Попытки историков объяснить торжество христианства в античном мире, как правило, неудовлетворительны. Языческий мир был миром, решившим относительно свои социальные проблемы. Это была беспримерная, устойчивая, огромная империя. Из конца в конец через три материка шли одни и те же порядки, законодательство, суд, общие языки, латинский и греческий. Было огромное литературное наследие, от которого мы сейчас имеем лишь часть; были великолепные традиции, греческие, римские и восточные; интересные мифы, религиозные сообщества, тайные общества мистерий; люди, которые занимались восточными учениями, как теперь увлекаются йогой, — тогда это все было. И приходили из Индии учителя, которые занимались пропагандой восточных методов созерцания. Были развиты естественные науки — оттуда, из античного мира, к нам пришли и математика, и физика, и астрономия.

Богатый был мир, и удивить его, потрясти было исключительно трудно. Больше того, скажем, древние культы и особые мистериальные общества имели возможность широкой по тем временам пропаганды. Выражаясь современным языком, это была пропаганда изобразительного искусства: все города, поселки, дороги были уставлены чудесными изваяниями, фресками, рельефами, о всех событиях говорили мастера всех жанров и искусств. Римский театр был великолепен, он унаследовал традиции греческого театра. И, наконец, спорт, бани, которые тогда имели гораздо большее значение, чем теперь, как вид отдыха, форма общения.

В общем завоевать духовно такой мир было исключительно сложно. И когда появились первые христианские общины в античном мире, в Риме и в других городах, казалось, они теряются — у них нет перспектив, ни интеллектуальных, ни экзотических. Ведь даже когда приходили проповедники буддизма, они могли привлечь чем–то необычным: бритые головы, далекая Индия, страна, где живут сказочные животные и т. д. Христиане не пришли из экзотической страны, они проповедовали в рамках Римской империи, и их религия зародилась вчера на территории этой империи, да еще в довольно захудалой провинции. Более того, в провинции, которая все время конфликтовала с имперским правительством, и последнее вечно подавляло ее, а в 70 году там и разорение устроили. И тем не менее в 111 году по Р.Х. известный Плиний, губернатор одной из провинций Малой Азии, пишет императору, который был его личным другом, что вот тут появились эти христиане — у нас храмы буквально запустели, я их преследую. И спрашивает, как надо с ними поступать, нужно ли принимать анонимные доносы, нужно ли наказывать тех, кто отрекся или признался и т. д.

Что же такое произошло? Значит, существовали общины, которые обладали силой, перетянувшей всю эту мощь античного государства. Для того чтобы определить эту силу, мы должны назвать одно только слово. Вы скажете — Евангелие? Да, но все–таки не совсем так. Когда мы говорим Евангелие», мы чаще всего представляем книгу. Но книга способна завоевать мир лишь в более поздний период, в период книгопечатания. Скажем, когда в XIX веке в Америке переводили Евангелие, то настолько в других городах ждали этого перевода, что каждую главу передавали по телеграфу в ряд американских городов. Сейчас в общем любая книга может быть пропагандирована, мы живем в книжной цивилизации, усложненной еще видеоцивилизацией. Тогда, по–видимому, все–таки так не было, книг не могло быть так много, грамотность, хотя и была сравнительно высокой, но не настолько, чтобы книги могли играть такую роль.

Поэтому если речь идет о слове «Евангелие», то только как об «учении», а ключевое слово для того, чтобы понять произшедшее — «Экклесия», «Церковь». Победила Церковь. Она создала Евангелие. Она выиграла эту битву. И если мы войдем в еще большую глубину, то мы скажем, что победило таинство Христова присутствия среди людей. Не проповедь доктрины одиночкой, а реальное соединение людей силой Духа Божия. Людей соединить по–настоящему трудно, если мы говорим не о случайном порыве, не о случайном образе, когда какой–то временный энтузиазм может разогреть их и они бегут, шумят, кричат, нет, а когда что–то прочное входит на всю жизнь, провожает человека до его могилы и уходит с ним в вечность.

Церковь и таинства. Таинство для нас очень важное понятие, потому что оно есть символ Церкви. Церковь символизирует присутствие Христа через таинства. Конечно, у нас бывает так: приносят ребенка — мы его покрестили. Конечно, это таинство, но оно формальное таинство. А, по существу, таинство есть действие всей Церкви. И все остальные таинства есть действия Церкви.

Что же такое Церковь? Конечно, определение здесь давать трудно. Один богослов справедливо сказал, что старинное определение человека как существа без перьев, но ходящего на двух ногах верно, но в каком–то смысле неполно. И поэтому, если мы определим Церковь как общину верующих, это будет верно, но в достаточной степени неполно, потому что мало ли какие существуют общины верующих. Можно подчеркнуть, что это община верующих во Христа, но это тоже будет неполно. Поэтому я не стану здесь приводить перечисления различных попыток этого определения. Но важно одно: если человек хочет совершенствовать свою физическую природу, он может заниматься упражнениями один; если человек хочет совершенствовать свою психическую природу, он может заниматься упражнениями один или под руководством учителя, этого достаточно. Если человек хочет идти за Христом — это путь вместе, поэтому слово «экклесия» здесь было употреблено. На греческом языке этот термин применялся, когда речь шла о народном собрании. И Церковь пришла в мир в виде собрания верующих, о котором Деяния апостолов говорят, что это было нечто, где была «одна душа и одно сердце». Почему? Не потому, что это были идеальные люди, нет. Вы знаете из Деяний апостолов и Посланий, что это были отнюдь не идеальные люди, но потому что сила Божия в них осуществлялась: верные завету Христову, они жили вместе.

Конечно, здесь всегда была опасность превратиться в секту, в группу, в какой–то кружок. Почему Церковь не является сектой? Потому что она открыта всему миру. Сектантская психология закрывается от людей, как бы сворачивание, коллапс происходит: весь мир считается либо погрязшим в грехе, либо недостаточно достойным этих избранных, либо уже определенным Богом на уничтожение и многие другие вещи. Такое психологическое отношение может быть у людей, которые считают себя православными, баптистами, кем угодно. Пусть там мир горит синим пламенем, это нас не касается, — такова психология секты. — Вот мы, избранные, спасемся. Если бы Церковь изначально рассуждала так, она бы никогда не вышла из той сионской горницы, где Дух Божий на нее сошел, и где хорошо им было, когда пришел к ним Господь. И когда Дух Божий сошел, они должны были вместо того, чтобы говорить языками, сказать: Ни шагу отсюда! Здесь обитает Дух Божий, а все те за пределами этого дома — пусть они погибают… Но этого не произошло. Как известно, они вышли и говорили, как могли.

И вот нам становится, конечно, любопытно, а как же жили вот эти первые христиане? Они жили в вере, в надежде и в любви, и еще София–премудрость. Как бы банальная триада, но тем не менее это так. Они жили в вере, потому что собирались вместе за Евхаристией и переживали единство не просто как единство друзей, единоверцев, единомышленников, а как какое–то особенное единство, которое Господь им давал. Они жили в надежде. Вначале надежда принимала грубые формы ожидания, что вот–вот будет конец мира. Но постепенно люди поняли, что надежда шире и глубже этих расчетов, на самом деле это надежда на то, что конец пришел, наступил, что апокалипсис начался в мире с того момента, когда Иисус Назарянин провозгласил: «Покайтесь, приблизилось Царство Божие». И начался апокалипсис мира. И все, что происходило в мире в это время, — кризис христианской империи, приход ислама, катастрофы всевозможные — было судом и апокалипсисом и имело уже не то значение, сравнительно нейтральное, какое имели восстание и гибель империи за тысячу лет до Р.Х. «Ныне суд миру сему» — мы живем в апокалиптическую эпоху, и будем жить, и будут жить наши дети, вероятно, и еще совершенно неизвестно, сколько она будет длиться, возможно, тысячу лет. Но для глобальных масштабов апокалиптическая эпоха — это когда Бог стоит перед человеком — сегодня и здесь. Христос никуда не уходил. Он остался, и поэтому каждый раз мы решаем: будем ли мы с Ним или мы будем вне Его.

И еще жили они в любви. Историки исследовали вопрос о влиянии христианской общины на окружающий мир. Заметим, что всех поражали отношения христиан между собой. Тертуллиан приводит знаменитые слова о том, что, конечно, все они суеверны, но какие женщины у этих христиан. Римляне еще не потеряли уважения к твердости нравов, сама твердость была утрачена, но оставался у них еще идеал. Этот идеал они находили в христианских женщинах. В Евангелии было дано задание: По тому узнают, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собой. И первые христиане задание выполнили.

Конечно, вокруг было много соблазнов. Был театр, куда первые христиане могли пойти со своими друзьями, но где, во–первых, они должны были все время сталкиваться с язычеством, во–вторых, со всевозможными непристойностями, которыми славился античный театр. И христианин должен был как–то решать: не стать полностью аутсайдером и в то же время не раствориться в этой толпе. Очевидно, они умели это решить. Есть статья одного исследователя о том, как жил христианин II–III века. Он начинает с утра: вставали рано — все, потому что электричества не было; как солнце встает, так все и вставали, и дальше начинается быт. Вот первые христиане на молитве, потом они идут на работу, потом у них отдых. Вот игорные дома, — все играют в кости! Там люди проигрывали целые состояния. Это был большой соблазн. Отделиться от друзей? Полностью невозможно, тем более что с ними были связаны, очевидно, и профессиональные дела. Значит, надо было сохранять свое христианское достоинство, находясь в недрах этого мира. Короче, все эти проблемы стояли тогда, как и теперь.

Первохристиане сумели сохранить свое лицо, не превратившись в секту и не отделившись от других, а нашли какое–то особое положение. Они были такими людьми, на которых смотрели, если даже с ненавистью, то и с определенной завистью, и в конце концов, хотели быть на них похожи. И это было главной причиной христианизации Римской империи, потому что вовсе не императоры об этом заботились. У императоров была другая религия. Многие историки говорили, что императоры приняли христианство, как наиболее удобное. Нет, была более удобная религия, и вы уже знаете из некоторых книг об этом: религия митраизма, исключительно популярная религия, она больше подходила для империй, для правительств, вообще для всех. Но митраизм не мог выиграть поединка с христианством. Этап второй. Начиная с момента раннего Средневековья христианство распространилось всюду. Строятся большие церкви, уже за столом не совершается Евхаристия, уже литургия совершается так, что неизвестно, где там этот священник, и уже постепенно теряются знакомые слова, потому что они произносятся на языке, который забывают народы. Церковь теряет дух общности, и это приносит ей колоссальные утраты, огромные провалы, превращая Средневековье в полосу церковных кризисов.

Находили два выхода из этой ситуации: первый — это создание сект. Действительно, Реформация началась не с Лютера, а со Средних веков. Уже тогда стали появляться последователи Петра Вальдо, Арнольда Брешианского, Виклифа, Савонаролы, очень много было их и в России. Их преследовали, но они создавали секты. Это были люди выдающиеся, иногда мыслящие почти церковно, иногда уклонявшиеся от христианства далеко в сторону, но, несмотря на весь талант этих героев, многие из которых кончили на костре, как Гус, Савонарола, в них не дышала все–таки полнота Церкви. Они избрали свой путь, заявили, что он единственный, и все остальное отвергли — модель секты сохранилась.

А был найден средневековый компромиссный вариант: находиться внутри Церкви, но возродить дух экклесии — это были монастыри, монашеские ордена. Когда люди, которые хотели всерьез быть христианами, а общество было христианским внешне, а по существу безобразным, они уходили и создавали свои общины. Иногда удачно, иногда неудачно, но каждый раз, когда возникал орден, он, я грубо скажу, становился как бы Церковью в Церкви, как мы говорим, государством в государстве. И эта обновляющая сила была огромная.

Я не буду входить в исторические детали. Сама реформация, протестантизм, очень много сделала для того, чтобы вернуть общинность церкви, и поэтому протестантские подразделения создавались как братства. Протестанты создали первые коммуны, коммунистические поселения в США, христианские. Протестанты создали первые братства, где была общность имущества, — они все время над этим работали. Но каждый раз у них это срывалось, потому что они становились узкими, и в конце концов, дух сектантства побеждал, а дух сектантства бесплоден. Возрождать монашеские ордена? — это делают, но в современных условиях это решение уже устаревшее, оно не может охватить все.

И поэтому в современной Церкви, начиная с конца XIX века, начались попытки возврата к Церкви как к общине верующих. Для этого пытались создавать различные православные братства, которые проходили под весьма разными девизами, включая даже общество трезвости. Они были связаны совместной молитвой, общей для всего сообщества, особым трудом для конкретной цели. Особенно прекрасны были общества, которые посвящали себя заботе о больных, о беспризорных и т. д. На Западе они широко распространились, методология была разработана рядом лиц, уже в XX веке. В нашем веке вот такие небольшие приходы старались дух братства оживить прежде всего, совместной молитвой, трапезой, литургией на национальном языке, чтением Священного Писания, которое должно было вернуться в Церковь снова. Писание, взаимопомощь, совместная молитва — так были устроены общества очагов церковного возрождения. Мы не можем создавать никаких орденов, никаких братств — нам это не нужно, у нас есть Церковь. Но мы всегда должны помнить, что полнота Церкви осуществляется в братском единстве — в том же самом, что было: в Вере, в Надежде, в Любви и в Софии. Вера — это ( мне всегда радостно) когда вы вместе причащаетесь, вера это Слово Божие, в которое мы углубляемся. Надежда — всегда смотреть выше и вперед, не замыкаясь в повседневности, ведь мы можем покрыться плесенью, уйти в глубину мелких забот и вообще не жить, не жить, а волочить жизнь. И в Любви — слово, конечно, невероятно затасканное, но другое нам придумывать ни к чему… а вот подумайте: пройдет много лет, разные люди будут в вашей жизни, но те, с кем вас связывало что–то духовное, останутся — это связь особенная, она ничем не может быть заменена, потому что она вечная. Мы всегда ориентируемся на временные вещи, вот как школьники, студенты объединены вместе, все это хорошо — но это временное. И только если что–то такое глубокое связывает их, тогда связь сохраняется. Есть ли здесь какие–то препятствующие факторы? Конечно. Если посмотрите Послания апостолов, вы увидите, что были и у первых христиан соперничество, и ревность, и грехопадения, была даже простейшая жадность, поскольку все приносили еду, но некоторые, принеся много, думали: я принес, а этот ничего не принес и будет есть — и скорей пытались наесться. Смешно, но апостол Павел об этом пишет просто с отчаянием…

Таким образом, у нас в жизни есть определенный эталон, это не значит, что надо его имитировать. Один французский писатель–атеист предположил, что если бы сегодня апостол Павел прошелся по современным городам, то он бы узнал христиан только в баптистских собраниях, все остальное он, вероятно, принял бы за языческие богослужения. Это верно внешне. Безусловно, баптисты имитируют, довольно удачно и успешно, первохристианские общины. Они стремятся выйти из сектантского замкнутого круга, они хотят ассимилировать христианскую культуру России — это очень положительный штрих…

Значит, для того чтобы быть христианином в Церкви, надо не быть сектантом и в то же время не быть человеком, который служит двум господам. Вот — Сцилла и Харибда. Сцилла — сектантство, православное или баптистское, когда мы говорим: все это светское, все это нам не нужно, все это нам чужое и т. д. А Харибда — это мимикрия полная, когда они матерятся и ты материшься, они озорничают и ты тоже, как бы из солидарности, конечно, но это плохая солидарность.

Значит, христианин должен быть другом язычника, но христианином, должен сказать: я за тобой пойду всюду, но вот здесь, извини, я должен остановиться… Не обязательно в такой именно форме, но по существу это так.

И еще одно: так было задумано изначально. Ибо первые слова о человеке, которые Бог говорит: нехорошо ему быть одному; и когда Он создает ветхозаветную Церковь, то призывает Авраама, и тут же говорит, что из него произведет целый народ; речь, конечно, идет о народе Божием, о народе, не об отдельных избранниках Божиих, которые ходят среди толпы, а о народе, народе не в этническом смысле слова, а в смысле особенном, духовном. Потому что кроме этнических народов есть народ Божий, который охватывает десятки всяких этносов. В сущности говоря, народ Божий может быть даже тогда, когда он насчитывает единицы ; когда существует один приход, он уже есть Церковь, в нем есть все: в нем есть Христос, Священное Писание и Таинства, которые и есть присутствие Христа. Если рассматривать не административно, не регионально, не организационно, не инстанционно, а реально. И так говорили и Отцы Церкви: каждая поместная Церковь, т. е. каждое место, где совершается Литургия, это уже есть Церковь во всей своей полноте вот такая, как она есть. Как вам это пояснить? Если взять какой–то организм, то часть его, которая содержит весь набор хромосом и т. д., то эта часть уже своего рода организм в миниатюре, она содержит всю модель целиком…

Вот вкратце о том, как выглядели первохристиане, что делали люди, когда Церковь стала государственной, и как первохристианские модели стали возвращаться и в Россию и на Запад.

В Новом Завете есть слова: надлежит быть между вами разномыслию. Что это означает? Это означает, что христианство, единое по духу, единое по корню своему, единое по своей богочеловеческой, мистической основе, — на уровне человеческом, интеллектуальном, социальном — многообразно.

Попытку пренебречь этим мы имеем в столь почтенном институте, как единый латино–католический христианский мир. Попытку сделать единый стиль жизни: молитвы, богослужения, идеологии — во всем христианском мире. Это, конечно, прекрасно. Прекрасно потому, что в этом внешнем единстве проявлялось единство внутреннее. И человек, приезжающий с берегов Средиземного моря в холодные снега северных Скандинавских стран, мог услышать тот же напев латыни и видеть статуи тех же святых, которые видел в своих краях. Но на самом деле эта попытка в значительной степени искусственная. Намерение ее благое, плоды часто бывали неплохие; кстати, только этим и держалась Европа в Средние века, тем, что Церковь была едина организационно, но, как известно, это привело к восстаниям и мятежам среди различных христианских группировок с разным стилем жизни, стилем душевным, стилем цивилизации. Восстание северных племен в виде Реформации, откол азиатских племен в виде монофизитских несторианских церквей, обособление Восточноправославной Церкви как определенного этнопсихологического ареала, который впитал в себя наследие Византии и ряда славянских стран.

Не все славянское тождественно с православием, например Польша. Польша — довольно сильная по цивилизации славянская страна, принадлежащая другому этнопсихологическому ареалу. Сейчас эти границы переместились, смешались и мы не можем уже сказать, хотя часто слышим, что вот эта страна имеет единый стиль и дух. Нет такой страны, которая имела бы один и тот же стиль и дух, потому что XX век — век бесконечных перевоплощений и влияний. Тем не менее, если смотреть с птичьего полета, эти пятна географические остались. Что же нас сегодня интересует?То, что внутри Православной Церкви уже давно намечалось многообразие ее ликов и форм. И мы не должны смотреть на те формы, которые нас не устраивают, которые кажутся нам устаревшими, как на нечто дегенеративное или же как на пережиток минувших веков. Мы должны на это смотреть как на одну из форм духовности. Более того, здесь нам становятся понятными слова Нового Завета: «Надлежит быть разномыслию». В столкновении различных идей, установок мы яснее понимаем свои позиции. Поехав впервые на Запад уже с церковной установкой, Владимир Соловьев говорил, что вернулся он «более православным, чем был». Почему? Он увидел Запад, который знал по книгам, он увидел людей, почувствовал, что по своей душе, по своей психологии все–таки принадлежит Востоку. И, будучи пионером экуменизма, одним из первых, кто принес жертву на алтарь соединения Церквей, он осознал очень прочно свою связь с восточной традицией. Значит, знакомство с чужим — не бесполезно…

В мироощущении человека дохристианского было два полюса — динамический и статический. На статическом полюсе находились мировоззрения очень высокие, очень продуманные, с большой традицией, с высокой интеллектуальной культурой; они рассматривали бытие, в котором мы существуем, как нечто данное раз и навсегда. В любом виде — подчеркиваю. Либо это бытие угасает и потом возрождается вновь, как на Востоке, в индийской или же греческой философии; либо оно просто пребывает неподвижно, как у египтян. Но величайшие умы человечества — от первых жрецов древнего Востока до философа Аристотеля — этой идеи придерживались. Почему такая идея глубоко укоренилась в человеке? Она соответствует тому, что мы наблюдаем в окружающей нас природе, циклам : зима, лето, восход, закат и т. д. Вторая точка зрения — мы будем называть ее динамической — родилась не как размышление, не как вывод из некоторых позитивных данных природы или чисто интеллектуальных отвлеченных процессов.

Идея динамики родилась из Откровения, разум вовсе ее не подсказал. Нам теперь кажется это несколько странным. Когда мы имеем перед собой картины эволюции звезд, эволюции растений, эволюции материи и т. д., нам кажется, что динамизм присущ природе. Но до н.э. никто не подозревал, даже Аристотель, который стоял буквально рядом — один шаг ему до эволюционизма. Поскольку он всю градацию живых существ как бы просмотрел, ему и в голову не приходило, что мир — это движение. Мир был статичен. Ни о какой динамике люди не догадывались. Значит, в Библии учение о мире становящемся было откровением, внушенным Богом через вдохновение, а не данным в виде некоей рефлексии — размышления над фактами, которые человек уже тогда имел в руках. Христос, пришедший на землю, идею динамизма усилил вдвойне, т. е. поставил идею Царства Божия в центр. Мир идет к свершению, мир идет к полноте, мир идет к тому, что все люди станут сынами Божиими. Царство Божие у Христа символизируется ростом. Смотрите, как Он любил притчи о семени. Семя произрастает, поднимается закваска — все это увеличивается, направляется вверх, определяется целью. Есть великие религиозные системы, есть великие приближения к Богу. Бог отвечает человеку: Да, Я слышу тебя. Но Я говорю, что впереди у тебя бесконечная цель, ты еще не достиг того, что Я хочу тебе дать.

Такова основная идея Библии — идея становления, — хотя идей в ней очень много. Современные философы называют это линейной концепцией развития, идущей вперед и вверх. Секулярным, светским, внерелигиозным детищем этого мировоззрения является учение о прогрессе, возникшее в послеренессансную эпоху. Учение о коммунизме как вариант такой доктрины полагает, что мир должен прийти к светлому будущему. Психологически это совершенно понятно, потому что из поколения в поколение сотни лет наша цивилизация — европейская и русская — воспитывалась на христианских основаниях и поэтому верит в светлое будущее. Между тем наука времен Аристотеля или Платона не имела никаких оснований верить в светлое будущее. И само по себе знание совершенно не обязывает верить в то, что все будет хорошо. Напротив, имеется столько аргументов в науке, что мир сгорит, замерзнет, рассыпется в прах или эпидемии уничтожат человечество. Не только нет никаких гарантий светлого будущего, но, напротив, очень многое опровергает его. Между тем — эта вера есть. И она наследие христианства. Философ Лукреций видел мир умирающим. Если кто–нибудь из вас заглядывал в его книгу «О природе вещей», помнит, что он говорил: наступает мировая осень, мир клонится к закату. Так чувствовали все язычники. И греческий поэт Гесиод в «Трудах и днях» выстраивает свою систему веков. Первым был век золотой, а дальше все хуже и хуже… Тот, в котором живет он, — век железный. Все приходит к концу, к естественному угасанию мира. В древности все было лучше.

А христианство говорит, что лучше будет впереди. И это основывается на Священном Писании. Когда Евангелие пришло в античный мир, начался процесс взаимопроникновения. Это — не отвлеченность, друзья мои, не история. Мы сейчас продолжаем питаться духовно, церковно и интеллектуально продуктами этого взаимопроникновения.

Церковная жизнь времени Константина была периодом взаимопроникновения язычества и христианства. Взаимопроникновение началось еще раньше, со II века. Можно ли считать, что это катастрофа, что это провал, что это неудача христианства? Ни в коем случае! Можно ли считать, что это замечательно и прекрасно? Тоже нельзя. Однозначного ответа нет. Принимая в себя элементы язычества, христианство тем самым освящало все то прекрасное, что было в наследии веков от Индии до Нового Света. Мы можем сказать, что мимо Бога не прошло ни одно сердце, которое обращалось к нему на протяжении тысячелетий. Мимо мировой красоты не прошла ни одна искорка прекрасного, которая была в истории искусства.

Где бы ни рождались языческие концепции, они несли в себе нечто такое, что христианство могло принять не из соображений компромисса, конъюнктуры, а принять потому, что это было достойно.

Если некоторые наши песнопения имеют отзвуки гимнов Озирису, то меня это только радует, потому что до нас дошло вечное предчувствме воскресения, которое древний египтянин переживал на берегах родной реки. В окружении бесплодной пустыни он вдруг видел, как из глины, из этой земли, из этого ила поднимаются первые ростки. Он видел, что солнце вытягивает их вверх, и пел «Озирис смертию смерть попрал». И эти прекрасные слова мы повторяем, Церковь их берет. Опять–таки скажу, что в Церкви было достаточно поэтов, чтобы придумать свое. Но это было слишком хорошо, это была дань уважения, если хотите, любви и приятия ко всему внебиблейскому миру, который мы называем не совсем точно язычеством. Но этого мало. Есть нейтральная символика — например, наши крашеные яички, наши куличи, наши пасхи, всевозможные западные обычаи, которых вы не знаете, но которые взяты из язычества. Это нейтрально, и это — прекрасно. Почему прекрасно, потому что связано с плотью, с миром, с природой. Рождественские елки, прорастающий в ящичках овес и лежащие там крашеные яички — это с детства западает в душу, в этом есть некий гимн природы, связанный с нашим духовным пониманием Богоприсутствия в мире. Но было в таком соединении немало и отрицательного. Были и прямые компромиссы. Взять в христианский гимн великие слова «Смертию смерть поправ» — компромиссом не было, а вот взять в христианскую жизнь и христианские законы правила, которые прямо противоречат Церкви и Евангелию, — это уже опасно. Я сейчас не буду развивать подробно эту мысль, развитую достаточно у Владимира Соловьева в его реферате «Об упадке средневекового мировоззрения». Резюмирую второй тезис. Христианство, рассматривая себя в мире, усвоило частично статическую модель. Дальше не развиваю, это ясно.

Третий тезис: возникает средневековое миросозерцание, которое, с одной стороны, сохранило еще библейское стремление вперед, в Царствие Божие. Здесь есть учение аббата Иоахима Флорийского о трех заветах — Ветхом Завете, Новом Завете и будущем Вечном Завете. Но, с другой стороны, восторжествовала идея мира остановившегося. Может быть, кто–нибудь из вас любопытствовал, просматривал современные книги о Средних веках, где эта идея выглядит так: сверху Бог, внизу ангелы, ниже король, потом еще святые вокруг Него, бароны… такая статическая иерархия. Небесная иерархия и земная, связанные между собой, отраженные одна в другой. Законченное и остановившееся общество. То есть повторение того, что было на Древнем Востоке.

Следующий тезис касается общества, которое пыталось изобразить, что воля Божия в нем уже совершилась, а людям от него стало тяжко. Средние века вовсе не столь прекрасны, как их романтически теперь представляют, и мне всегда нравилась сказка Андерсена «Галоши счастья» про волшебные галоши. Помните, как один человек восхвалял Средние века, а потом внезапно перенесся на средневековую улицу, потонул там в грязи, и еле выбрался оттуда. Так вот, эта картина — будем называть это советским языком — феодального гнета, который освящался именем Церкви, — мрачная картина, весьма. Надо сказать, что самые большие зверства инквизиции осуществлялись государством. Испанская инквизиция была именно королевской. Тогда возникает страшная идея, пессимистическая, которая тянется красной нитью через все средневековое мировоззрение до наших дней. Идея неудавшейся истории. Пришел Господь и что–то обещал нам. Он принес нечто необычное в мир, что никак не осуществляется. И тогда возникает напряженный апокалипсизм и эсхатологизм, говорю так для краткости. Вы понимаете: мир не вышел, мир не удался, и единственное его спасение, что суд Божий все это разломает и выбросит вон. Отсюда возникают революционные секты, движения, всякие анабаптисты, старообрядцы, перечислять не буду — вы знаете. Отсюда возникает и очень рано развившийся аскетизм, причем аскетизм не евангельского духа, а аскетизм, который идет уже под знаменем мироотрицания.

Евангелие учит нас, что любовь Предвечного к этому миру столь велика, что Он отдает Себя, силу Свою отдает, чтобы мир был спасен. И вдруг оказывается, что мир — это нечто ужасное, что его надо только наказывать.Геенна огненная. Отсюда происходит бегство из мира, начавшееся в александрийскую эпоху в IV веке, в Средние века бурно развившееся. Я не хочу сказать, что заимствованное у языческих религий монашеское движение не имело значения в Церкви. Имело — и для углубления духовной жизни, для развития молитвенной и созерцательной практики, для сохранения духовных, научных и богословских ценностей и ценностей культурных. Монастыри были местом, где писались фрески, создавались книги, сохранялись и разрабатывались научные теории и достижения. Тем не менее сама идея, что мир погиб, погряз в грехе, а мы, тут собравшиеся, спасены, — эта идея, конечно, была Евангелию чужда. Совершенно чужда Тому, Кто говорит о пастухе, оставляющем 99 овец, чтобы отыскать одну. Что же, христианство не было аскетично? Нет, оно, конечно, элемент аскезы внесло. Однозначного ответа не существует. Но если вы хотите найти однозначный ответ, то его можно изобразить диалектически: отказ от мира для того, чтобы вернуть мир на другом уровне.

Для тех кто читал индийские книги, можно легко пояснить, что мир не ради мужчины дорог, а ради атмана дорог мужчина, что через Бога все возвращается к нам в лучшем виде, иными словами: преображение мира. Наиболее ярко это можно видеть в личности и жизни святого Франциска. Он дошел до предела аскетизма. Оставил отца, дом, профессию, превратился в нищего. Не так, как иные монахи. Он потерял все. Казалось, что для него мир прогорк насквозь. Между тем не было человека в средневековых святцах, более любящего каждую козявку, каждого человека, каждое животное, каждое явление природы, — он относился к ним как к братьям и сестрам, вы знаете. Так вот это–то и есть подлинное евангельское отношение. Франциск Ассизский проповедовал заново Евангелие средневековому миру, забывшему его по вполне понятным причинам. Заново. Аскет, который любил мир.

На Востоке жил один святой, не буду называть его имени, — очень прославленный. Он не мылся сорок лет, обвязал себя веревками, тело его гнило, к нему невозможно было подойти из–за дурного запаха. Но это был политический реакционер, поддерживающий исключительно репрессивные действия против язычников, иудеев; к нему за советом обращались императоры. Когда же они пытались действовать по своим законам, не в христианском духе, он сразу направлял послов из своей пустыни с соответствующими инструкциями. … Не нам, конечно, судить о святых, но — Евангелию. Оно судит о святости. При свете Евангелия видно, что все это не нужно. Нам не проповеданы ни гнилые веревки, ни столпы… Человек не может стать святым, если он не ходил в баню сорок лет… Так рассказывает предание.

В результате трудных испытаний Церкви с неба был дан великий дар — и вы не улыбайтесь, дар этот — а т е и з м. Воинствующий атеизм и все антихристианские движения. Случилось бы самое страшное для Церкви, если бы этих движений не было, если бы не было атеизма. Боюсь, тогда действительно христианский мир задушили бы атеисты, имеющие облик христиан. Я имею в виду всяких «великих инквизиторов». Достоевский в силу своей исторической ограниченности считал, что таковыми должны быть прелаты латинской Церкви. Но это совершенно международная категория, интерконфессиональная. Такими могли быть и кальвинистические пасторы, очень могли быть. Могли быть и православные… Значит, атеизм — дар Божий. Это вовсе не поражение христиан. Это великая, исцеляющая, оздоровляющая нас сила. Мне могут возразить: «Отец Дмитрий Дудко говорит иначе». Но мы толкуем о разных вещах. Он поносит безбожников, и — за дело. У меня же иная точка зрения. Более, так сказать, высокая. Конечно, плохо, что закрывают церкви. Кто скажет, что хорошо? Плохо и с точки зрения закона, и с точки зрения верующих. Но я уверен, что ни один храм не был закрыт без воли Божией. Всегда отнималось только у недостойных. История Церкви есть та же самая библейская история, где действовал закон условного обетования. Вам даны жизнь и смерть, говорится в книге Второзакония, избирайте сами себе путь. «И не говорите себе, что у нас храм Господень, — предупреждает Иеремия. — Будет уничтожен и храм, и о ковчеге никто не вспомнит». Казалось бы, храм — место, где обитает Сам Господь. Он выбирает его для Своего невидимого мистического присутствия, и Он же превращает его в место, где будут бродить шакалы. Относится ли это только к храму Соломона или к храму Ирода Второго? Нет, это относится к любому местопочитанию Богооткровенной религии. Это относится ко всем храмам. Конечно, мы жалеем храм Христа Спасителя, который был разрушен. Бесспорно. Но, с другой стороны, мы понимаем, что было что–то в нашей жизни христианской, позволившее его разрушить. Конечно, мы жалеем о том, что храм Ирода, столь великолепный, был разрушен. Но он был разрушен, потому что так случилось. Такова была карма, так сказать, историческая. И поэтому я считаю, что одна из главных установок сегодняшних христиан, есть не борьба с атеизмом. С атеизмом боролись много. Я недавно читал стенограмму диспутов 1920–х годов. Очень хорошо там Александр Введенский разбивал Луначарского. Это была борьба с атеизмом. Но это внешняя борьба. Внешняя. А нам нужно гораздо больше бороться с лжехристианством внутри каждого из нас, это важнее. Потому что атеизм приходит как продукт нашего недостоинства. Сегодня Церковь должна услышать призыв, обращенный к себе: «Врачу, исцелися сам». Я понимаю, гораздо легче говорить: мы хорошие, мы — носители истины; они — носители лжи, они — гонители, а мы — гонимые и так далее… Это легче — раз, во–вторых — внешне это подтверждается фактами. К тому же приятно. Понимаете, приятно! Нарцистический комплекс присущ людям, всем незрелым существам. И приятно говорить о себе, о своей группе, о своей общине, о своей Церкви, о своем народе, приятно говорить приятное. Но это все относится к области незрелого мышления, незрелого душевного строя. Да. И вы можете это легко проверить. Проверить, какое доставляет удовольствие поносить противника, даже нашего идеологического: как его разделали! Это так, но это не решение проблемы. Мне бы хотелось, установка моя такая, чтобы мы решили прежде всего свои внутренние проблемы, чтобы мы могли быть готовы к свидетельству перед миром. Потому что у меня всегда есть опасение: Вот завтра… Дай нам полную свободу и выведи нас на площадь(беседа происходит в брежневское время. — Прим. ред.), мы такого петуха дадим, что стыдно будет. Лучше обратно в катакомбы бежать, завернувшись с головой в пальто. И я думаю, что Господь Бог, просто жалея нас, не дает нам возможности особенно выходить на поверхность. Потому что мы похожи на богачей, которые не знают, как воспользоваться собственным богатством, похожи на того скупого рыцаря, который умирал от немощи и голода, а на самом деле имел все.

Теперь следующий пункт. Что же может лечь в основу обращения к самому себе? Во–первых, во–вторых и в–третьих. То, что называется Богочеловечеством. Слова такого нет в Новом Завете, но оно лежит в его основе. Христианство есть религия союза Бога с человеком. Завета. Мы — участники Божественных деяний. Мы не просто потребители, праздные зрители, недоумки, нуждающиеся в некоем патронате. Это тоже принято и свойственно людям. Хочется, чтобы Церковь была матерью. Расчет инфантильного сознания: кто–то будет нас пасти, кто–то будет водить… Как сказал мне один ученый муж, люди очень хотят быть даже обманутыми. Этого не должно быть в Церкви. Мы все несем за нее ответственность, за то сокровивще, которое нам вручено. Можем ли мы сейчас, на пороге третьего тысячелетия, на пороге второго тысячелетия крещения Руси, возвращаться к средневековому состоянию христианского мышления? Некоторые люди, особенно молодые, сегодня готовы к этому. Готовы по лености мысли, по невежеству. Они полагают, что в XVII веке было лучше, чем теперь. Однако, если бы они попали в какой–нибудь застенок XVII века, посмотрел бы я, каково им… Сплошь и рядом мы встречаемся, сталкиваемся с непониманием мысли о Богочеловечестве. Несвобода. Людям хочется несвободного христианства, люди тянутся именно к рабству — это страшно и встречается каждодневно, и мы с этим непрерывно сталкиваемся. Люди не хотят свободы. Причины разные, но — это факт.

Между тем Новый Завет устами апостола говорит: «К свободе призваны вы, братья! «Призваны к свободе. Людям же хотелось всегда иного. Под куполами древних соборов сохранился Христос в виде Пантократора, который как бы нависает, гигантский, со страшными глазами, нависает над толпой. Насколько мало он похож на Христа, который пришел в мир и сказал: «Познаете истину, и истина сделает вас свободными». Он, скорее, Зевс–громовержец, Перун, все, что угодно, но не Христос. Художник, конечно, волен изображать свое представление, но важно, что в этих образах запечатлелась тенденция, рождающая несвободу. Я вовсе не говорю о том, что человек может быть фамильярен с Богом и пренебречь благоговением. Тот, кто не знает благоговения, никогда не приблизится к Богу; оно — обязательнейшее условие духовной жизни.

Итак, несвобода. Мы с вами, и особенно старшее поколение, знаем, что такое несвобода на практике. Люди, страдающие сейчас ностальгией по прошлому, напоминают мне рабочих, которые переговариваются в поездах: Вот Сталин — это был хозяин. Многие уже не застали той эпохи, но они нуждаются в хозяине. Понятны человеческое чувство, человеческая стихия. Но нам это не нужно. Это из звериного мира. У нас есть Господь. Он вовсе не хозяин. Он Тот, Который умер за нас и каждого призвал быть Его соучастником. Каждого. Вы скажете, это трудно, не все люди активны. Сказано каждого — значит, способен каждый, в той или иной степени, в той или иной мере своего существования — найти свое место на этом пути.

От теории перейдем к практике. Обозначим принцип, трудный принцип — открытость. Открытость к проблемам, внутренним и внешним, открытость к противникам и к миру. Положение, конечно, трудное и неудобное. Похоже на замок, в котором открыты все двери, — сейчас прийдут враги и овладеют замком. Но нет, если он принадлежит сильному господину, господин может совершенно спокойно спать, ибо достаточно силен.

Сейчас мы не имеем возможности двигаться в направлении реформ, они сегодня не возможны, но многое, по–видимому, уже стучится в нашу жизнь… Все вы духовно и умственно воспитывались не на схоластике, вы читали не догматическое богословие Макария, по которому учились раньше, вы читали произведения новой, преимущественно русской религиозной мысли. Русская религиозная мысль шла под знаменем свободы, открытости, готовности решать проблемы мира, решать богословские проблемы. Она была очень жизнеспособной, очень смелой, гораздо более смелой, чем современные западные религиозные мысли. Значит, в этом отношении уже было что–то сделано.

Далее — совместная молитва. Храмовое богослужение — это лишь одна из сторон церковной жизни. Некоторые мои знакомые христиане говорят: чтобы быть христианином, достаточно работать на своем месте, а в воскресенье приходить в Церковь, помолиться и уйти. Изредка, в определенное время приходить к Таинству. В некотором смысле это не лишено основания, как хоть какая–то почва для всего. Но на самом деле Церковь задумана не просто как помещение, где собираются люди, а как общение. А общение дело — трудное. Люди различных характеров, разных настроений, иногда занудливые, самые непохожие и совсем не ангелы. Некоторые из вас, приходя в Церковь, думают, что здесь все так крылышками и шуршат, а потом оказывается, что здесь нет крылышек, тут хвостов не хватает … Поэтому мы должны быть готовы, как говорит апостол, тяготы друг друга носить с величайшим терпением, иначе — чего мы стоим?

Далее — общение. Общение в молитве, общение во взаимопомощи. Кто–то скажет: «ну, взаимопомощь… какое это дело?! Тимур и его команда! «Мне этот Тимур — укор, как веткой в глаза. Потому что Тимур, вроде бы чуждый нам по идеологии, поступал как христианин, а мы из–за своего антисоветского снобизма, простите, или я не знаю, как это назвать, хорошие вещи представляем плохими. Мы уже не умеем отделить хорошее от плохого лишь потому, что все как–то усвоено, утилизировано в газетах. Одному молодому человеку я объяснял простую вещь — необходимость трудиться. Я ему говорил: Тебя ждет моральный распад, если ты не будешь работать. Разве сачковать на работе или быть «профессиональным» халтурщиком, ни на что не способным человеком в своей области, — это христианская добродетель?!

Раньше приход составляли люди, жившие неподалеку от храма. У них были общие дела. Сейчас же — мы все из разных мест. В настоящее время приход становится эквивалентом общности людей совершенно другого типа.

Теперь относительно возможностей общения. Кроме общих дел, молитвы и познания христианских истин, необходимо знать Священное Писание. Вовсе для этого не нужно быть богословом, вовсе не нужно быть специалистом, библеистом. Каждый христианин должен знать Священное Писание. Очень хорошо. Этому можно учиться совместно. Всю жизнь его можно читать и всегда находить нечто совершенно необыкновенное. Если мы этого не будем делать, мы окажемся в положении людей, которые знают все, что угодно, кроме самого главного. В процессе такой новой христианской жизни, которая не столько оглядывается назад, сколько смотрит вперед, сами собой будут вырабатываться новые способы жизни в XX веке. Вы понимаете, сейчас дуют очень холодные ветры, сейчас мир становится другим, и многим хотелось бы сделать свою веру теплым прибежищем — убежищем от этого бурного и неуютного мира. Может быть, в этом и есть что–то справедливое. И все–таки вера нужна нам не как опиум, а дана нам как сила жизни, сила борьбы и сила упования, а не еще одно анестезирующее средство. И если мы не докажем Марксу, что религия для нас не опиум, мы будем плохими христианами. Я считаю, что он был вдохновлен Богом на эти слова, чтобы бросить нам вызов. Бросить вызов христианам. Как же мы его принимаем?..

Итак, вот вам маленький эскиз наших христианских установок. Должен заметить, что, если бы на моем месте был о. Дмитрий Дудко, он говорил бы о другом; если бы здесь был о. Всеволод Шпиллер, он тоже говорил бы иначе; если бы здесь был… и так далее. Каждый говорил бы свое. Значит ли это, что я не хочу считать справедливыми их слова, а они — мои? Нет, не значит. Я закончу тем, чем начал, — многоразлична, как говорит Писание, Премудрость Божия. Пути должны быть многообразны. И если Церковь когда–то раскололась, раскололась именно потому, что люди не могли понять: многообразие и единство — условия совместимые. Мы должны понять это сейчас. Да, многообразие будет, но оно не должно превращаться в антагонистические, разрывающие друг друга группировки, а также в расколы и секты. Если вам встретятся типы христианства иные, призываю вас к терпимости, хотя это и трудно. Спорить бесполезно. Каждый должен трудиться — рассудит же всех Бог.

Вопрос о человеческой индивидуальности Иисуса некоторым людям кажется совершенно неважным, потому что внутренне воспринимая Христа Спасителя, видя Его внутренне, они полагают, что уже совершенно не имеет значения, каков Он был в глазах окружавших Его людей. Но догматически, богословски, глубинно это на самом деле очень важно. Потому что иной подход как бы сползает в сторону монофизитства — древней ереси, которая видела в Христе только Божественное, но не видела в Нем человеческого. И именно Вселенские Соборы настояли на том, что Христос был совершенный Человек. Совершенный не в том смысле, что Он был каким–то совершенным, прекрасным человеком, — это и так очевидно, а в том, что Он был полностью человеком. Во всем, кроме греха, Он был человеком. Если мы это воспринимаем во всей тайне Богочеловечества, которая для нас так важна, то разве может существовать человек без каких–то ярких индивидуальных черт, без каких–то особенностей, которые Его личность обрисовывают?

Разумеется, в прямом смысле слова в Евангелии мы этого не найдем. Потому что Евангелие написано как книга не беллетристическая, не историко–описательная, там нет Его портрета, нет каких–то черт, которые мы привыкли находить в романах или у античных авторов: Он делал то–то, Он выглядел так–то. Поэтому довольно трудно обрисовать Его образ, как нас учили когда–то в школе, скажем, как образ Кутузова в романе «Война и мир».

Образ Христа в Евангелии трудно найти в такой полноте, как писали выдумывавшие, создававшие Его образ люди. Но тем не менее, поскольку нам это важно, мы можем все–таки вычленить в Евангелии такие моменты, которые для нас дороги. Иногда дороги принципиально, потому что Его способ жизни и действия является для нас примером и живым образцом. А с другой стороны, дороги просто сами по себе, как, скажем, Его излюбленные способы выражаться — это вовсе не значит, что мы должны выражаться именно так, но Иисус нам становится ближе, когда мы понимаем, какие у Него были привычные, избираемые Им слова. Для того чтобы не выдумывать, а именно найти подлинные черты, конечно, требуется некоторая работа. Но вот вам набросок.

Его легко увидеть по контрасту. Возьмем пророка — он ходит в какой–то необычайной одежде: Илья–пророк ходит во власянице, Иоанн Креститель в шкуре верблюжьей. Назареи не стригут волос, духовенство носит свою одежду, философы имеют свою форму (в древности у философов была форма — такой плащ короткий, и все знали: вот идет философ). То есть люди как–то выделяются. Примечательно, что у Христа ничего подобного не было.

Дальше. Мы очень редко находим у Него такой исключительно возвышенный пафос, который был у пророков, у поэтов. Он говорил очень простым языком. Хотя сейчас в Евангелии, которое переведено в ХIХ в., это не так заметно, потому что евангельский текст стал для нас священным, но на самом деле в оригинале речь очень проста, ее даже передать трудно.

Что Он любил? Он любил гиперболы. Надо же было придумать про верблюда и игольное ушко; сколько толкователей говорили, что это не верблюд, а канат из верблюжьего волоса, что это были такие узкие ворота, которые назывались игольными ушками, и что в них не может пройти верблюд, а Он имел в виду обыкновенного здоровенного верблюда и настоящее маленькое игольное ушко. И когда Он говорил, что фарисеи отцеживают комара и проглатывают верблюда, — это опять излюбленный Его способ выражаться. И когда Он говорил, что зерно горчичное — самое маленькое из всех зерен, — это тоже гипербола; совершенно не обязательно, чтобы оно было ботанически самое маленькое, но важно, что оно вырастает в такое большое дерево. Вероятно, это не баобаб вырастал, но, вы понимаете, это образ по контрасту. Некоторые детали, которые при первом чтении должны бросаться в глаза, оказываются опять гиперболами. Женщина, которая замесила тесто, положила туда закваску и взяла определенное количество муки — тем количеством муки, которое там указано, можно накормить не семью, а целый полк. А почему? Потому что она берет горсточку этой закваски и берет кучу муки. И, конечно, здесь был элемент педагогический — чтобы это запомнилось. Понимаете, это ярко! У Него не было стертых изречений, таких максим — стандартных, среднеарифметических. И «до неба вознесшийся, до ада низвергнешься» — это тоже очень характерное для Него высказывание.

Мы даже образ жизни Его можем почувствовать. «Утром вставши рано, когда еще не восходило солнце, пошел, уединился в молитве» — значит, Он вставал рано. Он любил уединяться; можно найти много мест о том, что Он любил уединяться, но когда за Ним приходили, Он тут же откликался, Он не говорил: о, оставьте! Есть старинное предание об одном подвижнике, который сидел на высоком столпе и там предавался созерцанию; это был великий подвижник, но, когда к нему пришли мать, родные, он сказал, что не будет иметь с ними дела, «умрох бо миру», как говорится там. Мы, конечно, уважаем его, но у Христа мы не находим этого, Он сразу спускается. Вот, например, в рассказе Марка Он ушел, уединился, но тут же собрался народ, и Петр к Нему побежал: «Все Тебя ищут». Он ответил: «Я для того и пришел» и пошел туда. И евангелист Марк говорит, что собрался народ, так что некогда было и поесть. Это значит, что жизнь Его была насыщена все время.

Или если проследить географически Его пути по карте: встал и пошел, и пришел, скажем, в Самарию. Это все пешком, в условиях довольно жаркого климата, огромные расстояния. И только в одном месте Евангелия, как вы все помните, сказано, что Он утомился во время жары — жара бывает там до 40–50 градусов, — когда Он сел у колодца в Самарии. Значит, мы не можем Его представить каким–то хрупким, воздушным, как Его изображали на слащавых католических картинках прошлого столетия. «Пошел и удалился туда–то» — это значит десятки километров прошел.

Некоторые авторы подчеркивают: Христос никогда не смеялся. Прямого текста, где было бы сказано, что Он смеялся, нет, но юмора и иронии в Его речах очень много. Кстати сказать, Христос создал жанр притчи, потому что в Ветхом Завете слово «притча» означало афоризм (было такое слово машаль, оно означало «краткая мысль»; мы его переводим как «притча»). А маленькая новелла, рассказ почти не встречались, бывали такие случаи, но их буквально считанные единицы во всем толстом Ветхом Завете. И Христос был первым, кто эти маленькие новеллы превратил в изложение каких–то высоких истин. А зачем, почему? Потому что это было слово жизни. А какое же «слово жизни», если сказать, что «все народы равны»? Это общее место. Он рассказывает притчу, скажем, о милосердном самарянине. И заметьте, что в этих рассказах, этих новеллах вывода почти никогда не бывает (как в баснях: «Мораль сей басни такова…» — этого не бывает). Почему? Это не случайно. Потому что в притче Он дает ситуацию, и человек должен внутренне, как говорят, экзистенциально, почувствовать эту ситуацию и найти ответ. Свой ответ. Ведь в притче о милосердном самарянине на вопрос «кто ближний?» книжник же нашел ответ! Христос просто рассказал, что была такая ситуация, и спрашивает, кто ближний? Собеседник говорит: тот, кто сотворил ему милость. Тогда Он отвечает: ты иди и твори то же самое. Вот сегодня в Евангелии читалось слово Христово, Он объяснял ученикам модель притчи о сеятеле и сказал: вам дано все ясно, а им в притче. Почему? Потому что Он учеников готовил быть проповедниками, и Он им показывал эту схему, каркас, на котором притча держится. А когда Он ее давал людям, она должна была звучать без этого заднего плана, чтоб люди сами нашли ответ. Кстати, и тайну своего служения Он не декларировал, а спросил: за кого принимают Меня люди? За кого вы Меня почитаете? То есть Он всегда ждал активности со стороны людей, чтобы они нашли этот ответ.

Так вот, возвращаясь к иронии, к юмору, я бы сказал, что семьдесят процентов притч должны были быть произнесены и услышаны с улыбкой. Начиная даже с маленького примера, когда Он говорит: «Ну, ничем не угодишь им. Пришел Иоанн Креститель, не ест, не пьет, живет в пустыне — говорят: «в нем бес». Пришел Сын Человеческий, ест и пьет — говорят: «вот, обжора и пьяница»". И дальше Он говорит: «Вы похожи на детей, которые играют в игру», и спел им детскую песенку из какой–то неизвестной нам игры: «Мы вам пели печальные песни, а вы не плакали, мы вам веселые песни пели, а вы не смеялись»; то есть «до вас никак не доходит».

Теперь дальше. Скажем, когда человек устает, когда он чувствует, что не может до Бога достучаться, Христос приводит ему историю почти чеховскую, о том как вдова «достала» судью, который Бога не боялся и людей не стыдился, но вот с этой вдовой ему пришлось считаться, так как он понял, что она вообще не даст ему жизни. Это вовсе не значит, что Он предлагал людям, так сказать, заниматься таким сутяжничеством, Он просто показал, что такое истинная настойчивость.

Или о человеке, который должен был принять гостей, но у него ничего не было и он побежал к другу, к соседу, а тот: я уже сплю, я не могу встать… А этот все равно стучит, и тот подумал: он же мне спать не даст, — пошел и дал. А почему, для чего это нужно было? Потому что люди, воспринимая эту картину, как–то вспыхивали. Они не сидели занудно, слушая какие–то нравоучительные истории. Они, наверняка, улыбались, когда Он это рассказывал. У нас эти тексты сакрализированы. Они и сохраняют свою сакральность, но сакральность раскованную, сакральность, я бы сказал, с улыбкой. И очень многие притчи таковы. И даже та притча, которая кажется нам трогательной, — она, учитывая нравы людей Востока, тоже с улыбкой слушалась. Женщина потеряла деньги. Но, когда она подметала пол и нашла их, она не просто сказала: ну, слава Богу, — и положила их; она побежала к соседям: слушайте, смотрите, я же нашла деньги, что потеряла, — это живая сценка. (У нас об этом очень хорошо написано в «Богословских трудах», в эссе, которое называется, если я не ошибаюсь, «Евангельские мотивы».) Понимаете, это была и Его жизнь.

Теперь посмотрим притчи, которые дают другие учители великие, те, чьи мысли сегодня живут в религии, в философии нашего столетия. Возьмем притчу Платона о пещере и людях, которые сидят в пещере. Картина романтическая и фантастическая: люди, которые закованы в пещерах, смотрят в стену, а там проходят тени и т. д. Он пытался передать таким образом, что мы видим реальность только отраженно. Или буддийские притчи, они обычно сказочно–фантастичны, там действуют разные фантастические животные, возникают какие–то необычайные ситуации, там почти нет ничего обыденного. Между тем притчи евангельские все очень просты по сюжету. Единственная притча, которая как бы выходит из этого жанра, — это притча о богаче и Лазаре. В ней фигурируют уже и тот свет, и этот, и пропасть между ними, но это единственная притча, в которой Господь как бы обыграл уже существовавший, расхожий сюжет; единственная притча, где Он воспользовался как бы готовым материалом. Подобные тексты есть в египетских памятниках, это, конечно, был бродячий сюжет.

Очень хорошо писал Чарлз Додд, один из крупнейших современных толкователей Библии, директор издания «The New English Bible» (было такое большое издание, в котором участвовали десять протестантских церквей): есть известное изречение, что стиль — это человек; и вот когда мы читаем наиболее древние тексты Евангелия, то есть те, которые могут звучать как наиболее аутентичные, мы в них начинаем видеть Того, Кто это говорит. Как многие современные толкователи, Чарлз Додд сделал обратный перевод — перевел греческие тексты Нового Завета на арамейский или древнееврейский языки (на каком языке Христос говорил с народом, вопрос спорный). И выяснилось, что большинство речений Иисуса были ритмичными, они все говорились, как стихи, произносимые вслух. Это были почти поэмы. И если вы внимательно почитаете некоторые речения Христовы, вы сразу увидите, что в них присутствует поэзия. Ритмичность заметна даже в русском переводе. То есть произносилось это на арамейском или древнееврейском, потом переводилось на греческий и, наконец на русский — и вы все равно чувствуете: «Блаженны нищие духом, ибо тех есть Царство Небесное; Блаженны плачущие…» — это явная ритмика, которая указывает на поэтический прообраз.

Но нужно заметить, что на Востоке поэтическая структура отличалась от западной. Скажем, у греков был четкий размер, к примеру, гекзаметр; рифмы бывали реже. В европейской поэзии рифмы стали нормой. В поэзии средневекового Востока были очень своеобразные рифмы: рифмованные двустишия, в которых рифмовалось предпоследнее слово, а последнее слово было одно и то же. (Если вы возьмете Алишера Навои или Низами, то увидите там это очень часто. Подобным образом писал и Шота Руставели.)

На древнем Востоке одним из признаков поэтической структуры была игра образами: в двустишии в обеих строчках повторяется одна и та же мысль, но данная по–разному. Или мысль повторяется в антитезисе — противопоставлении, или в нарастании. Я могу открыть любое место в Библии, и вы сразу увидите, как часто это встречается. Когда толкователи выясняют, где в Библии поэтическая часть, где прозаическая, то этот самый параллелизм выявляет поэтическую часть.

Я могу взять любой текст. Вот, открываю псалом 1:

«Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых

и не стоит на пути грешных

и не сидит в собрании развратителей…»

— это трехстишие, в нем варьируется одна и та же мысль. И далее двустишие:

«но в законе Господа воля его,

и о законе Его размышляет он день и ночь!».

Так было на всем древнем Востоке.

Так вот, в Новом Завете это очень часто присутствует в речах Христа. Значит, не отвлеченное философское рассуждение, а целостное поэтическое видение присутствует в речах Христовых.

Если мы возьмем начало Евангелия от Иоанна, то увидим, что и сам евангелист начинает свой текст явно поэтически. Поэзия звучит даже в тройном переводе (вероятно, подосновой Евангелия от Иоанна тоже был арамейский или древнееврейский текст):

«В начале было слово,

и Слово было у Бога,

и Слово было Бог.

Оно было в начале у Бога.

Все чрез Него начало быть,

и без Него ничто не начало быть, что начало быть…

И свет во тьме светит,

и тьма не объяла его»,

— это всюду присутствует.

А сколько можно найти в тексте Евангелия всевозможных черт Христа! Вот, например, евангелист ничего не говорит о свойствах Его взгляда. Но! Он подходит к берегу и говорит будущим ученикам (они занимаются своим делом): «Следуй за Мной», — и они тотчас же, оставив все, пошли за Ним. Значит, что–то такое произошло. Или, неоднократно говорится: «Иисус взглянул на него» — и сразу что–то подействовало.

Есть еще одно косвенное соображение. Древнехристианские писатели, пытаясь представить себе тайну уничижения Бога во Христе, говорили, что Он обладал каким–то невзрачным видом, что у Него были какие–то телесные недостатки, — они исходили из пророчества Исайи, гл. 53, где говорится о страдающем праведнике: «Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни». Но, будьте спокойны: если бы что–то такое было, то в полемике этого времени (раннехристианского) Его противники это обязательно бы использовали. Но мы не находим нигде ничего, даже малейшего намека на что–то. Уж что там, Тамерлан немножко прихрамывал, так он даже прозвище получил — «Хромой». А здесь не было ничего…

Особого богословского значения этот поиск не имеет, но он дает нам возможность увидеть Его живым среди живых людей.

Мы никогда не видим колебаний у Него — это признак полной, абсолютной уверенности: решает — и делает; никакой раздвоенности: апостол Павел размышляет, думает, просит, чтобы Бог его вразумил, — Он никогда. Апостол Павел ссылается на Писание, как бы опирается на него, а Христос говорит: «вот, в Писании сказано, а Я говорю вам…».

Если некоторые критики прошлого века, да и нынешнего, пытались доказать, что в Евангелии Христос показан только человеком, что все это (то есть Божественное) наросло потом, то ведь Нагорная проповедь — это один из древнейших текстов. И уже из этого текста явствует, что Христос говорил о Себе совершенно в ином духе. Заметьте, что Он никогда не употреблял формулу, которую постоянно, традиционно употребляли пророки. Пророк, выступая в храме, всегда начинал свою речь сакральной формулой: «Так говорит Господь», — и дальше он уже говорил от лица Божия. То есть тем самым он подчеркивал, что является только рупором, только глашатаем, только передатчиком. Между тем, все проповеди Христа идут только от Него Самого…

Видите, как много можно найти в Евангелии, если поразмыслить.

А одна история Отрока Иисуса в храме чего стоит! Это Его характер и Его юность — все вместе. Ведь Он так увлекается разговором с этими учителями, что забывает обо всем на свете. Он просто беседовал с ними о Законе Божием и забыл и про родителей, и про всё. И Мать говорит Ему: «Мы с болью (с болью!) Тебя искали!» — а Он сказал: «Мне должно быть в доме Отца». Значит, Его тянуло сюда, в дом Божий…

Причем сразу ясно, какова разница между Евангельским текстом и традиционной интерпретацией этого места, скажем, в иконописи: на иконе в центре — Отрок Иисус, большого размера, вокруг какие–то старцы сидят, маленькие фигурки, а Он сидит и их поучает. Теологический смысл этих изображений понятен. Таковы же возрожденческие картины, картины XIX в.

Но в Евангелии совсем не так: Он слушал их, Он задавал им вопросы, и «Они дивились Его уму» — всё.

Он был глубоко проникнут в религиозную традицию, это доказывают сейчас исследования древних текстов, которые Он очень часто цитирует, не называя их, — реминисценции старых молитв и так далее. Тем не менее, ни к какой официальной школе Он не принадлежит. Что, кстати, было одной из причин, почему на Него так обрушились законники — потому что там были школы, там все учителя, как говорится, были дипломированные, только они принадлежали к разным направлениям. А таких «партизан» не было, пророков не было, считалось, что этот институт уже упразднен. А тут: как Он знает Писание, не учившись? Буквально — «не пройдя учение». А что это значит? Что Он не прошел школы. Речь здесь идет не о грамоте: грамоте учили всех детей; Иосиф Флавий пишет, что детей с самого начала учат грамоте, чтобы все умели читать Библию.

И есть еще очень маленькие штрихи, которые в русском синодальном переводе не всегда заметны. «И тяжело вздохнув, Он сказал: «О род неверный!»"; «Посмотрев на них с гневом, Он сказал: «О род неверный и развращенный! доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас? ""; или: «Возмутился духом», — то есть пришел в печальное состояние.

Или когда богатый юноша пришел к Нему, сказано: «Иисус, взглянув на него, полюбил его», то есть Он сразу его полюбил, Он был способен к этому. И по существу, после казни Иисуса все, что оставалось у учеников, это привязанность к Нему, потому что уже надеяться было не на что. В одном рассказе Чехова (он называется «Студент»), показано, что эта удивительная особенность Христа именно как человека, делает эти строки бессмертными.

У каждого из вас есть свои причины — внешние и внутренние — этой усталости. Надежды на то, что ситуация какими–то способами — когда наступит наш отпуск, скажем, или еще что–то — радикально изменится, напрасны. Потому что мы уже не раз ходили в отпуск, и столь же согбенны ковыляли дальше.

Мы все молоды — вы, во всяком случае. Наш век — славный, счастливый, я не жалею, что живу в этот век, но все–таки он для homo sapiens — тяжелое испытание. Тем более, что мы живем в большом городе. Значит, на нас лежит, как камень, напряжение. Ну что тут делать?

Есть всякие рекомендации — аутотренинг и прочее. Я изучал их и практически, и теоретически. Я выяснил, что только тот, кто располагает избытком свободного времени, может этими вещами заниматься — в сущности, весьма неплохими. Факторы, которые на нас действуют, может быть, даже нам неизвестны. Мы знаем, каков процент врожденной наследственности, каков процент бесконечных столкновений на работе и дома — в общем, трудно. Мы молоды и должны быть полны жизни, но у нас с этим делом плохо. И для нас естественные пути регенерации, возрождения работают слабо или почти не работают. Поэтому я просто хочу вам напомнить то, что вы знаете без меня отлично, что есть сверхъестественные пути, что у нас другого нет ничего. Только через рычаг духа можно в конце концов получить дополнительную силу, можно преодолеть душевную вялость, душевную слабость и прочее. Для этого не нужно, как в аутотренинге, особых методов концентрации, особого какого–то продолжительного времени. Для этого нужно, как вы хорошо знаете, — я просто напоминаю общеизвестные вещи — не меньше 6–10 минут в день (я беру сейчас все по минимуму) для молитвословия, в любом состоянии — просто читаешь, читаешь. Не меньше времени — для Евангелия и вообще Священного Писания, Евхаристия и молитвенное общение. Четыре этих вещи. Это не теория, это проверено прочно на практике.

Очень многие люди, приходя ко мне с этой немощью, нашей общей, потом говорят: «А я этого не делал». Я не знаю в этот момент, что им сказать. Потому что это происходит подобно тому, как врач человеку говорит: у тебя больная печень, ты не должен есть жирное, соленое и прочее, а он приходит и говорит: доктор, я каждый день наворачиваю сало и ем каждый день селедку. Доктор разводит руками…

Существуют определенные методы, они дают определенные результаты. Понимаете, это практика, причем она не личная моя, она вековая, тысячелетняя, двухтысячелетняя и дальше.

Но главное — это держать все четыре момента. Это очень хорошо запоминается по сравнению, которое я вам приводил. Стоит стол: одна ножка выпадает — он колеблется, ломается вторая — он падает. Но все–таки мы должны себе напоминать, что дар Божий, и благодать, и благословение Божие — это не есть панацея или лекарство какое–то. Потому что в таком случае наш эгоцентризм, наше требование к Богу будет на первом месте стоять. Не мы хотим быть чем–то для Него, а хотим, чтобы Он стал чем–то для нас, служебным чем–то. Итак, с этой установкой получается плохо. Получается в общем, но плохо.

Здесь необходим какой–то огромный внутренний шаг. Я не могу его описать. В одной трагедии у Байрона описывается потоп. И там стоит человек на скале и говорит монолог. Он говорит, что он так доверяет Богу, что пусть даже все потонет, но он все равно умирает с полным упованием. Это очень хорошо сказано. Вот если вы почувствуете, что у нас нет точных сведений ни о бессмертии, ни о том, ни о другом, но есть воля Божья, которая направляет все — как, мы не знаем. И что мы оттого лишь имеем смысл, что она направляет это все, и что мы имеем в этом потопе значение постольку, поскольку к Нему мы причастны. Если мы не хотим превратиться просто в мусор истории, который завтра исчезнет, мы должны быть к этому причастны. Значит, Его тайна на первом месте, она главная. А не то, что у меня болит голова и я хочу помолиться, чтобы голова прошла. Бывает так, что и проходит. Но все–таки, это установка неверная. Значит, я начал с того, насколько это нужно, глубоко нужно, но я хочу это скорректировать: такой эгоцентрический, потребительский подход не может быть всецело правильным. Здесь нужно что–то еще принять, искать не только для себя. Но это уже дальнейший шаг.

Теперь еще одно. У нас есть три главных молитвы. Это прошение ( самая наша любимая молитва), покаяние и благодарение. Прошение благословенно и заповедано. И в «Отче наш» есть прошение. Но заметьте, что начинается молитва «Отче наш» не с прошения, а с чего–то совсем другого. С принятия, согласия: «Да будет воля твоя», «Да приидет Царствие твое». А уж потом сказано: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Понимаете, в этом есть какое–то раскрепощение внутреннее. Мы не свободны, и мы должны начинать с того, чтобы как–то освобождаться от всего, расправить свои душевные «плечи», которые сгорблены под бременем. Не помню, кто–то сказал, что если соблюдать хотя бы наполовину Нагорную проповедь, то все комплексы проходят. Это в самом деле так. Нас все время грызет что–то, правда ведь? Все время грызет. Причем, это превращается уже в невроз: это надо делать, это надо делать, все надо делать. И потом становится не помощью, а помехой, потому что превращается в навязчивую идею, превращается в тяжелый фон озабоченности. И вот тут вспомните, что мы смертные, и что жизнь коротка, и что Господь сказал: не заботьтесь о том, что есть завтра, что пить. Но Он сказал именно в таком смысле. Глаза страшатся, руки делают. Сегодня делают. Даже если мы составляем планы на будущее, они должны быть свободным эскизом, а не давящей какой–то вещью, которая тебя делает рабом.

Мы свободные, и потом мы счастливые, несмотря на те немощи, которые нас сгибают, потому что мы причастны тайне благодати Божией, нам открывается много удивительного и замечательного. Кроме того, у нас есть братья и сестры, они есть здесь, они есть в храме, они есть по всему городу, они есть по всей земле. Мы включены в вечное божественное. И еще одна удивительная вещь. Мы можем через божественную призму рассматривать все — научные формулы, любые феномены — все, что хотите. Я сегодня утром, когда убирался, включил телевизор, увидел там осьминога. Божественное зрелище, просто божественное зрелище. И эти несколько секунд — фильм, к сожалению, быстро кончился, я включил его в самом конце — просто привели меня в состояние полного восторга. И любая вещь может вызывать в нас восхищение. Мы должны не терять этой способности, способности свежо посмотреть на вещи, на своих близких, на окружающий мир и стараться быть легкими на поворотах, легче жить. Уметь отодвинуть от себя, когда нужно, удручающие нас обстоятельства, подняться над ними и быть вольными странниками. Мы же странники. Мы вообще здесь гости, пришельцы. Апостол Павел говорит: все мы на земле только странники, только гости и пришельцы. В одном апокрифическом Евангелии Господь Иисус говорит, что мир — это мост, по мосту ведь переходят.

Вот мы говорим об Отце, Который на небесах, а что такое Отец? Это наше родство, это Тот, Кто нам родственен больше всего. И что значит — «на небесах»? В ином измерении бытия наше отечество. «Отечество» я имею в виду не в смысле земного рождения или какой–то душевной привязанности, тут другое дело совсем. Душевная привязанность может быть к твоей улице, к твоему дому, к твоему языку, к твоему городу, к твоей стране. Это естественное свойство человека. А есть иное, то, что мы называем отечеством. Трудно это передать, но Лермонтов пытался передать в известном стихотворении про душу, которую ангел нес на землю, когда она должна была родиться, и в ней навсегда остались звуки пения ангела. Это в данном случае только образ, но образ очень глубокий, потому что у нас есть другая родина. Нас связывает нечто с миром духа, поэтому мы гости, поэтому нам иногда бывает неуютно в этом мире; и частично это правильно, потому что мир полон грубой материи, мир во зле лежит, мы с ним сталкиваемся, и он нас ранит. Тем более нам важно, понимаете, призвать Духа.

А Дух приходит, особенно когда мы вместе. Поэтому мы собираемся в храме, поэтому молимся вместе, как можем. И вот приближаются к концу пасхальные дни, это время кончается, и мы как бы снова все это переживаем. И вновь воскресший Господь приходит к нам, как в Эммаус, когда Он пришел к ученикам. Он говорит: «Мир вам». Мир вам — это было не просто древнееврейское приветствие. Конечно, Он и поздоровался с ними, но Он в это вкладывал и еще нечто очень глубокое. На древнееврейском языке слово «шалом» ( мир ) означает не просто «без войны», а особое состояние благословения, особое состояние мира души, близости к Богу, и вот этот мир мы и просим у Него. Мир с Богом, мир между собой. И будем так молиться, чтоб понять, что он и сейчас с нами, сейчас с нами. И слово Божие будет с нами, и мы его понесем домой, и оно будет в нас жить, и в конце концов давайте жить светло и в уповании. Мы — счастливцы, которые своим счастьем не пользуются, и богачи, которые своим сокровищем не располагают и не употребляют для себя. Поэтому сегодня все смоем — наши обиды, наши огорчения, наши тревоги и ожидания, наши грехи, наши тяготы. И будем просить, чтобы Господь нас укрепил.

В этом самое главное. А сейчас помолимся:

Христос воскресе из мертвых

смертию смерть поправ

и сущим во гробех живот даровав.

Отче наш, Иже еси на небесех.

Да святится имя Твое,

да приидет Царствие Твое,

да будет воля Твоя,

яко на небеси и на земли.

Хлеб наш насущный даждь нам днесь,

и остави нам долги наша,

якоже и мы оставляем должником нашим,

и не введи нас во искушение,

но избави нас от лукавого.

Воскресение Христово видевше,

поклонимся Святому Господу Иисусу,

единому безгрешному,

Кресту Твоему поклоняемся, Христе,

и святое воскресение Твое поем и славим,

Ты бо еси Бог наш,

разве Тебе иного не знаем,

имя Твое именуем.

Приидите, вси вернии,

поклонимся святому Христову воскресению,

се бо прииде Крестом радость всему миру,

всегда благославяще Господа,

поем воскресение Его,

распятие бо претерпев,

смертию смерть разруши.

Господи Иисус Христе!

В этот вечерний час, в этом городе, где почило

Твое благословение, среди всех страданий и грехов и бед,

Ты, страдавший и принявший на Себя

язвы человеческого рода,

потому что возлюбил нас, Ты, пришедший сюда,

будь с нами,

Господи, Ты нес Крест,

научи нас нести ради близких страдания и труд.

Господи Иисусе Христе,

Ты видишь наши язвы и наши немощи,

влей в нас силу, сделай нас твердыми, мужественными, достойными

свидетелями Твоего Божественного Евангелия.

Господи Иисусе Христе,

дай нам в те дни, которые Ты нам отпустил,

пронести, как знамя, Твой Крест.

Господи Иисусе Христе, помоги нам.

Благодарим Тебя за все чудесное,

что Ты даешь нам в Природе, в храме, в Таинстве,

в Твоем Священном Писании, в том, что написали люди,

вдохновленные Тобой, в наших близких,

в наших любимых, во всем том,

что нас увлекает, волнует, удивляет.

За все благодарим Тебя, Господи.

Дай нам быть истинными носителями Твоего Имени.

Аминь.

Что дает нам Дух Божий в Церкви? Разумеется, те, которые будут ориентироваться на церковный бытовизм или посредственность, никуда не продвинутся. Будут говорить: ну, другие ходят в храм и не лучше нас, не хуже нас. Такой подход, конечно, совершенно не годится для нас. Почему? Потому что, если мы действительно хотим хоть искру усвоить из этого огня, тогда нам надо ориентироваться только на самые высокие идеалы. Вы скажете: мы же не способны, мы слабы — у каждого есть свое что–то: семейные обстоятельства, болезни, черты характера.

Бог может из самого неспособного сделать способного, только надо желать, надо, чтобы воля к этому была, и все. Более того, из самых, может быть, негодных могут получиться наиболее пригодные, чтобы люди не думали, что это только их заслуга. Апостол Павел говорит: «Посмотрите, много ли вас призвано премудрых и разумных?»

Итак, немощных избрал Бог. Может быть, мы с вами будем себя считать премудрыми и разумными, потому что у нас есть дипломы? Но, в сущности, много ли они значат?

Надо сохранить внутреннее единство между собой, потому что на этом стоит также и Церковь. «Сколь добро и сколь красно, когда братьям жить вкупе». Понимаете, человек, который считает себя православным, приходит в храм, находится там среди чужих людей, уходит домой и остается один. Он живет в Церкви всего на несколько процентов. И не потому мы знаем друг друга и вместе как–то живем, что это наша прихоть, или что это моя выдумка, или ваше желание скрасить кому–то одиночество.

Это изначальный замысел:

«Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я среди вас».

И если вы проследите историю Церкви в тот момент, когда в ней действовали непосредственные ученики Христовы, вы увидите, что она строилась не на колоколах, не на колокольнях, не на иконах, не на пышных храмах, не на барочных алтарях, не на блестящих облачениях, не на премудром богословии — она строилась на общении людей, в вере, молитве и взаимной помощи.

Почему мы должны постоянно обращаться к истокам Церкви? Потому что каждый человек как бы очищается, возвращаясь к истокам своей душевной жизни, своего рождения, своего детства, или к истокам своего духовного детства, когда он сделал первые шаги по духовному пути. Мы как бы всегда на это ориентируемся, мы как бы выправляем по ним свой путь, и мы свой путь христианский, церковный, выправляем по Евангелию.

История Церкви — исключительно меланхолическая наука, она изображает в основном грехи людей. История Церкви — по фактам — преимущественно история отпадения людей от Христа, измены Ему на уровне слов и дел. Часто история Церкви — это история искусства, история культуры, история философии, история войн, история конфликтов, гонений инакомыслящих и т. д. И найти в истории христиан подлинную историю Церкви с большой буквы — это искусство, искусство не простое. Мы это можем сравнить с большой рекой, которая после наводнения или какой–то катастрофы несет мусор, трупы, бревна, где же там чистая вода?.

Мы всегда должны ориентироваться на первоначальное евангельское апостольское христианство — так учили нас Отцы Церкви. Отцы Церкви являются основателями, основой Церкви как структуры, и у них было два ориентира: первый, они всегда оборачивались на апостолов, всегда; второй, они всегда были открыты к миру. Проблемы, которые волновали мир, волновали и их — социальные, культурные, даже политические проблемы очень их затрагивали. Некоторые люди, ориентируясь на Отцов Церкви, думают, что надо вернуться просто подражанием. Но надо вернуться не на имитации, а в духе их. Когда мне какой–нибудь псевдоправославный ортодокс говорит: «Ну, что вы читаете светскую литературу! Надо читать святых Отцов!»

Обычно эти персонажи святых Отцов не читают. Если бы они читали, тогда знали бы книгу святого Василия Великого, одного из замечательнейших Отцов Церкви, имя которого носит литургия. Специальная книга написана им о пользе для юношества чтения языческих сочинений, языческих авторов. Значит, Василий Великий думает так, а они, ссылаясь на святых Отцов, думают совершенно иначе. Этим прикрывается не только косность мысли или что–то другое, этим прикрывается язычество, глубоко живущее внутри каждого из нас. Язычество в нас живет.

Язычество есть естественная религия, язычество есть порождение человеческой психики, стремление человека установить связи с таинственными силами, которые существуют, и каждый из нас язычник. В трудные минуты мы всегда готовы гадать, волхвовать. Если бы в соседней комнате находился хиромант, который точно предсказывает будущее, все бы либо пошли, либо не пошли только от стыда, но хотели бы пойти узнать свою судьбу. Язычник заключает сделки с таинственным собеседником, он находится в мире, который ему непонятен, он хочет им таким образом управлять. И в нас, где–то глубоко в душе, это живет — мы перед лицом неведомого, как у Блока, «страшного мира».

Христианин это разрывает, потому что он с доверием идет, и для него не существует страшный мир, это то, что у него под ногами. Язычник в нас сидит потому, что в каждом из нас находится сорок тысяч лет язычества — и только две тысячи лет христианства.

Язычество нам всегда легче, естественная религиозность всегда проще. Она свойственна людям. И часто то, что люди выдают за православие или другую христианскую религию, есть просто естественная религиозность, которая является своего рода опиумом народа. Она работает как вид духовной анестезии, является типом приспособления человека к окружающей среде. И тогда над всем этим можно выставить лозунг: «Блажен, кто верует, тепло ему на свете». И множество людей, которым холодно на этом свете, стремятся в это тепло и представляют себе христианство в виде… ну, если не бани какой–то, то, по крайней мере, какого–то исключительно теплого места, в виде лежанки, где можно согреться.

Это все не так! Даже если бы я был мусульманином и пришел к вам, просто изучив ваши христианские книги, я бы сказал: Господа, это не так! Ваша религия в этом совершенно не заключается. Бог ваш — огонь поядающий, а не печка теплая, и Он вас зовет в место, где дуют все холодные ветры. Так что ничего подобного нет. Вы приспособили, вы адаптировали к своим потребностям человеческим какое–то совершенно иное учение. Вы сделали его обычной народной религией.

Религия вырастает из психологии человека, народа — народ — это не значит, крестьянин или рабочий, — она вырастает в человечестве. Проблема язычества в христианстве очень сложна. Почему я сделал такое отступление? Потому что я хотел бы, чтобы вы, общаясь, хоть в малой степени нашли бы в себе силы двигаться к истинному христианству. Есть такое слово, есть даже такая книга у святителя Тихона Задонского «Об истинном христианстве». До него протестантский писатель Иоганн Арнд написал книгу ( очень популярную в России и в других странах в свое время), которая тоже называлась «Об истинном христианстве». Значит, христианство может быть и истинным, и псевдоистинным. Псевдо всегда удобнее, всегда нас больше устраивает, и поэтому в религиозной жизни наших современников очень часто господствует церковная нечестность, когда человек предпочитает то, что ему удобно, спокойно и хорошо, что его оправдывает, успокаивает, что ему нравится. Совсем не к этому призвал нас Господь, Который сказал, что «врата тесны» и «путь узок». Еще и еще раз нужно понять, что вот этот дух — не тепло, а огонь. Это огонь.

Если мы будем жить в этом огне, который будет в нас сокровенно гореть, сокровенно, мы тогда сможем идти по холодным местам и не замерзнем. Христианство похоже не на печку теплую, а на ядерный реактор, в котором внутри происходят непостижимые для человека процессы, которые как бы стимулируют огромные ступени, зависящие от этого ядра.

Значит, такая цель — найти в себе истинное христианство, я подчеркиваю, найти в себе. Я был бы очень огорчен, если бы вы подумали: «Ага, он говорит, что мы — истинные христиане, а эти, дундуки, они — не истинные». И сразу линия между овцами и козлищами пролегла бы таким образом, что на стороне овец оказались бы мы, а на стороне козлищ все те, кто нам не угоден. Я нарочно подчеркнул, что язычник живет в нас. Истинное христианство нужно найти в себе…

Вот как можно сформулировать: честность, беспощадность к себе, прежде всего вместе находить то, что от нас хочет Господь в конце концов, что мы должны сделать на земле за эту короткую жизнь.И устремляясь к этому, мы найдем именно истинный путь. И будем честно себе говорить, что это в нас говорит совсем другое, это работает как механизм компенсации, самооправдания… Помню одного человека, который крестился незадолго до того, как я с ним познакомился. Он был фанатик, страшно нетерпимый. До этого он был нетерпимым коммунистом, потом фашистом, потом еще кем–то — менял очень много разных нетерпимостей. И вот он пришел в Церковь. И я вижу, что у него пена возникает, когда он говорит о неправославных и атеистах. Он не был честен по отношению к себе и не заметил, что, по существу, этот нелепый фанатизм крылся, конечно, в его характере, в его эмоциональной структуре, в чем–то физиологическом. Вместо того, чтобы понять, что это порок, с которым надо бороться, он поставил на нем крестик или, вернее, православный крест восьмиконечный, и заржал тем же самым голосом, только другой текст был, но интонация–то была та же самая. Это такой очень яркий случай, мы все этим так или иначе страдаем и как бы перекрываем путь для источника Божьего, который должен бы в нас бить.

Вот цель наша, ваша: совместная молитва, общение, понимание…

Если мы задумаемся о роли Церкви в современном мире, обществе, во всем Советском Союзе или хотя бы там, где большинство населения православные, то у нас возникает картина сложная или, я бы сказал, малоотрадная. Потому что в разных слоях населения есть глубокая, постоянно растущая потребность в духовных ценностях, потребность в поиске, в осмыслении веры, которая распространена в массе населения; нельзя сказать, что у нас распространился атеизм: у нас воцарилось глубочайшее религиозное невежество, или язычество, а стремление к чему–то высшему, стремление к духовным вещам осталось. Ответ на это стремление дает Церковь. Потому что Церковь является инструментом Христа, инструментом христианства. Она обязана проповедовать то, что Христос нам дает. Она должна продолжать Его жизнь на земле: проповедь, служение и воплощение через таинства, т. е. ее присутствие должно быть присутствием Христа в мире.

Если мы, положа руку на сердце, спросим, является ли присутствие христиан подобным присутствию Христа в мире, то ответ будет, конечно, отрицательным. Я отлично понимаю, что в порыве апологетического рвения многие из нас, особенно неофиты, готовы говорить о неверующих в черных тонах, а слово «верующий» считать эквивалентом свету, но это упрощение, которое возможно только в горячей полемике, психология такая боевая: «черное» — «белое», «наши» и «чужие», те все плохие, эти — все хорошие.

Но я думаю, что нам надо посмотреть глубже, серьезнее и суметь признаться в том, что на запросы, которые существуют в обществе, Церковь, т. е. мы, христиане, не отвечаем в достаточной мере по тем направлениям, о которых я уже сказал: проповедь, свидетельство и присутствие. Пожалуй, единственное, что в какой–то степени есть, — это присутствие, потому что в основном Евхаристия не потеряна, хотя между верующими и таинством очень много преград поставлено, так сложилось исторически.

Даже те замечательные, помогающие человеку эстетически обрядовые формы, в которые облекается богоприсутствие, — а ведь обряд, искусство издавна, с Ветхого Завета, были неотъемлемой частью богоявления; все свое умение, талант, любовь к красоте человек вкладывал именно в это — даже и они находятся на уровне, мягко говоря, ниже среднего. Потому что если мы обойдем московские храмы, то увидим церкви, расписанные халтурщиками по французским или немецким картинкам конца прошлого века, церкви с разнобоем икон, где изумительные древние иконы висят рядом с совершенно невозможными изображениями. Если снаружи храмы и стали как–то постепенно приводиться в порядок, внутри выглядят плохо; чин богослужения оставляет желать лучшего. Лишь в единичных храмах мы можем видеть и слышать богослужение в какой–то своей церковно–эстетической оболочке.

Кроме того, всевозможные бытовые обычаи, которые у нас вкрались в Церковь, в церковную жизнь, разрушают эстетику церкви. Я не буду сейчас перечислять, их все знают достаточно хорошо — пойдите в любой храм, они сразу бросаются свежему человеку в глаза и мешают ему. Как это получилось? Как дошли мы до жизни такой? В общем, это положение, присущее всему Востоку, всему восточному христианству свойствено такое уничиженное состояние церковной жизни. Конечно, многие говорят, что это уничижение Церкви есть как бы уничижение Христа. Бесспорно, это справедливо с какой–то точки зрения. Там, где Церковь страдает, или там, где Церковь, христиане, несут на себе бремя тяжких обстоятельств, там уничиженный Христос.

Если преподобный Сергий служил, имея лишь деревянные сосуды, одевался в облачения из рогожи, то это был уничиженный Христос. Но там, где храмы могли бы быть святилищем церковной красоты, а превращаются в какие–то размалеванные, не знаю, как все это назвать, — причем, это не дикость ведь: существуют архиереи, благочинные, существуют какие–то понятия, книги, традиции — то тогда это не уничиженный Христос, а просто… беспечность, равнодушие, в общем, понятно, откуда это проистекает. И здесь мы не имеем права говорить об уничижении Христа, а имеем право говорить об унижении нами нашей веры в ее внешних проявлениях. И это характерно для восточно–христианского мира. Я никогда не был в Иерусалиме, но слышал много рассказов от людей, которые там побывали, смотрел множество кадров, фотографий, читал много книг об этом — и нигде это совершенно позорное для христианства уничижение не явлено так, как в самом Израиле. Как бы оттуда начинается этот скорбный путь Церкви. Самая величайшая святыня христианства — Гроб Господень, и над ним стоит мрачный, безобразный храм.

Да дворцы, дома аристократов, архиереев выглядели изящней, чем эти грубые провинциальные претензии на какой–то псевдостиль, и тут есть некий рок, потому что, когда даже в новое время стали строить, тоже не удавалось: в Назарете построили храм, новейший, в честь Воплощения, и также получился неудачный. Очевидно, Восток, место зарождения нашей Церкви, — зеркало состояния христианства. И нигде так не бушуют страсти разделения, как у Гроба Господня, как будто какой–то демон там заставляет христиан сталкиваться друг с другом, являя мусульманам, иудеям и неверующим позорнейшую картину взаимной грызни. Вот в этих картинах и в том, что потом происходило в христианском мире, ответ на вопрос, который часто тревожит совесть христиан, православных, католиков, баптистов, протестантов и других: почему Господь не дает Церкви путей более легких? почему так мало успеха она имеет на протяжении столетий?

Я, конечно, не сказал бы так радикально, что Церковь имеет мало успеха, я думаю, что Царство Божие совершает свое шествие по–прежнему, но измена закону Божию никогда не была безнаказанной, всегда было некое возмездие за отступничество. И не надо думать, что это устаревшие идеи Ветхого Завета. Вспомним слова Христовы о Иерусалиме, когда Он говорил: если бы ты знал о часе посещения твоего… Если бы Содом и Гоморра покаялись, то стояли б до сих пор, т. е. Христос связывает судьбы народов, городов, цивилизаций с их духовным и нравственным состоянием. И падение Византии, Александрии, Российской империи, падение многих других христианских центров есть не только мученичество христиан, но есть перст Божий, указание на то, что путь был ложный, что в этом пути было больше зла, чем добра, иначе бы Господь сохранил эти очаги. Это я говорю о прошлом, но цель у меня все та же: ответить на вопрос, как дошли мы до такого положения здесь. Россия является частью восточной церкви, она приняла христианство с Востока и несет в себе все положительные и отрицательные стороны этой формы исповедания Евангелия. Когда пали древние апостольские центры, то Россия как раз оказалась одним из наиболее серьезных оплотов православия. И даже теперь по количеству православных в мире она стоит на первом месте. Что же происходило в русской Церкви? Как получилось, что эта страна стала первой страной массового атеизма?

Быть может, я повторю то, что уже всем известно, но еще раз могу напомнить, что принятие христианства на Руси, которое произошло тысячу лет назад, было принятием целого комплекса, целой цивилизации. Киевские князья, приняв христианство, вместе с ним приняли всю византийскую традицию, с греческим языком, иконой, литургией и многим другим. Мы знаем, что в Киевской Руси все иконы подписывались по–гречески, духовенство было греческим по происхождению, Церковь русская была частью, филиалом греческой Церкви. И принеся в Киев цивилизацию, христианство вначале оказалось исключительно действенным, потому что в мир пришли новые нравственные ценности, новый тип духовной жизни, который, конечно, мог лишь постепенно овладеть народом. И здесь Церковь должна была выступать (в данном случае я говорю о Церкви как о христианской иерархии) как учащая, в западной терминологии «учащая церковь», должна была выступать как непрестанный воспитатель нации. Делала она это? Бесспорно, делала.

Если мы посмотрим работы С.Соловьева, Ключевского и многих других историков, мы увидим, как много для просвящения Руси, особенно в киевский период, сделали иерархи, особенно монастыри. Но потом, как вы знаете, татарское иго и возвышение Московского царства многое изменили. Представители иерархии, духовенства, монашества понимали, что сейчас самое важное для страны — объединиться, создать национальный очаг и освободиться от ига. Этому патриотическому благородному долгу было отдано очень много сил. Митрополит Алексий, конечно, трудился над просвещением народа, переводил Новый Завет на церковно–славянский язык и т. д., но, в общем, это был период серьезного одичания, надо было миссионерствовать заново, но этого не делали. В основном усилия иерархии заключались в поддержке московского князя. Может быть, по–человечески рассуждая, эта патриотическая работа оправдала бы себя и в духовном смысле, если бы возникшая в результате этих усилий Церкви и других общественных сил монархия сумела оценить это и отдать должное Церкви христианской. Но монархия восприняла христианство просто как одно из орудий собственного правления, одно из средств для поддержания своей власти. Когда патриарх Филарет поставил на престол своего сына, то тот мог еще его слушаться, потому что это был его родной сын, а следующий царь уже не хотел слышать критики патриарха Никона.

Патриарх Никон был человеком суровым и страстным, и в чем–то он заблуждался, но тем не менее нельзя отрицать, что он не хотел допустить, чтобы Церковь превратилась в инструмент государственной власти. Он обвиняется в папизме и т. д., но все это уже история. Важно то, что Алексей Михайлович, низложив патриарха, добился того, что Церковь стала инструментом власти, и этот процесс был завершен, как вы все хорошо знаете, Петром I. С этих пор в русской Церкви произошли чудовищные перемены. Официально, на бумаге, за подписью высшего духовенства главой Церкви была признана императрица, т. е. Екатерина. Царь стал как бы священным лицом, он мог запрещать или разрешать Соборы, т. е. все уродства так называемого константиновского периода в XVIII–XIX и даже в ХХ веках расцветали махровым цветом, карикатуря церковь, душа ее и превращая в послушное орудие государства. Все талантливые иерархи убирались, либо отправлялись в далекую провинцию, и только те, которые с крестом в руке благословляли крепостное право и величали монарха, те, которые настаивали на том, чтобы имя Божие писалось с большой буквы, а имя царя в богослужебных книгах писалось все большими буквами — вот те и оставались на месте. Духовенство, иерархия были глубоко дискредитированы в глазах общества образованного. Образованное общество имело свои изъяны, но нам сейчас интересно посмотреть на собственно церковные изъяны.

Живые силы в русской Церкви были постоянно. Об этом говорят сонмы святых, подвижников, богословов, проповедников, писателей. Но мы должны признаться, что жизнь их всех была исключительно трудной. Когда мы говорим «Оптина пустынь», мы упускаем, что оптинские старцы были всегда гонимы от архиереев, высылались, считались людьми в прелести, чудаками. Мы знаем, что лучшие религиозные философы запрещались в XIX веке, запрещалось публикование их. Хомяков, Вл. Соловьев, Чаадаев — все запрещались. И кого бы мы ни взяли: правого или левого — Леонтьева или того же Чаадаева — все они были как бы в опозиции, все неугодны, потому что имели собственное мнение, имели собственные мысли. Вот такая церковь, которую, надо сказать, вовсе не злорадно, изображал Перов на своих картинах, потому что он был православным человеком и изображал то, на что ему тошно было смотреть. Такая церковь не могла ни свидетельствовать, ни по–настоящему проповедовать. Проповедничество в русской Церкви стало возрождаться только в конце XIX века. В середине же века, при Филарете, проповедовали только епископы, священники поголовно молчали во всей многомиллионной стране. Это значит, что народ не слышал слова Божия, народ, который в большинстве своем был неграмотный, даже устного слова не слышал. Социальная роль Церкви все время ограничивалась, духовенство находилось в таком бедственном состоянии, что иногда в деревнях священники стояли на одном уровне с бедняками — многодетные, оделенные кусочком земли, жалкие. Они задыхались под гнетом своих благочинных, консисторий — достаточно, например, прочесть книгу Лескова «Соборяне», где он очень ярко показывает эту картину.

После демократических реформ 1860–х годов, начинается некоторое возрождение, которое идет с трудом, а в ХХ веке стали появляться активные деятели, в частности во главе Синода митрополит Антоний (Вадковский), люди, которые хотели бороться за независимость Церкви. И борьба эта направлялась на то, чтобы Церковь перестала быть государственной. Многие говорили о необходимости освободить Церковь от опеки.

Владимир Соловьев доказывал, что насильственное православие — это худший враг Церкви. Когда от людей требовали при принятии на работу справки о причастии, когда гнали самым чудовищным образом старообрядцев, когда использовали Церковь в совершенно посторонних целях, разве могло быть это похоже на свидетельство? И вполне понятно, почему в России так бурно развивалось сектантство. Оно вспыхнуло, за какие–то короткие двенадцать лет, с 1905 по 1917, расплодилось с необычайной быстротой, причем самые разнообразные толки были. Грозный призрак стоял перед Россией — всей стране стать сектантской. В известном романе Андрея Белого «Серебряный голубь» это как бы символически дается: интеллигент, который ищет правду, попадает к сектантам, а перед этим представлена картина провинциальной церкви, где священник мух ловит, в общем, одно вытекает из другого. Когда обрушилась катастрофа на русскую Церковь, то в значительной степени, хотя мы сейчас не имеем права так говорить, это была такая же Немезида, как войска Магомета II под стенами Константинополя. И Карловацский Собор показывает, насколько не готово было высшее духовенство к этим переменам. Веками связанное со старой государственной властью, оно не хотело с ней расставаться, и поэтому по отношению к новой власти занимало позицию самую бессмысленную: или совершенно нелепого идеологического отрицания, или попытки превращения ее в такого же хозяина, каким была царская власть, — сначала обновленцы, а потом их преемники.

Я специально говорил сейчас только о теневых сторонах, потому что только они могут нас побудить задуматься, а не заниматься ностальгическими восторгами о старине. Хорошего о самих себе сказано очень много, а мы говорим как раз о том, что надо уметь каяться и видеть прошлое, каяться друг за друга. Если бы это была только история, все выглядело бы совершенно иначе. Трудно нам сейчас каяться за древних людей, которые жили много тысяч лет назад, никто не чувствует себя причастным к вине египетского фaраона или даже Иисуса Навина — все это безмерно далеко. И даже не хронологически далеко, а далеко религиозно, нравственно, человечески. Между тем то, что происходило в начале XX века, в XVI, в XIX веках — это пока еще все та же цивилизация, в которой мы живем и сегодня; пока еще для нас близкими являются писатели, художники, которые работали тогда; идеи философские, политические, которые господствовали тогда; все соотношения сил, которые сейчас мы имеем в России, в зачатке были в то время. Недаром Салтыков–Щедрин так здорово рассказал о будущем–он видел все уже тогда.

Один современный выдающийся писатель задал однажды вопрос толковому журналисту : как случилось, что Россия, православная страна, стала страной массового атеизма? И тот ему ответил следующим образом: Церковь не выполняла в ней той роли, которую Господь ей дал — проповедь, свидетельство, присутствие. И теперь, если мы будем говорить о будущем и зададим себе вопрос: чего ожидает от нас Господь в оставшееся время? Чтобы мы, т. е. Церковь, обратили внимание сейчас именно на эти моменты.

Проповедь. Это значит, что мы должны найти общий язык с людьми нашего времени, не отождествляясь с ними полностью и не отгораживаясь от них стеной архаики. Это значит, что мы должны поставить — заново, свежо, как бы открывая впервые, — все те вопросы, которые ставит перед нами Евангелие.

Свидетельство. Это значит, что мы должны решить — мы еще не решили — жизненную задачу, найти свою позицию в жизни, свое место… не в обычном смысле слова, а свое отношение ко всем жизненным проблемам.

И наконец, Присутствие. Чтобы мы все время учились молитве и чтобы углубляли в себе опыт таинств, чтобы наше свидетельство было не свидетельством об идеологии, а свидетельством о живом присутствии Бога в нас.

К этим трем пунктам, я думаю, можно вполне свести задачи будущего. Конечно, могут спросить: как должна реагировать Церковь на общественные явления нашей жизни и т. д. Могу сказать только одно: вовсе не это требуется от нас специально. От нас требуются только те три пункта. Заметим, хотя древние пророки часто говорили о политических событиях своего времени, — Христос о них не говорил никогда. Он говорил о том, что относится ко всем временам. И вот, мы должны быть одновременно и вписаны в наше время, и ему не принадлежать. Если нас спросят: что ж вы сделаете для общества современного? Спросит это и конформист, и диссидент, спросит это и активный человек, и беглец — мы всем ответим одинаково: если мы будем свидетельствовать Христа и Евангелие, если мы будем жить в Его духе, то в какой–то степени будем участвовать в том, что Он задумал, а Он задумал никогда не покидать эту землю. Он это осуществляет и без человека, но Он хочет, чтобы это осуществлялось и при помощи человека. Значит, мы будем действовать вместе с Ним. А следовательно, этим самым будет исполняться и все остальное, каждое общество будет получать от этого только добро.

Явление Христа с самого начала было осуществлением надежды, с самого начала евангельская история связана для нас с катастрофой, из которой рождается победа; разочарование, упадок, уныние, растерянность — и вдруг неожиданное действие чудесной силы Божией.

В этом удивительное отличие христианства и жизни на земле самого Христа от всех священных событий и историй мира. Потому что здесь было восхождение, казалось бы, к какому–то венцу, и вдруг провал и катастрофа полная, так что ученики, Его оставивши, бежали, так что один Его предал и отказался, другие никак не хотели Ему помочь и Церковь с самого начала была подавлена. И римский историк Тацит, один из первых внехристианских свидетелей, изображая историю возникновения христианства, писал, что основатель этого суеверия был некто Христос, распятый при Понтии Пилате, и подавленное на время суеверие, однако, все равно вспыхнуло.

Христианство было тем, что было подавлено в зародыше, но вспыхнуло и воскресло. Вернее, я здесь говорю неточно — это не христианство, а Христос, они неотделимы. Ибо как человек, явившийся в мир, Он вошел в мир, выражаясь по–человечески, с риском испытать все самое худшее, что есть в этом мире. Этот риск был почти фатальный, потому что мир таков, что он обращается против доброго всеми своими сокрушительными силами. Поэтому Боговоплощение было почти наверняка богостраданием. И вот здесь Христос не только повторил судьбу гонимых пророков, но Он как бы сошел на самое дно, в самый ад уничижения тем, что дело Его казалось совершенно разрушенным.

Он не был поддержан церковными властями, у Него не оказалось множества последователей, те последователи, которые были, оказались очень слабы, робки и растерянны. Все было против Христа, и, когда Он был ведом на Голгофу, Он был брошен всеми — это было самое последнее поражение, которое себе только можно представить. Ничего более глубокого, в смысле неудачи, изобразить было невозможно. Не только не было последователей, но даже женщины шли вдалеке, близкие женщины, евангелист прямо говорит: они издалека следили, следовали за Ним, близко не было никого, только Симон Киринейский, который нес Крест. А близко были торжествующие архиереи, тупые палачи, которым было все равно, которые делили Его одежду; и поистине можно было сказать — в корне задавлено только что начавшееся движение. Год или, может быть, три года — это очень мало для того, чтобы создать мировую религию. Мы знаем, что Будда проповедовал до глубокой старости и обходил очень много дорог. Христос прошел как молния, сверкнул на историческом горизонте — молодой, не получивший ни в ком опоры и никаких санкций.

Таким образом, Его историческое уничижение было полным — настолько полным, насколько полной была Его внезапная победа. Можно сказать, что христианство есть религия смерти, которая тут же сменяется жизнью. И слова апостола Павла, которые он впоследствии говорил о себе и о Церкви, как бы показывали, насколько исполнилась жизнь Христа в жизни Его учеников: «Нас почитали мертвыми, но вот мы живы». Это он говорил уже тогда, и это повторялось постоянно. Постоянно в истории Церкви были невероятные разочарования, и она много раз, казалось, была подавлена, но силой Божией воскресала столько раз, сколько торжествовали над ней ее враги, внешние и внутренние.

Причем внешних врагов было, оказывается, гораздо меньше, чем внутренних. Когда читаешь Послания апостола Павла, видишь, какие страсти, какие споры, какие распри раздирали Церковь изнутри, какие трудности были в общинах, что иногда сам апостол приходил в отчаяние. И замечательно, что, когда он умер и когда прошло некотое время после его проповеди, апостол был забыт, и в тех городах, в которых он основал Церкви, уже его не помнили и Церковь исчезла. Многие из городов, где были основаны Павлом первые общины, впоследствии ничего не дали для христианства. Он проповедовал в основном в Греции, между тем первоначальное христианство не дало знаменитых центров в Греции; апостол Павел не проповедовал в Египте, а там развилось христианство более интенсивное. Мы знаем, что самыми великими Церквами послеапостольской эпохи были александрийская, египетская, антиохийская, иерусалимская, но у последней было особое положение; а в Малой Азии, куда апостол Павел вложил все свои силы, куда апостол Иоанн вложил все свои силы, Церковь дала меньше, но потом она снова воскресла. Вот из этого пепла явились новые учители Церкви. Из Капподакии, о которой тогда говорили, что там живут люди самого низкого уровня, о ней говорили, что змея укусила одного капподакийца и подохла, вышли Василий Великий, Григорий Нисский и другие святители. В Малой Азии возникали большие духовные движения — как бы на пустом месте христианство постоянно воскресало.

Когда христианство ослабевало в греческих странах, оно внезапно начинало давать свои плоды в странах славянских языков; когда Римская империя была внезапно разрушена варварами, слово Церкви стало проникать именно в среду этих самых варваров; когда самые драгоценные наследия Римской империи — право, правовое сознание, были разрушены вторжением гуннов, готов, Церковь Римская сохранила правовое сознание, была оплотом, замком среди бушующих вод, несущим это римское право, римское понятие о единстве, о порядке. Когда на Церковь наступали еретики, бывали моменты, когда казалось, что все будет разрушено. В начале IV века, когда выступил Арий, дошло до того, что почти все епископы перешли на сторону ариан, и только дьякон Афанасий держался на стороне православия — и потом православие вновь торжествует.

Затем приходит новая опасность умерщвления христианства, совершается роковое: императоры становятся христианами. Может быть, для нас это роковое, для тогдашних людей все иначе выглядело. Я помню, как после войны люди с восторгом встречали открытие церквей; я думаю, с неменьшим восторгом встречали дело Константина христиане Римской империи. Но роковым было то, что Константин не дал свободы вероисповедания, а дал Церкви статус государственной религии, вернее, сначала он дал свободу вероисповедания, но постепенно все свелось к этому, что было закреплено потом другими императорами и его преемниками. Началось ужасное обмирщение Церкви. Если раньше быть христианином значило подвергаться дискриминации, быть иногда даже в опасности, испытывать что–то трудное в своей жизни, то теперь, чтобы стать царедворцем, надо было быть христианином, даже еще ревностным, и люди в погоне за чинами, за наживой, за милостью императора стали креститься, посещать храмы, жертвовать на базилики, воздвигать алтари вокруг мощей и т. д.

И казалось бы, тут–то могут торжествовать язычники, Церковь задохнется под тяжестью собственного здания — и именно тогда в Церкви появляются борцы против этого обмирщения, беспощадный Иероним, бичующий с желчью даже римское общество, Иоанн Златоуст, монах на престоле византийских патриархов. И борцы эти, которые часто гибнут в неравной битве, приостанавливают это движение, сохраняют в Церкви то русло, по которому течет здоровая кровь. А те, что не могли бороться, уходили в пустыню — монашество создало тот ковчег, который сохранил дух Церкви в момент затопления ее мирскими силами. А потом приходят императоры–иконоборцы, императоры–цезарепаписты, которые пытаются задушить Церковь.

Сколько раз бывали случаи, когда уже полностью можно было ожидать крушения, и каждый раз Бог посылал своих пророков и спасал свой народ. И наконец, мы подходим к рубежу нового и средневекового мира. Здесь процессы идут очень сложные и интересные. Остановимся на них.

Наступает поворотный момент, рубеж XV–XVI веков. Поддержанные народом иерархи обретают самостоятельность. Но церковные деятели не понимают того, что люди вступают в новые фазы развития. Только отдельные представители духовенства, монашества, вожди Церкви понимают это. Это чувствовали Савонарола, Ян Гус, Мейстер Экхарт, преподобный Сергий и другие, кто возрождали русскую Церковь, они ощущали, что наступает новая пора. В целом же иерархи «не узнали часа посещения Божия», не поняли, что мир вступает в иную сферу, и тут наступает драма, катастрофа, отпадение христианства в языческий Ренессанс. Язычество становится более привлекательным, чем христианство.

Но и тогда неожиданно Господь не дает погибнуть Церкви. На Западе Он воздвигает реформаторское движение, которое, несмотря на все свои крайности, играет существенную роль, возрождает дух, силу веры. На Востоке тоже происходят серьезные поиски, но опять приходят темные времена — ХVII–XVIII века, когда царит разум, возведенный в степень божества, когда люди вместо духовного ищут материальных оснований для мира, ищут формулы для мира — машины, этим заражается сознание и мыслителей, и широких масс. Тем не менее на фоне материализма, просветительства, энциклопедизма, революций Церковь потихоньку начинает находить новые источники жизни. Незаметные, пока еще как ключи. Святой Серафим Саровский в России и его современник кюре Дарс во Франции параллельно находят эти ключи, ключи начинают бить.

Вольтер, выступая в одном из домов Парижа, говорил: через сто лет Библию найдут только у антикваров как памятник глупости предшествующих поколений. Проходит сто лет. Именно в этом здании, по иронии судьбы, было основано всемирное Библейское общество, которое распространяло Библию в сотнях, тысячах экземпляров по всему миру. В то время, когда это общество было основано, немецкий поэт Генрих Гейне писал: слушайте голос органа — это вздохи умирающего католицизма. Между тем многие теперь уже забыли о поэте и о «вздохах умирающего католицизма», а западная Церковь живет и действует, действует настолько смело и решительно, что не боится вводить свой корабль в самые узкие проливы, проводить над самыми острыми камнями, вызывая самые резкие потрясения своего корабля, только корабль, управляемый надежным кормчим, способен проходить через такие проливы.

Все думали, что первый Ватиканский Собор окончательно опорочит Западную Церковь в глазах всего мира. И действительно, слово «католицизм» в эпоху Бисмарка считалось ругательным, считалось ультрамонтанством, т. е. суеверием. «Ультрамонтанство» означает веру в папу, живущего за горами. И именно после этого, казалось, позора, когда Пий V издал свой силлабус, в котором он показал себя мракобесом и человеком, не понимающим духа времени, — именно после этого Бог посылает католической Церкви таких пап, как Лев XIII, Пий X, Пий XI, которые сразу возвращают ей почти тот авторитет, коим она обладала в Средние века.

Православная Церковь с XVIII века находится под пятой самодержавного государства, которое делает все для того, чтобы эту Церковь растлить, унизить, сделать своим ручным псом, отравить ее. Главой Церкви объявляется император. Екатерина II пишет, что отныне она является главой Церкви, священники становятся платными чиновниками государства, тайна исповеди нарушается: они обязаны доносить о том, что говорится на исповеди, если это касается государства. Дети духовенства не допускаются ни в какие учебные заведения, кроме семинарий. Разрушается вера, потому что насаждается насильно.В ХIХ веке у лучших людей России все это вызывало крайнее отрицание, и такие явления, как Лев Толстой, были не случайными. И только очень тонкие люди, подобные Достоевскому, могли увидеть, разглядеть под этими развалинами подлинный дух Церкви, увидеть там свет. Но мало того, государство, некоторое время внешне еще державшееся христианской формы, потом сбросило ее и предстало в своем подлинном виде без христианской оболочки, и открыто объявило Церкви войну, сказав, что ее не должно быть на земле. И Церковь должна была умереть, потому что перед этим ее слишком долго пытали, подобно тому как Христос умер на кресте так рано( Пилат даже удивился), так как Его распятию предшествовало бичевание, муки и пытки.

Вековое унижение Церкви не позволяло, по–видимому, ей перенести всех этих ударов, и она должна была рухнуть. И тем не менее, когда все было истреблено, когда все было оплевано, осмеяно… Я вспоминаю журналы того времени, с чудовищными кощунственными карикатурами, сделанными людьми, которые когда–то ходили в храмы и были верующими; с садистским наслаждением они топтали святыню, как только могут делать люди, которые были причастны к святыне, такие художники, как Моор и другие делали что–то невообразимое.Вспомним о карнавалах, которые устраивали в церковных облачениях, когда в филонях и митрах плясали на эстрадах( впоследствии это было запрещено).А были времена, о которых свидетельствует и наша литература, когда ходили по улицам, распевая похабные песни, с кадилами, наполненными навозом, и в митрах катались на коньках — все это не могло не разрушать Церковь. Более того, стремление лучшей части духовенства реформировать Церковь привело к обновленчеству с его уродливыми формами и с уродливой установкой. Конфликты между церковными юрисдикциями (русская Церковь распалась на несколько враждующих между собой юрисдикций), поносящими друг друга, совсем уронили ее авторитет. Внутри все разрушалось, снаружи все уничтожалось: были закрыты все духовные учебные заведения, постепенно закрывались почти все храмы, Церковь была изгнана из школ, не было ни литературы, ни просвещения, прекратились издания Священного Писания и религиозной литературы, всякая активная проповедь каралась сурово и беспощадно — земля была выжжена, гроб был готов, камень завален и стража была приставлена.

Но удивительно то, что после этого Церковь снова ожила. Я помню, как это происходило после войны, когда всего 100 храмов было на территории всего Союза, но только разрешили открывать храмы, как сразу подали заявления 25 тысяч общин. Помню толпы народа, которые повалили в Елоховскую церковь, в Лавру, в которой в это время находились какие–то учебные заведения, общежитие. Один храм открывали — вся площадь была запружена народом. Люди стремились к Богу, хотя иерархи, духовенство в это время не могли ничего дать им: ни подготовленных священников, ни достаточно подготовленных епископов — ничего не было, просто были открытые храмы, где совершалась литургия.

На Западе была другая опасность: материализм практический, погоня за комфортом, шум, треск, взбесившаяся цивилизация, которую вы можете себе представить, посмотрев посмертный фильм Ромма «И все–таки я верю», кажется, он так называется. Эта взбесившаяся цивилизация является также существенной опасностью. И вот именно там, где цивилизация больше всего торжествует, возникают новые движения — католических пятидесятников, движения Сынов Божиих, Учеников Иисуса, Джизус Революшен, — все время возникают очаги новой духовности. Каждый раз, когда гроб закрыт, завален и опечатан, — новый взрыв и спрашивает Ангел: «Что вы Его ищете среди мертвых? Он восстал, Его здесь нет».

К этому дню, Пасхе, мы все готовились в силу своих возможностей, готовились воздержанием, молитвой, чтением, в общем, старались это время использовать для углубления своей духовной жизни. К сожалению, иногда бывает так, что с наступлением праздника усилие ослабляется и потом невольно катимся назад.

Но не нужно забывать, что Пасха — не конец, а только начало, начало призыва: Господь потом призывает учеников, приближается праздник Пятидесятницы, Духа Божия, которого Он посылает на каждого из нас. Значит, к нему мы тоже должны готовиться, готовиться к дню Пятидесятницы не менее серьезно. Если в это время нет строгих правил, пищевых и т. д., то должны быть введены усиленные молитвы, чтения, упражнения, совместные беседы для подготовки к празднику Пятидесятницы.

Когда мы говорим о власти, которую Господь оставил Церкви, мы прежде всего должны изгнать, исключить, полностью перечеркнуть, что эта власть подобна земной. Сейчас забудем о том, что, скажем, церковные власти в течение Средних веков, Нового времени иногда становились государствоподобными, управляли так, как правят барон, князь, император, диктатор, президент. Это власть совершенно другой природы, невозможно даже сравнивать.

Когда Господь говорит: кто хочет быть первым, да будет всем слуга, не называйтесь владыками, учителями, отцами — не владычествуйте, значит, Он в корне отрицает социальную власть Церкви.

" Да будет всем слуга» — даже Папа Римский вынужден в результате в своем титуле носить выражение «слуга слуг Божиих», т. е. он всем слуга, хотя бы формально, но все–таки должен им быть. Значит, эта оговорка должна быть прежде всего. Если власть церковная не должна быть властью деспотической, тиранической и административной, то исторически складывалось, что она именно такой и становилась. Но идеал всегда оставался, и во имя него происходило постоянное обновление, он всегда светил. Любое искажение есть не более чем искажение. И у нас есть критерий, по которому мы можем это мерить.

Почему поставлен Петр? Во–первых, апостолы были избраны из людей невысокого социального ранга и у нас есть все основания думать, что это сделано было намеренно. Потом пришел Павел, пришли люди влиятельные, образованные, потом пришли и власть имущие. Уже во времена апостола Павла в городе Коринфе государственный казначей был христианином, человеком, имя которого начертано на памятниках, найденных в Коринфе, он фигурирует в Посланиях. Значит, прежде всего Господь избирал людей, лишенных социального истеблишмента, не пользовавшихся общественным признанием, уважением, которые не занимали в мире какого–то почетного места, «не книжных и простых», как пишут о них Деяния. Тем не менее, по–видимому, наибольшим авторитетом мог пользоваться мытарь Матфей, который, очевидно, был более грамотным, чем все, или юный Иоанн, который был близок к первосвященнику, вероятно, был не просто рыбак и к тому же человек с определенным достатком.

Поставлен Петр.В этом — тайна его души, потому что Господь говорит: Ты блажен, Симон, это тебе открыла не человеческая плоть и кровь, а Отец на небесах. Когда Петр увидел в Иисусе Мессию, это было прозрение.То, что он всегда стоит первым, — свободное избрание, мы не можем считать, что оно обусловлено известным нам фактором. Бог взял человека некнижного и простого и поставил его для того, чтобы было ясно, что Церковь родилась не благодаря энергии, таланту, образованности и каким–то другим дополнительным качествам первоучителей, а силой Духа Божия.

Конфуций с начала своей проповеди пытался найти князя–покровителя, потому что он понимал: надо опираться на какую–то реальную государственную силу; Будда был сам князем; Платон тоже искал, пытался найти политическую опору.

Христос никакой опоры политической не дает, все они политически ничего не стоят, экономически ничего не стоят, и именно поэтому проявилась сила Божия. Он построил Церковь на вере обычных людей, чтобы никто, самый последний изгой мира, не мог сказать: ну, конечно, это они, апостолы. Да нет. Они были люди не богатые, не влиятельные, не знатные, не мудрые особенно. Это вовсе не значит, что надо быть дураком, чтобы быть христианином. Потом были и умные, тут же пришел Павел–мудрец. Но вначале были люди такие, чтобы никто не мог сослаться на свою немощь, на свое низкое положение в обществе и сказать: это не для меня. Причем, это ведь началось с образа жизни самого Христа, который не был экстраординарным. Понимаете, когда говорят: вот некий йог дышит десять раз в сутки и ест горсточку риса и все — это прекрасно для некоторых, но сразу выводит его за пределы обычных человеческих мерок.Люди говорят: это чудесно, но это не для нас. Никто не может сказать об Иисусе — «не для нас». Пришел Иоанн Креститель — аскет, постится, люди говорят, что в нем бес. Пришел Христос — ест, пьет, им опять не нравится, но именно Христос подчеркивал, что Он вел обычный образ жизни. Но это не снимает всех вопросов. Главный вопрос такой: Церковь, эта семья, которую Господь основал на земле, разрастаясь, невольно принимает формы социальные — это, конечно, община. А в социальной общине, как в организме, уже начинают действовать какие–то функциональные элементы. И апостол Павел приводит биологическую аналогию: он говорит, что тело имеет различные органы, органы имеют различные функции, так и в Церкви — все ли апостолы, все ли учители, все ли исцеляют, все ли имеют дар говорения? Для того чтобы существовало такое сообщество, оно должно быть структурированным, в нем должна быть дифференцированность, по мере роста должна появиться дифференцированность институтов Церкви.

Прежде чем возникает такая структура, есть некая тайна: когда мы, служащие, несем настоящее евангельское слово, — то это слово не наше, а слово Его: «Кто слушает вас, Меня слушает». Разумеется, есть различия. Мало ли что мне придет в голову, что я могу сказать. Тогда, конечно, это утверждение неправильно, ни в коем случае. Но если наше служение соответствует — а мы всегда можем знать и чувствовать, в какой степени оно соответствует Евангелию — то тогда это так, потому что Он как бы нам завещает, чтобы через нас все существовало. Смотрите, Он хочет что–то делать в этом мире. Он говорит: Я продолжаю оставаться и буду действовать. Да, Он будет действовать, но через нас. Следовательно, мы все наделяемся властью служителей Божиих, служителей Христовых, священников, как говорит апостол Петр: Вы царственное священство, род избранный. Значит, мы все посвящены Богу. Дальше идут функциональные различия внутри церковного организма.

Теперь вопрос о том, почему «свяжете и развяжете», это старинное выражение, обозначающее как бы уставы, постановления, т. е. «вы говорите то–то — значит так; вы отрицаете — значит так». Но здесь может естественно возникнуть вопрос: а если какое–нибудь постановление не соответствует Евангелию? Оно автоматически теряет свою силу, оно теряет свою внутреннюю благодатность, потому что оно не есть слово Христово, сказанное через пастыря или через архипастыря — кого угодно. Это уже только их слово. Но все–таки слово должно сохраняться живым через людей, потому что одних книг недостаточно, потому что есть — и каждый из вас знает — особая сила, которая передает от души к душе. У книги есть свое преимущество, но у книги есть и свои минусы, потому что есть вещи, которые нельзя передать только словами. Заметьте, поэтому Христос ничего не писал. Он не писал, чтобы не обоготворили букву; Он не создал точно регламентированной церковной организации, поэтому до сих пор спорят католики, православные и протестанты, как организовать Церковь.

Католики считают, что надо строить ее как единый организм во главе с единым пастырем; православные считают, что каждая нация должна иметь своего пастыря, протестанты идут еще дальше — каждая община может быть более или менее партизанской. А Христос не оставил своих указаний, чтобы устав не был нами канонизирован и чтобы у нас не было культа этого устава, потому что есть человеческая сторона. Даже Священное Писание не было заповедано Им. Ведь это пародийно, но вот в «Jesus Christ Super Star» поют ученики вначале: вот придет время, напишем Евангелие — это пародия! Вы не найдете в Священном Писании слов, где бы Господь сказал: Ну, теперь идите и напишите Евангелие, сделайте это. Нет, нет — Он сказал: «Идите и научите», что вовсе не означало писать. «И творите сие в Мое воспоминание» — т. е. совершайте Евхаристию. Все! Больше никаких заповедей Он не оставил. «И чтобы не было у вас, как у язычников», где цари властвуют. «У вас пусть каждый будет слуга». Все остальное развилось в естественном процессе: и Евангелие нам было нужно — через него Дух Божий действовал, и все другие стороны были нужны. Но они, естественно, в процессе истории заражались преданиями старцев. Самый опасный враг — предания старцев. Ведь Господь мало кого обличал, но предания старцев и фарисеев обличал. И поэтому Церковь всегда находится в состоянии Страстной недели: она всегда умирает — и воскресает вновь. И вся история Церкви идет так: человеческие начала ее погребают, забивают крышки в гробе, потом этот гроб лопается, и она оттуда выходит все снова и снова. Чешский марксистский историк Зденек Неедлы говорил: «Революционный яд Евангелия действовал всегда в течение Средних веков и Нового времени». Он это трактовал социально, но это неверно, конечно, это гораздо более широко, нежели социально. Поэтому реформистские тенденции Церкви, которые иногда бывали и крайними, и уносились куда–то влево, они все–таки всегда были оправданы, ибо остается непреложным слово Иоанна Златоуста: Церковь вечно обновляется. И когда мы говорим, что мы Церковь традиции и Церковь предания, то это можно понимать и искаженно, что мы Церковь, которая умерла, Церковь, которая остановилась и застыла, как мумия, — но нет. Это Церковь, которая развивает изначально ей данный Дух. Что касается Петра как главы апостолов, то проблема эта относится к области веры. Если верят католики, что Бог действует через преемника Петра, то Он так и действует. Это доказать исторически, научно невозможно. И когда мы в полемике против католической структуры начинаем выдвигать такую концепцию, что раньше такой власти не было, то протестант может развить нашу аргументацию и сказать: раньше не было венчания, не было икон. Не было ведь, значит что? упраздним их? — и многое другое.

Патриарх Сергий покойный говорил, что Церковь развивалась по линии от плюрализма к единству, что вначале общины были все независимо разбросаны, потом они об'единялись, потом возникли епископаты, митрополии, потом возник патриархат — и все это движение носило характер безусловно центростремительный. Организационно был один шаг до того, чтобы Церковь превратилась в единый государственный организм. Но промысел Божий этого не допустил. Он использовал грехи человеческие, распри между латинянами и греками для того, чтобы сохранить плюрализм хотя бы на двух полюсах Римской империи; и возникло два типа благочестия, а теперь и три. На самом деле есть несколько типов христианства, их должно быть не менее четырех, поскольку четыре типа человеческого характера существуют по традиции. И мы должны сказать, пародируя как бы, что протестанты — это холерики, что православные — это флегматики, вернее меланхолики, что католики — это сангвиники и т. д. Я очень это огрубил, но, если вы покопаетесь, вы увидите, что иной человек, который числится православным и по всем приметам такой, в душе он — совершенный баптист, а есть баптисты, которые совсем православные. Есть иудей, такой, что — сдери с него шапочку, надень на него что–нибудь другое — ну истинно православный человек, вот прямо ортодокс. Это типажи человеческие.

Значит, всегда возникает вопрос — опять мы возвращаемся к исходному, — почему же Господь вручил эту власть? Ну нет этой власти. Заслуга А. С. Хомякова в том, что он показал, правда с левыми загибами, но показал, что в Церкви нет внешнего авторитета. Загибы были в том, что он потерял чувство реальности, забыв, что Церковь — это и союз людей.А любой союз требует дисциплины определенной, иначе все будут грести, как лебедь, рак и щука. Но мы должны всегда помнить, что дисциплина эта не божественная, а конвенциональная, условная.

Мы подчиняемся ей ради свободного послушания, ради того, чтобы сохранять структуру Церкви как общины. Одному не нравится одно, другому — другое, одному не нравится иконопись, другому живопись — нужно идти навстречу друг другу. Но, по существу, он был прав: в Церкви внешних авторитетов не должно быть, только духовные. Мы свободно принимаем авторитет Евангелия, авторитет Христа — это не внешний авторитет. Они, конечно, для нас авторитет, но в смысле высшего, это носители высшей истины, но это не то, что нас давит, а то, что мы восприняли свободно, открыв себя этому потоку. Это не так просто выразить, и Хомяков над этим бился, и Бердяев потом бился, но все–таки это заслугой Хомякова остается утверждение, что здесь свобода чад Божиих…

Ко мне недавно приходил один юноша, учитель из соседней деревни, крещеный, хотел в храм ходить, разобраться и спрашивает об инквизиции и прочем. Я говорю ему: это самое простое дело. У нас есть критерий, когда мы можем отличить подлинное от мнимого. Вот в романе Г. Грина «Сила и слава» очень точно сказано в разговоре героя с лейтенантом, который ведет его на казнь. Герой говорит: если у вас будут плохие люди, то все пропало, потому что у вас все стоит на людях. У нас могут быть плохие люди, но на самом деле у нас все живет другим. Он сказал буквально: «У нас Бог из камней делает сынов Авраама, и всегда их найдет». Чтобы было ясно, что это все–таки дело — нечеловеческое.

И поэтому меня глубоко изумляют рассуждения многих западных богословов, которые говорят о будущем христианства. Они рассуждают в той же терминологии и в той же психологической атмосфере, в которых можно рассуждать о судьбах какой–нибудь организации или партии. Как там она? преуспеет или нет? Будет она иметь рынок сбыта своим идеям или нет? Да, плоховаты дела… Абсолютно бессмысленные рассуждения, потому что если этих господ пригласить в те времена, когда жили апостолы, то что тогда бы они сказали, какие там были социальные условия?! «Распят мятежник!» — помните, есть такое стихотворение «Против течения» А.К.Толстого, очень хорошее и они там говорят: «Распят мятежник» — и все! Кончено, будем спокойно теперь отдыхать. Но оказывается нет, все вышло на поверхность. И также говорил Лев Х, что это какая–то монашеская склока… Так что о Церкви судить только на основании социологии — совершенно близорукое решение. Именно поэтому мы и говорим о ее двойственности, о богочеловеческой природе.

Вот мы, члены Церкви, ее инструмент, но то, что с нами происходит, это в общем всегда чудо, всегда чудо. Мы вовсе не клуб по интересам, хотя, конечно, у нас с вами много общего, в жизни, в характере, в устремлениях, тем не менее есть некая тайна, которая будет связывать нас и далее, потому что «где двое или трое собраны во имя Мое, Я среди них», — и это преодолеет наши немощи. Она не формализована, тайна, и власть действительно дана, но дана условно, до тех пор пока… «кто хочет быть первым, будь слуга…» Надо сказать, что это ведь действовало и в ветхозаветной церкви.

Когда мы начинаем читать историю, мы видим, то народ бунтует, то какие–то недостойные цари — все очень непросто, диалог идет сложно и напряженно. А что касается идеи первосвященника, то, рассуждая социологически, конечно, в ней есть большой смысл. Разумеется, удобнее, когда церковное руководство находится вне государства, когда оно обладает автономией, когда оно обладает огромным аппаратом богословов и т. д., поэтому более мобильно. Но в этом есть и своя опасность. И мы должны всегда видеть, где Христова Церковь, а где ее внешние стороны.

В древнем мире проблема искупления решалась достаточно просто, потому что древнее сознание находилось во власти определенных юридических представлений об отношении между нами и Богом. Люди жили этими представлениями в своей повседневной действительности. Сушествовали вассально–сюзеренные отношения: человек, который оскорбил своего сюзерена, обязан был дать ему сатисфакцию, удовлетворение. Понятие о чести при феодальных отношениях и после было также тесно связано с представлением о сатисфакции, удовлетворении. Оскорбленная сторона требовала от вассала или от равного партнера, чтобы было возмещено оскорбление действием. И эти представления были перенесены на богословские понятия и на тайну искупления.

Против этого активно выступил в конце прошлого века будущий патриарх Сергий, написав интересную книгу «Догмат искупления», где он со всей категоричностью отверг как не соответствующие духу Писания, духу Нового Завета, духу Евангелия эти юридические представления о том, что люди должны были искать какую–то сатисфакцию оскорбленному Богу, и поскольку они не нашли, то Христос удовлетворяет Своим подвигом оскорбленный гнев Божий, и тем самым решает эту юридическую проблему. На самом деле в Священном Писании господствуют символы иного порядка, символы, скорее, органические, биологические, где тайна искупления ощущается как некий процесс очищения, процесс вживания, процесс присоединения человека, привития человека к иной, Божественной жизни.

Это чем–то напоминает заботу садовника, который прививает здоровые организмы к больным, для того чтобы победить болезнь. Но юридическое понимание догмата искупления, различные его формы в какой–то степени основывались на букве Писания, потому что сам термин «искупление», если его перевести с церковно–славянского на русский язык, означает выкуп. Он, конечно, выглядит юридическим. Термин этот применялся обычно при античной работорговле, когда кто–то освобождал человека, выкупал его из рабства. Он делал его вольноотпущенником, не сам освобождая из рабства, а выкупая его для себя. Это не значит, что сначала человек был рабом одного, потом стал рабом другого. Нет, он был рабом одного, но выкупленный, купленый он стал нравственным должником другого, он стал свободным человеком, но нравственным должником. Есть еще один очень важный аспект этого термина. В символике Ветхого Завета слово «выкуп», «искупление», встречается в связи с проблемой и темой Исхода; Бог говорит: Я вас выкупил и сделал Своим уделом. Это означает, что Бог избранных людей, предназначенных для Его замысла, избавил от зла — но не просто пустил потом в степь, а Он сделал их Своим уделом, т. е. тем местом, на котором Он будет совершать Свои деяния, тем полем битвы, той творческой лабораторией, тем центром применения высших Божественных сил, которые Он основывает на земле.

И это слово повторяет потом апостол Петр, обращаясь к Церкви, что вы народ избранный, удел Божий. А когда Моисей говорит: вы будете царством священников и народом святым — что здесь имеется в виду? Что эта группа людей должна служить Богу. Царство священников — народ святой, т. е. посвященный Ему на служение, вот буквальный смысл. Таким образом, Бог принимает искупленных, выкупленных, вырванных из рабства для Себя. И эта модель в дальнейшем распространяется на деяния Христа, который людей вырывает из царства зла и ведет их туда, где они могут создать Божий удел. Так изображает нам Священное Писание. Возникает некий организм, живущий по иным принципам. В нем Христос воплощается, этот организм — сами верующие, Церковь. Он хочет, чтобы мы были Его телом. Что значит тело? Тело — то, что живет, действует, движется, проявляет активность.

В нас должна быть Божия активность осуществлена — в этом идея апостола Павла, что Церковь есть Тело Христово. «Вы имеете ум Христов, — говорит он. — Живу не я, но живет во мне Христос» — это значит, что мы Им приобретены, искуплены из рабства, освобождены. Значит, тайна искупления — это, прежде всего, тайна освобождения. Второе — это тайна присоединения к уделу Божию, где Бог действует. И третье — это тайна несения на себе бремени.

Здесь мы должны перейти в историко–космический масштаб. Вселенная возникает и развивается по двойственным законам: вселенная развивается, с одной стороны, по замыслу Божию, а с другой — в нее все время вторгаются элементы, этому замыслу противостоящие. Я формулирую это кратко такой фразой: слеп, кто не видит гармонии мира, — но столь же слеп, кто не видит дисгармонии того же самого мира. Если гармония мира проистекает из высшего замысла Творца, если Бог ее видит при сотворении мира из вневременной точки, когда говорит, что «мир прекрасен весьма», добротен (слово, которое употреблено в Библии, непереводимо по–русски, «тов меод» — значит очень хороший), так это Бог видит, а в историческом процессе происходит еще столкновение полярных сил, поляризовавшихся внутри самого творения. То, что силы, противоборствующие Божественному замыслу, существуют — очевидный факт. И эти силы в Библии описаны всегда символическим, иконным, картинным языком: бушующее море как символ хаоса; дракон, который это море олицетворяет; змей, который искушает Адама, и т. д.

В плане физического мира мы будем называть это хаосом, потоком, влекущим мир к смерти, в энтропийное состояние. И таким образом, история мироздания, космогенеза, становится историей борьбы, борьбы между хаосом и Логосом, Божественным разумом, который кодирует свои мысли в мире. Почему диалектика Гераклита, диалектика Гегеля находят в мире противоречия? Почему еще заратустрийская религия увидела в мире чередование света и тьмы? Потому что мир биполярен: один полюс идет от созидающего Бога, другой полюс от деградирующей силы твари. Здесь возникает вопрос: откуда возникло это стремление от Бога, побега в ничто? Описать его в рациональных терминах — значит его осмыслить, а осмыслить бессмысленное невозможно. Осмыслить можно его только условно, только поэзия дает нам картину этого иррационального порыва в ничто, только образы художественных произведений; например, картины зла, которые рисуют Достоевский и Бодлер, показывают, что есть воля ко злу, но объяснить ее логически невозможно.

Побег во тьму. Наиболее интересную такую попытку давал Бердяев, основываясь на учении Шеллинга и Якова Бёме. Его точка зрения заключалась в следующем: свобода как абсолютная потенция, как абсолютная возможность идти куда угодно, в том числе в бездну небытия, не зависит от Бога, потому что она является как бы сущностью, внеположенной Богу. И поэтому, когда Бог созидает мир, этот полюс остается и он все время как бы отравляет бытие. Но Бердяев выражается тоже мифологемами, так же как Шеллинг, он явно пользуется мифологическим языком. Яков Бёме говорит, что «ungrund» — первоначальная необъяснимая, неописуемая бездна, в которой пребывает Божество, из которого рождается Бог как личность, содержит в смешанном виде и зло и добро — это интуиция, это прозрение, это поэзия, это миф, это не то, что возможно рационально, по–настоящему описать.

Но фактом остается, что в творении Божием есть противоборствующие стихии, столь же тварные, как и все остальное, но сопротивляющиеся Богу и почему–то Богом допускаемые. Мы можем, конечно, догадаться почему. Потому что тварь — это есть единое целое, и чтобы преодолеть этот антибожественный вектор, этот импульс, идущий во тьму, она сама должна быть свободна, сама тварь. Но у твари в целом свободы нет, свободен должен быть тот, кто ее олицетворяет, а олицетворяет ее человек. Он возникает после столкновения между хаосом и Логосом, при рождении, организации структуры, элементарных законов для элементарных частиц; при создании жизни, которая разрушается, но передает эстафету дальше своим потомкам, и, наконец, при создании человека, когда жизнь уже передает информацию дальше без генетического кода, просто передает.

Я очень люблю слова немецкого поэта Новалиса: «Человек — это мессия природы». Человек вводится в природу, дух человеческий в сочетании с плотью, чтобы нести в каждой своей клетке море животных, растений, — мы же микрокосм, мы все в себе несем, в нас живут все существа, и мы призваны участвовать в борьбе хаоса и Логоса, включаясь в Логос, в просветление. Но человек не выполнил этой миссии, и тогда начинает действовать Бог Сам через человека. Не только Божественная информация с большой буквы, не только Логос творящий, а наконец, Логос воплощающийся в человеке начинает действовать в мире.

В начале был Логос, и Логос был у Бога, и Логос стал плотью, — читаем мы у апостола Иоанна. Стал плотью — что это значит? Человеком стал, на библейском языке слово «плоть» означает человека. Таким образом, мировые эволюции, если мы назовем это так, Бог все время стимулирует, особенным образом стимулирует при создании духовного существа, человека, и наконец, когда Сам Он входит в мировой процесс, Он берет на Себя зло мира как Крест, и Он двигает дальше этот мир, возглавляя шествие к Царству Божию. Христос берет на Себя страдание мира. Бог впервые включается в эту борьбу, но включается по Божественному принципу. Божественный принцип — постоянное умаление, как бы сокращение Божественной силы перед лицом твари, чтобы дать ей свободу проявления, свободу самоосуществления. И человек приходит в мир, в котором ему надо бороться, бороться с искушениями и с окружающей природой, в которой царит зло.

Что соблазняет человека? Его соблазняет воля к власти. Воля к власти — самый серьезный импульс и самый тяжелый грех человека. За всеми социальными, политическими, культурными битвами стоит воля к власти.

Фрейд напрасно думал, что в основе всего — либидо, секс. Ничего подобного. Миллионы людей отказывались от секса, миллионы людей отказывались от брака — но от власти никто никогда не отказывался, это всегда нужно помнить. И человеческая цивилизация построена на грехопадении, на первородном грехе, она сохранила в себе этот импульс власти, и поэтому вся магия была построена именно на стремлении властвовать над природой, как и наша цивилизация техническая. С точки зрения воли к власти, с точки зрения властолюбия, можно описать всю мировую историю, и это будет правда.

Проанализируйте любое выдающееся событие, и вы увидите, какую колоссальную роль играла жажда власти, воля к власти. Дело в том, что этот импульс не оставляет человека до старости. Человек может уже не интересоваться пищей, он может не интересоваться массой жизненных удовольствий, он может еле двигаться — но власть остается единственным и последним, что ему мило и радостно.

Грехопадение — это и был первый момент, когда в человеке восторжествовала воля к власти, потому что, я подчеркиваю, познание добра и зла в библейской символике означает не знание интеллектуальное, а владение, ибо глагол «даат» означает «близкое соприкосновение» и употребляется в применении к владению мастерством, к супружеским отношениям и другим подобным вещам. А термин «добро и зло» является идеомой, «тов ве–ра» — это короткое слово означает добро и зло и не имеет ничего общего с моральными категориями, потому что «тов» означает добротное, приятное, полезное, а «ра» значит мерзкое, ядовитое — это два полюса бытия, идеома, которая означает просто все бытие как таковое, природа как таковая, мир как таковой.

И когда Бог включается в поток человеческого рода, Он находит Себе там людей, которые отказываются от этой власти, которые говорят «да будет воля Твоя». Кто это? Это Авраам; это Моисей, который в общем не по своему желанию все делает, он только повинуется; — это пророки. И наконец, это происходит в лице Христа — с полной, совершенной отдачей: «Я не творю волю Мою, но волю пославшего Меня Отца».

Почему Церковь так настаивает на том, что Христос был абсолютный, совершенный Человек? Потому что без этого все потеряло бы смысл. Христос был не только воплотившимся для нас Богом, но Он был одним из нас, Он был человеческим братом, Он был нашим братом по плоти и крови, Он был частью человеческого рода — и от лица человеческого рода Он сказал Богу «да». Благодаря этой тайне мир двинулся дальше. Почему апостол говорит, что Христос не захотел «ни восхищения ни пщева»? Это славянский оборот. Он не захотел похитить звания Божия, а Он смирил Себя, умалил до образа раба. Здесь апостол противопоставляет Адама, который захотел быть как Бог, Христу, Который отказался от всего, Который принял на Себя судьбу осужденных, изгоев.

Он не был священником — заметьте, как сказал один писатель, единственный истинный священник никогда не был священником, — Он не был власть имущим, Он не принадлежал ни к какой категории, Его царственное происхождение чисто символическое, Он не учился в каких–то особых академиях, Он жил самым обычным, Он спустился на дно жизни, был оплеван толпой, был осужден гражданским религиозным судом, Он был в конце концов богохульником и мятежником — Он принял на Себя все страдание мира, включился в него. И тем самым, два мира, мир Божественный и мир страдающего человечества и страдающей твари, соединились — в удел Бог взял Себе мир вновь. И Христос, несущий крест, как бы продолжает нести на Себе всю человеческую эволюцию дальше. Ведь Он вознесся — это значит, что Он проник во все формы мироздания. Очень важные слова в Символе веры, который мы повторяем: " и сидящего одесную Отца». Мы должны отбросить пластическое представление об этом сидении одесную Отца — это значит, что Христос пребывает там, где Бог, а Бог пребывает всюду.

Таким образом, Богочеловек становится плотью мира, и плоть мира, мироздание, становится плотью Богочеловека — Он освящает все. Понимаете, Человек Иисус, идущий по пустыне, — это не изолированный фантом в космосе, а существо, являющееся частью биосферы, ноосферы, частью природы. Связанный с ней, Он ест, пьет — Он весь тут. И тем самым, поскольку Он включен в единство мироздания, через Него Божественное включается в свое творение. И здесь поэтому искупление является тайной, которая продолжает акт творения. Никакой средневековой сатисфакции, никакой юридической подмены, замены, игры и процесса. Нет судебного процесса, а есть процесс исцеления человечества, который связан с общим замыслом миротворения.

Если Бог исцеляет материю, закладывая в нее силы эволюции, исцеляет мертвое, давая ему импульс жизни, исцеляет умирающую жизнь, вкладывая в нее человека, несущего такую духовную бессмертную информацию, и, наконец, исцеляет историю мира и человека, входя туда Сам, — вот это и есть тайна искупления человеческого рода и всего мира, ибо апостол Павел говорит загадочные слова, что вся тварь стенает доныне и мучается, ожидая откровения сынов Божиих. То есть в таком болезненном состоянии несовершенства, незавершенности находится вся природа, которая стонет в ожидании этого дня. И Христос, хотя и пришел для людей, но раз Он воплотился в этом мире, — значит, так или иначе, Его искупление распространится на все мироздание. Это подтверждается словами Священного Писания: не только нового человека увидел ясновидец Иоанн — возрожденного, воскресшего, приобретшего, по замыслу Божию, великие силы, — но также увидел он новое небо и новую землю, ибо старые миновали. Вот в чем смысл. Вот, в двух словах, что такое есть искупление. Но опять–таки — это все слова и символы. Мы не можем передать это с адекватной ясностью.

Анна–пророчица, увидев Младенца Христа и услышав слова старца Симеона, засвидетельствовала, что спасение пришло. И вот подумайте, какое слово стоит над всем этим, слово нам знакомое — Сретение. Это не только храмовый праздник, а еще и самое великое слово в нашей внутренней жизни. Потому что для всех нас важнейшим моментом является встреча, личная встреча с Господом, личная встреча. И все мы пришли к Нему и пришли в храм именно потому, что эта встреча произошла. Быть может, она происходит у каждого человека: я уверен, что Господь к каждому человеку стучится, часто не называя Себя. Но человек может оттолкнуть Его, может повернуться к Нему спиной, может не захотеть этой встречи. И для нас, кто на эту встречу откликнулся, каким бы слабым не был наш голос, все–таки самое драгоценное — что мы на своем пути Тебя, Боже, встретили. И, подобно Анне, мы можем засвидетельствовать, что это придало нашей жизни бесконечную глубину, огромные горизонты, такие пласты, которые не исчерпаются никогда, что это дало нам импульс для борьбы, хотя мы увидели множество трудностей на своем пути, но зато у нас начался путь вверх. Для вас, достаточно молодых людей, не всегда ясна ценность пути вверх, потому что пока еще чисто житейски, физически вы идете вверх. Но когда человек доходит до определенной критической точки своей жизни, он начинает идти вниз. И когда вы это почувствуете, вы узнаете, как драгоценно то, что Евангелие, сила Духа Божия, встреча с Христом дает нам возможность идти вверх всегда — до такой степени, что как бы мы ни ползли, как бы мы ни делали зигзаги, как бы мы ни спотыкались, как бы мы ни пятились назад, — все равно мы приобретаем. Естественный, внедуховный человек всегда только теряет, теряет, теряет, а мы приобретаем. Если бы мне сейчас предложили вернуться в двадцатилетний возраст, я бы ужаснулся, потому что, вспоминая этот возраст, я бы почувствовал себя просто нищим, обворованным, обворованным по отношению к тому, что за истекшие годы пришло ко мне и с этим сокровищем было бы расстаться уже трудно. И поэтому всегда эта встреча для нас есть стимул, движение, призыв вверх.

Так вот — о Встрече. Эта тайна очень глубокими корнями связана с тайной Воскресения Христова. Вы помните, что апостол Павел, когда рассказывал о явлении ему Христа, о действительной встрече, такой встрече, как будто бы он натолкнулся на невидимую преграду и упал, — этот поворотный момент своей жизни поставил на одну доску с явлениями воскресшего Христа апостолам в пасхальные дни. Из этого мы должны сделать самый важный вывод: что на самом деле всякая наша внутренняя встреча с Ним есть встреча с Христом Воскресшим, что на самом деле Воскресение было не просто событием, которое локализовано во времени и пространстве. Оно не то чтобы зачеркнуло, нет, это было бы неверно, Христа во времени и пространстве, но это бытие Христа во времени и пространстве для нас ценно преимущественно потому, что есть иной аспект Его бытия, который поднимается над временем и пространством. Если бы Христос был, как был Сократ, то для нас существовало бы только воспоминание. Но Он не просто был, а Он остался с нами до скончания века. И Воскресение — таинственная, глубочайшая, реальная, потрясшая окружающий мир метаморфоза, которая из узкого круга преходящей истории вывела евангельские события в то измерение, которое видно с любой точки земного шара, из любого столетия.

Мы с вами можем встретиться с Христом, который идет из Вифании в Иерусалим, в памяти, в тексте, в воображении, в кинофильме, в книге. Но с тем Христом, Который восстал из мертвых, мы встречаемся внутренне, потому что это и есть голос Бога, очи Бога, облик Бога, соотнесенность вечного с временным, бесконечного с конечным, божественного с человеческим. Вот недавно я посмотрел фильм про Моисея. В нем знаменитый режиссер пытался образно представить, как Моисей переживал встречу с Богом на горе Синай. Там поднимается огненный смерч, совершенно аморфный, пылающий, как будто извержение вулкана, и из этого снопа искр, и из пламени звучит голос: «Я твой Бог».

Нечеловеческое существо, соответствующее нечеловечности космоса, бесконечности мироздания во всех его направлениях (бесконечный — не обязательно пространственный, а какой–то необъятный для нашего воображения). И если представить себе действительно реальность Творца, то лучше не скажешь, чем сказал Ломоносов. Вы помните, о чем он размышлял, когда видел колоссальные в небе сполохи северного сияния, которое посетило тогда город, и что он думал, когда его потрясло явление Венеры на Солнце. Когда он увидел Венеру и вдруг понял, что у нее есть атмосфера, он вообразил — пускай он ошибался, — что это такой же мир, как наш, и об этом написал замечательную статью, в которой говорил о возможности существования там человека, о духовных проблемах, которые связаны с этим человеком, о том, как соотносится Благая Весть Христа с этим человеком. Его всегда волновала проблема: «Скажите ж, сколь велик Творец».

На самом деле грандиозность природы, грандиозность всего мироздания в нас не влезает и не может втиснуться, потому что мы — люди, мы меньше и в то же время мы бесконечно больше. И для того, чтобы вот это нечеловеческое, неописуемое Нечто, создавшее мироздание, движущее им и теперь, чтобы оно стало для нас кем–то и могло с нами говорить, — должно обрести свой голос и свой язык. Предпосылкой этому является то, что мы есть образ и подобие, что мы несем в себе — не в прямом смысле, а метафорическом — искру духа, мы Ему подобны, оказывается, мы соотнесены с Ним, понимаете, и в этом вообще смысл нашей жизни. И тут есть возможность и предпосылки вот для этой встречи. Слабое, немощное млекопитающее позвоночное животное, обуреваемое страстями, обуреваемое атавизмами, тем не менее имеет в себе орган восприятия божественного. Но, для того чтобы этот орган начал действовать, Бог приходит к нам и становится с нами на тот уровень, на котором мы можем воспринимать Его. И это и означает Воскресение.

Христос воскрес, чтобы Его человечность и божественность стали для нас реальностью сегодня, здесь, в душе каждого отдельного человека. Что это — спасение, Спаситель? что значит слово «спасение»? Это значит выйти из ничтожества, из бредовой, фантастической жизни и жить жизнью настоящей. Человек есть амфибия, человек–амфибия, понимаете, существо, которое по природе своей призвано жить в двух измерениях, в двух мирах. Мы не духи, но мы и не просто биологические существа, мы принадлежим иному измерению. И это связано не просто с какими–то домыслами, идеями, идеологиями, а с тем фактом, что Бог, открываясь… диффузно, открываясь в природе, в мудрости человеческой — во всем, открылся личностно во Христе Иисусе, Который сначала локализовался в определенном месте, в определенном историческом отрезке, а потом эта локализация взорвалась…

Воскресение прекратило ее, Воскресение вместе с Вознесением — это есть собственно одно и то же в данном случае — локализацию кончило. И сегодня для нас Господь — здесь и теперь. И поэтому Он сказал: Я не оставляю вам каких–то письменных завещаний, но Я остаюсь с вами во все дни до скончания века. Вот то, что мы сейчас читаем: Я остаюсь… И это есть возможность для каждого из нас, это есть основа христианского опыта. Понимаете, есть опыт просто неопределенной мистики, есть опыт всех религий, в каждой есть своя ценность, все это прекрасно, все руки, простертые к небу, — это чудесные руки, достойные человеческого звания, потому что это руки существа, образа и подобия Божьего, которые тянутся к своему Первообразу. Но Христос есть рука, протянутая вниз, как на древних иконах иногда изображается, — оттуда протянута нам рука. И на этом строится все — но найти подлинную встречу с Богом можно только во Христе. Вот где тайна Иисусовой молитвы. Потому что все медитации древности, которые были связаны с повторением каких–то текстов, мантр и т. д., использовавшие особенности человеческой психики, сверхобычные явления — здесь подчинены имени Иисуса, чтобы никогда эта молитва не превращалась в беспредметное созерцание, в нечто абстрактное, в нечто безликое, чтобы всегда в центре нашего внутреннего предстояния Богу стоял Господь Иисус. Если бы этого не было, то вся христианская мистика растворилась бы и перестала бы отличаться от мистики дзен–буддизма и проч. Значит, именно поэтому Христос в Писании говорит: Я есть Альфа и Омега — начало и конец.

Если вы хотите найти что–то настоящее в христианстве, то ищите это только через Христа Воскресшего. И второе: Воскресение есть победа. Оно означает, что Бог включился в нашу человеческую войну, в великую войну духа против тьмы, против зла, против насилия, против всего. Тот, Кто был отвержен, осужден, убит, опозорен, Он в Себе как бы сосредоточил все несправедливости мира, все зло человеческого рода — и над всеми восторжествовал.

Бог в слабости, в Распятии явил Свою силу — и Он являет ее сейчас. Последнее, что должен вам напомнить, вы все это должны знать прекрасно, что апостол Павел сказал, что мы все Воскресение — вот эту особую встречу с Богом переживаем, обязательно должны переживать сейчас, в этой жизни, но это неотделимо от Распятия. Он говорит, как в Апостоле, который читается при крещении, что мы сораспяты со Христом, что мы как–то с Ним делим страдания, которые выпадают каждому из нас, внутренние мучения, внешние скорби — у каждого из вас есть свои трудности, которые вы несете в жизни, — если понять их как соучастие в страдании Христа, который страдает за весь мир, у которого кровоточит сердце, потому что в этом сердце все сердца человеческие. Умереть с Ним для того, чтобы с Ним воскреснуть. Апостол переживал это особенно, и опыт такого умирания непередаваем, сказать об этом довольно трудно, вернее, почти невозможно. Но каждый из вас, находясь в критической ситуации — болезнь, тяжкое состояние, — пусть вспомнит, что мы можем это состояние освятить, сделать его крестом. Всегда нужно помнить, что около Христа двое распятых — один просто страдал, а другой сострадал Господу и услышал слова: «Ныне же будешь со Мною в раю».

Значит, Воскресение — не то, что было когда–то, что засвидетельствовало ученикам победу Христа, — оно имело место, но оно имело место две тысячи лет назад, а встречи продолжали происходить, они все время происходили. И именно то, что увидел Христа внутренним оком апостол Павел, т. е. человек, который не ходил с Ним, который был от Него отдален, который не был Его личным учеником, — это есть надежда для дальнейшего пути всех христиан. Павел сказал: благоволил Бог открыть во мне Сына Своего. Вот то, что Бог открывается нам через Сына, — опыт неповторимый, это и есть переживание опыта Воскресения. Тогда мы — вместе с Марией Магдалиной, которая верила в Него, тогда каждая Пасха для нас — сегодняшний день, и не обязательно Пасха. Потому что нет дня, когда бы присутствующий в мире Господь не был бы нашим собеседником, не ждал бы нас, не стучал бы в двери нашего сердца: «се стою у двери и стучу». Вот в чем смысл Воскресения, сегодняшний смысл, актуальный, не исторический, не для прошлого, а для сегодняшнего дня. И сам Господь говорил: если Я не уйду, то не будет для вас Духа. Если бы Он не ушел из мира как локально очерченный и ограниченный в пространстве, то не было бы того, что произошло потом, фактически, не было бы вселенской Церкви и христианства. Он начал действовать вопреки человеческим слабостям, вопреки всем историческим обстоятельствам, и Он действует сегодня опять вопреки человеческим слабостям и опять вопреки историческим обстоятельствам. Он будет побеждать всегда, и Он только начал Свою работу, только начал, потому что Его замысел — Преображение мира, Царство Божие, а мы должны только его предвосхищать, предчувствовать. Царство Божие — это то, что Господь нам возвестил, это реальность нефутурологическая и незагробная (хотя и то и другое); Царство Божие — это то, что в нашем внутреннем бытии есть, когда Бог царит, царствует, господствует, когда Он в центре, когда Он освящает все наши отношения, когда в конце концов Он является корнем наших поступков, мыслей и чувств, когда слабое, греховное находится на периферии нашего существования, а оно находится в центре. Вот о чем нужно молиться, к чему нужно стремиться, что является для нас главным, ибо в Воскресении Царство Божие начинает прорастать и торжествовать.

Вот все, что я хотел вам кратко сказать об этой большой тайне. Других слов здесь не найдешь, можно говорить много отвлеченных слов, но они никогда не передадут самого главного, а самое главное — встреча. И если каждый из вас серьезно подумает о своем внутреннем пути — как Бог его вел, как таинственны сцепления обстоятельств, пересечения людей, книг, жизненных ситуаций, как все это велось, — он поймет, что Господь как бы продолжает ходить по миру, стучать в бесчисленные сердца и звать людей за Собой и к Себе. И Он звал каждого из Вас, поэтому биография каждого из вас есть своего рода маленькая часть истории Церкви. Она осуществляется в каждом из вас по–своему, но тем не менее имеет общие черты, ибо один Господь, одна вера и одно крещение.

Лекция

(прочитана 8 сентября 1990 года, за несколько часов до гибели)

Итак, мы с вами идем к завершению нашего путешествия по эпохам, по кругам миросозерцания, и мы подошли к вершине, к тому самому сверкающему горному роднику, в котором отражается солнце, которое называется — христианство.

Конечно, христианство бросило вызов многим философским и религиозным системам. Но одновременно оно ответило на чаяния большинства из них. И самое сильное в христианской духовности — это именно не отрицание, а утверждение, охват и полнота.

Если буддизм был пронизан страстным стремлением к избавлению от зла, стремлением к спасению, если Будда говорил, что как воды морские пропитаны солью, так и его учение — карма — проникнуто идеей спасения, то эта жажда спасения, обетование спасения присущи христианству, Новому Завету.

Если в исламе есть абсолютная преданность человека Богу, который является суверенным властелином космоса и человеческой судьбы, то это самое мы находим и в христианстве.

Если в китайском миросозерцании небо — Цянь — является чем–то ориентирующим человека в жизненных вещах, даже в мелочах, в различных оттенках традиций, то и это есть в христианстве.

Если, наконец, пантеизм утверждает, что Бог во всем, что Он, как некая таинственная сила, пронизывает каждую каплю, каждый атом мироздания, — то христианство и с этим согласно, хотя оно не ограничивает воздействие Бога только этим пантеистическим всеприсутствием.

Но мы бы ошиблись с вами, если бы считали, что христианство явилось как некая эклектика, которая просто собрала в себе все элементы предшествующих верований. В нем проявилась колоссальная сила чего–то нового. И это новое было не столько в доктрине, сколько в прорыве иной жизни в эту нашу обыденную жизнь.

Великие учителя человечества — авторы «Упанишад», Лао–цзы, Конфуций, Будда, Мухаммед, Сократ, Платон и другие воспринимали истину как вершину горы, на которую они поднимаются с величайшим трудом. И это справедливо. Потому что истина — это не та вещь, которая дается легко в руки, она действительно похожа на высокую гору, куда надо восходить, тяжело дыша, карабкаясь по уступам, порой оглядываясь назад, на пройденный путь, и чувствуя, что впереди еще крутой подъем.

Я никогда не забуду замечательных слов об истине, которые сказал простой гималайский горец, шерп по национальности, по имени Тэнсинг, который восходил на Эверест вместе с англичанином Хиллари. Он говорил, что к горам надо приближаться с благоговением. Так же–и к Богу. Действительно, горы требуют особого душевного настроя, чтобы понять их величие и красоту. Истина закрывается от тех людей, которые идут к ней без благоговения, без готовности идти вперед, несмотря на опасности, пропасти и расселины.

Восхождение — такова история человечества. Вы легко мне возразите: а сколько было ступеней, ведущих вниз? Да, конечно, на первый взгляд, ступеней, ведущих вниз, больше. Людей, которые падали и катились вниз, в бездну, больше. Но для нас важно, что человек все–таки поднимался в эти надоблачные вершины. И он тем и велик, человек, что он способен был подняться туда, где, как говорил Пушкин, «соседство Бога», в горы умственных и духовных созерцаний.

Человек имеет две родины, два отечества. Одно отечество — это наша земля. И та точка земли, где ты родился и вырос. А второе отечество — это тот сокровенный мир духа, который око не может видеть и ухо не может услышать, но которому мы принадлежим по природе своей. Мы дети земли и в то же время гости в этом мире.

Человек в своих религиозных исканиях бесконечно больше осуществляет свою высшую природу, чем когда он воюет, пашет, сеет, строит. И термиты строят, и обезьяны воюют, — по–своему, правда, не так ожесточенно, как люди. И муравьи сеют, есть у них такие виды. Но никто из живых существ, кроме человека, никогда не задумывался над смыслом бытия, никогда не поднимался выше природных физических потребностей.

Ни одно живое существо, кроме человека, не способно пойти на риск, и даже на смертельный риск, во имя истины, во имя того, что нельзя взять в руки. И тысячи мучеников всех времен и народов являют собой уникальный феномен в истории всей нашей Солнечной системы.

Но когда мы обращаемся к Евангелию, мы попадаем в иной мир. Не в тот мир, который дает нам картину волнующих поисков, порыва к небу, а мы оказываемся перед тайной ответа. Двадцать пять лет принц Сиддхартха Гаутама, будущий Будда, проводил в аскетических усилиях, чтобы достигнуть созерцания. Так же трудились умственно, духовно и психофизически йоги, философы, подвижники.

Но Иисус Христос приходит из простой деревни, где Он вел жизнь рядового человека. В Нем все было готово, Он никуда не поднимался. Он, наоборот, спускался к людям.

Каждый великий мудрец сознавал свое неведение. Сократ говорил: «Я знаю, что я ничего не знаю». Величайшие святые всех времен и народов ощущали себя грешниками гораздо более остро, чем мы с вами, потому что они были ближе к свету и каждое пятно на жизни и совести им было видней, чем в нашей серой жизни.

У Христа нет сознания того, что Он чего–то достиг, а Он приходит к людям, неся им то, что в Нем самом есть изначала, от природы.

Я должен сразу обратить ваше внимание на то, что Иисус Христос не начал проповедовать христианство как некую концепцию. То, что Он возвестил людям. Он назвал «бесора», по–гречески «евангелион», что значит «радостная весть», «радостное известие». В чем же заключалось это радостное известие?

Человек имеет право не доверять мирозданию. Человек имеет право чувствовать себя в чужом и враждебном мире. Такие современные писатели, как Альбер Камю, Жан–Поль Сартр и другие, часто говорили о страшной абсурдности бытия. Нас обступает нечто грозное, бесчеловечное, бессмысленное, абсурдное, и доверять ему невозможно. Холодный, мертвый или мертвящий мир. Правда, я оговорюсь: эти писатели, романисты, драматурги, философы выступали с позиции атеистического мировоззрения — это атеистический экзистенциализм у Сартра и Камю, — они как–то не заметили одну вещь. Когда они говорят, что мир абсурден, то есть бессмыслен, они это знают только потому, что в человека заложено противоположное понятие, понятие смысла. Тот, кто не знает, что такое смысл, не чувствует, никогда не поймет, что такое абсурд. Он никогда не возмутится против абсурда, никогда не восстанет против него, он будет с ним жить, как рыба в воде. И именно то, что человек восстает против абсурда, против бессмыслицы бытия, и говорит в пользу того, что этот смысл существует.

Так вот, древнее библейское провозвестие говорит нам о том, что мы можем совершить внутренний переворот и сказать бытию — да, довериться тому, что кажется страшным и грозным. И тогда через хаос, через абсурдность, через чудовищность жизни, как солнце через тучи, глянет око Божье, Бога, который имеет Личность, и Личность, отображенную в каждой человеческой личности.

И контакт с Ним возможен как союз между подобными существами. Весь смысл человечества — это удивительная его аналогия с Тем, Кто создал мир. Чарльз Дарвин говорил, что, хотя он воспринимает мир не механически, как процесс, все же, задумываясь над его сложностью, он не может понять: неужели слепая случайность смогла все это породить и не следует ли нам за всем этим видеть некий разум, в чем–то аналогичный нашему? Можно к этому добавить: не просто аналогичный, но безмерно превосходящий наш разум.

И в ветхозаветной библейской религии, о которой мы с вами говорили уже, возникло понятие о вере–доверии. Не вере как некоем теоретическом, философском или религиозном убеждении, а вере как акте прорыва через мертвящую, абсурдную действительность, когда человек говорит Богу: я принимаю и внимаю. Так возник древний Завет между Богом и человеком, древний союз.

Но, конечно, союз между примитивным, древним человеком и Божественным не мог быть окончательным и совершенным. Это было воспитание человеческого рода, детство человеческого рода, потом юность, и в VII веке до нашей эры пророк Иеремия сказал: «Так говорит Господь: Я заключу с народом новый завет («брит хадаша», новый союз), не такой, как прежний. Он будет начертан в сердцах».

И вот ночью совершается жертва. Через семьсот лет после пророка Иеремии в маленькой комнате собираются двенадцать человек, и совершается жертва. Обычно жертва совершалась с употреблением крови. Кровь была символом жизни. А жизнь принадлежит только Богу. И члены собравшегося общества были окропляемы кровью жертвенного животного. Так было издавна у всех народов, вплоть до глубоко первобытных времен, до палеолита. И Моисей, когда заключал Завет народа с Богом, окропил всех кровью жертвенного агнца.

А вот в эту ночь, о которой я говорю, которая произошла весной 30 года первого столетия нашей эры, Иисус Назарянин в окружении двенадцати совершает обряд воспоминания о свободе, которую Бог дарует. И крови здесь нет, а есть чаша с вином и хлеб. И Он разламывает этот хлеб и раздает всем и говорит: это Мое Тело. Как жертвенный агнец за людей. И Он обносит чашей учеников и говорит: это Моя Кровь, которую Я проливаю за вас, это новый завет в Моей Крови.

Таким образом, в этой священной трапезе, о которой мы с вами говорили, когда касались литургии. Бог и человек соединяются уже не в реальной физической крови, но в символической крови земли, ибо виноградный сок, вино — это есть кровь земли, а хлеб — это есть плоть земли, это природа, которая нас кормит, это Бог, который отдает Себя людям в жертву.

И вот Иисус Назарянин совершает эту жертву. И с того мгновения, с той священной ночи чаша не перестает возноситься и совершается евхаристия. Во всех направлениях христианства, во всех Церквах и даже сектах — всюду этот знак присутствует.

Иногда говорят, что Христос возвестил новую мораль. Он сказал: заповедь новую даю вам — любите друг друга, как Я возлюбил вас. И раньше существовала заповедь о любви, и слова «люби ближнего, как самого себя» принадлежат Моисею. А Христос придал ей совершенно особое звучание — «как Я возлюбил вас», потому что ради любви к человечеству Он остался с нами на грязной, кровавой и грешной земле — только чтобы быть с нами рядом. Его любовь стала любовью самоотдающей, и поэтому Он говорит: кто хочет за Мной идти, тот пусть отвергается себя. То есть своей самости; не своей личности, отнюдь, личность — святое, а ложного самоутверждения, самости. Отдаст себя, возьмет свой крест, то есть свое служение, страдание в радость, и тогда за Мной идет.

Христос призывает человека к осуществлению Божественного идеала. Только близорукие люди могут воображать, что христианство уже было, что оно состоялось — в XIII ли веке, в IV ли веке или еще когда–то. Оно сделало лишь первые, я бы сказал, робкие шаги в истории человеческого рода.

Многие слова Христа нам до сих пор непостижимы, потому что мы еще неандертальцы духа и нравственности, потому что евангельская стрела нацелена в вечность, потому что история христианства только начинается и то, что было раньше, то, что мы сейчас называем историей христианства, — это во многом еще неумелые и неудачные попытки реализовать его.

Вы скажете: ну а как же, у вас были такие великие мастера, как неведомые иконописцы, Андрей Рублев и т. д.! Да, конечно, были и великие святые, это были предтечи, они шли на фоне черного моря грязи, крови и слез. Очевидно, это главное, что хотел (а может быть, невольно так получилось) показать Тарковский в своем фильме «Андрей Рублев». Вы подумайте, на каком фоне создалось это нежнейшее, феерическое, божественное видение Троицы! То, что изображено в этом фильме, было правдой. Войны, пытки, предательства, насилие, пожары, дикость. На этом фоне человек, не просвещенный Богом, мог создавать только «Капричос», какие создавал Гойя. А Рублев создал божественное видение. Значит, он черпал это не из действительности, которая была вокруг него, а из духовного мира.

Христианство — это не новая этика, а новая жизнь. Новая жизнь, которая приводит человека в непосредственное соприкосновение с Богом, — это новый союз, Новый Завет. И в чем же тут тайна, как понять это? Почему, как магнитом, человечество притягивает к личности Иисуса Христа, хотя Он пришел в мир уничиженный? И не было ни таинственности неких мудрецов, ни поэтической экзотики восточной философии.

Все, что Он говорил, было просто, ясно. И даже примеры Его притч были взяты из обыденной жизни. Это тайна, которую Он раскрывает в коротких словах, мы их слышим в Евангелии от Иоанна. Филипп говорит: покажи нам Отца. Тот, кого греки назвали Архэ (Первоначало), — где Он? И Иисус отвечает, как не отвечал ни один философ на земле: «Столько времени Я с вами, и ты не. знаешь Меня, Филипп? Видевший Меня видел Отца». Такие слова Он говорил не раз, и многие люди поворачивались к Нему спиной и в негодовании уходили, потому что это был всегда вызов. Надо было понять особую тайну.

Никогда прямо Христос не формулировал эту тайну. Он только спрашивал людей: за кого Меня принимают? — За пророка, за воскресшего Иоанна Крестителя. — А вы? — Ты Помазанник, Царь, Мессия, Сын Бога Живого… Здесь опыт должен какой–то внутренний открыться. И Он это спрашивает до сих пор, спрашивает каждого, потому что это говорит Бог человеческими устами.

Иисус Христос — это человеческий лик Бесконечного, Неизъяснимого, Необъятного, Неисповедимого, Безымянного. И прав был Лао–цзы, когда говорил, что имя, которое мы не произносим, и есть вечное имя… Да, Безымянное и Непостижимое. А тут Он не только называемый, но даже называемый по имени, даже называемый человеческим именем. Тот, Кто несет вместе с нами тяготы жизни. Вот в этом центр и ось христианства.

Когда мы от Евангелия переходим к Деяниям и Посланиям, мы должны обратить внимание на вторую личность Нового Завета. Как говорил один французский ученый, Новый Завет состоит из двух биографий: Иисуса Христа и его последователя Павла Тарсянина, апостола Павла. Разумеется, любой из вас, переходя от Евангелий к посланиям Павла, будто падет с неба на землю. Хотя Павел во многом превосходил евангелистов.

Это был человек огромного таланта, духовной мощи, образования. Этот человек создавал личностные произведения. Его послания — это написанные кровью сердца вещи. Но сравнить их все равно с Евангелиями трудно. Потому что Евангелия отражают не столько литературный дар апостолов–евангелистов, сколько тот образ, который они видели перед собой. И если апостол Павел перед нами — это только человек, то Христос есть Откровение Божие.

Но чем важен для нас апостол Павел? Почему Церковь поставила его рядом с Христом в Новом Завете? Почему большая часть посланий — четырнадцать–написана от его имени? Почему в Деяниях Апостольских его биография занимает львиную долю? В том–то и дело, что апостол Павел, очевидно, никогда не увидел лица Иисусова во время Его земной жизни. Хотя есть исторические гипотезы, что они могли пересекаться в Иерусалиме.

Сам Павел родился в первых годах нашей эры в Малой Азии, но в Иерусалиме учился, тогда мог видеть Иисуса. Но все–таки достовернее будет считать, что он Его не видел никогда. Я думаю, что это–то и привлекает Церковь к его личности. Ибо мы тоже не видели Этого Лица. Но Христос явился Павлу с такой достоверностью, которая значительно превосходит любое внешнее соприкосновение.

Внешне Христа видели и его враги, и книжники, и фарисеи, и Пилат. Но это не спасло их. А Павел тоже был врагом, но Христос его остановил на дороге в Дамаск и призвал стать апостолом. Это событие изменило не только его судьбу, но судьбу всей ранней Церкви, потому что Павел стал одним из тех, кто понес Евангелие из Сирии и Палестины по широкому миру. Его называли апостолом народов или апостолом язычников.

Воспитанный в иудействе, он прекрасно знал ту истину, что с Богом слиться невозможно, что человек Востока, который думает, что он, переживая экстаз, уже слился с Абсолютом, находится в заблуждении. Он лишь соприкасается этому, ибо в недрах Божества кипит вечный огонь, который все растворяет в себе. Между Творцом и тварью лежит бездна, как бездна — между абсолютным и условным, ее нельзя перепрыгнуть ни логически, ни бытийственно.

Но есть мост, который перекинут над этой бездной. И почувствовал этот мост сам Павел, потому что он увидел Христа и внутренне с Ним соединился, бесконечной любовью был к Нему прикован так, что ему казалось, что он носит раны Христовы на себе, что он с Ним вместе на кресте умирал и с Ним воскрес. Он так и говорит: «Уже не я живу, но живет во мне Христос» — вместе с Ним я умер, и вместе с Ним восстаю к жизни.

Если с Богом нельзя слиться, то с Богом–человеком можно, ибо Он принадлежит одновременно двум мирам — нашему и запредельному. И на этом построен весь путь христианских мистиков от Павла до сегодняшнего дня. Путь к Отцу только через Сына. «Азъ семь дверь», — говорит Христос. «Я есть дверь, врата в небо».

Повторяя различные молитвы, христианские подвижники могут быть уподоблены восточным, индийским, которые повторяют разные мантры. Здесь есть сходство и параллель. Но одна из главных молитв христианского подвижничества называется «Иисусовой молитвой», где повторяется постоянно имя Родившегося, Жившего на земле, Распятого и Воскресшего.

И вот эта Христоцентричность главной христианской молитвы радикально отличает ее от всех остальных медитации и мантр, потому что здесь происходит встреча, не просто концентрация мысли, не просто сосредоточение, не просто погружение в некий океан или бездну — духовность, а встреча личности с Лицом Иисуса Христа, Который стоит над миром и в мире.

Мне вспоминается стихотворение в прозе, написанное Тургеневым, когда он стоял в деревенском храме и вдруг почувствовал, что Христос стоит рядом. Повернувшись, он увидел обычного человека. И потом, когда отвернулся, он опять почувствовал, что Он здесь. Это правда, так оно и есть. И Церковь Христова потому и существует и развивается, что Он стоит внутри нее.

Заметьте, что Он не оставил христианству ни одной строчки написанной, как Платон, который оставил нам свои диалоги. Он не оставил нам скрижалей, на которых начертан Закон, как Моисей оставил скрижали. Он не продиктовал Корана, как Мухаммед. Он не образовал ордена, как сделал Гаутама — Будда. Но Он сказал ученикам: «Я с вами остаюсь во все дни до скончания века».

Когда они чувствовали, что расстаются с Ним, Он произнес слова вещие и вечные: «Не оставлю вас сиротами; приду к вам». И это продолжается и происходит сегодня. Весь глубочайший опыт христианства на этом строится, все остальное — это как бы поверхностные слои. Во всем остальном христианство похоже на прочие религии.

Религии в мире есть часть культуры. Они вырастают вместе с порывом человеческого духа к вечности, к непреходящим ценностям. Здесь же поток идет свыше, с неба, и поэтому один из теологов нашего столетия имел право сказать: «Христианство — это не одна из религий, а это кризис всех религий». Оно поднимается над всем, потому что, как говорит нам апостол Павел, никто не спасается делами Закона, а только верой во Иисуса Христа.

В заключение я должен эту ключевую фразу вам объяснить. Что такое дела Закона? Это система религиозных обрядов, правил. Нужны ли они? Да, нужны как воспитательное средство. Они создаются людьми. Иногда по великим прозрениям, иногда просто в силу традиции, иногда по заблуждению. Иногда эти законы идут от Откровения Божьего, как в Ветхом Завете. Но — для определенной фазы умственного и духовного развития.

А что значит — спастись? Это значит — соединить свою эфемерную временную жизнь с бессмертием и Богом. Вот что такое спасение — приобщение к Божественной Жизни. Жажда этого приобщения живет в нас, в каждом человеке. Она спрятана, скрыта, мы можем ее куда–то затолкать внутрь, но она все равно есть в человеке. Так вот, апостол говорит, что Закон свят. Ветхозаветный Закон свят и благ, и Бог дал его, но приобщиться к Жизни Божественной можно только через веру в Иисуса Христа.

Опять–таки, что значит вера в Иисуса Христа? Вера в то, что жил такой человек на земле? Это не вера, а знание. Современники помнили, что Он жил. Евангелисты оставили нам достоверные свидетельства. Историк сегодняшний нам скажет, что да, такой был. Попытки разных пропагандистов утверждать, что Христос — это миф, давно разрушены. Только в нашей стране, как в заповеднике всяких чудес, сохранилась эта концепция. Что же это означает — в Него верить? Вера в то, что Он был, значит, не вера? Верить в то, что Он пришел из других миров? Это тоже правда, но это все же теория.

И здесь мы должны вспомнить о той вере, которая декларирована в Ветхом Завете; доверие к Бытию. Еще когда Авраам сказал Богу «да», вернее, не сказал, а молча повиновался его призыву, — вот тогда и родилась вера.

На древнееврейском языке слово «вера» звучит как «эмуна» — от слова «омен», «верность». «Вера» — очень близкое понятие к понятию «верность». Бог верен своему обещанию, человек верен Богу, — слабый, грешный, он все–таки верен Богу. Но Богу какому? Сокровенному, грозному, как мироздание, порой далекому от человека, как океан.

Но Христос открывает иной вид Бога через Себя. Он не иначе называет Его как Отец. Иисус Христос никогда почти не произносит слово Бог. Он всегда называет Его Отец. И в Своей земной жизни Он употребляет для этого такое слово, нежное и ласковое, которое дети употребляют на Востоке, обращаясь к отцу. Это непереводимо, но это так.

Христос открывает Бога как нашего небесного Отца. Тем самым Он создает братьев и сестер, ибо братья и сестры возможны лишь тогда, когда у них есть общий отец.

И вот общий духовный Отец — это Бог. А открытость сердца Вести Иисуса Христа — это и есть тайна Евангелия.

Потому что любой из нас отлично знает, насколько человек запутан, слаб, насколько в нем свили свои гнезда всевозможные комплексы и грехи. И есть сила, которую Христос оставил на земле, она выдается нам даром. Она так и называется — благодать. Благо, которое дается даром. Не зарабатывается, а даром.

Да, мы должны прилагать усилия, да, мы должны бороться с грехом, да, мы должны стремиться к самосовершенствованию, помня, что сами себя за волосы вытащить мы не сможем. Это работа только лишь подготовительная. Здесь коренное отличие христианства от йоги, которая думает, что человек, может добраться до Бога и вломиться к Нему, так сказать, по собственному желанию.

Христианство говорит: ты можешь себя усовершенствовать, но до Бога добраться невозможно, пока Он сам к тебе не придет. И вот Благодать превосходит Закон.

Закон — первая стадия религии, которая начинается у ребенка: это нельзя, это можно, какие–то правила, какие–то нормы. Нужно это? Да, конечно. Но потом приходит Благодать — через внутренний опыт встречи с Богом. Это как любовь, как ликование, это как победа, как музыка сфер. Благодать — это новая жизнь.

И апостол Павел говорил: «Вот спорят между собой люди. Одни — сторонники сохранения обрядов старинных, ветхозаветных, другие — против этого. А ведь ни то, ни другое не важно. А важно только новое творение и вера, действующая любовью». Это подлинное христианство. Остальное в нем — историческая оболочка, рама, антураж, то, что связано с культурой.

Я вам говорю о самой сущности христианской веры. Бесконечная ценность человеческой личности. Победа света над смертью и тлением. Новый Завет, который возрастает, как дерево из маленького желудя. Новый Завет сквашивает историю, как закваска тесто. И уже сегодня вот это Царство Божие тайно является среди людей.

Когда вы творите доброе, когда вы любите, когда вы созерцаете красоту, когда вы чувствуете полноту жизни. Царство Божие уже коснулось вас. Оно не только в далеком будущем, не только в футурологическом созерцании, — оно существует здесь и теперь. Так учит нас Иисус Христос. Царство придет, но оно уже пришло. Суд над миром будет, но он уже начался. «Ныне суд миру сему», — говорит Христос. Ныне, то есть тогда, когда Он впервые провозгласил Евангелие.

И Он еще сказал: «Суд же состоит в том, что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму». Этот суд начался во время Его проповеди в Галилее, в Иерусалиме, на Голгофе, в Римской империи, в средневековой Европе и России, сегодня, в XX веке, и в XXV веке, и во всей истории человечества. Суд будет продолжаться, потому что это христианская история, это история, когда мир идет рядом с Сыном Человеческим.

И если мы еще раз зададим себе вопрос, в чем же заключается сущность христианства, мы должны будем ответить: это Богочеловечество, соединение ограниченного и временного человеческого духа с бесконечным Божественным. Это освящение плоти, ибо с того момента, когда Сын Человеческий принял наши радости и страдания, нашу любовь, наш труд, — природа, мир, все, в чем Он находился, в чем Он родился как человек и Богочеловек, — не отброшено, не унижено, а возведено на новую ступень, освящено.

В христианстве есть освящение мира, победа над злом, над тьмой, над грехом. Но это победа Бога. Она началась в ночь Воскресения, и она продолжается, пока стоит мир. Вот на этом я закончу…