1. Добродетель теплоты преисполнена и не только угли желания раздуть, но и самую душу в огонь превратить способна; может она и ум окрылить, отторгнув его от земли, вознести к небесам в духе и сделать всего человека богом.

Вот и великий Симеон, о котором нам предстоит рассказать, став теплейшим ревнителем ее, вознесся к сияющей вершине славы ее; потому-то и следует поведать всем, кто нам близок, о его прекрасных качествах — сколь многие из них были для него достоянием от рода его и отечества, и сколь великую праведность стяжал он в поте лица, трудами подвижническими, борьбой и бранями, чтобы обрести добродетель.

2. Славный добродетелью Симеон вырос из земель Пафлагонских, словно цветущее и плодоносное древ, о, от младых ногтей изобилующее плодами Духа. Родиной же его было селение, называемое в тех местах Галати, а родители его, Василий и Феофано, из богатых и знатных, носили прозвище “Галатяне”.

Еще в нежном возрасте он был послан родными, словно некая драгоценность, во град Константина. Там принимают его близкие к царскому двору родственники, отдают учителю словесности, и он постигает начала. Будучи с детства восприимчивым и преисполненным разума, он старательно проходил учение, а благодаря врожденной живости и способности мыслить извлекал из него пользу. Если же Симеон видел какие-либо детские шалости и вольности, то, ощущая себя как бы уже сединами умудренным и весь ум обращая к занятиям, удалялся от неразумных. А достигнув более совершенного возраста, он предался учению более сложному и, занимаясь им еще прилежней, вскоре научился очень красиво писать и овладел даже наипрекраснейшим искусством скорописи, чему верное свидетельство писанные его рукой книги.

В прохождении светских наук ему оставалось лишь по-эллински изощрить язык и успешно приобщиться к риторике. Но, будучи с детства мужем, исполненным рассудительности, избегая упреков, он не то чтобы вовсе пренебрег ею, но лишь концами пальцев едва коснувшись проистекающей от нее пользы и выучив только так называемую грамматику, все остальное, что разумеют под светской наукой, отверг и избежал неприязни сверстников.

3. Так вот, дядя его по его отцовской линии, увидев, что он отличается от многих красотой и цветущей наружностью — дядя ведь был начальником китонитов и пользовался очень свободным доступом к тогдашним скиптродержцам (а это были единокровные и порфирородные братья Василий и Константин) — вознамерился представить его императору и приблизить ко двору. Но Симеон со слезами отверг намерение дяди: не пожелал он знакомиться с тогдашними правителями, чтобы не потерять Бога, стяжав то, что не стоит ни гроша. Еле убедил его дядя принять достоинство спафарокувикулария (служитель при опочивальне императора в ранге спафария) и стать одним из членов синклита. Но вот истинное благородство! Над ним не властны узы и порабощение вещам житейским, не подчиняется оно суетному блеску этой жизни. Ведь в то время как один спешил показать свету мужа в сиянии преходящей славы, другой кое-что мудро отвергал, а кое-что по снисхождению принимал на время, ожидая будущего.

Внезапно тот знаменитый муж похищается из жизни неминуемой смертью. Тогда Симеон, пользуясь случаем, тотчас же, оставив все, бежит от мира и от того, что в мире, и устремляется к Богу. Так вся его душа, уязвленная небесными красотами, исполненная жаждой нездешней славы, легко презирает обманчивый блеск видимых вещей и всецело предается вкушению надежд и наслаждений от мира нездешнего, каждый день питая свои умственные чувства сладостью мыслей [о Боге] и стремясь более совершенным образом достичь желанного.

4. Итак, Симеон оказывается в славной Студийской обители. Он искал того, кто бы от юности его стал отцом его духовным и учителем. А был это Симеон, великий добродетелью, как никто другой достигший крайнего бесстрастия, в ком благоговение перед Богом, соединившись с благочестием и скромностью характера, дало повод для его прозвания.

Находит его Симеон, сообщает о своей цели, просит принять к себе, чтобы изменить ему полностью свою жизнь и быть причисленным к монахам. А тот, будучи опытным в монашеской жизни и зная нападки лукавого, не потворствует немедленному исполнению [просьбы], но едва достигшего четырнадцати лет юношу отклоняет от этого порыва и предлагает ему срок по достижении более совершенного возраста. Но Симеон с детства еще, живя в доме дяди, хранил готовое разгореться пламя божественного желания, поэтому сверх всего прочего он стал усердно заниматься молитвой и чтением. Когда однажды он получил из рук учителя книгу сочинений святых мужей Марка и Диадоха, раскрыв ее, он нашел среди написанного обращенные к нему слова: “В поисках пользы позаботься о своей совести; делай все, что она говорит, и обретешь пользу”.

И словно из уст Божиих слыша это, начинает он заботиться о своей совести. А это божественное качество, присущее людям, каждый день укрепляло в нем пыл духовный и способствовало возрастанию добра. Оттого увеличилось у него время молитвы и бодрствования вплоть до пения петухов. Ведь образ жизни, который он вел, ограничивался лишь тем, что необходимо для длительной молитвы и чтения, и, прежде чем отказаться от мира, он возлюбил жизнь бестелесного в теле, — надо сказать, молодом и нежном. Поэтому не было нужды в многолетних периодах, чтобы полностью удалиться от видимого и погрузиться в созерцание незримых божественных видений: ведь по прошествии недолгого времени благодать Духа, обретя его душу свободной от материи и воспламененной любовью к Создателю окрылила его вожделением мысленного и, отторгнув от земли, вознесла к видениям и откровениям Господним.

5. И вот, когда однажды ночью он стоял на молитве и очищенным умом соприкасался с Умом Первичным, он увидел вдруг свет, воссиявший на него с небес, прозрачный и безмерный, все озаривший и чистый, словно превративший ночь в день, которым и сам он был освещен, — и ему показалось, что весь дом с келлией, где он стоял, стал сразу невидимым и ушел в небытие, сам же он, восхищенный в воздух, совсем позабыл о теле. Такую радость испытывал он, как он [впоследствии] писал и рассказывал тем, кому доверял, что тотчас преисполнился тогда умилением и теплыми слезами; и, потрясенный необычностью чуда, ибо был еще не посвящен в такие откровения, стал он громким голосом бессчетно взывать: “Господи, помилуй!” — как осознал он позже, придя в себя. Тогда ведь он вовсе не знал, звучит ли его голос и слышна ли его речь извне. Будучи под действием этого света, увидел он — и вот, словно сияющее облако, без формы и очертаний, полное неизреченной славы Божией, в небесной вышине, а справа от этого облака увидел своего духовного отца, Симеона Благоговейного (о, страшное видение!) стоящим в обычной одежде, какую он носил в жизни, неотрывно взирающим на тот божественный свет и беспрестанно ему молящимся. Итак, долго пробыв в таком экстазе и видя отца своего стоящим одесную Славы Божией, он не чувствовал, находится ли он в теле или вне тела (2 Кор. 12:2–3), как впоследствии он объяснял и рассказывал. А несколько позже, когда свет этот постепенно скрылся, он осознал себя снова в теле и внутри келлии и тогда сердце свое обрел исполненным несказанной радости, а уста его возглашали, как уже сказано, “Господи, помилуй!”, и весь он орошался слезами, более сладкими, чем мед и соты медовые. С этих-то пор он почувствовал, что тело его стало тонким и легким, как бы духовным, и так продолжалось долгое время. Таково воздействие чистоты и столь велико действие божественной любви на людей усердных.

6. Узрев такое видение, дивный Симеон еще более возгорелся внутри огнем божественным и стал настойчиво просить духовного отца постричь его. А тот, прозорливым взором предузрев нужное для этого время, а также полагая нежный юношеский возраст для трудного подвига ненадежным, рассудил, что делать это рано.

Когда же прошло шесть лет после того вызывающего трепет видения и Симеон по какой-то причине поспешно собрался к себе на родину, приходит он побеседовать с тем божественным отцом в славную Студийскую обитель. А тот удивительный муж, как только увидел его, сказал: “Вот, чадо, подходящий момент, когда, если хочешь, следует тебе изменить внешний вид и образ жизни”. Эти слова стали для сердца юноши раскаленным углем, и он промолвил: “Почему же, отец, ты мне, твоему чаду, не сказал этого раньше? Но теперь-то я распрощаюсь с миром и с тем, что в нем. И так как из-за вверенной мне царской службы я спешно еду к себе на родину, там возьму я все принадлежащее мне и, возвратившись, все мое имущество, да и себя самого всецело предам в руки твоей святости”. Окончил он речь, отправился в путь и быстро оказался в родных краях. А так как наступило время поста, он полностью предался брани, чтобы стяжать добродетель. Тогда-то, осмотрев библиотеку родителей, берет он оттуда “Лествицу” божественного Иоанна; с нею собеседуя, словно некая благодатная почва, вбирал он сердцем слова и мысли, готовясь ежедневно их взращивать и плоды приносить.

А так как келлия его у входа в молельню была очень маленькой, то, войдя туда, он только один там и пребывал; затем, заперев ночью дверь молельни, он молился до третьего часа, а днем то втайне молился Отцу Небесному (Мф. 6:6), то собеседовал с божественным Писанием. И, слыша о сверхъестественных добродетелях святых, в послушании пребывающих, и об успехах, ими стяжаемых, сам он горячо возжелал такого же и приступил к брани, равной их браням. Поэтому обратясь и к названной книге, он нашел в ней такие слова: “Бесчувствие есть омертвение души и смерть ума прежде смерти тела”.

Как только Симеон прочел эти слова, — так как он искал и нашел в такой книге исцеление, — он стал бодрствовать и молиться на могилах, живописуя в сердце своем образы мертвых, и тем возбудил против него целую войну: усиливал пост и бдение, пребывая в памяти о смерти и Страшном Суде.

7. И вот, когда он этому предавался, молился он однажды ночью в церкви, где стоял ковчег, полный останков, а двери он по привычке запер. Тоща сбежалось множество бесов, и с угрозами бросились они на церковь, налегли все разом на двери, открыли их, чтобы похитить его, и так загрохотали, что он подумал, будто двери разлетелись во все стороны. Охваченный великим страхом, воздел он руки к небу и стал призывать свыше помощь Божию. Когда увидели духи злобы, что он недвижно стоит уже много часов, побежденные, они удалились. От великого же напряжения руки Симеона онемели и не гнулись, но он соединил их, несмотря на сильную боль, а затем с изумлением увидел, что двери заперты. С тех-то пор прибавилось у него мужества против бесов, ни во что уже он не ставил их нападение, потому что обрел он полную уверенность, что нет у них против нас никакой силы, если только мы не отвергнуты Богом.

Пребывая в таком состоянии и так поступая, Симеон отрешался от всякой житейской заботы, а усердствовал лишь в молитве и чтении. Если же внезапно смущало его уныние, удалялся он в места, где находились могилы, и сидел на них, то мысленно беседуя с мертвыми, находящимися под землей, то безмолвно предаваясь плачу, то испуская со слезами скорбные вопли, стараясь всем этим оградить себя и снять покров бесчувствия со своего сердца. Такова с самого начала была брань дивного Симеона и столь великим было его рвение, когда он был еще мирянином. Несомненно, благодать Божия подействовала на него, ибо зрелище мертвых тел запечатлелось в его уме, словно писанное на стене изображение. Более того, все чувства его изменились, — так что с этих пор лицо каждого человека, всякую цветущую красоту, каждое животное движущееся видел он поистине мертвым.

8. Когда же наступило время его отъезда в великий город и родитель увидел, что он спешит и собирается в путь, тогда, испробовав все средства, но не имея сил отклонить его от божественной цели, он остается с ним наедине и начинает со слезами умолять его: “Молю тебя, чадо, не оставь меня в старости! Ведь, как видишь, конец дней моих близок и время моего отшествия недалеко (2 Тим. 4:6). Вот когда сокроешь ты тело мое в могиле, тогда ступай, куда хочешь, и иди путем, каким пожелаешь. Теперь же не желай огорчить меня своим уходом. Ты ведь знаешь, что только в тебе нахожу я опору старости моей и утешение души моей. Поэтому и разлуку с тобой я считаю равносильной смерти”. Это и еще многое говорил отец, проливая потоки слез. Но сын, как преступивший уже узы естества и предпочитающий Отца Небесного отцу земному, отвечал: “Невозможно мне, отец, более задерживаться в миру, даже и на: краткое время: ведь мы не знаем, что родит грядущий день (Притч. 3:28; 27:1), и предпочесть что-либо служению Господу для меня рискованно и опасно”.

9. Произнесши это, он тотчас же письменно отказался от всего отцовского наследства. Затем, взяв только свои собственные вещи, слуг и то, что досталось ему иными путями, вскочил на коня и, погоняя его, как Лот (Быт. 19:17–26), поскакал изо всех сил. Он не оглядывался на стенания родных и не помышлял о вверенном ему мирском служении. Настолько острее всякой иной вещи и даже естественной любви к родителям всесожигающая любовь к Отцу Небесному! Он знал, что, никакие природные узы не могут удержать его и никакие угрозы людей, раз уж лучшее одержало верх над худшим и отторгло самовластный помысел от всякого мирского чувства. Поэтому-то дивный Симеон, охваченный такими чувствами, приказал слугам идти вперед, а сам в глубокой печали то неторопливо следовал за ними, то отставал от них настолько, чтобы они не слышали его рыданий. Плач его оглашал горы, и жалобные вопли наполняли долины, утешала же его любовь к Богу. Так однажды, когда он устремился вперед и достиг вершины горы, его внезапно озарила свыше, словно огонь, благодать Духа Святого, как некогда Павла (Деян. 9:3; 22:6), и он весь исполнился несказанной радости и сладости, — что увеличило в нем любовь к. Богу и доверие к духовному отцу.

10. И вот, за восемь дней достигнув города, — главы городов прочих, — словно жаждущий олень, бежит он к источникам хладным (Пс. 41:2), достигает славного Божиего старца и припадает к нему, словно к Самому Господу Иисусу Христу, сложив к его ногам все свое достояние. А тот, поистине любвеобильнейший отец, видя глубину его смирения и веры, сначала раздал все бедным (Мф. 19:21), освободив ученика от попечения об имуществе, а затем взял его с собой в монастырь и приготовил к грядущим испытаниям; провидел ведь он прозорливым оком беды, которые постигнут юношу.

11. На следующий день, взяв благородного юношу, старец представляет его игумену (большую паству студитов окормлял тогда Петр) и, отложив две литры золота на монастырь, облекает его в одежду подвижническую. Но так как не оказалось в то время свободной келлии, где приютился бы юноша, то игумен поместил его к тому великому отцу — так оба они решили из-за молодого возраста Симеона. А старец, приняв того, кого от младых ногтей воспитал в изучении словесных наук, повелел ему оставаться под лестницей своей келлии и размышлять там об узком пути (Мф. 7:14); ибо в келлии был уголок наподобие гроба, — в нем юноша спал, с большим трудом туда протиснувшись, Итак, один приступает к более совершенным трудам, чтобы стяжать добродетель, а другой — к искусному его обучению.

И говорит юноше отец: “Смотри, чадо, если хочешь спастись и избежать козней лукавого, внимай только самому себе; не общайся впустую ни с кем из тех, кто пребывает здесь в священных собраниях, не ходи из келлии в келлию, но держись как странник, неуязвимый для всякого человека; думай о своих грехах и помышляй о вечном воздаянии; сохраняй разум не развлекаемым внешними вещами. Соблюдая это, обретешь ты великую пользу”.

12. Слыша эти слова, словно из уст Божиих исходящие, Симеон неукоснительно все их исполнял. Но отец-наставник, желая увенчать труды юноши еще больше, приказал ему выполнять самые низменные работы в своей келлии. Юноша же, раз и навсегда поработив себя старцу все охотно исполнял, считая себя рабом и странником, — ибо он был готов с радостью и охотой ввергнуться даже в печь огненную и в пучину морскую, если бы только приказал ему старец. Занимаясь самым презренным трудом и сильно в нем изнуряясь, он не забывал о постах и бдениях, но, зная, сколь велика от них польза, постоянно в них пребывал. Старец же, желая отсечь волю юноши, часто приказывал ему исполнять противное этому — и за трапезой сидеть, и сну предаваться: хотя это сильно огорчало Симеона, он все это переносил, многому научаясь; ибо мудр был тот божественный старец: то заставлял он Симеона переносить унижения и труды, то удостаивал его чести и давал ему отдых, тем и другим способом противоборствуя его воле и доставляя ему награду. Итак, научаемый отцом, юноша таким образом изменился к лучшему, доверие же его к старцу и благоговение перед ним настолько возросли, что он даже благоговейно остерегался ступать по земле, где ступали ноги его отца. Поэтому каждое место, где видел он отца стоящим или молящимся, он почитал словно святая святых, припадал к нему, простирался и, лобызал его, а руками собирал с него слезы учителя и, словно лекарство от страстей, прикладывал их к голове и к сердцу; прикоснуться же к чему-либо из одежд его считал себя недостойным.

13. И вот враг, видя, что Симеон стремительно взлетает, да такую духовную высоту, стал острить на него свои зубы и пытаться разными способами его уловить. Однако огненный столп (Исх. 13:21) молитвы старца был для Симеона прочной защитой. Но чтобы показать, что сила злобы врага ничтожна, учитель попускает ему немного нападать на Симеона в минуты слабости. Поэтому враг приступает к нему сначала во сне и вызывает расслабление и помрачение головы и отяжеление всего тела, так что Симеону показалось, что одет он с головы до ног в тяжелое вретище и невмочь ему ни стоять, ни преклоняться, ни уста раскрыть, ни слушать то, что поется в церкви. Но доблестный юноша, предузнав нападки врага, отражает их крепостью и оружием Духа, нисколько не уступив и не сдвинувшись с места, где он стоял. Поэтому, будучи не в силах вынести крепости и великого упорства Симеона, враг, потерпев поражение, бежит от борьбы вот как. Однажды, когда Симеон стоял при начале утреннего псалмопения, ему показалось, что тяжесть одежды как бы освобождает концы его ног и постепенно ускользает вверх. Поэтому удаленные от нее части тела оказались свободными, а те, с которыми она соприкасалась, она подвергла ощущению еще большей тяжести. Затем словно густое облако с мощным дыханием остановилось поодаль в воздухе, — и с этого времени доблестный муж ощутил себя легким и тончайшим и словно бы всецело духовным. Тогда, исполнившись несказанной радости, сам он возопил вместе с Давидом: Растерзал еси вретище мое, и препоясал мя еси веселием (Пс. 29:12). Итак, получив силу свыше, на всех службах он совсем уже не сидел, но, подражая своему учителю, все их проводил стоя.

14. Когда был побежден окончательно лукавый дух уныния, восстали на него ночью демоны страха и, когда он молился, стали сотрясать келлию, поднимая шум и представляя страшные видения; когда же отходил он ко сну, они являлись к нему, как эфиопы, испуская из своих глаз и ртов пламя, дыша в лицо ему удушливым дымом и вместе с тем наполняя им всю келлию; а иногда казалось, что они вопят, потрясая огненным оружием; и где лежал он, там они поджигали пол и стены. Так совершали бесы привычное свое дело, а он при каждом нападении вставал на молитву, и они вскоре обратились в бегство.

15. Так что же? Сильнейшие прежних, не знающие отдыха демоны блуда выходят на другую брань и подступают к нему. Тогда каждую ночь дважды или даже трижды стали они нападать на него в видениях, чтобы уязвить сердце его усладой плотского смешения. Он же получил против демонов столь великую благодать от Бога, что и во сне пребывал, словно бодрствуя, и противостоял им даже больше, чем когда не спал."

16. Так как они снова потерпели поражение и уже не осмеливались нападать на него подобным же образом, то в своем разнузданном бесновании они вооружают оружием зависти и подстрекают против него наиболее беспечных из братии и даже (чему не случиться бы!) самого кафигумена Петра. Но доблестный воитель Христов, будучи облечен в панцирь и шлем Духа, не позволял себе ни смотреть на кого-либо из искусителей, ни беседовать с ними, но и всех прочих людей избегал без ненависти; и, словно дитя Христово, безыскусное по разумению, отдыхал он только в духовных объятиях божественного отца, коему открывал он все, что было на душе, и во всеоружии выходил на битву с бесами. Поэтому на божественных службах стоял он подобно некоей колонне или безжизненной статуе, совершенно не поднимая глаз, из которых каждодневно испускал он потоки слез, ни с кем из окружающих не говоря ни слова. Так что среди монахов равные ему благочестием, видя его в таком состоянии, радовались и славили Бога, иные же не выносили видеть его: ибо все, кто погряз в нечестии, полагали, что его образ жизни обличает их нерадение. Вот от них-то на доблестного мужа и надвигается великая война. И сами они, кому невыносимо было видеть подвиги Симеона, превышающие человеческую природу, и предстоятель их начинает борьбу с ним — настойчиво стремятся отклонить его от избранного пути, "лишить его доверия к духовному отцу и следовать их образу мыслей, или совсем удалить его из монастыря, если не поддастся их увещаниям.

17. Но только ли их, словно единокровных братьев на Иосифа, выслали враги на брань с Симеоном? Совсем нет: но и кое-кого из мирян, и даже самого родного отца его. И можно было видеть странное сражение и борьбу с обеих сторон: миряне старались вернуть Симеона к семье и миру, от которого он убежал, а монахи стремились отдалить его от духовного устроения и пользы и или сделать его своим единомышленником, или, если не поддастся, полностью лишить его даже и своего общества. Но что это за мудрость мудрецов и козни против него? Льстивые речи и угрозы, поношения и хвалы, клевета и обещания, чтобы хоть в чем-то одном из этого сокрушить того, кто сопротивлялся бесам. Одни увлекали его на пиры, попойки и беседы, обещая то, что у них считается делом почетным. Что же именно? Служения, роскошные келлии, рукоположения. Другие же отторгали его от себя и угрожали изгнанием. Чего ради? Чтобы он Бога презрел и отрекся от добродетели и от духовного отца.

18. Так что же сей доблестный юноша, даже пресвитеров разумением превосходящий и прекрасно умеющий отличать лучшее от худшего? Расслабился ли от лести? Поступился ли хоть немного строгостью подвига? Сменил ли узкий путь на широкий? Нисколько! Но, словно некий непобедимый борец в прекрасном нечувствии, хватает он то, что содействует его славным подвигам — наветы, преследования, скорби, доносы, — и проходит мимо того, что услаждает многих. Что это? Похвалы, славословия, почести, председательства, служения и прочее, что радует стремящихся к этому. Но что же дальше? Умастил старец борца увещаниями, да обретет он в испытаниях мужество и крепость, и обратился к нему с такими словами: “Доблестно переноси, чадо мое, искушения, бесами на тебя воздвигаемые, ибо они суть пробный камень для нас. Хорошо усвой, что все вещи, к которым мы ревностно стремимся, чтобы стяжать их трудом в брани, как то постничество, бодрствование или преуспеяние в каком-либо ином виде подвижничества, бывают для нас впустую, если мы не боремся, чтобы стяжать душу беззлобной, простой, несуетной, смиренной и кроткой. Ибо в такой душе поселяется и дышит, словно в наиприятнейшем жилище, благодать божественного Духа, а иным образом никто не может ни увидеть ее, ни получить”.

19. Мудрейший Симеон, как только это услышал, возжелав получить благодать Святого Духа, тотчас же падает ниц и касается святых ног старца, горячо умоляя, чтобы скорее обрести ему благодать по его молитвам, чем сподобиться получить ее собственными деяниями и трудами. Сострадательный старец умягчается сердцем и говорит простертому ученику: “Встань, чадо! Я и сам человек. Однако, надеясь на человеколюбие Бога, говорю, что тебе будет дарована благодать вдвое больше, чем мне”. Крайне изумившись этим словам и с непоколебимой верой приняв их, Симеон встал с глазами, полными слез, а старец, поцеловав, отпустил его с миром. Было около трех часов ночи. Когда же вошел Симеон в свою келлию, — о, скорое заступление Божие! — воссиял утренний свет, а затем внезапно свет свыше, подобный молнии, осиял его, полностью объял его ум и, всего его захватив, исполнил его неизреченной радости. А она окрыляет душу его еще большей любовью к Богу С теплотой духа в сокрушенном сердце он припадает к Богу и, исповедуясь, воздает Ему благодарение. И вот ему, поверженному и плачущему, является страшное чудо. Как только припал он к Богу, сразу увидел умом ниспадающее на него световидное облако, сообщившее его душе всю сладость и наслаждение, исполнившее ее божественной благодати, вконец истончившее земную толщу его плотского разумения.

20. Итак, с этого времени стало возрастать доверие Симеона к духовному отцу и он стал простираться вперед (Флп. 3:13–14). Ведь тоска по явленному видению целиком охватила его, и он обрел непреходящее умиление. Даровано ему было слово премудрости и знания, так что все удивлялись его разуму и речам и, изумленные, говорили так: “Откуда у него, не научившегося внешним наукам, такая премудрость и знание?” Сокрыто было от них, что Бог — сама премудрость и совершенное знание тех, в коих Он поселяется и творит жилище Себе и наполняет причастных Ему неизреченной мудростью и знанием и делает их более мудрыми, чем все мудрецы и риторы, как своих учеников и апостолов. И не только этому все поражались, но также его смирению и непрестанному умилению; ибо упорное подвижничество помогло ему за короткое время взлететь на такую высоту, что он обогнал даже тех, кто длительное время пребывал в борениях за добродетель, и стал их учителем, подобно великому пророку Даниилу (Дан. 1:17–21). Это узнает всякий желающий из того, что он писал в ответ на их вопросы, чрезвычайно поражая их своими посланиями.

21. Но прошло немного времени, и завистники, видя его преуспеяние в добродетели и доверие к духовному отцу, придя к игумену, сильно раздувают угли его гнева на Симеона. Игумен, призвав доблестного мужа, начал беседовать с ним и то обещаниями, то угрозами старался отвратить его от учителя и привлечь к себе: ведь питал предстоятель неподобающую зависть к тому великому старцу. Но когда он увидел непреклонный дух Симеона и непоколебимое доверие его к старцу, то, побежденный убедительностью и мудростью слов блаженного мужа, тотчас приказал изгнать его из обители.

22. Увидев зависть игумена и остальных братьев, великий отец, взяв своего ученика, направляется к тому самому Антонию, который был известен тогда добродетелью, игумену расположенного неподалеку монастыря святого Маманта. Ему-то старец и вручает Симеона, словно сокровище благих. И что же? Отступил ли сколько-нибудь при этом лукавый, оставил ли зависть и козни против Симеона? Нисколько. Но воздвигает он снова отца по плоти и некоторых людей из синклита, и они стараются помешать Симеону отторгнуться от мира и от того, что в мире. Но доблестный воин Христов, воспламененный божественной любовью, оставался неколебим и непреклонен.

23. Поэтому Симеон посылает отцу по плоти письмо, с каким подобало бы тому обратиться к сыну, чтобы увещевать его ничего не предпочитать любви ко Христу. Но тогда-то, когда он писал, является ему другое божественное знамение. Когда он написал отцу наставление, желая научить его, как следует обращаться в письмах к святым мужам, он прибавил следующее: “А письмо к моему святому отцу ты напишешь так…” И при этих словах — о, необычайные тайны Твои, Царю Христе! — внезапно с неба воссиял ему беспредельный свет, как бы разделивший кровлю дома и снова наполнивший душу его несказанной радостью и сладостью, и от безмерности этого света как он сам, так и горящий светильник совершенно затмились (ведь была ночь!). И вот из этого божественного света исходит голос: “Апостолу, Ученику Христову, ходатаю и предстателю нашему перед Богом”. Как только Симеон услышал эти столь неожиданные слова, разум его пришел в исступление, и чувства его охватил трепет. Ибо он клялся явившимся ему Богом, что был весь осиян божественным светом. “Проливая потоки слез, — говорит он, — я почувствовал, как кто-то сделал легкой мою руку, толкнул ее к писанию и стал ею водить. Ведь я не мог видеть чувственным зрением, когда записывал реченное свыше”.

24. Когда же пастырь добрый (Ин. 10:11) стал посещать ученика чаще и понял, что тот весь воспламенен божественной любовью и сжигаем желанием святого образа, он постригает ученика и облекает в ризу радости (Ис. 61:10). Отныне Симеон с горячим усердием к стяжанию добродетели приступает к еще большим подвигам и с пониманием дела препоясывается по чреслам поясом (Пет. 1:13; Пс. 29:11) радости и мужества, в чем он возрос и с чем сжился от младых ногтей. Прикасается он и к более совершенным деяниям праведности и, оставив все прочее, предается только молитве, безмолвию и размышлению над Священным Писанием и в свете созерцания соприкасается более совершенным образом с Богом, для Которого он жил до пострига и Который щедро озарял его с колыбели.

25. Ежедневной пищей его, до крайности очистившегося, был животворный хлеб и честная кровь Христа, съедобные растения и злаки. Этим поддерживал он жизнь своего тела, ничего иного не принимая в течение шести дней недели, кроме воскресных, а в дни праздников он участвовал в общей трапезе с братьями, ни на кого не глядя и в неиссякаемом умилении, затем вставал, благодаря, поспешно удалялся в келлию, запирал за собою дверь и вставал на молитву Затем, недолго почитав, он предавался кратковременному отдыху, склонившись к земле: ибо у него не было ни ложа, ни постели, ни какого-либо иного удобства для тела, но в качестве постели предпочитал он пол с постланной овечьей шкурой и циновкой, да и то проводил он на нем не каждую ночь. По воскресеньям и по большим праздникам келлия видела, как пребывал он без сна с вечера до утра и таким образом, подобно Арсению Великому, не предавался сну, но вставал на молитву с первыми лучами солнца, обливаясь теплейшими слезами. Ибо он считал, что нет ничего более ценного, чем беседа с Богом. И очень старался не проронить ни единого праздного слова (Мф. 12:36), ибо точно знал, что нарушение любой Христовой заповеди, даже если она кажется самой малой, в будущей жизни принесет душе немалый вред.

26. Поэтому можно было видеть его ежедневно словно на стадионе бегущим с воодушевлением и в кипении духа по пути заповедей Христовых, ни на кого из людей не оглядывающимся, всецело исполненным внимания, жара духовного, божественных откровений и озарений. С этого-то времени сей крепчайший муж целые дни пребывал в запертой келлии и вообще не выходил из нее. Пребывая же внутри келлии, он производил мед добродетели и, подобно трудолюбивой пчеле (Притч. 6:8), каждую добродетель прекрасно складывал в соты, чтобы иметь неиссякаемый запас пищи на будущее и чтобы плод собственного делания, достойный небесной трапезы, подобающим образом отдать своему Царю и Богу. Поэтому, сначала всецело сосредоточившись и отрешившись от внешнего, он вставал на молитву, как сказано, с рассветом, восхищая ум горе и нематериально пребывая с нематериальным Богом; разум его не облекался никакими заботами и не рассеивался чувственными впечатлениями, но Само Божество тотчас же принимало его моления и охватывало своим светом разумную часть его души, переплавляя то, что оставалось в нем земного, и наполняя сердце его духовной теплотой и всякой радостью. Тогда, омывшись слезами, словно в бане, и весь сделавшись от молитвы словно пламя, он выходил из келлии на кафизму (скамейку), а затем обращался к Священному Писанию и, читая жития ранее бывших аскетов, усваивал для себя их подвиги.

27. После чтения он принимался за рукоделье, изготовляя списки богодухновенных книг, ибо был он очень одаренным писцом, так что каждый, кто видел его письмо, преисполнялся радости. По удару била он быстро вставал на божественную службу и, пока совершалась божественная анафора, он, затворившись в одной из молебен храма, после чтения Евангелия, становился на молитву и со слезами беседовал с Богом, пока священник не возносил хлеб. Тогда, будучи весь охвачен божественным огнем, он причащался Пречистых Тайн и тотчас же молча поспешал в свою келлию, принимал умеренную и незатейливую трапезу и приступал, как сказано, к своим обычным деланиям. Но когда наступал вечер и начиналась ночь, можно было видеть его, словно некую неусыпающую звезду, светящую в ночной тьме: до полуночи он стоял на молитве, читал Священное Писание и в экстазе священных созерцаний таинственно соединялся с Богом.

28. В седьмом часу пополуночи, с ударом била, он поднимался с земли, лежа на которой отдыхал весьма недолго, и вместе с братьями воспевал Богу утренние гимны. В течение всей утрени до самого отпуста стоял он прямо и не присаживался во время чтения Священного Писания, но удалялся в одну из молелен храма и стоял недвижно, слушая чтение и орошая слезами пол. Когда же оканчивалось обычное последование, он один после всех молча выходил из храма, поспешно удалялся в свою келлию и предавался своим святым подвигам. Таков был путь аскетических подвигов дивного Симеона в течение всего дня и ночи. А дни святой Четыредесятницы он проводил почти без пищи, все дни каждой недели, кроме субботы и воскресенья: в эти два дня он вкушал бобы и вареные овощи на общей трапезе. Он никогда не ложился на бок, но, если когда-либо чувствовал, что естество его ослабело, он, как сидел, склонял свою голову на затекшую и ноющую от боли руку и, как будто предаваясь сну, давал себе отдых не более одного часа. Таково было его делание в трудах начальных и срединных этого законного подвижничества (2 Тим. 2:5).

29. Когда же за два года он хорошо усвоил срединную часть подвига и с помощью мудрости стал быстро двигаться к совершенству, — то, пристально рассмотрев оком созерцания природу вещей и познав причины, благодаря которым они получили свыше движение, он обретает от Духа ясность речи и, составив прекрасные проповеди, произносит их посреди церкви Христовой (Пс. 44:1). А когда пастырь и учитель узнал, что ученик таким образом быстро при горячем рвении духа возрос в мужа совершенного, в меру возраста Христова (Еф. 4:13), он возымел прекрасное намерение этот уже зажженный светильник поместить на подсвечнике (Мф. 5:15) церкви верных, чтобы он всем в ней находящимся явил то, в чем самого его просветил свет познания.

30. Вот что думал тот святой муж о Симеоне, а между тем прошло немного времени, — и настоятель того монастыря, оставив земное, отошел ко Господу. И тогда решением Патриарха Николая Хрисоверга и монахов обители святого Маманта Симеон возводится на учительский престол и рукополагается во священника, как сослужитель вышних сил, не без борьбы и похвального сопротивления, которое он прочно стяжал во смирении сердца, благоговея перед достоинством священства и откладывая бремя власти по причине достохвальной и прекрасной робости. Итак, он помазуется елеем радости (Пс. 44:8) и возвещает мир людям, будучи громогласно засвидетельствован всеми как достойный иерей, блюститель божественных таинств и созерцатель страшных зрелищ, которые он видел очами херувимскими. Ведь когда премудрый Симеон рукополагался архипастырем во иерея и тот творил над ним молитву, а он приклонил колено и голову перед таинством, он увидел, как Дух Святой, словно беспредельный свет, простой и лишенный формы, снизошел и покрыл его всесвятую голову. Духа Святого видел он сходящим на предложенную им жертву, когда совершал Литургию, в течение сорока восьми лет своего священства, как сам он кому-то рассказывал, будто о ком-то ином, сокровенно подразумевая самого себя, и как написано в его апофтегмах.

31. Так кто же в этом поколении поднялся до такой степени созерцания, чтобы всегда ясно видеть Духа Святого, слышать, как Он говорит, и чувствовать Его действие и движение?

Затем, погрузившись в глубины смиренномудрия, отвращаясь от людской славы, он стремился быть незаметным и избегать, насколько возможно, даже своих сослужителей. Вот поэтому-то часто, когда его спрашивали, каков должен быть священник, он, превозмогая себя, с умилением и со слезами отвечал: “Ах, братья, зачем вопрошаете меня о таких вещах? Ведь одно помышление об этом наводит трепет: я вовсе не достоин быть священником, потому что о священном достоинстве помышляю страшное; и все же я, ничтожный, твердо знаю, каким должен быть священник. Во-первых, священник должен быть чист, и не только телом, но, что гораздо важнее, самой душою; и не только это, но и быть непричастным всякому греху, по внешнему поведению смиренным, а по внутреннему устроению сокрушенным. Когда же он предстоит святому престолу, он должен мысленно видеть Божество, а чувственно дары предлежащие, обрести знанием в своем сердце Того, Кто в дарах невидимо присутствует, чтобы он мог с дерзновением приносить молитвы и беседовать с Богом и Отцом, как друг беседует с другом, и неосужденно произносить “Отче наш, Иже еси на небесех” как имеющий в себе истинного Бога и по природе сущего Сына Божия, в нем пребывающего помощью вселившегося в него Духа Святого”.

32. Так говоря, проливал он потоки слез и каждого из присутствовавших умолял не добиваться этого недостойно, прежде чем многими трудами не достигнет такого состояния для совершения столь высокого и даже для ангелов страшного таинства, но день за днем усердно трудиться в исполнении Христовых заповедей и, так сказать, ежечасно каяться в том, в чем мы, люди, согрешаем не только по плоти, но и глубинами ума и тайными помыслами души; и особенно сокрушенным духом следует ежедневно со слезами возносить жертву Богу за себя и за ближних — молитвы и прошения нашего таинственного священнодействия, которому Бог радуется и принимая которое во святой, пренебесный и мысленный Свей жертвенник, подает нам дар Всесвятого Духа.

33. Так отвечая спрашивающим и в таком состоянии восседая на пресвитерском престоле, сослужитель вышних чинов постоянно приносил бескровную жертву в созерцании Духа, и лицо его принимало ангелоподобный образ. Даже и черствый душою, если смотрел на Симеона во время Литургии, когда он преподавал мир народу, не мог долго выносить сияние его лица, но бывал ослеплен исходившими из него лучами, находясь в смятении, подобно тому, кто внезапно взглянул на солнце и был ослеплен присущим солнцу светом. Ведь благодать Духа, полной мерой разлитая во всем теле Симеона, всего его сделала словно огонь, и он стал почти недоступен очам человеческим во время своего служения. Говорил и Симеон Эфесский, который сам стал учеником этого мужа и который поведал некоторым людям о нем: “Когда я сослужил, — говорит, — святому, у меня открылись умные очи, и я увидел его во время служения его в алтаре с омофором, облаченным в патриаршую столу и погруженным в божественные таинства”. Уверял меня и Мелетий, собственноручно постриженный святым, что, говорит он, “часто видели мы, как светящееся облако окутывало его всего, когда он стоял в алтаре во время святой анафоры”. Так и должно быть: достигающие высоты добродетелей удостоены бывают славы Божией.

34. К тому времени, когда Симеон принял попечение о пастве словесных овец Христовых, монастырь давно уже находился в полном запустении и не был ни прибежищем, ни обителью для монашествующих, но служил местом, где проживали миряне, и усыпальницей, где лежало множество мертвых тел. Из монахов остались немногие, но и те по причине духовного бесплодия одичали и томились голодом по слову Божию. Так вот эти-то малочисленные и вверенные ему души Симеон сначала вскармливает бессмертной пищей слова, утоляет голод и дает вкусить лучшей жизни. Затем собирает он с Иисусом (Мф. 12:30) и умножает овец, доводит их до большого числа и составляет из учеников войско. От единственной виноградной ягоды или от молодой и незрелой грозди слагает он в хозяйское точило созревшие грозди, то есть мужей желаний духовных (Дан. 9:23; 10:11, 19). Но так как монастырь требовал большого труда для восстановления, то он выносит за ограду все сваленное в груды и лежащее на земле как бесполезное и благолепно обновляет весь монастырь от основания, кроме храма. А храм, который, как говорят, построил император Маврикий и который давно стал усыпальницей, очищает он от мертвых тел, устилает пол мрамором и светло украшает храм пожертвованной утварью и святыми иконами. Кроме того, он устраивает хранилище книг, священных облачений и всего прочего, а еще светильников, выточенных из прозрачного камня, и удивительных по красоте паникадил.

35. Так восстановив всю обитель, Симеон обращается затем также и к духовному устроению учеников, назидая и уча их искусству искусств и науке наук, то есть монашескому образу жизни — немного словами, но больше делом побуждая их к исполнению заповедей, показывая свой пример и говоря; Смотрите на меня и делайте то же (Суд. 7:17). Тогда же он установил трапезу, общую для себя и учеников — вареные овощи и крупу, которых достаточно вкусивши, ученики с благодарением вставали, а он зачастую, отойдя от них, довольствовался сырыми овощами и умеренным количеством воды, тем самым обуздывая себя и сдерживая, являя ученикам образец теснейшего и полного трудов пути (Мф. 7:14). Так поступал он и так учил, и благодаря переизбытку смиренномудрия стал у него возрастать дар умиления, свыше ниспосланный, который стал для него хлебом и питьем в течение всей жизни, так что он мог сказать вместе, с Давидом: “Ты напитал нас хлебом слезным и напоил нас вином умиления” (Пс. 79:6). Для этого делания он установил себе три времени дня, как было сказано: раннее утро — после утреннего псалмопения, время священной анафоры, когда закалается Сын Божий, и время вечернее, после прочего псалмопения. В эти три времени, стоя уединенно, он со слезами один на один общался с Богом.

36. Каждый день сокровенно исполнял сей праведник такое делание. Однажды ночью он стоял и возносил молитвы свои Господу — и вдруг видит, что поднялась крыша дома и облако света, нисшедши с неба, опустилось на его честную голову: оно покрывало всего его довольно долго и преисполнило его величайшей теплоты и какой-то неизреченной сладости, неописуемой радости и душевного наслаждения, ибо он слышал и голос таинственный, оттуда исходивший, который поучал его неким неизведанным и сокровенным тайнам. Поэтому, когда облако удалилось, он обрел свое сердце источающим в премудрости Божией потоки божественной благодати, и отныне он уже не принадлежал себе, но божественная благодать, целиком его захватившая, сделала язык его “тростью книжника-скорописца” (Пс. 44:2), а разум — источником божественной мудрости (Вар. 3:12). Поэтому, хотя он был совершенно несведущ в светских науках, он стал богословствовать, словно “любимый ученик”, и предавался богословию целыми ночами.

37. Мы слышали, что всякую природу, к сей жизни причастную, сон укрощает, но душа этого человека, чуждая телесных нужд, не желала сна и не дозволяла ни телу клониться, ни усталость чувствовать при всенощном бдении или стоянии, ни уступать и поддаваться нуждам голода и жажды. Как те, кто в благополучии ведет жизнь изнеженную и выглядит цветущим и румяным, так Симеон при всяком злострадании выглядел сияющим и ангелоподобным. Но будучи так усовершенствован благодатью свыше и удостоенный апостольского дара, то есть слова учительного, он сделался и видим был, повторяю, органом Духа, таинственно звучавшим свыше: то он слагал свободным размером “Гимны божественной любви”, то от обилия мыслей писал толкования Священного Писания, иногда же составлял огласительные слова, а временами, обращаясь с посланиями к немногим, бывал всеми услышан.

38. Но что же дальше? Орошал он, как я сказал, непрерывно паству словами, и она ежедневно возрастала, но не безболезненно, не без различных препятствий, а с великими трудностями и вражескими искушениями. И чтобы через одно искушение показать и прочие, с ним случившиеся, я расскажу о том, что причинили ему монахи этого монастыря во время богослужения. Однажды утром, когда кончилось утреннее славословие и блаженный муж, как было у него в обычае, начал поучать учеников, то обличая, то запрещая, то увещевая (2 Тим. 4:2), согласно совету апостольскому — внезапно человек тридцать монахов, разодрав на себе одежды, подобно тем, которые когда-то были вместе с Анной и Каиафой (Мф. 26:65), с бессвязными криками, порываясь совершить убийство и смутив всю церковь, дерзко подняли нечестивые руки на отца своего, чтобы схватить и растерзать его, словно дикие звери. А он, когда заметил внезапное изменение их и то, как они изменились к родному отцу и учителю, прижал руки к груди и мысль устремил к небу: стоя неподвижно, с ясной улыбкой взирал он на нечестивцев.

39. Они же продолжали наступать на него с бессмысленными воплями и бранью, ярость лающих псов и бесстыдство свое обнажая, но сила свыше не позволяла им наложить на него нечестивые руки, ибо благодать, в Симеоне поселившаяся, удерживала их на расстоянии и отталкивала от него. Не зная, что делать, они выбегают из церкви и, сокрушив запоры монастырских ворот, одержимые и безумные, бегут в патриархию, оставив блаженного мужа только с благочестивыми. Когда же они, безоружные, прошли первые ворота великой церкви Божией и криками снизу стали донимать архипастыря, — а это был Сисинний, — патриарх вызывает их, осведомившись о причине смуты и о кознях против святого мужа. Распознав страшное их безумие, на следующий день вызывает он блаженного мужа. И когда блаженный вошел к нему с достоинством и в ясном спокойствии, он стал расспрашивать его о причине безумного поведения монахов. Когда же тот изысканным и красочным слогом рассказал о том, что случилось во время обычной проповеди и поучения, затем об их бесстыдстве и об их порыве совершить убийство, и как они бежали, сокрушив засовы и замки ворот, патриарх, потрясенный этим и узнав о зависти и неистовстве этих безумцев, преисполнился справедливого гнева и всех их осудил на изгнание.

40. Если бы кто-нибудь иной претерпел от них таковое, неужели не обрадовался бы этому решению? Не возвеселился бы, по слову Писания (Пс. 57:11), если бы увидел отмщение? Не так пастырь добрый и точнейший подражатель Первого Пастыря. Когда он увидел стражей, приготовившихся схватить мятежников и увести их, он, преисполненный сострадания и полагающий душу за овец (Ин. 10:11), падает ниц, касается ног патриарха и в слезах испрашивает для них прощение. С трудом склоняется патриарх и в ответ на просьбы отменяет изгнание, однако не позволяет уже этим людям вернуться в обитель. Немедленно все они были отлучены от Церкви и, преисполненные безумства, разбежались, каждый следуя собственной воле. Из них одни стали оглашенными при церквах, других разбросало по разным монастырям, а все наихудшие и ничтожнейшие рассеялись, кому куда случилось.

41. А что же пастырь добрый? Один возвращается он в монастырь, внутренне терзаясь от потери овец Христовых и обливаясь слезами. И смотри на непреклонность святой души и незлобие праведника (Прем.2:19)! Так как ему невыносимо было видеть двор опустевшим от овец, что предпринимает муж всемудрый и благородный, чтобы примирить паству с собою и с Богом и чтобы возвратить к себе? Он разведывает о тех местах города, в которых каждый из этих людей пребывает по собственной воле, и, разузнав это, посылает каждому, в чем тот нуждается, смягчая утешительными словами жестокость их сердца. Поступал он так в течение многих дней и, будучи поистине добрым пастырем, смиренно с каждым в отдельности общался, с любовью беседовал, просил вернуться и простить его, как если бы скорее он их обидел, а не был обижен ими. Назидательными словами умягчил он их упорство и сердечную жестокость, и за короткое время пастырь добрый собрал всех, войдя во двор овчий дверью Иисусовой, а не иным образом, словно забравшийся туда разбойник (Ин. 10:1–2), и снова наполнил свой двор прирученными овцами, которые незадолго до того одичали.

42. Да услышат пастыри нынешнего века о его добродетели и да подражают ей, дабы стать, если захотят, сопричастниками и соучастниками той благодати свыше, какую вкусил он. Ведь тому блаженному мужу, в отличие от теперешних пастырей и учителей, помогало не стремление удовлетворить всякую телесную потребность в сей жизни, но забота о том, чтобы скорее устранять пламя вожделения и не давать перевеса худшему началу души, идти только за лучшим и следовать воле Божией. Поэтому избегал он людской славы как подательницы вечного наказания. Он не страдал тем, что свойственно многим — кто, не будучи в силах явиться перед другими досточестным благодаря крайней добродетели, наводит страх на людей подвластных гордо поднятой головой и насупленными бровями, — но подражал своему Богу и Господу, соразмеряясь во всем со своими учениками; поэтому блаженную бедность и нестяжательность принимал он с радостью, как надежное богатство, ибо через них ему прекрасно удавалось и мыслями пребывать в смирении, и постоянно находиться в сокрушении духа.

43. Поэтому струились у него потоки слез, цвела в нем кротость, а влечения к божественной любви и праведности, сострадания к ближнему, чистоты сердца, мира по отношению к себе и ко всем, терпения в искушениях и стойкости в гонении за правду (Мф. 5:5—10) — всего этого, словно великой награды, всегда стремился он достичь. Поэтому не ошибался он в своих желаниях, задуманное исполнялось на деле до конца, и обнаружил он терпение в делах, как покажет дальнейшее повествование. И лицо у него всегда было словно сияющим, он возвеселялся изнутри благодатью Духа, как сказал мудрец: Когда радуется сердце, цветет лицо (Притч. 15:13).

44. Таков был Симеон, и таковую вел он жизнь, и таковая сопутствовала ему деятельность. Во-первых, он полностью отрешился от мира и того, что в мире, обнажившись от всякого пристрастия к вещам видимым; затем, устранив собственные желания и вступив на стезю подвига, доблестно отогнал противника. Преуспев в этом, от безмолвия обратился он к служению слова и, воссев на пресвитерской кафедре, поучениями просветил вверенный ему народ, многих, из недостойных сделав достойными, привел к Богу и, наконец, сражаясь правды ради со многими искушениями, до конца сохранил непобежденным свидетельство своей совести. Такова была, как сказано, жизнь этого человека; если выразить кратким словом, жизнь деятельная и вместе с тем в высшей степени созерцательная и возвышенная, совершенная в богословствовании и в великой премудрости Божией. Такова же была и паства его, как бы вторая церковь священных студитов, по облику ее и делам, по самому одеянию и нравам, или, лучше сказать, хор бесплотных ангелов, разумно воспевающих (Пс. 46:7–8) хвалу Богу и с горячим усердием ему служащих. Так проводя жизнь и таким образом превзойдя низменные потребности тела, блаженный муж ежедневно возрастал в стремлении к лучшему (Флп. 3:14), и возрастала у него паства Христова через постригаемых его учеников.

45. Стоит упомянуть о добродетелях одного или двух его учеников и попутно рассказать о них, чтобы через это еще явственнее для всех стала добродетель их учителя. Некий муж, происходивший также из Пафлагонии, евнух, по образованию скорописец, презрел суетность этой жизни и, когда дошел до него слух о блаженном отце, направился к нему, полностью отрекшись от мира. И вот, когда блаженный Симеон увидел и испытал его и нашел, что человек этот всячески возненавидел мир и горячо устремился к Богу, он принял его в свою паству, совлек с него мирское платье и облек сначала в ризу послушничества, не обещая пострига; если же он хорошо исполнит назначенные ему работы, с готовностью претерпит труд всякого злострадания, тогда во благовременье дано будет ему и во святую схиму облечься, и разделять с прочей братией порядок и устав обители. За короткое время наилучшим образом засвидетельствовав свою покорность, показав на деле, какая у него любовь к подвигам за добродетель, и пройдя через все низменные послушания, человек этот постригается у Симеона и по внешности и внутренне, и получает имя Арсений. Итак, вступает он на поприще подвижничества и, будучи свободным от душевных желаний, начинает схватку с противником.

46. И посмотри на происки врага и на крепость и разумность Арсения. Поскольку любовь к родителям есть некие трудно расторжимые узы, самим естеством сплетенные, и немногие при помощи философии стяжали убежище от них, то через это пытается враг погубить и Арсения. Но он, имея большое доверие к блаженному Симеону, с самого начала разорвал эту связь, словно паутину, как покажет дальнейшее описание его деяний. Мать Арсения была еще жива и проживала на Понте Эвксинском. Кознодей побудил ее и подвигнул, чтобы ради горячей любви к сыну дошла она до царицы городов. Придя в город, разузнает она, где находится прибежище и местопребывание сына, стремительно туда поспешает и, простершись перед воротами, со слезами просит позволения увидеть сына.

Привратник, не стерпев настойчивости женщины, рассказывает Арсению о ней, и о том, как она говорит: “Не встану с этого места, если не увижу сына моего возлюбленного”. И что же истинный ученик истинного пастыря и учителя? “Я, — говорит он, — уже умер для мира; как же, брат, обращусь я назад и увижу, как ты говоришь, родившую меня во плоти? У меня есть родивший меня по духу, от которого ежедневно я вкушаю чистейшее млеко (1 Пет. 2:2) благодати Божией, — я говорю о моем отце по Богу, который, родив меня в Духе, стал для меня и матерью, как говорится, и который в лоне и утробе своей лелеет меня, словно новорожденного младенца. Я никогда не смогу его покинуть и устремиться за ней, даже если услышу, что она у ворот испустила дух”. Выслушал это привратник и передал матери сказанное Арсением. Три дня, проливая слезы, пробыла она у ворот и отправилась в обратный путь, так больше и не увидев своего сына, не побежденного природной любовью.

47. Если таков был рожденный в начале ристалища, каков же был по высоте добродетели и знания родивший его? Ведь говорит мудрец, что по сыновьям познается родитель (Сир. 11:28). Едва начав готовить Арсения к подвигам за добродетель, Симеон увидел, что ученик прилежен в любом послушании, и не замедлил предоставить жаждущему способы приобрести пользу: он повелевал Арсению то ухаживать за мулами, то помогать на поварне, а иной раз носить воду и выполнять всякую более низменную работу. Арсений же не только охотно нес эти труды, но превосходил всех своих сподвижников-монахов в перенесении прочих трудностей, как-то в посте, бдении и молитве. Поэтому, когда в начале его пребывания в монастыре настал пост святой Четыредесятницы, он, будучи еще неопытен в подвижничестве, обращается к Симеону с просьбой провести первую неделю совсем без пищи. А святой, видя его горячее усердие, как и подобает, радовался и побуждал его к аскетическим подвигам, однако не хотел, чтобы тот следовал собственной воле, но предпочитал, чтобы он извлекал пользу большую и совершеннейшую через отсечение своей воли. Поэтому Симеон не потакал его воле. А тот возгорелся и, стараясь избежать препятствий в начатом деле, добивался исполнения своей просьбы.

48. Но так как блаженный муж часто пресекал его порыв, а тот часто настаивал на исполнении своего желания, то говорит ему Симеон: “Арсений! Было бы прекрасно и очень полезно для тебя не собственной воле следовать, но больше слушаться моих повелений; если же тебе кажется, что полезно исполнить собственное желание, как ты рассудил, то я, хоть и с неохотой, все же позволяю тебе сделать то, что ты хочешь. Смотри же, что предстоит тебе претерпеть и какой плод неповиновения ты получишь”. Сказал, — и когда наступила первая неделя, Арсений со всем присущим ему пылом и с горячим усердием безрассудно приступает к более совершенным подвигам, будучи еще новоначальным. Когда же все прочие в десятом часу уходили на ужин, он один оставался без пищи, взирая на святого Симеона и желая ему подражать. Но во время ночного бдения четвертого дня, стоя среди воспевающих псалмы, он внезапно лишается чувств и падает навзничь, — бедствие от преслушания, очень грозный и страшный пример присутствующим. А святой, предвидя случившееся и поручив одному из учеников держать наготове сосуд с разведенным вином и немного хлеба, дает знак нести это прямо на утреннюю службу и приказывает, как только это будет принесено, поднять Арсения и накормить его этим. Приняв пищу, тот поднялся с превеликим, сколь можно выразить, стыдом и слышит от блаженного: “Если бы ты был во всем подобен братьям, то, находясь среди них на бдении, не претерпел бы ничего неподобного. Но поскольку ты раньше времени по гордыне и непокорности души поспешил достичь большего и стяжать первенство среди прочих, то по справедливости ты и меньшего не удержал”.

49. С этого времени охватило Арсения непритворное раскаяние; от сознания позора ввергло оно его в глубину смирения. И дабы повествование наше показало его преуспеяние в смирении, мы вспомним во украшение рассказа один или два случая из того, как поступал с ним блаженный ради смирения его. Исполняя служение келаря, Арсений однажды промыл пшеницу водою и поставил ее в притворе храма. Одну дверь он оставил открытой, чтобы зерно просушивалось. Но откуда-то налетели вороны, забрались внутрь храма, наелись зерна, сколько могли, прыгали и кричали. Услышав их голоса, Арсений бросился туда и нашел их жадно глотающими зерно, а зерно повсюду раскиданным. И вот, увидев это и преисполнившись гневом на птиц, он затворил дверь, палкой перебил их всех и побросал на землю.

И словно содеявший нечто праведное, сообщает он об этом блаженному. А тот, будто бы благосклонно приняв слова его, говорит: “Ну-ка, пойдем, посмотрю я, хорошо ли ты сделал, что убил их”. Придя на место и увидев, что убитые птицы распростерты на полу, святой опечалился и вознегодовал на безрассудный порыв Арсения. Позвав одного из чад своих, он приказал принести веревку, связать ею всех птиц и повесить на шею Арсению. Исполнение приказанного опередило слова, и тогда блаженный повелел вести виновного через весь монастырь и поставить на виду у собратий-монахов. Это позорное действо Арсений переносил с таким сокрушенным настроением, что реки слез струились у него, и он громко называл себя убийцей. Итак, довольно рассказанного, чтобы показать добродетель обоих и любомудренное делание их благочестия.

50. Но надо еще прибавить к рассказанному то, что едва не ускользнуло от нас. Однажды к блаженному пришли друзья. И так как одному из них по причине какого-то телесного недуга требовалось вкусить мяса, — и притом мяса только что оперившихся голубиных птенцов, — то сострадательный и блаженный Симеон приказывает зажарить птиц и предложить нуждающемуся. Когда же недужный ел, сидевший тут же за столом Арсений смотрел на него с негодованием. Так вот, блаженный Симеон заметил его состояние и, желая научить его внимать только себе и не считать возможным оскверниться от принятия чего-либо, — ведь сказано, что для чистых все чисто (Тит. 1:15), ничто из входящего извне не может осквернить душу (Мк. 7:15), — а вместе с тем, желая показать высоту смирения ученика сотрапезникам, чтобы узнали они, что есть истинные чада послушания Богу и добродетели, говорит ему; “Почему, Арсений, ты не внимаешь одному себе и не вкушаешь хлеб свой со смирением, долу потупив очи, но, устремив взор на вкушающего по немощи мясо, страдаешь от помыслов, думаешь, что ты более благочестив, чем этот человек, если ты вкушаешь овощи и земные семена, не так, как орлы поедают голубей и куропаток? Или ты не слышал, как говорит Христос: Не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст (Мф. 15:11), как-то: убийства, прелюбодеяния, любодеяния, зависть, корыстолюбие и прочее (Мф. 15:19)? Почему ты, непонятливый, не смотришь и не помышляешь со знанием, но столь неразумно внутри себя осудил вкушающего, конечно уж пожалев об убийстве птиц, и забыл о том, кто сказал; Не вкушающий да не осудит вкушающего(Рим. 14:3)? Теперь ешь и сам от них и знай, что ты больше оскверняешься помыслом, чем вкушением этих птиц”.

51. И, схватив одну из птиц, святой бросил ее Арсению, приказывая ему есть ее. А тот, как только услышал это, содрогнулся от жестокости приказания, но зная, что непослушание тяжелее вкушения мяса, положив поклон и испросив благословения, взял птицу и начал пережевывать ее и есть со слезами. Когда же святой увидел, что он уже достаточно измельчил пищу зубами и готовился пропустить ее в желудок, он говорит: “Довольно с тебя, выплюни остальное, ибо если ты, обжора, начал есть, даже целый голубятник не сможет насытить тебя и остановить твою похоть”. Так без рассуждения славный ученик великого этого отца исполнил послушание, которое пред лицом Бога обещал хранить до смерти. Не напрасно и не без умысла рассказываю я об этом, но чтобы показать знание учителем науки добродетели, преуспеяние учеников его в смирении и то, как велико было и у учителя и у учеников дело благочестия — в роде сем, который пренебрег божественным и тщательным деланием добродетели, свойственным отцам.

52. Но, если угодно, обратим повествование и к другому его ученику. Ведь рассказ этот не только не без приятности, но и пользу доставит вам вместе с удовольствием.

Был некий епископ, из западных, весьма боголюбивый по характеру и образу жизни, разумный, чистый и добродетельный. По причине дьявольской зависти впал он в тяжкий грех убийства. Но я расскажу по порядку, как это произошло. Епископ однажды сидел у входа в свою келлию, держа книгу 6 руках, и почувствовал легкую жажду. Был вечер. И так как прислуживал ему горячо любимый племянник, то и зовет он отрока, чтобы тот приготовил ему чашу разбавленного вина. Тотчас же выполнив просьбу, мальчик приносит чашу епископу, то есть своему дяде. Приняв ее и отведав, епископ преисполнился неудовольствия, потому что смесь была тепловатой. Тогда он поднял посох, Который держал в руках, и, схватив его пальцами посредине, замахнулся на мальчика, как бы желая его напугать. А посох — о, непостижимый Твой суд, Христе! — по действию диавола выскользнув из рук епископа и, ударив мальчика по темени, мгновенно исхищает его из здешней жизни: поверженный отрок падает на землю мертвым. Епископ же, увидев, что племянник, вопреки всем его намерениям- и по его же вине лежит на земле, бездыханный и мертвый, бросается на него с воплями сожаления и со слезами просит, чтобы и ему самому отдать душу.

53. Когда же плач его возвестил всем о несчастии, собирается клир его епископии, сокрушается и оплакивает не столько ребенка, сколько своего пастыря. Ведь был он для всего клира человеком добрым, кротким, спокойным, справедливым, сострадательным, милостивым, делателем всякой добродетели и правды; поэтому желая вывести его из состояния глубокого отчаяния, люди умоляли, припадали, кричали, что они претерпят за него все — даже наказания рабства и злострадания. А он, как пораженный до самой глубины, не мог даже слышать то, что они говорили. Утром встал он, предал погребению останки умершего, обвязал себе шею цепью и, отдав ее конец одному из слуг, приказал силой влечь себя в Рим. И вот, когда люди епископии увидели, что ничего не добились и что уже не могут удержать уязвленного до глубины души епископа, с громкими рыданиями соглашаются они на его отбытие. Быстро пройдя пешком столь великое расстояние по длинному тому пути в слезах и рыданиях, епископ входит в Рим с цепью на шее, влекомый слугой. Он исповедует свой грех папе и находившимся в Риме архиереям голосом, прерывающимся от плача и воплей. Видя его безграничное сокрушение и слезное покаяние, они не только быстро дали ему разрешение в его горе, но бесчисленными словами утешения умягчили боль страждущей его души. Но побеждаемый сердечной тоской епископ оставался безутешен.

54. Оттуда направляет он влекущего его слугу к великому граду Константинову. Еще и этот путь проделав пешком, он достигает царственного града и, войдя в великую церковь Бога, со слезами исповедует свой грех патриарху и архиереям и, окончив речь, вместе с цепью слагает с себя епископское достоинство. Душевно был любим епископ патрикием Генесием, и сам он того любил в равной мере. Когда патрикий узнал о случившемся, он пригласил епископа в свой дом, обласкал его и словами утешения ободрял его душу, беседовал с ним, как изменить ему жизнь и прямо спросил об этом, то есть каковы его намерения и какой образ жизни выберет он для остатка своих дней. А тот ответил: “Уединение, и притом в горах, пещерах и в недрах земных”. Охваченный глубочайшим, сочувствием, патрикий сказал: “Я не думаю, отец, что это будет хорошо для тебя: но если ты послушаешься моего доброго совета, то возлюби проводить монашескую жизнь в киновии и получишь немалую пользу через отсечение своей воли”. Епископ ответил: “Где же, господин мой, я мог бы найти киновию, окормляемую сведущим пастырем, чтобы мне, отягощенному невольным преступлением, всецело предать себя на добровольную смерть?”

55. Генесий, имея духовным отцом блаженного Симеона и зная, сколь велик он в “пастырстве и врачевании душ, рассказывает о нем епископу и говорит: "Если ты стремишься к истинной пользе и хочешь увидеть второго Арсения Великого и со всей тщательностью устроенную киновию — прииди и виждь (Ин. 11:34), и, увидев, уверуй”. Патрикий пошел впереди, а епископ тотчас же последовал за ним, и так достигли они вместе киновии блаженного, дали ему о себе знать, и были ласково встречены. Когда же святой муж узнал, что приключилось с епископом, он восскорбел душой и, только слушая, проливал потоки слез. Когда же епископ увидел сочувствие святого мужа и услышал из уст его слова участия, он повергся к его ногам и просил позволения быть лри-нятым в обитель, изменить внешний вид и поселиться вместе с его учениками. А блаженный муж, тотчас уразумев горячий порыв этого человека и познав духом, каким богоизбранным сосудом тот станет, принял его и, сотворив над ним все, что полагалось для пострижения его в схиму, наименовал иерея Божия Иерофеем.

Достигнув того, чего так горячо желал, Иерофей немедленно вступил, по доброй воле, во всеборье с уязвившим его врагом. Он изнурял свою плоть постами и длительными страданиями, укрощал себя бдениями и всенощными стояниями на молитвах, сокрушал дух свой в услужении братьям. В жажде страданий он притворялся, будто бы нечаянно, а на самом деле намеренно, разбивал горшки с нечистотами, которые он выносил, чтобы услышать ругательства или даже получить пощечины. Принимая оскорбления, он радовался, словно получал нечто желанное, и жаждал испробовать бичевания, чтобы, подставив ударам внешнюю оболочку, освободить внутреннего человека от будущих скорбей. Столь великое умиление было ему дано тогда месте с изобилием слез, что он не мог их сдержать ни днем, ни ночью.

56. Чтобы на одном примере показать всем, как от его усердия через скорби и искушения возникала жизнь добродетельная, расскажу только нижеследующее и сейчас же обращусь к блаженному Симеону.

Когда однажды Иерофей исполнял службу на складе, святой муж поручил ему наполнить из бочки один из пустых сосудов. Иерофей тотчас же повиновался и пошел к бочке. Был же у него обычай всегда петь псалмы и плакать, даже когда он шел исполнять службу, и прикладываться к образам святых и к начертаниям креста, хотя бы их были десятки тысяч. Случилось так, что крест был и на обеих сторонах крышки бочки. Иерофей открыл бочку, приложился к кресту и, закрыв крышку, снова припал, Приложившись и опять открыв бочку, он наполнил пустой сосуд, поставил его на бочку и так оставил.

Затем, снова подняв крышку, он начал целовать крест, а сосуд тотчас же опрокинулся, и вода стала выливаться на землю. Увидев же, как опустошается сосуд, он с улыбкой сказал: “Клянусь юродивым Иерофеем, о злой бес, я не подниму его, пока не приложусь к моему кресту — ведь я знаю, что ради этого ты и устроил такое зрелище!” Когда же сосуд совсем опустел, Иерофей поднял его, поспешил к блаженному отцу и рассказал обо всем происшедшем. А святой, зная усердие Иерофея и зная, что он все делал для того, чтобы навлечь на себя бесчестие, и желая жаждущему венцов предоставить таковые, приказал поступить с ним следующим образом.

Так как в этот день случилось насельникам грузить на монастырских мулов множество пустых сосудов, то Симеон приказал поместить на них Иерофея и так везти до Ксиролофа, а влекущему его говорить: “Если кто-либо повредится умом, то вот какой триумф его ожидает!” Так и сделали: посадили Иерофея поверх груза, погонщик мулов стал громко возглашать то, что было ему приказано, а дивный Иерофей вторил ему, проливая вместе со словами потоки слез.

57. Чтобы кто-нибудь не подумал, что этот человек по причине плохого обхождения с ним навлек на себя ненависть некоторых учеников Симеона, я коротко расскажу другой случай с Иерофеем, который свидетельствует о его доверии к блаженному мужу.

Однажды блаженный послал Иерофея навестить упомянутого патрикия. Увидев друга, патрикий весьма обрадовался и, угостив его, дал ему кошелек с золотом. Тот сначала не хотел брать кошелек, ибо не имел в нем нужды тот, кто никогда ничего не имел, кроме власяницы. Но так как патрикий стал заклинать и принуждать его, он все же взял кошелек и, сняв покров с головы, положил туда деньги. Держа деньги в протянутой руке, он в таком положении побежал прочь; достигнув монастыря, он увидел блаженного и вывалил кошелек с золотом ему в руки. Такое доверие и несокрушимую любовь к святому имели и этот славный ученик его и прочие — все, для которых бегство из мира было неложным, даже если подвергал их учитель многоразличным испытаниям через то, что казалось тягостным и искусительным, дабы никто не оказался порочным и упрямым, сбившимся с пути ребенком и из-за своей порочности не стал ненавистным отцу В таковой любви к Богу преуспел, среди прочих учеников Симеона, и Иерофей, что, если ему случалось когда-либо читать книгу, то, сколько бы раз ни было написано “Бог”, или “Христос”, или “Иисус”, он прикладывал к этому божественному наименованию свой правый глаз, затем другой, и плакал до тех пор, пока книга и грудь его не увлажнялись слезами.

58. Такие нивы обрабатывал триблаженный и великий отец наш Симеон и таковых учеников приобрел. Ведь если я попытаюсь упомянуть одного за другим избранных учеников его — мудрейшего Льва, по прозванию Ксилокодон, то есть “Деревянный колокол”, Антония, Иоанникия, Сотириха, Василия и Симеона, и некоторых других мужей, взыскующих Духа Святого, то мне, повествующему, останется сказать вместе с апостолом: Недостает мне времени и бумаги, чтобы повествовать о них (Евр. 11:32). Но довольно об этом.

59. У дивного Симеона все шло хорошо: собрал он прекрасную паству Христову, подготовил достойных, горящих духом учеников и научил их всей душой служить Господу. Но сильно огорчали его повседневные дела и забота о них, потому что они отвлекали его от наипрекраснейшего и желанного безмолвия. Движимый Святым Духом, он замышляет устроить управление киновией и учениками согласно древнему обычаю и самому впредь освободиться от забот и снова, как раньше, предаться деланному безмолвию. Ведь любовь к безмолвию захватила его душу и даже среди суеты держала его отчужденным, чаявшим перемены к лучшему И вот, по решению патриарха Сергия, добровольно оставляет он игуменство, а игуменом ставит вместо себя ученика своего Арсения, только что достигшего Христова возраста, а духом стремительно поднявшегося до мужа совершенного, могущего пасти Христово стадо. Сам же он отделяет для себя один угол, наравне с прочими монахами возводя очи (Пс. 122:1) к рукам ученика в христоподражательном смирении. С этого времени ученик Арсений приступает к попечительству над киновией, а пастырь и учитель всех монастырских насельников — к занятиям в уединении и к созерцанию логосов творения. Так что один ведет паству, а другой молитвой укрепляет ведущего и, наблюдая за сокровенными побуждениями прочих, направляет их к лучшему и более совершенному.

60. Но сначала собирает он учеников и при них обращается к дивному Арсению и ободряет его следующим поучением: “Ты знаешь доподлинно, — говорит он, — мою глубочайшую любовь к тебе и ко всем остальным — моим чадам и братьям, отче и брат, и да не забудешь ты никогда моей любви, моего сострадания, моих слез, которые проливал я за вас денно и нощно пред лицом Бога в течение двадцати пяти лет игуменства, но да будешь помнить об этом и будешь подражателем моего доверия к отцу моему духовному и отцу вашему, — я говорю о блаженном Симеон. Зная мою к нему приверженность, да поведешь ты с верой отцов и братьев своих, да будешь заботиться о них, как о собственных членах (1 Кор. 12:26–27), и, если нужно, душу свою за них положишь (Ин. 15:13) и не предпочтешь ничто из мирских вещей любви к ним. И раз уж из всех прочих тебя избрал Святой Дух на игуменство и присудил к этому через мое смирение, то следует тебе, согласно со словом Господа и Бога нашего, быть последним по образу мыслей и божескому смирению (Мк. 9:35), дабы как сильный носил бы ты немощи слабых, как врач лечил бы недуги братьев, как пастырь возвращал бы заблудших, и Дабы добрым помогал рождать в изобилии добродетель, а исполненных пороком и нерадением удалял бы от своего словесного стада, чтобы не передать болезнь и здоровым. А я уже состарился, много перенес и отдохну немного от трудов и буду пребывать вместе с тобой близ Бога душой успокоенной и несмущаемой.

61. Так постарайся, чадо мое о Господе, увеличить паству Господню заботой о ее словесных овцах, да не уклонишься ты к телесной слабости или изнеженности; не накапливай монастырское добро больше для себя, чем для братьев ради наслаждения. Не стремись часто отлучаться; хватит с тебя выйти раз в месяц, чтобы сделать наиболее необходимое для твоей обители, остальное выполнят за тебя прислужники, которые будут хранить тебя пребывающим в неотступном служении слову и в заботе о братьях. Не готовь для себя дорогие кушания, но такие, какие установлены для подчиненных тебе братьев, скромные; давай им для питья кислое вино, но да будет общая трапеза у тебя и чад твоих, одинаково с тобой жизнь проводящих и тебе единомысленных, кроме случаев немощи или посещения друзей. Еду на всех пусть готовит келарь: вареные овощи и злаки, или рыбу раз в неделю, в воскресенье или в Господский праздник. Что же касается дел монастырских, то все их один выполнить не пытайся: довольно с тебя главного и необходимого дела — я имею в виду заботу о душах братьев. Но каждому из живущих благочестиво и богобоязненно назначь обязанности по твоей киновии, сам испытывая их помыслы, согласно преданию свидетеля и исповедника Христова отца нашего Феодора Студита, которое мы приняли по отеческому завещанию как богатое наследство.

62. Не впадай в гнев и раздражение против чад твоих и братьев, если только нет повода, чреватого опасностью для их душ, но, напротив, поучай их кроткой речью, наставляя, как каждому подобает жить и вести себя среди братии. Пусть молодые и неукрепленные щадят себя и остальных братьев, чтобы видящим их не причинить вреда дерзостью и недисциплинированностью, свойственным юности; тех, кто долго пребывал в подвижничестве, ты будешь разумным словом учить терпению в искушениях, смирению, плачу, заботе о молитве и исполнению заповедей Божиих на пользу остальным; священнослужителей — благочестию” безмолвию, изучению Священного Писания, знанию апостольских правил и преданий, точному следованию догматам, чистоте сердечной, непрестанной молитве и умилению” стоянию со страхом у престола Божия, чтобы через слово и дело они стали бы для всей братии и для мирян божественной солью и светом (Мф. 5:13–14), имея в себе слово жизни (Флш 2:16). А если тебе придется когда-нибудь выступить против нарушителей порядка с благорассудительным гневом и с исправительной розгой (Притч. 22:15), чтобы как-то устранить порок и отсечь дурную привычку, — это также не чуждо церкви верных. Ведь всякое деяние наше, устраняющее зло и помогающее праведности и добродетели, похвально и богоугодно. Не скапливай добра в своей обители ни для родителей, ни для родственников — ведь ты раз навсегда отторгнул их от себя и презрел привязанность к ним, — но обращайся с ним как с господним достоянием, и так охраняй его, как тот, кто должен дать отчет Богу даже за ничтожную вещь. А родным, если они в нужде, дай только необходимое как нуждающимся, чтобы под личиной кротости ради похвалы от людей из-за какого-нибудь пустяка ты не преисполнился гордыни и не презрел евангельскую жизнь и монашеское устроение, но, подражая твоему Христу и Богу, скорбя и бесстрастно возмущаясь (Ин. 11:33), защищай заповеди Божий.

63. И да будет у тебя точность суждения со всеми и при исповедании помыслов каждого, чтобы ты знал, кому из них нужно стоять с молящимися, кому с причащающимися, кому отдельно и с кающимися, чтобы сознательно или бессознательно не сделать церковь Божию вместо святого храма вертепом разбойников или блудилищем: за это ты не избежишь страшного суда Божия гнева. Соделай же твоих духовных чад благоговейными, согласно написанному (Тов. 12:6), и учи их благоговейно относится к местам, посвященным Богу, и к предметам служения Ему. Знай, что прикасаться к этому апостолы благословили только самых благоговейных монахов в священном сане, участвующих в таинствах. Поэтому не позволяй всем желающим входить в алтарь Божий, но, как сказано, только тем из братии, кто посвящен и освящен. Что же касается остального, полезного твоей обители, то имеешь наставление и от отцов переданный устав в боговдохновенном “Завещании” великомученика и исповедника Христова Феодора — общего наставника для нас, рабов его, и святого отца нашего Студита. Если ты соблюдешь это и станешь так поступать, полагая душу за любовь к братьям твоим, то верен Бог отцов твоих (1 Кор. 1:9; 10:13), что велика будет твоя награда на небесах и наследие твое вместе с Иисусом Христом, Пастыреначальником нашей церкви верных (1 Пет. 5:4). А в будущем твое отдохновение вместе с Антонием, Евфимием, Симеоном и Феодором, блаженными отцами нашими. Таково, отец, брат и игумен, мое к тебе поучение и завещание.

64. Подойдите также и вы, чада, братья и отцы мои, коих собрал я вместе с Иисусом Христом, Богом моим (Лк. 11:23), и коих родил я через Дух Святой в преподаянии слова, и выслушайте меня, недостойного отца и учителя вашего, и мне как уставшему дайте место для отдыха и для малого перерыва в трудах, чтобы я немного вздохнул и посмотрел на себя самого. А перед тем, кто благодатью свыше и моим смирением назначен игуменом вашим, преклоните колена и сердца ваши — умоляю вас во имя Иисуса Христа — и примите его, как и меня, и его и вас родившего через благодать свыше, и смиритесь под крепкую руку Божию (1 Пет. 5:6) и перед ним, ставшим уже пастырем вашим по святому избранию вашему Итак, никто из вас да не презрит ни его юность (1 Тим. 4:12), ни лишенный прикрас слог его поучений: ведь если он невежда в искусстве речи, то в познании благодати совсем не невежда. А ведь деятельное слово, соединенное со знанием свыше, мудрее безумного людского мудрования, подобно тому, как солнце светлее и лучше звезд.

65. Поэтому-то приклоните ухо ваше к словам уст его, и он передаст вам изначальные наставления, которые он услышал и узнал и которые поведали ему отцы его. Ибо истинное смирение у людей способных распознается по изучаемому и всему прочему а именно, по умению предоставить уши для слушания того, что будет им рассказано и что узнают они из уст учителей (Пс. 77:2–3). Вот таким образом всякий человек принимает семена слова, смиряясь пред братом, и знает, как получить тридцатикратный, шестидесятикратный и стократный совершенный плод (Мк. 4:8, 20) Духа Святого. Да не явится никто противоречащим или не подчиняющимся игумену; да не будет никто непослушным или дерзким; но все вы будьте покорны, все кротки, все подчиняйтесь вашему духовному отцу, поскольку, согласно божественному апостолу, он должен бодрствовать и молиться за души ваши (Евр. 13:17); да совершает он это с радостью и без ропота — иначе это не принесет вам пользы в здешней жизни. Спешите с верою исповедовать ему помыслы, которые сеют в вас бесы, так как, согласно пословице, выявленные раны не загнивают Подобно тому, как змеи, пока прячутся в своих норах, живут и рождают многих змей, но когда выходят из нор и выползают наружу, сами становятся видимыми для людей и уничтожаются ими, таким же образом и лукавые помыслы, будучи нами как бы на столбах записаны и обнаружены пред отцами нашими, устраняются мечом Божия слова (Еф. 6:17) и не порождают в нас согласия с ними, направляющего делание наше ко злу.

66. Если же, по причине нерадения, что-нибудь из дурных помыслов осуществится и мы совершим что-нибудь по человеческой слабости, тогда — умоляю — да не закоснеем в происшедшем, но поспешно бежим и припадем к ногам преподобного отца нашего и без стыда со слезами обличим порок, в горячем покаянии примем от него заживляющие лекарства или даже прижигания, и скоро получим исцеление. Не принимайте враждебно то, что он говорит и делает, даже если это противоречит мнению святых отцов, но в настоящий момент склоните пред ним головы. Потом же, если есть среди вас такие, которые отличаются от остальных возрастом, образом жизни или образом мыслей, пусть сообщат ему мнение того, кто с ним не согласен, как предписал и Василий Великий: “Претерпите его в день искушения и горечи Господа ради, никак ему не противясь и не восставая на него”. Ибо противящийся ему и восстающий на него противится власти Божией, как говорит Павел (Рим. 13:2), а во всем том, что не противоречит заповеди Божией, апостольским установлениям и правилам, надлежит вам всячески повиноваться ему и слушаться его, как Господа. Но во всем, что грозит опасностью Евангелию и законам Церкви, не следует слушаться ни его наставлений и повелений, ни даже и ангела, если бы внезапно сошел он с неба, благовествуя вам не то, что благовествовали самовидцы Слова (Гал. 1:8).

67. Так соблюдайте же, чада мои и братья, то, что проповедал я каждому наедине и отдельно для того, чтобы стяжать добродетель (1 Тим. 6:20), как Богом данное для сокровищниц сердец ваших. Более того, трудитесь над этим и умножайте его как добрые рабы Христовы, дабы, сохраняя эти малейшие таланты и их пуская в дело, вы были допущены благодатью Христовой к вкушению множества благ Царства Божия и дабы соцарствовали с Ним и наследовали Царство Божие, уготованное праведникам от создания мира (Мф. 25:34). Итак, приветствуйте меня и отца вашего, господина игумена, святым целованием (Рим. 16:16). И Бог, Который есть мир (Рим. 15:33), превосходящий всякий ум (Флп. 4:7), да восстановит среди вас мир свой (Кол. 3:15) и да поведет вас по пути заповедей Своих (Пс. 118:35) и да возрастит паству свою — вас, хранящих доверие к отцам вашим по Богу, — в святое собрание, народ избранный, царственное священство Его во Христе Иисусе (1 Пет. 2:9)”.

68. Преподав эти и другие увещания дивному игумену Арсению и остальной братии, святой отец наш Симеон водворяется в мастерскую безмолвия и с тем большим рвением отдается желанному любомудрию. Поскольку долгий пробег по ристалищу подвижничества был для него завершен, преуспеяние же способствовало стяжанию лучшего, душа его возносилась все выше к горнему и божественному. Труды в священных битвах превращались в нечто, не требующее усилий, или, странно сказать, в богоподобные упокоения бесплотных сил. Телесная природа превратилась в нетление, ибо выведена была из своего низменного состояния силою свыше. Тогда он снова был восхищен в видения и откровения Господни (2 Кор. 12:1) и стал прозревать будущие события.

69. Однажды, когда он стоял, вознося чистую молитву и беседуя с Богом, внезапно увидел он умом, как начал сверкать воздух, и, хотя он находился в келье, ему казалось, что он вне ее; а была ночь, время около первой стражи. Вверху же, казалось, занимается утренняя заря. О, страшные видения этого мужа! Дом и все остальное исчезло, и он подумал, что вообще не пребывает в доме. Когда же он совсем исступил из себя, всем умом своим постигая этот явленный свет, который понемногу увеличивался и наполнял сиянием воздух, он стал ощущать, что вместе со всем телом отторгнут от земного. Но когда свет тот заблистал еще ярче и ему представилось, что сверху светит полуденное солнце, тогда он понял, что находится внутри явившегося ему света. Сладость пребывала во всем теле его, и он исполнился радости и слез. Более того, он увидел, что самый свет чудесным образом коснулся его плоти и понемногу проник в его члены. Потрясающее видение отдалило его от предшествующего созерцания и направило на постижение только того, что дивно в нем совершалось. И он увидел, что свет постепенно охватил все тело его, сердце и внутренности, сделав его самого всецело огнем и светом. Как прежде забыл он о доме, так и теперь свет заставил его забыть форму и положение, плотскую природу и внешний вид тела, и он перестал плакать. А из света дошел до него голос: “Так надлежит измениться живым и оставшимся святым, при последнем звуке трубы, и, став таковыми, будут они восхищены”, как говорит и Павел (1 Фес. 4:16–17).

70. Стоя в таком положении и проведя так много часов, непрестанно славя Бога некими таинственными песнопениями, постигая умом осеняющую его славу и то блаженство, которое будет навечно даровано святым, блаженный муж начал рассуждать и говорить сам себе: “Что же, вернусь ли я в прежний телесный облик или останусь в таком состоянии?” Помыслив это, он почувствовал, как телесная форма, словно тень или дыхание, облекает его. Ведь, как было сказано, он понимал, что весь вместе с телом сделался светом — безвидным, бесформенным, нематериальным. И он чувствовал, что тело присуще ему, но какое-то бестелесное и как бы духовное, ибо он не ощущал, что оно обладает весом или плотностью, и был изумлен, видя себя во плоти словно бесплотного. А свет прежним голосом, как и ранее, говорил: “Таковыми по воскресении, в будущем веке, станут все святые, бестелесно облеченные духовными телами — более легкими, более тонкими и более способными летать, или, наоборот, более плотными, более тяжелыми и более тяготеющими к земле — чем будет определено для каждого его место, чин и степень приближенности к Богу”.

71. Слыша это и видя исходящий от Бога неизреченный свет, богосозерцательнейший и боговдохновенный Симеон воздал благодарение Богу, прославившему род наш и соделавшему нас причастниками Своего Божества (2 Пет. 1:4) и Царства, опять полностью вошел в свое тело и снова оказался внутри келлии, в прежнем виде и облике, будучи всецело человеком. Впоследствии он клятвенно уверял тех, кому доверял и кому открывал свои тайны, что в течение многих дней он ощущал эту легкость тела, не испытывая вовсе ни усталости, ни страдания, ни голода, ни жажды. Но так как благодаря таким чудесам он сделался всецело достоянием Духа и преисполнился Его божественных дарований, то понятно, что, предельно очистив свой ум, словно древние пророки, видел он страшные видения и откровения Господни. Имея образ мыслей апостольский, как вдохновляемый и движимый божественным Духом, он обладал благодатью, исходящей из уст его и, подобно апостолам, будучи неискушен в словесности, стал богословствовать и своими богодухновенными писаниями учил верных точному соблюдению благочестия. Проводя такую жизнь и будучи столь велик духом, рн пишет в форме глав аскетические слова о добродетелях и противостоящих им пороках — то, что узнал он из опытного любомудрия и от божественного знания. Также и тем, кто подвизается в жизни любомудренной, преподает он точное учение и становится для израильского народа монашествующих рекой Божией, переполненной водами Духа.

72. Безмолвствуя, Симеон занимался деланием, свойственным безмолвникам, и, по благодати Духа, достиг такой высоты, что житием, словом и знанием уподобился древним отцам и богословам. Поскольку же надлежало и ему, как тем людям, пройти через огонь искушений (Лк. 22:32) и подвергнуться испытанию в своем терпении, подобно Иову (Иов 2:6), испрашивает его искуситель, и он предается в руки его. Но я расскажу по порядку, как было дело.

Упомянутый ранее божественный муж Симеон, справедливо прозванный “Благоговейным”, духовный отец и учитель этого дивного Симеона, достигнув старости после сорока пяти лет строгого подвижничества (2 Тим. 2:5), стяжал прекрасное свидетельство совести, удостоился апостольской благодати, исцелял и творил чудеса; будучи неученым, но вдохновляемый божественным Духом, он написал целую книгу, полную всяческой духовной пользы. Но подобало ему упокоиться от великих подвижнических трудов, о которых, всякий желающий точно узнает из подробного их описания; он заболел неизлечимой болезнью и Переселился ко Господу (2 Кор. 5:8), покинув свое многострадальное и терпеливое тело. Его блаженный ученик, зная его блестящие подвиги и подробно изучив его апостольскую жизнь, не умея скрывать дела Божий и божественные дарования, но умея возвещать о них и воспевать их, по божественному откровению написал в честь него гимны, похвальные слова и все его житие. И чтобы возбудить в людях ревность подражать тому, кого воспевали, и стать делателями добродетели, память его Симеон стал каждый год торжественно праздновать, по апостольскому преданию, наравне со всеми святыми, написав и икону его как памятник, на котором запечатлена история его добродетельной жизни.

73. Услышал об этом и патриарх Сергий. Он вызывает святого мужа и расспрашивает его об услышанном. Когда же блаженный объяснил ему все, а также и то, как, вдохновленный божественным откровением свыше, сложил он гимны духовному отцу и написал его житие, патриарх пожелал просмотреть это и вникнуть в написанное. Итак, взяв в руки книги, патриарх внимательно прочел весь труд, был обрадован его содержанием и, произнеся много хвалебных слов и весьма восхвалив твердую веру святого мужа, отпустил его, призвав напоминать ему, когда будет совершаться память отца, чтобы и сам он мог прислать воск и миро и молитвенно воздать почесть святому. Так продолжалось в течение шестнадцати лет: и Бог прославлялся памятью слуги Своего, и люди радовались прославлению праведника (Притч. 29:2), насыщались нищие, освещались храмы, провозглашалась добродетель, и многие начинали подражать святому.

74. А что же лукавый? Предавался ли он до конца покою, видя это, или забыл о врожденной своей злобе? Совсем нет. Он восстает и, вооружившись древним оружием — завистью, воздвигает против Симеона гору искушений и поток различных скорбей. Напрягите слух ваш и выслушайте.

Некий Стефан возглавлял митрополию Никомидийскую — Стефан Алексинский — муж, в речах и в знании отличавшийся от многих, не только влиятельный у патриарха и императора, но способный всякому спрашивающему дать ответ на неожиданные вопросы благодаря широте образования и благоподвижности языка. Он отказался от епископской кафедры по причинам неясным, только ему и Богу ведомым, постоянно был при патриархе и у всех пользовался большой известностью из-за своих знаний. Но и блаженный Симеон, обладая истинным духовным знанием, пользовался в то время всеобщей любовью; его знание вызывало благоговение и восторг, и все его почитали не только как духовно мудрого, но и как святого. А так как невозможно было укрыться городу, стоящему на столь высокой горе (Мф. 5:14) премудрости Божией, то это дошло до слуха упомянутого мужа. Он же, будучи о себе высокого мнения и всех прочих презирая, стал как бы насмехаться над известностью святого и порицать тех, кто говорил о его знаниях, называл святого неучем или вовсе деревенщиной, лишенным дара речи, который" перед мудрыми и умеющими тонко ценить слово людьми ничего вымолвить не может. Вот что говорил премудрый синкелл из презрения к святому мужу; однако те, кто лично знал Симеона, распространяли по всему городу более верную молву, во всеуслышание возглашая, что “в роде сем нет равного Симеону в знании, мудрости и добродетели”; слыша это, синкелл уязвлялся жалом зависти. Ведь для него, питающего и разжигающего в себе зависть, невыносимой пыткой стала бы распространившаяся тогда по граду Константина молва, что знаниями и премудрыми речами Симеон превосходит Стефана, тем более, что тот, как он слышал, пишет о вещах божественных и человеческих, и даже касается богословия, а сам он одними словами и пустыми звуками сотрясает воздух и только тешит слух.

75. Так обстояло дело: зависть разгоралась все больше и едва не угрожала пожаром. Немного спустя святой встречает синкелла ^[1] в патриарших покоях, и тот, приняв личину друга, обращается к нему: “Здравствуй, благочестивейший господин Симеон, славный знанием, благочестием и витийством!” А святой отвечает: “Бог, Которому я служу, благословенный господин мой, да подаст тебе в награду за любовь к нам мир в Духе, соответственно твоему приветствию”. И синкелл говорит: “Давно я стремился насладиться беседой с тобой и посидеть вместе с тобой, чтобы обсудить кое-какие неотложные вещи как с другом и как с человеком, всегда озаренным и предающимся истинному созерцанию. Но так как дела не оставляют нам времени для полноценного досуга, то желание это я отсек. И вот теперь, как видишь, приезд твой сюда и встреча с тобой сверх ожидания оказались для меня хорошим поводом. Но, мудрейший, сосредоточь мысли на том, о чем я намерен тебя спросить, а именно, о твоем понимании Самой Троицы, и разреши вопрос: как, скажи, отделяешь ты Сына от Отца, — мыслью или делом?” Этот лукавый и обоюдоскользкий вопрос синкелл приготовил заранее, рассчитывая, что, если Симеон скажет что-нибудь, выбрав одно из двух, то он поскользнется как якобы невежда и, изобличенный при первом же нападении, вызовет по отношению к себе много осуждения и смеха, а для восхваляющих его станет явным его невежество.

76. Святой же, будучи потрясен вопросом и суетностью этого человека, сказал в ответ: “Вам, архиереям, дано знать тайны Божий (Мф. 13:11), о, наимудрейший владыка, и излагать их вопрошающим, потому что это ваш самонужнейший долг. А нам, смиренным, на долю которых за всю жизнь не досталось никакой иной философии, как только познавать самих себя, должно предоставить уши учителям и с радостью предаваться молчанию пред теми, кто умнее нас. Поэтому тебе скорее надлежало бы посвятить нас в тайну познания таких предметов, а еще и научить смиренномудрствовать и только оплакивать собственные грехи, не любопытствуя о том, что глубже и выше нас. Но если ты, премудрый, стремишься испытать мой дух и желаешь узнать, какой дар от Бога дается нищим духом, то я, как видишь, ученик рыбарей, не владею изысканной речью. Но дающий молитву молящемуся (Еф. 6:18) и слово отверзающему уста может приклонить ко мне ухо (Ис. 50:4–5), открыть уши души моей и дать благодатью Святого Духа то, что следует мне сказать в ответ о сем предмете, чтобы я, удалившись в келлию, письменно изложил это и отослал тебе”. Синкелл, услышав слово “письменно”, усмехнулся и ответил святому с насмешкой: “И я тоже с нетерпением желаю получить от тебя подробное изложение этого вопроса”.

77. Итак, один удалился в глубину внутренних покоев, а другой, возвратившись к своей пастве, вооружается чистой и нерассеянной молитвой и, разжегши сердце божественным огнем, приступает к изложению, описывая вначале прозой и простым языком происшедшее с ним озарение. Затем, уточнив смысл излагаемого и доведя слог до полной чистоты и ясности, составляет труд свой по способу поэтов, в свободных стихах. Силой слова и духа, а также изобилием мыслей он разрешил и рассеял трудноразрешимые сплетения того мудреца, подобно льву, который нападает на охотников, распугивает их одним своим рычанием и превращает преследователей в беглецов. Но как бы мимоходом задел он мудреца намеками; переписав сочинение, он отослал его изощрившему язык (Пс. 139:4) синкеллу. А сам отныне приготовился к испытаниям. Ведь он уже предузнал духом, что побежденный такой красивой победой не успокоится и не уступит, пока изрядно не напакостит, будучи одержим завистью, раз уж, как написано, всякий обороняется от противника.

78. И вот краснобай получает разрешение вопроса. Соприкасается он с глубочайшими мыслями святого, видит величие смысла в словах простых и непритязательных, видит ясность и чистоту слога, несокрушимую силу мысли, деликатность и приятность в обращении, стройность изложения, серьезность образа мыслей, творческую силу, присущую человеку неученому и не вкусившему светской науки. Изумляется он мыслью, лишается дара речи, и даже голос у него пропадает. Но что же дальше? Уязвляется сердце синкелла стрекалами премудрого слова, ибо, по Соломону, слова мудрых подобны иглам (Еккл. 12:11). Распаляется он гневом и восстает, чтобы дать отпор святому поношениями против него. Прежде всего синкелл принимается исследовать жизнь святого, не найдет ли чего-либо достойного порицания в помощь приуготовляемой против него клевете. И затем, не найдя ничего в том, что безупречно, синкелл подстрекает некоторых церковных людей, а они — других из паствы Симеона, и принуждает их поднять крик против него за почитание его духовного отца и за торжественные службы. И вот они кричали и говорили неправду против праведника (Пс. 30:19), а синкелл положил на небеса уста свои (Пс. 72:9), речи его достигли слуха архиерея, и он говорил неправду пред высочайшим Священным Синодом.

79. Но поскольку, как было сказано выше, архиерей, да и остальные епископы не были в неведении происходящего, они сначала отклоняли клевету, зная, что синкелл поражен завистью. “Разве, — говорили они, — есть какое-либо несогласие со Вселенской Церковью и ее установлениями в том, что доставляет душам не какой-то вред, а, наоборот, пользу, когда явно прославляется добродетель?” А тот муж, будучи по природе в высшей степени склонным возбуждать раздоры, не переставал ежедневно долбить архиерейские уши. Патриарх и архиереи Священного Синода в течение двух лет затыкали уши, не давая завистливому голосу места для входа. Им было стыдно подвергать порицанию самих себя, потому что патриарх благоуханиями и свечами ежегодно воздавал почести святому, а многие архиереи до своей воле приходили на праздник отца. Они стыдились выдать свет за мрак, а мрак за свет, и назвать желчный язык синкелла сладостью, а сладость истины Симеона желчью (Ис. 5:20). На самом же деле происходило своего рода сражение между истиной и ложью: первая, соединяясь со справедливостью, мощно отталкивала безумие лжи, а вторая действовала заодно с несправедливостью и от избытка безумия нападала на доброе.

80. Чем же кончается битва между ними? Побеждает зло — иногда ведь оно пользуется удобным моментом и превосходит добро. Смотри, как праведность Иоанна была побеждена пороком Иродиады (Мф. 14:6—11): в танце вторая глумится над первой и тут же кичится победными трофеями. Подобным образом и в этом случае зависть, оболгав истину, побеждает праведность, насмеявшись над ней и презрев ее. Непрерывной клеветой синкелл надоел патриарху и архиереям и, — о, несправедливость! о, козни сатаны! — поколебал их души; ведь и они всецело являются людьми. И они настаивают, чтобы он выставил какой-нибудь предлог для обвинения святого, чтобы приговор против святого, которого он так добивался, не был лишен основания. Так, я знаю, твердость и крепость камня долбит непрерывно падающая капля, а в душе устойчивость и постоянство повреждаются упорно прокрадывающимся в нее пороком.

81. Из года в год наш Симеон торжественно праздновал память своего духовного отца, как и надлежало ученику. А отец, еще при жизни предварительно крайним бесстрастием умертвив плоть и совершенно угасив ее природные движения, к приближающимся к нему телам имел чувство как мертвец к мертвецу, однако надевал личину чувственности, желая, во-первых, скрыть свое сокровище бесстрастия, — ибо избегал славы и людских восхвалений, словно жалящего в пяту змия (Быт. 3:15), — а во-вторых, незаметно этой приманкой извлечь из глубины погибели и освободить от смерти некоторых долу лежащих, а если возможно, то и всех. Этот его чудесный способ ловли (Мф. 11:19) синкелл использует как благовидный предлог для обвинения и выдвигает его перед Синодом, говоря: “Своего духовного отца, который был грешником, он воспевает как святого вместе со святыми”. Таковым было выдуманное мудрым синкеллом обвинение против ничем никогда не обидевшего его Симеона. Таковым был повод осудить этого блаженного мужа, подобный обвинительному приговору Христу. Ибо Тот тогдашними богоубийцами подвергался осуждению как чревоугодник и винопийца, друг мытарей и грешников, Его поносили как бесноватого за то, что Он называл Бога Своим Отцом и почитал Его, как Он и отвечал обвинителям: Во Мне беса нет; но Я чту Отца Моего, а вы бесчестите Меня (Ин. 8:49).

82. И вот вызывают блаженного Симеона, чтобы он пред Священным Синодом дал отчет в том, что отчету не подлежит, и вводят того, кто никогда никого не обидел, как осужденного, и патриарх говорит: “Что это у тебя, господин Симеон, столь великая ревность в почитании твоего отца, так что весь город сбегается на празднование его памяти и изумляется чрезмерности воздаваемой почести, хотя, как ты видишь, его желчно осуждает боголюбивейший синкелл, имеющий о нем недоброе мнение. Хотя сам я хвалю и приемлю это, но синкелл слишком часто докучает нам и Синоду, произнося против покойного громогласные речи. Поэтому я хочу, чтобы ты освободил город от излишнего почитания его и совершал его память в присутствии только подчиненных тебе монахов. Так, конечно, и обвинитель твой когда-нибудь откажется от своих неуемных нападок на тебя, и мы будем избавлены от его докучливости”. А блаженный муж отвечая, сказал: “То, что можно сказать о вере в моего духовного отца и о его прославлении, как я понимаю, всесвятой владыка, ты знаешь лучше меня, слуги твоего. Что же касается обвинений против него, исходящих от боголюбивейшего синкелла, то я сочту достойным отвечать на них, когда обвинитель представит доказательства”. Тогда патриарх говорит: “Ты дал ответ четко и обоснованно. Но можешь ли ты сейчас доказать, что, совершая память твоего духовного отца наравне с древними святыми, ты поступаешь по установлениям отцов и апостолов, дабы ты оказался точно следующим священным законам?” А святой отвечает: “Если я не смогу представить доказательств от всего Священного Писания, как ты сказан, мой господин, — а ты к этому меня побудил, — то да будет прав мой обвинитель в своих обвинениях и верен пред слушателями, а я заслуживаю любого наказания”. Патриарх говорит: “Как можешь, так и скажи сейчас, в чем из божественных установлений нашел ты себе поддержку, и мы выслушаем тебя с полным вниманием”.

83. И вот умудренный в божественных вещах Симеон начал говорить и с дерзновением сказал примерно так: “Священное собрание! Кто не знает записанных в Евангелии слов Христа, точный смысл коих: Кто принимает вас, принимает Меня, а кто не принимает вас, не принимает Меня, а не принимающий Меня не принимает Пославшего Меня (Мф. 10:40)? И еще: Кто принимает праведника во имя праведника, получит награду праведника; и кто принимает пророка во имя пророка, Получит награду пророка (Мф. 10:41). А что в своих установлениях говорят те, кто воочию видел Слово? "Прославляй того, кто проповедует тебе слово Божие; вспоминай о нем днем и ночью; чти его как приносящего тебе добро. Ибо где учение Божие, там и Бог присутствует". И далее:

"Если о родителях по плоти сказано в Священном Писании: Чти отца и матерь твою и да будет тебе благо, и кто поносит отца или мать, да умрет, то насколько больше Слово будет побуждать нас чтить и любить духовных родителей как благодетелей и ходатаев пред Богом! Родивших нас заново через воду исполнивших нас Святым Духом, напитавших нас млеком Слова, взрастивших нас в учении, утвердивших нас увещаниями, удостоивших нас спасительного Тела и драгоценной Крови, отпустивших нам грехи и сделавших нас причастниками и сонаследниками провозвестия Божия, — их благоговейно почитайте различными почестями, ибо получили они от Бога власть жизни и смерти".

84. А что говорит златоязычный Иоанн в похвалу Филогону? Если, говорит, злословящий отца или мать будет предан смерти (Исх. 21:17), то очевидно, что благословляющий их вкусит жизни. Если же следует, чтобы родители по плоти получали от нас столь великое благорасположение, то тем более родители духовные, и особенно когда похвала не прибавляет прославляемым славы, а нас, внимающих, говорящих, слушающих, делает лучше. Ведь взошедшему на небо совсем не нужны человеческие славословия, потому что он отошел к уделу лучшему и более блаженному, а нам, пока еще пребывающим здесь и нуждающимся в многообразном утешении, подобает возносить хвалы святому, дабы самим снискать такую же ревность. Поэтому и некий мудрец увещевает, говоря: Память праведника пребудет благословенна (Притч. 10:7). Не для отошедших, но для восхваляющих бывает от этого величайшая польза. А что так совершаемое нами благоугодно Богу и что установила это свыше благодать Духа Святого, подтверждает слово мое и Моисей-боговидец, описавший не только жизнь первых людей, но и собственную жизнь, и Ездра, и премудрый Соломон, описавший жизнь Иова, и сам восхваляющий святых Златоуст. Он говорит: "Описание жизни и подвигов святых божественная благодать оставила нам для того, чтобы, изучив, как они, будучи одной с нами природы, исполнили всякую доброделель, мы стремились к подобному деланию и воспламенялись любовным влечением к ним. Как же происходит это? Если мы будем постоянно помнить тех мужей и, нося образ их в мыслях, будем вести их образ жизни, ибо этим больше, чем всем остальным вместе взятым, будет прославлен Бог? Ведь если небеса проповедуют славу Божию (Пс. 18:2), не издавая ни звука, но других подвигая на это благодаря видению, то тем более давшие пример удивительной жизни прославят Бога, даже если молчат, потому что через них славят Бога другие".

85. Смотрите же, господа, как прославлен Бог через почитание моего отца, которое мы устраиваем ему ежегодно. Усвойте крепко, что не только совершается это во славу Божию, но и для народа это очень полезно. И ясно это из слов мудреца: Когда прославляется праведник, веселится народ (Притч. 29:2). Толкуя эти слова, Василий Великий в похвале мученику Гордию говорит: "Люди радуются духовной радостью при одном только упоминании подвигов, совершенных праведниками, будучи ведомы к ревности и подражанию добродетелям, о которых они слышат. Ведь история жизни тех, кто был под хорошим руководством, словно некий свет, освещает жизненный путь спасающимся. Если похвальные слова иным людям требуют пространных речей, то праведникам достаточно истины о совершенном ими, чтобы показать выдающуюся их добродетель. Поэтому, когда мы повествуем о жизни отличившихся в благочестии, мы прежде всего прославляем господина через рабов, восхваляем праведников благодаря свидетельству которое признаем, потому что о них знаем, радуем людей, потому что они об этом слышат. Ибо как за огнем обязательно следует свет, а за миром — благовоние, так и за добрыми делами следует польза".

86. Но чтобы еще более убедительно доказать вам, что неполезно для жизни не почитать проведших свою жизнь во многих подвигах, что и сам я сегодня совершаю, приведу во свидетельство самого прославленного в богословии Григория и закончу речь. Что говорит он в похвальных словах Афанасию? "Не благочестиво и не безопасно чтить память нечестивых, а проведших жизнь в благочестии обходить молчанием". О, Священный Синод! Если, как вы слышали от меня сегодня, поступать так, как я, и святое Евангелие повелевает, и видевшие воочию Слово учат, и святые отцы предписывали, побуждая к этому верных, — так кого же из всех прочих людей, учащего во отклонение от сказанного, будем мы слушать? Если же мой обвинитель знает нечто более глубокое, чем это, что осталось скрытым от меня, а равным образом и от святых отцов и апостолов, пусть он подробно изложит это перед вами, святыми мужами, и я не только молча выслушаю это, но и буду убежден и с душевной готовностью приму установленное священными законами, если, предписанное основано на Священном Писании”.

87. Желчный обвинитель синкелл был единственным обвинителем праведника и, хотя он не мог привести ни выдержки из Священного Писания, ни благовидного довода, посредством чего опроверг бы сказанное святым мужем, он получил полное согласие заседающих, открыто ему выраженное. Симеон, казалось, поет для глухих и ведет речи на воздух. Поэтому проходившее в беспорядочном словесном сражении расследование окончилось. Но так как зависть — порок, связанный со спорами, когда и побежденный не любит поражения, и победитель не успокаивается, то возбужденный ею синкелл упорно продолжал битву. Целых шесть лет таскал праведника по судам, очень желая, чтобы того осудили на смерть, — о, терпение Твое, Христе Царю! — этот мудрец, архиерей, монах, думавший, что является он для прочих светом знания, мнивший, что содержит он в себе соль Духа. Но поскольку он восстановил против праведника почти всех архиереев, он сделал его врагом и самого патриарха (чему быть не следовало бы). Нашлись же какие-то клеветники из обители Симеона, пораженные безумием Иуды, недугующие [ненавистью} к учителю; пользуясь поддержкой синкелла и самого патриарха, крадут они в одну из ночей икону святого отца его Симеона [Благоговейного], против которого синкелл вел великую войну, и приносят ее в патриархию. Видя, что на ней изображено множество святых и Сам Христос, одни, — все, кто был на стороне обвинителя, — хулили святого мужа, ложно обвиняя его, а другие, — все, кто имел хоть каплю истинного знания, — сокрушались о виновниках происшедшего и содрогались от поношения Христа, сказавшего: Принимающий вас принимает и Меня (Мф. 10:40), и еще: Все, что вы сделали одному из братьев Моих, Мне сделали (Мф. 25:40). Ведь они знали, что облеклись во Христа святые Его (Гал. 3:27).

88. Таким образом, при порицании одних и при одобрении других, икону святого от обвинителя приносят в Синод. Когда же образ был явлен всем, даже самому патриарху, снова вызывают праведного мужа, и он произносит речь по этому поводу, говоря такими словами: “Что касается меня, то, проверяя себя мысленно, скажу, что я не сделал ничего необычного или чуждого преданию отцов и апостолов. Но отцы наши, изначально воспринявшие в наследие обычаи и установления церкви верных, заповедали нам, чтобы мы рассказывали об изображениях святых наших отцов и чтили их и к ним прикладывались, ибо почитание переходит на первообраз Самого Христа, Чей образ мы в себе носим (Рим. 8:29), если Сам Он не посчитал недостойным принять наш образ. Поэтому и написал я эту икону раба Христова, как члена от Его членов, соделавшегося сообразным Его образу. К ней благоговейно прикладываюсь, поклоняясь в этом святом Самому Христу, а ему самому во Христе и Боге, поскольку сам он во Христе через Духа и Христос в Боге и Отце, и Отец во Христе и Боге, по Священному Писанию. В тот день, — говорит Он, — узнаете вы, что Я в Отце Моем, и вы во Мне (Ин. 14:20).

89. Но ведь и отец наш Иоанн Дамаскин, увещевая верных так поступать, говорит вот что: "Предстателей всего рода нашего, тех, кто за нас пред Богом совершает молитвы, следует почитать, воздвигая во имя их храмы, принося плоды, празднуя их память и веселясь о них духом, чтобы радость созывающих [нас] стала нашей". Немного далее: "В псалмах и гимнах и духовных песнопениях (Еф. 5:19) с умилением и состраданием к нуждающимся будем мы, верные, почитать святых, чем лучше всего выразим почтение к Богу, воздвигнем им видимые памятники и изображения и сами станем через подражание их добродетелям живыми их изображениями и памятниками".

Если, говоря это, я искажаю проповедь спасения, то я искажаю также истину и веру, и содеял дело неслыханное, какого никто до сих пор не совершал в церкви верных — написал икону святого мужа или даже обыкновенного человека; если же это повсеместно совершается во всей церкви каждым верным, а от меня одного сегодня, словно преступившего закон, мудрый синкелл требует в этом объяснения, и судят меня как подлежащего ответственности, и, возможно, я подвергнусь наказанию и штрафу, — где справедливость, скажите? Я ведь, как видите, не только написал [эту икону], но с верой и любовью написал [этот образ] на каждой стене мною обновленного монастыря, написал [его] рядом с изображением Христа, воздвигнув памятник добродетели и другим преподав образец доброделания”.

90. Сказав это, на глазах у всех припал он к чтимой иконе отца своего и приветствовал ее такими словами: “О, святой Симеон, через приобщение Духу Святому ставший подобным образу Господа моего Иисуса Христа, прославивший Его в членах твоих умерщвлением наслаждений, через длительное подвижничество облекшийся в блистающие одежды бесстрастия, омывшийся собственными слезами, равными изобилием крещальному источнику, носящий в себе Христа, Которого ты горячо возжелал и Которым ты много любим и Которым ты прославлен в чудесах, стяжавший от свыше снисшедшего ко мне голоса свидетельство [твоей] равноапостольной святости, защити меня, смиренного и ради тебя, как видишь, судимого. Моли обрести мне силу достойно переносить оскорбления и осмеяния, подвергаться обидам ради тебя и твоей иконы, а лучше сказать — ради Христа, потому что Он принял на Себя все наше, кроме греха, и, будучи Богом, приобщился нашим свойствам, дабы я стал причастником той славы, которой ты вкусил, находясь еще во плоти, как ты был мне показан одесную Бога стоящим, и теперь еще явственнее вкушаешь со всеми святыми”.

91. Так, помолясь, он обернулся, как-то радостно посмотрел на обвинителя и сказал: “Прекрасный господин мой и синкелл! Замечательна борьба твоя и стояние за справедливость. Да оставишь ты все иное и, заботясь о своей совести, непреложно обратишься к апостольским правилам и установлениям, не нарушая ни одной, даже малейшей заповеди Христа. Но что же мы медлим? И почему ты все, еще откладываешь [окончательное] решение против нас? Все твое: и престолы, и власти, и служители, и слухи. То, чего пожелаешь. Воспользуйся же принадлежащим тебе. Мы готовы претерпеть все, что уготовала [нам] твоя зависть”. Так говорил святой, а тот терзался завистью и не знал, что бы [еще] сделать, видя, как Синод медлит, страшась Евангелия и праведника, сознательно и чисто исполняющего его. Насколько хватило сил, восстает он против иконы, убеждая патриарха и архиереев Святого Синода по крайней мере выскоблить на иконе надпись “святой”. Совершившие это немного приостанавливают его ярость. И таким образом, после того, как икона была возвращена Симеону, судилище расходится.

92. Так что же? Умолк ли впредь однажды допустивший клевету? Никоим образом. Ведь жала истинной мудрости Симеона, пронзая его сердце, совершенно не давали ему успокоиться. Словами какой трагедии описать мне нелепость, происшедшую в городе? Смутив патриарха клеветническими наговорами против этих святых, синкелл убеждает его, — чему не должно бы случиться — о, злоба, на столь многие и великие [вещи] восстающая! — послать [людей], дабы уничтожить все Святые иконы того великого отца, где бы и когда бы они ни были написаны. Поистине и лучшие [люди] подвергаются позору. Как же не вспомнил этот славный мудростью муж о божественном отце нашем, Иоанне Дамаскине, который так объясняет и говорит о святых иконах: “Пусть знает каждый человек, что тот, кто пытается уничтожить изображение, появившееся вследствие божественной любви и ревности для славы и воспоминания о Христе и Матери Его — Богородице, или о ком-либо из святых, для посрамления диавола и для поражения его и демонов его, и не поклоняющийся ему, не почитающий, не приветствующий его как изображение драгоценное и не как Бога, — тот враг Христа и святой Богородицы и святых, защитник диавола и демонов его; на деле выказывает он свою печаль о том, что Бог и святые его чествуются и прославляются. Ибо изображение есть [как бы] изъяснение и триумф, и надпись на столбе в память о победе тех, кто, будучи не устрашен, отличился, и в посрамление побежденных и низложенных лукавым”.

93. Итак, что же происходит? Тотчас же посылаются люди, дерзнувшие на это ужасное дело. О, как мне рассказать слушателям без слез о том, на что они осмелились?! Одни из изображений преподобного мужа они уничтожили преступной рукой, в неудержимой ярости топором нанося удары изображениям то по голове, то по груди, иной раз по животу, а иногда по бедрам, и не прекращали бить их до тех пор, пока не обращали их в порошок. Другие же иконы спрятали, вымазав их известью и сажей, в то время как монахи и миряне горько рыдали, видя совершаемое христианами в церкви верных (что некогда уже устраивал Копроним для разрушения Божиих храмов), и не смогли защищаться от содеявших таковое, потому что и те и другие назывались христианами. Преступники почитали для себя красотой и наслаждением росписи, подобные театральным, как ради украшения расписываются и священные завесы в некоторых церквах, — я имею в виду палестры, орхестры, охотничьи домики, с различными видами собак, обезьянами, пресмыкающимися, также со стаями птиц и [табунами] коней. А иконы и образы человека, чей образ принял на себя по любви Творец, в соответствии с которым изображается совершенный человек и совершенный Бог, познаваемый в одной ипостаси, изъяты из среды церкви, словно идол, — и ни слова об их соблазне или о соблазненных людях. Так да погибнет порок и виновница его зависть, через которую десятки тысяч святых стали жертвой насильственной смерти. Так египтянин Феофил позавидовал Иоанну Златоусту, и небесный человек стал жертвой его зависти. Так и мой Симеон, избранный сосуд и многогласный орган Духа, став предметом зависти для премудрого Стефана Алексинского, стал ожидать от него страшных деяний, подобно упомянутому святому.

94. Когда опытный в божественном Симеон увидел, что пламя зависти разгорается все больше и не утихнет, пока противник его и истины, сильный в словах, не навредит [ему], он решил, что следует письменно оправдаться в предъявленных обвинениях. Поэтому он набросал первую свою апологию и разумно отложил ее до времени повторного суда, себя полностью приготовив на смерть за доброе дело. Прошло немного времени, и моего Симеона снова ведут от места подвигов на судилище. Вновь завязывается словесная битва, очень сходная [с прежней]. Борьба обеих сторон была все той же: или совершенно прекратить блестящие празднества в честь святого отца и его прославления, или вовсе удалить Симеона, не только из построенного им монастыря, но и за пределы всего этого большого и славного города. Таково было содержание речей, и святой муж вручил апологию патриарху. Она читалась перед Священным Синодом в течение достаточно долгого времени. Словно гром, поразила она разум слушающих мощностью мысли, величием слога, достоинством стиля, искусным применением [священных] изречений в сочетании с остротой и неопровержимостью истины. Будучи не в состоянии ослабить силу его слова, они поднялись со своих мест, языки их были связаны немотой, и они, осудив праведника, приговаривают его к изгнанию.

95. Таков, друзья, был мудрый исход того, что затеяно было синкеллом, мужем премудрым, монахом и священнослужителем, и на таковую лучезарную высоту вознеслась прославленная ученость его вкупе с любовью к ближнему. Увы! Мы, [ратники] священного воинства, уподобились народу, не имеющему ведения, по слову [пророка] (Ос. 4:6), и дана нам утроба нерождающая и сосцы сухие (Ос. 9:14). Переплывши Пропонтиду близ нашего Хрисополя, те, кто увозил блаженного, поставили свое суденышко на причал у небольшого селения, называемого Палукитон. Они покинули святого, совсем не имевшего вещей, в зимнее время, оставили среди пустынного места в полном одиночестве, где водружена колонна осужденного дельфина, и, будучи людьми бессердечными, не удостоили его пропитания даже на один день. Итак, когда блаженнейший Симеон понял, что безумие синкелла победило и сбылось то, чего желала зависть его, он без горечи воздает благодарность Богу, Который попустил для него таковому случиться. Прохаживаясь по этому необычайно крутому холму, он запел в какой-то душевной радости слова псалма: Голосом моим к Господу воззвал я, голосом моим к Господу помолился, изолью пред Ним моление мое; печаль мою открою Ему… На пути, которым я ходил, они скрытно поставили сети для меня. Посмотрел я на правую сторону и увидел, что никто не признает меня (Пс. 141:1–5). И еще: Вот Бог мой, Спаситель и Господь, и буду на Него уповать, и спасен буду Им, и не убоюсь, ибо слава моя и пение мое — Господь; и Он был мне во спасение (Ис. 12:2).

96. Итак, спустившись к подножию холма и найдя там развалины часовни святой Марины, он вошел туда и воздал Богу молитвы девятого часа. Затем, отдавшись краткому отдыху, как истинный ученик Христов, он приветствует друга синкелла следующим письмом. “Всесвященному и святому владыке моему, преславному синкеллу из-за тебя изгнанный и преследуемый твой Симеон. Смотри, всесвященный владыко, какую жатву принесли мне семена твоих подвигов по Богу и рассуждений, какую славу и радость принесли мне, скольких венцов стали они для меня причиной, сколь великим веселием наполнили меня, возвели на вершину духовного знания и стопы ума моего прекрасно утвердили на камне (Пс. 39:3); и уготовали мне в ту самую скалу облечься, из которой получаю я воду живую. Она ипостасно орошает меня, движет [мною], говорит со [мною] и побуждает писать тебе, преисполняя всякой радости; она вовсе не позволяет мне чувствовать смертоносные искушения, но, как трех отроков в печи сохранила она нетронутыми огнем, так и меня, как бы спрятав в своей скинии (Пс. 26:5), хранит беспечальным и не ведающим страданий, — за это я благодарен тебе и никогда не перестану благодарить и молиться за тебя. Так что если у тебя есть еще что-нибудь добавить к радованию и славе любящих тебя, не медли сделать это, чтобы мзда тебе увеличилась и воздаяние от Бога, еще законоположившего, было дано тебе преизобильно. Будь здоров”.

97. Получив это послание, надмеваемый знанием синкелл прочитал высокие мысли и, не поняв их большую часть, был сражен словесными жалами сильнее, чем, как казалось, сам он сразил святого мужа злыми нападками. И он отвечает, но не словами, — на это он не был способен, — а делами. Тотчас же принимается он разить непобежденного, находящегося в отдалении, но не как мудрец, какими-либо доводами разума, — ибо не обладал свободным разумом, движимым любовью, — а как способный на все, изобилующий злобой, коварной болтовней, наветами и недостойными кознями. И вот, без промедления придя к самому патриарху и нашептав ему в уши то, что имел он против Симеона, он раздувает клеветой угли гнева, снова поджигает их и возбуждает сильнейшее пламя испытаний для Симеона. Так как он точно знал, что блаженный муж любит чтить в празднествах [своего духовного] отца и очень щедро раздает деньги бедным, он вообразил, подобно тому Мидасу, который все видел золотым, что святой муж владеет золотыми сокровищами, скрытыми в келлии — где сложены были груды аскетических подвигов. Тотчас же убеждает синкелл патриарха послать [людей] на поиски пресловутых богатств святого. И не только их, но с ними вместе изъять все находящееся в келлии имущество — я имею в виду книги, одежду для тела и другие необходимые вещи.

98. Видите, что делает зависть и ненависть к ближнему? Поистине ослепляет и воображает несуществующее существующим и то, чего нет, использует, как если бы оно имело место, и с ним сражается. Итак, обыскивают келлию блаженного мужа, которая некогда приобрела сокровище благодати Духа и стала его вместилищем. Ищут зарытые золотые сокровища у того, кто все презирал и отбрасывал и ничего не приобрел, кроме власяницы и плаща для защиты его иссушенного чрезмерными подвигами тела, которое тяготило даже тряпье. Обыскивают [келлию] при помощи каких-то лопат и приспособлений, раскапывают пол, проламывают стены, снимают кровлю и даже весь скарб разбрасывают на открытом воздухе. Но бездушная келлия, тщательно обыскиваемая в течение целого дня, со своей стороны, стала мстить за своего обитателя; сплошь продырявленная, она ничего не отдала из того, чего искали и чего жаждали погромщики. Тогда были изъяты сложенные в ней книги и малое утешение для тела того человека — все оно состояло из плаща и покрывала, по причине присущей ему немощи. Так вот, узнав о похищении имущества, Симеон апостольским разумом принимает это с радостью, совершенно презрев глумящихся и посмеявшись их наивности, ибо они думали найти золотые сокровища у того, для кого всю жизнь была богатством бедность во Христе и нужда служила трапезой роскошной и более изобильной, чем стол изощренных яств.

99. Итак, один, умудрившийся в злобе, делал все возможное, чтобы, как ему казалось, тем более уязвить святого. А другой снова отправил ему письмо, и первый больше, чем второй, получил ударов в сердце. И говорит пославший письмо так: “Добрый Стефан, господин мой, снова прибавил прекрасные венцы к моим венцам. Но чем же мы воздадим тебе за то, что ты сделал нашему ничтожеству, движимый благим расположением, и делаешь, и я знаю, что и впредь будешь делать, благодетельствуя нам ежедневно уже семь лет? Как защитимся мы пред тобой, усердным в таком деле и знающим, как почтить твоих друзей и угодить им сладкими твоими лекарствами?

Но умоляем тебя, да не остановишься в твоих замыслах и не прекратишь деяний твоих; прибавь к ним, если нужно, еще такие, которые сделают труды мои более сладкими. Ты увеличил во мне свет, радость, наслаждение, которые странным образом кипят во мне, наполняя душу неизъяснимой радостью духа в умиротворенных помыслах. Все это ты, пожалуй, полностью приумножишь, творя свои обычные дела, и соединишь нас вскоре с возлюбленным Богом, ради Которого я все с готовностью переношу и ради Которого, как видишь, на меня возложены тобою эти узы изгнания. Будь здоров. Всесвященному и святому владыке моему тобою изгнанный и лишенный имущества твой Симеон”.

100. Упомянутая часовня и место, на котором она стояла, принадлежали одному из сановников, Христофору, по прозванию Фагура. Узнав, что святой изгнан и расположился возле часовни, этот ученик святого не медля переправился через Пропонтиду и оказался точно в [означенном] месте. Когда он увидел, что блаженный муж сидит там с одним учеником и нет у него ничего, чтобы согреть свое тело, со слезами стремительно повергается он к прекрасным ногам учителя и горячо оплакивает его несчастье. Когда же он узнал еще и причину изгнания, он сурово осудил поступки гонителя, однако почел счастливым самого преследуемого и слышавшего всяк зол глагол (Мф. 5:11) по заповеди Божией. Осторожно попросил он святого [позволить) доставить нужные для тела вещи, чтобы тот не испытывал нужды в необходимом. А святой отвечал: “Что, чадо, нужно нам, кроме ежедневного пропитания, которое хлеб и соль с водой доставляют нам в большем изобилии, чем остальные яства? Но если ты, которого мы родили в Духе, больше заботишься о том, чтобы нас ублажать, то ты прежде всего отдашь в дар нам, лишенным крова, вот эту часовню. И если воззрит как-нибудь Бог на нашу скорбь и, взирая, призрит и удостоит нас, гонимых ради Его заповеди, некоего утешения, то мы восстановим обитель монашествующих, и для спасающихся и для тебя деяние это будет в защиту перед Богом и в награду, а нам даст место совершения молитв и исполнения заповедей Христовых”. Услышав это и очень обрадовавшись сказанному, сей муж тотчас же приносит в дар святому часовню, посвящает ее Богу.

101. Но отложим рассказ о постройке монастыря, пусть изложение еще раз коснется страданий отца [нашего], и да будет поведано, как все произошло. Итак, молва о сем муже, подобно удару молнии, поразила всех, кого она достигла, и подвигла многих посетить его. Об изгнании же его одними владело одно мнение, другими иное. Он же, обладая апостольским умом, счел нужным позаботиться и о соблазнившихся. Поэтому, когда он рассказывал приходящим, что причинили ему обвинители, оных он повергал в слезы сострадания, потому что они видели его старость и беззащитность, а все, кто обладал божественным знанием и свободно владел словом, ублажали его, говоря: “Блажен ты, отче, что перенес гонение и поношения правды ради, о чем ясно сказал апостол. Если злословят вас за имя Христово, то вы блаженны, ибо Дух славы и силы, [Дух] Божий почивает на вас. Только бы не пострадал кто из вас как убийца, или вор, или злодей. А если как христианин, то да не стыдится, но да прославляет Бога во имени Его. Ибо время начаться суду с дома Божия (1 Пет. 4:14–17). С этими словами они возвращались, преисполненные [уверенности] в безупречности жизни и слов его.

102. Но чтобы показать себя непричастным ко всякому обвинению и открыть всё до одной причины своего изгнания людям, не только теперь приходящим к нему, но, более того, далеко находящимся и тем, которые придут впоследствии, он изготавливает небольшую книжку о себе, пишет и [послание] патриарху Сергию, где словами простыми и; понятными откровенно рассказывает о своей вере и о своем дерзновении. Написанное отсылает он патрикию Тенесию и остальным правителям, для которых он был учителем благочестия, чтобы они доставили это патриарху и архиереям Церкви. И вот известные [люди] из начальствующих прежде всего устраивают встречу с патриархом, связно излагают то, что касается изгнания святого и, обличая беззаконие, наполняют страхом душу его; затем вручают ему книжку и письмо. А он, видя, как много знаменитых людей пришло к нему, уважая их известность, [а также] опасаясь, как бы обстоятельства происшедшего не дошли до императора и не закончились для него сильным порицанием, повелевает прочитать это в Синоде. Митрополиты внимательно слушали читаемое и многие из них тяжко вздыхали по поводу синкелла, соделавшего таковое, а многие громко хвалили разумность и чистый образ жизни святого.

103. По окончании же чтения написанного патриарх обращается к властителям и ученикам святого: “Что касается меня, преславные, то против господина Симеона у меня никогда не было скверного подозрения. Более того, я прочитал с самого начала написанное им о своем [духовном] отце и возрадовался, узнав жизнь того человека. И я приказал воспевать написанное в церквах, восхваляя веру его. Но я не знаю, почему и какое расхождение возникло между ним и синкеллом и возбудило против него и его [духовного] отца несчетное множество обвинений, кроме клеветы ничего не содержащих. А то, что он пострадал от нас, он пострадал не как ошибавшийся в церковных догматах, коими укрепляется правая и непорочная вера, но потому, что неизменно держался своей цели и, почитая отца, не переставал праздновать с блеском [его память]. Обвинители же его волновались и ежедневно толпой являлись к нам, поэтому я удалил его из монастыря и из города. Но теперь, если он пожелает и если послушается моих слов, он вновь станет господином своего монастыря, и я рукоположу его, с соизволения всего Священного Синода, архиереем в одной из высоких митрополий. Тогда происшедшие несправедливости будут исправлены, и ваше к нему неугасимое доверие будет сохранено.

104. Так сказал он и, послав за святым мужем, возвращает его из изгнания. Когда же молва о его приезде распространилась повсюду, словно на большой праздник сходятся все — миряне и монахи, священники и левиты, также все известные члены синклита, которые знали блаженного по его добродетели, для которых он был учителем и отцом: они вместе с ним направляются к патриарху Когда сообщили о прибытии отца, выходит патриарх в малую приемную, а там его встречает святой в сопровождении высоких особ. Патриарх говорит: “Что это вздумалось тебе, благочестивый господин Симеон, себя ввергнуть в смуту и этих любящих тебя учеников огорчить, и претерпеть то, чему следовало выпасть на долю осужденного [преступника], а не такого знающего и добродетельного мужа, как ты? Ведь я — да свидетельствует сама справедливость! — имел о тебе высокое и доброе мнение, и имел на твой счет кое-какие другие идеи, которые могу довести до конца, если только ты отнесешься к моим словам с доверием и большим усердием. Но послушайся нас хотя бы вот в чем: возвратись снова в свою обитель, где ты положил много трудов, а мы не будем препятствовать празднованию памяти твоего [духовного] отца; просим тебя только немного умерить блеск многодневных твоих торжеств и праздновать только с подчиненными тебе монахами и с приходящими со стороны друзьями вплоть до того времени, когда движимые против тебя завистью или успокоятся, или покинут этот мир и преходящую жизнь. Тогда ты будешь поступать, как тебе нравится, и как угодно Богу”.

105. А святой отвечал: “В смущении и соблазне, о которых ты сказал, господин мой, виновен не я, а разумный синкелл, который в собственных глазах является человеком ученым, для которого я стал предметом беспричинной ненависти не через что-нибудь иное, как через пустые и ненужные изыскания. В них ему любо попусту расточать время, и при помощи их думает уловлять и испытывать знание и разумение прочих людей, чтобы никто в этом не казался больше него, но чтобы все были побеждены его мудростью и знанием. По справедливости его следует осудить за эту смуту, как говорит апостол: Смущающий вас, кто бы он ни был, понесет на себе осуждение (Гал. 5:10). А за то, что я пострадал и перенес, а может быть, и еще перенесу, я воздаю благодарность Богу моему и тебе, господину, потому что потерпел не как развратник или злодей, но как раб Христов, соблюдающий апостольские установления и каноны, как учит меня Петр, глава апостолов, такими словами: Только бы не пострадал кто из вас, как убийца, или вор, или злодей, а если как христианин, то не стыдись (1 Пет. 4:15). Поэтому я не только не стыжусь того, что перенес ради заповеди Божией, предписывающей не презирать отцов наших, но радуюсь и почитаю себя блаженным, потому что и сам я, ничтожный, был удостоен дать ответ за одну заповедь Бога моего, понести осуждение за правду и подвергнуться изгнанию по примеру древних отцов наших.

106. Что же касается твоего прежнего расположения ко мне, то я сам ему свидетель, и не только я, но и сама истина, между нами обитающая. Ты почитал нас часто не по заслугам и от нас всегда получал почести. Ты превозносишь веру в нашего [духовного] отца, объявляя ее божественной и восхищаясь тем, что мы совершаем. Я признаю, господин мой, твое расположение к нам. Но зависть сатаны — я не знаю, как выразиться, — не должным образом изменила твое внутреннее устроение, сделав сладкое горьким (Ис. 5:20) и свет превратив во мрак, и не только для нас, но и для всей земли, по которой прошел слух о содеянном против нас. Что же касается каких-то иных идей, которые ты имеешь по поводу нас, которые обдумывал, продолжаешь обдумывать и намереваешься исполнить, если мы будем послушны твоим словам, то это касается временных благ — преходящей славы людской и почестей. О них я, твой раб, не стану говорить, ибо давно уже пришел к выводу, что следует почитать бесчестье от людей залогом небесной славы, а прославление от них переносить как обиду и поношение. Если же [речь идет] о деле богоугодном и душеполезном, я буду всегда с готовностью подчиняться твоим предписаниям. И кто не похвалит тебя, господин мой, за то, что ты учишь соблюдать то, что говорили и заповедали Христос и Его ученики, по слову Сына Божия: уча их соблюдать все, что Я повелел вам (Мф. 28:20). Так соблаговоли учить согласно Священному Писанию, следуя ранее учившим святым отцам, — и мы примем тебя как апостольского единомышленника, и станем землей и прахом под твоими святыми ногами, и быть попираемыми тобой сочтем делом святым, как уже писал я ранее. И не только это, но и заповеди твои до смерти сохраним, и ты возлюбишь нас, как рабов и благоразумных учеников Христа, и восхвалишь нас как говорящих хорошо.

107. Если же ты не хочешь учить так, чтобы мы, как было сказано, подчинялись твоим повелениям, но, заручившись некоторыми обещаниями, которые прославят меня среди обычных людей и сделают союзником тебе и всем архиереям церкви, принуждаешь нас отречься от нашего отца, просветившего нас, а теперь за нас молящегося и всегда за нас предстательствующего в жизненных обстоятельствах, как любвеобильнейший отец, ты таким образом стараешься, чтобы мы оскорбили Христа, говорящего: Отвергающийся вас Меня отвергается (Лк. 10:16). И мы ничего другого не скажем, кроме того, что и ученики Христовы: Должно повиноваться больше Богу, нежели человекам (Деян. 5:29). Ибо если бы я и поныне угождал людям, то не был бы рабом Христовым (Тал. 1:10). Знай, что отныне я не предпочитаю для себя случившемуся по справедливости Божией изгнанию ни монастыря, ни богатства, ни славы, ни чего-либо иного из того, к чему стремятся люди в жизни. Ведь ничто из этого, ни смерть, ни жизнь не отлучит меня от любви ко Христу (Рим. 8:38, 39) и к самому моему духовному отцу Потому что с тех пор, как я доверил всю заботу игуменства моему ученику Арсению и рассудил, чтобы он вместо меня стоял во главе братии, я всецело, даже находясь там, стал вне дел моих и трудов и, находясь в уединении, как будто и не был среди них. И так как я оттуда был изгнан из-за правды и из-за соблюдения заповеди Бога Живого, я в другой раз уже не вернусь туда, пока нахожусь в живых, но умру вместе с заповедью Христа, не отвергнув Его (2 Тим. 2:11). Я уверен, что не от отпаду Его богодухновенных заповедей блаженства. Ведь Он говорит: Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня (Мф. 5:11)”.

108. И вот, когда патриарх, вопреки всем ожиданиям, услышал это, он сказал: “Ты и в самом деле отцелюбивый студит, господин Симеон, и обладаешь их упорством, может быть, заслуживающим похвалы, если оно законно”. Затем он кратко выразил свое мнение в следующих словах: “Я говорил, что несколько обрежу твое большое упорство в этом деле, но так как ты все тот же и нисколько не изменился, но остаешься в неколебимом почитании твоего духовного отца и в верности ему (что кажется мне и всем похвальным и законным), то во всяком случае ты выказал свое неповиновение нашим словам. Так находись отныне, где тебе угодно, общаясь, конечно, со своими учениками и поступая, как ты желаешь, не встречая препятствий с нашей стороны, вне ли этого города, или в нем, торжественно празднуя и радуясь вместе с друзьями”. Сказав так, он отпустил их с миром.

109. Итак, блаженный Симеон, даже не подвергшись гонению, явил себя добровольным мучеником, и по свидетельству совести, и по терпеливому перенесению искушений, нашедших на него ради [исполнения] заповеди Господней. С возлюбленными своими чадами — высокопоставленными лицами, о которых сказано выше, радостно выходит он из патриарших покоев, и вместе со всеми ими ему оказывают гостеприимство в доме дивного Христофора, по прозвищу Фагура. Там провел он немало дней. Прежде всего он преизобильно оказал духовную пользу самому хозяину и его двум братьям, а затем и многих других беспрепятственно допустил [слушать] поучения, содержащиеся в его медоносных речах, — а это были священники, левиты, вельможи, простолюдины, мужи и жены, дети и старики, все, кто узнал о нем и кем он был любим. Затем отправляется он к возлюбленному своему [месту] уединения, желая устроить там келлию для [подвига] молчания. Но Бог, дающий гнездо орлятам и хлеб в пищу людям, наподобие ливня изливает этому блаженному мужу деньги и отверзает для него сокровища власть имущих, и сразу все — и родственники их, и друзья, и дети — доставляют ему достаточное количество золота. Приняв его, блаженный дерзновенно обращается к Богу, Которому он и молился об этом, то есть о постройке монастыря.

110. Но кто в состоянии рассказать снова о возникших против него искушениях от демонов и от соседей? Первые не явно, а вторые явно ежечасно скрежетали на него зубами, кидали [в него] камнями, оскорбляли, угрожали, запугивали. Чего только не делали они, чтобы отвести его от мысли воздвигнуть [монастырь]. Симеон же, облекшись в скалу (Гал. 3:27; 1 Кор. 10:4), на ней утвердив навсегда (Пс. 39:3) основания разума своего, оставался твердым и непоколебимым для натиска искушений и для встречных ветров. Движимые завистью соседи препятствовали ему, открыто угрожали ему и преследовали его, осыпая его камнями. А давно воздвигнувшие на него брань бесы, будучи невидимыми, сотрясали постройки и заставляли его трудиться заново. Да зачем много говорить? Горе бедствий и свирепые волны ежедневно восставали на него сразу и от бесов и от людей. Но все же, как теперь видно, с большими усилиями завершается у него построение этой малой обители, где насадил он сад и виноградник во утешение монахам, которым предстояло здесь предаться подвигам. И так собрал снова Симеон другую паству и стал праздновать память отца [своего] с большими почестями, чем прежде. Ведь [в землях] Евгения, где он приобрел также подворье, в храме Богородицы собиралось почти все духовенство великой Церкви Христовой, следуя народному обычаю собираться, при большом стечении монахов и мирян, и в течение целых восьми дней совершался праздник, и никто не возбранял и не осуждал это, как прежде.

111. Но когда он почил от всех своих дел, он снова предается любимому безмолвию, которого он никогда не покидал, даже когда был вовлечен в беспокойство о многих делах. Целиком погружается он в [свои] обычные откровения и созерцания в Духе. Затем, превозмогши материю и плотность тела, умом и духом всесовершенно соединяется с Богом, от которого он никогда не отдалялся. Его язык становится языком огненным, богословствует он “Гимны божественной любви” и против [собственной воли], властным дуновением Духа, обнародует то, что узнал в божественном откровении и что созерцал в видениях, когда пребывал превыше естества. Под воздействием божественного огня становясь изо дня в день весь огнем и светом, он стал богом по усыновлению и отныне как сын Божий, с непокровенным лицом, таинственно беседовал с Богом и Отцом, подобно Моисею, и при помощи указующего перста Божия (Исх. 31:18), как на скрижалях, запечатлевал действия божественного огня. Кроме того, силой мудрости сочиняет он тогда свои столь сильные апологетические и полемические Слова, выдвигая их против своих противников.

112. Но не успокаивается демон, видящий это и искушающий его, как Иова; возбуждает он против него злобу живущих по соседству с монастырем. Они то высокомерно обходились с ним и жестоко его поносили, а то, бывало, поднимали на него руки, — на него, старого и бессильного, — преступными руками толкали его на землю (о, терпение Твое, Христе мой, и неизреченное великодушие!), иногда даже бросали в праведника камнями. Так вот, один из этих [людей] однажды схватил камень, какой только могла вместить рука, и бросил его в то место, где святой обыкновенно сидел и писал слова божественной благодати. Камень пробил стекло, пролетел над теменем святого и упал прямо на виду у него. От одной только силы падения честную голову его наполнил крутящийся вихрь. Если бы [камень] на лету ударил ее, ничто не помешало бы мгновенной смерти святого. Что же делает подражатель того, кто сказал: Не воздавайте злом за зло (Рим. 12:17)? Добрыми делами отвечал он и самому элодею и прочим обидчикам. Кротким голосом зовет он своего ученика Симеона и говорит, показав ему камень: “Видишь, брат, что нам угрожало? Так иди и елеем доброделания утихомирь ярость того человека и подай ему от нашей скудости в изобилии то, что нужно ему для [его] исцеления”.

113. Таков был этот великий ученик Христов: он терпел то, что причиняли ему кознодеи, а делавшим ему злое воздавал добром. Будучи истинным последователем апостолов и подражателем Христа, он не отвечал поношениями, когда его поносили, страдая, не роптал, будучи гоним, терпел, будучи оскорбляем, увещевал. Радуясь в скорбях неизреченной радостью, он считал себя причастным блаженствам Христовым. Пребывая в таком состоянии и живя, согласно Евангелию, по-апостольски, блаженный ученик Христов уходит от обмана чувственного мира и, телесно находясь с людьми на земле, душой умственно пребывает с Богом, в божественном свете, и собеседует с небесными ангелами. Кто умеет точно судить о вещах божественных, назовет его земным ангелом и небесным человеком. Ибо как небесный человек он освещал добрые дела земных людей, а через знание вещей небесных и премудрости Божией просвещал души приступавших к нему с верой. Как земной ангел он, бывало, предвидел и предузнавал будущее, пророчески предсказывал его, и каждое [событие] совершалось точно в назначенное время. Свидетельствует о сказанном пророческое предсказание, с которым святой обратился к знаменитому вельможе Иоанну, бывшему при самодержце Василии протонотарием дома. Ему святой дерзновенно предсказал великое испытание, и по прошествии десяти лет этого человека царь обвинил в страшном [преступлении], и его постигло жесточайшее наказание. Одновременно [подобное приключилось] и с начальником прошений, Иоанном, который приходился святому родственником. Оба случая мы в подробном жизнеописании изложили полнее, чем в сокращенном. Такова была жизнь этого человека и такова была прозорливость этой чистейшей души, так что он видел за много лет события, имевшие произойти впоследствии, и предузнавал их, словно держа в руках книгу и благодаря непрерывному изучению ее получая ясное знание о предстоящих событиях.

114. Но после того, как вспомнили мы о некоторых чудесах того, чья жизнь сплошь была великим чудом, и особенно [чудом было] слово премудрости Божией и знания, которое он, подобно апостолам, обогатил по внушению Духа, направим повествование к его блаженную кончине.

Не было воды в построенной им обители, и ученики испытывали большие тяготы, так как переносили ее снизу на собственных спинах. Это огорчало святого больше, чем его учеников. Но так как найти воду в том месте было невозможно, потому что кругом был почти один только камень, то, исполнившись жалости к труду доставляющих воду, поверяет он свою боль с душевным стенанием в молитве всеведущему Богу. Он просит таинственным образом открыть ему место, где бы трещина в скале излила воду для нужд жаждущих. Бог открыл ему место, и он, постоянно избегающий мирской славы, не мог [долее] скрываться. Но поскольку его природа, достигнув глубокой старости, стремилась к освобождению и, словно не перенеся столь многих искушений, намеревалась заплатить и общий долг, и поскольку блаженный муж предчувствовал, что уже случилась с ним его последняя болезнь, то однажды, когда несли его на носилках, он приказывает несущим отнести его во двор своей небольшой обители и [там] остановиться. После этого просит он принести ему мотыгу, которую обычно называют “цапион”. Взяв ее и сказав: “Благословен Бог!”, — он ударил ею трижды посреди двора там, где находился, приказал монахам привести копающих и быстро раскопать это место. Они горячо принялись за дело, но когда достигли глубины, никакой воды не оказалось, ибо скала, на которую они наткнулись, была чрезвычайно острой и неподатливой. Очень утомленные, будучи не в силах ее расколоть, они приостановили работу Святой услышал об этом, когда он уже диктовал писцу то, что касалось его отшествия [из жизни] и завещание. “Скажите копающим колодец, — говорит он, — чтобы они ударили по краю скалы и больше себя не утруждали: ибо тотчас же будут поданы нам от нее источники”. И вот те, которые ударяли по скале многократно и с усилиями и ничего не добились, сразу же раскололи ее одним единственным ударом, и расселина излила из недр чистейшую и пригодную для питья воду. С тех пор эта впадина, обратившаяся в колодец, сохраняется во свидетельство того, чего достигло дерзновение перед Богом. Так внемлет Бог преподобным его и молчащим гласам безгласных и открывает их помимо их воли через дела благодати.

115. Но необходимо сказать и о том, что, явившись сначала в видении Анне, игумений [монастыря] Вардены, он сотворил с ней чудо. Она сама рассказала нам [об этом] в таких словах. “Однажды со мной приключилась горячка, внутри горела я страшным огнем, плоть моя расплавилась, словно воск, кости стали как сухой хворост и во всем теле наступило полное расстройство. Много дней мучилась я от снедающей меня горячки и совсем не могла вкушать даже легкой пищи. Когда врачи увидели, что от лекарств болезнь усиливается, сила уходит из тела и плоть ужасающе измождена, голос иссяк и потерял силу они отчаялись в моем выздоровлении и ушли, оставив меня, словно дышащий труп, наедине с одной только матерью. И вот мать — что бы я без нее делала?! — когда услыхала, что врачи потеряли надежду на мою жизнь, и увидела, что взор мой угасает, что я непрестанно задыхаюсь и уже при последнем издыхании, прижала меня к своей груди и стала горько рыдать. Обливаясь слезами, ожидала она минуты, чтобы мне, умирающей, закрыть глаза. Находясь в таком состоянии и уже не воспринимая, что вокруг меня происходит, я вижу в видении, что блаженный Симеон протягивает десницу святому своему отцу, Симеону Благоговейному, и со славой великой ко мне подходит. Приблизившись ко мне, он произнес кротким голосом: "Здравствуй, госпожа моя Анна! Что за ужасный недуг напал на тебя? Почему ты, находясь в таком состоянии, неподвижно лежишь на ложе и не беседуешь ни с матерью, ни с нами, твоими друзьями, и совсем не вкушаешь пищи?" И вот от голоса святого мужа, как бы придя в себя, я открыла глаза и вместе с тем уста и, с трудом узнав его, слабым голосом произнесла: "Умираю, отец мой всечестной!" Тогда святой Симеон Студит, обернувшись, говорит блаженному ученику своему, то есть святому Симеону: "Воздвигни ее, господин Симеон, поддержав рукой [твоей], и дай ей поесть". Он же, выполнив это, как показалось мне, стал меня кормить пищей, взятой у моей матери. Вкусив из тех святых рук, тотчас обрела я здоровье и силу, встала с ложа, позвала мать и рассказала ей о видении. Недавно еще безгласная и мертвая, попросила я у нее пищи, с большим удовольствием поела и встала совершенно здоровая. Так и теперь действует святое Евангелие на тех, кто живет по Богу и точно по Евангелию и неотступно соблюдает его заповеди”.

116. Таков этот рассказ. Но теперь обратим повествование к другим чудесам отца нашего. Воспитывался у этого блаженного отца один мальчик, Никифор. После кончины святого он принял постриг в монастыре святой Марины и получил имя также Симеон. Он стал очевидцем некоторых чудес [своего духовного] отца и, будучи иереем, рассказал мне, призывая Бога во свидетели, следующее. “Когда я был мальчиком, ~ говорил он, — и только что достиг четырнадцатилетнего возраста, я был приведен моими родственниками к святому и вошел в число ему прислуживавших. Не знаю, как сказать, но естество мое с самого раннего детства противилось вкушению рыбы, а если кто-нибудь принуждал меня принять ее на трапезе, особенно свежую и не соленую, то я немедленно ее извергал, отторгала ее моя природа, и я преисполнялся всяческого отвращения. Однажды на трапезе, когда я находился в таком состоянии и сильно страдал от неприятия [рыбы], протягивает святой ко мне руку и дает кусок жареной рыбы. Я замедлил и стал отказываться. Когда же святой спросил меня и узнал о причине отказа, он отвел руку и ненадолго углубился в себя, чтобы немедленно узнать об этом через молитву у всеведущего Бога. После того, как он таинственно побеседовал с Богом, он приказал мне приблизиться и, когда я подошел, простер руку, благословил этот кусок рыбы и дал мне съесть его, со словами: "Приняв во Христе, Боге моем, съешь и обретешь отныне естественное желание ко всему, что Бог дал нам для вкушения, сказав: Как зелень травную даю вам все (Быт. 9:3)". Когда святой это произнес и я с верою потребил эту пищу, я тотчас же, по благодати Божией и по молитвам отца, ощутил в себе желание вкушать рыбу. С тех пор я ел рыбу охотнее, чем мясо раньше, когда находился в миру. Это первое знамение своей святости блаженный муж сотворил со мной, подобно знамению Иисуса, Бога моего, на браке в Кане Галилейской.

117. Но когда я стал к святому близок во всех отношениях и принял от него много любви и заботы, он вовсе не стал позволять длительно сопребывать с ним или оставаться с ним в одной келлии никому из живших с ним монахов, кроме меня, возможно, потому, что, находясь еще в детском возрасте, я был незапятнан и непорочен, — он ведь постоянно заботился и со вниманием следил, чтобы никто не узнал о его подвиге, — а может быть, ради какого-либо услужения старости его, или, может быть, по домостроительству Божию, чтобы явлено было, каков был подвиг его в [сей] жизни, среди мира и города, при нынешнем поколении, ибо надлежало ему до тех пор не отходить к Богу, — сколько [времени], я не могу сказать, — пока, наконец, решительно никого не останется с ним в келлии. И вот, когда однажды лежал я в углу под кровлей его келлии, около полуночи, словно кем-то разбуженный, я открыл глаза и увидел повергающее в дрожь зрелище: ибо то, что совершилось с ним, было страшно для зрения и для слуха. Вверху, под самым потолком келлии, был подвешен большой образ — деисис и около него был зажженный светильник. И вот я увидел, что как раз на уровне иконы, на уровне около четырех локтей — свидетель мне Христос-Истина — святой муж находился в воздухе, воздев руки и молясь, весь став светом и весь сияя. Как только я, ребенок, в таких вещах неопытный, увидел это сверхъестественное и страшное чудо, в страхе забрался я с головой под одеяло, спрятав лицо. Когда же наступило утро, одержимый страхом, рассказал я святому наедине о видении. Он же строго-настрого приказал мне об этом вообще никому не рассказывать.

118. Но так как не было для него воли Божией скрываться до конца [своих дней], но нужно было, чтобы, наконец, благодать, которую он обильно стяжал свыше, явила себя, даже если это было для него нежелательно, всепроникающий и всем руководствующий [Божий] Промысел побудил оставить [домашний] очаг и привел к святому мужу в монастырь некую бедную женщину. Она носила на руках ребенка лет четырех, расслабленного и недвижимого, страшно изнуренного болезнью, почти не оставлявшего надежды на то, чтобы остаться ему в живых. Терзаемая сразу двумя несчастьями, — бедностью и тяжелой болезнью родного ребенка, — она жестоко страдала и проливала потоки слез. Поэтому, взойдя на лестницу, ведущую в церковь святой Марины, потихоньку положила она ребенка на помосте и поспешно удалилась, дабы из двух несчастий, ее угнетавших, избрав одно, получить короткую и малую передышку. Когда же пришли жившие возле монастыря и святого мужа монахи и увидели, что лежит ребенок, совсем иссохший, совсем недвижный, безгласный, с дико вытаращенными глазами, испуская непрерывно тяжкие вздохи, по которым только и можно было узнать, что он жив, они сообщают святому об этом ужасном и невыносимом зрелище. А он, вынув из ящика посох, на который опирался и помогал себе в старости и телесной немощи, вышел, чтобы самому взглянуть на душераздирающее зрелище, которое уже и не было ребенком. Когда же он взглянул своими полными сострадания глазами и увидел то, на что только и были устремлены взоры смотрящих, — зрелище потрясающее и приводящее в трепет, — он заплакал над ним и восстенал из глубины сердца, пораженный как самим увиденным, так и тем, до какой степени простирается действие лукавого против творения Божиего. Затем, обратившись к нам, обступившим его, блаженный говорит: "А вы-то что думаете об этом ребенке и чего хотите?" Мы же все единодушно ответили: "Надо уже похоронить его и предать земле, он, конечно, мертв и вот-вот испустит последний вздох". "Нет, это не так, — сказал [святой], — вы дали мне ответ, не подумав". И, отложив посох, святой старец нагнулся, взял на руки дитя и положил его на кресло, сидя в котором он отдыхал в священных собраниях. А нам он приказал принести лампаду, висевшую перед [иконой] святой Марины, взял оттуда масло, помазал этого страшно иссохшего ребенка, потом помолился и осенил его крестным знамением. Как возвеличил ты, Царю Христе, святых твоих! Тотчас же ребенок, чудом в себя пришедший, возгоревшись жизнью и обретя силу и здоровье от одного только наложения этих святых рук, встал на ноги — ребенок, который всю свою жизнь лежал неподвижно, — схватился за кресло святого, затем стал ходить и прыгать по церкви, хватаясь за скамьи, и, как водится, искал еду. Когда же ребенок насытился, то [этого] виновника несчастья и бедности матери отдали ей. Это из его явных чудес.

119. Некая иная женщина имела сына — юношу цветущего возраста и прекрасной наружности. Лукавый преследовал ее завистью, и сын, которого она носила, был сокрушаем нечистым духом, бесновался и испускал, пену. И вот, движимая Промыслом свыше и благодатью, приносит она сына в обитель к святому. Поднявшись по лестнице, она остановилась у входа в церковь и стала молиться Богу за сына. Затем женщина попросила о том, чтобы святой принял ее и она повидалась с ним; ему передали ее просьбу. Христоподражательно доступный всем — мужам, женам, детям, старикам, юношам, странникам, знакомым, всякому человеку — он подходит к ней спокойной и тихой походкой, по обыкновению держа в руках свой посох и опираясь на него. Когда она со слезами и верой коленопреклоненно почтила святого, а юноша собственными своими глазами узрел ангелоподобный облик его, нечистый дух поверг его на землю и крутил его, лежащего, скрежещущего зубами, испускающего пену и блеющего, словно козел. Увидев, как юноша мучим демоном и катается по земле, святой пожалел его, вздохнул о нем из глубины души и заплакал перед образом Иисуса Христа-Бога, написанным над вратами. Вознегодовав и запретив [нечистому] духу, говорит (а мы слышали): "Бес лукавый и нечистый! Да запретит тебе Господь Бог мой! Изыди из творения Божия!" Сказал [так] и, взяв масла от лампады пред иконой, помазал страждущего, дал ему руку, поднял его и отпустил здоровым домой вместе с матерью. Тот уже никогда не страдал больше от бесовского нападения.

120. Однажды святой отъехал на родину, в отчий дом. И когда он оказался возле очень большой реки Галлос, протекающей по Вифинии, он заметил, что стоящий на берегу рыбак ловит рыбу удочкой и сетью. Увидев его, святой спросил, нет ли у него на продажу рыбы. А тот [ответил]: "Много я потрудился, досточтимый отче, от самого рассвета до нынешнего, как видишь, девятого часа дня и совсем ничего не поймал ни для собственного пропитания, ни на продажу". Тогда святой сказал: "Закинь удочку от моего имени и, если с Божией помощью ты поймаешь что-нибудь, прими от меня деньги как цену за пойманную рыбу, а я возьму то, что ты поймал". И рыбак быстро, как только смог, закидывает удочку на середину реки и, — о, Христе, чудеса и силы святых твоих! — не прождав и малого времени, он вытаскивает удочку и рукой снимает с нее огромную рыбу. Когда же, вопреки всякому ожиданию, рыбак увидел пойманную им великую рыбу, он хватает ее и прячет под свою одежду. И говорит святой: "Получи то, о чем мы условились, и дай мне рыбу, пойманную во имя мое". Рыбак же отвечает: "Мне нужна она для одного патрикия, я ее не продам". А святой, уразумев порочность его и неправоту души его, оставил его и, отошедши немного, проклял неправедного. И тотчас же рыба, выскочив из его одежды, высоко подпрыгнула и бросилась на середину реки, оставив неразумного, как и раньше, ни с чем.

121. Был у этого блаженного мужа друг по имени Орест, [проживавший] возле гавани Хрисополя. Человек этот ни в чем не нуждался, имея изобилие и достаток средств. Многим владея, жил он счастливо в своем доме с женою и детьми. Но позавидовал ему из-за его процветания завистник-демон и, потихоньку подкравшись, напал на него, свернул ему весь рот до уха, и он лишился речи. На носилках отнесли его домой, к жене и детям. Когда жена увидела мужа, а дети отца, внезапно пораженного таким страшным недугом, не подающего надежды на выздоровление, они вместе со всеми присутствующими и друзьями стали бить себя в грудь, громко стенали и безутешно плакали. Тогда сообщают [святому] отцу о несчастье этого человека — о том, что друг его Орест вот-вот расстанется с преходящей жизнью. А он, провидя духом будущее, сказал сообщившему: “Пойдем, я посмотрю на друга как друг пришедший, и он на меня посмотрит”. Итак, взяв свой посох, пустился он в путь, ведущий к тому [человеку], и я, как говорит рассказчик [Никифор], шел впереди святого. Как только святой вошел в дом друга, увидела его, скорбного и объятого горем, жена и начала причитать: "Видишь, отче, друг [твой], которого мы любим и кем ты был горячо любим, умирает, и меня все скоро узрят вдовою, и дети мои станут сиротами и, лишатся отца. Но молю, помоги мне, рабе твоей, и помолись Богу, чтобы либо мне испустить дух вместе с ним и ни единого часа не оставаться без мужа, либо увидеть его исцеленным по естеству и обратившимся к дому и делам".

122. Вот что говорила жена святому. Он же, когда увидел друга под бременем тяжких страданий, безгласного и слепого, лежащего на постели и не воспринимающего ничего из того, что происходит и говорится, пролил над ним слезы сострадания и сказал: "Милый Орест, как же ты страждешь! Что сделал с тобой завистник-демон!" Так сказав, воздел он молитвенно руки и, обратив умные очи души ко внемлющему его прошению Господу, касается головы мужа и, сотворив над ним молитву за болящих, сразу же запечатлевает [знак креста] на устах его и всей голове его. И немедленно — о, неизреченная доброта Твоя, Господи! — человек этот восстанавливается в естественное состояние и, вновь получив свободу уст своих от натиска и бича лукавого, обращается со словом к жене и приветствует святого. С тех пор, пока блаженный муж находился в живых, облагодетельствованный [им] друг постоянно приносил ему плоды в знак благодарности. А тот, по любви принимая приношения, говорил: "За все, брат, надо благодарить одного Бога, Который может сотворить Свои чудеса над всеми, на него уповающими. Мы ведь Его творения и Им приведены из небытия в бытие, будучи сотворены для добрых дел во славу Его благости, хотя мы, как видишь, люди грешные и наравне с вами облечены всяческой немощью. Более того, следует старательно заботиться и о собственной жизни, дабы невольно или вольно не совершили мы чего-нибудь противного благопочитанию или недостойного воли Божией и чрез это, дав место лукавому демону, не впали в такие вот искушения. Смотри, брат, чтобы, став здоровым по благодати Божией, ты никогда больше не впадал в зломыслие и грех, дабы не случилось с тобой нечто худшее, чем то, что произошло, как милостиво говорит Бог Слово не только расслабленному, но и всем нам" (Ин. 5:14).

123. Но как же пропущу я приводящее в трепет чудо, которое совершил он над одним из братьев, которые восставали против него? Ибо [каждое] из встречающихся мне его удивительных чудес кажется значительнее предыдущего и нарушает ход повествования, мешая ему достичь конца, несмотря на мои усилия, и понуждает [меня] открыть и изложить то, что было сокрыто, но что Бог теперь явил нам. Повествование об этом страшном чуде таково. Однажды два человека из соседнего селения, братья, рожденные одной матерью, стали, как только могли, поносить святого мужа из-за основанной [им] обители. Они хулили и оскорбляли его и дерзко угрожали ему. А он отвечал им ласково, увещевая, умоляя, говоря и делая все, что умиротворило бы их души. Они же все больше и больше возгорались яростью против святого и осыпали его ругательствами. Тогда он начал напоминать им о Страшном суде Божием, как он совершается над оскорбляющими и поносящими рабов Божиих. И один из них, по имени Дамиан, движимый порывом необузданного гнева, толкает святого своей преступной и нечестивой рукой и повергает его на землю. Затем, убоявшись, что когда-нибудь настигнет его дыхание гнева Божия, с раскаянием быстро наклоняется и поднимает с земли святого иерея Божия, и слышит от него: "Бог да простит тебя, брат, и не вменит тебе сего во грех".

124. А другой [брат], несчастный, имя которому было Анфис, направив бесстыдство души своей на великий вздор оскорблений и поношений, нисколько не пощадив самого себя и вообще даже не воздержавшись от издевательства, словно пьяный, наскакивал на святого мужа, называя его лицемером, притворщиком, обманщиком тех, кто ищет встреч с ним и беседует. Итак, блаженный увидел безмерную наглость того [человека], на многое простирающуюся, и что наглец изострил язык даже на храм Божий и на Духа [Святого], что есть одно и то же, да и не только это, но что он оскорбляет животворную мерт-вость, приобретенную в священных борениях за добродетель, энергию божественной благодати, сокровенно в нем действующую, кроткий нрав его и аскетическую внешность — одним словом, [все] прекрасное, что получил он по вдохновению от Духа [Святого]. Тогда [блаженный] подражает гневу [пророка] Елисея, когда тот, движимый ревностью Божией, предал нечестивых детей через проклятия хищным зверям (4 Цар. 2:24). Преисполнившись гнева и возгоревшись от Духа Свыше, говорит он этому [человеку] так: "Если, как ты сам утверждаешь, я лицемер и притворщик, а облик мой поэтому служит для обмана приходящих ко мне и беседующих со мной людей, воистину говорю тебе, эту личину примешь ты, раздувшись животом, и будешь, так же, как и я, обманывать людей". Сказал и — о, Боже всяческих, неизбежен суд Твой! — по [сказанному] слову, вечером того же дня несчастный, опустившись на свое ложе, больше уже не имел сил с него подняться, но, будучи охвачен тяжким недугом, непомерно вздувшись, сделавшись по цвету на вид подобным лимону, в означенные дни испустил дух от этой болезни и от страшного гнева Божиего. А случилось это во устрашение невежественных и несмысленных людей, чтобы они не пренебрегали святыми и обитающей в них благодатью, [а также] во исполнение сказанного апостолами в их постановлениях, где они открыто говорят о необходимости почитать наших духовных отцов, в тридцатой главе второй книги, что дословно [выглядит так]: "Эти [люди] восприняли от Бога власть над жизнью и смертью, чтобы судить согрешивших и осуждать на вечную смерть, кающихся же разрешать от грехов и оживлять".

125. Когда же и для святого исполнилось время преходящей жизни и он предузнал конец числу дней своих, он приуготовляется [к этому] последней болезнью, и ложе его приемлет болящего. А болезнью его было расстройство кишечника: оно истощало его тело и полностью разрушало связь составляющих его элементов. Итак, блаженный лежал довольно дней, охваченный болезнью, постепенно терял силы, истлевал плотью и освобождался от [телесных] оков. От болезни плоть его так иссохла, что он сам не мог и пошевельнуться, если бы заранее не давали ему руку помощи и не переворачивали его с боку на бок при помощи некоего приспособления. Когда он пребывал в таком состоянии, а мы вопрошали его, нуждается ли он в чем-либо по естеству, он настоятельно просил, чтобы я один присутствовал и оставался при нем. Но я был еще молод, и мною быстро овладевал глубокий сон, — это я высказал святому [и прибавил], что нет у меня достаточных сил, чтобы ухаживать за ним в одиночку, ибо страсти этой порабощен, как раб. Он же ответил мне: "Вот на этой скамейке (мы обычно называем ее "аркла") приляг и отдохни возле меня и найдешь облегчение [своей] страсти". Когда я так поступил по его приказанию, — рассказывает он, — в тот вечер, в который он повелел, и уснул на скамейке, благодатью Божией я уже не погружался, как раньше, в глубокий сон, будучи некогда всецело захвачен им по присущей мне необходимости. Но, стряхнув его, словно какое-то тяжкое бремя, я с тех пор не испытывал желания спать не только, когда бодрствовал, но и когда спал, молитвами святого, по слову Писания: Я сплю, а сердце мое бодрствует (Песн. 5:2).

126. Но, прибавив ко всему этому, продолжает [рассказчик], знамение, которое узрел я в то время, когда он [уже] лежал, я быстро закончу повествование. Поскольку, как я сказал раньше, никому другому, кроме меня, он не позволял пребывать в одной с ним келлии, я лежал во время его сна на ложе, о котором уже говорилось, в течение всей ночи, то засыпая, то прислуживая ему в том, в чем была необходимость. Время немощи его продолжалось, и болезнь сразила его окончательно, и немного оставалось до освобождения его от оков упорствующей плоти. В одну из ночей, когда я, по своему обыкновению, лежал на том самом ложе, слегка погрузившись в тонкий и слабый сон, меня внезапно, как я уже и раньше рассказывал, словно кто-то разбудил. И о, страшное чудо! Я вижу, что этот блаженный и равноангельный муж, сраженный болезнью, кого мы с трудом на ложе переворачивали с боку на бок при помощи некоего приспособления, висит в воздухе под потолком келлии на высоте четырех или более локтей и молится Богу своему в неизреченном свете. Когда я так увидел его (ведь из прежнего видения я помнил о его великой святости и ангельском устроении), я, преисполнившись восторга и трепета, продолжал беззвучно лежать. Рассуждал я сам с собой и говорил: "Как это тот, кто вчера и сегодня утром не мог сам перевернуться на ложе и вообще двинуться и встать без посторонней помощи, теперь сам поднялся с ложа и, взойдя на воздух, так молится — подобный нам человек, носящий плоть, которая влечет долу?"

127. Так размышляя об этом про себя и изумляясь, я против своего желания погрузился в сон, когда святой еще висел в воздухе. Поэтому через некоторое время, пробудившись от сна (ведь сердце мое трепетало от этого невероятного и странного зрелища), я увидел святого уже лежащим на ложе; он взял одеяло и накрыл им свое тело. Это больше, чем остальное, потрясло меня и лишило рассудка. Поэтому я так говорил себе, дивясь происшедшему: "Как это того, кого болезнь расслабила и сделала недвижимым, божественная благодать, в Отце и Сыне через Духа Святого преизобильно в него вселившаяся, полностью восстановила, полностью укрепила и вознесла от земли на воздух, для общения с нею, а гибельная сила болезни и немощи оказалась слабее обитавшей в нем от юности божественной силы? Но такова сила, сходящая свыше на святых и равноапостольных через посещение Духа. Она, оказывается, выше и сильнее не только болезни, увядания и немощи, из-за которых плоть распадается, погибает и превращается в прах, но [сильнее] мучений, смерти и адских недр". Когда же наступил день и началось мое попечение о святом, я дерзнул, оставшись наедине с ним, открыть ему тайну. А он [ответил]: "На тебе запрет от Бога и от моего ничтожества. Никому не говори об этом видении, прежде чем узришь меня покинувшим плоть". Это хранил я до настоящего времени и никому не рассказывал об этом”. Здесь кончается то, что поведал нам Никифор, он же Симеон.

128. После того, как благородный муж провел тринадцать лет в изгнании и за это время со смирением перенес много испытаний, трудов и скорбей, а естество [его], достигнув уже тягостной старости, стало стремиться к освобождению, его охватили немощь и болезнь. Истонченное, изможденное вконец естество претерпевало свойственные ему страдания, какие и должно [претерпевать], а душа его всецело прилепилась к Бог для Которого он жил до [самой] смерти, для Которого богословствовал и с Которым сопребывал. Поэтому он просил о скорейшем освобождении от тела, чтобы на колеснице добродетелей быть вознесенным к небесам и водвориться в нетленных обителях (Флп. 1:23). Укрепляя себя самого и своих учеников, он ободрял их словами утешения, а вместе с тем предсказывал им день и час [своего] исхода из тела и просил, чтобы ни до времени [его смерти], ни после безрассудно не били бы они себя [в грудь] и не рыдали подобно тем, кто не имеет надежды. А еще пророчеством, наводящим трепет, запечатлел он конец своей жизни. Взглянув на плачущих и увидев [их] сиротство, он сказал: “Зачем вы оплакиваете меня, покидающего вас? В пятый индикт покроете гробом меня, умершего, и в пятый же индикт снова увидите выходящим из гроба и пребывающим с вами, любящими меня”. Сказав это, когда наступил означенный день, 12 марта, приснопамятный муж причастился Пречистых Христовых Тайн, что было у него в обычае на каждый день, сказал “аминь” и повелел ученикам петь отходные молитвы.

129. Так они пели при возжженных светильниках и с заплаканными глазами. А он, пока они пели, воздел святые свои руки и по мере сил еще немного помолился, а затем скрестил их и всего себя почтительно собрал. Сказав тихо и спокойно: “В руки Твои, Христе Царю, передаю дух мой”, — прославленный и многострадальный подвижник Христов, радуясь, покинул терпеливое и многострадальное свое тело. Завершив блестящие битвы, он отошел ко Господу, в момент смерти став всесожигаемой жертвой от всепоедающего огня, [жертвой] непорочной и благоприятной Богу (Лев. 22:18–21). Так мы написали в его эпитафии. Таким образом в подвигах исповедания и воздержания присоединяется к праведникам праведнику к преподобным преподобный, к богословам богослов, священномученик, исповедник и великий учитель Церкви Христовой к исповедникам и учителям и священномученикам. Но когда прошли тридцать лет после кончины этого приснопамятного отца, предвозвещается по его пророчеству перенесение его святых останков знаком: неизреченным образом появляется цифра “пять”, как бы написанная на мраморе в келлии ученика его Никиты Стифата, и многие видели это. Таким образом, когда окончился пятый индикт, то есть в 6560 году, переносятся его исполненные всяческой благодати и благоухания и над землей светящиеся мощи, многих созывающие и освещающие его друзей и учеников, прикасавшихся к ним и лобызавших их.

130. Таков был, братья, преблаженный и присновосхваляемый отец наш Симеон, великий в [познании] тайн Божиих, но не известный людям, деяниями и мыслью равный апостолам, истинно живущий, как сказано, по Евангелию Христа и Бога. Поэтому он прославил в себе Бога и при жизни, и после смерти, воссияв перед лицом людей благими деяниями. А потому и сам он по справедливости был Им прославлен. А то, что он был соратником Христовых апостолов, что и он усвоил ту же благодать, это ясно не только из совершенных им чудес и из мудрых слов его, ибо он богословствовал, не будучи ученым, и, подобно Павлу, сподобился видений и откровений (2 Кор. 12:1), но также из чудес, совершавшихся от каймы его одежд, как слышим мы и о тех [мужах]. Ибо как тени апостолов Христовых непостижимо творили чудеса (Деян. 5:15), так и благоухание одежд этого мужа вызывало радость и душевный восторг у тех, кто их касался, потому что они источали сладостный запах некоего странного и необыкновенного мира. Это и естественно, ибо поскольку по одеждам святого мужа распространялась благодать Духа, в нем пребывающая, то через проистекающее от них благоухание она наполняла радостью и восторгом сердца тех, кто к нему приближался с верой. Этой благодати обильно отведал не только я, его ученик и автор этих строк, но и другой ученик его, Феодул, который рассказывал мне вот что. “Однажды, — говорил он, — святой подарил мне свой короткий хитон, а я, приняв его, тотчас же скинул с себя одежды, отложил собственный хитон и надел его на голое тело. И когда я пришел к своему ложу, чтобы лечь и предаться сну, я ощутил столь сильное благоухание, словно от многоценного мира, что спрятал свою голову внутрь хитона, вдыхал благовоние и не мог насытиться исходящей от него радостью. Хотя я многократно стирал и чистил, он сохранял то же благоухание, пока не износился от старости и не превратился в лохмотья”. Вот что об этих вещах и обитавшей в нем благодати Духа.

131. Но пора сказать и письменно изложить то, что поручил он и мне относительно своих сочинений, не только [явившись] в сонном видении, но что еще и пророчески написал он мне о них, далеко прозревая грядущее, чтобы через меня стали они известны и всем другим к пользе читающих. Когда блаженный пребывал еще в этой жизни, он денно и нощно, помимо своей воли, записывал тайны, подаваемые его уму божественным Духом. Ведь Святой Дух вызывал в нем радость и ликование, не давая ему передышки до тех пор, пока слова и действия Его не бывали преданы писанию. Давал блаженный и мне написанное им, и я переписывал это на пергамены и иные свитки. Переписав же, я ему их возвращал. Но однажды вздумалось мне один из них оставить у себя. Блаженный спросил о недостающем свитке у принесшего [переписанное], а так как тот по незнанию не мог вразумительно ответить, то святой муж, как бы рассердившись, его прогнал. Услышав об этом, я подумал, что блаженный заподозрил меня в некоей хитрости из-за оставленного свитка и, опечалившись, опроверг обвинение в письменном виде. А он, непрестанно движимый божественным Духом и желая поведать о событиях последних времен в письменном виде и в устных преданиях, а также явить и подтвердить пророческое свойство души своей, поскольку [наступают] последние времена, — посылает мне ответ в простых и безыскусных словах.

132. “Писаньице мы твое получили, духовное наше чадо, но не одобрили, ибо усмотрели в нем изрядную твою глупость, потому что ты вообще подумал о нас таковое, будто я вообразил или помыслил, что ты по некоему коварству или из любопытства, чтобы огорчить меня, утаил свиток. Какое же коварство или какая скорбь от этого коснется меня в будущем, если даже кажется, что для меня [сейчас] это вернее всего? Но так как я вовсе не знал, что ты оставил этот [свиток] у себя, и предположил, что он, возможно, погиб из-за небрежности слуги или иным каким-либо образом, это огорчило меня, поскольку я признал в тебе раз и навсегда как бы себя самого и все мое доверил тебе, надеясь через тебя открыть [это] и всем другим, как и Христос говорил Своим ученикам: Что на ухо слышите, проповедуйте на кровлях (Мф. 10:27). Так какое же скверное подозрение имел я на тебя? Поэтому я и прошу тебя переписать это в тетради, чтобы оставить тебе в наследство все мои сочинения. И как это ты заподозрил, будто таковое помыслил я о тебе? Все же Бог простит тебе этот грех, — что ты осудил нас как отпавших от любви, которая все переносит и никогда не перестает (1 Кор. 13:7–8 К если только кто-либо не отдалится от нее добровольно. Но она пребывает целостной, нераздельной, кротко приемлющей всех желающих обратиться и снова прилепиться к ней, по-родственному связующей, а часто и нежелающих влекущей и призывающей к себе. Я молюсь, чтобы ты, дитя, к ней прилепился и соединился [с ней], чтобы мог ты не рассуждать о том, что плохо” что существует и что вообще не существует, но постоянно хранить себя от соблазна во всем по отношению и к нам и ко всем [прочим]. Аминь”.

133. Написал он это мне, когда я был еще юным и неискушенным, когда лицо мое только покрылось первым пушком. Будучи не в состоянии постичь силу его слов, письмо это вместе с другими письмами, которые он мне посылал по разным случаям, я переписал, как думаю, по вдохновению свыше. Но когда прошло шестнадцать лет в борьбе и сражениях со многими [противниками], как сказано выше, среди искушений, я забыл не только об этом письме, но и обо всех других его боговдохновенных писаниях. Но однажды божественная благость по его молитвам посетила нас и увидела наши скорби и нужды, которым подвержены мы в этой жизни для искупления наших прегрешений, и открыла нам беспрепятственное возвращение в богоспасаемую нашу студийскую паству, конечно же, отогнав и лишив силы всех противников наших. Посетила же она меня тогда благодаря любимому мною покаянию, безмолвию и слезам, и вкусил я дара Божия, — так я называю утешение от Духа Святого, возникающее в сердце через сладчайшее умиление. Прекрасно ведь благоговейно склоняться перед Богом и возвещать всем милость Его. На второй неделе Великого поста внезапно охватывает меня некое исступление и изменение от изменения десницы Всевышнего (Пс. 76:11), ибо еще до того, в четверг первой недели, был я охвачен страшным видением. Изменились мои чувства и вообще естество, мысли и все движения моего тела, так что я даже забыл съесть хлеб свой, как говорит божественный Давид (Пс. 101:5). Весь я стал свидетелем мне Христос-Истина — как бы не облеченный телом (2 Кор. 12:2–3), ибо мне казалось, что я несу его как нечто легкое и духовное. Я не испытывал ни голода, ни жажды, ни усталости, ни бессонницы благодаря родившейся во мне свободе и легкости, благодаря сокрытому безмолвию душевных сил и помыслов разума и невыразимой тишине моего сердца. Ибо любовь Божия, на него излившаяся, вознесла к небесам сразу все мои чувства, и я пребывал в тихом свете, словно лишенный тела. В течение целых семи дней душа моя, не смущаемая никакой страстью или помыслом или, можно сказать, потребностями естества, находилась в состоянии великого наслаждения и в неизреченной радости. Вместе с тем от меня отдалялось всякое пристрастие к миру, либо становясь для меня чуждым, либо вовсе исчезая.

134. Когда таким образом был я объят этим блаженным переживанием, находясь все еще в уединении, в верхнем этаже большого храма Предтечи, воскипает в душе моей вместе со сладостью и умилением любовь к блаженному и святому отцу моему Симеону, просветившему меня и наставившему на путь [праведной] жизни. Ибо я почувствовал, как кто-то тайно подвигал и подводил мой ум к воспоминанию о вещах, совершенно мною забытых, таких как благочестие блаженного сего отца, несравненное его доброделание, непрестанное умиление, каждодневные слезы, смирение, кротость, непритворная любовь (Рим. 12:9), чистая и беспрестанная молитва, воздержность, пост, всенощное бдение, стойкость в искушениях, при всех скорбях каждодневное благодарение, раздаяние милостыни нуждающимся, сострадательность, великодушие, доброта нрава, добропорядочность и прямота души, непреклонность в мыслях, твердое стояние за истину и справедливость, непреодолимость, трезвение, целомудрие, доброта, справедливость, православие, братолюбие, спокойствие, чистота сердца, с которой он каждый день причащался божественных Христовых Тайн, полная света речь, сладость в общении, величайший блеск и величайшая чистота души, отчего лицо его приобретало сияние, подобное солнцу, уступчивость, спокойствие, твердость в напастях, нестяжательность, скромность, отсутствие тщеславия и лукавства, смирение, простота, умеренность, милосердие, благость, нищелюбие, любовь к своим чадам, отсутствие злопамятности по отношению к своим обидчикам, духовная радость, любовь к прекрасному и добродетели. К этому [можно добавить качества] более совершенные и возвышенные, [как то] мудрость в речах, знание неизреченных таинств Божиих, высоту его богословия, глубину его смиренномудрия, страшные видения, по блаженному Павлу, таинственные откровения, созерцание беспредельного и божественного света; его херувимское благоговение в предстоянии Богу на Литургии страшных Христовых Тайн, когда он ясно видел Духа Святого, сходящего и освящающего его и Дары, его пророчества, предсказания, предвидения. А еще, его назидания, оглашения, практические советы и поучения, его сочинения, толкования божественного Писания, знаменитые нравственные и огласительные слова, послания, его апологетические и полемические слова, гимны божественной любви.

135. И вот я вспомнил о величии всего этого, как появилась сокровищница столь многих благ, как появился избранный сосуд Божий (Деян. 9:15) и обогатился всяческой, добродетелью, всем богатством дарований Духа [Святого], потому что возлюбил он мудрость и сочетался с нею (Прем. 8:2) через переизбыток чистоты. [Но] будучи еще неопытным в этом удивительном действии [Святого Духа], я не мог точно определить, откуда и кем таинственно внушается мне таковое, кто говорит это в моем сердце, кто подвигает мою душу на любовь к нему, пока божественная благодать не узрела меня, мятущегося и взыскующего причину сверхъестественно реченного мне, и не приблизилась, чтобы прошептать мне на ухо: “Это от пришествия и утешения Духа [Святого], как говорит Христос Бог своим апостолам и через них всем верным: этот Утешитель, Дух Святой, Которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам” (Ин. 14:26). Все это, как сказано, вспомнив и преисполняясь любовью к преблаженному этому отцу, я был вынужден, — Бог мне свидетель! — словно меня кто-то понуждал и подталкивал, прославить добродетельное его житие и для прославления составить некоторые гимны, подобающие высоте его святости. Но я откладывал [это] в течение многих дней, потому что не было у меня опыта в искусстве писания такого рода сочинений: я ведь не успел в достаточной мере напитаться и (так сказать] набить рот внешними знаниями и отточить [свой] стиль. Ибо еще юношей в четырнадцатилетнем возрасте оставил я [мирскую] жизнь и суету, а также занятие науками. И не было мне отдыха ни днем, ни ночью от сжигающего меня изнутри Духа, силою побуждающего и толкающего меня на это.

136. Поэтому-то, будучи не в силах долго терпеть [этот] натиск, сначала я сложил гимны канонов иже во святых отцу нашему и исповеднику Феодору Студиту в знак любви к нему и ради упражнения в словесном искусстве. Затем, словно, от неизреченного наслаждения, исполнился ум мой сладости слов, и я сочинил блаженному и великому отцу нашему Симеону надгробное слово, гимны, чтобы воспевать [их], и слова похвальные. Ум мой, словно из чистого источника, начал изливать изобильно и беспрепятственно потоки мыслей, и рука моя не успевала за быстротою диктуемых мне изнутри слов. Наконец, сочинив, исправив и перенеся [все это] на бумагу, я показал это одному из весьма искушенных [людей] во внешнем и в сокровенном знании. От него я услышал, что [мои сочинения] не хуже [произведений] древних гимнографов и не уступают им по церковному стилю. Тогда я вышел, пошел на могилу того блаженного отца и вместе с другими благочестивыми мужами воспел высоту его святости, а также прочитал надгробное слово во исполнение священного долга, посильно воздав ему прославление. Когда же я сделал это в его [честь] с великой любовью и великой верой, в одну из ночей объяло меня следующее видение.

137. Мне казалось, что меня кто-то зовет и говорит мне: “Брат, зовет тебя отец твой духовный — пойди, следуй за мной”. Последовал я за ним с великой радостью и душевным усердием, ибо со времени переселения его к Богу не был я удостоен видеть его. Но когда я очутился близ некоего царского и блистательного чертога, который обыкновенно называется кувуклием, тот, кто звал меня, распахнул двери и пригласил войти. И вот я вижу, что на возвышенном и богато убранном ложе лежит святой [муж], отдыхая, словно некий преславный царь; лик его светится, и он, как бы улыбаясь, смотрит на меня. И когда я увидел его, он делает мне знак рукою, чтобы я подошел ближе. Тотчас же с великой радостью сердца я подбежал и, преклонив колено, как мог, воздал ему подобающее поклонение со всяким благоговением и почтением. А когда я поднялся и приблизился, он обнял меня, поцеловал в уста и сказал кротко и сладостно вот что: “Успокоил ты меня, чадо мое любимое и желанное!” Затем, взяв мою. правую руку и подложив ее под свое правое бедро, а другой рукой показывая мне развернутый и исписанный лист бумаги, который держал в ней, он произнес: “Как же забыл ты говорящего: Это передай верным людям, которые… способны и других научить (2 Тим. 2:2)?” Как только он сказал это, я сразу же при этих словах пробудился, словно видел это наяву, а не во сне, и обрел в себе столь великую радость и веселье душевное, и уста [мои] преисполнились такой сладостью, и так радостно вострепетало сердце мое, что от великого наслаждения и духовного восторга я стремился сбросить с себя тело и с обнаженной душой пребывать там, где в нематериальном блаженстве было дано жилище тому мужу вместе со всеми от века святыми.

138. А в том, что это было действительно видение, а не сон, меня убеждает возникшая во мне радость вместе с невыразимым ликованием сердца, а также запечатлевшееся в уме моем неизгладимое воспоминание об этом. Ведь предметы воображаемые появляются в душе соответственно воображению и совершенно исчезают из ума того, кто вообразил их, не удержавшись ни в памяти, ни в зрении. Но не так обстоит дело с видениями истинными, которые сохраняются в уме на долгие годы, даже до конца [жизни] в таком виде, как были они показаны. Убеждает меня и Григорий Богослов, так описывая в [надгробном слове] Кесарию явление ему брата, словно происшедшее наяву, и удостоверяя тех, кому он пишет: “Тогда, — говорит он, — увижу и самого Кесария, уже не отходящим, не износимым, не сожалениями сопровождаемым, [но] сияющим, прославленным, превознесенным, каким ты неоднократно являлся мне во сне, возлюбленнейший из братьев и братолюбивейший”. И не только это, но когда он видел нечто подобное и относительно болящей матери, то видение оказалось истиной. И уверяет, и убеждает он меня своими писаниями, что видение это было истинным, а не какой-то сонной грезой. Ведь говорит он вот что: “Как же Бог питает ее? Не манну ли одождив, как некогда Израилю?” И немного после этого: “Ей представилось, будто бы я, особенно ею любимый (она и во сне не предпочитала мне никого другого), являюсь к ней вдруг ночью с корзиной и самыми светлыми хлебами, [потом] произношу над ними молитву и запечатлеваю их [крестным знамением], как у нас принято, чтобы накормить [ее], укрепить и восстановить ее силы. И сие ночное видение было событием истинным, ибо с этого времени она пришла в себя и возросла надежда на лучший исход. Обнаружилось это ясным и очевидным образом”. И что это было истинное видение, а не какая-то бессмысленная греза, ясно и для меня, как я достаточно показал во всем предыдущем повествовании.

139. Итак, сам с собою я исследовал видение и рассуждал о нем, словно под чьим-то таинственным водительством. Кроме того, я узнал, что все же следует поведать о нем старцу, очень умудренному в делах божественных и человеческих. А он, как только внял моим словам, точно уразумел смысл этого таинственного руководства и сказал: “Сказав тебе: "Успокоил ты меня, чадо мое желанное и любимое", святой выражал свое одобрение гимнам и похвальным словам в его честь. Он показал, что живущие в Боге святые даже после смерти с радостью и со всяческим одобрением принимают гимны и хвалы. Это показывает и Дионисий Ареопагит в мистическом толковании [чина погребения] усопших, [утверждая], что когда слава восходит к Богу, от этого бывает польза и для слушающих, так как они от слушания становятся лучше и подражают жизни и деяниям святых. Целованием же он показал происходящую от этого близость к святым и благодать, подаваемую ими пишущим это. А положить твою правую руку на его правое бедро [означало] клятву, которую некогда потребовал Авраам от своего домочадца и управляющего, сказав: "Положи руку твою под мое бедро и поклянись мне Богом неба и земли". Он намекал, что берет клятву с тебя о порождениях Духа, которых он зачал во чреве своего разума, в страхе Божием, и родил на земле, среди теперешнего рода человеческого, — я говорю о его писаниях, свыше ему внушенных Духом, — чтобы ты списал их и преподал людям верным, к пользе читающих. Об этом он напомнил тебе через апостольское слово: "Это, — говорит, — преподай верным людям, которые будут способны и других научить"; и показал развернутую и исписанную хартию”.

140. И вот, будучи таинственно научен истолкованию видения отверзшим наш ум к уразумению Писания и “ветхим деньми” мудрейшим старцем, вспомнил я внезапно о некогда мне присланном письме святого мужа и о богодухновенных его сочинениях. И как он тогда, обращаясь ко мне, точно пророчествовал, так все и произошло в свое время, и верю, что еще и дальше будет происходить! Ибо все его сочинения попали в мои руки после того, как обладал ими и хранил их, словно царское сокровище, некий упрямец в течение тринадцати лет, даже и одна небольшая книга из его сочинений, которую [тот человек] продал, была принесена ко мне и обрела место рядом с другими [книгами]. С тех пор, по его пророчеству и по его священному письмецу став наследником богатства его дарований, которым одарил его Бог, как самовидцев Слова через дар Духа, я везде его проповедую и щедро предлагаю всем, предоставляя его богословствование к благу и пользе души, даже если [этого] по своей немощи не желают те, кто завидует добродетельным. За это я надеюсь от руки Господней получить воздаяние здесь и там, по молитвам этого блаженного и святого [мужа], ибо Сам Христос истинно сказал: Приемлющий праведника во имя праведника получит награду праведного (Мф. 10:41). И еще: Приемлющий святого во имя святого получит награду святого, и приемлющий пророка во имя пророка, получит награду пророка. И еще: Кто принимает вас, принимает Меня, а приемяющий Меня, приемлет Пославшего Меня (Мф. 10:40). Но об этом достаточно.

141. Так что же? Оставить ли без упоминания и другие чудеса, которые после успения своего творил и творит из года в год богослов и великий отец наш Симеон? Как бы не понести нам праведного наказания от Бога за то, что презрели мы божественные деяния. Но давайте, не упоминая ни словом иудействующих и завистливых, я расскажу вам, верным, сколь много чудес сотворил Бог с отцами нашими (Пс. 65:16) и сколь много чудес святейший отец наш силою Духа сотворил во славу Бога, прославившего его посреди Церкви Своей.

Некий священник монашествующий, только что пришедший с горы Латра и посвятивший себя странничеству, прошедши и познав многие места, останавливается, чтобы отдохнуть от странствий, в небольшой обители святой Марины, против Хрисополя, основанной святым [мужем]. Будучи принят как гость тамошними монахами, упомянутый священник прилепился к малому стаду обители и почел для себя уделом жить и проводить время вместе с монахами, а также понести вместе с ними их аскетические труды. Как сказано, эти монахи его приняли и водворили в своем братстве, и он становится членом их общины. Когда этот муж стал вместе со всеми участвовать во всех славословиях, совершающихся в храме и сослужить на божественной Литургии, тогда он увидел в углу алтаря, против жертвенника, образ святого отца [нашего] Симеона, и пораженный помыслами неверия, начал сомневаться и говорил про себя: “Чем, какими знамениями и чудесами удостоверил он, подобно древним отцам, свою святость? Узнав о них и уверовав в таковые, я и сам признал бы его святым, подобно тому, как Церковь верных на тех же основаниях с древнейших времен признает святыми древних [мужей]”.

142. И словно под воздействием духа неверия был он колеблем таковыми помыслами. Однажды, когда все закончили утреннее славословие и когда монахи, выйдя из церкви, разошлись по своим келлиям, этот [человек] самовольно остался в церкви совершенно один и стал, на свою беду, осыпать святого насмешками. И вот, будучи ослеплен диаволом, несчастный подходит к иконе святого и, оказавшись близ нее, бесстыдный человек бесстыдно протягивает к ней руку и говорит с надменностью и презрением: “Никогда я не признаю, не прославлю и никоим образом не стану безрассудно поклоняться ему как святому”. И когда он еще произносил вслух эти слова, на него снизошел гнев Божий (Пс. 77: 30–31), ибо та самая рука, которую он протягивал к святой иконе, тотчас же у него, пустослова, отсохла, и он остановился с протянутой рукой, так как она не могла согнуться в локте. Будучи схвачен тогда жестокими страданиями, вопреки своим желаниям и воле, безумец вообще не мог сдвинуться с места, и его пронзительные стоны привлекли внимание всех. Испуганные его криками монахи прибежали в церковь и нашли его пораженным справедливым Божиим судом. Словно привязанный за правую руку и подвешенный в воздухе перед святой иконой, жалобными воплями он тронул взирающих на него монахов. Сбежавшиеся монахи, узнав от него причину столь великого коснувшегося его Божиего гнева, горько оплакали его дерзостный поступок, но вместе с тем и пожалели его и стали молить Бога и божественного отца Симеона избавить несчастного от этого страшного наказания. Поэтому-то, взяв масло от светильника перед его иконой, всю его иссохшую руку, за которую он был подвешен в воздухе, намазав от плеча до пальцев, только [промолившись] с утра до самого захода солнца смогли склонить Бога и святого к милости и избавить дерзкую его руку от неотвратимых и невидимых уз гнева Божия. Вот какое было страшное и странное чудо.

143. Подобное этому случилось и с другим [человеком], пораженным помыслами неверия, как раз в день праздника святого. Случилось то, чему лучше бы не случиться, и произошло это вот как. Во время совершения в этом монастыре службы святому отцу нашему, когда сошлось великое множество народа и были даже монахи из царской обители Космидия, один из них, Игнатий, [известный своим] прекрасным голосом, сладкогласно пел на утреннем бдении написанный святому кондак и звонко исполнял содержавшиеся в нем икосы. Он-то под действием и по зависти сатаны был уязвлен помыслами неверия против триблаженного отца нашего, пристально смотря на божественную икону святого, висевшую, как сказано, в углу алтаря. И так как этого человека тайно волновали таковые помыслы, святой возжелал уврачевать его душу, поврежденную диавольской завистью, а также всем поющим с ним подать благодать и помощь. Когда Игнатий еще пел сладким голосом, перед его взором и перед взором вторившего ему Мефодия, который поспешно прибыл из Студийского монастыря, лик на иконе святого словно воспламенился, [она] сделалась огневидной, начала раскачиваться и носиться из стороны в сторону по углу алтаря, где висела. И как только Игнатий узрел это невероятное чудо, голос его угас, и он остановился, лишившись дара речи, не в состоянии произнести ни звука, немой и безгласный. Когда же и певцы, и служители увидели его внезапно онемевшим, а икону святого самою собой качающейся и сотрясаемой, они стали расспрашивать, что случилось со сладкозвучным певцом, какова причина его немоты и за какие помыслы он страдает. А он, будучи правдивым и разумным, смиренно исповедал помысел неверия в своей душе и, пристально смотря на икону святого, увидал ее лик, подобный пламени, как бы ему угрожающий и движением ясно показывающий обитающую в ней благодать Святого Духа, подобно тому, как некогда показал ее Бог народу через огненные языки, [сошедшие] на апостолов и таким образом уязвленных помыслами неверия сделал верующими.

144. Но, если угодно, перейдем к иному чуду отца нашего богослова. Среди прислуживающих ученику святого (я разумею, конечно, Никиту Стифата) был также и некто известный Маиассия. Заболев расстройством кишечника — болезнью, называемой также “илеос”, он в течение пятнадцати дней употреблял столько пищи, сколько надо обычно для поддержания тела, но излишки ее никак не выходили. Жизнь его была в опасности, каждый день он, можно сказать, ожидал смерти, ибо все, что накапливалось у него в желудке, выходило противоестественным образом через рот.

Когда же эта болезнь показала, что против нее бессильны и всякий способ лечения и всякое лекарство и врачи потеряли надежду на то, что он [еще] пребудет в здешней жизни, сам он, отчаявшись во всех прочих средствах, которые приносят облегчение пораженному болезнью телу, с покаянием и молитвой прибегает к Богу. От глубокого отчаяния пролив потоки слез и впав затем в сон, видит он в ночном видении, как упомянутый ученик святого, которому, как сказано, он прислуживал, предстоит перед иконой святого, зовет его, называя по имени и обращается с такими словами: “Манассия, возьми светильник от иконы святого отца и просто выпей из него, и получишь облегчение в. болезни”. А тот, как только услышал это, схватил светильник и весь выпил его во сне. Еще не проснувшись, он почувствовал нужду, пробудился спрыгнул с ложа, как был, и сразу выпустив из себя накопившееся за пятнадцать дней содержимое желудка, полностью выздоровел. Таким чудесным образом, получив исцеление, которого ранее, прибегнув к лекарям, он не мог получить от врачебных средств, он горячо благодарит святого, припав со слезами к его божественной иконе. С радостью рассказывая о случившемся с ним при помощи святого, он открыто возвестил всем о святости и дерзновении этого [мужа] перед Богом. Вот каково было это [событие].

145. Неких два благочестивых человека, один по имени Иоанн, другой — Филофей, будучи еще в миру, по божественной заповеди и наставлению Господа (Мф. 18:19) сознательно согласились отречься от мира, облеклись во святую монашескую схиму и по собственной воле приступили к аскетическим подвигам.

Через этих людей Провидение замышляло воздвигнуть убежище для аскетических подвигов тем, кто желал упражняться в добродетели, уйдя от мира, и через труды монашеского благочестия стяжать евангельскую жизнь. Оно направляет их свыше, хотя живут они в бедности и нужде, не имея достаточного дневного пропитания. Содействием и силой Божией воздвигают они святую обитель близ гавани Пропонтиды Византийской, столь величественную и прекрасную, столь благоукрашенную и полную благолепия, что внешней роскошью и драгоценной отделкой она потрясала знающих об их бедности и бережливости. После того как обитель была закончена, один из них, боголюбивый и горевший [желанием] духовных подвигов, справедливо прозванный Филофеем, устроив себе келлию молчальника для затвора, водворяется в ней и закрывает всякий доступ в нее, избирая по горячему желанию путь более совершенных подвигов молчания. А другой, Иоанн, будучи немощен и слаб телом, — он ведь был евнухом, — принял на себя управление хозяйством обители и приступил к нему как мудрый эконом.

146. Но когда Филофей замыслил войти в святое место молчальнического делания, он решил сначала отправиться в царственный град и вознести молитвы в тамошних всечестных храмах, увидеть духовных мужей, побеседовать с ними, посоветоваться о [своем] намерении и затем, получив от всех них согласие, с помощью Божией приступить к подвигу молчания в упомянутой келлии. Итак, прибыв в Константинополь и поклонившись во всечестных его храмах и вознесши в них молитвы Богу, он отправляется в знаменитый Студийский монастырь, чтобы приветствовать известного Никиту, по прозванию Стифат, и посоветоваться с ним [о своем] намерении. Так как упомянутый муж был пламенно преданным учеником отца-богослова, то, беседуя с Филофеем, возбудил в душе его горячую любовь к святому. Он рассказал ему, какие испытания и сколь многие скорби терпел святой ради любви ко Христу и к [своему духовному] отцу, и каких благодатных даров свыше он был удостоен подобно апостолам, как богословствовал он с помощью божественного Духа, не будучи научен светским наукам, и написал поучения для созидания Церкви Христовой. И когда [Филофей] попросил эту книгу, Никита, вручив ему одно из богодухновенных сочинений и поучительных слов [святого], отпустил его, а тот радовался, что войдет в затвор и там изойдет потом в добродетельных подвигах. Итак, этого боголюбивого Филофея, прежде чем ему войти в убежище [предназначенное для] молчания, чтобы усердно предаться святой брани, охватили, как обычно бывает, помыслы, смущающие [его из-за] суровости аскетических подвигов, трудов и борьбы в затворе. Такова поистине подвижническая душа: она всегда ищет приложить труды к трудам, чтобы на ней исполнилось мудрое речение: Умножающий знание умножает скорбь (Еккл. 1:18).

147. Находясь в таковом положении, этот человек горячо молил Бога укрепить его терпение, силу и разумение, чтобы смиренно выдержать сопутствующие затвору скорби и лишения. Однажды ночью случилось, что, когда он бодрствовал, он услышал, что кто-то стучит в ворота. Когда же он поспешил увидеть, кто же этот стучащий, он открыл ворота и увидел седого человека, благообразного евнуха, благоговейного, внешностью очень похожего на ангела, с ликом, исполненным божественной благодати. И говорит ему [Филофей]: “Кто ты, честной отче? И кого ищешь, прибыв к нашему смирению?” А тот [отвечает] кротко: “Я — Симеон, живущий близ Хрисополя, в тамошнем монастыре святой Марины, и пришел сюда, чтобы находиться и жить вместе с вами”. А Филофей [говорит]: “И кто же, отче, разорвал твою одежду?” А святой [отвечает]: “Какие-то негодные люди сделали мне это неправедно (Пс. 34:19). Но ты, милый Филофей, о чем помышляешь про себя? О чем следует заботиться и помышлять в первую очередь, ты, конечно, должен знать, [а именно] что намеревающийся приобщиться Страшным Таинствам должен с величайшим усердием воздерживаться от многопития и [обильных] трапез и довольствоваться вечером для питья и утешения тела всего лишь тремя чашами. А после причащения точно так же ему следует удовольствоваться простой трапезой и простым образом жизни”. Что этими [словами] показывает он и о чем предупреждает? “Надо тебе знать, — говорит он, — так как ты вступаешь на путь столь великих подвигов аскезы и безмолвия, что следует так очищать себя воздержанием, слезами и молитвой, чтобы каждый день быть готовым к принятию Христовых Тайн. Через это [таинство] ты, непоколебимо пребывая в молчании и молитве, из-за обильного причащения Святому Духу в созерцании сокровенных тайн Божиих, приобретешь просвещенный ум, как написано: Дух все проницает, и глубины Божий (1 Кор. 2:10)”.

148. И беседуя так с Филофеем, святой просовывает свою руку под его одежду и касается обнаженного живота того, кто лежал на ложе, и надавливает на него с силой, двигает руку, как бы измеряя его, сдавливает его пальцами и ладонью, как бы делая его способным вместить [лишь] немного пищи. Затем, ласково обратившись к Филофею, сказал ему: “Если хочешь, выйди [отсюда] и приди к нам в гости, мы снова увидим и будем приветствовать тебя, милого Филофея”. Когда один сказал это, а другой услышал, святой исчез из поля зрения Филофея. А Филофей, придя в себя, обрел душу свою исполненной всяческой радости. С тех пор появилась у него природная воздержанность: с малыми потребностями и с простой трапезой проходил он затворническую жизнь, С радостью рассказывал он сопребывающим о [своем] видении, о посещении и явлении ему святого. Но когда досточтимый Филофей почувствовал некую поддержку от происшедшего, он рассудил, что видение было от Бога и не было обманом, решил на деле подтвердить [свое] благомыслие. Итак, вместе с братьями, с которыми он жил, он отправляется на поиски святого и, по его указанию достигнув знакомого нам Хрисополя, ищет упомянутый святым мужем монастырь. Когда тамошние монахи показали ему холм с останками святого, он к нему припадает и молитвенно воздает отцу-богослову Симеону вместе с благодарением честь и поклонение, как подобало. Получив от упомянутого ученика святого его икону, написанные в его честь похвальные слова и его собственные богодухновенные поучения, он для себя самого полностью обретает святого, и святой пребывает со всеми тамошними монахами. Поэтому Филофей каждый год радостно празднует в своей обители память отца и преуспевает и, говоря языком псалмов, восхождения в сердце своем положи (Пс. 83:6). Вот что можно рассказать о помощи святого посторонним [людям].

149. Но, если угодно, послушаем, как помог он после смерти своему близкому ученику. Во время особо чтимого поста святой Четыредесятницы упомянутый близкий ученик святого, Никита, он же Стифат, по обычаю предаваясь святым подвигам, был поражен духом блуда, ибо попущением Божиим благодать отступила. Человек очень разумный, проводивший жизнь в брани, в посте и всяческих злостраданиях, был выведен из себя и дошел до отчаяния. Исследуя, откуда и почему проникли в него гнусные и нечистые помыслы в то время, когда он выносил из постнической брани тело иссохшее и почти что, так сказать, умерщвленное жестоким воздержанием в пище и бдением, не находя” [причины], он впадал в глубокую печаль и уныние, ибо не знал, что делать для излечения болезни. Будучи охвачен печалью, творит он горячую молитву Богу и святому. И так, взывая и прося Бога и святого, однажды после незатейливой трапезы и умеренного количества пищи он ложится со скорбью в своей аскетической каморке, так как у него было еще подземное жилище под сводами. Когда ему показалось, что он засыпает, но он еще не закрыл глаза, он ясно видит наяву, ибо лежал бодрствующим, что вошел к нему святой, сел на его ложе, коснулся его одежд и назвал по имени. И говорит: “Разве ты не знаешь, чадо мое, откуда и по какой причине обступили тебя страстные помыслы?” Он же, когда внезапно увидел и услышал святого, собравшись в себя, со страхом отвечает ему: “Я, о муж Божий, святый, всячески исследовал это, — говорит он, — и еще не смог найти причину таковой напасти”. А святой [в ответ]: “Но я пришел к тебе указать ее, внемли моим словам. Знай, чадо, что она заключается несомненно в гордости и превозношении разумной части твоей души. Смири свой разум, соразмеряя самого себя и свои [помыслы] с заповедями Христовыми, и вскоре отступит от тебя [эта напасть]”. Сказав это, святой немедленно скрылся от его взора. А Никита, поспешно покинув каморку, отправился вослед святому и спросил прислужника: “Видел ли ты, как святой Симеон вышел [отсюда]?" О этого времени тщательно исследовав свои помыслы, он легко нашел причину, по которой, как говорил ему святой, страсть поразила его душу вопреки ожиданию в такое время. Поэтому, смирив свой разум и соразмерив свои мнимые заслуги с одним только страданием Христовым, [а именно] с оплеванием, он тотчас же был освобожден от бремени помыслов и страсти, и последовало утешение от Святого Духа через слезы и умиление. Он возносил великую благодарность отцу-богослову, соединив любовь к нему с верой. Вот каково было [это событие].

150. Бог, желая показать, что было бы благоугодно Ему и слуге Его Симеону, и на пользу Церкви верных, если бы появился список с его богодухновенных слов, показывает видение Иоанну, ученику Стифата, как некогда [показал он] Проклу, ученику Златоуста, Упомянутый Никита, он же Стифат, был некогда по откровению побужден святым, как подробно написано в житии святого, переписать его богодухновенные учения и душеполезные сочинения. Когда он старательно переписывал их на пергамен, видит его ученик во сне такое видение: показалось Иоанну, что, как обычно, пошел он к келлии преподобного мужа послушать и взыскать что-нибудь полезное для души. Но только он приблизился к двери комнаты, где Стифат предавался молчанию, он стремительно вошел в нее и видит, что Стифат сидит и двигает стилом, прилежно трудясь над перепиской богодухновенных слов святого, а божественный отец Симеон-богослов сидит прямо против него. Одной рукой он опирался на посох, а правую держал протянутой к Стифату, как бы сообщая ему что-то из собственных мыслей, и близко, уста к устам, беседуя об этом, тайно наставлял его в глубинах высокого своего созерцания логосов вещей и в догматах таинственного богословия, которые он оставил Церкви Христовой как источник живоносной воды во исцеление душ. Как только Иоанн увидел это, он узнал святого, хотя не видел его при жизни и, будучи не в силах воззреть на ангелоподобный лик отца, внутренне замер, охваченный страхом, и не решился войти. Затем, немного спустя, когда святой вышел оттуда и тихо стал удаляться возводящим горе путем, Иоанну показалось, что святой зовет его по имени и говорит: “Иоанн, скажи моему Никите: "Поспеши, чадо, завершить переписку моих трудов, и то, что ты взыскуешь, исполнится и пребудет для тебя с избытком"”. Вот что после своей смерти сотворил святой со своим учеником Никитой Стифатом.

151. А как же мне пропустить и то, что, когда об этом [только] слышат, потрясает слушателей? Все же и это свяжу я с ранее происшедшим во славу Божию, в радость и на пользу Его Церкви. Однажды справляли праздник святого третьего числа января месяца, когда мы вспоминаем его изгнание. И случилось праздновать вместе с нами Косме, благочестивейшему монаху и игумену монастыря святого Стефана, что на горе святого Авксентия. Итак, когда совершались праздничные похвалы святому и всех празднующих охватили радость и ликование во [время] прославления Бога, Который и бедных кормит, и храм освещает, вошла ревность по Богу и в упомянутого мужа, и стал он бранить мысленно себя самого, что он, не имея богодухновенных поучений и сочинений святого, все же празднует праздник богослова-отца. Тогда обратился он к часто упоминаемому ученику святого с просьбой получить от него икону богослова-отца, а еще и написанные в честь него гимны и похвальные слова, чтобы и ему самому праздновать память святого в собственном монастыре и принести [в него] благословение свыше соответственно написанному: Благословящие тебя будут благословенны, и проклинающие тебя будут прокляты (Быт 12:3).

Затем человек этот, с верою и со смущением, как сказано, получив икону великого отца нашего Симеона, вручает ее одному из монахов своего монастыря, чтобы тот поместил ее в упомянутый монастырь святого Стефана, приказывает ему предварять путь и следовать дорогой, ведущей к горе [святого Авксентия]. А этот монах взял икону святого и, пренебрегши наказами, данными ему игуменом относительно иконы, отдал ее некоему скифу, бывшему некогда прислужником упомянутого игумена, чтобы тот взошел и осторожно поднял туда икону, а монах бы сдедовал за ним.

152. Варвар же тот был беглым рабом и отъявленным вором. Взяв икону, он вернулся, сел на судно [плывущее] из Халкидона, пересек Пропонтиду и, прибыв в царствующий град, продал икону венецианцу. Когда же игумен прибыл в свой монастырь раньше него, он стал искать монаха, которому он вручил икону, и нигде не было ни иконы, ни того варвара, которому монах отдал по неразумию святой образ. Прошло немного дней, и когда печаль и уныние по причине случившегося охватили игумена, раба с помощью Божией предают для расследования. А он на допросе признался, что продал икону венецианцам. Деньги, которые беглый раб получил за нее и [уже] истратил, были возвращены покупателю. Получившие икону богослова-отца водворяют ее в монастырь святого Стефана, одновременно и того беглого раба [предают] бичеванию. Когда же святая икона была спасена — о, неизбежное наказание Божие! — когда отнесли ее в церковь и повесили в углу алтаря, гнев Божий снизошел (Пс. 77:31) на вора за таковую дерзость: демон немой и страшный сокрушил его по суду правому, и несчастный тотчас же повергся перед всеми, скрежеща зубами и испуская пену, издавая бессмысленные крики. В таковом состоянии несчастный провел достаточное число дней и едва освободился от демонского бича, получив исцеление милосердием святого Симеона.

Вот так славит Бог славящих Его и является им для всеобщего почитания в Своей Церкви. Ему слава во веки веков. Аминь.

синкелл — высокий титул, который мог иметь представитель высшей духовной знати. Синкелл обычно был членом синклита. — ред.