ДЖОРДЖ МАКДОНАЛЬД
ДОНАЛ ГРАНТ
Предисловие к роману «Донал Грант»
Ольга Лукманова
«Во всякой книге предисловие есть первая или вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критику. Но обыкновенно читателям дела нет до нравственной цели и до журнальных нападок, и потому они не читают предисловий. А жаль, что это так, особенно у нас…»
М. Ю. Лермонтов
Хорошо, что нашей аудитории чаще всего есть дело до нравственной цели той книги, которую они взяли в руки, а насчёт журнальной критики… пожалуй, сейчас её почти не бывает — по крайней мере, в том смысле, какой имеет в виду великий и несчастный поэт. Для чего служит это вот предисловие, для оправдания или пояснения, судите сами. Полностью объяснить цель произведения смог бы, пожалуй, только сам автор, однако до встречи с ним нам придётся какое–то время подождать. Но плох тот писатель, из книг которого было бы совершенно непонятно, зачем и для чего они написаны, так что кое–что сказать всё же можно. В принципе, можно было бы обойтись и без вступления. Предлагая российскому читателю ещё один роман Джорджа Макдональда, мы смело рассчитываем на знаменитую способность нашего народа проникать и вживаться в другое время, в чужую культуру, примеряя её на себя и не теряя при этом своей самобытности. Кроме того мы полагаемся на ничуть не менее известную и странную любовь россиян к толстым и непростым книгам, которые не прочтёшь с лёту и не разложишь по аккуратным полочкам у себя в голове.
Более 20 лет назад в США один большой поклонник Джорджа Макдональда, писатель, редактор и издатель Майкл Филлипс решил помочь нынешним американцам открыть для себя этого удивительного писателя, почти забытого и у себя на родине, и в других местах. Он начал редактировать толстые шотландские романы, «переводя» их на современный английский язык и убирая все «длинноты» и «излишества», затрудняющие чтение и замедляющие развитие сюжета. Благодаря его труду практически все герои Макдональда (а их довольно много) обрели вторую жизнь, и нам очень приятно слышать, например, о том, что недавно в Америке вышло новое издание, объединившее «Сэра Гибби» и «Донала Гранта» в один том под названием «Нищий и поэт». Именно благодаря Майклу Филлипсу впервые познакомились с Макдональдом и мы сами — познакомились и тут же полюбили его (Макдональда, а не Филлипса, хотя от всего сердца выражаем последнему свою искреннюю признательность).
Нет, читать Макдональда в оригинале действительно нелегко, и дело тут вовсе не в столетнем возрасте текста или верности автора шотландскому диалекту. Честное слово, мы понимаем, почему американские издатели решили сократить «Донала Гранта» чуть ли не вдвое и вообще выкинули оттуда не только целые главы, но даже и кое–каких персонажей. Ну зачем, скажите на милость, понадобились рассказы о черепах и кровавых людоедах? Зачем так подробно выписана Кейт Грэм, которая появляется в романе всего два раза, в начале и в конце, чтобы всего–навсего принять участие в паре разговоров? Понятно, что вопросы эти носят несколько утилитарный характер, но не всё в жизни и в литературе определяется утилитарностью, и не всегда самый короткий и быстрый путь к цели бывает самым лучшим. Поэтому мы всё же дерзнули предложить российским читателям полный вариант романа — такой, каким он был написан и впервые появился в печати в 1883 году. В конце концов, по словам самого Макдональда, ничто другое не поможет нам узнать его по–настоящему: «Ибо разве мы не узнаём человека лучше всего именно тогда, когда он делится со всей вселенной своими мыслями о предмете, который ближе всего его сердцу? А ведь книга, написанная великим мудрецом прошлого, даёт нам как раз такую возможность». Сам ДМД (так называют Джорджа МакДональда его нынешние поклонники, состоящие друг с другом в переписке), никогда не признал бы себя великим мудрецом, но нам–то, наверное, позволено будет это сделать.
Позвольте прибегнуть к помощи ещё одного мудрого и доброго человека, любившего Джорджа Макдональда и с благодарностью признававшего перед ним свой долг. Это английский писатель Клайв Льюис, известный прежде всего своими «Хрониками Нарнии» и «Письмами Баламута». «Я никогда не скрывал, что считаю его своим учителем, — писал Льюис в предисловии к составленной им антологии Макдональда. — Более того, мне кажется, у меня нет ни одной книги, где я не цитировал бы его мыслей». Кроме всего прочего Льюис был преподавателем Оксфордского университета и профессором литературы, так что в писательском искусстве он разбирался хорошо. В том же самом предисловии он писал:
«Приведись мне говорить о нём как о писателе, о литераторе, передо мной встала бы сложная критическая проблема. Если определять литературу как искусство, где средством выражения являются слова, тогда Макдональду, конечно же, не место ни в первых её рядах, ни даже, пожалуй, во вторых. В его книгах есть места,.. где его мудрость и (я осмелюсь назвать её именно так) святость торжествуют над неловкостью и неотточенностью стиля и даже совсем изживают словесную неотёсанность: фразы становятся точными, вескими, экономными, обретают остроту и проникновенность. Но надолго его не хватает. В целом строй его письма довольно посредственный, а иногда даже неуклюжий. Ему мешают не самые лучшие приёмы тогдашних церковных проповедей, порой в его словах проскальзывает многоречивость, характерная для пасторов нон–конформистских общин, иногда в них заметна извечная шотландская слабость к чрезмерной цветистости,.. иногда — некоторая слащавость, заимствованная у Новалиса… Макдональд стал романистом по необходимости, и лишь немногие из его романов можно считать хорошими, а очень хорошим не назовёшь, пожалуй, ни один. Самые удачные места в них — те, когда Макдональд отходит от привычных канонов литературной традиции в одном из двух направлений. Иногда он даёт волю воображению и приближается к фантастической аллегории — например, в характере сэра Гибби,.. — а иногда прямо пускается в длинные рассуждения и проповеди, которые были бы просто невыносимы, читай мы его книги ради сюжета, но на самом деле на редкость уместны и доставляют читателю множество радости, потому что автор, хоть и неважный романист, но великолепный проповедник. Таким образом самые драгоценные жемчужины порой обнаруживаются в самых скучных его книгах… До сих пор я говорил о романах Макдональда так, какими они показались бы любому критику с более–менее разумными и объективными стандартами. Но я не ошибусь, если скажу, что читатель, любящий святость и любящий Джорджа Макдональда — хотя кроме этого ему, наверное, нужно любить ещё и Шотландию, — непременно отыщет даже в самых неудачных его романах нечто такое, что совершенно обезоруживает всякую критику, и научится видеть странное, неловкое очарование даже в самих этих недостатках (хотя, конечно, именно так мы относимся ко всем любимым авторам)».
Ну вот, о стиле и мастерстве, пожалуй, хватит. Но помимо этого хочется упомянуть ещё один и, пожалуй, довольно важный момент. Нам кажется, что какие–то вещи и в «Донале Гранте», и в других романах Макдональда станут понятнее и ближе, если немного их предварить, заранее о них рассказать. Ведь даже при чтении Священного Писания полезно порой узнать, на какие же события и учения так рьяно реагирует апостол Павел, и почему это вдруг Иоанн так старательно подчёркивает, что сам видел, сам слышал и сам прикасался к Слову истины. Так и здесь. Джордж Макдональд тоже реагировал на то, что происходило вокруг него и в церкви, и в обществе, и писал романы, потому что в церковной кафедре ему было отказано, а не обращаться к своим современникам и соотечественникам, пытаясь пробудить их к истине, он просто не мог.
«С интеллектуальной точки зрения, история его веры — это история освобождения от богословия, в котором он воспитывался», — пишет Льюис. Благодаря почти идеальным отношениям со своим земным отцом Макдональд с самого детства знал, что вся вселенная зиждется на Божьем Отцовстве, и потому не мог не воспламеняться справедливым и пылким негодованием, когда видел, что страстное стремление к Отцу и Сыну подменяется «верой» в нужный набор богословских истин, сформулированных раз и навсегда именно таким образом, чтобы гарантировать верующему избавление от грядущего гнева и место среди «избранных». В средние века рыцари и менестрели воспевали несравненную красоту своих прекрасных дам, защищая их честь всей своей жизнью. Макдональд тоже был рыцарем, благородным рыцарем, влюблённым в Прекрасного и Всеблагого Бога, и горячо защищал Его честь, доброту и справедливость от набожной клеветы. Какой рыцарь не возмутился бы, если бы руки его дамы попросили не ради её любви и красоты, а исключительно из–за богатого приданого или для того, чтобы поскорее поселиться у неё в замке и тем самым избавиться от необходимости скитаться в лесу, полном диких зверей? А чем лучше верить в Бога исключительно ради того, чтобы избежать адского пламени и надёжно «застолбить» за собой местечко на Небесах? Хорошо, что Бог не горд и ради того, чтобы спасти упрямое человечество, не погнушается и подобными побуждениями (как не погнушался отец принять блудного сына, решившего вернуться домой только потому, что страшно проголодался). Только ведь на самом деле избавление от ада и место на Небесах — это всего лишь побочный эффект, и главная цель Божьих и человеческих усилий состоит совсем в не этом. Конечно, даже этот совершенно необыкновенный, замечательный побочный эффект служит отличной мотивацией для нас, неспособных по–настоящему желать святости, и дан нам по несказанной Божьей милости: хотя бы так приманить нас к Нему, дать первый вкус в надежде на то, что через какое–то время в нас всё–таки пробудится подлинная любовь. Макдональд прекрасно это понимает и продолжает надеяться даже в самых безнадёжных случаях, веруя в безграничность и всесилие Божьей любви, — и всё–таки негодует и протестует, слыша, как Богу приписывают жестокую несправедливость и равнодушие, изо всех сил пытаясь выставить это как святость и благочестие. Он плохо переносит попытки священников запихнуть живую Божью истину в неуклюжую терминологию закона, чтобы полегче и попонятнее объяснить себе и другим изумительную тайну, в которую жаждут заглянуть ангелы, — но признаёт и понимает, что чаще всего намерения у них самых благие, и с облегчением надеется, что «апостольское проклятие на них всё–таки не падёт»: ведь они сами приняли эти измышления из сотых рук и всего лишь стараются найти выход из собственных сомнений, пытаясь оправдать Бога (Которого не знают и Который, как ни крути, в глубине души кажется им не слишком–то хорошим и справедливым) перед своей совестью и людьми, думая, что тем самым преданно Ему служат.
Это, наверное, и отличает Макдональда от многих других «бунтовщиков». Вернёмся к Льюису: «Девятнадцатый век дал нам немало похожих историй, но случай Макдональда отличается от остальных одной знаменательной особенностью. Чаще всего человек не довольствуется тем, что отвергает постылые учения, но начинает ненавидеть и людей, своих предшественников, и даже всю ту культуру, весь тот образ жизни, с которыми они связаны… Но в Джордже Макдональде я не вижу ни единого следа личной обиды. Нам не приходится отыскивать для его воззрений какие–то смягчающие обстоятельства. Напротив, он сам, прямо посреди своего интеллектуального бунта, заставляет нас, хотим мы того или нет, увидеть элементы реальной и, быть может, незаменимой ценности в том самом учении, против которого он так ревностно восстаёт». Макдональд видит и признаёт закономерность чужих намерений, что, правда, не мешает ему добавить, просто и искренне: «Я всегда буду только рад, если из этих намерений ничего не выйдет».
Всё это позволяет нам надеяться, что «Донал Грант» окажется довольно нужным и своевременным романом. Наверное, никогда не будет лишним напомнить себе об опасности забыть о том, что истинная вера состоит не в умственном согласии со стерильно чистыми доктринами и даже не в привычно–набожных поступках, а в живом и чистосердечном доверии и послушании Самому Богу и Его Сыну посреди реальной, непростой, неприглаженной и непредсказуемой жизни. «Но ведь в Библии сказано, что мы должны не делать, а верить!» — в отчаянии думает про себя измученная девушка, услышав рассуждения Донала. Что ответил ей д–р Макдональд и чем всё это закончилось, узнайте лучше сами. А мы искренне радуемся вашему новому знакомству с душой и мыслями Джорджа Макдональда и желаем вам ещё лучше узнать и полюбить и его, и его Бога.
Октябрь 2004 года.
Глава 1
Пешком
Было чудесное июньское утро. Донал Грант спускался по тропинке, ведущей с горы в долину. Тропинка была протоптана овцами, и он прекрасно знал каждый её изгиб, как любой мальчишка знает свою дорогу в школу и обратно. Правда, он ещё никогда не спускался с Глашгара с таким чувством, будто ему уже никогда не придётся вернуться домой. Его путь лежал к неизвестным пока пажитям, и далёкие края манили его лишь потому, что он не мог оставаться в родных местах. Но душа его была слишком переполнена, чтобы тревожиться. И вообще, заботиться о том, что будет, было не в его привычках. Ведь беспокойство — это почти всё равно, что нечистый дух, хотя, конечно, не такой злой и страшный, как настоящий бес. Заботы хотя бы способны начисто вытеснять друг друга из человеческого сердца, а бес не только останется в сердце сам, но и приведёт с собой других.
Позади Донала вздымались крутые и одинокие горные валы, а в их расселинах играли в прятки тени. Счастливому человеку их призрачные перебежки показались бы весёлыми и забавными, но тому, в чьём сердце сумрачные мысли о прошлом завели такую же игру, они казались печальными и серьёзными. Позади Донала лежал мир его былых мечтаний. Он чувствовал, что не стоит о них вздыхать и оглядываться назад, но никак не мог выкинуть их из головы.
Приближаясь к подножию горы, Донал вдруг споткнулся и чуть не упал. В последнее мгновение ему удалось удержаться на ногах — недаром он провёл всё детство, взбираясь по горным уступам. Однако он тут же огорчённо присвистнул: зацепившись за камень, подошва одного из его башмаков почти совсем оторвалась. Раньше, когда Доналу предстояло отправиться в колледж, отец всякий раз самолично инспектировал его башмаки, чтобы убедиться, что те выдержат дальнюю дорогу. Но на этот раз о них никто не вспомнил. Донал сел и стащил с ноги развалившуюся обувку. Подмётка совсем никуда не годилась, и Донал понял, что её вряд ли удастся привязать даже на время, чтобы добраться в башмаках до города. Но шагать с полуоторвавшейся подошвой — дело не из приятных. Оставалось одно: снять второй башмак и идти дальше босиком.
Донал так и сделал. Он покрепче связал башмаки верёвкой, привязал их к своему кожаному заплечному мешку и двинулся дальше. Произошедшее не слишком его обеспокоило. Иметь то, что хочешь, — это богатство, но уметь без этого обходиться — это сила. Замечательно, когда есть, что надеть на ноги, но ещё лучше уметь ходить босиком. Правда, Донал уже давно не ходил без обуви, и подошвы его совсем отвыкли от камней и твёрдой земли, так что поначалу он то и дело морщился от боли.
«Пора мне снова приучать свои ноги твёрдо шагать по земле! — подумал он, когда поймал себя на том, что старается ступать осторожно, чтобы не наткнуться на что–нибудь колкое и острое. — Надо же, как быстро они позабыли былую сноровку! Теперь вот, глядишь, и пригодилось бы — ан нет, уже разучился! Нет уж, я это дело так не оставлю. К старости у меня подошвы будут твёрдые, как выдубленная кожа!»
Но сейчас ему приходилось омывать свои ноги в каждом встречном ручье и то и дело давать им отдых, пусть сам он совсем не устал. И хотя он знал, куда направляется, определённой цели у него не было, так что он не спешил. Он верил в Бога и в собственные силы, дарованные ему Богом, и знал, что где бы ни оказался, голодным он долго не останется, даже если кончатся припасённые на дорогу деньги. Лучше полагаться на свой труд, чем на деньги: ведь Сам Бог никогда ничего не покупает и всё время трудится. Чтобы по–настоящему верить в свою работу, человек сперва должен понять, что полагаться надо только на Силу — ту, что существует сама по себе, изначально и вечно. Донал Грант уже давно начал этому учиться. Человек становится сильным только тогда, когда понимает, что стоит ему оторваться от этого неиссякающего Источника жизни, как он превращается в ходячую слабость. Но в единстве с Тем, Кто с самого начала вдохнул в него жизнь, сила его не прейдёт и не истощится.
Сейчас Донал спускался с вершин юности, чтобы пройти по широкой Господней дороге взросления и возмужания. Счастлив тот, кто на закате своих лет, когда его солнце приближается к западном краю неба, вновь начинает подыматься по восточному склону, в своей старости возвращаясь ко второму и лучшему детству, которое уже не отнимется у него. Счастлив тот, кто поворачивается спиной к заходящему солнцу и идёт навстречу восходящему светилу, ибо кто потеряет душу свою, тот сбережёт её.
Донал потерял своё прошлое, но в этой потере не было ни позора, ни отчаяния. Терять тоже можно по–разному. Его прошлое, подобно мёртвому праху, возвратилось к Господу, даровавшему его. Пройдёт время, и Он Сам воззовёт прошедшее
[1]. Донал уже начал смутно осознавать эту истину: Господь сбережёт для него даже то, что было когда–то и чего больше нет.
Он вышел из дома ещё до рассвета, потому что не хотел ни с кем встречаться. Обходя стороной знакомые фермы и дома, он шагал вдоль реки и к полудню добрался до одинокой деревушки, где никто его не знал: несколько низеньких белёных домиков, у каждого из которых из–под соломенной крыши выглядывала пара маленьких окошек. Донал не собирался останавливаться, но возле самого последнего домика на краю деревни увидел большую раскидистую бузину, а под ней грубо обтёсанную каменную лавку и решил присесть и немного отдохнуть. День становился довольно жарким, а под деревом лежала густая и прохладная тень.
Не успел он сесть, как в дверях показалась женщина. Она окинула Донала взглядом, посмотрела на его босые ноги и, наверное, решив, что он беден, сказала:
— Не хочешь ли чего попить?
— Я бы не прочь, — ответил Донал. — Не найдётся ли у вас водички?
— А почему не молока? — спросила хозяйка.
— Потому что мне нечем за него заплатить.
— А я и не прошу никакой платы, — возразила она, не понимая, куда он клонит.
— А я не прошу никакого молока, — ответил Донал.
— Что ж, тогда можешь за него заплатить, если хочешь, — продолжала она.
— Но я же сказал, что не хочу!
— Да, парень, для покупателя ты странноват, — заметила женщина.
— Спасибо на добром слове, только я и правда ничего не хочу покупать, — настаивал Донал, с улыбкой глядя ей в лицо. — Вот от глотка водички бы я не отказался. Ведь вода, она ещё со времён Адама бесплатная. Водой не торгуют, разве только в жарких странах, где воды мало, — да и то, наверное, только в городах.
Женщина повернулась, вошла в дом, но вскоре вернулась, неся в руках глиняную миску, полную густого желтоватого молока.
— Вот, — сказала она, — пей и радуйся.
— Я и так радуюсь, — ответил Донал, — и благодарен вам от всего сердца. Но всё равно, не хочу я бесплатно кормиться, пока есть, чем платить. Вот только денег у меня немного, и негоже мне тратить их на этакую роскошь.
Ведь я вполне могу без неё обойтись! О каждом гроше беспокоиться мне не по душе, но и жадным я тоже быть не хочу.
— Тогда пей ради Господа Христа, — сказала женщина.
Донал взял миску и осушил её.
— Ещё хочешь? — спросила женщина.
— Нет, спасибо! — ответил Донал. — После такого угощения я теперь долго не устану. Ну, может, сорок дней я и не протяну, но часа три–четыре точно, а это тоже немало. Спасибо вам большое. Ваше молоко — воистину молоко доброты человеческой!
С этими словами он поднялся, чувствуя себя отдохнувшим и окрепшим.
— Это тебе спасибо, — сказала женщина. — У меня сын служит как раз в тех жарких странах, о которых ты говорил. Не выпей ты моего молока, я бы целый день о нём думала да вздыхала.
— Ой, да ведь мне тоже было бы тяжко, знай я, что так вас обидел! — воскликнул Донал. — Пусть Господь возвратит вам сына целым и невредимым, и поскорее! Может, и мне когда придётся заделаться солдатом, как он.
— Нет, нет, сынок, не надо тебе этого. Я же вижу, что ты учёный, хоть и говоришь по–простому. Знал бы ты, как хорошо повстречать человека вроде тебя, который понимает всякие премудрости, но может сказать о них просто и ясно, на том языке, что перенял от родной матери. Такие, как ты, и умерев, прямо к Господу попадут, и на Небесах им всё родным покажется. Ох, кабы наши священники так же хорошо говорили!
— Наверное, моя мама обрадовалась бы, услышав такие слова, — сказал Донал.
— Вы совсем такая же, как она.
— Ну тогда заходи в дом, а то вон, солнце–то как печёт. Заходи, поешь чего–нибудь.
— Нет, спасибо, — ответил Донал. — Вы уж и так меня сегодня накормили да приветили. Мне пока хватит.
— Неужто ты так торопишься?
— Да не то чтобы тороплюсь, а только пора бы мне и делом заняться.
— И куда же ты идёшь, если не секрет?
— Иду искать, только не клад и не богатство, а насущный хлеб. А если говорить по правде, иду искать то дело, которое мне предназначено. Мне об этом даже говорить пока страшновато, видно, не дорос ещё. Но мне и вправду не хочется делать ничего, что не по Божьей воле. Вот уж это я могу сказать честно и открыто, а поймут меня люди или нет, не знаю. Мама говорит, что настанет день, когда мне ничего не будет нужно кроме Его воли.
— Сдаётся мне, что маму твою зовут Джанет Грант! Второй такой в нашей округе, пожалуй, и не сыщешь.
— Так оно и есть, — ответил Донал. — А вы что, знаете её?
— Я её видела, а ведь её как увидишь, так сразу и узнаешь.
— Это точно — если на неё смотрит такая женщина, как вы!
— Ну, про себя я ничего не скажу, а Джанет у нас все знают… Ну, а сейчас–то ты куда направляешься?
— Да вот, работу ищу.
— И какую же?
— Чтобы можно было учить других тому, что знаю сам.
— Ну что ж, коли не погнушаешься советом, дам тебе один. Придёшь в город, головы не теряй. Девушек там много, они тебя в два счёта с толку собьют! Увидишь хорошенькое личико, не думай, что это чистый ангел с небес спустился. Не доверяйся им сразу–то. Подожди, посмотри, подумай. Послушай, что она говорит, да в глаза ей загляни.
— Спасибо вам, — ответил Донал с улыбкой, которая показалась женщине немного грустной. — Только этот совет мне, наверное, уже не понадобится.
Она посмотрела на него с жалостью и, немного помолчав, спросила:
— Если снова окажешься в наших краях, зайдешь ко мне в дом, не пройдёшь мимо?
— Не пройду, — пообещал Донал, попрощался и с благодарным сердцем отправился дальше.
Вскоре он вышел на широкую вересковую пустошь и остановился. У обочины лежал большой камень. Донал присел на него и начал размышлять.
«Быть таким, как прежде, я больше не могу, — думал он. — Самые сокровенные мысли и мечты мои ушли навсегда. Даже думать больше не могу, как думал когда–то. Всё померкло. Как человеку жить, когда жизнь покидает его? Но я ведь ещё живой, оттого–то и трудно! Вот если бы я умер… Нет, я же не знаю, что там, на той стороне… Пожалуй, и там было бы нелегко, хотя, наверное, кое–что было бы попроще и получше. Только что это я? Надо жить! Выбора у меня нет. Я же не сам себя сотворил, так что не мне решать, когда жить, когда умирать. Да я и не осмелюсь на такое никогда… Только перед тем, как отправиться в путь, надо решить, что я буду за человек? Если таким, как раньше, оставаться не получается, то что теперь? Каким я буду — меньше или больше прежнего? Это дело надо решить раз и навсегда, чтобы впредь не метаться и не томиться…
Нет, тут и разговора нет! Если цепляться за прошлое, то и его потеряешь, и будущее. Да и как мне потом смотреть ей в глаза, если из–за неё я стану хуже и малодушнее? Разве можно, чтобы такая милая барышня винила себя в том, что из–за неё я сломался и превратился в жалкое ничтожество? И потом, не только о ней речь. Даже если Бог не захотел дать мне то, чего я желал, разве Он перестал из–за этого быть моим Господом? Повстречать такую прекрасную барышню — настоящее чудо, а полюбить её — воистину дар небесный. Так неужели я буду сидеть и скрежетать зубами от злости из–за того, что Он не позволил мне на ней жениться? Вот уж это было бы самой настоящей чёрной неблагодарностью! Неужто я буду с Ним спорить и доказывать, что она должна быть моей? Ведь мне было отказано ничуть не больше, чем тому же Фергюсу. И разве бывает жизнь без разочарований? Из них, кстати, тоже много добра выходит! Так чего же я дуюсь? Даже если на сердце тяжко и горько, это ещё не значит, что надо носиться со своим горем, как ребёнок с порезанным пальцем. Нечего садиться на обочине и плакать над разбитой любовью. Надо идти дальше.
И потом, почему я должен страдать меньше всех других людей? Ведь я точно такой же, как все. И даже в горе вовсе не обязательно ходить хмурым и угрюмым. В конце концов, Самому Господу однажды пришлось надеть на Себя венец страданий!.. Эх, где–то вы сейчас, милая моя барышня, голубка моя? Одно мне утешение: полюбили–то вы того, кто намного лучше и достойнее меня. Кабы не это, не знаю, выдержал бы я такую муку или нет. Ну, у вас–то теперь всё будет хорошо, так что хоть об этом мне горевать не надо. Тоже неплохое утешение. Эх, Господи, как бы мне забраться к Тебе на небеса и сорвать хоть цветочек из Твоего сада, где на деревьях растут листья для исцеления всех народов на белом свете!
[2] Я ведь всё прекрасно понимаю: единственное лекарство от всякого зла и беды — это жизнь, ещё больше и полнее прежней, ещё выше и лучше той, что ушла навсегда. Вот и всё! Если нынешнее горе принесёт мне такую жизнь — что ж, значит, мне должно принять его как обычное страдание, бывающее при всяком рождении. И при рождении свыше тоже — только тут больно не только матери, но и ребёнку. Наверное, в том–то и есть различие, когда человек на земле рождается, а когда на небесах.
Что ж, видно, придётся начинать всё сначала. Прошлого не вернёшь, так что пусть оно себе уходит, как вчерашний сон. Только каким он всё–таки был замечательным! И ведь кажется, он и сейчас совсем рядом, только оглянись! Но нет, нельзя. Нельзя ни оглядываться, ни смотреть, ни забыть. Как, бывает, приснится вода под лунным светом, в котором нет ни тепла, ни радости… Нет, негоже человеку днём и ночью грезить тем, о чём тоскует его душа! Ой, Господи, дай мне силы и благослови меня по Своей благой воле. На кого мне полагаться, как не на Тебя? Ты один мне и отец, и мать, и дед, и все остальные, ведь это Ты дал мне всех, кто у меня есть!
Нет, надо начинать всё заново, с этой самой минуты! Вот поднимусь с этого камня и пойду вперёд, как младший сын из старых сказок, чтобы искать и найти свою судьбу. Посмотрим, что попадётся на пути! Мир лежит передо мною, как большая книга, и что там будет на следующей странице, не узнаешь, пока эту до конца не прочтёшь. Помню, даже когда был маленький и только учился читать, никогда в книжках вперёд не заглядывал. Нет, однажды всё–таки заглянул — эх, как же мне потом было стыдно! Как будто в замочную скважину тайком подсмотрел! Тоже, кстати, было дело: один раз и в скважину подглядывал! Слава Богу, мама меня тогда так хворостиной отстегала, что я сразу понял, что худое сотворил. Итак, будь что будет! Что бы ни случилось, я знаю, из Чьей это будет руки, и потому приму с радостью и благодарностью. Ведь мама как говорит? Главная беда в том, что люди никак не хотят позволить Господу поступать по–Своему, так что Ему приходится делать Своё дело им наперекор, — ну а им, понятно, не нравится!»
С такими мыслями, Донал встал и приготовился радостно принять всё, что уже и так спешило ему навстречу. Глуп тот человек, который позволяет жизни мелькать мимо него живыми картинками. Но не менее глуп и тот, кто собственными руками отчаянно пытается остановить её и изменить чередующиеся образы. Улучшить он ничего не может, а может лишь исказить, сломать их стройный ход или даже вовсе погубить их, и потом ему не раз предстоит встретиться с их ужасными тенями и испытать горькое раскаяние.
Когда Донал оглянулся вокруг, он заметил, что в его мир уже начала возвращаться прежняя таинственная прелесть, на краткое время исчезнувшая для него с лица земли. Нет, былая красота и радость ещё не вернулись к нему в полной силе, но он как будто почувствовал наступление ещё одного рассвета, обещающего ему новое творение, новую прелесть, новую жизнь. И поворачиваясь лицом к иным горизонтам, Донал не отрекался от прошлого, а принимал то новое, что посылал ему Господь. Наверное, ему ещё не раз будет грустно, но оплакивать несостоявшуюся мечту значило бы вести себя так, как будто его несправедливо обидели, — а это, в лучшем случае, всего лишь слабость и глупость! Он встретит новую жизнь лицом к лицу и станет таким, каким Господу будет угодно его сделать.
Запахи, доносившиеся до него с пустоши, с близлежащих садов и полей, теперь казались ему ещё более душистыми, свежими и вольными; не иначе, они прилетели вместе с ветром, чтобы утешить его! Донал вздохнул, но тут же отвернулся от собственного вздоха, обратился к Богу и нашёл в Нём новую отраду и отцовскую ласку. Ветерок вился вокруг него, словно изо всех сил хотел чем–нибудь ему удружить. Река переливалась мелкой рябью и сверкала, как будто знала что–то удивительное и важное, но ещё не открывшееся людям.
Творение радуется своим тайнам, ибо все настоящие тайны — это истины, которым предстоит раскрыться и родиться на свет. На далёком горизонте небо и земля встречались, как старые друзья, никогда не расстающиеся, но каждый день обновляющие своё вечное товарищество. Мир радовался вместе с ангелами, но на этот раз не о раскаявшемся грешнике, а о человеке, шагнувшем с земной долины в иные, высшие пределы, на ещё более высокую, лучшую ступень жизни. Теперь он будет дышать горним воздухом и сверху взирать на лежащий внизу мир. В тот день ещё до того, как вокруг начали собираться сумерки, Донал Грант впервые вступил в своё новое детство в новом для него мире.
Не то, чтобы подобные мысли не приходили к нему и раньше. Но просто размышлять — это всё равно, что смотреть на предмет своих мыслей в зеркало. Знать что–то по–настоящему (так, как хочет этого Бог и как нам нужно знать истину для того, чтобы жить) — значит видеть это так, как мы видим любовь в глазах друга, и навсегда сделать это своим, как ту любовь, что друг видит в наших глазах. В этом–то и состоит главная цель жизненной битвы: сделать так, чтобы всё подлинное стало для нас воистину реальным.
Нам часто кажется, что мы верим в ту или иную истину; но на самом деле мы лишь забавляемся с ней в своём воображении. Такую веру разрушит даже самое малое противление. Воображение — чудесный помощник, ведущий нас к вере, но это ещё не вера: приснившаяся ночью еда не насытит нас и не даст силы на грядущий день. Познание Бога — это начало и конец, корень и причина всего на свете. Он щедро наделяет нас добрыми дарами и силой, любовью, радостью и совершенным благом. Он присутствует во всём и вся, во всех событиях, обстоятельствах и условиях. Он есть сама жизнь. И вера, в своём самом простом и самом могущественном виде, заключается в том, чтобы творить Его волю.
Донал шагал на восток, надеясь отыскать какую–нибудь работу. Он был бы не прочь снова стать пастухом и провести свою жизнь на лугах и в горах, как его отец, если бы не два веских соображения. Во–первых, он знал много такого, что неплохо было бы передать другим. Во–вторых, он любил проводить свои дни в обществе книг. Человек должен уметь обходиться без того, в чём ему отказано, но если сердце его стремится к чему–то честному и доброму, он волен употребить любые честные средства, чтобы этого добиться. Донал хотел немногого: быть полезным, приносить благо своим соотечественникам и жить среди книг. Если поблизости от его нового места окажется хорошая библиотека, и того лучше! Тогда можно не покупать книги самому. Ведь пока у человека нет своего собственного дома, с ними у него возни не меньше, чем с любым громоздким имуществом. К тому же, Донал знал, что время от времени его любовь к книгам угрожала перерасти в самую что ни на есть мирскую жадность: на него вдруг набрасывалось страстное желание приобретать всё новые и новые тома, складывать их грудами и накапливать их всё больше и больше. Нет, библиотека и вправду была бы как нельзя кстати.
Книги, превратившиеся в простое имущество, тоже однажды прейдут и истребятся, как и все другие земные пожитки. Всё, чем люди владеют на земле, это лишь игрушки, которые даёт им Бог, чтобы они научились распознавать, что принадлежит им лишь внешне, а что по–настоящему. И если они не научатся этому посредством обладания, то, быть может, придётся учить их с помощью потери.
Ни один прохожий, случайно повстречавший нашего босоногого Донала, не подумал бы, что тот стремится найти себе пристанище в большой библиотеке какого–нибудь старинного дома, чтобы день за днём разделять духовную трапезу с великими умами, жившими до него, — ибо Донал не был букинистом–антикваром; его душа жаждала жизни, а не стремилась к мёртвым покровам, обёрнутым вокруг неподвижных, полуистлевших мумий.
Глава 2
Встреча
Через какое–то время Донал свернул на юг, но вскоре, когда горы останутся далеко позади, собирался снова повернуть на восток. С собой у него был небольшой заплечный мешок, в котором не было почти ничего, кроме овсяных лепёшек и твёрдого сыра, приготовленного из снятого молока. Около двух часов пополудни он присел на камень недалеко от дороги и принялся за еду.
Рядом бежал горный ручеёк; поэтому–то Донал и выбрал это место для привала, чтобы не есть всухомятку. Он вообще редко пил что–нибудь кроме воды, потому что уже успел понять, что крепкие напитки в лучшем случае только мутят разум и обессиливают тело.
Расположившись поудобнее, Донал вытащил из кармана маленький, но пухлый томик, который взял с собой в дорогу, и принялся за еду, не отрывая глаз от книги. Он сидел на пологом склоне холма, сплошь покрытого травой, из которой выглядывало множество огромных валунов. Впереди и чуть ниже того места, где он сидел, пролегала дорога, с другой стороны которой текла небольшая речка, куда и впадал ручеёк, стремительно бежавший рядом. На дальнем берегу речки виднелись душистые заросли какого–то низкого кустарника, а за ними простиралось почти совсем ровное пастбище. Дальше на восток оно открывалось в широкую долину с разбросанными то тут, то там фермами. За спиной Донала возвышался холм, отгородивший от него всё, что осталось позади. Перед ним лежала долина, открытая его взорам и желаниям.
Бог закрыл ему дверь в прошлое и уже начал открывать то, что будет дальше.
Когда Донал вдоволь поел (зачитавшись, он даже не заметил, какими сухими были его лепёшки с сыром), он поднялся и, наполнив свою шапку водой из ручья, стал жадно пить. Напившись, он с силой встряхнул шапкой, вытряхивая из неё последние капли, и опять надел её на голову.
— Эй, эй, юноша, — раздался вдруг чей–то голос.
Донал поднял глаза и увидел, что на дороге стоит человек в одежде священника и вытирает лицо рукавом.
— Надо смотреть, — продолжал человек, — куда вытряхиваете своё добро!
— Простите, сэр, — ответил Донал, снова стягивая шапку. — Я и не знал, что рядом со мной кто–то есть.
— Приятный сегодня денёк, — заметил незнакомец.
— Приятнее некуда, — согласился Донал.
— Куда направляетесь? — спросил священник. — Я вижу, вы человек учёный, студент, — добавил он тут же, как бы в оправдание своего любопытства, поглядывая на книгу в руке своего собеседника.
— Не такой учёный, каким хотел бы быть, — ответил Донал с привычным ему шотландским выговором, но тут же вспомнил своё решение в будущем говорить только по–английски.
— Полно! Вы, наверное, скромничаете! — возразил священник, но что–то в его тоне заставило Донала насторожиться.
— Ну, наверное, это зависит от того, что вы имеете в виду, называя меня учёным человеком, — сказал он.
— А–а! — протянул священник, не слишком беспокоясь о том, что сказать в ответ. Он был в прекрасном расположении духа и решил от нечего делать побеседовать с незнакомым пареньком и разузнать, что он за человек. — Ну, так иногда называют себя образованные люди.
— Тогда какая же в том скромность, если я говорю, что не так учён, как хотел бы быть? Вам любой учитель и студент скажет то же самое!
— Хороший ответ! — снисходительно заметил священник. — Когда–нибудь вы сможете стать по–настоящему образованным человеком!
— И что же, по–вашему, значит быть по–настоящему образованным? — поинтересовался Донал.
— Ну, это трудно определить вот так сразу. Столько самых разных людей называют себя образованными! Бывает, посмотришь на них и диву даёшься: чего у них общего?
— Тогда чего хорошего в стремлении стать образованным?
— Получая образование, человек приобретает умственную дисциплину, умение учиться.
— По–моему, — сказал Донал, — нет никакого смысла в том, чтобы прививать людям дисциплину, ради того, чтобы они занимались совершенно пустым делом. Тогда можно сказать, что зубам всё равно, что пережёвывать, главное, чтобы они приобретали умение жевать. Нет уж, пусть лучше мои зубы упражняются на хлебе с сыром, чем на сене или соломе.
«Да он, видно, шутник!» — подумал про себя священник.
Донал взял свою книгу, подобрал с земли мешок и спустился к дороге. Тут священник впервые заметил, что он босой. В детстве он и сам часто бегал без обуви, но теперь, увидев, что на юноше нет башмаков, сразу же преисполнился чувством собственного превосходства, и Донал заметно упал в его глазах.
«И кто в этом виноват, как не он сам? — рассудил про себя этот степенный муж. — Нет, братец, шалишь! Меня разговорами не проймёшь!»
Не будь рядом священника, Донал перешёл бы речку вброд и направился к ближайшей ферме, чтобы разузнать дорогу. Но сейчас он решил, что с его стороны будет вежливей немного пройтись с незнакомцем.
— Далеко ли вы направляетесь? — наконец осведомился священник.
— Чем дальше, тем лучше, — ответил Донал.
— И где собираетесь ночевать?
— В каком–нибудь амбаре или прямо на лугу.
— Грустно слышать, что у вас нет возможности переночевать где–нибудь в приличном месте.
— Да, но такое место стоит денег. И потом, амбары в нашей округе обычно чистые, а луга и подавно. Вообще, лучше всего спать на склоне какого–нибудь холма. Раньше мне частенько приходилось ночевать вот так, на воздухе. Интересно, почему это люди считают, что человеческий кров приличнее Божьего?
— Не иметь постоянного жилища,.. — начал было священник, но замолчал.
— Как, например, Авраам? — подхватил Донал с улыбкой. — Но ведь пришельцам и странникам ни к чему городское жилище! Однажды я заснул на самой вершине Глашгара, а когда проснулся, солнце как раз выглядывало из–за горизонта. Я встал и долго оглядывался вокруг, словно видел всё в первый раз. Как будто Бог только–только меня сотворил! Если бы в ту минуту Он позвал меня, я бы нисколечко не удивился.
— И не испугались бы? — спросил священник.
— Нет, сэр. Чего человеку бояться в присутствии своего Спасителя?
— Вы же говорили о Боге! — возразил священник.
— Бог и есть мой Спаситель. И я ничего другого не желаю так, как оказаться в Его присутствии.
— Под покровом Искупления, я надеюсь?
— Если говоря об Искуплении, Вы имеете в виду что–то такое, что должно встать между Богом и мною, — вскричал Донал, начисто забыв о своём английском и съехав на родной шотландский, — то я и думать об этом не хочу! Ничто не скроет меня от Того, Кто меня сотворил! Да я ни единой своей мысли не хочу от Него скрывать! Чем она хуже, тем больше мне нужно, чтобы Он её увидел!
— А что это за книгу Вы читаете? — резко спросил священник. — Уж, наверное, не Библию? Из Библии вряд ли почерпнёшь такие странные воззрения!
Он рассердился на дерзкого юнца — и недаром. То Евангелие, что проповедовал он сам, было евангелием лишь для рабов, боящихся или не желающих стать сынами
[3].
— Это Шелли, — ответил Донал, приходя в себя.
Священник ни разу в жизни не прочёл ни одной строчки из Шелли, но придерживался о нём весьма определённого мнения. Он громко (и довольно невежливо) присвистнул.
— Так вот откуда вы взяли своё богословие! То–то я никак не мог вас понять! Но теперь всё ясно. Берегитесь, милый мой юноша, вы на краю погибели. Одной этой книги достаточно, чтобы отравить вам и разум, и душу.
— Да что вы, сэр, так глубоко ей меня не достать! Правда, кое–какие слова оттуда и впрямь задели мне душу, пока я жевал свой хлеб с сыром.
— Этот Шелли — настоящий язычник! — свирепо произнёс священник.
— Ну да, язычник, — кивнул Донал. — Но не самого худшего толка. Жаль, что как раз те, кто называет себя верующими, и толкают таких, как он, к самому краю погибели!
— Он ненавидел истину, — упорствовал священник.
— Он непрестанно искал её, — ответил Донал, — хотя, конечно, так по–настоящему до неё и не добрался. Да вот вы послушайте, сэр, и посудите сами: разве он далеко ушёл от христианина?
Донал открыл томик стихов и нашёл в нём то, что искал. Священник уже готов был закрыть себе ладонями уши и отказаться слушать, но ему помешало любопытство и страх показаться нелепым. Доктрины, которых он придерживался, были не только сухими или заплесневелыми, но по–настоящему гибельными. Он призывал людей любить Христа за то, что Тот якобы защищает их от Бога, а не за то, что Тот ведёт их к Богу, в Котором и есть истинное блаженство и без Которого весь мир погружается в несчастье и кромешную тьму. Он не имел ни малейшего представления о том, что вечная жизнь — это познание Бога. Он воображал, что справедливость и любовь вечно борются друг с другом в груди у Вечного Триединства. Он почти ничего не знал о Боге и до неузнаваемости искажал Его лик. Если бы Бог и в самом деле был таким, каким представлял Его этот священнослужитель, то быть Его творением воистину было бы худшим из всех зол.
Донал открыл нужную страницу и начал читать. Это был отрывок из «Маскарада анархии»:
В Собрание смелом и живом
Сберитесь, с пышным торжеством,
Пусть скажут ваши голоса,
Что вольным каждый родился.
Как заострённые мечи,
Слова пусть будут горячи
И полны смелой широты,
Как в бой поднятые щиты.
И раз насильники дерзнут,
Пусть между вас с мечом пройдут,
Пусть рубят, колют и дробят,
Пускай поступят, как хотят.
Не отводя упорных глаз,
На них глядите в этот час,
Не удивляясь, не сробев,
Пока не кончится их гнев.
И для народа та резня
Зажжёт огонь иного дня,
В нём будет знак для вольных дан,
Далёко прогремит вулкан [4].
Прочитав эти строки, он повернулся к своему слушателю, но тот почти не уловил их смысла и совершенно не понял их духа. Он не выносил ни малейшего намёка на бунт против власти со стороны всякого, кто был ниже его по положению, но при этом презирал мысль о том, чтобы покорно претерпевать гонения и покоряться им.
— Ну, и что Вы думаете, сэр? — спросил Донал.
— Сущая чепуха! — отрезал тот. — Что сталось бы с Шотландией, если бы не сопротивление?
— Но ведь сопротивляться тоже можно по–разному! — возразил Донал. — Ведь Господу тоже приходилось терпеть зло. Не знаю насчёт Шотландии, но мне кажется, что в мире было бы гораздо больше христиан — и они сами были бы гораздо лучше! — если бы те, кто называет себя верующими в Бога, сопротивлялись, как это описано здесь! Он, по крайней мере, всегда поступал именно так.
— Вы имеете в виду Шелли?
— Нет, не Шелли. Я имею в виду Христа. Но ведь духом Шелли был гораздо ближе к истине, чем те, кто заставили его презирать само имя христианской веры, хотя по существу он так и не узнал, в чём она заключается. Ничего, Бог рассудит каждого по справедливости.
— Вот что, юноша, — заговорил священник, пытаясь придать своему голосу особую серьёзность и вескость. — Я просто обязан предупредить вас о том, что вы находитесь в противлении Богу. А Он не потерпит, чтобы над Ним смеялись! Желаю вам всего наилучшего!
Донал присел возле дороги, чтобы священник мог уйти далеко вперёд, снова взялся за книжку — этакое потрёпанное воплощение духа Шелли — и ещё немного с нею побеседовал. Он ещё яснее увидел, как сильно ошибался поэт в своих представлениях о христианстве и как разительно отличались те, кто внушил ему эти представления, от евангелистов и апостолов. Донал увидел в нём вольную мальчишескую душу, рвущуюся к свободе, но мало понимающую, что такое свобода на самом деле. Шелли ничего не знал о главном законе подлинной свободы: по–настоящему человек свободен лишь тогда, когда живёт в единстве с той Волей, которая сама желает освободить нас.
Священник давным–давно скрылся из виду. Донал поднялся и отправился дальше. Вскоре он добрался до мостика через реку, перешёл его и зашагал вдоль возделанного поля, такой же бодрый и свежий, как и утром. Он был пилигримом и странником на пути к своему предназначению, дарованному ему свыше.
Глава 3
Вересковая пустошь
Начало смеркаться, и изрядно уставший Донал начал подыскивать себе место для ночлега. Но до темноты было ещё далеко, и воздух был совсем тёплый. Дорога уже давно плавно шла в гору, и через какое–то время Донал очутился на краю голой вересковой пустоши. Вереск ещё не зацвёл, но папоротника вокруг было предостаточно. Вот это и будет его спальней, просторной и душистой! Можно ли придумать постель мягче Божьего вереска и покрывало лучше Божьей ночи, высокой, усеянной звёздами и спускающейся на землю мягкими сумрачными завесами? Разве не в этой же самой спальне Иакову привиделась величественная лестница, ведущая в Небесным вратам?
[5] Разве не под этой самой крышей Иисус провёл Свои последние ночи на земле? Он не стал искать покоя и утешения в человеческих жилищах, но пошёл прямо к Отцу, под Его просторную крышу. Он искал убежища не в маленьких и тесных комнатках, но в широких и открытых покоях под сводом Отцовских небес. Люди укрываются от врагов за толстыми стенами, но Господь наш стремился к свободе и широким просторам. Ангелам тоже легче приходить и уходить там, где нет крыш, под которыми копится человеческое недоверие. И всякий раз, когда мы слышим о появлении ангела, где и кому он является? Обычно он появляется в каком–нибудь глухом, отдалённом местечке, и видят его одинокие дети.
Донал шёл по пустоши до тех пор, пока окончательно не выбился из сил и отдых не начал казаться ему неземным блаженством. Он свернул с каменистой дороги в заросли вереска и папоротника и вскоре заметил небольшую сухую ложбинку, так густо поросшую вереском, что при виде её сразу вспомнил свою постель в отцовском доме. Это было как раз то, что нужно. Вытащив нож, Донал нарезал побольше папоротника, настелил его поверх вересковых побегов, забрался под зелёное травяное покрывало, высунул наружу голову, чтобы видеть над собой небо, и, положив под голову мешок, крепко заснул.
Когда он открыл глаза, в его памяти не осталось ни малейшей тени ночных сновидений, так что он не знал, снилось ему что–нибудь или нет. Он проснулся с такой ясной головой и почувствовал такую неожиданную бодрость, как будто накануне, подобно Иакову, заснул у подножья лестницы, ведущей в Небеса. Вокруг носился лёгкий ветерок, словно сотканный из неоформившихся мыслей, и с каждым вздохом Доналу казалось, что Бог заново вдувает в него дыхание жизни. Кто знает, что это за странная штука — воздух? Мы знаем, из чего он состоит, но никто не может сказать, что это такое на самом деле.
Солнце весело смеялось над горделивым чванством угрюмой тьмы, которой до поры до времени пришлось посторониться, и весь мир казался довольным и спокойным. Донал чувствовал себя таким посвежевшим, как будто всю ночь сон омывал его изнутри, а ветер снаружи. Сердце его было преисполнено мирной радости, которой нельзя было не поделиться. Но вокруг не было ни души, и Донал снова отправился в путь.
Вскоре он увидел низкую лощину, посередине которой красовался домик, сложенный из кусков дёрна. Из трубы курился дымок; хозяева явно проснулись. Донал порадовался, что не заметил домик накануне вечером, а то, скорее всего, упустил бы удовольствие ночлега под открытым небом.
Неподалёку стояла девочка в голубом платье. Увидев незнакомца, она тут же скрылась. Донал спустился в лощину и подошёл поближе. Дверь домика была открыта нараспашку, и Донал невольно увидел его обитателей.
Посередине комнаты стоял стол, за которым, подпирая голову рукой, сидел мужчина. Лица его видно не было. Доналу показалось, что он ждёт, пока ему принесут Библию. Так бывало сидел его отец, дожидаясь, пока мама снимет с полки драгоценную книгу. Донал шагнул через порог и в простоте сердца сказал:
— Вы, наверное, собираетесь помолиться?
— Ну уж нет, — возразил хозяин, подымая голову и окидывая гостя быстрым, неприветливым взглядом. — У нас набожных не водится. А что до молитвы, то пусть молятся те, кому есть за что благодарить Провидение.
— Простите, видно, я ошибся, — ответил Донал. — Мне показалось, что вы как раз собирались поздороваться со своим Создателем, и я подумал, не помолиться ли мне с вами. Потому что мне как раз есть за что сказать Ему спасибо. Да и бывают ли на земле какие блага, которых мы не получили бы из Его руки?.. Ну что ж, прощайте!
— Если хотите, оставайтесь, позавтракайте с нами.
— Нет, нет, спасибо. А то вы ещё подумаете, что я пришёл не на молитву, а на запах тёплой каши! Уж больно не хочется, чтобы вы посчитали меня за лицемера. Хотя будь я и вправду лицемером, мне бы, наверное, всё равно не хотелось, чтобы вы плохо обо мне думали.
— Ну тогда, может, сами присядете, помолитесь да прочтёте нам Писание?
— Как же я могу молиться, если на самом деле вам этого вовсе не хочется? Нет уж, я лучше пойду себе дальше, а потом где–нибудь присяду и помолюсь в одиночку.
Но жена хозяина была по–своему благочестивой женщиной (да и разве бывает благочестие на чужой манер?) Она сняла Библию с полки, подошла и молча положила её на стол. До сих пор Донал ни разу не молился вслух (разве только украдкой, вполголоса, где–нибудь на пастбище или на горе), но после такого приглашения не смог отказаться. Он прочёл псалом, в котором отчаяние под конец сменялось надеждой, и заговорил:
— Друзья, я ещё слишком молод и до сих пор не осмеливался ничего такого говорить, но сегодня мне есть, что сказать, и, коли вы позволите, я скажу, что лежит у меня на сердце. Почему–то мне кажется, что вы сегодня приуныли или, может, отчаялись, как царь Давид в этом самом псалме. Для него день тоже начался хмуро и угрюмо, но ведь потом всё переменилось. Что бы ни случилось, в конце концов всегда выглядывает солнце, и птицы снова начинают распевать, уговаривая матушку Природу не горевать и улыбнуться. И как вы думаете, отчего наш Давид встрепенулся и утешился? Оттого, что вспомнил о Том, Кто сотворил его и заботился о нём так, что готов был Сам пострадать, только бы избавить святого Своего от зла. Давайте же преклоним колени и предадим Ему наши души. Ведь Он — наш верный Создатель и сделает всё, что обещал Своим детям!
Они вместе встали на колени, и Донал начал молиться:
— Господи, Отец наш и Спаситель, вот он день, который Ты послал нам, такой солнечный и чудесный! Мы благословляем Тебя за то, что Ты даровал его нам. Но Отче, ещё больше, чем солнце, нам нужен другой свет — тот, что сияет в самой кромешной мгле. Пусть Твоя заря взойдёт сегодня у нас в душах, а иначе и ясный день будет нам не в радость. Господи, сильный и славный, даруй слово покоя и мудрости всем Своим пастырям, что ищут сейчас заблудших овец. Пусть они не возвращаются к Тебе, пока не приведут с собой этих бедняжек! Господи, сохрани нас от всякого зла и веди нас ко всякому благу. Вот и вся наша молитва. Аминь.
Они поднялись с колен и немного посидели в молчании. Затем хозяйка подвесила над огнём котелок с водой, чтобы сварить кашу. Однако тут Донал поднялся, вышел из домика и пошёл прочь, удивляясь собственной смелости, но в то же время чувствуя, что не мог поступить иначе.
«Не понимаю, как человеку прожить даже один день без Господа, создавшего и этот день, и все его часы, и все его минуты!» — раздумывал он про себя, ускоряя шаг.
К полудню на горизонте появилась голубая полоска далёкого океана.
Глава 4
Город
Кое–кто из читателей посчитает Донала странноватым, и я не стану с ним спорить. Всякий, кто смотрит на жизнь иначе, нежели через призму собственного ненасытного «я», непременно покажется странным тому, кто порабощён своими воображаемыми нуждами и неукрощёнными желаниями и живёт лишь для того, чтобы выполнять их жадные прихоти.
Лишь к вечеру Донал добрался до того места, куда направлялся с самого начала. Это был маленький городок, располагавшийся неподалёку от города побольше, где находился знаменитый университет. Донал собирался навести здесь кое–какие справки перед тем, как двигаться дальше. Глашруахский священник дал Доналу рекомендательное письмо для местного пастора, с которым когда–то был знаком. В этой местности проживало немало аристократических и благородных семейств. Кто знает, может, хотя бы в одном из них найдутся дети, которым как раз нужен учитель?
Солнце уже начало садиться за дальние холмы, когда Донал приблизился к городской окраине. Сначала городок показался ему не более, чем деревней, потому что все попадавшиеся навстречу жилища были обыкновенными сельскими домишками с соломенными крышами, и только кое–где виднелись небольшие двухэтажные строения, покрытые черепицей. Однако вскоре начали появляться и дома побольше, но даже они редко когда поднимались выше двух этажей. Почти все они выглядели так, как будто прожили долгую и не очень счастливую жизнь.
Повернув за угол, Донал оказался на улице, украшенной причудливыми крышами со ступенчатыми выступами, которые назывались здесь «вороньими приступочками» — быть может, потому, что местные ребятишки часто видели ленивых ворон, отдыхающих на них, как, наверное, отдыхал где–нибудь на горной вершине их самый первый прародитель, выпущенный Ноем из ковчега. На этой же улице Донал заметил две или три любопытные арки с некоторыми потугами на нарядность, а один из домов венчали даже красно–коричневые башенки, явно позаимствованные строителем–шотландцем у какого–нибудь французского замка. В самом центре города пролегала ещё более узкая и тесно застроенная улица, из которой выходило несколько коротких переулочков, ведущих к дверям весьма ветхих и древних строений. Вокруг было немало лавок и магазинов, но все они располагались на нижних этажах жилых домов. Тут вполне можно было купить всё необходимое для безбедного существования, ничуть не хуже, чем в большом городе, и гораздо дешевле. Может быть, вы не нашли бы сюртука такого ладного и модного покроя, как в столице, и не смогли бы заказать таких плотно пригнанных и ладно сидящих на ноге башмаков, но и здесь можно было отыскать первоклассных мастеров, работающих на совесть.
Почти весь город был вымощен круглыми, неровно пригнанными и заметно истёртыми булыжниками, и Донал был рад, что улицы были недлинными и ему не пришлось долго ступать по ним босыми ногами. Заходящее солнце светило ему в спину, и его длинная тень бежала впереди. Донал шагал прямо посередине улицы, оглядываясь по сторонам и читая вывески, чтобы отыскать то место, куда он отослал свой сундук перед тем, как отправиться в дорогу. Его внимание привлекло угрюмое и по–видимому заброшенное здание. Донал бросил на него беглый взгляд, и по его спине внезапно пробежал непонятный холодок. Это был невысокий трёхэтажный особняк; под окнами виднелись кованые решётки, а крепкая дверь была обита выпуклыми железными шишечками.
Донал посмотрел немного вперёд вдоль по улице и тут же заметил вывеску, которую искал. Она красовалась перед входом в старомодное, грязно–серое здание такого же потрёпанного и усталого вида, что и большинство домов в городке. Багровые лучи заходящего солнца освещали выцветший герб, на котором Донал смог различить лишь смутные очертания двух красных коней, гарцующих на задних ногах. Наверху виднелся то ли санный полоз, то ли конёк, но Донал подумал, что вряд ли такая обыкновенная вещь может оказаться в столь возвышенном месте. На пороге, засунув руки в карманы штанов, стоял мужчина с жадными чёрными глазами. Прищурившись, он презрительно смотрел на босоногого юнца, подошедшего к его дверям. У мужчины были чёрные волосы, его нос с широко раздутыми ноздрями был странным образом приплюснут, как будто кто–то крепко надавил на него указательным пальцем, а большой рот с ровными, белыми зубами и твёрдый подбородок, чуть вздёрнутый вверх, придавали всему лицу честолюбивое и алчное выражение; но ведь честолюбие — это тоже алчность.
— Вечер добрый, — поприветствовал его Донал.
— И вам того же, — ответил тот, не меняя позы и не вынимая руки из карманов. С горделивым видом полноправного хозяина он прислонился к входу в свою гостиницу и с полным осознанием собственного превосходства взирал на босые ноги и подвёрнутые штаны новоявленного гостя.
— Это должно быть та самая гостиница, которую я ищу, «Герб лорда Морвена»? — спросил Донал.
— Чего ж вы спрашиваете, коли и так видно, — отрезал хозяин. — Вон же он, герб, сам за себя говорит!
— А–а, — протянул Донал, поднимая голову. — Точно, что–то висит! Должно быть, это и есть тот самый герб. Только ведь не все так отменно знают геральдику, как вы. Признаюсь, мне что этот герб, что какой другой — всё равно. Откуда мне знать, чей он? Может, лорда Морвена, а может, ещё кого. В Шотландии благородных семейств — пруд пруди!
Джона Глумма можно было уязвить одним единственным оружием: насмешкой. При всём его самодовольстве его начинало трясти от ярости при малейшем намёке на издёвку, и чем тоньше был этот намёк (если, конечно, у мистера Глумма вообще были основания его подозревать), тем сильнее он злился и нервничал.
Он шагнул с порога на мостовую, вытащил руку из кармана и указал на вывеску.
— Глаза–то протрите, — повысил он голос. — Вон две красные лошади. Видите?
— Вижу, — ответил Донал. — Прекрасно вижу, только мне в этом толку ни на грош, будь они хоть двумя красными китами! Нет, приятель, — сказал он, резко повернувшись к хозяину и глядя прямо ему в лицо, — вы просто не понимаете всей глубины моего невежества. Оно такое же буйное, как ваши красные лошади. По части незнания я, пожалуй, никому не уступлю!
Мужчина оцепенело посмотрел на него.
— Ладно болтать, — сказал он наконец. — Не такой ты простак, каким прикидываешься!
— А что это там виднеется такое, над лошадьми? — спросил Донал. — На самом верху?
— Это основание, усаженное морским жемчугом, — важно ответил хозяин. Он не имел ни малейшего понятия, почему над головами гарцующих коней красуется какое–то там основание, да ещё и украшенное морским жемчугом, но страшно гордился своими познаниями.
— Ах вот что! — протянул Донал. — А я думал, это конёк или санный полоз!
— Конёк! — с негодованием фыркнул хозяин и повернулся, чтобы пройти в дом.
— Нельзя ли мне сегодня переночевать у вас, за разумную плату? — окликнул его Донал.
— Это как сказать, — не оборачиваясь ответил Глумм, колеблясь между нежеланием упустить даже самую крохотную прибыль и злостью на то, что он счёл обидной насмешкой (хотя на самом деле это была всего лишь добродушная шутка). — Смотря какую плату считать разумной.
— Ну, шестипенсовика бы я не пожалел, а шиллинга жалко, — ответил Донал.
— Ну тогда пусть будет девять пенсов, а то я смотрю, у тебя от серебра карманы не рвутся.
— Это точно, — улыбнулся Донал. — От чего–чего, но только не от серебра! Даже отдай я вам всё, что у меня есть, карманы мои большого облегчения не почувствуют!
— Странноват ты, парень, вот что я тебе скажу, — проворчал хозяин.
— Не такой уж я и странный, — возразил Донал. — Кстати, завтра утром сюда должны привезти мой сундук. — Прямо сюда, в «Герб лорда Морвена». Ну, не завтра, так послезавтра.
— Вот привезут, тогда и увидим, — ответил хозяин, давая понять, что не слишком–то верит в наличие у этого неимущего гостя столь респектабельного багажа.
— Одна беда, — продолжал Донал. — Без башмаков мне ни в один приличный дом не показаться. Одна пара у меня в сундуке, а вторая — вот, за спиной. Только на ногах ничего нет.
— Сапожников вокруг полно, — буркнул мистер Глумм.
— Что ж, пойду оглядеться, может, и найду одного. Да, мне ещё надо повидаться с местным священником. Не скажете, где он живёт?
— Он всё равно в отъезде. Только тебе туда соваться нечего. Он человек порядочный, оборванцев не терпит. С такими, как ты, у него разговор короткий.
Хозяин постепенно приходил в себя и потому с каждой секундой становился всё высокомернее и грубее.
Донал усмехнулся. Чем больше человек доволен своим местом в мире, тем меньше его волнует, что думают о нём другие. Честолюбцам же нравится, чтобы о них думали лучше, чем они есть на самом деле. Потому–то они так злятся, когда всё происходит как раз наоборот.
— У вас, видно, тоже с оборванцами разговор короткий, — сказал он.
— Куда короче, — отозвался Глумм. — Не пристало честному человеку якшаться с нечестивцами.
— Ну, не вешать же их, бедняг! — воскликнул Донал.
— А и повесить десяток–другой — только воздух чище станет!
— За то, что у них нет крыши над головой? Что–то вы слишком круто завернули! А вдруг вам самому придётся когда–нибудь так же мыкаться по свету?
— А вот когда придётся, тогда и посмотрим… Ну что, долго ты ещё будешь мне глаза мозолить? Будешь заходить или нет?
— Больно уж неласково вы меня встречаете, — ответил Донал. — Пойду–ка я лучше пройдусь, огляжусь кругом, там и решу. Знаете, нам оборванцам можно ведь и не церемониться!
Он повернулся и зашагал прочь.
Глава 5
Сапожник
Дойдя до самого конца улицы, Донал увидел низкие ворота, открывавшие вид во двор маленького и довольно убогого домика. За воротами сидел невысокий сутулый человек, усердно зашивающий старый башмак. Золотые и багряные солнечные лучи проникали прямо к нему во дворик, ласково и радостно освещая его работу и играя розовыми и пурпурными бликами на куче дратвы, лежавшей возле его табурета. На всём белом свете Донал не смог бы отыскать сапожника, который помог бы ему лучше, чем старый Эндрю Комен. Большинство уважающих себя мастеров сочли бы ниже своего достоинства чинить такую дряхлую пару башмаков, которая висела у Донала за спиной, — особенно при виде её босоногого владельца.
— Вечер добрый, — поздоровался Донал.
— Лучше некуда, — не поднимая глаз, ответил сапожник, занятый особенно важный стежком. — Погода самая что ни на есть знатная.
— Знатная, — кивнул Донал. — Только почему–то у вас тут странно пахнет. Правда, вечер здесь, пожалуй, ни при чём, и погода тоже.
— Тут вы тоже в точку попали, — согласился сапожник. — Но погода всё ж таки при чём, потому что ветерок — вот запах–то сюда и долетает. Это из сыромятни, она тут неподалёку. Кто привык, тому даже нравится. Вы не поверите, сэр, но я сквозь этот запах даже клевер могу учуять. Конечно, кожа не для всех так сладко пахнет, как для меня. Я ж сапожник, куда мне без сыромятни! Но когда сидишь тут целыми днями с утра до вечера, поневоле научишься выискивать маленькие радости да благодарить Господа Бога. А заново узнать старое благословение — это порой даже лучше, чем увидеть новое! Вот взять хоть пару башмаков: коли старые как следует починить, так они будут ещё лучше новых.
— Так–то оно так, — сказал Донал, — только я что–то не пойму, при чём здесь благословение.
— А вот вы представьте себе, сэр, как вы надеваете старые, знакомые башмаки, которые нигде не жмут, нигде не натирают и которые вам так отменно починили, что носить — не сносить! Разве это не то же самое, что заново увидеть давнее благословение, о котором вы раньше и не думали?
С этими словами сапожник на секунду поднял своё маленькое морщинистое лицо. Его весело посверкивающие глаза встретились с глазами бывшего пастуха, и тот увидел в них родственную душу, такую же необычную и чудну`ю. Старый мастер принадлежал к извечному братству тех христиан–философов, которые внешне оторваны друг от друга на годы и неизмеримые расстояния, но внутренне единомысленны и неотделимы от себе подобных. Самобытность в таких людях трудится рука об руку с терпением, свободно и неторопливо совершая своё дело. Во взгляде сапожника Донал увидел созревшую душу, выглядывающую из своего временного жилища и готовую по первому зову кинуться в солнечный свет новой жизни. Несколько мгновений он не шевелясь смотрел на своего нового знакомого мудрыми, прозорливыми глазами. Ему показалось, что они знакомы уже много лет.
Сапожник снова поднял голову и посмотрел на него.
— Вижу, вам тоже нужна моя помощь, — сказал он, добродушно кивая на босые ноги Донала.
— Точно так, — ответил Донал. — Не успел я от дома отойти, как оторвалась подошва, но не возвращаться же? Вот и пришлось топать босиком.
— И вы, должно быть, поблагодарили Господа за давнее, но новое благословение — за то, что вы и родились, и выросли с самыми настоящими подошвами, да ещё и своими, не покупными!
— По правде говоря, — ответил Донал, — мне и в самом деле есть за что Его благодарить. Столько всего вокруг хорошего! Неудивительно, что обо многих из этих благословений я просто забываю. Но я благодарен вам за напоминание — и спасибо Господу за то, что Он дал мне крепкие ноги!
Он снял со спины мешок, развязал тесёмки и протянул развалившийся башмак сапожнику. Тот присвистнул.
— Да–а… Что называется, душа от тела отлетела, — протянул он, неспешно и деловито рассматривая башмак со всех сторон.
— Ага, — согласился Донал. — Без воскрешения, пожалуй, не обойтись.
— И шутки–то у вас, сэр, старые! Только хорошая шутка не износится, пока рядом с нею живут поэзия и правда!
«Ну, кто теперь скажет, что это не Божьих рук дело? — подумал про себя Донал. — Я–то думал, что у меня просто башмак порвался, а Господь через этот башмак дал мне такого чудного друга!»
Тем временем сапожник продолжал внимательно разглядывать башмаки.
— Может, их уже и чинить не стоит? — немного обеспокоенно спросил Донал.
— Чинить–то стоит, пока кожа стежок держит, — ответил старик. — Только вот не знаю, что мне спросить с вас за работу. Ведь дело тут не только в том, сколько у меня на это уйдёт времени. Надо ещё подумать, сколько вы эти башмаки проносите. Не могу же я брать за работу больше, чем она того стоит! Вот починю я вам башмак, возьму шиллинг, а от башмака проку всего на шесть пенсов. Да вы, как я погляжу, больше и заплатить–то мне не сможете. Нет, так нельзя! Только вот в чём загвоздка: чем дряхлее башмак и чем меньше он вам прослужит после починки, тем больше над ним приходится корпеть!
— Сколько вы над ним сидите, столько и нужно спрашивать.
— Значит, когда ко мне придёт бедняк, у которого больше и надеть–то нечего, придётся ему сказать, что его овчинка выделки не стоит. А ведь людям такое слышать тяжко, особенно тем, у кого ноги не такие крепкие, как у вас!
— Но разве так заработаешь на хлеб? — спросил Донал.
— Об этом я не беспокоюсь. Обо мне есть кому позаботиться.
— И кто же о вас заботится, если не секрет? — поинтересовался Донал, уже угадывая ответ.
— Ну, Сам Он, правда, не сапожник, но когда–то был плотником, а теперь Он среди нас, мастеровых, самый главный, всему Глава. И если Он чего не выносит, так это скряжничества!
Сапожник замолчал, но Донал ничего не ответил, и через минуту он опять заговорил:
— Если кто ради блага ближнего берёт с него меньше, чем положено, тому и награда будет больше, когда придёт время отправляться домой. А тому, кто хватает всё, что руки загребут, Он скажет: «Значит, о себе заботился? Ну так и продолжай, ты уже получил свою награду. Только ко Мне не подходи, Я не знаю тебя»… А что делать с вашими башмаками, сэр, ума не приложу. Они ещё вам послужат, и я с радостью за них возьмусь, но ведь завтра воскресенье. Другие–то у вас есть?
— Нет, пока не привезут сундук. Только вряд ли его привезут до понедельника или даже до вторника.
— И как же вы тогда пойдёте в церковь?
— Да я не особенно беспокоюсь о том, чтобы каждое воскресенье непременно бывать в церкви. Но если бы я и хотел пойти в церковь или чувствовал, что должен туда пойти, неужели вы думаете, что босые ноги удержали бы меня дома? Неужели я побоюсь, что Господь оскорбится, увидев ноги, которые Он Сам же и сотворил?
Сапожник подхватил башмак с оторванной подошвой и тут же принялся за него.
— Будет у вас башмак, сэр, — сказал он, — пусть я даже всю ночь над ним просижу. Второй до понедельника и так продержится. А этот я до завтра починю, постараюсь поспеть к службе. Только вам надо будет зайти за ним ко мне домой, чтобы народ не смутился, увидев, что я работаю в День Господень. Они, бедолаги, не понимают, что Христос Сам трудится и в субботу, и в воскресенье — и Отец Его тоже!
— Значит, вы думаете, что в этом нет ничего плохого, чинить башмаки по воскресеньям?
— Плохого? Что же плохого в том, чтобы повиноваться своему Господу в день Его воскресения, как и всю неделю до него? Я знаю, многие так и рвутся отнять этот день у Сына Человеческого, даром что Он Господин и субботы. Только ничего у них не выйдет.
Глаза его сверкнули, и он удвоенной силой принялся за старый башмак.
— Но простите, — упорствовал Донал, — тогда не лучше ли сказать об этом прямо и работать по воскресеньям открыто, у всех на глазах?
— Во–первых, сказано, чтобы мы не творили добрые дела на виду у всех. А во–вторых, велено не бросать жемчуг перед свиньями. По мне, сэр, починить ваши башмаки — дело куда получше, чем пойти в церковь, поэтому мне и не хочется показываться перед людьми. Вот если бы я это делал из нищеты, ради денег, тогда это было бы совсем другое дело.
Донал не сразу понял, что имел в виду сапожник, но потом сообразил, что поскольку Господня суббота была дана людям для отдыха, старик считал, что в этот день должно отдыхать, а если и работать — то только ради блага ближнего. Если же человек лихорадочно работает и по субботам, и по воскресеньям из–за страха остаться без пищи и питья, значит, он мало доверяет Небесному Отцу и живёт так, как будто жив одним только хлебом.
— Или давайте лучше так, — предложил сапожник, немного поразмыслив. — Завтра я сам их вам принесу. Вы где живёте?
— Сам не знаю, — ответил Донал. — Вот, думал остановиться в «Гербе лорда Морвена», да что–то мне тамошний хозяин не очень по душе пришёлся. Может, вы знаете какой–нибудь чистый, хороший дом, где я мог бы снять комнатку, и хозяева не стали бы драть с меня втридорога?
— У нас с женой тоже есть комнатка, — сказал сапожник, — так что если какой честный человек захочет у нас поселиться, не испугается запаха кожи и дратвы и готов будет уживаться с нашими привычками… Мы только рады! А что до денег, то можете платить нам, сколько вам покажется разумным. Мы насчёт этого не очень привередливые.
— С благодарностью принимаю ваше приглашение, — ответил Донал.
— Тогда, сэр пройдите во–он в ту дверь, и увидите мою хозяйку. Она там одна, больше никого нет. Я бы и сам с вами прошёл, да не могу: башмак–то надо починить до завтрашнего утра!
Донал подошёл к двери, на которую указал ему сапожник. Она была открыта, потому что пока муж работал, хозяйка никогда её не закрывала. Донал постучал, но ответа не последовало.
— Она у меня глуховата, — пояснил сапожник. — Дори! Дори! — позвал он.
— Не так уж она и глуховата, если слышит, как вы её зовёте! — улыбнулся Донал, потому что, зовя жену, сапожник почти не повысил голоса.
— Когда жена от Бога, она даже шёпот мужнин услышит, не то что зов! — ответил старик.
И точно! Не успел он проговорить эти слова, как на пороге показалась Дори.
— Это ты сейчас кричал? — спросила она.
— Нет, Дори, кричать я не кричал, просто позвал тебя, а ты, как всегда, услышала и пришла. Вот, жена, принимай гостя. Он тоже с Господом в дружбе. Сдаётся мне, он из благородных, но, может, оно и не так. Джентльмена ведь не всегда признаешь сразу, особенно когда он приходит босой и просит починить ему башмаки. А, может, и вправду джентльмен. Ничего, поживём — увидим. Я его пригласил к нам, если ты не против. Может он у нас переночевать?
— Конечно, конечно, — ответила Дори. — Добро пожаловать! Чем богаты, тем и рады.
И повернувшись к двери, она повела Донала в дом.
Глава 6
Дори
Дори была маленькой худощавой старушкой. Она была одета в тёмно–синее платье в белый горошек, ходила очень прямо, а не сутулилась, как муж, но на первый взгляд они с сапожником показались Доналу совсем одинаковыми. Однако как следует разглядев их лица, он увидел, что никакого сходства в них вроде бы нет, и удивлённо спросил себя, почему же они выглядят такими похожими. Когда они молча сидели рядом, казалось, что в комнате сидит один человек, только почему–то в двух разных местах и в двух ипостасях.
Вслед за хозяйкой Донал поднялся по узкой, крутой лесенке. Первое, что он увидел, был слегка зеленоватый солнечный свет, льющийся из окна, уставленного цветочными горшками. Дори подвела его к двери, и он вступил в очаровательную маленькую комнатку, непритязательную и домашнюю, но показавшуюся ему почти роскошной по сравнению со своим прежним жилищем. Он увидел белые стены, коричневый дощатый, но чисто выметенный пол, на котором играли блики огня, разведённого в низеньком камине. По обеим сторонам от огня стояли два кресла, покрытые яркими полосатыми накидками.
Над огнём попыхивал чайник, добела выскобленный сосновый стол был накрыт к чаю. На нём красовался пузатый тёмно–коричневый чайничек и чашки с причудливым бронзовым узором, сиявшим в свете огня не хуже червонного золота. Возле одной из стен стояла простая деревянная кровать.
— Вот посмотрите, сэр, чем мы можем вас порадовать, — сказала Дори, — и если вам подойдёт, то милости просим, оставайтесь.
С этими словами она открыла то, что Донал принял за дверцу стенного шкафа, расположенного справа от камина. Но за дверью оказалась крошечная, но аккуратная спаленка, пахнущая уютом и свежестью. Пол здесь тоже был выскоблен и потому был чище и приятнее любого самого пушистого ковра.
Посередине возвышался небольшой стол красного дерева, почерневший от времени. Сбоку стоял ещё один столик, покрытый выцветшей зелёной скатертью. На нём лежала большая семейная Библия, за которой виднелось ещё несколько книг и коробочка для чая. Возле стены прямо напротив окна стояла ещё одна кровать. Лучшего жилища нельзя было и желать. Донал повернулся к хозяйке и сказал:
— Боюсь, это для меня даже слишком хорошо. Может, тогда вы мне её сдадите? Пока на неделю, а там видно будет. Я–то сам не прочь остаться здесь подольше, но не знаю, как получится. Вдруг работа какая подвернётся? Так что больше, чем на неделю вперёд, я пообещать ничего не могу.
— Да вы не беспокойтесь. Оставайтесь до завтра у нас, а утро вечера мудренее, — ответила Дори. — И потом, всё равно до понедельника у вас ничего не решится. А утром в понедельник сядем все вместе — вы да я, да мой хозяин — и поговорим. Без него я всё равно ничего не могу решить. Такие уж мы с ним: порознь нам и вовсе никак.
Довольный и благодарный Донал с радостью вверил заботу о своём нынешнем существовании этим скромным старикам, посланным ему в помощь самим Богом. Хорошенько умывшись, причесавшись и как следует почистив всё, что можно было почистить из одежды, Донал вновь спустился к хозяевам. Чай был готов, и сапожник уже сидел возле окна с книгой в руке, оставив своё кресло для гостя.
— Не могу же я отбирать у вас кресло! Оно ваше! — запротестовал Донал.
— Да что там! — откликнулся сапожник. — Зачем вообще нужно добро, как не для того, чтобы отдавать его ближнему, который в нём нуждается?
— Но вы целый день работали!
— А вы целый день шли.
— Но я намного моложе вас!
— А я уже старый, и мои земные труды скоро совсем завершатся.
— Но я крепче вас!
— Тем больше надо заботиться о том, чтобы и оставаться таким же крепким. Садитесь, сэр, не трудите себе ни спину, ни ноги; они, бедные, и так вон сколько отмахали, сколько на себе несли! Пусть тоже отдохнут! Ногам в жизни нелегко приходится. Собьются они с пути, тут уже ничего не поделаешь, пока они снова не выберутся на верную дорогу. Я, бывает, так горжусь и радуюсь, что мне выпало о них заботиться. Вот уж всем службам служба! Гораздо лучше, чем быть привратником у врат Дома Господня. Ноги–то, они поважнее всякой двери будут!
«Слава Богу, — подумал Донал, — что в мире есть и другие люди вроде моих отца с матерью!»
Он уселся в предложенное ему кресло.
— Садись к столу Эндрю, — сказала старушка, — если, конечно, можешь хоть на минутку отложить свою книжку. Пусть душа пока отдохнёт, пора и про тело подумать… Ой, сэр, боюсь, не будь меня рядом, он вообще бы позабыл и про еду, и про питьё!
— Эх, Дори, — ответил старик, — разве я тоже тебя иногда не кормлю? Особенно когда попадётся кусочек получше да повкуснее?
— Кормишь, кормишь, Эндрю, а если бы не кормил, не знаю, что бы сталось с моей душой. Наверное, то же самое, что с твоим телом, если бы я тебя от книжек не отрывала и к столу не звала. Вот видите, сэр, мы с Эндрю — как тот Джек Спрэт со своей женой, из детской считалки! Знаете, наверное?
[6]— Это точно! — улыбнулся Донал. — Вы так друг другу подходите, что любо–дорого смотреть!
— Слава Богу! — вздохнула Дори. — Только, наверное, было бы ещё лучше, будь у меня ума чуть–чуть побольше.
— Господь знал, кому что давать, когда сводил вас вместе, — ответил Донал.
— Это вы хорошо сказали, сэр! — проговорил сапожник. — Если Господь доволен тем, что Он тебе дал, и я тоже доволен, почему ты сама жалуешься?
А, Дори? Вот ответь–ка мне на это! Ну ладно, давайте лучше чайку попьём… Да, сэр, нельзя ли мне спросить, как вас зовут?
— Меня зовут Донал Грант, — ответил Донал.
— Очень приятно, мистер Грант. От нас вам почёт и уважение, — кивнул старик. — Не откажетесь ли вы помолиться перед едой?
— Может быть, сначала вы, а потом я?
Сапожник произнёс краткую молитву, и они принялись за еду — сначала за овсяные лепёшки, которые напекла Дори, а потом за пшеничный каравай.
— Вы уж простите, сэр, но нет у меня ни варенья, ни сладостей, чтобы вас угостить, — снова вздохнула Дори. — Мы люди простые. Нам и того довольно, чтобы только свои бренные жилища поддержать в добром здравии, пока Господь не призовёт.
— И хорошо, что мы об этом помним, — сказал Эндрю с непонятным огоньком в глазах. — Вот настанет срок, мы отправимся к себе домой, а жилища наши обрушатся, и нам уже не придётся о них думать да платить за ремонт. Кабы они сразу не разрушались, глядишь, в них бы бесы поселились. И тогда что?
— Да что ты, Эндрю! — воскликнула Дори. — В Писании ничего такого не говорится!
— Эх, Дори! Да откуда ты знаешь, чего нет в Писании? — ответил Эндрю. — О том, что в нём есть, ты знаешь много, этого у тебя не отнимешь. Но ты ведь ничего не знаешь о том, чего в нём нет!
— Но разве не лучше знать то, что в нём написано?
— Конечно, лучше!
— Ну и что я тебе говорила? — задорно откликнулась Дори с шутливым торжеством в голосе.
Донал понял, что попал в дом к настоящим святым чудакам, и сердце его возрадовалось. Он и сам был из таких же чудаков — то есть из тех, кто живёт ближе всех к священной простоте жизни.
Они ещё немного поговорили, и разговор их так разительно отличался от обычных пересудов за столом, что простой человек, пожалуй, поднял бы на смех и хозяев, и их странного жильца. Эндрю Комен никогда не стал бы в подробностях расспрашивать гостя о том, кто он такой, перед тем, как решить, стоит сдавать ему комнату или нет. Но теперь, когда Донал сидел за его столом, не поинтересоваться жизнью и историей своего нового постояльца было бы для старика такой же вопиющей неучтивостью. Поэтому спустя какое–то время сапожник сказал:
— А вы, сэр, сами чем занимаетесь в Божьем Царствии?
— По–моему, я понимаю, что вы имеете в виду, — ответил Донал. — Моя мама разговаривает ну точь–в–точь, как вы, так же забавно и необычно.
— Ну, это необычное — не такое уж и необычное! — заметил сапожник.
Все немного помолчали, и он продолжал:
— Если вы, конечно, хотели бы пока помолчать, подождать, пока узнаете нас с Дори получше, то это ничего. Можете считать, что я у вас ничего не спрашивал.
— Да нет, — улыбнулся Донал. — Я с радостью расскажу всё, что вы захотите обо мне узнать.
— Тогда расскажите, что сочтёте нужным, сэр, а чего лучше пока не говорить, оставьте при себе.
— Вырос я на Глашгаре, с детства пас овец да коров, — начал Донал. — Долгие годы чуть ли не жил на самой горе. Наверное, даже дома бывал меньше, чем на холмах и в долинах. Но ведь в горах Бог остаётся тем же, что и во дворцах!
— А в горах–то, наверное, ещё лучше узнаешь про ветер, про облака и про пути Господни на земных просторах! Мне–то самому больше известно, как Бог управляется в Своём доме, то есть в сердце человеческом. А вот как Он держит в порядке всё, где не живёт Сам, я почти и не ведаю.
— Но вы же не думаете, что Бога там нет? — воскликнул Донал.
— Конечно, не думаю! Я же знаю Его немного, — ответил сапожник. — Но ведь вы согласитесь, что лисья нора не так глубока, как жерло огненного вулкана? Где мелко, там даже Сам Господь глубины не найдёт. Так уж, наверное, не может Он так же глубоко проникнуть в ветер или в облако, как в человеческое сердце, хоть ветры и облака Ему и повинуются.
— А–а! Теперь я понял! — сказал Донал. — Может быть, поэтому–то Христу и понадобилось запрещать ветру и волнам
[7], словно они разбушевались по своей воле, а не по воле Того, Кто их сотворил и научил летать по миру и плескаться о скалы?
— Может, и так. Но мне надо ещё подумать, прежде чем сказать наверняка, — ответил Эндрю.
Они немного помолчали. Потом Эндрю задумчиво произнёс:
— Сначала, когда я вас увидел, то подумал было, что вы из города. Ну, приказчик какой из лавки или этот… Как их там? Ну, которые сидят за конторкой, деньги считают да счета выписывают.
— Нет, благодарение Богу, я не приказчик, — засмеялся Донал.
— А и были бы приказчиком, отчего Бога не поблагодарить? — заметил Эндрю. — Он всему хозяин. А то вы ещё начнёте благодарить Бога за то, что не стали сапожником, как я! Хотя отчего бы вам так не думать? Вы же не знаете, какое это славное призвание!
— Вот что я вам скажу, — ответил Донал. — В городах народ часто думает, что лучше иметь дело со счетами, чем с овцами, только я не таков. Во–первых, овца — существо живое. Знаете, я вот легко могу себе представить, как ангел небесный пасёт овец вместе с моим отцом! Эх, как им было бы хорошо вдвоём! Тут бы ему всё пригодилось: и ноги, и руки, и крылья; иначе за ягнятами не уследишь. А представьте себе, как тот же ангел стоит за конторкой да считает. Крылья ему придётся сложить да убрать; к чему они в конторе? Он, конечно, всё равно останется ангелом, и даже не падшим, а обыкновенным. Только для того, чтобы работать в лавке, кое о чём ему придётся позабыть.
— Но сейчас–то вы уже не пастух? — спросил Эндрю.
— Сейчас нет, — сказал Донал. — Хотя, можно сказать, что я и остался пастухом, только теперь ищу себе иных ягнят. Один мой друг — его зовут сэр Гибби Гэлбрайт, может быть, вы слышали? — помог мне получить образование, и теперь у меня есть диплом Ивердаурского университета.
— Так я и думала! — торжествующе воскликнула миссис Комен. — Только сказать тебе, Эндрю, не успела. Так я и думала, что он из какого–нибудь колледжа. Поэтому–то с головой у него и лучше, чем с обувкой!
— Башмаки у меня тоже есть, — смеясь, заверил её Донал. –Только в сундуке, а его пока не привезли.
— А он не слишком у вас большой, сундук–то? Как вы его будете вверх по лестнице затаскивать?
— Да нет, тут всё будет в порядке. Правда, я хочу оставить его внизу, пока у нас с вами всё не решится, — сказал Донал. — Если вы не против, то я, пока в городе, поживу у вас, больше никуда не пойду.
— Вы, наверное, и по–гречески читаете как по–писаному! — с мечтательным восхищением в голосе проговорил сапожник.
— Ну, не так хорошо, как по–английски, но достаточно, чтобы всё понимать.
— Эх, вот чему я завидую, так это греческому! Нет, сэр, вы не подумайте чего, я по–хорошему завидую, и дай вам Бог ещё больше учёности. Но вот бы и мне так выучиться! Читать на том же языке, что и Сам Господь, Само воплощённое Слово!
— Ну, Он–то как раз ставил дух закона выше его буквы, — возразил Донал.
— Это правда. Только сдаётся мне, что как раз здесь нет ничего плохого в том, чтобы алкать, жаждать и даже чуть–чуть завидовать! У кого есть дух, тому и буквой хочется овладеть. Ну да ладно! Вот увидите, я за него сразу примусь, как только взберусь по Божьей лестнице на Небеса — если будет на то Его воля.
— Вы только послушайте его! — всплеснула руками Дори. — Да зачем тебе там греческий? Вот увидишь, там весь народ, а может, и Христос будет говорить по–шотландски! А почему бы и нет? Зачем он там нужен, этот греческий? Чтобы все над ним корпели с утра до ночи и головы себе зазря ломали? Её муж весело рассмеялся, но Донал сказал:
— А ведь вы, пожалуй, правы, миссис Комен. Я думаю, там будет один большой и чудесный язык, который когда–то породил все остальные и потом снова вберёт их в себя. Так что мы будем понимать его даже лучше, чем свой собственный, потому что он будет больше и выше, чем все наши родные языки, вместе взятые!
— Слышь, как он рассуждает? — одобрительно воскликнул Эндрю.
— Знаете, — продолжал Донал, — сдаётся мне, что все земные языки произошли от одного, самого древнего, хотя пока учёные не слишком в этом уверены. Вот, к примеру, мамин родной язык, гэльский! Он ведь очень древний, пожалуй, древнее греческого — по крайней мере, греческих слов в нём больше, чем латинских, а ведь мы знаем, что латинский намного моложе греческого. Вот если бы идти всё дальше и дальше назад и смотреть, что было сначала, а что потом, то, может, мы и открыли бы самый первый, общий родной язык — этакого прадедушку всех нынешних языков и наречий! И наверное, выучить его будет совсем легко. К тому же на Небесах у нас, должно быть, и головы будут лучше работать, и уши, и языки. Так что помяните моё слово: день–два, и мы все на нём заговорим, без сучка и задоринки!
— Но нам ведь столько всего придётся сразу узнать, и про себя, и про всё вокруг, — возразил Эндрю. — Вот и будем лепетать не как взрослые мужи, а как дети малые. Особенно если подумать, сколько будет всего, о чём можно поговорить!
— Да я с вами согласен! Но ведь там каждый из нас сможет легко научить других своим словам. Главное, чтобы с самого начала у нас было что–то общее, чтобы их объяснить! Глядишь, скоро мы научим друг друга всем самым лучшим словам из своих родных языков, из всех до единого, какие только существовали со дня Вавилонского столпотворения.
— Ой, милые мои, это ж сколько всего учить придётся! — покачала головой Дори. — А я совсем уже старуха, того и гляди, из ума выживу!
Её муж опять рассмеялся.
— Чего смеёшься? — спросила она, смеясь в ответ. — Ты тоже из ума выживешь, если ещё лет десять проживёшь!
— Да вот думаю, — сказал Эндрю, — что человек сам в том виноват, если с годами у него в голове начинает мутиться. Коли он всю жизнь ходил по истине, уж истина его от себя не отпустит, даже в старости… А смеялся я от того, что ты себя старухой назвала. Там–то все мы будем молодые, разве не знаешь?
— Это уж как Господь решит, — ответила ему жена.
— Да будет Его воля, — согласно кивнул Эндрю. — Больше нам ничего не надо, но и меньше ничего не надо тоже.
Так они сидели за столом и разговаривали. Донал тихо радовался, потому что больше всего любил мудрость именно в простом крестьянском обличье. Именно такой он узнал её впервые, в собственной матери.
— Только знаешь, Эндрю, — какое–то время спустя промолвила Дори, — что–то нашей Эппи всё нет и нет! Я думала, сегодня она точно должна прийти, её уже целую неделю не было.
Сапожник повернулся к Доналу, чтобы всё ему объяснить. В его присутствии он не хотел говорить ни о чём таком, что было бы ему непонятно: это всё равно, что пригласить гостя в дом, а потом захлопнуть дверь перед самым его носом.
— Эппи — это наша внучка, сэр, единственная, — пояснил он. — Хорошая девушка, покладистая, только сердечко у неё больно стремится ко всему мирскому. Она сейчас горничной служит, недалеко отсюда. Нелегко ей приходится: поди–ка всем услужи да угоди! Но она ничего, справляется.
— Да ладно тебе, Эндрю! Всё у неё получается, как надо. Чего ещё ждать от молоденькой девочки? Говорят же, что старые головы на молодых плечах не растут!
Не успела она это сказать, как на лестнице послышались лёгкие шаги.
— А вот и она сама, — радостно улыбнулась Дори.
Дверь открылась, и на пороге показалась миловидная девушка лет восемнадцати.
— Здравствуй, внучка! Всё ли у тебя ладно? — спросил Эндрю.
— Ой, дедушка, всё хорошо, спасибо, — улыбнулась та. — А вы тут как без меня?
— Да что нам сделается! Сапожничаем помаленьку, — ответил он.
— Садись–ка поближе к огню, — заботливо сказала Дори. — На улице–то, поди, холодно!
— Да нет, бабушка, мне и так тепло, — весело проговорила внучка. — Я всю дорогу бежала, так хотелось поскорее вас увидеть.
— Как в замке дела?
— Да как обычно. Только экономка что–то приболела, так что всем остальным работы прибавилось. Правда, когда она здорова, то и сама на месте не сидит, и другим сидеть не даёт! Ходит за нами, за всем следит. Делала бы своё дело, а мы своё, так всем бы было лучше! — заключила Эппи, решительно тряхнув головой.
— Разве можно злословить начальствующих, а, внучка? — укоризненно произнёс сапожник, но глаза его лукаво блеснули.
— Ой, дедушка, какая же миссис Брукс начальствующая? — ответила Эппи с добродушным смешком.
— А кто же она тогда? — спросил Эндрю. — Разве она тобой не командует? Разве тебе не приходится делать, что она велит? Одного этого уже довольно: вот и получается, что для тебя она и есть начальствующая, а по Писанию их злословить не полагается!
— Ладно, дедушка, не буду я с тобой спорить… Ой, а какие у нас в замке творятся странные дела!..
— Смотри, Эппи, осторожнее. Если тебе что доверили, нечего языком болтать. Если уж нанялась работать в семью, то будь добра, держи рот на замке про то, что там у них происходит.
— Ах, дедушка, если бы и в самой этой семье люди тоже помалкивали, как ты мне велишь!
— А как его светлость лорд Морвен?
— Да всё как обычно. Всю ночь бродит по лестницам, то вверх, то вниз. А днём его и не видать никогда.
Всё это время девушка то и дело украдкой поглядывала на Донала, как будто давая ему понять, что не сомневается в его поддержке: он–то, конечно, её понимает, но ничего не поделаешь, нужно же угодить старикам! Но Донал был не так–то прост, прекрасно понимал, что она делает, и ничем ей не отвечал.
Подумав, что Эндрю с Дори, наверное, есть о чём поговорить с внучкой, он поднялся и, обернувшись к хозяйке, сказал: — С вашего позволения, пойду–ка я спать. Сегодня ни много, ни мало тридцать миль пешком отмахал.
— Ох, и правда, сэр! — покачала головой Дори. — Что–то я совсем об этом не подумала. А ну–ка, Эппи, пойдём приготовим постель нашему молодому джентльмену.
Снова встряхнув хорошенькой головкой, Эппи вместе с бабушкой вышла в соседнюю комнату и, проходя, окинула Донала пристальным оценивающим взглядом, как бы спрашивая про себя, почему это бабушка называет джентльменом незнакомого юношу без чулок и башмаков. Однако от этого трудилась она ничуть не хуже, и через несколько минут постель для усталого путника была готова. Дори пожелала ему спать так же крепко, как под крышей родного дома, как спится только в постели, приготовленной руками матери.
Ещё какое–то время из–за закрытой двери слышались голоса, но Эппи пришла ненадолго и вскоре ей опять пора было возвращаться в замок. Донал уже почти провалился в блаженный, сладостный сон, когда до него донёсся стук сапожного молотка, и он понял, что старик снова принялся за работу ради своего гостя. В следующее мгновение Донал заснул — и на этот раз так крепко, что его не смогла бы разбудить даже жуткая дубина страшного одноглазого циклопа.
Глава 7
Воскресенье
Несмотря на усталость, Донал проснулся рано, потому что спал очень крепко. Он встал, оделся, отодвинул на окне занавеску и выглянул на улицу. На дворе стояло чудесное утро. Из окна виднелась главная улица старого города со всеми её причудливыми выступами, башенками и крылечками. Солнечные лучи всё так же освещали её, только с другой стороны, но на неровно вымощенной мостовой не было ни одного живого существа. Ой, нет: между двумя домами прошмыгнула кошка, у которой был довольно виноватый вид (и, скорее всего, не напрасно). Донал решил пойти посмотреть, нет ли рядом с домом садика, чтобы можно было посидеть на свежем утреннем воздухе и немного почитать.
Он на цыпочках пробрался через соседнюю комнату, тихонько спустился по лестнице и обнаружил под ней дверь на улицу, а рядом — кадку для дождевой воды. Он вышел и очутился в маленьком, но прекрасно ухоженном цветнике, где его поиски увенчались желанной находкой: прямо перед собой он увидел скамейку, которую было почти не видно из–за густых зарослей жимолости. Наверное, сапожник нередко сиживал здесь, покуривая трубочку!
«Почему же он работает не здесь, а у себя во дворике?» — подумал Донал.
Но как бы сильно старый Эндрю ни любил цветы, солнечный свет и бодрящий пряный воздух, ещё больше ему нравились человеческие лица. Уже сорок лет он молился о том, чтобы стать похожим на своего Господа, и, должно быть, Господь отвечал ему. Иначе почему с каждым годом лица людей казались старому сапожнику всё милее и дороже? То и дело мелькая мимо него, они не только не отрывали старика от его раздумий, но напротив, давали ему всё новую пищу для размышлений: быть может, эти лица и есть тот самый небесный язык, на котором к нему обращается Господь Бог?
Донал сел и вынул из кармана Новый Завет на греческом языке. Но внезапно, несмотря на яркое солнечное утро, на него снова нахлынула тоска. Свет жизни померк, перед его глазами опять встала серая громада каменоломни и освещённая бледным лунным светом хрупкая фигурка девушки, отворачивающейся от него прочь. Тут же мысли его, как молния, полетели в другую сторону, и перед его внутренним взором встала иная картина: женщины, рыдающие возле опустевшей гробницы, — и вмиг его душа вместе с воскресшим Христом воспарила в сферы «превыше тьмы и смрада этой тусклой кельи»
[8], где жизнь хороша даже вместе со всеми своими скорбями. Воистину, блажен оставивший своё разочарование внизу, на земле; даже более блажен, нежели тот, чьи мечты и надежды осуществились. В груди Донала пробудилась молитва, и в лучах тихого утра он приблизился к Живому Богу, зная, что в Нём все источники жизни. Ослабев от блаженства, он откинулся на вьющиеся побеги, удовлетворённо вздохнул, улыбнулся, отёр глаза и готов был идти навстречу новому дню и всему, что он принесёт с собою. Но щемящее счастье не отпускало его, и какое–то время Донал ещё сидел, предаваясь радости осознанной утраты в ином, высшем существовании. В его размышления и чувства то и дело вплетались глухие удары сапожного молотка: видимо, Эндрю опять принялся за его бедный башмак. «Вот по–настоящему честный, хороший человек! — подумал Донал. — Воистину, помощник ближнему от Самого Господа Бога».
Отложив молоток, сапожник брался за шило. Так же и Донал: перестав размышлять, он начинал чувствовать. До него снова и снова доносился чёткий барабанный стук послушного молотка, исполняющего Божью волю и тем самым воздающего Ему славу, — и нет в мире музыки слаще и приятнее, чем та, что подымается к Богу из–под трудолюбивых рук Его детей. Такое же благоуханное курение, наверное, подымается к Нему, когда с горы бежит весёлый ручеёк, вольный ветер носится по миру, а трава растёт себе из влажной земли и, шелестя, тянется навстречу солнцу. Но в ту же самую минуту Донал вдруг услышал женские голоса, доносившиеся из соседского сада.
— Слышишь? — спросила одна. — Наш–то Эндрю Комен совсем совесть потерял! Принялся за работу и когда! В субботу Господню!
— И точно! — откликнулась другая. — Слышу, как не слышать! Да, туго ему будет, когда настанет день предстать перед Всемогущим Судией! Господь не допустит, чтобы так пренебрегали Его заповедями.
— Нет, не допустит, — поддакнула первая. — Так что Эндрю и правда несладко придётся!
Донал поднялся и, оглянувшись, увидел двух степенных пожилых женщин, стоящих по другую сторону невысокой каменной стены. Он шагнул было к ним навстречу, чтобы спросить, какие именно заповеди нарушил сегодня Эндрю Комен, но они заметили его и, сообразив, что он невольно подслушал их разговор, повернулись к нему спиной и засеменили прочь.
Тут в садике показалась Дори, пришедшая звать его завтракать. Завтрак был самый простой, тарелка овсянки да чашка особенно крепкого чая: ведь сегодня было воскресенье, и надо было предостеречься от страшной опасности — как бы не заснуть в церкви.
— Ну что ж, сэр, ваш башмак готов, — приветствовал его сапожник. — Работа удалась на славу, вы, наверное, даже удивитесь. Я и сам удивился, как ладно всё получилось.
Донал надел свои башмаки и почувствовал себя полностью снаряжённым для воскресного дня.
— Ты, Эндрю, пойдёшь сегодня в церковь или нет? — спросила Дори у мужа и, повернувшись к Доналу, объяснила: — Он в церковь ходит не поймёшь как. Когда три раза в день на службу побежит, а когда вообще дома сидит, никуда не выходит. Ну да ладно, главное, чтобы он сам знал, что к чему! — добавила она с доброй, лукавой улыбкой, и Донал понял, что какими бы доводами ни руководствовался старый сапожник в своём странном поведении, его жене эти доводы казались самыми лучшими и разумными на свете.
— Иду, Дори, иду. Хочу сходить на службу с нашим новым другом.
— А то, если ты не хочешь, я сама могу его отвести, — предложила его жена.
— Нет, нет, я пойду, — решительно проговорил старик. — Вот сходим вместе в церковь, и будет о чём поговорить. Глядишь, так и узнаем друг друга получше, может, даже сердцем сблизимся, а значит, станем немного ближе к Самому Господу. Разве не для этого мы живём, чтобы сходиться и расходиться с себе подобными?
— Ну как хочешь, Эндрю! Коли для тебя это хорошо, то для меня и подавно. Правда, не знаю, благочестиво ли это, ходить в церковь только для того, чтобы было о чём поговорить.
— Когда другого резона нет, и этот хорош, — ответил ей муж. — А то, бывает, сходишь на службу и только рассердишься: не проповедь, а сплошная ложь и клевета против Господа Бога! А когда есть с кем об этом поговорить, — особенно с тем, кто не только о себе заботится, но и о чести Господней, — то из этого непременно выйдет какое–нибудь добро. Какое–нибудь откровение истинной праведности, а не то что некоторые священники и их верные прихожане называют правдой Божьей… Ну как, сэр, не жмёт вам башмак?
— Нет, нисколечко не жмёт. Спасибо вам. Он и правда лучше нового!
— Вот и хорошо. Нет, Дори, не доставай Библию, не надо. Мы же всё равно в церковь собрались. Если ещё и дома церковь устроить, то это всё равно, что на полный желудок ещё раз поесть.
— Ну что ты такое говоришь, Эндрю! — обеспокоенно перебила его жена, побаиваясь того, что может подумать о нём Донал. — Разве бывает такое, чтобы человек пресытился Словом Божьим?
— Да нет, если только он как следует его прожуёт и переварит. Но чего в том хорошего, если это Слово торчит у тебя изо рта или вываливается из кармана — или, ещё хуже, мёртвым грузом на желудок легло? Какая же в этом жизнь для человеков? Коли ты исполнил всё, что услышал, — хорошо: значит, всё съеденное в дело пошло. А что сверх того — что слышишь, но не исполняешь, — то чем такого меньше, тем лучше. А если проповедуют о том, что вообще с делом не связано, то чем меньше к этому прислушиваться, тем здоровее будешь… Ну что, сэр, коли вы позавтракали, так, может, мы и пойдём потихоньку? Нет, до службы–то ещё долго, но сегодня воскресенье, а когда я ещё смогу неспешно прогуляться? Так что если вы не против, пойдёмте походим сначала по большому храму Господню, прежде чем завернуть в тот, что поменьше. Его тоже домом Господним величают, только я что–то сомневаюсь, так ли это на самом деле… Сейчас вот только шапку надену, и пойдём.
Донал охотно согласился, и они с сапожником, одетым в свою лучшую праздничную одежду (плотные штаны мышиного цвета и древний тёмно–синий сюртук с длинными фалдами и позолоченными пуговицами), неспешно зашагали по направлению к церкви. Разговаривали они точно так же, как и в любой другой день недели. Если каждый день человека не принадлежит Богу, то его воскресенья принадлежат Господу меньше всего.
Они вышли из города и вскоре уже шагали по лугу, вдоль которого бежала чистая речка, весело и деловито сверкающая в лучах утреннего солнца. На её берегах местные хозяйки отбеливали своё бельё, и длинные вереницы белоснежных простыней на ярко–зелёной траве радовали и глаз, и душу. Там и тут спокойно кормились грачи, зная, что сегодня они на целый день свободны от гонений, которые, увы, являются непременной частью жизни всякого, кто хочет творить добро. За речкой виднелась плоская равнина, убегающая к самому морю и разделённая на бесчисленные поля с разбросанными по ним фермами и крестьянскими домиками. Слева земля была не такая ровная и вздымалась невысокими холмами, многие из которых были покрыты лесом.
Примерно в полумиле от путников возвышался крупный холм, остроконечнее других, вершину которого венчал древний серый замок довольно угрюмого вида. Он выглядывал из радостной летней листвы, как огромная скала из тёплого моря, чётко выделяясь на чистой синеве июньского утра. Вокруг него росло множество деревьев, по большей части молодых, но у подножия холма Донал заметил совсем старые ели и осины, а около самых стен замка росли хрупкие берёзки с молочно–белыми стволами и лёгкие воздушные лиственницы, у которых, правда, был не слишком здоровый вид.
— И как же называется этот замок? — спросил Донал. — Вид у него довольно внушительный!
— Да обычно все говорят просто «замок», — ответил сапожник. — Раньше он назывался Грэмгрип. Сейчас принадлежит лордам Морвенам, но семейная фамилия у них Грэм, так что чаще всего просто говорят «замок Грэма». Там как раз наша Эппи и служит… Кстати, сэр, вы ведь так и не сказали, что за место себе ищете. Конечно, бедняк вроде меня мало чем поможет, но лучше всё ж таки знать, чтобы можно было и других расспросить, не подскажут ли чего. Вот так скажешь одному, другому — а слово–то потом ещё долго по свету летает и далеко: глядишь, откуда–нибудь да откликнется. Господь иногда такими путями на молитвы отвечает, что диву даёшься!
— Да я с радостью возьмусь за любую работу, — сказал Донал. — Но мне дали, что называется, хорошее образование, хотя, признаться, больше я узнал не из книжек, а из собственной нужды. И всё равно, меня больше тянет не к земле, а к людям. Так что лучше мне, наверное, быть не фермером, а учителем.
— А если у вас будет только один ученик или, скажем, два?
— Тоже хорошо — если мы друг другу приглянемся.
— Вчера Эппи сказала, что в замке поговаривают о том, чтобы найти учителя для их младшего мальчика. Вот как бы вам туда попасть?
— Пока ваш местный священник не вернётся, вряд ли у меня что–нибудь получится, — задумчиво проговорил Донал. — У меня к нему рекомендательное письмо; может, он меня и представит.
— Говорят, к среде должен вернуться.
— А что за люди живут в замке, вы не знаете? — спросил Донал.
— Знать–то знаю, — ответил Эндрю, — но только кое–какие вещи лучше узнать самому, чем от других. В каждом доме дела делаются по–своему, и без притирки ни у кого никогда не обходится. Так я и Эппи говорю, и не раз уже говорил.
Он замолчал и через минуту заговорил совсем о другом.
— Вы никогда не думали, сэр, что многие люди впервые по–настоящему проснутся, только когда умрут?
— Я не раз думал, — ответил Донал, — что на свете есть много всего такого, что мы пока никак не можем как следует додумать и обмозговать. Так что кое о чём лучше не рассуждать зря, а подождать, пока срок не придёт.
— Только не давайте воли почитателям закона и его буквы! Не позволяйте им убедить вас, что думать головой — не в воле Господней. Правда, чтобы думать по–хорошему и не свернуть с верной дороги, нужно слушаться. Сперва делай то, что уже знаешь, и тогда уж рассуждай себе спокойно о том, чего не знаешь. Сдаётся мне, Господь иногда нарочно помалкивает и кое–чего нам не открывает: чтобы мы думать не перестали. Чтобы ходили с Его светильником и освещали себе дорогу
[9]. Думаю, Царство Божие порой не растёт, как должно, во–первых, из–за того, что верующие не веруют, а во–вторых, из–за того, как они с Божьим законом обращаются. Ещё сами не успели ни одной крупицы истины за пояс заткнуть, а гляди, уже навязали непреподъёмные бремена и взвалили на своих ближних, на разум их да на совесть. Сами смотрят и ничего не понимают, о святом рассуждают так, что страшно становится! Но ведь и другим тоже расти не дают, как будто боятся, что те их обскачут… А Господь, ведь Он так велик и чуден, что сколько ни думай, Его не объемлешь!
Церковь находилась почти на самой окраине. Кладбище вокруг храма поросло высокой травой; ветер играл с ней, как с пшеничными колосьями, и многие могильные плиты уже почти совсем в ней утонули. Церковь, оставшаяся от давних католических времён, храбро подымалась из буйной зелени, как будто твёрдо решила стоять прямо, не обращая внимания на свою убогость и увечность. Они вошли в её пыльные, затхлые сумерки. Сапожник повёл своего друга в укромный уголок за большой колонной, где их уже поджидала Дори.
Служба показалась Доналу не такой утомительной, как обычно; в проповеди чувствовались мысли и душа, и потому сердце Донала невольно потянулось к человеку, который готов был открыто признаться, что многого не понимает.
— Хорошая была проповедь, — заметил сапожник, когда они шли домой.
По чести сказать, Донал не нашёл в ней ничего особенно хорошего, но старый Эндрю был явно опытнее, и ему было легче судить. Донал же услышал в ней кое–что такое, о чём раньше никогда не думал. Многие прихожане непрестанно требуют от своих пастырей чего–нибудь новенького, другим всегда подавай только старое и проверенное временем. На самом же деле нужно, чтобы из сокровищницы дома Господня пастыри–домоуправители выносили и то, и другое.
— Наверное, проповедь и вправду была хорошая и всё в ней было правильно, как ты, Эндрю, и говоришь, — сказала Дори, — только я что–то ничегошеньки в ней не поняла.
— Я не говорил, что в ней всё было правильно, — возразил ей муж. — Такого у человеков, пожалуй, вообще не бывает. Просто обыкновенная хорошая проповедь, вот и всё.
— А почему он сказал, что чудеса — это никакие не аллегории и не прообразы?
— Потому что так оно и есть, — ответил сапожник.
— Ой, Эндрю, объяснил бы ты мне попроще, что тут к чему.
— Да он всего–навсего сказал, что то море, по которому пошёл Пётр — это вовсе не прообраз внутренних духовных борений человеческой души и уж точно не прообраз метаний и волнений Церкви Христовой. То есть, конечно, и такое можно здесь усмотреть, но, прежде всего, море — это просто море! Пётр ведь не думал ни о каких прообразах; не думал, кто и как будет толковать про море и про лодку. Для него только и была, что та ужасная минута: волны ярятся, ветер над головой свистит. Настоящая опасность и настоящий страх; или доверишься Господу, или пойдёшь ко дну. Так и мы. Что бы ни случилось — в доме пожар, или вода над головой смыкается, или лошадь с конюшни убежала — надо довериться Господу и всё тут. И если человек в таких вот делах не умеет Богу доверять, я за его веру ни в чём другом не поручусь. Бог — это не просто мысль в ворохе других мыслей, а живая Сила в нашем мире, где волны мокрые, ветер хлёсткий, огонь жаркий, а лошади настоящие. Кто научился верить, что Бог исцеляет больные головы, тот скорее к Нему прибежит и с сокрушённым сердцем. А кто не верит, что Бог заботится о бренном теле, вряд ли поверит, что Ему есть дело до пытливого духа. Так что, по–моему, этот проповедник знает, что говорит.
— А я ничего такого не услышал, — удивился Донал.
— Не услышали? А мне так показалось, что он как раз об этом и толковал.
— Должно быть, я плохо слушал, — вздохнул Донал. — Но то, что вы сейчас сказали, истинная правда. Вернее и быть не может.
Остаток дня прошёл мирно и спокойно. У Донала появились ещё одни отец и мать.
Глава 8
Знакомство
На следующий день после завтрака Донал сказал своему новому другу:
— Можно я заплачу вам за башмак? А то мне надо бы узнать, сколько денег у меня осталось и как мне их тратить, пока ещё не заработаю.
— Нет, нет, — замахал руками сапожник. — если я в воскресенье для кого работаю, то никогда за это денег не беру. Вот, один–единственный предрассудок у меня остался насчёт субботы Господней. Знаю, что предрассудок — ведь всё серебро тоже Господу принадлежит! — но ничего не могу с собой поделать. Не могу себя заставить брать плату за субботнюю работу. Так что придётся вам смириться и оставить всё как есть! Когда–нибудь вы тоже мне послужите, и не хуже.
— Ну что ж, спасибо на добром слове, — улыбнулся Донал. — Но за комнату и за постой я тоже хотел заплатить. Надо же мне знать, сколько я вам должен, чтобы решить, как и где я буду жить дальше.
— Ну, это дело не моё, — сказал Эндрю. — Это пусть решает Дори. Лучше женщины в таких делах никто не разбирается, помяните моё слово. Сходите–ка к ней, она вам и скажет. Она хозяйка справная, лишнего не возьмёт.
Доналу ничего не оставалось делать, как покориться. Но поскольку Дори не было дома, он решил пока немного прогуляться.
Донал шёл вдоль берега реки и вскоре добрался до того самого холма, на котором стоял замок. Увидев ворота, он подошёл ближе, увидел, что они открыты, и смело шагнул на хозяйский луг. Между деревьями петляла дорога, пологими кругами поднимающаяся вверх по холму. Донал решил пойти по ней и посмотреть, что там дальше. Душистый ветерок то и дело обвевал его лицо, а деревья, казалось, сгрудились для того, чтобы пойти войной на возвышающуюся над ними крепость, которой пока не было видно. Немного поднявшись по холму, Донал сошёл с дороги, улёгся на траву под деревьями и, запрокинув голову, то ли задумался, то ли задремал. Перед ним как наяву встало давно ушедшее прошлое, когда вокруг не было ни одного деревца, которое скрывало бы приближающегося врага. Древний замок высился в гордом одиночестве, грозный в своей нагой силе, как борец, приготовившийся к поединку, а маленький городишко боязливо жался к подножию холма, радуясь своему могучему защитнику. Какие здесь гремели войны, какие разносились слухи! Какие страхи передавались шёпотом из уст в уста, какие вопли оглашали эти стены! Нет, конечно, сейчас бед остаётся не меньше. Как бы ни благоустраивался мир, глубинное зло всё равно постоянно появляется среди нас под новыми, всё более страшными личинами. Даже само время — откровенное, бездельное, неприглядное время — кажется многим из нас жутким врагом. А сколько людей мучается в роскошных, но пустых домах, где нет ни любви, ни надежды. Когда человек не прибегает к Богу, чтобы Тот защитил его от собственного «я», оно вырывается на волю, неуправляемое и ненасытное, и существование этого несчастного порой превращается в ад, который называется безумием. Человек без Бога — это ужас незавершённости и безнадёжная необходимость недостижимого. А самые недовольные в мире люди — это те, что получили все желания своего сердца, лишённого Божьей истины.
Вдруг до Донала донёсся еле уловимый шорох, легче которого даже невозможно себе представить: шелест переворачиваемой страницы. Он поднял голову и посмотрел вокруг, но никого не увидел. Приглядевшись, он заметил под деревом чуть выше на холме что–то белое: это была рука, держащая книгу.
Доналу показалось, что рука принадлежит женщине, но кто именно там сидел, ему не было видно. Лучше, наверное, спуститься и выйти за ворота. Полежать ведь можно и на лугу, на том самом, где расстелено свежеотбеленное бельё.
Донал тихо поднялся, но недостаточно тихо для того, чтобы ускользнуть незамеченным. Из–за дерева выглянул юноша, высокий и худощавый. Он тоже встал и пошёл навстречу Доналу, а тот выпрямился, чтобы поздороваться.
— Наверное, вы не знаете, что это частные владения, закрытые для посторонних, — сказал юноша с некоторым высокомерием в голосе.
— Простите, сэр, — ответил Донал. — Ворота были открыты, а здесь под деревьями так хорошо и прохладно.
— Да нет, ничего страшного, — сказал юноша, на этот раз с ноткой снисходительности. — Только отец может рассердиться, если увидит, что…
— А–а, Перси, вот ты где! — раздался возглас откуда–то сверху.
Навстречу им бежал мальчик лет десяти, с ходу перепрыгивая через ручьи и ловко огибая деревья.
— Это ты, Дейви! — дружелюбно откликнулся юноша. — Смотри осторожнее, а то споткнёшься об корень и упадёшь.
— Да нет, не бойся… Ой, ты занят?
— Ничуть. Давай, иди сюда.
Донал медлил: незнакомый юноша не успел договорить.
— Я пошёл сначала к Арки, но она не смогла мне помочь, — объяснил мальчик.
— А я ничего не понимаю. Я бы и спрашивать не стал, но интересно, чем дело кончится.
В руках у мальчика был толстый древний фолиант, и он одним пальцем заложил в нём нужную страницу.
— Для десятилетнего ребёнка у моего младшего братишки весьма необычный вкус, — усмехнулся юноша, поворачиваясь к Доналу. — Он читает подряд все старые сентиментальные романы, какие только может отыскать!
— Может быть, ему просто нечего больше читать? — предположил Донал. — А вы дайте ему романы сэра Вальтера Скотта! Вот уж он обрадуется!
— Неплохая мысль, — заметил юноша, окидывая Донала оценивающим взглядом.
— Давай я посмотрю, о чём тут речь, — предложил Донал мальчику, протягивая руку к книге.
Дейви открыл книгу и передал её Доналу. На самом верху страницы Донал прочёл: «Графиня Пембрукской Аркадии». Он слышал об этом романе, но никогда его не читал.
— Серьёзная вещь! — сказал он.
— Ужасно скучная, — откликнулся старший брат.
Младший поднялся на цыпочки и пальцем показал трудное место.
— Вот, сэр, — сказал он, — вот это предложение. Вы не скажете мне, что оно означает?
— Попробую, — согласился Донал. — Но только не знаю, смогу ли.
Он начал читать с самого начала страницы.
— Да нет, не здесь, сэр! — воскликнул мальчик. — Вон там, пониже.
— Чтобы как следует понять, что означает твоё предложение, мне надо сначала узнать, о чём тут речь, — пояснил Донал.
— А–а! — протянул Дейви. — Понятно!
У него были светлые волосы и румяные щёки. Выглядел он крепким и здоровым и был, по–видимому, ласковым и послушным ребёнком.
Доналу не понадобилось много времени, чтобы понять и смысл трудного отрывка, и то, почему Дейви никак не мог его осилить. Он тут же всё ему объяснил.
— Спасибо вам, спасибо! Теперь мне всё ясно! — воскликнул тот и снова помчался вверх по холму.
— А вы, по–видимому, неплохо ладите с детьми, — сказал старший брат.
— Мне всегда хотелось как можно лучше понять невежество.
— Понять невежество?
— Вам приходилось видеть, какие необычные тени отбрасывают порой самые простые предметы? Так вот, я никогда не могу понять саму вещь до тех пор, пока не пойму её тень.
Юноша снова пристально взглянул на Донала.
— Жаль, у меня не было такого учителя, как вы, — сказал он.
— Почему?
— Может, толку было бы больше. Вы где живёте?
Донал пояснил, что остановился у Эндрю Комена, сапожника. Оба они помолчали.
— Ну что ж, до свидания, — наконец сказал юноша.
— До свидания, сэр, — ответил Донал, повернулся и пошёл к воротам.
Глава 9
«Герб лорда Морвена»
В среду вечером Донал пошёл в гостиницу, чтобы в третий раз справиться, прибыл ли его сундук. Если он спрашивает про огромный и тяжеленный деревянный ящик, ответил хозяин, то да, его привезли сегодня утром.
— На нём написано «Донал Грант», — пояснил Донал.
— Я его не разглядывал, — проворчал хозяин. — Он там, во дворе.
Донал вошёл в дом и направился к выходу на задний двор. Проходя мимо общей залы, он увидел, что там сидит несколько человек — судя по виду, местных завсегдатаев, — и услышал, как они говорят о графе, владельце замка. Он ничего не спросил у Эндрю насчёт повстречавшегося ему юноши, потому что знал, что сапожник считает себя не вправе говорить о семье, где служит его внучка. Но если о чём–то говорят в открытую, то, наверное, нет ничего страшного в том, чтобы послушать! Донал попросил у хозяина кружку эля, прошёл в комнату и уселся за стол.
Общая зала гостиницы была вполне приличной комнатой с гладким, выскобленным полом. Сейчас в ней собралось довольно пёстрое общество, состоящее из окрестных крестьян и местных жителей. Все они зашли в «Герб лорда Морвена», чтобы пропустить рюмочку–другую после долгого торгового дня. Один из гостей был явно не из местных краёв, и здешние жители наперебой рассказывали ему о городских делах и обитателях.
— А я вот помню покойного графа, — заговорил седой морщинистый старик как раз в тот момент, когда в зале появился Донал. — Совсем был не такой, как нынешний. Бывало, сядет рядом, поговорит, даром, что он граф, а я голь перекатная. И сам что–нибудь расскажет, и твои новости выспросит, и рюмочку вместе с ним пропустишь. Вот был человек! А этот? Видели вы хоть раз, чтобы он с кем словом перекинулся?
— А как он вообще титул заимел, а? — спросил дородный краснощёкий крестьянин. — Он же покойному графу, вроде, седьмая вода на киселе?
— Как бы не так! Он ему самый что ни на есть родной брат! Так что титул ему достался по полному праву, только вот вместе с титулом ни земли, ни замка. Так что он тут живёт, пока племянница не подрастёт и не вступит в наследство. Он и раньше сюда частенько наезжал, пока брат ещё был жив. Они ничего, дружили. А леди Арктура — это надо же такое имечко девушке придумать, прости Господи! — говорят, её прочат в жёны молодому графу. Только всё равно странное это место, нехорошее, и слухов всяких про него полно. Слышал я, что графа вообще никто не видит и не знает, кроме его собственного слуги. Я–то сам и близко к замку не подойду, ни за какие коврижки.
— Что ж, — промолвил ещё один крестьянин с соломенными волосами и бледным лицом, — мы знаем, что сказано в Писании. Господь накажет беззаконие отцов в детях до третьего и четвертого рода. Кто знает, может, в замке оно и свершилось уже.
— Кто знает, — подхватил мужчина, который сильно походил на судью несмотря на густую бороду и общее пренебрежение к собственной внешности. — Может, грехи отцов кое–кому из нас тоже припомнятся. И даже скоро.
— Да ты сам посуди, разве это справедливо? — возразил ему другой. — Поди–ка расхлебай, что там творили наши родители!
— А кто мы такие, чтобы спорить с волей Всевышнего? — снова заговорил мужчина судейского вида. — Божьи пути — не наши пути. Где нам, смертным, их понять? Божья правда всё равно свершится.
Донал почувствовал, что промолчать — значит утаить свидетельство об истине. Он не хотел ввязываться в спор, чтобы самому не допустить несправедливости и не уязвить правого. Однако молчать ему тоже не хотелось. Он придвинулся к столу.
— Разрешите и мне вставить словечко? — спросил он.
— Да говори, коли есть чего сказать. Вольному воля.
— Тогда я вас кое о чём спрошу, если можно.
— Спросить–то всегда можно. Вот ответа обещать не могу, — сказал тот, что с бородой.
— Тогда скажите, друзья, что вы называете Божьей правдой.
— Это тебе любой скажет. Божья правда — это наказание за грех. С каждым грешником Бог поступает по его беззакониям.
— Какое однобокое у вас представление о Его правде! — покачал головой Донал.
— Это ещё почему?
— Я бы сказал, что Божья правда — это когда всё по–честному, и состоит она в том, что с каждым — будь то зверь, человек или хоть сам дьявол — Бог поступает по справедливости.
— Ой ли? — усомнился крестьянин, по виду погонщик скота. — Но ведь мы должны держаться Слова Божьего, а там написано, что беззакония отцов накажутся в детях до третьего и четвёртого рода. Какая в этом справедливость, убей не пойму!
— А ты, Джон, лучше не суди о том, чего не разумеешь, а то в Судный день проснёшься не в том месте, — вставил старик.
— А мне, может, хочется понять! — упорствовал тот. — Я же не говорю, что Господь поступает неправильно. Просто не пойму, в чём тут справедливость.
— Может, она и есть, только ты её не видишь?
— Пусть и так, только почему я не могу сказать, что я её не вижу? Разве слепому нельзя говорить, что он слепой?
Никто не нашёлся, что ему ответить, и, помолчав, Донал опять заговорил:
— А по–моему, — сказал он, — прежде чем судить, справедливо это или нет, сначала нам надо понять, что же имеется в виду, когда в Писании говорится о беззакониях отцов в их детях.
— Что ж, это дело, — раздались одобрительные голоса.
— Я ещё мало что видел по сравнению со всеми вами, — продолжал Донал, — но пока в детстве ходил за коровами да овцами, многое успел передумать. И потом, кое–что я всё же таки успел повидать, пусть и самую малость. Например, я видел, как один человек всю жизнь прожил честно, а потом разбогател, запил — и спустил всё к чертям собачьим.
Все снова понимающе закивали и захмыкали.
— Да, спустил, — сказал Донал, — и сам умер от выпивки, и детишки после него остались голодные да бездомные. Так бы и померли, наверное, кабы добрые люди в нашем приходе их не пожалели, потому что ещё помнили их отца, когда он был бедным да честным. Ну что, разве про это нельзя сказать, что грехи отца легли на детские головы?
— Так и есть!
— Так вот, когда я про них слышал в последний раз, все они были ребята честные и работящие.
— Что ж, хорошо, коли так!
— А как вы думаете, что бы с ними стало, унаследуй они отцовское богатство?
— Пошли бы, наверное, его путём, что ещё?
— Так где же здесь несправедливость? Скорее, Господь их помиловал, когда наказал грехи отца в его детях!
Ответа не последовало. Мужчины попивали своё виски, пуская клубы дыма, но никто из них не решался сказать, что порою лучше быть бедным, чем богатым. Они упорно молчали, и Донал решил, что не сумел объяснить всё как следует. Он ещё не знал, как сильно людям не нравится, когда рядом кто–то начинает судить о жизни по небесным меркам. Как часто мы уверенно рассуждаем о том, кто прав, а кто нет, хотя сами в себе остаёмся неправыми и нечистыми!
Донал увидел, что своими речами отбил у людей всякую охоту к разговору, и решил, что лучше ему будет убраться восвояси. Он занял у хозяина гостиницы тачку, отвёз сундук домой, распаковал его и отнёс книги и одежду к себе в комнату.
Глава 10
Приходской священник
На следующий день Донал надел свой лучший сюртук и отправился знакомиться с местным священником. Но пройдя в кабинет, он обнаружил, что за столом сидит тот же самый человек, с которым он повстречался в первый день своего путешествия и который расстался с ним в таком негодовании. Он протянул ему рекомендательное письмо.
Мистер Кармайкл бросил на него пристальный взгляд, но не произнёс ни слова и принялся за письмо.
— Так–с, молодой человек, — наконец сказал он, поднимая на него холодные и суровые глаза. — И чего же вы от меня хотите?
— Не посоветуете ли вы, куда я мог бы обратиться за местом учителя, сэр? — спросил Донал. –Больше мне, право, ничего не нужно.
— Больше ничего? — повторил священник почти язвительным тоном. — А по мне так и это чересчур! Что если я считаю себя ответственным за юные умы и души в своём приходе? Что если я успел узнать вас лучше, чем этот добрый человек, который по расположению к вашим родителям дал вам столь лестную рекомендацию? В прошлую пятницу вы, наверное, и не подозревали, что собственными речами губите себя и свою репутацию. Вряд ли мой старый друг захотел бы, чтобы я пригрел у себя в приходе человека, от которого ему самому повезло избавиться! Можете отправляться на кухню, вас там накормят. Я не имею обыкновения платить злом за зло, но не стану желать вам удачи. И чем скорее вы отсюда уберётесь, юноша, тем лучше.
— Всего доброго, сэр, — ответил Донал, развернулся и вышел.
На пороге он столкнулся с молодым человеком, которого знал ещё по университету и который был самым неуправляемым и ленивым изо всех студентов. Это был сын священника. Неужели и тут Бог наказал грехи родителей в их детях? Неужели Он никогда не вознаграждает в детях родительские добродетели?
Немного рассерженный и довольно расстроенный, Донал побрёл прочь. Почти бессознательно он пошёл по направлению к замку, остановился возле ворот и, опершись на верхнюю перекладину, стал думать, что же делать дальше.
Вдруг между деревьями показался Дейви, стремглав несущийся вниз с холма. Он вприпрыжку подбежал к воротам, просунул руку между перекладинами и радостно затряс руку Донала.
— Я вас ищу уже целый день! — воскликнул он.
— Зачем? — удивился Донал.
— Форг же послал вам письмо!
— Я ничего не получал.
— Эппи отнесла его сегодня утром.
— А–а, тогда понятно! Я после завтрака как ушёл, так больше не приходил.
— Он пишет, что вас хочет видеть мой отец.
— Хорошо, сейчас я пойду, внимательно всё прочитаю и тогда пойму, что мне делать дальше.
— А почему вы живёте у сапожника? Он же всегда такой грязный! И вы тоже скоро кожей пропахнете!
— Он вовсе не грязный, — ответил Донал. — Руки у него действительно бывают грязными и лицо тоже; их, наверное, даже водой с мылом как следует не отмоешь. Но вот увидишь, однажды он дочиста отмоется в сырой земле, и тогда никакой грязи не будет и в помине. А если бы ты мог увидеть его душу, то понял бы, что она чище чистого. Такая чистая, что даже сияет!
— А вы что, её видели? — спросил мальчик, вопросительно взглядывая на Донала, как будто пытаясь понять, насмехается он или говорит вполне серьёзно.
— Видел краешком глаза, разок–другой, и чище души просто не придумаешь. Знаешь, Дейви, ведь настоящая чистота бывает внутри, а не снаружи.
— Знаю, — ответил тот, удивлённо уставившись на Донала с таким видом, как будто вообще не понимал, как можно вслух говорить о таких вещах.
Донал посмотрел на мальчика, и глаза его прямо–таки засияли от полноты сердца. Дейви успокоился.
— А вы умеете скакать верхом? — спросил он.
— Немного умею.
— А кто вас учил?
— Одна старая кобыла, которую я очень любил.
— Ну вот, теперь и вы надо мной смеётесь. Терпеть не могу, когда надо мной насмехаются! — насупился Дейви и отвернулся.
— Вот и нет, — ответил Донал. — Я никогда ни над кем не насмехаюсь. Давай–ка я лучше пойду и прочту это письмо.
— Я бы тоже с вами пошёл, — сказал мальчик, — но отец не велит мне выходить за ворота. Не знаю, почему.
Донал поспешил домой. Там его поджидали с явным нетерпением, потому что письмо, которое принесла Эппи, было от самого графа. Там говорилось, что граф будет рад видеть у себя Донала, если тот удостоит его своим визитом. Спустя несколько минут Донал уже шагал по дороге, ведущей к замку.
Глава 11
Граф
Идя по лужайке от ворот и петляя между деревьями, он никого не встретил. Он поднялся по холму, шагая мимо тёмных елей навстречу серебристым берёзкам, над которыми, подобно рыцарскому шлему, вздымалась серая громада замка. Поглядывая наверх, Донал замечал то башенку, то остроконечную крышу, то участок массивной стены. Лишь когда он уже почти добрался до вершины холма, ему удалось, наконец, увидеть всё здание целиком и понять, на что оно похоже. Замок и правда был огромным и величественным, но почему–то Доналу показалось, что жить в нём довольно тоскливо.
Донал вышел на большую, открытую травяную лужайку. Сразу за ней начиналась высокая каменистая терраса, на которой, собственно, и стоял сам замок. Донал окинул взглядом переднюю стену, пытаясь отыскать дверь, но ничего не нашёл. Поднявшись на террасу по широкой лестнице, он подошёл к глубокой нише в стене, где почти впритык сходились две части замка, построенные в разное время, и обнаружил там довольно маленькую, плотно сидящую в стене дверь, обитую железом и усеянную стальными заклёпками. На ней красовались уже знакомые ему лошади с герба лорда Морвена и ещё кое–какие украшения.
Увидев стальной прут с ручкой на конце и решив, что надо как–то оповестить хозяев о своём присутствии, Донал, недолго думая, потянул за него. Он ничего не услышал: звон колокольчика пропал в серой пустыне мрачных стен.
Однако через какое–то время дверь отворилась, и из неё выглянул древнего вида слуга, согбённый и еле передвигающийся. На голове у него была масса белоснежных волос, а на морщинистом лице — странное выражение почти детской наивности пополам с осторожностью.
— Меня хочет видеть граф, — объяснил Донал.
— Как вас зовут? — проскрипел слуга.
— Донал Грант. Но я подозреваю, что его светлости это ничего не скажет. По–моему, он не знает, как меня зовут. Просто скажите, что пришёл молодой человек, который живёт у Эндрю Комена. Его светлость посылал за мной.
Слуга удалился, и Донал начал осматриваться по сторонам. Он стоял в прихожей, которая была лишь узкой кельей, стиснутой массивными стенами.
Прямо перед ним была ещё одна дверь, через которую вышел дворецкий, низкая, закруглённая сверху и похожая на дверь тюремной камеры. Вокруг не было ничего, кроме голого камня, только на одной из стен был вырезан родовой герб Морвенов. Потолок был не плоский, не крестовый и не сводчатый. Казалось, он состоит из случайных выступов и углублений, образовавшихся на стыке каменных лестничных проёмов и углов, выступавших по–разному на разных этажах. Прошло не меньше десяти минут, когда дворецкий, наконец, вернулся и пригласил Донала следовать за ним.
Буквально через несколько мгновений Донал очутился в другой каменной келье, которая, однако, была гораздо просторнее и симметричнее первой, и на стенах здесь висели головы, рога и шкуры животных. Пройдя через неё, слуга открыл дверь, обитую алой тканью и выглядевшую удивительно живой посреди холодного сурового камня, и Донал вошёл в небольшой восьмиугольный зал. Двери в нём были из тёмного полированного дуба с резными каменными притолоками и косяками, а стены были увешаны старинным оружием и рыцарскими доспехами почти до самого потолка, который плавным куполом уходил вверх. В этот зал спускалась винтовая лестница, которой Донал не мог бы себе представить даже в самом фантастическом и леденящем душу готическом романе. Казалось, она внезапно упала с далёкой и неведомой высоты, но в последнюю минуту плавно замедлила свой полёт и опустилась вниз подобно лёгкой птице. Пологие ступени невероятного диаметра мягко вели вверх и пропадали из вида, обещая бесконечное число новых витков. Они были сложены из древнего камня, но благодаря своей ширине и массивности были вовсе не такими изношенными, какими могли бы быть, будь они поуже.
Откуда–то сверху свисал толстый шёлковый шнур (явное нововведение), за который можно было держаться вместо перил, и старый слуга, ухватившись за него медленной, костлявой рукой, начал потихоньку карабкаться по этой удивительной лестнице. Смотря на него, Донал одновременно представлял себе огромное несуразное насекомое, ползущее вверх по камню, и думал о Божьем искуплении для сынов человеческих.
Лестница вилась всё выше и выше, как будто и не собиралась заканчиваться, но дворецкий внезапно остановился на одной из ступеней ничуть не шире всех остальных, открыл какую–то дверь в закруглённой стене и произнёс:
— Мистер Грант, ваша светлость.
Прямо перед собой Донал увидел высокого сутулого человека, сидящего за столом. Его лицо с крупными чертами было бледным, худым и измождённым на вид, глубоко посаженные глаза нездорово поблескивали. Волосы у него были редкие и тонкие, но без всякого намёка на лысину и лишь слегка тронутые сединой. Руки его тоже были бледными и худыми, а ступни в просторных башмаках выглядели ещё больше из–за узких панталон в шотландскую клетку.
На графе был светло–синий сюртук с высоким и чересчур свободным бархатным воротничком. Его костюм завершали чёрный шёлковый платок, небрежно повязанный вокруг шеи, и нарядный бледно–жёлтый жилет. На одном из длинных пальцев сверкал камень, который Донал принял за изумруд. Граф жестом предложил гостю присесть, но сам не сдвинулся с места и продолжал что–то писать, скорее, с неучтивостью преуспевающего приказчика, нежели с величавостью аристократа. Однако это дало Доналу возможность немного оглядеться. Комната была небольшая, обшитая дубовыми панелями, и стены её были увешаны великим множеством самых разных мелочей. Донал успел заметить два или три конских хлыста, удочку, несколько пар шпор, шпагу с позолоченной рукоятью, необычного вида кинжал, похожий на язык пламени, одну–две гравюры и то, что на первый взгляд показалось ему картой всего имения. В единственное окно с каменным переплётом лился радостный летний свет, и граф сидел прямо в солнечном потоке, но даже в тёплых лучах выглядел холодным и бескровным. На вид ему было около шестидесяти, и Доналу показалось, что он никогда не улыбается — или улыбается, но очень редко. Он попытался представить себе улыбку на этом худом и строгом лице, но у него ничего не получилось. Надо сказать, что Донал не чувствовал ни малейшего стеснения или благоговения в присутствии столь знатной особы.
Что значат титулы для того, кто почитает любого человека, не имеет ни малейшего желания выглядеть значительнее, чем он есть на самом деле, ничего не скрывает и не замышляет, не боится завтрашнего дня и не стремится к богатству! Донал уже начал становиться именно таким человеком и потому сидел тихо, не ёрзая, ничему не удивляясь, и спокойно оглядывался по сторонам.
Граф выпрямился, отодвинул письмо и повернулся к гостю.
— Прошу простить меня, мистер Грант, — любезно произнёс он. — Мне хотелось побеседовать с вами не торопясь, зная, что я выполнил неотложный долг.
Его тон был изысканно вежлив, но Донал чувствовал, что между ним и графом пролегает неявная, но непреодолимая пропасть.
— Моё время в вашем распоряжении, ваша светлость, — ответил он.
— Наверное, вы догадались, почему я послал за вами.
— Надеюсь, что да, ваша светлость.
В манерах Донала было что–то такое, что напомнило графу о старомодной учтивости прежних дней и немедленно расположило его к юноше. Кстати сказать, среди крестьян–кельтов подобные манеры встречаются довольно часто.
— Мой сын рассказал мне, что встретил на нашей лужайке некоего молодого человека…
— За что я прошу у вас прощения, ваша светлость, — сказал Донал. — Я не знал, что вход в имение запрещён.
— Думаю, вскоре это имение станет для вас знакомым и привычным. Теперь я даже рад, что вы ошиблись. Со слов мальчиков я понял, что вы студент и ищете место учителя, а я как раз хотел нанять кого–нибудь для своего младшего. Мне показалось, что вы вполне можете нам подойти. Я не сомневаюсь, что вы можете представить доказательства своей компетентности. Надеюсь, место вам подойдёт. Как вы полагаете, могу ли я доверить вам обучение своего сына?
В Донале не было ни тени ложной скромности, и он тут же ответил:
— Думаю, можете, ваша светлость.
— Расскажите мне немного о себе. Где вы выросли? Кто ваши родители?
Донал рассказал ему о себе всё, что считал необходимым.
— Что ж, — промолвил граф, — всё это мне очень и очень нравится. Рекомендации у вас есть?
— Есть одна от одного из моих профессоров и ещё письмо от священника нашего прихода, который знал меня ещё до университета. Наверное, я мог бы достать ещё одну, от преподобного Склейтера. Он был моим священником, когда я учился.
— Покажите мне то, что у вас есть, — попросил граф.
Донал вытащил бумаги из кожаной сумки, сшитой для него матерью, и протянул их графу. Тот, не говоря ни слова, внимательно прочитал их и вернул Доналу.
— Вполне удовлетворительно, — проговорил он.
— Однако, — сказал Донал, — есть ещё кое–что, о чём я хотел бы осведомить вашу светлость. Мистер Кармайкл, священник вашего прихода, наверное, скажет вам, что я атеист или что–нибудь в этом роде, и потому человек весьма неблагонадёжный. Но он меня совсем не знает.
— И на каких же основаниях он может это утверждать? — поинтересовался граф. — Я думал, вы в наших краях недавно.
Донал рассказал ему о встрече со священником, о том, что между ними произошло и как тот повёл себя в дальнейшем. Граф серьёзно выслушал его, несколько секунд молчал, а потом сказал:
— Если мистеру Кармайклу случится обратиться ко мне по этому поводу — что, кстати, весьма маловероятно, — он увидит, что я уже слишком расположен в вашу сторону. Правда, я могу себе представить, что поводом для его ошибки стала некоторая вольность вашей речи. Вы не слишком осмотрительны. Зачем говорить всё, что вы думаете?
— Я ничего не боюсь, ваша светлость.
Граф снова замолчал. Казалось, его серое лицо стало ещё землистее, но, может быть, это солнце зашло за тучу, и свет немного потускнел…
— Пока я вполне доволен всем, что вижу и слышу, мистер Грант, — заговорил он спустя минуту или две. — Мне не хотелось бы нанимать вас к себе на службу, выказывая явное и прямое несогласие с преподобным Кармайклом — хотя я и не хожу к нему в церковь, — а посему мы с вами всё уладим ещё до того, как он об этом услышит. Сколько вы хотели бы получать за свою работу?
Донал ответил, что предпочёл бы предоставить графу возможность решить это самому после первых нескольких недель.
— Я человек небогатый, — возразил тот, — и хотел бы договориться обо всём заранее.
— А вы испытайте меня, — предложил Донал. — Условимся пока хотя бы до зимы. Дайте мне жильё и пищу и позвольте пользоваться вашей библиотекой, а в конце заплатите десять фунтов. К тому времени вы, я надеюсь, поймёте, подхожу я вам или нет.
Граф согласно кивнул, и Донал немедленно поднялся. С сердцем, полным благодарности и надежды, он отправился в город к своим новым друзьям. Впереди его ждало несколько месяцев приятной работы, уйма времени, целые горы книг, необычное место для жилья — да ещё и плата за труды!
— Воистину, и гнев человеческий обратится во славу Тебе, — сказал сапожник, радуясь, что негодование священника осталось без плода, — и остаток гнева Ты укротишь
[10].
Чуть позднее Донал пошёл в город, чтобы купить кое–какие мелочи перед тем, как переехать в замок. Завернув к мануфактурщику, он увидел, что у прилавка стоит преподобный Кармайкл и беседует с хозяином. Донал сначала хотел было пойти куда–нибудь в другое место, но не любил поворачиваться спиной к кому бы то ни было и потому всё–таки зашёл. Рядом со священником стояла девушка, которая уже купила всё, что нужно, и теперь прислушивалась к разговору. Когда Донал вошёл, лавочник поднял на него глаза и тут же быстро обменялся взглядом со священником. Он подошёл к Доналу, узнал, что тому нужно, но потом вернулся к преподобному Кармайклу и уже не обращал на вошедшего никакого внимания. Доналу стало неловко, он развернулся и вышел.
— Боже правый! — проговорил лавочник, раздосадованный уходом покупателя, о котором только что выслушивал самые неприглядные вещи.
— Хуже некуда, Джон! — доверительно сказал священник, как бы приглашая того на дальнейший разговор.
— А я что и говорю! — согласился Джон — Благодарение Богу, сам–то я никогда ни в чём не сомневался, просто принимал на веру то, что мне говорили, безо всяких там споров–разговоров. Зачем же Господь поставил над нами священников вроде вас, сэр, как не для того, чтобы удерживать нас на путях праведности и учить нас, чему должно верить, а чему нет? Как хорошо, что не нам придётся держать за это ответ!
Священник был человеком честным (в согласии со своими понятиями о честности и о себе), и подобные взгляды на послушание пришлись ему не по душе. Но он не стал спрашивать себя, в чём различие между принятием человеческого слова и принятием того, как человек толкует Слово Божье. Он взял огромную понюшку табака из чёрной лакированной табакерки и решил больше ничего не говорить.
В тот же вечер Донал решил уладить все дела с Дори Комен. Она спросила с него такую смехотворную плату, что он начал было возражать. Однако она не уступала и всё время уверяла его, что ничего не теряет, а только приобретает. Когда Донал начал укладывать свои вещи в сундук, она вошла к нему в комнату и сказала:
— Оставили бы вы книжку–другую на полке, сэр. Глядишь, придёте и будете здесь как дома. Пусть эта комната так и останется вашей. Приходите, как только сможете. Моему–то Эндрю так хорошо на сердце становится, когда случается поговорить с тем, кто знает пути Господни! Господом–то Его называют многие, только мало тех, кто заповеди Его слушает да исполняет. А Эндрю сидит себе за работой и часами раздумывает над тем, что сказал Господь, да как понять, что к чему. Знаете, как он порой говорит? «Не сомневайся, Дори, если в Господних словах что–то кажется нам неправильным, то, должно быть, мы ещё не поняли, к чему Он это сказал!»
Не успела она договорить, как в комнату вошёл сапожник и тут же подхватил то, что показалось ему главной нитью разговора.
— А если кому всё равно? — спросил он. — Если он благодушествует и не особенно сокрушается, что не понимает Господа? Да разве Господь стал бы говорить, если бы не хотел, чтобы дети Его уразумели всё до конца?
— Ну, Эндрю, — успокаивающе проговорила Дори, — я вот тоже много чего не понимаю в Его словах. Ты мне объясняешь, объясняешь, а я всё равно не пойму. Что тогда? Только и остаётся, что успокоиться и отложить всё это на потом. Может, когда и до меня дойдёт!
Эндрю довольно рассмеялся.
— Ой, Дори, — сказал он, — лучше одно слово исполнить, чем дюжину уразуметь! Не бойся, если чего ты сейчас и не понимаешь. Поймёшь в своё время. Потому что Господь любит не слышащего, а исполняющего и для него не пожалеет ничего. Не печалься, милая моя, от тебя ничего не уйдёт, всё приложится!
— Что ж, Эндрю, твоя правда! — улыбнулась Дори.
— Великая правда! — подтвердил Донал.
Глава 12
Замок
На следующее утро из замка прибыла телега за сундуком, и после завтрака Донал отправился в своё новое жилище. Он шёл по дороге вдоль реки. Утро было чудесное. Солнце, вода и птицы ликующе смеялись, и ветер оживлял всё вокруг своим дыханием. Он покрывал воду мелкой искристой рябью и вздувал отбеливающиеся на солнце простыни. Они подымались и опускались, как снежные волны на ярко–зелёном озере, а женщины, словно тихие скромные нимфы травяного моря, ходили вокруг и сбрызгивали раздувающиеся полотнища свежей водой. Из города доносился глухой деревянный стук каких–то машин, но он не мешал тишине и сладости утреннего часа, потому что напоминал, скорее, о бодрой деловитости, нежели о бесконечной, тягостной работе.
Вдалеке над рядами белых полотен и душистых лугов поднимался лесистый холм с выглядывающим из–за листвы замком. Донал почувствовал, как всё его существо наполняется ликованием, и тут же одёрнул себя: неужели он уже начал забывать своё безутешное горе? «Но ведь Бог значит для меня больше, чем любая женщина на свете, — сказал он себе. — Так как же мне не радоваться, если Он наполняет моё сердце весельем? Неужели я не отвечу на Его призыв, когда Он позовёт меня по имени?»
Он с новой силой зашагал вперёд и вскоре уже всходил на холм. В дверях его снова встретил старый дворецкий:
— Пойдёмте, юноша, я вам покажу, как входить и выходить из замка, никого не беспокоя.
Донал последовал за ним через длинную анфиладу проходов и коридоров и в конце концов оказался возле двери, ведущей в маленький закрытый садик в восточном крыле замка.
— Эта дверь, как вы изволили заметить, находится на нижнем этаже башни Балиол. Ваша комната будет как раз в этой башне. Сейчас я вам её покажу.
Дворецкий подвёл Донала к ещё одной винтовой лестнице, на этот раз совсем узенькой. Пожалуй, она могла бы целиком убраться во внутренней колонне давешней огромной лестницы. Они потихоньку начали взбираться наверх. Через несколько минут Донал уже начал подумывать, будет ли этому конец, а они всё шли и шли.
— Вы молоды, сэр, — проговорил старик. — С руками и ногами у вас всё в порядке, с сердцем тоже. Скоро привыкнете.
— Я ещё никогда не забирался так высоко, — признался Донал. — Разве только когда жил на Глашгаре. У нас в колледже была башня, но не чета этой!
— Через денёк–другой будете бегать туда–сюда, даже не задумываясь. Был и я молодой — так знаете, как резво носился вверх–вниз? Бывало, правое плечо вперёд наклоню и ввинчиваюсь, как штопор в бутылку, только что наверх.
Ох–хо–хо, правду говорят, старость — не радость…
— Вам не нравится?
— Конечно, нет. Кому понравится?
— Это только пока поднимаешься, сильно устаёшь, — успокоительно проговорил Донал. — Когда выберетесь наверх, свежий воздух мигом вас взбодрит!
Но старик–дворецкий не понял его слов.
— Хорошо вам рассуждать, пока молодой. А вот погодите, прихватит и вас, тоже будете задыхаться да стонать, вроде нас.
Донал представил себе, как по его стопам медленно идёт Старость, протягивая костлявую руку, чтобы цепко схватить его сзади. «Коли Богу будет угодно, — подумал он, — когда она подойдёт совсем близко, к тому времени я буду готов померяться с нею силами. Господи, Ты Сам вечно молод, годы не касаются Тебя, так не дай же им коснуться и Твоего возлюбленного чада. У меня тоже будет вечная жизнь!»
Лестница ещё не кончилась, но дворецкий остановился и открыл какую–то дверь. Войдя, Донал увидел маленькую комнату, почти совершенно круглую; лишь небольшая часть круга была отрезана ведущей сюда лестницей. На противоположной стене было окно, выступающее из стены наружу, откуда Донал мог смотреть сразу в трёх направлениях. Под его ногами лежала широкая равнина. Он увидел извилистую дорогу, по которой только что поднимался по холму, ворота в имение, дальний луг с белоснежными полосами полотна и текущую вдоль него реку. Взгляд его скользнул дальше по реке — ага, вот и море! Оно сияло на солнце, как алмазный щит, и хотя на самом деле было довольно неприветливым и совсем маленьким, всё равно оставалось полноправным братом всем морям и океанам мира. Восхищённый Донал повернулся к своему провожатому.
— Да, — ответил тот на его радостный взгляд, — вид отсюда замечательный! Когда я сам впервые здесь очутился, мне показалось, что я на небесах!
Стены в комнате были пустыми и голыми. На них не было даже штукатурки, и Донал вполне мог бы пересчитать в них все камни. Но, к счастью, они были совершенно сухими.
— Вы, наверное, думаете, как холодно тут будет зимой, — догадался старик. — Ничего, не бойтесь! Дверь закроете, она крепкая, плотная. Вот вам камин, а дров и торфа внизу полно. Конечно, тащить их наверх — работа не из лёгких, но на вашем месте я бы уже сейчас начал потихонечку запасаться на зиму. Вечерами, пока никого нет. Глядишь, скоро и натаскаете себе сколько надо.
— Но тогда я забью себе всю комнату, — огорчённо сказал Донал. — Мне бы хотелось хоть немного свободного места.
— А–а! — старик многозначительно поднял вверх указательный палец. — Вы ещё не знаете, сколько места у вас будет наверху — и всё ваше! Пойдёмте.
Два поворота вверх по лестнице, и они вышли ещё к одной двери. За ней открывалась широкая обзорная площадка. Широким каменным полукругом без перил или парапета она венчала всю башню, и её край проходил прямо над окном его комнаты. Хорошо, что у Донала была крепкая голова, потому что от высоты ему внезапно стало не по себе. Конечно, скоро он к этому привыкнет, потому что старик–дворецкий шагнул на площадку без тени неловкости или страха. Донал пошёл за ним. На другой стороне площадки он увидел несколько ступенек, ведущих к своеобразной сторожевой башенке, похожей на нарядную будку для часового, сработанную из камня. Сидя в ней, можно было спокойно обозревать всю простиравшуюся внизу долину. Дальше ещё одна пара ступенек вела на крышу замка, сложенную из громадных тёсаных камней. Между площадкой и скатом крыши пролегал широкий проход. Наконец, оказавшись на плоской части крыши, они спустились вниз на несколько ступенек, и Донал увидел два пустых деревянных сарайчика.
— Вот сюда можете всё и складывать, — показал старик.
— Действительно! — воскликнул Донал, которому всё больше и больше нравилась мысль о таком невероятном просторе на самом верху замка. — А никто не будет возражать, если я стану таскать сюда дрова?
— А кому тут возражать–то? — удивился дворецкий. — По–моему, кроме меня об этом местечке вообще никто не знает.
— И мне можно принести сюда сколько угодно дров и торфа?
— Да, я вам разрешаю, — с важностью ответил старик. — Если вы, конечно, не станете зря это всё расходовать. Этого я не терплю. Но что вам и вправду нужно, тут вы себя ни в чём не стесняйте… Да, ужин будет подан в классную комнату к семи вечера.
Они спустились к двери в комнату Донала, и старик оставил нового жильца поосмотреться. Несколько секунд Донал прислушивался к его удаляющимся шагам, а потом снова вошёл к себе. Он ни разу не задался вопросом, почему его поселили так далеко от остальных. Ему даже нравилось, что здесь, в уединении, он сможет распоряжаться своим свободным временем как ему угодно. Он тут же начал осваиваться. В углублении стены обнаружилось несколько полок, куда он поставил книги, а под ними стоял комод, в который он уложил свою одежду. Затем Донал достал бумагу, перо и чернила и уселся за стол.
Хотя окно его комнаты было так высоко над землёй, смолистый запах молодых сосенок, поднимающийся на тёплом ветерке в чистом, разогретом на солнце воздухе, доносился и сюда, а парящий высоко в небе жаворонок сообщал молодому поэту, как идут дела возле небесных врат. Свежий аромат подымался вверх, а песня струилась вниз всё время, пока Донал писал матери. Письмо получилось длинным. Запечатав его и написав адрес, Донал задумался.
Видимо, обедать и ужинать ему предстоит в одиночестве. Ну, так это даже к лучшему. Значит, можно будет всё время читать. Только вот как найти классную комнату? Наверное, кто–то за ним придёт. Должны же они вспомнить, что он в замке новичок и не знает дороги!
До ужина оставался целый час, и на Донала вдруг навалилась дремота. Он прилёг на кровать и крепко заснул. Когда он проснулся, вокруг стояла глубокая ночь. Тишина и молчание окружали его со всех сторон. Ночь была безлунной, но не слишком тёмной и очень ясной. Донал даже разглядел стрелки на своих часах: было ровно двенадцать. Значит, никто о нём не побеспокоился… Ой, как хочется есть! Но ничего, раньше бывало и похуже, так что и в этот раз он как–нибудь обойдётся. Кстати, у него наверняка ещё остались лепёшки…
С сумкой через плечо Донал вылез на верхнюю площадку и осторожно прошёл к сторожевой башенке. Там он уселся на каменную скамью и в обществе звёзд принялся за остатки своего скромного обеда. Сон взбодрил его, и он ничуть не хотел спать, но при этом чувствовал себя как–то странно, необычно. Он ещё никогда не осознавал себя так полно и живо. Ему нередко приходилось ночевать под открытым небом, но до сих пор он ещё никогда не ощущал ночи так близко, ни разу не оставался в таком бескрайнем уединении. Он оказался отделённым от всей земли подобно юнге, который в одиночку висит на мачте, раскачивающейся из стороны в сторону. Всё внизу отступило в неопределённость; земля и всё живущее на ней превратились в смутную тень.
Доналу казалось, что он умер и отошёл в сферы, не знающие телесного прикосновения и ощущения твёрдой почвы под ногами. Над ним возвышался могучий купол звёздных небес, и он не мог ни подняться туда, ни убежать прочь. На секунду он увидел в них символ жизни, такой недостижимый и, увы, безнадёжный. Сам он висел между небом и землёй, изгнанный отовсюду и абсолютно ничей. Истинная жизнь, казалось, отходила от него всё дальше и дальше, и его рука хватала лишь пустоту. Только лицо Сына Человеческого могло успокоить его и уверить в том, что жизнь эта всё–таки существует.
Только слово из Его уст могло подтвердить, что всё хорошо, всё истинно и жизнь сама по себе настолько небесна и высока, что познать её как должно он сможет, лишь целиком очистившись сам. Ах, какой нереальной и сказочной казалась ему сейчас древняя библейская история! Неужели до Бога действительно можно достучаться молитвами, исходящими из человеческой нужды? Как в этом увериться? Донал снова и снова взывал в распростёртые небеса, вопрошая, есть ли там ухо, которое услышит его. Что, если никто ему не ответит? Каким жутким и пугающим станет тогда его уединение! Но может быть, это тоже часть возрастания, и надо научиться жить и верить, когда не слышишь? Может быть, чтобы вера его воистину совершилась, ему пока не дано знать, как близок Бог?
— Господи! — воскликнул он. — Жизнь вечная есть знать Тебя и Твоего Отца! Я не знаю Тебя и Отца, у меня нет вечной жизни. Я могу только жаждать и алкать большего. Прошу, покажи мне Отца, Которого знаешь лишь Ты один!
И по мере того, как он молился, внутри его появилось и начало расти некое Божье прикосновение, наполнившее его так, что он просто не мог удерживать всё это внутри, и даже бескрайняя вселенная не смогла бы вместить в себя его переполнившееся сердце.
— Кроме Бога не нужно ничего. Его Одного довольно, — сказал наконец Донал и успокоился.
Глава 13
Непонятный звук
И вдруг в ночной тишине до него донёсся какой–то странный звук. Откуда он раздавался и что это было такое, Донал не имел ни малейшего представления. Может, это всплески и жалобы журчащей внизу воды? Или заблудившийся в воздухе отголосок мелодии, прилетевшей издалека и ослабевшей в пути? Или это один из тех таинственных и пока необъяснённых звуков, которые как будто бы рождаются в самом воздухе? Или отзвук тихого ангельского плача — ведь если ангелы способны ликовать, они наверняка способны и плакать! Или это полузадушенный человеческий стон? Может быть, какое–нибудь беззаконие свершается там, на лугу, белеющем полотном возле берега реки, чьё платиновое мерцание Донал ещё мог различить сквозь прозрачно–лиловую темноту ночи?
И тут снова раздался протяжный мелодичный всхлип. Нет, должно быть, это всё–таки какая–то приглушённая музыка. Вот уж воистину, по ночам вершатся диковинные дела! Может быть, днём жаркие солнечные лучи оставили эту мелодию в еловых ветвях, и теперь в ночной тиши она ожила и зазвучала, как алмаз, вбирая в себя дневной свет, в сумерках ещё сильнее испускает своё лучистое сияние? Ведь на свете нередко бывает, что причина и следствие не могут существовать одновременно.
И вновь этот звук, который едва можно было назвать звуком. Он был похож на колебание органной трубы, слишком медленное и глубокое, чтобы уловить его ухом. Только для органа это звучание было чересчур высоким; казалось, услышать его способна лишь человеческая душа. Нет, надо всё–таки спуститься и посмотреть. А вдруг кто–нибудь действительно бродит там внизу, взывая о помощи?
Донал осторожно пробрался к двери. На лестнице было темно, хоть глаз выколи. Он ощупью начал спускаться, впрочем, не особенно боясь споткнуться: тем и хороша винтовая лестница, что далеко вниз по ней не улетишь. Добравшись до самого нижнего этажа, Донал стал ощупывать стену, чтобы отыскать дверь, ведущую наружу, которую днём показал ему дворецкий. Но кругом была лишь гладкая стена. Он попытался найти лестницу, по которой только что спускался, но не мог определить, в какой стороне она осталась.
Он оказался в длинном проходе между двумя башнями замка. Здесь не было ни одного окна, и Донал медленно шёл вперёд, держась за стену, чтобы не споткнуться о невидимую ступеньку или не провалиться в случайный люк.
Наконец его рука нащупала дверь, такую же низенькую, как все остальные в замке. Открыв её, Донал не сразу понял, что перед ним: то ли ночь стала не такой непроглядной, то ли где–то впереди забрезжил свет. А потом снова раздалось это странное звучание, ещё слабее и отдалённее, чем раньше — как невесомые, развеваемые ветром складки фантастического одеяния какой–нибудь заблудившейся гармонии. Нет, откуда же оно может раздаваться в такое беспробудное время? Должно быть, кто–то не может уснуть и пытается обрести покой и утешение в этих печальных, но чарующих звуках, выдыхая саму свою душу в безответную тьму. Если так оно и есть, ему не стоит больше ничего искать. Только вот как попасть назад? Доналу не хотелось, чтобы кто–то из слуг или домашних застал его крадущимся по дому поздно ночью подобно вору, надеющемуся либо отыскать спрятанные фамильные драгоценности, либо выведать тайны старинного замка. Лучше сесть прямо здесь и подождать до утра. Как только рассветёт, он наверняка сможет найти дорогу к себе в комнату.
Пошарив вокруг себя, Донал нащупал ступеньку ещё одной лестницы. Хорошенько её ощупав, он решил, что это та самая огромная винтовая лестница, по которой он поднимался днём: даже в таком величественном замке вряд ли найдётся сразу две таких. Донал уселся на ступеньку, положил голову себе на руки и решил терпеливо подождать рассвета.
Для человеческого тела, пожалуй, нет испытания труднее, чем простое ожидание. Вообще, отношения человеческого сознания и времени — вещь странная и непонятная. Иногда кажется, что время существует исключительно в голове и принадлежит разуму так же бесспорно, как вопросы добра и зла принадлежат духовным сферам. Если бы не неумолимые часы, существующие по всей вселенной помимо нашего сознания, один человек прожил бы год или целое столетие, а другой — один–единственный день. Но само по себе течение времени, не говоря уже об ощущении его пустоты и незаполненности, внушает страх человеческой душе. Именно потому глупцы изо всех сил стараются убить бессодержательные часы и годы своей жизни; а ведь лучше бы они трудились с тем, чтобы как следует их наполнить! Правда, по–настоящему наполнить их способен только Бог, пусть даже время остаётся лишь земной оболочкой нашей жизни. Полнота есть только там, где Он. И для ребёнка, рядом с которым его Отец, вечность превращается в нескончаемое и живое Сегодня.
Такие мысли носились в голове Донала, то бесшумными птицами опускаясь в его сознание, то опять улетая прочь, пока он в полудрёме сидел, ожидая утра. Рассветные лучи были ещё далеко, за тысячи миль от него, на другой стороне огромного земного шара, вечно поворачивающегося навстречу солнцу.
Воображение Донала пробудилось, и перед его глазами возникла потрясающая картина великой охоты за ускользающей тенью, бегущей от огненных солнечных стрел по всему широкому лику земли, где моря, горы и долины по очереди признают победу света и радостно покоряются тому, кто освободил их от жутких бесов тьмы. Потом секунды превратились в крохотные зубцы на колёсах времени, непрестанно влекущих мрачный замок навстречу свету. Зубцы цеплялись друг за друга, колёса стремительно вращались, и время тьмы ускорялось и сокращалось с каждым мгновением. Донал забыл о тягостном ожидании, и если сквозь непроглядную мглу до него долетал далёкий непонятный звук, он казался ему лишь победным маршем грядущего утра, спешащего вызволить его из каменного мешка ночи.
Но вдруг сама темнота вокруг него содрогнулась, и Донал вскочил на ноги.
На сей раз это было не мелодичное эхо загадочной музыки, а человеческий стон, казалось, вырвавшийся из глубины души, мятущейся в жгучих, слёзных страданиях. Доналу показалось, что стон слетел откуда–то сверху, и в следующую секунду он уже поднимался по лестнице, медленно и осторожно, помня, что может наткнуться на страдальца на любой ступеньке. Ему сразу же припомнились легенды о домах с привидениями. А вдруг это стонет призрак, давно отживший своё, мучимый воспоминаниями о прошлом и бессильно скитающийся по земле, оторванный от всего телесного и могущий лишь издавать душераздирающие стоны? Однако в душе Донала был не столько страх, сколько то ощущение священного, сверхъестественного, от которого у любого смертного по коже бегут мурашки и волосы на затылке начинают потихоньку шевелиться. Он карабкался по лестнице всё выше, но вокруг него была лишь непроницаемая ночная тишина. По всему его телу пробежал жутковатый холодок, стягивая всю кожу, а грудь что–то теснило, как будто невидимая узда удерживала его, не давая идти вперёд.
Донал поднимался всё выше, медленно описывая круг за кругом и придерживаясь рукой за шероховатую стену, как вдруг его пальцы провалились в пустоту. Он вздрогнул и остановился. Это была та самая дверь, в которую он заходил сегодня днём, чтобы познакомиться с графом. Она была широко распахнута. Из окна в противоположной стене виднелся слабый звёздный свет.
Донал шагнул в дверной проём. А что это за полоска света — там, на другой стороне комнаты? Он не помнил, чтобы накануне там была какая–то дверь. И тут снова раздался стон, на этот раз совсем рядом. Должно быть, кто–то здесь и впрямь нуждается в помощи. Донал подошёл к двери, открыл её и заглянул внутрь.
Угасающая лампа свисала с потолка небольшой комнаты, похожей то ли на кабинет, то ли на особое место, где хранятся важные бумаги. По виду она казалась всего лишь передней, из которой можно пройти куда–то ещё, но дверь здесь была всего одна. И тут при свете мигающей лампы Донал разглядел смутные очертания человека, всем телом прильнувшего к стене, как будто пытаясь что–то за ней услышать. Всмотревшись, он узнал лицо несчастного, чьи широко раскрытые глаза смотрели прямо на него, но ничего не узнавали. Это был сам граф. Доналу показалось, что перед ним бесплотный призрак, и он стоял, как заворожённый, не в силах сдвинуться или хотя бы укрыться от невидящих глаз. Граф повернулся к стене, приложил к ней руки и начал слепо водить ими туда–сюда, словно пытаясь что–то нащупать. Потом он остановился, взглянул на свои ладони и начал нервно тереть их друг о друга.
Донал пришёл в себя. Он решил, что граф просто ходит во сне. Раньше он читал, что будить таких людей опасно, но если оставить их в покое, они редко причиняют вред себе или другим. Он уже собирался тихонько выскользнуть за дверь, как во тьме раздался слабый звук далёкой призрачной музыки. Граф приник ухом к стене, но вокруг опять воцарилось молчание. Он снова зашарил руками по стене, потёр ладони друг о друга и повернулся, как будто намереваясь выйти. Донал тоже повернулся и стал поспешно нащупывать свой путь назад, к лестнице. Только тут ему впервые стало страшно. Он неслышно пробирался вниз по невидимой лестнице, а за ним по пятам шагало существо не от мира сего. Он спустился на пару ступенек, подождал и услышал, что граф тоже вышел к лестнице. Донал как можно теснее прижался к стене, чтобы граф мог беспрепятственно пройти мимо, но услышал, что тот пошёл не вниз, а вверх. Тогда он опять спустился на нижнюю ступеньку, сел и стал ждать. Больше до него не донеслось ни одного звука. Минуты и часы медленно откатывались назад, и понемногу становилось всё светлее и светлее. Донал то и дело задрёмывал, но всякий раз вскидывался и настороженно вслушивался в тишину, которая, казалось, окутала всю вселенную глухим одеялом, а плотнее всего — старый каменный замок.
Наконец он увидел, что незаметно для него ночь начала отступать и увядать, чувствуя приближение света. Заря уже готова была охватить края земли и стряхнуть с неё нечестивых. Донал увидел длинный коридор, по которому в темноте дошёл до лестницы, и полуощупью прокрался в другой его конец: лучше будет подождать там, если ему не удастся найти дорогу в свою комнату. Но каким–то чудом он всё–таки нашёл свою узкую лесенку и устремился наверх с таким радостным облегчением, как будто она вела на небеса. Он добрался до кровати и тут же уснул, а проснулся лишь тогда, когда солнце было уже высоко.
Глава 14
В классной комнате
Его разбудил старый Симмонс, накануне водивший его по замку.
— Я уж боялся, что с вами что–то приключилось, сэр. Мне сказали, что вчера вас не было на ужине, да и завтрак уже часа два как прошёл.
— Я всё равно не знаю дороги, — улыбнулся Донал. — Видите ли, у меня нет врождённого умения ориентироваться в старинных замках.
— Сколько вам нужно времени, чтобы одеться? — спросил Симмонс.
— Если нужно, то минут за десять я управлюсь, — ответил Донал.
— Тогда через двадцать минут я за вами вернусь. А ещё лучше пощадите мои старые косточки и спуститесь вниз сами, а я буду там вас ждать. Я и вчера бы за вами пришёл, но его светлости было нехорошо, и мне пришлось до полуночи за ним присматривать.
Донал решил, что никогда не смог бы самостоятельно отыскать дорогу к классной комнате. Он изо всех сил пытался запомнить все нужные повороты, но вскоре с видимым облегчением махнул рукой на это безнадёжное дело.
Вслед за Симмонсом он проходил через незнакомые коридоры, ведущие в самых разных направлениях, поднимался и спускался по каким–то лестницам и наконец очутился в длинной комнате с невысоким потолком. Здесь почти не было мебели, но вид из окон был самый приятный: за ними виднелась небольшая травянистая лужайка, посредине которой возвышались солнечные часы. Кроме того, одна из дверей классной комнаты вела прямо наружу, в аккуратно вымощенный двор. В дальнем углу Донал увидел стол, заставленный неимоверным количеством самой разнообразной снеди, которой было раз в десять больше, чем он мог съесть, хотя со вчерашнего дня успел основательно проголодаться. За столом ему прислуживал сам дворецкий. Он был вполне добродушный старикан, хотя нос у него был чересчур красноват для столь почтенного слуги в таком достойном положении.
— Надеюсь, сегодня графу лучше? — спросил Донал.
— Трудно сказать. Наш граф всегда был человеком болезненным, сколько я его знаю. Он ведь служил в Индии, и говорят, от жары с ним случился солнечный удар. С тех пор у него бывают приступы и ужасно болит голова. А так, между приступами, он ещё вполне ничего и страшно не любит расспросов про то, как он себя чувствует, или про то, как спал ночью. Но хозяин он славный, так что дай мне Бог служить ему, пока не помру. Ох, не люблю я ни новых хозяев, ни новых мест! Мне и одного места довольно, было бы только хорошее… Возьмите себе ещё пирога, сэр.
Донал вскоре наелся и встал из–за стола к изумлению Симмонса, который думал, что завтрак нового учителя только начинается.
— Как мне найти Дейви? — спросил он.
— Ему самому не терпится вас увидеть, сэр. Дайте–ка я тут всё приберу, а потом позвоните, пожалуйста, в колокольчик, вот здесь, возле окна. Не сомневайтесь, он тут же к вам прибежит!
Донал дёрнул за шнур. Где–то наверху раздался мелодичный звон, за которым тут же последовал восторженный мальчишеский вопль. Затем Донал услышал быстрый стук шагов по вымощенному дворику, и в комнату ворвался запыхавшийся Дейви.
— Ой, сэр, — воскликнул он. — Как я рад! Как я рад, что вы к нам пришли!
— Видишь ли, Дейви, — ответил Донал, — каждый из нас должен делать в мире что–нибудь полезное. Сейчас моя работа состоит в том, чтобы помочь тебе стать настоящим мужчиной. Только без твоего желания у меня мало что получится. И если я увижу, что у меня получается плохо, то боюсь, не смогу учить тебя дальше. Так что если ты хочешь, чтобы я остался, тебе нужно слушать, что я говорю, и помогать мне.
— Ну, это ещё когда будет! — безнадёжно вздохнул Дейви. — До мужчины мне ещё расти и расти.
— Всё зависит от тебя. Дольше всего расти приходится мальчикам, которые слишком рано начинают считать себя мужчинами, хотя на самом деле вовсе на них не похожи.
— Тогда давайте пойдём и сразу же начнём что–нибудь делать! — предложил Дейви.
— Пойдём, — согласился Донал. — С чего же нам начать?
— Не знаю, сэр. Я думал, вы сами мне скажете.
— А чем бы тебе самому хотелось заняться? Чем бы ты занялся, если бы мог делать всё, что хочешь?
Дейви немного подумал и сказал:
— Я бы написал книгу.
— Какую книгу?
— Какой–нибудь интересный роман.
— А разве нельзя просто взять и прочитать какой–нибудь интересный роман? Зачем писать ещё один?
— Потому что если бы его писал я, там всё происходило бы так, как я хочу. А то мне никогда — ну, или почти никогда — не нравится, как заканчиваются книжки. И потом, если бы я сам его писал, он никогда бы мне не надоел. Там всё было бы так, как нравится мне, а не кому–то другому.
— Ну что ж, — сказал Донал, после секундного раздумья, — почему бы тогда тебе действительно не начать писать книгу?
— Правда? Ой, вот было бы здорово! Гораздо интереснее, чем изучать всякие там глаголы и существительные.
— Но ведь романы как раз и состоят из глаголов и существительных! Плюс целая уйма прилагательных, наречий, да ещё и предлогов с союзами впридачу. А если ты хочешь, чтобы твоя книжка затронула читателя, то придётся прибавить и междометия. И потом, все эти слова надо тщательно выбрать и хорошенько расставить по своим местам, а иначе тебе самому не очень–то захочется всё это читать. Может быть, лучше действительно пока не начинать? Давай я сначала посмотрю, достаточно ли ты знаешь про глаголы и существительные, чтобы и в самом деле написать что–то стоящее. Покажи–ка мне свои учебники.
— Они там, на полке. С тех пор, как Перси вернулся, я вообще к ним не притрагивался. Он как–то зашёл сюда, увидел их — и ну хохотать! Тогда Арки — то есть, леди Арктура — сказала, что, в таком случае, он может сам взяться за моё обучение. Но он не захотел, а она теперь тоже не хочет, потому что Перси над ней насмехается. Вот я и перестал учиться. Но так даже лучше! Теперь я читаю всё подряд из библиотеки. А вы уже видели библиотеку, мистер Грант?
— Нет, я ещё вообще ничего не видел. Знаешь что, давай устроим сегодня выходной и начнём с того, что ты будешь меня учить.
— Вас, сэр? Да чему я могу вас научить?
— Ты же сам только что почти предложил показать мне библиотеку! Разве ты не можешь рассказать мне обо всём, что находится в этом прекрасном старинном замке? И потом, разве ты не собираешься научить меня тому, что ты за человек?
— Ну, это был бы совсем смешной урок!
— Отнюдь не смешной, но самый важный изо всех уроков, который ты мог бы мне преподать! Ты сам — вроде книги, которую начал писать Бог. Сейчас Он выбрал меня для того, чтобы Ему помочь. Потому–то мне и нужно узнать всё, что написано до сих пор, перед тем, как я сам возьмусь за перо.
— Но вы и сами знаете, что значит быть мальчиком! Зачем вам этому учиться?
— С таким же успехом можно сказать, что достаточно прочитать одну или две книги, и ты сразу узнаешь, что написано в остальных. Конечно, когда хорошо знаешь одного мальчика, тебе гораздо легче понять другого, но все мальчики разные, в чём–то не похожие на остальных, и поэтому каждого нужно понять заново.
— Почему же тогда Арки не всегда слушает, что я говорю, сэр? Порой я так на неё сержусь, что так бы и стукнул!.. Ой, сэр, а какой это был король, что запретил бить женщин, как бы отвратительно они себя ни вели? Как вам кажется, это хороший закон?
— Ну, для нас с тобой очень даже хороший.
— И Перси мне всё время говорит: «Отстань, не мешай!» Так и хочется съездить ему по уху! Только когда я его взаправду обижу или задену, мне потом всегда плохо и стыдно! Почему же тогда мне всё равно хочется дать ему как следует?
«Что–то в нём есть, в этом мальчугане!» — подумал Донал.
— Действительно, почему? — спросил он вслух. — Видишь, ты даже сам себя ещё не очень хорошо понимаешь.
— И правда не понимаю.
— Тогда почему ты думаешь, что я сразу смогу тебя понять? А мальчика и впрямь нужно как следует понять; иначе что из него выйдет? Представь себе такого вот несчастного мальчишку: он живёт себе, ест и спит, но никто его не понимает!
— Вот ужас! Но ведь вы–то меня поймёте, да?
— Немного, пожалуй, пойму. Но не до конца. Для этого мне не хватит мудрости.
— Тогда… Но разве вы не для этого пришли меня учить? Вы же сами только что сказали!.. А я–то думал…
— Да, — твёрдо ответил Донал. — Для этого я и пришёл. Но если бы я решил, что способен с лёту понять любого мальчика, это было бы верным признаком того, что на самом деле ничего я не понимаю. Но есть Тот, Кто понимает каждого мальчика и слушает его так внимательно, как будто кроме него на свете нет ни одного человека.
— Почему же тогда мальчики не бегут к нему всякий раз, когда с ними обходятся не по справедливости?
— Вот именно, почему? Хорошо бы научить тебя поступать именно так! И ведь Он не только будет Сам обходиться с тобой справедливо, но и сделает что–то гораздо большее: Он может научить тебя обходиться по справедливости с другими людьми и радоваться этому.
— Тогда скажите, где его найти.
— Этому–то я и хочу тебя научить, потому что просто рассказать тебе о Нём будет мало. Если человеку просто о чём–то сказать, он сразу начинает полагать, что уже всё до конца усвоил, хотя на самом деле это вовсе не так. Поэтому люди часто становятся глупыми, неразумными.
— А как его зовут?
— Этого я тебе тоже пока не скажу, потому что тогда тебе покажется, что ты Его знаешь, хотя на деле тебе почти ничего о Нём не известно. Вот посмотри–ка на эту книжку, — продолжал Донал, вытаскивая из кармана томик Боэция. — Видишь, что написано на обложке? Это имя того человека, который её написал.
Дейви вслух прочитал незнакомое имя по слогам.
— Ну вот, теперь ты, наверное, знаешь про эту книгу абсолютно всё.
— Нет, сэр, вообще ничего не знаю.
— Тогда я тебе скажу, что моего отца зовут Роберт Грант. Теперь ты знаешь, какой он хороший человек, правда?
— Да нет же, не знаю! Но я бы не прочь с ним познакомиться!
— Тебе бы он очень понравился. И всё же, ты видишь, что знать чьё–то имя — это не то же самое, что знать самого человека?
— Но, сэр, вы же сами говорили, что если скажете мне имя того самого человека, о котором мы говорили, то мне покажется, будто я его знаю. А ведь всё не так! Вот сейчас вы сказали мне имя своего отца, но мне вовсе не кажется, будто я с ним знаком.
— Тут ты совершенно прав! — воскликнул Донал, смеясь. — Пожалуй, я не совсем верно выразился. Наверное, вот что я имел в виду: когда мы чуть–чуть знаем какого–нибудь человека и уже привыкли к его имени, нам начинает казаться, что мы всё про него знаем. Вот, например, недавно я слышал, как один крестьянин, который и словом не обмолвился с твоим отцом, говорил о нём так, словно знает его как облупленного.
— А–а, понимаю, — протянул Дейви.
Признаваясь в своём невежестве, мы теряем уважение со стороны тех, кто сам знает мало, но притворяется учёным и разумным. Утратить уважение мудрого человека — несказанно хуже, но ещё хуже — утратить это уважение заслуженно, пытаясь обрести в глазах людей почёт, не принадлежащий нам по праву. Однако если взрослый признаётся в собственном невежестве, любой нормальный ребёнок лишь зауважает его ещё сильнее и станет ещё больше к нему прислушиваться, потому что интуитивно чувствует его преданность истине. Ведь истинные поступки значат бесконечно больше, чем истинные факты, и любовь к истине бесконечно превосходит познание истины и уверенность в ней.
Потом они вместе вышли из замка и неспешно обошли его кругом. Мальчик хотел было показать новому учителю и сам замок, но Донал предложил оставить это до следующего раза и сказал, что Дейви надо бы прилечь и минут десять спокойно полежать. Мальчику это совсем не понравилось, но Донал видел, что его необходимо научить отдыхать. За время этой короткой передышки Дейви раз десять порывался вскочить, но, к счастью, достаточно было одного слова, чтобы снова уложить его на кушетку. Потом они приступили к арифметике, и Донал задал Дейви небольшую задачку.
— Я и так знаю все правила арифметики! — запротестовал тот.
— Но мне непременно нужно убедиться, что они тебе известны, — возразил Донал. — Такая уж у меня работа. Так что реши–ка мне эту задачку, пусть она совсем простая.
Мальчик послушался и тут же подбежал к нему с ответом, который оказался неверным.
— Ну что ж, Дейви, — проговорил Донал, — ты мне сказал, что правила все знаешь, а задачку решил неправильно.
— Ну, подумаешь, одна ошибочка!
— О каких правилах может идти речь, если ты их не соблюдаешь? На то они и правила, чтобы их исполнять. Если человек будет проповедовать щедрость и воздержание, а сам останется сквалыгой и пьяницей, то грош цена всем его речам. И про тебя нельзя будет сказать, что ты научился складывать числа, пока на твои решения нельзя будет положиться как на каменную стену.
Дейви и так–то было трудно долго удерживать внимание на чём–то одном, а уж корпеть над тем, чего он как следует не понимал, и того труднее. Донал решил, что лучше будет учить его внимательности и терпению в тех делах, с которыми он уже вполне мог справиться; тогда ему не придётся гнаться за двумя зайцами сразу, одновременно пытаясь и понять новое, и удерживать на нём свои мысли. Но ещё долгое время он старался не заставлять Дейви заниматься одним и тем же делом дольше четверти часа.
Когда Дейви решил–таки первую задачку, а потом и вторую, совершенно правильно и безо всякой подсказки, Донал попросил его отложить в сторону грифель и дощечку, потому что решил рассказать ему сказку. Сказка получилась вполне сносная, а Дейви вообще подумал, что ему несказанно повезло: ну какой другой учитель впустил бы в классную комнату таких несерьёзных существ, как эльфы, феи, принцы и принцессы?
По сути своей сказка была самая обыкновенная: младший из трёх братьев, шагая по путям праведности, приобрёл всё то, что старшие братья упустили из–за своего непробиваемого себялюбия. Человек должен поступать по правде, даже если ему грозит смерть, но истина была бы убогой госпожой, если бы в конце концов не воскрешала к жизни всех, кто ей служил и повиновался. А красота и истина едины, как едины истина и сила. Неужели Бог должен вечно оставаться на кресте, чтобы мы, со своими жалкими потугами на поклонение, воздавали Ему высшие почести? Разве недостаточно знать, что будь дьявол и в самом деле сильнее, Бог всё равно не поклонился бы ему, но так и остался бы висеть на Своём кресте? Истина — это радость и победа. Подлинного героя неизменно ждёт блаженство; более того, он никак не сможет избежать своей награды, пока всё идёт естественным образом, а значит, по Божьему замыслу.
Кто крепко держится за жизнь и сопротивляется смерти, непременно должен победить; сама его жизнь поражает смерть в самое сердце. Можно погибнуть за собственное мнение и жить только для себя. Но тот, кто погибает за правду, умирает для себя и для всего, что не идёт рука об руку с истиной.
— Какая замечательная сказка! — воскликнул Дейви. — А где вы её взяли, мистер Грант?
— Там, откуда берутся все сказки, — ответил Донал.
— А это где?
— В Книжке–Думалке.
— Какое смешное название! Ни разу не слышал. А у нас в библиотеке такая есть?
— Нет, в библиотеке её нет. Эта книжка, в которую Бог с одного конца записывает, а с другого стирает то, что было написано. Она состоит из мыслей, а не из слов. Потому она так и называется, Книжка–Думалка.
— А–а, понятно! Значит, вы взяли эту сказку из собственной головы?
— Может быть. Но как она туда попала?
— Ну, этого я не знаю. Этого никто не знает.
— Этого не знают те, кто ни разу не подымается выше своей головы, кто никогда не закрывает свою Книжку–Думалку, чтобы покрепче встать на неё ногами. Но если на неё встать, Думалка превращается в огромную гору и подымает нас над миром. Вот тогда–то и можно разглядеть, откуда берутся сказки и как они попадают к нам в головы… Кстати, тебя не ждут на конюшне? Ты не собирался сегодня на прогулку верхом?
— Нет, никто меня не ждёт. Меня ведь не заставляют кататься, так что я могу поехать, а могу и нет, как захочется.
— Ну что ж, надеюсь, теперь мы оба будем заниматься тем, что нам нравится и хочется делать. Так, глядишь, вместо одной радости у каждого из нас будет целых две. Конечно, если мы с тобой станем настоящими друзьями.
— Мы станем! Непременно, станем!
— И как же мы станем друзьями? Ведь ты ещё маленький, а я уже взрослый.
— А я буду хорошо себя вести.
— Мы оба должны хорошо себя вести. По–другому нельзя. Если только один из нас будет хорошим, настоящей дружбы не выйдет. Тут дело не только в тебе, но и во мне, а иначе мы так и не поймём друг друга.
— Какой вы добрый, мистер Грант! — воскликнул Дейви. — Вы со мной разговариваете, как с равным, как будто я уже совсем взрослый!
— Но нам с тобой не нужно забывать, что я большой, а ты маленький, и потому у нас ничего не получится, если маленький не станет делать того, что говорит ему большой! Только так всё встанет на свои места.
— Ну, это и так понятно! — ответил Дейви, словно на этот счёт вообще не могло быть двух мнений.
Глава 15
Конь и всадник
В первые два дня Донал ни разу не видел других членов семьи кроме своего ученика. Однако на третий день после коротких утренних занятий (Донал никогда не позволял Дейви уставать за уроками) они пошли прогуляться до конюшни и встретили там лорда Форга, который как раз собирался на прогулку. К нему подвели великолепного чистокровного коня, нервного, чувствительного и горячего. Не успел его хозяин вскочить в седло, как конь попятился и встал на дыбы. Тогда Форг ударил его хлыстом, и конь совсем обезумел. Он начал кидаться из стороны в сторону, брыкаться и кружиться на месте. Молодой лорд был хорошим наездником в том смысле, что вполне сносно держался в седле, однако о лошадях он почти ничего не знал. Для него это были безмозглые существа, которых нужно подчинить своей воле и покрепче держать в узде, а не друзья, с которыми можно жить душа в душу, во взаимном согласии. Он ещё не понял, что плохо управлять — это ещё хуже, чем плохо повиноваться. Плохой царь всегда хуже самого плохого из своих подданных. Лорд Форг уже занёс руку для второго удара, жестокого, бесполезного и опасного, но тут к нему стремительно подлетел Донал.
— Не надо, ваша светлость! — крикнул он. — Вы только ещё больше его распалите!
К сожалению, самая худшая сторона натуры Форга была в нём сильнее всех остальных, и в минуты ярости все семейные пороки, собранные в нём, сразу же вылезали наружу. Он посмотрел на Донала сверху вниз, и только презрение удержало его от того, чтобы выплеснуть своё негодование.
— Подите прочь, — прошипел он, — а то вам же хуже будет. И вообще, что вы знаете о лошадях?
— Достаточно, чтобы видеть, как вы несправедливы к своему коню! Я не позволю вам хлестать это несчастное животное. Да вы только посмотрите на его уздечку!
— Придержите язык и убирайтесь, а не то…
— Вы меня не испугаете, сэр. Я не робкого десятка, — твёрдо произнёс Донал, съезжая на свой родной выговор. Ещё долгие годы в минуты возбуждения его английский трусливо поджимал хвост и убегал, предоставляя более привычному шотландскому принимать удар на себя.
Форг опять яростно размахнулся, и на плечи и спину Донала обрушился страшный жгучий удар. Горячая кровь истого шотландского горца жаркой волной прилила к его голове, и не будь его внутренний человек так послушен Богу и неподвластен дьяволу, дело кончилось бы весьма нерадостно. Но, стиснув зубы, Донал всё–таки сдержался, так что Господь человеков и на этот раз остался в нём Господом.
— Милорд, — произнёс Донал после нескольких секунд грозового молчания, — во мне достанет неблагочестия, чтобы задушить вас так же немилосердно, как вы сейчас расправляетесь с этим измученным конём. Но я не стану бросать беднягу в беде, чтобы затеять с вами ссору. Это было бы трусостью. — Тут он потрепал коня по холке и, окончательно взяв себя в руки, снова заговорил по–английски. — Говорю вам, ваша светлость, уздечка прилажена слишком туго. Животное себя не помнит от боли. Вы даже представить себе не можете, какое это мучение, иначе сжалились бы над ним!
— Отпустите коня, — процедил сквозь зубы Форг. — Или мне придётся вас заставить!
Он опять поднял хлыст, вне себя от злости ещё и из–за того, что рядом стоял конюх и с открытым ртом внимал всему происходящему.
— Я предупреждаю вашу светлость, — сказал Донал. — Вы уже ударили меня, теперь моя очередь. Если вы ещё раз хлестнёте животное, пока ему не ослабят уздечку, я выбью вас из седла.
Вместо ответа Форг ударил коня промеж ушей, но в ту же секунду очутился на земле. Донал схватил его за ногу и сдёрнул вниз. Молодой граф был не настолько опытным наездником, чтобы при падении удержать в руках поводья. Донал тут же подхватил их и отвёл испуганное животное в сторонку, оставив поверженного ездока подниматься на ноги. Конь, покрытый крупным потом, дрожал и то и дело вскидывался. Доналу стоило немалых усилий отцепить уздечку. Она вся перекрутилась (молодой граф надевал её собственноручно), и при малейшем натяжении поводьев её острые края пребольно впивались в тонкую кожу. Донал ещё не успел приладить её заново, как Форг неистово налетел на него и ещё раз ударил хлыстом. От свиста плётки конь перепугался пуще прежнего, и Донал еле–еле удержал его на месте.
Через какое–то время, благодаря ласковым уговорам и умелой руке своего защитника, конь успокоился. Оглянувшись, Донал увидел, что Форг исчез.
Отведя коня в конюшню, он начал снимать с него седло и только тут заметил, что рядом стоит Дейви. Задыхаясь от безмолвной ярости, мальчуган сжимал и разжимал кулаки, изо всех сил топая каблуком об землю. Лицо его побелело, глаза негодующе сверкали.
— Дейви, малыш, ты что? — мягко спросил Донал, и Дейви, поперхнувшись, обрёл дар речи.
— Сейчас я пойду и нажалуюсь отцу! — выпалил он.
— И на кого же из нас ты собираешься жаловаться? — улыбаясь, спросил Донал.
— Конечно, на Перси! — почти что выкрикнул Дейви. — Вы хороший человек, мистер Грант, а он плохой. Вот отец ему покажет! Он, правда, не часто нас наказывает, но если уж взялся, то держись! Да как он смел ударить вас хлыстом?! Я прямо сейчас пойду к отцу, хоть он и болен. Мне всё равно!
— Нет, Дейви, не пойдёшь. Послушай, что я тебе скажу. Некоторые считают, что позорно быть избитым. А я считаю, что позорно поднимать на другого руку. Теперь благодаря этому удару у меня есть преимущество перед твоим братом, и я собираюсь им воспользоваться — для его же блага. Ты же не думаешь, что я его испугался?
— Нет, нет! Тут любой бы увидел, что вы ничуточки его не боитесь. Я бы на вашем месте дал ему сдачи, пусть он потом хоть до смерти меня исхлещет!
— Я в этом и не сомневаюсь. Но, быть может, когда ты начнёшь по–настоящему понимать, что к чему, то не будешь так скор на расправу. Мне было бы гораздо легче убить твоего брата, чем удержать его лошадь. Ты ведь не знаешь моей силы и на что способен мой кулак, особенно если приложить его к такому хрупкому господину, как лорд Форг. Надеюсь, он не ушибся, когда упал.
— А я надеюсь, что ушибся — но немножко, совсем немножко, — сказал мальчик, глядя снизу в лицо своему учителю. — Но всё же, почему вы не дали ему сдачи? Ему бы только на пользу пошло, если бы вы хорошенько его поколотили.
— Надеюсь, будет ещё больше пользы, если я от всей души его прощу: по–моему, так ему скорее станет стыдно. А не ударил я его потому, что я не сам себе хозяин.
— Но отец ни за что не стал бы на вас сердиться! Он бы сказал, что Форг сам во всём виноват!
— Может, и так. Но я имел в виду совсем не графа.
— А кого?
— Господа Иисуса Христа.
— А–а!
— Он говорит, что не стоит воздавать злом за зло, отвечать ударом на удар. Мне всё равно, что скажут обо мне люди: главное, Он не хочет, чтобы я навлекал на себя стыд и позор. Когда Его избивали, Он даже не угрожал Своим мучителям.
— Но ведь Он же не человек.
— А кто же?
— Бог.
— А разве Бог — и не человек тоже? И не больше, чем человек?
Мальчик не ответил, и Донал продолжал: — Разве Бог будет заставлять Своих детей делать что–нибудь плохое и постыдное? Видишь, Дейви, оказывается, ты совсем не знаешь своего Отца! Он хочет только, чтобы мы были правдивыми — полностью и до конца! — и делали то, что Он нам заповедал, безо всякого страха.
Дейви молчал. Совесть укоряла его, как укоряет она всякого ребёнка с честным сердцем при одном упоминании Божьего имени до тех пор, пока он сознательно не примется исполнять Его волю. Донал не стал больше ничего говорить, и они зашагали дальше.
Глава 16
Разговоры
Вечером Донал пошёл навестить Эндрю Комена.
— Ну и как у вас сладилось с графом? — спросил его сапожник.
— Вы мне подали прекрасный пример, когда отказались о нём рассказывать, — улыбнулся Донал. — Так что я, пожалуй, тоже ничего не стану говорить; по крайней мере, пока не узнаю его получше. Я ещё и не видел его ни разу.
— Вот и молодец! — удовлетворённо проговорил Эндрю. — Наверно, вы будете из тех, кто своему дому истинный хозяин, то есть умеет до поры до времени держать язык на привязи. Так всегда и поступайте, и дела у вас пойдут лучше, чем у иных–многих.
— А я как раз хотел кое о чём вас спросить. Вот есть заповедь Господня насчёт того, чтобы не воздавать врагу злом. Как вам кажется, она для всех случаев одинаковая? Что же, нам вообще никогда нельзя поднимать руку на другого человека?
— Я и сам об этом уже сто раз думал, так и так в голове переворачивал, но только, пожалуй, и сейчас не скажу, что додумался. Но даже если в каком деле не всё понятно, кое–что всё равно уяснить можно; а если хоть что–то как следует уразуметь, то и остальное истолковать легче. Одно мне ясно: злом за зло нам воздавать ни в коем случае нельзя. Это всякий честный христианин знает. И мести волю давать нельзя, ни снаружи, ни внутри. А значит, ударом на удар отвечать нехорошо и неправедно. Если кто тебя ударит, ради Господа надо стерпеть. Но ведь дело может и до того дойти, что придётся — и тоже ради Господа! — кулаками защищать ту жизнь, которую Он тебе дал. Вот тут я не знаю… По моему пониманию, в этом ничего дурного нет. Я ведь как рассуждаю? Наверное, бывают и такие времена, когда человеку приходится прибегать к тому, чем и Сам Господь иногда не гнушается: к сильной руке и крепкой мышце! Только чтобы не в гневе; ведь от гнева до ненависти один шаг, а ненависть не иначе, как от самого дьявола. Конечно, если какой человек рука об руку с Господом ходит, то, может, он и умеет гневаться, не согрешая. Но ведь гнев человека не творит правды Божией, а когда гнев от ссоры вспыхивает, вряд ли он чист и непорочен, как гнев Господень. Чтобы всё до точности понять, — коли такое возможно — надо на Самого Господа смотреть. Как Он поступал? Про Него ведь ни разу не сказано, чтобы Он хоть палец поднял, чтобы Себя защитить. А вот чтобы защитить кого другого — это да, такое бывало! Чтобы злые люди оставили Его учеников в покое (наверное, пока те не станут совсем, как Он, и не перестанут бояться), Он ведь и не только десницу против них поднимал, а поражал той самой силой, которою всё живёт и движется! Только ведь не сильно и поражал–то! Так, сбросит легонько на землю, чтобы знали Божью волю и делали как Он велит: оставили в покое Его народ. А может, и для того, чтобы не мнили о себе много и помнили, что даже если Он и позволит им взять Себя в плен, то всё равно сможет освободиться, стоит Ему только захотеть! Нет, я таки думаю, что нет ничего дурного в том, чтобы защищать других. И не стану противиться, если кто скажет, что и себя защищать можно, когда мы знаем, что против нас замыслили недоброе… Только ведь есть кое–что и поважнее, чем выяснять в точности, что можно делать, а чего нельзя!
— Поважнее? Что же может быть важнее, чем творить то, что праведно в очах Господних? — спросил Донал.
— Ходить в самом разумении Господнем — так, чтобы и ошибиться было невозможно, чтобы всегда знать, что Он сделал бы на нашем месте. Вот она, великая Правда и праматерь всякой правды на земле: быть таким, каким был Господь. Что бы мы ни делали — если, конечно, вообще что–то надо делать, — должно делать во имя Господа. А если ничего не надо делать, то и это должно быть во имя Господне. Ведь может же человек сказать: «Господи мой, Боже! Ты не сказал мне, что делать, потому я и не буду ничего делать!»
Если кто не хочет защищаться, потому что думает, что Господу это неугодно, неужто Бог оставит его без защиты? А если кто во имя Господне встанет лицом к лицу с тысячью врагов, неужели Бог покинет его из–за того, что тот ошибся? Всё, что делается не по вере, это непременно грех. Иначе не бывает! А всё что делается по вере, грехом быть не может, даже если человек и вправду ошибся. Тут главное не спутать веру с самоуверенностью.
Вот это будет воистину страшная ошибка. Самоуверенность от веры дальше, чем запад от востока!
— Спасибо вам, — сказал Донал. — Я ещё над этим подумаю.
— Но прежде всего, — продолжал сапожник, — надо любить справедливость. Справедливость — слово–то какое славное! Жаль, люди то и дело про неё забывают. Надо же, ведь сколько лет я тужусь, раздумываю, как праведно поступать, но до сих пор боюсь, когда надо что–то сделать, а на раздумья времени нет. Особенно когда дело меня касается и моей выгоды. Свой интерес штука опасная, вмиг ослепить может; как мне тогда разглядеть правоту ближнего? Свою правду всякий понимает, а вот чтобы в чужой шкуре побывать, на это ведь и разумение надобно, да и усилие над собой сделать придётся. Кабы оба правы были, так и не ссорились бы. Ссора ведь когда выходит? Когда один прав, а другой неправ. Или когда оба чуть–чуть правы и чуть–чуть неправы.
— Если бы люди поступали, как вы говорите, богатеев да ростовщиков было бы поменьше, — задумчиво произнёс Донал.
— Насчёт этого ничего не скажу, потому как ничего не знаю. Нечего законы выводить там, где даже азбуки не ведаешь. Но та же самая справедливость — да ещё любовь! — и есть самый что ни на есть краеугольный камень во всей вселенной. Ну, наши богословы успели кое–что из этого уловить, недаром так много рассуждали о Божьей справедливости. Только ведь эта их справедливость по сравнению с настоящей — одно убожество, курам на смех! Экие пастыри нашлись: дверные косяки сняли да ими дверь–то наглухо и забили!
Донал рассказал ему о своей ссоре с Форгом и спросил, правильно он себя повёл или нет.
— Хм–м–м, — протянул сапожник. — Вас винить мне не в чем, а молодого графа оправдал бы, да не могу.
— По–моему, он неплохой малый, — заметил Донал. — Только немного заносчивый.
— Ну, таких, как он, за это даже извинить легче, чем кого другого, — рассудительно сказал Эндрю. — Не повезло им, беднягам. Ведь вы посмотрите, как его растили! С детства воспитывали как благородного лорда. Понятно, ему трудно считать себя обыкновенным смертным!
Потом Донал пошёл прогуляться по городу и на одной из улиц встретил священника, но тот не обратил на него никакого внимания. Позднее преподобный Кармайкл выражал своё крайнее недовольство коварством этого несносного молодого человека и утверждал, что тот нарочно подстроил всё так, чтобы наняться в замок без его ведома и застать его врасплох. Правда, в замке его слово мало что значило. Граф никогда не заходил в церковь даже случайно или мимоходом. Однако его племянница, леди Арктура, появлялась там регулярно и в вопросах духовных считала мистера Кармайкла авторитетом, человеком, у которого можно брать сколько угодно живой воды, без денег и без счёта. Но материи, которые казались ей духовными, в действительности были самой обыкновенной земной мешковиной, а воду ей черпали из затхлых, пропахших гнилью сточных канав поддельного богословия. Только что было делать бедной девушке, не умеющей добывать для себя истинную пищу, как не прибегать к помощи тех, кто притворялся, что готов прокормить всю свою паству? Откуда ей было знать, что он не способен накормить даже себя самого? Ей казалось, что он помог ей разобраться со многими трудностями, только рано или поздно старые трудности всплывали снова и с удвоенной силой набрасывались на неё, а она, как могла, пыталась с ними бороться, пока новая сложность не затмевала прежние и не заставляла её опять обращаться к священнику — или, вернее, к его дочери. Она была из тех людей, кому совершенно необходима чужая помощь и кто не может существовать без поддержки откуда–то извне. К сожалению, по глупости и неосознанной лживости своих учителей (которые настолько не соответствуют этому призванию, что даже не осознают своей непригодности), подобные натуры нередко направляют все свои силы на то, чтобы сначала усвоить верные понятия, а потом каким–нибудь образом подогнать под них свои чувства и ощущения.
Леди Арктура была честной, насколько её этому учили, хотя, пожалуй, не настолько честной, какой могла бы быть, если бы никто её этому не учил.
Разве могла она рассуждать по правде, если ни разу не видела даже малой искры Божьей истины? Разве могла она угодить Богу (как она называла то, что было у неё в голове), если её представления о Нём вызвали бы омерзение у всякой любящей души? Как ей было ощутить и понять, что Бог принимает её, если она не умела принимать ближнего и, сама того не зная, взирала свысока на большую часть окружавших её людей? Разве может такой человек радоваться своей вере и приглашать других разделить с ним её блаженство? Правда, если бы такая вера ей нравилась, всё, наверное, было бы гораздо хуже и для неё самой, и для других, последуй они её приглашению. А ведь вера — это просто путь домой, к Отцу!
В вере леди Арктуры не было почти ни одного признака настоящего пути к Богу кроме, пожалуй, его неизбежных трудностей! Из–за того, что мы так мало похожи на детей, даже истинная дорога кажется нам тяжкой и муторной; она всё время круто забирает в гору, и дойти до конца бывает очень и очень нелегко. Но с каждой покорённой вершиной странника наполняет новая жизнь, воздух становится всё чище, и чем дальше карабкается наш путник, тем заметнее в нём прибавляется бодрости и сил. Однако из этого вовсе не следует, что иные, неверные пути непременно легки и беззаботны. Конечно, в гору шагать тяжело, но пробираться через болото ещё тяжелее. Когда кто–то ищет Бога, даже не поворачиваясь к Нему лицом, и вместо того, чтобы смотреть на Отца в Сыне, принимает самые глупые и заезженные мнения о Нём и Его путях, чему тут удивляться, если он годами странствует среди мрачных ущелий и тратит свои силы на то, чтобы стороной обходить отвесные скалы и выбираться из трясины, вздыхая и скорбя о своих грехах вместо того, чтобы оставить их за спиной и полететь навстречу Отцу, в познании Которого сокрыта жизнь вечная? Начни он искать то, что знал, говорил и заповедовал Христос, и исполнять Его заповеди, и лжеучителя вскоре отошли бы для него в небытие. Но увы! Он продолжает кланяться этим важным идолам с их унылыми физиономиями и пышными речами. А они особенно опасны, когда воплощаются в обычных хороших людях, которые сами стали жертвами своей веры в людей и смотрят на Сына Человеческого через призму чужих измышлений, а не собственными духовными глазами.
Донал ещё не видел леди Арктуру. Он не встречался с членами семьи ни за столом, ни в гостиной. После занятий с Дейви он отправлялся либо в свою башню, либо гулять по окрестностям. Ему дозволялось бродить по всему имению за исключением маленького сада на южно–восточном склоне холма, откуда было видно море. Этот сад был скрыт от посторонних глаз глухой стеной, и граф был единственным человеком, который хоть когда–нибудь туда заходил. Правда, и он там появлялся очень редко. На самой дальней от города стороне холма располагался большой парк, простиравшийся до самой реки и идущий далеко вдоль её берега. В нём было множество прекрасных деревьев, и в одном месте открывался изумительный вид на море, а в другом — на горы. Здесь Донал часто бродил, либо один с книгой в руке, либо с маленьким Дейви. Присутствие мальчика не мешало ему размышлять, когда было о чём подумать. Иногда он ложился на траву и начинал читать вслух, а Дейви устраивался рядышком, и слова, которых он не понимал, обтекали его со всех сторон, как струи духовного водопада. У реки всегда была привязана лодка, и хотя Донал не сразу научился сноровисто управляться с вёслами, вскоре он наловчился достаточно для того, чтобы время от времени выбираться на речные прогулки, которые ему очень нравились, особенно в сумерках.
На следующий день после столкновения с лордом Форгом Донал сидел с книгой неподалёку от реки под развесистым старым буком. Он читал себе самому вслух и потому не услышал, как тот тихонько подошёл к нему.
— Мистер Грант, — начал Форг, — если вы извинитесь за то, что сбросили меня с лошади, я извинюсь за то, что ударил вас.
— Мне ужасно жаль, что пришлось так с вами поступить, — ответил Донал, поднимаясь. — К тому же, ваша светлость, наверное, помнит, что вы ударили меня ещё до того, как я выбил вас из седла.
— Это здесь ни при чём. Я предлагаю договориться по–хорошему, или пойти на компромисс — называйте это, как вам будет угодно. Если вы принесёте свои извинения, я тоже перед вами извинюсь.
— Когда мне кажется, что я должен что–то сделать, я делаю это безо всяких отговорок и без подобной торговли. Я нисколько не жалею о том, что сбросил вас с лошади, и лгать не стану.
— Конечно, каждый всегда считает себя правым, — процедил молодой граф с язвительной усмешечкой.
— Но из этого вовсе не следует, что все всегда неправы, — ответил Донал. — Скажите, ваша светлость, вы действительно считаете, что вели себя как должно и по отношению ко мне, и по отношению к вашему коню?
— Я такого не говорил.
— Значит, не каждый считает себя правым и отнюдь не всегда. Позвольте мне принять ваши слова за извинение.
— Нет уж, дудки! Когда я захочу извиниться, то сделаю это прямо, без обиняков и не стану изворачиваться.
В душе лорда Форга шла внутренняя борьба. Он знал, что повёл себя недостойно, но не мог заставить себя об этом сказать. Это одна из самых печальных человеческих слабостей: мы стыдимся сознаться в том, что поступили неправильно, хотя лучше бы нам так сильно устыдиться своего поступка, чтобы не знать покоя, пока мы в нём не признаемся. Стыд крепко впивается в душу, и только покаянное признание может освободить нас от него.
Форг отошёл на пару шагов и остановился, не глядя на Донала и ковыряя землю концом трости. Вдруг он развернулся и сказал:
— Я извинюсь, если вы ответите на мой вопрос.
— Я и так вам на него отвечу, без всяких извинений, — улыбнулся Донал. — Я вообще не просил вас передо мной извиняться.
— Тогда скажите, почему вчера вы не дали мне сдачи?
— Интересно, почему вы об этом спрашиваете? Но я отвечу: просто потому, что тем самым я ослушался бы своего хозяина.
— Признаться, я не совсем вас понимаю… Но это неважно. Я хотел убедиться, что вы не трус. Перед трусом я никогда не стал бы извиняться.
— Даже будь я трусом, вы всё равно обязаны были бы попросить у меня прощения. Долги надо платить. Но я надеюсь, что мне не придётся колотить или оскорблять вашу светлость, дабы вы убедились, что я вас боюсь не больше, чем вон того дрозда?
Форг усмехнулся и замолчал. Затем с нерешительным и даже несколько глуповатым видом он протянул Доналу руку.
— Ладно, давайте мириться, — сказал он.
— Нет, милорд, — возразил Донал, — я ничуть не желаю вам зла, но не стану пожимать вам руку, пока между нами остаётся неискренность. А иначе и быть не может, ведь вы до сих пор не вполне решили для себя, трус я или нет.
С этими словами он снова уселся на траву, а лорд Форг удалился, затаив новую обиду. На следующее утро он вошёл в классную комнату, где Донал занимался с Дейви. В руке у него была книга.
— Мистер Грант, — сказал он. — Вы не поможете мне разобраться с отрывком из Ксенофонта?
— С удовольствием, — приветливо откликнулся Донал и через несколько минут помог Форгу справиться со сложным местом.
Однако вместо того, чтобы пойти к себе, лорд Форг уселся неподалёку от них и продолжал читать. Учитель с учеником закончили урок и вышли прогуляться, а тот так и не поднимался со своего места. Назавтра он пришёл с новой просьбой, и Донал не упустил возможности искренне похвалить его за сделанный перевод. С того дня он стал приходить каждое утро. Его не особенно тянуло к учёбе, но помня о необходимости поступать в английский университет, он решил, что пора засесть за книги.
Экономкой в замке служила хорошая, честная женщина, очень по–доброму относившаяся к Доналу и, по всей видимости, считавшая своим долгом заботиться о нём ещё и потому, что по своему происхождению он был ближе к ней, нежели к господам. «Новый учитель не выставляет себя благородным джентльменом», — говорили про Донала в замке, а уж был он джентльменом или нет, пусть читатель, как может, судит об этом сам. Время от времени, когда Доналу приносили его обед или ужин, в классной комнате появлялась сама миссис Брукс и, желая оказать юноше должное внимание и заботу, присаживалась рядом, чтобы немного с ним поговорить, пока он ест, а при надобности и прислужить ему за столом. Она тоже выросла в деревне, хотя и была родом из южной части горной Шотландии, где на зелёных холмах пасётся ещё больше овечьих стад. Она снабдила Донала кое–какими немаловажными сведениями насчёт графского семейства, и он быстро понял, что если бы не добрый нрав и разумность экономки, жизнь в замке протекала бы совсем не так мирно, как сейчас.
Леди Арктура была дочерью покойного лорда Морвена и единственной наследницей всего поместья. Форг и его брат Дейви были сыновьями нынешнего графа, который приходился умершему родным братом и долгие годы жил в его доме, пока не унаследовал титул. Он был человеком странноватым и замкнутым, его никто особенно не любил, и после смерти жены здоровье его сильно пошатнулось. Но несмотря на свои причуды, он был если не щедрым, то, по крайней мере, справедливым хозяином. Брат назначил его опекуном своей дочери, и он, как и прежде, продолжал жить в замке. Его покойная жена была прелестной, но хрупкой женщиной и в последние дни жизни почти не вставала с постели и не выходила из своей комнаты. С тех пор, как она умерла, муж её заметно переменился. Порой его поведение и правда было сложно понять.
— И в церковь он никогда не ходит, — рассказывала миссис Брукс. — Ни разу за год не сходил! Надо ведь и о приличиях немного подумать, а какие уж там приличия, если хоть раз в неделю не появиться на службе? Два–то раза, пожалуй, и правда чересчур; если два раза ходить, совсем времени не останется, чтобы самой Библию почитать. А так наш граф смирный, тихий, ничего непотребного не творит, а уж что там у него на уме, только Богу ведомо. Говорят, чем человек совестливее, тем горше казнит себя за прегрешения, но чего мне рассуждать, коли я ничего не знаю? Раньше–то он, рассказывают, блудил да гулял по–страшному, пока не поселился с покойным графом. Вроде даже служил где–то на чужой стороне — только точно ли так, не знаю. А покойный граф был человек святой, благочестивый, упокой Господи его душу! Эх, нам и живых судить нельзя, не только мёртвых… Что ж, мистер Грант, пора мне идти, кое за чем присмотреть, а то за этими девчонками глаз да глаз. Да, сэр, мне рассказывали, что вы дружите со старым Эндрю Коменом? Что мне делать с его внучкой, ума не приложу! Иногда девушка как девушка, старательная, тихая. А иногда как бес в неё вселяется!
— Да, невесело, — задумчиво сказал Донал. — И странно. Дедушка–то с бабушкой у неё просто замечательные.
— И не говорите! Но скажу вам, сэр, я не раз замечала: иные своих детей воспитывают как следует, а вот внуков балуют из рук вон. То ли потому что из сил уже выбились, то ли потому что думают, что с ними ничего дурного и быть не может. Сдаётся мне, слишком уж они полагаются на свою Эппи! Как говорил в воскресенье наш преподобный Кармайкл, я не пророк и не сын пророка, — вот уж тут он правду сказал, душой не покривил: из него и малый–то пророк никакой, не говоря уж о большом, а коли к кафедре его не подпускать, так и совсем человек хороший будет. И дочь у него девушка справная, они с леди Арктурой большие подруги… Ой, что–то заболталась я совсем! Вы уже покушали, мистер Грант? Ну что ж, тогда дайте–ка я быстренько тут всё приберу, и занимайтесь себе на здоровье!
Глава 17
Леди Арктура
Прошло три недели с тех пор, как Донал поселился в замке, но он ещё ни разу не встретился с его хозяйкой. Однажды он видел её со спины и несколько раз в профиль, но ещё ни разу по–настоящему не смотрел ей в лицо и не перемолвился с ней ни единым словом.
Однажды днём он бродил по буковой аллее, затенённой свисающими ветвями могучих деревьев. Раньше эта аллея вела к двери домика, где когда–то проживало семейство графов, но теперь в этом домике сделали другой вход. У Донала в руках был томик апокрифов, которые он нашёл в библиотеке и до сих пор ещё не читал. По своему обыкновению он сразу же принялся читать их с самого начала и теперь добрался до семнадцатой главы в книге под названием Премудрость Соломона, где рассказывается о поражении неких магов и волшебников. Увлечённый красотой слога, Донал уселся на старый каменный жёрнов и начал читать вслух: «Обещавшиеся отогнать от страдавшей души ужасы и страхи, сами страдали позорною боязливостью… Ибо осуждаемое собственным свидетельством нечестие боязливо и, преследуемое совестью, всегда придумывает ужасы… И они в эту истинно невыносимую и из глубин нестерпимого ада исшедшую ночь, располагаясь заснуть обыкновенным сном, то были тревожимы страшными призраками, то расслабляемы душевным унынием, ибо находил на них внезапный и неожиданный страх. Так, где кто тогда был застигнут, делался пленником и заключаем был в эту темницу без оков. Был ли то земледелец или пастух, или занимающийся работами в пустыне, всякий, быв застигнут, подвергался этой неизбежной судьбе, ибо все были связаны одними неразрешимыми узами тьмы.
Свищущий ли ветер, или среди густых ветвей сладкозвучный голос птиц, или сила быстро текущей воды, или сильный треск низвергающихся камней, или незримое бегание скачущих животных, или голос ревущих свирепейших зверей, или отдающееся из горных углублений эхо, всё это, ужасая их, повергало в расслабление. Ибо весь мир был освещаем ясным светом и занимался беспрепятственно делами; а над ними одними была распростёрта тяжёлая ночь, образ тьмы, имевшей некогда объять их; но сами для себя они были тягостнее тьмы».
Донал остановился и задумался, ибо несмотря на всю тяжеловесность этих строк (он не сомневался, что она является лишь плодом убогого воображения переводчика, не умеющего подлинно постичь мысли поэта) в них несомненно заключалось зерно страшной правды, а такому читателю, как Донал, было всё равно, намеревался автор выразить эту правду или нет. Но подняв глаза от книги, он неожиданно для себя увидел, что неподалёку стоит леди Арктура и как–то странно к нему прислушивается. Казалось, она застыла под властью каких–то нездешних чар. Краска сбежала с её лица, губы побледнели и чуть–чуть приоткрылись.
Она собиралась пройти мимо, но невольно задержалась, услышав голос учителя. Ей показалось, что он читает не что иное, как саму Библию, так торжественно и напевно он произносил незнакомые строки, обращаясь к внимательной пастве собственных мыслей. Вскоре она поняла, что слышит вовсе не Библию, но смутный ужас древнего писания заворожил её, и она внимала ему всем своим существом. Сама она не умела вызывать в себе новые образы и ощущения, но обладала чутким и сильным воображением, готовым откликнуться на любое побуждение.
Донал взглянул на неё лишь мельком. Он сразу же опустил взгляд на страницу и продолжал сидеть молча и не шевелясь, хотя глаза его не различали ни одного слова. Несколько мгновений девушка оставалась неподвижной, но затем он услышал шелест её платья, и она, бесшумно ступая по траве, скрылась из виду.
Позвольте мне обрисовать леди Арктуру для своих читателей. Она была довольно высокой, стройной и очень светлокожей, но волосы её были тёмно–каштановыми, тяжёлыми и волнистыми, так что ей и вовсе не приходилось с ними возиться, стоило лишь расчесать их на пробор и уложить по обеим сторонам. У неё был невысокий лоб, мягкие тёмные глаза и правильные черты лица с маленьким носиком и нерешительным подбородком.
Губы у неё были тонкими, но приятной формы, и весь рот был бы довольно милым и нежным, если бы не поселившееся возле губ привычное выражение страдания. Над задумчиво–ласковыми глазами взлетали чёрные брови, намекавшие на скрытое упорство характера и несколько уравновешивающие слабость подбородка. Это было интересное, хоть и не совсем гармоничное лицо, и Донал подумал, что оно может стать даже красивым, если осветится изнутри радостным счастьем. Сложена леди Арктура была в высшей степени изящно, в чём Донал убедился, когда, подняв глаза, увидел её удаляющуюся фигуру. Ему подумалось, что ей незачем было убегать от него, словно от какой–то страшной опасности. Почему она не обращается с ним так же, как с любым другим слугой в замке? В её поспешности ему почудилось даже некоторое презрение, но он ничуть не обиделся, потому что был слишком полон реальности, чтобы обижаться на чужие мнения, как бы они ни проявлялись. И потом, ему уже пришлось испытать горькое разочарование, и он крепко усвоил преподанный ему урок. Он принадлежал к числу тех немногих поэтов, которые не поддаются жалкому стремлению непременно отыскать себе слушателей. Если поэту непременно нужна аудитория, он ещё не поэт, и стихи его мало кому пойдут на пользу, ведь ему самому они только во вред. Есть поэты, которые пишут не столько стихи, сколько саму жизнь; их самих можно назвать Божьими поэмами. Прекрасно, когда на песню сердца откликается другая душа, особенно когда певец не ищет ни от кого сочувствия. Но слава, о которой вздыхают многие из тех, кто мечтает стать поэтом (и даже кое–кто из поэтов подлинных), — это лишь пустая, бестелесная морская пена. Донал мог распевать свои песни с беззаботностью птиц, радуясь, что его слушает голубое небо, или смиренные овцы, или забредший в его края ангел, которому как раз случилось проходить мимо. Иногда, оставаясь один на лугу или на горном склоне, он читал свои стихи вслух, но лишь для того, чтобы воплотить их, облечь в одежды звуков и человеческого голоса. Его чуткая душа тут же откликалась на тень отчуждения в лице друга или страдальческий взгляд животного, но пренебрежительное выражение на лице незнакомой девушки не могло поколебать его спокойствия, будь она даже самой прекрасной женщиной на свете. Донал не слишком беспокоился, что думает о нём мир, потому что не слишком много думал о самом себе.
Леди Арктура и лорд Форг жили в одном доме как брат и сестра. Между ними не было почти ничего общего, так что они прекрасно ладили. Наверное, не знай они друг друга с самого детства, между ними могла бы вспыхнуть искра интереса и влюблённости. Сейчас же они мало бывали вместе и никогда не оставались наедине. Гости в замок заезжали редко, да и то лишь с соседскими визитами. Лорд Морвен почти никого не принимал, ссылаясь на слабое здоровье. Но леди Арктура действительно близко дружила с Софией Кармайкл, дочерью священника. Отец успел рассказать Софии о своём недовольстве Доналом и излил ей всё своё негодование по поводу его поведения. Этот юнец должен был немедленно покинуть его приход, а вместо этого взял и раздобыл себе самое лучшее — чего там, единственное! — место, которое в нём только было, лишив священника возможности предупредить его светлость. Чем больше несправедливых обвинений священник выдвигал против Донала, тем сильнее мисс Кармайкл осуждала нового учителя, поселившегося в замке. Ибо она была примерной дочерью и считала своего отца самым мудрым и достойным человеком во всём приходе. Естественно, она в точности передала его слова леди Арктуре. Та, в свою очередь, пересказала их дяде.
Однако граф просто отказался обращать на это своё августейшее внимание. Дело сделано, сказал он. Он сам видел этого учителя и беседовал с ним, и Донал ему понравился. К тому же, молодой человек сам рассказал ему о неудовольствии священника! Просто надо попросить, чтобы при обучении Дейви он не касался вопросов религии и веры. Таким образом, граф дал племяннице понять, что разговор окончен, и начисто о нём позабыл. Его светлость не желал предпринимать ничего такого, что потребовало бы от него усилий воли, сознательного размышления и логических выводов. Кроме того, для него не существовало вещей настолько важных, чтобы заниматься ими безотлагательно.
Леди Арктура больше не возвращалась к этому вопросу, зная, что спорить с дядей бесполезно, а пытаться принудить его к действию — ещё бесполезнее. Но её снедало мучительное сомнение: а вдруг она пренебрегает своим долгом? Она пыталась убедить себя, что ожидает лишь того дня, когда у неё самой появится явное и справедливое недовольство новым учителем, чтобы она могла честно об этом заговорить.
А теперь? Какой вывод она должна была сделать, услышав, как Донал читает апокрифы? В любом случае, подобное поведение говорило не в его пользу. Ведь у него в руках была не Библия, хотя читал он именно так, как читают Писание. А ведь вместо этого он мог бы читать саму Библию! Кроме того, апокрифы были опасно близки к Священному Писанию, но не входили в него, так что интересоваться ими, по меньшей мере, дурно и неблагочестиво! Но в то же самое время Арктура не могла отогнать от себя то неизгладимое впечатление, которое произвёл на неё и сам отрывок, и то, как Донал его прочёл. Звучное и сильное осуждение величественных строк проникло ей в самое сердце, и она не могла понять, почему они так задели её. Быть может, она просто ещё раз ощутила собственную греховность?
Леди Арктура принадлежала к многочисленной категории верующих, в которых чуткая совестливость сочетается с плохо обученным разумом и которые в результате обречены на многие и долгие страдания. Она заметно отличалась от своей подруги.
Религиозные мнения Софии Кармайкл (которые были не столько духовными, сколько метафизическими, но при этом всё равно оставались довольно убогими) никогда не причиняли ей душевного или умственного беспокойства, хотя она держалась за них с упорством дикой кошки, запустившей когти в добычу. Хотя, быть может, именно поэтому она и держалась за них с таким упорством: ведь они полностью соответствовали и подчинялись её желаниям!
Она не беспокоилась о том, чего хочет от неё Бог. Главное было придерживаться той верной доктрины, которая, как ей казалось, надёжно обеспечит ей будущее блаженство. Её собственная совесть перед Богом никак не влияла на её воззрения, а её сердце вообще не имело с ними ничего общего. Зато её голова (или, вернее, память) была начинена всевозможными мнениями и вопросами веры и религии. Она никогда и ничего не рассматривала отдельно, как оно того заслуживает, и не думала, соответствует ли то или иное высказывание истине — само по себе. Если оно доходило до неё из анналов Церкви, этого было достаточно, и чтобы доказать его состоятельность, она готова была перерыть всю Библию, выискивая там соответствующие тексты и подгоняя их к данному случаю. Любое другое толкование Писания, отличающееся от того, которое передали потомкам отцы Церкви, непременно должно было проистекать от дьявола! А если кто–то вдруг начинал возражать против истинности традиционного изложения церковных доктрин, тем самым он возражал против высшей Истины.
Сама мисс Кармайкл вообще не представляла, как можно искать иных смыслов и толкований кроме тех, что уже есть. Она была неспособна открывать для себя истину, потому что в сердце её не было правды, и в догматах своей церкви она любила не истину, а самоуверенные притязания на истинность. А если кто–то вдруг начинал сомневаться — нет, не в самой доктрине (Боже упаси!), а хотя бы в том, насколько правомерно было использовать для её подтверждения тот или иной отрывок или стих, — она тут же начинала считать его опасным субъектом, не придерживающимся здравого учения. Однако столь рьяная приверженность к чистоте любой из этих доктрин не оказывала на её собственную жизнь абсолютно никакого воздействия. Да иначе и быть не могло.
Такой была единственная (и старшая) подруга молодой наследницы. Но сердце и совесть самой леди Арктуры были живы — живы настолько, чтобы либо отвергнуть учение, не дающее им дышать, либо окончательно погубить характер, не умеющий скинуть с себя это тяжкое бремя. Софии Кармайкл было двадцать шесть лет, и она, подобно многим другим девушкам Шотландии, стала взрослой женщиной, не успев перешагнуть двадцатилетний порог. Это был цветок человеческой души, срезанной и высушенной, на который неприятно смотреть; и хотя подобные экземпляры попадаются весьма редко, ценнее они от этого не становятся. Мисс Кармайкл оставалась красивой, самоуверенной, непреклонной и высокомерной. Застенчивости в ней не хватало даже для внешней скромности, и по сути дела она была всего–навсего самовлюблённой мещанкой. Пожалуй, из неё ещё могло бы выйти что–нибудь получше, только для этого в ней понадобилось бы пробудить хоть проблеск смирения. Только вот какой духовный механизм справился бы с таким титаническим трудом, я вряд ли могу себе представить. Мисс Кармайкл была неглупа, но её ум никому не приносил радости. Она обладала завидной твёрдостью и уверенностью, но эти её качества не только не придавали никому отваги, но, напротив, отнимали у многих последнюю смелость. Фантазия у неё была самой убогой, а воображение — невероятно скудным. Как она не успела к тому времени свести с ума деликатную, хрупкую Арктуру с её всегдашней любовью к истине, я ума не приложу! С самого детства она самовластно распоряжалась воззрениями своей младшей подруги: леди Арктура даже не думала оспаривать или подвергать сомнению всё, что говорила ей София Кармайкл. Ложь невероятна по самой своей природе, но неверные убеждения всегда готовы вобрать в себя искажённую истину и с нею вместе могут натворить в человеческом сердце много бед. Когда внутреннее человеческое «я» полно неправды, оно само навлекает на себя наказание, и человек начинает верить в самую чёрную ложь.
Сама по себе леди Арктура была мягким и кротким существом и инстинктивно отшатывалась от всего небрежного и грубого. Однако ей была присуща родовая гордость (о существовании которой она даже не догадывалась), и поэтому она была способна причинять боль другим и ощущать страдания уязвлённого самолюбия. Кроме доктрин Пресвитерианской церкви Шотландии она больше всего почитала своё семейство, хотя, по правде говоря, оно ничем не заслужило такого почтения; на его счету было немного добра и великое множество зла, сотворённого перед лицом уже не одного поколения. Тем не менее, леди Арктура от рождения считала, что принадлежит к высокопоставленному роду, и подсознательно требовала, чтобы окружающие это признавали — за исключением лишь тех, чьё положение в обществе было неизмеримо выше. Природное высокомерие несколько смягчалось её уважением к авторам известных романов и трактатов, хотя в глазах настоящих мыслителей того времени эти книги не имели ровно никакого веса. Об авторах, писавших с подлинной силой и страстью (кроме авторов библейских писаний), леди Арктура ничего не знала. Однако она обладала верным чутьём на всё хорошее, и из известных ей писателей больше всего ей нравились лишь самые достойные, а из их книг — самые лучшие. Едва ли нужно говорить, что все эти авторы посвящали свои труды вере и религии. Повинуясь чувствительной совести и послушному сердцу, леди Арктура с самого детства обратила свои взоры туда, откуда должно подниматься солнце и где всю ночь видны рассветные лучи просыпающейся надежды. К сожалению, в своих поисках она отправилась не к самому источнику небесной истины, не к словам Самого Господа. Да разве могла она пойти прямо к Нему? Чуть ли не с рождения её сознание было заполнено избитыми, общепринятыми фразами о Божьей природе и великом Божьем замысле, которые по сути были всего лишь измышлениями тех, кто слишком рьяно стремился понять то, что человеку не всегда под силу, и слишком мало заботился о том, чтобы исполнять то, что им заповедано.
Неудивительно, что они смогли описать Бога лишь таким, каким Он представал их собственному воображению, и всякий совестливый человек просто обязан был с негодованием и отвращением отвернуться от такого топорного и лживого изображения Всевышнего. Но леди Арктура была правдива и честна, и уже поэтому всякий авторитет обладал в её глазах огромной властью. Сама податливость и мягкость таких натур запрещает им сомневаться в состоятельности и правдивости других.
Кроме того, у неё была гувернантка, твёрдо придерживавшаяся общепринятых воззрений, и большая часть её поучений была ересью самого худшего толка, потому что они были полны лжи против Того, Кто есть свет и в Ком нет никакой тьмы. Она позволяла своей юной воспитаннице взирать на славу живого Бога лишь через тусклые, закопчённые стёкла своих доктрин, а сама ни разу не поднимала взора на лик Господа Христа, Который есть образ невидимого Бога. Если бы Арктура воистину стремилась понять и узнать Того, познание Коего есть вечная жизнь, то никогда не поверила бы её ложным россказням. Но вокруг неё не было тех, кто помог бы ей отбросить учения человеков и лицом к лицу встретиться с Сыном Человеческим, зримо явленным Богом. Прежде всего она поверила лжи о том, что обязана верить в то–то и то–то, если хочет, чтобы Бог вообще позволил ей приблизиться и выслушал её. Старый сапожник научил бы её совсем другому, но она вряд ли решилась бы нарушить приличия и заговорить с таким человеком, даже если бы знала, что лучше него не найти во всей округе.
С тяжёлым сердцем она изо всех сил старалась поверить в то, что было изложено ей как незыблемый канон веры, и потому (вместо того, чтобы попробовать исполнять то, что заповедал Иисус Христос) как могла, пыталась представить себя одновременно и одной из избранных Божиих, и страшной грешницей. Никто не сказал ей, что мысли и чувства апостола Павла могут быть доступны и понятны лишь тому, кто хоть немного, но начал видеть славу Божью и познавать высоту, широту, глубину и долготу Его любви и самоотверженности, но никак не малому ребёнку, забавляющемуся пустыми учениями. Она пыталась уговорить себя в том, что заслуживает адского пламени во веки и веки, и что Бог — сотворивший её таким образом, что она с рождения была грешницей и ничего не могла с этим поделать, — поступил очень щедро и милостиво, дав ей возможность избежать этого наказания. Она твёрдо полагала, что ей не обрести спасения без чего–то такого, что Бог совершенной любви вполне способен ей дать, будь на то Его воля (но может и не дать, если это будет Ему неугодно), и тем не менее, пыталась убедить себя в том, что если всё–таки не будет спасена, то виновата в этом будет лишь она сама — и так далее, и так далее, по однообразному кругу бесконечных и печальных противоречий. На минуту ей казалось, что она с чистым сердцем может утверждать что–нибудь из того, во что ей полагалось верить. Но уже в следующее мгновение это чувство ускользало, и она снова погружалась в несчастливые раздумья.
Её подруга не пыталась привить ей своё собственное спокойное безразличие к подобным вещам, но даже попытайся она это сделать, ей бы вряд ли это удалось. Её саму никогда не беспокоили такие вопросы, она никогда не стремилась всерьёз понять, что же стоит за провозглашаемыми ею доктринами.
Но это нисколько не помешало ей взять на себя роль духовного наставника, и она непрестанно давала леди Арктуре всевозможные советы о том, как той добиться уверенности в своём спасении. Она вполне справедливо сказала своей подопечной, что все её трудности происходят из–за недостатка веры, но так и не показала ей Бога, достойного того, чтобы в Него уверовать.
Глава 18
Столкновение
За всё это время Донал ни разу не видел графа, а тот, со своей стороны, не проявлял никакого интереса к тому, успешно ли продвигаются занятия у Дейви. Однако леди Арктура сильно беспокоилась на этот счёт, потому что уже была порядком предубеждена против нового учителя и страшилась его влияния на неокрепший ум мальчика.
В классной комнате была небольшая ниша. Когда–то это был оконный проём, но по какой–то надобности его решили наглухо заложить кирпичами. Как–то раз уже после дневных занятий Донал примостился в этой нише с книгой, а Дейви сидел за партой и усердно писал. Хотя уроки уже кончились, погода на улице была такой слякотной и ветреной, что они решили никуда не выходить, и Донал задал Дейви аккуратно переписать одно небольшое стихотворение. Вдруг дверь отворилась, и в комнату вошла леди Арктура. С тех пор, как в замке появился Донал, она ещё ни разу сюда не заходила. Ей показалось, что Дейви один, она подошла к нему и заговорила так тихо, что Донал, с головой погружённый в книгу, не заметил, как она вошла. Однако постепенно её голос становился всё громче, и Донал вздрогнул, когда вдруг услышал её слова:
— Знаешь, Дейви, каждый грех, каким бы он ни был, заслуживает Божьего гнева и наказания, и в этой жизни, и в грядущей. И если бы Господь Иисус Христос не отдал Себя ради того, чтобы отвратить Божий гнев и удовлетворить Божью справедливость, понеся на Себе наше наказание, Бог навеки послал бы нас с тобой в ад. Бог прощает нас не ради нас самих, а ради Христа.
Не успела она договорить, как Донал поднялся и вышел на середину комнаты, исполненный праведного негодования.
— Леди Арктура, — проговорил он, — я не смею более молчать, когда в моём присутствии произносится такая гнусная клевета против Всеблагого Бога!
Леди Арктура вздрогнула и покрылась румянцем стыда и замешательства. Но воспитание и природная гордость тут же взяли верх. Она выпрямилась и с достоинством произнесла:
— Мистер Грант, вы, кажется, забываетесь!
— Я был бы только рад начисто позабыть о себе, миледи, — ответил Донал. — Но я не вправе забывать о чести своего Бога. Будь вы язычницей, я, наверное, подумал бы, что настало время просветить вас и открыть вам правду. Но слышать, как благородная и образованная дама, с детства знакомая с Библией, говорит такие вещи о Боге, сотворившем её и пославшем Своего Сына для её искупления, и не сказать ни одного слова в Его защиту, было бы настоящей трусостью!
— А вы–то откуда всё это знаете? Кто дал вам право так говорить? — выпалила леди Арктура. Сила, которую придала ей гордыня, уже начала покидать её.
— У меня была мать–христианка, — ответил Донал. — Да она и сейчас жива, слава Богу! Она научила меня любить только истину и ничего кроме истины. Библию я читал с детских лет, порой даже целыми днями, когда пас коров или овец. А ещё, сколько я себя помню, всегда старался исполнять то, что заповедал мне Господь. Потому–то я и могу сейчас подтвердить, что Бог есть истина, что Он есть свет и нет в Нём никакой тьмы, несправедливости или себялюбия. Я люблю Его всей своей душой, миледи!
Арктура хотела было ответить, что тоже любит Бога всем сердцем, но совесть её воспротивилась, и она промолчала.
— Я не говорю, что вы Его не любите, — продолжал Донал. — Правда, как можно любить Бога таким, каким вы Его описываете, ума не приложу! Тот, кто первым сказал о Нём такие мерзости, просто лжец и грешит против Бога. Ведь Он прекраснее всех самых прекрасных фантазий и мечтаний, которые только могут прийти в голову Его творениям.
Дрожа с ног до головы, леди Арктура поспешно поднялась и стремительно направилась к выходу. У двери она обернулась и позвала к себе Дейви.
Мальчик вопросительно посмотрел на своего учителя, молча спрашивая, идти ему или нет.
— Беги, Дейви, беги, — успокоительно сказал Донал.
Буквально через минуту Дейви вернулся. В глазах у него стояли слёзы.
— Арки говорит, что пожалуется на вас папе, — всхлипывал он. — Мистер Грант, неужели это правда, что вы опасный человек? Я ни за что не могу в это поверить, хотя вы и носите на поясе такой большой нож.
Донал рассмеялся.
— Это нож моего деда, называется скин–ду, — сказал он. — Я очиняю им перья. Но знаешь, Дейви, мне всегда странно, когда люди сердятся, если оказывается, что кто–то знает больше их самих. Им даже кажется, что своими знаниями человек пытается выставить их на посмешище или склонить ко злу, хотя на самом деле он лишь желает помочь им стать лучше!
— Но Арки и так хорошая, мистер Грант!
— Я в этом не сомневаюсь, Дейви. Но она не так хорошо знает Бога, как я, а иначе не стала бы говорить о Нём такие вещи. Теперь нам с тобой тоже придётся как следует о Нём поговорить и во всём разобраться.
— Ой нет, мистер Грант, лучше не надо! Давайте вообще не будем о Нём говорить. Арки сказала, что, если вы не дадите обещания больше не упоминать при мне о Боге, она пожалуется папе, и он вас выгонит!
— Дейви, — серьёзно произнёс Донал, — я не стал бы давать такого обещания, даже если бы взамен мне посулили отдать весь этот замок со слугами в придачу! Ведь Иисус сказал: «Кто отвергнется Меня пред человеками, тот отвержен будет пред Ангелами Божиими», а чем испытывать такое, я скорее брошусь с башни вниз головой! Разве так можно, Дейви? Вот скажи, хорошо ли будет, если человек отречётся от своего отца или матери?
— Не знаю, — ответил мальчик. — Я свою маму вообще не помню.
— Вот что я тебе скажу, Дейви, — сказал Донал, чувствуя внезапный прилив озарения. — Я пообещаю не говорить с тобой о Боге в другое время, если леди Арктура пообещает сидеть рядом, когда я буду говорить о Нём с тобой — ну, скажем, раз в неделю. Пожалуй, будет даже лучше, если мы не станем слишком часто о Нём говорить. Может, тогда мы сможем лучше Его слушаться.
— Спасибо, мистер Грант! Огромное Вам спасибо! — радостно воскликнул Дейви, с облегчением соскочив со своего места. — Я всё ей передам! Спасибо! Я так не хочу, чтобы вы от нас уходили. Если вы уйдёте, я, наверное, целую неделю буду плакать! Вы же не станете говорить ничего дурного, правда? Знаете, Арки читает Библию каждый день!
— Я тоже, — улыбаясь сказал Донал.
— Правда? — обрадовался Дейви. — Я ей про это тоже скажу, и она поймёт, что, должно быть, ошибалась.
Он тут же побежал к своей кузине, чтобы рассказать ей о предложении Донала. Услышав его, леди Арктура пришла в замешательство. Во–первых, она засомневалась, прилично ли это; во–вторых, её смущала неловкость своего положения в этой ситуации. К тому же, её охватил внезапный страх: а вдруг под видом благочестивых рассуждений этот учитель толкнёт её на ложные пути сомнения и заманит в замок великана Отчаяние? — хотя это было просто чудо Божьей благодати, что она не попала туда до сих пор! Что если он убедит её в таких вещах, уверовав в которые, человек навсегда лишается спасения?
Арктура не понимала, что та вера, к которой она стремилась, сама по себе была вечным проклятием. Ибо разве может душа, верующая в несправедливого Бога, обрести блаженство — на небе или на земле? Радоваться такой вере способен только дьявол, а веровать в то, чего не может быть, — не что иное, как вечное мучение. Понятно, что порой человек не видит истинной сущности того, во что, как ему кажется, он верит. Но это не спасёт его от страшной участи незнания Бога, ибо только в познании Его и заключается вечная жизнь. Разве может человек, знающий Бога, верить в то, что Он зол и несправедлив? Многие добрые люди повторяют подобные лживые слова о Боге, но это лишь означает, что сердце их пока разделено, сомневается и не знает покоя, и чтобы хоть как–то утешиться, думая о Боге, они вынуждены уговаривать себя размышлять о хорошем, по мере сил не вспоминая о плохом.
И потом, что скажет мисс Кармайкл, узнав об этом дерзком предложении? Леди Арктура готова была побежать к ней за советом, но София на две недели уехала из города, так что придётся действовать без её помощи! Пока что она сама не может сказать дяде ничего определённого по поводу сомнительных воззрений нового учителя! По некотором размышлении леди Арктура посчитала себя вполне вооружённой и подготовленной к любым спорам насчёт христианского учения. В конце концов, она прекрасно знает Краткий катехизис и может наизусть привести отрывки Писания в подтверждение каждой изложенной там доктрины. Так что с её стороны весьма глупо бояться того, кто стоит лишь на собственных невежественных и самонадеянных измышлениях, не обращая никакого внимания на мнения отцов Церкви и принимая только то, что угодно его неисправимой натуре, упорствующей во грехе.
Тем не менее, она сомневалась. Донал целую неделю ждал ответа на своё приглашение, но так ничего и не дождавшись, сказал Дейви:
— Завтра у нас с тобой будет урок по Новому Завету. Пожалуйста, напомни об этом своей кузине.
На следующее утро он спросил мальчика, разговаривал ли тот с леди Арктурой. Дейви утвердительно кивнул.
— И что она сказала?
— Ничего. Только посмотрела на меня как–то странно и всё.
К полудню она так и не появилась, и Донал сказал:
— Знаешь, Дейви, давай позанимаемся на свежем воздухе. Для библейского урока это самое подходящее место.
— Ура! — воскликнул Дейви, радостно вскакивая из–за парты. — А почему вы не берёте с собой Библию, мистер Грант?
— Пока она нам не нужна. Первые пару уроков читать мы не будем.
Они направились было к выходу, но тут в дверях появились леди Арктура и мисс Кармайкл.
— Если я правильно поняла, — довольно надменно заговорила хозяйка замка, — вы намеревались…
Она запнулась и замолчала. Мисс Кармайкл тут же пришла ей на помощь:
— Мы хотели бы составить своё собственное мнение, — сказала она, — о характере того религиозного наставления, которое вы даёте своему ученику.
— Я пригласил леди Арктуру присутствовать на тех занятиях, когда я беседую с Дейви о Боге, — сказал Донал.
— Так вы что же, не собираетесь сегодня о Нём беседовать? — спросила Арктура.
— Поскольку ваша светлость не дали мне никакого ответа и наши школьные занятия на сегодня уже закончились, я подумал, что вы не придёте.
— Значит, вы решили не проводить подобных занятий без леди Арктуры, — заключила мисс Кармайкл. — Что ж, весьма похвально!
— Простите, — возразил Донал. — Просто сегодня я решил провести его на природе.
— Но вы же дали обещание не преподавать Дейви никаких религиозных учений в отсутствии леди Арктуры!
— Ничего подобного. Я только предложил проводить такие уроки в её присутствии, если она сама пожелает к нам присоединиться. О том, буду я проводить эти занятия или нет, речи вообще не шло.
Мисс Кармайкл посмотрела на леди Арктуру, как бы спрашивая взглядом: «Это правда?» Весь её вид выражал крайнее сомнение и недоверие.
Донал же, в свою очередь, взглянул на мисс Кармайкл. Её вмешательство было ему совсем не по душе. Он не обещал давать уроки Нового Завета в присутствии любого, кто пожелает на них прийти! Он не знал, как ему вести себя перед лицом такого непрошеного вторжения, но так же не мог вернуться в классную комнату, сесть за стол и начать урок как ни в чём не бывало. Он обнял Дейви за плечи и медленно пошёл с ним к травянистой лужайке. Обе девушки молча последовали за ними. Он попытался не думать об их присутствии и сосредоточиться на своём ученике и Боге. На лужайке он внезапно остановился.
— Как ты думаешь, Дейви, с чего нам следует начать первый урок?
— С начала, — ответил Дейви.
— Когда имеешь дело с подлинным совершенством, трудно сказать, где у него начало. Покажи–ка мне один их своих шариков.
Дейви сунул руку в карман и вытащил матовый белый шарик, чистый и твёрдый, как будто сработанный из мрамора.
— Замечательный шарик, как раз то, что надо! — улыбнулся Донал. — Белый и гладкий, только одна–единственная красная жилка! Ну, а теперь скажи мне, где у этого шарика начало.
— Нигде, — ответил Дейви.
— А если я скажу, что шарик начинается везде? — спросил Донал.
— Ах да! Точно! — обрадовался мальчик.
— Но я и с тобой согласен. Шарик действительно не начинается нигде.
— Но как же он может начинаться везде и не начинаться нигде?
— А вот смотри: для самого себя он не начинается нигде, а вот для нас с тобой он начинается везде. Только все его начала — это концы, а все концы — начала. Вот погляди–ка на эту красную жилочку. Если мы начнём с неё, то ею же и закончим. Потому что перед нами настоящее совершенство. Знаешь, был человек, который сказал: «Я есмь Альфа и Омега — то есть первая буква греческого алфавита и последняя, — Начало и Конец, Первый и Последний». И весь Новый Завет написан про него. Он — тоже настоящее совершенство, и рассказывать про него можно с любого места, где кому покажется лучше.
Попробуй слушать меня так, как будто до сих пор ты ничего о нём не слышал.
Давным–давно, где–то пятьдесят–шестьдесят прадедушек назад, в мире появились люди, утверждавшие, что последние три года вместе с ними по земле ходил некий человек, который только что их оставил. Жестокие враги убили его, друзья похоронили, но, по собственному предсказанию, он пролежал в могиле всего три дня, а потом появился снова, живой и здоровый.
Ещё сорок дней его несколько раз видели то тут, то там, но потом он поднялся в небо и исчез… Не слишком правдоподобная история, правда?
— Правда, — ответил Дейви.
Поражённые дамы с ужасом переглянулись, но промолчали, и только невольно подались вперёд с напряжёнными лицами, с минуты на минуту ожидая услышать нечто похуже.
— Но знаешь, Дейви, какой бы неправдоподобной и невероятной она ни показалась тем, кому впервые пришлось её услышать, я верю каждому её слову!
В лице мисс Кармайкл промелькнула презрительная усмешка.
— Потому что тот человек называл себя Божьим Сыном, — продолжал Донал. — Он говорил, что пришёл от Отца навестить своих братьев, детей своего Отца, и забрать домой тех, кто пожелает с Ним пойти.
— Простите, — перебила мисс Кармайкл с язвительной улыбкой, — но на самом деле Он сказал, что всякий верующий в Него спасётся.
— Ладно, Дейви, беги играть, — сказал Донал. — В следующий раз я расскажу тебе ещё немного из того, что сказал тот человек. А пока не забудь то, что я сказал тебе сейчас.
— Не забуду, — пообещал Дейви и убежал.
Донал вежливо поклонился и собирался было спуститься к реке, но мисс Кармайкл выступила вперёд и произнесла:
— Мистер Грант, я не могу позволить вам уйти, пока вы не ответите мне на один вопрос. Вы верите в искупление?
— Верю, — ответил Донал.
— Тогда не соблаговолите ли вы изложить мне свои взгляды по этому вопросу?
— А вы что, сомневаетесь в своих собственных воззрениях?
— Ничуть, — откликнулась она, поджав губы.
— Тогда я не вижу ни малейшего повода излагать вам мои убеждения.
— Но я настаиваю!
Донал улыбнулся:
— А зачем они вам, мэм? Зачем вам исповедание моей веры?
— Будучи другом семьи и дочерью священника этого прихода, я имею право знать ваши воззрения. Вам поручено невероятно важное дело — воспитание ребёнка, за чью душу вам придётся держать ответ!
— За это мне действительно придётся держать ответ, но, простите, не перед вами.
— Вы несёте ответственность перед лордом Морвеном за всё, чему обучаете его сына.
— Боюсь, что это не так.
— Что? Да он вас в одну минуту уволит, если вы осмелитесь такое ему сказать!
— И я готов буду уйти. Если бы я нёс ответственность за образование Дейви только перед лордом Морвеном, то, конечно, преподавал бы мальчику лишь то, что угодно его отцу. Но неужели вы полагаете, что я согласился бы работать на таких условиях?
— До ваших действий и принципов мне лично нет никакого дела. И, наверное, его светлости тоже.
— Тогда я не вижу никакой причины, чтобы вы могли далее меня задерживать… Леди Арктура, я не обещал давать библейские уроки в присутствии кого–либо другого кроме вас. Это был первый и последний раз. Если вы решите прийти, пожалуйста, приходите. Вы имеете право знать, чему я учу вашего двоюродного брата. Но если вы приведёте с собой кого–нибудь другого кроме самого лорда Морвена, я сразу же уведу Дейви к себе в комнату.
С этими словами Донал повернулся и зашагал прочь.
Леди Арктура не знала, что и думать. Она не могла не видеть, что её спутница вела себя далеко не лучшим образом, а Донал, напротив, держал себя с достоинством. Но ведь он заблуждается! То, что он рассказывал Дейви, было совсем не похоже на церковные проповеди или наставления её подруги. Жаль, что сегодня удалось услышать совсем немного. Мистер Грант, должно быть, рассказал бы что–нибудь ещё, если бы София сдержалась и промолчала. Может быть, он сказал бы что–нибудь хорошее, не вмешайся она так не вовремя! Не годится так бесповоротно осуждать его на основании всего нескольких фраз… Ведь он сказал, что верит каждому слову в Новом Завете — или что–то вроде этого!
— С меня достаточно, — провозгласила мисс Кармайкл. — Сегодня же поговорю с отцом.
На следующий день Донал получил записку следующего содержания:
Сэр, По велению совести, я изложила своему отцу содержание нашего вчерашнего разговора, и он очень просил бы вас навестить его в любое удобное для вас время. Обычно он бывает дома с трёх до пяти пополудни.
С уважением,
София Агнес Кармайкл.
На что Донал незамедлительно ответил:
Мадам,
Несмотря на рекомендательное письмо от моего священника, ваш отец отказался продолжать со мной знакомство и, встретившись со мною на улице, повёл себя так, как будто не знает меня. Исходя из этого, а также из того, какие выводы ваше вчерашнее поведение по отношению ко мне позволяет сделать относительно того, что вы ему сообщили, я вряд ли ошибаюсь в своих предположениях насчёт того, с какой целью он хочет меня видеть. Я не стану приходить для того, чтобы защищать свои убеждения. Воззрения же вашего отца я слышал почти каждое воскресенье с тех пор, как поселился в замке, и знаком с ними с самого детства.
Искренне ваш,
Донал Грант
Больше он не получил ни строчки ни от дочери, ни от отца. Когда они сталкивались в городе или в церкви, мисс Кармайкл, как и её отец, больше не обращала на Донала ни малейшего внимания.
Но Софии удалось уговорить свою подругу, что при невозможности добиться увольнения этого странного учителя ей следует по мере сил защищать своего маленького кузена от ужасных последствий столь ложного учения. Если она хотя бы будет сидеть на занятиях, он не станет говорить ничего такого, что непременно сказал бы, не будь её рядом. В её присутствии он явно будет вести себя сдержаннее! Может быть, со временем ей даже удастся оказать на него благое влияние, если она наберётся храбрости указать ему, в чём именно он ошибается. А может быть, ей всё–таки придётся настоять на том, чтобы лорд Морвен его уволил, — ведь замок принадлежит ей, и потому дядя просто не сможет полностью ей воспротивиться!
Мисс Кармайкл не понимала, что подобные соображения только свяжут деликатную Арктуру по рукам и ногам. Однако саму Арктуру не оставляло чувство, что она должна что–то предпринять, и она решила, что не может себе позволить не приходить на уроки Донала, как бы неприятно это ни было. Хотя бы этим она сможет помочь мальчику! Поэтому в следующий раз она появилась в классной комнате строго в назначенный час и, холодно поклонившись, села на предложенный ей стул.
— Ну что ж, Дейви, чем ты занимался со времени нашего прошлого урока?
Дейви удивлённо уставился на учителя.
— А вы мне ничего не задавали, мистер Грант!
— Действительно, не задавал. И всё же, зачем я преподал тебе тот урок? Что толку от подобных уроков, если от них тебе ни тепло, ни холодно? Ты помнишь, о чём я говорил?
Дейви, который за неделю ни разу об этом не вспомнил (потому что первый урок так неожиданно прервался и Донал не смог сказать всё, что хотел), подумал и сказал:
— Что Иисус Христос воскрес из мёртвых.
— Так. И какая тебе польза в том, что ты об этом знаешь?
Дейви молчал. Он не знал и вообще не мог себе представить, что от этого может быть какая–то польза. В катехизисе, который он выучил почти до половины, ничего об этом не говорилось.
— Что ж, Дейви, придётся тебе помочь. Скажи, Иисус сейчас жив или мёртв?
Дейви подумал.
— Жив, — ответил он.
— И чем Он занимается?
Дейви не знал.
— А для чего Он умер?
На это у Дейви нашёлся ответ, накрепко заученный заранее:
— Чтобы забрать наши грехи, — сказал он.
— Тогда для чего Он живёт сейчас?
Дейви снова замолчал.
— Скажи, если человек ради чего–нибудь умирает, сможет ли он об этом позабыть, как только воскреснет?
— Нет, сэр.
— Так, может быть, он будет продолжать делать то, чем занимался до смерти?
— Наверное да, сэр.
— Значит, если Иисус умер, чтобы спасти нас от грехов, то и сейчас Он живёт для того, чтобы избавлять нас от них?
— Да, сэр.
— А что такое грехи, Дейви?
— Всё плохое, сэр.
— Да, малыш. Плохие мысли, плохие чувства и плохие дела. А у тебя грехи есть?
— Да, сэр. Я нечестивый грешник.
— Да что ты? Неужели? А откуда ты это знаешь?
— Арки сказала.
— А что значит быть нечестивым грешником?
— Совершать нехорошие поступки.
— И какие же нехорошие поступки ты совершаешь?
— Не знаю, сэр.
— Тогда на самом деле ты не знаешь, что ты нечестивый грешник. Ты только знаешь, что тебе сказала об этом Арки!
Леди Арктура оскорблённо выпрямилась, но Донал слишком увлёкся, чтобы заметить свою бестактность.
— Хочешь, я скажу тебе, какой нехороший поступок ты совершил сегодня? — продолжал он.
Дейви покраснел.
— Стоит нам увидеть одно зло, которое мы совершили, как мы сразу начинаем видеть и другие дурные дела. Некоторые люди не желают узнавать свои грехи, но прячут их от себя и от Бога. Но нам лучше вывести их на свет, все до единого, чтобы Иисус мог их забрать. А ещё мы можем помочь Ему забрать эти грехи, если будем изо всех своих сил с ними бороться… Помнишь, сегодня утром ты таскал щенка за уши, пока тот не завизжал?
Дейви уныло опустил голову.
— Ты, правда, остановился, но потом опять начал дёргать беднягу за уши. Скажи, поступил бы так Иисус, когда был маленьким мальчиком?
— Нет, сэр.
— Почему?
— Потому что это плохо.
— А по–моему, скорее, потому, что Он смотрел бы на этого щенка с любовью. Ему не надо было думать о том, хорошо Он поступает или нет, потому что просто Он любил и любит всё живое. Он хочет забрать твои грехи, потому что любит тебя. Он не просто хочет, чтобы ты перестал мучить своего щенка, но желает убрать из твоего сердца то нехорошее, что отказывается его любить. Ему хочется, чтобы ты тоже любил каждое живое существо. Видишь, Дейви, Иисус воскрес из мёртвых для того, чтобы сделать нас хорошими.
По щекам мальчика катились слёзы.
— Урок закончен, малыш, — сказал Донал. Он поднялся и пошёл было к двери, чтобы оставить мальчика наедине с Арктурой, но у самого выхода, повиновавшись внезапному порыву, обернулся и сказал:
— Дейви, я люблю Иисуса Христа и Его Отца больше, чем могу сказать тебе об этом — больше, чем могу выразить словами, больше, чем могу помыслить. И если ты любишь меня, то будешь слушаться того, что говорит тебе Иисус.
— Какой вы, должно быть, хороший человек, мистер Грант! — всхлипывая проговорил Дейви. — Правда, Арки?
Донал рассмеялся.
— Что ты, Дейви! Неужели ты считаешь меня хорошим, потому что я люблю единственного по–настоящему хорошего Человека во всём мире? Право, это странно! Уж если на то пошло, я был бы самым презренным существом на земле, если бы, зная Его так, как знаю сейчас, не любил Его всем сердцем. И однажды, когда Он, наконец, закончит меня творить, сердце моё станет ещё больше и глубже, и я буду любить Его ещё крепче и безогляднее.
— А Бог что, до сих пор вас творит, мистер Грант? Я думал, вы уже взрослый!
— Ну, выше–то Он меня, пожалуй, уже не сделает, — ответил Донал. — Но у меня внутри есть что–то живое — то, чем я люблю тебя, чем думаю о Боге, чем пишу стихи и читаю Библию. И вот как раз эту живую частичку меня Бог продолжает делать всё больше и больше. Уж не знаю, когда Он остановится. Знаю только, на чём Он не остановится. Это живое во мне и есть настоящий я, и Бог будет взращивать его и дальше, всю вечность, хотя сейчас оно совсем не такое, каким должно бы быть.
— А почему у Него так медленно получается?
— На самом деле, не так уж медленно, но всё могло бы быть быстрее, будь я таким хорошим, каким должен быть к этому времени — с такими–то родителями да ещё и с уймой времени на горных склонах наедине с овцами и Новым Заветом. Я молился Богу, Дейви, и на горных пастбищах, и в полях, и Он услышал меня и помог мне увидеть не только глупость многого из того, что есть в мире, но и подлинное величие и красоту. Эх, Дейви, Бог хочет отдать тебе весь мир и всё в нём. Когда ты начнёшь делать то, что говорит тебе Иисус, тогда станешь моим братишкой, и мы с тобой вместе будем младшими братьями Христа, сыновьями Его Отца, а значит, наследниками всего.
С этими словами он повернулся и вышел.
Теперь слёзы катились и по щекам леди Арктуры, хотя сама она этого не замечала.
«У него благие намерения, — подумала она про себя, — но он так жестоко ошибается! В Библии сказано, что мы должны не делать, а верить!»
Хотя бедная девушка каждый день читала свою Библию, глаза у неё были так запорошены пеплом и прахом преподанного ей наставления, что она очень мало знала, о чём там говорится на самом деле. Самые важные истины ускользали от неё пустыми, ничего не значащими словами, в которых не было и тени смысла. Они не подтверждали усвоенные ею доктрины и посему ничего ей не говорили. История Христа и учение тех, кто верно обращался со Словом Жизни, предназначены вовсе не для того, чтобы помочь людям понять, каким именно образом Бог устроил всё необходимое для их спасения. Бог хочет, чтобы мы жили, и жизнь непременно приведёт к познанию; но даже все знания во вселенной не дадут нам жизни. Послушание — это дорога ко всякой полноте и единственный способ научиться доверять Богу. Любовь, вера и послушание — это разные грани одной и той же призмы.
После этого Арктура регулярно приходила на урок, всегда с намерением возразить учителю, как только всё закончится. Но каждый раз Донал успевал сказать что–то такое, что пронзало самое сердце честной девушки, и она ничего не могла на это ответить. Она поднималась из–за стола и уходила вместе с Дейви, как будто сама была ученицей (да так оно и было, только сама она об этом не догадывалась), но после урока всегда отправлялась в сад или к себе в комнату, чтобы побыть там в одиночестве. Нередко она ловила себя на мысли о том, как было бы хорошо, если бы слова Донала действительно оказались правдой. Однако она продолжала считать их весьма опасными: а вдруг, слушая подобные вещи, и она сама, и Дейви не смогут избежать грядущего гнева Господня?
Глава 19
Управляющий
Старая буковая аллея, уже давно никуда не ведущая и закрытая с одной стороны воротами, а с другой — высокой стеной, была любимым прибежищем Донала, отчасти из–за своей красоты, а отчасти из–за того, что в ней редко кто появлялся. Могучие ветви пересекались у него над головой, и Доналу казалось, что он идёт по длинной анфиладе царственных покоев, в которых прихотливо расставленные остроконечные арки поддерживают решетчатый лиственный купол. Поскольку по аллее никто уже не ходил и не ездил, её окончательно забросили, и даже в самой её никчёмности и запертости было что–то дикое и немного жутковатое. Когда в сумерках ветер со вздохами пролетал по её жалобно шелестящим сводам, или когда зимний холодный вихрь не давал покоя корявым, древним ветвям и деревья выглядели так, как будто устали от мира и жаждали наконец очутиться в Божьем саду; или когда снег тяжёлым грузом ложился на ветхие буковые плечи, которые, казалось, едва выдерживают его натиск, и прохожий, случайно поднявший на них взор, начинал смутно понимать, каким был бы мир, исчезни из него Бог, старая аллея приобретала такой странный и нелюдимый вид, что несмелый человек с живым воображением поспешил бы оттуда убраться, чтобы как можно скорее отыскать ближайшее жильё. Но Донал, горячо и крепко, в полном и конкретном смысле любивший своих ближних, умел любить самые уединённые места, потому что даже там никогда не оставался один.
Аллея была совершенно заброшена. Вся она поросла высокой травой, которую время от времени скашивали. С одного края прямо за деревьями пролегала тропинка, по которой так редко ходили, что, хотя она ещё проглядывала сквозь траву, высокие стебельки смыкались над ней, то и дело скрывая её из виду. Доналу нравилось такое уединение, и он всё чаще и чаще бывал здесь один. Здесь он читал, здесь молился; это место стало для него маленькой часовней в великом храме природы. Здесь его чтение и размышления почти никогда не прерывались появлением другого человека.
Однажды, примерно через месяц после появления в замке, Донал лежал в траве с книгой, примостившись в тени самого величественного бука. Вдруг и в воздухе, и по земле пробежала дрожащая волна, и Донал узнал в ней стук копыт приближающегося коня. Он поднял голову, чтобы посмотреть, кто это, но его внезапно появившаяся голова испугала коня, так что всадник чуть не вылетел из седла и, конечно же, вышел из себя. Кое–как удержавшись и сдерживая возбуждённое животное, готовое сорваться с места и поскакать во весь опор, наездник повернул его прямо на Донала, которого принял за бездомного бродягу. К тому времени Донал уже начал подниматься — намеренно, чтобы не вышло чего–нибудь похуже, — но не успел ещё и выпрямиться, как наездник выхватил плётку, пришпорил коня и ринулся на него. Донал молниеносно стащил с головы шапку, шагнул в сторону и остановился. Его спокойные движения и приветливое лицо несколько усмирили ярость незнакомца. Во всём виде Донала было что–то такое, чего не мог не заметить ни один истинный джентльмен.
Наездник явно вращался в сельских кругах и не принадлежал к числу изысканных горожан, но по его осанке и выправке было видно, что он прекрасно осознаёт и с достоинством занимает своё положение (по–видимому, весьма почётное) и вполне готов перед кем угодно за себя постоять.
— Какого чёрта!.. — воскликнул было он, потому что едва не упал, а ведь ничто другое так не выводит из себя умелого ездока — разве что он всё–таки не удержится и свалится в придорожную канаву. В таких случаях любой смертный прежде всего с негодованием обрушивается на виновника сего печального происшествия, чтобы выместить на нём оскорблённые чувства (какими бы глупыми и безосновательными они ни были). Однако разглядев Донала получше, незнакомец сдержался.
— Прошу прощения, сэр, — сказал Донал. — С моей стороны было очень неосмотрительно так внезапно показаться из травы. Я должен был сообразить, что конь может испугаться. Простите, я увлёкся и поступил необдуманно.
Джентльмен приподнял свою шляпу.
— Я тоже прошу у вас прощения, — сказал он с улыбкой, согнавшей с его лица остатки недовольства. — Я было подумал, что кто–то без разрешения забрался в чужие владения. Но вы, должно быть, новый учитель, а значит, не меньше меня имеете право здесь находиться.
— Вы угадали, сэр.
— Простите, я не помню вашего имени.
— Меня зовут Донал Грант, — сказал Донал, тоном голоса и всем своим видом давая понять, что был бы не прочь в ответ узнать имя незнакомца.
— А меня Грэм, — ответил тот. — Я принадлежу к родовому клану Грэмов и служу у графа управляющим. Пойдёмте, я покажу вам свой дом. И пожалуйста, приходите нас навестить. Моя сестра будет очень рада с вами познакомиться.
Живём мы одиноко и приятных людей видим нечасто.
— Значит, говорите, одиноко, — задумчиво повторил Донал. — Но здесь же так приятно!
— Так–то оно так — до поры до времени. Вот подождите до зимы! Может, тогда ваше впечатление тоже несколько изменится.
— Вы уж меня простите, но я сомневаюсь, что вы так же хорошо знакомы с зимой, как я, — улыбнувшись, сказал Донал. — Конечно, на восточном побережье зима тоже не подарок, но, наверное, только на горных склонах можно по–настоящему почувствовать душу и сердце крепкой снежной бури.
— Тут я с вами согласен, — откликнулся мистер Грэм. — Правда, здесь нам тоже бывает несладко. Хорошо хоть в доме тепло.
— Мы пастухи и этим не всегда можем похвалиться, — засмеялся Донал.
Впоследствии мистер Грэм говорил, что ещё ни разу не чувствовал такой внезапной приязни ни к одному человеку. Одной из самых привлекательных особенностей и привычек Донала было то, что он никогда не выставлял себя кем–то иным, кроме обыкновенного деревенского пастуха, каким он родился и вырос. Отчасти он вёл себя так, потому что гордился отцом и матерью, отчасти — из–за врождённого достоинства, отчасти — из–за своей веры. Для него история жизни Христа была главной и подлинной реальностью, и он радовался, зная, что по рождению принадлежит почти к тем же самым кругам общества, что и Господин его судьбы и устремлений. И если можно дать высокой страсти обычное, земное имя, Донал стремился к той свободе, которая с самого начала была дана ему в наследие и обрести которую можно было лишь послушанием Господним словам. Перед лицом этого стремления всякое притворство убегало, как тени бегут прочь от света, и потому Донал целиком и полностью был настоящим джентльменом. Что с того, что сюртук его не был сшит по последней моде? Что с того, что в нём не было привычки к тому, что называется «светским обществом»? Он был выше всего этого. Он желал лишь научиться вести себя так, как ведут себя в «горней стране», где манеры существуют лишь потому, что они есть на самом деле и выражают внутреннее существо самого человека. Он не помышлял о том, каким его видят окружающие. Он был вежлив и тактичен, неизменно старался помочь другим, в разговоре прежде всего стремился увидеть, в чём он может согласиться с говорящим, а если и возражал, то кротким и примирительным тоном — кроме, пожалуй, тех случаев, когда в его присутствии говорили какую–нибудь особенно вопиющую несправедливость. Пожалуй, ни в светском кругу, ни вне его не нашлось бы ни одного по–настоящему воспитанного человека, который не согласился бы, что с Доналом Грантом не стыдно появиться в любом обществе. Мистер Грэм окинул оценивающим взглядом его высокую, широкоплечую фигуру, чуть сутуловатую от постоянных размышлений и недостатка физических упражнений, но готовую распрямиться в ответ на малейшее внутреннее движение, и подумал: «Да, это человек необычный!»
Они медленно двинулись вдоль аллеи, мистер Грэм верхом, Донал рядом, беседуя как люди, которые не прочь познакомиться друг с другом поближе.
— Я смотрю, по этой аллее уже почти никто не ездит, — заметил Донал.
— Да, она своё отжила. Замок тоже какое–то время стоял совсем пустой. Тогда у графской семьи денег было маловато, и все они жили в том самом доме, где сейчас живём мы. По мне так у нас гораздо удобнее.
— Должно быть, ваш дом тоже очень старый и большой, если к нему проложили такую огромную аллею!
— Ну, буки–то посадили вовсе не за этим, они все намного старше. То ли раньше здесь был лес, и остальные деревья просто срубили, то ли на месте нашего дома раньше стоял другой, гораздо более древний. Честно говоря, я сам склоняюсь к последней мысли, особенно если взглянуть на сад и на расположение нашего дома и других построек.
— Я его ещё не видел, — признался Донал.
— Так вы ещё не всё здесь осмотрели? — удивился мистер Грэм.
— Знаете, наверное, я был так занят своим учеником, что пока не удосужился хорошенько осмотреться и никуда особенно не ходил. Разве что спускался в город, навестить Эндрю Комена, сапожника.
— А, значит, вы с ним знакомы! Я слышал, он человек замечательный. Заезжал к нам как–то проповедник, по–моему из Глазго, не помню, как зовут. Эндрю так его поразил, что тот принял его чуть ли не за пророка! В нём, говорит, выжили и возродились древние мистики. Хотя мне лично крайности не по вкусу.
— Но, может быть, то, что со стороны кажется вам крайностью, выглядит совсем иначе, когда узнаёшь это изнутри, — сказал Донал тоном человека, мирно высказывающего своё предположение.
— Тем больше оснований держаться от всего этого подальше! Если одно приближение к таким вещам уже вызывает к ним любовь, то чем они от меня дальше, тем лучше.
— Но разве такая осторожность не помешает вам по–настоящему увидеть мир? Ведь по чужим рассказам ничего как следует не узнаешь!
— Это, конечно, так. Только ведь в мире не оберёшься глупостей и чепухи!
— Да, но многое кажется нам глупым лишь потому, что мы ничего о нём не знаем, хотя и полагаем себя людьми вполне осведомлёнными. Разве можно понять, как выглядит стул, если видишь только его тень? И разве можно узнать что–нибудь о вере, если не знать о ней ничего кроме того, что говорится в церкви?
Мистер Грэм не любил ходить в церковь, хотя исправно посещал служения, и потому слова Донала ему даже понравились. Но он ничего не ответил, и разговор перешёл на другую тему.
Глава 20
Старый сад
Доналу показалось, что аллея вот–вот упрётся в высокую стену, но чуть не доехав до конца, они свернули под прямым углом, какое–то время ехали вдоль стены, а потом вместе с нею снова повернули. Стена была немного унылая, сложенная из серых камней, скреплённых такой же серой известью, и совсем не похожая на уютные английские стены из старого красного кирпича, но её пасмурный вид немного оживляли островки зелёного мха и лишайника, а также свешивающиеся сверху пучки проросшей сквозь известь травы. Стена привела их на широкий двор. Мистер Грэм оставил коня возле конюшни и повёл Донала в дом.
Они вошли через заднюю дверь, пройдя через увитую плющом веранду, миновали несколько тесных коридоров и попали на другую половину дома. Мистер Грэм провёл Донала в большую старомодную гостиную с невысоким потолком. Здесь пахло сухими лепестками розы, и этот странный аромат наводил на мысли не столько об увядших цветах, сколько о печальных сердцах. Там хозяин оставил Донала оглядеться, а сам пошёл за сестрой.
Осмотревшись по сторонам, Донал увидел низкое окно, открывающееся до самого пола, и подошёл к нему. За ним простирался удивительный сад, который был волшебнее и сказочнее всего, что он только мог себе представить. Раньше он только читал о такой красоте, но ещё никогда не видел ничего подобного, и сейчас ему показалось, что он узнаёт его из давних, забытых времён. Аллеи, проложенные по прямым линиям, были устланы мягким дёрном, и растения тоже устремлялись прямо вверх, словно вовсе не желали застилать собой всю землю, а страстно хотели лишь одного: подняться как можно выше. Донал шагнул через окно в сад, как будто детская мечта властно повлекла его за собой, и неспешно пошёл по широкой тропе; ноги его тут же утонули в бархатистой траве, и прелесть мечты ничуть не померкла.
Прекрасно–нетерпеливые штокрозы, чьи бутоны, как будто не в силах дождаться своего часа, прямо–таки взрывались жизнью и сплошь покрывали свои стебли великолепными яркими соцветиями, приветствовали его подобно сказочным феям и манили его всё дальше, а он, сдержанно–радостный, шёл между ними. Пурпурные и молочно–белые, бледно–жёлтые и золотистые, они, конечно же, влекли его в какую–то чудесную страну, где обитают дивные грёзы и прекрасные видения! Аллея привела его в беседку, увитую розами.
Розы карабкались по резным решётчатым стенам и соединялись вверху в один буйный костёр — или в благоухающий алтарь, охваченный алым и белым пламенем. Доналу казалось, что разум его не может вместить подобного чуда.
Увидеть — ещё не значит поверить, но вера всегда больше видения. Нет ничего настолько прекрасного, во что нельзя было бы поверить, но в мире есть множество самых удивительных вещей, которые просто не объять человеческим разумом: так изумительно они хороши!
«Бедные мы, маловерные пташки Божии, — подумал он про себя. — Под нами целый лес дерев жизни, а мы порхаем себе над ними, едва осмеливаясь спуститься и клюнуть разок–другой, как будто плоды их ядовиты и всё сотворённое ведёт лишь к погибели! Покачиваем умудрёнными совиными головами и возглашаем, что деревьев жизни и быть–то не может, слишком уж они замечательные! Нет, любой атеист в десять раз последовательнее того верующего, кто видит в Боге самую что ни на есть обычную, умеренную посредственность, — разве только у этого бедняги и вера под стать его Богу, такая же серенькая и плохонькая!»
Такие мысли неспешно плыли в его переполненном сердце, пока цветы один за другим заглядывали ему в глаза, поднимаясь из тёмной земли подобно духам её скрытых сокровищ, которые сами не могли дотянуться до солнца, но выпустили на поверхность листья и бутоны, как свои тайные воздыхания. По траве, ласковой, как руки старой няни, Донал медленно обошёл розовую беседку и повернул назад, к дому, но на полпути его встретила хозяйка сада, лёгкой походкой шествующая ему навстречу — не древняя, как сам сад, а юная, как его цветы, и полная жизни.
Рассказ брата настроил её на дружелюбный лад, она встретила Донала приятной улыбкой, и тот увидел, что в её сияющих тёмных глазах мелькают лучики смеха. Лицо её было смуглым, но чистым, с открытым лбом и приятным носом, который нельзя было назвать ни римским, ни греческим, ни восточным.
Рот её был, пожалуй, несколько больше, чем полагается по обыкновенному человеческому суждению, но при этом оставался довольно милым, открывая в улыбке два ряда ровных, белых зубов. Её приближение нисколько не смутило Донала. С женщинами он чувствовал себя так же свободно и спокойно, как с мужчинами, хотя его отношение к ним носило сильный отпечаток благородного рыцарского почтения. Пожалуй, он не смутился бы даже в присутствии ангела, потому что вся его смелость произрастала из истины; поэтому, облачившись в достоинство почтения, он мог без стеснения и замешательства взирать в лицо самой прелести. Он не стал бы прятаться от Того, Чей голос звучал в саду, но поспешил бы припасть к Его ногам.
Сняв с головы шапку и зажав её в руке, он шагнул навстречу Кейт Грэм. Она протянула ему небольшую изящную руку, явно не чурающуюся работы (и способную, например, отлично подоить корову). Донал увидел перед собой решительный подбородок и чуть растрёпанные тёмные волосы. Хозяйка сада была довольно высокой и стройной, но производила впечатление не угловатой хрупкости, а приятной округлости форм. Доналу понравилось, как легко она приблизилась к нему и как неслышно ступала по траве. Если он и любил что–нибудь в мире зелени и растений, то это были не розы, не маргаритки и даже не душистый горошек, а простая трава, которую то и дело сминает человеческая нога, которая смиренно прорастает в любом пустынном месте и благодарно радуется небесной росе, исцеляющей её жгучие раны, оставшиеся от острой косы. Для него каждая тварь даже в бессловесном зелёном царстве несла в себе свой смысл, свою жизнь и даже (пусть не в такой степени, как у людей или зверей) свои радости и страдания.
Глава 21
Знакомство
Донал принял протянутую руку и почувствовал, что в его ладони лежит честная, а значит, надёжная и приятная рука.
— Брат сказал мне, что привёл вас с собой, — сказала мисс Грэм. — Очень рада познакомиться.
— Вы очень добры, — ответил Донал. — Но как вы оба обо мне узнали? Полчаса назад я сам даже не подозревал о вашем существовании!
Может, это было грубо с его стороны? На секунду он замолчал, но было видно, что он вот–вот заговорит снова. Так оно и случилось.
— Вы когда–нибудь задумывались, как много в мире людей, рождённых быть друзьями, но так никогда и не встретившихся? Людей, рождённых для того, чтобы любить друг друга с первого взгляда, но так и не увидевших друг друга? — спросил он.
— Нет, — откликнулась мисс Грэм, рассмеявшись чуть веселее, чем Донал ожидал в ответ на свои слова. — Признаться, я никогда ни о чём таком не думала. Я принимаю людей, приходящих в мою жизнь, и никогда не думаю о тех, кто так в ней и не появляется. Но, наверное, вы правы.
— Жить в мире — значит иметь великое множество братьев и сестёр, которых мы пока не знаем, — сказал Донал.
— Моя матушка рассказывала мне про одного человека, — оживлённо заговорила его собеседница, — у которого было так много жён и детей, что один из его сыновей, матушкин знакомый, так и не знал всех своих братьев и сестёр.
— По–моему, — сказал Донал, — мы должны знать своих братьев и сестёр.
— Я вас не понимаю.
— Более того, мы должны ощущать человека своим братом с самой первой минуты знакомства, — продолжал Донал, поясняя и углубляя своё предыдущее замечание.
— Вы меня пугаете, — снова рассмеялась мисс Грэм. — Моему бедному сердечку не вместить столько братьев сразу!
— Но хуже всего бывает то, — не унимался Донал, который, начав разговор, не желал сразу натягивать поводья и останавливаться, — что люди, изо всех сил проповедующие всеобщее братство, часто совсем дурно и невнимательно относятся к своим домашним. Они полагают, что любить всех — значит любить кое–как. Как будто можно научиться любить больше, любя меньше, — или стать настоящим мастером, не научившись держать инструмент. Если человек мало любит своих родных, то других людей он будет любить ещё меньше.
— Но как можно любить тех, кто ничего для нас не значит? — возразила мисс Грэм.
— Это действительно невозможно. И семья дана нам ради того, чтобы с её помощью научиться такой любви, корни которой уходят гораздо глубже семейных, хотя и не так широко признаны среди людей… Но прошу у вас прощения, мисс Грэм, я совсем забыл, что меня наняли в учителя только для маленького Дейви.
— Я рада вас послушать, — ответила мисс Грэм. — Не могу сказать, что готова с вами согласиться, но в нашем медвежьем углу это уже кое–что — послушать речи, достойные даже того, чтобы с ними поспорить.
— Ну, это вы зря. Такие речи можно услышать и здесь, когда вам угодно.
— Неужели?
— Если вам действительно хочется послушать мнения, с которыми вы, скорее всего, не согласитесь, то тут в городе живёт старик, оригинальнее и мудрее всех, кого мне до сих пор приходилось встречать. Но он беден, ремесло его незавидно и потому на его слова никто не обращает ни малейшего внимания. В мире всегда так: великих узнают лишь после того, как они уходят.
— Тогда что проку в таком величии? — проговорила мисс Грэм.
— Весь прок в том, чтобы быть великим, — ответил Донал. — Только чаще всего люди стремятся, чтобы все о них узнали, а это само по себе губит всякое подлинное величие. Быть великим — значит, казаться ничтожным в глазах других.
Мисс Грэм ничего не ответила. Она не привыкла к серьёзным размышлениям. В каком–то (и очень верном) смысле, она была хорошей девушкой, но ещё ни разу не помышляла о том, что должна быть лучше. Она вообще пока не думала о том, что должна кем–то или чем–то быть. И хотя она была неспособна понять слова Донала, но сразу почувствовала, что он говорит серьёзно, а это уже неплохо. Понять, что человек несёт в себе что–то значимое и реальное, это большой шаг к тому, чтобы понять его самого.
— Какой прелестный у вас сад, — заметил Донал после небольшой паузы. — Я сроду не видел ничего подобного.
— Такие сады давно вышли из моды, — откликнулась она. — Вам не кажется, что он слишком скучный и правильный?
— Скорее, размеренный и величественный.
— Нет, вы не подумайте, что он мне не по душе. Мне здесь даже нравится — в каком–то смысле.
— По–моему, этот сад не может не нравиться, если, конечно, судить о нём, исходя из собственных чувств, а не из чужих мнений.
— Вы же не станете утверждать, что здесь всё устроено по законам природы!
— Именно — по законам природы человеческой. Человек должен учиться у природы, но не подражать ей. Его дело заключается в том, чтобы выражать свои мысли и чувства в тех формах, что даны ему Природой. Тогда он скорее произведёт нечто естественное, нежели если попытается рабски повторить её размах в своих узких, игрушечных рамках.
— Вы так философски мыслите, что мне за вами не угнаться, — сказала мисс Грэм. — Должно быть, вы совершенно правы, но я так мало читала об искусстве, что не могу следовать за вашими рассуждениями.
— Наверняка вы читали не меньше меня. Я говорю лишь о том, что вынужден был обдумать по чистой необходимости — необходимости понять. Надо, чтобы разные мысли как следует выстраивались в голове и слагались воедино, хотя бы для того, чтобы не утратить способности думать дальше.
Для мисс Грэм это тоже оказалось недоступным. Она опять замолчала, и Донал решил оставить эту тему, пока для неё не наступит должное время.
Глава 22
Разговор о привидениях
Они развернулись и прошли вдоль длинной садовой аллеи, а потом опять зашагали к дому.
— Этот сад вызывает во мне совершенно новые чувства, — признался Донал. — Он весь пронизан удивительным ощущением исчезнувшей жизни. Кажется, что ему снятся давно минувшие дни, когда по аллеям разгуливали стайки дам, живущих теперь лишь на старинных полотнах. Каждая из них была полна мыслей и грёз о грядущей жизни, у каждой были свои суждения, такие же старомодные, как покрой её платья… Выйди я сюда в сумерках, мне, наверное, казалось бы, что каждая тропинка откликается на шаг невидимой ножки и за каждым деревом прячется какое–нибудь прелестное создание, вернувшееся помечтать над старыми воспоминаниями.
— Но зачем воображать то, чего нет на самом деле? Я не могу серьёзно относиться ко всяким глупостям.
Мисс Грэм была рада, что ей удалось отыскать повод для возражения. Её семья всегда отличалась тем, что соседи называли здравым смыслом, и с презрением относилась ко всему, что можно было отнести к разряду суеверий. Наконец–то она сможет хоть что–то сказать в свою защиту!
— А откуда вы знаете, что это глупости? — спросил Донал, обернувшись и с широкой улыбкой поглядев ей прямо в лицо.
— Разве это не глупо — воображать то, чего никто не может увидеть?
— Но если что–то видишь и так, то и воображать нечего!
— Никто, никогда, ни в одном саду не видел тех существ, о которых вы только что говорили! И почему это люди полагают, что умершим так плохо на том свете, что они возвращаются на землю и мучают живых?
— Ну, вас–то они явно не мучают, — рассмеявшись, возразил Донал. — Скажите, часто ли вы бродите по этим тропинкам глухой ночью?
— Вообще никогда, — ответила мисс Грэм с некоторым возмущением. — Я не занимаюсь подобной чепухой!
— Тогда рядом с вами живёт целый ночной мир, о котором вы ничего не знаете. Вы даже не можете с уверенностью утверждать, что в вашем саду не живут привидения, потому что ни разу не дали им возможности вам показаться. Я не говорю, что они здесь есть, потому что тоже ничего — ну, или почти ничего — не знаю о таких вещах. Тут у меня опыта не больше, чем у вас, хотя, когда я был пастухом, мне случалось проводить целые ночи в горах.
— Но, в таком случае, зачем вам всё это воображать?
— Как раз потому, что я ничего о них не знаю!
— Я вас не понимаю.
— Но ведь я и могу представить себе весь этот бестелесный мир именно благодаря тому, что не в силах вступить с ним в общение, будь он даже совсем рядом! Если бы, выходя ночью в сад, я всякий раз беседовал с духами умерших, то воображение моё оставалось бы без дела, и я лишь подмечал бы то, что существует в реальности. Но если мир, который вполне мог бы существовать, не желает нам показываться, что может быть естественнее, чем представить его себе? Зачем же тогда воображение?
— Не знаю. Чем меньше иметь с ним дела, тем лучше.
— Значит, вы считаете его, скорее, слабостью, чем полезной способностью?
— Да.
— Но история человечества показывает, что прогресс был бы невозможен без смелых предположений, на которых потом строились все научные опыты. Откуда же взяться подобным предположениям, как не из той самой слабости или недостатка, которое зовётся воображением?
Мисс Грэм молчала. Она начала сомневаться, что ей когда–либо удастся поддерживать разумную беседу с человеком, который, какую тему ни затронь, сразу же улетает мыслью в какие–то высокоумные дали, о которых она сама не имеет никакого представления и до которых ей, честно признаться, нет никакого дела. Однако Донал всего–навсего хотел нащупать хоть какое–то общее место, где их мысли могли бы по–настоящему встретиться. Он всегда хотел отыскать с собеседником нечто общее и потому так много говорил. Правда, какими бы поэтичными ни были его высказывания, многие люди нередко называли их пресной и банальной прозой.
— Если уж вы хотите упражнять своё воображение, — заговорила мисс Грэм, — графский замок подойдёт вам для этого гораздо лучше. Здесь всё слишком обыденно и современно.
— Родовые стены или старинное убранство нужны лишь самому убогому воображению, — ответил Донал. — Иногда уже само отсутствие всего внешнего, когда воображению не на что опереться кроме самого простого, неприукрашенного человеческого бытия, пробуждает его гораздо сильнее, чем самые живописные картины или самые древние доспехи. Но в этом старомодном саду с его старомодными цветами, где всё дышит ушедшей жизнью, мне гораздо легче вообразить себе живших здесь когда–то людей, чем в огромном, угрюмом нагромождении камня, где всё так сурово, холодно и неуютно.
— Должно быть, вам там довольно скучно, — сказала мисс Грэм.
— Совсем нет, — покачал головой Донал. — У меня необыкновенно интересный ученик. И вообще, человеку, привыкшему проводить целые дни в одиночестве в обществе облаков, вереска, овец и собаки, нетрудно найти себе занятие по душе. Дайте мне только стул, стол, да огня, чтобы не дрожать от холода, да несколько любимых книг — ну, и бумагу с пером и чернилами — и я совершенно доволен. А в замке кроме всего этого ещё и прекрасная библиотека. Правда, современных книг там почти нет, но зато есть уйма замечательных старых томов. Стоит мне туда зайти, как я тут же оказываюсь в самом лучшем обществе, которое только можно пожелать. В древних библиотеках всегда кроются такие чудеса, которые не под силу никаким волшебникам и чародеям.
— Что–то я не совсем вас понимаю, — протянула его спутница, хотя гораздо честнее было бы сказать, что она вообще не имела ни малейшего представления о том, что он имеет в виду.
— Позвольте, я вам объясню, — с готовностью предложил Донал. — Возьмём, к примеру, чёрную магию, некромантию. Это ведь тоже колдовство, правда? Что она может дать человеку в лучшем случае?
— Ну и ну! — воскликнула мисс Грэм. — Хотя, если уж вы верите в привидения, то почему бы не поверить и в вызывание духов!
— Да я вообще не хотел говорить о том, кто во что верит! Я только предложил на минуточку представить, что чёрная магия действительно существует и даже может принести какую–то пользу. Представьте себе, что чародей на самом деле обладает силой сделать для вас всё, чем похваляется. Пусть так — но только что он способен сделать в самом лучшем случае? Представить перед вами смутное бестелесное изображение того, кто когда–то был плотью и кровью? А ведь даже плоть и кровь — это всего лишь летучая тень, в которой человек ходил по земле и в которой его знали соседи и друзья. В лучшем случае заклинатель способен вырвать у этого призрака какое–нибудь тёмное пророчество про ваше будущее, которое не только не придаст вам смелости, но и сокрушит всякую решимость мужественно встретить то, что вас ожидает. Вот и получится, что, мельком заглянув в неведомое, вы просто лишитесь былой способности справляться с повседневными жизненными обязанностями.
— Если кому–то и нужно знать такие вещи, эти люди, должно быть, весьма сильно от меня отличаются! — воскликнула мисс Грэм.
— Так ли это? Разве вы никогда не переживали из–за того, что может произойти, и не жалели о том, что нельзя заранее узнать, что именно должно случиться и как вам лучше с этим справиться?
— Я должна подумать, прежде чем ответить на этот вопрос.
— Тогда скажите: не может ли искусство письма (или, быть может, его продолжение, печатное слово) сделать нечто похожее на то, что обещает чёрная магия? Разве не желают некоторые из нас хоть одним словом перекинуться с величайшими умами, жившими задолго до нас и давно умершими? Понятно, что по отношению к некоторым даже это удивительное искусство останется бессильным. Но есть и другие, и их глазам старые книги представляют не жестокую насмешку, не эфемерное сходство с чертами умершего мудреца или несколько сомнительных слов с его призрачных уст, а ключи к его самым заветным мыслям и чувствам. Кто–то скажет, что чтение — это не настоящий разговор, но, по–моему, в нём души людей соприкасаются гораздо ближе и лучше, чем при любом колдовстве. Ведь душа человека не состоит в его одежде, а лишь отражается в ней. Не состоит она и в его теле. Она заключается в том, кто носит на себе это тело.
Пока Донал говорил, мисс Грэм без улыбки смотрела ему в глаза, но на её лице отражалось, скорее, уважение, нежели интерес. От молодых людей она привыкла слышать совсем иные речи. Чаще всего они стремились чем–нибудь её развлечь. Но всерьёз рассуждать о делах, никак не связанных с обычным, повседневным кругом забот, казалось ей необычным и даже несколько неуместным. Нельзя сказать, чтобы мисс Грэм по–настоящему уловила смысл последних слов Донала. Она понимала, что говорит он убеждённо и искренне и, к счастью, могла отличить глубину от поверхностности. Однако её лучшей мыслью по поводу своего нового знакомого было заключение, что на этот раз ей пришлось столкнуться с доселе невиданным и весьма необычным субъектом.
Тут на тропинке появился её брат, и разговор прекратился.
Глава 23
Легенда о графском замке
— А–а, — сказал он, подходя ближе, — рад видеть, что вы подружились.
— С чего ты взял, что мы подружились? — спросила сестра, и в голосе её послышалась нотка упрямого сопротивления, которая так часто присутствует в разговоре близких родственников, неважно, говорят они в шутку или всерьёз.
— Да потому что не успели познакомиться, а уж сразу за разговоры.
— Мы только и делали, что спорили.
— Я так и понял по вашим голосам, но принял это за хороший знак.
— Боюсь, вы почти всё время слышали одного меня, — улыбнулся Донал. — Я слишком много говорю и, боюсь, приобрёл этот недостаток таким образом, что избавиться от него будет трудно.
— И как же это? — поинтересовался мистер Грэм.
— А мне просто не с кем было разговаривать. Я же всё время проводил на горе с овцами или в поле со скотом. Там и стосковался по разговорам. В колледже меня почти отучили от этой слабости, но сейчас в замке я почти всегда один, вот она и вернулась с новой силой.
— А вы приходите к нам, когда захочется поболтать, — предложил мистер Грэм. — Уверен, моя сестрица вполне способна избавить вас от этого желания.
— Пока она ещё не воспользовалась своим умением, — заметил Донал в то время, как мисс Грэм ловким, мальчишеским, но не лишённым изящества движением, попыталась отвесить брату подзатыльник за то, что он так чернит её доброе имя, а он, зная, все её ухватки, легко и добродушно уклонился.
— Вот подождите, — повторил мистер Грэм. — Когда Кейт узнает вас получше, она вас ещё переговорит!
— Даже если бы так оно и было, — возразила та, — мне до мистера Гранта далеко! Он совершенно сбил меня с толку. Как ты думаешь, что он пытался сделать? Убедить меня в том, что…
— Простите, мисс Грэм, но я ни в чём не пытался вас убедить.
— Как? Неужели вы не пытались убедить меня поверить в привидения, чёрную магию, колдовство, сглаз, вурдалаков, вампиров и я не знаю какую ещё нечисть из бабушкиных сказок и старых альманахов в графской библиотеке?
— Даю вам слово, мистер Грэм, — сказал Донал, смеясь, — что ничего подобного мне и в голову не приходило! По–моему, прежде, чем согласиться с любым утверждением, мисс Грэм непременно стремится увидеть в нём здравый смысл. На самом деле — и думаю, она это признает! — я просто пытался доказать, что искусство писательства и книгопечатания сделали гораздо больше для того, чтобы лично познакомить каждого из нас с душами великих предков, нежели любая чёрная магия — и то при условии, что чародей действительно обладает теми силами, которыми похваляется. Ибо разве мы не узнаём человека лучше всего именно тогда, когда он делится со всей вселенной своими мыслями о предмете, который ближе всего его сердцу? А ведь книга, написанная великим мудрецом прошлого, даёт нам как раз такую возможность! Вот и всё, что я хотел сказать вашей сестре.
— И на самом деле она вовсе не так глупа, чтобы не понять вас, — сказал мистер Грэм, — как бы упорно она ни притворялась глупенькой простушкой.
— Нет, нет, — настойчиво проговорила Кейт, — Послушать мистера Гранта — сразу подумаешь, что он сам всей душой верит и в магию, и во всё такое.
— Это уж как угодно, — ответил Донал. — Но согласитесь, я никоим образом не старался склонить вас к тому, чтобы и вы в это поверили.
— Ну, если уж вы настаиваете на том, чтобы всё понимать буквально!.. — воскликнула мисс Грэм и слегка покраснела. Про себя она подумала, что с этим молодчиком будет нелегко. Ещё бы! Между ними не было кафедры, которая могла бы защитить её от его проповедей, и, кроме того, он так упорно держался за свой текст, что развлечения от его речей не было никакого. Она не знала, что сумей она достойными возражениями встретить мощную волну его мыслей, его ответы были бы краткими и хлёсткими, как всплески воды, разбивающейся о скалу.
— Если мистер Грант верит в подобные вещи, — вставил мистер Грэм, — то в замке он должен чувствовать себя как дома. Там чуть ли не в каждой комнате вполне может обитать какое–нибудь измученное, безрадостное привидение.
— А по–моему, — откликнулся Донал, — какой бы ореол ужаса не висел над домом или крепостью из–за совершённых там преступлений, вряд ли найдётся рукотворное жилище, которое могло бы так же сильно склонить человека к вере в чудеса, как тихое присутствие живой Природы. Конечно, до сих пор мне ни разу не приходилось видеть старинных замков — ну, по крайней мере, так близко! — и всё же, каким бы интересным ни был каждый уголок в замке лорда Морвена, даже вся его угрюмая стойкость не способна взволновать мне душу так, как волнует её одна только мысль о горном склоне, кутающемся в прозрачные сумерки, чтобы на него, как на последнюю ступеньку небесной лестницы, могла ступить нога Господа, спускающегося на землю.
— Ну это уж слишком, мистер Грант, — укоризненно проговорила мисс Грэм. — Вы же не ждёте, что Господь сойдёт с небес вот так, лично к вам?
— Я не хотел бы сейчас говорить, чего я жду, а чего нет, — ответил Донал и замолчал, потому что почувствовал, что каждое его слово лишь становится ещё одним камнем преткновения.
Повисло неловкое молчание, и хорошее воспитание побудило мистера Грэма заговорить. Он подумал, что Донал обиделся на его сестру.
— Если вам так по душе всё чудесное, мистер Грант, — сказал он, — то вам будет небезынтересно узнать кое–какие старинные истории, связанные с замком лорда Морвена. Одну из них мне напомнили буквально на днях, когда я был в городе. Суеверие — штука странная, то погаснет, то снова оживает. Возьми любую легенду — казалось бы, всё, она уже своё отжила, но нет, пройдёт время, и её опять начинают рассказывать, да ещё с каким азартом. А почему, никто не знает.
— Наверное потому что легенда доходит, наконец, до тех, кто готов её слушать, — предположил Донал. — Я слышал, в некоторых графствах нашлись люди, которые собирают и сохраняют всё, что осталось от древних сказаний. Может быть, и здесь кто–то об этом прослышал. Вот старики и начали вспоминать, а молодые — придумывать. Вполне вероятное объяснение, как вы считаете?
— Да, но, по–моему, не для всех. Что–то я не слышал, чтобы в наших местах кто–то интересовался подобными вещами. Вчера вечером зашёл в «Герб лорда Морвена» потолковать с одним из своих арендаторов и услышал, как крестьяне да лавочники за стаканчиком виски рассуждают о замке — ну и обо всём, что там, якобы, произошло. Видите ли, есть тут одна история; только уж больно нехорошая, даже жутковатая. Самое бы время её позабыть…
— Я бы с удовольствием послушал, — признался Донал.
— Расскажи ему, Гектор, — попросила мисс Грэм. — А я посмотрю, зашевелятся у него на голове волосы или нет.
— Вы лучше следите за волосами тех, кто насмехается и над чудесами, и над привидениями, — добродушно парировал Донал. — У них воображение так редко получает возможность по–настоящему пробудиться, что когда кто–то или что–то его растревожит, оно действует на них гораздо сильнее, чем на других людей действуют их убеждения.
— Ага, вот я вас и поймала! — торжествующе вскричала мисс Грэм. — Вы же сами признаётесь, что во всё это верите!
— Нет, мэм, боюсь, вы сделали слишком общий вывод. Если я верю тому, что написано в Библии, это ещё не значит, что я верю во всё, что слышу с кафедры проповедника. Некоторые легенды я наверняка отвергну с презрением, которое удовлетворит даже вас. Про другие скажу, что в них есть что–то, похожее на правду. Но есть и такие, о которых придётся сказать, что они, должно быть, и впрямь произошли на самом деле… Но, может быть, вы сначала расскажете мне, что это за история?
— В общем–то, ничего особенного в ней нет, — ответил мистер Грэм. — По крайней мере, такие россказни водятся не только в нашем замке, хотя кое–каких подробностей, конечно же, в других местах не услышишь. Я слышал, что подобные легенды связывают ещё с несколькими домами в Шотландии, да и, наверное, в других странах рассказывают что–то похожее. Тут неподалёку есть один старый дом, так вот вокруг его мрачных подвалов — или вековых башен, какая разница? — тоже витает сказка про потайную комнату, которую нельзя ни отыскать, ни открыть. А уж по праву ли эту историю приписывают нашему замку или нет, сказать я не могу.
— Но ведь такие сказки и слухи могут легко возникнуть из всеобщей любви к таинственному и необычному, — сказал Донал. — Представьте себе, о чём думает обычный крестьянин, привыкший к своему крохотному, тесному жилищу, когда поднимает глаза на огромный, величественный замок. А если иногда ему приходится побывать внутри и он проходит по длинной веренице комнат и коридоров, которые кажутся ему донельзя запутанными и бесконечными, вроде кроличьей норы, неудивительно, что он воображает себе, что где–то тут, в глубине этого каменного лабиринта, должно быть, запрятана некая комната, неведомая даже самим обитателям замка… Простите, я опять увлёкся. Так что же это за легенда?
— Ну, мистер Грант, вы окончательно меня озадачили, — решительно сказала Кейт. — Помилуйте, где же ваши принципы? Сначала вы принимаете одну сторону и ратуете за чудеса, а потом разворачиваетесь и начинаете искать во всём только естественные причины!
— Нет, нет, напротив! Больше всего мне важна правда, и предатели мне не нужны, даже если они притворяются союзниками. Я не хочу иметь ничего общего с выдумками и ложью.
— Но ведь подобные россказни и есть настоящие выдумки!
— Тогда позвольте мне выслушать ту, что бытует здесь.
— Да вы уж, наверное, и так не раз её слышали, — заметил мистер Грэм, но всё же принялся рассказывать.
— Случилось это, когда в замке жил беспутный и нечестивый граф, который не только грабил своих бедных соседей и даже убивал их, когда те пытались ему воспротивиться, но и зашёл так далеко, что перестал соблюдать священный День Господень и в воскресенье творил беззаконие так же, как и во все другие дни. Однажды субботним вечером в замке собралась развесёлая компания. Они играли в карты и пили бутылку за бутылкой, без счёта. С каждым часом День Господень приближался всё неумолимее, но гуляки не обращали на это никакого внимания. Наконец один из них увидел, что стрелки часов показывают без четверти полночь, и заметил, что пора бы остановиться. Он не упомянул о священном дне, но все прекрасно знали, что он имеет в виду.
Граф ухмыльнулся, посмотрел на своего приятеля и презрительно сказал, что если он так дрожит перед церковным советом, то может проваливать, только карты свои пусть передаст кому–нибудь другому. В ответ тот промолчал и не говорил ни слова, пока стрелка не указала на одну минуту до полуночи.
Тогда он снова подал голос и сказал, что вот–вот настанет воскресенье, а в святой Божий день в карты играть не следует. Пока он говорил, рот его как–то странно скособочился и скривился. Но граф стукнул кулаком по столу и поклялся, что если кто–то осмелится встать из–за стола, он тут же пронзит его шпагой.
«Что мне за дело до какого–то там воскресенья? — вскричал он и повернулся к предупредившему их гостю, который был одет во всё чёрное, как приходской священник. — Я дал тебе возможность уйти, но ты не захотел. Теперь ты останешься здесь навсегда!» С этими словами он яростно уставился на говорившего, а тот в ответ посмотрел на графа огненным, пристальным взором. И тут собравшиеся впервые увидели то, чего не замечали сквозь винные пары и смолистый дым факелов: никто из них ни разу прежде не видел этого гостя и не знал его имени. Они смотрели на него, не в силах отвести глаза, и по спине у каждого пробежал жуткий ледяной холод. Незнакомец бросил на графа ещё один суровый и презрительный взгляд и заговорил:
«А я дал тебе возможность покаяться, но ты не захотел, — сказал он. — Но теперь ты навсегда останешься сидеть как сидишь и больше не увидишь ни одной субботы Господней».
Часы начали бить полночь, и губы незнакомца опять выпрямились. Но когда прозвучал одиннадцатый удар, часы смолкли и остановились.
«Ровно через год я снова явлюсь, — сказал гость в чёрном. — И буду являться каждый год, пока не истечёт отмеренное тебе время. Приятной игры!»
Граф хотел было вскочить на ноги, но не мог и пошевелиться, а незнакомец внезапно исчез. Вместе с ним исчезли все окна и двери, от которых не осталось даже малейшего следа. С того самого дня никто не может отыскать эту комнату, а нечестивый граф и его приятели по сей день сидят в ней, тасуя и раскладывая всё ту же колоду карт, ожидая своего приговора.
Говорят, что раз в год, в один и тот же день (правда, насчёт того, какой именно, рассказы расходятся) откуда–то изнутри замка раздаётся пьяный смех и крики, но никто не может с точностью указать, откуда именно. Вот и всё.
— Прекрасная легенда, — одобрительно заметил Донал. — Интересно, откуда она пошла? Что–то ведь должно было послужить ей началом!
— Значит, вы не верите, что это правда? — спросила мисс Грэм.
— Не совсем, — ответил Донал. — Но я и сам заметил в замке нечто необычное.
— Неужели? — воскликнула мисс Грэм, и глаза её изумлённо расширились. — Вы что–то видели?
— Нет, видеть не видел, — признался Донал. — Только слышал. Вечером того самого дня, когда я поселился в замке, я слышал звуки какой–то далёкой музыки, слабые, но очень приятные.
Брат с сестрой переглянулись.
— Я встал и ощупью начал спускаться по винтовой лестнице — потому что живу на самом верху северной башни, — но внизу сбился с пути, вынужден был сесть на ступеньки, чтобы дождаться утра, и тут до меня ещё раз донеслась та же самая музыка, и ничуть не ближе, чем раньше. Больше я ни разу не слышал ничего подобного и никому об этом не говорил. Но, наверное, нет ничего страшного в том, что я вам об этом рассказываю. Вы–то уж, по крайней мере, не станете распускать про замок новые байки, так что за его репутацию мне бояться нечего. Как вы думаете, может быть, эти звуки издаёт какой–то инструмент? Я слышал, леди Арктура прекрасно играет, но что–то мне подсказывает, что «средь мёртвой беспредельности ночной» она вряд ли стала бы садиться за рояль.
— Ночью, когда звуку ничего не мешает и ничто его не заглушает, он может разноситься довольно далеко, — задумчиво произнёс мистер Грэм.
— Всё это так, Гектор, — сказала его сестра, — но ты прекрасно знаешь, что мистер Грант не первый и не последний, кто слышал эту странную музыку.
— Ясно одно, — отозвался он. — К картёжникам в потайной комнате она не имеет никакого отношения. Все, кто её слышал, говорят, что на пьяную пирушку это не похоже.
— А вы уверены, что вместе с этой буйной компанией в комнате не заперли, скажем, скрипку? — предположил Донал. — Если даже ни один из них не умел играть тогда, в самом начале, времени для того, чтобы научиться, у них было предостаточно. То, что я слышал, больше всего походило на звуки призрачной скрипки. Это явно были струны, но, признаться, я ещё ни разу не слышал ничего подобного, разве что кое–какие столь же необъяснимые звуки у себя в горах.
Они ещё некоторое время говорили об этом непонятном происшествии, неспешно расхаживая по саду. Солнце жарко припекало им головы, а трава приятно холодила ноги.
— Тут поневоле обрадуешься, что замок не передаётся по наследству вместе с титулом, — сказала мисс Грэм с несколько принуждённым смешком.
— Почему? — спросил Донал.
— Потому что случись что–нибудь с графом и его наследниками, титул перейдёт к Гектору, — объяснила она.
— Тут я с сестрой не согласен! — сказал мистер Грэм, смеясь гораздо более искренне. — Титул без соответствующего дохода никуда не годится. Я даже не собираюсь выправлять себе новые бумаги. Ни один разумный человек не станет претендовать на благородное имя, если у него нет средств поддержать семейную респектабельность.
— Неужели мы дожили до того, что самые древние титулы в стране должны полагаться на деньги, чтобы не потерять всеобщее уважение? — воскликнул Донал. — А мы–то, крестьяне, живём себе в тишине, читаем старые книги и знать не знаем о таких новых веяниях! Ну скажите, если бы какой–нибудь нынешний миллионер–заимодавец купил себе замок Арундель, неужели вы уважали бы его так же, как нынешнего графа?
— Нет, — ответил мистер Грэм. — Признаюсь, тут вы действительно правы. Но по–моему в вашей логике всё же есть кое–какой изъян, — задумчиво добавил он.
— Не думаю. Если без денег титул ничего не стоит, значит, деньги выше титула! Если бы я был Лазарем, — продолжал Донал, — и унаследовал титул, то непременно бы им воспользовался, хотя бы для того, чтобы преподать урок кичливому богачу. Мне больно думать о том, что честь должна рабски следовать за богатством. Вы можете подумать, что я говорю так оттого, что беден и, наверное, всегда буду беден, но если я себя хоть сколько–нибудь знаю, то причина совсем не в этом. Ведь, в принципе, титул — сущий пустяк, и если бы вы не хотели им пользоваться по какой–то иной причине, а не только из–за потворства маммоне, я вообще ничего бы не сказал.
— Что до меня, — сказала мисс Грэм, — у меня к деньгам только одна претензия: они никак не хотят попадать ко мне в руки. Уж я–то бы смогла как следует ими распорядиться, без всяких злоупотреблений!
Донал ничего не ответил, а лишь бросил на девушку взгляд бесхитростно–наивного удивления и чистой жалости. Говорить ей что–то было без толку. Приведи он самые убедительные доводы на свете, маммона всё так же остался бы восседать на прежнем месте! Донал уже заметил, что Сам Господь почти никогда не старался склонить на Свою сторону людской разум.
Чтобы увидеть какой–либо предмет во всей его полноте и взаимных связях с остальным миром, человеку непременно нужно познать его на деле. Если истина вошла в человеческую душу, душа способна увидеть и узнать её; однако творя истину, она делает первый возможный и почти что самый последний необходимый шаг к тому, чтобы её понять.
Мисс Грэм поймала на себе взгляд Донала и, должно быть, поняла его значение, потому что лицо её густо покраснело, и дальше разговор у них не клеился. Поскольку дневная работа Донала уже закончилась, он остался к чаю, а потом вместе с мистером Грэмом обошёл все хозяйственные постройки. Тут он показал недюжинные познания и завидную практическую смётку, и вежливый хозяин вскоре решил, что с мнением нового знакомого вполне стоит считаться, как бы кто ни относился к его причудливым фантазиям.
Глава 24
Стивен Кеннеди
Кроме утешений незримого мира, в котором постоянно жила душа Донала, — вечного мира, чьи двери открыты для тех, кто молится, — у него были и другие радости: общество дорогих ему книг, возможность слагать свои помышления в стройные звуки стихов в возвышенном уединении своей башни, и частые беседы с сапожником и его женой. Пока Донал ничего не говорил старикам о том, что происходило в замке, потому что крепко усвоил урок, преподанный ему этим мудрым философом колодки и голенища. Но каждый раз он уносил из скромного домика новые, ещё более драгоценные уроки. Человек, понявший что–то благодаря своим усилиям, обретает свободу в мире человеческого труда. Если у кого–то нет собственного опыта, то и опыт другого человека останется для него закрытой книгой. Неясные и туманные убеждения, подымавшиеся в душе Донала, быстро обретали вескость и форму, когда он обнаруживал, что его новый друг думает точно так же.
Постепенно он начал проводить всё больше и больше времени с Дейви, и вскоре они так сблизились и подружились, что иногда Донал позволял мальчику сидеть у себя в комнате даже тогда, когда писал стихи. Когда же настало время запасать на зиму топливо, он сказал своему ученику:
— Знаешь, Дейви, когда настанет зима, тут наверху нам с тобой понадобится хороший огонь. Ночи будут длинные, тёмные, а зимой тьма ничуть не легче холода. Симмонс сказал, что я могу взять себе сколько угодно угля и дров. Ты поможешь мне притащить всё это наверх?
Дейви тут же вскочил на ноги, готовый хоть сейчас побежать вниз по лестнице.
— И потом, я не смогу учиться, если буду мёрзнуть, — добавил Донал, который уже не так хорошо переносил холод, как в прежние времена, когда ему постоянно приходилось бывать на открытом воздухе.
— А вы что, тоже учитесь, мистер Грант? — полюбопытствовал Дейви.
— Конечно, — ответил Донал. — Если хочешь что–то понять, надо терпеливо над этим сидеть, раздумывать, вынашивать — как наседка сидит на своих яйцах! Слова — это как скорлупа, облекающая мысли–яйца, из которых потом вылупляются истины, и чтобы как следует их высидеть, мне иногда приходится заучивать кое–что наизусть. Например, я решил, что попробую за зиму выучить Евангелие от Иоанна по–гречески.
— Оно же такое длинное! — воскликнул Дейви.
— А ты только представь себе, каким я стану богачом, когда уложу его у себя в голове! — сказал Донал, и Дейви задумался.
Они начали таскать наверх топливо. Донал носил уголь, Дейви — дрова. Но вскоре Донал решил, что это занимает у них слишком много времени, и начал раздумывать, как бы сделать всё побыстрее. Поэтому уже в следующую субботу, когда уроков не было, он направился в ближайшую рыбацкую деревушку, мили за три от замка, и приобрёл там прочный деревянный брус, железный блок и большой моток каната. Брус он просунул в отверстие в каменном парапете башни, как следует закрепив его на крыше, насадил блок на конец, торчащий снаружи, продел в него канат. Прикрепив к канату крюк, он спустил его вниз, окликнул Дейви, и ещё через минуту ведро с углём, медленно поползло наверх. Эта сторона крыши находилась как раз над тем углом двора, где высилась угольная куча, и Дейви мог легко наполнять из неё спущенное вниз ведро. «Осторожнее, Дейви!» — непременно предупреждал Донал, и под восторженные возгласы мальчика ведро плавно поднималось на самую крышу. Там Донал опустошал его и тут же снова опускал вниз, готовое для нового груза. Когда ему показалось, что угля уже достаточно, они принялись за дрова.
Так они провели не один прохладный осенний вечер. Дейви всё это ужасно нравилось. К тому же, ему, воспитанному в неге и холе, было очень полезно и важно избавиться от привычного чувства, что всё и всегда за него должен делать кто–то другой. Увидев огромную кучу угля, со временем скопившуюся на крыше, он поразился, как много можно сделать, если работать понемножку каждый день. В знак благодарности Донал пообещал, что если Дейви будет хорошо заниматься в течение недели, то вечером в субботу ему будет позволено приходить в комнату к своему учителю, сидеть вместе с ним у огня (ведь Дейви так много сделал, чтобы в башне было тепло), и они вместе будут делать что–нибудь интересное.
После своего первого визита в деревню Донал довольно часто начал туда наведываться. Он познакомился с некоторыми её жителями, и они пришлись ему по душе. Среди них был один молодой человек, вид которого, несмотря на его внешнюю мрачность, привлёк внимание бывшего пастуха, и Донал не раз пытался втянуть его в разговор, но тот угрюмо отмалчивался и, казалось, даже злился на эти дружелюбные попытки завязать знакомство. Однако как–то раз, когда Донал уже шёл домой, Стивен Кеннеди неожиданно нагнал его, буркнул что–то невнятное о том, что им по дороге, и зашагал рядом. Донал обрадовался, потому что вообще любил людей, а особенно тех, кто не чурался тяжкого труда. Стивен Кеннеди был среднего роста и ходил слегка ссутулившись, но голова его была довольно благородной формы и ловко сидела на сильных плечах. Он весь был бронзовым от солнца и солёного морского ветра. У него было приятное лицо, пронзительно синие глаза и тёмные волосы. Сейчас он угрюмо шёл вперёд, засунув руки в карманы с видом человека, которому вообще не хочется никуда идти, но при этом ни на шаг не отставал от Донала, шагавшего вольной, размашистой и довольно быстрой походкой, оставшейся от пастушеской жизни. Поздоровавшись, они оба замолчали и прошли почти полпути до замка, не сказав ни слова, как вдруг рыбак заговорил: — Там в замке есть девушка, сэр, — сказал он. — Эппи Комен.
— Есть такая, — откликнулся Донал.
— А вы её знаете, сэр? Ну, то есть, вы с ней разговариваете или как?
— Конечно, — ответил Донал. — Я хорошо знаю её деда с бабкой.
— Хорошие люди, — сказал Стивен.
— Это точно, — подхватил Донал. — Лучше не бывает.
— Хотите оказать им добрую услугу, сэр?
— Конечно, хочу!
— Ну тогда вот что, сэр. Сдаётся мне, что у Эппи в замке не всё ладно.
С этими словами он отвернулся и проговорил что–то ещё, но так тихо и невнятно, что Донал ничего не мог понять.
— Если вы хотите, чтобы я что–нибудь смог для неё сделать, — сказал он, — вам придётся объясниться поподробнее.
— Я вам всё объясню, сэр, — проговорил Стивен и снова замолчал с видом человека, который не скажет больше ни единого слова.
Донал молча ждал. Наконец рыбак решился:
— Вы должны знать, сэр, что эта девушка мне уже давно нравится. Сами, поди, видели, какая она красавица. Хоть кого очарует.
Донал ничего не ответил. Он был вполне готов признать, что Эппи хороша собой, но особого очарования в ней не чувствовал.
— Ну так вот, — продолжал Стивен. — Мы с ней, почитай, два года вместе, и всё у нас было хорошо, полюбовно. А весной она вдруг переменилась: одна ветреность на уме, и нос стала задирать. Я уж её спрашивал, спрашивал, что с ней такое стряслось. Сам я вроде ничего дурного не делал, да и она ничего против меня не говорит. И ведь знает, что кроме неё я вообще ни одной девчонке и слова ласкового не сказал, а только то и дело норовит меня с кем–нибудь свести, то с одной, то с другой. Я никак понять не мог, что с ней такое приключилось. Но тут недавно сообразил: это она просто ищет, как бы со мной развязаться. Эх, и горько же мне было, сэр! Ведь она что хочет? Сделать всё так, как будто это я виноват, а на самом деле это ведь не я, а она… Другого себе нашла!
— А вы в этом уверены? — спросил Донал.
— Ещё как уверен, сэр. Только уж простите, не могу вам сказать, как я обо всём этом узнал. Вы не думайте, сэр, я ведь не стану девушку удерживать, если сердечко её от меня отвернулось. Я бы вообще ничего не стал об этом говорить, терпел бы эту муку молча, как и полагается. Ведь от гнева и ярости толку нет: невод с ними не починишь, рыбы не наловишь. Но видит Бог, сэр, боюсь я за неё! Говорят, уж так она в него влюбилась, что кроме него и думать ни о чём не может. А ведь он — молодой граф, а не простой рыбак вроде меня. Вот отчего мне не по себе!
Донал почувствовал, что внутри у него поднимаются великая жалость и великий страх, но ничего не сказал.
— И потом, — продолжал Стивен, — может, с рыбаком–то ей и надёжнее было бы, чем с его светлостью. Потому что, если правду люди говорят, рано или поздно молодому графу придётся самому на хлеб зарабатывать. Земля–то не его, и замка ему не видать как своих ушей, разве только на хозяйке женится. Ведь за Эппи он ухаживает вовсе не затем, чтобы жениться! Разве такие, как он, женятся на простых девчонках?
— Постойте, постойте! — озадаченно перебил его Донал. — Вы что же, намекаете, что между Эппи и лордом Форгом что–то есть? Это какой же надо быть легкомысленной вертушкой, чтобы такое взбрело в голову!
— Да уж лучше бы и впрямь взбрело, чтоб она подумала хорошенько! Тогда, может, и из сердца было бы полегче выкинуть эти глупости… Ох, сэр, тяжко мне и горько, а только не ради себя я с вами заговорил. Ведь если всё это правда, между нами уже и быть ничего не может. Жалко мне её, сэр! И раскрасавица она, и хорошая, а ведь он на ней не женится! Эти благородные такое порой творят, что страшно становится. Недаром бедный люд потерпит–потерпит, а потом как взбунтуется да поднимется, чтобы их скинуть — вот, как в той же Франции!
— Так–то оно так. Но вы сами понимаете, насколько серьёзны ваши обвинения?
— Как не понять. Только даже если всё это правда, кричать я об этом не собираюсь…
— Тут вы совершенно правы. Добра от этого не будет.
— Да уж, добра тут вообще ждать не приходится, хоть молчи, хоть говори… Я ведь сейчас как раз иду к молодому графу. Пусть объяснит, как он намеревается поступить с Эппи! И коли задумал что неладное, я ему покажу, где раки зимуют! Лучше уж пусть меня повесят, чем ей, бедняжке, позор на всю жизнь! Я уж сказал, что между нами ничего и быть больше не может, но вот шею его светлости я бы свернул с превеликим удовольствием. Это ведь всё равно, что акулу убить!
— А зачем вы всё это мне рассказываете? — спросил Донал.
— Затем, чтобы вы мне подсказали, где искать молодого графа.
— А вы потом свернули ему шею?.. Но ведь тогда я тоже стал бы соучастником в убийстве!
— Что же вы, хотите, чтобы я ничего не делал и смотрел, как Эппи сама себя губит? — презрительно произнёс рыбак.
— Ничего подобного. Я бы и сам непременно что–нибудь сделал. Причём ради любой девушки — и уж тем более ради внучки моих лучших друзей.
— Неужели вы мне откажете, сэр?
— Я непременно вам помогу, но не стану делать того, о чём вы просите. Позвольте мне подумать. Я обещаю, что обязательно что–нибудь сделаю, только сразу не могу сказать, что именно. Отправляйтесь–ка вы лучше домой, а завтра я приду к вам сам.
— Нет, так не пойдёт, — с упрямой яростью проговорил рыбак. — У меня сердце из груди выпрыгнет, если я чего–нибудь да не сделаю. И сегодня же вечером! Не могу больше оставаться в этом аду. Как подумаю, что этот негодяй опутывает мою Эппи своими лживыми обещаниями, так и жить не хочется! У меня аж вся голова горит, а в глазах даже океан как кровью покрылся!
— Если сегодня вечером вы появитесь в замке, я даю честное слово, что попрошу поймать вас и связать. Вы мне слишком нравитесь, чтобы я позволил вам болтаться на виселице. Отправляйтесь домой и предоставьте всё дело мне. Я сделаю всё, что могу, и обо всём вам расскажу. Если я смогу её спасти, то непременно спасу. Что вы, Стивен! Неужели вы хотите, чтобы против вас восстал Сам Бог?
— А мне думается, что Он–то как раз и будет на стороне справедливости!
— Так оно и есть. Только ещё Он сказал: «Мне отмщение, Я воздам!» Он–то знает: уж что–что, а месть нам доверять нельзя! Потому и не хочет, чтобы мы вмешивались. Ведь Ему больше вас хочется, чтобы с Эппи поступили по справедливости. Поверьте мне, я сделаю всё что смогу!
Какое–то время они продолжали идти в подавленном молчании. Вдруг молодой рыбак вытащил руку из кармана, порывисто сжал ладонь Донала и, должно быть, немного успокоился, почувствовав в ответном рукопожатии настоящую мужскую силу. Затем он повернулся и, не сказав ни слова, пошёл назад.
А Донал начал думать. Да, дельце не из приятных! Что же делать? Что предпринять? Немного зная молодого графа, Донал не мог поверить, что тот намеренно собирается обмануть девушку. Правда, он вполне может слегка поразвлечься себе в угоду, и ему вряд ли придёт в голову, что с его стороны нехорошо и некрасиво проявлять к служанке праздную фамильярность.
Нет, если во всём этом есть хоть малейшая доля правды, их близость надо немедленно прекратить. Но, может быть, всё это — распалённое воображение праведной ревности, воспылавшей из–за того, что последнее время девушка вела себя не так, как должно? Или это вовсе не граф, а кто–то другой? В то же самое время, Донал вполне мог предположить, что лорд Форг, только что вернувшийся из колледжа и очутившийся в почти полном одиночестве, без привычного общества, не обладающий особой любовью к чтению и практически лишённый развлечений, из одной только скуки почувствовал влечение к хорошенькому личику и приятной фигурке Эппи, а потом, почувствовав в ответ её полубессознательное, инстинктивное кокетство, увлёкся ею ещё больше.
Донал понимал, что и говорить, и молчать одинаково опасно. Если для ревности нет никаких причин, само предположение о возможности чувств со стороны графа может оскорбить Эппи — или, ещё хуже, пробудит в ней тот самый интерес, который надо бы как можно скорее загасить! В любом случае, надо на что–то решиться! Он только что прочёл у Филиппа Сиднея, что «человеку, мечтающему предотвратить все возражения и препятствия в великом деле, лучше сразу лечь ничком и ничего не делать». Вот только что предпринять?
Легче всего было бы пойти прямо к его светлости лорду Форгу, рассказать ему обо всём, что он услышал, и спросить, есть ли у этой истории какие–либо основания. А девушке придётся подыскать новое место. Этих двоих лучше развести подальше друг от друга. И надо рассказать обо всём старикам. Правда, если в подозрениях Стивена Кеннеди есть хотя бы доля истины, вряд ли деду с бабкой удастся хоть сколько–нибудь повлиять на внучку! Но если всё это неправда, тогда они, может быть, помогут ей помириться с женихом, и Эппи со Стивеном поженятся? Может, она всего–навсего решила его подразнить?.. Нет, надо непременно поговорить с лордом Форгом! Вот только что будет, если этим разговором он заронит в его сердце пагубные мысли? Что, если в молодом графе уже есть какая–то склонность к Эппи, а он своими речами только воспламенит и нечаянно подтолкнёт его желания к злосчастной для всех развязке? Нет, лучше всего посоветоваться с экономкой, миссис Брукс! Должна же она хоть сколько–нибудь знать своих служанок! Она поможет ему понять, как всё обстоит на самом деле, и тогда он, пожалуй, решит, как ему поступить.
Только вот достаточно ли хорошо он сам знает миссис Брукс? Сможет ли она повести себя сдержанно и разумно? Или испортит всё излишней поспешностью? Ведь она и впрямь может принести Эппи только вред, если не отнесётся к ней с участием, а станет заботиться лишь о том, чтобы соблюсти приличия и поскорее вымести всякое зло из господского дома!
Можно было бы от души посмеяться над тем, как праведники мира сего строят из себя ревностных блюстителей нравственности, если бы не было так грустно на них смотреть. Они всегда отгоняют от себя зло, отправляя его подальше, чтобы оно причиняло вред не им самим, а кому–нибудь другому. Они расчищают вокруг себя место, оттесняя притоны разврата куда–нибудь с глаз долой, не думая о том, что меньше притонов от этого не становится; они просто теснятся друг к другу всё ближе и от того становятся всё хуже. Понятно, что такие люди без содрогания слушают разглагольствования о надобности выбросить из мира тех, кому они сами не позволяют приклонить в нём голову. И в этом мире они обращаются с грешниками так, как, согласно старому богословию, их собственный Бог будет обращаться с ними в мире грядущем, сохраняя им жизнь для того, чтобы они грешили и страдали. Что ж… Кто–то приносит яркий светильник собственного ума, кто–то — коптящий фитиль своей жизни, но все мы отбрасываем тень Бога на стену вселенной, а потом либо верим в эту тень, либо нет.
Донал всё ещё размышлял, когда добрался до замка, но так и не решил, что ему предпринять. Проходя через маленький дворик по пути к своей башне, он вдруг заметил, что миссис Брукс смотрит на него из окна своей комнаты и знаками просит его зайти. Он немедленно поднялся к ней. Забегая вперёд, скажу, что она хотела поговорить с ним именно об Эппи. Подумать только! Как часто новую планету, важную истину или какой–нибудь научный факт открывают одновременно в нескольких местах, находящихся далеко–далеко друг от друга!
Миссис Брукс пододвинула Доналу кресло и принесла ему стакан молока. Она и не подозревала, что странное выражение его лица (которое она приняла за усталость) на самом деле было вызвано той же самой заботой, которая мучила её саму.
— Так, конечно, не делается, — начала она, — чтобы взрослая женщина вроде меня советовалась с молодым джентльменом вроде вас, да ещё и по такому делу… Но, как говорится, одна голова хорошо, а две — куда лучше. И если мы с вами не потолкуем обо всём хорошенько да не обмозгуем, как тут быть, беды нам точно не миновать! Да вы не бойтесь, сэр, может, ещё и придумаем чего, пока не случилось самого худшего, — хоть о самом–то худшем и думать страшно, уж больно дело тайное и нехорошее… Видите ли, сэр, тут у нас двое задумали влюбляться, шептаться да глупости всякие городить. Как дети малые, право слово! А ведь и правда, несмышлёные ещё! И один не лучше другого! Только девчонка–то больше виновата, чем его светлость! Ведь и умнее она, и лучше него знает, что из таких дел потом получается! Эх и дурочка же она бестолковая! — воскликнула миссис Брукс, всплеснув руками, и замолчала, горестно раздумывая о легкомыслии юной Эппи.
Она была весьма румяной, полноватой, приятной на вид женщиной чуть старше сорока лет, с густыми тёмно–рыжими волосами, гладко зачёсанными назад. И внешность, и душа таких женщин дышат спокойной прелестью, а их присутствие неизменно разрушает недобрые замыслы и улаживает вспыхнувшие ссоры. В молодости она осталась вдовой и отказала многим, кто к ней сватался, решив, что одного супружества ей будет вполне довольно. Она сочла мужа достаточно хорошим, чтобы не заменять его другим, а супружество — слишком нелёгкой заботой, чтобы ещё раз на него решиться. Когда она усаживалась напротив, разглаживала на коленях передник и поднимала на собеседника ясные голубые глаза, только очень подозрительный или очень несчастный человек не проникся бы к ней доверием. Умело правя своим маленьким королевством, миссис Брукс привычно смягчала удары судьбы, разводила стычки и усмиряла разбушевавшийся гнев. Она была не похожа на обычных властных матрон–домохозяек в чёрном шёлке и кружевах и чаще всего носила простое ситцевое платье, очень чистое, но нисколько не импозантное. В любую минуту она готова была засучить рукава, чтобы показать новенькой служанке, как справиться с тем или иным делом, а то и заменить кухарку или горничную, если той нездоровилось или просто надо было отдохнуть. Доналу она нравилась с самого начала, потому что он чувствовал в ней родственную душу. Вот и сейчас он не торопил её, а молча ждал, пока она решится говорить дальше.
— Лучше уж я всё расскажу по порядку, — наконец промолвила она. — Чтобы и вам было известно то же, что и мне. Вышла я во двор, приглядеть за цыплятами. Я их никому другому не поручаю, только сама; а то ведь их избаловать легко, что чужих деток! В большом амбаре обе двери были открыты, так я и пошла прямо через него, чтобы побыстрее добраться до моего пернатого народца (моя матушка всегда их так называла). А женщина я тихая, даже батюшка покойный бывало говаривал: хожу так, что и не слыхать ничего. Так они меня, должно быть, и не услышали… А случилось это, сэр, вчера, в сумерках. Я бы и сегодня утром обо всём вам рассказала да посоветовалась, чтобы к сегодняшнему вечеру мы с вами уже порешили, что делать, но вы убежали с утра пораньше, так я вас и не застала. Ну так вот.
Иду я через амбар и вдруг слышу — шу–шу–шу да шу–шу–шу! А где не пойму. И тихонько так, как будто сказать–то хочется, а боязно. Я, значит, остановилась и думаю: ведь с меня потом спросится за всех, кто под моим началом, так что лучше постоять и послушать хорошенько: если всё ладно, так от меня не убудет, а неладно — так мне Сам Бог велел вмешаться. И тут… Ой, сэр, посмотрите–ка за дверь, не подслушивает ли там кто, а то я этой Эппи ни на грош не доверяю… Никого? Ну и хорошо. Вы тогда дверь–то прикройте, а я дальше буду рассказывать. Так вот, стою я, слушаю и слышу: шепчутся двое. Один голос мужской, а другой женский; хоть и шепчутся, как мышки, а разобрать всё–таки можно. Слух–то у меня всегда был хороший, слава Богу, но, как бы я ни старалась, всё равно не поняла, чего они там друг другу нашёптывали. Ну, я подумала, что если ничего не слышно, надо ж поглядеть, что там и как. Пошла я на голоса, тихо–тихо — даром, что полная стала да неповоротливая! — посмотреть, кто же у нас в амбаре прячется. А в углу там солома навалена, только не у самой стенки, а рядышком. Гляжу — сидят мои птенчики, в аккурат между стеной и соломой! Его светлость как вскочит на ноги, как будто украл чего. А Эппи, видно, думала подождать, затаиться, да и выползти потихонечку за моей спиной, да только я её сразу прижучила! «А ну–ка, вылезай, красавица!» — говорю. А его светлость тут и вступается, этак вежливо да учтиво: «Ах, миссис Брукс, вы уж её не ругайте, хотя бы ради меня!» Эх, я на него рассердилась! Хоть я и говорю, что девчонка тут больше него виновата, а только мужчине, будь он хоть граф, хоть простой работник, негоже себя выгораживать, когда у самого тоже рыльце в пуху. Я тогда и говорю: «А вам, ваша светлость, не годится так себя вести! Уж я больше не буду ничего вам сейчас говорить, больно я на вас сердита. Ступайте–ка оба восвояси — да только не вместе! Я уж за этим пригляжу! И ты, Эппи, марш в свою комнату! Если я сейчас туда поднимусь и тебя там не будет, то я тут же отправлюсь в город к твоим деду с бабкой!»
Эппи–то пошла, а его светлость всё стоит, бледный такой, даже в темноте видать. Тут я на него и накинулась! «Я уж не стану спрашивать, чем вы тут занимались, ваша светлость, но вы и сами должны понимать, на что это похоже! Вот уж от вас я этого никак не ожидала!» Он залепетал, заоправдывался, начал говорить, что между ними ничего нет и что лучше он пусть сам умрёт, а Эппи обижать не станет. Ох, и жалко же мне стало их обоих, такие они ещё молоденькие! И ведь сошлись–то, наверное, и правда безо всякого злого умыслу. Чего проще: личики у обоих смазливенькие, хорошенькие, понравились друг другу — вот и вся недолга, хоть и нехорошо это для них. И так он меня просил да уговаривал, что я по глупости дала слово ничего не говорить его отцу, если он мне пообещает оставить Эппи в покое. Ну, он, конечно, пообещал. До сих пор я в его словах ещё ни разу не сомневалась, но в таких делах нужен глаз да глаз. Доверяй, как говорится, но проверяй! Вот помяните моё слово: всё, как есть, оставлять никак нельзя, а то беда выйдет, и что тогда? А чтобы совсем никому об этом не рассказывать, того я не обещала, так что вам, мистер Грант, рассказываю всё как на духу, а уж вы подскажите мне, как тут быть!
— Я с ним поговорю, — сказал Донал, — и посмотрю, что он сам об этом думает. Глядишь, может, всё и поправится. А мы с вами давайте попробуем поступать как лучше и верить, что Господь удержит нас от неверных шагов.
Поговорив с экономкой, он отправился было в свою комнату, но не успел дойти до конца лестницы, как явно почувствовал, что лучше поговорить с лордом Форгом прямо сейчас. Он развернулся и поспешил в комнату, которая считалась кабинетом молодого графа. Войдя в дверь, он увидел, что там нет никого, кроме Дейви, листающего старинный фолиант, чьи первые владельцы превратились в прах много веков назад. Дейви сообщил, что Перси куда–то уехал и не захотел взять его с собой. Зная, что миссис Брукс присмотрит за Эппи, Донал решил отложить разговор с лордом Форгом до утра.
Глава 25
Хитрая уловка
На следующий день он нигде не смог отыскать молодого графа и вечером отправился к старикам Коменам. Сапожника он обнаружил, как обычно, за верстаком. На улице было уже довольно прохладно, дни становились всё короче, и Эндрю работал дома. Лицо его было, как всегда, бесхитростным, проницательным и спокойным. «Если Сам Бог пребывает в покое, — говаривал он себе, — то чего тогда беспокоиться мне?» Однажды он случайно проговорил это вслух, его услышали, и мнение, сложившееся о нём среди набожных прихожан местной церкви, только укрепилось: его считали человеком непочтительным, даже богохульником. Они не поняли слов сапожника, потому что не знали Бога так, как знал Его он, и потому истолковали их по–своему. Но мрачный, серьёзный вид, который они привычно принимали по воскресеньям, только показывал, какую награду они получают за свою веру, а полное радостного ожидания лицо сапожника говорило само за себя.
Когда Донал вошёл, старики как раз вслух удивлялись, что Эппи так и не появилась. Но ведь ей не раз случалось приходить ещё позже, примирительно сказала Дори, особенно последние пару недель. Не успела она договорить, как за порогом послышался шум лёгких, поспешных шагов.
— Вот и она, — обрадовалась счастливая бабушка, обнимая внучку.
Эппи торопливо объяснила, что теперь ей не удаётся отпрашиваться так же часто, как раньше, и Донал впервые заподозрил, что она лукавит. Посидев с четверть часа, она вдруг вскочила и объявила, что ей пора, потому что её ждут в замке. Тогда он тоже поднялся и сказал, что им лучше будет пойти вместе, ведь ночи теперь тёмные, а луны ещё не видно. Девушка вспыхнула и уклончиво пробормотала, что прежде ей нужно кое за чем зайти в город.
Донал же ответил, что ничуть не торопится, и непременно её проводит. Она бросила вопросительный, недоверчивый взгляд на деда с бабкой, но больше не стала возражать, и они вышли из дома вдвоём. Дойдя до главной улицы, они подошли к той самой лавке, где Донал когда–то встретил священника. Пока Эппи покупала всё, что ей нужно, Донал дожидался на улице. Через минуту она вышла, и они повернули назад, не замечая, что за ними по пятам крадучись идёт какой–то человек.
Стивен Кеннеди твёрдо держался своего обещания не подходить к замку, но всё равно не мог спокойно сидеть на месте. Он знал, что по субботам Эппи обычно наведывается в город повидать родных, и потому околачивался неподалёку в надежде её увидеть. По натуре он не был человеком подозрительным, но ревность пробудила в нём неведомые до сих пор чувства и мысли. Увидев, что Эппи не одна, он тут же начал спрашивать себя, действительно ли Донал пытался удержать его от встречи с лордом Форгом из дружеского расположения и не было ли там каких–нибудь иных причин, и потому тихонько последовал за ними, стараясь чтобы его не заметили.
Они дошли до булочной. Остановившись возле открытой двери, Эппи, стараясь унять предательскую дрожь в голосе, попросила немножечко её подождать: ей нужно кое о чём поговорить с дочерью булочника. Донал охотно согласился, и она вошла в лавку, так и не закрыв за собой дверь. Лавочка булочника Лепера освещалась лишь тусклым огнём свечи, которого едва хватало, чтобы разглядеть на витрине груды сахарного печенья и мятных лепёшек, неизменно притягивающих к себе голодные глаза детей. Из двери доносился приятный запах хлеба, и за неимением лучшего занятия Донал с удовольствием вдыхал его, поджидая свою спутницу на опустевшей улице.
«Что–то долго они там разговаривают!» — подумал он про себя, но продолжал терпеливо ждать. Однако время шло, и он уже начал подумывать, не случилось ли с ней чего и не стряслось ли чего в доме. Прождав ещё добрых полчаса, он решил, что пора узнать, в чём дело, и вошёл в лавку, закрыв дверь и потом снова открыв её, чтобы зазвеневший колокольчик оповестил хозяев о его приходе. Войдя, он механически прикрыл её за собой. На пронзительный звон откуда–то из задней комнаты немедленно появилась миссис Лепер, и Донал спросил, скоро ли Эппи будет готова отправиться домой. Женщина с молчаливым изумлением уставилась на него.
— Это которая Эппи, — наконец спросила она.
— Эппи Комен, — ответил он.
— Она разве заходила? — удивилась миссис Лепер. — Эй, Люси! Люси! — позвала она.
Вслед за матерью в лавочку вошла хорошенькая девушка с чулком, натянутым на руку для штопки.
— Скажите пожалуйста, куда подевалась Эппи Комен? — вежливо поинтересовался у неё Донал.
— А она и не заходила. Я уж её, почитай, целую неделю не видела, — ответила та, прямо и честно глядя ему в глаза.
Донал понял, что его обвели вокруг пальца, но решил ни о чём больше не спрашивать, извинился и пошёл к выходу. Однако открыв дверь, он вдруг почувствовал, что за спиной у него сильно дохнуло холодом. Значит, с другой стороны дома тоже есть дверь! Должно быть, Эппи выскользнула через чёрный ход, хладнокровно бросив своего провожатого и заставив его напрасно прождать чуть ли не целый час! Видимо, она решила, что у неё появился ещё один воздыхатель, и его почтительное внимание было ей сейчас ни к чему.
Но, видно, она уже и раньше обманывала так своих кавалеров, и рыбаку однажды тоже довелось стать жертвой её хитрой уловки. Увидев, что Эппи с Доналом направляются к лавке булочника, Стивен Кеннеди сразу сообразил, что к чему, поспешил к чёрному ходу, увидел, как девушка выбежала во двор, и снова украдкой последовал за нею.
Донал быстрым шагом пошёл к замку. Взошла луна. Ночь была чудесная. Тусклые отблески воды виднелись сквозь лёгкий туман, лежащий на реке, и в лунном свете его полупрозрачная дымка походила на ещё одну реку, непрестанно подымающуюся вверх от своей земной подруги, но текущую в далёкие небесные края. Белесая паутина, освещённая млечным светом, сияла пронзительной белизной, зелёная трава казалась совсем серой. А ещё через несколько минут всё вокруг окуталось в густой низкий туман, над которым всё так же сияла неподвижная луна, и восхищённому Доналу показалось, что вокруг него раскинулось призрачное море, из которого тут и там подымались крыши домов, стога сена и верхушки деревьев. Человеку, никогда не видевшему ничего подобного и не знакомому со здешними краями, и впрямь могло показаться, что вокруг него ровной гладью разливается вода. Донал шагал вперёд, и сердце его замирало от такой удивительной красоты.
Тропинка свернула в сторону, и он внезапно остановился: здесь, на самом безлюдном месте, прямо посередине дороги лежал человек. Донал бросился к нему и в лунном свете увидел рядом с ним лужицу крови. Смертельно–бледное лицо было запрокинуто. Это был лорд Форг, бездыханный и неподвижный. На голове у него виднелась рана, из неё–то и натекла кровь. Донал быстро осмотрел её, лихорадочно соображая, что же делать. Кровь почти остановилась. Как же быть? Что предпринять? Нет, тут явно остаётся одно!
Он оттащил беспомощное тело в сторону, привалил его к земляному валу и, присев на дорогу прямо перед ним, как мог взвалил его к себе на плечи и поднялся. Теперь нужно незаметно доставить его домой. Может быть, тогда всё обойдётся без особого скандала.
Пока дорога бежала ровно, Донал шагал без особого труда, но каким бы сильным и крепким он ни был, карабкаться по крутому склону, ведущему в замок, да ещё с такой ношей на плечах, было нелегко. Он совсем выбился из сил, когда добрался, наконец, до каменной террасы замка, из которой поднимались вверх тёмные, строгие стены. Молодого графа он отнёс прямо в комнату миссис Брукс. На часах была лишь половина десятого, и хотя почти все слуги уже улеглись, экономка ещё не спала. Донал положил безжизненное тело на диван и тут же побежал её искать. Будучи женщиной разумной, она не стала громко изливать своё отчаяние и ужас, а стремительно достала из буфета бутылку бренди, и им с Доналом кое–как удалось влить ложечку в сомкнутые губы пострадавшего. Понемногу он начал приходить в себя. Они омыли и как могли перевязали рану, отнесли лорда Форга в его комнату и уложили в постель. Донал просидел рядом с ним всю ночь. Сначала юноша метался на кровати и бредил, но ближе к утру затих, погрузился в глубокий сон и не проснулся даже тогда, когда в комнату вошла миссис Брукс, чтобы сменить Донала на его посту.
Оставив Донала рядом с молодым лордом, миссис Брукс тут же пошла в комнату Эппи, которая к тому времени уже лежала в постели и притворялась, что спит. Экономка решила не трогать её, подумав, что выяснить правду будет гораздо легче, если застигнуть Эппи врасплох, пока та не готова лгать и изворачиваться. Впоследствии оказалось, что Эппи была вовсе не такой бессердечной, как могло показаться. Лорд Форг поджидал её у дороги, и не успели они перекинуться и двумя словами, как откуда ни возьмись выскочил Стивен Кеннеди. Форг велел ей немедленно бежать домой, а он уж сам как–нибудь разберётся с этим малым. Она со всех ног припустила прочь, и пока она не исчезла за поворотом, оба молодых человека стояли, не двигаясь и не спуская друг с друга глаз. Кеннеди был плечистым и сильным, и лорд Форг по сравнению с ним выглядел просто мальчиком. Однако он полагался на своё умение бороться и не боялся противника. Он вообще не знал, кто перед ним стоит.
К утру стало ясно, что его светлость вне опасности, и Донал с миссис Брукс условились, что не скажут ни единого слова, пока он окончательно не поправится. Домашним сообщили, что лорд Форг не совсем здоров и пару дней полежит в постели, но страшиться нечего, потому что болезнь не слишком серьёзная.
Днём Донал пошёл на поиски Кеннеди. Он походил немного по деревне, расспрашивая жителей, не видел ли кто молодого рыбака, но всё было безрезультатно.
Как и ожидалось, Форг быстро пошёл на поправку. Дейви расстраивался, что ему не позволяют навестить брата, но если бы Донал разрешил мальчику навестить больного, у того не было бы конца восклицаниям и вопросам. Сам же Донал просто ждал, пока лорд Форг окрепнет настолько, чтобы можно было призвать его к ответу.
Глава 26
Неприятный разговор
Наконец однажды вечером Донал постучал в комнату лорда Форга и вошёл.
Молодой граф сидел в кресле перед камином. Вид у него был весьма довольный, и на бледном лице не отражалось ни малейшего признака неспокойной совести.
— Ваша светлость, — начал Донал, — наверное, вы не удивитесь, если я скажу, что мне есть о чём с вами поговорить.
Его светлость был так сильно удивлён, что ничего не ответил и только посмотрел Доналу в лицо.
— Я хотел бы поговорить с вами насчёт Эппи Комен, — продолжал тот.
Форг вспыхнул. Бес гордыни вместе с бесами страха и стыда тут же рванулся на поверхность, чтобы защитить ничтожную, но самодовольную душу. Однако лорд Форг не вспылил сразу, а сдержанно произнёс:
— Позвольте мне напомнить вам, мистер Грант, что хотя мне и приходилось просить у вас о помощи, я вам всё–таки не ученик, и указывать мне вы не имеете никакого права.
— Ваше напоминание излишне, — ответил Донал. — Я говорю не как ваш учитель, а как друг семьи Коменов, а значит, друг Эппи.
Лорд Форг ещё горделивее выпрямился в своём кресле, и на его красивом лице показалась презрительная усмешка. Но Донал не дал ему заговорить.
— Не думайте, ваша светлость, — сказал он, — что я осмеливаюсь так с вами разговаривать только потому, что мне удалось помочь вам и принести вас домой. Я сделал бы то же самое для любого мальчишки–конюха, оказавшегося в подобной переделке. Но как я вступился за вас тогда, так сейчас хочу вступиться за Эппи.
— Нет уж, это просто неслыханная наглость! Вы что же, полагаете, что, если задумали стать священником, так значит, можно всем подряд читать проповеди?
— Я не имею ни малейшего намерения становиться священником, — тихо проговорил Донал, — но очень хотел бы быть честным человеком, и боюсь, что ваша светлость скоро перестанет им быть.
— Убирайтесь из моей комнаты! — заорал Форг.
Донал уселся в кресло напротив него.
— Если не уйдёте вы, тогда уйду я, — процедил молодой граф и встал.
Но не успел он опомниться, как Донал уже стоял возле двери, загораживая её спиной. Затем он запер её и вытащил из скважины ключ. С минуту лорд Форг не спускал с него ненавидящих глаз, не в силах вымолвить ни слова от бешенства, а потом вдруг обернулся, схватил стул и бросился прямо на него.
Одним движением сильной руки, привыкшей к плугу, Донал выхватил у графа стул, через голову швырнул его на кровать и стоял, неподвижный и безмолвный, ожидая, пока утихнет поднявшийся внутри гнев. Лорд Форг не выдержал его взгляда, опустил глаза и вернулся к своему креслу.
— А теперь, ваша светлость, вы готовы меня выслушать? — спросил Донал, следуя его примеру и тоже усаживаясь.
При первом же звуке его голоса лорд Форг снова яростно вскинулся: — Да будь я проклят, если стану вас слушать! — со злостью проговорил он.
— Боюсь, вы будете прокляты как раз в том случае, если не станете меня слушать, — ответил Донал.
Лорд Форг, позабыв о всяческом достоинстве, заткнул пальцами уши. Донал продолжал сидеть молча, пока тот не опустил руки. Как только Донал попытался заговорить, он опять заткнул уши. Тогда Донал встал и, крепко сжав его руку у запястья, сказал:
— Осторожнее, ваша светлость. Если вы принудите меня к крайним мерам, я заговорю так, что меня услышат во всём доме. А если и это не поможет, тогда я пойду прямо к вашему отцу.
— Вы подлый шпион и гнусный доносчик!
— Человеку, который ведёт себя так, как вы, вообще не надо бы предлагать никаких условий.
Лорд Форг снова взъярился. Донал спокойно сидел и ждал, пока эта новая вспышка не утихнет, и вскоре за недостатком свежей пищи гнев молодого графа действительно ослабел. Он больше не пытался закрыть себе уши, чтобы защититься от правды, которую ему, как видно, всё–таки придётся выслушать.
— Я пришёл, — начал Донал, — чтобы спросить вашу светлость, не бесчестно ли вы ведёте себя по отношению к Эппи.
— Я знаю, что делаю, — буркнул Форг.
— Тем хуже — хотя я сомневаюсь, что вы действительно это знаете. Хотя бы ради собственной матери вы не должны поступать с женщинами так, как поступаете сейчас.
— И как же, по вашему представлению, я с ними поступаю?
— Тут и представлять нечего. Так ведёт себя с девушкой лишь тот, кто хочет на ней жениться.
— Откуда вы знаете, что я не собираюсь на ней жениться?
— А вы что, собираетесь?
— Да по какому праву вы меня об этом спрашиваете?
— Хотя бы по такому, что живу с вами обоими под одной крышей.
— А что если она и сама знает, что я никогда на ней не женюсь?
— В таком случае я знаю, как должен поступить. Её единственные родственники — мои добрые друзья. Если бы я не сделал для бедняжки всего, что могу, то не смог бы потом смотреть в лицо своему Господу!.. Как же вы так поступились своей честью, ваша светлость?
— Я никогда не обещал, что женюсь на ней.
— Я и не думал, что вы ей это обещали.
— Тогда при чём тут честь?
— Я повторю: в глазах неопытной девушки такое внимание к ней может означать только одно: намерение просить её руки.
— Вот ещё! Она не так глупа!
— Боюсь, она достаточно глупа, чтобы не видеть, к чему, в таком случае, склоняются ваши ухаживания.
— Ни к чему они не склоняются.
— Значит, вы пользуетесь её неопытностью, чтобы с нею поразвлечься.
— Может, она вовсе не такая неопытная, как вы думаете.
— Да вы просто негодяй, ваша светлость!
На одно мгновение в груди лорда Форга, казалось, вновь вскипела безудержная ярость, но он поборол себя и рассмеялся. Смех его прозвучал натянуто и неприятно.
— Ну хорошо, — сказал он, — Я рад, что смог–таки вас разозлить. Я больше не сержусь. Скажу вам всю правду: между мной и этой девчонкой ничего нет. Вообще ничего, даю вам слово. Просто невинное увлечение и всё. Спросите её сами!
— Я вам охотно верю, ваша светлость, — ответил Донал. — Я только это и подозревал, больше ничего.
— Тогда чего же вы подняли скандал из–за такой ерунды?
— По нескольким причинам, ваша светлость…
— Да ладно вам, хватит уже волынку тянуть!
— Вы должны меня выслушать.
— Валяйте, говорите.
— Как я понимаю, Эппи и не надеется на то, что вы на ней женитесь.
— Она и не может на это надеяться.
— Почему нет?
— Во–первых, она сама не дурочка, а во–вторых, не может же она считать меня таким безнадёжным идиотом!
— Но разве у неё нет оснований полагать, что вы её любите?
Лорд Форг попытался рассмеяться.
— Неужели вы никогда не говорили ей, что любите её? — продолжал Донал. — Не говорили и не делали ничего такого, что могло бы дать ей основание это предположить?
— Ну,.. может, она, конечно, так и думает — в каком–то смысле!
— Скажите, стала бы она с вами разговаривать, если бы услышала, как вы сейчас говорите о своей любви к ней?
— Вы и сами прекрасно знаете, что это слово можно понимать по–разному.
— И как же, по–вашему, понимает его Эппи? Она тоже с самого начала считает, что эта любовь — простое развлечение и ничего не значит?
— Она может думать или не думать всё, что ей угодно.
— Но скажите, разве она не принимает ваши слова о любви за чистую монету? Разве не приписывает им большего значения, чем вы в них вкладываете?
— Она говорит, что я скоро позабуду её.
— Она может говорить, что угодно, и при этом влюбиться в вас так безоглядно, что эта любовь принесёт ей одни несчастья. Откуда вам знать, что из этого выйдет? Может быть, ваш интерес пробудит в ней чувство гораздо сильнее вашего?
— Да ну, в наши дни женщины от любви не умирают! — проговорил лорд Форг, явно чувствуя себя польщённым.
— Для некоторых из них лучше и вправду было бы умереть! Ведь они так никогда и не оправляются от разбитого сердца. Да, может быть, она и не умрёт. Но ведь может случиться так, что всю свою жизнь она будет ненавидеть человека, говорившего ей о любви и научившего её больше никому не верить. Вы можете испортить ей всю жизнь ради собственного мимолётного удовольствия.
— Ну знаете, она тоже получает свою долю приятных минут. И потом, я ведь и сам могу влюбиться не на шутку, так что опасность тут обоюдная. Она ведь очень хорошенькая, умненькая, приятная девушка, даром что служанка! — сказал Форг, чувствуя себя при этом чуть ли не поборником всеобщего равенства.
— Ваши слова лишь убеждают меня, насколько всё это для неё опасно. Если она и вправду нравится вам, то вы, должно быть, вели себя с ней искренне, как настоящий влюблённый. Но боюсь, что какие бы страдания не причинило вам это неприятное дело, вряд ли мне удастся убедить вас завершить его по–честному. А для этого есть только один возможный способ.
— Боже правый! — вскричал Форг. — Вы что же, хотите, чтобы я на ней женился? Не кажется ли вам, что это немножко чересчур, как бы вы там ни дружили с её дедом–сапожником?
— Нет, ваша светлость. Если дело обстоит так, как вы говорите, я ничего такого не хочу. Я хочу, чтобы вы немедленно прекратили встречаться с Эппи. Каждый человек должен быть стражем брату своему, а если в наших западных понятиях о женщинах есть хотя бы доля истины, то каждый из нас ещё более обязан быть хранителем своей сестры. Кто не признаёт этого простого долга, будь он хоть граф, хоть сам принц, тот хуже и нечестивее самого гнусного мародёра, шныряющего на поле битвы после сражения. Говорящий: «Она и сама может о себе позаботиться!», пусть знает — эти слова исходят из самой глубины ада. Красота любви в том, что она заботится не о себе, а о возлюбленном, и если юноша подходит к девушке с любыми иными мыслями, то он самый настоящий подлец и негодяй. И я рад, что вы уже навлекли на себя хотя бы часть заслуженного наказания!
Лорд Форг вскочил на ноги в новом приступе гнева.
— И вы осмеливаетесь говорить это мне в лицо?!
— А как же иначе, ваша светлость? Ведь так оно и есть.
— Да я этого малого побил не хуже, чем он меня!
— Это к делу не относится, хотя поверить в это трудно, если судить по тому, в каком состоянии я вас нашёл. Простите. Я ни на секунду не думаю, что вы вели себя трусливо.
Лорд Форг почти плакал от ярости.
— Я ему ещё покажу! — запальчиво выкрикнул он. — Только бы мне узнать, как зовут этого мерзавца! Если я не поколочу его как следует, клянусь, я…
— Остановитесь, перестаньте, ваша светлость! Всё это пустые слова. Я знаю, кто этот человек, но вам не скажу. Он побил вас не больше, чем вы того заслуживали, и я ничего не стану делать для того, чтобы его за это наказали.
— Вы с ним заодно!
— Я не знал о его намерениях, не видел, как он на вас напал, и не имею против него никаких доказательств.
— И вы не скажете мне, как его зовут?
— Нет.
— Я всё равно отыщу и убью его!
— А он угрожает убить вас. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы вы оба остались живы.
— Я убью его! — повторил лорд Форг сквозь стиснутые зубы.
— Тогда я сделаю всё, чтобы вас за это повесили, — откликнулся Донал.
— А ну–ка убирайтесь из моей комнаты, наглый мужлан!
— Я уйду, как только вы пообещаете больше никогда не разговаривать с Эппи Комен.
— И не подумаю!
— Тогда её немедленно отошлют из замка.
— Ну и что? Так мне будет ещё легче с ней встречаться!
Всё это лорд Форг говорил скорее из упрямства, чем от большого желания видеться с Эппи, потому что уже и сам хотел поскорее со всем этим развязаться. Но разве же можно покориться этому несносному и нелепому шуту?
— Я даю вам возможность подумать до завтра, — сказал Донал и отпер дверь.
— Да подите вы со своими проповедями!.. — огрызнулся Форг, скорее раздражённо, чем сердито, и Донал отправился к себе. Он знал, что миссис Брукс уже дала Эппи примерный нагоняй. Ей было сказано, что если она ещё хоть раз перекинется единым словом с его светлостью, её в тот же день отошлют из замка прочь. Миссис Брукс надеялась, что ей по крайней мере удалось убедить девушку в том, что она может лишиться не только хорошего места, но и доброго имени. Она уверила Донала, что ни на минуту не выпустит легкомысленную девчонку из виду, и тот решил, что, в таком случае, лучше дать молодому графу день на размышления.
На следующее утро не успел Донал закончить свои уроки с Дейви, как лорд Форг появился в классной комнате и откровенно сказал: — Я вёл себя, как последний дурак, мистер Грант. Извините моё поведение и простите меня, если сможете. Поверьте, я не хотел ничего дурного. Я решил, что с сегодняшнего дня между нами всё кончено.
— Дайте мне слово, что вы больше ни разу с ней не заговорите.
— Честно говоря, мне не хотелось бы этого обещать. Может получиться неловко… Но я обещаю, что по мере сил буду её избегать.
Донал был не вполне удовлетворён таким исходом дела, но решил не настаивать. Казалось, молодой граф говорит совершенно искренне.
Какое–то время он раздумывал, стоит ли рассказать обо всём сапожнику и его жене. Он видел, что внучка не слишком–то их слушается, а если они ещё и начнут говорить ей всякие неприятные вещи, то она совсем отобьётся от рук.
Тогда старикам будет совсем плохо, а Донал этого не хотел. Он решил, что пока ничего не станет им говорить, надеясь, что теперь Эппи переменится, а всё, что было в прошлом, лучше позабыть. Однако как только он сказал себе об этом, внутри у него поднялась какая–то смутная неловкость, и он понял, что недоволен своим решением. Он увидел, как некрасиво это будет по отношению к его другу. Он будет виноват перед Эндрю, и тот по праву сможет упрекнуть его в нечестности. От прежней открытости и искренности не останется и следа, ведь теперь Доналу будет что скрывать!
Внутренний взор Донала сразу прояснился. «Если человек имеет право что–то знать, — сказал он себе, — то другой не вправе скрывать от него это. Даже если новости принесут ему горе, у меня не больше права их утаивать, чем скрывать самую великую радость. Ведь горести и радости, принадлежащие человеку, это часть его наследия. Я решил позаботиться о своём друге по собственному разумению, а ведь его мудрость несравненно выше и глубже моей! Нет — всё, что произошло в замке, имеет к нему самое прямое отношение, и я должен ему обо всём рассказать».
Тем же вечером он отправился в город. Дори дома не оказалось, но Донал был этому только рад. Он рассказал Эндрю обо всём, что произошло. Тот слушал, не говоря не слова, устремив на него глаза, опустив шило и позабыв о незаконченном башмаке у себя на коленях. Когда он услышал о том, как Эппи обманула Донала и бросила его одного на улице, в стариковских глазах показались слёзы. Эндрю вытер глаза тыльной стороной своей мозолистой руки и больше уже не плакал. Донал признался, что сначала не хотел ничего об этом говорить, потому что не хотел огорчать своих друзей, но ни сердце, ни совесть не позволили ему промолчать.
— Хорошо, что вы мне обо всём рассказали, — немного помолчав, промолвил Эндрю. — Это правда, Эппи нас не больно слушается, да оно и понятно: молодые ведь так устроены — не желают, чтобы старики им указывали да показывали на своё прошлое, чтобы те учились. Им наши речи — что об стенку горох! Но если молиться Богу, Он, глядишь, через нас самих начинает творить то, о чём мы просим. И даже ведь не словами; с некоторыми слова — как звук пустой. Иногда человек только посмотрит — и сам не знает, что взглядом своим другому душу всколыхнул. Иногда рукой поведёт или головой качнёт — и вот тебе, пожалуйста! Кто знает, может, мы уж и отчаялись совсем — не достучаться до сердечка да и только! — а всё равно Господь его как ниточкой к нам привязал и силу дал, чтобы его тревожить да умягчать.
Помните, у нас рассказывали, как один преступник раскаялся, увидев простую циновку, похожую на ту, что лежала в церкви, куда его в детстве водила матушка? Божье чудо, да и только! Никто не знает, что может сотворить Господь и почему Он не сделает всего этого поскорее, как нам хочется.
Бывает, мы думаем, что Он медлит и шагу не делает, чтобы нам помочь, а ведь на самом деле Он как раз тем и занят, о чём мы у Него попросили!
Правда, я–то сейчас так уже не думаю. Пусть уж Он творит всё, как Ему угодно, ведь что бы Он ни сделал — вернее не бывает. Пусть будет Его воля, а знаю я её или нет, неважно; я с ней завсегда согласен… Ах, внучка, внучка!.. Как же это она вас так обманула? Нехорошо получилось, непорядочно! И ведь ничего плохого в том нет, что девочка влюбилась, да ещё в такого красавца, как лорд Форг! Ничего тут нет против человеческой природы; её Сам Бог такой сотворил. Но лицемерить и обманывать, хитрить и притворяться — это сущее зло, и для них обоих, и для того, третьего. Ему, бедному, поди хуже всех пришлось. Не знаю я, близко ли они с Эппи сошлись, она ведь никогда нам особо ничего не рассказывала. Ох, сэр, хорошо, когда все тайны у человека — только между ним и его Творцом. Ну что тут сделаешь? Можно, разве что, молиться, просить Отца приглядывать за нею, держать её в Своих руках и не давать ожесточиться, чтобы не презирала она доброго совета. Больше–то нам для неё сейчас, пожалуй, не сделать. Всё равно ей самой надо будет выбирать себе дорогу. Не можем же мы привязать к ней верёвку и тащить за собой! Хорошо, что ей самой приходится на хлеб зарабатывать, а то бы она ещё больше слушала всякие глупости да верила всему, что нашёптывают ей молодчики вроде лорда Форга. Сейчас–то ей, наверное, лучше оставаться в замке. Там и миссис Брукс за ней приглядит, и вы рядышком. Глядишь, найдём ей другое место, а лорд Форг — тут как тут, и присмотреть за ними некому. Да ещё и слухи нехорошие пойдут, не все же так по–доброму про людей думают, как вы! Враз уволят, да ещё и ославят на всю округу. Ведь у них одна забота: чтобы в доме всё было благочинно и пристойно. А девушка что? Пусть себе делает, что хочет, главное, чтобы от них подальше! Ну что ж… Нам с Дори теперь только остаётся принести свои печали и заботы милосердному Господу и посмотреть, что Он может для нас сделать. Хорошо, что Ему и такие ноши по плечу. Только бы крови больше не было. Стивен Кеннеди — славный малый, и семья у него лучше не надо. Отец у него был человек благочестивый; помню, по натуре суровый, но благодать Божья сильно его смягчила да умилостивила. Я бы с радостью отдал Эппи за Стивена, паренёк он честный и справный! Жаль, что он так разъярился и гнева своего не сдержал. Но, может, он уж и покаялся — да и, по правде говоря, винить его особо нечего, в молодости кровь горячая. Вот если бы вы или я такое сотворили, это совсем другое дело!
Есть святые Божии, которые мучительно жаждут света, протягивают к Богу руки и непрестанно побуждают себя к тому, чтобы с усилием искать и отыскивать Его. И именно к ним, избранным, как снег на горную вершину, с небес сходит Божья благодать, чтобы потом ручьями сбегать к остальным. А остальных немало, все они — званы на пир, хотя многих из них пришлось собирать чуть ли не силой. Но горе тому, которого извергнут во тьму внешнюю!
[11] К ночи луну заволокли тучи, и Донал возвращался домой в темноте. Дойдя до того места, где несколько дней назад он обнаружил лорда Форга, он заметил, что возле дороги маячит смутная фигура человека, явно кого–то поджидающего. Донал насторожился, но стоило ему сделать ещё несколько шагов, как на дорогу нерешительно вышел Стивен Кеннеди.
— Стивен, — начал Донал, потому что рыбак, казалось, ждал, пока он заговорит, — благодарите Бога за то, что вам не пришлось бежать и скрываться от полиции.
— А я не стал бы ни бежать, ни прятаться. Если бы я его убил, то честно бы во всём признался, будь что будет. Но всё равно глупо получилось. Эппи–то теперь, небось, ещё больше его жалеет! Девушки всегда так: если им покажется, что с кем–то несправедливо обошлись, они того и защищают.
— Вы же сказали, что с Эппи у вас ничего больше быть не может! — удивился Донал.
Кеннеди немного помолчал.
— Всю душу она мне истерзала, а всё одно — из сердца нейдёт, что бы я там ни говорил, — наконец в отчаянии проговорил он.
— Что ж, — откликнулся Донал, — может, вы и порадуетесь, если узнаете, что между ними всё кончено. Экономка в замке всё об этом знает, и мы с ней вместе постараемся, чтобы ничего подобного не повторилось. Старикам Коменам тоже всё известно. И сама Эппи, и лорд Форг пообещали, что не станут больше встречаться. И знаете, Кеннеди, я и правда думаю, что с обеих сторон ничего особо серьёзного не было, а так, одни глупости. Надеюсь, дальше вы тоже будете вести себя сдержаннее. Вы дали обещание и не выполнили его.
— Только по духу, сэр, но не по букве, — возразил Кеннеди.
— Значит, говорите, «только по духу»? А что останется от честного слова, если отнять у него дух? Даже сама Библия готова ради духа распрощаться и с буквой, и со словом, и с обещанием! А если бы вы, допустим, подошли в тот день к замку, чтобы сделать добро тому, кого чуть не убили? Неужели вы тем самым нарушили бы своё слово? Предупреждаю, если вы ещё хоть раз тронете молодого графа, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы вас наказали по справедливости. Но если вы готовы сидеть тихо и вести себя спокойно, я и дальше буду делать для вас всё, что могу.
Кеннеди пообещал держать себя в руках, и они с Доналом расстались друзьями.
Глава 27
Душа старого сада
Время шло, а Донал так и не видел графа Морвена — вернее, почти не видел. Трижды они встречались на тропинке, ведущей к саду; именно там граф обычно совершал свои нечастые прогулки. В первый раз его светлость учтиво поздоровался с Доналом, во второй едва заметил его, а в третий прошёл мимо, как будто они вообще не были знакомы. Донал был готов невозмутимо и спокойно принимать всё, происходящее в замке, каким бы странным это ему ни казалось, и потому поведение графа нисколько его не встревожило. Он честно делал своё дело, стараясь исполнять его как можно лучше, и этого ему было предостаточно.
Лорда Форга тоже не было видно. Он перестал приходить к Доналу за советами по учёбе. Леди Арктура появлялась обычно раз в неделю, на уроках Нового Завета, а мисс Кармайкл, к счастью, пока в замок не наведывалась. Однако чем ближе Донал узнавал леди Арктуру, тем больше его огорчало грустное, беспокойное выражение её лица. Почему она так печальна? В чём тут дело?
В большинстве своём благонравные девушки чувствуют себя вполне счастливыми и довольными, отчасти потому, что никуда особенно не стремятся и не тревожат себя мыслями о том, что является пределом и смыслом всякого размышления, а отчасти — от того, что презирают печаль (всегда готовую настигнуть их в самый неподходящий момент), считая её недостойной, почти неприличной. Но если бы в голове у этих девушек постоянно крутились бесконечно–мучительные богословские измышления и в то же самое время они изо всех сил пытались привести свои мысли и чувства в соответствие с тем, что им навязали под видом Евангелия, а вокруг не было ни стоящего занятия, ни приятного общества, которые хоть как–то отвлекали бы их и помогали забыться, они наверняка являли бы миру нечто гораздо более печальное и одновременно достойное. Узкие пути, проторённые людьми, полны несчастья и тоски. С обеих сторон они заключены в высокие стены, за которыми лишь иногда можно увидеть небо. Такой вот тропой пыталась идти и леди Арктура.
Истинный путь, хоть и узок, совсем не лишён прелести, ведь большинство горных тропинок гораздо приятнее любой широкой дороги. Идти по ним нелегко, но никак не тоскливо. По сторонам такой тропинки не каменные стены, а поля, леса и сады, а наверху — бескрайнее небо. Там встречаются и скорби, но чаще всего они кроются на обочине, так что с ними больше сталкиваются те, кто сворачивает с пути в сторону. Леди Арктура молчаливо переносила снедающую её тоску и до сих пор опиралась лишь на щедрые и обильные наставления всезнающей подруги, которой ни разу не приходилось сталкиваться с подлинными трудностями. В пределах своей собственной мудрости мисс Кармайкл была честна и последовательна, но сама её мудрость была глупостью. Она говорила то, что искренне считала правильным, но ошибалась в своих суждениях об истине. Она даже поступала согласно тому, что полагала истинным и полезным, но как бы ревностно человек ни делал ненужные и неверные дела, они никогда не смогут открыть перед его душой широкие просторы свободы и не помогут ему освободиться.
Прошла осень, надвигалась зима. Старым и немощным от неё одни тяготы и недуги (даже если они живут гораздо ближе к солнцу, чем мы с вами), но зато молодым и здоровым она обещает веселье даже среди северных снегов и морозов. Дейви не мог дождаться, когда же можно будет пойти кататься на коньках, и с явным нетерпением и удовольствием предвкушал, как он будет учить этой премудрости мистера Гранта, который сроду не скользил ни на чём, кроме собственных подошв, подбитых тяжёлыми гвоздями. Но встав на лёд, Донал довольно быстро ухватил эту радостную науку, особенно благодаря тому, что не боялся падать. Именно боязнь ошибки больше всего мешает нам продвигаться к подлинному мастерству.
Он часто навещал стариков Коменов, и их дружба и разговоры были для него постоянным утешением и опорой. Кроме того, его сильно поддерживали письма из дома, особенно те, что он получал от своего друга сэра Гибби Гэлбрайта, который нередко писал ему и от имени отца с матерью. Чем холоднее и длиннее становились ночи, тем выше подымалась вода в источнике его души, и вскоре оттуда снова полилась поэзия. Когда лето уходит из природы вокруг, нужно, чтобы оно поднималось у нас изнутри. И если человек хочет утешать других, утешение для себя самого он должен черпать из собственного колодца. Сидя в своей башне, подобно орлу, взмывающему над низменными земными делами, Донал жил полнее и дышал свободнее, чем все остальные обитатели замка. Я не сомневаюсь, что старый сапожник, сидящий у верстака с каким–нибудь обветшавшим башмаком в руках, дышал ещё более возвышенным, горним воздухом, чем Донал, слагающий свои баллады или корпящий над греческим Писанием у себя наверху. Но Донал шагал по тому же самому пути, что и его мудрый друг, — по единственному пути, которому нет конца, потому что ведёт он к Божьему призванию и Его воле.
Донал нередко подумывал о том, чтобы познакомить старика с самыми лучшими стихами, которые он только знал, и посмотреть, насколько восприимчив тот окажется к поэзии. Но оказавшись рядом с ним, он неизменно забывал о своих планах и вспоминал о них лишь тогда, когда шагал домой: поток жизни, изливающейся из сердца пожилого сапожника, был настолько оригинальным и не похожим ни на что другое, что это начисто вытесняло из головы Донала всякие мысли о том, чтобы испытывать его — даже стихами.
Однажды днём, когда с деревьев уже опали последние листья и земля вокруг была пуста, как сердце дряхлого старика, всю жизнь жившего только ради себя, Донал, сидя у огня, подумал о прекрасном старинном саде. Сам сад исчез вместе с летом, но в памяти у Донала осталось живое ощущение его прелести. У подножия холма остался лишь голый остов былой красоты, но душа этого сказочного места продолжала парить в вышине доналова духа и к вечеру обрела плоть, но совсем иную, чем раньше. Она росла и росла, пока не наполнила своими мыслями сердце молодого поэта. Он присел к столу и начал писать. После многих зачёркиваний и поправок из–под его пера вышло вот что:
Старый сад
I
Я вышел, от солнца млея,
В задумчивый старый сад,
Где в длинных, прямых аллеях
Высокие травы спят.
Побеги густые скрыли
Старинной стены размах,
Запутались сны и были
В душистых его ветвях.
Поблекли часы немые,
Ушедший отмерив день,
И словно навек застыла
На цифрах потёртых тень.
И даже цветы, как будто
О славе забыв своей,
Хранят в красоте минутной
Величье минувших дней Чреда хризантем усталых
Пионов нестройный хор,
И маковый пламень алый,
И пурпурных роз шатёр.
В тени можжевельник мудрый,
Как древняя крепость, строг
И молча за утром утро
Судьбы отмеряет срок.
В безмолвной тиши сонливой
Неслышно текут года.
И юной весне шумливой
Неловко входить сюда.
II
Я брёл по траве печальной,
Весь сад обошёл кругом,
И вдруг из аллеи дальней
Открылся мне старый дом.
Спокойный и величавый,
Как доброго сена стог,
Стоял он, лучам подставив
Свой каменный серый бок.
Решётчатой сенью окон
Глядел он на листьев тень
И труб чередой высокой
Прозрачный прорезал день.
Внизу на веранде летней,
Где пышный расцвёл жасмин,
Искристой сверкнув кометой,
Прошествовал вглубь павлин.
И голуби стайкой белой,
Под стать молодым мечтам,
Как мысли невинной девы,
Сновали то тут, то там.
А птицы в глуши древесной,
Как в давности прошлых лет,
Всё так же слагали песни,
Древнее которых нет, Про солнечный свет и счастье,
Про то, что придёт любовь,
И сгинет навек ненастье,
И лето настанет вновь.
И знал я, что где–то в доме,
В застывшей его тишине,
Девический нежный профиль,
Мелькнул и исчез в окне,
Но виделись деве милой
Не ветхость глухих аллей,
Не сумрак поры унылой,
А золото вешних дней.
III
Вот сумерки неторопливо
Сгустились в привычный круг,
И съёжился дом стыдливо,
Как брошенный кем–то друг.
Как свечи, угасли розы,
Покрылась трава росой,
Спустились ночные грёзы
На смолкнувший сад пустой.
Закутался мир вечерний,
В прозрачную тьмы вуаль,
Мне давней подругой верной
На сердце легла печаль.
Всё гуще чернели тени,
И с ними — печаль моя,
Покуда в немом томленьи
С тоской не подумал я,
Что жизнь для детей Адама Всё горше и всё трудней,
И нет на земле бальзама
Для тяжких людских скорбей.
IV
Но тут в тишине могильной
Почувствовал я, что вдруг
В гостиной пустой и пыльной
Чужой встрепенулся дух,
Во тьме, недоступной взору,
В глухой, беспросветной мгле
Прохлады ночной озёра
На бледном горят челе.
Затянутый в шёлк бесплотный,
Дрожит её гибкий стан,
Скользит ветерок дремотный
По зыбким пока чертам.
Вот тонкой руки движеньем
Отбросила прядь волос.
Вздымается грудь в волненьи
Под прядями лёгких кос.
Я знаю: как только полночь
Крылом над землёй махнёт,
Ожившая дева молча
В заброшенный сад сойдёт.
V
Взирает луна бесстрастно
С безмолвной выси своей,
Так сонно и безучастно,
Как будто мы снимся ей.
А дева уж вниз сбегает,
Подол подхватив рукой,
Неслышной ногой ступая
По дому в тиши ночной,
И, словно ища кого–то,
По саду бредёт с тоской.
Не гнутся травы головки
Под лёгкой её стопой.
В летящих своих одеждах
К беседке она спешит,
В глазах её безнадежных
Разлуки печаль сквозит.
VI
Вдруг она незнакомца встретит
И исчезнет, судьбу кляня?
Нет, она меня не заметит
Не увидит, что рядом я,
Не услышит дыханья ночи,
Что объяла старинный сад.
Видят жадно раскрытые очи
Только вечер сто лет назад,
Словно нет ни аллей заросших,
Ни унылости ветхой кругом.
Ей мечтается только о прошлом,
О весне, о луне и о нём.
О погасших недавно окнах,
О тропинках, где тени спят,
О кустах и деревьях тёмных,
Шелестевших сто лет назад.
Всем ушедшим давно влюблённым
Нынче встретиться вновь дано.
Только явится ль он потаённо,
Как меж ними уж век решено?
Устремится ль к былой подруге
Он послушной мечтой своей?
Протянув в нетерпеньи руки,
Заспешит ли навстречу ей?
И дарует ли ей свиданье,
С губ угасших любви привет?
Я смотрю и смотрю в ожиданьи,
Но его почему–то нет.
VII
Нет, не стану взирать я доле
На крушенье невинных грёз,
Рвётся сердце моё от боли,
И ослепли глаза от слёз.
Видеть я не хочу сиротства,
Скорби сердца, живого вновь,
Что полвека уже не бьётся,
Но не в силах забыть любовь.
Только тщетно в порыве страстном
К ней взывает душа моя.
Все моленья мои напрасны Не услышит она меня.
Снятся ей небеса ночные,
Снится юный, притихший сад.
Но уже не придёт любимый,
Не придёт, как сто лет назад.
Глава 28
Неожиданный визит
Пока Донал писал, солнце закатилось и поднялся сильный ветер. Он всё яростнее свистел вокруг башни, обещая настоящую бурю. Когда в комнате стало совсем темно, Донал поднялся, чтобы зажечь лампу, и выглянул в окно.
Вокруг были сплошные сумерки. Ему показалось, что небо и земля соединились в одном неразличимом покрове, и всё в них было одинаково неясно. Донал слышал посвисты ветра, но не видел гонимых им облаков, ибо над замком всё превратилось в одну огромную, неизмеримую тучу, которая, казалось, не трогалась с места, но тяжело висела над башней без единого просвета или движения. Всё творение превратилось в серую грозовую пучину. Донал всматривался в бездну, и его чувства отказывались объять то, что расстилалось перед ним. Им овладело странное чувство, как будто из окна зримого мира он всматривается в неведомую страну, для человека совершенно бесформенную и потому ужасную, а в стране той бродят существа, не имеющие ни вида, ни обычного тела, которые нельзя ни потрогать, ни увидеть, ни услышать. Донал всё смотрел и смотрел, а огромные призрачные груды вселенского хаоса, похожие на жутких, не сотворённых пока животных, тяжело приваливались почти к самому окну; но стоило им приблизиться, как они тут же исчезали даже из воображения. Невидимая земля лежала глубоко внизу, и сквозь ночь до башни доносились лишь жалобные стоны моря, как будто ветер беспощадно тащил его на плоский берег, всё круче вздымая волны и бросая их на жиденькую траву, перемешанную с песком. Доналу казалось, что эти стенания были голосом ночной тьмы, которая подобно кающемуся Иуде или сатане, плакала о том, что не способна быть светом, удержать в себе свет или уподобиться свету, но должна будет исчезнуть в тот самый миг, когда первый луч пронзит её насквозь. На земле не было ничего, кроме тьмы и плача. Если сегодня ночью каким–нибудь злосчастным морякам придётся потерпеть кораблекрушение, куда последуют их бессмертные души? Канут ли они в нескончаемую бурю или, утратив всякое воспоминание о штормах и ураганах, войдут лишь в бескрайнюю тишину, где не ощущаешь ничего, кроме своего собственного человеческого «я»?
Раздумья и предположения вихрем носились в голове Донала, пытавшегося отделить возможное от неспокойной громады бесконечного. В его сознании начала проступать мысль о том, что поскольку всё зримое непременно должно соответствовать тому незримому, откуда оно пришло (ведь подлинная гениальность всякого воплощения состоит в уподоблении), значит, и душа человека должна обладать естественными связями с материей. Но, с другой стороны, только дух способен быть настоящей обителью и источником всей силы, творящей, слагающей воедино и придающей форму всему живому. И только тот дух, который живёт в единстве и согласии со своим Источником, может в полной мере распоряжаться дарованной ему силой творить. А значит, дух способен притянуть к себе материю, облечься в неё и войти в полное единение с миром закатов и рассветов лишь в той мере, в какой он сам обладает вечной жизнью. Донал как раз пытался понять, что всё это значит, как вдруг что–то словно выдернуло его из мечтательных размышлений, и он прислушался. Вот оно, опять! Да, это был тот же самый звук, который в самую первую ночь погнал его на бесплодные поиски по всему дому! Донал услышал два или три призрачных аккорда, незаметно переливающихся друг в друга подобно оттенкам перламутровой раковины. Затем всё стихло. Донал подошёл к двери, открыл её и прислушался. По лестнице гулял холодный ветер, но ничего другого не было слышно. Донал вышел из комнаты, прикрыл за собой дверь и прислушался. И тут снова раздался этот странный, как будто неземной, мелодичный всхлип! Если бы бесплотный звук отправился по миру вместе с ветром, должно быть, он вздыхал и всхлипывал бы именно так.
Донал почти ничего не знал о музыке кроме самых простых понятий о тоне, ритме и рифме своих и чужих стихов, но ему казалось, что он может хоть целый век слушать эти дикие, бесприютные, но странно–сладостные и мелодичные вздохи. Музыка почти сразу же угасла, а потом зазвучала опять, только немного дальше, уносясь прочь на далёких волнах ночного воздуха, из чьей вздымающейся груди она и возникла. Казалось, что застывший север подхватил печальные жалобы летнего ветра и в вихре бури унёс их с собой.
Когда Донал понял, что музыки ему больше не услышать, он начал раздумывать, не могла ли она доноситься изнутри замка. Он тихонько спустился по лестнице, хотя, пожалуй, и сам не мог бы сказать зачем. Он знал, что не может носиться за бесплотной мелодией по всему замку, потому что большую его часть до сих пор знал совсем плохо. Конечно, ему очень хотелось выстроить у себя в голове полную картину всего здания, ибо он всегда стремился понять соотношение между внешней стороной и всеми тонкостями внутреннего строения. Однако здесь было множество комнат, куда он мог войти только в отсутствии лорда Морвена и леди Арктуры. Поэтому сейчас он почти механически следовал по лестнице за неясными звуками, но, не успев добраться даже до середины, понял, что дело это безнадёжное, и отправился в классную комнату пить чай.
Вернувшись к себе и усевшись за книгу, он погрузился в чтение и размышление, как вдруг между порывами ветра услышал ещё один звук, совсем иной и совершенно непривычный для его слуха, потому что никто кроме Дейви никогда не заглядывал к нему в комнату. Кто–то явно поднимался к нему по лестнице. Это были глухие, тяжёлые шаги, совсем не похожие на торопливый цокот каблучков какой–нибудь услужливой горничной, бегущей к нему с поручением. Они звучали всё ближе и ближе и наконец остановились возле двери. Чья–то рука нащупала задвижку, подняла её, и, к несказанному удивлению и огорчению Донала в комнату вошёл граф. Огорчился же Донал потому, что лорд Морвен был смертельно бледен, а его неживые, ввалившиеся глаза были глазами мертвеца. Вошедший посмотрел на Донала, но в его взгляде не мелькнуло ни малейшей тени узнавания или даже ощущения чужого присутствия; стук отодвинутого стула заставил его лишь бессознательно повернуть голову. Он тут же снова отвернулся, подошёл к окну и неподвижно застыл — точно так же, как некоторое время назад стоял у окна сам Донал.
Только граф производил впечатление человека не вглядывающегося, а вслушивающегося во тьму. Разглядеть что–либо в темноте было и впрямь невозможно, а до слуха доносились лишь порывы ревущего ветра да тревожный шум мятущихся волн. Доналу казалось, что граф стоит возле окна целую вечность, хотя на самом деле прошло всего минут пять. Он что, не в своём уме? Или просто ходит во сне? Но разве он стал бы так рано ложиться спать?
Пока Донал размышлял и сомневался, откуда–то сверху раздался ещё один аккорд призрачной музыки, и, словно в ответ, граф сразу что–то забормотал, сначала еле слышно, потом всё громче и отчётливее, подобно человеку, размышляющему вслух и едва сдерживающему восклицания восторга. Из его слов Донал понял, что тот продолжает вслушиваться в неизвестную мелодию, хотя сам Донал больше её не слышал.
— Опять! — бормотал граф. — Ещё один раз, пока я не покинул этот мир, мне довелось услышать этот благословенный голос. Эта песня той, для кого нет смерти! Она поёт для меня. Пой же, сирена, моя душа внимает тебе, как сама вселенная, и в ней не существует ничего, кроме твоего голоса!
Он замолчал, а потом заговорил снова: — Это ветер, поющий в ветвях древа жизни. Его листья шелестят словами любви. Я возлягу под его сенью, потому что я любил её, любил и погубил. Но день тот ещё не пришёл. Она успеет простить меня и позабыть, и всё будет хорошо… Послушайте, какая музыка! Прозрачная, как флейта! Полнокровная и чистая, как голос скрипки! Это цвета всех оттенков! Это бутоны цветов! Они живы! Я вижу, как они растут, как развеваются по ветру. Вот это подснежники. А эти высокие, глубокие, обжигающие тона — это что? Жасмин?
Нет, его соцветие — не одна нота, а целый аккорд. И какой аккорд! То есть, какой цветок! Я никогда не видел такого цветка здесь, на земле.
Должно быть, он растёт в раю, откуда и прилетела эта музыка. Точно! Точно!
Разве я не помню, как однажды ночью на величественном корабле переплыл через целый океан звёзд, вдыхая аромат небес, и увидел жемчужные врата, мерцающие над мириадами бесконечных волн? А за вратами поля, усыпанные цветами. Я видел их так же ясно, как вижу сейчас. Ах, вот он! Дракон, стерегущий золотые яблоки! Видите его щит, его щит и изумрудно–зелёные глаза? Он подымается и летит над пасмурным озером! Это Герион! Он прилетел, чтобы отнести меня в круговорот — тот, что внизу!
Тут лорд Морвен повернулся, поспешным шагом вышел из комнаты и торопливо захлопнул за собой дверь, как будто не желая пускать в замок существо, живущее в его воображении. Донала не так–то легко было сбить с толку, и человеком он был не робкого десятка. Но сейчас он стоял поражённый, словно и сам покинул своё тело, разом позабыв всё земное. Стоять рядом с человеком, который на самом деле не рядом, а где–то в другом, непонятном месте, гораздо страшнее, чем узреть бесплотное видение. Реально явившийся дух не так ужасен, как дух, которого нет, хотя тело его рядом с нами.
Несколько секунд Донал стоял растерявшись, но потом взял себя в руки и попытался как следует всё обдумать. Что делать? Да и можно ли тут что–нибудь сделать? Что он должен сделать? Есть ли у него право хоть что–то предпринимать? Может ли он что–либо предпринять, не причинив и не сотворив зла? Первое, что пришло ему в голову, было последовать за графом.
Человека в таком состоянии лучше не оставлять одного, особенно среди таинственных переходов и лестниц запутанного замка, где несчастный в любой момент может сломать себе шею. Вмешиваться, несомненно, опасно, но наверное, будет лучше, если он немного пройдёт вслед за лордом Морвеном.
Он услышал шаги, спускающиеся по лестнице, и поспешил за ними. Но не доходя до первого этажа, шаги внезапно стихли, и Донал понял, что граф свернул туда, куда он не сможет за ним последовать.
Глава 29
Снова Эппи
Донал был бы рад рассказать сапожнику об этом непонятном происшествии, но подумал, что о делах, творящихся в замке, негоже рассказывать за его пределами, — ведь в доме лорда Морвена ему доверяют! Он и сомневаться–то начал потому, что не был уверен, одобрит ли это сам Эндрю. Но на следующий день он всё же отправился в гости к Коменам, хотя бы для того, чтобы побыть рядом с тем единственным человеком, которому он мог бы обо всём рассказать, будь у него такая возможность.
Не успел он войти в комнату, где сапожник, по своему обыкновению, сидел подле жены и чинил башмаки, как ему сразу же стало ясно, что в доме что–то не так. Однако старики поздоровались с ним так же приветливо, как всегда, и уже через несколько минут Дори сама поведала ему о причине своей тревоги.
— Что–то беспокоимся мы, сэр, — начала она. — Насчёт нашей Эппи.
— Неужели? — огорчился Донал, полагавший, что у девушки теперь всё в порядке. — А что случилось?
— Да как сказать? — ответила Дори. — Может, это нам по–стариковски чудится, а всё–таки сдаётся нам с Эндрю, что не всё у неё чисто да ладно.
Придёт, бывало, к нам — уж такая вся скромница, как будто о себе и вовсе думать забыла. А через минуту кто–нибудь из нас слово скажет, и она вся как рассердится, как вспыхнет! Ни одного слова поперёк сказать нельзя!
Словно ей всё время кажется, что за каждым словом — ещё сотня. Ощетинится, как зверёк — и ну защищаться! Что–то непонятно я объясняю, ну да вы, наверное, и так всё поняли.
— Понял, — сказал Донал. — Но я её сейчас совсем не вижу.
— А тому и удивляться нечего, сэр. Понятно, что она вас сторонится. Стыдно ей, поди; ведь вы всё знаете про её вольности с молодым графом.
— Даже не знаю, как бы мне её увидеть, — задумчиво проговорил Донал.
— А разве раньше она не убиралась в классной комнате перед вашими занятиями?
— По–моему, да.
— А сейчас?
— Не знаю. Мне сказали, к какому часу я должен появляться там по утрам, и раньше я туда никогда не прихожу.
— И ведь не то, чтобы она что–то там говорила или делала, — продолжала Дори. — Просто вид у неё какой–то не такой, даже походка! Хоть бы зацепиться было за что, может, и не думалось бы так… Конечно, она всегда была девушка переменчивая — настроения, то да сё, — но раньше она послушная была, всегда готова нас порадовать, пусть и немножечко. Нравилось ей стариков радовать, хоть бы и своих деда с бабкой. А сейчас и слова лишнего ей не скажи, а уж чтоб послушалась нас, о том и речи нет! Нет, она, конечно, не всегда такая, но сейчас на неё всё чаще и чаще находит. Иной раз и рот–то боишься открыть: что внучка скажет, как посмотрит? И всё время она не то, чтобы нас слушает, а как будто что–то от себя отталкивает, словно ничего ей не нравится, только бы избавиться от этого поскорее. Слова–то наши у ней в голове остаются, в этом я не сомневаюсь, но сдаётся мне, что от речей толку сейчас мало. Когда человек и так уж недоволен, у него всегда найдётся, на что пожаловаться!
— Дело–то оно не в том, чтобы правильно поступать, — сказал сапожник. — То есть, не к этому одному всё должно стремиться, а к тому, чтобы расположение в душе было верное ко всему, что тот человек делает, говорит или думает. В этом–то вся праведность и есть, а уж из неё само собой и происходят всякие добрые дела. Если доброго ничего не видно, значит, душа и мысли у человека не в порядке. И внучка наша бедная так себя ведёт, потому что душа у неё к правде не склоняется. Ни с самой собой у неё согласия нет, ни с какой истиной — а хоть бы и с человеком, только по–настоящему праведным и правдивым, — ни с истинным Богом. Дурной поступок — это ещё ничего, пока человек способен добро от зла отличать, даже если и не любит он истину всем сердцем и душой. Пока разумение зла в нём остаётся, ещё не всё потеряно.
— Что это ты такое говоришь, Эндрю? — укоризненно произнесла его жена. — Неужели ты позволил бы нашей Эппи делать дурное, если бы мог удержать её на праведном пути?
— Нет, не позволил бы, — ответил ей муж, — если бы она сама хорошенько понимала, что худо, а что хорошо. Или ты хочешь, чтобы я силком её удерживал от всякого греха, а сама она пусть только и ждёт, пока я отвернусь, чтобы улизнуть да набедокурить? Нет, я хочу, чтобы она сама увидела, что нагрешила, и покаялась бы, и поняла бы, какая это скверна — идти против святой воли Того, Кто её сотворил и ради неё умер. Сама посуди, что тут лучше и что выберет любой дед, который любит Бога, любит свою внучку и любит истину! Нам надо обоими глазами взирать на истину, а не моргать да коситься на мир сей и его праведность! Уж лучше быть Закхеем, чтобы Господь пришёл к нам домой вечерять и чтобы с каждым часом в сердце возрастала праведность Божья, — чем гордым фарисеем, который даже не понимает, что грешит, а с такими, как Закхей, и говорить–то гнушается!
— Если вы думаете, что я могу что–то сделать для Эппи, то я готов, — сказал Донал. — Признаюсь, я немного боюсь вмешиваться.
— Вам, сэр, лучше вообще рядом с ней не появляться, — ответил Эндрю. — Вы и сами человек молодой, а на людские сердца да языки лучше не полагаться. Ведь бывают и такие, что ни в какую не желают верить, что человек может даже самую малость сделать в чистоте сердца да по доброму расположению. Тут же начинают придумывать да измышлять, какие же у него побуждения; прикидывают, значит, какие же такие соображения могли бы и их самих на такое подвигнуть. Им даже представить трудно, что доброе дело можно сделать просто так, потому что оно доброе!
— Вот только если вам пойти к миссис Брукс, — смиренно предложила практичная Дори, — и спросить её, не заметила ли она чего, не взялась ли Эппи за старое. Вы ведь с ней добрые приятели.
Донал пообещал поговорить с экономкой и, вернувшись в замок, тут же побежал её искать. Та сказала ему, что девушкой она весьма довольна: и работает она прилежно, и усердна, и услужить чуть что готова. Конечно, порой и грусть на неё находит, и тоска; но тут старикам нужно помнить, что они тоже когда–то были молоды. Хоть и не встречается она больше с молодым графом, да разве сразу его забудешь? Но так и быть, она приглядится к Эппи повнимательнее.
Глава 30
Лорд Морвен
Наконец зима вошла в свою полную силу. Сначала подморозило, потом выпал снег, за ним пришла слякоть и ветер с дождём, а потом опять пошёл снег, густой и спокойный, и покрыл землю пушистым, толстым ковром. А там ударили морозы, река замёрзла, и Дейви с восторгом начал учить своего учителя кататься на коньках. Сначала Донал то и дело падал, но потом, отчасти из–за того, что не боялся ушибиться, стал кататься вполне прилично. Все его успехи мальчик приписывал своему учительскому таланту, и когда Доналу особенно удачно удавался какой–нибудь поворот или пируэт, важно говорил, что этому мистера Гранта тоже научил не кто–нибудь, а он, Дейви. Однако он очень скоро заметил, с каким безоговорочным доверием Донал слушает его и пытается сделать всё, что он ему говорит. Это помогло мальчугану впервые увидеть красоту и достоинство послушания и в конце концов понять, как низкопробна нравственность того, кто пытается обрести свободу, отказываясь подчиниться воле другого. Такой человек постепенно утратит даже собственную волю и будет действовать, покоряясь любому случайному побуждению — которое, кстати, вполне может оказаться волей дьявола.
Итак, Донал и Дейви возрастали вместе, соединяя свои сердца в одно крепкими узами дружбы. Донал никогда не вздыхал про себя, желая поскорее освободиться от общества своего ученика, а Дейви больше всего на свете нравилось быть рядом со своим учителем. Старший мягко вёл младшего к свободе. Только Сам Творец человеческой души может научить душу подлинной свободе, но чаще всего Он учит нас устами и делами тех, кто уже познал Его освобождение, а Дейви был способным учеником. Донал радовался, видя, что мальчик крепко верит и охотно слушается, и поэтому надеялся, что тому не придётся, как многим другим, проходить долгий и трудный путь учения на ошибках и страдании.
Но, конечно же, Дейви бывал не только с Доналом, и со временем Донал начал беспокоиться о том, что и как мальчик делает в остальные часы. Иногда Дейви сидел в комнате лорда Форга, иногда на конюшне, иногда с отцом. По всей видимости, общество младшего сына не так раздражало расшатанные нервы графа, как беседы с другими обитателями замка, и он виделся с Дейви чаще, чем с Форгом. Донала всегда поражало, сколько времени граф мог проводить в полном одиночестве, а после загадочного ночного явления он стал даже немного опасаться того влияния, которое оказывал на мальчика его отец.
Прямо спрашивать об этом Дейви было бы нетактично, однако вскоре мальчик заговорил об этом сам.
— Знаете, мистер Грант, — сказал он, — какие чудные истории рассказывает мне папа? Жаль, что вы не можете слушать их вместе со мной!
— Мне тоже жаль, — ответил Донал. — Я бы с удовольствием.
— Я спрошу его, нельзя ли вам тоже прийти послушать. Я ему говорил, что вы тоже умеете придумывать сказки. Только у него они совсем другие. Должен признать, — добавил Дейви неожиданно поважневшим голосом, — его я понимаю не так хорошо, как вас. И никогда не могу найти в его историях того, что вы называете «солью». Даже не знаю, есть она там или нет. Сегодня же попрошу, чтобы он позволил вам прийти!
— По–моему, так не годится, — покачал головой Донал. — Отец любит рассказывать тебе сказки, но он вряд ли захочет рассказывать то же самое чужому взрослому человеку. И потом, не забывай: хотя я живу в замке уже давно, твой отец очень мало меня знает и может почувствовать, что я ему мешаю. Видишь ли, больным редко нравится общество малознакомых людей. Может, не нужно ни о чём его спрашивать?
— Но я ему уже много раз рассказывал о том, какой вы хороший, мистер Грант, и как сильно вы не любите всё дурное. Я уверен, что вы ему уже нравитесь. Хотя, конечно, не так сильно, как мне: вы ведь ничему его не учите!
И верно: никто не может любить человека сильнее, чем тот, кто учится у него добру!
— И всё равно, я думаю, что лучше тебе оставить эту затею, — мягко сказал Донал. — А вдруг отцу не понравится, что ты его об этом просишь? Будет жалко, если он рассердится, и ты только огорчишься.
— Раньше я и сам этого боялся, а сейчас уже почти не боюсь. Знаете, мистер Грант, если вы мне не скажете, что делать этого нельзя, я всё равно попробую.
Донал не стал ничего говорить. Он знал, что не вправе налагать подобные запреты просто из–за того, что сам чувствует себя неловко. Ничего плохого в просьбе Дейви не было, и, быть может, из этой затеи и впрямь выйдет что–нибудь полезное. Доналу не хотелось вмешиваться в ход событий. Он полагал, что действовать нужно только тогда, когда к этому призывает долг, и поэтому позволил Дейви поступить так, как тому заблагорассудится.
— И часто отец рассказывает тебе сказки? — спросил он.
— Ну, не каждый день.
— И когда это обычно бывает?
— Когда я после чая прихожу к нему в кабинет.
— И ты можешь прийти к нему в любой день?
— Да, но он не всегда позволяет мне остаться. Иногда он начинает рассказывать про маму. По крайней мере, так мне кажется. Но и это тоже потом переходит в какую–нибудь историю. Как–то раз он мне даже днём сказку рассказал. Наверное, разбуди я его среди ночи, он мне тоже что–нибудь расскажет. Но ночью его лучше не беспокоить, потому что у него ужасно болит голова. Может быть, поэтому иногда его истории получаются такие страшные, что я даже прошу его остановиться и не рассказывать дальше.
— И что он? Останавливается?
— Ну,.. нет… По–моему, ещё ни разу не остановился. Наверное, так полагается: если уж начал рассказывать, так непременно нужно закончить.
Больше они не возвращались к этому разговору, но как–то утром примерно через неделю дворецкий принёс Доналу приглашение поужинать вместе с графом. Донал решил, что Дейви и впрямь уговорил отца позволить ему прийти, и потому подумал, что Дейви тоже будет ужинать с ними. Он надел свой лучший воскресный костюм и последовал за Симмонсом вверх по величественной лестнице. Самые роскошные залы и комнаты замка находились на втором этаже, но дворецкий прошествовал мимо и повёл Донала выше, туда, где располагались апартаменты лорда Морвена. Здесь его провели в небольшую комнатку, богато убранную в сдержанных, но нарядных тонах. Донал заметил, что занавеси и обивка совсем выцвели, а кое–где даже протёрлись от ветхости. Больше ста лет здесь располагалась гостиная хозяйки замка, но теперь граф забрал эту комнату себе, должно быть, в память о жене. Сюда он приглашал сыновей, и вот теперь Донала, но никогда не допускал тех посетителей, которых вынужден был принимать строго по делу или из вежливости.
Когда Донал вошёл, в маленькой гостиной никого не было, но минут через десять открылась дальняя дверь, и из своей спальни появился лорд Морвен. С неопределённым выражением доброй учтивости на лице он пожал Доналу руку, и почти в то же самое мгновение из третьей двери появился Симмонс и объявил, что кушать подано. Граф повернулся и пошёл к столовой, а Донал последовал за ним. Вторая комната тоже была совсем маленькой, и ужин был приготовлен на небольшом круглом столике. Прибора было только два, и прислуживал им только Симмонс.
Они ели и пили в полном молчании, причём сам граф едва притронулся к своей тарелке, и не будь Донал готов спокойно принять даже самую необычную причуду своего хозяина, он наверняка почувствовал бы себя неловко. Его светлость, казалось, не замечал своего гостя, полностью оставив его на попечение дворецкого. Он был очень бледным и измождённым и, как показалось Доналу, выглядел теперь гораздо хуже, чем в то время, когда они впервые познакомились. Щёки его ещё больше ввалились, волосы поседели, глаза казались совсем уставшими, и даже пламеневший в них огонь как будто выдохся и начал сходить на нет. Он ссутулился над своей тарелкой, словно желая скрыть её от чужих глаз, и рука, которую он протягивал к своему бокалу, заметно дрожала. По всему было видно, что и к еде, и к питью он относится с полнейшим равнодушием.
Наконец тарелки убрали, и на столе осталась лишь ваза с фруктами и два графина с вином. Граф налил себе из одного и, передав его Доналу, заметил:
— Вы очень добры к моему Дейви, мистер Грант. Он только о вас и говорит. Вы для него просто свет в окошке!
— А ему много и не надо, — улыбнулся Донал. — Он и так всё схватывает буквально на лету.
— Тем более. Значит, если вы и дальше будете давать ему так же много, он далеко пойдёт, — откликнулся граф.
В словах графа не было ничего примечательного, но произносил он их с натугой. Так человек, привыкший говорить, тщательно взвешивая свои слова, с трудом отыскивает подходящее обличье для новой мысли. Это усилие, казалось, вконец истощило его силы, и он отхлебнул немного вина. Правда, Донал уже заметил, что он делал глоток вина после каждого, самого коротенького предложения, которое произносил, но каждый раз отпивал совсем чуть–чуть, буквально несколько капель.
Донал сказал ему, что из всех мальчиков, которых ему доводилось встречать, Дейви самый сообразительный и учится быстрее всех — а всё потому, что его очень легко учить послушанию и разнице между добром и злом.
— Вы меня очень радуете, мистер Грант, — ответил граф. — Я давно хотел подыскать для него кого–нибудь вроде вас. Жаль, что вас не было в замке, когда лорд Форг готовился поступать в колледж.
— В то время я и сам, должно быть, учился в колледже, ваша светлость.
— Ах да, точно, точно!
— Но что касается Дейви, ваша светлость, учить его — одно удовольствие.
— Если бы я только мог задержать вас подольше, — вздохнул граф. — Но ведь вы, наверное, метите в священники?
— Ничуть, ваша светлость.
— Как? — воскликнул граф. — Неужели вы собираетесь всю жизнь проторчать в учителях?
— Знаете, ваша светлость, — ответил Донал, — я вообще не думаю о том, что будет со мной дальше. Беспокоиться об этом — всё равно, что навьючить ослика сегодняшнего дня завтрашней поклажей, унести которую способен только верблюд. Я с радостью принимаю всё, что преподносит мне жизнь, — то есть всё, что посылает мне Бог.
— Вы правы, мистер Грант. Будь я на вашем месте, я рассуждал бы точно так же. Но, увы, у меня самого никогда не было выбора!
«Быть может, ваша светлость просто решили, что не станете выбирать?» — хотел было произнести Донал, но вовремя одумался и сдержался.
— Будь я богат, мистер Грант, — продолжал граф, — то не задумываясь нанял бы вас на неопределённое время. Но, как вам, должно быть, известно, замок принадлежит не мне и не передаётся по наследству вместе с титулом. Моему маленькому Дейви достанется лишь жалкая тысяча или две. Ну, хотя бы та женитьба, которую я задумал для лорда Форга, обеспечит его будущее.
— Надеюсь, в этой женитьбе будет не только обеспечение, но и любовь, ваша светлость, — смущённо сказал Донал, мельком подумав об Эппи.
— У меня не было ни малейшего намерения беседовать с вами о будущем лорда Форга, — произнёс граф с холодной учтивостью.
— Простите, ваша светлость, — пробормотал Донал.
— У меня теперь одна забота: Дейви, — произнёc граф прежним несколько вялым тоном благодушного снисхождения. — Я никак не могу решить, что же мне с ним делать. Будь Церковь Шотландии и по сю пору епископальной, мы бы могли определить его туда; он бы только сделал ей честь! Но поскольку сейчас никаких званий и титулов там не жалуют, это не место для юноши с его родословной и положением в обществе. Всего несколько жалких сотен в год! И подумать только, в каком кругу он будет вынужден тогда вращаться! Нет, нет! — хотя, конечно, сама по себе эта профессия, без сомнения, возвышенна и благородна, — добавил он, слегка поклонившись Доналу.
Очевидно, он никак не мог избавиться от мысли, что перед ним не кто иной, как будущий священник.
— Ну, Дейви ещё совсем мальчик, — возразил Донал, — и к тому времени, когда он начнёт всерьёз думать о том, чем ему заняться, я надеюсь, он уже будет способен принять разумное решение. У него уже сейчас немало здравого смысла. Простите меня, ваша светлость, но я думаю, вам незачем о нём беспокоиться.
— Человеку в вашем положении легко рассуждать, мистер Грант! Вы свободны выбирать, что угодно. Но для людей нашего круга выбор строго ограничен. В жизни для нас открыто лишь несколько дорог. Над нами довлеет традиция. Мы — всего лишь рабы умерших и погребённых предков. Хотел бы я родиться в семействе попроще, вроде вашего, которое хоть и ниже по положению, но на самом деле гораздо свободнее. Конечно, некоторые пути закрыты и для вас, но эта ваша жизнь — на приволье, среди овец, в горах, где можно сколь угодно мечтать о прекрасных и величественных далях грядущего мира, — всё это чрезвычайно заманчиво. Неудивительно, что такая жизнь порождает настоящих поэтов!
«Или царей, — подумал Донал. — А вот из графа получился бы весьма недовольный пастух!» Конечно, если человек недоволен своим нынешним положением, ничем другим ему тоже не угодишь. Разве что в каком другом месте он хотя бы жаловаться будет поменьше!
— Выпейте ещё вина, мистер Грант, — любезно предложил граф, наполняя свой бокал из второго графина. — Попробуйте вот это, может быть, оно больше вам понравится.
— Честно говоря, ваша светлость, — ответил Донал, — мне так редко приходилось пить вино, что я вряд ли отличу одно от другого.
— Должно быть, вы больше привыкли к виски! Хотите, я попрошу Симмонса налить вам немного? Позвоните, пожалуйста, в колокольчик, он вон там, сзади вас.
— Нет, ваша светлость, спасибо. Про виски я знаю ещё меньше. Мама не разрешала нам даже пробовать его на вкус, так что я даже не знаю, на что оно похоже.
— Тем более, всегда стоит попробовать что–то новенькое! — уверенно сказал граф.
— Да, но если это новенькое вызовет у человека ненасытную жажду, хорошего в том мало, — возразил Донал, механически наливая себе вина из графина, пододвинутого к нему хозяином.
— Тем не менее, я прошу вас помнить, что в конце концов Дейви придётся самому зарабатывать себе на жизнь, — продолжал граф, немного помолчав. — Может быть, со временем вы сможете помочь мне определить, для какого занятия он годится лучше всего.
— С удовольствием, ваша светлость. Наши собственные вкусы не всегда верно указывают на то, что подойдёт нам лучше всего. Но они, безусловно, помогают узнать, для чего годимся мы сами.
— Отлично сказано! — одобрил граф, хотя вряд ли понял хоть сколько–нибудь из того, что имел в виду Донал.
— Давайте я посмотрю, как ему понравится тригонометрия, — предложил Донал.
— Может быть, со временем он научится межевать и станет неплохим управляющим. Насколько я понимаю, сейчас многие джентльмены берутся управлять поместьями более состоятельных родственников. Взять хоть вашего собственного управляющего, мистера Грэма! Он ведь тоже приходится вам роднёй, да?
— Дальней, — ответил граф с подчёркнутой холодностью в голосе. — Вряд ли стоит принимать такое родство во внимание.
— Здесь на юге Шотландии, ваша светлость, люди совсем не так относятся к родичам, как у нас, в северных горах. У меня сердце сразу откликается, стоит мне лишь услышать слово «родственник»!
— Должно быть, вам не приходилось испытывать столько неловкости и неудобства из–за своих родичей, как мне, — произнёс лорд Морвен с бесцветной улыбкой. — Человек незнатный и небогатый может позволить себе поддерживать любые родственные связи. У него ничего нет, а значит, и отнимать у него нечего! Но если богатые станут давать по нужде всем беднякам, что состоят с ними в родстве, то вскоре станут самыми нищими в своём собственном семействе!
— Мне ещё ни разу не приходилось видеть человека настолько бедного, что ему нечего было бы отдать, — возразил Донал. — Правда, хищные родственники вряд ли польстятся на то, чем могут поделиться с ними бедняки.
— Хищные родственники! Хорошо сказано! — промолвил граф с полусонным смешком, хотя глаза его были широко открыты. Казалось, он едва шевелит губами, но вид у него при этом был весьма умиротворённый.
— Признаться, — заговорил он снова, — было в моей жизни такое время, когда я только и делал, что отдавал да раздавал. И к чему это привело? Лишь к чёрной неблагодарности. Когда–то я был богат — так богат, что сейчас даже вспоминать об этом не хочется. Будь у меня теперь даже десятая доля всего, что я раздал, мне незачем было бы тревожиться о будущности Дейви.
— О Дейви и впрямь незачем тревожиться, ваша светлость. Главное, чтобы он с самого начала понимал, что ему придётся самому прокладывать себе дорогу в жизни.
Лорд Морвен ничего не ответил, и его вид живо напомнил Доналу о странном происшествии в башне. В следующее мгновение он поднялся и начал расхаживать по комнате. У Донала возникло неописуемое чувство, что прямо перед лицом графа повисло некое невидимое, но сияющее облако, а взгляд его упёрся куда–то в пустоту. Пройдя из угла в угол четыре или пять раз, он открыл дверь, через которую вошёл, и, продолжая говорить что–то Доналу (а тот, хотя и слышал каждое слово и, казалось, готов был вот–вот уловить смысл речи графа, никак не мог понять, о чём он говорит), исчез у себя в спальне. Донал подумал, что вежливее всего будет последовать за хозяином, и прошёл в спальню, но графа там уже не было: он вышел через другую дверь.
Донал пошёл вслед за ним и очутился в картинной галерее. Дейви и раньше рассказывал ему об этой галерее, но кроме графа в ней никто и никогда не появлялся, а сам лорд Морвен любил здесь прогуливаться, когда не хотел выходить из замка. Галерея была длинная и узкая и напоминала обыкновенный широкий коридор; в ней даже не было достаточно места, чтобы как следует разглядеть то или иное полотно. Правда, Донал и так мало что видел, потому что сейчас путь ему освещали лишь свечи и каминный огонь в спальне графа, виднеющейся через открытую дверь. Луна, закутанная в туман, лишь обводила бледным контуром оконные переплёты, далеко–далеко уходящие один за другим прямо в узкую, гулкую тьму.
Когда Донал поравнялся с графом, тот уже успел пройти довольно далеко, уверенно шагая вперёд несмотря на сумрачную темноту и продолжая беседовать с самим собой.
— Это моё любимое место, — вдруг сказал он, как будто приблизившиеся шаги Донала привели его в чувство. — После ужина, мистер Грант, я всегда гуляю здесь, в любую погоду: неважно, сыро на улице или сухо, ветрено или тихо. А что мне погода! Вот состарюсь, тогда уж и буду на барометр смотреть!
Донал немного удивился: на его взгляд, даже в самую жуткую погоду прогулка по картинной галерее не требовала особой смелости. Самый сильный и хлёсткий ветер мог, разве что, свистеть и пробиваться внутрь сквозь небольшие щели в дверных и оконных рамах.
— Да, — продолжал граф, — в молодости я приучил себя не бояться трудностей, так что теперь, в расцвете сил, могу пожинать плоды тогдашних усилий. Подите–ка сюда! Я вам покажу нечто совершенно удивительное!
Он остановился возле большого полотна и начал в подробностях расписывать Доналу красоты простиравшегося перед ним пейзажа. Судя по его словам, у них перед глазами было что–то воистину изумительное, но насколько всё это соответствовало картине, Донал судить не мог, потому что в слабом свете различал лишь очертания её позолоченной рамы.
— Даль за далью! — разглагольствовал лорд Морвен. — Бесконечная, беспредельная широта! Понятно, почему бедняга–художник захотел написать именно такой вид; в нём так и чувствуется страсть по неосуществимому. Такое удаётся лишь одной Природе. Она одна способна в совершенстве осуществить свои устремления. Она одна!
— Если вы полагаете, что Природа стремится показать нам пример совершенства, — сказал Донал единственно из желания показать графу, что у него и впрямь есть собеседник, и никак не надеясь, что тот его услышит, — то я не могу с вами согласиться: в её творениях мало того, что она сама осмелилась бы назвать безупречным. Но если вы считаете, что Природа желает научить нас видеть совершенство внутренним взором, тогда она действительно осуществляет свои замыслы, правда не будучи…
Он не договорил. Внезапно что–то в нём переменилось и так поглотило всё его существо, что он даже не пытался понять, что же с ним происходит. В его голове вдруг что–то подалось, словно где–то в мозгу лопнул огромный воздушный пузырь, и с того самого мгновения слова графа, его собственные мысли и всё, что возникало в его сознании, как будто обретало отдельное, внешнее существование. Он слышал и узнавал голос своего хозяина, но по какому–то необъяснимому волшебству (которое в тот момент ничуть его не удивляло) одновременно ясно видел всё, что зарождалось у того в разуме. Он не мог с уверенностью сказать, выходил он из замка вместе с графом или нет. Ему казалось, что они действительно вышли вместе в ночь, но по размышлении Донал решил, что этого, пожалуй, всё–таки не было. Однако проснувшись на следующее утро у себя в башне, он не только не помнил, как накануне добрался до постели, но и ощущал во всём теле страшную усталость, словно всю ночь провёл на ногах.
Глава 31
В замешательстве
Открыв глаза, он прежде всего вспомнил о длинном и приятном путешествии верхом вместе с графом по удивительно интересным и разнообразным местам — которое почему–то привело к этому странному ощущению полной разбитости, почти тоски. Что же с ним случилось? Произошло ли это на самом деле или ему только показалось? Но если всё это — плод его воображения, то откуда тогда усталость? А если всё было на самом деле, то как такое возможно? Неужели он действительно провёл всю эту долгую ночь в обществе графа? Неужели они действительно посетили все те места, воспоминания о которых сейчас вспыхивали в его сознании? Донал был настолько сбит с толку, смущён и подавлен то ли каким–то неясным беспокойством, то ли угрызениями совести, что со страхом думал о той минуте, когда он, наконец, узнает, в чём же кроется причина его непонятного состояния. Неужели человек может так утратить ощущение самого себя, что после этого навсегда потеряет уверенность в реальности происходящего?
Подумав, Донал решил, что, должно быть, выпил слишком много вина и потому потерял голову. Однако он помнил, что последовал за графом, оставив свой недопитый бокал на столе, а та невыразимая перемена произошла с ним уже потом, позже. Неужели это всё из–за вина? Неужели опьянение наступало так незаметно, что Донал ничего не подозревал? Он просто не мог в это поверить! Но что бы ни произошло накануне, сегодня Доналу от этого было плохо, почти стыдно. Что подумает о нём граф? Наверное, решит, что ему нельзя больше доверять воспитание маленького Дейви!
Сам Донал не чувствовал в произошедшем особой вины. Он знал, что это досадная случайность. Но тогда откуда это непонятное чувство провинности? Почему ему должно быть стыдно из–за того, что вошло в него извне? Если ему и есть чего стыдиться, так это именно стыда, ведь в нём нет веры Богу! Разве Бог оставит доверившегося Ему сына на милость случая? На милость лишнего бокала вина, выпитого по неведению? Да, от такой мысли Доналу и впрямь должно быть стыдно — и поделом!
Он встал и, к собственному отчаянию, обнаружил, что уже почти десять часов. Обычно он вставал около шести. Донал поспешно оделся и сбежал вниз, удивляясь тому, что Дейви до сих пор не пришёл его разбудить. Мальчик оказался в классной комнате. Он тут же вскочил и бросился навстречу Доналу.
— Надеюсь, сейчас вам лучше, мистер Грант? — воскликнул он. — Я так рад, что вы всё–таки смогли прийти!
— Всё в полном порядке, — ответил Донал. — Только понять не могу, отчего я так проспал. А ты почему меня не разбудил, а, малыш?
— Потому что Симмонс мне сказал, что вы нездоровы и чтобы я вас не беспокоил, даже если вы опоздаете.
— Никакого завтрака я, конечно, не заслуживаю, — проговорил Донал, оборачиваясь к столу, — но если ты встанешь вот здесь и почитаешь мне, пока я ем, мы сумеем немного наверстать упущенное время.
— Хорошо, сэр. Только ваш кофе совсем остыл. Давайте, я позвоню, чтобы принесли горячего?
— Нет, нет! Не будем больше терять времени. Если кто–то не хочет пить холодный кофе, ему следует вовремя спускаться к завтраку.
— А вот Форг никогда не стал бы пить холодный кофе, — сказал Дейви. — Вы что, хуже его, что ли?
— Видишь ли, я хочу поступать со своим кофе так, как мне заблагорассудится, а не идти на поводу у собственного завтрака! Хочу оставаться Доналом Грантом, горячий у меня кофе или холодный. Вот тебе, Дейви, маленький урок практической философии.
— По–моему, я вас понимаю, сэр. Не хотите носиться со всякими пустяками.
— Смотря с какими пустяками, Дейви. Они тоже бывают разные. Иногда люди называют пустяками вещи совсем не пустячные. И потом, даже из мелочей можно вывести важные принципы. Вот, к примеру, горячий кофе или холодный — это пустяк, мелочь. Главное здесь то, что я не должен от этого зависеть. У нас в горах считается, что воспитанный человек не станет смотреть, что за ужин ему подали, а с благодарностью съест и хлеб с сыром, и жареную индейку. По крайней мере, так учили меня родители. Хотя боюсь, и у нас на севере от таких вот хороших манер мало что осталось.
— Это и правда здорово, — решительно сказал Дейви. — Не просто хорошие манеры, а настоящее благородство. Хотел бы и я не смотреть на то, какой ужин мне подали! Но, наверное, у меня так никогда не получится.
— У тебя действительно ничего не выйдет, если ты и дальше будешь мечтать только о том, как бы поскорее стать благородным. И потом, не думай, что жареная индейка ничуть не лучше, чем пустой хлеб. Я этого не говорил. Так думать — значит не признавать различия там, где оно есть. Если бы хлеб ничем не отличался от хорошего куска мяса, тогда и говорить было бы не о чем, и в нашем смирении и довольстве не было бы никакой добродетели.
— Понятно, — проговорил Дейви. — Тогда, может быть, и мне пора приучать себя кое без чего обходиться? Вдруг в будущем понадобится? А, мистер Грант?
— Знаешь, лучше не выбирать себе уроки по собственному разумению, а трудиться над тем, что задаёт тебе тот, кто знает чему и как он тебя учит. Я вот, например, не уверен, что мог бы стать хорошим учителем для самого себя.
— Но меня же вы хорошо учите!
— Я стараюсь, конечно, но ведь мне поручено учить тебя, а не себя! Я сам должен делать только одно: заставлять себя исполнять то, чему меня учат. Вот например, когда ты учил меня кататься на коньках, я же старался делать всё, что ты мне показывал. Разве не так?
— Так.
— Но я же не себя самого слушался, верно?
— Верно. Да вам и не надо себя слушаться. И никого другого. Вам уже не нужно, чтобы вас кто–нибудь чему–нибудь учил!
— Как же не нужно, Дейви? Наоборот! Я бы и минуты не смог прожить, не будь рядом Того, Кто постоянно преподаёт мне Свои уроки! И знаешь что? Этих уроков так много, что у меня не остаётся ни времени, ни нужды добавлять к ним ещё и свои. Ну, допустим, сегодня ты пойдёшь и попросишь кухарку подать тебе холодный ужин. И что? Скорее всего, этот ужин только раскормит твою гордыню, хотя хвалиться–то особо нечего: когда есть хочется, и холодный ужин неплох. Но тот мальчик, который не ворчит и не жалуется, если ему не разрешают гулять, потому что на улице плохая погода, а он простыл, наверное, не станет жаловаться, если ему вдруг подадут подгоревшую кашу или холодное молоко.
Дейви покаянно опустил голову. Это был совсем незначительный проступок, но ведь именно незначительные грешки уж никак не стоят того, чтобы их совершать, и обычно для них у нас гораздо меньше оправдания, чем для грехов посерьёзнее. И зачем мы только идём у них на поводу? Ведь тут и в самом деле овчинка выделки не стоит! К сожалению, повзрослев, мы начинаем совершать эти мелкие грешки гораздо чаще, чем в детстве, и в результате становимся не искренними и простыми, как малые дети, а лишь ребячливыми и глупо–наивными.
— Легко исполнять урок, который ты сам себе установил, — продолжал Донал.
— Выполнишь его и ходишь гоголем: вон, мол, я какой молодец! Так глупо, что и смотреть противно! Но когда урок задаёт нам кто–то другой, даже имеющий на это полное право, мы тут же начинаем жаловаться, даже если урок этот задан нам по истине и доброте сердца и во всём мире для нас не найдётся сейчас ничего важнее, нужнее и разумнее… Не забывай, Дейви: делать то, что нам говорят, гораздо лучше и благороднее, чем самим налагать на себя суровые правила и законы!
— Но разве нет таких добрых дел, которые мы могли бы сделать, даже если никто нам об этом не говорит?
— Когда человек начинает исполнять то, что ему велено, — а значит, то, в чём явно состоит его долг, — он вскоре убеждается, что рядом с ним всегда остаётся Тот, Кто никогда не забудет сказать ему, что делать дальше.
Так они говорили, пока Донал быстренько расправлялся с завтраком, а Дейви стоял рядом с ним. Но этот коротенький разговор надолго отпечатался в душе мальчика. Он с такой готовностью исполнял то, что говорил ему любимый учитель, что на него было приятно смотреть. Для самого Донала радостное послушание Дейви было большой поддержкой, утешением, а иногда и решительным обличением, побуждавшим его стряхнуть с себя тоскливые и беспокойные мысли.
«Что же это я? — говорил он сам себе в такие минуты. — Малыш Дейви верит мне так беззаветно, что немедленно исполняет всё, что я ему говорю. Так неужели я стану хоть на мгновение сомневаться в Отцовской любви или в том, что Он не только силён исправить всё дурное и сомнительное в сердце Своего сына, но и жаждет это сделать? Молодец, Дейви, так держать! Я тоже буду держаться за послушание и правду!»
Однако в тот день после уроков Донал снова задумался над тем, что же такое могло приключиться с ним накануне. Когда именно он потерял ощущение реальности и отключился? Должно быть, граф тоже это заметил, иначе Симмонс ничего не сказал бы Дейви про нездоровье Донала — разве что сам успел заметить его в таком помрачённом состоянии. Если с дворецким поговорил именно граф, то, по–видимому, на этот раз он отнёсся к произошедшему снисходительно и решил дать Доналу возможность отоспаться. А вдруг он просто хотел уберечь мальчика от неприятного зрелища? В любом случае, что ему теперь делать?
Размышлял Донал недолго. Будучи человеком прямым и открытым, он решил не медля увидеться с лордом Морвеном и извиниться. Для этого требовалось сначала отыскать Симмонса, который обнаружился в буфетной за чисткой столового серебра.
— А, мистер Грант, — сказал он, не дав Доналу вымолвить ни слова. — А я как раз собирался к вам. Его светлость лорд Морвен хотел вас видеть.
— Я бы тоже хотел увидеться с его светлостью, — ответил Донал.
— Вот и ладно, — проговорил Симмонс. — Пойду спрошу, когда вам лучше прийти. Лорд Морвен ещё не вставал и вряд ли скоро поднимется. Нездоровится ему сегодня. Он сообщил мне, что вчера вы тоже не очень хорошо себя чувствовали.
С этими словами он пристально посмотрел на Донала с добродушным, но не слишком сочувственным выражением на багрово–красном лице.
— Видите ли, Симмонс, — ответил Донал, — обычно я не пью ничего крепкого и потому боюсь, что вчера выпил чересчур много вина его светлости.
— Вино его светлости,.. — пробормотал Симмонс, но тут же замолчал. — И позвольте спросить, сколько же вы выпили? — поинтересовался он.
— Один бокал за ужином, а после ещё один и из второго графина немного…
— Ай–яй–яй, сэр! Уж вам–то что сделается с такой малости? Как же вы так оплошали? Вот возьмите, к примеру меня…
Тут он замолчал и не стал больше ничего говорить о себе, но через минуту снова покачал головой и добавил:
— Ну и ну! Значит, после вчерашнего вы спали до десяти часов?.. Подождите меня в коридоре, сэр, или в классной комнате, а я как только всё узнаю у его светлости, так сразу к вам и приду.
Тщательно вымыв руки и сняв с себя белый передник, Симмонс отправился к своему хозяину. Донал присел на нижней ступеньке парадной лестницы и стал ждать.
Вдруг у себя над головой он услышал лёгкие шаги и, невольно подняв глаза, увидел, что из–за поворота широкой винтовой лестницы показалась стройная фигура леди Арктуры, спускающейся вниз так медленно и тихо, как будто ноги у неё о чём–то задумались. Она вздрогнула и на мгновение остановилась, но тут же двинулась дальше. Когда она проходила мимо, Донал поклонился. Она ответила на его почтительное приветствие едва уловимым кивком, но при этом подняла на него глаза, в которых мелькнула странная, испытующая тревога, не слишком явная, но всё–таки заметная. Она прошла и скрылась из виду, но этот взгляд озадачил Донала и немного его смутил. Что это было? Может, ничего особенного? И что значит эта немая тревога? И была ли она вообще или ему лишь показалось?
Симмонса не было очень долго. Когда он вошёл к лорду Морвену, тот только что встал с постели, и старому слуге пришлось остаться, чтобы помочь хозяину одеться. Наконец он появился, извиняясь и говоря, что в таких случаях — то есть во время приступов меланхолии — его светлость бывает особенно нервным и вспыльчивым и потому обращаться с ним надо с превеликой осторожностью. Однако лорд Морвен готов принять мистера Гранта. Только не может ли мистер Грант сам подняться к графу в кабинет? А то его несчастные стариковские кости совсем разболелись от этой бесконечной ходьбы вверх и вниз по лестнице. Донал ответил, что знает дорогу, и тут же взлетел по ступеням на нужный этаж. Однако он, должно быть, задумался о предстоящем разговоре и поэтому не заметил, что, отойдя от лестницы, свернул не в ту сторону. Обычно он неплохо ориентировался, но в горах это получалось у него куда лучше, чем в замке, так что сейчас неожиданно для себя Донал оказался в давешней картинной галерее.
Когда он понял, где находится, внутри у него поднялось неприятное болезненное чувство, как будто здесь его подстерегало то самое состояние, в котором он больше ни за что не хотел оказаться. Тем не менее, он пошёл прямо по галерее, полагая, что так быстрее всего отыщет лорда Морвена; ведь тот либо до сих пор сидит у себя в спальне, либо уже прошёл в гостиную. Проходя, он рассматривал висящие на стене полотна, и к собственному изумлению, узнавал некоторые из них, хотя накануне вряд ли мог разглядеть их в темноте. Казалось, именно из них были сотканы сны и видения его ночных скитаний, только его грёзы и фантазии были удивительно прекрасными, полными жизни и света, а в этих картинах не было ничего особенного. Да, тут есть над чем подумать! Но не сейчас. Сейчас его ждёт лорд Морвен.
Подойдя к той двери, за которой, как ему казалось, находилась спальня графа, Донал негромко постучал. Не услышав ответа, он осторожно заглянул внутрь и оказался в узком проходе. Почти прямо напротив виднелась ещё одна дверь, которая была чуть приоткрыта. Уловив за ней какое–то движение, Донал решил постучаться, и в ответ ему прозвучал голос, в котором он тут же узнал леди Арктуру. За дверью оказалась старинная, приятная, немного сумрачная комната, где за столиком сидела леди Арктура и что–то писала.
Здесь было всего одно низкое решётчатое окно, смотрящее на запад, но в старомодном камине радостно полыхал огонь. Леди Арктура подняла голову. На её лице не отразилось ни малейшего удивления, как будто к ней вошёл слуга, за которым она посылала.
— Прошу прощения, миледи, — сказал Донал. — Меня хотел видеть лорд Морвен, но я заблудился.
— Я вас провожу, — ответила она и, поднявшись, подошла к нему. Она провела его по узкому извилистому коридору, показала дверь в спальню графа и снова пошла к себе. Но Доналу показалось, что она опять бросила на него.
испытующий, беспокойный взгляд.
Донал постучал и услышал голос графа, приглашающий его войти. Закутавшись в халат, граф сидел на выцветшем диване с золотой атласной обивкой, и на её фоне его изжелта–бледное лицо выглядело мёртвым и страшно изнурённым.
— Доброе утро, мистер Грант, — произнёс он. — Я рад видеть, что вам лучше.
— Благодарю вас, ваша светлость, — ответил Донал. — Я хотел бы извиниться. Не знаю, как это могло случиться. Должно быть, из–за непривычки к вину я…
— Право, вам незачем извиняться, — проговорил граф. — Вы ни разу не повели себя неподобающим образом и всё время держались как истинный джентльмен.
— Вы очень добры, ваша светлость. И всё равно, мне очень жаль, что так получилось. В будущем я постараюсь сделать всё, чтобы ничего подобного не повторилось.
— Может быть, вам и правда нужно установить для себя норму, — как бы уступая, сказал граф. — И в вашем случае, понятно, небольшую. Бывает, что организм реагирует прямо–таки мгновенно, — пробормотал он как бы про себя.
— Малейшая доза и сразу… Но человек вроде вас, мистер Грант, всегда сможет о себе позаботиться.
— Однако иногда, по–видимому, это происходит с некоторым опозданием! — возразил Донал. — Но мне не хотелось бы утомлять вашу светлость дальнейшими выражениями моего сожаления.
— А не поужинаете ли вы со мной и сегодня? — предложил граф. — Мне сейчас одиноко. Порой целыми месяцами я могу жить совершенно один, ни в ком не нуждаясь; мне вполне достаточно книг и картин. А потом мною внезапно овладевает тоска по обществу, но здоровье не позволяет мне выезжать. По натуре нелюдимом меня не назовёшь, как раз наоборот. Вы, наверное, удивляетесь, что я так мало бываю со своими собственными сыновьями, но, увы, я так болен, что не переношу громких звуков и резких движений.
«А как же леди Арктура?» — подумал про себя Донал.
— Вряд ли я смогу заменить то общество, которого вам так не недостаёт, — вслух сказал он. — Но я всегда к вашим услугам.
Сказав это, он внутренне вздохнул и подумал о том, как было бы хорошо вместо ужина провести вечер у себя в башне наедине с книгами и своими мыслями. Однако он чувствовал, что отказаться от приглашения он не вправе.
Глава 32
Ещё один ужин с графом
Как и накануне, Донал поднялся к лорду Морвену в сопровождении Симмонса. Тот доложил графу о его приходе, и войдя, Донал с изумлением обнаружил, что вместе с его светлостью за столом сидит леди Арктура. Граф попросил Донала взять её под руку и повести к ужину, а сам последовал за ними.
Это был совсем не такой ужин, как вчера. То ли присутствие племянницы заставило графа быть более приветливым, то ли ему действительно полегчало и у него поднялось настроение, но он выглядел совсем другим человеком.
Говорил он принуждённо–весёлым тоном, но рассказал две–три весьма занятные истории, с живостью описал кое–какие приключения своей молодости, вспомнил свои встречи с великими мира сего — иными словами, вёл себя как самый любезный и учтивый хозяин. Вина Донал за ужином не пил, граф, как и прежде, едва прикасался к своему бокалу, леди Арктура тоже к вину не притрагивалась. Она с уважением слушала своего дядю и внимательно взглядывала на Донала, когда тот что–то говорил. Ему показалось, что дважды или трижды она посмотрела на него с настоящим сочувствием, а один раз он уловил в её лице ту же самую тревогу, которую уже видел раньше. Он думал о том, как это странно, что они с леди Арктурой увиделись трижды за один день, хотя обычно почти не встречались. Когда со стола убрали остатки ужина и принесли вино, Доналу показалось, что граф выжидательно взглянул на племянницу, словно желая, чтобы она поскорее вышла. Однако та не тронулась с места. Лорд Морвен спросил, какого вина ей налить, но она вежливо отказалась. Тогда граф наполнил свой бокал и подтолкнул графин Доналу. Тот тоже наполнил свой бокал и решил, что будет пить как можно медленнее.
Разговор оживился, но Донал не мог избавиться от впечатления, что время от времени леди Арктура поглядывает на него с каким–то непонятным вопросом в глазах, как будто боится, что с ним вот–вот что–то произойдёт. Должно быть, она слышала, как он отличился накануне, решил он. Что ж, ситуация не из приятных, но придётся её перетерпеть. Когда Донал отказался от второго бокала вина (правда, граф нисколько не настаивал), то увидел, что по её лицу пробежала тень облегчения. И всё равно, даже после этого Доналу казалось, что она нет–нет да и посмотрит на него с неясным беспокойством.
Почему–то они заговорили об овцах, и Донал с большим увлечением принялся рассказывать о своих прежних подопечных и о собаках–пастухах, как вдруг точно так же, как вчера, что–то как будто взорвалось у него в голове, и он, прекрасно помня, что находится за столом вместе с графом и леди Арктурой, в то же самое время ясно увидел, что сидит на одиноком утёсе посреди волшебной летней ночи, повсюду вокруг него лежат кудлатые овцы и лохматые псы, а впереди среди вереска то и дело вспыхивают огоньки, возвещающие приход ангелов, незримо и легко спускающихся на землю. Ему казалось, что он читает мысли лежащих вокруг овец, и в то же самое время он продолжал говорить, зная, что обращается к лорду Морвену и его племяннице.
Потом всё переменилось. Овцы вместе с графом и леди Арктурой куда–то исчезли, и он осознал, что быстро идёт по парку навстречу яростному ветру, прилетевшему с северо–востока, борясь с ним и укрощая его, как горячего коня. Постепенно откуда–то возникла жуткая хриплая музыка, и хотя Донал знал, что это грохочут волны на морском берегу, ему казалось, что мелодия раздаётся из чрева какого–то неописуемого инструмента, гигантского и фантастически нелепого. Сначала он почувствовал его — ногами и всем телом, как мы иногда чувствуем звучание органных труб, слишком мощных и властных для маленькой, тесной церквушки. Донал шёл, а волны вздымали землю и заставляли её биться о его ноги, но вскоре их рокот стал похож на непрестанный рёв органа, раскинувшегося во всё небо. Музыка повлекла его к морю — телесно или вне тела, сказать он не мог. Он лишь ощущал некие формы существования, но не понимал, относятся они к внешнему миру или только к миру внутри его собственного сознания. Рёв водяного органа становился всё громче и громче. Донал знал каждый шаг на пути к берегу — через поля, мимо заборов и крыш. Он поворачивал то туда, то сюда, чтобы не упасть в канаву или обойти зыбучий песок, а музыка становилась всё громче, и наконец ему на лицо упали холодные капли. То было мимолётное прикосновение крыльев, на которых звуки пронеслись мимо него, чтобы тут же кануть в жуткую глубину неразличимых далей. Его ноги шли по берегу, из которого торчали примятые кустики травы, а впереди простирался голый, жёсткий, прибитый водой песок.
В темноте он видел белую ярость волн, спешащих на берег; они неумолимо надвигались, вздымались, скручивались и, не выдерживая собственной тяжести, падали, разом выплёскивая весь накопившийся в них грохот поражения. Каждая волна была подобна сложному аккорду, вокруг которого вились стайки отдельных нот и тонов. Донал быстро ходил по берегу туда–сюда. Ему казалось, что он ходит так уже целую вечность. Зачем он это делает, он не знал, как не знал, почему неизменно поворачивается и снова возвращается к морю вместо того, чтобы уйти прочь.
Внезапно на гребне волны, бегущей к неминуемому падению, ему почудилось что–то тёмное. Луна взошла как раз тогда, когда водяная громада обрушилась на берег, и что–то выкатилось на песок. Донал стоял и смотрел. Зачем ему двигаться? Что ему за дело? Следующая волна утащит случайную находку в океан. Похоже, это человеческое тело, но какая разница? Это не первое и не последнее тело, подхваченное могучей морской мелодией! Но тут ему припомнилось что–то из древней старины: в прежние годы каждый человек делал для другого всё, что мог. Для этого даже было какое–то особое слово… А, вот! Они говорили, что человек должен делать то–то и то–то!
Может быть, в этом теле ещё сохранилось дыхание. Но даже если и нет, может быть, кому–то захочется его взять? Донал рванулся к воде и успел схватить то, что лежало на берегу, пока его не накрыла ещё одна волна, хотя ему показалось, что между этими двумя мгновениями прошли долгие часы размышлений, воспоминаний и умозаключений. Накатившая волна окатила его с ног до головы, но он крепко уцепился за свой трофей и вытащил его из воды.
Мгновение замешательства — и Донал пришёл в себя. Он лежал на песке, обеими руками сжимая мокрую груду спутанных верёвок; должно быть, невод, выпавший из чьей–то лодки.
Его видения пропали. Он сидел на холодном ветру, вымокший до нитки, прямо на берегу ревущего моря. Бедный, дрожащий, совершенно обыкновенный и бесприютный смертный, он сидел на берегу Северного моря, из которого только что вытащил чужой невод, облепленный водорослями. Он оттащил свою находку подальше от прибоя и поспешил домой.
К тому времени, как он добрался до замка, он уже вполне согрелся. Дверь в самом низу его башни оказалась открытой. Он бесшумно поднялся к себе в вскоре уже крепко спал.
Глава 33
В гостях у миссис Брукс
На следующее утро Донал проснулся не так поздно. За завтраком он решил, что графа лучше поостеречься. Не может быть, чтобы виновником его ночного приключения был единственный бокал обычного вина! Если лорд Морвен снова пригласит его поужинать, он, конечно, согласится, но больше не станет пить ничего, кроме воды.
Он только что закончил заниматься с Дейви, как в классной комнате появился Симмонс. Граф прислал спросить, как Донал себя чувствует, и опять пригласить его на ужин. Донал немедленно согласился.
На этот раз леди Арктуры за столом не было. И за ужином, и после него Донал наотрез отказался от вина. Граф бросил на него острый, испытующий взгляд, но больше ничего не сказал и, казалось, не обратил на его отказ никакого внимания. Однако их беседа, которая с самого начала была не особенно блестящей, начала заметно угасать, пока не прекратилась совсем.
Сразу после кофе лорд Морвен заметил, что неважно себя чувствует, извинился и сказал, что ему пора на отдых. Донал поднялся, пожелал графу как следует выспаться и с надеждой, что наутро тот будет чувствовать себя намного лучше, откланялся.
Длинный коридор рядом с гостиной графа был освещён лишь одним неярким светильником, и в его глубине Донал смутно различил очертания женщины, стоящей возле двери, которая вела к парадной лестнице. Сначала он подумал, что это одна из горничных, но служанок в замке было так мало, что он редко встречал их в коридорах или залах. И потом, женщина как будто поджидала его! Приблизившись, Донал узнал леди Арктуру и уже готов был поклониться и пройти мимо, но не успел взяться за ручку двери, как её рука удержала его.
Только тут он заметил её крайнее волнение и понял, что она остановила его вот так, молча, лишь потому, что не смогла вымолвить ни слова. Однако в следующее мгновение она сумела взять себя в руки и заговорила ровным, тихим голосом.
— Мистер Грант, — сказала она, — если позволите, я бы хотела с вами поговорить.
— Я к вашим услугам, миледи, — ответил Донал.
— Но здесь мы не можем разговаривать. Мой дядя…
— Давайте пройдём в картинную галерею, — предложил Донал. — Луна уже взошла, там сейчас должно быть светло.
— Нет, это ещё ближе к его комнате. И потом, вы же знаете, он частенько гуляет там после ужина. Только… Простите, мистер Грант, сейчас вы всё поймёте, но прежде скажите мне: вы сегодня… Как вы себя чувствуете?
— То есть… Вы имеете в виду… Да, миледи, сегодня со мной всё в порядке, — успокоительно сказал Донал, желая поскорее сгладить всякую неловкость. — Сегодня я пил только воду.
Леди Арктура открыла дверь и начала спускаться по широким ступеням. Донал следовал за ней. Но как только дверь, из которой они вышли, скрылась за изгибом лестницы, она остановилась и, обернувшись к нему, произнесла: — Пожалуйста, поймите меня правильно, мистер Грант. Я постыдилась бы с вами разговаривать, если бы…
— Я прошу простить меня за вчерашнее, — перебил её Донал, — хотя я вовсе не так сильно виноват, как может показаться.
— Ну вот видите, вы сразу же не так меня поняли! — огорчилась леди Арктура. — Вам кажется, я обвиняю вас в том, что вы слишком много выпили. Но это же нелепо! Я прекрасно видела, сколько вина было у вас в бокале. Но нам нельзя здесь разговаривать. Пойдёмте!
Она снова заспешила вниз по лестнице и остановилась возле комнаты экономки. Постучавшись, они вошли и застали миссис Брукс за шитьём.
— Миссис Брукс, — сказала леди Арктура, — мне хотелось бы немного побеседовать с мистером Грантом, а в библиотеке нет огня. Можно, мы посидим у вас?
— Конечно, конечно! Садитесь, миледи! Ох, милая моя, да у вас руки холодные, как лёд, словно вы на крыше побывали! Садитесь скорее поближе к огню. Вы же вся дрожите!
Леди Арктура послушно, как малое дитя, последовала за ней и уселась возле камина в пододвинутое ей кресло.
— Я пойду кое за чем пригляжу в соседней комнате, — деловито произнесла экономка, — а вы пока поболтайте. Садитесь, мистер Грант. Как же я рада, что вы с её светлостью наконец–то поладили! Я уж начала думать, что никогда этому не бывать!
Будь у Донала привычка искать в лицах людей их отклик на чужие слова и мысли, он увидел бы, что лицо леди Арктуры сначала слегка затуманилось, а потом покрылось густым румянцем, и, наверное, решил бы, что она недовольна непрошеной вольностью своей экономки. Но обладая богатым опытом внутренней жизни и необыкновенным умением понимать чувства других людей, сам он никогда не пытался непрошено проникнуть в эти чувства, чтобы обрести превосходство над собеседником. Человек, будь то мужчина или женщина, не был для него открытой книгой, но он почёл бы недостойным пытаться прочесть в лице сидящей перед ним девушки то, чего она по какой–то причине не сказала ему сама. Он сидел, глядя в огонь и время от времени вскидывая глаза на свою собеседницу, ждал, что же она ему скажет, и потому не видел ни пробежавшей по её лицу тени, ни румянца. Леди Арктура тоже сидела, глядя в огонь, и, казалось, не спешила начинать.
— Вы так добры к Дейви! — наконец сказала она и остановилась.
— Ничуть не добрее, чем он того заслуживает, — откликнулся Донал. — Это каким же чудовищем нужно быть, чтобы плохо к нему относиться?
— Вы же знаете, мистер Грант, что я во многом с вами не согласна!
— В этом нет никакой насущной необходимости, миледи.
— Но, наверное, я всё равно должна воздать вам должное, — нерешительно продолжала она. — А по справедливости я не могу не признать, что Дейви стал гораздо послушнее с тех пор, как вы у нас появились. Только ведь добро — на самом деле никакое не добро, если не исходит из истинного источника.
— Виноградная лоза на терновнике не растёт, миледи. Разве можно признавать за злом способность творить добро?
Леди Арктура ничего не ответила.
— Теперь он всегда меня слушается, — продолжила она. — Почему он стал таким хорошим? Жаль, что у меня нет такого же учителя!
Она замолчала, потому что вдруг испугалась. Она сказала эти слова в простоте сердца, но они тут же показались ей предосудительными.
«Что–то в ней происходит, — подумал Донал. — Она совсем другая! Даже голос переменился!»
— Но я совсем не об этом хотела с вами поговорить, мистер Грант, — опять начала леди Арктура, — хотя действительно давно думала вам сказать, что заметила в Дейви перемены к лучшему. Я хотела кое–что рассказать вам о своём дяде.
Они снова немного помолчали.
— Должно быть, вы заметили, — решилась она наконец, — что между нами нет ни близости, ни общения, хотя живём мы под одной крышей и по закону он мой опекун и глава семьи.
— Признаться, заметил. Сам я ни о чём не спрашиваю, но не могу запретить Дейви со мной разговаривать.
— Конечно, нет. Лорд Морвен — странный человек. Я его не понимаю, но не хочу осуждать и не хочу, чтобы вы его осуждали. Однако я должна открыть вам кое–что, что касается именно вас и что я не имею права от вас скрывать.
Она замолчала, и Доналу показалось, что в ней не осталось ни капли былой надменности и горделивого высокомерия.
— Не случилось ли с вами чего–то такого, что заставило бы вас усомниться в его намерениях? — внезапно спросила она. — Что заставило бы вас подозревать его в том, что он… каким–то образом вас использует?
— Кое–какие смутные подозрения у меня есть, — ответил Донал. — Пожалуйста, расскажите мне всё, что вы знаете.
— Я бы и сейчас ничего не знала, хотя наши комнаты расположены совсем рядом. Я бы и сейчас была в полном неведении и замешательстве, если бы… если бы год назад он не попытался сделать то же самое со мной.
— Неужели?
— Порой мне кажется, что после этого я так никогда и не оправилась полностью. Когда я пришла в себя, меня охватил настоящий ужас… Видите, как сильно я вам доверяю, мистер Грант!
— И я сердечно благодарю вас за это, миледи, — сказал Донал.
— Я думаю, — произнесла леди Арктура, постепенно набираясь смелости, — что дядя принимает какое–то жуткое снадобье, чтобы оно влияло на его разум и будило в нём неведомые силы. Я слышала, некоторые люди так делают. Что это за снадобье, я не знаю и знать не хочу. И ведь это ничуть не лучше, чем слишком много пить! Я помню, как дядя сам говорил мистеру Кармайклу, что опиум куда хуже вина, потому что быстрее разрушает нравственное чувство.
Только поймите меня правильно, я не говорю, что он принимает опиум!
— Есть вещи куда хуже опиума, — сказал Донал. — Но неужели вы действительно считаете, что он пытался испытывать действие своих снадобий и на вас?
— Не сомневаюсь, что он пытался чем–то меня напоить. Однажды, когда я ужинала вместе с ним… Нет, я просто не могу описать, что со мной было! По–моему, дядя решил проверить, как его зелья подействуют на человека, который о них даже не подозревает. Говорят, что сначала от этого человеку становится приятно, но я ни за что на свете не согласилась бы снова испытать те страшные мучения, которые мне пришлось пережить тогда!
Она замолчала, содрогнувшись от неотвязного воспоминания, и Донал поспешил заговорить сам:
— Я подозревал что–то подобное, миледи, и потому сегодня вечером не стал ничего пить. Надеюсь, что сегодня на меня не найдёт то безумие — по–другому это не назовёшь! — которое преследовало меня вчера и позавчера.
— Страшно было? — спросила леди Арктура.
— Наоборот. Я почувствовал такой прилив жизни и силы, какого и вообразить себе не мог.
— Ох, мистер Грант, берегитесь! Надеюсь, у вас не будет искушения попробовать его ещё раз? Я даже не знаю, что бы со мною стало, если бы это питьё действительно принесло мне облегчение и удовольствие, а не ужасные кошмары. Ведь меня всё время мучают беспокойные мысли, и иногда мне кажется, что я на всё готова, только бы от них избавиться.
— Наверняка от них можно избавиться по–другому, по–хорошему, — ответил Донал. — А то, что это страшное снадобье вам не понравилось, считайте самой настоящей Божьей милостью.
— Так оно и есть! Божья милость, не иначе.
— По великой любви Он защитил вас Своим присутствием.
— Ах, я была бы только рада в это поверить! Но мы же не можем полагаться на то, что Бог любит нас, пока не уверуем в Христа! А я… я вообще не знаю, верю я в Него или нет.
— Не знаю, откуда вы это взяли, но это самая настоящая ложь! — твёрдо произнёс Донал. — Мы знаем, что Христос неизменен, знаем, что у Него с Богом — один Дух, одни мысли. Разве Он не отдал свою жизнь за нас, когда мы были ещё грешниками? Неужели Его совершенная Любовь не будет делать всё возможное, чтобы помочь нам обрести спасение? Неужели Он не приложит к тому всю власть Творца над Своим творением?
— Я знаю, что Он посылает и солнце, и дождь одинаково как на праведных, так и на нечестивых. Но ведь и солнце, и дождь — это лишь малые, земные блага!
— Но разве Господь не обещал, что Отец даст нам все блага, которые мы у Него попросим? Как же вы можете поклоняться Богу, Который даёт вам только то малое и незначительное, чего Ему не жалко и о чём Он Сам не слишком–то печётся, но не желает делать для вас самого что ни на есть лучшего?
— Но разве нет таких благ, которые Он не может нам дать, пока мы не уверуем в Христа?
— Конечно, есть. Но я хочу, чтобы вы поняли: Господь делает для нас всё, что только можно сделать! Ему, должно быть, очень трудно нас учить, но Он никогда не устаёт пробовать снова и снова. И если кто желает научиться от Бога, то непременно научится — и научится хорошо, можно не сомневаться!
— Боюсь, я поступаю неправильно, слушая вас, мистер Грант. Но ещё хуже то, что мне всё время хочется, чтобы вы оказались правы! Простите меня за такие слова, но неужели вы никогда не страшитесь того, что все ваши убеждения могут оказаться пустой самонадеянностью? Разве может быть, что вы правы, а столько хороших людей — неправы?
— Всё дело в том, что большинство нынешних учителей стремятся объяснять Бога вместо того, чтобы слушаться Его и творить Его волю. Евангелие призвано убедить не разум, но сердце; только после этого и разум наш сможет стать воистину свободным. Господь говорил, что многое имеет сказать Своим ученикам, но тогда они не готовы были всё это услышать. Если всё, что я слышал в церкви за последние месяцы, — правда, то Господь вообще не принёс нам никакого спасения, а только слегка перетасовал наши скорби и печали и сделал их несколько иными. Ведь все эти проповеди не искупили вас, леди Арктура, и никогда не смогут этого сделать. Только Сам Христос, ваш Господь, Друг и Брат, может спасти вас! Никакие доктрины и учения о Нём не способны этого сделать, даже если все они безупречно истинны. Мы, бедные сироты, никак не можем найти своего Бога, и вместо Него нам подсовывают жуткие карикатуры!
— Но как грешнику узнать, на что похож, а на что не похож истинный Бог?
— Если человек жаждет Бога, он не может не знать Его хотя бы настолько, чтобы обрести способность узнавать Его всё больше и больше, — иначе как он мог бы Его возжаждать? Если человек сотворён по образу и подобию Божьему, его представление о Боге не может быть полностью неверным. Правда, это не значит, что он готов учить других. Он способен лишь учиться сам. Но в Иисусе Христе я вижу как раз такого Бога, каким хотел бы Его видеть. Я хочу, чтобы у меня был отец, во всём похожий на Него. Помните, Он укорял собравшихся вокруг людей за то, что они не знали Его? Ведь если бы они знали Бога, то знали бы и Его! И они сами были виноваты в том, что не знали Бога. Только такой Бог, который во всём похож на Иисуса Христа, и может быть истинным Богом. Лишь бесы способны утверждать, что Иисус умер, чтобы спасти нас от Отца! Вся радость, вся чистота, всё спасение — только в Отце, Его Отце и нашем Отце, в Его Боге и нашем Боге.
— Но Бог ненавидит грех и наказывает его!
— Было бы ужасно, если бы Он этого не делал. Вся ненависть к греху — это любовь к грешнику. Неужели вы думаете, что Иисус пришёл спасти нас от наказания за грехи? Да для этого Он и пальцем бы не пошевелил! Самое ужасное — это быть плохим, а наказание как раз в том и заключается, чтобы избавить нас от всего дурного. Нас так и будут наказывать, пока мы не перестанем быть плохими. Бог хочет сделать нас хорошими, а Иисус творит волю Своего Отца. Куда укрыться ребёнку, боящемуся своего отца? Забиться в самый дальний угол? Спуститься в самое глубокое подземелье вашего замка? А, миледи?
— Нет, нет! — воскликнула Арктура. — Конечно, бежать к отцу!
— Вот именно, — сказал Донал и, помолчав, добавил. — Я держусь за Христа.
С этими словами он поднялся, но не стал уходить, а молча стоял возле кресла. Леди Арктура сидела неподвижно. Душа её разрывалась между почтением к тем искажённым и лживым понятиям об истине, которые ей преподавали с самого детства, и жаждой по тому Богу, одно существование Которого есть блаженство для Его творений. Какое–то время в комнате стояла тишина, а потом леди Арктура тоже поднялась. Она нерешительно протянула Доналу руку, но тут же с почти умоляющей улыбкой отдёрнула её и сказала: — Я хотела бы кое о чём вас спросить. Я знаю, это не очень вежливо, но если бы вы могли понять меня по–настоящему, то ничуть не обиделись бы и ответили без обиняков.
— Я отвечу вам на любой вопрос.
— От этого мне будет ещё труднее его задать, но я попробую… Я больше не могу оставаться в сомнении. Скажите, вы действительно написали то стихотворение, которое потом подарили Кейт Грэм? Это действительно ваши собственные стихи?
— Я с самого начала этого не скрывал, — ответил Донал.
— Значит, вы и правда сами их написали?
Донал в замешательстве посмотрел на неё. Она сильно покраснела, и на глазах у неё выступили слёзы.
— Простите меня! — пробормотала она. — Я так невежественна! И потом, мы живём в таком глухом месте, что… Мне трудно представить, что настоящий поэт… К тому же, мне говорили, что некоторые люди обожают похваляться умениями, которых на самом деле у них нет. Поэтому мне и надо было увериться. Я всё думала, думала, сомневалась, и мне очень хотелось узнать наверняка. Я решила, что просто должна избавиться от всяких сомнений, даже если при этом невольно обижу вас. Я знаю, что поступила грубо, непростительно грубо, но…
— Но, — подхватил Донал с сочувственной улыбкой, потому что понимал её так же ясно, как собственные мысли, — вы до сих пор не уверены до конца. Только почему вы так сомневаетесь в том, что я умею писать стихи? Ведь поэзия не взирает на лица и цветёт, где ей вздумается; сердце пастуха для неё ничуть не хуже сердца благородного аристократа!
— Прошу вас, простите меня! Надеюсь, я не слишком вас обидела?
— В таком мире, как наш, человек не должен обижаться, если его просят предоставить доказательства доброй совести. Пока среди нас есть мошенники, которые рядятся под честных людей, простые души, не одарённые особой проницательностью, никогда не могут быть до конца уверены, что перед ними человек честный. Даже те, кого мы любим больше всех на свете, порой разрывают нам сердце! Не переживайте, я предоставлю вам все нужные доказательства. А чтобы искуситель не нашептал вам, что я обманул вас, написав всё сегодня ночью, позвольте мне принести их прямо сейчас, не дожидаясь утра.
— Ах, мистер Грант, не надо! Я не так дурна, чтобы подозревать вас и в этом!
— Кто знает, откуда и как могут появиться новые сомнения и что именно может их пробудить?
— Тогда позвольте мне сначала кое–что вам объяснить.
— Конечно, — ответил Донал, следуя примеру самой леди Арктуры и усаживаясь.
— Мисс Грэм сказала мне, что вы ни разу не видели такого сада, как у них.
— Никогда. По–моему, на севере Шотландии их вообще нет.
— Здесь тоже.
— И что в этом удивительного?
— В этом — ничего. Но как возможно то, чтобы вы, ни разу не видевший ничего подобного, написали об этом старом саде такое стихотворение? Чтобы так уловить саму душу этого места, нужно знать его чуть ли не с самого детства!
— Такое давнее знакомство, наверное, только помешало бы мне проникнуть в его душу. Ведь тогда я смотрел бы на него точно так же, как те, для кого похожие сады были лишь модным развлечением. Тут необходимы две вещи: во–первых, сад или любое другое место должно обладать своим неповторимым духом; а во–вторых, на него должен смотреть человек, способный вместить его дух в своём собственном духе и дать ему свободу. Кстати, как вы полагаете: чувствует ли дух сада та призрачная девушка из моего стихотворения?
— Я не вполне уверена, что понимаю вас. Но помню, что, читая стихи, почти чувствовала, как трава шелестит у меня под ногами, а ветер треплет мне волосы. Мне казалось, я совершенно понимаю её мысли и чувства!
— А теперь скажите мне: приходилось ли вам когда–нибудь оказываться на месте привидения?
— Нет, — серьёзно ответила она, поднимая на него глаза, как маленькая девочка.
— А видеть привидения приходилось?
— Нет, никогда.
— Тогда откуда вам известно, как чувствуют себя призраки?
— Ах вот оно что! Что ж, мне нечего вам сказать.
Донал поднялся.
— Мне и правда очень стыдно, — сказала леди Арктура.
— Из–за того, что даёте мне возможность доказать свою честность?
— Ну, по крайней мере, в этом больше нет нужды!
— Но я жажду возмездия! Пусть это станет вам наказанием за то, что вы усомнились в человеке, которому почти не имели оснований верить, — лукаво улыбнувшись, проговорил Донал, — Придётся вам всё–таки прочесть мои доказательства! То есть, если вы согласитесь подождать, пока я сбегаю наверх. Не бойтесь, я быстро — хотя до башни Балиол отсюда далековато.
— Да, Дейви сказал мне, где вы живёте. Там, должно быть, холодно и очень одиноко! Интересно, почему миссис Брукс определила вас именно туда?
Донал уверил её, что для него лучшего жилья и придумать невозможно, и тут же скрылся за дверью. Не успела леди Арктура опомниться, как он снова был перед нею, держа в руках кипу листков, свёрнутых в тугую трубку.
— Вот, — сказал он, разворачивая перед ней свиток. — Если вы не сочтёте за труд всё это прочесть, то увидите, как рождалось на свет то самое стихотворение. Видите, сначала строки совсем приблизительные, неточные. Смотрите, как много здесь помарок, сколько всего пришлось стереть и заменить! Дальше всё стихотворение переписано заново, как бы набело, но потом опять пошли зачёркивания и поправки, чтобы хорошенько его отшлифовать. Видите, какие слова я выбрал вместо тех, которые были в самом первом варианте? Потом их, правда, тоже пришлось заменять, пока я не нашёл нужные. По–моему, мисс Грэм не сомневается в том, что стихотворение написал именно я, потому что она ясно дала мне понять, что считает его весьма слабым. Но судя по вашим усилиям узнать подлинного автора, вам оно даже по душе!
Леди Арктура подумала, что он иронизирует, и тихонько, но горько вздохнула. Сердце Донала дрогнуло и переполнилось состраданием.
— Я ничуть не хотел посмеяться над этим вашим желанием! — горячо заговорил он. — Напротив, оно мне льстит. Но разве не странно видеть, как подчас наши сердца не желают верить как раз в то, во что только и стоит верить? Ведь что–то непременно является истинным — так почему же не самое достойное? По крайней мере, оно должно оказываться истинным гораздо чаще, чем недостойное. Почему, например, нам легче поверить в Божью суровость, нежели в Его доброту? Почему нам легче думать, что один человек списал стихотворение у другого, нежели верить в то, что оно появилось в его собственной голове? Некоторые, даже глядя на эти черновики, скажут, что я нарочно постарался подделаться под стиль и размер чужого стихотворения, чтобы доказать своё авторство, которого на деле вовсе не существует, но при этом не побеспокоятся проследить, как же рождалось и изменялось это стихотворение под моим пером. Надеюсь, миледи, что вам будет совсем нетрудно определить, настоящие эти наброски или нет. И вообще, это неплохое упражнение в логике и анализе.
— Одно я знаю точно: мне будет очень интересно на это взглянуть, — сказала леди Арктура. — Я ещё ни разу не видела ничего подобного и вообще не знаю, как пишутся стихи. Неужели поэзия всегда требует столько труда и отделки?
— Когда как. На некоторые стихи уходит больше времени и усилий, на другие меньше, а какие–то и вовсе даются без труда. Самое сложное — это освободить мысль от шелухи ненужных выражений, чтобы она выступила как можно яснее.
Тут миссис Брукс, должно быть, решила, что предоставила им вполне достаточно времени на разговоры, и снова появилась в комнате. Немного поговорив с ней, леди Арктура поцеловала её в щёку и попрощалась. Донал отправился к себе в башню, раздумывая о том, действительно ли молодая хозяйка замка переменилась так сильно, как это ему показалось. То ли прежде леди Арктура избегала его, а теперь перестала, то ли по каким–то другим причинам, но с того самого дня он стал видеть её в замке гораздо чаще, и они никогда не встречались без взаимного приветствия и приветливой улыбки.
Через два дня леди Арктура вернула ему черновики. Она сказала, что внимательно прочла каждую поправку и пометку и потому больше не могла бы сомневаться, что стихотворение написал именно автор этих набросков, даже если бы сама уже не уверилась в его правдивости.
— Правда, вряд ли они убедили бы суд присяжных, — заметил Донал и поднялся, чтобы бросить исписанные листки в огонь.
Угадав его намерения, леди Арктура бросилась к нему и едва успела выхватить черновики у него из рук.
— Отдайте их мне, — попросила она. — Пусть они останутся мне укором и напоминанием.
— Делайте с ними всё, что вам угодно, миледи, — ответил Донал. — Они мне уже не нужны — разве что для того, чтобы подарить их вам!
Глава 34
Сапожник
В семье, где на первый взгляд всё складывается мирно и по–доброму, тем не менее, могут оказаться горькие корни несогласия и раздора, и не видно их лишь потому, что никакое чуждое влияние пока не заставило их проявиться на поверхности. Внешнее спокойствие ещё не доказывает внутреннего согласия, а лишь позволяет нам на него надеяться. А уж там, где внутренней гармонии почти нет (как, например, в семействе лорда Морвена), покой может нарушиться в любую минуту.
Лорд Форг какое–то время провёл в Эдинбурге, где, несомненно, был в центре всеобщего внимания, и потому по возвращении в замок стал заметно высокомернее и, казалось, заглушил в себе внутренний голос, который прежде сдерживал его. Должно быть, он считал это новой и взрослой свободой, но на деле он лишь безвольно покорился своим ненасытным желаниям и отверг все законы свободы подлинной. Именно тогда, когда человек меньше всего удовлетворён — не самим собой, а своими действиями, — он начинает ставить себя выше тех запретов, которые раньше не смел преступать, даже будучи ими недоволен. Кроме того, он начинает ревностно требовать от других уважения и почтения к собственной персоне. Ещё бы! Ведь все вокруг должны признать его неоспоримое величие и превосходство! Какое–то время они с Доналом практически не видели друг друга, и Донал ничего о нём не знал. К тому же, лорд Форг почти ни с кем не общался, и даже Дейви однажды пожаловался, что Перси стал совсем не таким весёлым и приветливым, как раньше.
Целых две недели Эппи не навещала деда с бабкой, и когда на вторую неделю Донал тоже не смог прийти к ним в гости, старикам, конечно же, стало не по себе. Поэтому одним морозным вечером, когда последние солнечные лучи уже угасали на западном краю горизонта, Эндрю Комен появился на кухне графского замка и спросил миссис Брукс. Слуги приняли его дружелюбно, но Эппи среди них не было. Вскоре к сапожнику спустилась экономка, всегда относившаяся к нему с неподдельным уважением. Она не знала, почему Эппи уже так долго не показывалась в городе, но пообещала тут же за ней послать. Сразу отыскать Эппи не удалось, однако миссис Брукс забежала к Доналу сказать ему о приходе сапожника, и тот сразу спустился на кухню.
— Может, мы пока немного пройдёмся, Эндрю? — спросил он. — Если вы, конечно, не очень устали. Уж очень вечер сегодня славный, да и в сумерках разговаривать — приятнее некуда.
Эндрю с радостью согласился. Они обогнули замок с дальней от города стороны и спустились вниз по широким каменным террасам, на каждой из которых был устроен небольшой цветник. По краю нижней террасы были высажены два ряда деревьев, образующих длинную и узкую аллею, огибающую замок и соединяющую две дверцы в его стенах на противоположных сторонах.
Одна из них вела во двор к хозяйственным пристройкам, а другая выходила в сад, расположенный на западном склоне холма. В это время года в саду почти никто не бывал, а в такое время дня тем более. Туда–то Донал и повёл своего друга. Они вышли в кухонную дверь, прошли через конюшню и оттуда спустились к каменному колодцу на уровне второй террасы. Оттуда они спустились ещё ниже и увидели старые клетки, в которых когда–то держали соколов для охоты. Теперь это место совсем обветшало, но пока ещё не было заброшено окончательно. Здесь–то и была одна из дверей, ведущих на аллею, огибающую замок. Гулять по ней было одно удовольствие.
Когда Донал с Эндрю вступили на аллею и неспешно пошли между деревьями, сквозь голые балки по–зимнему безлистных ветвей показался стальной блеск первых звёзд. Старик запрокинул голову, несколько секунд молча смотрел на небо, а потом сказал:
— «Небеса проповедуют славу Божию, и о делах рук Его вещает твердь»
[12]. В молодости я пытался разобраться с астрономией: всё надеялся услышать, что же говорят небеса о Его славе. Хотел понять, что один день говорит другому, взывая к нему через покров ночи. Только не получилось у меня ничего. Учёные–астрономы, конечно, нам много чего чудесного рассказывали, но в сердце своём я всё время чувствовал, что не подвигают меня эти рассказы ближе к Богу, не заставляют думать о Нём больше, чем раньше! Может, кого другого они и сумели приблизить к Творцу, я не знаю, но со мной у них ничего не вышло. Эх, знаете как я из–за этого расстроился? Потому что больше всего на свете хотел достичь Его, войти в Его присутствие, от которого и скрыться–то никуда невозможно. В то время я ещё не знал, что идти надо прямо к Тому, Кто есть образ невидимого Бога. Всё пытался найти Его через философию… Эх, и детская же это была философия! Книжки хорошие читал про естество и природу Бога и всё такое прочее, про то, как Он ненавидит грех. Конечно, правда там кое–какая была, в этом я не сомневаюсь. Но мне–то хотелось, чтобы Бог был великим и оставался со мною рядом, а они всё время выставляли Его маленьким–маленьким и таким далёким, что и не достанешь. Как–то раз ночью я пошёл на берег. Только–только звёзды на небе появились. Посмотрел на них и подумал, что они вовсе не боятся солнца и не радуются, что оно зашло, а наоборот, словно выглядывают посмотреть, что же случилось с их великим Отцом светов. Тут–то у меня всё в голове и прояснилось, как будто слепота с глаз сошла. Поднял я голову — вот они, небеса, какими Бог их сотворил! Удивительные, большие, глубокие, без конца и края, а в них огней видимо–невидимо; и огни те кружатся и мигают, но с места своего не сходят, и ничто не может их загасить, только дыхание уст Его. А небо–то всё дальше и дальше, всё глубже и глубже, а я всё смотрел и смотрел ему вслед; мне даже показалось, что глаза так далеко улетели, что и вернуться больше не смогут. А потом они вдруг упали с высоты прямо вниз, как жаворонок в гнездо, и зацепились за горизонт, где небо и море целовались, как правда и мир из псалма. И не могу вам сказать, как это случилось, а только в том самом месте, где небо встретилось с землёй, душа моя встретилась с небесной душой Господа! И такие там были дивные цвета, и такие лучистые огни, и такая чудная звезда повисла над всей этой красотой! Но не этому радовалось сердце, а чему–то такому, что глубже и выше всего на свете. И в то мгновение я увидел — но не то, что и как небеса говорят о славе Божией. Я просто своими глазами увидел их ликование и услышал их проповедь, и больше мне ничего было не нужно. А что касается астрономии… С ней, видно, придётся подождать до лучшего мира, когда люди не станут больше снашивать свои башмаки, чтобы никому не надо было их чинить! Ибо в чём великая слава Божья, как не в том, что хотя человек увидеть Его не может, Он спускается к нему, прикладывается Своей щекой к его щеке и тихонько говорит: «Ах ты, пичуга Моя родная!»
Пока сапожник говорил, они прошли всю аллею и оказались возле двери, ведущей в сад. Неожиданно она отворилась и сразу же поспешно захлопнулась, однако Донал успел заметить, что за ней стоит девушка. Неужели это Эппи? Он окликнул её по имени и бросился к двери. Эндрю кинулся за ним, и у них обоих сразу же возникло одно и то же страшное подозрение. Донал поднял щеколду и уже готов был распахнуть дверь, но её плотно припёрли с другой стороны, и он услышал, как кто–то пытается протолкнуть гвоздь в отверстие засова. Донал изо всех сил упёрся в неподатливую дверь и силой открыл её. С другой стороны оказался лорд Форг, а неподалёку от него стояла дрожащая Эппи. Донал отвернулся от лорда Форга и, обратившись к Эппи, сказал:
— Эппи, к тебе пришёл дедушка.
Однако сапожник направился прямо к Форгу.
— Вы человек молодой, ваша светлость, — проговорил он, — и, быть может, сочтёте, что негоже старику вмешиваться в ваши дела. Но я вас предупреждаю: если вы не перестанете так вести себя с моей внучкой, я тут же сообщу обо всём вашему отцу лорду Морвену. А ты, Эппи, сейчас же пойдёшь со мной домой.
— Не пойду! — ответила Эппи срывающимся голосом, но было трудно понять, сердится она или боится. — Я девушка свободная, сама себе на хлеб зарабатываю и не позволю, чтобы со мной обращались как с ребёнком!
— Тогда я поговорю с миссис Брукс, — с печальным достоинством сказал Эндрю.
— И заставишь её меня выгнать! — воскликнула Эппи.
Она казалась совсем другой, дерзкой и решительной. Должно быть, ей стало легче от того, что больше не надо было лгать и притворяться. Молодой граф молча стоял рядом.
— Только не думай, дедушка, что я вернусь с тобой домой, — запальчиво продолжала Эппи, — что бы там ни сказала миссис Брукс. У меня есть немного денег. Но ведь здесь меня уже никто в услужение не возьмёт, если вы меня на всю округу ославите. Так я возьму и вообще уеду отсюда!
Лорд Форг шагнул вперёд и с напряжённым спокойствием сказал:
— Признаюсь, мистер Комен, обстоятельства действительно против нас, и выглядит всё это не очень хорошо. Вы действительно обнаружили нас вместе, но, — он попытался усмехнуться, — как говорится, не надо судить о людях по первому впечатлению.
— Однако действовать нам подчас приходится именно по первому впечатлению, — ответил Эндрю. — Не хотелось бы мне судить о вас по тому, что я здесь вижу. Эппи должна пойти со мной домой, а иначе вам обоим придётся несладко.
— Ну, если вы нам угрожаете, — презрительно проговорил лорд Форг, — то тогда нам, конечно же, очень страшно. Только смотрите, я вас предупредил! Из–за вашего вмешательства мне будет только труднее поступить с вашей внучкой по справедливости, как я и намеревался с самого начала.
— Как ваша светлость представляет себе справедливость, я даже не спрашиваю, — сказал Эндрю — Всё, что мне нужно сейчас, это чтобы Эппи пошла со мной домой.
— Пусть это лучше решит миссис Брукс, — предложил лорд Форг. — Я обязательно сумею убедить её, что в спешке нет никакой необходимости. Поверьте, своими действиями вы только накликаете беду на невиновного человека.
— Кто бы он ни был, этот невиновный, это уж точно не вы, ваша светлость, — сказал Эндрю. — Такое поведение никак не подобает настоящему джентльмену.
— И вы смеете говорить это мне в лицо?! — вскипел лорд Форг, надвигаясь на маленького сапожника, словно желая смести его с лица земли одной мощью своего приближения.
— Да, смею! — ответил тот. — Потому что иначе не смог сказать бы этого никому другому. А по всему видно, что скоро мне придётся это сделать. Разве ваша светлость не обещали сами прекратить все эти глупости?
— Ничего подобного я не помню!
— Вы обещали это мне, — сказал Донал.
— А вы придержите свой язык, Грант, а то хуже будет. Вам я с лёгкостью всё объясню. И потом, теперь вам вообще нечего вмешиваться, если этот господин сам взялся за дело. Может, на первый взгляд вам и правда кажется, что я нарушил обещание. Но ведь бывает такое, что букву нарушил, а дух сохранил!
— Если это так, значит, вы либо уже женились на Эппи либо собираетесь на ней жениться, — ответил Донал.
Эппи хотела было заговорить, но лорд Форг быстренько зажал ей рот.
— Ты лучше помолчи, — прошипел он ей. — А то всё только усложнишь!
— И ещё, ваша светлость, — продолжал Донал. — Вы говорите, что мне больше не следует вмешиваться в это дело. Но сейчас я действую не от лица своих друзей, а от своего имени.
— Что вы имеете в виду?
— Я служу в этом замке, ваша светлость, мне платят за это деньги, и потому я не должен оставлять своего хозяина в неведении, если в доме случается что–то дурное.
— Вы признаёте, мистер Грант, что являетесь лишь наёмным работником, ни больше, ни меньше, однако ошибаетесь насчёт того, в чём состоит ваш долг. Я буду счастлив указать вам на него. Вам вообще не должно быть никакого дела до того, что происходит в доме. Вы должны следить только за тем, чтобы как следует исполнять свою работу. Я уже говорил, что вас наняли учить не меня, а моего младшего брата. Так что с вашей стороны всякое вмешательство в мои дела — это наглость и самонадеянность!
— Можете сколько угодно обвинять меня в наглости, но я всё равно непременно поговорю обо всём этом с вашим отцом.
— Вы не станете этого делать, если я предоставлю вам самые удовлетворительные объяснения того, что здесь произошло. Я не хочу причинять девушке зла, и у меня самые честные намерения, — сказал Форг уверенным, но всё же несколько просительным тоном.
— Всё равно, — ответил Донал. — Вы дали мне обещание и нарушили его. Поэтому я обязательно сообщу обо всём вашему отцу.
— И погубите её на всю жизнь. А может быть, и меня тоже.
— Истина погубит лишь тех, кто должен погибнуть, — ответил Донал.
Лорд Форг подскочил к нему и со всего размаху ударил его по переносице. В Эдинбурге он брал уроки бокса и потому не сомневался в своём превосходстве. Удар был сильный, и Донал совершенно не был к нему готов.
Он отшатнулся к стене и несколько мгновений ничего не видел, не слышал и не мог ни о чём думать; он только помнил, что непременно должен сделать что–то важное. Лорд Форг набросился на него ещё раз (должно быть, оправдывая себя тем, что в деле замешана девушка), но Эндрю вовремя бросился между им и Доналом, и удар обрушился на него.
Придя в себя, Донал услышал раздающиеся с земли стоны. Открыв глаза, он увидел лежащего у его ног сапожника и сразу всё понял.
— Бедный мой друг! — пробормотал он. — Неужели он посмел вас ударить?
— Он не хотел, — слабо отозвался Эндрю. — А вы сами–то как, сэр? Эк он вам отвесил! По всей округе звон прошёл!
— Я в порядке, — ответил Донал, вытирая кровь с глаз. — Голова у меня хорошая, крепкая, слава Богу! А они–то куда делись?
— А вы что, думали, они будут дожидаться, пока мы очухаемся? — горько проговорил сапожник.
Оперевшись на руку Донала, он с трудом поднялся, и они немного постояли, в нерешительности глядя друг на друга в лунном свете, не зная, что им теперь делать. Сапожник встряхнулся первым.
— Сейчас без толку затевать в замке переполох, — сказал он. — Да и что мы им скажем? Что обнаружили этих двоих вместе в саду? Ну, поссорится лорд Морвен с сыном, и что в том проку? Конечно, его светлости надо обо всём рассказать, как вы и говорите, только вот поверит ли он вам? Сдаётся мне, молодой граф уже сам к нему побежал, чтобы склонить его на свою сторону против вас.
— Если так, — задумчиво произнёс Донал, — то мне тем более следует немедленно отправиться к лорду Морвену. Он на меня рассердится за то, что я сразу не рассказал ему обо всём, но это ладно. Если я и сейчас ничего ему не скажу, то действительно буду перед ним виноват.
Они уже шли по направлению к замку, и старик то и дело постанывал от боли. Он сказал, что не станет ещё раз заходить на кухню, но тихонечко пойдёт домой, а Донал потом его нагонит. Через полтора часа Эндрю добрался до дома, но Донала так и не было.
Глава 35
В спальне у лорда Морвена
Хорошенько умывшись и вытерев кровь с лица, Донал отыскал Симмонса.
— Вряд ли его светлость захочет сейчас с вами разговаривать, — хмыкнул тот. — У него лорд Форг.
Донал повернулся и проследовал прямо к комнатам графа. Проходя по коридору мимо его спальни, он вдруг услышал голоса, горячо о чём–то спорящие. Он вошёл в гостиную, но там никого не было. Донал решил, что сейчас не время для соблюдения церемоний, и постучал в дверь спальни, но спорящие разговаривали так громко, что его никто не услышал. Донал постучал ещё раз, и ему в ответ раздалось гневное повеление войти. Он вошёл, закрыл за собой дверь и встал перед лордом Морвеном, ожидая, что будет.
Граф восседал на кровати, и его бледное лицо было так искажено, что приведись Доналу увидеть его где–то в другом месте, он бы не сразу его узнал. Кровать была большая, с четырьмя высокими столбиками по углам, и занавеси балдахина были широко раздвинуты. Возле неё стоял лорд Форг. Его красивое самодовольное лицо побагровело от гнева, и он судорожно прижимал к себе правую руку, сжатую в кулак. Когда Донал вошёл, он обернулся, и свежий прилив ярости заставил его покраснеть ещё больше. Однако в следующее мгновение негодование на его лице сменилось решительным выражением оскорблённого достоинства. Должно быть, ему стало легче даже от того, что в комнате появился Донал: он готов был на что угодно, только бы не оставаться больше наедине с отцом!
— Мистер Грант, — болезненно сморщившись, проговорил граф. — Вы пришли как раз вовремя, чтобы услышать, как отец проклинает своего сына!
— Даже подобные угрозы не заставят меня поступить бесчестно! — отрезал лорд Форг, хотя вид у него был далеко не благородный, ибо на лице проявляются не доводы разума, а намерения сердца.
— Мистер Грант, — продолжал его отец, — вы всегда казались мне разумным и воспитанным человеком. Будь вы с самого начала учителем этого испорченного мальчишки, теперь меня не постигло бы самое жуткое несчастье моей жизни!
Лорд Форг презрительно скривил губы, но ничего не сказал, и граф заговорил снова.
— Этот негодяй только что осмелился сказать мне в лицо, что намеревается погубить и опозорить всю нашу семью, сочетавшись браком с недостойной безродной девчонкой!
— В таком случае, наша семья уже не раз испытывала подобный позор, — возразил лорд Форг. — Если, конечно, добрую крестьянскую кровь вообще можно считать позором!
— Да ведь эта девчонка даже не крестьянка! — воскликнул лорд Морвен. — Угадайте, мистер Грант, кто она такая?
— А мне и не нужно угадывать, ваша светлость, — ответил Донал. — Я пришёл именно для того, чтобы рассказать вам о том, чему стал свидетелем.
— Она должна немедленно покинуть этот дом!
— Тогда я тоже его покину, ваша светлость, — сказал Форг.
— И откуда же ты возьмёшь деньги? — ехидно поинтересовался граф.
Лорд Форг решил, что пришла пора перевести стрелки на Донала.
— Ваша светлость может мне не верить, — сказал он, — но я считаю своим долгом предостеречь вас против этого человека. Уже несколько месяцев он знает обо всём, что было между нами, и сегодня пришёл только потому, что я как следует наказал его за наглое вмешательство в мои дела!
В другое время лорд Форг не опустился бы до такой низости, но страсть и гнев выводят на поверхность то, что незримо кроется внутри.
— Я не сомневаюсь, что сим остроумным признанием я обязан исключительно твоему желанию получше себя выгородить! — проговорил граф. — Но, мистер Грант, извольте объясниться!
— Видите ли, ваша светлость, — спокойно начал Донал, — я узнал, что между лордом Форгом и Эппи Комен что–то есть, и встревожился за девушку, потому что она приходится внучкой моим друзьям, которым я многим обязан. Но они оба пообещали, что положат этому конец, и я решил вас не беспокоить.
Возможно, тут я допустил ошибку, но мне и правда показалось, что так лучше. Однако сегодня вечером я узнал, что они продолжают встречаться, как и раньше, и, сообразно моему положению в замке, решил, что обязан уведомить об этом вашу светлость. Лорд Форг уверял меня, что между ним и девушкой нет ничего бесчестного, но поскольку однажды он уже обманул меня, как я мог поверить ему на слово?
— Действительно, как? Такому–то негодяю! — произнёс граф, бросая свирепый взгляд на сына.
— Позвольте мне заметить, — сравнительно сдержанно вставил лорд Форг, — что я никого не обманывал. Я обещал прекратить то, что было между нами. Так оно и есть. То, что было, прекратилось. С недавнего времени наши отношения приняли совершенно иной и гораздо более серьёзный характер. Я хочу на ней жениться.
— Я тебя предупреждаю: если ты на ней женишься, я отлучу тебя от дома!
Лорд Форг дерзко улыбнулся и ничего не сказал. Для него это была пустая угроза.
— Это даст мне возможность получше позаботиться о Дейви, — продолжал граф.
— Он–то всегда будет мне настоящим сыном. Но прежде выслушай меня, Форг: даже если я оставлю тебе всё, что у меня есть, для человека, обременённого титулом, это всего лишь нищенские крохи! Должно быть, ты считаешь, что я напрасно на тебя сержусь, но я сержусь лишь потому, что беспокоюсь о твоём будущем. Только подходящая женитьба — а наиболее подходящая из них находится у тебя под самым носом! — сможет избавить тебя от самой жалкой на земле участи, участи безденежного аристократа. Даже не будь за тобой титула, у тебя нет ни профессии, ни занятия; ты даже торговлей заняться не сможешь, хотя торговля нынче в почёте. Если ты не женишься, как я тебе велю, тебе не достанется ничего, кроме стыда и унижения: у тебя будет титул без единого фартинга, чтобы поддержать его достоинство! Ты угрожаешь покинуть этот дом. Что ж, поезжай! Только где ты возьмёшь денег?
Некоторое время Форг молчал.
— Ваша светлость, — наконец заговорил он. — Я дал девушке слово. Неужели вы хотите, чтобы я обесчестил наше имя, нарушив своё обещание?
— Что за вздор! Слово слову рознь. Поспешные обещания недостойной любви ещё никого не связывали! И потом, какие ты можешь давать обязательства, когда ты сам себе не хозяин? У тебя есть долг перед своей семьёй, перед обществом, перед всем королевством, наконец! Если ты женишься на этой девчонке, то навсегда останешься изгоем и отщепенцем. Если женишься по моей воле, никто не скажет о тебе ничего плохого. Подумаешь, глупая мальчишеская клятва! Ба! Да при таком положении и обеспечении тебе не смогут повредить никакие слухи!
— А у девушки пусть разобьётся от горя сердце! — мрачно произнёс лорд Форг.
— Не бойся, ничего с ней не случится! Не такой уж ты красавчик, чтобы какая–то кухонная девка умерла из–за любви к тебе! Конечно, ей будет из–за чего себя жалеть, но в этом нет ничего страшного или необычного. Не может же она думать, что ты на ней женишься! Она прекрасно знала, чем рискует, когда начала с тобой встречаться!
Пока он говорил, Донал не находил себе места, сгорая от нетерпения высказать то, что было у него на сердце. Для него слова лорда Морвена были гнусными речами, исходящими из самого ада. Как только граф замолчал, Донал повернулся к Форгу и сказал:
— Ваша светлость, вы заставляете меня думать о вас гораздо лучше, чем раньше. Вы действительно нарушили своё слово, но сделали это гораздо благороднее, чем я мог от вас ожидать.
Лорд Морвен в безмолвном изумлении уставился на него.
— Ваши замечания неуместны, мистер Грант, — с достоинством произнёс Форг. — Всё это касается только меня и моего отца. Если вы хотели попросить у меня прощения, вам следовало подождать более подходящего момента.
Донал ничего не ответил. Он просто посчитал себя обязанным выразить сочувствие и поддержку своему врагу, когда тот оказался прав. Граф же был в недоумении. Его единственный союзник перешёл на сторону противника! Он схватил стоявший на столике стакан и отпил из него. Потом он какое–то время молчал, по–видимому, превозмогая боль и усталость, и наконец сказал:
— Мистер Грант, я хотел бы с вами поговорить. Форг, выйди из комнаты!
— Ваша светлость, — возразил лорд Форг, — вы приказываете мне выйти для того, чтобы поговорить с человеком, чьё присутствие рядом с вами наносит мне смертельное оскорбление!
— А мне как раз показалось, что он на твоей стороне! — едко заметил граф.
— Да и разве могло быть иначе? Однако до сих пор мистер Грант неизменно выказывал себя человеком благородным, и я хотел бы переговорить с ним с глазу на глаз. Поэтому ещё раз прошу тебя оставить нас наедине.
Это было сказано очень вежливо, но в голосе графа послышались железные властные нотки, и сын не осмелился ему перечить.
— Я рад, что он покорился, — сказал граф, как только за спиной лорда Форга закрылась дверь. — Иначе я попросил бы вас выставить его вон. Вы сделали бы это для меня?
— Во всяком случае, попытался бы.
— Благодарю вас. А ведь всего минуту назад вы встали на его сторону против меня.
— Я встал на сторону девушки — и на сторону его собственной чести, ваша светлость.
— Полно вам, мистер Грант! Я понимаю вашу предубеждённость и с самого начала не ожидал, что вы отнесётесь к этому делу так же, как я. Я даже рад, что человек с такими здравыми принципами занимается обучением и воспитанием моего младшего сына. Мне ясно как день, в чём состоял бы долг молодого человека вашего круга по отношению к девушке того же круга. Однако для Форга с его положением и титулом это было бы настоящей погибелью. У способного и образованного человека вроде вас найдётся сотня способов заработать себе на жизнь. Однако для того, кто обременён титулом и не имеет средств для его поддержания, женитьба на такой девушке будет означать нищету, карточные долги, голод, склоки, грязь… Это же самоубийство!
— Ваша светлость, — ответил Донал, — как только мужчина признаётся женщине в любви, будь она даже так же невежественна и низка по положению, как сама праматерь Ева, никакие титулы и положения в обществе уже не имеют никакого значения; всякое различие между ними упраздняется.
Граф резко усмехнулся.
— А вы могли бы стать неплохим адвокатом, мистер Грант! Но если бы вы так же часто, как я, сталкивались с последствиями подобных мезальянсов, то наверняка изменили бы свою точку зрения. Зарубите себе на носу: этой женитьбе не бывать, клянусь Богом! Как? Неужели я стал бы спокойно сидеть и рассуждать обо всём этом, если бы существовала хоть малейшая возможность того, что Форг действительно свяжет себя столь нелепым браком? Если бы я не знал, что эта свадьба не может состояться и никогда не состоится? Мальчишка настоящий дурак, и я ему это докажу! Он у меня в кулаке, связан по рукам и ногам! Он и не догадывается об этом и не знает о том, что безраздельно находится в моей власти, но это правда: одно слово, и он обезоружен! Потрудитесь передать ему мои слова. Я повторяю, что этой глупой свадьбе не бывать! Пусть я и болен, но ещё не умалился до положения бессловесного родителя!
Он достал какую–то бутылочку, налил из неё несколько капель, долил в стакан воды, выпил и заговорил:
— Так, теперь девчонка. Кто обо всём этом знает?
— Насколько я знаю, никто кроме её деда. Он пришёл в замок узнать, как у неё дела, и был со мной, когда мы наткнулись на них в саду.
— Значит, об этом беспокоиться нечего. И прошу вас никому об этом не говорить, даже миссис Брукс. Пусть эти молодые дураки делают что хотят.
— Я не могу этого допустить, ваша светлость.
— Это ещё почему? Вы–то здесь при чём?
— Я друг её семьи, ваша светлость.
— Ну вот ещё, новости! Не городите чепухи! Им–то что за дело до всего этого? И потом, всё будет в порядке. Утрясётся само собой, вот увидите. Право, мне даже жаль, что вы вмешались. Надо было оставить всё как есть и не обращать на это внимания.
— Ваша светлость, — сказал Донал, — я не могу выслушивать подобные речи.
— Я прошу от вас очень немногого, мистер Грант. Вы ведь не станете вмешиваться? Обещаете, что не станете?
— Нет.
— Благодарю вас.
— Нет, ваша светлость, вы меня не поняли. Я не могу дать подобного обещания. А вмешиваться буду, обязательно буду. Как именно, я пока не знаю, но приложу все усилия, чтобы спасти девушку.
— И погубить древний благородный род! Об этом вы не думаете?
— Честь вашего рода лучше всего сохранится именно в этой девушке, ваша светлость!
— Да будьте вы прокляты! Вы что же, проповедовать мне собираетесь?
Несмотря на яростные слова графа Донал заметил, что в глазах у него мелькнуло почти умоляющее выражение.
— В моём доме вы обязаны поступать так, как приказываю я, — продолжал лорд Морвен, — а иначе скоро вы из него вылетите. Знаете что? Женитесь–ка вы лучше сами на этой девчонке! Она же вполне ничего, даже хорошенькая! А я дам вам пятьсот фунтов на свадебное путешествие. Только Дейви расстроится, бедняжка…
— Вы оскорбляете меня, ваша светлость.
— Тогда убирайтесь вон, наглец! Чёрт вас побери! Занимайтесь своими уроками и не смейте показываться мне на глаза!
— Если я и остаюсь в вашем доме, то исключительно ради Дейви, милорд.
— Убирайтесь, — повторил граф, и Донал вышел.
Не успел он закрыть за собой дверь, как услышал неистовый звон колокольчика, и по дороге вниз встретил дворецкого, торопящегося наверх со всей живостью, на какую были способны его коротенькие ноги и багровый нос. Он хотел было остановиться, чтобы расспросить Донала о том, что произошло, но тот быстренько прошмыгнул мимо и через минуту, добравшись до своей комнаты, уселся, чтобы хорошенько всё обдумать. Человек, пекущийся о своём достоинстве в глазах других людей, немедленно собрал бы свои вещи и покинул замок, но Донал гораздо больше заботился о Дейви и о бедняжке Эппи. Не успел он усесться, как тут же снова вскочил на ноги: ему просто необходимо было поскорее увидеть Эндрю Комена!
Глава 36
Беспокойная ночь
Донал спустился вниз по холму и неожиданно увидел у ворот поместья лорда Форга. Тот беспокойно ходил туда–сюда, словно поджидая его появления.
Донал хотел было пройти мимо, но Форг заступил ему дорогу.
— Грант, — сказал он, — будет лучше, если мы поймём друг друга до конца.
— Боюсь, ваша светлость, что если вы меня не понимаете, то не по моей вине.
— Что вам сказал мой отец?
— Я передал бы вашей светлости слова лорда Морвена, предназначенные для вас, но не стану этого делать по двум причинам. Во–первых, мне кажется, что он передумал, хотя прямо об этом не сказал, а во–вторых, в этом деле я не собираюсь больше служить ни ему, ни вам.
— Значит, вы больше не намереваетесь вмешиваться?
— А это уж моё дело, милорд. Я не стану делиться с вами своими планами.
— Да ладно вам, не упрямьтесь! Бросьте задаваться! Неужели вы не можете понять обыкновенную человеческую слабость? Не все же способны держать себя в руках, как вы! Я и правда не желаю Эппи зла!
— Я не стану говорить с вами о ней, милорд. И предупреждаю вас, что без сожаления и угрызений совести использую любые ваши слова против вас, если это потребуется.
С этими словами он взглянул на Форга и по выражению его лица вдруг понял, что тот дожидался вовсе не его, а Эппи. Тогда Донал повернул назад к замку: вдруг ему удастся её перехватить? Форг что–то крикнул ему вслед, но Донал не обратил на него внимания. Шагая вверх по холму, он не услышал ни единого шороха. Вокруг не было ни души. Он прождал возле дороги с полчаса, а потом развернулся и пошёл к сапожнику. Дори ждала его в великом беспокойстве и огорчении. Мало ей было заботы о единственной дочери своего сына, так теперь и Эндрю слёг в постель и едва мог пошевелиться от боли. Донал лишь взглянул ему в лицо и тут же отправился за доктором. Тот сказал, что у сапожника сломано ребро, перевязал его и дал ему какое–то лекарство. Всё, что можно было сделать, было сделано, и Донал уселся рядом с кроватью, чтобы не оставлять друга одного.
Старый сапожник лежал неподвижно с белым как мел лицом и закрытыми глазами. Он был настолько терпелив, что даже страдание выходило наружу лишь в слабой невидящей улыбке. Самому Доналу ещё не приходилось испытывать серьёзной боли; он читал в лице друга преданность воле Того, Чья жизнь была для него покоем, но не знал, над какими муками подняла старика его вера. Вера соединила его с самой жизнью, Вечной жизнью, а ведь это и есть спасение. Когда душа близка к Богу, когда между ею и Господом царит изначально задуманное согласие, когда великий Источник снова обретает своё творение, и Божья любовь изливается в самые потайные глубины человеческого существа, созданные не для чего иного, как для того, чтобы хранить в себе самое чистое и священное, чему тут удивляться, что даже самая мучительная боль не способна погасить улыбки распростёртого на постели человека? Немногие успевают стать настолько здоровыми, чтобы смеяться над болезнями, но разве таких не бывает? И если человек сам не способен к сему, пусть не говорит, что к этому не способен ни один из живущих на свете!
Дори вела себя спокойно, но время от времени беспомощно поднимала руки и тихонько качала головой с таким видом, как будто вселенная вот–вот погибнет, потому что перед ней лежал муж, поверженный ударом нечестивых. Если бы он лежал перед ней забытый, то вселенной и впрямь пришёл бы конец!
Когда он кашлял, малейшая судорога его боли насквозь пронизывала её тело и сердце. В старости любовь ничуть не менее прекрасна, чем в юности. Более того, часто в стариках она даже прекраснее — а значит, правдивее! — ведь в ней куда меньше себялюбия и куда больше сострадания…
Донал отправил посыльного к миссис Брукс, сообщить ей, что не придёт в замок ночевать, а сам уселся у кровати своего друга. Медленно проходил час за часом. Эндрю много спал и, должно быть, видел приятные сны, а Бог подводил его всё ближе к вечному спасению. Время от времени губы сапожника шевелились, как будто он беседовал с чьей–то дружелюбной и приветливой душой. Один раз Донал услышал: «Боже, я Твой!» и заметил, что после этого Эндрю заснул ещё крепче и спокойнее. Проснулся он только на рассвете и сразу же попросил воды. Увидев Донала и поняв, что тот всю ночь просидел в его изголовье, Эндрю поблагодарил его улыбкой и еле различимым кивком, и Донал почему–то вспомнил, как однажды он сказал: «Вот Один и вот всё. И всё в Одном, и Один во всём».
Когда Донал вернулся в замок, его уже дожидался завтрак и вместе с завтраком — миссис Брукс. Она рассказала, что накануне Эппи натолкнулась на неё в коридоре и тут же расплакалась, но как она ни старалась, всё–таки не смогла вытянуть из девушки ни единого слова и в конце концов отослала её спать. Наутро она не появилась вовремя и не пришла, когда за ней послали. Миссис Брукс сама пошла к ней в комнату и застала её за приготовлениями к отъезду: Эппи решительно заявила, что сегодня же уйдёт из замка. Так что сейчас она упаковывает свои вещи, и что ей говори, что ни говори — толку от этого мало.
Донал сказал экономке, что если Эппи вернётся домой, дел у неё будет хоть отбавляй. Старые кости срастаются медленно и трудно, и её дедушка ещё долго не встанет на ноги. А миссис Брукс ответила, что не позволит ей остаться, даже если она станет слёзно об этом умолять. Если Эппи останется в замке, беды точно не миновать, так что лучше пусть отправляется домой! Она сама её туда отведёт.
— И ведь душа–то в ней не злая, — прибавила экономка. — Просто не знает, глупышка, чего хочет! Ну что ж, пусть уж Господь Сам её воспитывает, глядишь, на пользу пойдёт.
— А Он непременно сделает всё, что надо, миссис Брукс, — откликнулся Донал. — В этом можно не сомневаться.
Эппи с готовностью согласилась вернуться домой и ухаживать за больным дедом. Ей было легче вернуться домой сейчас, когда Дори нуждалась в её помощи, а Эндрю почти не мог с ней разговаривать. К тому же она думала, что слухи о её поведении уже разнеслись по всему замку, и смертельно боялась лорда Морвена. Его боялись все слуги, трудно с точностью сказать почему, но отчасти, должно быть, потому что так редко его видели и в их глазах он превратился в некое подобие призрака, по слухам обитающего в невидимой потайной комнате где–то в недрах замка.
Эппи была добросердечной девушкой, но печальная участь деда не вызвала в ней особого негодования. Пристрастие к чужой любви ослепляет нас, и порой мы охотно извиняем даже самую чёрную несправедливость, нанесённую любимой рукой кому–то другому из наших близких. Помоги нам, Боже! Мы подлы и низки душой, и подлее всех тот, кто лучше других умеет оправдывать себя.
Миссис Брукс приготовила корзинку с провизией для Коменов, вручила её Эппи (нарочно сделав её потяжелее, чтобы немножко наказать провинившуюся овечку) и вместе с ней пошла в город, думая про себя: «Ей бы работы потяжелее, в замке–то жизнь лёгкая да привольная. Но сдаётся мне, теперь хлопот у неё будет предостаточно!»
Бабушка приняла внучку ласково, без единого упрёка, а больной то ли позабыл, то ли простил ей жестокие слова, сказанные в саду, и радостно улыбнулся, когда она подошла к его постели. Эппи же отвернулась, чтобы скрыть слёзы, которые она не смогла удержать. Она любила деда с бабкой, любила и молодого графа, но эти две любви никак не желали мирно уживаться в её сердце. Как часто это случается с нашими слабыми, хрупкими, ломкими душами, которые так легко разделить и искалечить и так трудно потом собрать и слепить воедино! Лишь Бог способен не только дать нам согласие друг с другом, но и соединить в одно целое неподдающиеся и разрозненные обломки нашей собственной натуры.
Первые дни Эппи то и дело украдкой вытирала слёзы, но тем не менее усердно принялась трудиться по дому. От её помощи у Дори полегчало на сердце, и появилась минутка–другая, чтобы передохнуть, а сама Эппи, несомненно, находила в работе явное утешение и кое–какое отвлечение от тревожных мыслей. Трудно сказать, каким она видела своё будущее. Сегодня она была несокрушимо уверена в постоянстве своего возлюбленного, но назавтра все её надежды рушились под ударами сомнения. Дори же потихоньку радовалась, что на какое–то время может удержать внучку рядом с собой и от греха подальше.
Глава 37
Лорд Форг и леди Арктура
В замке всё пошло по–старому. Между лордом Форгом и Эппи так ничего и не было решено, и молодой граф, по–видимому, был готов оставить всё так, как есть. Миссис Брукс сообщила ему, что Эппи вернулась домой, но он ничего не сказал, ни о чём не спросил и вообще не проявил к этой новости никакого интереса. Действительно, не надо толкать отца на крайности! Лорду Форгу вовсе не хотелось, чтобы его выгнали из замка. Куда он пойдёт без денег? Даже если придётся жениться по воле отца, это же будет не сегодня и не завтра! А пока он может потихоньку встречаться с Эппи. Теперь, когда она уже не служит в замке, устроить это будет даже легче! Он что–нибудь придумает! Со стариком, конечно, получилось нехорошо, но тот сам виноват! Зачем лез, куда не просят? Вообще, всё могло бы быть гораздо хуже, не успей он прийти к отцу первым! А сейчас лучше немного обождать и посмотреть, как всё обернётся. Что касается этого учителя, с ним лучше открыто не ссориться, а то жди беды… Всё равно в конце концов всё будет так, как хочется ему самому, что бы там кто ни говорил!
Правда, лорд Форг не слишком хорошо понимал, чего же ему всё–таки хочется. Он только знал (или, вернее, воображал), что по уши влюблён в Эппи, а к чему всё это должно привести, оставалось для него туманным и неясным. Он сказал, что намеревается на ней жениться, но, сам того не осознавая, дал это обещание не столько из любви к девушке, сколько из желания избежать презрения со стороны пришлого учителя, и теперь радовался, что того удалось обезоружить. Он знал, что женись он на Эппи или на любой другой девушке без одобрения отца, впереди его ждёт полная нищета, потому что зарабатывать деньги он не умел. Поэтому он пока не хотел вызывать неудовольствие лорда Морвена, а что дальше, будет видно. Время от времени он повторял себе, что вполне готов, подобно любому другому мужчине, работать и обеспечивать жизнь своей жены — если бы только знать, как это сделать. Но когда он говорил себе это, всегда ли в качестве будущей жены перед его внутренним взором представала именно Эппи? Увы, ему понадобилось бы несколько лет, чтобы научиться зарабатывать хотя бы наравне с обычной женщиной–подёнщицей! Со стороны лорда было бы настоящим благородством трудиться собственными руками ради содержания дочери тех людей, ради кого он пожертвовал абсолютно всем. Но вот только где найти возможность так трудиться? Когда подобные мысли чрезмерно одолевали и тревожили его, лорд Форг начинал жалеть о том, что вообще повстречал Эппи на своём жизненном пути. Сердце немедленно упрекало его в подобных настроениях, но он тут же успокаивал свою совесть рассуждениями о том, что одно дело — жалеть о случившемся, и совсем другое дело — стремиться вести себя так, как будто ты ничуть об этом не жалеешь. Все эти дни Форг слонялся неподалёку от дома Эппи, в сумерках подходил совсем близко, а однажды вечером даже попытался подняться по лестнице, но так ни разу её и не увидел. Эппи ещё долго никуда не выходила из дома, разве что в сад.
Хотя леди Арктура не обмолвилась об этом ни единым словом, она подозревала, что между её кузеном и хорошенькой горничной что–то есть, потому что из её окна было видно одно из тех уединённых местечек, где они любили встречаться. После того, как Эппи покинула замок, Дейви заметил, что Арктура немного повеселела (хотя сам он никак не связывал эти события). Однако с лордом Форгом она проводила не больше времени, чем раньше. Оба они знали, что глава семьи мечтает об их свадьбе, но лорд Морвен был достаточно мудр и хитёр, чтобы прямо ничего об этом не говорить. Он полагал, что лучше всего придерживаться естественного хода событий. Правда, до сих пор молодые люди не проявляли друг к другу ни малейшей склонности. Возможно, всё было бы по–другому, не увлекись молодой граф хорошенькой служанкой, хотя поначалу он и здесь не хотел ничего, кроме лёгкого, мимолётного флирта, рассчитывая на своё явное превосходство над девушкой, которое с высоты его положения казалось ему прямо–таки неизмеримым. Однако не ревность заставила Арктуру почувствовать облегчение с уходом Эппи. Она никогда не видела в своём кузене ничего привлекательного, да и её религиозные убеждения никогда не позволили бы ей приблизиться к нему — разве их было не достаточно, чтобы заморозить в ней даже обыкновенную приветливость по отношению к гораздо более достойному юноше? Уход Эппи принёс ей облечение, потому что вместе с ней исчезло что–то потайное и нехорошее, во что Арктура не могла вмешаться хотя бы потому, что не могла открыто признать свою осведомлённость. Чужая тайна вызывала в ней неловкость и смущала её, она чувствовала себя стеснённо. Пару раз она даже подумывала сказать миссис Брукс, что лорд Форг и одна из служанок проводят вместе слишком много времени, но на это ей так и не хватило смелости. Неудивительно, что она приободрилась и повеселела, когда всё это кончилось.
Глава 38
Арктура и София
Приблизительно в то же самое время мисс Кармайкл вернулась из своей довольно продолжительной поездки. Однако после примирения с Доналом леди Арктура ожидала визита подруги с некоторым беспокойством. Она боялась рассказывать о том, что произошло в её душе из–за одного единственного стихотворения, казавшегося ей просто чудесным и так её очаровавшего. Она так же сильно не хотела показывать эти стихи Софии, потому что была уверена, что подобные строки не вызовут у неё одобрения. Арктура знала, что подруга лишь посмеётся над ними, и совсем не так добродушно, как Кейт Грэм, которая всё же видела в них какую–то красоту. Для неё самой и стихотворение, и кропотливое изучение того, как оно было написано, стали настоящей живительной влагой и пробудили здоровые семена поэзии, до сих пор незримо и бесплодно дремавшие в её душе, а семена эти ожили, проросли и тут же дали первые побеги. Понятно, почему с того времени стихи Донала стали для неё чем–то удивительным и почти священным. Кроме того благодаря всем этим переменам Арктура не могла не почувствовать, что в натуре мисс Кармайкл было что–то противоестественное. Она не знала, что именно это был за изъян, умственный, душевный или духовный; скорее всего, и то, и другое и третье. Конечно, думала Арктура, София многое знает гораздо лучше и у неё неизмеримо больше здравого смысла. Но с другой стороны, разве она не готова была удовлетвориться гораздо меньшим, чем то, что способно удовлетворить любую подлинно жаждущую душу? Если Арктура будет и дальше верить подобно тому, как верит её подруга, это доведёт её до безумия! Должно быть, Софии просто нужно меньше, чем ей! Как она может любить такого Бога, в которого, по её собственным словам, беспрекословно верит? Ведь Бог должен быть по меньшей мере таким же прекрасным, каким способен вообразить Его сотворённый Им человек! Правда, мисс Кармайкл наверное, скажет, что её убогое земное воображение не должно устремляться к столь высоким предметам… Aх, ну почему Бог не откроется ей Сам? Почему не скажет ей что–нибудь прямо от Себя? Почему она всё время вынуждена слышать о Нём из вторых рук? Бедная Арктура! Из вторых рук? Нет, скорее из трёхсотых или тысячных! А ведь всё это время она могла бы беседовать с Самим Богом, явленным в человеческом обличье, узнавая о Нём то, чего её воображение не могло бы ни породить, ни даже воспринять, — невыразимую щедрость Его красоты и Его совершенную, преданную, нежную любовь к Своим творениям, детям Своего Отца.
Пока мисс Кармайкл не было рядом, Арктура с гораздо меньшим усилием и напряжением думала о таких вещах, которые в присутствии старшей наставницы казались ей ужасными и безнадёжными. Но теперь, когда София вот–вот должна была появиться в замке, девушка начала чувствовать себя страшной грешницей из–за того, что осмелилась сама размышлять о Боге, Который был к ней ближе, чем любые её размышления. Какую нездоровую власть взяла над ней подруга! А что если они встретят в замке Донала, и София увидит, что она ему улыбается? Несмотря на подобные мысли, Арктура приняла твёрдое решение, в котором, кстати, крылся залог её грядущего освобождения: что бы ни случилось, она ни на йоту не изменит своего отношения к мистеру Гранту! Если уж она хочет быть по–настоящему благочестивой, прежде всего ей придётся быть совершенно честной! Они больше не разговаривали с Доналом о поэзии, как бы сильно ей этого ни хотелось. Однако недавно Арктура сочла своим непременным долгом (откуда к ней пришла эта мысль, неизвестно, но только не от мисс Кармайкл, которая одобряла лишь поэтов вроде Янга, Поллока и Джеймса Монтгомери) прочесть «Потерянный рай» Мильтона. Она очень хотела поговорить об этом с Доналом, но не решалась.
Когда мисс Кармайкл навестила свою подругу, она сразу же заметила, что та переменилась. Однако София никогда ничего не говорила и не делала без тщательных предварительных размышлений. Она была настолько уверена в здравости своих выводов и ей так сильно нравилось рассуждать, что когда у неё внутри неожиданно возникало какое–то сиюминутное побуждение, она почти всегда отвергала его. Разум прочно восседал на престоле её жизни, а чувства робко прятались где–то у его подножия. Во всём облике Арктуры было что–то такое, что немедленно напомнило Софии Кармайкл тот единственный раз, когда застенчивая хозяйка замка повела себя с ней на равных и даже осмелилась ей возразить. Это случилось, когда София с пренебрежением отозвалась о её любимом домашнем щенке. Ради животных Арктура была готова решиться на самый жуткий духовный кошмар, какой только знала: ведь они не были прокляты Богом, как люди, и потому их можно было защищать! В тот день она так явно обиделась на свою подругу, что мисс Кармайкл сразу поняла: если она хочет и дальше удерживать своё влияние, ей не стоит больше возбуждать в Арктуре дух природного достоинства, особенно когда речь идёт о мелких предрассудках. Поэтому сейчас она вела себя осторожно, почти ничего не говорила, но внимательно наблюдала за своей младшей подругой и тайно делала про себя кое–какие выводы, хотя всё время с искренним и простодушным видом смотрела ей в глаза. Некоторые попытки заглянуть в душу другому человеку не назовёшь ничем иным, как предательством. Всякий раз, когда под личиной дружбы любопытство и хитрость превозмогают уважение, совершается коварная измена, ведь один из друзей пытается ухватить больше, чем другой сознательно и добровольно готов ему отдать.
Девушки решили немного погулять возле замка. Возвращаясь, они встретили Донала, вышедшего на прогулку с Дейви. Арктура и Донал поклонились, приветливо улыбнувшись друг другу; Дейви остановился, немного поговорил с кузиной и её гостьей, а потом бросился вдогонку своему учителю.
— Вы всё ещё посещаете уроки Нового Завета, моя милая? — поинтересовалась мисс Кармайкл.
— Да. По–моему, пока вас не было, я пропустила только одно занятие, — ответила Арктура.
— Прекрасно! Значит, не оставили вашего ягнёнка на сожрание волку?
— Я начинаю сомневаться, что мистера Гранта можно назвать волком.
— Неужели? Неужели он так успешно прячется в овечью шкуру? А вы не думаете, что со временем он намеревается задрать не только ягнёнка, но и его пастуха? — сказала мисс Кармайкл, намеренно бросив на Арктуру испытующий взгляд.
— А вы не думаете, что если человек не способен ничего сказать, то ему лучше вообще не приходить? — спросила Арктура. — Ведь простое молчание можно истолковать как согласие.
— Но вы всегда можете возразить! Сказать, что это неправда! Сказать, что вы ни в малейшей степени с ним не согласны!
— А если я не уверена, что не согласна?
«Так я и предполагала! — подумала мисс Кармайкл про себя. — Я должна была это предвидеть!»
— Но если вы не уверены, что согласны, — вслух произнесла она, — всегда можно сказать: «Я не могу сказать, что соглашаюсь с вами». Это весьма осмотрительно и безопасно. И вообще, лучше всегда признать меньше, чем вы готовы утверждать, а не больше.
— Я не очень понимаю, что вы имеете в виду. Но если уж речь зашла о меньшем и большем, я могу сказать одно: для того, чтобы меня спасти, нужно гораздо больше, чем я думала, и я ещё не слышала ничего такого, что показалось бы мне достаточным.
— Вы что, хотите сказать, что Бог не сделал для этого всего необходимого?
— Нет. Я только надеюсь, что Он сделал гораздо больше, чем я осознаю.
— Что может быть больше, чем послать Своего Сына, чтобы Он умер за наши грехи?
— В самом этом заключено гораздо больше смысла и значения, чем вы полагаете.
— Нам всего лишь нужно верить, что Христос это сделал.
— Я не уверена, что Христос умер за мои грехи.
— Он умер за грехи всего мира.
— Значит, я спасена!
— Только если верите, что Он совершил искупление ваших грехов.
— Тогда получается, что я не могу быть спасена до тех пор, пока не поверю, что буду спасена. Но я не могу поверить в то, что буду спасена, пока точно об этом не узнаю.
— Вы просто придираетесь к словам, Арктура. Значит, вот чему вы научились у мистера Гранта? Ах, не нужно мне было уезжать!
— Ничего подобного, — сказала Арктура, чуть выпрямившись. — Простите, если я сказала что–то не так, но на самом деле я ещё ничего толком не знаю. Иногда мне кажется, что я схожу с ума.
— Арктура, милая моя, я сделала для вас всё, что было в моих силах. Если вы считаете, что мистер Грант научит вас чему–нибудь получше, то боюсь, никакие предостережения уже не помогут.
— Если бы я действительно так думала, то, наверное, да, предостережения были бы напрасны. Только я боюсь, что это не так. Я уверена лишь в одном: учение мистера Гранта гораздо больше по душе…
— Неосвящённому сердцу, — закончила за неё мисс Кармайкл.
— Неосвящённое сердце, — немедленно откликнулась Арктура, сама удивляясь своей смелости и растущему внутри ощущению силы и свободы, — нуждается в Боге ничуть не меньше, чем освящённое. Но разве человеческое сердце может оставаться совершенно неосвящённым, если оно жаждет увидеть Бога таким прекрасным и благим, чтобы можно было поклоняться Ему всеми силами любви и восхищения? Или Бог не настолько прекрасен и благ?
— Мы должны поклоняться Ему, каким бы Он ни был.
— Но разве мы могли бы любить Его всем сердцем, не будь Он по–настоящему достоин любви?
— Даже если бы Он казался нам иным, от этого Он не становится менее достойным нашего поклонения. Мы должны поклоняться Его справедливости не меньше, чем Его любви, и Его силе — не меньше, чем справедливости.
Арктура ничего не ответила. Последние слова упали ей на сердце глыбами холодного льда. Однако они не настолько поколебали её сейчас, как могли бы ещё некоторое время назад. «Я спрошу об этом мистера Гранта, — подумала она про себя. — Я уверена, что он с этим не согласится! Разве можно поклоняться силе точно так же, как любви? Я начинаю подозревать, что София не понимает, о чём говорит. Если бы я создала какое–нибудь существо, которому для более–менее сносной жизни нужна моя искренняя любовь, а потом отказалась бы его любить, неужели это не было бы самой настоящей жестокостью? Разве не я сама была бы в этом виновата? Разве Бог мог бы оставаться Богом, будь Он виновен в чём–то подобном, сделай Он что–то несовершенное или некрасивое? София считает, что исходя из того, какие поступки мы считаем правильными для себя, мы не можем судить о том, что будет правильно для Бога. Но если Бог не считает верным то, что кажется верным мне, значит я вынуждена идти против собственной совести и грешить, ради того, чтобы угодить Ему! Получается, что моя совесть — вовсе не голос Божий, живущий у меня в душе. Тогда каким же образом я сотворена по Его образу и подобию? Что это значит? Но ведь Его образ искажён в нас грехопадением… Значит, я вообще не могу сказать, какой Он? Тогда как мне Его любить? Я никогда не смогу полюбить Его! Какое несчастье! Я не Его дитя!»
После того, как мисс Кармайкл холодно и печально с ней попрощалась, леди Арктура ещё долго мучилась всё теми же бесконечными вопросами и сомнениями. Получается, она не сможет уверовать в Бога, пока не сделает того, чего не в силах сделать. Лишь в этом случае Он посмотрит на неё с благосклонностью, и она сможет довериться Ему. Только что это будет за Бог? Неужели можно отдать Ему сердце, жаждать Его присутствия и мечтать о том, чтобы провести с Ним вечность? Затем Арктура сравнила мисс Кармайкл с Доналом Грантом и подумала, что вероятности оказаться правым у него ничуть не меньше, чем у Софии. Как же увериться в том, каков Бог на самом деле? Как можно быть уверенной хоть в чём–нибудь? Как узнать правду? А вдруг выяснится, что на самом деле Бог такой… такой, какого она никогда не могла бы полюбить?
На следующий день было воскресенье. Дейви и Донал нагнали леди Арктуру, когда она брела домой из церкви. Увидев рядом учителя, она невольно повернулась к нему и спросила:
— Мистер Грант, как узнать, каков Бог на самом деле?
— Однажды Филипп попросил Его: «Господи покажи нам Отца, и довольно для нас». А Иисус ответил: «Сколько времени Я с вами, и ты не знаешь Меня, Филипп? Видевший Меня видел Отца. Как же ты говоришь: «Покажи нам Отца»?
[13]Так ответил ей Донал, не сказав ни единого слова от себя. Дальше они пошли рядом втроём, и минут десять ни один из них не говорил ни слова. Наконец Арктура сказала:
— Если бы я только могла увидеть Христа!
— Чтобы узнать, какой Он, необязательно видеть Его своими глазами. Вы можете прочитать слова людей, знавших Его и писавших о Нём. Это первый шаг к тому, чтобы понять Его, а ведь понимать — и значит видеть по–настоящему. А второй шаг состоит в том, чтобы делать то, что Он скажет. Когда вы научитесь понимать Его, то увидите своего Бога.
С того дня искания Арктуры обрели новое направление. Странно, что можно много раз выслушивать одну и ту же истину, но так никогда и не услышать её. Сердце слышит лишь то, что способно услышать. Посему Бог прощает людям времена неведения и оставляет их
[14]; но горе тому, кто не слушает того, что способен услышать!
Тем временем лорд Форг, так и не сумевший ни увидеть Эппи, ни получить от неё весточку и всё больше ощущающий свою вину за недомогание её деда, решил принять приглашение (которое раздобыл для него отец) провести три–четыре недели в семье родственников на севере Англии. Он был бы рад возможности перед отъездом передать Эппи письмецо, но не нашёл ни одного человека, которому мог бы доверить столь деликатное поручение, а Дейви слишком явно находился под влиянием своего учителя. Поэтому он уехал, ничего ей не сообщив, и Эппи вскоре решила, что он покинул её навсегда.
Какое–то время она плакала, но в конце концов почувствовала даже некоторое облегчение оттого, что всё хоть как–то разрешилось, потому что никак не могла себе представить, как им удастся пожениться. Ей самой было бы довольно любить его до конца жизни, говорила она себе, даже не будь у неё никакой надежды выйти за него замуж и даже если бы о женитьбе вообще не было сказано ни единого слова. Вот только нужна ли ему будет её любовь?
Эппи сильно в этом сомневалась и потому со многими слезами отказалась от всякой надежды — или, по крайней мере, думала, что отказалась. Всё–таки он любил её, и это было прекрасно! В её сердце жило много хорошего, и ей не чужда была некоторая мудрость несмотря на легкомыслие, позволившее ей увлечься столь недостойным воздыхателем. Искушение было велико. Пусть ухаживания лорда Форга по самой своей природе были мимолётными и недолговечными, они всё равно доставляли ей немало радости. Не знаю, была ли её любовь к нему по–настоящему глубокой, да и кто может об этом судить?
Женщина любит даже там, где мужчина не способен увидеть ничего, достойного любви, и пока она не утратила способности любить, жалость к ней будет излишней.
Для Эппи дни проходили унылой чередой, но в сердце леди Арктуры зародилась великая надежда, надежда на то, что весь мир лежит в ладони — нет, в сердце Того, Кого однажды она, быть может, ясно увидит внутренним оком, всей глубиной своей души; увидит и убедится, что Он есть не кто иной, как сама Любовь. И не такая любовь, которой можно поступиться, но самое сердце, изливающее, обнимающее и венчающее всю любовь, которая только есть на белом свете.
Донал молился Богу за леди Арктуру и ждал. Её час ещё не настал, но уже подходил всё ближе и ближе. Всякого, кто готов прийти, Отец приводит к Иисусу. Ученик не выше своего Учителя; он не должен торопить назначенный срок и тащить к Нему человека, который ещё ничего не знает о Боге. Ему не нужно отчаиваться и тосковать о неверующей душе, как будто Бог позабыл о ней. Право, из нас получатся странные помощники Богу, если мы станем полагать, что Ему Самому нет до этого никакого дела и Сам Он ничего не предпринимает! Уповать на Бога, помня, что Он страстно жаждет искупить Своё творение, и неизменно быть готовыми засучить рукава, как только это понадобится, — вот вера, достойная Божьих соработников на Его ниве!
Глава 39
На крыше замка
Одним пасмурным мартовским вечером, когда в окна бился хлёсткий восточный ветер, Донал сидел у себя в башне за некрашеным сосновым столом (он попросил миссис Брукс дать ему стол попроще, чтобы не бояться выпачкать его чернилами) и что–то чертил для Дейви. В какой–то момент он почувствовал, что замерзает, и оглянулся на камин. Он и раньше заметил, что огонь затухает, но поскольку ни дров, ни угля в комнате не было, отвлёкся и обо всём позабыл. Надо немедленно пойти и принести немного угля! На крыше было ветрено и ходить там было небезопасно, особенно в такую ненастную погоду, но Донал уже приспособил там несколько верёвок, чтобы было за что держаться. Поплотнее закрыв за собою дверь, чтобы окончательно не застудить комнату, Донал поднялся по ступенькам, выступил на каменную площадку и, обогнув свою башню, пробрался на крышу замка. Тут он остановился, чтобы немного оглядеться.
Луна уже поднялась, но мрачные тучи, заволакивающие небо огромными, бесформенными глыбами, едва пропускали её белёсый свет. Рёв моря раскатывался по всей долине подобно низко стелющемуся туману. Воздух вокруг Донала то сгущался и темнел, то снова прояснялся по мере того, как тяжёлые складки грозового покрывала то словно падали вниз на самый замок, то расходились, то опять собирались вместе в руках несущегося мимо ветра.
Вдруг восточный ветер как будто на секунду сменился южным, и в то же самое мгновение Донал явно услышал знакомый мелодичный всхлип — это была та самая призрачная музыка! В странной и непривычной гармонии Доналу почудилась неясная неслаженность. Он стоял как вкопанный, всем своим существом вслушиваясь в печально–дикие звуки. Неземные аккорды следовали один за другим, словно и не собираясь умолкать, и Донал подумал, что как раз сейчас можно было бы попробовать узнать, откуда же они берутся.
Навострив глаза и уши вроде опытной ищейки, он готов был в любую секунду кинуться по следу, указанному ему напряжённым слухом. Звуки, казалось, то приближались, то снова отдалялись, но, может быть, дело было вовсе не в том, что призрачный инструмент перемещался с места на место? Что если это сама музыка становится то громче, то тише?
«По–моему, это всё–таки где–то здесь!» — сказал себе Донал. Он поставил принесённое ведро, опустился на четвереньки, чтобы скрыться от ветра, и пополз вперёд. Он по–кошачьи пробирался с крыши на крышу, останавливаясь и прислушиваясь каждый раз, когда до него доносились странные мелодичные звуки, а потом снова упорно продвигаясь в том направлении, откуда они раздавались. В таком месте, где разные крыши сумбурно теснились рядом и громоздились друг над другом, выступая с разных сторон под разными углами, определить источник звука было ничуть не легче, чем внутри замка с его бесконечными извилистыми коридорами и беспорядочно разбросанными комнатами и лестницами. Не обращая внимания на холод и опасность свалиться вниз, Донал карабкался вперёд, то ползя по ровной площадке, то скатываясь вниз по черепичному склону, то переваливаясь через каменные выступы, то пробираясь вдоль низкого парапета и огибая неровные углы, следуя за мелодичными всхлипами, как кошка следует за ничего не подозревающей птичкой. Когда аккорды стихали, Донал медленно двигался в том направлении, откуда они донеслись в последний раз. Время от времени тучи так плотно обступали луну, что вокруг воцарялась почти полная темнота, и Донал останавливался, не видя ничего дальше собственного носа.
Один раз луну заволокло тучами как раз тогда, когда он, сидя на корточках, прижимался к парапету одной из высоких крыш, состоявшей из огромных каменных плит. Музыка тоже на время смолкла, и Донал ждал, крепко обхватив пальцами шершавый край одного из камней. Привычка ловко карабкаться по горным утёсам пришлась ему сегодня как нельзя кстати. Сейчас он почти не чувствовал ветра, потому что впереди возвышалось чудовищное и нестройное нагромождение каминных труб, отчасти защищавшее его от мощных порывов. И вдруг призрачная музыка зазвучала опять, ещё громче и жалобнее, чем прежде, и так близко, что Доналу показалось, что она раздаётся над самым его ухом. Из–за туч показалась луна, словно откликнувшаяся на этот плачущий стон и решившая посмотреть, что же тут происходит, но Донал так и не смог толком ничего разглядеть. Луна тоже как будто разочаровалась и мгновенно скрылась. Вокруг снова воцарилась мгла, и окрепший ветер остро хлестнул Донала дождевыми струями, словно желая уберечь тайну от его любопытных глаз. Да, видно, сегодня ничего не получится. Придётся вернуться сюда днём. Если музыка и впрямь никак не связана с загадочными призраками и бесплотными, стенающими душами, её источник легче будет найти при солнечном свете. А эти огромные каминные трубы помогут ему найти то место, где музыку было слышно лучше всего. Так, теперь главное — вернуться к себе.
Это оказалось сложнее, чем он думал. Он вообще не представлял, в какой стороне осталась его башня, и плохо помнил, каким путём ему удалось пробраться так далеко по крышам. Ясно было одно: башня была где–то в другом месте, и её нужно было отыскать. Поэтому как всякий добросовестный пилигрим, знающий лишь то, что ему нужно добраться куда–то в другое место, он пустился на поиски. На обратном пути препятствий было много больше; он то и дело натыкался на преграды и ему приходилось сворачивать и нащупывать себе дорогу в ином направлении. Прошло добрых полчаса, прежде чем он добрался до знакомой крыши. К тому времени ветер и дождь немного угомонились, и в слабом свете выглянувшей луны Донал заметил очертания тех самых сарайчиков, где хранились его дрова и уголь. Дальше всё было просто.
Он нашёл оставленное ведро, наполнил его до краёв и на несгибающихся от холода ногах поспешил к себе, вздыхая о том, что огонь в камине, должно быть, давным давно потух. Но добравшись до лестницы и спустившись на несколько ступенек, он с удивлением увидел, что возле его двери со свечой в руке стоит какая–то женщина. Было видно, что она только что постучалась и теперь ждёт ответа.
Она так напряжённо вслушивалась в тишину за дверью, а ветер наверху свистел так громко и яростно, что она не услышала его шагов, и Донал в нерешительности приостановился, не зная, как заговорить, чтобы не напугать её. Тут она снова постучалась, и он попытался ответить так, как будто голос его раздавался издалека:
— Войдите, — негромко произнёс он.
Женщина взялась за ручку двери, открыла её, и Донал тут же узнал в ней леди Арктуру.
— Там наверху настоящая буря, миледи! — весело сказал Донал, вслед за ней входя в комнату и радуясь теплу и уюту после своего приключения во тьме и на ветру.
Арктура испуганно вздрогнула, услышав его голос сзади, и, повернувшись, испугалась ещё больше. Донал был похож скорее на трубочиста, чем на респектабельного учителя. Он был в грязи и пыли с головы до ног, и в руке у него было ведро с углём и дровами. Без труда поняв её изумлённый взгляд, он поспешил объясниться:
— Я только что с крыши, миледи. Почти час там проторчал.
— И что вы там делали в такой ненастный вечер? — спросила она, и в голосе её прозвучали одновременно удивление, забота и страх.
— Я услышал музыку, миледи, — ту самую! Ну знаете, которая иногда раздаётся в замке!
— Я тоже, — прошептала она, и во взгляде её отразилось нечто сродни ужасу.
— Я и раньше её слышала, но ещё никогда так громко, как сегодня. Как вы думаете, мистер Грант, что это такое?
— Не знаю. Только теперь я почти полностью уверен, что она раздаётся откуда–то с крыши.
— Ах, если бы вы могли разгадать эту тайну!
— Надеюсь, что так оно и будет. Но неужели вам так страшно, миледи? — участливо спросил Донал, заметив, что леди Арктура судорожно схватилась за спинку кресла. — Присядьте, прошу вас. Я принесу вам воды.
— Нет, нет, со мной всё в порядке, — ответила она. — Просто ваша лестница такая длинная и крутая, что я совсем запыхалась. Но дядя сегодня так странно себя ведёт, что я не могла не прийти к вам.
— Мне уже не раз приходилось видеть его в таком же состоянии.
— Вы не согласитесь пойти со мной?
— Куда хотите.
— Тогда пойдёмте.
Она вышла из комнаты и начала спускаться вниз по лестнице, освещая ему путь. Примерно посередине она остановилась возле какой–то двери и, повернувшись к Доналу, по–детски доверчиво взглянула на него. Он впервые видел на её лице такое спокойное, почти безмятежное выражение.
— Как хорошо, что можно не бояться! — сказала она. — Теперь мне совсем не страшно.
— Я очень рад, — ответил Донал. — Хотел бы я навеки умертвить всякий страх. Ведь он — всего лишь тень, идущая по пятам греха… Как вы полагаете, нет ли какой–то связи между приступами вашего дяди и этой странной музыкой?
— Не знаю, — отозвалась Арктура.
Она быстро повернулась, открыла дверь и прошла дальше. Идя вслед за ней, Донал оказался в той части замка, которой до сих пор не видел. Чередой непонятных коридоров, то и дело поворачивающих в самых неожиданных направлениях, Арктура привела его к парадной лестнице, и они опять заспешили вниз. В доме было очень тихо.
Должно быть, уже совсем поздно, подумал Донал, только ведь и слуг–то во всём доме — раз, два и обчёлся. Его спутница стремительно и легко спускалась по лестнице впереди него; в какой–то момент он даже потерял её из виду, когда она скрылась за поворотом. Наконец она остановилась возле той самой комнаты, где Донал впервые познакомился с графом.
Дверь была открыта, но света внутри не было. Арктура бесшумно пересекла кабинет и подвела Донала к двери в ещё одну комнату поменьше. Там тоже было темно, но из–за двери Донал различил чьё–то невнятное бормотание.
Через мгновение всё стихло, и весь мир погрузился в глубокое молчание.
Арктура шагнула вперёд, остановилась и высоко подняла свечу. Донал оглянулся и увидел, что на полу возле дальней стены стоит невысокий маленький сундук, а на этом сундуке в длинном халате когда–то богатого, но теперь выцветшего шёлка, тускло поблёскивающего золотом, возвышается измождённая фигура графа. Он стоял спиной к двери, тесно прижавшись щекой к стене, с широко раскинутыми по сторонам руками, как будто прибитыми к кресту. Он стоял, не шевелясь и не издавая ни единого звука.
Что всё это значит? В безмолвном отчаянии Донал смотрел на застывшего перед ним человека. Спустя минуту, которая показалась ему бесконечно длинной и мучительной, он снова услышал бормотание. Голос был нездешним, потусторонним и напугал бы всякого, кто больше всего на свете боится духов из иного мира. Но для Донала он был страшнее любого призрака, потому что явился из незримого мира греха и страданий, мира тьмы и смертной тени, отвергающего и отрицающего всё вечное. Но даже для этого мира ещё оставалась надежда, ибо чьи слова исторглись сейчас из глубины мрака и отчаяния?
— Мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли; а Он ничего худого не сделал!
[15]Он замолк, но так и не двигался, и они продолжали стоять, глядя на него.
И тут откуда–то издалека раздался всхлип призрачной музыки. Голова, прижатая к стене, дёрнулась, словно просыпаясь ото сна. Распростёртые руки упали по бокам. Граф тяжело вздохнул, но продолжал стоять, прислонившись лбом к стене.
Арктура повернулась, и они неслышно вышли. Она повела его вниз по лестнице и зашла в библиотеку. Тёмные дубовые шкафы и древние тиснёные переплёты едва отражали крохотное пламя её свечи, но огонь в камине ещё не совсем потух. Арктура поставила свечу на стол и молча повернулась к Доналу.
— Что всё это значит? — хрипло прошептал он.
— Бог знает, — серьёзно ответила она.
— А здесь мы можем разговаривать? — спросил он. — Сюда он не зайдёт?
— Думаю, что нет. Бывает, он появляется в разных местах, но здесь никогда.
Не успела она произнести эти слова, как дверь распахнулась, и в библиотеку вошёл граф. Его лицо было мертвенно бледным, глаза широко раскрыты. Он двинулся прямо на Донала с Арктурой, но, должно быть, не заметил их или принял за призрачные видения собственных грёз, ещё не обретшие жизнь и движение. Он пододвинул кресло поближе к гаснущим углям (которые, должно быть, казались ему ярко полыхающим огнём), немного посидел, глядя в камин, поднялся, прошёл через всю библиотеку, снял с полки какую–то книгу, вернулся в кресло, пододвинул к себе свечу Арктуры и начал вполголоса читать. Позднее Донал попытался вспомнить и записать, что же за стихи он слышал тогда из уст графа, но у него получилось лишь вот что:
В сердце тёмной могилы
Король возлежал.
Червь могильный ему,
Копошась, прошептал:
«Что, прохладно, король?
Ничего, не скучай!
Где ж невеста твоя?
А, глупец? Отвечай!
Так и будешь лежать
Хладным камнем в земле,
Пока утро Суда
Не проглянет во мгле?»
Тяжко давит земля
В яме чёрной, как смоль,
Но услышал червя
Опочивший король.
Как рокочущий гром
Из подземных глубин,
Его голос раздался
Среди душных могил:
«Нет, я встану из гроба,
Печаль прогоню,
Сам себя оживлю,
Сам себя взвеселю,
Ибо богом лишь тот
Назовётся один,
Кто по воле своей
Сам себе господин.
Сам взыщу себе радость
И скорбь на земле.
Пусть вздыхают глупцы
О добре и о зле!
Пусть же кружится мир,
Как нелепый волчок,
Пусть, устав, упадёт
У мальчишеских ног.
Я же буду сидеть
С торжеством на устах
И подбрасывать мир
В безучастных руках,
Пока он не падёт
В беспросветную тьму,
На куски развалившись,
Не канет в аду.
Ибо грёзы богов
Это мир для живых.
Буду сам себе бог,
Ибо нету других».
Какое–то время граф читал, но его рифмы становились всё путаней, и постепенно стихи превратились в размеренную прозу. По тону его голоса можно было понять, что несчастный принимает свои слова за блестящую, вдохновенную поэзию, как нельзя лучше воплощающую его мысли и чувства.
Донал думал, что червь скажет что–то в ответ, но тот почему–то исчез, и погребённый мечтатель превратил себя в бога, своего собственного бога! Донал на цыпочках подошёл к лорду Морвену и через плечо посмотрел, что за книга у него в руках. Это был «Новый Органон»
[16].
Арктура с Доналом потихоньку вышли, оставив графа наедине с его грёзами и видениями.
— Как вы думаете, может, позвать Симмонса? — спросил Донал.
— Да, наверное, так будет лучше. Вы знаете, где его найти?
— Нет.
— Я покажу вам шнур от колокольчика, проведённого к нему в комнату. Он подумает, что звонил сам лорд Морвен.
Они позвонили, и через несколько минут услышали шаги верного слуги, спешащего на поиски своего господина. Тогда они распрощались, и каждый пошёл к себе.
Глава 40
Урок Нового Завета
Утром Симмонс сказал Доналу, что графу сильно нездоровится: он даже голову не может оторвать от подушки.
— И уж так он стонет, так вздыхает! — продолжал дворецкий. — Смотришь на него и думаешь: то ли у него на уме что дурное, то ли совсем из ума выжил. Сколько лет его знаю, он всё время так: то совсем плохо, то снова полегче. Только теперь эти приступы всё чаще и чаще!
Закончив утренние занятия, Донал уже начал было обычный урок Нового Завета, когда Арктура вошла в классную комнату и села рядом с Дейви.
— Что бы ты, Дейви, обо мне подумал, — как раз говорил Донал, — если бы я рассердился на тебя из–за того, что ты не знаешь урока, которого я не объяснял?
В ответ Дейви только рассмеялся: таким нелепым и абсурдным это ему показалось.
— Вот представь себе, — продолжал Донал. — Открываю я евклидову теорему, которой ты и в глаза не видел, и говорю: «Вот, Дейви, это самая замечательная из всех евклидовых теорем, и ты непременно должен сразу же её полюбить и восхищаться ею! А заодно восхищаться и Евклидом за то, что он её придумал!» Что бы ты на это сказал?
Дейви задумался, озадаченно наморщив лоб.
— Но вы ведь никогда так не скажете, сэр! — наконец сказал он. — Я знаю, что не скажете!
— Почему?
— Потому что вы не такой.
— А если бы я всё–таки так сказал?
— Тогда вы были бы совсем не похожи на себя, сэр!
— И в чём же я не был бы похож на себя, Дейви? Подумай–ка хорошенько!
— Это было бы нечестно!
— И что бы ты мне тогда сказал?
— Я бы сказал: «Сэр, позвольте мне сначала выучить эту теорему, и, наверное, тогда она мне понравится. Ведь я её пока не знаю!»
— Молодец! А теперь представь себе, что ты попытался выучить эту теорему, но не смог и поэтому не увидел в ней никакой красоты. Стану ли я тебя за это винить?
— Наверное, нет, не станете. Потому что я тут не виноват, и винить меня несправедливо, а вы всегда поступаете по справедливости!
— Я рад, что ты так думаешь. Я действительно стараюсь поступать только так. Знаешь, Дейви, похоже, ты по–настоящему мне доверяешь!
— Конечно, доверяю, сэр!
— А почему?
— Потому, что вы человек справедливый.
— Хорошо. Тогда представь, что я сказал: «Вот тебе книга, Дейви, непременно прочитай её, она просто замечательная!» Ты же прочитал её до половины и говоришь: «Ничего замечательного я здесь не вижу и никогда не увижу!» Что получается? Доверяешь ты мне или нет?
— Конечно, нет, сэр! Вы же лучше меня знаете, что я могу, а чего нет.
— А если бы ты сказал вот так: «Ну, наверное, книга всё–таки замечательная, как вы и говорите, только я всё равно не стану слишком уж над ней корпеть!» Что тогда?
— Какое же это доверие? Вы же не станете давать мне ничего такого, над чем не стоило бы постараться! И не станете учить меня ничему нехорошему и недоброму.
— А если бы ты сказал: «Ох, сэр, я не сомневаюсь в ваших словах, но так устал, что не хочу больше делать то, что вы мне велите»? Это можно назвать доверием?
— Пожалуй, нет. Получается, что на словах я с вами соглашаюсь, но на деле доверяться вам не хочу. Как будто всё и так знаю лучше вас.
— А если ты вообще ничего не скажешь. Просто развернёшься, уйдёшь и не станешь делать того, что я тебе велел? Это как?
— Ещё хуже. Это вообще нечестно и некрасиво.
— Тогда ещё один вопрос: что значит верить? Не тем людям, с кем мы на равных, а тем, кто выше нас? Учителям, например, или кому–нибудь из старших?
— Если кому–то веришь, значит, сразу пойдёшь и сделаешь то, что он тебе велит.
— То есть если мы их не слушаемся, то, значит, и не верим?
— Получается, что не верим.
— А может, они сами в этом виноваты?
— Они и были бы виноваты, если бы поступали с нами нехорошо и нечестно. Тогда бы я ни за что не стал им доверять! Если кто–то велит мне делать одно, а сам поступает по–другому, как ему верить?
— Но даже тогда ты всё равно чувствовал бы, что должен слушаться?
— Да.
— И это тоже была бы вера?
— Нет.
— А ты всегда поступал бы так, как тебе велят?
— Нет. Если бы мне велели сделать что–то нехорошее, я бы не стал слушаться.
— А теперь скажи мне, Дейви, что значит верить в самом большом смысле? Верить в Того, в Ком нет ни капли зла?
— Вы имеете в виду Бога, мистер Грант?
— Кого же ещё я могу иметь в виду?
— Ну, может, Иисуса Христа!
— Христос и Бог — одно. Они всегда желают одного и того же, делают одно и тоже, всегда согласны между Собой. Различны Они лишь в том, кого любят.
— Что вы имеете в виду, мистер Грант? — перебила Арктура. Всё это время она внимательно слушала и теперь напряжённо подалась вперёд: неужели его коварная ересь выплывет, наконец, наружу?
— А вот что, — ответил Донал, и его улыбка просияла таким светом, какого Арктуре ещё ни разу не приходилось видеть на человеческом лице. — Бог любит Иисуса, а не Бога; а Иисус любит Бога, а не Иисуса. Ведь мы тоже любим не себя, а друг друга, правда, Дейви?
— Вы так уж точно не себя, — скромно отозвался тот.
— А теперь скажи мне, Дейви: что значит верить в нашего общего Отца, Который намного лучше всего, что только может представить себе самое светлое воображение и что только может пожелать самое доброе сердце на свете — кроме самого Иисуса Христа? Чем будет для нас такая вера?
— Ой, да всем! — воскликнул Дейви.
— Ну а прежде всего?
— Прежде всего, верить — значит делать то, что Он говорит.
— Да, малыш. Это значит познавать Его, исполняя и ещё раз исполняя Его волю. Не пытаться сперва понять всё разумом, но с самого начала делать то, что Он повелел. Нам нужно простереть к Нему руки, как ребёнок тянется к матери, чтобы та взяла его на колени. А потом, когда Он снова ставит нас на землю и говорит: «Пойди и сделай то–то и то–то», мы должны изо всех сил поспешить и сделать так, как Он сказал. А если нам страшно захочется Его увидеть — что ж, тогда нам нужно взглянуть на Его образ.
— А где его взять, сэр?
— Ах, Дейви, Дейви! Неужели ты ещё этого не знаешь? Разве ты не знаешь, что Иисус Христос есть образ Бога живого?
— Ах да! Мы должны пойти и прочитать про Него в Евангелии.
— Можно задать вам вопрос? — спросила Арктура.
— Сколько угодно, — ответил Донал. — Не знаю только, смогу ли я на него ответить.
— Когда мы читаем об Иисусе, нам приходится самим рисовать Его себе; а ведь с чужих слов даже самый лучший художник, пожалуй, не сможет верно передать образ человека, которого ни разу не видел!
— Я понимаю, что вы хотите сказать, — кивнул Донал. — Что ж… Некоторые из нас отправляются за образом Христа к другим людям или просят совета о том, что именно им следует себе представить, тем самым лишь добавляя чужие ошибки к своим собственным. А ведь самое верное подобие Христа мы сможем составить для себя только сами и только в том случае, если будем исполнять то, что Он нам говорит. Он обещал прийти к тем, кто исполняет Его слово. К таким людям Он будет ближе любого другого человека, и они сами смогут увидеть в Нём Божий лик. Но прежде всего и превыше всего всегда остаётся послушание. Не забывай об этом, Дейви!
— Да, мистер Грант, я знаю, — ответил Дейви.
— Тогда беги, играй! И вспоминай иногда о том, что это Бог подарил тебе все игры на свете!
— Я пойду запускать змея, мистер Грант.
— Вот и замечательно. Бог любит смотреть, как ты запускаешь змея, и змей этот летает на крыльях Его ветров. А так он и вершка не пролетит!
Дейви кивнул, помахал рукой Арктуре и убежал.
— Вы, должно быть, слышали, что дяде сегодня нездоровится? — промолвила она, когда шаги мальчика стихли в коридоре.
— Да, слышал. Бедный лорд Морвен!
— У него довольно своеобразное недомогание.
— Да, и не только тела, но и души. Признаться, я в совершенном недоумении.
— Вы бы так не удивлялись, если бы знали его так же давно, как я. С тех пор, как умер отец… Ах, иногда мне кажется, что с тех пор прошло уже сто лет!.. Так вот, с тех пор я ни разу не чувствовала себя в безопасности; а когда дядя рядом, мне ещё и неловко. Я никак не могу сблизиться с ним по–настоящему. Знаете, мистер Грант, мне кажется, что все ссоры и недомолвки происходят вовсе не из–за того, что люди подходят друг к другу слишком близко, а из–за того, что так никогда и не сближаются.
Донал с радостной признательностью взглянул на неё и улыбнулся.
— Я понимаю вас, — ответил он, — и совершенно с вами согласен.
— Я никогда не чувствовала от дяди особой любви. Конечно, я его племянница да ещё и законная владелица всего имения, и он с этим считается. Но мне кажется, он относился бы ко мне лучше, если бы я зависела от него, а не наоборот.
— И долго он будет оставаться вашим опекуном?
— На самом деле по закону он уже давно перестал им быть. Срок, назначенный отцом в завещании, истёк в прошлом году. Мне уже двадцать три, и я сама себе хозяйка. Но конечно, всегда лучше, чтобы глава семьи был рядом. Правда, мне очень хотелось бы, чтобы у нас была настоящая семья, как у других людей… Мистер Грант, а теперь расскажите мне всё, что вам удалось узнать об этой странной музыке! Вчера у нас не было времени об этом поговорить.
— По–моему, я подобрался почти к самому тому месту, откуда раздаются эти звуки. Но был такой страшный ветер, и тьма была хоть глаз выколи, так что больше я ничего не увидел.
— А вы не собираетесь попробовать ещё раз?
— Обязательно!
— Только боюсь, всё окажется очень просто. Мне будет даже немного жаль, если у этой странной музыки отыщется самая обыкновенная естественная причина.
— А какая другая причина может у неё быть? Бог и Природа едины. Через неё Он совершает Свои чудеса… Скажите, а музыка всегда слышна только в ветреные ночи?
— Мне приходилось слышать её и днём.
— В безветренную погоду?
— По–моему, нет. Если подумать, я ни разу не слышала её, скажем, в тихий летний вечер.
— И она раздаётся всякий раз, когда поднимается ветер?
— Пожалуй, нет.
— Тогда, быть может, дело тут не только в самом ветре, но и в его направлении?
— Может и так. Не знаю.
— Тогда было бы понятно, почему мы так редко слышим эти звуки. Инструмент–то, может быть, совсем рядом, только нужный ветер бывает нечасто, потому–то никто и не может его найти. Опыт мы провести не можем. Ветер нам не поднять, направление для него не выбрать. Остаётся только ждать и наблюдать, и особенно в те дни, когда будет слышна музыка.
— Значит, пока её не слышно, сделать ничего нельзя?
— Наверное, кое–что всё–таки можно. Вчера вечером мне показалось, что я почти нашёл нашего таинственного музыканта. Может, где не справились уши, помогут глаза? Что если забраться на крышу днём и посмотреть, где там спряталась наша птичка? Если сегодня ветер поуляжется, я ещё раз туда поднимусь и погляжу, не найду ли чего. Вчера я заметил, что музыка началась, когда переменился ветер — по–моему, он подул с юга. Знаете, какая потом поднялась буря, когда я поднялся к себе в комнату?
— Мне кажется, что приступы дяди как–то связаны с ветреной погодой, — произнесла Арктура. — Только вам не показалось, что во вчерашнем происшествии всё–таки было что–то очень и очень странное? Знаете, когда ветер бушует так сердито и злобно, мне всегда вспоминается тот стих, про «князя, господствующего в воздухе, духа, действующего ныне в сынах противления»
[17]. Скажите мне, что он значит?
— Я не знаю, что он значит, — ответил Донал. — Но, наверное, здесь говорится о том, как сильно разнятся Дух Божий, вдохновляющий человека на истину и возвращающий ему самого себя, и дух века сего, который дёргает душу тысячами побуждений и желаний, играя на самых низких струнках себялюбивых детей, никак не желающих повиноваться. Позвольте, я ещё раз прочитаю тот отрывок и подумаю, о чём там речь. Только ведь духовное и естественное так тесно переплетаются между собой, что однажды мы, наверное, сильно удивимся… А вы не хотели бы поискать этот таинственный инструмент вместе со мной?
— То есть подняться на крышу? А я смогу?
— Ну, ночью и в ветреную погоду я и сам бы вас туда не пустил, — смеясь, ответил Донал. — Но если хотите, я вам всё покажу, а вы посмотрите и сами решите, стоит туда забираться или нет. Самое страшное место — это обзорная площадка над моей башней, но я собираюсь взять с собой Дейви, а значит, как вы сами понимаете, не считаю это предприятие таким уж опасным.
— А с ним ничего не случится?
— С Дейви–то как раз можно отваживаться на гораздо большее, чем с другими: ведь он моментально слушается и делает всё, что я ему говорю.
— Я тоже буду слушаться, если вы меня возьмёте, — сказала Арктура.
— Тогда приходите в классную комнату часа в четыре, если ветер уляжется. Иначе мы, конечно, никуда не пойдём.
Когда Дейви услышал, куда мистер Грант собирается его взять, он так обрадовался, что не находил себе места от нетерпеливого ожидания. Помогая Доналу таскать наверх дрова и уголь, он не раз с вожделением поглядывал на крышу, но до сих пор учитель никогда не брал его с собой.
Глава 41
Чудесный инструмент
В четыре часа пополудни Дейви вместе с леди Арктурой были на условленном месте, а уже через минуту они шагали к винтовой лестнице в доналову башню.
Арктура, казалось, совершенно переменилась. Она была весела, смеялась, а с Дейви даже шутила! Её сердечко и сейчас то оживлялось, то затуманивалось, но теперь его уже не тяготила прежняя беспросветная тоска. В уединении своей комнаты, где её простой душе было легче всего поверить в то, что жизнь полна блаженства, Арктуру всё ещё иногда донимали жуткие тени страха; но постепенно к ней стали приходить и совсем иные видения. Время от времени сквозь серую завесу пробивались светлые лучики надежды и, смеясь, отгоняли тьму от боязливой души. Может, Бог и правда желает ей того добра, которого так жаждет её сердце и о котором шепчет воображение?
Некоторые читатели с презрением хмыкнут и заметят, что перед нами типичное болезненное сознание, подверженное чёрной меланхолии. Но даже если так, от этого Арктура лишь ещё больше нуждалась в том спасении, которое приносит подлинное исцеление любой немощи. Однако каким бы болезненным ни было её уныние, оно было бесконечно разумнее и естественнее, чем пышущее здоровьем добродушие тех, кто никогда ни о чём не тревожится. Некоторые болезни бывают много лучше любого здоровья на свете — кроме здоровья настоящего.
— А я и не думал, что ты такая, Арки! — воскликнул Дейви. — Словно ты тоже начала учиться у мистера Гранта! Вот подожди, скоро ты тоже поймёшь, как это здорово, когда есть, кого слушаться!
— Если я не научу тебя быть счастливым и без меня, Дейви, то проку от всех наших занятий будет мало, — сказал Донал. — Больше всего мне хочется, чтобы ты всегда оставлял дверь незапертой, чтобы Он — ты знаешь, кого я имею в виду, — всегда мог войти.
— Эй, Арки, давай наперегонки! — предложил Дейви, когда они подошли к подножью винтовой лестницы.
— Давай, — согласилась его кузина.
— Ты по какой стороне побежишь, по узкой или по широкой?
— По широкой.
— Ну тогда — раз, два, три, вперёд!
Дейви с проворностью горного козлика поскакал по ступенькам, обхватив рукой стоящую в центре колонну и легко ввинчиваясь в повороты. Арктура поднималась медленнее, длинное платье мешало ей перепрыгивать через ступеньки, и потому она не стала догонять младшего братишку и решила подождать Донала. Дейви, которому казалось, что он слышит сзади её приближающиеся шаги, как на крыльях взлетел наверх, взвизгивая от восторга и сладкого упоения погоней.
— Какой он стал милый! — сказала Арктура, когда Донал поравнялся с ней.
— Да, — откликнулся Донал, — кажется, он того и гляди добежит до самого Царства Небесного. Но, наверное, ему тоже сначала придётся пережить свои искушения и испытания. Ведь истинный покой наступает только после бури.
— И любая буря непременно заканчивается покоем?
— Надеюсь, что да. Всякое страдание, всякий страх и всякое сомнение — это вопль души, взывающей к Богу. Какая мать откажется подойти к своему малышу из–за того, что он просто плачет, а не зовёт её по имени?
— Ах, если бы я могла поверить, что Бог такой! Потому что если Бог и в самом деле хороший… То есть если Его действительно можно любить всем сердцем и всей душой, значит, всё и впрямь хорошо. Разве не так, мистер Грант?
— Именно так! — воскликнул он. «Вы недалеко от Царствия Божия», — хотел было добавить он, но промолчал, потому что Арктура ужа вошла в Царство, только пока никак не могла различить и узнать его вокруг себя, подобно только что прозревшему человеку, который уже видит, но видит смутно и неясно.
Добравшись до башни, они прошли мимо двери в его комнату и по лестнице поднялись на обзорную площадку. Здесь Донал сказал, что сначала с ним пройдёт леди Арктура, а Дейви придётся немного подождать, пока он за ним не вернётся. Когда все трое в целости и сохранности оказались, наконец, на крыше, Донал попросил мальчика ни на шаг не отходить от своей кузины или от него самого. Сначала он показал им запасы топлива, свой главный арсенал для сражения с зимней стужей, затем привёл их к тому месту, где накануне впервые услышал призрачные вздохи неизвестного инструмента, а потом они вместе проделали весь его вчерашний путь — правда, ради Арктуры Донал постарался сделать его как можно менее трудным и вместо того, чтобы перелезать через каменные выступы, отыскивал лесенки и удобные проходы.
Вскоре он остановился, потому что не очень хорошо помнил, куда же следует свернуть. Раздумывая, он обернулся, чтобы посмотреть вокруг. Арктура и Дейви оглянулись вслед за ним и невольно замерли, глядя на восток. Море сияло и переливалось в солнечном свете, а широкая, влажная от вчерашнего дождя равнина так ярко блестела, что они не сразу смогли различить, где кончается вода и начинается суша. Но вдруг на солнце набежала огромная туча, море вмиг стало по–настоящему мартовским, холодным и серым, как смерть, а земля снова стала безвидной и пустой. Весна исчезла, и зима опять предъявляла свои права. Сильный порыв ветра с мелким, острым градом резко хлестнул их прямо по лицам.
— Ну что ж, это меняет дело, — сказал Донал. — С поисками нашей птички придётся подождать. Наведаемся к ней как–нибудь в другой раз. Что ни говори, а забавно лазать по крышам в надежде услышать музыку. А, Дейви?
— Тише! — воскликнула леди Арктура. — Вы слышите? Это снова она! Должно быть, эта птичка очень хочет, чтобы мы её нашли. Нет, правда, будет обидно, если мы испугаемся и повернём назад из–за какого–то несчастного ветра и нескольких градинок! Как ты думаешь, Дейви?
— Да я бы и в грозу никуда не ушёл! — отозвался Дейви. — Но, Арки, ты же знаешь, что капитан нашей экспедиции — мистер Грант, так что нам придётся делать то, что он скажет.
— Да я с этим и не спорю, — возразила Арктура. — Но ведь мистер Грант — не какой–нибудь тиран. Он всегда позволит даме высказать своё мнение.
— Конечно, и не только даме. Меня он тоже всегда спрашивает, что я думаю. Говорит, без этого друг друга как следует не узнаешь. Знаешь, Арки, иногда он даже меня слушается!
Арктура вопросительно взглянула на мальчика.
— Правда, правда! — возбуждённо продолжал Дейви, а Донал, улыбаясь, слушал. — Зимой мне почти всё время приходилось его слушаться — ну, не весь день, с утра до вечера, но всё равно. А только иногда мистеру Гранту тоже приходилось слушаться меня!
— Неужели? И когда же это? — спросила Арктура, думая, что сейчас услышит о какой–нибудь премудрой учительской хитрости.
— Когда я учил его кататься на коньках! — торжествующе ответил Дейви, полный гордости от радостного воспоминания. — Он сказал, что тут я знаю гораздо больше него и потому он будет во всём меня слушаться. И знаешь, как здорово он меня слушался? Просто беспрекословно, с одного раза! — закончил мальчик почти благоговейным тоном.
— Да, я вполне могу себе это представить! — откликнулась Арктура.
Внезапно Донал обеими руками обхватил их за плечи и что есть силы потянул вниз. В то же самое мгновение по крыше пронёсся яростный порыв ветра.
Оказалось, Донал заметил, что море внизу как–то странно побелело и вспенилось, а по верхушкам деревьев вокруг замка как будто прошла мощная волна, и он понял, что если они не присядут, то им несдобровать.
— Тише! — прошептала Арктура. — Вот она!
И тут они все услышали знакомый жалобный всхлип, но не решались подняться и пойти на звук, пока по крыше гулял ветер. Он накидывался на трубы, отступал, потом вновь начинал неистово метаться и биться о каменный парапет, пока внезапное ненастье не кончилось так же молниеносно, как и началось. Небо прояснилось, и солнце засияло со всей силой, на какую только было способно в погожий мартовский денёк. Правда, ветер и сейчас то и дело беспорядочно проносился по крыше, осыпая её случайной пригоршней града, но худшее было позади.
— Когда вокруг бушует буря, кажется, что солнца не будет уже никогда, — заметил Донал, когда они, наконец, поднялись и ещё раз оглянулись. — Но никакое уныние не помешает солнцу снова засиять на небе, когда настанет его час.
— Я вас понимаю, — ответила Арктура. — Когда на душе тяжело, кажется, что всё в мире окутано тоской и изменить ничего нельзя. Но потом эта тоска вдруг редеет и исчезает, как грозовое облако, словно внезапно узнаёт собственную глупость и пропадает без следа.
— Знаете, почему чаще всего дела всё–таки налаживаются? — спросил Донал. — Я бы даже сказал, что они налаживаются всегда, но такое можно сказать только верой, а не видением.
— По–моему, я чувствую, куда вы клоните, — улыбнулась леди Арктура, — но хочу сначала послушать, что вы сами на это скажете.
— Как ты думаешь, Дейви, почему так часто в конце концов всё выходит хорошо? — спросил Донал.
— Потому что с самого начала всё и было хорошо! — ответил тот.
— Это тоже правда, но есть причина гораздо важнее. Потому что всё вокруг живое, и та жизнь, что обитает в сердце всех творений и не даёт им угаснуть, — это не кто иной, как великий и прекрасный Бог. Потому–то солнце всегда выходит из–за туч. Человек сомневающийся — вроде того, кто написал Книгу Екклесиаста, — скажет, что последнее слово всё равно останется за злом; ведь вслед за дождём непременно находят новые тучи
[18].
Но христианин знает, что превозможет Тот, Кто все Свои песни завершает радостью и светом.
— Вы говорите так, как будто вам тоже пришлось пострадать, — задумчиво произнесла Арктура.
— Разве не таков удел каждого живущего на земле?
— Так вот почему вы умеете помогать другим!
— Вы считаете, что умею? Рад это слышать! Будь у меня хоть какое–то стремление в жизни, это было бы, пожалуй, стремление помогать другим. Но если у меня это и получается, то не потому, что я пострадал, а потому что сам принял помощь и утешение.
— А что вы имеете в виду, говоря, что у вас нет никаких стремлений?
— Если человек знает, какое дело ему предназначено, для устремлений и амбиций просто не остаётся места и времени: он должен засучить рукава и приниматься за работу!.. Дайте мне вашу руку, миледи, а другую положите мне на плечо. Вам придётся прыгнуть — вот так! Отлично, теперь вы в безопасности. Вам не страшно?
— Ничуточки. Но неужели вчера вы пробирались здесь в полной темноте?
— Ага. В темноте тоже есть своя прелесть: по крайней мере, не видно, как велика опасность. Порой нам кажется, что все наши трудности — как раз из–за того, что вокруг нас темно, но это не так. Христианин вряд ли осмелился бы пройти Долиной Смертной Тени, не защити его покров беспросветной тьмы
[19].
— Но разве тьма может быть для нас защитой? Ведь она несёт в себе зло!
— Да — но лишь та, что живёт в нашем сердце, тьма недоверия и нежелания, а не внешняя тьма обыкновенного человеческого невежества. Там, где мы ничего не видим, можно быть более всего уверенными в Божьей защите. А больше всего мы невежественны и подвергаемся опасности именно в том, что касается Божьей жизни в нас самих, и как раз тут Небесный Отец ни на мгновение не спускает глаз со Своих детей. Что бы с нами стало, если бы Он постоянно не наказывал и не прощал наши грехи?! В своих слабостях мы тоже должны научиться доверять Ему, как и во всём остальном.
Донал так увлёкся, что даже остановился, но теперь снова повернулся и зашагал вперёд.
— А вот и моя примета, — сказал он, показывая на нагромождение дымовых труб. — Как раз здесь я слышал музыку ближе всего. Жаль только, что было так темно и холодно и я ничего больше не смог разобрать. Но сейчас, при свете дня, наверняка что–нибудь да прояснится. К тому же я не один, нас целых трое!
— Какие огромные трубы! — проговорила Арктура.
— И правда! Но ведь какой замок, такие и трубы, хотя отсюда почти не видно, какая невероятная громада у нас под ногами. Правда, миледи, они похожи на вулканы? Посмотришь на них и невольно думаешь: сколько же огня нужно, чтобы согреть всю землю?
— А я думал, землю согревает солнце, — удивился Дейви.
— Да, и солнце, конечно, но не только солнце. Ведь земля — как человек: жаркое пламя у неё внутри — это Бог, кроющийся в её глубинных недрах, а лучистое солнце — это Бог в небесах, согревающий её и с другой стороны. Радость и покой наших сердец, горе от совершённого греха, любовь ко всему живому — это Бог внутри нас; а вся красота природы, приятные люди, уроки жизни в истории, поэзии, Библии и во всём, что вокруг, — это Бог вне нас. Каждый из нас живёт между двумя великими огнями Божьей любви. И пока мы не отдали себя Ему, нам страшно, что Его пламя опалит и сожжёт нас. И оно действительно обжигает, если пойти против него, упрямо не соглашаясь гореть тем же самым огнём, которым извечно пылает Бог. Если мы и дальше будем пытаться погасить его, сопротивляться ему или попросту от него убежать, ожогов и страданий не миновать!
— По–моему, я знаю, о чём вы говорите, мистер Грант! — важно и серьёзно проговорил Дейви. Арктура промолчала.
— А теперь мне надо пойти и посмотреть, что там на другой стороне, — сказал Донал и тут же скрылся за нагромождением труб, а Дейви с Арктурой остались ждать его возвращения. Они посмотрели друг на друга, радуясь тому, что вместе участвуют в столь увлекательном приключении. Под их ногами простиралась широкая равнина и бескрайнее море, над ними раскинулось небо, где солнце уже начало свой долгий путь к дальним горам.
Внизу прямо под ними высилась могущественная древняя крепость, которая была им родным домом, а ещё ниже была земля с её жаркими расплавленными недрами и огненной сердцевиной.
Дейви окинул взглядом лежащие вокруг просторы, посмотрел вслед Доналу и взглянул на Арктуру с восхищённой гордостью. Всем своим видом он как будто говорил: «Правда, здорово всегда иметь рядом такого замечательного человека? Да ещё если он всё время с тобой разговаривает и чему–то тебя учит!» По крайней мере, Арктуре показалось, что Дейви думает именно об этом, и она прочла в его взгляде немое торжество, почти превосходство из–за того, что мистер Грант достался в учителя именно ему, а не ей.
— Я ведь тоже многому у него учусь, Дейви, — вслух ответила она на победный взгляд мальчика. — Хотя сам мистер Грант об этом даже не подозревает.
— Как ты можешь у него учиться, если всё ещё боишься его? — ответил мальчик. — Я вот его ни капельки не боюсь!
— С чего ты вдруг взял, что я его боюсь? — поинтересовалась Арктура.
— Да это сразу видно!
Арктура испугалась, что зря позволила себе сказать такую глупость. Вдруг Дейви повторит её слова мистеру Гранту? Она не хотела подстёгивать близость, растущую между нею и молодым учителем; они и так начали проводить вместе довольно много времени и с каждым днём разговаривали всё откровеннее и доверительнее. Избегая встречаться взглядом с Дейви, она подняла глаза на возвышающиеся рядом трубы.
— Скажи, Арки, ты рада, что у тебя есть такой чудесный замок и ты можешь делать с ним всё, что захочешь? — неожиданно спросил Дейви. — Даже приказать совсем его снести!
— А разве он не был бы моим, не будь у меня такой власти? — ответила Арктура. — И разве он принадлежал бы мне ещё больше, если бы по моему приказу от него и камня на камне не осталось?
Возвращаясь с другой стороны труб, Донал услышал её слова и обрадовался, потому что нередко сам задавал своему ученику похожие вопросы.
— Как ты думаешь, Дейви, когда можно назвать вещь по–настоящему своей? — продолжала Арктура.
— Когда можешь делать с ней всё, что захочется, — уверенно ответил мальчик.
— Неважно, хорошо ты с ней поступаешь или плохо?
— Наверное, да, — с сомнением произнёс Дейви.
— Тогда ты, пожалуй, не прав, — заключила его кузина. — Я не могу этого объяснить, но, по–моему, как только начинаешь пользоваться своим имуществом во зло или неправильно им распоряжаться, оно сразу же перестаёт быть по–настоящему твоим.
Она замолчала, и почти сразу же за ней заговорил Донал:
— Леди Арктура совершенно права, Дейви, — сказал он. — Потому что воистину владеть любой вещью можно лишь тогда, когда владеешь самой её природой, а значит — тем добром, которое в ней заключается. Всякое другое обладание похоже на рабовладение, потому что происходит не по правде. Право и возможность использовать ту или иную вещь во благо и твёрдое решение использовать её именно так — вот что позволяет нам назвать её своей. Если у нас есть и право, и возможность так поступать, но мы упорно отказываемся творить своим имуществом истинное добро, оно перестаёт быть подлинно нашим. Представь, к примеру, что у тебя есть чудесная картина, но из–за слабого зрения ты не можешь как следует рассмотреть её и оценить по достоинству. А один из твоих слуг не только подметил в этой картине всю заключённую в ней глубину и красоту, но и получает от неё такую радость, что видит её даже во сне и благодаря ей уносится в немыслимые доселе дали воображения и чувства… Скажи, кто из вас двоих будет настоящим обладателем этой картины? Конечно, ты всегда волен продать её и вообще позабыть о ней, но никакая сила не отнимет её у твоего слуги.
— А–а, теперь понятно, — протянул Дейви, взглянув на Арктуру и всем своим видом как бы говоря: «Видишь, как здорово мистер Грант умеет всё объяснять?»
— А что это за странное отверстие вон в той трубе? — вдруг спросила леди Арктура. — И почему оно не наверху, а посередине? Вряд ли оно сделано для дыма!
— Действительно, — ответил Донал, глядя туда, куда она указала. — Никаких следов дыма возле него нет. Вы правы, никто не станет выпускать дым из середины трубы. Странно! С таким отверстием в камине никакой тяги не будет. Надо бы взять лестницу и посмотреть.
— А можно, я заберусь к вам на плечи? — попросил Дейви.
— Хорошо, давай, — согласился Донал. Через минуту мальчик уже засунул голову в непонятную дыру, стоя на широких плечах учителя.
— Похоже на обыкновенный камин, — наконец провозгласил он. — Труба идёт прямо вниз, — пояснил он, снова вглядываясь в темноту, — но тут немного пониже что–то натянуто. Наверное, от галок.
— И что же это такое? — спросил Донал.
— Какая–то решётка, — откликнулся Дейви. — Нет, пожалуй, не совсем. То есть, наверное, решётка, только сделана из проволоки. Если какая–нибудь ворона захочет пробраться внутрь, эта штука ей не помешает.
«Ага! — подумал Донал. — А что если эта проволока натянута с умыслом и как следует настроена?»
— Вам когда–нибудь приходилось видеть эолову арфу, миледи? — спросил он вслух. — Мне лично нет.
— А мне да, — ответила Арктура. — Один раз, когда я была ещё совсем маленькой. Кстати, если подумать, музыка, которая возникает при порывах ветра, действительно напоминает звучание эоловой арфы. Если я правильно помню, все струны там одинаковой длины. Когда ветер дует на струны под определённым углом, они все начинают играть одновременно и издают самые необычные звуки и гармонии. Правда, я не очень хорошо понимаю сам принцип…
— Сдаётся мне, что это и есть наша птичка! — воскликнул Донал. — Та решётка из проволоки, которую нашёл Дейви, вполне может оказаться такими вот струнами. Интересно, есть ли в трубе тяга? Надо мне тоже забраться наверх и посмотреть. Придётся все–таки притащить лестницу.
— Но как можно устроить эолову арфу в дымовой трубе? — спросила Арктура.
— У нас будет уйма времени, чтобы в этом разобраться, когда мы точно уверимся, что это она и есть, — ответил Донал. — Пока же мы знаем, что в трубе есть что–то непонятное, в чём нам хотелось бы разобраться. Может быть, это действительно эолова арфа, а может, и нет.
— Но кто же додумался натянуть её в каминной трубе? Ведь сажа непременно испортит струны!
— А вдруг это вовсе не каминная труба? Скажи, Дейви, там много сажи?
— Нет, сэр, никакой сажи тут вообще нет. Только камни и извёстка.
— Вот видите, миледи? Мы даже не знаем, каминная это труба или нет.
— Какая же ещё, если построена здесь вместе с остальными?
— Может, она и ведёт к камину в одной из комнат, но если бы в нём когда–нибудь разводили огонь, даже очень, очень давно, внутри непременно остались бы следы дыма и сажи. Завтра я вернусь сюда с лестницей и всё выясню.
— А сегодня нельзя? — почти умоляюще проговорила Арктура. — Мне так хочется поскорее во всём разобраться!
— Как пожелаете, миледи. Сейчас схожу и принесу. По–моему, я видел стремянку в самом низу башни, возле садовой калитки.
— Пожалуйста, если вам не трудно!
— Я тоже спущусь и помогу вам её тащить, — предложил Дейви.
— Ты не должен оставлять леди Арктуру одну, — сказал Донал. — Правда, не знаю, смогу ли я втащить стремянку по винтовой лестнице, особенно если она длинная. Если у меня ничего не выйдет, поднимем её блоком, как поднимали уголь.
Донал ушёл, а Дейви с Арктурой остались ждать. Вечер был довольно холодным, но Арктура была тепло одета, а Дейви был вполне закалённым и выносливым парнишкой. Они уселись возле нагромождённых вместе труб и стали разговаривать.
— Знаешь, Арки, ты мне уже давно ничего не рассказывала, — сказал Дейви.
— А зачем тебе мои рассказы? Теперь у тебя есть мистер Грант. Он же нравится тебе гораздо больше, чем я!
— Понимаешь, — задумчиво начал Дейви, ничем не возражая на её грустный полуупрёк, — сначала я его боялся. Правда, по–моему, сам он не хотел меня пугать. Он просто хотел, чтобы я его слушался. А тебя я никогда не боялся.
— Не сомневаюсь, что он гораздо меньше на тебя сердится, чем я.
— Мистер Грант вообще на меня не сердится. А если ты когда–то и сердилась на меня, то я вообще этого не помню. Помню только, что вёл себя не совсем хорошо. Иногда я об этом вспоминаю, когда вечером лежу в постели, и мне становится ужасно стыдно! Но потом я говорю себе, что ты меня простила, и сразу засыпаю.
— А почему ты думаешь, что я простила тебя?
— Потому что я тебя люблю.
Арктура не увидела в его словах никакой логики и задумалась. Она прощала мальчика вовсе не потому, что он любил её; наверное, его любовь к ней уверила его в том, что она простила его! Любовь сама служит себе оправданием и неизменно видит себя во всём, на что смотрит. А прощение неотделимо от неё, и его непременно можно увидеть всюду, где есть любовь.
— Тебе нравится мой брат? — спросил Дейви.
— Почему ты об этом спрашиваешь?
— Потому что все говорят, что когда–нибудь вы с ним поженитесь, но вы почему–то совсем не любите бывать вместе.
— Всё это ерунда! — краснея, отрезала Арктура. — И зачем это люди мелют всякий вздор?
— Ну, ему ты тоже не больно нравишься, — философски заметил Дейви. — Ему нравится Эппи.
— Тише, тише! Ты не должен такое говорить.
— Я видел, как они с Эппи целовались. А тебя он ещё ни разу не поцеловал.
— Только этого не хватало!
— А разве так можно? — спросил Дейви. — Если Форг собирается жениться на тебе, как он может целоваться с Эппи? Разве это хорошо?
— Он вовсе не собирается на мне жениться.
— Он бы женился, если бы ты сама этого захотела. Папа так очень хочет.
— Откуда ты знаешь?
— Ну, я же не глухой! Однажды он сказал: «Когда замок будет наш…», а я его спросил, как такое может быть. А он говорит: «Когда Форг женится на Арктуре, замок перейдёт к нему. Так оно и должно быть. Титул никогда не должен отделяться от имения».
Кровь жарко прилила к щекам Арктуры и застучала в висках. Неужели её считают лишь безделушкой, существующей в придачу к ценному имуществу? Блестящей обёрткой для дорогого подарка? Но она тут же вспомнила, как причудливо порой ведёт себя дядя. Не будь граф таким странным человеком, вряд ли он стал бы свободно говорить столь дерзкие вещи в присутствии мальчика, который по своей наивности вполне мог пересказать их хозяйке замка.
— Ты же не хочешь никому отдавать свой замок, Арки? — снова спросил Дейви.
— В любом случае, я не отдам его человеку, которого не буду любить.
— На твоём месте я вообще не стал бы выходить замуж и оставил бы замок только себе. Не понимаю, почему он должен достаться Форгу!
— Значит, хочешь, чтобы моим мужем был замок?
— По крайней мере, он хороший, большой и сильный. Будет защищать тебя от всяких врагов. И болтать не будет, когда тебе захочется помолчать.
— Это правда. Но ведь от глупого и бессловесного мужа быстро устаёшь, будь он даже самым большим и сильным.
— Зато он никогда не будет тебя обижать. Я уже не раз слышал, как папа говорит о каком–то муже, который жестоко обижал свою жену. Иногда мне даже кажется, что он говорит про себя. Но ведь такого не может быть!
Арктура не ответила. В её памяти смутно всплыли услышанные когда–то истории, полузабытые намёки и разного рода догадки, указывающие на то, что между дядей и его женой не всё было благополучно. Быть может, теперь дядя сожалеет о своей жестокости? Быть может, мысли о прошлом не дают покоя его совести, и он принимает свои жуткие снадобья, чтобы хоть как–то забыться?
Но рядом с Арктурой сидел Дейви, и она не могла вслух говорить такие вещи о его отце. Поэтому она почувствовала немалое облегчение, увидев, что на крыше появился Донал. Протащить стремянку по крутым и узким поворотам оказалось делом нелёгким, но его упорство победило, и в конце концов он вылез с ней на обзорную площадку. Ещё через несколько минут он пробрался к Арктуре и Дейви, прислонил лестницу к трубе и присел, чтобы немного отдышаться.
— Ну что ж, сейчас мы всё увидим, — наконец сказал он, подымаясь.
— Вы же устали! — возразила Арктура.
— И что в этом страшного, миледи? Мужчине полагается не один раз устать, пока он вечером не доберётся до постели, — весело откликнулся Донал.
— Скажите, мистер Грант, должна ли девушка выходить замуж за человека, которого она не любит? — неожиданно спросил Дейви.
— Конечно нет, Дейви!
— Скажите, мистер Грант, — поспешно перебила Арктура, опасаясь, как бы Дейви не сказал лишнего, — в чём заключается долг женщины, наследующей большое имение? Может быть, ей лучше постараться от него избавиться? Или она должна сама взять его в свои руки?
Донал немного подумал.
— Сначала надо понять, какие обязательства налагает на наследника эта собственность, — сказал он, — но, боюсь, на этот вопрос я ответить не смогу.
— А разве кроме этого не существует обязательств перед семьёй?
— Перед семьёй у нас очень много обязательств.
— Я не имею в виду только тех родственников, которые живут с нами под одной крышей. Кроме них надо подумать и о тех, которые передали нам своё имущество. Ведь имение принадлежит не столько мне, сколько всей моей семье, и будь у меня брат, замок отошёл бы к нему. Может быть, семья только выиграет от того, что я уступлю замок следующему после меня наследнику? Поверьте, я спрашиваю вовсе не из праздного любопытства. Власть и большое имущество кажутся мне не слишком завидной долей. Они мне только мешают.
— Мне кажется, — ответил Донал, — что уже тот факт, что вы не унаследовали бы замка, будь у вас брат, показывает на то, что это произошло не случайно: вы были посланы в мир, чтобы замок достался вам. А если это так, вместе с ним Бог налагает на вас определённые обязательства, которых нельзя избегать, отказываясь от имущества или возлагая свой долг на другого. Если бы замок действительно достался вам только от семьи, а не от Бога, тогда вы вполне законно могли бы задавать подобные вопросы, но, честно говоря, в таком случае я, наверное, даже не смог бы беседовать с вами на эту тему. Я понимаю свой долг по отношению к овцам или коровам, которых пасу; по отношению к своему хозяину, к родителям, к братьям и сёстрам, к Дейви. Я обязан любить и почитать своих предков, хранить их доброе имя, хотя эта обязанность, по сути дела, растворяется в иной, неизмеримо высшей. Но что касается оставленного ими имущества, над которым они больше не властны и о котором, надеюсь, больше не думают, — честно говоря, здесь я не вижу никакого долга кроме тех обязанностей, которые связаны с самим этим имуществом — или имением, что бы то ни было.
— Но ведь семья включает в себя не только предков, но и потомков.
— Лучше всего мы послужим потомкам, если сохраним их наследство в самом хорошем состоянии, тщательно исполнив свой долг по отношению к доставшейся нам собственности — так, чтобы от неё исходил свет праведности.
— И что вы называете долгом по отношению к собственности?
— Смотря из чего она состоит.
— Ну, например, из земли.
— Если бы сама по себе земля не обладала никакой ценностью, какие обязательства вменялись бы тогда её владельцам?
— Какие же тут могут быть обязательства?
— Тогда в чём заключается ценность земли?
Леди Арктура смешалась и не смогла ничего ответить. Донал немного помолчал и заговорил снова:
— Если бы вы смотрели на собственность исключительно мирским взглядом, в нашем разговоре не было бы никакого смысла. И всё же, по–моему, в вас до сих пор живёт смутное ощущение, что, несмотря на то, что лучше и праведнее всего поступать по–Божьему, пути мира сего тоже не стоит презирать. Тем не менее, одно остаётся несомненным: ничто, противящееся Богу и путям Его, просто не может быть истинным. Подлинная ценность любого имущества состоит лишь в том, что с его помощью можно творить Божью волю. Настоящего успеха добивается лишь тот, кто действительно творит её. Никакого другого успеха во вселенной и быть не может.
Арктура молчала. Она ненавидела себялюбие, но при этом унаследовала предрассудки, которые были себялюбивыми до мозга костей. От таких пороков избавляться труднее всего, и бывает, что даже самые светлые души лелеют их чуть ли не до конца своей жизни. Донал понимал, что в отношении имения и собственности Арктуре придётся много и тщательно думать. Однако он так же хорошо понимал, что она ни за что не оставит этот щепетильный вопрос без размышлений, и потому решил пока больше ничего не говорить. Перед тем, как возводить стены, нужно заложить крепкий фундамент, так что любые споры и доводы будут бесполезными и даже вредными, если спорящие не договорятся об истинности или ложности тех предпосылок и аксиом, на которые опираются их рассуждения.
Он повернулся к стремянке, прислонил её к трубе, поднялся и заглянул в отверстие. Его вытянутой руки как раз хватало, чтобы достать до той самой решётки, о которой говорил Дейви. Проволока была туго натянута, и на ней не было ни единого следа ржавчины; значит, она не была ни железной, ни стальной. Кроме того, чуть ниже на другой стороне трубы Донал увидел ещё одно окошечко света; видимо, где–то там было ещё одно такое же отверстие!
Затем он заметил, что каждая последующая струна (он уже не сомневался, что перед ним струны) была размещена чуть ниже предыдущей и все они были натянуты под наклоном от одного отверстия к другому — несомненно, для того, чтобы ветер проходил прямо сквозь них, проскальзывая между двумя окошками в трубе. Нет, наверняка призрачная музыка раздаётся именно отсюда!
— Знаете ли вы, миледи, каким образом должна быть размещена эолова арфа, чтобы ветер мог задевать её струны? — спросил он, спустившись вниз.
— Та, которую я видела, была натянута прямо в окне, — ответила Арктура, — и нижнюю раму открывали совсем чуть–чуть, чтобы впустить ветер.
Донал почти уверился в своих предположениях. Он тут же в подробностях описал Арктуре всё, что увидел в трубе.
— Конечно, — добавил он, — окончательно всё можно проверить только тогда, когда подует нужный нам ветер и мы сможем посмотреть, заиграет ли музыка, если, например, закрыть одно из отверстий, или нет. Придётся подождать.
Глава 42
Братская помощь
Однако Донал чувствовал, что даже убедившись в истинности своих догадок и уверившись, что непонятная музыка раздаётся от струн эоловой арфы, устроенной в каминной трубе, никогда не использовавшейся по назначению, они ещё не разгадают всей связанной с нею тайны. Возможно, кому–то было бы достаточно и первого открытия, но Доналу хотелось знать больше. Ему хотелось выяснить, действительно ли загадочная труба ведёт к одному из домашних каминов и если да, то в какой комнате этот камин находится. И всё потому, что в голове у него возник вопрос: а что если призрачная музыка каким–то образом связана с услышанной им историей об исчезнувшей комнате?
Тем временем пытливые расспросы любителей старины о древних преданиях и легендах подбирались к замку всё ближе и ближе, и потому пересудов о замке и его прежних обитателях в округе стало ещё больше, и в этих разговорах то и дело упоминалось жуткое привидение, которое до сих пор бродит по его залам и коридорам. Донал полагал, что рассказы о привидении пошли из–за того, что кто–то из жителей случайно заметил графа во время его ночных прогулок. Домашние же слуги, видели они сами хоть что–нибудь или нет, неизменно связывали подобные истории с легендой о таинственной комнате. Именно оттуда появлялся зловещий призрак, и именно туда он удалялся с первыми лучами рассвета.
Сам Донал всё свободное время проводил со своим другом Эндрю Коменом. Старику стало легче, и он собрался было снова приняться за работу, но вскоре понял, что сапожничать ему уже невмоготу. Силы покинули его, и любое, даже самое незначительное усилие причиняло ему мучительные страдания. Было больно смотреть, как он сидит за своим верстаком, с трудом протыкая шилом кожу и тут же останавливаясь из–за страшного кашля, сотрясавшего его исхудавшее, видавшее виды тело. Щёки его впали, лицо побледнело, он почти перестал смеяться и шутить, хотя ничуть не утратил радостного добродушия и всегда выглядел спокойным и довольным. Он понял, что выздороветь ему уже не удастся и медленная болезнь в конце концов приведёт его домой. Он был готов уйти хоть сейчас — или остаться среди живых подольше, как будет угодно Богу.
В этом не было ничего странного или чудесного. Однако некоторые добропорядочные христиане потихоньку удивлялись, что Эндрю не выказывает особого беспокойства о том, как будет жить Дори после того, как его не станет. Домишко, правда, был их собственный, но денег в нём не было, даже для того, чтобы уплатить все налоги, а если Дори и решит его продать, вырученных денег на жизнь не хватит. Соседи сурово осуждали такое легкомысленное равнодушие к судьбе жены. К тому же им казалось, что оставаться столь радостным и спокойным на краю могилы просто неприлично. Ни один из них даже одним глазком не взглянул на тот мир веры, в котором Эндрю прожил почти всю свою жизнь. Ни один из них не способен был понять, что для Эндрю допустить малейшую опасность зла в судьбе Дори было равносильно тому, чтобы признать, что вселенная покоится на скользких плечах господина Случая и в любой момент может покачнуться и разбиться вдребезги.
Однажды Донал случайно услышал, как Дори чуть слышно охнула, заглянув в глиняный чайничек, где хранились деньги. После настойчивых расспросов она призналась, что во всём доме у них осталось всего шесть пенсов. С тех пор, как Донал появился в замке, он почти ничего не истратил, и потому кое–какие деньги у него были. Отец с матерью вернули всё, что он им послал, уверяя, что ни в чём не нуждаются: сэр Гибби так хорошо за ними присматривает, что теперь они катаются как сыр в масле. По крайней мере, сами они считали свою нынешнюю жизнь неслыханной роскошью. Роберт даже боялся, не впадут ли они в безбожное угождение плоти, если Джанет будет два раза в неделю готовить ему мясной бульон! Поэтому Донал вполне мог истратить свои скромные средства на тех ближних, что жили сейчас рядом с ним, и его щедрые родители лишь от всей души одобрили бы такое решение. С деньгами они поступали как самые настоящие аристократы: не тратили зря ни единого гроша, но ни разу не отказали никому в нужде.
— Эй, Эндрю, — сказал Донал, почти бессознательно переходя на родной шотландский, потому что здесь он был уместнее всего, — что–то я смотрю, у вас деньги совсем на исходе. Работать–то вы сейчас не можете.
— Если и так, дивиться тут нечему, — отозвался Эндрю. — Дори никогда не говорит о таких пустяках.
— Что ж, — продолжал Донал, — слава Богу, что у меня есть кое–какие деньжата. Мне они сейчас не нужны, так чего их разбазаривать, коли они в дело могут сгодиться? И потом, у братьев и кошелёк должен быть один.
— А как же ваши родители? — спросил Эндрю.
— О них есть кому позаботиться, — ответил Донал. — Они сейчас живут припеваючи, как раньше никогда и не живали, — ничуть не хуже, чем я в графском замке. Видите ли, у них есть один друг, который без их помощи никогда бы не стал ни знатным, ни благородным. Он для них ничего не пожалеет. Так что всё моё серебро в вашем распоряжении.
Старик–сапожник подробно и тщательно расспросил Донала о его деньгах, затратах и будущем заработке и увидел, что его молодой друг так же спокойно и радостно, как он сам, доверяется заботе своего Господа.
Убедившись, что Господь не наделил Донала никакими другими обязанностями, кроме как помогать друзьям (особенно тем, кто тоже вверил себя Ему), Эндрю наконец сдался.
— Вы поймите, — добавил Донал, — я ничуть не сомневаюсь, что Господь усмотрел бы все ваши нужды, не будь у меня чем вам помочь. Но ведь это Он дал мне деньги, так же верно, словно Сам сунул их мне в руку и сказал: «Вот, Донал, это тебе!» В мире такое, конечно, не одобряется, но мы–то с вами знаем, что правда, а что неправда! Мы же знаем, что и серебро, и золото лишь на то годятся, чтобы творить ими волю Божью. А ведь помогать ближнему — и есть Его воля. Не то, чтобы у Самого Господа денег мало. Просто Он любит, чтобы и мы тоже иногда друг другу помогали.
— Хорошо, я согласен, — проговорил Эндрю.
— Тогда вот вам всё, что у меня есть.
— Нет, нет, так не годится, — запротестовал сапожник. — Что же я, совсем уж нищий или грабитель без стыда и совести? Зачем вы мне всё это сразу отдаёте? Лучше давайте нам понемножечку, и мы с Дори будем кормиться из вашей руки, словно из клюва небесных воронов Господних, приносящих пищу прямо с Его стола. — Тут, несмотря на неживую бледность и нездоровую худобу его лица, в глазах Эндрю зажёгся огонёк прежнего озорного веселья.
— Нет, нет, сэр, — продолжал он, — вы лучше поговорите с Дори сами и дайте ей то, что она у вас попросит, ни больше, ни меньше. А то она расстроится. Кто знает, что со всеми нами будет? Может, и смерть скоро пожалует. Или знаете что? Дайте ей шиллингов пять, а когда они все выйдут, она вам скажет.
Доналу пришлось уступить, но перед уходом он несколько раз настойчиво повторил Дори, что все его деньги остаются полностью к её услугам.
— Одежда у меня почти вся новая, — сказал он. — Сшили мне её перед самым отъездом. В замке меня кормят и поят, да ещё и разрешили свободно рыться в такой замечательной библиотеке! Чего ещё мне нужно? Так что для меня это самое настоящее счастье и богатство отдать свой заработок вам. Не знаю, Дори, найдётся ли в мире ещё кто–нибудь — кроме, разве, самого Господа, — кто так же сильно любил бы вашего старика, как вы да я. И ведь случись со мной что, вы бы с Эндрю тоже последним со мной поделились. А я сейчас отдаю вам вовсе не последнее, а лишнее. Неужели же вы не возьмёте у меня того, что сами бы отдали с радостью, — пока у меня есть, что вам отдать?
После таких уговоров Дори просто не могла не уступить и, уверившись, что муж не против, с благодарностью приняла протянутую им помощь.
Глава 43
Эппи и Кеннеди
Когда Стивен Кеннеди услышал, что Эппи вернулась жить к деду с бабкой, у него в сердце ожила слабая надежда. О том, что произошло между нею и Форгом, он ничего не знал, но видел, что Эппи ходит грустная. А вдруг он сможет чем–то ей помочь? Разлука вселяла в его душу всё более нежные чувства и мысли о неверной возлюбленной. Он готов был всё простить и отмести все подозрения, если она снова позволит ему любить её. До сих пор застенчивость и скромность мешали ему подойти к ней, но теперь он почти всё время прохаживался неподалёку от дома Коменов в надежде хоть одним глазком увидеть Эппи. Когда она начала выходить в город, Стивен неизменно следовал за ней по пятам, но всё время зорко следил за тем, чтобы она его не видела. Она же была настолько погружена в свои мысли, что ничего не замечала.
Наконец однажды вечером Кеннеди набрался–таки смелости и решил, что непременно подойдёт и поговорит с ней. Вечер был тихий и светлый. Одна половина улицы утонула в причудливых чёрных тенях, другая неярко светилась бледной лунной желтизной. На светлой стороне люди, стоящие у дверей своих лавочек, могли без труда увидеть и узнать своих соседей, живших за два–три дома, а на тёмной даже самые близкие друзья могли разминуться, не разглядев друг друга. Кеннеди видел, как Эппи зашла в лавочку булочника, и укрывшись под тенью близлежащей крыши, стал дожидаться, пока она снова выйдет, решив, что обязательно заговорит с нею. Эппи не было довольно долго, но рыбаки — люди терпеливые и привыкли ждать. Наконец она появилась. Однако к тому времени несмотря на неистощимое терпение решительности у Кеннеди поубавилось, и потому, когда девушка вышла из лавки, он спрятался в углубление арки, подождал, пока она пройдёт мимо, и ещё раз украдкой последовал за ней. Он прошёл всего несколько шагов, но в нём вдруг проснулась то ли новая смелость, то ли простое отчаяние, и не успел он опомниться, как уже стоял перед Эппи, словно чья–то рука взяла его за шиворот и поставила прямо у ней перед носом. Когда он выступил из темноты, девушка вздрогнула от испуга и сдавленно вскрикнула.
— Не бойся, Эппи, — успокоительно заговорил Стивен. — Я и волоса на твоей голове не трону. Лучше пусть меня самого повесят.
— Уходи, — отрезала Эппи. — Кто дал тебе право стоять у меня на пути?
— Прав–то у меня и нет никаких, разве только люблю я тебя больше прежнего, — сказал он. — Не знаю, поверишь ли, позволишь ли сказать тебе об этом.
Всё это время Эппи ждала от него упрёков и возмущённого негодования, но теперь его робкие, ласковые слова тронули ей сердце, и она неожиданно для себя закрыла лицо руками и разрыдалась.
— Если я чем–то могу облегчить тебе это горе, Эппи, — продолжал Кеннеди, — ты только скажи! — Я не стану больше просить твоей руки; знаю, ты этого не хочешь. Но если можешь, постарайся увидеть во мне друга — не тебе, так твоим старикам! — который готов помочь вам в любой беде. Ради тебя я на всё готов. Хочешь, хоть прямо здесь на колени встану, только скажи. На себя мне теперь наплевать, лишь бы сделать что доброе для другого. А уж кому мне хочется помочь больше всех на свете, как не тебе?
Вместо ответа Эппи продолжала безутешно рыдать. Она чувствовала себя совсем несчастной. Она уже почти убедила себя, что между нею и лордом Форгом всё кончено, и не будь ей так стыдно, наверное, позволила бы Кеннеди утешить себя на правах старого друга. В голове у неё всё так перемешалось и перепуталось, а вокруг всё было таким серым и нерадостным, что она могла лишь стоять и плакать. Она всё плакала и плакала, и поскольку встретились они в глухом переулке, в который не выходило ни одного окна, Кеннеди, по простоте сердца и из желания утешить ту, которая совсем не заслуживала его утешения, подошёл к ней, обнял её за плечи и сказал:
— Не бойся меня, Эппи. Слишком уж душа у меня болит, чтобы на тебя сердиться. Я ведь и правда ничего от тебя не хочу, и не стал бы навязываться в помощники, кабы не был старым другом. Может, вам что–нибудь нужно? Ведь нелегко, наверное, приходится! Я слышал, с дедом–то у тебя вон какое несчастье случилось. Тут большого ума не надо, чтобы сообразить, как вам сейчас тяжко. Будь покойна: пока у моей матушки есть и кров, и пища, и деньги, она в минуту с вами поделится — и с тобой, и с твоими стариками.
Стивен говорил про свою мать, но она жила лишь на то, что приносил в дом он сам.
— Спасибо тебе, Стивен, — ответила Эппи, растроганная его великодушием, — но нам ничего не нужно. У нас всё есть.
Она двинулась дальше, прижимая к глазам передник. Кеннеди пошёл за ней.
— Если молодой граф чем–нибудь тебя обидел, — вдруг сказал он, — и если ты хочешь, чтобы он за это заплатил, то я…
С быстротой разъярённой кошки Эппи обернулась к нему, и Кеннеди увидел, как гневно сверкнули её глаза.
— Ничего мне от тебя не нужно, Стивен Кеннеди! — отрезала она. — А лорд Форг тебе вообще никто. Он и мне–то пока никто, — добавила она, внезапно почувствовав новый прилив печали и жалости к себе, и снова залилась горькими слезами.
С неуклюжестью сильного человека, робеющего перед любимой девушкой, Кеннеди опять попытался утешить её, передником вытирая ей слёзы. Как раз в этот момент из–за поворота неожиданно вывернул какой–то человек и, быстро шагая вдоль переулка, чуть не наткнулся прямо на них. Он отпрянул, остановился и хотел было пройти мимо, но вместо этого почему–то подошёл ближе и стал пристально вглядываться в их лица. Это был лорд Форг.
— Эппи! — воскликнул он тоном негодующего изумления.
Эппи вскрикнула и кинулась к нему, но он с возмущением оттолкнул её.
— Ваша светлость, — сказал Кеннеди, — Эппи не хочет меня видеть, не хочет, чтобы я её утешал. Наверное, ей теперь никто не нужен кроме вас. Но клянусь Богом, если вы хоть раз её обидите, я не успокоюсь, пока не заставлю вас в этом раскаяться.
— Идите к чёрту! — огрызнулся Форг. — Я ещё сведу с вами счёты за старое! А её можете забирать себе. Делить её с вами я не собираюсь!
Эппи боязливо накрыла ладонью его руку, но он опять отпихнул её.
— Ах, ваша светлость! — сдавленно вскрикнула она. Голос изменил ей, и она снова заплакала.
— Как могло случиться, что я застал тебя здесь, с этим человеком? — гневно вопросил Форг. — Я не хочу быть несправедливым, но все обстоятельства против тебя, милая моя!
— Ваша светлость… — проговорил Кеннеди.
— Заткнитесь! Пусть она говорит сама.
— Я с ним не встречалась, ваша светлость! Я вообще не позволяла ему к себе подходить! — всхлипывала Эппи. — Видишь, что ты натворил? — яростно набросилась она на Кеннеди, и слёзы её внезапно высохли. — Ты только горе мне приносишь! И зачем, спрашивается, ты за мной пошёл? Видишь, что наделал? Теперь его светлость и говорить со мной не хочет! Неужели мне и из дома нельзя выйти, чтобы ты за мной по пятам не шатался? Глаза бы мои тебя не видели!
Кеннеди повернулся и зашагал прочь. Эппи, опять залившись слезами, тоже повернулась было, чтобы уйти, но Форг успел убедиться, что между нею и Кеннеди ничего нет, и его попытки утешить плачущую девушку увенчались гораздо более быстрым и полным успехом, чем все старания незадачливого рыбака.
Находясь в отъезде, лорд Форг вполне спокойно обходился без общества Эппи, но вернувшись домой и не находя ничего другого, что могло бы вызвать в нём хоть какой–нибудь интерес, вновь начал подумывать о ней. До сих пор со странной смесью сожаления и облегчения он воображал, что его чувства к Эппи безвозвратно угасли. Но теперь они снова начали разгораться, и он отправился в город, смутно надеясь её увидеть. Когда он наткнулся на неё во время встречи с прежним возлюбленным, в первую секунду им овладело сильное чувство непростительного оскорбления, а вслед за ним — ещё более сильная убеждённость, что он по–прежнему до безумия в неё влюблён. Прилив былой нежности широкой волной хлынул на зыбучие пески ревности и бесследно затопил их, так что перед тем, как расстаться, лорд Форг и Эппи договорились встретиться завтра в более подходящем месте.
Донал сидел за столом в домике Коменов и читал больному вслух. У него появилась возможность познакомить Эндрю с многими сокровищами, о существовании которых старик даже не подозревал. Последние дни слабости и болезни были самыми блаженными в его жизни, ибо в это время для Эндрю Комена можно было сделать в сотни раз больше, чем для многих людей с неизмеримо лучшим образованием.
Перед тем, как войти в дом, Эппи как могла вытерла с лица следы прошедшей бури, но глаза её неудержимо сияли, выдавая радость, вновь зажегшуюся в её сердце. Когда она вошла, Эндрю посмотрел на неё и сразу же разгадал её тайну. Он прочитал всё в её лице, а Донал, сидевший с книгой спиной к Эппи, прочитал горькую новость на лице старика.
«Она виделась с Форгом, — сказал он себе. — Эх, Эндрю, поскорее бы тебе умереть!»
Глава 44
Разговоры и размышления
Когда лорд Морвен узнал о возвращении своего сына, он послал за Доналом и принял его совсем по–дружески. Он сказал, что несмотря на несогласие с некоторыми из его взглядов, он, тем не менее, рассчитывает на его искренность и честность и потому покорнейше просит Донала осведомлять его о всех действиях лорда Форга. Донал же ответил, что признаёт полное право его светлости знать о том, что делает его сын, однако не может взять на себя роль шпиона и доносчика.
— Но я предупрежу лорда Форга, — сказал он, — что буду непременно сообщать вам о тех его действиях, которые станут известны мне и должны быть известны вам. Правда, по–моему, он уже и так это понял.
— Вот ещё! Из–за этого он только станет осторожнее! — возразил граф.
— Тайком я ничего делать не стану, — ответил Донал. — Я не стану помогать человеку хранить нечестивую тайну, но и раскрывать её нечестным образом тоже не собираюсь.
Через несколько дней лорд Форг столкнулся с Доналом в коридоре и уже хотел пройти мимо, не обращая на учителя никакого внимания, но тот остановил его и сказал:
— По–моему, ваша светлость, после возвращения вы уже успели повидаться с Эппи.
— А вам–то что до этого?
— Я хочу, чтобы вы знали: я буду сообщать вашему отцу всё, что сочту нужным, касательно ваших ухаживаний за Эппи.
— Ваши предостережения излишни. Однако не многие доносчики стали бы предупреждать меня об этом, так что примите мою благодарность. Тут я у вас в долгу. Однако вам ничем не смыть позор столь низменного занятия.
— Ваши суждения обо мне интересны мне не больше, чем суждения вон той вороны.
— Вы что, сомневаетесь в моей чести? — презрительно ухмыльнулся Форг.
— Сомневаюсь. Я вообще в вас сомневаюсь. Вы и сами–то себя не знаете, и время вам это покажет. Ради Бога, ваша светлость, опомнитесь! Посмотрите на себя! Вы в ужасной опасности!
— Лучше согрешить ради любви, чем поступать благочестиво из обыкновенного страха. А ваши угрозы мне противны. Я их презираю!
— Угрозы, ваша светлость? Разве это угроза — предостеречь вас о том, что ваша собственная совесть может обернуться для вас проклятием? Что познание себя может стать для вас сущим адом и вы дойдёте до такого состояния, что будете стремиться лишь к тому, чтобы забыться? Помните, что сказано у Шекспира о Тарквинии?
Он сам себе судья неумолимо,
Он сам себе бесславие за грех,
Алтарь души разрушен, и со всех
Сторон летит несметная забота
И требует сурового отчёта.
— Да провалитесь вы со своими проповедями! — огрызнулся Форг и отвернулся.
— Ваша светлость, — повторил Донал, — пусть вы не слушаете меня, но есть проповедники, которых вы просто обязаны выслушать.
— Надеюсь, они не будут такими же многоречивыми и нудными, — с ехидцей процедил Форг.
— Не беспокойтесь, не будут, — заверил его Донал.
Все мысли Форга были заняты одной заботой: как встречаться с Эппи, чтобы не подвергать себя опасности. У него не было вероломных замыслов. Хотя его нравственные идеалы были весьма посредственными, он всё равно не смог бы уважать себя за сознательное коварство. Однако если влюблённый юноша всё–таки любит себя больше, чем возлюбленную, предательство уже зреет в его душе, и стоит он на скользком пути. Человеку, уже совершившему предательство, оно кажется лишь естественным средством самосохранения, и тот, кто способен на низость, не может увидеть всю гнусность своих поступков. Уже одно это должно подвигнуть нас к осторожности в суждениях о самих себе, особенно когда мы пытаемся защищаться. Форг не подозревал себя в коварстве, хотя и знал, что его страсть обрела утраченную было силу и ожила лишь из–за одного ревнивого нежелания отдать девушку другому. Он не стыдился того, что уже начал забывать Эппи, но потом встрепенулся и загорелся новой страстью. Останься он в гостях ещё на полгода, он и вовсе позабыл бы о ней.
Но если его влюблённости достало для того, чтобы не взирать на низменность положения его пассии, на низменность её манер, мыслей и чувств, то, быть может, его любовь не угасла бы так скоро, как может показаться со стороны? И потом, по натуре Эппи вовсе не была низменной. Многие люди самого скромного происхождения и образования оказываются намного менее вульгарными, чем некоторые из тех, что принадлежат к сливкам общества.
Конечно, лорд Форг был воспитан на многочисленных условностях, и время от времени столь неожиданная фамильярность с простушкой–горничной несомненно должна была вызывать в нём чуть ли не отвращение. Однако пока дело ограничивалось игривым флиртом, даже то, что отталкивало его в Эппи (надо ли говорить, что сама по себе её натура вовсе не была утончённой и благородной?), лишь придавало делу особую пикантность, а пробудившаяся страсть и вовсе затмила все подобные возражения. Войди Эппи в круг его знакомых в качестве жены, Форг, наверное, начал бы стыдиться её неотёсанности, которая на самом деле была всего–навсего простотой. Сейчас она вовсе не казалась ему невоспитанной или вульгарной; ведь мы не считаем невоспитанным грудного младенца или только что родившегося ягнёнка, хотя и признаём, что ни тот, ни другой совершенно неуместны в аристократической гостиной. Форг непременно счёл бы Эппи низкой, если бы влюблённость не заставила его отдать ей должное. Любовь не только открывает нам глаза, но и заставляет их закрывать. Правда, многие из тех, кто увидел было истину, а потом снова ослеп, думают, что глаза их, наконец–то, открылись окончательно.
Сначала Эппи вела себя точно так же, как и раньше, разве что плакала поменьше. Она продолжала усердно трудиться по дому, не жаловалась даже на самую неблагодарную работу и, казалось, хотела загладить прошлую вину, хотя на самом деле старательно скрывала вину нынешнюю: она пыталась искупить то, что держала в тайне, исполняя свои обязанности с ещё большим рвением. Однако постепенно в её лице и манерах стала проявляться прежняя дерзость вкупе с неясным смущением. Правда, подобные вспышки происходили так редко и неявно, что заметить их мог лишь человек, хорошо знающий её повадки. Донал сразу понял, что их отношения с Форгом возобновились. Тем не менее, по вечерам Эппи по–прежнему никуда не выходила, кроме как по поручению Дори, но даже тогда возвращалась домой как можно скорее, словно желая избежать подозрений.
В хорошую погоду Донал уводил Дейви в лес или в поле, чтобы они вместе могли наблюдать и извлекать все возможные уроки из того, что матушка–Природа творит в своих многочисленных мастерских. Здесь они оба учились внимательно смотреть, подмечать, сравнивать и делать выводы, каждый для себя самого и для своего друга. Донал мало знал о лесной жизни, потому что до сих пор был знаком лишь с горными склонами и лугами, но даже в лесу умел подмечать такое, на что Дейви никогда не обратил бы внимания. Тот, кто лучше всех умеет учиться, и учить будет лучше всех.
Однажды, когда они шли по опушке редкого ельника, Дейви, неожиданно меняя тему разговора, вдруг сказал: — Интересно, повстречаем мы сегодня Форга или нет? Теперь он каждый день встаёт ни свет ни заря и сразу же куда–то выезжает, но не на охоту и не на рыбалку, потому что ни удочки с собой не берёт, ни ружья. Наверное, он тоже за чем–то наблюдает или что–то ищет. Как вы думаете, мистер Грант?
Его слова заставили Донала задуматься. Вечером Эппи сидела дома, а если и выходила, то всего на несколько минут. И вот теперь оказывается, что лорд Форг каждый день выезжает из дома рано утром… Но если Эппи решила, что всё равно будет с ним встречаться, кто может им помешать?
Глава 45
Последняя встреча
Теперь Донал лишь изредка виделся с леди Арктурой, а когда они всё–таки встречались, она не давала ему возможности с нею заговорить. На её лице снова появилось выражение тревоги, а когда она улыбалась, сталкиваясь с ним в коридоре, в её улыбке Доналу чудилась немая мольба, словно она отчаянно нуждалась в его помощи, но не решалась о ней просить. Она стала часто видеться с мисс Кармайкл, и у Донала были все основания опасаться, как бы фарисейство старшей наставницы не легло на расправившийся было дух Арктуры — причём, не так, как роса ложится на свежескошенный луг, а как нежданный мороз охватывает лепестки распустившихся подснежников. Одним из самых суровых искушений для ветхого Адама, ещё живущего в душе человека, любящего истину, бывает христианин–фарисей, ревностно придерживающийся предания отцов и обычно настолько толстокожий, что его не проймёшь никакими духовными доводами: так глухо он защищает все свои уязвимые места. В то же самое время ничто другое не позволяет терпению возыметь в нас совершенное действие. Даже хорошо, что до фарисея невозможно достучаться, что его невозможно убедить, потому что тогда он лишь вошёл бы в круги верных, чтобы плести сеть новых расколов и порождать на теле Церкви свежие язвы и нарывы.
Донал начал думать, что до сих пор слишком снисходительно относился к ужасным доктринам, которые проповедовала мисс Кармайкл. Одно дело, когда человек сам тихо придерживается злого и лживого учения, и, опираясь на те крупицы истины, что всё–таки в нём остались, пытается как можно лучше исполнять всё, чему его научили. Но совсем другое дело, когда подобные учения пытаются навязать робкой и нерешительной душе, которая не может сопротивляться именно из–за присущего ей благородства и почтения к себе подобным. Такие натуры просто не способны подозревать, что другие могут действовать из нечистых побуждений, и потому нередко оказываются жертвами в более грубых и нещепетильных руках. Поэтому Донал решил, что, хотя вступать в спор с почитателем буквы закона дело довольно рискованное, буква — гораздо более подходящая материя для спора, чем дух. Ибо пока дух кроется в букве неузнанным, в нём нет никакой силы, и суровый законник не способен увидеть, что Бог никак не мог вложить в букву тот смысл, который чудится в ней ему самому. Несмотря на риск, Донал решил всегда оставаться наготове, и если Бог даст ему нужные слова, смело провозглашать Его правду, не щадя ничьего самолюбия. Надо сказать, что после этого решения ему не пришлось долго ждать.
Все в замке знали, что Донал любит бродить по заброшенной буковой аллее, и однажды мисс Кармайкл, гордившаяся своими познаниями в Писании и умением с ним обращаться, намеренно потащила туда свою несчастную ученицу. Арктуре вовсе не хотелось туда идти, и в душе она уже готова была взбунтоваться, так ей было стыдно и неловко. Мисс Кармайкл нарочно искала встречи с Доналом. Она просто должна была сокрушить его дерзость по отношению к издревле установленной вере и сломить его вредоносное влияние на Арктуру.
Был ясный осенний день. Почти облетевшие деревья уныло скорбели о своей утрате, и лишь кое–где уцелевшие листья реденькими желтоватыми прядями свисали с терпеливых ветвей. Опавшие листья, устлавшие тропинку толстым сухим ковром, уютно шуршали под ногами, и к тому же изрядно поредевшие кроны уже не мешали солнечным лучам проникать сквозь высокий резной потолок старой аллеи.
Донал неспешно брёл между деревьями с книгой в руках. Время от времени он открывал её и прочитывал несколько строк, а потом запрокидывал голову и смотрел на полуобнажённые ветви, то и дело по–детски взметая ногой облачко сухой опавшей листвы. Как раз за этим легкомысленным занятием и застали его приблизившиеся дамы. Подняв глаза, он увидел, что они совсем рядом, но не заметил того многозначительного взгляда, который мисс Кармайкл бросила на Арктуру, словно говоря: «Видите, каков он, ваш пророк?» Он приподнял свою шапочку и собирался было пройти мимо, но мисс Кармайкл остановилась с улыбкой, явно предназначенной для него. Улыбка её была блестящей, потому что показывала всему миру её великолепные зубы, но неприятной, потому что кроме этого не показывала ничего.
— Торжествуете над падшими, мистер Грант? — спросила она.
Донал в свою очередь тоже улыбнулся.
— Мистеру Гранту это совсем не свойственно, — ответила за него леди Арктура. — По крайней мере, насколько я его знаю.
— Подумать только, как бездумно деревья относятся к своим бедным детям! — произнесла София Кармайкл с напускным сочувствием к опавшим листьям.
— Простите, что не разделяю вашу жалость, — откликнулся Донал, — но у этих листьев нет ничего общего с детьми. Они больше похожи на упавшие пряди волос, отрезанные цирюльником.
— А вы не очень–то вежливы, если так бесцеремонно возражаете даме, — заметила мисс Кармайкл, всё ещё улыбаясь. — Я говорила в поэтическом смысле.
— В неправде поэзии быть не может, — сказал Донал, — а листья для этих деревьев вовсе не дети.
— Ну конечно, — ответила мисс Кармайкл, немного удивлённая тем, что их поединок начался так быстро. — У деревьев нет никаких детей, но…
— Как это нет? — воскликнул Донал. — А буковые орешки у нас под ногами?
Разве они не дети каждого из этих деревьев?
— Да, — отозвалась мисс Кармайкл. — Такие же падшие и потерянные, как и листья.
— Почему вы называете их потерянными? Они должны исполнить то предназначение, ради которого сотворены, а значит, не могут быть потерянными.
— И для чего же они сотворены?
— Не знаю. Только если все они попадут в землю, прорастут и поднимутся буковыми деревьями, они захватят себе не только аллею, но и лужайку и будут всем мешать.
— Вы хотите сказать, что их больше, чем нужно?
— Как я могу сказать, больше их или меньше, если не знаю, для чего они нужны? Может, для того, чтобы дерево продолжало жить, ему просто необходимо производить на свет именно столько семян? А может, все они нужны для того, чтобы вернуться в землю, щедро питающую их родителя?
— Но вы не станете отрицать, что на свете всё же есть потерянные и заблудшие?
— Конечно, не стану, — пожал плечами Донал. — Иначе для чего Ему приходить в мир и взыскивать заблудшее?
Подобных высказываний наша высокоучёная и богословски образованная дама от него не ожидала и потому не сразу нашлась с ответом.
— Но некоторые так и остаются потерянными и заблудшими, — сказала она.
— Несомненно. Есть такие овцы, которые упорно продолжают убегать от своего Пастыря. Но Он всё равно снова и снова отправляется их искать.
— Но Он же не будет искать их до скончания веков?
— Будет.
— Я в это не верю!
— Значит, вы не верите, что Бог вечен и беспределен.
— Верю.
— Неужели? Разве Бог не благ и не милостив?
— Рада видеть, что вам это известно.
— Но если Его благость и милость не беспредельны, значит, и Он Сам перестаёт быть беспредельным.
— У Него есть и другие беспредельные качества.
— Но разве Он не остаётся беспредельным во всех Своих проявлениях? А иначе получается, что в чём–то Он бесконечен и безграничен, а в чём–то нет. Получается, что Он всесилен и всевластен, но в любви и прощении, во всём самом божественном и христоподобном, самом драгоценном и прекрасном Он так и остаётся убогим, ограниченным, строго размеренным и связанным всевозможными условностями!
— Это всё ваши человеческие измышления. Я придерживаюсь исключительно богодухновенного Слова и в своих суждениях исхожу только из него.
— Тогда позвольте мне услышать ваше мнение, — попросил Донал, мысленно вознося к небесам молитву, потому что Арктура стояла рядом со смущённым и озадаченным видом: ей нелегко было следовать за ними и самой понять, кто из двоих говорит правдивее.
Перед тем, как увидеть Донала, наши дамы как раз беседовали о так называемом учении усыновления. Поэтому когда ревностная защитница истины начала искать подходящее оружие против ереси и врага, именно оно первым пришло ей в голову.
— Я считаю, что самое драгоценное учение во всём Писании — это учение об усыновлении. Устами Своего апостола Павла Бог говорит, что некоторых из Своих детей Он усыновляет, а некоторых оставляет так. Это написано в Библии чёрным по белому, и если из–за этого вы подвергнете сомнению беспредельность Божьей милости, то будете виновны в богохульстве.
Спокойным, почти торжественным голосом Донал сказал:
— Милость Божья бесконечна, а ваша доктрина усыновления — одна из самых лживых и вредных, которые только можно придумать. Так называемая Церковь придумала её из–за того, что ей страшно недоставало того самого духа, которым мы взываем: «Авва, Отче!» К сожалению, неверные и невежественные учителя до сих пор нацепляют на Бога эту жуткую маску, пугая Божьих детей и заставляя их без оглядки бежать от объятий Отца.
— Терпеть не могу слезливой чувствительности! — отрезала мисс Кармайкл. — Особенно в религии.
— Вы её и не получите, — ответил Донал. — А теперь скажите мне сами, что вы имеете в виду, говоря об усыновлении.
— Усыновлять, — сказала мисс Кармайкл, смутно подозревая ловушку, — значит брать детей и относиться к ним как к своим собственным.
— Чьих детей?
— Чьих угодно.
— И чьих же тогда детей усыновляет Бог? — настаивал Донал.
Мисс Кармайкл почувствовала, что попалась, но собрала всю свою смелость и продолжала:
— Детей сатаны.
— Если они дети сатаны, разве можно винить их в том, что они творят дела своего отца?
— Вы прекрасно знаете, что я имею в виду. Сотворил их, конечно, не сатана.
Их сотворил Бог, но они согрешили и потому развратились.
— И Бог от них отрёкся?
— Да.
— И они перестали быть Его детьми?
— Да. И стали детьми сатаны.
— Получается, что Бог сначала отрекается от Своих детей, отдаёт их кому–то другому, а потом опять их усыновляет. Но, мисс Кармайкл, это же сущая нелепица! Разве настоящий отец станет так себя вести? Неужели любой нормальный отец станет отрекаться от своих детей, когда он ими недоволен? Неужели он отдаст их в чужую семью, а потом снова пожелает сделать их своими — но уже не родными, а усыновлёнными из этой самой чужой семьи? Выходит, его изначальное отцовство уже ничего не значит, даже для него самого! Да у такого родителя не может быть никаких оснований жаловаться на своих детей!
— Неужели вы осмеливаетесь утверждать, что нечестивые беззаконники являются Божьими детьми точно так же, как благочестивые и хорошие люди?
— Ни в коем случае. Всякий, творящий волю Божью, будет Его сыном в гораздо большей степени, нежели тот, кто упорно отказывается её исполнять. Такие люди рождены из самого Божьего сердца и облечены в естество Иисуса Христа, вся слава Которого заключена в послушании. Но не будь они изначально, по самой своей природе, в самой глубине своего существа, Божьими детьми, никакие вымыслы об усыновлении не смогли бы сделать их Его детьми в этом самом высшем и важном смысле. Неужели вы думаете, что будь у сатаны власть творить себе подобных, его дети когда–нибудь смогли бы стать Божьими детьми? Но мы с вами — а также каждый мытарь, фарисей и грешник в мире — с самого начала в равной степени являемся Божьими детьми. В этом–то и есть корень всякого несчастья и всякой надежды. Поскольку мы Его дети от начала времени, теперь нам нужно либо стать Его детьми всем сердцем и душой, либо навеки погрузиться в отчаяние. Но если бы мы вообще перестали принадлежать Ему, если бы изначальная связь между Ним и нами прервалась — чего не может быть! — искупление было бы невозможным, потому что искупать было бы некого.
— Вы можете говорить, что хотите, мистер Грант, но пока апостол Павел проповедует это учение, я буду его придерживаться. А уж он, наверное, осведомлён несколько лучше вас.
— Апостол Павел не учит ничему подобному! Он проповедует именно то, о чём я сейчас говорил. И говоря об усыновлении, он имеет в виду, что люди, рождённые сынами, наконец–то становятся подлинными сынами Бога, в настоящем смысле этого слова.
— Да как вы смеете рассуждать о том, что имел, а чего не имел в виду сам святой апостол!
— А вы что, мисс Кармайкл, полагаете, что Бог дал нам Евангелие как несмысленным дурачкам? Разве можно достойно и истинно принять слово, если не понимаешь его сути? Оно и даётся нам затем, чтобы мы поняли его, хотя бы отчасти. Без этого оно теряет всякий смысл. По воле и заповеди Господа я просто обязан понять то, что Он мне говорит. Он призывает меня увидеть праведность Своего Слова, потому что, поскольку заповеди Его истинны, я должен обладать способностью понять и осознать их истинность. Именно в надежде увидеть то, что Он хочет мне показать, я каждый день читаю свой Новый Завет. Я читаю его по–гречески, но не нужно даже знаний греческого языка, чтобы увидеть, что именно Павел имеет в виду, говоря о так называемом усыновлении. Надо только повнимательнее вчитаться в его слова с намерением понять, что хочет сказать Павел, а не пытаясь выискать в них учение того или иного доктора богословия. О каком усыновлении идёт речь в Послании к галатам? Об усыновлении сынов и наследников Отца, которые ничем не отличаются от рабов, покуда не станут Ему подлинными и полноправными детьми
[20]. А ещё в одном отрывке Павел тем же самым словом говорит об искуплении тела, о том, что однажды оно перейдёт в иной высший порядок вещей, обретя высшую природу и войдя в свой новый дом, единственно подходящий подлинным сыновьям и дочерям Господа, где мы перестанем быть странниками и пришельцами и станем, наконец, тем, кем были сотворены, детьми в Божьей семье
[21]. И если кто–то станет проповедовать учение апостола Павла так, как будто слушающие его люди не являются по рождению, по самой своей природе, по самому своему существу детьми Божьими, как будто они могут какими–то прошлыми или будущими поступками нарушить эту вечную связь детей со своим Отцом, то такой проповедник пришёл от лукавого, а не от Павла или Христа. Неужели вы не видите, миледи, — продолжал Донал, поворачиваясь к Арктуре, — что всё зло как раз и заключается в том, что Он — наш Отец, но мы отказываемся быть Его детьми? Чтобы восполнить даже самые первые человеческие нужды, мы должны быть Его детьми и разумом, и сердцем, и телом, и душой, и духом, в послушании и надежде, в радости и в любви. Мы должны принадлежать Ему без остатка, больше, чем можно выразить языком, помыслить или возжелать. Только тогда совершится наше творение, только тогда мы станем тем, кем были задуманы. Именно для этого нас и притесняют со всех сторон!
Он замолчал. Мисс Кармайкл несколько смутилась, почувствовав его умственное превосходство, но сердце её так и осталось незатронутым. Она ни разу не чувствовала в душе жажды по сердечной близости с Богом, которая не даёт нам покоя и вновь и вновь заставляет простирать руки в надежде прикоснуться к Отцу. Но тут, воодушевлённая сенью Господнего присутствия, заговорила леди Арктура:
— Как я надеюсь, что вы говорите правду, мистер Грант! — сказала она с тоскующим, мечтательным вздохом.
— Вот именно, надеетесь! — воскликнула мисс Кармайкл. — Что ж, мы все надеемся на лучшее, но ведь от Божьего Слова отступать нельзя!
— Я говорил только о том, что сказано в Его Слове, — ответил Донал.
Но Арктура, словно не слыша ни того, ни другого, продолжала: — Ах, если бы это была правда! — почти умоляюще промолвила она. — Тогда всё на земле встало бы на свои места!
— И не только на земле, миледи, — откликнулся Донал, — но и в человеческом сердце, которое будет бесконечно стенать и взывать к Отцу, пока не воссоединится с Ним навсегда.
Он приподнял свою шапочку и хотел было уйти, но мисс Кармайкл остановила его.
— Ещё одно слово, мистер Грант, — сказала она. — Ни один человек, придерживающийся подобных взглядов, не может с чистой совестью стать священником Пресвитерианской церкви Шотландии!
— Скорее всего, вы правы, — поклонился Донал. — Всего хорошего!
— Благодарю вас, мистер Грант, — сказала Арктура. — Я действительно надеюсь, что вы правы.
Когда Донал ушёл, дамы молча пошли дальше вдоль по аллее. Наконец мисс Кармайкл заговорила:
— Ну что ж, должна признать, что из всех самонадеянных молодых людей, с которыми мне, к несчастью, до сих пор приходилось встречаться, мистер Грант без труда получает пальму первенства! Поразительная самоуверенность! И какое высокомерие! И как дерзко говорит!
— А вы уверены, София, что это действительно самонадеянность? — спросила Арктура. — Быть может, это искренняя убеждённость заставляет его говорить так решительно и смело?
— Он проповедует лживые учения! Он противоречит всему, что говорят и учат благочестивые христиане многих поколений! Да это же ясно, как Божий день: он полностью заблуждается!
— А что, если через него Бог посылает новый свет, чтобы осветить умы Своего народа?
— Для меня достаточно и того света, что уже есть, премного благодарю!
— А вдруг Бог считает, что этого света недостаточно? А вдруг Он послал мистера Гранта, чтобы тот обратился с Его Словом к вам и ко мне?
— Что за чепуха! Какой–то неотёсанный студентишка из даурсайдской долины!
— И всё равно я надеюсь, что он прав! В конце концов, даже из Назарета Галилейского однажды вышло что–то доброе!
[22] Наверное, нет такого места и такого человека, которого хоть кто–нибудь да не презирал!
— Арктура! Неужели он и вас заразил своей ужасающей непочтительностью?
— Если он действительно послан к нам Иисусом Христом, — тихо ответила Арктура, — то вы приняли его именно так, как ему следует ожидать. Ибо всякий ученик должен быть похож на своего учителя.
Мисс Кармайкл резко остановилась. Лицо её пылало, и когда она заговорила, слова её звучали холодно и жёстко.
— Мне очень жаль, леди Арктура, — сказала она, — что нашей дружбе суждено так неожиданно прекратиться. Но она не может не прекратиться, если вы говорите подобные вещи подруге, которая уже столько времени пытается сделать всё возможное, чтобы просветить вас. И если таковы первые плоды вашего нового Евангелия — что ж! Помните, что написано: «Но если бы даже мы или Ангел с неба стал благовествовать вам не то, что мы благовествовали вам, да будет анафема»
[23].
Она повернулась и решительно зашагала прочь.
— Не надо, София! — воскликнула Арктура. — Не оставляйте меня так!
Но мисс Кармайкл была уже далеко. Она быстро удалялась, и её длинная юбка взметала за её спиной сухие листья. Арктура залилась слезами и бессильно привалилась к кряжистому стволу стоящего рядом бука. Её подруга так и не оглянулась. Навстречу ей попался Донал, повернувший назад к замку. Он снова поклонился и приподнял шапочку, но мисс Кармайкл даже не взглянула на него. Нет уж, хватит с неё его дерзких ересей! Бедная Арктура!
Донал закрыл книгу и неспешно и задумчиво пошёл дальше, как вдруг порыв ветра донёс до него чьё–то приглушённое рыдание. Он поднял голову и увидел Арктуру. Она сидела и плакала, словно её отвергли, отшвырнули прочь. Он просто не мог пройти мимо и оставить её в таком состоянии. Она услышала его шаги в шорохе опавших листьев, подняла глаза, на мгновение опустила голову, а затем поднялась на ноги, слабо пытаясь улыбнуться. Донал понял её улыбку: она не хотела, чтобы он огорчался из–за того, что произошло.
— Мистер Грант, — сказала она, подходя к нему, — апостол Павел наложил проклятие даже на ангелов небесных, если те станут проповедовать иное Евангелие! Какой ужас!
— Действительно ужас, и я от всего сердца скажу на это «аминь», — ответил Донал. — Но вас научили вовсе не тому Евангелию, которое проповедовал Павел. И учили вас совсем не небесные ангелы, а люди с сухими, истощёнными душами. Чтобы хоть как–то уложить весть о Небесном Царствии у себя в голове, они взяли золотые слитки Слова и переплавили их в монеты злосчастного законничества, позаимствованного у римлян, распявших их Господа. Подумать только, они пытаются объяснить великую, священную простоту Небес грубыми мирскими понятиями права и закона! Наверное, они хотели сделать как лучше, хотели оправдать Божьи пути в глазах человеков, и потому я думаю, что проклятие апостола на них всё–таки не падёт. Они старались найти выход из собственных сомнений, и им показалось, что они его нашли, хотя на самом деле лишь вера в Самого Бога способна вывести этих богословов из темницы их собственных теорий. А ведь есть и другие — те, что принимают подобные измышления из сотых рук и потом, движимые праведным рвением, усердно и ревностно возлагают железные вериги на живые, трепетные души, взывающие к Богу, да ещё и провозглашают этот мёртвый прах волей и словом Самого Господа. Я всегда буду только рад, если из их намерений ничего не выйдет.
— Как же я надеюсь, что вы правы! — умоляюще воскликнула Арктура. — Наверное, я умру, если выяснится, что всё это не так!
— Если когда–нибудь выяснится, что я неправ, то правда в любом случае будет ещё лучше, ещё свободнее и щедрее. Когда мы отказываемся верить в хорошее, твердя, что ничего по–настоящему хорошего на самом деле быть не может, мы тем самым отвергаем Бога и по сути дела говорим, что наши фантазии лучше Его реальности и можно придумать себе Бога куда лучше и прекраснее, чем Он есть. Не забывайте, Христос всё ещё рядом, в мире, и к Нему всегда можно обратиться.
— Я непременно подумаю об этом, — пообещала Арктура, протягивая ему руку.
— Если вас беспокоит что–то определённое, я всегда буду рад вам помочь, если смогу, — сказал Донал. — Но лучше не говорить о таких вещах слишком много. Это должно оставаться между Отцом и вами.
С этими словами он поклонился и зашагал к дому. Арктура медленно двинулась вслед за ним, вошла в замок, тут же поднялась к себе, и пока она шла, всё её существо ощутимо наполнялось постепенно оживающей силой и великой надеждой. Несомненно, отчасти ей стало легче из–за ухода своей деспотической наставницы, однако это неожиданное чувство свободы вскоре утонуло бы в новом приступе печали, если бы воскрешённая надежда и сила не заполнили образовавшуюся пустоту. Арктура надеялась, что к их следующей встрече она уже основательно укрепится в своих воззрениях и сможет достойно их высказать. Она ещё не освободилась от мысли, что каждый человек непременно должен уметь защищать свои взгляды. Ей казалось, что нельзя даже высказывать свои убеждения, пока остаётся хотя бы один довод против их истинности, который она сама никак не может опровергнуть. Горе нашим убеждениям, если они не выходят за убогие горизонты нашего собственного опыта, логики или любой попытки высказать эти убеждения словами! Горе нам, если мы не лепим свою жизнь, свои поступки и устремления, свои исповеди и надежды в согласии с этими самыми убеждениями!
Донал и в самом деле был рад, что перед несчастной девушкой наконец–то распахнулась желанная дверь свободы и истины. Он уже давно думал о ней, потому что видел, какой гнетущей кажется ей жизнь, как близка она к Божьему Царству и как мешает ей стоящая на её пути подруга, которая и сама не хочет войти, и не пускает рвущуюся туда душу. Теперь Арктура могла обрести покой лишь там — настолько она сама уже была чадом Того, к Кому так страстно стремилось её сердце, но Кого она пока не решалась назвать Отцом. Донал думал об Арктуре, как сильный человек думает о слабом, которому может и хочет помочь, и теперь, когда девушка отыскала–таки путь к настоящей жизни, встала на тропу познания Того, Кто есть Жизнь, его забота о ней стала ещё более внимательной и нежной. Сильные призваны служить слабым, чтобы те, в свою очередь, тоже могли стать сильными.
Однако при всём этом Донал не только не искал общества Арктуры, но, скорее, избегал его, и потому на протяжении многих дней они почти не видели друг друга.
Глава 46
Жуткая история
Здоровье графа оставалось весьма шатким, потому что день ото дня зависело от того, какие снадобья он примешивал в своё питьё накануне. Наверное, не было ни одного наркотического порошка или раствора, который он не попробовал хотя бы раз, а многими из них он баловался уже долгие годы. Он уже давно перестал притворяться даже перед собой, что хочет лишь побольше о них узнать. Теперь он хотел лишь одного: выяснить, как то или иное сочетание любимых порошков поможет ему и дальше жить в мире грёз и фантазий, избегая жизни, предназначенной ему той Силой, которую он меньше всего на свете хотел признавать. Лорд Морвен страстно желал понять силу своих снадобий, но никак не хотел отдать должное живому Источнику и его собственного существа, и всего на свете. К Богу он относился без особой враждебности, но вёл себя хуже любого врага, никак не откликаясь на Его слова. Его вера не была ни верой святых, ни верой дьявола. Он верил, но не повиновался; верил, но не трепетал.
Как я уже сказал, сегодня он чувствовал себя лучше, завтра хуже — смотря что принимал накануне. Иногда недомогание так действовало ему на нервы, что он совершенно лишался самообладания. Иногда он напротив становился безжизненным и вялым, и ничто, кроме попыток вывести его из этого ступора, не вызывало в нём ни малейшего раздражения. Он тщательно отмечал все колебания своего настроения, не записывая лишь одно, самое пагубное и самое неотступное воздействие своей привычки. Разные снадобья вызывали в его мозгу разные отклики и фантазии, но одно оставалось неизменным: его нравственная природа и нравственное чувство неумолимо разрушались. Когда–то, движимый неким внутренним бунтом против общественного закона, он совершил не одно великое злодеяние, хотя были ли на его счету дела, которые считаются у нас преступлениями, я не знаю. Иногда он даже сожалел о некоторых последствиях своих поступков, но покаяния так и не произошло. Теперь же от него ускользала даже возможность чувствовать сожаление о содеянном. Такие люди постепенно теряют всё человеческое и всё больше становятся похожими на бесов, но пока обстоятельства не дают им возможности воплотить в действии то, что таится у них внутри, они вполне могут пользоваться всеобщим почтением при жизни и уважением после смерти. Однако всегда существует опасность, что их подлинное естество — хотя можно ли найти в мире хоть что–нибудь более неестественное?! — всё–таки вырвется наружу во всём своём бесовском уродстве и коварстве.
Лорд Морвен почти не выходил из дома, но был вполне осведомлён о том, что делается за пределами замка. Какие–то новости приносил ему Дейви, какие–то — Симмонс, а иногда он даже снисходил до беседы со своим полупризнанным родственником, управляющим Грэмом. Однажды утром он послал за Доналом и попросил его отпустить Дейви пораньше и вместо уроков выполнить для него одно поручение.
— Не знаю, известно вам или нет, что в городе у меня есть дом, — начал он.
— Сейчас это единственная собственность, закреплённая за титулом. Вид у него, правда, незавидный, да вы, наверное, и сами это знаете. Он стоит на главной улице, чуть–чуть не доходя до «Герба лорда Морвена».
— По–моему, я знаю, какой дом вы имеете в виду, ваша светлость, — ответил Донал. — Там ещё кованые решётки на окнах нижнего этажа, да?
— Именно. Тот самый дом. Наверное, вам уже рассказали, какая про него ходит история и почему там сейчас никто не живёт. Дело было уже лет сто назад или даже больше. Я–то сам не раз в нём ночевал, кто бы там что ни говорил.
— А что это за история, ваша светлость? — полюбопытствовал Донал.
— Ну что ж, лучше уж я вам расскажу, чем кто–то другой. Всё равно нашей семьи это не касается, потому что тогда титул передавался по другой линии, а то бы я, пожалуй, не так легко к этому относился. Причём это не легенда какая–нибудь, а самая настоящая и ужасная правда, из–за которой дом так и остался заброшенным. По–моему, пора уже обо всём позабыть, а дом сдать внаём. Произошло это ещё до того, как замок отделился от титула, — кстати, ещё одна история, которую стоит послушать! Ни тут, ни там — никакой справедливости! Но это как–нибудь в другой раз.
Граф вздохнул, потянулся и немного витиевато, по–книжному, начал рассказывать:
— Около ста лет назад по какой–то странной и особенно необъяснимой причуде природы в семействе Морвенов родился совершенный уродец. Знаете, иногда бывает такое, что после всех смешений кровей и многолетнего улучшения породы в семье нет–нет да и проявится тот изначальный образчик, с которого когда–то всё начиналось; проявится во всей своей древней дикости и неотёсанности. Это бывает не только у людей, но и у животных — даже, наверное, у овощей! Так случилось и в этот раз. Я ничуть не преувеличиваю, называя это мерзкое отродье грубым дикарём. Причём, его сочли бы дикарём не только в благородном шотландском семействе, но и в самой последней крестьянской хижине. Все вокруг считали его просто сумасшедшим и относились к нему как к безумцу. Я сам придерживаюсь несколько иного мнения. По–моему, посредством любопытной задержки развития в семейство природных аристократов явился самый настоящий дикарь, причём даже не из древней истории, а ещё из жутких доисторических времён.
Тут лорд Морвен невольно поёжился и слегка встряхнулся, как будто отгоняя от себя воспоминание о неприятном видении. Должно быть, старая история напомнила ему о чудищах из его собственных призрачных похождений.
— Родившийся дикарь был свирепым и буйным, гораздо хуже, чем можно себе представить. Единственный признак цивилизованного воспитания заключался в том, что он сразу же съёживался от взгляда своего смотрителя. Его почти никогда не оставляли одного, пока он бодрствовал, потому что никто не мог предугадать, что он может выкинуть. Дикарь был сущим великаном с жёсткими чёрными лохмами. Люди и сейчас говорят, что сильнее и уродливее его ещё не было на свете, хотя вы можете подумать, что такое описание годится лишь для выдуманной легенды: ведь в галерее нет его портрета! У него был огромный бесформенный рот, жестокий и жадный…
Когда граф произносил эти слова, Донал помимо своей воли посмотрел на говорящего и не мог не заметить жестокость и жадность в выражении его собственного рта, хотя тот вовсе не был ни огромным, ни бесформенным.
— Губы у него были жуткие, ярко–красные, а зубы белые–белые, — продолжал граф, явно получая удовольствие от медленного, чуть ли не торжественного перечисления неприглядных подробностей. — Я описываю вам это чудовище именно так, как когда–то его описывала моя старая няня. Она всю жизнь прожила у нас в семье, а ей обо всём этом рассказывала её матушка, которая и служила в доме, когда в нём родился этот дикарь. Больше всего на свете этот уродец любил сочное мясо и жирные кости и грыз их, словно цепной пёс. Он со зверским наслаждением пожирал всё, что обычно дают животным, и ел непомерно много. Говорят, он один съедал больше, чем могут осилить трое здоровых и крепких мужчин. Уже через час после обеда он готов был запихать в себя ещё и ужин. Его главной радостью было жареное на вертеле мясо, но он охотно пил и густой мясной бульон. Должно быть, больше всего он походил на Франкенштейна, вышедшего из–под пера Мэри Шелли. Всё время, пока я читал её роман, у меня перед глазами стоял образ моего дальнего кузена, каким описывала его моя нянька, и я частенько подумывал, не могла ли миссис Шелли как–то о нём услышать… Случись это раньше, в более примитивное и практичное время, от этого дикаря уже давно бы избавились самым решительным и необратимым образом, хотя бы из стыда за то, что произвели на свет подобного урода. Однако сейчас к нему приставили постоянного смотрителя, незаметного коротышку с пронзительным и властным взглядом, отправили жить в маленький городок и поселили в том самом доме, который сейчас принадлежит мне. Его упрятали бы и подальше, но ни один человек не согласился бы жить с ним наедине в каком–нибудь совершенно глухом и уединённом месте. По ночам его всегда привязывали к кровати, а иначе его сторож не смог бы спокойно спать, потому что дикарь был не только чудовищно уродлив, но и поразительно хитёр. Когда он спал днём после обеда, смотритель удовлетворялся тем, что крепко запирал к нему дверь, но при этом всё время прислушивался и был настороже. Только в эти редкие минуты ему удавалось выйти из дома и взглянуть на мир. Он выходил на крыльцо, но не решался ступить на мостовую или закрыть за собой дверь, боясь, что дикарь каким–то образом вырвется из своего заточения и, чего доброго, подожжёт дом.
Одним прекрасным воскресным утром, когда дикарь заснул после плотного завтрака, его сторож спустился по лестнице и стоял возле входной двери, глядя по сторонам. Все горожане были уже в церкви, и на улице не было ни души. Наш сторож немного постоял на пороге, глубоко вдыхая лёгкий аромат цветов и радуясь тёплому солнышку, и потом снова зашёл внутрь, чтобы набить и разжечь себе трубочку. Он раздул угли, убедился в том, что бульон, который кухарка приготовила на обед и на ужин и оставила вариться на медленном огне, весело булькает в своём котле, и опять вышел на крыльцо. Вскоре из дома рядом вышла женщина, ведя за руку свою девочку, слишком маленькую, чтобы водить её в церковь, и остановилась, чтобы немножко поболтать с добродушным соседом. Они простояли так какое–то время, как вдруг женщина вскрикнула: «Господи, а где же моя Энни?» В то же мгновение они услышали душераздирающий вопль, который, казалось, доносился откуда–то издалека. Соседка со всех ног кинулась к своей калитке, а смотритель, обернувшись, увидел, что дверь за ним плотно закрыта, и похолодел. Он метнулся к чёрному входу, ключи от которого всегда висели у него на поясе, и через секунду был уже на кухне. Там возле огня стоял дикарь и неподвижным взглядом, остекленелым от нетерпеливого вожделения, смотрел на котёл, из–под крышки которого то и дело вырывались струйки ароматного пара; его содержимое бурно кипело, обещая на обед прекрасный бульон. Чувствуя, что по его жилам разливается ледяной ужас, смотритель приподнял крышку, и увидел, что кроме говяжьих костей в кипящей и булькающей воде лежит пропавшая девочка. Безумный дикарь сорвал с неё платьице и целиком сунул её в котёл.
В городе поднялся такой переполох и такое возмущение, что дикаря по рукам и ногами сковали тяжёлыми цепями и увезли неизвестно куда, но няня говорила, что он дожил до самой старости. С того самого времени в доме никто не живёт, и по городу ходят слухи, что в нём водится привидение.
Если вам когда–нибудь случится побывать возле дома в сумерках или ночью, вы непременно заметите, что дети стараются пробежать мимо него как можно быстрее, ни говоря ни слова, и пугливо оглядываются — не открыл ли кто страшную дверь и не погнался ли за ними. Иногда в городе этого дикаря называют Кровавым Людоедом. Хоть он и был чёрным, как смоль, более подходящего имени для него не придумаешь.
— Какая ужасная история! — проговорил Донал.
— Так вот, я хотел бы, чтобы вы сходили в этот дом и кое–что оттуда принесли. Вы не возражаете?
— Нисколько.
— Мне хотелось бы попросить вас поискать в старом секретере кое–какие бумаги. Кстати, нет ли у вас свежих новостей насчёт лорда Форга?
— Нет, ваша светлость, — ответил Донал. — Я даже не знаю, встречаются они или нет, но опасаюсь худшего.
— Да какая разница! — отмахнулся лорд Морвен. — Должно быть, его дурацкая прихоть уже успела выветриться. Как говорится, клин клином вышибают. Стоило ему увериться, что подобная женитьба ни к чему хорошему не приведёт, и любви сразу как не бывало. Правда, мы, Грэмы, народ жестоковыйный и непокорный, не кланяемся ни Богу, ни человеку, так что я не очень–то ему доверяю.
— Вы же помните, ваша светлость, он не дал вам никакого обещания.
— Прекрасно помню. Почему бы мне не помнить? Я никогда ничего не забываю. Никогда, клянусь Богом! Не забываю и не прощаю! Когда есть чего прощать, можете не сомневаться — уж этого я не забуду!
Он рассмеялся, словно пытаясь превратить сказанное в шутку, но в его смехе не было и намёка на веселье. Затем он подробно объяснил Доналу, где искать секретер, как он открывается и как найти потайной ящичек, в котором лежат нужные бумаги.
— Забыть! — снова повторил он, откликаясь на собственные мысли и возвращаясь к прежнему разговору. — Я уже двадцать лет не заходил в тот дом, но вы сами увидите, что я всё отлично помню! Нет уж, — добавил он, чертыхнувшись, — если бы я увидел, что начинаю забываться, то подумал бы, что пора поберечься, но до этого пока далеко, слава Богу! Вот вам, это от секретера, — сказал он, протянув Доналу ключ весьма необычной формы. — Берите и ступайте поскорее. Симмонс даст вам ключи от дома. Кстати, лучше вам зайти с чёрного хода, там дверь открывается легче.
Донал взял ключ и пошёл к Симмонсу, удивляясь, почему графу доставляет удовольствие пересказывать такую зловещую историю; ведь он даже смаковал жуткие подробности — многие из которых я не стал здесь излагать, — особенно радуясь тошнотворному описанию того, как несчастная мать вынимала из котла останки своей дочери.
Донал отыскал Симмонса и попросил у него ключи от городского дома. Тот отправился на поиски, но вскоре вернулся и сказал, что от чёрного хода ключа нигде нет, так что Доналу остаётся попробовать войти через парадную дверь, хотя замок в ней туговат. Донал взял протянутый ему ключ, хорошенько его смазал и отправился к дому лорда Морвена, но по дороге не преминул зайти повидать своего друга Эндрю. Тот был совсем плох. Скорее всего, жить ему оставалось считанные дни. Увидев Донала, он тут же попросил его на несколько минут присесть к нему на постель, чтобы они могли поговорить наедине.
— Вот уж воистину Господь щедро меня благословил, — сказал сапожник. — В последние дни иметь рядом такого друга, как вы, это просто чудо. И сколько же всего я от вас узнал! Без вас–то мне ни о чём таком даже услышать бы не пришлось.
— Ну что вы, Эндрю! — перебил его Донал. — Чему я мог вас научить? Мне всё время казалось, что вы и так всё это знаете!
— Если человек перестанет учиться сам, то и учить уже никого не сможет. Порой и учитель от своих учеников узнаёт больше, чем они от него. Только всё это от Господа, ведь Господь есть дух, и прежде всего — дух послушания, без которого и научиться ничему нельзя. И всё–таки, сынок, может, вас хоть немного утешит, что старый сапожник Эндрю Комен отправился в лучший мир чуть–чуть мудрее и лучше благодаря вам и вашей доброте. Пусть Господь и дальше творит через вас Свои дела! Знаете, нынче люди только и говорят о том, чтобы спасать заблудшие души, но почему–то никак не помогают тем душам возжаждать спасения — даже мешают иногда! А ведь человек сам в себе должен день ото дня всё больше чувствовать, как тяжко и трудно ему без спасения, пока душа его не воззовёт и не воскликнет: «Я спасён! Ибо нет на небе никого, кроме Тебя, и с Тобою ничего не хочу на земле!
[24] Муж ли, жена ли, чадо ли, другая какая тварь — все мы лишь часть Тебя, и ко всем нам изливается щедрая Твоя любовь!» Кто может так сказать, тот воистину спасён; а до этого нет человеку спасения, пусть он хоть всю свою жизнь пробирается и приближается к своей единственной надежде — к сердцу Того, Кто приходится Отцом и мне, и вам, и Дори, и Эппи, и всем народам на земле!
Он замолчал, выбившись из сил, но его глаза, устремлённые на Донала, продолжали говорить даже тогда, когда смолк его голос, и какое–то время Доналу казалось, что он слышит саму душу старого сапожника и слушает её слова с благодарным покоем в сердце. Но вдруг тихий свет в глазах Эндрю неожиданно угас, он тяжело вздохнул и сказал:
— Для меня в этом мире всё кончено, друг мой. Приближается час тьмы. Только ведь истина — не только на свету истина, но и в темноте. Просто я больше не могу работать, вот и всё. Господь непременно даст мне достаточно благодати, чтобы лежать спокойно. Что ж, мне теперь всё едино. Буду лежать в темноте, как раньше, бывало, сиживал в темноте за верстаком. Знаете, подчас сижу за работой, чиню башмаки, а Дори возьмёт свечу да и выйдет куда–нибудь на минутку. Ну что… Я тогда сидел в темноте, глядел в потёмках на свой верстак, хоть и не видел ничего. А всё равно, дратву и шило в руке держал, ждал, пока Дори войдёт со свечкой, чтобы сразу снова приняться за дело. Так вот и буду лежать, когда придёт время умирать. Буду ждать не тьмы, а света. Принесу Господу жертву терпения, больше–то у меня ничего не осталось — ни мыслей, ни радости, ни скорби; только терпение, восходящее к Нему в страдании. И Господь непременно его примет. Угодить–то Ему легко — Он хоть и требует от нас самого высшего и трудного, а рад любой малости. Принесёт дочка матери свою первую вышивку или штопку: и криво–то всё, и косо, а мать хвалит, не нахвалится! Так довольна, что и не передать! Только разве это дело, если дочка так всю жизнь и будет штопать как попало, с грехом пополам? А ну как замуж выйдет? Как же ей мужу рубашку зашить или штаны залатать? Нет, так не годится… А теперь, сынок, хочу кое о чём вас попросить — не для себя, а для неё, для Дори. Если успеют вас вовремя позвать, не сочтите за труд, придите, посидите со мной, когда настанет моё время! Может, и мне от этого легче будет, не знаю — да и кто знает, если раньше никогда не умирал? Да даже если и умирал, смерти тоже разные бывают. Взять хоть Лазаря — наверняка во второй раз он совсем не так с жизнью прощался, как в первый!.. Но Дори точно с вами полегче будет, в этом я не сомневаюсь. Может, не будет ей так одиноко, если её старик уйдёт, когда рядом будет его верный друг?
— Коли Богу будет угодно, я, конечно же, приду и останусь с вами, — пообещал Донал.
— А теперь будьте добры, позовите ко мне Дори. Хочу напоследок как следует на неё наглядеться. Кто же знает, сколько лет пройдёт, пока мы с ней увидимся? Но ведь в ней тот же Господь, что и во мне, так что всё равно мы друг от друга далеко не отстанем, сколько бы времени ни прошло.
Донал позвал Дори, попрощался и пошёл к особняку лорда Морвена, чтобы выполнить его поручение.
Глава 47
В особняке лорда Морвена
Напротив дома, принадлежащего семейству Морвенов, стояло длинное низкое строение, когда–то служившее конюшней, а теперь превратившееся в местную пивоварню. От улицы его отгораживала высокая каменная стена. Когда Донал подошёл к старому особняку, горожане победнее как раз сели обедать, так что вокруг не было ни души, и никто не видел, как он вставил ключ в парадную дверь, открыл её и вошёл внутрь. Донал специально дождался самого безлюдного часа, чтобы не вызывать ни у кого праздного любопытства и не собирать вокруг толпу зевак. Почти на цыпочках он вошёл в высокую и просторную переднюю, возвышающуюся на целых два этажа. На мраморном столике толстым слоем лежала пыль. Но что это? Прямо посередине виднелась неровная свежая полоска, словно кто–то небрежно провёл по пыли пальцем, проходя мимо. Как странно! Но сейчас не время раздумывать, кто бы это мог сделать. Комната, в которой должен был стоять секретер, была на втором этаже, и Донал немедленно поднялся наверх по широкой дубовой лестнице, обрамлявшей переднюю с обеих сторон.
Домашнюю утварь отсюда так и не вывезли, хотя кое–что, конечно, забрали в замок, и приоткрыв створку двери, Донал увидел столы, стулья, шкафчики и комоды, инкрустированные серебром и слоновой костью. У комнаты был нарядный и величавый вид, но всё в ней было густо покрыто пылью. Ковры и портьеры были облеплены высохшими куколками вылупившейся моли, и сам воздух был затхлым, как в гробнице. Донал подумал о том, какими были великие усыпальницы египетских царей, покуда в них не пробрались мародёры; какое роскошное убранство приготовили себе сиятельные фараоны на тот день, когда их души вернутся, чтобы вновь оживить свои тщательно набальзамированные и бережно сохранённые тела, и они снова станут самими собою, прибавив к прежней древней мудрости умудрённость смерти и Страшного суда. С непривычной робостью, ощущая странное благоговение перед недвижно застывшими предметами, Донал тихо подошёл к секретеру, вытащил нужный ключ и, в точности следуя наставлениям графа, — ибо изящный замок был сделан в Италии и содержал в себе множество всевозможных тонкостей, хитростей и премудростей — открыл его крышку. Он без труда нашёл потайной ящичек и спрятанный в нём пакет. Но не успел он взять его в руки, как вдруг услышал за дверью какое–то движение, словно кто–то поспешно проскользнул по проходу мимо двери в его комнату и, по–видимому, сразу же начал подниматься по лестнице на верхний этаж. Это был не звук шагов и даже не шелест платья; казалось, по дому передвигается какое–то бестелесное существо. Донал бросился к двери, которую по привычке прикрыл за собой, и бесшумно распахнул её. Ступени лестницы и внизу, и наверху были покрыты пушистым ковром, так что любой не слишком неуклюжий человек вполне мог прошествовать по ней почти беззвучно, и только большая спешка могла прошептать тайну вторжения потревоженному воздуху.
Донал вернулся к секретеру, положил бумаги в ящичек и закрыл верхнюю крышку. Если кто–то пробрался в дом, он просто обязан выяснить, кто это, — а там будь что будет! Да, ему послышался лишь слабый намёк на звук, но всё равно надо пойти и посмотреть. А вдруг сюда явился какой–то непрошеный бродяга и теперь хозяйничает в графском доме, пользуясь тем, что здесь никто никогда не бывает?
Тихо поднявшись по лестнице, Донал остановился на верхней площадке и оглянулся. Почти прямо напротив него была дверь, окованная железом. На дальнем конце узкого и длинного коридора, по сторонам которого виднелось несколько закрытых дверей, виднелась чуть приоткрытая створка ещё одной двери. Что это? Из–за полуоткрытой двери послышалось какое–то движение, и почти сразу же оттуда донеслись приглушённые голоса, один из которых явно был женским. Донала вдруг осенило: так вот где Форг встречается с Эппи! Не желая, чтобы его обнаружили, пока он не решит, что же ему делать, Донал неслышным шагом подошёл к обитой железом двери напротив, потянул за ручку и вошёл.
Перед ним была комната престранного вида. Именно здесь, наверное, и жил когда–то жуткий великан, Кровавый Людоед. Несмотря на минутное замешательство, только что рассказанная история так ясно стояла у Донала перед глазами, что, оглянувшись, он сразу заметил кое–какие вещи, подтверждавшие его догадку. Но в следующее мгновение снизу раздался стук, показавшийся ему оглушительным грохотом. Кто–то стукнул в парадный вход, стукнул громко, изо всех сил, но один–единственный раз — может, соседские мальчишки на спор решили постучать в зловещую дверь и тут же убежали? От неожиданности сердце Донала упало и отчаянно заколотилось. Почти в ту же секунду из конца коридора раздался слабый вскрик и звук открывающейся двери. За ним послышались быстрые, но осторожные шаги, сбежавшие вниз по лестнице.
«Пора! — решительно сказал себе Донал. — Она одна».
Он вышел и прошёл по коридору. Дверь в его конце была открыта настежь, и в ней стояла Эппи. Она увидела приближающегося Донала, и глаза её широко раскрылись от ужаса, как будто к ней навстречу шёл сам Кровавый Людоед, очнувшийся от послеобеденного сна и решивший сожрать её на ужин. Она неотрывно смотрела на идущего к ней Донала, её голубые глаза расширялись всё больше, и Донал уже готов был произнести её имя, как Эппи вдруг покачнулась и с коротким стоном упала без чувств. Он подхватил её и поспешил с ней вниз.
Спустившись на второй этаж, он услышал, как кто–то бежит вверх по лестнице, и через секунду нос к носу столкнулся с Форгом. Тот в испуге отшатнулся и несколько мгновений, казалось, никак не мог понять, в чём дело. Неужели враг обнаружил его и здесь?! Но поднявшееся негодование сразу же привело его в чувство.
— Отпустите её, гнусный мошенник! — прошипел он.
— Она не может стоять, — ответил Донал.
— Так вы убили её, шпион проклятый?
— Если бы и убил, то поступил бы с ней лучше, чем вы!
— Что вы собираетесь с ней делать?
— Отнести её домой, к умирающему деду.
— Вы сделали ей больно! Я знаю, вы обидели её!
— Это всего лишь испуг. Я чувствую, что она уже начинает приходить в себя.
— Сейчас вы и от меня кое–что почувствуете, — пригрозил Форг. — Отпустите её, говорю вам!
Эппи начала биться и извиваться в руках Донала. Форг упрямо шагнул к нему, обхватил Эппи за талию, и Донал вынужден был поставить её на ноги. Она судорожно прижалась к груди своего возлюбленного, и Доналу показалось, что она вот–вот опять лишится чувств.
— Убирайтесь отсюда! — процедил Форг.
— Я пришёл сюда по поручению вашего отца, — спокойно ответил Донал.
— Вы подлый шпион и доносчик!
— Он послал меня за своими бумагами.
— Лжёте! — парировал Форг. — По лицу видно, лжёте!
— Пока я сам знаю, что говорю правду, — сказал Донал, — мне всё равно, считаете вы меня лжецом или нет. Тем не менее, ваша светлость, вы должны позволить мне отвести Эппи домой.
— Вот ещё! — презрительно фыркнул Форг, крепче прижимая к себе девушку и вызывающе глядя ему в глаза.
— Отпустите её, — строго произнёс Донал, — а иначе я переполошу весь город, и у дверей немедленно соберётся толпа.
— Да вы сущий дьявол! — вскричал Форг. — Пожалуйста, забирайте её на здоровье! Только пеняйте потом на себя! Если вы сейчас оставите нас в покое, я сделаю всё, что полагается. Уйдите, и я тут же поклянусь, что женюсь на ней. А иначе, если что случится, в этом будете виноваты вы, а не я!
— Но ты же не оставишь меня, милый? — умоляюще зашептала Эппи испуганным голосом. Ах, как ей хотелось, чтобы Донал услышал из уст Форга обещание жениться на ней и никогда не покидать её! Но Форг гневно отпихнул её от себя. Эппи залилась слезами. Тогда он опять привлёк её к себе, обнял и начал ласково утешать, как взрослые утешают плачущего ребёнка, уверяя, что не имел в виду ничего дурного.
— Ты моя, — говорил он, — ты же знаешь, что ты моя, к чему бы нас ни принуждали. Ничто не сможет разлучить нас. Но пока, моя милая, тебе придётся с ним пойти. Вот подожди, настанет время, и мы над ними посмеёмся. Не будь тебя здесь и не пригрози он мне скандалом, я бы вмиг спустил этого негодяя с лестницы. Но пока лучше потерпеть.
Горько всхлипывая, девушка покорно поплелась за Доналом. Форг остался на месте, и было видно, что его трясёт от ярости. Выйдя на улицу, Донал повернулся, чтобы запереть дверь, а Эппи, улучив момент, отскочила от него и что есть мочи бросилась к чёрному ходу, чтобы снова вбежать в особняк. Но задняя дверь оказалась заперта, и Донал тут же догнал её.
— Отправляйтесь домой, Эппи, — твёрдо сказал он. — Будет даже лучше, если я с вами не пойду. Мне нужно выпустить лорда Форга и запереть дом.
— Только не трогайте его! — взмолилась Эппи.
— Я вовсе не хочу ввязываться с ним в драку и не буду его трогать, если он сам не полезет на меня с кулаками. Идите домой. Это и для вас будет лучше, и для него.
Эппи медленно побрела домой, вытирая слёзы, но изо всех сил стараясь сдерживаться. Донал подождал пару минут, вернулся к парадной двери, вошёл и, поспешив к заднему входу, вытащил из замка ключ и положил его в карман.
Вернувшись в переднюю, он встал возле лестницы, запрокинул голову и громко крикнул:
— Ваша светлость, оба ключа от дома у меня, а задняя дверь заперта. Я ухожу и хочу закрыть переднюю дверь, но не хочу запирать вас в пустом доме. Спуститесь, пожалуйста, вниз!
Форг огромными скачками слетел вниз и коршуном набросился на Донала, яростно пытаясь вырвать ключ из его руки. Пошатнувшись от внезапного нападения, Донал не удержался и упал, и Форг навалился на него сверху, пыхтя и выворачивая ему руку, пытаясь разжать кулак и вытащить из него ключ. Но Донал был намного сильнее. Немного придя в себя, он сбросил с себя обидчика и уже готов был как следует его проучить, но, вспомнив об обещании, данном Эппи, сдержался и ограничился тем, что хорошенько прижал его к полу и держал, пока тот не перестал брыкаться. Наконец Форг затих.
— Вы обещаете, что спокойно выйдете из дома, если я отпущу вас? — спросил Донал.
— Обещаю, — сквозь зубы процедил Форг. Поднявшись, он без слова подошёл к двери и вышел.
Донал запер дверь, совершенно забыв о поручении лорда Морвена и спрятанных в секретере бумагах, и вернулся к Коменам. Эппи была дома, и пока о ней можно было не беспокоиться. Она что–то делала в дальней комнате и старалась не поворачиваться к нему лицом. Перекинувшись парой слов с Эндрю, Донал попрощался и пошёл домой, всю дорогу размышляя о том, что ему следует предпринять. Рассказать обо всём графу или не стоит? Будь лорд Морвен человеком справедливым и благочестивым, Донал не колебался бы ни минуты. Но зная, что граф печётся лишь о том, чтобы предотвратить женитьбу Форга на Эппи, а до самой девушки ему нет никакого дела, он не считал себя обязанным непременно передавать ему это неприятное известие. Возможно, отец лорда Форга действительно имеет право знать о том, чем занимается его сын. Но имеет ли он право на то, чтобы узнавать такие вещи от него, Донала?
Натурам благородным подчас трудно понять, как себя вести, когда люди вокруг действуют далеко не из наилучших побуждений. Когда другие не признают высшую истину и подлинную справедливость, довольно сложно определить, в чём заключается наш долг и обязательства по отношению к этим людям. По дороге домой (а шёл он размеренно и не спеша) Донал успел решить одно: если его будут спрашивать, он честно расскажет всё, что знает, и не станет ничего скрывать. Даже если тем самым он вложит оружие в руку своего врага, оружие — это ещё не окончательная победа.
Глава 48
Отцовская месть
Как только он появился в замке, где его с нетерпением ожидали, Симмонс пришёл сообщить, что граф желает его видеть. И только тут Донал вспомнил, что так и не принёс нужные бумаги. Если бы граф не прислал за ним так спешно, он тут же побежал бы в город и выполнил его поручение.
Лорду Морвену было хуже, чем обычно. То ли последнее сочетание дьявольских снадобий дурно сказалось на его состоянии, то ли он принял их больше, чем следовало, но настроение у него было отвратительное. Донал сообщил ему, что побывал в особняке и нашёл бумаги, но не принёс их, потому что забыл.
— Ничего себе! — желчно воскликнул граф. — Так что же вы, оставили бумаги прямо на столе, где любой проходимец может их увидеть, забрать и сделать с ними чёрт знает что?
Донал уверил его, что весь пакет в целости и сохранности всё так же лежит под замком.
— Вечно вы хитрите! — сказал граф. — Никогда ничего не говорите прямо! Как же могло получиться, что вы снова заперли их в ящик? Небось ходили по дому, шарили по всем углам, не вынюхаете ли чего?
Донал начал было рассказывать о том, что произошло в особняке, но лорд Морвен почти сразу догадался, о чём пойдёт речь, и начал ругать Донала за то, что тот постоянно вмешивается не в свои дела. Кто дал ему право мешать лорду Форгу, если тому вздумалось поразвлечься? На такие глупости даже внимания обращать не следует, как будто их вовсе не существует! Понятно, что рано или поздно вынести сор из избы всё–таки придётся, но зачем делать это при людях? Лорд Форг человек молодой, из знатной семьи; зачем Доналу понадобилось препятствовать его невинным прихотям? И потом, что если об этом узнают в обществе?
Граф остановился, чтобы перевести дух, и Донал, воспользовавшись паузой, сказал, что готов сразу же вернуться в город и принести бумаги. Если угодно, он будет бежать всю дорогу!
— Чёрта с два! Отдайте мне ключи — все ключи, от дома и от секретера! Надо быть последним дураком, чтобы снова довериться такому недоумку, как вы!
Донал подошёл к столику, чтобы выложить на него ключи, но тут в комнате появился Симмонс, говоря, что лорд Форг хотел бы побеседовать со своим отцом.
— Да, да! — неистово вскричал граф. — Пошлите его ко мне! Лучше уж сразу покончить со всей этой несносной канителью!
Ярость, неудержимо вскипающая в его груди, подымалась из таких бездонных глубин отчаяния и несчастья, о которых не знал никто, кроме него самого.
— А вы, Грант, отправляйтесь в соседнюю комнату, — прибавил он, — и ждите, пока я вас позову!
Донал повиновался. Там он взял со стола книгу и попытался читать. Он услышал, как дверь в коридор открылась, а потом снова захлопнулась, и из–за стены тут же раздались голоса. Постепенно они становились всё громче и громче, и наконец лорд Морвен так исступлённо заорал, что Донал ясно слышал каждое слово.
— Пусть мне не будет ни дна, ни покрышки, но я остановлю это безумие! Ах ты, подлый обманщик! Да стоит мне сказать лишь слово, и ты… Смотри у меня!.. Да, пока я молчу, но стоит тебе однажды вынудить меня… Клянусь Богом, я и так уже слишком долго молчал! Позволил тебе вырасти самым неблагодарным выродком, который только жил на белом свете! А твой бедный отец из–за тебя, мерзавца, готов душу дьяволу продать!
— Слава Богу, ваша светлость, титула у меня отнять вы не можете, — невозмутимо проговорил Форг, — а остальное, пожалуйста, можете хоть сейчас отдать Дейви. Всё равно у вас почти ничего нет!
— Да пропади ты пропадом со своим титулом! А этот твой титул — ха–ха–ха! Да знаешь ли ты, глупец, что на него у тебя не больше прав, чем у этой кухонной девки, на которой ты собираешься жениться? Вот подожди! Узнаешь, кто ты есть на самом деле, так сразу запоёшь по–другому! Ха–ха–ха!
Тут Донал открыл дверь и вошёл.
— Я должен предупредить вашу светлость, — сказал он, — что если вы будете
говорить так же громко, я услышу каждое ваше слово.
— Так слушайте — и будьте вы оба прокляты! Этот мерзавец Форг — вот он стоит, сморчок несчастный!.. Боже мой! Как я любил его мать! И вот чем он отплатил мне за ту любовь!.. Нет, тут явно видна рука Провидения. Больше никогда не стану грешить против Провидения, говорить, что его нет! Потому что всё получается как надо, как по нотам! И зачем только я столько лет ломал из–за этого голову, терзал себе душу, шёл против собственной совести с того самого времени, как её не стало? Этот притворный аристократ — такой же лорд Форг, как и вы, Грант. И Морвеном ему не бывать, проживи он хоть сотню лет. Он ничуть не лучше любого уличного оборванца. Его мать была прекраснейшей женщиной на свете — и любила меня! Боже мой, какое это всё–таки счастье, быть любимым, особенно такой женщиной! Клянусь Богом, она была настоящей женщиной! Она была готова всё отдать для меня, отдать с радостью и благодарностью! Всё! Слышишь, негодяй? — ВСЁ!!! Я так и не женился на ней! Вы слышите меня, Грант? Я призываю вас в свидетели, запомните мои слова: мы — я и мать этого мерзавца — никогда не были женаты! Ни по какому закону — ни по шотландскому, ни по английскому, ни по французскому, ни по какому другому! Он незаконнорожденный ублюдок и может убираться отсюда куда глаза глядят! О, да! Будь так любезен! Давай, женись на своей красотке, когда тебе заблагорассудится! Ты же сам себе хозяин! Над тобой нет теперь никакого закона — абсолютно никакого! — так что ты свободен, можешь идти на все четыре стороны и делать, что Бог на душу положит! Я умываю руки! Значит, будешь делать всё, что захочешь? Давай, давай! Мне от этого только легче! Лучшего возмездия и не придумаешь! Только скажу тебе одно: как только узнаю, что ты женат на этой девке, так сразу же возвещу всему миру, кто ты такой. Стоит только шепнуть на ушко кое–каким сплетникам и сплетницам, что следующего лорда Морвена им и днём с огнём не найти, и тебе конец! Ха–ха–ха!
Он разразился дьявольским смехом и откинулся на подушки с лицом, тёмным от бешенства и невыразимой ярости, готовой вот–вот выплеснуться, словно горячая лава из огнедышащего вулкана. Оба юноши безмолвно и ошарашенно смотрели на него. Донал сочувственно оглянулся на Форга, на которого обрушился весь этот шквал безудержного отцовского гнева. Тот побелел и дрожал от отчаянного смятения — жалкое существо, сокрушённое жестоким родителем. Когда граф замолчал, какое–то время он продолжал неподвижно стоять, так и не говоря ни слова, но потом лицо его исказилось, он пошатнулся, и из горла его раздался короткий сдавленный стон. Донал помог ему добраться до стула. Форг упал на сиденье и бессильно прислонился к спинке. Его лицо было мокрым от слёз. Было страшно думать, что юноша, способный на такие сильные чувства по отношению к преходящей мирской чести, может оставаться безразличным к собственной совести и нравственной сущности своих поступков, и может быть настолько равнодушен к мучениям девушки, что готов пожертвовать её счастьем и спокойствием ради собственного удовольствия, хотя и воображает себя влюблённым, — а может, и действительно любит её больше всех на свете. Ибо Донал и раньше мало доверял словам Форга насчёт будущей женитьбы на Эппи, а сейчас верил ему ещё меньше. Эти мысли пронеслись в его голове почти безотчётно: он был слишком поглощён кипевшими перед ним страстями.
Лорд Морвен тоже, казалось, утратил всякую способность двигаться. Он лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал. Через несколько минут он сделал слабый знак рукой. Донал решил, что тот хочет позвать старого дворецкого, и позвонил. Вскоре в комнате появился Симмонс и, увидев, в каком состоянии находится его господин, немедленно поспешил к буфету, вытащил какую–то бутылочку, налил оттуда немного бесцветной жидкости, добавил воды и подал стакан графу. Лекарство подействовало быстро. Граф приподнялся, опираясь на подушки, и хриплым зловещим голосом произнёс:
— Подумай о том, что я тебе сказал, Форг! Если сделаешь так, как я велел, никто об этом не узнает. Если же ты мне воспротивишься, пеняй на себя. А теперь ступай!
Донал повернулся и вышел. Форг не двинулся с места.
Что теперь делать? Как на всё это смотреть? Донал чувствовал себя совершенно растерянным. К счастью, у него было достаточно времени для того, чтобы подумать и помолиться, а ведь молитва — это высшая форма размышлений. Ему открылась тайна, способная круто изменить судьбу как молодого графа, приходившегося Доналу врагом, так и его младшего братишки, который был Доналу другом. Как посмотрит на всё это светское общество? И хотя само оно вполне способно на такие же проступки — а чаще всего и повинно в точно таких же грехах, — оно всегда немилосердно наказывает вину отцов в их детях, наваливая грехи обидчиков на головы обиженных. Как хорошо, что есть Тот, Кто всегда готов посетить этих несчастных и принести им ту милость, в которой отказали им люди!
Только что теперь делать ему? Держать язык за зубами, предоставив Форгу самому решать, станет он разглашать подлинную историю своего происхождения или нет? Или открыто сказать правду, как он и поступил бы, если бы речь шла о нём самом? Должен ли он позволить безымянному юноше жениться на своей благородной кузине, чтобы законный наследник титула остался ни с чем? Разве он не обязан сообщить правду хотя бы тем, для кого она небезразлична, — леди Арктуре и мистеру Грэму? Сам Донал мало заботился о титулах и наследстве, но не мог не задавать себе вопрос, в чём заключается сейчас его долг. Человек может совершенно не беспокоиться о деньгах, но это не значит, что он должен спокойно смотреть, как уличный воришка вытягивает кошелёк из чужого кармана!
В конце концов, у него нет никакой уверенности в том, что граф сказал правду! Вполне возможно, он придумал эту жестокую историю, чтобы заставить сына покориться. Но в любом случае он оставался отъявленным негодяем, потому что даже если сейчас осмелился сказать правду о своей первой жене, то тем самым лишь доказал свою способность обманывать и лгать.
Глава 49
Сын
В одном Донал не сомневался: по крайней мере, сейчас вмешиваться в это дело ему не нужно. Даже если граф не солгал, вопрос о наследовании титула будет решаться ещё не скоро. Кто знает, что может случиться за несколько лет? Может, к тому времени Форга уже не будет в живых, или отец сам раскроет тайну его происхождения. Чем дольше Донал об этом размышлял, тем больше сомневался в правдивости всей этой истории. Понятно, что человек, могущий говорить сыну подобные вещи о его собственной матери, вполне способен и на то злодеяние, в котором признался. Однако в то же самое время он достаточно низок и подл, чтобы легко измыслить самую гнусную ложь. Донал сомневался и потому точно знал, что пока не должен и не может ничего предпринимать.
Но как поведёт себя Форг? Ведь от нынешнего решения зависит всё дальнейшее развитие его характера! Если он действительно так благороден, каким хочет казаться, то непременно расскажет Эппи обо всём, что произошло, и тут же либо займётся поисками места, чтобы хоть как–то добывать себе пропитание, либо станет учиться зарабатывать себе на хлеб. Казалось, сам Форг нисколько не сомневается в правдивости того, что в ярости слетело с уст его отца. За всю неделю Донал видел его лишь мельком, но судя по его виду, он не находил себе места от отчаяния и выглядел совершенно потерявшимся.
Какое несчастье принесла ему эта жалкая и ничтожная гордыня мира сего, как подкосила и ослабила душу! Вряд ли можно было ждать благородства от человека, способного так горевать; вряд ли у него достанет честности и мужества отказаться от титула, который на самом деле ему не принадлежит, даже если в этом случае он сможет свободно жениться на Эппи. Быть может, он сокрушался ещё и из–за того, что Донал тоже был вместе с ним в комнате, когда отец раскрыл неприглядную правду? В любом случае, он наверняка считает Донала человеком опасным и готовым ему противостоять. Но страшное известие так поразило молодого графа, что он оцепенел и почти не замечал того, что творится вокруг, и Донал уже начал подумывать, что, придя в себя, Форг мог вообще позабыть о том, кто ещё присутствовал при разговоре кроме него, а иначе давно прибежал бы к нему, чтобы попытаться уговорить его молчать. Или он всё–таки решил поступить как подобает честному человеку? Но если так, то чего он медлит? Ведь тут всё проще простого, даже думать нечего!
Однако вскоре Донал увидел, как много иных соображений может нашептать малодушному Форгу демон колебания и двусмысленности. В конце концов, думал он, нельзя забывать о чести всего рода Морвенов. И потом, неизвестно, кто унаследует титул вместо него — может быть, какой–нибудь проходимец? А ведь он, Форг, вполне способен управиться с собственностью не хуже любого другого. И вообще, с ним обошлись жестоко, а если всё выплывет наружу, каким страшным оскорблением это будет для памяти его матери! В любом случае, её брак с отцом оставался священным в глазах Господа, и уж он–то, Форг, имеет полное право считать его заключённым на небесах, а значит, настоящим и действительным. Ведь мать была отцу самой нежной и преданной женой на свете! Донал видел, как подобные соображения могут возникнуть в мятущейся и опечаленной душе, и знал, что такой человек, как Форг, скорее всего, будет к ним прислушиваться. Он начнёт припоминать или предполагать похожие истории из жизни благородных семей. Он станет говорить, что, судя по характеру нынешних аристократов, в высшем свете нет ни одного семейства, в котором не было бы хотя бы одной нигде не записанной, хорошенько скрытой, а подчас так и не узнанной тайны незаконного происхождения предполагаемых наследников. И, хуже всего, он станет горько упрекать жестокого отца за то, что тот раскрыл ему этот постыдный секрет; не знай он ничего, он мог бы унаследовать титул со спокойной совестью!
Но какой отец станет так осквернять совесть собственного сына? Ведь лорд Морвен сделал это не просто ради мести, но для того, чтобы добиться от сына покорности. Неудивительно, что бедняга бродит по замку неприкаянным отщепенцем, едва заслуживающим звания человека и мужчины. Ах, если бы он только пришёл за помощью к Доналу! С какой радостью тот принял бы его! По крайней мере, он попытался бы помочь Форгу отвернуться от зла и бесчестия, избрать добро и подлинное благородство. Однако вспоминая их прошлые стычки и споры, сам Донал с грустью думал, что надеяться на это почти не приходится. Судя по печальному и тревожному виду Эппи, с ней молодой граф пока больше не встречался. Что ж, если он не пожелает пожертвовать собственной гордыней ради истины, то, наверное, сможет так же легко пожертвовать счастьем девушки ради лжи… Но чего он ждёт? Вряд ли сейчас он в муках молится Богу о том, чтобы Тот не ввёл его в искушение: отказываясь сразу поступить по правде, он, даже если сам не искушает себя, то, по меньшей мере, не отворачивается от искушения и опасно медлит на грани греха и бесчестия.
Эндрю Комен прожил ещё неделю, медленно и неслышно уходя из мира в подлинную жизнь, погружаясь во тьму, чтобы проснуться там, где вечно стоит день, забываясь, чтобы очнуться в объятиях самого Познания. Когда его не стало, Донал был рядом, но всё произошло так мирно и тихо, что никто ничего не говорил и не делал. Лишь за час до своего ухода, Эндрю еле слышно прошептал: «Когда я пробуждаюсь, я всё ещё с Тобою»
[25]. Он заснул и не проснулся — и прямо из сна выбрался на чистый горний воздух. Он проснулся от снов жизни и от снов смерти, и от воспоминаний об этих снах и увидел, что они смешались и остались позади, как откатывающаяся волна прибоя, превратившись в один долгий сон трудной, но такой драгоценной ночи, которой больше нет.
Дори была совершенно спокойна. Когда Эндрю вздохнул в последний раз, она тоже вздохнула и сказала:
— Я долго не задержусь, Эндрю.
Больше она не говорила ничего. Эппи сидела в углу и горько плакала.
Донал приходил к ним каждый день, пока старого сапожника не похоронили. Удивительно, сколько народу собралось, чтобы проводить его в последний путь. Правда, большинство горожан всегда считали Эндрю всего лишь нищим философом–любителем, никогда не упускавшим возможности поговорить, и полагали, что ума он был небольшого, но зато язык ему достался длинный. Конечно — ведь сапожник был настолько дальше и выше их, что казался им совсем маленьким и незначительным!
Но любые похороны, какими бы они ни были — полными суровой шотландской простоты или тихого, задумчивого смысла, как это часто бывает в Англии, — должно быть, кажутся ненужным пустяком самому духу человека, наконец–то сбросившего свои тесные башмаки на бесконечную, томительную дорогу, оставившего позади и пыль, и полуденную жару да и саму дорогу вместе со всем миром своего странствования, который никогда не мог и не должен был стать ему своим и всегда оставался для него лишь землёй паломничества.
Самый величавый мраморный особняк мог стать для него лишь временным и весьма шатким пристанищем, а не постоянным жилищем и, уж конечно, не родным домом. Здесь, в мире, человеку не дано почувствовать себя уютно; разве только решительно подавить, искалечить или свести на нет само его существо. Те же, кто и сейчас считает его своим домом, возрастая, однажды тоже поймут, что здесь им так же тесно и неловко, как невылупившемуся из яйца жаворонку.
Какое–то время Донал продолжал приносить в дом Коменов свои сбережения, но вскоре Дори начала вязать на продажу чулки и другие мелочи и стала сама зарабатывать себе на жизнь. В городе было немало добрых людей, которые уважали её больше мужа, потому что считали её более практичной и обыкновенной. Они не забыли про старушку–вдову и то и дело подыскивали ей несложную работу, так что теперь Дори почти не обращалась к Доналу за помощью. Мисс Кармайкл предложила найти место и для её внучки, если та сможет удовлетворительно ответить ей на кое–какие вопросы. Не знаю, пришёлся ли этот допрос по душе самой Эппи, но мисс Кармайкл была вполне ею довольна и подыскала ей место горничной в Эдинбурге. Эппи безутешно плакала, расставаясь с Арктурой, но тут уж ничего нельзя было поделать. По всей округе уже ходили слухи, жестокие, но по большей части правдивые, да и самой Эппи было не найти покоя, пока она оставалась поблизости от замка.
Лорд Форг ни разу не попытался увидеться с нею с того самого дня, когда ей пришлось уйти вместе с Доналом, и Эппи думала, что он, должно быть, отказался от неё навсегда. Донала же, несмотря на всю его доброту, она почти ненавидела — наверное, отчасти из–за того, что по совести не могла не чувствовать его правоту.
В замке всё вернулось на круги своя. Лишь Доналу не хватало радостных мыслей о том, что где–то там, внизу у себя за верстаком сидит весёлый и мудрый сапожник. Конечно, теперь в своём новом доме старый мастер стал настоящим аристократом; но ведь он был им всегда!
Форг уныло слонялся по замку, ничего не предпринимая и не видя перед собой иного выхода кроме самого нечестного и недостойного. Будь у него хоть искра доверия к Доналу, тот мог бы помочь ему стать настоящим человеком, а ведь это гораздо лучше и выше, чем быть просто графом. Донал научил бы его прямо смотреть на жизнь и называть вещи своими именами, и это стало бы для него подлинным перерождением и искуплением. Быть человеком — значит видеть всё так, как оно есть, и действовать по правде в соответствии с реальностью. Но Форг ни в малейшей степени не проявлял подобных стремлений, и надежда когда–нибудь увидеть в нём истинного мужчину блекла с каждым днём. Его часто видели верхом. Иногда он бешено скакал, словно гонимый дьявольской силой, перелетая через всё, что попадалось ему на пути; иногда пускал коня шагом, вяло покачиваясь в седле с отсутствующим видом и отпущенными поводьями. Однажды Донал повстречался с ним в узкой аллее. Увидев его, Форг тут же свирепо натянул поводья, что есть силы пришпорил коня и поскакал прямо на него, притворяясь, что ничего перед собой не замечает. Донал отпрянул в колючие кусты и остался невредим; только вылетевшая из–под копыт грязь попала ему в лицо.
Глава 50
Долгожданный ветер
Однажды утром, когда Донал сидел с Дейви в классной комнате, в дверь постучали, и вошла леди Арктура.
— Ветер дует с юго–востока, — сказала она.
— Тогда слушайте внимательно, миледи, — ответил Донал. — По–моему, это как раз то, чего мы ждали.
— Хорошо, — отозвалась она и вышла.
День склонился к закату, но больше она так и не появлялась. После ужина в тёплых вечерних сумерках Донал сидел за книгами у себя в башне, как вдруг в комнату к нему ворвался Дейви и радостно сообщил, что вслед за ним поднимается Арки. Донал встал ей навстречу. Да, она всё–таки слышала музыку, сказала Арктура, совсем тихую. Может быть, стоит подняться на крышу?
— А где вы её слышали, миледи? — поинтересовался Донал. — И когда? Тут мне совсем ничего не слышно.
— У себя в маленькой гостиной. Сегодня она и правда совсем тихая, но ведь её ни с чем не спутаешь.
Они втроём поднялись на обзорную площадку. Ветер был лучше некуда, мягкий и ровный. Они уже достаточно освоились на крыше и потому без труда добрались до нужного места. К тому же, было совсем светло, хотя круглая и большая луна, карабкающаяся вверх по небосклону, ещё не вошла в полную силу. Вскоре они уже стояли возле знакомого скопления дымовых труб, возвышающегося подобно дереву, неожиданно выросшему на крыше дома. Они уселись и стали ждать.
— Я почти жалею, что мы разгадали эту тайну, — признался Донал.
— Почему? — удивилась Арктура. — Ведь в любом случае лучше знать правду, какой бы она ни была. Уж вы–то наверняка думаете именно так!
— Конечно, — кивнул Донал. — Если эта штука в трубе и впрямь окажется эоловой арфой — а я полагаю, что так оно и будет, — то просто замечательно, что мы её нашли. Но мне было бы интереснее, окажись тут что–нибудь такое, чего мы не могли бы объяснить.
— Я не очень вас понимаю.
— Но ведь необъяснимое так расширяет наши горизонты! Задаёт нам новые вопросы, открывает новые ответы, в которых столько новых возможностей и столько радости! Знаете, сколько удивительных открытий скрывается под твёрдой скорлупой кажущихся противоречий?.. Кстати, миледи, вы, наверное, слышали множество историй о старинных домах, в которых то и дело звучит загадочная музыка, предвещающая недоброе для их обитателей.
— Конечно, слышала. Но какой прок в таком предзнаменовании?
— Не знаю. Сам я никакого прока в этой музыке не вижу, а иначе, такие вещи, наверное, и встречались бы намного чаще. И потом, будь от неё польза, почему она всё время звучит только в домах сильных мира сего и никогда не посещает лачуги бедняков?
— Наверное, по той же причине, по которой богачам достаются и все другие блага земной жизни, — сказала Арктура.
— Прекрасный ответ, — улыбнулся Донал. — Возразить тут нечего. Но если, вооружившись подобными историями, кто–то попытается меня убедить, что о знатных семействах, проживающих в великолепных замках, Господь печётся больше, чем о бедняках, ютящихся в самых нищих хижинах Шотландии, я и слушать его не стану!
— Но разве по–настоящему влиятельные семьи не должны быть важнее других?
— нахмурившись, произнесла Арктура.
— Конечно, если они несут в себе благо. Но ведь про большинство знатных семей такого не скажешь. Даже Сам Господь родился не асмонейским царевичем, а пришёл в мир сыном простой крестьянки, и отцом его считался обыкновенный плотник.
— Что–то я не вижу, какая тут связь.
— Можно не сомневаться, что Господь занял в мире именно такое положение, которое лучше всего позволяло Ему сделать то высшее добро, ради которого Он и пришёл. Я не хочу принижать иные сословия, ведь у каждого жизненного пути есть свои особенности. Но мне кажется, что и продолжать Его истинное дело лучше всего получается у простых и незнатных, нежели у людей с высоким титулом и положением.
— Вы всегда говорите так, как будто в жизни человек должен заботиться лишь о том, ради чего пришёл Иисус Христос, — проговорила Арктура. — Неужели кроме спасения нам вообще ни о чём не стоит думать?
— Если вы обрисуете мне спасение в его истинном и полном смысле, я тут же скажу, что да, ни о чём! Только по мере того, как Бог спасает человека, тот способен истинно творить в мире приготовленное ему дело. А ведь всё здесь предназначено для того, чтобы все мы выросли в одну дивную, благословенную семью. Мир — это ясли Господни, и в нём Бог вскармливает младенцев, которые потом будут жить в Его доме. Всё истинное устремляет нас к Богу, чтобы однажды мы соединились с Ним навсегда. И когда это произойдёт, мы и правда будем творить дела даже больше тех, что творил на земле Сам Господь!.. Ой, слушайте, слушайте! По–моему, это оно!
Откуда–то сверху до них донёсся негромкий, протяжный, переливающийся звуками аккорд. Лестница была наготове, и Донал быстренько взобрался к отверстию с приготовленным листом плотной коричневой бумаги. Он примостился на верхней ступеньке и стал ждать, когда заключённые в трубе струны снова запоют своими неземными голосами. Ждать пришлось долго, и у него уже онемела нога, но тут ветер неожиданно окреп, и Донал явственно услышал призрачную музыку, раздающуюся в глубине трубы. Нежные звуки росли и становились громче. Донал ловко залепил отверстие листом бумаги, подувший ветер ещё крепче прижал его к трубе, и звуки мгновенно смолкли.
Он убрал бумагу, и музыка зазвучала вновь. Ветер не унимался, а, напротив, становился всё сильнее, и после ещё нескольких экспериментов у них не осталось ни тени сомнения в том, что они действительно отыскали источник загадочной музыки. Теперь они могли даже немного изменять её, поворачивая бумагу то так, то этак. Донал спустился и, обняв за плечи своего ученика, сказал:
— Дейви, я хочу попросить тебя никому не говорить о том, что мы нашли, пока я или леди Арктура не дадим тебе разрешения. Теперь у нас троих будет своя тайна. Замок принадлежит леди Арктуре, и она имеет полное право просить тебя какое–то время никому и ничего об этом не говорить. У меня есть на это веские причины, миледи, — пояснил он, поворачиваясь к Арктуре.
— Не могли бы вы попросить Дейви послушаться меня? Я сразу же объясню вам, в чём дело, но не хочу ничего говорить Дейви до того, как вы сами об этом не узнаете. Вы можете немедленно убрать этот запрет, если сочтёте мои доводы неубедительными.
— Дейви, — сказала Арктура, — я доверяю мистеру Гранту и потому прошу тебя пока сохранять наше открытие в тайне.
— Конечно, кузина Арки! — воскликнул мальчик. — Но мистер Грант, мне вполне хватило бы и ваших слов. Зачем вам понадобилось, чтобы Арки тоже запретила мне об этом рассказывать?
— Потому что это тайна принадлежит не мне, а ей. А теперь беги и подожди меня в моей комнате. Только будь осторожнее на смотровой площадке.
Когда Дейви скрылся из глаз, Донал повернулся к Арктуре.
— Вы знаете, миледи, что говорят в замке о пропавшей комнате? — спросил он.
— А вы сами в это верите? — ответила она вопросом на вопрос.
— По–моему, такая комната вполне может существовать.
— Если бы она была, её бы давным–давно нашли.
— Наверное, точно так же люди откликались на первые вести о том, что Колумб открыл Америку.
— Это было далеко и за огромным океаном.
— А здесь у нас толстые стены, и множество легкомысленных и робких людей.
Скажите, кто–нибудь хоть раз искал эту комнату всерьёз?
— На моей памяти — нет.
— Значит, ваше возражение несостоятельно. Если бы вы сказали мне, что ни одна серьёзная попытка найти потайную комнату не увенчалась успехом, тогда я вынужден был бы признать его силу, — хотя и тогда, наверное, не удовлетворился бы, пока не узнал, что именно было предпринято и каким образом. С другой стороны, я подозреваю, что многие из ваших предков, даже если и знали что–то об этой комнате, предпочитали держать язык за зубами. Неужели вам не хочется и тут докопаться до правды?
— Что вы, очень даже хочется! А вам не жаль будет расстаться с ещё одной необъяснимой тайной?
— Напротив, сейчас это даже не тайна, а только досужие слухи, в которые мы не слишком–то верим. И хорошо, что не верим, потому что обычный здравый смысл не даёт нам для этого никаких оснований. Но если нам удастся отыскать эту комнату, тогда–то, наверное, и появится тайна — тайна, которую не объяснить по эту сторону вечности. Можно предполагать, строить тысячи догадок, но так и не узнать, какая из них истинна… Простите меня, миледи, я нисколько не хочу настаивать!
Леди Арктура улыбнулась.
— Вы можете делать всё, что хотите, — сказала она. — Если вам и показалось, что я сомневаюсь, то это лишь потому, что я подумала о дяде. Мне очень не хотелось бы причинять ему неудовольствие.
— Конечно, нет. Но разве он сам этому не обрадуется?
— Я попробую спросить его об этом. Во–первых, он ненавидит все так называемые предрассудки, а во–вторых, достаточно любопытен, чтобы не возражать против наших поисков. Вряд ли он согласится на то, чтобы мы разбирали стены или вскрывали заложенные проёмы, но, наверное, против остального возражать не станет. Я даже ничуть не удивлюсь, если он к нам присоединится!
«Странно одно: почему граф сам не попытался отыскать загадочную комнату?» — подумал Донал. Почему–то ему казалось, что подобная идея будет лорду Морвену совсем не по душе.
— Но скажите, мистер Грант, как вы собираетесь её найти? — спросила Арктура, когда они уже почти подошли к его башне.
— Если мы только хотим узнать, существует такая комната или нет, но не собираемся её искать…
— Простите, — перебила Арктура, — но разве найти её — это не единственный способ убедиться в её существовании? Как ещё можно понять, что она есть, если мы не знаем, где она?
— Очень просто. Нам нужно посмотреть, нет ли внутри замка лишнего пространства, о котором мы ничего не знаем.
— Я вас не понимаю.
— Тогда, может быть, вы зайдёте ко мне в комнату? Я вам всё объясню, и для Дейви это тоже будет полезным уроком.
Арктура согласно наклонила голову, и вскоре Донал уже давал им обоим урок трёхмерной геометрии. Он показал им, как определить объём пространства в заданных пределах, и объяснил, что если измеренного пространства почему–то получается меньше, значит, часть его где–то прячется. Сначала надо измерить стены замка (конечно же, принимая во внимание их толщину, а также все неожиданные выступы и углубления) и вычислить, сколько кубических метров пространства должно в нём содержаться. Потом нужно измерить все комнаты и открытые места в стенах (не забывая о внутренних стенах и перегородках) и снова сложить всё это вместе. Если получившееся внутреннее пространство окажется меньше того, что должно заключаться в стенах замка, это будет означать одно из двух: либо они что–то неправильно подсчитали, либо в замке действительно есть некое место, куда они не сумели проникнуть.
— Но если бы мы поставили себе цель не просто убедиться в существовании скрытой комнаты, а отыскать её, — сказал Донал, когда Дейви и Арктура более–менее поняли его мысль, — я приступил бы к делу совсем иначе. Не стал бы ничего измерять, а начал бы с того, что составил бы у себя в голове подробный план всего замка. Я прошёл бы по всем комнатам и коридорам, пытаясь понять, как внутреннее устройство сочетается с внешними стенами. И если где–то возникнет загвоздка, то придётся снова возвращаться к точным измерениям и внимательно осматривать все углы и стены коридоров и залов, чтобы понять, нет ли где–то между ними лишнего пространства… Уж не знаю, что там будет дальше и придётся ли нам действительно разбирать стены, но сейчас об этом говорить, пожалуй, рановато.
— Но ведь это в любом случае стоит предпринять, даже если дело не дойдёт до ломки стен?
— Думаю, да.
— Пожалуй, дядя вряд ли станет возражать. И всё равно, Дейви, пожалуйста, не рассказывай об этом никому, пока мы тебе не разрешим.
Доналу было приятно слышать, что она сказала «мы».
Леди Арктура поднялась, и они вместе пошли вниз. Когда они вышли в нижний зал, куда спускалась парадная лестница, Дейви побежал за своим воздушным змеем, а Донал и Арктура остановились, чтобы проститься.
— Вы так и не рассказали мне, почему Дейви не должен никому говорить об эоловой арфе, — напомнила ему Арктура.
— Отчасти потому, что если мы и правда начнём искать потайную комнату, то чем тише и незаметнее мы будем это делать, тем лучше, а если пойдут разговоры про таинственную музыку и непонятную дымовую трубу, все сразу непременно вспомнят и про комнату. И ещё: по–моему, эта музыка сама поможет нам отыскать то, что мы хотим найти.
— Вы мне после об этом расскажете, ладно? — попросила леди Арктура и, слегка поклонившись, пошла по лестнице наверх.
Той ночью граф снова бледной тенью бродил по всему замку, а ветер, почти не переставая, дул с юго–востока. Утром Арктура пришла к дяде рассказать о том, что они задумали, но как только он уловил, куда она клонит, его лицо стало мрачнее грозовой тучи.
— Что? — вскричал он. — Неужели ради какой–то глупой сказки о дьяволе и картёжниках нужно чуть ли не по камню разбирать прекрасный, благородный замок? Нет уж! Только через мой труп! Пока я жив, этому не бывать! Вот что бывает, когда родовое имение попадает в руки женщинам! Это же святотатство! Клянусь, я лучше опротестую завещание брата в суде, чем допущу такое!
Он так бушевал, что в душе Арктуры зародилось смутное подозрение: не скрывается ли за этой яростью нечто большее? Его необузданный гнев напугал её, но одновременно пробудил в ней родовой дух Грэмов; она уже жалела о том, что из почтения к главе семьи поведала ему о своём решении. Она имеет полное право действовать, как ей заблагорассудится! Отец не стал бы оставлять собственность именно ей, не будь у него на это веских оснований. А некоторые из этих оснований вполне могли заключаться в характере и сущности стоящего перед ней дяди.
Несмотря на свой необузданный гнев, граф всё–таки увидел, каким негодованием пылает лицо его племянницы, и остановился.
— Простите, дорогая моя, — сказал он, — но если покойный граф был вашим отцом, то мне он приходился братом.
— Он и сейчас остаётся моим отцом, — холодно проговорила Арктура.
— Да, но он давно умер, похоронен и почти забыт!
— Нет, ваша светлость. После его смерти я ни на час не забывала его и ни на минуту не переставала его любить.
— Ладно, как вам будет угодно, — отмахнулся граф. — Но почему я должен считать его чуть ли не Соломоном лишь потому, что вам дорога его память? Почему я не могу усомниться в мудрости решений давно умершего человека? В этом нет никакого предательства!
— Прощайте, ваша светлость, — произнесла Арктура, еле сдерживая возмущение, и быстро вышла из комнаты. Но когда чуть позднее она обнаружила, что никак не может вознести своё сердце к Небесному Отцу, она была бы только рада избавиться от кипящего внутри гнева. Ведь если что–то мешает душе приблизиться к живому Богу, значит, ничего доброго в этом нет!
Целый день ей то и дело приходилось усилиями молитвы отгонять от себя раздражение, и ночью она долго не могла заснуть. Наконец в её сердце поднялась такая жалость к дяде, что она больше не могла на него сердиться и потому спокойно заснула.
Утром она обнаружила, что ощущение власти со стороны дяди, до сих пор неизменно довлевшее над нею, бесследно исчезло. Вместе с ним исчез и гнев. Кроме того она вдруг ясно осознала, что ей пора принять на себя свои законные обязанности. Что подумает о ней мистер Грант? — ведь она ничего не делает для тех людей, которые живут на её земле! Правда, она мало что может сделать, пока лорд Морвен сам продолжает собирать арендную плату и давать указания мистеру Грэму. Нет, она немедленно возьмёт бразды правления в собственные руки! А мистер Грант пусть пока потихоньку исследует замок, если ему всё ещё этого хочется.
Однако последний разговор с дядей упорно не выходил у Арктуры из головы. В её душе зародилось неясное подозрение, что над замком витает какая–то нехорошая, страшная тайна, связанная не только с прошлым, но и с настоящим. Ей казалось, что со вчерашнего дня между ней и дядей пролегла непреодолимая пропасть, и из–за этого он стал казаться ей ещё более странным и пугающим. Её натура была настолько деликатной и хрупкой, что всякое впечатление неизгладимо отпечатывалось в её душе. Она не только остро чувствовала несправедливость и обиду; но и боль от них ещё долго оставалась в её сердце уже после того, как сами обиды были давно прощены и почти забыты. Однако в те редкие моменты, когда всё её существо мгновенно отзывалось на какой–нибудь порыв, её душа черпала силу и глубину своего отклика именно в этой исключительной впечатлительности. Правда, без унаследованных ею семейных инстинктов эта крайняя чувствительность могла бы давно превратиться в обыкновенную слабость.
Глава 51
Сон
Однажды вечером, когда Донал прогуливался в узкой аллее на нижней террасе, Дейви, уже научившийся прилежно заниматься и без своего учителя, прибежал к нему сказать, что в классную комнату пришла его кузина Арки и очень хочет поговорить с мистером Грантом. Донал тут же поспешил к ней.
— Мне бы хотелось побеседовать с вами наедине, мистер Грант, — проговорила Арктура.
Донал вопросительно взглянул на Дейви, и тот тактично вышел за дверь.
— Я весь день думаю, сказать вам об этом или нет, — начала она прерывающимся голосом. — Но мне не так страшно будет ложиться сегодня спать, если я расскажу вам, какой сон приснился мне вчера ночью.
Лицо её было бледным, губы дрожали. Казалось, она вот–вот расплачется.
— Расскажите мне всё, — мягко предложил Донал.
— Как вы считаете, это очень глупо — обращать внимания на какие–то там сны?
— Глупо это или нет, — ответил Донал, — но я ясно вижу, что вчерашний сон сильно вас встревожил, так что на него просто придётся обратить внимание. А если что–то требует нашего внимания, отмахиваться от этого было бы действительно глупо.
— Боюсь, для философии у меня не слишком подходящее настроение, — сказала Арктура, пытаясь улыбнуться. — Этот сон не идёт у меня из головы, как бы я ни хотела его позабыть. А рассказать о нём я могу только вам. Все другие только посмеются надо мной, а вы никогда ни над кем не смеётесь.
Вчера вечером я, как обычно, легла спать, ни о чём особенно не беспокоясь, — ну, разве что чуть–чуть, насчёт дяди. Я быстро заснула и сразу же очутилась в каком–то жутком месте. Мне снилось, что я брожу по кирпичному заводу, только совсем пустому и заброшенному. Кругом на много миль виднелись одни кирпичи, расколотые и полуобожжённые. Мне хотелось скорее оттуда выбраться, и я куда–то пошла, почти побежала. Вокруг никого не было — ни человека, ни человеческого жилища. И вдруг я увидела перед собой мрачную старую церковь. Она была совсем грязная, полуобвалившаяся, вся какая–то затхлая и уродливая. В ней не было ничего почтенного или величавого. Просто огромное бесформенное здание, как и большинство нынешних церквей. Весь её вид давил на меня, и внезапно мне стало необъяснимо страшно. Но я должна была туда войти, сама не знаю, почему.
Казалось, сон помимо моей воли затягивает меня туда.
Я вошла. Внутри всё выглядело так, как будто сюда уже сто лет не ступала человеческая нога. Скамьи сгнили, бархатный занавес над кафедрой был наполовину оборван, и его изъеденные молью складки краями касались деревянной доски, на которой обычно лежала Библия. Верхние галереи местами обрушились, а кое–где всё ещё тяжело свисали со стен. Пол посередине провалился, и внизу зияла огромная, глубокая яма. В рыхлой земле виднелись обломки гниющего дерева — от скамеек наверху и от старых гробов внизу. Я стояла, глядя в яму, и невыразимый ужас наводнил мне душу. Я не видела, далеко ли она уходит вниз, но её мягкая сползающая глубина притягивала меня, и я не могла не думать, что же кроется там, в этой бездне, как вдруг там внутри что–то зашевелилось, что–то мёртвое, изжелта–бледное. Оно медленно и скованно приближалось ко мне, безжизненно карабкаясь по рыхлому склону. Я не могла ни вскрикнуть, ни пошевелиться. До края ямы уже оставалось всего ярда три, когда оно вдруг подняло голову, и я увидела своего дядю, умершего и закутанного в саван. Он знаком поманил меня к себе, и я знала, что должна повиноваться. Я вынуждена была пойти за ним и ни на секунду не подумала о том, чтобы воспротивиться. Сердце моё опустилось и помертвело, но я стала послушно сползать в эту жуткую яму.
Ноги мои проваливались в прах древних мертвецов, такой податливый, словно тысячи кладбищенских кротов день и ночь снова и снова перекапывали его, а я скользила и сползала в чёрную пропасть всё ниже, ниже и ниже. Вскоре я начала видеть вокруг себя торчащие из земли торцы гробов, и чем глубже я спускалась, тем теснее и уже становилась яма, пока не стала такой узкой, что я едва могла протиснуться дальше. Я утешала себя, говоря, что в гробах нет никого, кроме умерших людей, которые давным–давно обрели покой, так что мне нечего бояться, что чьи–нибудь костлявые руки протянутся из темноты и схватят меня. Наконец, я увидела, что дядя остановился. Я тоже остановилась и встала чуть выше него на склоне ямы — и почему–то была гораздо спокойнее, чем можно было ожидать.
— Я всегда удивляюсь, что во сне мы ведём себя с поразительной доверчивостью, но боимся много меньше, чем следовало бы, — проговорил Донал.
— Дядя наклонился и, пыхтя, начал пихать и тащить на себя чей–то гроб, преграждавший ему путь. Каким–то образом он всё–таки умудрился оттащить его в сторону, и на его крышке я увидела серебряный герб Морвенов. В то же самое мгновение крышка откинулась, и из гроба поднялся мой отец, совсем живой и весёлый; рядом с ним дядя выглядел как полусгнивший труп рядом с проснувшейся душой. «Чего тебе надо от моей дочери?» — спросил отец, и дядя трусливо задрожал и съёжился под его взглядом. Потом отец взял меня за руку и сказал: «Пойдём, дочка, пойдём со мной!» Я пошла за ним, и всё существо моё наполнилось дивной радостью; страхи исчезли, и дядя исчез вместе с ними. Тем же самым путём отец привёл меня наверх, но когда мы выбрались из ямы, вместо жуткой, полуразвалившейся церкви я оказалась у себя в спальне. Я оглянулась вокруг и увидела, что рядом никого нет. Мне жаль было расставаться с отцом, но я была так счастлива снова очутиться у себя! А потом я проснулась. И знаете, что было ужаснее всего? Я проснулась не лёжа в постели, а стоя посередине комнаты, как раз там, где сон покинул меня. Я не могу избавиться от мысли, что и в самом деле куда–то ходила, и мучаюсь уже целый день. Потому что если я и впрямь ходила во сне, кто знает, что случится со мной сегодня ночью — и завтра, и послезавтра?
— Об этом знает Бог и наш Спаситель, — твёрдо ответил Донал. — Но скажите, не мог ли дядя снова дать вам какое–нибудь из своих снадобий?
— Мне и самой было бы легче так думать. Но как он мог это сделать?
— Всё равно, вам лучше перебраться в другую спальню и попросить миссис Брукс занять комнату рядом с вами.
— Хорошо.
Донал был бы рад предложить ей свою охрану. Он даже готов был спать у дверей её комнаты, как верный пёс, но понимал, что сейчас ей может помочь только миссис Брукс. После этого он немедленно приступил к наблюдениям и измерениям, стараясь понять, есть ли в замке и на самом деле какая–то никому не известная комната. Он делал всё это как можно тише и незаметнее, и вскоре про некоторые части замка уже мог с уверенностью сказать, что никакой скрытой комнаты там нет. Конечно, поскольку трудился он в одиночку да ещё и тайком, дело продвигалось медленно. И так–то нелегко измерить здание, которое строили и перестраивали в течение нескольких столетий, каждый раз пытаясь приспособить его к меняющимся вкусам и потребностям очередного поколения. А сделать это так, чтобы твои действия не привлекали праздного внимания и любопытных взглядов, почти невозможно. К тому же все эти многочисленные пристройки, надстройки, ниши и башенки беспорядочно громоздились друг на друге, кое–как состыковываясь в общем пространстве, и проходы между разными частями замка прямо–таки поражали смелостью задумки и хитростью исполнения. Донал то и дело натыкался на пустые пространства внутри самих стен, разную высоту этажей, непонятные лестницы и проёмы, ведущие непонятно куда, и потому исполнение его замысла шло совсем не так споро и гладко, как ему хотелось.
Глава 52
Поиски
Осень принесла с собой свирепые ветры и штормы. Многие местные рыбаки лишились своих лодок, унесённых в открытое море, а в некоторых семьях оплакивали погибших кормильцев, которым уже не нужны были ни лодки, ни снасти. На деревню опустилась скорбь, и Донал нередко появлялся то в одном, то в другом доме, стараясь сделать что можно для осиротевших детей и безутешных вдов. Арктура охотно ходила в деревню вместе с ним и там познакомилась с человечеством в его самой незамысловатой и простой форме, а поскольку её собственной натуре этого заметно недоставало, новое знакомство сослужило ей хорошую службу. Пожалуй, ничто другое не помогает нам так верить в Отца, как зримая и деятельная любовь к брату или сестре.
Если тот, кто не любит брата своего, которого видит, не может любить и Бога, Которого не видит, то человеку, любящему своего брата, конечно же, будет легче любить и незримого Бога! Арктура навещала вдов и сирот, сострадала их утратам и ощущала в них такие же, равные ей человеческие души, всем существом входила в их скорби, разделяла с ними очищающее и возвышающее воздействие простого и искреннего горя, одинаково сокрушающего каждое сердце, и чувствовала, что тем самым приближается к Богу. Она встречала Бога в Его детях, ибо истинная религия состоит как раз в том, чтобы почитать и любить ближнего и поступать с ним по справедливости.
Всякий, кто любит ближнего, вскоре начинает понимать, что не может обойтись без другой, высшей части веры — любви к Богу. Если за первым не следует второго, то и любовь к людям рано или поздно угаснет, а человек станет только хуже из–за того, что раньше любил, а потом перестал. Арктура обнаружила, что ей легче пробраться к Богу через толпу таких же, как она, людей. Чужие страдания помогли ей отвлечься от своих собственных, позволили ей взглянуть на свои беды со стороны и тем самым гораздо лучше их понять.
Как–то раз уже после того, как рыбаки вышли на промысел, разразился страшный ураган. Некоторые лодки успели вернуться в гавань (вернее, в то, что от неё осталось), другие остались в открытом море. Когда всё улеглось, на берегу обнаружилась перевёрнутая лодка Стивена Кеннеди. Позднее волны выбросили на песок его тело, неподалёку от того места, где Донал вытащил из воды сети. На деревню обрушилось новое горе. Стивена все любили и уважали, а у матери он был единственным сыном. Теперь ей некого было встречать в закатных сумерках; её сын не войдёт больше в дом уверенным, неспешным шагом усталого рыбака. И кто знает, придётся ли ей когда–нибудь с ним свидеться, узнать и обнять его? Увы, бытующая в народе вера подчас оказывается ничуть не лучше язычества и мало чем может утешить тех живых, что потеряли своих любимых. И виновато в этом не христианство, а христиане.
По–моему, я вполне верно могу угадать, что подумал Форг, когда до его ушей дошли эти новости. Теперь ему ещё меньше хотелось жениться на Эппи, ведь соперника, готового сражаться за неё, больше не было, и на выбранном им пути стало ещё одним врагом и ещё одной опасностью меньше. Через неделю Форг уехал из замка, и даже если его отец знал, куда он отправился, то больше об этом не знал никто. Граф настойчиво уговаривал его начать проявлять интерес к своей кузине, но Форг объявил, что пока это выше его сил. Вот если он ненадолго уедет, а потом снова вернётся, дело пойдёт намного легче.
Время шло, ураганы стихли, тонкие ветви на макушках деревьев и их глубоко скрытые корни начали понемногу подумывать о весне, и Арктура снова перебралась в свою прежнюю спальню. Однако вскоре она снова появилась в классной комнате и призналась Доналу, что опять видела тот же ужасный сон.
— На этот раз, — сказала она, — мне снилось, что я поднялась по лестнице, вошла к себе в спальню, легла в постель и только тогда проснулась. Но я не решаюсь спросить у миссис Брукс, видела ли она меня.
— Вы думаете, что действительно ходили ночью по замку? — спросил Донал.
— Не знаю. Надеюсь, что нет. Иначе я, наверное, просто сойду с ума. Я весь день думала о потерянной комнате. По–моему, здесь есть какая–то связь.
— Тогда нам надо поскорее её отыскать, чтобы со всем этим покончить, — решительно произнёс Донал.
— А вы думаете, у нас получится? — спросила Арктура, и лицо её немного оживилось.
— Если эта загадочная комната действительно есть и если вы готовы мне помочь, то думаю, получится.
— Я сделаю всё, что могу.
— Тогда для начала давайте проверим ту самую трубу, в которой устроена арфа. Если в ней нет следов от дыма и сажи, значит, в камине не разжигали огонь — по крайней мере, с того времени, когда натянули струны. А вдруг этот камин находится в той самой таинственной комнате? Правда, сперва надо выяснить, не ведёт ли та труба в какой–то из залов и кабинетов, которые у нас прямо перед носом. Сейчас я принесу что–нибудь тяжёлое, и мы на верёвке спустим его вниз по трубе, а когда увидим, где оно остановится, то сразу поймём на каком этаже следует искать. Будем надеяться, что в трубе нет извилин и поворотов.
— И когда же мы всем этим займёмся? — поинтересовалась Арктура.
— Да прямо сейчас!
Арктура немедленно побежала за шалью, а Донал отправился в маленький сарайчик, где садовник хранил свои инструменты, и нашёл там подходящую верёвку. Он с сомнением посмотрел на лежавшую тут же гирю в семь фунтов: она была бы, конечно, хороша, только вряд ли удастся протолкнуть её между струнами. И тут он вспомнил про старые восьмидневные часы, стоявшие возле узкой задней лестницы, которые никто и никогда не заводил. Донал вытащил из них гирю потяжелее и, прихватив стремянку, поднялся к себе в башню. Леди Арктура уже дожидалась его там.
Донал знал, что благодаря его словам в душе этой милой, грустной девушки впервые за долгое время поселился покой, и теперь Арктура бесконечно доверяет ему, ждёт от него помощи и даже защиты. Он видел, что от дяди и кузена ей не следует ждать ничего доброго. К тому же, ему нечаянно открылась тайна, с помощью которой он может уберечь Арктуру от нечистых посягательств. Всё это до глубины всколыхнуло рыцарскую натуру Донала. С Божьей помощью он встанет на её защиту, обезоружит её врагов и сделает её по–настоящему свободной! На это и жизнь положить не жалко! Много ли ангелов спускается на землю, чтобы совершить такое?
С этими мыслями Донал вслед за Арктурой поднимался на крышу. Она несла гирю и верёвку, а он тащил стремянку, которая еле–еле протискивалась в узкие витки лестницы. Арктуру било от волнения. Она пугалась всякий раз, когда Донал немного отставал от неё, дожидалась, пока из–за поворота покажется верхний конец стремянки, и снова успокаивалась. Страшные сны тревожили её гораздо сильнее, чем она говорила. Неужели она всё–таки ошиблась, сошла с верного пути и последовала за ненадёжным проводником вместо того, чтобы смиренно выслушивать извечные, мудрые наставления? А вдруг сны посланы ей как предостережение, чтобы показать, в какую бездну погибели приведёт её своеволие? Но стоило ей оказаться на воздухе рядом с Доналом, как страхи и сомнения бесследно исчезли. Нет, такой человек должен гораздо лучше других понимать пути Божьего Духа. Разве не видно, что он честнее, открытее, искреннее, проще и — она не могла этого не признать — много послушнее тех, кто учил её до сих пор? Конечно, мистер Кармайкл старше и, наверное, опытнее, но можно ли сказать, что его свет сияет яснее и ярче, чем у Донала? Конечно, он священник, но ведь кроме Илия в храме был ещё и Самуил!
[26] И великана Голиафа убил не кто–нибудь, а юный, крепкий, розовощёкий пастух, привыкший защищать своё стадо. Он был слишком мал, чтобы носить кольчугу Саула, но победил огромного воина, которому эта кольчуга показалась бы просто смехотворной
[27]. Арктура думала обо всём этом, взбираясь на крышу башни, и с каждым шагом в её сердце прибавлялось смелости и надежды.
Под грубым наждаком низменных, бездуховных, самодовольных натур её легко ранимая совесть, деликатные чувства и поразительная восприимчивость почти утратили природное равновесие. Хотя её глубинное существо было удивительно живучим и здоровым, даже сейчас, когда она уже понемногу начала отличать правду от лжи, малейшая головная боль немедленно воскрешала в её сознании те уродливые учения и доктрины, которыми её пичкали, и пробуждала в ней целый сонм противоречивых мыслей и колебаний, которые и сами по себе могли свести с ума кого угодно. Она так долго впитывала в себя ложь, что теперь для того, чтобы встать на ноги и обрести собственное духовное «я», ей хотя бы на какое–то время нужна была мягкая и добрая рука того, кто не боялся верить и сам знал своего Господа. В этом не было опасности ни для Арктуры, ни для самого Донала, пока он не искал своего, жаждал творить лишь Его волю и искренне говорил в своём сердце: «Кто мне на небе? и с Тобою ничего не хочу на земле!»
Когда они выбрались на крышу, Арктура заметно повеселела и оживилась. Ещё бы! Ей предстояло провести тихий час наедине с тем, чьи слова неизменно придавали ей силы! Благодаря ему мир уже не казался ей таким угрюмым, а Божья воля становилась невыразимо прекрасной. Он учил её, что слава Отцовской любви заключается в неумолимости её требований, и именно по Его безмерной милости ни один из нас не выйдет, покуда не уплатит всё до последнего кодранта
[28].
На крыше их ожидал великолепный осенний закат. Казалось, вся раскинувшаяся внизу земля, как море, вытекает из одного неизбывного источника света, поднимаясь и заливая собой всё вокруг, как нескончаемые волны творения, расходящиеся до самого горизонта. Прозрачный воздух, низвергшись с небес, разбился о старые кровли и торчащие трубы, забрызгав их многоцветной пеной, неся в себе небольшой, но холодный ветерок, предвестник грядущей зимней смерти. Арктура глубоко вздохнула и почувствовала, как из глубины её существа поднимается радость. Просто удивительно — стоит нам хоть чуть–чуть подняться над землёю, туда, где воздух чуть реже и холоднее, и дух тоже готов воспарить ввысь. Право, люди подобны барометрам, только наоборот: чем выше мы поднимаемся, тем упрямее ползёт вверх ртутный столбик.
Несколько мгновений Донал и Арктура неподвижно стояли, вбирая в себя необыкновенную прелесть вечера, а потом одновременно повернулись друг к другу.
— Посмотрите, какое сегодня небо, миледи! — сказал Донал. — Правда, кажется, что рядом с такой красотой не должно быть ни жутких снов, ни зловещих тайн? Не вяжется это всё с пустыми запертыми комнатами, где прячется зло! Небеса вещают о милостивом Творце и щедром Дарителе, а замок шепчет нам о завистливой себялюбивой алчности. Она ведь всегда тут как тут, когда людям есть что скрывать.
— Может, там и нет ничего такого, — возразила Арктура, с беспокойством думая о своём доме.
— Может, и нет, — задумчиво отозвался Донал. — Но если потерянная комната всё–таки существует, будьте уверены: в ней непременно откроется какое–нибудь злодеяние или грех, пусть мы даже и следа от него не найдём.
— Я не буду бояться, — тихо, но решительно сказала Арктура, словно говоря сама с собой. — Это всё сны. Мне всегда после них так плохо. Утром я вся дрожу, как будто всю ночь на меня давила какая–то нехорошая сила.
Донал посмотрел на неё. Какой худенькой и прозрачной она показалась ему в последних лучах заходящего солнца! Ему стало не по себе от мысли, что однажды они с Дейви могут остаться в замке совсем одни, и в его огромных угрюмых стенах уже не будет этой живой, светлой и хрупкой прелести. Нет, лучше об этом не думать. Как же сильно эта несчастная мисс Кармайкл, должно быть, разбередила ей душу! Может ли человек жить на свете, если во имя веры сокрушается его заветная надежда на Творца? Если в ответ на жажду по живому Богу ему предлагают думать только о том, как вернее избежать адского пламени? Но ведь нам нужны не Небеса, а Сам Бог! Нам нужно, чтобы Он действительно наделил нас Своей праведностью, а не только объявил нас невиновными. Нам нужно, чтобы нас простили и помиловали, а не просто отпустили без наказания; чтобы нас любили, наконец, — а не просто терпели ради Другого, даже если этот Другой прекраснее всех на свете!
Они отвернулись от закатных лучей и направились к дымовым трубам, величественно вздымающимся вверх. Донал снова приставил стремянку к трубе, привязал часовую гирю к концу верёвки, опустил её внутрь, с некоторым усилием протолкнул между натянутыми струнами и начал медленно и осторожно разматывать верёвку. Гиря свободно заскользила вниз. Вскоре верёвка кончилась, но их маленький груз так и не достал до дна.
— Вы можете сбегать и принести ещё веревки? — с живостью спросила Арктура.
— А вы не побоитесь остаться тут одна? — ответил Донал.
— Нет, если вы недолго.
— Я мигом, — откликнулся Донал, передал ей конец верёвки и скрылся. И действительно Арктура даже не успела почувствовать одиночества широкой крыши, а он уже прибежал назад, пыхтя и отдуваясь. Он привязал к оставшемуся концу новый моток и снова стал спускать груз всё ниже и ниже.
Он уже начал побаиваться, что верёвки опять не хватит, как вдруг гиря явно легла на что–то твёрдое и остановилась.
— Жаль, что на нашей гире нет глаз, — вздохнула Арктура. — Наподобие тех, что у улитки на конце рожек.
— Надо было смазать её чем–нибудь жирным, — запоздало сказал Донал. — Знаете, как моряки смазывают кусок свинца, чтобы посмотреть, какое внизу дно. Тогда можно было бы посмотреть, нет ли в том камине сажи. Ну что ж, дальше наш груз не опускается. Давайте пометим, на каком месте остановилась верёвка, а тогда уж можно и обратно её поднимать.
Для верности он снова подёргал за верёвку, но гиря сидела прочно и не думала соскальзывать ниже, так что Доналу ничего не оставалось, как подтянуть её наверх.
— Теперь нам нужно заметить высоту трубы над парапетом, — сказал он, — а потом я снова спущу гирю по внешней стене с самой крыши. Где она остановится, на том этаже и надо искать… А–а, так я и думал, — проговорил он, глядя вслед гире. — Труба спускается только до второго этажа… Нет, всё–таки немного ниже… В любом случае, миледи, нужный нам камин — если это, конечно, камин, — надо искать где–то посередине дома и, скорее всего, на втором этаже. Отсюда сверху плохо видно, где там гиря остановилась, да и окон нет, чтобы поточнее заметить. Вы не представляете, что это может быть за место?
— Нет, — покачала головой Арктура. — Но я могу свободно зайти в каждую комнату на втором этаже, и никто ничего не заметит.
— Тогда я снова спущу гирю в трубу и оставлю её внизу, чтобы вы её увидели. Но если вы её найдёте, придётся нам искать потайную комнату как–то иначе.
Опустив гирю вниз, они вместе спустились с крыши, и Донал отправился в классную комнату, думая, что уже не увидит леди Арктуру до завтрашнего дня. Каково же было его удивление, когда через полчаса она появилась в дверях и сказала, что зашла во все комнаты и залы второго этажа — даже в те, в которых загадочного камина и быть не могло, — но гири нигде не было.
— Значит, — заключил Донал, — где–то там или, может быть, чуть ниже и есть наша тайна. Правда, точно сказать трудно. А вдруг гиря засела на каком–нибудь выступе внутри трубы? Надо подумать, что предпринять дальше.
С этими словами он пододвинул Арктуре кресло, поставив его поближе к огню.
Кроме них в комнате никого не было.
Глава 53
Рассказ миссис Брукс
Но не успели они усесться, как в классную комнату отдуваясь вошёл Симмонс. Оказалось, что старый дворецкий уже целый час повсюду разыскивает её светлость леди Арктуру, потому что лорду Морвену совсем худо. Он лишился чувств в своей комнате, той самой, что прямо посредине парадной лестницы, и ничего ему не помогает.
Отдав распоряжение немедленно послать за доктором, леди Арктура вместе с Доналом поспешила к дяде. Он неподвижно лежал на полу, белый, как полотно, с раскинутыми руками. Если бы не судорожное подёргивание его щеки, они подумали бы, что он умер. Они попытались было влить ему в рот лекарство, но ничего не получилось. Мужчины отнесли графа в его спальню, и только там он начал приходить в себя. Тогда леди Арктура вышла, попросив Симмонса, как только он сможет, зайти к ней в библиотеку и сообщить, как дела у дяди.
Симмонс появился только через час. У графа побывал доктор, и больной чувствовал себя немного лучше.
— А вы не знаете, из–за чего это с ним? — спросила Арктура.
— Я вам расскажу всё, что знаю, миледи, — ответил дворецкий. — Я как раз был с ним в комнате, принёс кое–какие счета и объяснял, что да как, и вдруг в стене что–то зашуршало. Даже и не знаю, что это было. Как будто внутри что–то скреблось и ползало вверх и вниз. Сначала вроде остановилось, но потом опять. Я–то сам не испугался. Конечно, будь это ночью, я бы, наверное, тоже не обрадовался. А вот его светлость чуть услышали, так сразу замерли, побледнели, то ли ахнули, то ли вскрикнули, за сердце схватились, да со стула–то ничком и упали. Я, конечно, к нему. Думал, приведу в чувство, но куда там. К обычным приступам я уж привык, но тут совсем не то. Потому я за вами и пошёл, миледи. За ним ведь глаз да глаз нужен, а то случится чего. Одного никак оставлять нельзя. Это всё сердце, миледи. Не хочу вас пугать, но вы же и сами знаете — да и вы тоже, мистер Грант, — у кого сердце плохое, в любую минуту может преставиться. Так что вы уж меня извините, но я к нему.
Когда Симмонс вышел, Арктура обернулась к Доналу.
— Нам нужно быть осторожнее, — сказал он.
— Нужно, — откликнулась она. — Знаете, а ведь как раз возле той комнаты музыку слышно лучше всего.
— И куда–то туда спускается наш камин. Всё точно! Но почему лорд Морвен так испугался?
— Не знаю. Но ведь он не такой, как все.
— А где ещё слышно музыку? Вы с дядей почему–то слышите её чаще других.
— Ещё в моей спальне. Но давайте поговорим об этом завтра. Спокойной ночи.
— Я останусь здесь, — сказал Донал. — Вдруг Симмонсу понадобится помощь с его светлостью.
Была уже глубокая ночь, а он всё сидел в библиотеке и читал. Неожиданно дверь отворилась, и вошла миссис Брукс. Она только что была у графа, ставила ему на ноги горчичный пластырь, чтобы оттянуть кровь от головы.
— Ну, теперь–то ему получше, — сказала она. — Принял чего–то из своей склянки. Возится, возится со своими бутылочками да порошками. Верно, лекарство себе хочет составить, чтобы не помирать, а жить вечно. Только ведь жизнь и смерть в руках Господних. От дерева жизни ведь так никто и не съел и уж не съест, пока мы в этом мире; Господь давным–давно его пересадил. Ой, нет, что до вечной жизни, будь я на месте его светлости, так лучше бы сразу дух испустить и не мучиться!
— Почему вы так говорите? — полюбопытствовал Донал.
— На такой вопрос не всякому и ответить можно, — проговорила она. — Но вы человек разумный и незлобивый, и мухи зря не обидите. Так что скажу вам по секрету, только вы уж держите язык за зубами. Говорили мне — а кто говорил, того уж и нету, да только они и правда знали, что тут и как, — говорили, что как попадёт ему вожжа под хвост, так он над своей женой измывается — не приведи Господь! Он её, вишь, из–за границы привёз. Там женился, а жить сюда приехал. Эх, и несладко же ей тут было, бедняжке!
— Но как он мог глумиться над нею в доме собственного брата? — возмущённо спросил Донал. — Будь он и правда таким негодяем, неужели его брат позволил бы оскорблять женщину под крышей своего дома?
— А откуда это вы так хорошо знаете покойного графа? — лукаво прищурившись, спросила миссис Брукс.
Донал выдержал её взгляд и ответил прямо и честно, как всегда, но при этом перешёл на родной шотландский — так он чувствовал себя надёжнее и безопаснее.
— Я знаю, — сказал он, — что такая дочь могла родиться только у человека, который… который, по крайней мере, с женщинами вёл себя, как подобает настоящему мужчине.
— Это верно. Добрый был человек, мягкий. Только слабый очень, нездоровый, да всё один сидел — почитай, как нынешний граф! А жена лорда Морвена была женщина гордая. Ну и мужа своего любила без памяти. Вот покойный граф и не знал о том, что тут делалось, а то бы, конечно, терпеть не стал. Тётушка моя говорила, что это всё от болезни бывает, а болезнь такая — вроде помешательства, даже названия ей ещё не придумали. Я–то думаю, что помешательство это не только в голове бывает, но и в сердце. Какой мужчина этак помешается, так ему жена вроде игрушки становится, как будто он её за деньги купил и теперь волен делать с ней всё, что чёрт ему на ухо нашепчет. Ночью крики, аж кровь стынет, а утром — щёки бледные, глаза красные… Тут ума большого не надо, чтобы догадаться. Ну, в конце концов умерла бедняжка, а ведь ещё бы пожила, кабы не он. А девчоночка–то у неё ещё до этого померла. Ох, негоже детишек да матерей обижать! Против них грехи да обиды ещё долго по свету мыкаются… А знаете, что мне говорили? Что жена за графом после самолично приходила. Уж так оно или нет, не знаю, а только мне тут такого повидать пришлось, что… Нет, лучше уж я вообще ничего об этом говорить не буду. Всё одно: нехорошо он с ней обращался, а ведь жена была лучше некуда. Тут ведь что графиня, что служанка — неважно, мистер Грант, все мы женщины. Умерла–то она, правда, не здесь, а в том самом доме, что у графа в городе. Да какая разница? Так что я не удивляюсь, если графу совесть покоя не даёт. Дай Бог, чтобы однажды она так его припекла, чтобы он покаялся. Может, и раскается, когда настанет время помирать. Там–то ведь на лица никто не смотрит, что мужчина, что женщина — всё едино; может, женщине–то даже лучше будет! Ну, Господь Сам за всем присмотрит, всё исправит — или кому другому передаст!
Глава 54
В гостиной леди Арктуры
На следующий день Донал был рад услышать, что несмотря на вечерние волнения леди Арктура всю ночь спала спокойно и совершенно без снов.
— Я тут подумал, миледи, — сказал он, — и мне кажется, что если ваш дядя услышал шорох от гири совсем рядом, прямо у себя в стене, то тот камин, который мы ищем, не может быть на втором этаже. Ведь комната графа как раз между двумя этажами. Хотя в трубе звуки гулкие, раздаются далеко… Боюсь, придётся нам снова взяться за измерения! Правда, мне вчера ещё кое–что пришло в голову, может, из этого что и выйдет. Вы говорили, что музыку хорошо слышно у вас в спальне. Вы не разрешите мне как следует её осмотреть? Вдруг я что–нибудь замечу? Это не та самая комната, где я вас застал тогда, давно, когда искал графа, а по ошибке зашёл к вам?
— Нет, — ответила Арктура, — но спальня рядом с нею. Музыку слышно в обеих комнатах, но в спальне всегда лучше. Можете осмотреть её, когда вам угодно. Ах, если бы вам удалось отыскать мой страшный сон и выгнать его оттуда! Можно пойти прямо сейчас. Хотите?
— Но ведь комната графа совсем рядом. Он не услышит, как мы там возимся?
— Нет. Конечно, он близко, но это совсем другая часть здания, и стены там толстые. И потом, сегодня он слишком болен и не встаёт.
Арктура повела Донала за собой. По парадной лестнице они поднялись на второй этаж и вошли в маленькую, очень древнюю и весьма любопытную комнатку, которую Арктура выбрала для своей гостиной. Это была одна из старейших комнат во всём замке. Наверное, не будь Арктура такой печальной, она выбрала бы что–нибудь посветлее: здесь даже небо ей заслоняла видневшаяся из окна череда стен, крыш и труб. Но сама комната была очаровательна. В её стенах было множество уютных ниш и причудливых выступов, странных, но приятных. Казалось, гостиной её сделали совершенно случайно, чтобы заполнить пустое место, образовавшееся между кое–как настроенными частями замка.
— Знаете, миледи, лучше вам не сидеть в комнатах, где так мало солнца, — мягко сказал Донал. — Ведь внешняя и внутренняя суть вещей едины, и солнечный свет — это не что иное, как одеяние, в которое природа облекает истину. Если человек много сидит в темноте, он упускает то, что мог бы понять про свет с помощью самого света. Будь я вашим наставником, — продолжал он, — я бы посоветовал перебраться куда–нибудь в другое место с широким окном и просторным видом, чтобы сами небеса вместе с землей противились неправде и отгоняли мрачные мысли, пытающиеся скрыть от вас Бога.
— Надо сказать, София пыталась уговорить меня сделать то же самое, — улыбнулась Арктура. — Только если думать о Боге так, как она меня учила, никакой солнечный свет не поможет!
— Это точно, — усмехнулся Донал. — Знаете, — вдруг проговорил он, оглядываясь по сторонам, — когда я вот так смотрю на чью–нибудь комнату, мне всё время кажется, что я стараюсь узнать живого человека. Всякий дом похож на человеческую душу; узнаёшь её поближе, и она постепенно раскрывается и объясняет сама себя. И по–моему, сходство это не случайно. Мне кажется, любой дом непременно похож на того, кто его построил.
— Это очень старый замок, — произнесла Арктура. — Знаете, как долго его строили и перестраивали, сколько всего к нему добавляли, нужного и ненужного? Так что в нём столько разных характеров и вкусов, что и не разберёшься.
— Но если он всё время принадлежал одной и той же семье, мне кажется, строители всё равно передавали из поколения в поколение не только сам замок, но и запечатлённые в нём характеры.
— Неужели вы хотите сказать, что предки передали мне ту же натуру, что свойственна нашему замку? — спросила Арктура, почти содрогнувшись. — Что этот замок подходит мне, моему внутреннему «я», как раковина подходит улитке?
— Ну, соотношение внутреннего и внешнего есть и здесь, но вместе с этим нам даётся и бесконечная сила изменяться. При рождении каждый из нас ближе к Богу, нежели к любому из своих предков. Каждый сам выбирает, что в себе развивать — добро или себялюбие, изначальную Божью природу или семейную натуру. Вся история мира — это борьба между человеком душевным и человеком духовным. Кто смело признаёт унаследованные пороки, тот искупает грехи своих предков, принимает крещение за умерших, и крестят его не водой, а огнём.
— Какое странное учение! — дрожащим голосом возразила Арктура.
— Если оно вам не нравится, не верьте в него, — сказал Донал. — Мы наследуем не столько пороки и добродетели, сколько склонности и к тому, и к другому. Возможно, страшный грех моего прапрадеда живёт и во мне, но со временем уже успел превратиться лишь в слабый, случайный порыв.
— Какой ужас! — воскликнула Арктура.
— Почему–то никто не ужасается, когда мы говорим, что наследуем грех от самого Адама. Наверное, этот источник так далеко отстоит от нас во времени, что мы смело и бездумно наполняем из него свои водоёмы. Но стоит сказать, что порок унаследован от недавнего предка, как грех сразу обретает пугающую реальность, и его уже не спутаешь ни с чем. Понятно, что нам сразу становится не по себе.
— Но это же ужасно — осознавать, что над нами довлеют грехи нечестивых предков, из–за которых мы стали такими, какие есть!
— Это и правда было бы ужасно, но, к счастью, Бог ближе к нам, чем любые пороки — даже наши собственные! Если хотите, Он стоит между нами и грехами, чужими и нашими. И потом, пороки предков совсем не обязательно оборачиваются грехами в нас самих; это всего лишь возможности, которые станут пороками, если за ними последовать. Нам ведь передаётся не только злое, но и доброе, спасительное наследие! А вдруг именно то, что было так отвратительно в вашем прадедушке, искупалось удивительным благочестием его жены? Может быть, она была сострадательна там, где он был жесток, и простирала к людям материнскую любовь подобно птице, собирающей птенцов под своими крыльями? Пожалуй, самая главная опасность состоит в том, что какой–нибудь неожиданный порыв или нечестивое желание так властно захватит нас в свои сети и увлечёт за собой, что у благочестивых побуждений просто не будет времени подняться, а у воли не окажется силы воспротивиться. Но если человек сомневается в себе, проверяет себя и всей душой стремится поступать праведно, я думаю, он всегда может надеяться на то, что Бог вовремя предостережёт его. Вряд ли ему будет позволено далеко уйти с истинного пути просто из–за того, что он не знал о скрытых тайниках своей души. Знаете, чего нужно остерегаться больше всего? Уверенности в себе. Это и есть самый вероломный предатель рода человеческого.
— Что ж, это утешает.
— И ещё не надо забывать, — продолжал Донал, — что у своего истока ничто на свете не бывает злым. Пожалуй, самое худшее в человечестве происходит от самых лучших корней. Например, никто не будет так возмущаться, бушевать и мстить, как себялюбивый человек, наделённый сильным чувством справедливости… Значит, вы говорите, что лучше всего музыку слышно не отсюда, а из спальни?
— Да. Вот она, здесь.
Глава 55
В спальне
Леди Арктура открыла дверь и знаком пригласила Донала войти. Он шагнул внутрь и огляделся. Спальня оказалась ничуть не менее старинной и такой же причудливой, как и гостиная.
— А что это там за шкафом? — спросил он.
— Ничего, просто углубление, — ответила Арктура. — Жаль, что слишком низкое, и шкаф туда не убирается.
Наверное, если бы шкаф был плотно пригнан к этому углублению, Донал даже не заметил бы в нём ничего необычного. Но странная ниша притягивала к себе его взгляд. Она располагалась в той же самой стене, что и камин, но вряд ли была связана с выступом дымовой трубы, потому что не уходила в потолок, а заканчивалась примерно посередине стены.
— Вы не возражаете, если я кое–что пододвину? — спросил Донал.
— Делайте, что хотите, — ответила Арктура.
Донал отодвинул шкаф и увидел, что ниша хоть и небольшая, но довольно глубокая. Стены всей спальни были обшиты старыми дубовыми панелями, но здесь никакой обшивки не было, и внутри ниша была лишь побелена сверху, прямо по камню. На одной стороне виднелись следы от дверных петель, на другой — от замка или защёлки. Видимо, раньше здесь был небольшой встроенный шкафчик, дверцы которого составляли одну поверхность с обшивкой, но внутри не было ни единого следа от полок, стена была совершенно гладкой.
Но Донал не успокаивался. Он вытащил из кармана нож и начал легонько постукивать по стенам внутри и вокруг загадочного углубления. Как только он начал стучать с правой стороны, звуки изменились, стали гулкими и как бы пустыми.
— Вы не против, если я слегка тут поковыряюсь? Наверное, будет немного грязно.
— Конечно нет, — отозвалась Арктура.
Донал несколько раз попробовал воткнуть нож через густой слой извёстки и побелки, но нигде не было ни единой щели. Должно быть, это вовсе не стена, сложенная из камней, а одна большая, гладкая плита. Донал начал исследовать её края и обнаружил, что под его ножом уже не камень, а лишь извёстка. Он тут же начал выскребать её и вскоре увидел глубокую щель, идущую от самого верха углубления до самого его низа. Внизу возле пола оказалась точно такая же щель.
— Знаете, миледи, у меня такое ощущение, что кто–то закрыл этот проём с другой стороны, — сказал он. — Может быть, это ничего нам и не даст. Как вы думаете, стоит попробовать и посмотреть что там такое?
— Непременно, — серьёзно и решительно ответила она, но при этом заметно побледнела.
Донал с беспокойством посмотрел на неё. Она поняла его взгляд.
— Не обращайте внимания, — улыбнулась она. — Это всего лишь глупый, неразумный страх. Но я не настолько глупа, чтобы пойти у него на поводу.
Донал снова взялся за нож, и через несколько минут в задней стене ниши явно обозначились очертания камня, приваленного к ней с другой стороны. Он остановился.
— Ну же, давайте дальше! — нетерпеливо поторопила его Арктура.
— Сначала мне надо сходить и взять кое–какие инструменты получше, — ответил Донал. — Ничего, если я на минутку уйду?
— Ничего. Только прошу вас, не уходите надолго. А то вся моя храбрость испарится.
Донал поспешно побежал за молотком и стамеской, решив по пути прихватить ещё и ведро, чтобы складывать в него куски отвалившейся извести. Леди Арктура осталась одна. Вокруг неё со всех сторон сомкнулась тишина, наполнившая её душу непонятным страхом. Ей показалось, что стоит только пожелать, и она сможет увидеть, что кроется за каменной стеной. Чтобы отвлечься от этих мыслей, она попыталась вообще ни о чём не думать, но вдруг с приглушённым испуганным возгласом вскочила на ноги: в дверь её гостиной громко и требовательно постучали. Она метнулась к двери спальни, захлопнула её, потом бросилась к отодвинутому шкафу и чудовищным напряжением сил подтащила его на место. Потом она снова открыла дверь, думая, что дождётся второго стука и только тогда откликнется, но увидела, что дверь гостиной тоже медленно открывается, и в неё заглядывает чьё–то лицо. Это был её дядя. Арктуре показалось, что лучше бы к ней явился какой–нибудь ужасный призрак из закрытого камнем проёма. Лицо графа было мертвенно–бледным, глаза глядели тускло, но в них мерцал странный нехороший огонёк, и весь он был похож на вора, украдкой пробравшегося в дом. Арктура перепугалась. Она боялась самого графа, боялась, что он заметит следы их недавних изысканий, боялась, что вот–вот появится Донал, и потому хотела его предупредить. Было ещё рано, но она видела, что дядя уже не в себе. Страх без остатка наводнил её душу, и потому, увидев графа, она тут же, повинуясь внезапному импульсу, вскричала:
— Ах, дядя, что это там у вас за спиной?
Потом ей стало стыдно за свои слова, и она раскаивалась в обмане и жестокости, но в то мгновение она действовала по какому–то стремительному, нераздумывающему побуждению, которое, как она решила позднее, должно быть, было отголоском изощрённой хитрости какого–нибудь из её предков и служило наглядным примером тому, о чём недавно говорил с ней Донал.
Граф вздрогнул и в ужасе обернулся, как будто невидимая рука ударила его в спину. Должно быть, ему привиделось то, чего не видела сама Арктура, потому что он тут же трусливо съёжился, укоротившись чуть ли не на треть своего роста, и безмолвно скрылся в темноте. Арктуру ещё трясло от пережитого страха, но сердце её исполнилось такой безмерной жалости, что она тихонько пошла за ним и проводила его до спальни, хотя и не решилась туда войти. Она немного постояла в коридоре напротив его двери, и ей показалось, что она слышит звук колокольчика. Ну вот! Теперь придёт Симмонс. А вдруг на лестнице он столкнётся с Доналом? Однако через несколько секунд к её несказанному облегчению из–за поворота появился Донал с ведром и инструментами в руках. Она знаками велела ему поторопиться, и когда Симмонс, шаркая ногами, приблизился к графским апартаментам, он уже благополучно укрылся в спальне Арктуры. Сама же Арктура вышла из своей гостиной, прикрыла за собой дверь и, обратившись к дворецкому, сказала:
— Симмонс, когда будете возвращаться, постучитесь, пожалуйста, ко мне и скажите, как там дядя. Я слышала, как он звонил.
Потом она попросила Донала продолжать работу, но сказала, чтобы он остановился, как только услышит, что кто–то взялся за ручку двери, а сама встала возле входа, ожидая появления дворецкого. Она простояла так минут десять, и они показались ей целым часом. Она слышала, как стучит молотком Донал, знала, что Симмонс вот–вот появится из спальни дяди, помнила, что за спиной — её собственная комната, знакомая ей с детства, но длинный пустой коридор вдруг показался ей невыносимо пугающим. Неизвестно, кто может вывернуть сейчас из–за угла и направиться прямо к ней! Наконец она услышала, как открывается дядина дверь, потом шаги — и увидела приближающегося дворецкого. Она взялась за ручку своей двери, и молоток Донала немедленно затих.
— Даже не знаю, что с ним, миледи! — покачал головой Симмонс. — На этот раз вроде ничего страшного, но ведь ему всё хуже и хуже. Только и знает, что принимать свои порошки и снадобья, только с каждым днём всё больше и больше. Чего тут скрывать! Когда–нибудь выпьет больше, чем надо, да и упадёт замертво. Хоть опий вроде жизнь и не укорачивает, но ведь у него этого опия какого только нет! Почитай полдюжины бутылочек, и в каждой своя настойка, и он всё это смешивает и в себя заливает, то одно, то другое. Нет, конец тут один и известно какой, так что лучше вам, миледи, на всякий случай быть готовой ко всему. Я ему только что укол сделал, под кожу. Знаете, такой иголочкой со шприцем. Его светлость говорит, что некоторые лекарства надо принимать только так. Он просто жить без них не может, без лекарств этих. Совсем они его поработили!
Как только Симмонс, кряхтя и вздыхая, ушёл по своим делам, Арктура вернулась к Доналу. Он уже успел счистить с задней стенки ниши всю известь и побелку, и они увидели огромный плоский камень наподобие тех, из которых была сложена крыша. Донал осторожно расшатал его и начал медленно сдвигать в сторону. Из отверстия на них тут же дохнуло сырым холодом, и они почуяли влажный затхлый запах, как будто из погреба, который давно не открывали.
Они стояли, в нерешительности поглядывая то друг на друга, то на открывшуюся перед ними пустоту, в которой не было ничего, кроме темноты. В спальне стало прохладно, а потом и совсем холодно. Донал беспокойно раздумывал, сможет ли Арктура выдержать такое неожиданное открытие, а ей очень хотелось узнать, о чём он думает. Ради неё Донал попытался стряхнуть с себя смутное ощущение чего–то грозного и страшного, надвигающегося на них, и для этого ему понадобилось сосредоточить все свои усилия.
— По–моему, мы недалеко от цели, миледи, — успокаивающе сказал он. — Я как раз подумал о Том, Кто повсюду несёт Свой свет. Помните, как сказано: нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, чего не узнали бы
[29]. Если хотите, мы можем пока туда не заглядывать и оставить всё как есть.
— Что угодно, только не это! — содрогнувшись, сказала Арктура. — Лучше самое ужасное открытие, чем неизвестное и страшное Нечто!
— Но что вы сможете сделать с тем, что найдёте?
— Впущу туда солнечный свет.
С этими словами лицо Арктуры снова порозовело, и в глазах её засветилась решительность.
— А вы не побоитесь остаться одна, пока я спущусь и посмотрю, что там?
— Я, конечно, трусиха и боюсь, но не настолько, чтобы отпустить вас туда одного. Я пойду с вами. С вами я и правда не буду бояться… Ну, если и буду, то совсем немножко.
Донал медлил. Он ещё тревожился за неё и потому не знал, что ответить.
— Видите, — продолжала она, — сейчас я зажгу свечу и попрошу вас спуститься туда вместе со мной. Если, конечно, придётся спускаться. А вдруг наоборот?
— Я готов, миледи, — решился Донал.
Она зажгла свечу и приготовилась идти.
— Может быть, лучше запереть дверь? — предложил Донал.
— Это только возбудит подозрения, — ответила она, — потому что тогда придётся запирать обе двери, и в гостиную, и в спальню. Лучше давайте снова задвинем нишу шкафом, когда сами в неё пройдём.
— Вы правы, миледи. Возьмите, пожалуйста, с собой спички.
— Конечно. Вот они.
— Тогда я пойду впереди, а вы сзади со свечой, чтобы руки у меня оставались свободными. Только постарайтесь держать свечку повыше, чтобы мне тоже было немного видно, куда я иду. Правда, я всё равно собираюсь главным образом полагаться на руки и ноги.
Арктура согласно кивнула. Приключение началось.
Глава 56
Потерянная комната
Для начала Донал взял у Арктуры свечу и осторожно заглянул внутрь тёмного отверстия. За ним была ещё одна стена, вдоль которой был проход, сворачивающий налево. Передав Арктуре свечу, Донал двинулся вперёд.
Арктура следовала за ним по пятам. Оказалось, что в толстой стене прорублена крутая лестница, ведущая прямо вниз, но идти по ней рядом вдвоём было невозможно.
— Положите руку мне на плечо, миледи, — сказал Донал. — Нам нужно держаться вместе. Если я вдруг упаду, стойте на месте и не двигайтесь.
Она послушалась, и они начали спускаться. Ступени были узкими и высокими, и поэтому спуск оказался весьма крутым. Пройдя ступенек тридцать–тридцать пять, они вышли в ещё один проход, который всё время заворачивал налево под прямыми углами. Он был раза в два шире лестницы, и стены его были сложены из больших, грубо обтёсанных камней, на которых не было ни единого следа извести. Проход подвёл их к массивной дубовой двери. Дверь оказалась заперта, и они увидели, что с другой стороны в ржавом замке торчит ключ.
Справа была ещё одна дверь, поменьше. Она была распахнута настежь. Они вошли в неё и, пройдя по маленькому коридорчику, вошли в место побольше.
Им даже показалось, что перед ними вообще нет стены, и несколько секунд они не решались двинуться с места, боясь упасть в невидимую пропасть. Но подняв свечку повыше и оглядевшись в её тусклом свете, они увидели, что стоят в небольшой галерее. С одной стороны она обрамлялась арками, выходящими в какое–то широкое, открытое пространство. Что это было за место, они пока не могли себе представить и знали только, что оно простирается выше и глубже того уровня, на котором они оказались. С другой стороны галереи они нащупали обыкновенную глухую стену. До сих пор они изредка переговаривались благоговейным полушёпотом, но теперь замолчали, напряжённо пытаясь разглядеть, что же кроется в непроницаемой тьме, раскинувшейся за арками галереи.
— Слышите, миледи? — прошептал Донал.
Прямо над их головами раздался знакомый мелодичный всхлип призрачной музыки, переливающийся чудными звуками, еле слышный, но всё такой же неземной. И вот что удивительно: былой страх куда–то исчез, и Арктуре показалось, что, пробравшись через запутанные, тайные ходы в тёмные и жуткие глубины земли, музыка принесла им весть о спокойной прохладной ночи и остро мерцающих звёздах из просторов настолько необъятных, что подчас они кажутся самой страшной тюрьмой на свете. Призрачные аккорды придали ей смелости, и она почувствовала прилив сил.
— Наверное, так звучали песни ангелов, когда они приходили к древним возвещать небесную радость, — мечтательно произнесла она.
Мысли Донала были не столь возвышенными. Он как раз раздумывал о материальной стороне дела.
— Наверное, мы сейчас недалеко от того места, куда спустилась наша гиря, — сказал он. — Давайте пройдём немного дальше.
И точно. Через несколько минут они наткнулись на верёвку с привязанным к ней грузом. В дальнем конце галереи обнаружился выход на новую лестницу.
Они снова зашагали вниз. Арктура держалась вполне храбро. Воздух был не таким затхлым, как они боялись, но было очень холодно и сыро. Лестница оказалась недлинной, и вскоре они вышли на площадку с ещё одной дверью.
Донал приподнял ржавую щеколду и попробовал дверь плечом. Она распахнулась, сорвавшись с петли от неожиданного толчка. За нею было ещё две ступеньки. Донал и Арктура осторожно спустились и вступили на широкий каменный пол.
Сначала Донал подумал, что они попали в подземный погреб или темницу, но тут же сообразил, что они не успели спуститься так низко. Во влажном воздухе свеча горела совсем слабо, и в её свете невозможно было разглядеть, что простирается вокруг. Донал опустил глаза на пол и в мерцающем круге света увидел белые и черные мраморные квадраты, покрытые толстым слоем пыли. Оглянувшись, он заметил неподалёку на стене что–то белое, похожее на каменную или мраморную доску, а с другой стороны возвышалось нечто вроде алтаря или гробницы.
— Так это же старая часовня замка! — приглушённо воскликнул он. — Только что это такое? — почти мгновенно добавил он, невольно изменив голос, потому что по всему его телу пробежала внезапная дрожь.
Арктура повернулась, в темноте нащупала его ладонь и судорожно её сжала.
Рядом с ними что–то стояло, но еле горящая свечка только мешала им это разглядеть. Они ещё не успели понять, что это такое, но напряжённо замерли и инстинктивно отпрянули назад, как будто на минуту ими овладела иная, незримая сила. Однако в них обоих жила живая воля, и они не поддались и не отвернулись, но заставили себя подойти поближе и посмотреть. Глаза их уже немного привыкли к темноте, и вскоре они смогли различить неясные очертания того, что стояло рядом. Они увидели, и страшная правда медленно начала проникать к ним в сознание.
Дико и нелепо, как во сне, перед ними возвышалась старинная кровать с четырьмя резными столбиками и низко подвешенным деревянным балдахином, изукрашенным по бокам затейливой резьбой. Кровать посреди часовни? Но Донал с Арктурой не пытались ни понимать, ни размышлять, а просто смотрели, ни о чём пока не думая. Донал взял из рук Арктуры свечу. С балдахина свисали большие куски ткани. Когда–то они были плотными, тяжёлыми портьерами, но теперь чудом удерживались вместе, походя скорее на тонкую, непрочную паутину, и оставались висеть, наверное, лишь потому, что стали почти невесомыми. На кровати лежало что–то тёмное, похожее то ли на скомканную ночную рубашку, то ли на простыни и одеяла, ещё не совсем истлевшие, но уже почерневшие подобно сожжённой бумаге или полусгоревшему грязному тряпью, готовому рассыпаться в пыль. В одном–двух местах виднелись даже остатки богатой вышивки, страшной, как сон об умершей любви.
Господи! Что это такое, прямо посередине, на чёрной подушке? Что это за странная толстая линия, простёртая к одному из столбиков? Они стояли поражённые, не в силах вымолвить ни единого слова. Арктура прижалась к Доналу, и он невольно обнял её, чтобы защитить от того, что в нём самом вызывало самый настоящий дикий ужас, подкрадывающийся к горлу своими липкими лапами. Они ясно видели, что перед ними на кровати покоятся останки человеческого тела, тлеющего прямо здесь, на своём жутком ложе. За долгие годы кровать, одеяла, простыни и подушки истлели и кое–где рассыпались вместе с мёртвым прахом, но в его очертаниях ещё можно было узнать человеческую форму. На подушке явно лежала голова, и от неё к одному из резных столбиков протягивалась длинная рука. Только что это свисает к ней со столбика? Не может быть! Они увидели массивную железную скобку, к которой была прикреплена цепь. На другом конце цепи было кольцо, лежащее на подушке, и в него была продета иссохшая мёртвая рука. Нет, это не просто смертное ложе! Это ложе насильственных мучений, может быть, даже убийства, на котором осталось лежать тело погубленной здесь жертвы — осталось на многие сотни лет, непогребённое и неоплаканное, и само страшное место смерти стало ему гробницей, наглухо закрытой и спрятанной в глубине старинного замка.
Кровать в часовне, а на ней — сухие кости! Как такое могло произойти?
Может быть, несчастную женщину — что–то подсказало Доналу, что мёртвое тело было женским — принесли сюда по её собственному желанию, чтобы она могла умереть в священном месте? Но нет, не может быть — откуда же тогда цепь? Может быть, она хотела спрятаться в часовне от жестокого насильника?
Если даже и так, то он, по–видимому, всё–таки отыскал её. А вдруг её захватили силой? Или она была помешанная? Или жертва какой–нибудь страшной мести, оставленная умирать от голода или болезни? Быть может, её бросили одну, а может, и присматривали за ней. Кто знает? Ясно было одно: здесь она умерла, и мрак заброшенной часовни стал её могилой.
Арктуру било крупной дрожью. Донал ещё крепче притянул её к себе и хотел было увести её назад, наверх, но она поднялась на цыпочки и, словно боясь потревожить усопший прах, прошептала ему на ухо: — Я не боюсь, нет. Просто очень холодно.
Потом они тихонько прошли в другой конец часовни, почти прижимаясь друг к другу, как испуганные дети. Справа виднелись три узких стрельчатых окна, но через них не проникало ни единого луча света. Впереди стояло нечто вроде мраморного алтаря, и на его гладкой поверхности лежало ещё одно мёртвое тело, на этот раз почти совсем истлевшие останки маленького ребёнка. Арктура почувствовала, как к её горлу подкатывается комок: таким жутким и печальным было это зрелище, вызывающее самые мучительные, чудовищные предположения. Они отвернулись, не в силах взглянуть друг другу в глаза. Леденящая душу тишина смерти тяжело давила на них, и Донал заторопился наверх. Арктура не сопротивлялась. Дойдя до лестницы, он пропустил её вперёд, инстинктивно желая встать между нею и оставшимся сзади кошмаром. Когда они прошли через галерею и миновали ту самую трубу, из которой к ним донеслась музыка (но откуда не раздалось больше ни единого звука), Донал ещё раз взглянул на запертую дверь и подумал, что стоит поглядеть, что за ней скрывается. Однако Арктуре он ничего не сказал: на сегодня с неё довольно зловещих открытий!
Они медленно поднялись к ней в спальню. Донал закрыл отверстие каменной плитой, собрал в ведро отвалившиеся куски извести и снова задвинул нишу шкафом, прикрутив его ножку к полу, как будто никто и никогда не сдвигал его с места. Арктура стояла рядом и молча смотрела, как он работает.
— Вам лучше снова перебраться куда–нибудь в другое место, миледи, — осторожно сказал Донал.
— Обязательно. Сегодня же поговорю с миссис Брукс.
— А вы расскажете ей о том, что мы нашли?
— Нам надо об этом поговорить.
«Как ей выдержать всё это? — подумал Донал про Арктуру. — Как после такой находки она сможет остаться одна на целый день? Ведь до вечера ещё столько времени!»
Наконец винт плотно прижал ножку шкафа к полу. Донал поднялся, взглянул на Арктуру и только тут увидел, как она побледнела.
— Прошу вас, присядьте, миледи, — умоляюще сказал он. — Я бы сбегал за миссис Брукс, но не решаюсь оставить вас одну.
— Нет, нет, давайте пойдём вместе. Принесите мне, пожалуйста, вон тот флакон одеколона!
Донал никогда не видел ни одеколона, ни его флакона, но тут же бросился к туалетному столику и, верно угадав то, что ей было нужно, подал Арктуре одеколон. Пряный запах немного оживил её, она задышала глубже и ровнее, а потом с видимым усилием поднялась, и они медленно пошли к лестнице, чтобы спуститься вниз. Говорить о том, что им привелось сегодня увидеть, они были пока не в силах. У самой лестницы они остановились.
— Может быть, вы придёте сегодня в классную комнату? — предложил Донал. — Если хотите, посидите рядом с нами, пока мы с Дейви занимаемся.
— Да, да, — немедленно откликнулась она. — Я буду только рада. Может, вы и мне дадите какое–нибудь задание? Научите меня чему–нибудь?
— Я мог бы начать обучать вас греческому или математике — прежде всего, геометрии.
— Вы меня просто пугаете! Я ни за что не справлюсь!
— У страха только глаза велики! — смеясь ответил Донал. — В любом случае, мы с Дейви будем рядом. Вам, наверное, бывает так одиноко! Ведь сейчас вы почти не видитесь с мисс Кармайкл, да?
— С того дня в буковой аллее она не заходила ни разу. Мы, конечно, кланяемся друг другу в церкви, но она не придёт, пока я сама её не приглашу. А я пока не хочу её приглашать. Она только подумает, что я раскаиваюсь в сказанном и никак не могу без неё обойтись.
— Я бы на вашем месте тоже не торопился, — сказал Донал. — Пусть немного подождёт. По–моему, смирение пойдёт ей только на пользу.
— Вы совсем не знаете её, мистер Грант, если полагаете, что я могу оказать на неё хоть какое–то влияние.
— Простите, миледи. Я вовсе не хотел сказать, что вы должны усиленно заняться воспитанием смирения в мисс Кармайкл! Но вы не должны позволять ей господствовать над вами, как раньше. Она ничего не знает по–настоящему и о многом судит совершенно превратно, а ведь ненастоящее знание ещё хуже невежества. Может быть, мисс Грэм была бы для вас лучшей подругой?
— Она, конечно гораздо приятнее, но она почти никогда не думает о том, что важно для меня… Я имею в виду религию, веру, — добавила она, слегка запнувшись.
— Так это даже лучше.
— Мистер Грант! Как вы можете такое говорить?
— Вы же не дали мне закончить, миледи! Я хотел сказать, что это даже лучше, что мисс Грэм ни о чём таком не думает, пока об этом не забеспокоится её сердце. Вернее, пока оно не потянется к истинному покою.
У фарисея, например, голова была забита только этим, да и совесть, наверное, тоже, но он не ушёл из храма оправданным. А вот бедному мытарю, которого можно назвать бедным только из глупой жалости, не давало покоя его сердце
[30]. Не бойтесь — если сердце однажды забеспокоилось, его уже не остановить; а за ним уже последует и голова, и всё остальное… Так… А теперь куда бы мне спрятать это ведро, чтобы меня никто не заметил?
— Давайте я покажу вам короткий путь к башне Балиол, так что вам даже спускаться не придётся. Тот самый, которым мы когда–то шли, помните? Ведро можно до темноты спрятать у вас, а потом унести… Но мне до сих пор не по себе от дядиного прихода. Вдруг он что–то подозревает? Может быть, он тоже знает и про часовню, и про ту лестницу?
— Таким людям ужасно нравятся всякие тайны. Кстати, наша находка опять подтверждает всё, что мы говорили о сходстве человека с домом. Правда?
— Вы что же, хотите сказать, что у меня внутри тоже кроются подобные кошмары? — испуганно спросила Арктура.
— У вас?! — изумлённо воскликнул Донал. — Нет, я не имел в виду ничего личного, — добавил он. — Просто увидел в нашем открытии ещё одно выражение истины. Дома похожи на человеческие души, а значит, похожи на меня, на вас и на всех остальных. В глубине замка мы отыскали часовню. То самое место, где люди раньше молились Богу, заперто, потеряно, заброшено, отдано пыли и сырости, а в нём — тлеющие мертвецы, лежащие там перед очами Господа в ожидании того дня, когда Он снова оживит их, а они прославят Его!
— Я же сказала, что вы имели в виду меня! — прошептала Арктура со слабой грустной улыбкой.
— Нет, нет, то время уже прошло! Вы уже давно поняли, в какой запертой и потерянной часовне кроется ваша мёртвая душа! Жаждущее сердце не устаёт искать и, несмотря на все сомнения, знает, что ищет не напрасно. Вы упорно продолжали искать правду, сколько бы вам ни твердили, как это глупо и опасно.
Глаза Арктуры засияли на её бледном лице, но засияли они от слёз. Донал наклонился, взял ведро, и она повела его к подножию винтовой лестницы в его башню. Тут они расстались. Арктура пошла вниз, а Донал побежал наверх.
Глава 57
Полуночная беседа
Часы, стоявшие на каминной полке в классной комнате, пробили ровно два часа, когда Арктура вошла и, к несказанному удовольствию Дейви, села за парту рядом с ним. Донал дал ей одну из евклидовых теорем и объяснил, как с нею разобраться. Арктура тут же принялась за дело и вскоре сказала:
— Если позволите, мистер Грант, я готова отвечать.
Дейви недоверчиво посмотрел на неё — ведь прошло совсем немного времени!
Но уже через несколько минут Донал убедился, что она и впрямь поняла всё, что прочла и выучила, и дал ей ещё одно задание. К концу дня он не сомневался, что такое умственное занятие действительно пойдёт на пользу её здоровью: и телесному, и душевному, и духовному. Она так внимательно и сосредоточенно читала заданные ей страницы, что ему приходилось только удивляться: какой сильной должна быть ей внутренняя натура, если она способна так спокойно работать и так ясно мыслить после всего, что ей выпало пережить нынче утром.
Занятия закончились, и Дейви убежал кормить своих кроликов.
— Миссис Брукс приглашает нас поужинать у неё, — сказала Арктура. — Это я попросила её пригласить нас. Не хочу ложиться спать, пока глаза сами не начнут закрываться. Вы не против?
— Я очень рад, миледи, — ответил Донал.
— Может, нам лучше обо всём ей рассказать?
— Это как вы сочтёте нужным. Ведь эта тайна не моя, а ваша. Правда, по–моему, чем скорее она перестанет быть тайной, тем лучше для всех нас.
— Есть только одна причина держать нашу находку в секрете.
— Ваш дядя?
— Да. Я знаю, ему это не понравится. Но есть и другие соображения, которые побуждают меня рассказать обо всём как можно скорее.
— Понятно.
— И всё равно, мне не хочется огорчать его без надобности. Будь он похож на моего отца, я бы даже не подумала идти против него. Наоборот, пожелай он этого, я бы отдала его заботам всю нашу собственность. Но поручать имение такому человеку, каков он сейчас, было бы нелепо. Я просто боюсь и дальше оставлять дела в его руках и потому обязана сама разобраться, что к чему.
— Надеюсь, что вы не станете ничего предпринимать, не посоветовавшись с адвокатом. Простите, но я доверяю вашему дяде куда меньше, чем вы.
Арктура не ответила, и Донал уже подумал, что обидел её, но она тут же подняла на него глаза и с грустной улыбкой произнесла:
— Что ж, он несчастный человек. Давайте не будем сравнивать, кто из нас и что о нём думает. Что бы там ни было, он остаётся братом моего отца, и я не хочу наносить ему ненужные обиды. Но отец был бы недоволен, передай я дяде замок и всю собственность. Ведь тогда получится, что он словно и не оставлял их на моё попечение. Будь дядя иным, отец наверняка составил бы завещание на его имя.
В девять вечера они снова встретились, на этот раз у миссис Брукс. Она обитала в большой комнате с низким потолком, уставленной дубовыми шкафами, которые были её особой гордостью и радостью. Миссис Брукс была несказанно рада принимать у себя гостей и оказалась отменной хозяйкой. Правда, Донал отказался от предложенного ему виски. Во–первых, ему не хотелось позволять своей низшей природе воздействовать на высшую; при этом он всегда чувствовал себя так, как будто в теле его поселился кто–то другой. Но главным образом он не притрагивался к виски из–за наставлений матери. Всё, чему он научился от родителей, было для него залогом подлинного благородства, порукой высокого происхождения: он гордился своей семьёй ничуть не меньше других. Поэтому в ответ на расспросы он с удовольствием начал рассказывать об отце с матерью, о своём детстве. Он поведал Арктуре о своей прежней жизни, о том, как когда–то пас овец на горных склонах и коров на хозяйском лугу. Объясняя, как ему удалось попасть в колледж, он, конечно же, поведал ей всю историю маленького сэра Гибби. Медленно тянулись ночные часы, а Арктура всё слушала и слушала, совершенно очарованная его рассказом. Сам же Донал удивлялся, как спокойно он может говорить о том, что когда–то казалось ему самым горьким и трудным ударом в жизни и грозило навсегда заморозить душу. Нет, так и правда лучше, что Джиневра стала женой Гибби!
Наконец он замолчал, задумавшись о былых временах, и в комнате повисла тишина. Но внезапно откуда–то послышался быстрый, отчётливый стук, как будто кто–то несколько раз постучал костяшками пальцев по наружной стороне стены. Донал испуганно вскинулся; пожалуй, он даже сам не мог бы сказать, что его так напугало. Однако ни леди Арктура, ни миссис Брукс не обратили на шум никакого внимания, хотя было уже около часа ночи.
— Что это может быть? — спросил Донал, прислушиваясь, не раздастся ли стук ещё раз.
— Вы что, до сих пор такого не слышали, мистер Грант? — удивилась экономка. — А я уж, видно, так привыкла, что и не замечаю.
— Так что же это такое?
— Вот именно, что? Я бы и сама не прочь разузнать! — покачала головой миссис Брукс. — Знаю, что кто–то стучит, а уж кто — и ведать не ведаю. Почитай каждую ночь стучит, хотя, может, когда и нет, врать не стану; прислушиваться–то я давно перестала. Знаете, мистер Грант, в старых замках много творится такого, что только в Судный День на свет выплывет. А по мне так и голову этими пустяками забивать не надо. Стучи себе на здоровье, только с другой стороны, а ко мне не заглядывай. Меня теперь не больно испугаешь, особенно после того, что мне довелось увидеть, когда я ещё молоденькая была, в услужении в одном английском доме. Меня тётушка туда пристроила. Она ведь много кого знала из знатных семейств, потому как была здешней экономкой.
— И что там случилось? — спросила Арктура. — По–моему, вы мне ещё никогда этого не рассказывали.
— Ох, миледи, да неужели же я стала бы вам такое рассказывать, пока вы были маленькая? Перепугались бы только и всё. Это ведь сейчас моду взяли, деткам всякие страсти рассказывать, которые им бы и слушать–то не нужно; разума–то у малыша ещё нет, а он уж боится! Но сейчас–то отчего ж не рассказать, пожалуйста. Она вроде как и страшная, история эта, но и глупости там немало. Не нравится мне, когда люди начинают забивать себе голову чужими головами… Только что это я — ещё не начала, а уже конец вам доложила!
Миссис Брукс замолчала, вздохнула и словно о чём–то задумалась, глядя в огонь.
— Я бы тоже не против послушать, миссис Брукс, — сказал Донал, решив, что она сомневается.
— Да я просто думаю, с чего начать, — откликнулась она, — чтобы вы всё это получше себе представили. Наверное, лучше рассказать всё по порядку, как оно случилось. Так вот, была я тогда ещё совсем молоденькая, лет двадцати, когда меня пристроили на то место. Было оно далеко, аж возле самого Уэльса; тамошние жители и сами сказать не могли, где они живут, то ли в горах, то ли в долине. Хозяин тоже был человек молодой, то приедет, то уедет, а уж куда он ездил, не знаю. Говорили, на континент, так континент–то большой. Остепеняться он покамест не желал, у себя почти не жил, семьи у него не было, и потому во всём доме была лишь старая экономка, да я ей в подмогу, да ещё пара работников, чтобы за садом присматривать, и всё. Потом хозяин решил сдать дом с садом внаём и нанял этих… как их?.. агентов, что ли? — чтобы они ему все бумаги как следует выправили и деньги с жильцов взяли. Однажды приезжает к нам джентльмен, осмотреть дом. И так ему у нас понравилось — а дивиться тут нечему, и дом был славный, и места чудесные, и так там было светло и радостно, не то, что в нашем замке, где и окна–то все нахмурившись глядят… Ой, что это я говорю, миледи! Вы уж простите меня, забыла я, что замок–то весь ваш! Но вы и сами знаете, как тут угрюмо да неприветливо, разве что солнышко когда выйдет, так полегче становится. Всё равно простите меня! Болтаю сама не знаю чего!
— Вы совершенно правы, миссис Брукс, — улыбнувшись, сказала Арктура. — И если бы не вы, тут было бы ещё угрюмее. Знаете, мистер Грант, миссис Брукс сама не представляет, скольким я ей обязана. Без неё я бы давно сошла тут с ума от тоски и скуки.
— Иными словами, — продолжала миссис Брукс, — джентльмену дом понравился, он его снял, и все были куда как довольны. Старую экономку оставили — ведь без неё и дом был не дом! — ну и меня тоже, ей в помощь, а с новыми слугами мы почти и не сообщались. Вскоре они приехали. Мужчина был не старый, средних лет, жена его помоложе, приятная такая, но не красавица… Только это всё мелочи, а время уже позднее, не надо бы мне отвлекаться.
— Не беспокойтесь, миссис Брукс, — успокоительно произнесла Арктура. — Время всё наше. Какая разница? Можно и попозже посидеть! Правда, мистер Грант?
— Я и сам порой сижу чуть ли не до рассвета, — признался Донал. — Хочу сам видеть и знать, какие у Бога ночи. Главное, чтобы не слишком часто так засиживаться, а то голова перестанет работать. А ведь голова тоже Богу принадлежит.
— Если все будут полуночничать, как тогда утром на работу подниматься? — сказала миссис Брукс. — Знаете, на что станет похож замок, если я буду ночами сидеть, а утром отсыпаться?
— И всё равно, расскажите историю до конца, — попросила Арктура.
— Да, расскажите! — вслед ей вставил Донал.
— Ох, сэр — и миледи! — да я готова хоть до петушиного крика сидеть и разговаривать, чтобы вам угодить! На чём я остановилась? Ах, да! Люди они были порядочные, воспитанные, и детки у них были, кто помладше, кто постарше. И так на них было приятно смотреть! Все хорошенькие, здоровенькие, как на подбор; старшенькой дочке было лет восемнадцать, а маленькой — года три, наверное. Уж так все эту малышку нежили да холили, что и сказать нельзя!.. Ох, опять я отвлеклась, миледи! Ну так вот. Всё шло чинно и спокойно, слуги у них были прилежные, нос не задирали, работы не гнушались и в чужие дела нос не совали. Никто не бездельничал, ни на что особо не жаловался, куда ни погляди — сплошная благодать. Так всё и шло, до поры до времени. Видите, я вам всё по порядку рассказываю, как было.
Однажды улеглась я спать; а в то время мне только бы до подушки было добраться да прилечь, и я тут же засыпала, как проваливалась, даже на бок перевернуться не успевала. Так вот, только я засыпать, как слышу — в комнате для слуг такой шум поднялся, хоть святых выноси. А комната была как раз под моей спальней. Что, думаю, за новости? Что там могло стрястись? Как Судный День наступил, не иначе! Грохот стоял страшенный, как будто столы и стулья вверх ножками перевернули, а бокалы и тарелки для ужина сбросили прямо на пол, словно никому они уже больше и не нужны. Я никак понять не могла, что там за переполох: неужто в доме кто взбесился?
Ну, я встала, конечно, быстренько оделась и решила узнать, что да как: что бы там ни было, а посмотреть стоит! Только я открыла дверь, как слышу — сверху кричит хозяин: «Во имя всего святого, что там происходит?» Я скорей к нему, через весь коридор, прямо к лестнице. Прибежала и говорю: «Я и сама, сэр, хотела посмотреть, так что, с вашего разрешения, пойду взгляну, что там такое!» А сама в шаль закутываюсь поплотнее, чтобы он не увидел, что там под нею надето — вернее, чего там не надето, потому что была на мне одна рубашка. «Нет, нет, — говорит он, — ты не ходи. Кто знает, что там может быть? Я сам пойду. Вдруг это воры к нам залезли, а слуги их застали с поличным? Ты стой здесь». Сказал и побежал вниз по лестнице. Ну, я осталась. Стою, слушаю, вниз поглядываю, а грохот всё не прекращается.
Хозяин, должно быть, уже почти подошёл к комнате, как вдруг шум разом стих и сразу настала такая тишина, что даже в ушах зазвенело. Потом слышу, он меня зовёт. Прибежала я вниз, подошла к комнате для слуг, а хозяин стоит в двери и только внутрь заглядывает. Я тоже заглянула, смотрю — всё на месте, как всегда, кругом тишина, как на кладбище в лунную ночь. Стулья по стеночкам, посуда в буфете, дверцы все закрыты, занавеси на месте, как будто ничего и не было. Хозяин брови нахмурил, уставился на меня, я тоже на него смотрю во все глаза, но он ругаться не стал, сказал только: «Видно, ложная тревога», а уж что он там про себя подумал, не знаю.
Короче, повернулись мы оба и пошли к лестнице.
Поднялись мы на второй этаж, а там прямо с лестницы был длинный коридор, тёмный–тёмный. У хозяина была свечка, но и со свечкой его видно было только до половины, а то и меньше. И вдруг из этого самого коридора, из самой темноты до нас донёсся такой звон и грохот, словно по дому пустили целое стадо коров с железными цепями на шее, и они все бегут, цепями звенят, копытами стучат, рогами об стены задевают, да ещё и стоны какие–то оттуда несутся — ужас да и только! Мы снова встали как вкопанные, смотрим друг на друга, и вижу я, у хозяина лицо такое, что и без всякого шума перепугаться можно, вот вам крест святой! «Ты, милая, отправляйся спать, — говорит он мне, — а я пойду разберусь, что там такое». «Но как, сэр? — спрашиваю. — Как вы один–то справитесь?» «Пока не знаю, а только не хочу, чтобы моя супруга всё это слышала. Правда, когда я уходил, она как раз очень крепко спала, так что будем надеяться, что она не проснётся. А раньше вам никогда не приходилось слышать в доме ничего странного? То есть до того, как мы сюда приехали?» «Нет, сэр, никогда», — отвечаю, а у самой голос дрожит и слова из горла не идут. Ночь хоть и тёплая была, летняя, а меня так в дрожь и бросает, словно в лихорадке.
Ну, постояли мы так минуту или две — тихо–тихо, как кот возле мышиной норки — но больше ничего не услышали. И так нам почему–то стало неловко, будто мы и сами понять не могли, было ли что на самом деле или нам послышалось. Потом он опять велел мне идти спать, я послушалась — так по коридору бежала, только пятки сверкали, чтобы ещё чего не услыхать. Забралась под одеяло, закуталась по уши, лежу, дрожу. Но в ту ночь больше ничего не было, и я заснула.
Утром рассказала я всё экономке, но она почему–то вообще промолчала. Странно, думаю, очень странно! Не то, чтобы она надо мной посмеялась или рассердилась, или велела не болтать глупостей — нет; выслушала меня внимательно, но так ни слова и не сказала. Неужели, думаю, она мне не поверила? Но почему? Поди разберись! Но если уж она язык проглотила, я решила, что свой тоже буду за зубами держать и ничего ей больше не скажу, покуда она сама об этом не заговорит. Хорошо хоть с другими слугами можно было словечком перекинуться. А что до экономки, тут я смекнула, что она боится, как бы её не стали об этом спрашивать, особенно те, кто право на то имеет, потому что она наверняка и раньше что–то слышала и много чего знала, да только говорить об этом не могла.
Но это было лишь самое начало, а уж дальше пошло такое, что и вспоминать не хочется. Больше ни одной ночи не было, чтобы где–нибудь да не поднялся шум, и такой, что терпеть невозможно. По всему дому то стук, то грохот, то цепи железные по полу волочатся, то вопли, то стоны, то свист, а то вдруг как кто–то засмеётся — ужас! Если бы сама всего этого не слышала, ни за что бы не поверила! Может, конечно, на самом–то деле оно и не так было жутко, как я вам рассказываю, а только волосы у всех на голове дыбом стояли, вот оно и вспоминается, как страшный сон. Со временем и хозяйка обо всём этом узнала, и дети стали просыпаться от шума, ведь он то в одной комнате раздавался, то в другой. В общем, такой поднялся переполох, что живые по ночам кричали громче, чем мёртвые. Приезжий джентльмен крепился, крепился, но не выдержал и решил поскорее уехать из дома прочь, а там будь что будет. Он уж и хозяину письмо написал. С агентами–то никак не мог к согласию прийти. Те только смеялись да говорили, что это, должно быть, его собственные слуги балуются и шутки шутят. Эх, помню, как он на них за это рассердился — и правильно: ничего такого и быть не могло! Написал он хозяину, но ответа не получил. Тот по Европе разъезжал, так что приезжие подумали, что письмо и затеряться могло; или хозяин нарочно не отвечал, как будто никакого письма и не было, потому что не хотел себя утруждать…
Ну неважно. А только в тот самый день, когда они решили, что больше и недели не пробудут в этом проклятом доме, — потому как был понедельник, а по понедельникам шум всегда был ещё хуже и громче, чем в другие дни, — от него вдруг пришла весточка. Он писал, что письмо получил, но только час назад, и ужасно сожалеет, что оно не добралось до него раньше; и умолял повременить, не уезжать из дома до его приезда. Он выедет самое большее через два дня и, как только приедет, в момент всё уладит! Странное было письмо, ничего не скажешь. Мне мистер Харпер о нём рассказывал. Он служил у господ дворецким и сам его читал от слова до слова. Мы все обрадовались, потому что от этих ночных ужасов уже сил никаких не было, и стали ждать, когда же появится наш славный избавитель и всё поставит на свои места.
Ну что ж, прошло несколько дней (правда, кое–кому они чуть ли не вечностью показались!) и он, наконец, появился. Приятный был джентльмен, а уж улыбался так мило и приветливо, что и не захочешь, а поверишь каждому его слову. И таким он был беспечным и весёлым, что это нас даже немножечко приободрило, так мы все устали. Правда, непонятно, как он мог оставаться таким беззаботным, если знал, что у нас тут происходит! В общем, он приехал и собирался остаться к обеду, а пока попросил у мистера Харпера принести ему немного вина и сухого печенья… Что дальше было, я сама не видела, а рассказывал мне сам мистер Харпер. Он бы, может, и не стал мне ничего говорить, да только человек был не старый, хоть раза в два меня постарше, ну и приглянулась я ему. Правда, ничего из этого и не вышло. Но всё равно, со мной он всегда поговорить любил; вела я себя с ним приветливо, скромно, лишнего ничего не позволяла, вот он по дружбе и рассказал мне всё, что знал. Пошёл, значит, мистер Харпер за вином, а приехавший гость вдруг его останавливает, протягивает ключи и говорит: «Принесите–ка мне, милейший, такого–то и такого–то вина и из такой–то и такой–то корзины» — ведь на самом–то деле никакой он был не гость, а настоящий хозяин и дом знал лучше всех нас. Ну, Харпер взял ключи и только вышел за дверь, как вдруг слышит, что гость говорит: «Я вам скажу, сэр, что вы недавно сделали, а вы скажете, прав я или нет». Услышав такое, Харпер прикрыл за собой дверь, но не очень плотно и потому услышал всё как есть.
«Я вам скажу, что вы сделали, — повторил приехавший. — Признайтесь, не нашли ли вы недавно человеческую голову? То есть череп?»
«Да, да, нашли, — отвечает ему хозяин мистера Харпера. — Видите ли, однажды утром ко мне пришёл дворецкий (а дворецкий как раз стоял и слушал всё это за дверью!) и говорит: «Взгляните, сэр, я нашёл это в маленьком сундучке, возле двери винного погреба. Это череп!» «Должно быть, его привёз сюда какой–нибудь студент–медик», — ответил я. И тогда он спросил меня, что с ним теперь делать…»
«И вы, конечно же, велели его закопать!» — перебил хозяин.
«Конечно! А что ещё с ним оставалось делать?»
«Так я и думал! — воскликнул хозяин. — Из–за этого–то всё и началось!»
«Неужели?»
«Именно так».
Тут, по словам мистера Харпера, его пробрал такой ужас, что он не мог больше стоять у двери, а только идти в погреб за вином тоже было выше его сил. Ну, он всё равно пошёл вниз по лестнице, а ему навстречу я. Смотрю, он белый, как полотно, того и гляди свалится.
«Что случилось, мистер Харпер?» — спрашиваю.
Ну, он мне всё рассказал. Я подумала и говорю:
«Пойдёмте вместе. Я схожу с вами в погреб. Среди бела дня нас там никто не тронет».
Спустились мы в погреб, а он оглянулся, показывает мне на что–то и говорит:
«Вот он, тот самый сундук, где лежал череп!»
И тут вдруг из–под самых наших ног раздался дикий протяжный стон! Мы так друг в друга и вцепились!
«Боже правый, что всё это значит?» — прошептал он, когда мы потом поднимались по лестнице.
«Может, вы не очень почтительно с ним обошлись?» — спросила я.
«Да нет, — отвечает, — закопал и всё, чтобы с глаз долой».
Только мы поднялись из погреба, слышим — звонок.
«Это меня, — говорит он. — Удивляются, наверное, куда я запропастился вместе с вином. И не зря удивляются. Надо идти».
Вошёл он снова к господам (это опять он мне рассказывал, уже потом).
Хозяин ни слова не сказал про то, что его так долго не было, а только спрашивает:
«Где вы похоронили череп, который нашли в погребе?»
«В саду», — ответил мистер Харпер.
«Надеюсь, вы запомнили точное место?»
«Запомнил».
«Тогда пойдёмте, вы мне его покажете».
Тут они втроём вышли из дома, прихватив лопату. Хорошо хоть, что мистер Харпер с точностью мог сказать, где он закопал эту жуткую штуковину. Но приезжий джентльмен о лопате даже слышать не захотел, выкопал череп собственными руками, чтоб не повредить, обтёр с него землю и принёс обратно в дом. Харпер всё ждал, что его снова пошлют в погреб положить череп в сундучок, и уже начал подумывать, как бы разыскать меня (уж очень ему не хотелось, чтобы другие слуги видели, что он в погреб даже днём заходить боится!) но, к его великому удивлению и облегчению, мистер Хейвуд — вот как его звали, настоящего хозяина! только сейчас вспомнила! — поставил череп на каминную полку. Тут как раз подошло время обеда, и Харпер остался прислуживать. А поскольку мистеру Хейвуду потом надо было сразу же уезжать, он при нём и рассказал всю историю. Наверное, господа подумали, что лучше пусть он тоже всё узнает, чтобы и остальных успокоить, а то мы все измучились — не передать!
«Ну что ж, — говорит мистер Хейвуд, — больше неприятностей у вас не будет, а если будет, напишите мне по такому–то и такому–то адресу, и мы расторгнем наше соглашение. Только помните, вы сами навлекли всё это на свою голову, потому что покусились на чужое имущество. Оно, конечно, не моё, но принадлежит тому, кто, как вы видите, вполне способен без всяких адвокатов защитить своё добро от посягательств. Да и зачем ему сейчас адвокаты? Повторяю, всё началось из–за того, что вы закопали этот череп».
«Я всегда думал, — возразил его арендатор, — что мертвецы предпочитают, чтобы их кости были захоронены. Я как раз читал у Кокера, что призраки то ли не хотят, то ли не могут обрести покой, пока их тела не окажутся в земле. Чем же мы не угодили этому молодчику?»
«Можете говорить, что хотите, — ответил мистер Хейвуд. — Я сам тоже ничего не могу вам ответить и не стану притворяться, что способен всё это объяснить. Я только знаю, что стоит кому–нибудь закопать этот череп, как в доме сразу же начинают происходить непонятные вещи».
«Так значит, этот череп уже не раз погребали, а потом снова выкапывали из земли?»
«Если хотите, я могу рассказать вам всю историю», — ответил хозяин.
«Любопытно послушать, — отозвался второй джентльмен. — Мне бы очень хотелось, чтобы кто–нибудь пролил свет на эту тайну».
«Этого я вам обещать не могу, — сказал мистер Хейвуд, — но семейное предание расскажу, как его когда–то рассказывали мне».
Тут Харпер, конечно же, навострил уши, чтобы ничего не пропустить и потом пересказать всем остальным слугам.
«Где–то лет сто пятьдесят назад, — начал мистер Хейвуд, — в холодную ветреную ночь в дом постучался бедный бродячий торговец со своим заплечным мешком и спросил, нельзя ли ему показать свои товары слугам и служанкам.
Тогдашний дворецкий, должно быть, принял его неласково, да и времена тогда были суровые, неприветливые. Товары твои, говорит, никому тут не нужны, а посему проваливай–ка ты, малый, отсюда и поскорее! Но тот оказался упрямым, да и понятно: кому хочется в такую ночь остаться на улице? Снова начал проситься в дом: может, хоть женщинам что–нибудь да приглянётся из его мешка? Тут дворецкий потерял всякое терпение и так отпихнул беднягу от двери, что тот кубарем покатился по ступенькам и упал. А дворецкий вошёл в дом, захлопнул дверь и даже не посмотрел, встал тот на ноги или нет.
Наутро торговца нашли мёртвым в небольшой рощице прямо возле дома, и все тут же закричали, что виноват дворецкий, так что вскоре его забрали и учинили над ним суд. Уж не знаю, любили его в округе или нет, а только народ сильно возмущался, и всё обернулось против него. Здесь в доме никто не верил, что он виноват; и правда, разве можно убить человека насмерть, оттолкнув его от двери? И потом, дворецкий же не желал ему зла, а только хотел от него избавиться. Наверное, несчастный был совсем слабым, а может, и больным; или мешок у него был такой тяжёлый, что увлёк его за собой вниз… И всё равно, нельзя было в такую ночь оставлять бедолагу на улице, особенно в тех местах — это я от себя, добавляю, миледи, мистер Хейвуд ничего такого не говорил… Тогдашний хозяин сильно из–за этого расстраивался, потому как тот дворецкий был слуга старый и надёжный. «Как это так, — говорил он, — неужели в наше время ещё бывает, что человека приговаривают к повешению, когда против него нет никаких прямых улик и доказательств?» Ну, короче говоря, дворецкого нашего всё–таки засудили и повесили в железных кандалах.
Вы можете подумать, что после этого в доме поселился призрак умершего торговца — но не тут–то было! Всё было тихо и спокойно. Убивал его кто или нет, всё одно: беднягу похоронили, а тело того, кто якобы его убил, висело на ветру, и ни один из них не мог ничего на это возразить. Но хозяину дворецкого всё равно было не по себе. Он никак не мог избавиться от мысли, что, может быть, тоже виноват и не сделал всего, что мог, чтобы вызволить своего слугу из беды. Он сам был совершенно уверен, что тот никоим образом не хотел никого убивать, даже если грубо отпихнул от себя надоедливого бродягу и тем самым, быть может, приблизил его смерть. Всё это казалось ему нелепой случайностью, и он полагал, что приговаривать за такое к повешению было жестоким и излишним. Самому ему было уже лет восемьдесят.
Он, должно быть, потому так серьёзно ко всему и отнёсся, что сам уже одной ногой стоял в могиле. Поневоле призадумаешься, если твой старый слуга поперёд тебя в сырую землю отправился — хотя, конечно, какая для повешенного земля! Так он и терзался, всё время спрашивал себя, нельзя ли было сделать для бедняги–дворецкого чего–нибудь ещё — ну, например, попросить аудиенцию у самого короля! Ему не давала покоя мысль о том, что несчастный слуга, который так долго и преданно за ним ходил, болтается где–то там на виселице; плоть лохмотьями сползает с его костей, а кости всё висят и висят, качаясь на ветру, скрипя и постанывая. Тяжело было старику обо всём этом думать. Но потом — уж не знаю, долго ли это было и сколько надо времени, чтобы тело повешенного начало распадаться на части, — кости начали потихоньку отваливаться и падать, да так и оставались возле виселицы, потому что никто не хотел их трогать. Когда старик–хозяин об этом узнал, он послал своих людей собрать эти кости и похоронить их как следует. От тела же осталась только верхняя часть. Может, её удерживали кандалы, не знаю, а только она всё продолжала висеть и качаться на ветру.
Наконец то ли из раскаяния, то ли из почтения к умершему старый хозяин потихоньку послал слуг для того, чтобы они выбрали ночь потемнее, сняли с виселицы оставшиеся кости и погребли их в земле.
Но с того самого момента все его домашние потеряли покой. Откуда ни возьмись отовсюду начали раздаваться стоны, скрипы, вздохи, звон, бряцанье цепей — такой страх, что и жить–то здесь стало невозможно! Правда, иногда шум вроде как стихал, но потом опять начинался с новой силой. Говорили, что это зависит от того, какой ветер дует, но я не знаю, так это или нет.
Так оно и продолжалось то ли месяцы, то ли годы. Бедный пожилой джентльмен так извёлся, что уж и сам бы с радостью в могилу лёг, только бы избавиться от этого кошмара.
И вот однажды приехал к нему гость, не столь преклонных лет, как он сам, но знали они друг друга давно, ещё с колледжа. Человек этот много путешествовал и знал много всего такого, о чём обычные люди — те, что занимаются, в основном, землёй, скотом и урожаем, — и слыхом не слыхали.
Увидел он, что приятелю его совсем худо и неспокойно, спросил, в чём дело, и тот всё ему рассказал, с начала и до конца.
«Что ж, — сказал его учёный друг, выслушав всю эту печальную историю, — если хочешь, дам тебе совет. Пошли–ка ты людей, выкопай голову своего дворецкого и принеси её в дом. Пусть она остаётся там, где провела столько лет. Думаю, что если ты это сделаешь, всем вашим бедам придёт конец».
Старик послушался, потому что больше не знал, что ему делать. А совет–то оказался дельным, потому что с того времени и шум, и стоны исчезли, словно их и не бывало. Голову положили в особый сундучок и спрятали в погреб. Там она и лежала себе спокойно, дожидаясь того Суда, что отменит и исправит все неправедные приговоры. Хотя что за удовольствие лежать в тёмном погребе вместо мягкой земли, я ума не приложу!
Так всё и оставалось ещё лет сорок, а то и пятьдесят. Но со временем в доме появились новые хозяева, которые то ли не поверили в эту историю, то ли решили над ней посмеяться. Нет, видно, правду говорят, что только глупец пойдёт против прародительской мудрости. Как вы думаете, что они сделали? Взяли и опять похоронили голову! А в доме снова поднялась та же самая катавасия — звоны, скрипы, стоны, вопли, точь–в–точь как раньше. Но как только эти умники устыдились своей глупости — или, может, испугались как следует — и вернули призраку его законное имущество, всё тут же стихло и больше никогда не повторялось. Вот такая история!»
Когда обед закончился, мистер Харпер снова начал думать, что ему вот–вот велят спуститься с черепом в погреб, и ему опять сделалось не по себе от того, что придётся прикасаться к этакой мерзости да ещё нести её туда, где раньше расхаживал повешенный дворецкий. Но тут мистер Хейвуд поднялся и говорит ему: «Будьте любезны, принесите мне из прихожей жестяную коробку. Я её там оставил». Харпер принёс то, о чём его просили, а мистер Хейвуд отпер коробку, повернулся, взял с каминной полки череп — без особой любви, но и без особого страха (да и откуда было взяться что страху, что любви?), положил его в коробку — тоже не то, чтобы особенно бережно, но и без небрежности — и хорошенько запер крышку на ключ, словно желая убедиться, что больше никто не сможет положить эту упрямую голову туда, куда она ни за что не хотела ложиться. Потом он подхватил жестянку под мышку, поклонился, взял шляпу — и был таков. Взял и коробку, и лежавший в ней череп с собой путешествовать и объездил с ними, почитай, весь мир. Тогда он как раз отправлялся в Испанию. Больше никто из нас не видел ни его, ни тот беспокойный череп, но с той поры ночные буйства совершенно прекратились, как будто их и вовсе никогда не было. Вот вам вся правда, а уж поверите вы мне или нет, миледи и мистер Грант, это дело ваше!
Миссис Брукс замолчала, и какое–то время ни один из её слушателей не произносил ни слова. Наконец Донал заговорил:
— Какая странная история, — сказал он. — А самое странное в ней то, что некоторые обитатели иного мира даже за сто пятьдесят лет никак ума набраться не могут!
— Ну, тут я ничего вам не скажу, мистер Грант, — откликнулась экономка. — Что вы себе надумаете после моей истории, это дело ваше, я тут ни при чём. Вы человек учёный, знаете куда больше моего. Но если вокруг столько людей живут себе поживают до глубокой старости да только ума–то так и не наживают — хоть бы раз что разумное сказали или сделали! — то я не удивляюсь, что и в ином мире они ничуть не лучше! Народ–то каждый день умирает; вот и получается, в ином мире мёртвых гораздо больше, чем здесь живых. Остаётся только удивляться, что не все они беспокоятся, а по большей части лежат себе смирненько в земле и не шныряют по ночам, как крысы. Не знаю, скажете вы, что им это не разрешается, или согласитесь, что такое бывает, а только мне до них нет никакого дела. Главное, чтобы не мешали и под ногами не путались, как вот этот, что за стенкой стучится. Только я думаю, что и призраки иногда смеются над теми, кто над ними насмехается да полагает, что их и вовсе на свете нет. Я–то лично их не боюсь, но и встречаться с ними не желаю. Глядишь, настанет день, я и сама стану одной из них — только надеюсь, что меня пошлют к тем, что поприличнее и повоспитаннее, а не к тем, кто по ночам шастает и людей донимает!
— Всё это так, миссис Брукс, — сказал Донал. — Одного я не пойму: почему этому повешенному бедолаге так не хотелось, чтобы его череп оказался в земле? Что за странная привязанность к собственным костям? Неужели он так с ними сроднился, что не мог обходиться без свежего воздуха, к которому они привыкли, болтаясь на виселице? И почему он преспокойно позволил похоронить все остальные кости, а голову нет? Странно, очень странно! Неужто кто–то до сих пор верит, что в последний день воскреснут наши прежние, старые тела? Ведь апостол Павел ясно дал нам понять, что ничего такого не будет! Зачем мертвецам так упорно охранять свои бренные останки? Не думают же они, что однажды снова в них облекутся?
— Вы уж меня простите, сэр, — ответила миссис Брукс, — но откуда вам знать, чего они там себе думают? Вы–то всё это знаете, а они, может, и нет. Может, они и впрямь думают, что эти кости им ещё пригодятся? До поры до времени даже самые учёные мудрецы так считали. По крайней мере, когда вешали того несчастного дворецкого, никто в этом не сомневался, а в погребе череп гораздо лучше сохранится, чем в земле!
— Но почему именно голова, а не всё остальное?
— Знаете, сэр, хоть он и призрак, а всё равно сразу в двух местах быть не может. Неужто он стал бы людей донимать, пока они все его косточки вместе не соберут и в погреб не сложат? Безнадёжное это дело, я вам скажу! Так вот он, должно быть, поразмыслил и смекнул, что как голова из всех костей главная, то лучше ему за ней и приглядеть. Что ни говори, не всякому призраку такое выпадет: смотреть на собственные косточки да приговаривать: «Видите, что там на виселице качается? Это всё моё!» А некоторые вообще, как кошки: привяжутся к одному месту и всё тут, а до костей им и дела нет. Бывало, старая экономка мне чего только не рассказывала, а уж ей–то было что порассказать. Мы бы тут с вами до утра просидели, коли всё по порядку вспоминать. И то засиделись мы с вами, спать пора идти.
— Теперь наша очередь кое–что вам рассказать, — промолвила леди Арктура. — Только прошу вас пока никому об этом не говорить. Мистер Грант отыскал потерянную комнату.
Миссис Брукс ничего не ответила, но на её лице не отразилось ни страха, ни недоверия. Она спокойно и сосредоточенно посмотрела на Арктуру и Донала, словно ожидая продолжения.
— Так я и знала, что она тут есть, — сказала она. — Сколько раз думала, что надо бы её поискать. Что ж, удивляться тут нечему, если во всём замке то музыка не пойми откуда играет, то в стенки стучат.
— Верно, — откликнулась Арктура. — Подождите, пока мы расскажем вам всё по порядку. Я потому и попросила вас пригласить нас на ужин, что боялась идти спать.
— Эх, мистер Грант, незачем было рассказывать леди Арктуре такие страхи!
— Нет, миссис Брукс. Я видела всё своими глазами.
— Неужели вы и сами там побывали? Что же… Что там такое?
— Это часовня, старая часовня. По–моему, о ней даже упоминается в истории замка, но, наверное, никто не предполагал, что это и есть потерянная комната. А в самой часовне,.. — Арктура помедлила и заговорила снова, с трудом произнося слова, словно они сжимали ей горло, — в самой часовне была кровать, и на ней почти истлевшие останки какой–то женщины. А на алтаре прах умершего малыша. От него почти ничего не осталось.
— Господи, сохрани! — побледнев, воскликнула экономка, теряя своё всегдашнее самообладание. — И вы видели всё это своими глазами, миледи? Мистер Грант, как вы могли позволить её светлости смотреть на такие вещи?
— Я только исполнял её волю, миссис Брукс.
— Так–то оно так, только не надо бы вам на такое смотреть, ласточка моя!
— Я же должна знать, что происходит у меня в доме, — чуть содрогнувшись, ответила Арктура. — Но мне намного легче от того, что теперь вы тоже об этом знаете. Мистер Грант хотел с вами посоветоваться о том, что лучше… Вы же спуститесь и посмотрите на всё это сами, да?
— Когда вам будет угодно, миледи. Вы хотите, чтобы я пошла сейчас?
— Нет, нет, не сейчас… Ой, что это? Опять стук? Наверное, здешние привидения хотят, чтобы их тела всё–таки похоронили, не то, что ваш дворецкий!
— И то! — задумчиво откликнулась миссис Брукс.
— Где их лучше похоронить? — спросил Донал.
— Да где угодно, — сказала экономка. — Раньше много всего говорили, чтобы хоронить только в освящённом месте, да только по мне не епископ землю освящает, а тела человеческие, которые Сам Господь сотворил. Где угодно Богу человека в землю положить, то место и святое, хоть души в теле и нету. Взять хоть Моисея! Наверное, то место, где он однажды куст горящий увидел, для него навсегда святым осталось, хоть потом огонь и погас. Как вы полагаете, мистер Грант?
— Наверное, да, — ответил Донал. — Правда я не верю, что для Господа Иисуса какое–нибудь место на земле было более священным, чем любое другое. Ведь Он знал, что даже прах земной принадлежит Его Отцу и лишь Им существует. Однажды мы, должно быть, тоже к этому придём… И всё же, где нам лучше их похоронить? Там же в часовне или где–нибудь в саду?
— Можно, конечно, поговорить со священником да снести их на кладбище; прах к праху, как полагается. Только так мы всю округу всколыхнём, а этого мне страх как не хочется. Ведь сотворил–то это наверняка кто–нибудь из ваших предков, миледи, так что чем скорее всё это забудется, тем лучше. И потом, что скажет граф? Не иначе рассердится. Нет, тут надо подумать.
Донал проводил обеих дам до дверей спальни, а сам направился к себе и лёг спать, но даже в те короткие часы, что остались ему от длинной ночи, несколько раз просыпался, и ему казалось, что он слышит призрачную музыку, погребальной песней звучащую над мёртвыми телами, оставшимися внизу.
Глава 58
Больная душа
— Симмонс говорит, что сегодня папе совсем плохо, — сообщил Дейви Доналу, когда наутро тот появился в классной комнате. — Говорит, что ещё ни разу не видел его таким больным. Ах, мистер Грант, неужели он скоро умрёт?
— Надеюсь, что нет, Дейви, — ответил Донал, но позднее засомневался, действительно ли сказал то, что думал. Вряд ли граф обретёт подлинно человеческий облик по эту сторону вечности, а если так, к чему надеяться на его земную жизнь?
— Как бы мне хотелось, чтобы вы поговорили с ним так, как разговариваете со мной, мистер Грант! — продолжал Дейви, полагавший, что то, что приносит пользу ему самому, непременно должно приносить пользу и всем остальным.
Последнее время мальчик проводил с отцом ещё больше времени, чем обычно, и, должно быть, рассказы сына заставили графа снова вспомнить о Донале и его убеждениях. Какой бы слабой ни была его воля и как бы сильно ни омертвела его совесть, разум лорда Морвена пока оставался живым и деятельным. Чуть позже в классную комнату заглянул дворецкий и сообщил, что его светлость желает побеседовать с мистером Грантом, когда тот закончит заниматься с Дейви.
Поднявшись к графу, Донал увидел, что тот совсем ослабел, но почему–то стал гораздо больше похож на обычного живого человека. Лорд Морвен указал ему на стул и почти сразу же заговорил. Его слова вызвали у Донала крайнее изумление.
— Мистер Грант, — начал лорд Морвен, — я знаком с вами достаточно давно и полагаю, что неплохо вас знаю. Мне хотелось бы поговорить с вами. Можете считать это моей странностью или объяснять это желание моим нынешним нездоровьем; отчасти же оно продиктовано тем, что мои собственные взгляды не совпадают с воззрениями пресвитерианской церкви, а в округе нет ни одного англиканского священника. Как бы то ни было, мне хотелось бы с вами побеседовать — больше для того, чтобы понять свои собственные убеждения, нежели надеясь получить от вас то, чего вряд ли следует ожидать от человека ваших лет.
Донал ничего не ответил. Да и что он мог сказать? Он не верил графу, а ничто не заглушает в нас желание говорить так, как недоверие к собеседнику. Однако лорд Морвен даже не подозревал, что ему не верят, и нисколько не сомневался, что молодой учитель с готовностью примет любую точку зрения, которая потребуется. Из прошлого опыта он узнал о Донале ничуть не больше, чем о себе самом.
— Меня волнует вопрос, от которого миру уже давно пора устать, — продолжал граф, — но который почему–то бесконечно интересует и, должно быть, всегда будет интересовать людей определённого сорта. Я имею в виду свободу воли. Насколько свободна человеческая воля? И можно ли называть её свободной, признавая, что всей вселенной правит Бог?
Тут он остановился, но Донал продолжал сидеть молча, так что через несколько минут граф даже слегка повернул к нему голову и приоткрыл глаза, которые закрыл было для того, чтобы ничто не мешало ему нанизывать слова друг на друга и с удовольствием к ним прислушиваться. Он уже начал сомневаться, что Донал действительно сидит возле его кровати, и подумал, не привиделся ли ему учитель, как и другие фантазии, почти не отделимые от реальности. Однако взглянув и убедившись, что тот рядом, он успокоился и продолжал:
— Конечно, я не ожидаю от вас столь же полного и чёткого мнения, какое мог бы услышать от более зрелого человека, всю свою жизнь посвятившего метафизике и прочитавшего всё, что когда–либо было написано об этом предмете. Однако мне кажется, что вы тоже уделяете значительное время подобным размышлениям.
Граф говорил спокойно и ровно, почти не меняя интонации. Его глаза были закрыты. Казалось, он читает какую–то книгу, спрятанную внутри.
— В жизни мне пришлось столкнуться с многими вещами, серьёзно поколебавшими мою уверенность в общепринятых взглядах, — сказал он. — Скажите, вы верите в то, что свободная воля существует?
Он замолчал, ожидая ответа, но Донал чувствовал, что совсем не готов ему ответить.
— Ваша светлость, — наконец сказал он, — я не думаю, что способен изложить свои воззрения вот так, без подготовки. Кроме того, хотя я и понимаю, что каждый из нас неизбежно задаёт такие вопросы самому себе, по–моему, с другими людьми о них вообще лучше не говорить. Я полагаю, что подобные вещи — если их всё же приходится обсуждать между людьми, а не только между человеком и Богом, — следует обсуждать в печати, где все мнения запечатлены раз и навсегда и при желании к ним можно вернуться в любое время, чтобы посмотреть на всё свежим взглядом. Хотя, честно говоря, я всё равно не считаю, что подобные разговоры идут нам на пользу.
— Как это так? Ведь для человечества это вопрос первостатейной важности!
— Да, ваша светлость, если говоря о человечестве, вы имеете в виду каждого конкретного человека. Я лишь хотел сказать, что это один из тех вопросов, который гораздо полезнее проверить на деле, нежели обсуждать в теории.
— Я вижу, вам нравятся парадоксы.
— Тогда я буду говорить прямо: на подобные вопросы способна ответить лишь нравственная природа человека, потому что они касаются почти исключительно её одной. А нравственная природа проявляется в действии, а не в обсуждении.
— Неужели вы хотите сказать, что моя нравственная природа никак не участвует в решении вопроса, когда я рассматриваю его с точки зрения чести и долга? — спросил граф, и в его голосе прозвучал лёгкий намёк на неудовольствие.
— Нет, ваша светлость, — твёрдо ответил Донал. — В этом участвует лишь разум. Я повторяю, что нравственная сущность человека проявляется только в действии. Если уж мы заговорили о свободе воли, то как человеку узнать, что он истинно свободен, кроме как сделать то, что составляет его долг, даже если ему сильно этого не хочется? Конечно, этот человек может ознакомиться со всеми имеющимися фактами о свободе воли и посвятить себя длительным размышлениям о том, как именно она действует, но при этом так и не узнает, обладает он сам свободной волей или нет.
— Но как мне применить силу на деле, если я вообще не знаю, обладаю я этой силой или нет?
— Вы узнаете об этом, как только пустите её в ход; когда, живя обыкновенной жизнью, будете последовательно, шаг за шагом исполнять то, что должны исполнить, и воздерживаться от того, к чему склоняет вас искушение, но чего делать не следует. Я знаю, это звучит совсем наивно, по–детски, и большинство людей откладывают действие на потом, полагая, что с этим всегда успеется, и желая сперва разрешить вопрос, который можно разрешить лишь вот таким наивным, детским путём. А ведь только так человек сможет узнать, обладает он свободной волей или нет. Более того, у него вообще не будет никакой воли, пока её не породит подобное действие.
— А что если окажется, что человек безволен, потому что не способен делать то, что ему хочется?
— Я говорил не о желаниях, а о долге, ваша светлость.
— Ну хорошо. Если он не способен делать то, что должен делать? — почти сердито уступил лорд Морвен.
— Даже это ещё не доказало бы, что он начисто лишён свободной воли. Пожалуй, в результате он только засомневался бы ещё больше. Можно доказать лишь наличие свободной воли, но не её отсутствие.
— Какая мне радость от того, что первое доказать можно, а второе нельзя?
— Так ведь доказать можно только истину, ваша светлость. Разве можно доказать ложь? Если кто–то задумает доказать, что у него нет свободной воли, он не получит от своего эксперимента никакого удовлетворения, особенно если он человек честный. Но тот, кто печётся о достоинстве дарованной ему души, обретёт покой и радость, если встанет на путь послушания.
— Но как можно говорить о свободной воле, если она появляется и осознаёт себя лишь в послушании другому?
— А свободная воля как раз в том и состоит, чтобы сопротивляться своим желаниям и исполнять то, к чему призывает нас Истина. Конечно, бывает, что желания человека совпадают с истиной, но это не научит его быть свободным. Правда, потом он всё равно найдёт в таком совпадении свободу, а полностью обретёт её лишь тогда, когда его желания окончательно сольются с Истиной, ведь быть свободным — значит жить в гармонии с изначальным законом своего существования.
— Какое тоскливое учение!
— Ваша светлость, я довольно усердно и много об этом размышлял и сам для себя достиг кое–какой практической ясности. Однако убеждать в своей правоте других я просто не возьмусь. Во–первых, это невозможно, а во–вторых, если бы я и стал убеждать вас прийти к такому же выводу, то предложил бы вам тот же самый путь, по которому прошёл сам, а именно: делать то, что от вас требуется.
— Требуется кем — или чем?
— Да чем угодно или кем угодно, кто по праву может хоть чего–то от вас требовать. Если не делать того, что предполагает само понятие свободной воли, какая нам будет польза на земле, на небе или в аду от того, что мы знаем об этой воле всё, что только можно знать? Правда, в таком случае, ни о каких познаниях вообще не может идти речи.
— А вы довольно дерзкий проповедник, — заметил граф. — Но, допустим, человек видит, что неспособен выполнить свой долг?
— Я бы сказал, что от этого ему следует ещё больше поспешить и сделать то, что от него требуется.
— Но это же чистый абсурд!
— Абсурдно здесь лишь предположение о человеке, осознающем, что он не обладает той или иной силой. Он может не осознавать, что обладает какой–то силой; это действительно возможно. Но ведь это не одно и то же. Разве можно осознать силу иначе, нежели столкнувшись с этой силой? И разве сила существует иначе, нежели в собственном проявлении на деле? В человеке заключено гораздо больше всего, чем он осознаёт. За его сознанием стоит жизнь, сила вечности, и только в действии — а значит, в послушании — он может осознать её и тем самым сделать её своей.
— Ну, это уж сущая казуистика! Ненужные тонкости!
— Если бы единственный путь к жизни лежал через эти тонкости, нам рано или поздно пришлось бы в них разбираться. Но если кто–то принимает живой, трепещущий шар истины за плоский диск голого разума, край этого диска вполне может показаться ему ненужной тонкостью.
— Полно, полно! Как всё это относится ко мне? Ведь я на самом деле хочу принять важное решение, но пока не чувствую никакого веления долга.
— Неужели вам не известно ни одной насущной обязанности, которую надлежит исполнить как можно скорее? А ведь некоторые обязанности таковы, что стоит лишь признать их существование даже самым незначительным послушанием, как их требования сразу же становятся неизмеримо важными.
— Это хуже всего, — пробормотал граф. — Я отказываюсь, я не желаю ничего признавать! Кто знает, к чему это может привести и что от меня в конце концов потребуется.
Эти слова он произнёс так, словно и сам не осознавал, что говорит вслух.
— Да, ваша светлость, — кивнул Донал. — Именно так большинство людей относятся к самым главным вопросам жизни. Дьявол ослепляет нас, чтобы увести за собой.
— Ещё чего! Дьявол! — фыркнул граф, радуясь тому, что разговор свернул в сторону. — Неужели вы и впрямь верите в это мифическое существо?
— В дьявола верит тот, кто идёт у него на поводу, а не тот, кто избегает злых дел, даже если ему всё равно, существует дьявол на самом деле или нет. И потом, если дьявол и есть, ему вовсе не нужно, чтобы люди знали и помнили о его существовании. Но мне не хочется о нём говорить; по правде сказать, он мне совсем не интересен… А вот если вы, ваша светлость, преодолеете своё пристрастие к опию, то вскоре непременно узнаете, что обладаете свободной волей.
Лорд Морвен нахмурился, как грозовая туча, и бросил на Донала сумрачный взгляд.
— Я уверен, ваша светлость, — добавил Донал, — что даже самый незначительный вопрос, заданный самой волей, непременно дождётся ответа, но даже от тысячи вопросов, заданных только разумом, пользы не будет ни на грош.
— Я послал за вами вовсе не для того, чтобы назначать вас своим отцом–исповедником, мистер Грант, — сказал граф, и его тон весьма озадачил Донала. — Но уж если вы сами приняли на себя такую обязанность, то лучше будет позволить вам выполнить это дело до конца. Ведь именно моё увлечение лекарствами, о котором вы упомянули, как раз и привело меня к нынешним затруднениям. Это слишком долгая история, чтобы сейчас её рассказывать. Подобно несчастному Кольриджу, я попался на крючок, потом шаг за шагом втянулся. Желание избавиться от боли присуще каждому из нас, а если добавить к нему стремление убежать от своего прошлого, особенно что касается некоторых людей… Так и получилось, что постепенно во мне развилось пристрастие к опию — и не только к нему. Теперь же я начал замечать кое–какие симптомы, которые дают мне основание бояться, что в недалёком будущем меня ждёт перемена… Нет, нет, это произойдёт не завтра, и даже не в будущем году, но всё же сейчас это время гораздо ближе, чем… нет, даже не в прошлом году, а, скажем, десять лет назад. Видите ли, в таком положении непременно начинаешь думать о том, что до сих пор старался позабыть. Однако если воля является естественной принадлежностью любого человеческого существа, но какой–то человек, посредством воздействия на клетки своего мозга, перестал её ощущать, она ведь всё равно должна вернуться к нему, как только он расстанется со своим телом и избавится от изъеденного лекарствами мозга!
— Знаете, ваша светлость, на вашем месте я бы не стал очень на это рассчитывать. Мы слишком мало обо всём этом знаем. И потом: что если именно мозг даёт нам возможность действовать и обретать свободу? Что если без мозга у нас не будет средств проявить эту свободу на деле? Что если сейчас мы похожи на птиц, сидящих в клетке; способны летать, но не летаем? Допустим, смерть выпускает нас на волю. Но как летать без крыльев? Как летать, если ни разу ими не взмахнул, какими бы убогими они ни были? Представьте себе на минуту, на что мы были бы похожи, не будь у нас обычных физических чувств!
— Ну, по крайней мере, слышать и видеть мы будем и там. Иначе что толку верить в иной мир?
— По–моему, ваша светлость, для того, чтобы быть реальным, иному миру вовсе не нужно, чтобы мы в него верили. Но если человек так и не научил свою душу видеть и всё время упрямо закрывал глаза на то, что происходило в этом мире, не желая ни на что смотреть, я очень сомневаюсь, что простой переход от одной смерти к другой откроет ему глаза. Душа, не научившаяся видеть, так и остаётся неразвитой; разве она сможет возрасти и укрепиться лишь благодаря тому, что избавится от своего лучшего учителя — тела, обладающего глазами и зрением? Я думаю, что нынешние чувства — это лишь шелуха, скорлупа, под которой вызревает нечто лучшее, неизмеримо более острое и глубокое, принадлежащее следующему этапу нашей жизни. Поэтому, ваша светлость, если человек не удосужился развить свою волю посредством дарованных ему возможностей, мне трудно поверить, что смена одного состояния другим высвободит и укрепит её. Ведь свобода — это раскрытие той идеи, что лежит у самого корня нашего существа; розовый куст находит свою свободу в распустившемся бутоне. По–моему, лишившись мозга и не получив ничего взамен, человек лишь превратится в спутанный комок вопросов, на которые ему уже никогда не найти ответов.
— Тут мне за вами не угнаться, — проговорил граф, которому явно было немного не по себе, — но, по–моему, мне действительно пора — ну, или почти пора — немножко умерить своё пристрастие. Если постепенно отучаться, то, может быть, что–нибудь и получится, а? Как вы считаете?
— Честно говоря, я не очень–то верю в постепенность, ваша светлость; разве только в тех делах, которые невозможно совершить сразу, одним махом. Дурные привычки действительно развиваются у нас постепенно, шаг за шагом. Не знаю, можно ли так же постепенно от них избавиться, поэтому ничего говорить не стану. Только вряд ли постепенность будет здесь лучше всего. От всего дурного лучше избавляться сразу.
— Ничего вы не понимаете! От этого ведь и жизни лишиться можно!
— Ну и что с того, ваша светлость? Та жизнь, о которой вы говорите, — это далеко не самое главное.
— Не самое главное? А почему Библия говорит: «За жизнь свою отдаст человек всё, что есть у него»?
[31]— Это действительно написано в Библии, но Библия это говорит или нет — уже другой вопрос.
— Не понимаю я вашего буквоедства!
— Скажите, ваша светлость, кто именно произнёс эти слова?
— Да какая разница?
— Огромная. Иногда от этого зависит весь смысл.
— И кто же это сказал?
— Дьявол.
— Значит, дьявол? Ну и что с того? Кто лучше него знает правду?
— Каждый из нас должен знать правду куда лучше него! И потом, мы же говорим не о том, что человек сделает или не сделает, а о том, что он должен и чего не должен делать.
— Тут вы, пожалуй, правы. Но ведь иногда долг настолько труден, что мы решаемся действовать лишь тогда, когда ясно видим нависшую над нами опасность.
— Что ж, может быть. Но в данном случае, ваша светлость, вы должны помнить, что опасности подвергается не только ваше телесное здоровье. Вместе с ним разрушается и ваша совесть, ваша нравственная природа.
— Знаю, знаю. Но меня, право, не за что винить! Ведь многие поступки я совершал под воздействием этих адских снадобий. Их творил не я, а опий, действующий в моём сознании и заставляющий меня видеть всё в ложном свете. Надеюсь, это учтётся, когда придёт время подводить итоги, если, конечно, все эти разговоры о Судном дне не досужий вымысел.
— Я уверен лишь в одном, — сказал Донал. — С вами обойдутся по справедливости. Возможно, сначала, когда вы и впрямь не ведали, что творите, вас действительно почти не за что было винить. Но потом, когда вы уже знали, что подвергаете себя опасности и толкаете себя на путь безудержных и безумных поступков, вы были ничуть не меньше виноваты, чем создатель Франкенштейна, который сотворил это дьявольское чудовище и выпустил его на свободу, прекрасно осознавая, что никак не сможет удержать его от зверства и насилия.
— А разве нельзя сказать то же самое о Боге, в Которого вы веруете?
— Простите, ваша светлость, но Бог, в Которого я верю, ни на минуту не утратил над нами Своей власти и не выпустил вселенную из Своих рук.
— Тогда почему же Он не исправит того, что здесь делается? Почему не расставит всё по своим местам? Почему мы должны делать это вместо Него?
— Однажды Он действительно расставит всё по своим местам; только боюсь, вашей светлости это может не понравиться. Иногда Он вынужден совершать довольно страшные вещи.
— Вынужден? И кто же Его вынуждает?
— Любовь, живущая в Нём и составляющая всё Его существо. Он просто не может позволять нам делать всё, что нам хочется, если при этом в нас гибнет то, ради чего Он сотворил и искупил нас.
Тут в Донале встрепенулся Божий Дух, и он заговорил горячо и страстно:
— Ваша светлость, если вы хотите, чтобы в вас снова проснулась благодарность Богу, если в ином мире вас дожидается хоть один любимый человек, если вы желаете хоть как–то искупить все совершённые вами грехи, если хотите, чтобы ваша душа вновь обрела невинность ребёнка, если вам хочется назвать Бога своим Отцом, если вы жаждете уснуть в покое и проснуться к новой жизни, умоляю вас: противостаньте дьяволу и откажитесь от этой страшной привычки, которая с каждым часом затягивает вас всё глубже и глубже! Я знаю, придётся очень тяжело. Я готов служить вам всеми своими силами, сидеть с вами день и ночь, отдавать вам всего себя. Я сделаю всё, что только могу, чтобы избавить вас от тех тягот и страданий, которые неизбежно принесёт с собой выздоровление. Чтобы вернуть вам жизнь, я не пожалею своей и сочту, что отдал её на доброе и благородное дело, которое более чем стоит того! Прошу вас, ваша светлость, решайтесь! Во имя Господа, примите решение идти к свободе! Тогда вы непременно узнаете, что значит обладать свободной волей, потому что ваша воля освободится, исполняя волю Божью несмотря на всё сопротивление ваших собственных желаний. Это будет славная победа, и она возведёт вас на гору, которую венчает сам престол Божий!
— Начну завтра, — слабо произнёс граф, и в глазах его промелькнуло странное выражение. — А сейчас прошу вас, оставьте меня. Мне необходимо уединение, чтобы укрепиться в своём решении. Придите ко мне завтра. Я устал и хочу немного отдохнуть. Пошлите ко мне Симмонса.
Донал прекрасно понимал, что не стоит слишком уж радоваться этому легковесному, отложенному на потом обещанию, но видел, что сейчас продолжить разговор уже не удастся. Он поднялся, поклонился и вышел.
Закрывая за собой дверь, он обернулся, повинуясь некоему необъяснимому внутреннему движению, и увидел, что граф склонился над столиком, стоявшим возле его кровати, и что–то налил себе в стакан из маленькой тёмной бутылочки. Граф поднял голову и, увидев, что Донал стоит у двери, как вкопанный, и не сводит с него глаз, бросил на него взгляд, исполненный почти дьявольской ненависти, поднёс стакан к губам, опрокинул его содержимое себе в рот и откинулся на подушки. От волнения Донал закрыл дверь не так тихо, как ему хотелось, и тут же услышал в свой адрес громкое проклятие. Он вздохнул, и внутри у него поднялось горькое ощущение неудачи. Спускаясь по лестнице, он вдруг почувствовал, что страшно устал и как никогда вымотался.
Есть натуры настолько пассивные, что им трудно переносить даже то, что рядом трудится кто–то другой. Люди, полные замыслов и стремлений, мешают им, вторгаясь в их тщательно огороженное пространство. Всё их существование подобно сонному пруду, вода в котором не всколыхнётся даже от залётного ветра чужой и далёкой деятельности. Лорд Морвен был вовсе не из таких. Его молодость была по–своему бурной. Но когда кипучие страсти юности понемногу улеглись, его всегдашнее потворство своим желаниям постепенно приобрело форму лености. Уже через несколько лет эта бесовская сила так крепко опутала его, что он, скатившись до самой настоящей нравственной трусости, безвольно лежал в её оковах, даже не пытаясь воспротивиться и сбросить их с души. После смерти жены всё стало только хуже. Единственная цель его жизни (если такое существование вообще можно назвать жизнью) заключалась лишь в том, чтобы жить так и только так, как хочется ему самому, не оглядываясь на Бога и не помышляя о том, как Он задумал и устроил его судьбу. Когда Донал впервые познакомился с этим уродливым нравственным явлением, оно показалось ему совершенно нечеловеческим и до странности необычным. Однако поразмыслив, он понял, что видит перед собой лишь более яркий и гротескный случай всеобщего человеческого недуга, настолько глубоко укоренённого в людской природе, что самый больной из нас вообще не видит в себе никакой болезни, приписывая все свои внутренние недомогания неудачному стечению внешних обстоятельств; а ведь даже сам этот отказ признать правду является одним из главных её симптомов. Мы цепляемся за что угодно, будь то усыпляющие или возбуждающие зелья, весёлая компания или честолюбивые амбиции, жадность или упорное стремление к знаниям, потворство собственным желаниям или высокое искусство, книги или религия, любовь или благотворительность, — только бы построить себе совсем иную жизнь, а не жить так, как предназначил нам Бог: в истине, послушании, смирении и самоотречении. Но спектакль этот тщетен, ибо во всём мире по–настоящему есть один лишь Бог, и без Него нас нет. И это не просто бряцанье метафизических кимвалов.
Всякий, кто стремится прожить без Бога, в конце концов узнаёт, что всю свою жизнь провёл среди пёстрых, но пустых декораций, сам будучи всего лишь призраком летучего сна. Не будь в нём дыхания живого Бога, дарующего ему жизнь и хранящего её, он давно бы растаял без следа в аморфном небытии людского тщеславия.
Лорд Морвен всё реже появлялся на улице и почти не выходил даже из своих комнат. Временами он набрасывался на чтение, но потом целыми днями вообще не открывал ни одной книги, погружаясь в размышления, в которых на самом деле не было ничего, отдалённо напоминающего живую мысль. Казалось, он совершенно позабыл о том, что доверил Доналу страшную тайну, тем самым дав тому власть помешать его честолюбивым замыслам. Он лелеял эти замыслы отчасти из отцовского чувства, отчасти из презрения к обществу, а отчасти — из желания хоть как–то загладить свою вину перед матерью своих детей.
Нравственно больной человек искупает свои прежние грехи новыми грехами, которые потом снова возопят к нему о таком же искуплении. Сейчас граф готов был пойти на что угодно, только бы вернуть своим сыновьям то положение в обществе, которого он сам лишил их в глазах закона, согрешив перед той, кого все вокруг считали его женой. Пусть старший сын женится на наследнице, и тогда он сам сделает его главой всего семейства, наделив его властью и достоинством; пожалуй, лишь одно это желание ещё хоть как–то связывало графа с реальностью. До самого Форга ему не было почти никакого дела, но совесть мучила его воспоминаниями о жестокости к матери своего наследника. А ведь бывало он мучил её так, что я даже не осмеливаюсь об этом писать. Его жестокость была порождена гордыней себялюбия и самообожания, неистовых бесов, злобнее и яростнее которых не найдёшь даже в жадном пламени Молоха. Охваченный их безудержным безумием, он не только оскорблял её горькими и несправедливыми словами, но и терзал её несчастное тело. Посмотрим, приговаривал он про себя, что она готова вынести ради него! Теперь же в страшных опийных видениях её мучения представали перед ним во всём своём ужасе и жуткими голосами вопияли о праведном возмездии.
И хотя он всю жизнь непрестанно отвергал всякую возможность существования после смерти, последнее время его начало посещать странное и неотвязное чувство, что однажды ему снова предстоит встретиться с нею. Если так, то лучше заранее вооружиться каким–нибудь благим делом, совершённым ради неё для её детей!
Его совесть настолько омертвела и потеряла чувствительность к злу, что теперь для того, чтобы признать любое действие разумным или полезным, граф вовсе не считал необходимым совершать его в действительности; таков был один из ужасных законов его призрачного существования. Главное было представить себе, что всё уже сделано или будет сделано вскорости, и этого было довольно. В его мире притворство полностью заменило реальность, творения его собственного воображения вытеснили подлинное творение истинной Жизни, хотя даже свои фантастические бредни граф мог измышлять только благодаря ей и её живительной силе. Он оказался во власти бесплотных грёз, возникающих в его воспалённом мозгу, а кто знает, какие мерзости способна произвести на свет больная, недобрая душа, погружённая в болотную топь и призрачные фантазии? И кто правит всем этим хаосом, как не сам дьявол? Правда, сам он ничего творить не может, но руками сломленных и развращённых созданий способен совершать такие отвратительные и дикие дела, которые не сравнить ни с какими жестокостями неискупленного животного существования. Человеческое общество то и дело порождает подобные души; многие из них так и умирают в той же самой тьме, из которой возникли, но время от времени одна из них вырывается на свободу и ошеломляет широкую публику своей жуткой, зловещей гримасой. Однако на всеобщем обозрении они появляются редко, и потому люди часто либо не верят в их существование, либо полагают, что о таких вещах лучше не упоминать.
Но напугать такого человека, рассказав ему о том, что может ожидать в будущем его заброшенную и исковерканную душу, — значит хоть немного, но приблизить его к искуплению.
Донал спустился в классную комнату и увидел, что хотя занятия давно закончились, Дейви всё ещё сидит за партой и прилежно читает. При виде мальчика у Донала на глаза навернулись слёзы; ему показалось, что он сам только что вернулся из обители проклятых. Ещё через несколько минут вошла Арктура, и Донал почувствовал, что своды адского жилища рухнули, и чистая синева небесной вечности потоками хлынула на него сквозь обвалившийся купол.
— Я ходила навестить Софию, — объяснила Арктура.
— Очень рад это слышать, — ответил Донал. Сейчас ему казалось, что любые новости из внешнего мира людей, которых ещё можно было спасти, согреют ему душу, как летний ветер в ледяной пустыне.
— Да, — сказала Арктура. — Теперь я могу её навещать, потому что больше не боюсь её. По–моему, отчасти это из–за того, что теперь мне всё равно, что она обо мне думает. У неё больше нет надо мной власти.
— И не будет, — утвердительно кивнул Донал, — пока вы держитесь как можно ближе к Господу. С Ним вам не нужно, чтобы кто–нибудь наставлял вас на путь истинный, и вы уже никому не позволите сбить вас с пути. С Ним вам уже не нужны будут ни друзья, ни священники, ни церковь, хотя все они прекрасные помощники. Я и правда очень рад, потому что мне кажется, что я здесь долго не задержусь.
Арктура упала на стул, и румянец вмиг исчез с её лица, уступив место прозрачной бледности.
— Неужели случилось что–нибудь ещё? — чуть слышно прошептала она изменившимся голосом. — Но вы же не оставите меня, пока… Я думала… я надеялась… Что случилось?
— Это просто внутреннее ощущение, — ответил Донал. — Наверное, мне немного не по себе.
— Я ещё ни разу не видела вас таким! — воскликнула Арктура. — Надеюсь, вы не заболели?
— Нет, нет, всё в порядке. Когда–нибудь я обо всём вам расскажу, но сейчас не могу. Всё в Божьих руках.
Арктура тревожно посмотрела ему в лицо, но больше не стала ни о чём спрашивать. Она предложила ему немного пройтись по парку, и там его уныние постепенно сошло на нет.
Глава 59
Прах к праху
На следующий вечер, словно по взаимному, но молчаливому уговору, Донал и Арктура снова появились в комнате радушной экономки, где стол был уже накрыт на троих. Во время ужина они ни разу не заговорили о своей ужасной находке. Миссис Брукс рассказала им две–три истории из своего неистощимого запаса, а Донал вспомнил одну–две легенды из тех, что ходили по его родным местам.
— Я тут подумала, — сказала наконец миссис Брукс. — Ночка–то вишь какая славная, звёздная. Так, может, нам сегодня же и вынести останки из часовни да похоронить? В доме все спят.
— Давайте похороним их в том месте, где раньше был семейный склеп, — предложил Донал.
— Лучше и не придумаешь! — одобрила миссис Брукс. — И чем скорее, тем лучше. Как вы думаете, миледи?
Арктура вопросительно посмотрела на Донала.
— Ну конечно, — ответил он. — Только ведь, наверное, надо как–то подготовиться. Что нам для этого нужно?
— Всего ничего, — ответила миссис Брукс. — Я достану старую простыню, в неё можно завернуть все останки и отнести в сад. Пойду принесу… Только знаете, мистер Грант, не лучше ли будет, если мы с вами вдвоём со всем управимся? А вы, миледи, подождёте нас здесь, а потом выйдете с нами прямо к бывшему склепу.
— По–моему, леди Арктуре не очень хочется оставаться тут одной, — возразил Донал. — Да и бояться там нечего.
— Действительно нечего, — подтвердила Арктура.
— Силы природы, — проговорил Донал, — и так непрестанно трудятся, разрушая всё страшное и восстанавливая доброе. А там внизу всего лишь несколько пригоршней чистого, честного праха.
Миссис Брукс достала из комода простыню, Донал закутал Арктуру в тёплый плед, и они отправились к ней в спальню, а оттуда спустились вниз. Где–то посередине узкого спуска миссис Брукс вздохнула и тихонько пробормотала: «Эх, милые мои!», но больше не сказала ни слова. На этот раз у каждого из них была свеча, и Донал с Арктурой смогли немного лучше разглядеть старую часовню. Она была небольшой, но довольно величавой, и Арктура подумала, что когда в окна снова прольётся солнечный свет, здесь будет даже красиво.
Несколько минут они молча постояли возле кровати. Редко какое ложе покоит на себе того, кто спит так долго и продолжает мирно лежать в постели, не просыпаясь и не шевелясь.
— Как нам её поднять, миссис Брукс? — шёпотом спросил Донал.
— Вы держите простыню, мистер Грант, — так же шёпотом ответила экономка.
— Растяните её вот так, с краешка, а я прямо руками сложу в неё всё, что осталось. Я мёртвых не гнушаюсь, а наоборот почитаю, так что и страху здесь нет никакого, и руки я замарать не боюсь.
— Если бы Господь не воскрес, и Его тело стало бы таким же, — проговорил Донал.
Он расстелил простыню на краю кровати и начал складывать в неё сухие и тонкие кости и пригоршни истлевшего праха, обращаясь с ними так почтительно, как будто душа только что отлетела от умершего тела. Миссис Брукс хотела было удержать Арктуру в стороне, но та настояла, что ей тоже следует хоронить своих собственных предков. Одному Богу ведомо, кто они такие. В любом случае, они принадлежат к её семье, а однажды она встретится с ними воочию и тогда узнает всё. Ибо воображать, что мы входим в иной мир как слепые духовные кроты, роющиеся в темноте нового и неизвестного существования, может лишь тот, кто избрал себе в повелители безжизненный Закон. Нет, мы войдём туда как дети, несущие с собой всю свою историю, и дома нас встретит длинная череда живых предков, которые непременно станут нам близкими друзьями. Она ещё поговорит лицом к лицу с той, чей прах держит сейчас в руках, чтобы предать его земле!
Собрав останки с постели, они подошли к алтарю и осторожно смели в простыню крохотное истлевшее тельце, смешав его с прахом матери. Затем Донал связал простыню узлом, и прежде чем вернуться, они решили немного оглядеться по сторонам. Доналу хотелось понять, где располагается главный вход в часовню. Под окнами он увидел ещё одну дверь и с трудом открыл её.
За ней открывался коридор, проходящий под лестницей, спускающийся ступеньки на три ниже самой часовни и огибающий её параллельно верхней галерее. Здесь он увидел очертания двери, ведущей наружу, но заложенной камнями, но дальше осматривать её пока не стал.
Тем временем его спутницы нашли кое–что другое. Неподалёку от кровати обнаружился небольшой столик, на котором стояли два оловянных бокала из–под вина и лежала полуистлевшая колода игральных карт. Значит, в истории о пропавшей комнате и карточной игре всё же была какая–то правда! И карты, и дьявол существовали на самом деле!
Наконец Донал поднял простыню, оказавшуюся совсем лёгкой ношей, и зашагал вслед за Арктурой, которая повела их наверх, в свою спальню. Оттуда они тихонько прошли к башне Донала (немного побаиваясь, что из–за любого угла прямо на них может вывернуть лорд Морвен), через нижний вход выбрались наружу и, спустившись по террасам, подошли к старому склепу. Ночь была морозная, тоненький серп увядающей луны висел над самым горизонтом, а вокруг него сверкало множество звёзд. В светлых призрачных сумерках они шли по траве, сопровождаемые слабыми, бесплотными тенями: одно из самых странных погребальных шествий, когда–либо приближавшихся к могиле!
Полуразрушенный склеп находился в небольшой впадине, окружённой деревьями. Донал откатил в сторону несколько упавших камней и вырыл неглубокую яму. Они опустили туда связанную простыню, забросали её землёй и привалили сверху могильными камнями. Прах возвратился в прах. Они молча пошли назад по зелёной траве, и луна даже не освещала их, а лишь смотрела им вслед; и приведись кому–нибудь увидеть, как они шагают друг за другом в звёздной ночи, он, наверное, принял бы их самих за оживших мертвецов, ненадолго вставших из могилы.
В ту ночь Арктуру не донимали сны о смерти, но под утро она неожиданно проснулась от непонятного, невыразимого восторга.
Глава 60
Урок о смерти
Что бы леди Арктура ни решила о том, как и когда лучше возродить старую часовню и снова впустить в неё солнечный свет, Донал подумал, что пока было бы неплохо понять, как именно она расположена по отношению ко всему замку. Он решил сделать всё это сам, не беспокоя молодую хозяйку дома, и даже обрадовался, когда по настоянию миссис Брукс она весь следующий день провела в постели. Решительные действия последних дней, на которые Арктуру подвигли её сильная воля, смелость и доверчивое сердце, истощили силы её восприимчивой и потому ещё более хрупкой натуры.
Была суббота, и Донал решил, что после обеда спустится в часовню один и хорошенько там осмотрится. Особенно ему хотелось понять, куда ведёт дверь, расположенная рядом с галереей. Освободившись, он тут же собрал кое–какие инструменты, показавшиеся ему нужными, и пошёл на разведку.
Дверь была сработана из крепкого дуба, и поперёк неё были протянуты затейливо выкованные железные скобы. Открывалась она внутрь, петли были на виду, но сама дверь была пригнана насколько плотно, что нечего было и думать о том, чтобы слегка приподнять её и снять с петель. Огромный замок с засовом тоже были здесь, но ключ торчал с другой стороны, и отпереть дверь с помощью отмычки не было никакой возможности, да и гвозди, прикрепляющие замок к дереву, наверняка были закрыты с той стороны железной пластиной. А вот нельзя ли что–нибудь сделать с кольцом, куда продевается язычок замка? Ведь это просто железная скоба! Может быть, вырвать его из двери рычагом или перепилить с двух сторон? Счистив с кольца толстую корку ржавчины и тем самым заметно уменьшив его размеры, Донал начал перепиливать старое железо, сначала сверху, а потом снизу. Дело продвигалось медленно, но верно, и шума от него почти не было.
Хотя снаружи сияло полуденное солнце, здесь внизу была полуночная тьма, законно принадлежащая мёртвым. Мгла была настолько глухой и непроницаемой, что Доналу показалось, будто за его спиной и впрямь кто–то стоит. Однако он усердно продолжал пилить, не поворачивая головы, потому что знал: стоит ему однажды поддаться искушению, как оно набросится на него с удвоенной силой. Прежний опыт научил его, что самый верный способ справиться с кошмарами воображения — это наотрез отказаться им повиноваться. Он продолжал работать, и постепенно в нём возникла уверенность, что единственная защита от непонятного и страшного присутствия, — это ощущение и осознание иного Присутствия, родного и вечного. Если человек чувствует, Кто находится с ним рядом, разве может он бояться кого–то другого? Но тем, кто не обрёл единства с Источником своего существования, каждое Его проявление в чужой жизни представляется сущим ужасом, чем–то инородным, ненавистным, неумолимым и безжалостным. А со временем им даже собственное существование непременно начнёт казаться мерзким, пугающим и отвратительным, ибо подлинным домом человека является не его существо и сознание, а Сам Бог, Его жизнь, а не наша.
Работа шла медленно. Крепкое железо плохо поддавалось изношенному напильнику, и Донал даже начал подумывать о том, чтобы бросить это безнадёжное дело. Вскоре его стала одолевать усталость, и он ещё острее почувствовал окружавшие его мрак и холод. Сильное изнеможение перебарывает всякий страх, но когда человек только начал терять силы, усталость лишь нагоняет на него новый ужас. Время от времени Донал останавливался; ему казалось, что он слышит детский плач, но потом он узнавал в странных звуках визг собственного напильника. Наконец он решил, что на сегодня хватит, и подумал, что после чая непременно сходит в город и купит себе напильник получше.
На следующий день было воскресенье, и после обеда Донал взял Дейви на прогулку в старую буковую аллею. Утром они сходили в церковь и прослушали там скучнейшую проповедь об одном из самых поразительных евангельских событий после воскресения Самого Господа — о воскрешении Лазаря. Но в устах священника это удивительное происшествие оказалось донельзя скучным и ненастоящим.
— Скажите, мистер Грант, — внезапно спросил Дейви, когда они уже шли домой, — как можно возвратить к жизни умершего человека?
— Не знаю, Дейви, — ответил Донал. — Если бы знал, то, наверное, и сам бы мог воскрешать людей.
— В такое трудно поверить.
— Да, очень трудно. То есть трудно, если ничего не знаешь о Том, Кто, по рассказам современников, всё–таки это совершил. Трудно, если не понимаешь, откуда у Него взялась такая сила, когда у других её нет. Но вот что я тебе скажу: если бы нам с тобой ни разу не приходилось слышать о смерти, нам было бы очень трудно поверить, что она вообще бывает. Сейчас нам кажется, что смерть понять легко, потому что мы с ней знакомы. Вот если бы мы несколько раз увидели воскресение, то, наверное, тоже перестали бы видеть в нём нечто из ряда вон выходящее, а начали бы считать, что при определённых обстоятельствах ничего странного и необычного в нём вовсе нет.
— Но этого же недостаточно, чтобы доказать, что воскрешение и в самом деле произошло?
— Конечно, нет. Этого недостаточно даже для того, чтобы оно показалось нам вероятным.
— А что нужно сделать, чтобы оно показалось вероятным?
— Прямого ответа на твой вопрос у меня нет, но я непременно тебе отвечу. Вот, слушай.
Во все времена людям страшно хотелось увидеть Бога, а некоторые желали, чтобы Он показал Себя каким–нибудь необыкновенным, величественным образом. Наконец, согласно евангельским историям, настал час, когда Отец явил Себя людям в облике Своего Сына, единственного совершенного Человека, Который был образом и подобием Бога. На землю пришёл Иисус. Но многие не желали верить, что Он — Божий Сын, потому что почти не знали Бога и не видели, как Иисус похож на Своего Отца. Другие, которые чуть больше походили на Бога и потому знали Его немного лучше, поверили, что Иисус — Божий Сын, но были недовольны тем, что Он не явил Себя во всей Своей славе и царственном блеске. А ведь Он пришёл не для того, чтобы воцаряться над ними, но для того, чтобы они узнали Отца, доверились Ему и слушались Его, потому что Отец был для Него всем.
Когда кто–то из людей умирал, его близкие так сильно сокрушались по нему, что забывали и думать о Боге и почти не обращались к Нему за утешением.
Они, конечно, приговаривали, что однажды умерший воскреснет, но тот день казался им таким далеким, а мёртвый друг — таким недосягаемым, что надежда на грядущее приносила им мало радости. Тогда Иисус решил помочь им увидеть и почувствовать, что мёртвые всё время остаются живыми и не уходят далеко, потому что все мы пребываем с Богом, Которым и живём. Друзья не потеряли умершего, хотя больше и не видят его рядом, ведь Иисус, как и раньше, в любое время может призвать его к Себе. Он так же надёжно спрятан в Божьих руках, и Отец так же заботливо присматривает за ним, как и во время земной жизни. Да, конечно, очень грустно и страшно класть родное тело в яму и оставлять его на милость тления, но ведь это не значит, что мёртвый навсегда исчез из жизни. Напротив, он как раз вошёл в новую жизнь! И чтобы научить людей всему этому, Иисус не стал ничего говорить, а только ненадолго призвал одного–двух человек из могилы, вернув их на землю. Да, потом Лазарю пришлось снова умереть. Но скажи, можешь ли ты представить себе, что, хороня его во второй раз, сёстры любили его меньше или убивались по нему так же сильно, как и в первый раз?
— Нет. Это было бы просто глупо!
— Если ты хорошенько об этом подумаешь, то увидишь, что человек не может одновременно верить во всё это и плакать по мёртвым так, как сёстры плакали по Лазарю после его первой смерти. Ведь там, откуда Иисус призвал Лазаря, тоже были его друзья, ожидавшие его прихода. А теперь, Дейви, я спрошу тебя вот о чём: как ты думаешь, не напрасно ли Иисус сделал для нас всё это? Понятно, что терять любимых людей — одно из самых великих несчастий земной жизни. Но не зря ли Иисус всё это сделал? Зачем ему было показывать нам, что мёртвые остаются живыми в Боге и Он может в любое время вызвать их из могилы?
— Как зачем? Чтобы показать всем, что отчаиваться не нужно, что всё хорошо!
— Значит, с Его стороны это было самым что ни на есть естественным поступком, и потому для нас с тобой будет совершенно естественно думать, что Он действительно это сделал. Это совершенно естественно, что Бог захотел открыть Себя Своим детям. Ничуть не менее естественно, что Он решил успокоить их и показать, что продолжает заботиться о тех, кого они сами потеряли из виду. Мне всё это кажется весьма разумным, и я вполне могу в это поверить. Конечно, тут в игру должен вступить целый мир невидимых сил и вещей, о которых мы ничего не знаем, но ведь это лишь подтверждает естественность воскресения, а не опровергает его. А если кто–то верит лишь в то, что способен увидеть, — что ж, пусть остаётся несчастным, и да пребудет с ним милость Господня!
Будь мир сотворён так, что человеку было бы легко верить в его Творца, в нём вовсе не стоило бы жить; а Бог, сотворивший его таким и так открывший Себя таким людям, вряд ли был бы достоин чьей–либо веры. Только Бог знает, какой жизни для нас достаточно, какая жизнь достойна и нас, и Его Самого; и мы можем быть уверены: Он трудится для того, чтобы даровать нам именно такую жизнь. Он хочет, чтобы она была такой полной, величественной и прекрасной, какой может сделать её лишь Его безудержная щедрость, не пожалевшая для нас ничего, даже собственного Сына. Ах, если бы мы только позволили Ему делать с нами всё, что Он захочет! Но когда мы отказываемся верить Ему, не желаем трудиться рядом с Ним, всё время противимся Его попыткам оживить нас, нас ждёт только несчастье, и тут уже ничем не поможешь. Что же до смерти, то мы почти ничего о ней не знаем. «Неужели? — возразит неверующий. — Неужели мы ничего не знаем о беспросветной мгле, о пустоте, о горьких слезах, об опустившемся и отчаявшемся сердце?» Да, конечно; но ведь всё это происходит внутри нас, и смерть тут не при чём! О смерти вы действительно ничего не знаете. Сам Бог сказал нам только то, что мёртвые и сейчас живы в Нём, а однажды снова оживут и для нас. И вообще, мне кажется, что, всякий, кто входит в мир, лежащий за вратами смерти, чувствует, что впервые обрёл себе настоящий дом, и там ему намного уютнее и вольготнее, чем нам с вами здесь, на родной и привычной земле.
— Мне не нравится смерть, — помолчав, заявил Дейви.
— А мне и не хочется, чтобы она тебе нравилась. Ведь то, что ты считаешь смертью, на самом деле не сама смерть, а только твоё о ней представление. Тебе вообще не надо об этом думать. Самый лучший способ подготовиться к смерти — это жить по–настоящему, а значит, делать то, что тебе приготовлено.
— Но я вовсе не хочу к ней готовиться! И умирать не хочу! А если к смерти ещё и готовиться, это всё равно что заживо умереть!
— Ну, умереть–то всё равно придётся, готов ты к этому или нет. Тут, братец, ничего не поделаешь. Но мне кажется, что смерть чем–то похожа на нынешний мир, если единственный способ встретить её достойно — это делать то, что предназначил нам Господь.
— А вы боитесь смерти, мистер Грант?
— Нет, не боюсь. Почему я должен бояться самого лучшего, что может случиться со мной в тот час, когда Бог назначит мне умереть? Я уверен, что когда она придёт, ты тоже не будешь её бояться. Она не такая страшная, как кажется.
— Но если она не страшная, то почему же тогда кажется страшной?
— Вот это очень хороший вопрос. Представь себе, что на тебя движется тяжёлый грубый плащ, чёрный, как ночь. Но в какую–то минуту за складками плаща ты успеваешь заметить, что в него закутан человек с самым добрым и прекрасным лицом на свете; на руках он несёт ребёнка, и тот счастливо улыбается, глядя в глаза несущему его отцу. Представил? Ну а теперь скажи: испугался бы ты чёрного плаща или нет?
— Конечно, нет!
— Вот ты сам себе и ответил! Смерть кажется нам страшной, потому что мы не заглядываем в её суть. Если видеть только плащ и думать, что движется он сам по себе, непременно испугаешься! Но если ты увидел лицо за складками плаща, пугаться просто глупо. Пока не пришёл Иисус, смерть казалась людям великим несчастьем, но после того, как Он воскрес, верующие в Него начали называть умерших почившими, заснувшими. И наверное, история с Лазарем сильно им в этом помогла — хотя, конечно, после воскресения Самого Господа наверняка отошла на второй план.
Придя домой, Дейви побежал навестить Арктуру и сколько мог пересказал ей весь этот разговор.
— Ах, Арки! — воскликнул он. — Послушать мистера Гранта, так сразу подумаешь, что смерть вообще не имеет над нами власти!
Арктура улыбнулась, но улыбка эта просияла сквозь облако непролитых слёз. Какой бы чудесной ни была смерть, ей всё же хотелось хоть немножко порадоваться этому миру перед тем, как уйти из него дальше. Как будто Бог отказывает нам хоть в каком–нибудь благе! Когда–то она была бы даже рада умереть поскорее, но не сейчас: последнее время мир стал казаться ей удивительно прекрасным.
Глава 61
Письмо из прошлого
В понедельник вечером Донал снова спустился в заброшенную часовню. Утром Арктура приходила в классную комнату, но была так слаба, что почти не могла ни читать, ни решать задачи, и Донал не стал говорить ей, куда собирается.
Даже в прошлый раз его донимали не столько сами страхи, сколько призраки страхов, а сегодня они вообще почти не решались к нему подойти. С новым напильником дела пошли куда лучше, и вскоре Донал перепилил верхнюю часть скобки, а потом, продев в неё чугунную кочергу, попытался отогнуть её; нижняя часть скобки переломилась, и язычок замка оказался свободным. Донял отбросил кочергу и что есть силы потянул за ручку. Немилосердно скрипя заржавленными петлями, дверь медленно открылась. За ней не было ничего, кроме дощатой деревянной стенки. Донал толкнул её плечом, она подалась, и перед ним оказалась ещё одна дверь, плотно пригнанная, но без всяких замков. Распахнув её, Донал увидел маленькую кладовку, на задней стене которой виднелась новая дверь. Донал попытался открыть её силой, но она стояла крепко. Однако замок в ней был самый обыкновенный, и Донал, немного с ним повозившись, наконец с победным видом открыл и его. За дверью оказалась крошечная, почти квадратная комнатка, в которой не было ничего, кроме старомодного секретера и стоявшей перед ним скамеечки вроде тех, какие подставляют к роялю.
«Должно быть, когда–то это была ризница для священника, — подумал Донал. — Но, по–моему, сюда входили уже после того, как вход в часовню закрыли. Этот секретер ничуть не стариннее того, что я видел на главной ферме у тётушки Джин, а она говорила, что его делали на заказ для её бабушки».
Но как же он сюда попал? Других дверей тут не было, только небольшое окошечко, которое Донал едва различил, таким оно было грязным и тусклым.
Через внешнюю дубовую дверь секретер, пожалуй, ещё можно было бы протолкнуть внутрь, но вряд ли он протиснулся бы в те узкие коридоры, по которым Донал только что прошёл. Значит ещё не так давно сюда можно было войти каким–то иным путём.
Он посмотрел на секретер, и внутри у него поднялось странное чувство.
Крышка была опущена, и на ней лежали листы бумаги, потемневшие от времени и скопившейся на них пыли. Тут же лежало перо и стояла самая обыкновенная чернильница, содержимое которой давным–давно превратилось в лёгкие чёрные хлопья. Донал взял один из листков, на котором расплылось огромное пятно. Должно быть, кто–то опрокинул на него чернильницу. Только вот чернила ли это? Нет, для чернил пятно слишком уж густо лежало на странице.
Содрогнувшись от ужасной мысли, Донал послюнявил палец и легонько потёр край пятна. На пальце остался отпечаток подозрительного коричневого цвета.
Да здесь что–то написано! Интересно, что? Он поднёс свечу к выцветшим строкам. Прочитать их оказалось нетрудно. Донал уселся на скамеечку и прочёл вот что:
Мой милый муж, ибо я всё равно считаю тебя… перед Богом… почему мужчины так жестоки? Что… заслуживаю этих мучений… в мыслях я… мне трудно думать о другом… Малышка моя умерла, и мне теперь так одиноко, так одиноко! Я не могу не думать о том, что люби ты меня так, как прежде, я и сейчас прижимала бы её к своей груди, а у тебя осталась бы дочь, в утешение, когда меня не станет. Вряд ли я смогу долго переносить такое…
Ну вот, у меня из руки снова потекла кровь! Но не думай, что я жалуюсь. Ведь я знаю, что это произошло случайно, что ты вовсе не хотел причинять мне боли, хоть и не желал в этом признаться. И потом, это сущие пустяки. Ты можешь вытянуть хоть всю кровь из моего тела, мне всё равно; только не рви мне сердце! Я выпачкала кровью весь листок, и ты, должно быть, подумаешь, что я сделала это нарочно, чтобы показать тебе, как мне плохо… Но я не могу переписывать всё это заново, слишком мало у меня сил, и рука болит, так что придётся тебе увидеть всё так, как есть. Я боюсь даже думать о том, где сейчас наша малышка. Может быть, мне уже не суждено её увидеть — ведь я любила тебя так сильно, что уступила и согласилась оставить всё так, как ты хотел. Но даже если Бог и прогонит меня от Себя из–за того, что тебя я любила больше, чем Его, то нам всё равно не быть вместе. Бог знает — если в аду я смогу хоть иногда видеть тебя, он никогда не сможет стать для меня настоящим наказанием за грехи…
На этом письмо обрывалось — должно быть, из–за того, что истекающая кровью рука несчастной совсем ослабла. Его никто не сложил, и оно лежало так, как было оставлено. Даты на нём не было. Донал поднёс его к свету и увидел, что написано оно на гербовой бумаге. Рядом с ним на крышке секретера лежал ещё один листок, на котором сверху было написано только число — той же самой рукой, словно несчастная собиралась начать письмо заново из–за того, что предыдущее оказалось испорченным.
«Странно! — подумал Донал про себя. — старое, увядшее горе кажется почти таким же печальным и жалостным, как старая, выцветшая радость. Но почему я решил, что горе и радость увядают, когда человек уходит в иной мир? Люди, считающие смерть великим злом, почему–то полагают, что она, по крайней мере, исцеляет все скорби. Только так ли это? Ведь никто не может сказать, сколько длится горе. Наверное, до того самого часа, когда его исцелит истинная жизнь! Труслив тот, кто мечтает исцелиться от скорби стремительным течением времени и ожидает, что заскорузлый от старости мозг просто позабудет былые печали. Только Бог может исцелить нас, Бог мёртвых и живых. И мёртвые должны либо отыскать Его, либо затосковать навеки!»
Донал ничуть не сомневался, что найденное им письмо было написано матерью детей нынешнего лорда Морвена. Что теперь делать? Он–то думал, что столкнётся лишь с давно минувшим прошлым, и тут леди Арктура дала ему полную свободу, а обнаружил… Впрочем, на самом деле он нашёл нечто такое, о чём она имеет полное право знать! Но вот сказать ли ей об этом сразу или подождать, Донал пока не знал. Он взял свечу и с чувством беспомощного отчаяния пошёл к себе. Однако добравшись до своей двери, он, повинуясь внезапному порыву, стал подниматься дальше и вскоре выбрался на сторожевую площадку. Ночь была морозная, и в небе ярко сверкали звёзды.
Донал запрокинул голову и заговорил: — О Спаситель человеков, купол дома Твоего полон света, и глубины Твои сокрыты от нас лишь потому, что в них слишком много света, ибо в Тебе нет никакой тьмы. У Тебя нет жутких подвалов и наглухо заложенных дверей, и свет Твой вселяет ужас в тех, кто возлюбил тьму. Наполни мне сердце Твоим светом. Не позволяй мне алкать и жаждать ничего, кроме Твоей воли. Помоги мне ходить во свете, и пусть из меня изливается не тьма, а только свет!
Он повернулся, чтобы снова спуститься вниз, и услышал слабые переливчатые звуки эоловой арфы.
«А ведь она поёт над самым гнездом нечестия, — подумал он. — И всё–таки однажды вечный свет пронзит мглу своими ослепительными стрелами и вырвет из людских сердец всех бесов, что донимают их на земле! Но если и бесы когда–то были сотворены Богом и лишь потом предали себя дьяволу, разве человеческая душа не может точно так же обратиться в беса? Неужели такие души восторжествуют над Самим Господом, и даже Он не сможет одолеть их, достучаться до них и привести к покаянию? Как они тогда будут жить? Собственными силами? Тогда они тоже боги! Но ведь они не творили самих себя и не способны существовать сами по себе, а значит, просто должны жить силой Божьей! Получается, что и тогда Бог держит их в Своей руке! А если бесов невозможно вернуть в лоно Небес, значит, жизнь Божия, чистая и совершенная, продолжает хранить и оживлять то, что действует злом и ради зла, то есть по существу своему является дурным; ведь всё, что невозможно искупить, должно быть злым по самой своей природе!»
Так Донал рассуждал сам с собой, и мысли эти вместо того, чтобы поколебать его веру, заставляли его ещё больше приникать к Тому, Кто один есть надежда и спасение человеческих сердец и без Кого вся вселенная была бы лишь огромным склепом, где призраки умерших уныло бродят туда–сюда, оплакивая не ускользнувшую от них жизнь, а её скорби и печали. Он стоял на крыше, смотрел на холодное море и вдруг почувствовал, что на него обрушилась пронизывающая, ледяная волна сомнения и неверия. Он знал, что уже через мгновение встретит её со всей силой опытного пловца и превозможет, но сейчас её злая воля опрокинула его и потащила за собой. Он всё стоял и смотрел вдаль, смутно ожидая, пока в нём зашевелится воля. Но тут внезапно к нему пришло осознание того, что он сам и его воля — едины, что ему ничего не нужно ждать, а надо лишь проснуться — то есть, захотеть, решиться, действовать, а значит, быть.
«Ни время, ни безвременье, ни человеческое утешение, ни вечный сон, ни осознание собственной правоты, ни удовлетворённое честолюбие, ни даже сама любовь не принесут нам исцеления, — подумал он, — а только сердце, воля и дыхание Отца. Пока Он есть, в мире не может быть ничего такого, что нельзя было бы искупить, нельзя было бы исправить. И если в сердце одного из Его созданий вдруг поднимется горе, которое невозможно сокрушить никаким иным способом, Он Сам примет это горе, поглотит его в Своём негаснущем пламени творения, понесёт на Себе нашу скорбь. Христос умер и готов будет умереть ещё раз, только бы не оставить ни одной капли горести в царстве Своей любви — а значит, в пределах всего Своего творения. «Блаженны не видевшие и уверовавшие!»
[32]Небо над его головой было полно сияющих миров, каждый из которых был ещё одним жилищем в доме Отца, уже сотворённым или всё ещё творимым.
«Нет, — подумал Донал, — перед нами не конец мира, а лишь самое начало, самый порог творения. Отец так же молод, как в тот день, когда впервые воспели утренние звёзды; Он — Ветхий Днями, Который никогда не состарится!
Он всегда щедро питал даже легкомысленные и неверующие народы и наполнял их Своей радостью. Какое же великолепие и восторг приготовил Он тем душам, что веруют в Него и послушанием постепенно обретают способность принимать всё это из Его руки!»
Глава 62
Новые поиски, новые находки
— Когда вы снова собираетесь спуститься в часовню, мистер Грант? — спросила леди Арктура. Она чувствовала себя лучше и спустилась в классную комнату, чтобы немного позаниматься.
— Я ходил туда вчера и хотел снова спуститься сегодня вечером. Но если вы не возражаете, миледи, я бы предпочёл пойти туда один, — ответил Донал. — Мне кажется, вам лучше там не появляться до того самого времени, когда вы будете готовы отдать приказание всё оттуда убрать, раскрыть окна и двери, впустить туда свет и свежий воздух. Там слишком влажно и душно, а вы ещё не совсем оправились.
— Наверное, это всё из–за того, что я так мало и плохо спала, — сказала Арктура. — Но пусть будет по–вашему.
— Спасибо за доверие, миледи, — улыбнулся Донал. — Думаю, вы об этом не пожалеете.
— Уверена, что не пожалею.
В тот день Донал замешкался и спустился в часовню, когда было уже совсем поздно. Ему хотелось отыскать главный вход и ещё раз попробовать понять, как же она располагается по отношению ко всему замку. Он снова нашёл коридор, проходящий прямо под галереей, и внимательно осмотрел то, что заметил ещё раньше. Должно быть, эти выступы — внешние края ступеней большой лестницы! Значит, одним концом часовня когда–то выходила сюда. Вероятно, когда строили лестницу, дверь в неё заложили. Наверное, с самого начала эта дверь выходила ещё на одну лестницу, которая, должно быть, вела прямо за стены замка, во внешний двор.
Донал ещё раз хорошенько осмотрелся (отчасти по чистой необходимости, потому что почти ничего не видел в тусклом свете) и уже поднялся на верхнюю ступеньку вырубленной в стене лесенки, размышляя о том, что ему нужно поискать на наружной стороне замка, как вдруг откуда–то снизу на него дохнуло ледяным, затхлым воздухом, да так сильно, что свеча потухла.
Донал поёжился, но не из–за холода, хотя в этом странном долетевшем до него дыхании чувствовался запах подземной сырости и давней плесени, а из–за того, что теперь ему, наверное, опять придётся спуститься туда, откуда он только что поднялся. Ведь воздух мог всколыхнуться лишь в том случае, если в часовню каким–то образом проник ветерок извне. Донал снова зажёг свечу и зашагал вниз, бережно прикрывая ладонью крохотное пламя. Ему казалось, что холодное дыхание спускается вместе с ним, страшное и тошнотворное, как будто поднявшееся из некоей замурованной бездны, из глубокого тайника, кроющегося где–то в недрах замка, куда ещё ни разу не проникал свет. Но где бы оно не побывало, как бы жутко ни пахло слежавшейся землёй, когда–то оно залетело сюда из открытого пространства и уже потом прошло через угрюмый мрак, по которому непременно должна пройти и сама жизнь. Быть может, это ветерок, залетевший через отверстие в трубе с эоловой арфой? Нет, в таком случае струны дали бы о себе знать! Придётся поискать, откуда он мог взяться.
Донал прошёл по галерее и спустился в часовню. В ней было тихо, как в гробнице, хотя умершие покинули её. Донал даже немного пожалел об этом; раньше он был тут не один, а теперь здесь совсем пусто и одиноко. Он провёл взглядом по стенам, внимательно приглядываясь, не отыщется ли какое–нибудь отверстие, но ничего не увидел. Тут на него снова пахнуло таким же стылым воздухом, и на этот раз он явно почувствовал, что дыхание прилетело из открытой настежь двери прямо под окнами. Он снова зашёл в коридорчик, идущий по внешней стороне стены и не успел повернуть за угол, как опять почувствовал дуновение; оно поднималось откуда–то снизу. Он остановился, и свеча его тут же погасла. Донал упрямо зажёг её и осторожно, полуощупью начал пробираться вперёд, приглядываясь к стенам и полу. Вскоре он увидел, что во внутренней стене совсем близко к земле виднеется какое–то длинное, узкое отверстие. Должно быть, оно находится где–то ниже пола часовни. Он видел лишь узкую щель, но, быть может, само отверстие куда больше? Может быть, оно прикрыто каменной плитой, проходящей вдоль всей длины этой щели? Надо её приподнять. Жаль, что ему не пришло в голову принести с собой лом! Но зайдя так далеко, Донал не хотел останавливаться на половине. Было уже поздно и все в доме, должно быть, давно улеглись спать. Правда, сколько именно было времени, сказать он не мог, потому что оставил часы у себя в комнате. Наверное, уже полночь, а он, словно крот, роется в недрах старого дома, пробираясь к самым его корням, как злая мысль пробирается в сердце человека. Ну и что же! Лучше всё–таки найти то, что он ищет. Только что он искал, Донал не знал и сам.
Он выбрался наверх, вышел из замка и свернул к домику садовника, где хранились инструменты. Домик был заперт, но рядом с ним на земле валялась старая, ржавая лопата. Что ж, и это подойдёт. В любом случае, попробовать стоит. Как во сне, полном древних развалин, замшелых стен и низких, словно нахохлившихся строений, он опять спустился во внутренности замка. Он вставил в щель острый конец лопаты, и, к его удивлению, плита приподнялась гораздо легче, чем он ожидал. Под ней открылось маленькое окошко с круто уходящим вниз подоконником. Нет, перед тем, как туда залезать, надо посмотреть, глубоко ли дно и получится ли снова оттуда выбраться. Он достал из кармана сложенный лист бумаги, поджёг его и швырнул вниз. Пламя осветило нечто вроде погреба глубиной примерно футов в семь. Донал задул свечу, положил её в карман, пролез в окошко, съехал вниз и легко спрыгнул на пол. Тут он снова зажёг свечу и начал осматриваться.
Прежде всего на полу прямо перед собой он увидел большой плоский камень, похожий на могильную плиту, но на нём не было ни надписей, ни украшений. Потолок неровным сводом уходил вверх, никакого настила на полу не было, только сырая, плотно утоптанная земля. Справа в стене виднелось ещё одно отверстие, расположенное низко–низко и похожее на изогнутую верхушку арки, нижние концы которой уходили глубоко под пол. Если он не ошибся, то, по–видимому, оно находилось как раз под заложенной камнями дверью в проходе, пролегавшем выше. Донал протиснулся в арку и оказался прямо под спиралью парадной лестницы, в крохотной кладовочке, располагавшейся в самом её низу. На полу лежали веник и совок, и Донал увидел маленькую дверцу, через которую горничные обычно просовывали их сюда, закончив утреннюю уборку. Дверца была открыта (открывалась она внутрь). Пробравшись через неё, Донал очутился в просторном зале и увидел, что одно из окон почему–то открыто. Значит, вот откуда к нему прилетел давешний ветерок!
Не желая, чтобы кто–нибудь из домашних случайно увидел, как он бродит по замку, Донал потушил свечу и начал тихонько подниматься по лестнице. Не успел он пройти и нескольких шагов, как ему послышалось, что кто–то спускается ему навстречу. Донал остановился и прислушался. Шаги остановились возле комнаты посредине лестницы и стихли. Осторожно поднявшись и подойдя к двери, Донал снова прислушался: да, граф явно был там! И тут в голову ему пришла одна догадка. Он поспешил в комнату леди Арктуры, оттуда в третий раз за ночь спустился в часовню, но дойдя до дубовой двери, открыл её, прошёл в кладовку и, быстро подойдя к дальней стене, приложился к ней ухом. Из–за стены раздавались знакомые возгласы и пришёптывания. Это граф расхаживал по своей потаённой комнате, повинуясь каким–то призрачным видениям, и еле слышным, жалобным голосом взывал к кому–то, чьё имя Донал так и не расслышал.
«А–а! — подумал Донал. — Тому, кто хоть раз видел, как этот несчастный бродит по собственному дому и расхаживает по этой комнате, совсем не трудно поверить в бродящих по замку призраков! Эх, как легко бы я мог сейчас наказать его за всё! Стоит мне лишь крикнуть или постучать в стену, и он умрёт от ужаса».
Эта мысль лишь промелькнула у него в голове, не успев стать искушением.
Донал знал, что не имеет на то никакого права. Возмездие принадлежит Господу, ибо Он один способен праведно воздавать каждому по делам его. Я не верю, что в вышних сферах существует просто наказание; по–моему, оно придумано не Богом, а людьми. Всепоглощающий огонь много ужаснее любого наказания, изобретённого непослушным и жестоким воображением. Он и есть самое настоящее возмездие: не просто наказание, но сила Божья, действующая в Его созданиях. Любовь — есть сущность Бога; Его творящая энергия — тоже любовь; Его сила и сущность едины. Божьи наказания изгоняют из нас грех, восстанавливая то, что сотворила любовь, а грех поломал и уничтожил.
Донал слышал, как длинные руки и худые ладони графа слепо шарят по стене. Хорошо, что однажды ему довелось увидеть это своими глазами, иначе он никогда бы не смог истолковать это странное шуршание. Граф что–то бормотал, но так тихо, что разобрать его слова было невозможно. Говори он громче, Донал, наверное, стал бы подслушивать без малейшего угрызения совести, потому что уже успел убедиться, что лорд Морвен — человек нечестивый и опасный. Право на тайну имеет лишь праведность, но ведь ей нечего скрывать. Зло же, лишившись этого права, изо всех сил стремится утаиться и бушует от ярости, когда его секреты оказываются раскрытыми, потому что, когда его тайные дела всё–таки выходят на свет, даже во зле оказывается довольно праведности, чтобы устыдиться.
Донал больше не мог оставаться внизу и прислушиваться к стонам и бормотанию графа. С каждой минутой на сердце у него становилось всё тяжелее. Он быстро развернулся и уже собрался выйти, но совершенно забыл про скамеечку, и не заметив её, споткнулся и с громким стуком опрокинул её на пол. Из–за стены раздался душераздирающий вопль, и Донал понял, в какой ужас поверг несчастного своей неловкостью. За воплем последовала тишина, а затем слабый стон.
Выбравшись наверх, Донал поспешил отыскать Симмонса и попросил того поскорее пройти к хозяину. Больше об этом происшествии он ничего не слышал.
Глава 63
Расспросы и догадки
Донал не хотел зря расстраивать и волновать леди Арктуру и потому, прежде чем рассказывать ей о своих новых находках, решил сначала хорошенько порасспросить миссис Брукс. Убедившись, что Арктура вместе с Дейви сидит в библиотеке и читает (в последнее время они всё чаще стали бывать вместе), Донал поднялся к экономке.
— Не приходилось ли вам слышать чего–нибудь о маленькой комнатке посредине лестницы? — спросил он.
— Сразу не скажу, — задумчиво ответила миссис Брукс. — Но погодите–ка маленько: вроде тётушка что–то говорила. Только вот что?.. Погодите, погодите, сейчас вспомню… Так вот на языке и вертится… Вроде бы граф где–то что–то собирался заложить камнями, а потом где–то что–то прорубить, да так и не собрался. Нет, так сразу не скажу… Но не сомневайтесь, сэр, если я что и слышала, то вспомню обязательно. Погодите минутку, не торопите меня; авось и припомнится!
Донал терпеливо ждал, не говоря ни слова. Миссис Брукс напряжённо думала и через какое–то время сказала:
— Вот вам, мистер Грант, всё, что я помню: после смерти жены он что–то построил неподалёку от той самой комнаты. А вот что?.. Вроде бы для того, чтобы места в ней побольше было. Правда, как может быть больше места, если построить что–то ещё, я не знаю. Но, по–моему, всё было именно так.
— А вы не сходите со мной туда? — попросил Донал. — Может, ещё что вспомните.
— Конечно, сэр. Зайдите за мной где–то в половине одиннадцатого, и сходим.
Когда в доме всё стихло, они вместе отправились в загадочную комнату, но миссис Брукс никак не могла вспомнить ничего нового. Донал стоял на месте и бесцельно оглядывался по сторонам.
— А это что такое? — вдруг сказал он, указывая на стену, за которой, как он знал, стоял старинный секретер. На ней мелом были намечены очертания двух арок. Положительно, свет всё–таки начал пробиваться сквозь тьму, и хаос постепенно превращался в некое подобие порядка. Одна арка была намечена прямо напротив той самой пустой комнаты, где Донал отыскал окровавленное письмо, другая — напротив графского чуланчика, как называли его все домашние, думая, что в нём лорд Морвен ищет уединения для размышлений и молитвы. Казалось, эти арки были задуманы для того, чтобы соединить две маленькие комнатки с комнатой побольше. Но зачем тогда было строить новую стену? Донал не сомневался, что стену действительно построили, и даже догадывался где именно. Но зачем?
— Что это такое? — повторил он.
— Где? — отозвалась миссис Брукс.
— Эти две арки.
Экономка сосредоточенно посмотрела на них, нахмурив лоб и как будто что–то припоминая.
— Сдаётся мне, — медленно проговорила она, — что тётушка как раз об этом–то мне и рассказывала. Видно, тут он и собирался сломать стену, чтобы комната была побольше. Но всё равно, был разговор и о том, чтобы ещё что–то там построить.
— Знаете что, — сказал Донал, — давайте–ка я измерю расстояние от двери до внешней стороны вот этой, первой арки… Так, теперь пойдёмте в чуланчик. Смотрите! Если взять то же самое расстояние, мы упрёмся прямо в стенку. Получается, что если прорубить вторую арку, то она откроет нам проход именно за эту стену!
— Значит, это и есть та самая стена, которую он выстроил?
— Я в этом не сомневаюсь. Только вот зачем было её строить, если он всё равно собирался прорубить арку в соседней стенке? Надо хорошенько это обдумать… Значит, говорите, это было после смерти его жены?
— Да, по–моему, да.
— И зачем ему тогда было расширять комнату?
— Ну, сэр, не таким уж он был примерным мужем. С самого начала не для неё старался, а для себя… А вот к чему ему понадобилось делать свою комнату меньше?
— Может быть, он хотел что–то скрыть, спрятать за стеной? — предложил Донал.
— Мне кажется, я кое–что припоминаю… Надо же!.. Но тогда зачем ему все эти арки?
— Но ведь он так их и не прорубил! — многозначительно произнёс Донал. — По–моему всё было так: ему нужно было выстроить стену, чтобы кое–что скрыть, навсегда убрать из виду. Но чтобы не вызвать ничьих подозрений, он объявил, что желает расширить комнату. Поэтому поперёк комнаты он выстроил стену — якобы для того, чтобы не рухнули перегородки, когда он сломает стену напротив, или, может, из соображения, что с двумя симметричными арками комната будет выглядеть гораздо лучше. А когда стена была готова, арки он сразу прорубать не стал, оттягивая всё это то под одним предлогом, то под другим, пока все об этом не позабыли. Видите, даже вы уже почти ничего не помните! Только знаете, я был за этой самой стенкой и слышал, как граф стонет и бормочет, прижавшись к ней с другой стороны.
— Боже праведный! — воскликнула честная женщина. — Меня так просто не испугаешь, но от таких дел и правда жутковато становится.
— Не хотите ли вы сходить со мной туда?
— Давайте не сегодня, сэр. Пойдёмте лучше ко мне, я вам сварю чашечку кофе и кое–что расскажу. Теперь–то я точно вспомнила, почему тётушка мне рассказывала о том, как граф строил эту стену… Знаете, мистер Грант, ведь на самом деле всё было точно так, как вы угадали!
Но войдя в комнату миссис Брукс, они с удивлением обнаружили, что в кресле у огня сидит леди Арктура — Это вы, миледи? — воскликнула экономка. — А я думала, вы спите!
— Я и спала, — ответила Арктура, — но когда проснулась и увидела, что вас ещё нет, решила спуститься сюда. Я так и знала, что вы где–нибудь вместе с мистером Грантом. Нашли что–то ещё?
Миссис Брукс вопросительно взглянула на Донала, но тот решил оставить на её усмотрение, говорить Арктуре об их последних изысканиях или пока нет.
— Мы ходили по дому, миледи, но вниз не спускались, — сказала экономка. — Думаю, нам с вами лучше предоставить это мистеру Гранту.
— Когда вы будете готовы нанять рабочих, чтобы возродить старую часовню к жизни, я буду только рад снова спуститься туда с вами, — сказал Донал. — А пока о ней лучше даже не говорить.
— Как вам угодно, мистер Грант, — ответила леди Арктура. — Давайте не будем больше об этом упоминать, пока я не приму окончательное решение. Видите ли, всё не так просто, как может показаться. Мне не хочется расстраивать дядю. Особенно сейчас, когда ему хуже, чем обычно… А теперь, миссис Брукс, не пора ли нам всем на покой?
Глава 64
Розовая гостиная
На протяжении всех этих страшных и трудных дней в присутствии молодого учителя Арктура всё сильнее ощущала помощь, утешение и защиту. Её ничуть не беспокоило, что он сын бедных и незнатных родителей — ведь это так неважно! — и в прошлом был обыкновенным пастухом и наёмным работником на ферме. Напротив, она всегда думала о его прежней жизни с любопытством и восхищением, пытаясь почувствовать всю прелесть его незабываемого детства и юности. Она никогда не смогла бы уловить их смысл, если бы они не переплетались так тесно с самой Природой — природой божественной, человеческой, животной, вселенской. Донал поделился с ней историей своей души, и благодаря этому Арктура прониклась настоящим благоговением ко всему, что наложило на его характер самые лучшие отпечатки: к его дому и молитвам, к его матери и отцу, к овцам и горам, к ветру и небесным высям.
Он стал для неё надёжной опорой, прибежищем, городом крепким, тенью от высокой скалы в земле жаждущей
[33]. Она доверяла ему — ещё и потому, что он никогда не просил у неё доверия, не пытался выставить напоказ свою надёжность, а вместо этого всегда указывал ей на Жизнь, на совершенный Источник их собственного несовершенного пока существа, учил её алкать и жаждать Божьей праведности, уверенно полагаясь на то, что наступит день, и жажда эта непременно утолится. Когда–то она доверилась мисс Кармайкл, правда, не всем своим существом, а лишь рассудком, но в результате и рассудок, и подруга завели её совсем не туда. Донал же учил Арктуру, что единственный проводник к истинной, святой свободе — это послушание, послушание не человеку, но Богу, и тем самым помог ей сокрушить узы тех традиций и преданий, которые в виде авторитетных высказываний той или иной церкви накладывают тяжкие и горькие бремена на души людей. Казалось, для Донала не существует никакого иного поприща в жизни кроме самого Христа, что бы там ни говорили все церкви в мире. Где бы он ни появлялся, ему неизменно предшествовало ощущение мира, оповещавшее о его приходе незримым сиянием покоя и напоминавшее Арктуре о тёплых летних сумерках после захода солнца. Она не спрашивала себя, как она сама относится к Доналу, и у неё ни разу не возникло подозрения, что она потихоньку в него влюбляется. Если она и была, как говорится, в опасности, то сама эта опасность была лучше, чем любое безопасное прозябание.
Утром она не вышла к завтраку. Оказалось, миссис Брукс уговорила её снова денёк–другой полежать в постели. Арктура повторяла, что на самом деле у неё ничего не болит, но почему–то чувствовала себя такой усталой, что была не в силах даже оторвать голову от подушки. Она хорошо спала ночью и ни о чём не тревожилась. Она послала Доналу записку с просьбой отпустить к ней Дейви, чтобы тот ей почитал, и дать ему книжку, полезную для них обоих.
Дейви с радостью побежал к ней, и Донал увидел его только на следующее утро, когда он появился в классной комнате.
— Ой, мистер Грант, — воскликнул мальчик, — знаете, какая Арки хорошенькая, когда лежит в постели? Такая бледная и такая милая! И говорит так тихо и ласково. Знаете, как она была благодарна, что я пришёл ей почитать? Я ещё никогда не видел её такой. Как будто она только что помолилась, и Бог обещал, что непременно даст ей всё, о чём она просила.
Донал немного встревожился, но надежда вскоре превозмогла всякие сомнения. Должно быть, она действительно начала обретать тот покой, что приходит лишь тогда, когда человек осознаёт рядом с собой Божье присутствие. Но откуда эта бледность? Неужели она умрёт? Сердце его пронзила острая боль. Без неё ему будет тяжело оставаться в замке даже ради Дейви!
Донал, как и Арктура, даже не помышлял о том, чтобы влюбляться. Он уже любил однажды, и душа его всё ещё не успокоилась, хотя в ней жила уже не сама боль отвергнутой любви, а лишь воспоминание о былом страдании. Он был вполне удовлетворён тем, что определил для него Всевышний Отец человеков: любить он больше никогда не будет! Но он не хотел скрывать от себя, что дружба с леди Арктурой и та помощь, которую он протягивал ей в ответ на её просьбу, привнесла в его жизнь новую и свежую струю. Уже давно, когда в его сердце впервые шелохнулась сила и он начал слагать свои песни в полях и на горных пастбищах, Донал почувствовал, что самое достойное в мире дело — это освещать истинным светом затенённые жизни отчаявшихся братьев и сестёр. Ведь именно для этого пришёл на землю Сам Господь! Даже тоска и печаль не вытеснили этого из его памяти — ну, разве что на неделю или вроде того. Боль ещё мучительно терзала его, когда он вдруг как бы проснулся, вспомнил о том, ради чего живёт, и почувствовал раскаяние, самоосуждение, почти презрение к самому себе. Нет, он должен радоваться, что сумел помочь этой милой девушке, чья жизнь, казалось, была окутана в непроницаемую тайну и замешательство, которые всё время подбирались к ней ближе и ближе; радоваться не только до самой своей смерти, но и всю грядущую за смертью жизнь! Это великое и благородное дело доверил ему Отец, и оно пребудет в вечности, потому что Донал помог открыть дверь человеческого сердца, чтобы туда вошёл Господь. Изнутри Арктура слышала Его стук и пыталась открыть, но так и не смогла. Трудиться рядом с Богом, помогая ближнему, — вот самое высшее призвание на свете, и единственное условие состоит в том, чтобы в доме нашем всегда присутствовал Сам Господь.
К концу недели Арктуре стало лучше, и она уже могла видеться с Доналом. Она попросила миссис Брукс поставить свою кровать к ней в спальню и превратила свой будуар в маленькую гостиную. Здесь было светло и уютно, и Донал подумал, что выбрал бы для леди Арктуры именно такую комнату. Её нынешняя спальня, куда миссис Брукс уговорила её перебраться, тоже была одной из самых больших комнат в замке, которую раньше называли Розовой гостиной. Конечно, она тоже выглядела старомодно, но была светлой и приветливой несмотря на величавость и строгость очертаний, роскошные занавеси и тёмные старинные полотна; в ней не чувствовалось простого домашнего уюта, но зато большую часть дня в окна струился яркий солнечный свет. Донал сердечно одобрил такой выбор. Оказалось, Арктура не хотела перебираться сюда раньше, потому что боялась, что радостное, приветливое окружение притупит её внутреннюю тоску и она забудет о своём истинном положении, и перестанет стремиться к истинному покою.
— Но Бог всё равно бы об этом не забыл! — возразил Донал. — Это Он насыщает праведностью тех, кто жаждет и алчет её. Отказываться от любой соломинки, которая могла бы помочь нам узнать Его ближе, — это тоже гордыня; а ведь мир, залитый солнечным светом, громче всего другого говорит об Отце светов. Если, глядя на него, мы становимся счастливее, это только помогает нам понять Бога. И потом, когда нужно, Он легко может послать облако, чтобы слегка приглушить солнечные лучи. Мы не должны сами творить себе свой мир, избирать себе наказание или придумывать себе дело. Нужно просто повиноваться Его голосу в своём сердце и с любовью принимать всё, что Он посылает.
На следующий день Арктура рассказала ему, что спокойно проспала всю ночь и видела чудеснейшие сны. Она видела, как с небольшого холма, поросшего травой, к ней навстречу сбежала маленькая девочка, назвала её мамой и сказала, как она рада, что Арктура взяла её с холодного камня и сделала её бабочкой. С этими словами девочка расправила огромные крылья, переливающиеся великолепными красками, взмыла прямо к белоснежному облаку и уселась на нём, весело смеясь.
Каждый день после занятий Дейви отправлялся к Арктуре, чтобы немного ей почитать, и у Донала появилась новая обязанность: отыскивать такие книги, которые подошли бы им обоим. Он был не слишком хорошо знаком с тем, что обычно называется лёгким чтением, и ему пришлось изрядно потрудиться, чтобы отыскать среди несложных романов самые лучшие и полезные.
Глава 65
Стена
Однажды около полудня, когда Донал занимался с Дейви в классной комнате, он вдруг осознал, что на протяжении уже довольно продолжительного времени до него доносятся звуки тяжёлых ударов, по–видимому, откуда–то издалека.
Он встряхнулся, прислушался и понял, что стучат где–то в замке, и удары кажутся приглушёнными не из–за большого расстояния, а из–за толщины массивных стен. Какое–то время он молча сидел, прислушиваясь к непонятному грохоту и чувствуя, как в груди поднимается неясный страх, с каждой секундой обретающий всё более и более определённую форму.
— Дейви, — наконец сказал он, — сбегай–ка посмотри, что там такое.
Мальчик сорвался с места и вскоре прибежал обратно, сияя от радостного возбуждения.
— Ой, мистер Грант, вы просто не поверите! — воскликнул он. — По–моему, папа решил–таки отыскать потерянную комнату! Там уже ломают стену!
— Где? — спросил Донал, невольно приподнимаясь с места.
— В маленьком чуланчике — ну знаете, позади той комнаты, которая на середине большой лестницы.
Донал промолчал. Кто знает, что за этим последует!
— Если хочешь, Дейви, ты можешь пойти и посмотреть, как они работают, — сказал он. — На сегодня уроки закончены. А твой папа тоже там?
— Нет, сэр. То есть я его не видел. Симмонс сказал, что папа послал за рабочими сегодня утром и попросил их убрать стену. Значит, мне можно пойти посмотреть? Ой, спасибо, мистер Грант, я ещё никогда такого не видел! Интересно, что там за стеной? Может, конечно, там и нет ничего нового, но вдруг есть?
Дейви умчался, а Донал поспешно побежал в тот угол, куда спрятал инструменты, а оттуда в прежнюю спальню леди Арктуры и вниз, к дубовой двери. Он помнил, что на двери есть ещё одна железная скоба, чуть пониже. Если оторвать её и прикрепить туда, где раньше было кольцо замка, то дверь снова можно будет запереть. Если граф знает, как попасть внутрь (а, по–видимому, так оно и есть), он не должен узнать, что это известно кому–то другому — по крайней мере, пока!
Донал спускался вниз под оглушительные удары каменщиков, которые, казалось, раздавались прямо у него в ушах. Добравшись до нужной двери, он осторожно заглянул внутрь. В маленькой комнатке не было ни единого проблеска света: значит, рабочие ещё не успели пробить стену. Донал быстро пододвинул скамеечку к секретеру и снова положил на его крышку старые листы бумаги, чтобы всё выглядело точно так же, как раньше. Гулкие удары раздавались совсем рядом, сотрясая всё вокруг подобно мощному тарану, бьющему по воротам осаждённого города, в котором он был единственным защитником. Донал вышел из кладовки назад и прикрыл за собой дверь.
Оглянувшись назад в последний раз, он увидел, что внутрь комнаты упал первый камень и вместе с ним через стену проник первый слабый луч света. Надо торопиться, теперь дело пойдёт гораздо быстрее. Ничего, пока они разбирают стену, он успеет всё закончить.
С помощью крепкого железного прута Донал выдернул из двери вторую скобку и прибил её на место первой, стараясь примерять свои удары к гулким ударам молотов по камню. Затем он быстренько спустился в часовню, собрал все остатки праха, которые нашёл за алтарём, и положил их на гладкий мрамор, постарался снова придать очертания человеческой фигуры почерневшим простыням на кровати, поставил на место каменную плиту на полу в проходе, с некоторым трудом закрыл дверь часовни, покосившуюся из–за сорванной петли, и поднялся наверх.
К тому времени удары смолкли. Проходя мимо дубовой двери, Донал приложился к ней ухом и замер: внутри кто–то был! Он услышал, как хлопнула крышка секретера и в замке повернулся ключ. Вряд ли стену успели разобрать до конца. Должно быть, граф прошёл внутрь, как только рабочие пробили в ней достаточно большое отверстие. Донал поспешил подняться в спальню Арктуры.
С облегчением выбравшись из жуткой темноты, он поставил на место плоский камень, как следует закрепив его распоркой, плотно прикрыл дверные створки, задвинул нишу шкафом, как было раньше, и, подойдя к окну, решительно задёрнул занавеси. Если граф, поднимаясь по внутренней лестнице, увидит, что камень стоит на своём месте и ни в одну из щелей по его краям не будет пробиваться свет, может, он и не заметит, что его кто–то трогал? Покончив со всем этим, Донал отыскал Арктуру.
— Мне нужно обо многом вам рассказать, — сказал он, — но не сейчас. Мне не хотелось бы, чтобы граф видел нас вдвоём.
— Почему? Что в этом такого? — полюбопытствовала Арктура.
— Мне кажется, он что–то подозревает. Сегодня утром он приказал разобрать стену. Прошу вас, не показывайте ему, что вам что–то известно. Дейви считает, что граф хочет отыскать пропавшую комнату, но я думаю, что все эти годы он прекрасно знал, где она находится. Но вы вполне можете спросить его, что он задумал: вы же слышали весь этот грохот!
— Надеюсь, он не начнёт придумывать ничего несусветного. А иначе я не выдержу и выложу ему всё, что мы с вами успели обнаружить.
После обеда Дейви прибежал к Доналу и тут же принялся возбуждённо рассказывать ему о таинственной комнатке, которую его отец обнаружил за разобранной стеной. Но если это и есть та самая знаменитая пропавшая комната, сказал он, то она вовсе не стоила того, чтобы поднимать из–за неё столько шума: всего–навсего большая кладовка, в которой и мебели–то никакой нет, один старый секретер и всё!
В тот же день граф решил навестить свою племянницу. Они не виделись с того самого дня, когда он так грубо ответил на её предложение о том, чтобы попробовать поискать таинственную комнату.
— Что это вы затеяли сегодня утром, дядя? — спросила Арктура. — Такой был страшный грохот и шум! Дейви говорит, вы всё–таки задумали отыскать то, о чём мы с вами говорили.
— Ничего подобного, любовь моя, — ответил лорд Морвен. — Надеюсь только, что каменщики не испортят нам лестницу, когда будут носить вниз камни и извёстку.
— Тогда что же вы задумали?
— Да ничего особенного, милая моя девочка, — ответил граф. — Просто мы с женой, твоей покойной тётушкой, уже давно собирались убрать стенку между моей комнатой посередине лестницы и той кладовкой, что находится прямо за ней, чтобы было побольше места. Как раз для этого я и построил стену поперёк кладовки, чтобы разделить её напополам и сделать два углубления с арками — ну, и ещё затем, чтобы поддерживать потолок, когда той, другой стены не будет. А потом тётя твоя умерла, и мне уже не хотелось ничем этим заниматься. Так и получилось, что половина кладовки оказалась заделанной наглухо, и никто не мог туда войти. Но там остался старый секретер с кое–какими важными бумагами. Тогда я решил его не выносить, потому что он довольно тяжёлый; к тому же, мы всё равно хотели оставить его на прежнем месте. А теперь мне понадобились те бумаги, и нам пришлось снова сломать построенную когда–то стену.
— Какая жалость! — воскликнула Арктура. — Столько лишней работы! Но почему же вы не прорубили арки, как хотели раньше?
— Ты уж прости меня, милая, что не посоветовался вначале с тобой и не спросил, чего желаешь ты. Честно говоря, я просто не думал, что тебе есть дело до всех этих улучшений и задумок. Я ведь и сам потерял к ним весь былой интерес. И потом, я всего лишь сломал то, что построил когда–то сам; всё остальное осталось так, как было.
— Но уж если вы всё равно наняли рабочих, почему бы нам не поискать потерянную комнату? — предложила Арктура.
— Да можно и весь замок по камешку разобрать, только толку от этого не будет! И потом, может быть, и слухи–то пошли как раз из–за того, что я когда–то построил стену, отгородил часть кладовки и туда уже никто не мог войти.
— Ну нет, дядя! Ведь это было сравнительно недавно, а о потерянной комнате рассказывают уже давно.
— Может, да, а может, и нет. Кто знает? Один сказал, другой повторил, глядишь — а история–то уже и с бородой, как будто из глубины веков до нас дошла. Где доказательства того, что о пропавшей комнате рассказывали до того, как я выстроил эту несчастную стену?
— Наверняка кто–то из людей вспомнит, что о ней говорили гораздо раньше.
— Нет ничего коварнее, чем память, на которую давят досужие предрассудки, — наставительно произнёс граф, повернулся на каблуках и вышел.
На следующее утро Арктура пошла посмотреть на то, что получилось. Она открыла дверь маленькой комнатки, принадлежавшей графу. Теперь она была вдвое больше прежнего, и у стены стояло два секретера. Арктура тихонько подошла к одному из них и заглянула в боковой ящичек. Там было пусто. В тот же день она решила, что пока не будет ничего предпринимать для того, чтобы восстановить забытую часовню: это означало бы открытый разрыв с дядей. Вечером она сообщила Доналу о своём решении, и он не мог по совести сказать, что она поступает неправильно. Пока противиться графу не было никакой необходимости, но, возможно, вскоре ей просто придётся это сделать. Донал же рассказал Арктуре о том, как проник в кладовку с другой стороны, и о том, как граф случайно услышал грохот опрокинутой скамейки; должно быть, это и заставило его немедленно разломать построенную когда–то стену.
Однако о найденном письме он не сказал ни единого слова. Придёт время, и она непременно обо всём узнает, но сейчас Донал не хотел, чтобы её отношения с дядей стали ещё более напряжёнными. К тому же, вряд ли такая девушка согласится выйти замуж за такого человека, каким показал себя её кузен. Если вдруг эта опасность и возникнет, тогда он и вмешается; но разве стоит вмешиваться лишь ради того, чтобы помешать Форгу унаследовать пустой титул, не принадлежащий ему по праву? Ветвь, приносящая столь дурные побеги, должно быть, и сама является чужой, инородной, незаконно привитой к истинному стволу семьи. А если нет, то чего стоит тогда и вся семья? В любом случае, Донал знал, что перед тем, как действовать, ему непременно нужно убедиться, что он имеет на это право.
Глава 66
Перемены
Какое–то время всё в замке было тихо. Арктура поздоровела, снова начала заниматься и стала делать немалые успехи. Она готова была трудиться ещё больше и усерднее, но Донал сам сдерживал её. Он не терпел насильственности и не хотел искусственно подстёгивать проклюнувшиеся ростки, даже если они сами изо всех сил стремились как можно скорее вытянуться вверх и принести первые плоды. Он верил, что истинный рост происходит в неспешной святости, ибо Божьи пути требуют Божьих сроков.
«В теории всё это прекрасно, но в наше стремительное время ведь юноше с такими воззрениями легко остаться позади!» — нередко говорили ему потом, когда он был уже совсем взрослым человеком и под его началом были юные, неокрепшие души.
«Что, ж — отвечал в таких случаях Донал, — тогда он останется с Богом».
«Глупости это всё! — возражали ему. — Ничего из этого не выйдет!»
«Из этого не выйдет того, к чему стремитесь вы, — спокойно отвечал Донал. — Но вселенная стремится совсем к иному».
«Я и не претендую на столь высокие устремления. Мне лишь хочется, чтобы мальчики добились подлинного успеха».
«Это и есть одно из устремлений вселенной. А если поступать так, как предлагаете вы, мы не ускорим истинный рост, а лишь замедлим его. Я не собираюсь вступать в заговор против замыслов Творца. Лучше умереть, но остаться верным!»
Конечно же, над ним смеялись, с немалым презрением называя его страстным чудаком–мечтателем. Но насмешники вряд ли могли бы сказать, к чему именно Донал относился с такой страстью. Уж точно не к тому, что в светских кругах называется хорошим образованием, потому что в таком случае он вряд ли стал бы нарочно удерживать своих учеников от быстрого продвижения вперёд. Казалось, он вовсе не стремится к тому, чтобы добиться от них наилучших результатов. На самом деле, то лучшее, к чему стремился Донал, так неизмеримо далеко отстояло от того, что представлялось благом его критикам, что вообще не попадало в поле их зрения. Если между временем и человеческим сознанием и есть какая–то связь, то всякое насильственное подстёгивание возрастания, будь то возрастание духа или возрастание разума, неизменно приведёт лишь к нарушению и замедлению Божьего замысла.
Былые сомнения и печали леди Арктуры постепенно бледнели и пропадали в призрачном небытии, куда неизбежно проваливается вся людская тщета.
Временами — большей частью, когда ей нездоровилось, — они накатывались на неё леденящей, сокрушительной волной: а вдруг Бог всё–таки таков, каким Его представляют известные богословы? Вдруг Он и есть то самовлюблённое и холодное Существо, от которого любящее человеческое сердце просто не может не отвернуться в святой неприязни? Что если во всём виновата она сама? Что если по своей дурной и безбожной природе она не способна принять того Бога, в Которого верят священники и уважаемые люди её народа? Но всякий раз посреди этих страшных сомнений, дикой болью разрывавших ей сердце, её внезапно пронизывала истинная красота мира — та самая, на которую указывал нам Иисус и от которой нас пытается отвратить современный фарисей. Подобно нежному и могучему рассвету эта красота пробивалась сквозь адский туман, и Арктура ощущала силу, сходящую на неё как будто из самого сердца Бога, того Бога, ради веры в Которого она с радостью отдала бы всю свою жизнь, перед Которым она готова была упасть в безмолвном обожании, не помня себя от восхищения — восхищения не Его силой и величием (об этом она почти не думала), а Его добротой и милостью, Его мягкой кротостью, что делала великой её саму. Тогда она действительно смогла бы любить Бога и Его Христа, нимало не заботясь о том, что говорят о Них люди. Ведь Господь никогда не желал, чтобы Его овцы оказывались под ярмом какого–нибудь жестокого тирана, и меньше всего хотел, чтобы таким тираном оказалась Его собственная Церковь, столь далёкая от совершенства. Её дело — учить, а там, где она не способна учить, она не должна и господствовать. Лишь тогда Господь предстанет ей не только истинным, но и реальным, и Церковь узрит в Нём то сердце всего человеческого, к которому она сможет прижаться и отдохнуть. Любое искажение веры происходит от того, что мы оставляем позади всё человеческое — а значит и Бога, Который есть Источник всего человеческого, — и устремляемся к тому, что представляется нам гораздо более священным и святым. Люди, не умеющие видеть красоту Истины, не успокаиваются, пока не находят какую–нибудь ложь, которую могут назвать прекрасной. Но разве сердце человека способно любить что–либо иное, кроме подлинно человеческой реальности? Разве в Иисусе Бог не протягивает нам именно настоящую, совершенную человечность? Это всего лишь вредный богословский вымысел, что в Иисусе соединились две природы, ведь Божье и человеческое — вовсе не две разные вещи.
Неожиданно после многомесячного отсутствия в замке появился лорд Форг, весёлый, возмужавший, в самых тёплых и дружеских отношениях с отцом и, по–видимому, не прочь установить ещё более тёплые и дружеские отношения со своей кузиной. Он уехал из замка печальным и унылым юношей, а вернулся вполне сложившимся светским джентльменом с непринуждённой осанкой, учтивыми манерами и умеренным нравом. Его суждения казались плодами рассудительной наблюдательности, он был внимателен, но не слишком, приветлив и ласков с Дейви, сдержан с Доналом и вежлив со всеми без исключения. Донал едва мог поверить своим глазам и, наверное, сомневался бы больше, если бы знал все внутренние побуждения, породившие столь разительные перемены. Всем своим видом Форг давал понять, что если кто–то и не захочет предать забвению его юношеские заблуждения, то это будет явно не по его вине, и эта вежливая и лёгкая непринуждённость казалась в нём совершенно естественной. Однако Донал чувствовал, что того непосредственного очарования, которое когда–то привлекло его к Форгу, не было и в помине. Оно исчезло без следа. Донал чувствовал, что нравственно Форг скатился ещё ниже. Если раньше он просто не желал признавать правды, то теперь сознательно и намеренно настроился на обман.
Вскоре, с едва заметной, на не ускользнувшей от взгляда Донала настойчивостью и упорством он начал всё более и более явно выказывать расположение к прелестям своей кузины. Казалось, что проснувшийся в Форге мужчина, вдруг заметил то, к чему, будучи юнцом, он оставался безразличным. Он выражал беспокойство по поводу пошатнувшегося здоровья Арктуры, непременно навещал её, когда она не выходила к столу, интересовался книгами, которые она читала, спрашивал, чему обучает её Донал, — короче, вёл себя как подобает хорошему, любящему родственнику, который не против был бы стать для своей кузины кем–то большим, нежели просто двоюродным братом.
В то же самое время граф, к вящему изумлению всех домашних, стал появляться за общим столом, и, по–видимому, из–за этого Донала пригласили впредь обедать и ужинать вместе со всей семьёй, хотя, вернее сказать, это было даже не приглашение, а предписание. Сам он был не слишком этому рад.
В одиночку он не только мог читать за столом, но и управлялся с едой гораздо быстрее, и у него оставалось больше времени на другие, более важные дела. В присутствии Донала Форгу было легче играть избранную роль, и его манеры действительно казались почти безупречными. Он беспрекословно уступал суждениям Арктуры, внимательно выслушивал замечания отца и относился к нему с таким почтением, в котором даже самый заядлый моралист не усмотрел бы ни единого изъяна. Однако время от времени он всё–таки показывал ту сторону своей натуры, которую не хотел обнажать — да и разве кто–нибудь, кроме абсолютно правдивого и искреннего человека, может избежать подобной оплошности? Дело в том, что в его вежливости по отношению к Доналу то и дело мелькала нотка высокомерного снисхождения, и уже одного этого было бы достаточно для того, чтобы вызвать у леди Арктуры отвращение. Но и помимо этого Форг представлялся ей лицемерным и поверхностным. Она чувствовала, что видит не его подлинную сущность, а лишь приближённое отображение того человека, каким он хотел казаться окружающим. Он держался с достоинством, его слова отличались остроумием и точностью, он был добрым, услужливым, великодушным и отзывчивым — короче говоря, каким угодно, только не честным и искренним. В своём внешнем человеке он являл всё, кроме того, для чего тот предназначен: отражения человека внутреннего. Несмотря на все ухищрения его внутренняя сущность всё равно пробивалась наружу. Он был человеком, облекшимся в чужой образ, но даже это обличье являло многое из того, кем он был на самом деле, хотя сам он намеревался показать много всего такого, чего в нём не было. Помимо собственной воли мы раскрываем свою внутреннюю сущность, даже если сами долго этого не замечаем. Нет ничего тайного, что не стало бы явным. Всё на свете предназначено для того, чтобы однажды явиться на поверхности, быть узнанным, прочитанным и понятым. Душа каждого человека подобна тайной книге, но мудрые уже сейчас способны угадать её содержание по тому, что написано на обложке. Глупец прочтёт всё это совсем иначе, ведь даже понимая и рассуждая, он понимает и судит неверно. Он принимает за Бога человека, которого вот–вот сожрут черви, и за тридцать сребреников покупает Того, Кого не смогла удержать могила! В грядущем мире откровения блаженны будут те, кто уже в этом мире не даёт места греху!
За последние месяцы лорду Форгу довелось немного пожить в Эдинбурге, а потом в Англии. Ему было что порассказать о новых местах, новых знакомых, о новых увлечениях и занятиях. В нём появилась снисходительно–добродушная ирония, которую он неустанно развивал и снабжал свежим материалом, подмечая и разбирая странности и, главным образом, слабости других людей.
О чужих пороках и добродетелях он, конечно же, судил по убогим меркам, принятым в обществе, и вряд ли смог бы рассуждать о них с точки зрения подлинной человечности. В глазах Донала он был ничем иным, как мелким, стоячим прудом, у которого под гладкой и сверкающей поверхностью скрывается мутное, илистое дно.
Глава 67
За завтраком
За пару лет до описываемых событий леди Арктура довольно много ездила верхом, но после несчастного случая с её любимой кобылой (в котором она винила лишь саму себя) почти совсем перестала заходить на конюшню. К тому же и мисс Кармайкл тоже не была горячей сторонницей верховой езды. Отчасти из–за того, что её дядю не очень–то уважали и любили в округе, леди Арктура почти никогда не разъезжала с визитами, а после того, как её начали одолевать духовные печали и сомнения (которые лишь возрастали и усугублялись от вмешательства благонамеренной душепопечительницы), она ещё больше удалилась от общества и перестала встречаться даже с теми людьми, которые ей нравились и которые непременно поощрили бы её к тому, чтобы снова выезжать на конные прогулки. Какое–то время она отказывалась от приглашений Форга выехать вместе с ним. Напрасно он предлагал ей своего коня, уверяя её, что ему самому подойдёт и маленькая лошадка Дейви. Ей просто не хочется выезжать верхом, говорила она. Но в конце концов, не желая показаться чёрствой и неблагодарной, она уступила. Неожиданно для неё самой прогулка верхом принесла ей столько удовольствия и она почувствовала себя настолько лучше, что впоследствии уже не так упорно отказывалась, когда кузен предлагал поискать для неё подходящую лошадь. Приняв её нерешительность за согласие, Форг с помощью управляющего нашёл для неё прекрасного коня, зная, что тот непременно ей понравится. И точно: стоило ей взглянуть на это чудесное, благородное животное, как она тут же согласилась его купить.
Всё это привело Форга в отличнейшее расположение духа. Он ничуть не сомневался, что при такой прекрасной возможности оставаться с Арктурой наедине он быстро уничтожит в ней все следы того глупого и ненужного влияния, которое, к его великой досаде, возымело над ней такую власть за время его отсутствия. Как глупо, говорил он себе, было оставлять это несчастное дитя на милость искушений, легко возникающих и укореняющихся в такой одинокой глуши! Однако он даже порадовался, когда заметил, что дочь местного священника тоже перестала появляться в замке. Теперь, когда он наконец–то отбросил юношеские глупости, какое–то время занимавшие его воображение, и был готов исполнить свой долг по отношению к семье, Форг решил, что ради этого стоит решительно воспользоваться теми дарами, которыми, судя по прошлому опыту, он был особенно щедро наделён. Он немедленно возьмёт в свои руки образование и обучение Арктуры и приложит к нему все свои силы! Уж кто–кто, а она быстро почувствует разницу между помощью истинного джентльмена и уроками деревенщины–самоучки!
В Англии он не только отточил свои манеры, но и научился отменно держаться в седле и прекрасно знал если не то, как настоящему человеку подобает относиться к гарцующему под ним животному, то хотя бы, как ведёт себя в таких случаях настоящий джентльмен. Кроме того, будучи в гостях, он нередко выезжал с дамами и потому сейчас мог дать Арктуре немало советов насчёт того, как лучше сидеть в седле, крепче держать поводья и приучать себя не бояться скакать во весь опор. Он немного знал свою кузину и вполне справедливо рассудил, что самый верный способ завоевать её доверие и благодарность — это научить её делать что–нибудь ещё лучше, чем раньше.
Однако он сильно ошибался в той девушке, которую намеревался покорить, если полагал, что обучая её верховой езде, он тем самым заставит её позабыть о том, кто всё это время учил её жить.
Даже со своими поверхностными представлениями о любви он понимал, что пока не любит её. Будь он влюблён, он не стал бы вести себя так самоуверенно. Однако Арктура очень ему нравилась. Жгучий морозный воздух, горячая стать могучего животного и восторг быстрой скачки оживили её и придали ей силы; она выглядела крепче и здоровее, чем раньше, была весёлой и полной жизни, и, видя всё это, Форг самодовольно поздравлял себя со столь быстрым и несомненным успехом. Он даже не подозревал, что к нему это не имеет почти никакого отношения, и неспособен был увидеть, что всё это происходит благодаря тому, что теперь Арктура приходила к Отцу светов без всякого страха и почти без сомнения. Она думала о Нём как об Источнике всей радости в мире, бьющейся и в сердце летящего вперёд коня, и в ветре, вселяющем восторг в её душу, когда она несётся навстречу его упругой, но податливой груди. Она знала, что Он есть любовь и истина, что Он — Отец Иисуса Христа, в точности похожего на Него — больше, чем кто–либо во вселенной походит на кого–нибудь другого! — так, как лишь вечный Сын может походить на вечного Отца.
Неудивительно, что с таким источником живой воды, пробившемся в её душе, она была весела, даже счастлива, и с радостью готова была испытать всё, на что был способен её новый любимец. Всё чаще можно было видеть, как она во весь опор летит по широкому лугу со струящимися по ветру волосами, и её всегда бледное лицо пылает от пьянящего, живительного восторга. Время от времени она заставляла коня делать такие прыжки, которые сам Форг, по его собственному утверждению, не осмелился бы совершить даже в самый хладнокровный момент. Он даже не подозревал в ней такой страстности. Он начал удивляться, что не разглядел её раньше и пренебрегал её обществом ради… — ну, это уже неважно! — и даже обнаружил в себе нечто похожее на влюблённость (на самом деле это было искреннее восхищение). Не будь за его плечами прошлого, иссушившего ему совесть и ожесточившего душу, он, наверное, смог бы воистину полюбить её, как мужчина, хоть и не самый возвышенный из смертных, любит женщину. Влюбляясь, мы подымаемся над своим обычным «я»; то глубокое, что родилось в нашей душе, способно выжить лишь в воздухе истинной человечности, принадлежащей Богу, и потому не может долго выдерживать зловонный дух себялюбивой и низменной натуры, но, оставаясь в нём, быстро погибает и исчезает из виду.
В присутствии Арктуры Форг чувствовал себя неловко. Он побаивался её. Конечно, когда мужчина помнит о совершённом зле и знает, что его прошлое способно до неузнаваемости очернить тот портрет, который он пытается представить своей возлюбленной, неудивительно, что он начинает её бояться! Он–то сам вполне готов отнестись к себе с великодушием и оправдать былые пороки; но вот готова ли она сделать то же самое? И потом, Форг помнил, что в глазах общества их разделяет пропасть, пересечь которую он может только по узкому мостику её благосклонности. Чем больше он проводил с нею времени, тем больше восхищался ею и желал на ней жениться, тем радостнее поздравлял себя с новообретёнными добродетелями светского джентльмена и тем решительнее говорил себе, что не позволит глупой и несправедливой щепетильности лишить его столь великого счастья. А для этого надо было лишь до поры до времени удержать в секрете одну маленькую тайну. Помимо этого любой человек в мире может спрашивать его о чём ему заблагорассудится! А потом, когда замок будет принадлежать ему, неужели кто–то будет оспаривать его титул? И вообще, кто знает, правда это или нет? Отец вполне мог придумать эту угрозу, чтобы добиться послушания. Ведь будь всё действительно так, как он сказал, то, наверное, даже в приступе дьявольской ярости он удержал бы язык за зубами.
Будучи человеком порывистым и привыкшим к тому, что сам он считал успехом, Форг вскоре начал выказывать Арктуре всё более недвусмысленные знаки внимания, ясно указывающие на цель и предмет его себялюбивых вожделений.
Однако Арктура немного знала о том, что произошло до его отъезда, и, поскольку ей были совершенно незнакомы мирские интриги, суждения её оставались простыми и прямыми, восприятие — незамутнённым, чувства — деликатными, а требования девической щепетильности — строгими и чистыми, она даже подумать не могла, что Форг когда–нибудь осмелится подойти к ней с какими–то иными мыслями и намерениями, кроме братского расположения, родившегося давным–давно, ещё в детских играх. Она видела, что Донал не одобряет его поведения. Она думала, Форг знает, что ей известно о его недавних похождениях, и, по большей части, её участливое отношение к нему диктовалось именно жалостью из–за того, что он так сильно оступился.
Тем не менее, со временем она поняла, что дала ему слишком много свободы, тем самым позволяя ему надеяться на ещё большую вольность, которой она вовсе не намеревалась ему давать, и поэтому однажды вдруг отказалась кататься с ним верхом. Из–за плохой погоды они и так уже не выезжали почти две недели, и вот теперь, когда солнечное утро наконец–то улыбнулось им, как улыбаются друг другу друзья, помирившиеся после долгой ссоры, она не желает с ним ехать! Сначала Форг был раздражён, а потом встревожился, опасаясь недружелюбного влияния. Они с Арктурой сидели вдвоём за завтраком.
— Ну почему вы отказываетесь поехать со мной на прогулку? — укоризненно спросил он. — Вам нездоровится?
— Нет, спасибо, я вполне здорова, — ответила она.
— Но сегодня такая дивная погода! — умоляюще произнёс Форг.
— Мне просто не хочется. И потом, кроме езды верхом в мире есть и другие занятия. Мне кажется, с тех пор, как купили Голубка, я и так слишком много времени потратила на прогулки. Вообще ничего нового не прочитала!
— Ну и что с того? Вам–то зачем учиться, Арктура? Самое главное — здоровье!
— Я так не думаю. А чтение и учёба, кстати, тоже очень полезны. Я не хочу оставаться бессмысленным животным даже ради самого безупречного здоровья.
— Тогда позвольте мне помочь вам и в этих занятиях.
— Спасибо, — откликнулась Арктура с улыбкой, — но у меня уже есть хороший учитель. Мистер Грант обучает нас с Дейви греческому и математике.
Форг гневно вспыхнул.
— Что ж, я должен и в том, и в другом знать ничуть не меньше его, — проговорил он.
— Может, и должны, но вы же знаете, что это не так.
— Я достаточно умён, чтобы научить вас тому, чего вы не знаете.
— Да, но я достаточно умна, чтобы не становиться вашей ученицей.
— Что вы хотите этим сказать?
— Только то, что вы не умеете учить.
— С чего вы это взяли?
— С того, что вы сами не любите ни греческий, ни математику. А тот, кто не любит, не может и учить.
— Это сущая чепуха! Даже если я не слишком люблю греческий, вас, Арктура, я люблю достаточно для того, чтобы стать вашим учителем! — настаивал Форг.
— Вы учите меня верховой езде, — сказала Арктура. — А греческому меня учит мистер Грант.
Форг едва удержался от того, чтобы не пробормотать проклятие в адрес мистера Гранта, и попытался рассмеяться, хотя внутренне прямо–таки скрежетал зубами от злости.
— Значит, сегодня вы со мной не поедете? — снова спросил он.
— Скорее всего, нет, — ответила Арктура. Наверное, она должна была твёрдо ответить, что никуда не поедет, но жалость побудила её поколебаться в своём решении, и её ответ опять возродил в Форге угасшую было надежду.
— Я не понимаю, что побудило вас позволить этому неотёсанному школяру стать вашим учителем! — воскликнул он. — Такого тоскливого, сухого и педантичного невежду только поискать!
— Мистер Грант — мой друг! — произнесла Арктура и, подняв голову, посмотрела ему прямо в глаза.
— Поверьте мне на слово, вы в нём ошибаетесь!
— Мне всё равно, что вы о нём думаете, и я вас об этом не спрашивала, — отрезала Арктура. — Я просто сообщила вам, что он — мой друг.
«В том–то вся и беда!» — подумал Форг.
— Прошу прощения, — вслух сказал он. — Но вы не знаете его так, как я.
— Неужели? Даже если у меня было гораздо больше возможностей о нём судить?
— Просто он никогда не вмешивался в ваши дела, — не подумав, возразил Форг.
— А если вмешивался?
— Вмешивался! Вот проклятый наглец! Как?
— Он не позволяет мне заниматься столько, сколько мне хочется. А вам он что сделал?
— Давайте не будем ссориться из–за него, — успокаивающим голосом проговорил Форг, пытаясь звучать беззаботно и даже весело, но тут же снова посерьёзнел. — Неужели нам, людям, которые должны так много друг для друга значить…
Тут он осёкся. Что–то вдруг подсказало ему, что он зашёл слишком далеко.
— Я не знаю, что вы хотите этим сказать… Вернее, я не хочу даже думать о том, что, как мне кажется, стоит за вашими словами, — сказала Арктура. — После того, что произошло…
Тут она в свою очередь замолчала: ведь сам он ей ничего не говорил!
«Она ревнует, — заключил Форг. — Это хорошо».
— Я вижу, он много чего про меня наговорил, — сказал он.
— Если вы имеете в виду мистера Гранта, то ошибаетесь. Насколько я помню, он ни разу не упоминал о вас в разговорах со мной.
— Так я вам и поверил!
— А вот это уже грубость. Он ни разу не говорил о том, что у вас там произошло. Но я и сама не слепая.
— Если вы говорите о том бездумном увлечении… Ах, Арктура, вы же и сами знаете, что это была лишь мальчишеская глупость!
— Значит, с тех пор вы стали мужчиной? И сколько же месяцев вам для этого понадобилось?
— Уверяю вас, даю вам слово джентльмена: сейчас между нами ничего нет! Право, мне и самому ужасно стыдно из–за того, что произошло!
Повисла долгая, неловкая, невыносимая пауза.
— Так, может, вы всё–таки поедете со мной покататься? — наконец сказал Форг в надежде, что она смягчилась, хотя по её виду это было незаметно.
— Нет, — твёрдо произнесла она. — Не поеду.
— Что ж, — ответил он с притворной сдержанностью, — должен сказать, что вы не слишком–то вежливо со мной поступаете. Оттолкнуть от себя человека, который уже так долго любит вас, ради какого–то несчастного урока греческого языка…
— И долго ли вы любите меня, позвольте вас спросить? — почти гневно спросила Арктура. — А ведь я искренне готова была относиться к вам по–дружески, и потому мне очень жаль, что с сегодняшнего дня это уже невозможно!
— Вы слишком жестоко наказываете меня, миледи, из–за какого–то незначительного пустяка, в котором я и сам уже раскаиваюсь, — сказал Форг, с досадой прикусывая губу. — Это было просто…
— Я не желаю больше ничего об этом слышать! — строго произнесла Арктура, но тут же, побоявшись, что была с ним слишком жестока, совсем иным тоном добавила:
— Наверное, вам сейчас пошёл бы на пользу хороший галоп. Если хотите, возьмите на конюшне Голубка.
Форг молча повернулся и вышел. Она всего лишь хотела уязвить его, успокаивал он себя. Она долго таила обиду и теперь, наконец–то, отыскала возможность отомстить. Ничего, теперь когда её оскорблённое достоинство удовлетворено, ей станет лучше и она ещё пожалеет о том, что сейчас ему наговорила. Что ни говори, а утро не пропало даром! Не может же она и в самом деле предпочитать урок греческого языка с этим деревенским недотёпой прогулке верхом в обществе самого лорда Форга! Ведь в её жилах тоже течёт их родовая кровь!
Подходя к конюшне, Форг решил взять на прогулку Голубка. Так и помириться будет легче, да и конь прекрасный, не чета его собственному. Но никакие успокоительные рассуждения не смогли удовлетворить его уязвлённое самолюбие, и бедному Голубку пришлось немало пострадать от его раздражённой желчности. Любое неловкое движение приводило наездника в такую ярость и он управлял конём так немилосердно и бездумно, что к вечеру Голубок не на шутку захромал, и Форг яростно ругался про себя, зная, что сам отложил совместные прогулки верхом на неопределённое время. Однако вместо того, чтобы пойти прямо к Арктуре и повиниться, он послал за кузнецом и строго–настрого запретил конюхам упоминать о том, что произошло.
Прошла неделя, потом другая. Поскольку о прогулках верхом не могло быть и речи, Форг чувствовал, что в какой–то мере сам лишил себя возможности бывать с Арктурой наедине, и понемногу им овладела яростная ревность.
Сначала он не хотел ей поддаваться; ведь допусти он, что для неё есть какие–то истинные основания, это было бы для него самым настоящим оскорблением. Однако со временем ревность становилась всё сильнее и сильнее. Этот неотёсанный деревенщина, этот вонючий пастух, только и знающий, что копаться в учебниках по орфографии, — и вдруг вздумал встать между ним и его кузиной! Конечно, он не такой идиот, чтобы хоть на минуту вообразить, что Арктура может полюбить этого выскочку, опозорить себя, влюбившись в обыкновенного низкого крестьянина, только что оторвавшегося от сохи. Нет, она принадлежит к старинному роду Грэмов и никогда не предаст благородную кровь своих предков. Ну почему он позволил себе то легкомысленное, мальчишеское увлечение?! Да ещё кем? Глупой, безродной девчонкой без единой мысли в голове! Даже вспомнить противно — особенно под конец, со всеми её телячьими нежностями. Он уж и не знал, куда от неё деваться, а ей бы только целоваться и обниматься! Тьфу! Так Форг думал про себя о девушке, которую ещё недавно любил и на которой собирался жениться. Да будь он проклят, этот чёртов учитель! Конечно, Арктура никогда не полюбит его, но он может помешать ей влюбиться в кого–то другого. Есть такие предвзятые мнения, которые не преодолеешь никакими достоинствами. Девчонка вбила себе в голову, что хочет стать святой, и теперь этот невежда всячески её поощряет и тем самым только подливает масла в огонь. Всё это он понял из слов Дейви. Нет, надо сказать отцу, чтобы он немедленно избавился от этого учителишки! А если общество мистера Гранта так полезно для мальчика, пусть он тогда отошлёт их обоих, пока всё как следует не уладится.
Однако граф подумал, что лучше будет перетянуть Донала на свою сторону. Он сказал Форгу, что любой горец способен превратиться из друга в неумолимого врага, если задеть его гордость. Правда, его светлость почему–то не подумал о том, что если бы всё действительно обстояло именно так, то Донал давным–давно покинул бы замок. На самом деле Донал не смог бы дольше оставаться в замке лишь в том случае, если бы кто–то попытался встать между ним и его учеником. Но Форг не стал спорить с отцом; он уже давно не пытался ни в чём его убедить. Правда, расскажи он графу обо всём, что произошло между ним и Доналом, тот и сам, наверное, понял бы, что предложил сыну нечто совершенно невозможное.
Потому–то Форг решил действовать иначе. Он начал всячески завоёвывать расположение мисс Кармайкл, но при этом даже не догадывался, как мало она могла ему послужить. В ответ она льстила ему, пусть даже без лицемерия, и потому быстро обрела его доверие. Её предки со стороны матери были людьми довольно благородными, и, по словам её отца, мисс Кармайкл была вполне способна украсить любое общество. Она особенно остро чувствовала и почитала превосходство и достоинство аристократического происхождения и потому прекрасно умела подыгрывать тем самым предрассудкам, которые сама уважала и полностью разделяла. Она была осторожна и ни единым словом не задела чести леди Арктуры, однако постоянно давала лорду Форгу понять, что главная опасность для его намерений заключается именно в том влиянии, которое оказывает на молодую наследницу Донал. Она ловко раздула в сердце Форга ненависть к тому самому человеку, который сначала встал между ним и его гневом, потом между ним и его «любовью», и наконец, — между ним и его будущим состоянием. Ах, если бы Дейви заболел, и ему понадобилось бы уехать куда–нибудь в деревню, на свежий воздух! Но Дейви всегда был таким здоровым и крепким…
Форг чувствовал, что у него ничего не получается, и из–за этого ему казалось, что он влюблён в Арктуру гораздо больше, чем это было на самом деле. К тому же, он постепенно привык к мысли о своём незаконном рождении (хотя говорил себе, что это не может быть правдой) и придавал ей всё меньше и меньше значения; для любого другого человека это само по себе было бы достаточным доказательством того, что он действительно в это верил. Более того, он даже не потрудился разузнать, так это или нет; он даже ни разу не спросил об этом отца. Если это правда, он не хочет об этом знать. Если нет прямых доказательств его незаконнорожденного происхождения, он будет вести себя так, как будто ни о чём не подозревает, и действовать так, как будто ничего не произошло. Лучше просто принимать общее мнение как нечто само собой разумеющееся! В конце концов (а конец этот наступил довольно скоро), он почти совсем перестал беспокоиться по этому поводу.
Отец смеялся над его страхами насчёт Арктуры, но временами задумывался о том, что будет, если Форгу действительно не удастся склонить её к браку. Не то, чтобы он так сильно любил сына. Единственное, за что может удержаться отец, стоящий на краю могилы и не желающий отпускать от себя мирские блага, это его дети. Но у лорда Морвена была ещё одна (и лучшая) причина, толкавшая его на новое неблагочестие. Он всё–таки чтил память матери Форга. Его любовь была измученной, неспокойной, постоянно терзающейся угрызениями совести. Но это была любовь, и благодаря ей он любил даже Форга и любил его больше, чем сам об этом догадывался.
Благодаря своей матери сыновья принадлежали ему ничуть не меньше, чем будь он женат на ней перед лицом закона. Что же касается их истинного положения в свете, до этого ему не было никакого дела, пока тайна оставалась нераскрытой. Ему даже нравилось, что он может вот так обвести всё общество вокруг пальца. Он радовался тому, что увидит, как его дети, несмотря на беззаконное происхождение, преспокойно вращаются среди тех, кого он почитал лучшими из лучших, — что бы там ни гласили глупые законы. Даже из могилы ему удастся с торжеством поставить ногу на грудь своему извечному Врагу, Закону. Он был из тех людей, которые с удовольствием вкушают даже украденную победу. И потом, он никогда не стал бы раскрывать эту тайну, если бы не пагубное воздействие опиума на его разум и не прилив бешеного гнева, поднявшегося при мысли о том, что все его годами взлелеянные замыслы могут рухнуть из–за сыновней прихоти.
С того самого дня Арктура старалась по мере сил избегать общества своего кузена, помня только о том, что, будучи хозяйкой дома, не должна вызывать у своих гостей чувства неловкости из–за того, что их присутствие нежеланно. Они встречались в столовой, и она старалась вести себя так, как будто ничего неприятного не случилось и всё оставалось так, как и было до его отъезда.
— Вы очень жестоки, Арктура, — сказал однажды Форг, встретив её на одной из террас, огибавших замок.
— Жестока? — холодно отозвалась Арктура. — Я вовсе не жестока. Я не люблю причинять боль другим.
— Однако мне вы делаете очень и очень больно! Вы отказываете мне даже в жалких крохах своего общества!
— Перси, — сказала Арктура, — если вы готовы оставаться моим кузеном и только, мы с вами прекрасно поладим. Но если вы упорно продолжаете стремиться к тому, чего просто не может быть, позвольте мне сразу сказать вам, что толку от этого не будет. Вам нет никакого дела до всего того, ради чего я живу. Порой мне кажется, мы с вами — существа из разных миров, так мало у нас общего! Вы можете считать меня жестокой, но давайте же объяснимся и поймём друг друга раз и навсегда. Если вы полагаете, что имеете на меня права из–за того, что мне принадлежит замок, то будьте уверены, что я никогда не признаю этих прав. Лучше уж возьмите себе всё, что у меня есть, а мне дайте спокойно умереть.
— Я стану таким, каким вы захотите! — воскликнул Форг, чьё сердце застонало от разочарования. — Я сделаю всё, что вы пожелаете, научусь чему угодно!
— Я прекрасно знаю, чего стоит такое смирение, — ответила Арктура. — Я буду для вас всем, пока мы не поженимся, а потом превращусь в ничтожество. Вы притворяетесь, прячетесь даже от самого себя, но, право, понять вас совсем не трудно.
Пожалуй, она не стала бы говорить с ним так прямо и сурово, если бы в то утро он не повёл себя с Доналом особенно неприятно и некрасиво. В то же самое время ей нравилось, с каким спокойным, неосознанным достоинством отвечал ему Донал. Любые оскорбления откатывались от него прочь, как откатывается волна от прибрежной скалы. На самом деле всё совсем не так, как говорят в миру: проглатывает обиду тот, кто и впрямь обижается из–за нанесённого оскорбления, а тот, кто просто не обращает на обиду внимания, оставляет её валяться в придорожной пыли.
Глава 68
Голубок
Был прелестный весенний день.
— Мистер Грант, — сказал Дейви, — пожалуйста, разрешите мне сегодня не учиться!
Донал удивлённо посмотрел на него: до сих пор мальчик ни разу об этом не просил. Однако он тут же встряхнулся и ответил:
— Конечно, Дейви, я не против. Но мне хотелось бы знать, для чего тебе это понадобилось.
— Арки очень хочет съездить на прогулку. Она говорит, что если не будет выезжать верхом, Голубок совсем её забудет, а с Форгом она ездить не хочет и поэтому просит, чтобы я поехал с ней на своём пони.
— Только смотри, Дейви, береги свою кузину. Следи, чтобы с ней ничего не случилось.
— Хорошо, мистер Грант. Да вы не беспокойтесь! Арки всегда замечательно ездила, а сейчас ещё стала такая смелая, что просто здорово.
Однако Донал всё равно ощущал внутри смутную тревогу, сам не зная почему. Он пытался отогнать её как тень неверия, но она неуклонно возвращалась. Поехать с ними на прогулку он не мог, потому что для него не было лошади, а пойти пешком значило бы только испортить им всё удовольствие. Кроме того, он настолько не хотел злоупотреблять расположением леди Арктуры к себе, что побоялся бы предложить ей подобное, даже будь это возможно. Поэтому он взял книгу и отправился гулять в парк, не желая даже проводить кузенов на прогулку. К тому же, возле конюшни может оказаться лорд Форг, и тогда всё будет ещё неприятнее.
Если бы Форг и вправду был возле конюшни, то он, пожалуй, употребил бы все свои силы, чтобы помешать Арктуре выехать верхом на Голубке, потому что, хотя конь уже перестал явно хромать, нога его была ещё не вполне здорова.
Арктура же вообще ничего не знала о том, что он хромал и что из–за этого на нём уже давно никто не выезжал, и не подозревала, что, отвыкнув от ежедневных прогулок, конь так и рвался на волю, но его горячность была ещё опаснее из–за вывихнутого и недолеченного сустава. В конюшне был только молоденький работник, который либо не осознавал, чем чревата такая прогулка, либо побоялся хоть что–нибудь сказать, и Арктура поскакала навстречу неведомой ей опасности. И конечно же, буквально через несколько минут, перепрыгивая через неширокую и неглубокую канавку на краю поля прямо за парком, Голубок споткнулся и вместе со своей всадницей кубарем полетел на землю. Конь поднялся и, прихрамывая, затрусил домой, а его хозяйка осталась неподвижно лежать там, где упала. Увидев это, Дейви, не помня себя от отчаяния, бешеным галопом понёсся к замку. Медленно бредя по аллее на склоне холма, Донал увидел, как он стремглав летит к конюшне, и мгновенно понял, что стряслась беда. Он тут же сорвался с места, одним махом перепрыгнул через стену и по следу, оставленному Дейви, нашёл Арктуру. В канаве, возле которой она лежала, было немного воды. Донал смочил свой носовой платок и бережно обтёр ей лицо. Со слабой улыбкой она открыла глаза и попыталась подняться, но тут же беспомощно упала назад, и глаза её снова закрылись.
— Наверное, я повредила что–то внутри, — произнесла она. — Должно быть, Голубок споткнулся и упал.
Донал хотел было поднять её и отнести в замок, но при малейшем движении она так застонала от боли, что он больше не решился её тревожить. Дейви уже поскакал за помощью, так что лучше просто подождать. Он стащил с плеч свою куртку и осторожно накрыл ею Арктуру, а потом, склонившись возле неё, приподнял её голову с сырой и холодной земли и подложил под неё свою ладонь. Арктура не сопротивлялась, но глаз так и не открыла.
Ждать пришлось недолго. Вскоре к ним подбежало сразу несколько мужчин.
Первым примчался Форг. Он тут же упал на колени и взял руку Арктуры в свои ладони. Она не пошевелилась и не заговорила. Поскольку Форг ничего не предпринимал, а только пытался завладеть вниманием своей кузины, Донал увидел, что действовать придётся ему.
— Леди Арктура сильно ушиблась, — сказал он, оглянувшись на прибежавших и запыхавшихся слуг. — Пусть один из вас сбегает за врачом, а другие сходят за садовой тачкой; по–моему, я видел её недалеко от сарая. Только положите на неё диванную подушку. Да, и ещё сообщите обо всём миссис Брукс.
— Не суйте нос не в своё дело! — огрызнулся Форг.
— Делайте всё, как сказал мистер Грант, — проговорила леди Арктура, не открывая глаз.
Слуги побежали к замку. Форг поднялся с колен, медленно отошёл на несколько шагов и встал, покусывая нижнюю губу от ярости и досады.
— Ваша светлость, — позвал его Донал. — Прошу вас, сбегайте в замок и принесите для леди Арктуры немного бренди. Она потеряла сознание.
Что оставалось делать Форгу, кроме как послушаться? Он тут же помчался к замку и бежал всю дорогу, не сбавляя скорости. Тут леди Арктура открыла глаза и улыбнулась.
— Вам очень больно, миледи? — спросил Донал.
— Да, — ответила она. — Но это ничего. Спасибо, что не оставили меня одну. Нет, право, я вполне могу терпеть, только двигаться больно.
— Сейчас придёт помощь, — пообещал Донал.
Она снова закрыла глаза и замолчала. Несколько минут Донал смотрел на её милое, спокойное лицо, по которому то и дело пробегала тень страдания, а потом вознёс свою душу в молитве Спасителю всех человеков. Вскоре из парка показались слуги, неся с собой импровизированные носилки. За ними торопилась миссис Брукс вместе с Форгом и одной из горничных.
— Боюсь, леди Арктура повредила себе позвоночник, — сказал Донал в ответ на её тревожный вопросительный взгляд.
Далее, следуя его указаниям, миссис Брукс бережно приподняла спину своей хозяйки, горничная взяла её за ноги, а Донал поддерживал снизу её плечи.
Все трое были довольно сильными и старались двигаться как можно мягче и осторожнее, и им удалось ловко и бережно приподнять Арктуру с земли и положить её на носилки. Она не вскрикнула и не заплакала, а лишь издала один или два еле слышных стона да поморщилась от боли. Донал вместе с конюхом подняли носилки и спокойным, размеренным шагом пошли к замку. По пути Арктура раз или два открывала глаза но, увидев Донала, шедшего впереди, как будто успокаивалась и снова опускала ресницы. Шли они медленно, и к тому времени, когда они добрались до замка, туда успел приехать доктор, встретивший их возле дверей.
Форг шёл позади всех, и настроение у него было самое что ни на есть отвратительное. Он догадывался, что несчастье произошло именно из–за того, что по его вине захромал Голубок и он никому об этом не сказал. Однако в то же самое время он чувствовал прямо–таки сатанинское удовлетворение (ибо жалость к себе превращает нас в самых настоящих бесов!), размышляя о том, что, не откажись она выезжать с ним на прогулки, ничего подобного не случилось бы: он просто не позволил бы ей сесть на Голубка! Он поймал себя на том, что мстительно бормочет про себя: «Так ей и надо!» — и устыдился было, но вскоре повторил это ещё раз. Нет, право, наше своевольное «я» действительно до отказа наполнено гнильём и мерзостью: да избавит нас Господь!
Глава 69
Болезнь
Арктуру внесли в её спальню и уложили в постель. Врач попросил, чтобы миссис Брукс и Донал остались с нею, отпустил всех остальных и затем внимательно осмотрел пострадавшую девушку. Все кости целы, провозгласил он наконец, но ей всё равно нужно лежать и поменьше двигаться. Надо задёрнуть все занавеси; чем больше она будет спать, тем лучше. Арктура взглядом отыскала Донала и слабо ему улыбнулась. В глазах её отразилась жалобная мольба, но она не сказала ни слова. Донал уже собирался выйти из комнаты вслед за доктором, но Арктура безмолвно дала понять экономке, что хочет с ним поговорить. Тогда он подошёл к постели и склонился над самой её головой, потому что она могла говорить лишь еле слышным шёпотом.
— Вы будете меня навещать, мистер Грант? — спросила она.
— Непременно, миледи.
— Каждый день?
— Конечно.
Она улыбнулась, и Донал понял, что она отпускает его. Он вышел из её комнаты с переполненным сердцем. Неподалёку от её двери стоял Форг и, по–видимому, ждал его. Врача он послал к отцу. Донал коротко поклонился ему и прошёл мимо, направляясь в классную комнату, но Форг упрямо последовал за ним туда.
— Пора уже прекратить этот фарс, Грант, — сказал он.
— Какой фарс, ваша светлость? — едва сдерживая возмущение, спросил Донал.
— Ваше ухаживание за леди Арктурой.
— Я ухаживал за ней ровно столько, сколько ухаживал бы за вами, ваша светлость, окажись вы в подобном положении, — строго отчеканил Донал.
— Не сомневаюсь, это было бы очень удобно! Но между вами и так уже было достаточно чепухи, и настало время положить этому конец. С самого первого дня после появления в замке вы начали ловко опутывать своими россказнями сознание неопытной девушки, увлекая её своей чёртовой религией; уж не знаю, для чего вам это было надо. А теперь вы своими руками убили её, потому что уговорили ездить верхом не со мной, а с вами! Конь был хромой, на него вообще нельзя было садиться! Это был способен увидеть даже такой тупой невежа, как вы!
— Я вообще не имею никакого отношения к решению леди Арктуры поехать на прогулку, ваша светлость. Она попросила Дейви поехать вместе с ней, и он попросил меня отпустить его с занятий.
— Всё это хорошо, но…
— Ваша светлость, я сказал вам чистую правду, но не для того, чтобы оправдываться. Вы и так уже должны знать, что в моих глазах ваше мнение мало чего стоит. Но скажите мне вот что: если вы знали, что конь леди Арктуры хромает, как получилось так, что она сама об этом не подозревала? Ведь вам это было известно!
Его слова застали Форга врасплох: он подумал, что Донал знает гораздо больше, чем он знал на самом деле.
— Нет, от вас и правда давно пора избавиться! — буркнул он.
— Я служу не вам, а вашему отцу, — ответил Донал, — и потому мне совершенно безразлично, нравится вам моё общество или нет. Но считаю своим долгом предупредить вас, что хотя мне вы не можете сделать ничего дурного, вы сами находитесь в моей власти, и только честность поможет вам от неё избавиться.
Форг круто развернулся и прямиком отправился к отцу. Он тут же начал жаловаться графу на то, что Донал настраивает Арктуру против него, и лишь потом, как бы невзначай, упомянул о случившемся с ней несчастье. Граф объявил, что он просто поражён, что с племянницей произошла такая беда. Даже с некоторой живостью он поднялся с кушетки и тут же пошёл навести справки о состоянии больной. Он долго уговаривал миссис Брукс впустить его в спальню, но та оставалась непреклонной: сейчас для леди Арктуры самое важное — это крепкий сон, говорила она, и не следует будить её лишь ради того, чтобы высказать ей свои соболезнования и пожелать скорейшего выздоровления. Так что графу пришлось вернуться к себе ни с чем.
Если племянница умрёт, всё имущество достанется ему, и он сможет распоряжаться замком, как ему вздумается, — если, конечно, Арктура не успела написать завещание. Лорд Морвен послал за сыном и ещё раз строго–настрого предупредил его о том, что не следует делать ничего такого, что могло бы её оскорбить. Лучше подождать. Кто знает, чем всё это кончится? А вдруг болезнь действительно окажется серьёзной?
Форг попытался заставить себя возмутиться столь холодной расчётливостью отца, но про себя согласился, что если Арктура отказывается выходить за него замуж, ей и впрямь лучше всего оставить тот мир, для которого она совсем не приспособлена, и отправиться туда, где её существование будет намного счастливее. Тогда земное имущество, в котором у неё уже не будет никакой нужды, преспокойно перейдёт в руки тех, кто способен гораздо лучше им распорядиться и кто в любом случае имеет на него неизмеримо больше прав, чем она! Нет, девушка она приятная и хорошенькая, и, полюби она его, он, конечно, предпочёл бы получить имущество вместе с ней, нежели без неё. Однако если её не станет, у него окажется ещё одно бесспорное преимущество: он будет волен сам выбрать себе жену.
А она не выздоравливала. К боли от ушибов добавилась лихорадка, и Арктура беспокойно металась по постели. По ночам миссис Брукс всегда сидела с ней сама, не желая и слушать о том, чтобы кто–нибудь заменил её. Граф предложил было нанять «подходящую сиделку», убеждая миссис Брукс, что его лондонские друзья в два счёта отыщут самую лучшую, самую опытную сестру, но та ни в какую не поддавалась на его уговоры. Кроме того, в самую же первую ночь она убедилась, что ей действительно не следует допускать к постели молодой хозяйки никого другого: по бессвязным и путаным словам Арктуры она поняла, что её мысли гораздо больше заняты Доналом Грантом, чем собственными страданиями. В бреду она постоянно звала его к себе. «Я знаю, он может мне помочь, — шептала она. — Ведь он пастырь, как Сам Господь!» И хотя у миссис Брукс тоже было немало предрассудков и предубеждений насчёт высокого и низменного происхождения (и неудивительно, ведь всю свою жизнь она прислуживала аристократическим семействам и многого у них набралась), в конце концов, она всё–таки не могла не согласиться, что с человеком вроде Донала Гранта её хозяйку ожидала бы гораздо более счастливая и благородная жизнь, нежели с мужем, похожим на лорда Форга.
Однажды ночью около полуночи Арктуре стало так худо, что миссис Брукс подозвала к себе горничную, сидевшую тут же в комнате, и, оставив её возле больной, легче птички взбежала по лестнице к Доналу и попросила его спуститься. Оказалось, он даже не думал раздеваться и ложиться, потому что чувствовал, что может понадобиться его помощь. Он спустился к Арктуре почти сразу же, но к тому времени осторожная экономка уже успела отослать горничную спать.
Донал подошёл к кровати. Арктура стонала и вздрагивала, то и дело открывая глаза, но явно ничего не видя и никого не узнавая. Её рука судорожно сжимала стёганое покрывало. Донал накрыл её своей ладонью, и Арктура вдруг облегчённо вздохнула, на её лице мелькнула уставшая улыбка, и на какое–то время она затихла. Донал уселся у её изголовья и начал ждать. Как только она снова начинала беспокоиться или на её лице появлялось тревожное и печальное выражение, он накрывал её руку своей, и она немедленно успокаивалась, как будто знала, что теперь с ней не случится ничего дурного. Под утро, увидев, что она вот–вот проснётся, Донал тихонько встал и вышел.
Так продолжалось ещё много ночей. После занятий с Дейви Донал уходил к себе, но вместо того, чтобы читать, крепко засыпал. Ночами же он укладывался в коридоре, завернувшись в тёплый плед, и ждал. Даже когда Арктура понемногу начала выздоравливать, спала она плохо и беспокойно, и, наверное, ещё долго не поправилась бы, не будь рядом Донала, который в любую минуту готов был утешить её и дать ей понять, что она не одна.
Как–то раз граф, по своему обыкновению бродивший по замку то ли полуживым призраком, то ли полуугасшим человеком, внезапно наткнулся в коридоре на нечто, показавшееся ему огромным зверем, поджидавшим его для того, чтобы сожрать. Он не испугался, потому что уже привык к подобным вещам, а может, потому, что принял поджидающее его чудовище за гостя из иного мира. Он нисколько не сомневался в реальности своих видений, хотя и знал, что они остаются зримыми лишь для него одного, и начал верить в них даже в часы бодрствования, при свете дня. Он верил в них ничуть не меньше, чем в окружавшие его обычные предметы, или, вернее сказать, одинаково сомневался в подлинном существовании и тех, и других. Он подошёл поближе, чтобы рассмотреть, обо что именно он споткнулся. Странное существо медленно поднялось и повернулось к нему лицом, хотя как раз лица–то и не было видно (Донал поспешно набросил плед себе на голову, надеясь, что граф не узнает его и оставит в покое). И правда: постояв несколько секунд как бы в раздумье, тот повернулся и зашагал прочь.
Глава 70
Заговор
Тем не менее, его светлость кое–что заподозрил и предпринял некоторые меры для того, чтобы либо развеять, либо подтвердить свои догадки. В результате он пришёл к выводу, что Донал до безумия влюбился в его племянницу и потому всё время её болезни просто не находил себе места и с преданностью дикаря ночевал только возле её двери. Он понял, что если оставить всё, как есть, этот деревенский выскочка может заставить Арктуру напрочь позабыть о своём высокородном кузене. С того самого дня, когда Донал так откровенно заговорил с ним о его пагубном пристрастии, граф не только ненавидел, но и боялся его. Он видел, что Донал ничего и никого не страшится, не взирает на лица и вполне может поведать о его тайне всему миру. Он начал опасаться, что рассказал Доналу гораздо больше, чем тому следовало бы знать. Форг прав: от учителя пора избавиться. Только сделать это нужно осторожно, чтобы никто ничего не заподозрил. Если ему удастся удалить Донала из замка до того, как Арктура окончательно оправится и сможет с ним увидеться, это уже будет очень даже неплохо. А если, пока его не будет в замке, она умрёт, то всё будет просто прекрасно!
Как только граф начал что–то подозревать, его домыслы и опасения устремились гораздо дальше, нежели домыслы и опасения его сына. Он не так слепо верил в силу голубой аристократической крови, потому что успел кое–что повидать на своём веку и вполне допускал, что наследница древнего рода может влюбиться в простого юношу–пастуха. И поскольку никто не может сказать, что произойдёт, если законная хозяйка имущества и дальше будет отказываться выйти замуж за того, кому это имущество должно принадлежать по праву, этого пастуха надо как–то убрать с дороги!
Арктура медленно поправлялась. Она ещё не выходила из своей комнаты, но уже вставала с постели и по несколько часов в день проводила полулёжа на диване, и врач, уверенный, что её полное выздоровление не за горами, начал поговаривать о том, чтобы поставить для неё кушетку в библиотеке. Граф не подозревал, что миссис Брукс, отказавшаяся пустить его к племяннице, каждый день пускала к ней учителя, и потому, услышав разговоры о библиотеке, решил, что дальше тянуть нельзя. К тому времени у него как раз появился блестящий план.
Он послал за Доналом. На днях ему пришло в голову, сказал граф, что Доналу уже пора немного отдохнуть, ведь с тех пор, как он поселился в замке, он ни разу не видел родителей. Кроме того, и Дейви было бы полезно взглянуть, как живут люди совсем иного круга. Он не хотел бы, чтобы его сын вырос ограниченным, не умеющим как следует понять чувства и образ жизни своих сограждан. Со стороны Донала было бы очень любезно, если бы ради того, чтобы расширить кругозор своего ученика и познакомить его с настоящей жизнью, он согласился взять мальчика к себе домой и помог ему ближе узнать обычаи и традиции менее привилегированных слоёв общества. Таким образом, если он когда–нибудь попадёт в парламент, у него будет великое преимущество: он уже будет знать чувства и мысли тех людей, для которых ему придётся писать новые законы.
Донал слушал графа и не мог с ним не согласиться. Самому лорду Морвену он не верил ни на грош и даже раздумывал, кто из них считает другого глупее себя, если после всех событий прошлого года граф воображает, что Донал хоть сколько–нибудь доверяет его словам. Тем не менее, он продолжал внимательно слушать. Он не понимал, зачем лорду Морвену на самом деле понадобилось отправлять их с Дейви в деревню, но сама мысль о том, чтобы отвезти мальчика к отцу с матерью представлялась ему просто замечательной.
Дейви быстро подрастал и с каждым днём всё больше обнаруживал удивительную для его возраста способность проникать в самую суть вещей и улавливать истинный характер людских взаимоотношений. Поэтому урок реальной жизни, о котором говорил граф, действительно оказался бы для него бесценным. К тому же, сама эта способность проявилась в нём благодаря тому, что он с готовностью принимал в сердце вечные истины и ещё более высокие и благородные отношения между людьми, открытые лишь тем, кто смотрит на мир детскими глазами. Поэтому общество стариков Грантов подойдёт ему как нельзя лучше. Да, кстати, и они без труда смогут принять у себя их обоих, ведь в последнее время жили они намного свободнее и обеспеченнее благодаря помощи своего приёмного сына и друга сэра Гибби. Там Дейви действительно увидит настоящую жизнь, простоту, достоинство и бескорыстие; живое воплощение всех этих качеств постоянно будет у него перед глазами. Должно быть, у графа есть и иные причины для такой просьбы, и было бы неплохо о них узнать. Но даже это легче будет сделать, спокойно согласившись на его предложение, не давая ему повода догадываться о том, что у Донала имеются кое–какие подозрения. В любом случае, вряд ли эти причины могут быть такими уж дурными!
Единственное, чего он боялся — это покидать леди Арктуру, особенно сейчас, когда она была ещё не вполне здорова. Правда, она поправлялась буквально не по дням, а по часам; уже две недели Донал не заходил к ней по ночам, чтобы успокоить её. Она до сих пор не подозревала (по крайней мере, насколько знали и сам Донал, и миссис Брукс), что он всегда оставался рядом и сидел с ней целыми ночами. К тому же, было бы неплохо на время уехать хотя бы из–за напряжённых отношений с Форгом. Может быть, его отсутствие даст Форгу возможность немного успокоиться, прийти в себя и позволить хотя бы обычному здравомыслию (за неимением лучшего авторитета) сказать своё слово! Донал ничего не слышал о том, что произошло между ним и леди Арктурой; знай он об их размолвке, он, пожалуй, беспокоился бы немного больше. Что же касается графа, думал он, то тот вряд ли сможет сильно его обмануть: ведь Донал увозит с собой его собственного сына! Какого именно обмана он страшился, Донал, наверное, так и не смог бы сказать. И хотя он мало представлял себе, чем граф готов пожертвовать ради достижения вожделенной цели, ему казалось, что какая–то гарантия, какая–то власть над лордом Морвеном будет для него далеко небесполезной.
Когда Дейви услышал о предполагаемом путешествии, он себя не помнил от радостного ликования. Собственными глазами увидеть горы, овец и пастушеских собак, о которых Донал столько ему рассказывал! Быть может, ему даже посчастливится остаться на горе на целую ночь вместе с Доналом, собаками, звёздами и ветром! Быть может, как раз тогда разразится страшная гроза, и он, укутавшись в плед своего учителя, будет лежать в какой–нибудь укромной пещере в расселине скалы и слушать, как яростно ревёт снаружи ветер, тщетно пытаясь до них добраться. А потом вокруг них соберутся овцы и прижмутся к ним своими кудлатыми боками, чтобы они не замёрзли, а он будет ласково гладить их по головам. Дейви уже давно перестал быть простым бессмысленным ребёнком, но в нём лишь ярче пробивалось самое лучшее, что только может крыться в доверчивом детском сердце, и увлекательное приключение с Доналом представлялось ему заветной мечтой, с которой он носился и днём и ночью до того самого дня, когда настала пора ехать. Долго ждать ему не пришлось, потому что уже через несколько дней граф окончательно решил, когда им следует отправляться в дорогу. Он настаивал, чтобы Донал относился к Дейви совершенно как к равному и поэтому даже предложил им дойти до Глашгара пешком, если они не против. Оба они восприняли это предложение с восторгом. Они упаковали свои вещи в два деревянных сундука и отослали их на повозке, уложили самое необходимое в кожаные сумки и в один прекрасный майский день, когда всё вокруг уже было пронизано грядущим летом, вместе вышли из замка.
Узнав об их предстоящем отъезде, Арктура сильно огорчилась и поникла. Однако она не сказала ни единого слова, чтобы им помешать, и её отчаяние пробилось наружу лишь тогда, когда Донал пришёл к ней попрощаться.
— Мы с Дейви будем часто жалеть о том, что вас нет с нами, миледи, — сказал он.
— Почему? — проговорила она, не в силах сказать ничего другого.
— Потому что нам предстоит много счастливых минут, и нам захочется, чтобы и вы разделили с нами эту радость!
Она залилась слезами, но через несколько минут снова овладела собой.
— Не считайте меня глупенькой, — попросила она. — Я знаю, что Бог со мной, и как только вы отправитесь в путь, пойду к Нему, чтобы Он утешил меня. Но мне всё равно кажется, как будто я остаюсь здесь, словно ягнёнок среди волков. Не знаю, почему я так себя чувствую. Просто мне чудится, что надо мной нависла какая–то опасность. Но ведь у меня есть ещё и вы, миссис Брукс! Вы же позаботитесь обо мне?.. Знаете, если бы не вы, — добавила она, смеясь сквозь слёзы, — я бы, наверное, убежала с мистером Грантом!
— Если бы я знал, что вы так себя чувствуете, — ответил Донал, — то остался бы здесь. Правда не знаю, как бы мне удалось отложить эту поездку. Ведь меня наняли в учителя Дейви, и я обязан повиноваться распоряжениям его отца. Только вы знаете, дорогая леди Арктура, в мире не бывает ничего случайного. Мы ни на минуту вас не забудем, а через три недели или через месяц вернёмся назад.
— Это так долго! — всхлипнув, прошептала Арктура, готовая вот–вот заплакать снова.
Должен ли я говорить, что она вовсе не была слабой женщиной? Ведь слабость состоит не в том, что человек выдаёт свои истинные чувства, а в том, что он уклоняется от своего долга. Бывает, что стойко перенеся долгую болезнь, по–настоящему сильный мужчина готов заплакать как маленький ребёнок. Так что не стоит верить расхожим мнениям о силе и слабости. Они так же глупы и убоги, как и остальная мирская мудрость.
Арктура быстро взяла себя в руки и, добро и беспомощно улыбнувшись, пожелала Доналу счастливого пути. Она сидела в маленькой гостиной, располагавшейся по соседству со своей новой спальней. В открытое окно сияло солнце, и вместе с тёплыми запахами весны до Арктуры долетали звуки птичьей песни, радостные и звонкие.
— Слышите, как поёт жаворонок? — спросил Донал. — Как он доверяется Богу, сам того не зная? А нам дана способность знать Того, в Кого мы верим! Ах, дорогая, милая леди Арктура! Ни одно человеческое сердце не может представить себе всего, что приготовил Бог для тех, кто радостно принимает Его волю! Прощайте! Напишите мне, если вам потребуется помощь. И не сомневайтесь: как только я узнаю, что нужен вам, то сразу же примчусь как на крыльях.
— Спасибо, мистер Грант. Я знаю, что вы говорите всё это серьёзно и от чистого сердца. Если мне и вправду понадобится ваша помощь, я тут же пришлю за вами. Только тогда вы уже придёте, как мой друг, а не как…
— Тогда я уже буду служить вам, а не лорду Морвену, — сказал Донал. — Я всё понимаю. Прощайте и не бойтесь: о вас непременно позаботится Отец Иисуса Христа, в Котором был так уверен Его Сын.
Он повернулся и вышел, потому что не мог больше видеть её глаза, залитые слезами. Но стоило ему выйти за дверь, как настал и его черёд проявить так называемую слабость.
Глава 71
Глашгар
День был просто чудесный, и Дейви, шагавший рядом с Доналом, недоумевал: почему его учитель вдруг так опечалился? Совсем на себя не похож!
— Арки непременно наругала бы вас, мистер Грант! — решительно провозгласил он наконец.
Донал намеренно не стал заходить в город и сделал довольно большой крюк, чтобы обойти его и выйти на дорогу. Он шёл с опущенной головой, словно поселившаяся внутри печаль не давала ему покоя. Порой его охватывало неудержимое чувство, что он должен немедленно повернуть назад и уже ни под каким предлогом не покидать замок. Но он не мог сказать по совести, что Бог повелевает ему вернуться. Предчувствие ещё не есть повеление, и далеко не всякое пророчество содержит в себе призыв к действию. Потому–то Шекспир так старательно показывает нам, как его Гамлет, человек подлинно набожный, противится вещим словам призрака. Предчувствие вполне может быть истинным, оно может быть даже от Самого Бога, но даже это не всегда означает, что человек непременно должен переиначивать свои замыслы или сойти с предлежащего ему пути. По дороге в Иерусалим апостола Павла не раз предупреждали, что в городе его ожидает пленение и темница, и сам он прекрасно видел, что эти предостережения изрекаются подлинно Божьими пророками, но они лишь ещё крепче утвердили и закалили его решимость. Он не обманывался и знал, что долг человека не определяется обстоятельствами и выбор жизненного пути диктуется вовсе не умением предугадать грядущее.
Он следовал иному, неизмеримо более высшему водительству. Так же поступил сейчас и Донал. Его прямо–таки подмывало повернуть назад, но он сосредоточенно шагал вперёд и потом ни разу в этом не раскаивался.
Я не стану описывать их путешествие. Скажу лишь, что спустя несколько дней неспешной ходьбы (ведь Дейви совсем не привык к столь дальним прогулкам) они вскарабкались на последний утёс, постучались в старый домик Грантов и тут же очутились в крепких и нежных объятиях Джанет. Дейви невольно потянулся к матери Донала, и её доброе сердце тут же распахнулось навстречу мальчику, как распахнулось когда–то для маленького сэра Гибби. Эта простая крестьянка воистину становилась матерью для всякого, кто нуждался в материнской любви.
За первой встречей последовали удивительные радости, превзошедшие даже самые восторженные мальчишеские мечты. Прежде всего Дейви увидел, как сильно любят Донала его родные и друзья. Ещё одной неожиданной отрадой стало новое ощущение необыкновенной и доселе невообразимой свободы. Ему казалось, что Сам Бог даёт ему эту дивную вольность вместе с широтой Своего неба, с мощью Своих горных круч и свежестью Своего ветра. Были и сумерки на горном склоне, когда овечьи спины лишь смутно белели в надвигающейся темноте, а Донал рассказывал ему о Пастыре душ человеческих.
Слушая его, Дейви чувствовал, что на свете, должно быть, и впрямь был этот удивительный Человек — и не только был когда–то давно, но есть и сейчас! — чудеснее и добрее Которого не сыскать во всей вселенной. В Нём соединилась вся красота бытия, и именно Он однажды отдал Себя Своему безгрешному Отцу и Его донельзя грешным детям, чтобы привести братьев и сестёр в Отцовский дом, ибо вся Его радость — в Отце и Его чадах. Перед глазами Дейви встал Иисус, Который был прежде всего Сыном, преданно и нежно любящим Своего совершенного Отца, и без помощи Которого Бог–Отец никогда не смог бы сотворить ни одного из нас и потом сделать из нас сынов и дочерей, которые любили бы Его всем своим сердцем. Донал говорил, и сердце мальчика понемногу разгоралось любовью и восхищением. Он готов был по первому зову вскочить и приняться за любое дело, которое поручит ему этот необыкновенный Сын, и Донал надеялся (и надеялся не напрасно), что когда для Дейви настанет час испытания, то, во имя Вечной Истины, тот сможет удержаться за незримого Бога, пусть даже Его рука будет казаться ему далёкой и бездейственной, а Его присутствие — недостижимым.
Донал с облегчением чувствовал, что его юношеские переживания остались позади. В его мыслях о леди Гэлбрайт не осталось ни малейшего следа горькой печали. Он любил её, но был вполне счастлив, что её нежнейшие чувства принадлежат не ему, а Гибби. Он не задумывался о том, какую роль в этой счастливой перемене сыграла его привязанность к леди Арктуре. Дружба с нею была много более зрелой и серьёзной, чем его восхищённое преклонение перед леди Гэлбрайт. К тому же на этот раз он относился к своему сердцу с такой ревнивой требовательностью и так не хотел впадать в опасное безрассудство, что нередко сознательно заставлял себя думать о чём–нибудь другом, чтобы мысли и чувства, связанные с леди Арктурой, не оказались слишком стремительными, не углублялись слишком быстро и не забегали чересчур далеко, обрекая его на новые мучения. Он знал, что малейшее послабление может лишить его способности честно, по–мужски исполнять свой долг по отношению к ней — прежде всего способности надлежащим образом заботиться о здоровье её души, не вводя её в ненужные заблуждения.
Однако это не помешало ему поделиться с Джиневрой своими тревогами. Он не мог ничего толком объяснить и лишь признался, что тоже ощущает некую смутную опасность, нависшую над молодой наследницей. Его тревога усугублялась ещё и тем, что он гораздо лучше Арктуры представлял себе хищную и недобрую натуру тех людей, с которыми ей, возможно, придётся иметь дело. Если бы рядом с Арктурой не было миссис Брукс, он ни за что не решился бы оставить её наедине со своими страхами. Сэр Гибби с открытым ртом выслушал рассказ о том, как в замке была найдена часовня, запертая и забытая всеми из–за того, что в ней покоился прах ушедших мертвецов, а может быть, и бродили их неспокойные духи. И он, и его жена уверили Донала, что они с радостью примут у себя леди Арктуру, если он привезёт её с собой. Может быть, ей и вправду лучше отказаться от этого тяжкого, угнетающего душу наследства, бросить всё, переселиться к ним и навсегда стать свободной, как птица? Но Донал твёрдо заявил, что если Бог доверил имущество именно Арктуре, вряд ли Он хочет, чтобы она самовольно отказывалась от своих обязанностей. Наверное, лучше дождаться, пока Он Сам освободит её от них, ведь перед тем, как принять изобильное Божье наследие в Его Царстве, она должна научиться управлять владениями, вверенными ей здесь, на земле. Всё это Донал знал, но… Ах, если бы он только мог снова оказаться рядом с ней, чтобы помогать ей, чем только можно!
Глава 72
Посланный, а не призванный
Донал пробыл дома уже дней десять, но за это время из замка не пришло ни единой весточки, ни для него, ни для Дейви. Нельзя сказать, чтобы он забеспокоился, но ему прямо–таки не терпелось хоть немного услышать о том, как обстоят дела у леди Арктуры.
Однажды около полуночи ему показалось, что его бесцеремонно выдернули из крепкого сна. Он резко сел на постели и, к своему несказанному удивлению, обнаружил, что рядом стоит Джанет.
— Сынок, — тихо прошептала она, — по–моему, тебе надо идти.
— Куда идти, мама? — спросил он, протирая заспанные глаза, но в сердце его тут же беспокойно заворочалась неясная тревога.
— В замок, — ответила Джанет.
— Откуда ты знаешь?
— Этого я и сама объяснить не могу, — проговорила она. — Но на твоём месте, Донал, я бы не стала мешкать, а ещё до рассвета пошла обратно, чтобы посмотреть, не обижают ли там твою бедняжку леди Арктуру. Что–то боязно мне за неё. Давай, сынок, собирайся живее! Не будет мне покоя, пока ты к ней не отправишься.
Она ещё не договорила, а Донал уже вскочил с кровати и начал поспешно натягивать на себя одежду. Он бесконечно верил своей матери. Может, ей было видение? Правда, раньше за ней ничего такого не замечалось… А может, это был сон или просто ощущение, но настолько глубокое, что она не могла ему не повиноваться? Одно было ясно: на расспросы времени не оставалось. Ему было достаточно того, что Джанет сказала: «Иди!» — тем более, что идти нужно было к леди Арктуре. У сэра Гибби свои лошади; он не станет возражать, если Донал возьмёт одну взаймы ради такого дела. Донал сунул в карман кусок хлеба, выбежал из дома и начал стремительно спускаться по каменистому склону. Луна светила совсем неярко, но ему, наизусть знавшему каждый изгиб тропинки и каждый уступ горы, хватило получаса, чтобы добраться до глашруахской конюшни. После нескольких тщетных попыток разбудить конюхов Донал отыскал заднюю дверь, пробрался внутрь, не колеблясь ни секунды, оседлал любимую кобылу сэра Гибби, вывел её на улицу, одним махом вскочил в седло и что есть духу поскакал в замок.
Кобыла уверенно несла его вперёд, и теперь Донал мог отдышаться, пораскинуть мозгами и решить, что делать. Однако вскоре он понял, что не сможет ничего придумать, пока не узнает, что случилось, — а насчёт этого в голове у него роились самые мрачные предположения. Страх только подстёгивал его воображение, перед его глазами кружились сотни самых жутких возможностей, и он изумлялся, что не подумал о них раньше. Если бы до отъезда он мог представить себе нечто подобное, то ни за что не оставил бы Арктуру одну! Ведь лорд Морвен, человек с разъеденной душой и совестью, не остановится ни перед чем ради того, чтобы раздобыть для сына родовой замок, и его не удержит никакой закон, никакие нравственные устои! А вдруг он решит отравить племянницу, задушить её во сне или убить каким–нибудь иным, самым безопасным в его глазах способом? Донал тут же вспомнил печальный рассказ миссис Брукс о том, как жестоко граф обходился со своей несчастной женой. Нет, жить рядом с человеком, который давно перестал ощущать разницу между добром и злом и уже почти не чувствует границы между явью и сном, пожалуй, не менее опасно, чем с бесом, вырвавшимся из преисподней!
Наверное, Донал горько упрекал бы себя в том, что вообще решил поехать в Глашгар, не будь он так твёрдо уверен, что принял это решение не по своей воле. Нет, если бы Бог желал для всех них чего–то лучшего, Он непременно показал бы это Своему сыну! Однако теперь Донал знал, что будет действовать безо всяких церемоний по отношению к лорду Морвену и сделает всё, что сочтёт нужным, каким бы странным это ни показалось со стороны.
Если ему не удастся найти леди Арктуру, он обратится за помощью к адвокатам, расскажет им всё, что знает, и попросит выдать ему разрешение обыскать всё имение до последнего угла. Он боялся даже думать о том, чем встретит его старый замок, но решил, что не станет верить ни единому слову, пока не увидит леди Арктуру собственными глазами и не услышит из её собственных уст, что с нею всё в порядке. Но ведь если у неё всё хорошо, мама не стала бы посылать его к ней на помощь! Наверное, он поймёт, как действовать, когда доберётся до места. Если же всё обернётся против него… Как там сказал Филипп Сидней? «По отношению к себе у человека одна обязанность: поступать мудро, и потому случайности способны поколебать лишь того, кто полагается на волю случая». Так что если все его попытки одна за другой закончатся неудачей, — что ж… «Конец всему полагает Господь, какими бы неотёсанными ни были все наши усилия». Поэтому Донал продолжал скакать вперёд, но при этом заботливо следил, чтобы кобыла не выбилась из сил и чтобы излишняя поспешность не лишила его драгоценного времени.
Он останавливался лишь трижды, чтобы дать животному отдохнуть от постоянных спусков и подъёмов по крутым холмам. Лошадь была сильная, крепкая и послушная, так что к тому времени, когда рассветное солнце поднялось вверх по небосклону и встало в зените, они успели проделать чуть ли не полпути и оказались на широкой ровной дороге, которая в вечеру должна была привести их прямо в замок. Однако лошадь заметно устала — и неудивительно, ведь за десять–двенадцать часов она проделала чуть ли не дневной путь. Донал то и дело спрыгивал с седла и шагал пешком, чтобы кобыла немного передохнула и потом скакала чуточку быстрее. Он утешал себя мыслью о том, что на верном пути медлить ничуть не менее важно, чем торопиться, потому что самое главное — не в том, чтобы прибежать как можно быстрее, а в том, чтобы прийти как раз вовремя. Кто знает? Вдруг, появившись на час раньше, он навлечёт на леди Арктуру беду много хуже той, что разразилась бы из–за его опоздания? Нет, лучше он приедет как раз в нужный срок, назначенный Тем, Чьи пути — вовсе не наши пути, но неизмеримо лучше.
Солнце село, на небо высыпали звёзды, и наступили долгие сумерки. Темнота понемногу сгущалась, и вскоре Донал заметил, что небо над ним затуманилось, заволоклось тучами, звёзды исчезли и в воздухе запахло приближающимся дождём. День был жарким и душным, и Донал с благодарной радостью подумал о живительных каплях. Неожиданно сверкнула молния, и вслед за ней темнота раскатилась гулким громом. Гроза подходила всё ближе, но его лошадь, несмотря на весь её молодой пыл, слишком устала, чтобы пугаться. Дождь освежил их обоих, они приободрились и немного прибавили ходу. Но когда они добрались до того места, откуда Донал при свете дня уже мог бы разглядеть очертания замка, вокруг была непроглядная ночь, и унявшаяся на время гроза, принялась бушевать с новой силой.
Глава 73
Ночь
Въехав в город, Донал подскакал ко двору гостиницы «Герб лорда Морвена» и, отыскав заспанного конюха, передал ему поводья: в замке ему будет легче без лошади. Он уже повернулся было, чтобы идти, как вдруг в дверях появился хозяин.
— Вот уж вас–то мы никак не ждали увидеть, сэр, — позёвывая, сказал он.
— Почему? — спросил Донал.
— Да так… Думали, в замке всё лето никого не будет. Мальчика–то вы с собой взяли, да и граф почти сразу же уехал.
— И куда? — полюбопытствовал Донал.
— А вы что, сэр, сами не знаете? Вам не сообщили?
— Нет.
— Странно… Ведь в замке вообще никого не осталось! Сначала отбыл его светлость лорд Форг, потом сам граф с леди Арктурой, а за ними и экономка. У неё, говорят, мать при смерти. А ещё поговаривают, что скоро молодые того… поженятся. Даже приказали старый особняк отделать, потому как жить в замке лорд Форг больше не желает. Только странно, что вам ничего об этом не написали.
Донал стоял, как пригвождённый, выслушивая страшные новости. Наверное, Арктура писала ему, но её письмо почему–то не дошло. На мгновение ему показалось, что земля уходит у него из–под ног.
— Сбегаю–ка я в замок и посмотрю сам, как там что, — сказал он наконец. — А вы позаботьтесь, пожалуйста, о моей лошади, хорошо?
— Да я же вам говорю, сэр, что в замке никого нет! — нетерпеливо возразил хозяин. — Всё равно там пусто! Ни души не осталось, кроме старой Бетти Лобен, а она, почитай, так оглохла, что и трубного зова в Судный день не услышит! А уж разбойников да грабителей так страшится, что не успеет стемнеть, она сразу в кровать. Да ещё и с головой закроется, чтобы ничего не видеть и не слышать. Правда, что от этого проку, не пойму.
— Значит, вы думаете, что идти туда без толку?
— Ага, — утвердительно кивнул хозяин.
— Тогда соберите мне поужинать, а я пока посмотрю, как там моя лошадка.
Донал пошёл на конюшню, убедился, что кобылу расседлали и задали ей корма, а потом не раздумывая развернулся и стремительно зашагал вверх по холму.
Нет, тут явно что–то нечисто! Но что? Если всё и правда окажется так, как говорит хозяин, он немедленно отправится в полицию. Только тут Донал вспомнил, что перед самым его отъездом управляющий с сестрой тоже уехали из дома, чтобы погостить у друзей. Неужели лорд Морвен подгадал и устроил всё это для того, чтобы совершить какое–то чёрное дело?
Он что есть духу бежал вверх по холму, то и дело поглядывая, не мелькнёт ли в каком–нибудь окне огонёк свечи. Но когда замок оказался совсем близко, Доналу стало нехорошо: в его угрюмой каменной громаде не видно было ни единого проблеска света. Жуткая темнота тяжко давила и пугала его.
Он подлетел к парадному входу и что есть силы задёргал ручку звонка. Но ответа не последовало, и Донал слышал, что пронзительный звон громким эхом разносится по замку, словно тот и впрямь был совершенно пуст. Он позвонил ещё раз и ещё раз, но замок безмолвствовал, как мрачная, унылая гробница.
И хотя его и предупреждали, что так оно и будет, сердце Донала тягостно заныло. Он снова дёрнул ручку звонка и подождал, но так ничего и не услышал. С каждым мгновением замок казался ему всё более зловещим. Но его послала сюда мать, и он непременно должен попасть внутрь — по крайней мере, для того, чтобы убедиться, что там и вправду никого нет. Нет, нет, тут явно что–то нечисто, то и дело повторял он про себя. Только вот что, где и как?
Проникнуть в замок оказалось несложно. Он перебрался через две стены и очутился у подножия своей башни, а ключ от неё всегда был у него в кармане. Даже и без ключа он вскоре придумал бы, как попасть внутрь, потому что знал замок лучше всех других его обитателей. К счастью, перед отъездом он сам запер дверь; оставь он её открытой, граф непременно забил бы её изнутри. Донал тихонько вошёл и, ощущая непонятный страх, начал подыматься по винтовой лестнице в свою комнату — медленно, потому что пока не знал, что делать. Нет, если бы всё было честь по чести, неужели бы миссис Брукс не написала бы ему об отъезде леди Арктуры и о нездоровье своей матушки? Эх, как бы узнать, где она теперь?
Добравшись до своей двери, Донал вдруг почувствовал себя страшно уставшим. Почти не чуя под собой ног, он ввалился в комнату и почти упал на постель в кромешной тьме. Но спать он не мог. В комнате было ужасно душно. Буря успела немного утихнуть, но в воздухе всё равно попахивало грозой. Он поднялся и распахнул окно. Лёгкое дуновение освежило его. Подул ветерок, и вместе с ним сверху раздался знакомый мелодичный всхлип. В памяти Донала всплыли картины недавнего прошлого. Тут снова сверкнула молния, и по всем крышам и трубам замка раскатился глухой басовитый гром. Донал даже обрадовался вновь вспыхнувшей грозе. Он поднялся на крышу и механически, не раздумывая, побрёл к той самой трубе, в которой крылась призрачная музыка. Он уселся на каменную плиту у её подножья и задумался, невидящими глазами глядя в темноту. Небо прорезала ещё одна молния, и Донал увидел, что море лежит в своих берегах подобно невозмутимому океану покоя, готовому поглотить и упокоить мятущиеся, бездомные души, а земля простирается вокруг как дикая пустыня, по которой гуляют страхи и ужасы.
Но тьма тут же поглотила и море, и землю, а тучи раскололись с таким громогласным треском, что не только оглушили, но и, казалось, ослепили Донала так, что сам его мозг превратился в бесформенный комок глины. За громом последовала тишина, ещё более оглушительная, но вдруг откуда–то из её недр прорвалась крохотная струйка слабого, еле слышного звука: неужели это голос, взывающий, зовущий его откуда–то издалека? Что это? Или усталость и напряжение совсем одурманили его, или он и впрямь слышит своё собственное имя! И чей это голос, как не леди Арктуры, призывающей его из призрачного мира духов? Они всё–таки убили её, и теперь она хочет утешить его, сказать, что обрела, наконец, свободу!
Тут опять блеснула молния, раздался гром, а вместе с ним — её голос: — Мистер Грант! Мистер Грант! Придите, помогите мне! Вы же обещали!
Неужели он действительно услышал эти слова? Они прозвучали из такой невероятной дали, как будто вообще не должны были долететь до его ушей. Но разве могла Арктура говорить такое из потустороннего мира? Зачем ей оттуда напоминать ему о данном обещании? Чтобы заманить его за собой? Она никогда не стала бы так поступать! Она прекрасно знает, что он ни за что не пойдёт в иной мир прежде своего часа, взывай к нему хоть все призраки на свете!
Однако ему уже приходилось слышать о том, что иногда люди как бы издалека слышали голоса близких, когда те были ещё живы. Ах, если бы она сказала ему, куда идти, он бы немедленно последовал за ней! Тут её голос послышался снова, но на этот раз совсем слабо, так что нельзя было разобрать ни единого слова. Но сразу же вслед за ним раздался протяжный всхлип неземной мелодии. Боже правый! Неужели она заперта в часовне? Донал как ужаленный вскочил на ноги. С нечеловеческой силой он подпрыгнул вверх, каким–то чудом уцепился за верхний край трубы, с невероятным усилием подтянулся к отверстию и что было мочи прокричал:
— Леди Арктура!
Ответа не последовало.
«Какой же я осёл! — мысленно обругал себя Донал. — Она звала меня, звала, но так и не дождалась!»
Но тут внезапная радость как будто оживила его и вдохнула в него силы.
— Я иду! — прокричал он в трубу, спрыгнул на крышу и через несколько секунд уже летел вниз по лестнице, ведущей на второй этаж. Вокруг было темно, как под землёй, но он так хорошо помнил дорогу, что на бегу лишь слегка касался ладонями стены, чтобы нечаянно не ошибиться. Он поспешил в бывшую спальню леди Арктуры, кинулся туда, где раньше стоял шкаф, чтобы одним рывком отодвинуть его в сторону, и остолбенел. Шкафа на месте не было, и Донал увидел перед собой лишь гладкую, холодную, влажную стену. У него упало сердце. Неужели всё это — лишь кошмарный сон? Нет, нет!
Наверное, он просто ошибся дверью! Повёл себя слишком самоуверенно, подумал, что хорошо знает замок, а сам всё перепутал. Дрожащими руками он зажёг спичку. Увы, он оказался именно там, где хотел. Это действительно была спальня Арктуры. А вот и шкаф, так и стоит возле стены, разве что чуть ближе к двери. Но там, где он стоял раньше, не было никакого углубления — не было ничего кроме свежего слоя извёстки. Нет, это не кошмарный сон, а самая настоящая кошмарная явь!
Инстинктивно схватившись за рукоять своего ножа, Донал бросился к парадной лестнице.
Видимо, он и правда слышал голос самой Арктуры! Её замуровали в часовне!
Он бесшумно взбежал по широким ступеням и подскочил к двери графской комнаты между этажами. Она была заперта. Оставался один–единственный путь.
Он снова бросился вниз. Боже правый! А вдруг графу известен и этот потайной ход? Донал ползком протиснулся в крошечную дверцу под лестницей и сразу же начал ощупывать руками, что впереди. Слава Богу, арку никто не закрыл! Через мгновение он был уже в давешнем погребе. Так, но как теперь выбраться отсюда в верхний проход? Да и лаз в него задвинут каменной плитой! Посмотрев на виднеющееся вверху окошечко, Донал подпрыгнул, но гладкий подоконник круто и плавно уходил вниз, и уцепиться было не за что.
Он подпрыгнул ещё раз, потом ещё раз — но всё время срывался. Он пробовал снова и снова, но только выбился из сил и опустился на пол, чуть не плача от отчаяния. Может быть, Арктура уже при смерти, а он так близко и не может к ней пробраться! Донал встряхнулся, поднялся на ноги и решил собраться с мыслями. В памяти его всплыли слова: «Верующий в Меня не постыдится»
[34]. «Наверное, Господу трудно помочь человеку и дать ему Свою мудрость, — подумал Донал, — если мысли у того в беспорядке и он торопится так, что не способен расслышать голос Божий». Он попытался успокоиться, вознёс своё сердце Богу, утишил и усмирил свою душу. Какое–то время он неподвижно стоял в непроглядной тьме, и вдруг этот угрюмый погреб предстал его внутреннему взору таким, каким Донал увидел его впервые, когда бросил в его глубину подожжённый лист бумаги. Уже в следующее мгновение Донал опустился на четвереньки и начал ощупывать пол, пока не наткнулся на плоский камень, похожий на могильную плиту. Затем он вытащил нож и принялся быстро копать землю и отбрасывать её в сторону. Освободив один конец камня, он яростным усилием поднял его, подтащил и привалил его к стене под самым окном.
Глава 74
Нравственное уродство
Духовное безумие, алчность, жестокость и, может быть, даже самые прямые бесовские искушения так давно завладели душой графа, что теперь он почти совсем перестал ощущать разницу между грёзами и действительностью. Этим заканчивает всякий, кто пытается поставить свой бессмертный дух на службу вожделениям ненасытной плоти, но у лорда Морвена внутренняя слепота зашла так далеко, что он перестал понимать, что происходит в его воображении, а что в реальности. Правда, это нимало его не беспокоило; ему уже давно было совершенно всё равно. Сам он рассуждал, что любое явление, будь оно явным или вымышленным, имеет полное право называться реальным, если оказывает ощутимое воздействие на его разум и чувства. Ему не было никакого дела до того, что действительность отличается от иллюзий по самой своей природе, или до того, что реальность и воображение управляются разными законами, а значит предъявляют разные требования к разным уровням сознания. Из–за привычного и давнего отказа повиноваться высшему закону совесть его окончательно закостенела и пришла в негодность, и граф почти совсем утратил человеческий облик. По отношению ко всему внешнему он превратился в безликое зеркало, а изнутри напоминал полый сосуд, в котором яростно и беспорядочно боролись силы, неведомые ему самому. И теперь все наросты и изъяны его существа сосредоточились и вылились в одном мерзостном замысле.
Трудно было сказать, чего здесь было больше — безумия, преступления или дьявольской хитрости. Граф решил, что если племянница откажется выйти замуж за своего кузена и тем самым покориться тому, что сам он провозгласил заветным желанием покойного брата, то ей следует отправиться вслед за отцом и оставить имущество следующему наследнику, чтобы естественный закон всё–таки исполнился (не одним путём, так другим) и титул воссоединился с принадлежащей ему землёй даже без помощи брака. А что до того зла, которое он тем самым причинит самой племяннице, то тут граф цитировал слова Гамлета: «Раз никому не известно, с чем когда–нибудь придётся расставаться, отчего не расстаться с этим заблаговременно?» Какая ей разница, когда именно умереть — сейчас или чуть позже, по завершении положенных лет земного странствования? И потом, что стоит даже сама её жизнь по сравнению с благоденствием всего их рода и семьи? К тому же, угроза может и подействовать, и Арктура согласится выйти за Форга хотя бы ради того, чтобы избежать страшного конца.
Как только Донал покинул замок, граф отослал Форга в Лондон, а сам стал вести себя с племянницей на редкость ласково и обходительно, чтобы по мере сил преодолеть то недоверие к себе, которое (он не мог этого не замечать) уже давно зародилось и окрепло в её душе. По натуре Арктура была любящей и доверчивой душой, и это лишь сыграло графу на руку. Он так преуспел в своей лицемерной хитрости, что даже без особых уговоров с его стороны Арктура согласилась съездить с дядей в Лондон — на месяц или вроде того, сказал он, пока Дейви в деревне. Предложение показалось ей заманчивым: она была в Лондоне лишь однажды с отцом, ещё будучи девочкой. Она написала Доналу о предстоящей поездке, но, наверное, мне не нужно даже говорить о том, почему её письмо так и не попало к нему в руки.
Перед отъездом граф сообщил Арктуре, что желает поблагодарить её за столь любезное согласие и потому намеревается проделать весь путь на почтовых лошадях, чтобы провезти её той же самой дорогой, по которой он ездил в Лондон ещё в молодости: пусть она сама рассудит, так ли много человечество приобрело, избавившись от старомодной коляски и значительно ускорив свои путешествия. Нельзя укорачивать естественные процессы, провозгласил он, ибо тем самым мы укорачиваем саму жизнь! Симмонса было решено послать вперёд, чтобы тот подыскал им подходящие апартаменты.
Не успели они уехать, как миссис Брукс получила письмо, якобы написанное священником прихода, расположенного в глухом уголке дальней провинции на самом юге Англии. Там жила её матушка, совсем уже пожилая. В письме говорилось, что старушка лежит при смерти и вот–вот покинет сей бренный мир, но не может уйти спокойно, не повидавшись с дочерью. Миссис Брукс немедленно собралась и уехала.
Это был воистину безумный план, отлично задуманный для достижения ближайшей цели. Однако граф совершенно выпустил из виду неизбежные и весьма опасные последствия своих коварных действий.
После первой ночёвки в придорожной гостинице они съехали на просёлочную дорогу и, незаметно для Арктуры, слегка свернули по направлению к замку, а на следующее утро граф прямиком отправился назад. Но поскольку дорога была ей незнакома, Арктура ничего не подозревала. Буквально в нескольких часах езды от замка они остановились в маленькой таверне отдохнуть и попить чаю, и тут–то граф изловчился подлить ей в чашку немалую дозу опиума. Через некоторое время они снова остановились в какой–то гостинице, где граф прикинулся несчастным отцом, чья дочь внезапно заболела по дороге. Ему нужно срочно вернуться домой, даже если придётся скакать всю ночь. Он представился выдуманным именем, выбрал себе самого юного возницу, почти не знавшего здешних мест, и по дороге так запутал его своими указаниями и наставлениями, что тот вскоре высадил их у самого замка, предполагая, что привёз их в совершенно иное место, находящееся совсем в другой стороне.
Сам граф испытал от этой хитрости немалое удовлетворение: что может быть приятнее, чем одурачить своего ближнего? Он отослал мальчика прочь, указав ему самый дальний путь через окружные просёлочные дороги: никто в городе не должен был знать, что они вернулись. Просто удивительно, как ему удалось довести свой коварный план до конца! Но в нём ещё дремали остатки былой немалой силы, а под воздействием опия его былое могущество воскресало, пусть даже ненадолго, и граф вдруг начинал чувствовать себя по–молодому крепким и ловким. Потому он без особого труда перетащил свою жертву в комнатку между двумя этажами и оттуда, пройдя через дубовую дверь, перенёс её вниз, в заброшенную часовню.
Глава 75
На пороге ада
Проснувшись от тяжёлого, непонятного сна, Арктура какое–то время лежала, ни о чём не думая, а потом попыталась понять, где же она находится. В памяти всплыла таверна, где они пили чай. Должно быть, ей стало нехорошо, и её перенесли в одну из комнат в том же самом доме. Вокруг было темно, и Арктура подумала, что хозяева могли бы поставить рядом с ней хотя бы свечку. Правда, лежать было удобно, но почему–то ей показалось, что комната не отличается особой чистотой, и она обрадовалась, увидев, что никто и не подумал её раздеть. Она повернулась было на бок, но почувствовала, как что–то потянуло её за запястье. Наверное, браслет зацепился за покрывало, решила она, и попыталась расстегнуть неудобное украшение, но не смогла. Что же это за браслет? И потом, к нему кажется что–то прикреплено. Пальцы Арктуры провели по гладкой поверхности и нащупали цепь, толстую цепь. Как странно! Что всё это значит? Она продолжала лежать тихо, медленно приходя в себя и всё полнее осознавая происходящее. Воздух в комнате тоже был странным, затхлым и влажным одновременно. Пока она не могла понять, чем именно здесь пахнет, но смутно чувствовала, что запах ей знаком, причём чувствовала она его совсем недавно… Ну конечно, именно так и пахло в старой, запертой часовне! Но ведь часовня находится дома, в замке, а оттуда они уехали уже два дня назад. Неужели она сходит с ума? От страха на лбу у неё проступили капли пота. Арктура попыталась подняться, но прикованное к углу кровати запястье потянуло её назад. Она ошарашенно оглянулась. О Боже! Она лежала в той самой кровати, на которой раньше покоились останки умершей женщины! Её приковали сюда теми же самыми кандалами, что когда–то обхватывали запястье несчастной страдалицы, спасшейся от мучений лишь в объятьях смерти. Всё существо Арктуры так яростно содрогнулось от отвращения и ужаса, что на несколько мгновений она была, казалось, на волосок от сумасшествия. Но безумие — это не единственное убежище от страха. Стоит двери человеческой души однажды распахнуться для Бога, Он всегда остаётся рядом, скорым помощником в бедах. Если Он в доме, уже не нужно ничего бояться; ведь с нами Тот, Кто по самому Своему существу, по самой Своей природе бесследно изгоняет всякий страх. Рядом с близким и любящим Богом просто не может быть боязни, и лишь далёкий и отстранённый Бог вызывает в человеке страх.
«Полнота радостей пред лицем Твоим!»
[35] Арктуру охватило такое чувство абсолютной беспомощности, что в ней впервые пробудилась отчаянная отвага и надежда на заступничество Отца, сотворившего её и вдохнувшего в неё жизнь. А ведь какой отец не откликнется, когда сын прибегает к нему за помощью? Какой отец не хочет, чтобы дочь смело и доверчиво просила его о защите? Бог неизменно относится к нам как к Своим чадам и потому по–настоящему удовлетворяется лишь тогда, когда мы всерьёз начинаем взывать к Его отцовству. Арктура воззвала к Богу–Отцу, и тут же почувствовала, что на неё сходит сон, который в то же самое время был совсем не похож на обычную дремоту. Быть может, это был тот отдых и покой, что утишает и успокаивает измученный дух?
Но внешняя тьма всё так же давила на неё. Арктура вспомнила, что скрывается под её покровом, вспомнила, как впервые спустилась сюда с Доналом, и её снова охватил безотчётный ужас. Он подымался в её душе и становился всё сильнее, пока не разросся до угрожающих размеров. Она начала рассуждать сама с собой: ведь Господь уже провёл её через страхи и сомнения и уберёг её душу и веру! Но паника не поддавалась никаким уговорам. Больше всего она боялась самого страха, а это и есть самый что ни на есть жуткий из всех кошмаров. Но затем в ней снова проснулась вера: если тьма ночи не затмит её от Него, то и тьма страха Ему не помеха! Она услышала гром. Сначала это были далёкие, бормочущие раскаты, но потом они зазвучали громче и ближе. Может, это Бог спускается к ней с небес?
Некоторые люди почему–то панически боятся молнии и грома, но в Арктуре до сих пор жило детское ощущение того, что это гремит Господь Бог. Вот и теперь гроза успокоила её: Бог был совсем близко! Она лежала на страшном ложе, слушала великий небесный орган, и ей казалось, что звуки складываются в слова. Сам Бог обращался к ней, говоря: «Я здесь, дочь Моя. Не бойся!»
Самое худшее, что может с ней случиться, это смерть от голода и жажды, рассудила Арктура. А ведь это не так уж и страшно! Над её головой снова прозвучал гром, а вслед за ним переливчатый звон призрачных струн. Арктура вздрогнула. Ей уже сотни раз приходилось слышать эту неземную музыку, лёжа вот так же в темноте, в полном одиночестве, — ей, умершей женщине, которую когда–то оставили здесь умирать. Кто знает, может быть, она лишь сейчас впервые слышит её по–настоящему, вместе с пением ангелов, живущих где–то там, в небесной синеве?
Явь и грёзы начали переплетаться в её сознании. Она упрямо помотала головой, строго велела себе не глупить и попыталась отогнать эти странно–причудливые фантазии, но они упорно возвращались вместе с реальными воспоминаниями — большей частью об её приключении на крыше и о Донале Гранте. Через какое–то время она задремала, но потом внезапно проснулась от нового прилива неодолимого страха, который, казалось, нарастал всё время, пока она спала. Она приподнялась на кровати и начала напряжённо вглядываться во тьму. Ей чудилось, что со стороны каменного алтаря к ней медленно приближается какая–то фигура, словно сотканная из ещё более глубокого мрака. Она ничего не слышала, ничего не видела, но всеми фибрами своего существа ощущала чужое присутствие. Оно подходило всё ближе и ближе. Она знала, что это всего лишь зыбкий призрак, рождённый её собственным воображением, но готовый вот–вот обрести жизнь и дыхание.
Стоит ей хоть на миг сдаться и признать его существование, он тут же жадно схватится за долгожданную реальность и заключит её в свои костлявые объятья! Арктура громко вскрикнула, но призрак неуклонно приближался и уже готов был схватить её, как вдруг всё переменилось — так чудно, так волшебно! Страх куда–то исчез, и вместо него пришло ощущение полного, безмятежного покоя: во всей вселенной не было ничего такого, чего стоило бы бояться! Вокруг неё была тихая июньская ночь, до краёв наполненная дивными, ароматными розами. Спасибо милому, чудному Отцу! Но как это случилось? Быть может, Он послал к Арктуре её покойную маму, чтобы её ласковые мысли осыпали всё вокруг розовыми бутонами? Но почему она решила, что это мама? Ведь Сам Бог выглядывает из сердечка каждой цветущей розы на земле! Арктура готова была петь от радости, но почему–то не смогла произнести ни единого звука. Как было бы замечательно рассказать обо всём этом Доналу Гранту! Ведь она в своём несчастье воззвала к Богу, и Он услышал её и спас от беды и скорбей. Отец пришёл к Своей дочери! Вопль её сердца долетел до неба и коснулся Его души!
А что если она умрёт здесь, в часовне? Придёт ли тогда Донал, чтобы искать и найти её? Нет, нет! Лучше она сама явится к нему во сне и станет умолять его ни в коем случае не приближаться к этому жуткому месту. Лучше ему не видеть, как она лежит здесь подобно той бедняжке, на которую они смотрели когда–то вместе.
И вдруг у неё над головой раздался голос Донала, прилетевший к ней вместе с раскатами грома и переливами музыки. Он звучал откуда–то издалека, и она не знала, слышит ли его на самом деле, или ей всего–навсего почудилось. Она хотела откликнуться, но голос уже не повиновался ей, и внезапно её охватила такая безудержная радость, что больше она ничего не помнила.
Глава 76
Ангел Господень
Стоя на ребре каменной плиты, прислоненной к стене, Донал уцепился за каменную раму, медленно подтянулся вверх и, крепко уперевшись спиной и ногами в края окошка, свободной рукой начал толкать плиту у себя над головой, пока наконец не сдвинул её с места. Потом, осторожно повернувшись, он просунул в щель пальцы другой руки и страшным напряжением силы отпихнул камень в сторону, хотя и понимал, что тот может свалиться прямо на него. Камень упёрся в невидимое препятствие, но всё же отодвинулся настолько, что Донал смог просунуть в открывшееся отверстие голову и плечи. Слава Богу, удалось! Ещё один геркулесов рывок, и Донал, подтянувшись на руках, вылез из подвала в проход, как мертвец, восставший из душной могилы. Подбежав к двери в часовню, он легонько толкнул её плечом, но она не поддавалась.
— Миледи! — крикнул он. — Не бойтесь! Будет немного шумно, но это всего лишь я, Донал Грант! Сейчас я вышибу дверь и приду к вам!
Арктура услышала его слова, и они вывели её из радостного обморока. «Всего лишь Донал Грант!» Это «всего лишь» было для неё дороже всего на свете. Ведь для неё он был избавителем, который помог и снова поможет ей восстать из мёртвых! Она попробовала откликнуться, но в бессилии так и не смогла вымолвить ни слова.
Донал разбежался и с такой силой налетел на дряхлую дверь, что та отлетела к стене и со страшным грохотом упала на пол.
— Где вы, миледи? — позвал Донал.
Но из её горла так и не раздавалось ни звука. Он начал осматриваться в темноте.
— Неужели она на той жуткой постели? — пробормотал он почти про себя, но Арктура услышала его. Её вдруг охватил дикий страх, что он так и не сможет отыскать её во мраке, и этот страх вернул ей голос.
— Я уже не боюсь, — слабо произнесла она.
— Слава Богу! — воскликнул Донал. — Наконец–то я нашёл вас, миледи!
Измученный, он упал рядом с ней на колени, опустил голову на страшное ложе и зарыдал беспомощно и облегчённо, как ребёнок. Она хотела было дотянуться и дотронуться до него, но тяжёлые кандалы не дали ей сдвинуться с места. Он услышал звон цепи и всё понял.
— Неужели тебя ещё и приковали, голубка моя! — воскликнул он, но по–гэльски.
Минута слабости прошла. Он возблагодарил Бога и почувствовал новый прилив мужества и силы. Он поднялся на ноги, ощущая бодрость и решительность в каждой жилке своего тела.
— Донал, прошу вас, зажгите свет, чтобы я могла вас видеть! — попросила Арктура.
Она впервые назвала его по имени, хотя оно уже тысячу раз звучало у неё в душе, а этой жуткой ночью и на устах тоже. Тусклый свет немного разогнал мрак длинной, замурованной камнями часовни, и несколько секунд Арктура и Донал молча смотрели друг на друга. Она не так сильно переменилась, как опасался того Донал. Зловещий кошмар оказался недолгим, и его сменила дивная, небесная радость. Арктура была бледнее, чем обычно, но на её прелестном лице разлился нежный румянец. Она пыталась протянуть ему руку, закованную в железный браслет.
— Какой вы бледный и уставший! — проговорила она.
— Я и правда немного устал, — признался он. — Скакал со вчерашней ночи, почти не останавливаясь. Мама разбудила и послала меня сюда. Она сказала, что мне нужно вернуться, но не сказала почему.
— Вас привёл сюда Бог, — откликнулась Арктура и вкратце рассказала ему о том, что с ней произошло. Пока она говорила, Донал вгляделся в её руку и увидел, что она распухла, и кожа на запястье содрана.
— Как он умудрился надеть это на вас? — воскликнул он. — Ведь эта штука не отпирается! Наверно, протащил силком. Вам очень больно?
— Наверное, да, больно, — ответила она, — но я только сейчас это заметила… Как вы думаете, он оставил меня здесь умирать?
— Кто знает? — с горечью отозвался Донал. — Видимо, он ещё безумнее, чем мы с вами полагали! Интересно, может ли душа покориться безумию? Пожалуй, да; ведь, наверное, сатана так страстно и яростно гордится собой и поклоняется себе, что кроме как сумасшествием это не назовёшь. А адская бездна — это вообще один огромный сумасшедший дом.
— Заберите меня отсюда! — попросила Арктура.
— Сначала мне нужно вас освободить, — ответил Донал и поднялся.
— Вы что, уходите? — испуганно воскликнула Арктура.
— Только схожу за инструментами.
— А потом? — спросила она.
— А потом я уже никуда не уйду, пока вы сами этого не захотите. Теперь я служу вам, а не графу.
Глава 77
Ангел преисподней
Сверху раздался гулкий раскат грома, но гроза понемногу утихала. Гром ещё немного поворчал, смолк, потом снова пробежался по крыше и наконец укатился куда–то далеко, тихонько бормоча что–то себе под нос, словно никак не желая угомониться. В часовне воцарилась тишина, похожая на тьму египетскую; казалось, протяни руку, и дотронешься до неё пальцами. И вдруг из сгустившегося безмолвного мрака послышался слабый равномерный звук.
— Это дядя! — испуганно прошептала Арктура.
Кто–то медленно брёл по коридорам замка. Пока шаги раздавались далеко, но они явно приближались.
— Интересно, будет у него свеча или нет? — лихорадочно проговорила Арктура. — Ведь он часто бродит по коридорам и галереям без всякого света. Если он придёт со свечкой, вам лучше спрятаться за алтарь.
— Не говорите ни слова, — сказал Донал. — Пусть он думает, что вы спите. Если он придёт без свечи, я встану так, что он не сможет подойти к кровати, не натолкнувшись на меня. Не бойтесь. Он вас не тронет.
Шаги приближались. Где–то открылась и снова закрылась дверь. Шаги сразу стали громче. Кто–то шёл по галерее! Вдруг звуки смолкли. Шедший остановился и застыл в кромешном мраке.
— Арктура! — позвал он густым, жутким голосом. Это был старый граф.
— Наверное, умерла от страха, — пробормотал он. — Что ж, всё идёт по плану. Надо спуститься посмотреть. Может, она такая же упрямая, как мать моих мальчиков.
Снова раздался звук шагов. Граф спускался по лестнице. Открылась дверь, он вошёл, сделал пару шагов и остановился. Несмотря на темноту Донал, казалось, чувствовал, где именно он стоит. Он слышал, что граф возится со спичками, и с напряжением ждал первой искры. Послышался шорох, треск и раздражённое проклятие. Спичка никак не хотела загораться. Граф полез было за другой, но Донал молниеносно ударил его по руке, и коробок упал на пол.
— Ха! — воскликнул лорд Морвен. — Она нападает на меня из темноты!
Донал затих. Арктура тоже не шевелилась. Граф повернулся и зашагал прочь.
— Пойду принесу свечку, — бормотал он себе под нос.
Наконец они остались одни.
— Нам нужно спешить, миледи, — сказал Донал. — Вы не испугаетесь, если я быстренько схожу за инструментами?
— Нет, но прошу вас, возвращайтесь поскорее! — попросила Арктура.
— Я вернусь до него, — успокоил её он.
— Только идите осторожнее, чтобы случайно на него не наткнуться, — предупредила она.
Доналу уже не нужно было выбираться из часовни через свой потайной лаз и возвращаться с такими же трудностями, как в прошлый раз. Он вернулся так быстро, что его отсутствие показалось коротким даже Арктуре. Перепиливать железное кольцо наручника времени не было. Он просунул напильник под скобу, прикрепляющую цепь к кровати, и выдернул её из деревянного столбика. Намотав цепь на руку Арктуре, он хорошенько закрепил её, чтобы она не болталась. Теперь можно идти. Он уже решил, что делать. Сначала он думал о том, чтобы вообще увезти Арктуру из замка и на время поручить её заботам Дори Комен. Но он понимал, что оставив замок в полном распоряжении врага, они сами дадут ему немалое преимущество. Неизвестно, к чему это может привести. И потом, по городу наверняка сразу же поползут слухи и сплетни. Мало ли там досужих невежд и глупых выдумщиков? Нет, лучше он отнесёт Арктуру в её спальню и там будет беречь её, как драгоценную жемчужину!
— Ну вот вы и свободны, миледи, — сказал он. — А теперь идите сюда.
Он взял её за руки, легонько потянул, и Арктура устало поднялась и села на постели.
— Как здесь душно! — проговорила она.
— Скоро мы выберемся отсюда наружу, — пообещал Донал.
— На крышу? — спросила она, говоря как во сне.
— Я отнесу вас в спальню, — ответил Донал. — Но не бойтесь: я не уйду и не оставлю вас, — поспешно добавил он, увидев, как по её лицу пробежала тень беспокойства. — Я не оставлю вас ни на минуту, пока ваш дядя в доме.
— Тогда отнесите меня, куда хотите, — утомлённо проговорила Арктура.
Выйти они могли только через погреб. Арктура последовала за Доналом без малейшего колебания. Пробравшись через маленькую кладовку под лестницей, они очутились в зале и сразу начали бесшумно подниматься наверх. Но тут Доналу пришла мысль.
— Граф ещё не вернулся, — сказал он. — Давайте вытащим из двери ключ. Он подумает, что куда–то положил его, а потом забыл, и потому не сразу поймёт, что вас нет. Интересно, что он будет делать тогда?
Насторожённо прислушиваясь, Донал быстро спустился к дубовой двери, запер её и положил ключ к себе в карман. Но подойдя к комнате, где Арктура спала перед отъездом, они увидели, что дверь в неё приоткрыта и оттуда виднеется свет. Они осторожно подкрались и заглянули внутрь. Граф сидел возле стола, за которым Арктура обычно писала письма, и рассматривал содержимое его ящиков.
— Он ничего там не найдёт, — с улыбкой прошептала Арктура.
Донал улыбнулся ей в ответ и повёл её назад к лестнице.
— Может, вам лучше поселиться в своей старой спальне? — предложил он. — Стену там накрепко заложили кирпичами и замазали извёсткой, так что тем путём он до вас не доберётся.
Арктура не возражала. Когда они вошли, Донал убедился, что все двери надёжно запираются, разжёг в камине огонь и пошёл на поиски чего–нибудь съестного. Арктура должна была сидеть тихо, как мышка, и никому не открывать — только ему, когда он постучится так, как они условились. Донал ушёл. Арктура же решила переодеться, снять с себя всё, в чём ей пришлось лежать на ужасном ложе смерти, и, стягивая платье, вдруг услышала, как граф прошествовал мимо её спальни, вошёл к себе и захлопнул дверь. По всей видимости, он решил больше не спускаться сегодня в часовню, должно быть, потому что сам никак не мог оправиться от испуга.
Вскоре Донал тихонько постучал к ней в дверь условленным сигналом. Он принёс немного печенья и остатки вина в графине из комнаты миссис Брукс. В кладовой на кухне не было буквально ни крошки. Они уселись и принялись за еду. Донал рассказал Арктуре о своих приключениях. Потом они посоветовались и решили, что ей нужно написать управляющему и попросить его немедленно вернуться в имение и привезти с собой сестру. Когда они поели и отдохнули, Донал вынул напильник и принялся за наручник. Рука Арктуры к тому времени так распухла, что снять железное кольцо, не размыкая его, было невозможно. Пилить пришлось довольно долго: Донал боялся неловким движением ещё больше повредить больную руку, да и напильник оказался совсем ржавым. Наконец он с победным видом распрямился и вытер со лба пот.
— Ну вот и всё! А теперь, миледи, вам непременно нужно поспать. О двери из гостиной в коридор я позабочусь, а вы запритесь хорошенько в спальне. Снаружи я вашу дверь закрою диваном, так что даже если граф и придёт сюда ночью, к вам он не проберётся.
Но сам Донал никак не мог заснуть несмотря на страшную усталость. Около полуночи он услышал, как в коридоре открылась дверь. Граф снова куда–то направлялся. Дождавшись, пока он пройдёт мимо и свернёт за угол, Донал вышел из гостиной и беззвучно пошёл следом. Граф спустился к дубовой двери и тщетно попытался её открыть.
— Это она взяла мой ключ! — бормотал он, и Доналу показалось, что в голосе его звучит самый настоящий благоговейный ужас.
Всю ночь лорд Морвен бродил по залам, переходам и галереям старинного замка, как бесплотный призрак, не находящий себе покоя из–за диких мучений. Лишь когда за окнами забрезжил серенький рассвет, он удалился в свои апартаменты, должно быть, решив, что всё это ему только пригрезилось.
Утром Донал постучал к Арктуре, попросил её покрепче запереть за ним дверь гостиной и неслышно выбрался наружу. Он быстро спустился с холма и со всех ног помчался к гостинице. Заплатив хозяину за овёс для своей лошади, Донал завернул в лавку, купил кое–что на завтрак и уже через час верхом подскакал прямо к парадному входу замка. Он позвонил в дверь. Ему никто не ответил. Тогда он отвёл кобылу в стойло, вошёл в замок через нижнюю дверь своей башни и громко запел. С песней он поднялся по лестнице и свернул туда, где, как он знал, была дверь в комнату графа.
Лорд Морвен услышал его радостное, звучное пение и, не помня себя от бешеной ярости, выскочил в коридор.
— Что вы тут делаете, Грант, чёрт вас побери? — заорал он.
— В городе мне сказали, что вы в Англии, ваша светлость.
— Я же написал вам, что мы уезжаем в Лондон, — слегка успокоившись, продолжал граф, — и вам с Дейви не стоит торопиться с возвращением.
Надеюсь, его вы с собой не привезли?
— Нет, ваша светлость.
— Тогда немедленно поезжайте назад к нему! Нечего оставлять его наедине со всякой там деревенщиной. Можете оставаться с ним у себя дома, пока я за вами не пришлю. Только смотрите, не бросайте заниматься. Ступайте же. Я приехал домой всего на несколько часов по неотложному делу, и уезжаю сегодня же дневным почтовым экспрессом.
— Я никуда не поеду, ваша светлость, пока не увижу свою хозяйку.
— Какую ещё хозяйку?
— Я больше не ваш слуга, ваша светлость.
— Тогда отвечайте, во имя всего святого, что вы сделали с моим сыном?
— Я отвечу вам на этот вопрос только тогда, когда вы скажете мне, где сейчас леди Арктура. Я прибыл в замок как её слуга и желаю знать, где мне найти свою госпожу.
— Она в Лондоне.
— Тогда назовите мне её адрес, ваша светлость. Я напишу ей и подожду, пока она не пришлёт мне все нужные распоряжения.
— Вы уберётесь из замка сегодня же! — отрезал граф. — Не хватало ещё, чтобы вы оставались в доме, когда и я, и леди Арктура в отъезде.
— Ваша светлость, я прекрасно знаю, как обстоят дела. Этот дом принадлежит леди Арктуре и я останусь здесь, пока не получу распоряжений от неё самой.
— Что ж, как вам будет угодно. Поступайте, как знаете.
— Я вынужден ещё раз попросить у вас её адрес.
— Ищите её сами. Вы же не желаете слушать моих приказаний. Так почему я должен исполнять ваши?
Граф гневно повернулся на каблуках, яростно толкнул дверь в свои апартаменты и скрылся. Донал же пошёл к Арктуре, которая сидела в гостиной и с беспокойством ожидала его возвращения. Она слышала их голоса за стеной, но не могла разобрать, о чём они спорят. Донал обо всём ей рассказал, вытащил принесённую провизию, и они вместе приготовили себе завтрак. Через какое–то время они услышали, как граф вышел, походил там и сям по пустому дому и снова вернулся к себе.
После обеда он действительно покинул замок. Из окна Донал с Арктурой видели, как он, вялый и полубольной, бредёт вниз по холму, едва передвигая ноги и даже не разу не подняв головы. Они молча посмотрели друга на друга. Они чувствовали одновременно и щемящую жалость к несчастному старику, и огромное облегчение напополам с ощущением несказанной свободы.
— Наверное, вам сейчас нужен не я, а кто–то другой, миледи, — сказал Донал, — но я право не могу оставить вас здесь одну. Может, мне сходить за мисс Кармайкл?
— Нет, ни в коем случае, — леди Арктура отрицательно покачала головой. — К ней я обращаться не хочу.
— И потом, было бы жаль потерять то преимущество, которое у нас есть. Ведь ваш дядя не знает, что с вами случилось.
— Интересно, что он будет делать дальше? — медленно произнесла Арктура. — Если я умру, замок отойдёт к нему, а за ним — Форгу.
— Наверное, вы можете завещать его кому–нибудь другому, — предложил Донал.
Арктура задумчиво взглянула на него.
— Скажите, мистер Грант, лорд Форг — такой уж плохой человек?
— Я боюсь ему доверять, — ответил Донал.
— Как вы думаете, ему что–нибудь известно о замыслах отца?
— Не знаю. Но не думаю, что он оставил бы вас умирать в часовне!
Глава 78
Возвращение к жизни
Тем же самым днём после обеда, когда Донал читал Арктуре вслух, сидя в библиотеке, снизу вдруг раздался пронзительный звон дверного колокольчика. Донал побежал посмотреть, кто это, и к его великой радости в переднюю вошла запыхавшаяся миссис Брукс, дрожащая от страха и тревоги.
— Что с её светлостью? Она здорова? Жива? — воскликнула она и тут же бросилась к Доналу, схватила его за руки, а потом порывисто обняла, как собственного сына. Как только она обнаружила обман, её воображение сразу же начало рисовать перед ней самые жуткие картины — правда, далеко не такие жуткие, как то, что произошло на самом деле. Донал провёл её к молодой госпоже, и, выслушивая их рассказ, экономка то и дело всплёскивала руками, охала, качала головой, вскрикивала и вполголоса произносила угрозы и анафемы в адрес бессердечного графа.
— Теперь я могу спокойно оставить вас, миледи, — сказал Донал. Он так и продолжал стоять, как будто был готов уйти в любую минуту.
— Наоборот, теперь вы можете спокойно оставаться здесь, и слава Богу! — возразила миссис Брукс. — Пусть только кто–нибудь попробует сюда сунуться, коли мы с вами оба здесь! Кто знает, что там ещё придумает наш сумасшедший граф? А что он сумасшедший, и сомневаться не приходится. В лечебницу его надо, подальше от добрых людей. Нет уж, мистер Грант, никуда я вас не пущу!
— Да я только хотел сходить к тётушке Комен, — объяснил Донал.
— А–а, туда–то, конечно, сходите. Только чтобы домой поздно не возвращаться!
— Я думал, что поживу пока там, но готов сделать так, как скажете вы, миледи.
— Возвращайтесь лучше домой, — сказала Арктура.
Первой, кого увидел Донал, войдя в знакомый домик, была Эппи. Она мгновенно отвернулась и выбежала из комнаты, и Донал сразу же понял, почему. Дори же встретила его тепло и сердечно, но в её глазах уже не светился, как прежде, лукавый и задорный огонёк. Только сейчас Донал с болью в сердце заметил, как она переменилась после смерти мужа. Казалось, она устала от мира. Пригласив Донала войти и усадив его к столу, Дори тоже присела рядом, расправила на коленях передник, прямо посмотрела ему в лицо, потом опустила глаза на свои руки и ничего не сказала.
— Я знаю, что вас так тревожит, Дори, — сказал Донал. — Но во имя всего святого прошу вас, выслушайте меня! У Эппи ещё не всё потеряно, да и Господь не дремлет. Конечно, овечка ваша сильно обманулась и заблудилась, и шерсти ей повыщипали немало, но если теперь она будет держаться ближе к Божьему стаду, то со временем поймёт, что этот пройдоха так её потрепал вовсе не из–за того, что Господь и думать про неё позабыл. Жалко, что она, бедняжка, принесла своим родным столько горя и стыда. И почему только люди по молодости обманщикам верят, а тех, кто им правду говорит, никак слушать не хотят? Всё равно, она же не воровка какая–нибудь! Хоть и себя наказала, и нас обидела, и Господа огорчила, а всё–таки негоже нам её презирать, словно она богачка какая–нибудь, что на чужом поте и крови наживается. Вот увидите, когда придёт нам всем пора предстать перед праведным Судом Божиим, не одной важной даме придётся посторониться, чтобы пропустить вашу Эппи вперёд.
— Ой, мистер Грант, вы так говорите — ну совсем как мой Эндрю! — вздохнула бедная женщина, утирая грубым передником свои усталые, старые глаза. — Я, конечно, всё для неё сделаю, что надо, но ведь такой–то грех под полу не спрячешь!
— Да как же можно его прятать?! — воскликнул Донал. — Не дай вам Бог и подумать о таком! Пока она жива, об этом все будут знать и помнить, так что придётся ей, бедняжке, это бремя нести. Конечно, Господь Сам даст ей и помощь, и облегчение, но покрывать ничего не станет. Ведь в Его Царстве не бывает ничего тайного да скрытого, разве не так?
— Так, всё так. Не дай Бог, чтобы было по–другому!
Через пару дней вернулись мистер Грэм с сестрой и по просьбе леди Арктуры поселились в замке. За последнее время, объяснила им Арктура, она убедилась в том, что дядя больше не способен управлять её делами. Сейчас он в Лондоне, и сначала она тоже поехала было с ним — в округе так и продолжают думать, что они уехали вместе, — но потом вернулась. Дядя не знает, где она, но ей пока не хочется, чтобы он об этом узнал. Лучше, чтобы до поры до времени место её пребывания оставалось в тайне. На это у неё есть веские причины, и потому она убедительно просит их о личном одолжении: никому не говорить о том, что она в замке. А пока она будет очень признательна, если мистер Грэм как можно более полнее ознакомится с тем, как обстоят денежные дела лорда Морвена и каким образом он до сих пор распоряжался её имуществом.
Вскоре после того, как мистер Грэм начал входить в истинное положение дел, обнаружилось, что большая часть доходов, полученных графом с имения, бесследно пропала. Леди Арктура не захотела дальше вдаваться в подробности, но распорядилась, чтобы больше никаких денег ему не высылали.
Какое–то время от лорда Морвена и вовсе не было никаких вестей, но в конце концов от него пришло письмо, составленное Форгом и подписанное им самим, с требованием срочно выслать деньги по указанному адресу. Мистер Грэм отправил ему ответ, полный уклончивых извинений, но чека так и не послал.
Отец с сыном написали ещё раз, и он снова отказался выполнить их приказание. Граф начал угрожать, но управляющий оставался непреклонен. Его светлость продолжал требовать денег, осыпая мистера Грэма ругательствами и проклятиями, но в замке ни он, ни Форг так и не появлялись. Наконец управляющий написал графу, что не станет посылать денег никому, кроме самой леди Арктуры, на что лорд Морвен ответил собственноручно. Неужели мистер Грэм ничего не знает? Должно быть, он был за границей и потому не слышал, что леди Арктура умерла шесть недель назад и давно похоронена.
Отвечать на это письмо управляющий не стал.
Донал съездил в Глашгар и привёз Дейви назад в замок. Они возобновили ежедневные занятия, и Арктура с удовольствием к ним присоединилась. Прошло несколько недель, и древний замок встрепенулся и зашевелился. Каменщики и плотники трудились с утра до вечера. Стену, за которой прятались окна забытой часовни, сломали, а сами окна с чудесными витражами, даже ничуть не потрескавшимися, хорошенько вымыли и очистили от многолетней пыли и грязи. Проход, пролегавший прямо под ними, снова открыли, и теперь в часовню можно было зайти прямо с парадной лестницы. Леди Арктура распорядилась привезти орган, небольшой, но с особенно мягким и глубоким звуком, и попросила встроить его в галерею. Потом из её спальни открыли проход к узкой каменной лестнице, ведущей вниз, и теперь она могла спускаться в часовню прямо от себя, играть на органе сколько душе угодно, а когда на замок вдруг налетал юго–восточный ветер, слушать, как в звуки органа вплетаются серебристые вздохи и всхлипы эоловой арфы, словно грёзы о дивных мелодиях небесных сфер.
Когда рабочие взялись за кровать, чтобы вынести её из часовни, она почти вся развалилась прямо у них в руках. Остался лишь резной балдахин и вычурная спинка. Балдахин подвесили над камином в самом большом зале замка, а спинку — над камином в гостиной Арктуры. Алтарь переставили на своё прежнее место, как раз туда, где стояла кровать. Донал подробно записал всю историю о том, как они искали и нашли заброшенную часовню, и Арктура поместила её в семейные анналы.
Однако вскоре все с печальной очевидностью стали замечать, что леди Арктура всё больше слабеет и бледнеет. Её хрупкое здоровье не выдержало пережитого ужаса. Теперь она почти всегда выглядела счастливой и довольной, но временами силы внезапно покидали её. Донал вместе с миссис Брукс не на шутку встревожились и с беспокойством следили за ней. Сейчас её главной радостью стал орган, которому она отдавала много больше сил, нежели позволяло её нынешнее состояние. Нередко длинные коридоры и проходы вдруг наполнялись плавными переливами его аккордов, одновременно торжественных и простых, — то ли от того, что маленький инструмент отличался необыкновенной мощностью и проникновенностью звука, то ли от того, что часовня располагалась в самом сердце замка. Донал частенько сидел на крыше, вслушиваясь в дивную музыку, доносящуюся до него из знакомой каминной трубы, внимал мелодиям и гармониям, рвущимся на свободу из под её пальцев, научившихся поклоняться Богу, и радовался, думая о том, что её дух наверняка улетает ввысь на крыльях прекрасных звуков и вместе с ними устремляется к своему истинному дому.
Однажды Арктура, как обычно, пришла поиграть на органе, и музыка завладела ею так безраздельно, что она, позабыв обо всём, бессознательно запела старый гимн «Господь не оставит Своих детей». Она даже не подозревала, что её слушают двое: один наверху, на крыше, а другой — внизу, в часовне.
Ярким солнечным утром спустя двенадцать месяцев после своего отъезда лорд Морвен снова подошёл к замку. Он уже почти считал его своей собственностью, хотя иногда в его душе всё же возникали некоторые мрачные сомнения. Граф окончательно решил уволить управляющего после того, как тот предоставит ему полный отчёт обо всех денежных делах, и кроме этого, хотел повидаться с Дейви. Он подъехал к замку со стороны конюшни и, пройдя оттуда на верхнюю террасу, миновал часовню, но не заметил, что глухой стены больше нет и окна её открыты. Дверь была широко распахнута. Граф вошёл и начал подниматься по лестнице, следуя за непонятными звуками музыки, которые услышал ещё на террасе. Но что это? Лестница привела его к какой–то незнакомой ему двери, которой раньше здесь не было. Это ещё что за новости? Неужели кто–то осмелился переделывать внутренности замка без его ведома? Не может такого быть!
Но граф давно привык к необъяснимым странностям. Он открыл дверь — явно сработанную совсем недавно — и вошёл в тесный и тёмный проход, куда свет падал лишь из небольшого окошечка возле самого потолка. Над его головой уходила вверх узкая каменная лестница. Постойте, постойте! Видел он её раньше или нет? Справа он заметил ещё одну дверь, подошёл к ней, потянул за ручку, и навстречу ему рванулась музыка, которая до сих пор звучала приглушённо, как бы издалека, но теперь полновесной волной обрушилась прямо на него. Поражённый граф стоял, не веря своим глазам: перед ним была часовня, открытая для посторонних глаз и залитая солнечным светом, чистая и как бы умытая. Жуткой кровати не было и в помине, нигде не было ни пыли, ни сырости, и свежий воздух дрожал и нежно волновался от мощного дыхания органа, чьи звуки плавными кругами расходились по всему дому. Ему ещё ни разу не приходилось испытывать ничего подобного! Он часто сомневался и спрашивал себя, реальны ли окружающие его люди и вещи, или его воспалённое сознание только вообразило их существование. Он двигался и действовал в мире, где факты уходили в тень, а их место занимали фантазии и грёзы, и знал, что порой уже не способен отличить одно от другого. Но до сих пор ему ещё ни разу не приходилось видеть, чтобы нечто очевидно явное и нечто совершенно нереальное подходили друг к другу так близко и переплетались так тесно. Картина, представшая его глазам, была чёткой и никуда не пропадала, и он видел её так же ясно, как в дни молодости, когда его зрение было ещё незамутнённым. Однако того, что он видел, просто не могло быть!
С самого дня своего отъезда из замка граф так окончательно и не понял, на самом ли деле произошло всё то, что казалось ему реальностью. Впервые он усомнился в этом, когда не смог найти ключ от дубовой двери. Всякий раз, когда он задумывался о том, что, в таком случае, сталось с его племянницей, он тут же успокоительно отвечал себе, что с ней, вне всякого сомнения, всё в полном порядке. Она сама не захотела выйти замуж за Форга и убралась с дороги как раз вовремя. Всё равно ей никогда не было дела до родового имения! Ох уж эти женщины! Вечно они упрямятся, хотят сделать всё по–своему; а иначе неужели его управляющий стал бы позволять себе подобные вольности с ним, её опекуном? Нет уж, пока он никому не передавал своих законных прав и не поручал вести за неё дела! После смерти Арктуры всё имущество должно было перейти к нему, и если она умерла, замок уже стал его собственностью. Ведь она никогда не стала бы завещать его кому–нибудь другому! Она даже не знала, что имеет на это право! Да и откуда ей знать? Девчонки никогда не думают о подобных вещах. Кроме того, у неё просто не хватило бы на это духу: разве он не любил её как собственную плоть и кровь?
Однако временами на графа наваливалось страшное подозрение, что он уморил племянницу голодом, заперев её в заброшенной часовне, и тогда на него разом накидывались все свирепые силы ада. В ночных видениях ему представлялось, как несчастная Арктура истаивает на глазах, прикованная к своему жуткому ложу, как она стонет, мечется и тщетно взывает о помощи.
Даже самое жестокое сердце всё равно остаётся на милости пробудившегося воображения. Граф представлял себе, как бездыханное тело Арктуры застывает, коченеет и неделя за неделей начинает медленно тлеть и распадаться. Всем своим существом он желал, чтобы этот отвратительный процесс завершился побыстрее, чтобы он мог поскорее вернуться в замок и, притворившись, что наконец–то нашёл потерянную комнату, вынести оттуда её прах и как должно предать его земле. Надо будет подумать, стоит ли ему объявить всем, что этот прах лежал в часовне уже не одно столетие, или сообщить соседям, что он обнаружил в часовне тело леди Арктуры, которая случайно заперла себя там и сама обрекла себя на погибель. Вот если бы ему найти старый замо`к с защёлкивающейся пружиной и поставить его на дверь… Но ведь народ нынче пошёл такой хитрый и дотошный! До всего докопаются, всё разузнают! А ему ведь совсем не надо, чтобы кто–нибудь обо всём разузнал. Кое–какие людские секреты нельзя раскрывать даже Самому Господу Богу!
Он стоял, ошеломлённо оглядываясь по сторонам. И чем дольше он смотрел вокруг, тем яснее в его сознании начала проступать мысль, что всё это, должно быть, происходит на самом деле. Тогда получается, что его прежние воспоминания о содеянном кошмаре — всего лишь порождение возбуждённого мозга! Слава Богу! Ах, если бы ему точно увериться, что он ничего такого не делал! Тогда ему, быть может, простятся и все прошлые преступления, в которых он повинен (или, как ему кажется, повинен) — а ведь некоторые из них были настолько ужасными, что и каяться в них представлялось ему совершенно бесполезным. Но что толку в этом прощении? Ведь оно никак не изменит упрямой правды и не сотрёт из прошлого содеянных грехов! На небесах, где не может быть ничего тайного, он уже никогда не сможет с достоинством занять подобающее ему место джентльмена. И почему это там непременно поднимают такой шум из–за двух–трёх незначительных грешков? Из–за этого люди только вынуждены идти и грешить ещё хуже! Вот если бы он не был убийцей! Тогда можно было бы даже смириться с тем, что в мире всё–таки есть Бог. Тогда он даже мог бы почти что поблагодарить Его! Только за что? За то, что Бог не отошлёт его в проклятое место за преступление, которого он вовсе не совершал? За то, что он имел несчастье вообразить себе подобный кошмар и Бог ни разу не вмешался, чтобы защитить его от дурных, омерзительных видений? Что проку в Боге, Который не способен сделать для человека даже такую малость и оставляет Свои создания на милость их собственной глупости, чтобы потом над ними посмеяться? Нет уж, дудки! У него ещё не всё потеряно! Есть ещё порох в пороховницах! Главное — убедиться, что всё это и вправду было лишь эфемерным плодом его воображения.
Музыка смолкла, и внезапная тишина оглушила и ошеломила его. Он снова стал оглядываться по сторонам безумными глазами и наконец поднял голову. Перед его глазами откуда–то сверху возникло бледное лицо той самой девушки, которую он убил — или не убил? Наверное, это одно из его видений, ничуть не менее реальное, чем любое другое. Она пришла к нему из мира его собственного воображения, который всегда был для него самой настоящей явью и куда он готов был вступить, как только его дух покинет тело. Она смотрела на него ласково и серьёзно. Должно быть, она явилась, чтобы простить ему все грехи! Неужели это правда? Неужели на его душе нет никакого убийства, и она пришла уверить его, что он ещё может надеяться на лучший мир? Он протянул к ней руки. Она отвернулась, и, как ему показалось, исчезла, но уже через несколько мгновений она спустилась к нему в часовню. Однако он не услышал её и продолжал пристально вглядываться вверх. Арктура подошла к графу и крепко обняла его, но это внезапное соприкосновение с реальной плотью вызвало в нём такое отвращение, что он испуганно вскрикнул, отшатнулся и дико уставился на неё в непонимании и ужасе. Он совершил ужасное преступление — но при этом так и не совершил его! Он стоял с видом человека, которому вдруг пришлось узнать то, чего никогда не может быть.
— Не пугайтесь, дядя, — произнесла Арктура. — Я жива, и моя могила превратилась в храм воскресения из мёртвых. Ах, дядя, дядя! Возблагодарите со мною Бога!
Граф неподвижно стоял на одном месте, и в его голове проносились странные мысли, над которыми он сам был не властен. Неужели одно её присутствие разогнало тьму и смерть и впустило солнечный свет в старую, забытую часовню? Неужели её душа, умершая, но живая, всё это время пребывала здесь, ожидая его возвращения, чтобы простить его? Так, может, и покойная жена примет его так же, со словами прощения и любви? Граф не сводил глаз с лица Арктуры. Его губы шевельнулись раз или два, но он так и не произнёс ни слова. Потом он отвернулся, обвёл взглядом часовню и сказал:
— Теперь здесь намного лучше.
Интересно, что произошло бы с подобными душами, если бы однажды они пробудились и обнаружили, что их грехи были всего лишь кошмарным сном? Почувствовали бы они тогда, насколько омерзительны их злодеяния? И сколько из них остались бы способными снова совершить прежние грехи? Наверное, мало кто, а может, даже ни одна человеческая душа не осознаёт всей силы Божьего прощения, могущего очистить нашу совесть и память от всякой скверны. И тот, кто говорит, что даже Бог не может ничего сделать с тем, что он натворил, больше печётся о своём проклятом стыде, нежели о благословенной истине Бога–Отца. Таким людям хочется не столько покаяться, сколько хоть как–то оправдаться. Когда человек раскаивается от всего сердца, оставляя всё оправдание Богу, истина делает его свободным, и он знает, что былое зло оставило его, как выздоравливающий знает, что донимавшая его болезнь наконец–то ушла. «Я и вправду согрешил, — говорит он, — но сейчас ни за что не стал бы этого делать. Я всё тот же — но и другой! Я раскаиваюсь и никоим образом не хочу скрывать своего проступка, но теперь этот грех противен мне, противен в десять раз сильнее, чем тогда, когда он обитал в моей душе!» Если бы граф мог сказать что–то подобное, то почувствовал бы, что его душа становится похожей на открытую и вычищенную часовню, распахнутую для света и свежего воздуха. Или даже ещё лучше: его сердце стало бы свежеполитым садом, в котором только–только начал вызревать плод Святого Духа. Божье прощение врывается в стылую зиму замёрзшей души словно яркое весеннее утро, а Его осень наступает, когда всё выплачивается сполна, до последнего кодранта. Отпустить нас, не потребовав должного плода покаяния, было бы недобрым и немилостивым деянием бесов, а не прощением вечно любящего Отца. «Нет, нет! Увы, но пока что нет!» — так приходится говорить Ему над многими, многими душами.
От волнения Арктура была не в силах говорить. Она повернулась и молча вышла к парадной лестнице. Граф пошёл за ней. Пока Арктура поднималась по ступеням, ей всё время чудилось, что дядя вот–вот догонит её и вонзит ей в спину острый нож, но она упорно не оборачивалась. Она направилась прямо к себе и услышала, как дядя прошёл в свои прежние апартаменты. Войдя в гостиную, она позвонила, послала подоспевшую горничную за Доналом, и рассказала ему обо всём, что произошло.
— Я схожу и поговорю с ним, — пообещал Донал, и Арктура решила оставить всё это дело в его руках. Донал постучался к графу, вошёл и увидел, что тот лежит на диване.
— Ваша светлость, — начал он, — вы, должно быть, и сами понимаете, что ваше присутствие здесь совершенно неуместно.
Услышав его слова, лорд Морвен тут же вскипел от негодования и ярости. Уж что–что, а ненависть, живущая в его сердце, была самой что ни на есть реальной! Осыпав Донала презрительными оскорблениями, он приказал ему немедленно убираться из комнаты и вообще из замка. Донал стоял и спокойно ждал, пока эта гневная вспышка уляжется.
— Ваша светлость, — продолжал он, — я готов сделать всё, что угодно, чтобы послужить вам. Но сейчас у меня нет выбора. Я должен сказать, что если вы не покинете замок добровольно, мне придётся силой выставить вас вон.
— Что значит выставить? Да как вы смеете так со мной разговаривать, негодяй?
— Именно выставить, ваша светлость. Человек, попытавшийся убить хозяйку дома, по крайней мере, не должен в нём оставаться.
— Боже правый! — совершенно иным тоном вскричал граф, тщетно пытаясь рассмеяться. — Неужели этой несчастной и полубольной девчонке удалось убедить даже столь здравомыслящего человека, как вы, в своих нелепых, бредовых фантазиях?
— Я верю каждому слову леди Арктуры, ваша светлость, и знаю, что вам почти удалось убить её.
Граф в бешенстве схватил чугунную кочергу и бросился на Донала, но тот успел увернуться, и удар пришёлся по мраморной облицовке камина. Рука графа ещё дрожала от сильного потрясения, когда Донал подскочил к нему и вырвал у него кочергу.
— Ваша светлость, — сказал он, — я собственноручно выдернул железную скобку, которой вы приковали леди Арктуру к кровати, где и оставили её умирать. И когда я сделал это, вы сами были ещё в замке.
— Ах вы проклятый мошенник! Так это вы стащили у меня ключ? Если бы не вы, я бы спустился к ней ещё раз! Я только хотел заставить её внять голосу разума!
— Но потеряв ключ, вы решили, что лучше будет покинуть замок, нежели открывать всему миру свою жестокость. Вы уехали и оставили леди Арктуру умирать. Вы решили, что если она не соглашается выйти замуж за вашего сына, то лучше ей и вовсе сгинуть с лица земли, чтобы титул воссоединился с родовым имением. И всё это при том, что я собственными ушами слышал, как вы говорили лорду Форгу, что он вообще не имеет права на этот титул!
— В гневе человек может сказать всё, что угодно, — надменно проговорил граф. — Это не считается.
— Но в любом случае считается то, что пишет женщина, обескровленная жестокостью мужа! — возразил Донал. — Я знаю правду не только с ваших собственных слов, но и со слов той, которую вы когда–то называли своей женой.
— Вряд ли в суде примут свидетельство женщины, умершей давным–давно, да ещё и из вторых рук!
— Если после вашей смерти нынешний лорд Форг осмелится взять себе титул лорда Морвена, я сразу же предам огласке всё, что мне известно. Памятуя об этом, вашей светлости лучше заранее обеспечить своего сына письменным свидетельством о том, что ваш брак с его матерью действительно состоялся… А теперь, ваша светлость, я должен ещё раз убедительно просить вас покинуть этот дом.
Граф быстро окинул взглядом стену, как бы ища новое оружие, но Донал крепко взял его за руку.
— Церемонии закончились, ваша светлость, — сказал он. — Мне очень жаль, что приходится применять к вам силу, но вы сами меня к этому принуждаете. Пожалуйста, не забывайте, что я моложе и сильнее вас.
С этими словами он чуть крепче сжал пальцы, чтобы дать графу почувствовать всю крепость крестьянской хватки. Тот понял, что сопротивляться бесполезно, и безвольно повалился на диван.
— Никуда я отсюда не поеду! — заверещал он. — Я вернулся домой, чтобы провести здесь последние дни перед смертью! Говорю вам, Грант, я умираю! Не могу я никуда отсюда ехать! У меня нет денег! Всё забрал Форг!
— Ваша светлость задолжали леди Арктуре значительную сумму доходов от имения, — сказал Донал.
— Этих денег больше нет! Их нет! И идти мне некуда! Я умираю!
Он выглядел таким жалким и несчастным, что сердце Донала сжалось. Он разжал пальцы, отступил на шаг назад и немного подумал.
— Наверное, сейчас вы хотели бы прилечь и отдохнуть, ваша светлость? — спросил он через несколько минут.
— И немедленно — только бы избавиться от вас! — огрызнулся граф.
— Боюсь, если вы решите остаться, от меня вам так скоро не избавиться, — усмехнулся Донал. — Симмонс приехал с вами?
— Нет, чёрт его побери! Он такой же, как и все вы! Бросил меня одного!
— Тогда я помогу вам раздеться и лечь.
— Отправляйтесь лучше по своим делам. Я сам лягу!
— Я не уйду, пока сам не увижу, что вы легли, — решительно ответил Донал.
Он позвонил и попросил вошедшего слугу позвать к нему миссис Брукс. Она появилась буквально через минуту. Донал попросил её приготовить графу его постель, если она, конечно, не возражает. Он и сам ей поможет. Надо уложить графа поспать. Экономка весьма красноречиво посмотрела на него, но ничего не сказала. Донал ответил ей взглядом, исполненным такой спокойной уверенности, что она поняла его без слов: «Я знаю, что делаю, миссис Брукс, — казалось, говорил он. — Леди Арктура не должна выгонять его из дома. Я позабочусь о нём сам».
— О чём вы там шепчетесь? — желчно воскликнул граф. — Я, можно сказать, при смерти, а мне не разрешают даже лечь в кровать!
— Спальня будет готова через несколько минут, ваша светлость, — откликнулась миссис Брукс. Они с Доналом прошли в соседнюю комнату и с усердием принялись за работу, оставив дверь открытой. Вскоре Донал вернулся.
— Что ж, ваша светлость, — сказал он, — пойдёмте со мной.
— Я лягу, когда вы уйдёте. Не нужна мне ваша проклятая помощь!
— Нет, ваша светлость, так я не уйду.
Тогда с недовольным ворчанием, то и дело огрызаясь, граф повиновался. Донал уложил его в постель и подоткнул одеяло.
— А теперь достаньте мне с полки вон тот ларчик и поставьте его на столик, возле кровати, — скомандовал граф. В ларчике хранились его заветные снадобья, и с самого отъезда лорда Морвена к нему никто не прикасался.
Донал снял ларчик с полки, подошёл к окну и, распахнув его, выбросил ларчик вон. С рёвом разъярённого быка граф соскочил с кровати и как раз в тот момент, когда ларчик с оглушительным треском разбился внизу о камни, прыгнул на Донала сзади, словно желая выпихнуть его из окна. Однако Донал мгновенно повернулся и крепко схватил его за плечи.
— Ваша светлость, — сказал он, — я буду ухаживать за вами, сидеть возле вас ночами, служить вам чем только можно. Но будь я проклят, если сделаю хоть один шаг или пальцем пошевелю ради дьявола! Пока я с вами, вам не видать ни единой капли этих отвратительных, бесовских настоек!
— Но я же умру, умру от тех ужасных видений, что посещают меня! — в отчаянии завизжал граф, тщетно пытаясь вырваться и подбежать к окну, словно надеясь спасти хоть одно из своих драгоценных зелий.
— Мы позовём врача, — ответил Донал. — С тех пор, как вы уехали, в городе появился новый доктор, молодой, но очень понимающий. Будем надеяться, он вам поможет. А я сделаю всё, что могу, чтобы заставить вас отнестись к своей жизни по справедливости.
— Опять? Да что вы пристаёте ко мне со всеми этими глупостями? Мне моя жизнь и так дорога`! И потом, сейчас уже слишком поздно всё менять! Будь я молодым и здоровым вроде вас, да чтобы весь мир лежал передо мной как на ладони, тогда, пожалуй, и впрямь можно было бы иной раз заняться самоотречением. А сейчас мой опиум — единственное средство хоть ненадолго перехитрить смерть. Но поступи я по вашей «справедливости» — мне конец! Никто же не отказывается заколоть убийцу, боясь пораниться собственным ножом! Или выстрелить в него из страха, что ружьё взорвётся и вышибет мозги ему самому!
— У меня нет никакого желания продлевать ваши дни, ваша светлость, но я с радостью отдал бы самого себя ради того, чтобы вы извлекли хоть немного добра из этой жизни прежде чем отправиться в мир иной. Но чтобы просто сделать ваше земное существование дольше, я не дам вам ни капли этих гадких снадобий.
С этими словами Донал снова позвонил в колокольчик.
— Добрый вы человек, нечего сказать! — буркнул граф, поплёлся назад и бухнулся в постель, чтобы на досуге поразмыслить, как же всё–таки утолить свою ненасытную жажду.
В комнату вошла миссис Брукс.
— Пошлите, пожалуйста, за мистером Эйвори, новым доктором, — сказал Донал, — и попросите его от моего имени приехать в замок.
Однако тут граф почувствовал себя настолько худо, что и сам засомневался: а вдруг все его вожделенные «лекарства» лишь усугубят мучения, даже если на какое–то время притупят чувствительность? Он лежал с закрытыми глазами, и по его лицу то и дело пробегало странное выражение страдания и страха. Вряд ли это были угрызения совести. По–моему, обычно совесть больше всего мучает тех людей, которые, совершив сравнительно небольшие проступки, благодаря им научились ясно видеть истинную сущность всякого греха. А те, кто за долгие годы всё ниже скатывались по скользкому склону нравственного разложения, беспокоятся гораздо меньше иных и не чувствуют боязни при мысли о приближающейся смерти. Правда, время от времени лорда Морвена охватывал ледяной ужас из–за всех своих злодеяний, но в такие минуты с ним говорила даже не пробудившаяся совесть, прямо указывающая на мерзость совершённого греха, а болезненное воображение, рисующее его жуткие последствия.
Вслух граф заявил, что не подпустит к себе никакого другого врача, кроме старого мистера Даустера, но втайне продолжал с нетерпением и тоской надеяться на то, что его не послушают и новый молодой доктор — кто знает? — и вправду сможет вырвать его из когтей смерти. Когда мистер Эйвори появился в замке, Донал решил сначала побеседовать с ним сам. Да, он взял на себя смелость пригласить врача без согласия его светлости, сказал он, но надеялся, что тот всё же осмотрит больного. У него есть основания полагать, что граф уже много лет употребляет значительные дозы наркотиков, хотя почти не пьёт ни вина, ни виски. Наверное, доктор Эйвори согласится, что графу следует немедленно прекратить принимать свои снадобья, ведь они разрушают не только его тело, но и душу.
— Если граф разом откажется от всех своих наркотиков, его ждут сильные боли, — заметил доктор.
— Он прекрасно это знает и вовсе не желает от них отказываться, — пояснил Донал. — Но мы просто обязаны избавить его от этой пагубной страсти!
— Я возьмусь за лечение, если вы предоставите мне полную свободу.
— Только при двух условиях. Или вы пообещаете мне выполнить их, или нам придётся с вами расстаться.
— И что же это за условия?
— Во–первых, проводить всё лечение с одной единственной целью: избавить лорда Морвена от его привычки. И во–вторых, никогда не давать никаких лекарств лично ему в руки.
— Я согласен на эти условия, но всё будет зависеть от его сиделки.
— Сидеть с ним буду я сам.
Доктор коротко кивнул и отправился к больному. С первого же взгляда граф понял, что мистер Эйвори человек непреклонный, и потому не сказал ни слова. Но когда тот попытался надеть на запястье графа свой аппарат, чтобы получше посмотреть, как работает его сердце, лорд Морвен запротестовал. Он не допустит подобных вольностей!
— Но ваша светлость, мне всего лишь хотелось проверить вам сердце, — объяснил мистер Эйвори.
— Нечего его проверять! Стучит себе и стучит, как у всех!
Доктор молча сложил аппарат в свою сумку и вместо этого пощупал пульс пациента пальцами. В конце концов, его дело — помогать, а не воевать, сказал он себе. Если ему не позволяют сделать всё, что он хочет, он будет делать то, что может.
Пока мистер Эйвори выслушивал и выстукивал графа, Донал поднялся к Арктуре и рассказал ей о своём решении. Она была очень и очень ему благодарна: ведь он до конца понял и исполнил все её желания.
Глава 79
Медленное освобождение
Для графа потянулись дни, полные мучительной тоски и страдания. Иногда он лежал без сна чуть ли не всю ночь, исходя криком от диких болей и обвиняя Донала в бессердечной жестокости. Ведь тот прекрасно знает, что` может принести ему долгожданный покой и притупить адские терзания, но даже не двигается с места, чтобы избавить его от этой пытки! Он просто решил отомстить ему за всё прошлое и отомстить самым наиподлейшим образом! Какое Доналу дело до его души? И потом, ведь это он пробудил в ней такую жгучую ненависть, по сравнению с которой любые наркотики кажутся невинной забавой!
— Говорю вам, Грант, — сказал он однажды, — я никогда не был так жесток даже со своими злейшими врагами! Вы не знаете, как эта жажда ломает и терзает мне внутренности! Что мне до адского пламени? Мне уже сейчас в сто раз хуже! Умоляю, дайте мне немного опия, и я расскажу вам, где достать ещё!
Всякий раз, когда Донал отрицательно качал головой, граф разражался потоком ругательств и проклятий, но потом затихал и какое–то время лежал без движения.
— Как же вы будете обходиться без своих лекарств в ином мире, где у вас уже не будет тела? — однажды возразил ему Донал.
— Но ведь я ещё здесь! Когда настанет пора умирать, всё будет по–другому, совсем по–другому. А пока нам нужно оставаться в том мире, который у нас есть. Так что, милый мой мальчик, сходите и принесите мне то, о чём я вас прошу. Вот ключи.
— Не могу. Нельзя.
— Вы просто хотите уморить меня!
— Я не стал бы продлевать ваши дни ради того, чтобы вы и дальше поглощали опиум! У меня есть дела и поважнее. И не стал бы спасать вас ради такого существования. Но я охотно положил бы свою жизнь, чтобы помочь вам обходиться без наркотиков. В такой жизни будет хоть какой–то толк.
— Будьте вы прокляты со своими проповедями!
Однако со временем цепкая хватка пристрастия начала немного ослабевать. Временами казалось, что она вернулась с новой силой, но приступы были недолгими и вскоре проходили. Графу явно стало полегче. Поскольку практика у нового доктора была пока небольшая, он проводил с больным по несколько часов в день, давая Доналу возможность выспаться. По мере того, как граф выздоравливал, с ним понемногу начали оставаться Дейви, миссис Брукс и леди Арктура. Однако даже тогда Донал старался быть поблизости. Ведь сумасшествие графа было самого худшего толка: он потерял всякое нравственное чувство. Разъеденная душа не могла не повлиять на его мозг, но пока не лишила его способности совершать сознательные поступки. Пару раз Донал был готов даже вскочить и силой удержать больного безумца, но до сих пор ему удавалось обходиться уговорами. Донал не боялся графа и потому решил, что воспользуется силой лишь в самом крайнем случае, а крайний случай пока не настал.
Арктура ухаживала за ним так ласково и нежно, что со временем закостенелое сердце графа стало чуть–чуть оттаивать. Он даже начал немного любить свою племянницу. Он улыбался, когда она входила в комнату, и спрашивал, как её здоровье. Однажды он долго–долго смотрел на неё, а потом сказал: — Надеюсь, тебе было не очень больно.
— Когда? — спросила она.
— Тогда, — ответил он.
— Нет, не очень.
— Я очень жестоко поступил с твоей тётей. Как ты думаешь, она меня простит?
— Думаю, да.
— Значит, ты тоже меня простила?
— Конечно, простила!
— Тогда и Бог тоже простит меня?
— Он простит — если вы, дядя, перестанете пить опиум.
— Ну, этого я обещать не могу.
— Если вы постараетесь, Он непременно поможет вам.
— Чем тут поможешь? Это моя вторая натура.
— Но ведь ваша первая натура — это Он! И потом, разве Он не может помочь вам, если заберёт к Себе сразу и душу, и тело?
— Ничего себе, утешение! — ехидно и горько заметил граф. — Значит, Бог поможет мне стать лучше, отняв у меня жизнь? Чудесная мысль, что и говорить! Так, может, мне самому покончить с собой, чтобы Он Себя не утруждал?
— Дело тут вовсе не в смерти, дядя! Никакая смерть не сделает человека добрым. Но, может быть, благодаря ей вам будет легче быть хорошим?
— А что если я не хочу быть хорошим? Вот не хочу и всё! Так что пусть Он оставит меня в покое!
— Бог способен сделать гораздо больше, чем вызвать в нас желание добра. Гораздо больше! Вы же знаете, дядя, что нам нужно прийти к Нему за прощением!
Какое–то время граф молчал, а потом вдруг снова заговорил:
— Я так полагаю, что ты решила выйти замуж за этого негодного учителя?
Арктура вздрогнула, невольно поднялась со стула и позвала Донала, но к её облегчению он не откликнулся — он крепко спал.
— Боюсь, это ваше предположение не покажется ему лестным, — сказала она, снова усаживаясь. — Ведь он намного лучше и выше меня.
— Значит, у Форга нет никакой надежды?
— Ни малейшей. Лучше бы я умерла там, где вы меня оставили, чем…
— Если ты хоть сколько–нибудь любишь меня, прошу тебя, не упоминай больше об этом! — воскликнул граф. — Я был не в себе! Не в себе! Не знаю, как я мог! Иногда мне самому не верится, что я мог совершить подобное!
— Дядя, вы когда–нибудь просили Бога простить вас за это?
— Просил, тысячу раз просил!
— Тогда и я уже никогда не напомню вам об этом.
Однако по большей части граф так и оставался угрюмым, сварливым и раздражённым. Все относились к нему с состраданием, как к избалованному, но от этого ничуть не менее болезненному ребёнку. Про себя Арктура думала, что бабушка, по–видимому, не слишком хорошо его воспитывала; ей казалось, что при должных усилиях из него наверняка могло бы получиться нечто гораздо большее. И всё же не надо забывать, что ей он достался после многих лет греха и тайного самобичевания, когда, мучаясь в тисках изнурительной болезни, сам того не желая, оказался на милости Божьего Духа. Он был упрямым и невоспитанным пожилым мальчиком, и вся нажитая им мудрость заключалась лишь в том, что он на собственной шкуре познал, как тяжки и печальны стези нечестивых.
Однажды ночью Донал услышал, что граф мечется по постели, поднялся с кресла, подошёл к нему поближе и увидел, что тот напряжённо вглядывается куда–то в пустоту, но либо не видит, либо не узнаёт того, на что смотрит. Вдруг он глубоко вздохнул, и его нижняя челюсть безжизненно отвисла. Донал подумал, что граф умер, но через несколько минут тот начал приходить в себя, словно ему удалось избежать страшной пытки: ужасный сон остался позади, и лишь его неясные отголоски из последних сил цеплялись за полы измученного сознания.
— Я видел её! — пробормотал он. — Она ждёт, чтобы забрать меня, но куда, я не знаю. Она не сердилась. Правда, она и так почти не сердилась, даже когда я вёл себя как последний подлец… Умоляю вас, Грант, не оставляйте моего Дейви! Сделайте из него человека, и его мать будет вам очень благодарна. Она, его мать, была чудесной женщиной, хотя я и делал всё, что мог, чтобы испортить, совратить её. Но всё напрасно. У меня так ничего и не получилось, и как раз потому она до самого конца не давала мне покоя, заставляла меня подчиняться. Поддайся она мне, и её власти тут же пришёл бы конец, а у меня и сейчас был бы законный наследник… И какой дьявол заставил меня проговориться? Кому было бы от этого хуже?
Граф обессилено замолчал, но через несколько минут заговорил снова:
— Всё равно он бессердечный, бессовестный мерзавец! — свирепо сказал он. — Обвёл меня вокруг пальца, как малое дитя. Так мне и надо! Ничего, его мать обязательно поймёт, что я тут не виноват. Я готов был всё исправить, но было уже поздно. А вы ещё говорите, что она сама приложила руку к тому, чтобы все узнали правду, — оставила в секретере свои письма. Ну ничего, это даже к лучшему. Она всегда поступала по справедливости и потому не станет слишком сурово меня ругать. Ах, если бы Бог был хоть вполовину таким добрым, как моя бедная жена! Она всё–таки была моей женой, что бы там ни говорили все священники в этой глупой вселенной! Она была моей женой и заслуживала того, чтобы ею называться. Будь она жива, я женился бы на ней, просто потому, что это было бы ей приятно — по вечной женской глупости. Она умоляла, просила меня, но я стоял на своём. Да и зачем мне было уступать, когда так я мог делать с ней всё, что хотел?! Значит, вот в чём тут дело! Не то, чтобы я хотел обидеть её. Мне просто надо было держать её на поводу, не давать ей воли! Козырный туз лучше всегда держать при себе, чтобы женщина всегда знала, кто над ней хозяин. Но разве я мог предполагать, что она умрёт? Знай я об этом, то сделал бы всё, о чём она просила! Ведь нам было так хорошо вместе. Этот проклятый опиум вынул из меня душу, и вместо неё во мне поселился сам дьявол… Я готов поклясться, в ту последнюю бутылочку наверняка был примешан яд!.. Послушайте, Грант, нельзя ли как–нибудь уговорить Бога дать мне ещё немного пожить? Вы говорите, Он слышит наши молитвы. Попросите Его за меня! Я пообещаю вам всё, что угодно, под какой угодно залог, только бы пожить ещё немного, по–доброму, по–хорошему!
— А если, читая в вашем сердце, Бог знает, что вы не исправитесь, а будете продолжать жить точно так же, как прежде? Что будь у вас немного больше времени на земле, потом Ему было бы ещё труднее обратить вас к истине?
— Всё равно Он мог бы пожалеть меня, дать мне ещё одну возможность! И вообще, разве это справедливо — требовать от грешного человека такой же безупречной святости, как у Него Самого?
— Но ведь этот грешный человек сотворён по Его образу и подобию, — сказал Донал.
— Значит, плохо сотворен! — проговорил граф с ехидной ухмылкой. — Потому что толку от этого никакого, насколько я погляжу.
Донал задумался.
— Скажите, ваша светлость, вам приходилось когда–нибудь знать по–настоящему хорошую женщину? — спросил он.
— Хорошую женщину? Ну, конечно. И не одну. Правда, мне всегда были больше по вкусу несколько иные… хммм… особы… Да взять хоть мою матушку! Правда, с отцом она обходилась порой довольно сурово, но в общем женщина была вполне достойная.
— Будь вы на неё похожи, что тогда?
— Тогда, наверное, даже вы стали бы меня чуть–чуть уважать.
— Значит, она больше походила на Бога, чем вы?
— В сотню раз больше!
— А дурных женщин вы тоже знавали?
— Дурных? Сотни — причём таких, что для любовного зелья даже кровь у человека из сердца вытянут, пока он спит!
— Значит, вы понимаете разницу между такой женщиной и своей матерью?
— Разницу между небесным ангелом и исчадьем ада? Ещё бы!
— А приходилось ли вам видеть, чтобы дурная женщина становилась лучше?
— Нет, никогда! Хотя постойте… Я помню одну. Она была замужем, так что для неё дела обстояли ещё хуже — то есть, я хотел сказать, лучше! Она отравилась — на самом деле, всерьёз! — отравилась и умерла. Да, представьте себе, умерла. Когда пришла в себя и поняла, что натворила. Это была единственная женщина из всех, каких я знал, которая хоть немного исправилась. Уж не знаю, насколько бы её хватило, не покончи она с собой. Ведь после смерти лучше уже не станешь.
— А если бы она всё–таки продолжала исправляться? Как вы думаете, стала бы она со временем такой же достойной и праведной, как ваша матушка?
— Ну уж нет! Это вы хватили! Я ничего такого не говорил.
— А если бы Бог терпеливо учил и наставлял её, скажем, лет тысячу, а она всегда послушно делала всё, что Он ей велит?
— Ну, если так… Не знаю. И вообще, при чём здесь Бог? Да, матушка моя была женщина замечательная, но не из тех набожных кликуш, что вечно выпрашивают у Него милости!
— Есть одна старая история, — сказал Донал, — о Человеке, который был самым настоящим образом и подобием Бога. Так вот Он был лучше даже самой замечательной из женщин.
— Какой же тогда из него мужчина?
— Вам когда–нибудь приходилось бояться, ваша светлость?
— Да. Иногда. Много раз.
— А тот Человек вообще не знал страха.
— Быть того не может!
— Мать Его была хорошей, честной женщиной, а Он — ещё лучше. Ваша матушка была хорошей, честной женщиной, но вы сделались хуже неё. Кто в этом виноват?
— Я сам. И не стыжусь в этом признаться.
— А жаль, — печально покачал головой Донал. — Потому что, став хуже своей матери, вы навлекли стыд и позор на её голову. Вы сотворены по образу и подобию Бога, но вообще не похожи ни на Него, ни на свою матушку. Знаете, ваша светлость, у меня есть и отец, и мать. Так вот, по–моему, они очень похожи на Бога, и…
— Конечно, чему тут удивляться! В их положении нет таких искушений, с какими приходится сталкиваться людям нашего круга.
— Я уверен в одном, ваша светлость: вам не обрести покоя, пока вы не начнёте хоть чуть–чуть походить на тот образ, по которому были сотворены. А когда это случится, больше всего на свете вам будет хотеться, чтобы Бог творил Свою волю и в вашей жизни, и во всём мире.
— Ну, до этого мне далеко!
— Наверное, да. Но вам и вправду не ощутить ни минуты покоя, пока вы хотя бы не вступите на этот путь. Правда, сейчас говорить об этом без толку.
Видимо, Бог ещё не сделал вас по–настоящему несчастным.
— Мне гораздо хуже, чем вам кажется.
— Тогда почему вы не воззовёте к Нему об избавлении?
— Да я бы и с собой хоть сейчас покончил, если бы не одна вещь…
— Он избавил бы вас от самого себя.
— Нет, правда покончил бы. Только не хочу встречаться с женой.
— А я думал, вы наоборот хотите поскорее её увидеть.
— Иногда мне так хочется к ней, что и сказать нельзя!
— И при этом вы не хотите с ней встречаться?
— Пока нет. Не сейчас. Я хочу стать хоть немного лучше. Сделать сначала что–нибудь доброе, только не знаю что. А то она и прикоснуться–то ко мне побрезгует. У неё были такие маленькие, крепкие руки; она всё время пыталась удержать меня, когда я делал ей больно… Клянусь Юпитером, будь она мужчиной, она непременно оставила бы в мире свой след! И воля у неё была и характер. Если бы она не любила меня… Меня! Слышите, Грант? Меня! Я знаю, никому из вас нет до меня дела, да и за жизнь мою сейчас никто и гроша ломаного не даст, но стоит мне подумать о том, что она любила меня, как я сразу начинаю гордиться пуще самого Люцифера. И мне плевать, даже если никто никогда больше не полюбит меня! Меня любили так, как вам и не снилось! И только ради меня самого, слышите? Денег у меня особых не было, до титула она не дожила, а если бы и дожила, то всё равно не согласилась бы слыть графиней. Совестливая была, не как я! Я, бывало, говорил ей: «Что тут такого? Сейчас же все вокруг думают, что ты моя жена. А ведь что брак, что титул — одно и то же: ничего в нём нет, одно название! Теперь называешься женой, потом будешь называться графиней. Какая разница?» А она в ответ только улыбалась, да так грустно, что бесчувственное бревно и то расплакалось бы. А потом, когда умирала наша малышка, она всё просила меня взять её на руки, на минутку, а я не хотел. Она положила девочку на кровать, встала, сама взяла, что ей там было надо, а когда вернулась, это глупое маленькое создание уже… её уже не было, она умерла. Совсем умерла, перестала дышать, плакать… лежала, как комок белой глины. И тогда она подняла глаза, посмотрела на меня и больше уже ни разу не улыбнулась, пока была жива. Ни разу. И не плакала больше, хотя, видит Бог, что я только ни делал, чтобы заставить её плакать!
Тут несчастный не выдержал и зарыдал, и сердце Донала вздрогнуло от радости. Слёзы — товар дешёвый, и люди частенько проливают их по самым незначительным пустякам, но иногда бывают такие рыдания, от которых ликуют Небеса. Порой человек сам не понимает, отчего плачет, и не знает, что за этими слезами стоит крутой поворот на его жизненной дороге. Графа никак нельзя было назвать хорошим человеком. Между ним и образом Бога простирались миллионы духовных миль. Трудно сказать, о чём он сейчас плакал. Это были не слёзы раскаяния из–за собственной жестокости или из–за причинённых жене страданий, и даже не слёзы жалости к крохотной душе, покинувшей сей мир без последнего объятия. Сам он меньше всего понимал, почему плачет, но эти рыдания как будто протянули тоненькую ниточку между его человеческой душой и великой человеческой душой Бога. Возможно, теперь он смог бы обратиться к Отцу всего творения с первыми робкими словами.
Конечно же, Бог всё это знал. Он знал сотворённое Им сердце и видел, что лён всё ещё продолжает куриться
[36]. Он не отпустит нас, пока мы не выплатим всё до последнего, но неизменно радуется и ликует, когда мы в первый раз приносим Ему пригоршню золотого зерна.
Донал опустился на колени и начал молиться.
— Боже, Ты — Отец нам всем, — сказал он, — и наши непослушные сердца в Твоей руке. Мы не способны измениться сами и лишь делаем себе хуже. Но в Тебе вся помощь наша.
Тут молитва как будто иссякла, и Донал поднялся.
— Нет, нет, Грант, молитесь дальше, не останавливайтесь! — вскричал граф.
— Кто знает, может, Он и услышит вас?
Донал снова встал на колени.
— Боже, — сказал он, — говорим мы с Тобой или нет, Ты знаешь нас до конца. Прошу, убери всякое жестокосердие из этого человека. Научи его любить Тебя.
Тут он снова остановился, потому что больше не мог ничего сказать.
— Я не могу молиться, ваша светлость, — сказал он. — Не знаю почему. Мне кажется, что все мои слова пусты и ничего не значат. Я помолюсь за вас, когда останусь один.
— Неужели вокруг меня столько бесов, что честный человек и помолиться за меня не может? — горестно воскликнул граф. — Тогда я сам буду молиться, сколько бы их тут ни было, больших и малых… О Боже, спаси меня! Я не хочу оказаться среди проклятых. Я буду хорошим, если Ты сделаешь меня хорошим. Самому мне мало до этого дела, но Ты сделай меня таким, как угодно Тебе. Забавно было бы увидеть, как негодяй вроде меня в последнюю минуту сбежит от дьявола по Твоей милости и доброте! Сам я ничего не стою, но вот моя жена… Прошу, прошу Тебя, Господи Боже, позволь мне однажды снова увидеть её! Молю Тебя ради Христа… ведь так, кажется, принято говорить, а, Грант?.. Аминь.
Когда граф начал молиться, Донал снова опустился на колени и теперь вслед за ним от души сказал «аминь», громко и страстно. Граф резко повернулся к нему, увидел, что тот плачет, протянул к нему руку и проговорил:
— Вы же останетесь моим другом, а, Грант?
Глава 80
Прощальное признание
Внезапно все силы, которые ещё были у Арктуры, разом оставили её, и она начала угасать. На дворе стояла поздняя весна, приближалось лето, и все в замке надеялись, что Арктуре вот–вот станет лучше, и тогда её можно будет перевезти в место потеплее и посуше. Сама она на это не рассчитывала, потому что ничуть не сомневалась, что время её близко. Она была спокойна, иногда даже весела, но настроение её часто менялось. Сердце Донала обливалось кровью. Он даже не думал, что снова когда–нибудь будет так любить и так страдать.
Как–то раз, подняв голову от книги, которую он только что читал Арктуре вслух, Донал невольно посмотрел на неё долгим, пристальным взглядом. Он не знал, как печально его лицо. Арктура взглянула на него и улыбнулась.
— Вы, наверное, думаете, что я несчастна, — сказала она, — а иначе не смотрели бы на меня так. Нет, я не могу назвать себя несчастной. Я вообще забыла, что это такое. Но если иногда вам покажется, что мне грустно, то это оттого, что я всё время жду, когда же придёт эта большая, новая жизнь. Я знаю, ждать осталось недолго. Я это чувствую, потому что так рада всему, что есть, и не хочу, чтобы хоть что–нибудь было по–другому. Должно быть, Богу бывает очень тяжело из–за того, что Его дети не желают доверяться Ему и не позволяют Ему делать с собой всё, что Он захочет. Знаете, мистер Грант, в мире всё не так, но однажды он непременно исправится, исцелится, хотя для этого Богу придётся ещё долго и много трудиться. Давайте сделаем так, чтобы с нами у Него не было особых хлопот, а? Ах, мистер Грант, если бы не вы, Бог так и оставался бы для меня чужим и далёким. Я так и считала бы Его то ли бессмысленным идолом, то ли обычным, малодушным тираном. Разве тогда я могла бы представить себе Его подлинную славу?
— Нет, миледи, — возразил Донал. — Не пошли Бог меня, Он непременно послал бы к вам кого–нибудь ещё. Вы были готовы узнать и полюбить Его.
— Как я рада, что Он послал именно вас! Я никогда не смогла бы так сильно полюбить кого–нибудь другого.
Глаза Донала наполнились слезами. Он был полон детской простоты, и теперь, когда девушка полюбила его и сама сказала ему об этом, в его сердце не всколыхнулось ни мужского тщеславия, ни суетной гордыни. Он знал, что Арктура любит его, и сам любил её; всё это казалось ему настолько естественным, словно иначе и быть не могло. Он не осмеливался даже помыслить, что Арктура может думать о нём так, как он сам когда–то думал о Джиневре. Он готов был всегда служить ей с радостью и любовью, как ангел Господень, вот и всё; этого было для него довольно.
— Вы ведь не сердитесь на свою ученицу? — робко сказала Арктура, снова взглядывая на него, и её бледное лицо вспыхнуло румянцем.
— За что? — удивлённо спросил Донал.
— За то, что я так говорю со своим учителем.
— Сердиться на вас за то, что вы любите меня?
— Нет, конечно, нет! — воскликнула она, мгновенно успокоившись. — Вы же знали, что иначе и быть не может. Я просто не могла не полюбить вас, полюбить сильнее всех на свете. Ведь вы дали мне жизнь! Я была мертва, а вы… вы словно стали мне вторым отцом! — добавила она с пронзительно нежной, сияющей улыбкой. — Но я никогда не смогла бы сказать вам об этом, если бы не знала, что умираю.
Страшное слово плёткой обожгло ему сердце.
— Вы всегда были ребёнком, мистер Грант, — продолжала Арктура. — Смерть поможет и мне стать похожей на малое дитя. Она всех делает детьми, и нас с вами тоже. Теперь мы можем говорить просто, как в детстве. Я люблю вас. Нет, не надо так на меня смотреть! — умоляюще попросила она. — Вы же сами всё это время учили меня, что воля благого и совершенного Бога есть всё во всём! Он вовсе не чужой и не далёкий, и я знаю, что стоило прожить всю земную жизнь хотя бы ради того, чтобы познать Его таким. Этому научили меня вы, и я правда люблю вас всем своим сердцем.
Донал не мог говорить. Только сейчас он с необыкновенной ясностью увидел, что она умирает.
— Мистер Грант, — снова начала она, — душа моя открыта Его взору, и в ней нет стыда. Я знаю, что сейчас сделаю нечто такое, что мир назвал бы нескромностью, недостойной настоящей женщины, но ведь мы с вами стоим не перед миром, а перед Небесным Отцом. Я хочу кое о чём попросить вас, попросить просто и без притворства. Прошу, потому что знаю: вы не станете выполнять мою просьбу, если почему–то не сможете этого сделать. И если сейчас вы дадите мне обещание, будьте уверены: я не стану требовать его исполнения до тех пор, пока не станет ясно, что я ухожу, ухожу навсегда. Я не хочу, чтобы вы отвечали мне сразу же. Вы должны подумать.
Тут она ненадолго замолчала, а потом сказала:
— Если вы не против, возьмите меня в жёны перед тем, как я умру.
Донал всё ещё не мог вымолвить ни единого слова. В душе его бушевали самые разные чувства.
— Я устала, — проговорила Арктура. — Прошу вас, пожалуйста, пойдите и подумайте над этим. Если вы мне откажете, я лишь скажу себе: «Он знает, что для нас лучше!» Я не буду стыдиться. Только не надо думать о том, что скажет мир; уж кому–кому, а нам с вами не стоит его опасаться. Пусть перед нами не будет ничего, кроме Бога и любви! Главное, чтобы Он был нами доволен, и тогда можно с улыбкой выслушивать всё, что говорят о нас Его глупые дети. Ведь они лишь повторяют пересуды своих неразумных нянек, а не внимают словам совершенного Отца! Так зачем же нам обращать на них внимание? Ведь правда?.. Знаете, мистер Грант, я сама себе удивляюсь, — продолжала она, видя, что Донал молчит, — что вслух говорю такие вещи. Правда, я уже давно об этом думаю, особенно когда лежу ночью без сна. Только теперь я уже ничего не боюсь, хотя и не могу заснуть. Вы же помните, «совершенная любовь изгоняет страх»!
[37] Теперь у меня есть Бог, Которого можно любить, а ещё Иисус, вы и мой собственный отец. Потом, когда вы с ним познакомитесь, вы сами увидите, каким хорошим может быть человек, которого не воспитывали так, как вас… Ах, Донал, ну скажите же хоть что–нибудь! Иначе я заплачу, а слёзы так выматывают меня!
Арктура сидела в низком кресле, и на её коленях лежал квадрат яркого солнечного света (недавно она снова перебралась в свою вторую спальню, светлую и уютную), а на лице вспыхивали отблески огня, полыхавшего в камине. Донал неслышно опустился перед ней и положил руки ей на колени, прямо на солнечный свет, словно собирался помолиться, как молился в детстве рядом с матерью. Арктура накрыла его руки своими ладонями.
— Мне надо кое–что вам рассказать, — проговорил он, — и тогда вы сами скажете мне, что делать.
— Хорошо, — ответила Арктура с еле слышным судорожным вздохом.
— Когда я приехал сюда, — начал Донал, — то думал, что сердце моё разбито и уже никогда не сможет любить — ну, понимаете, любить так, как мужчина любит женщину. Но Бога я любил даже крепче, чем раньше, и вас полюбил с самого первого дня, от всего сердца желая помочь вам. Наверное, я стал бы себя презирать, если бы хоть раз помыслил, что вы можете полюбить меня больше, чем сестра любит брата, для которого готова сделать всё, что тому понадобится. Когда я видел, что вам неспокойно, мне хотелось взять вас на руки и прижать к сердцу, словно птичку, выпавшую из Божьего гнезда. Я и представить себе не мог, миледи, что вам нужна моя любовь. Ведь она и так всё время была вашей. Однажды я попросил девушку поцеловать меня — только один раз, на прощание! Она отказалась и была права. Но с тех пор на всех девушек я глядел так, как будто они стоят на вершине холма, и солнце светит им в спину, так что мне даже лица как следует не разглядеть.
Он замолчал. Руки Арктуры слегка дрогнули, словно вот–вот собирались вспорхнуть и улететь прочь.
— А эта девушка, она ещё… ещё жива? — спросила она.
— Да, миледи.
— Значит, она… ещё может передумать, — сказала Арктура и остановилась, словно сердце ей придавил тяжёлый камень.
Донал рассмеялся. Это был странный смех, но от него Арктуре сразу стало легче.
— Тут опасаться нечего, миледи, — воскликнул он. — У неё самый лучший супруг на свете! Я никогда на смог бы стать ей таким чудесным мужем, как бы сильно её ни любил.
— Этого не может быть!
— Да что вы, миледи, ведь она замужем за сэром Гибби! Это леди Гэлбрайт. Я бы и мечтать о ней не стал, если бы знал, что она любит Гибби. Я и сейчас люблю её почти так же, как его.
— Но тогда… тогда…
— Что, миледи?
— Тогда… Ах, да скажите же вы хоть что–нибудь!
— Что мне сказать? Божья воля, лежащая у корней вселенной, так же прекрасна, как её соцветия!
Арктура несколько секунд напряжённо смотрела на него, а потом вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась.
— Значит, меня… меня вы не любите?
И тут Донал медленно начал понимать, что происходит. Иногда он так стремительно простирался вперёд, что не слышал, как его окликают сзади. Она сказала ему о своей любви и всем существом ждала ответа, но так и не дождалась и потому подумала, что он отвергает её: ведь он так ничем и не показал ей своей любви! Сердце его было насколько переполнено нежностью и радостью, что он боялся пошевелиться. Наконец–то в нём проснулся новый восторг любви! Он легко, как маленького ребёнка, подхватил Арктуру на руки и начал ходить с ней по комнате, шепча ей ласковые слова. Он крепко прижал её к груди, а она положила голову ему на плечо, и её щека коснулась его щеки.
— Я люблю тебя, — сказал он, — и буду любить вечно! Теперь у меня столько любви, что хватит на всю жизнь, даже если ты уйдёшь уже сегодня, а мне придётся дожидаться на земле, покуда Он не придёт. Ах, Господи, Боже мой, как же Ты добр ко мне! Мне просто не вынести такого счастья! Сотворить мужчин и женщин, подарить их друг другу и ни на минуту не ревновать их к той любви, которой они любят друг друга, — вот это воистину значит быть Богом!
Так сказал Донал, и в словах его была великая и высокая истина. Увы, порой мужчины и женщины любят друг друга так плохо и мало, что Богу в любом случае не к чему было бы их ревновать! Нет, Бога огорчает вовсе не наша любовь к друг другу. Его Отцовское сердце болит из–за того, как мало мы любим своих ближних и как страстно обожаем самих себя.
Но Арктура быстро устала и вскоре чуть слышным шёпотом попросила Донала отпустить её. Он бережно усадил её в кресло и, взглянув ей в лицо, увидел, что оно стало ещё прекраснее, и осенивший его румянец говорил о здоровье, которое крепче и глубже любой болезни. Эти Божьи дети были из числа тех немногих, которые начинают любить ещё сильнее, когда ощущают Его рядом с собою, и чьи души обнажены перед Ним и ничуть того не стыдятся. Имеющий уши да слышит и, слыша, разумеет! А если он всё–таки не понимает, то пусть не говорит ни слова, и в том будет его мудрость. Если в вере человека нет места для земной любви и он считает, что и без того может достигнуть святости, то он не познал ещё замысла Господа, возгласившего: «Сотворим человека по образу Нашему!» Быть может, он и вправду святой, но вряд ли Бог назовёт его человеком по Своему сердцу. Творение человека завершается, когда он полностью обретает своё спасение, и, возможно, такого святого придётся спасать не только от греха.
— Когда мы поженимся? — спросил Донал.
— Скоро, скоро, — ответила Арктура.
— Значит, завтра?
— Нет, не завтра. Теперь, когда мы поняли друг друга, спешить некуда, — прибавила она со светлой и чуть смущённой улыбкой. — Я просто хочу стать твоей женой до того, как умру, вот и всё. Какая разница, завтра это будет или ещё через день?
— Как скажешь, голубка моя, — ответил Донал.
Она встала, подошла к нему и прижалась к его груди.
— Да мы и сейчас всё равно что женаты, — сказала она. — Ведь мы знаем, что любим друг друга. Как же я буду тебя ждать! Ведь ты всё равно будешь моим — хоть чуть–чуть, но будешь, правда? — если даже и женишься на какой–нибудь доброй и красивой девушке, когда меня не станет. Я буду любить и её, когда она придёт домой.
— Арктура! — только и мог сказать Донал.
Глава 81
Завещание и свадьба
Но распахнувшиеся небесные окна и мощный поток невыразимой любви и жизни оказались непосильными для слабого и измученного человеческого сосуда, не способного выдержать сокрушительный прилив радости. Однажды утром Арктура обнаружила на подушке кровавые пятна и поняла, что конец её совсем близко.
Она послала за мистером Грэмом и попросила его вызвать из Эдинбурга их семейного адвоката. Оставшись с ним наедине, она продиктовала ему своё завещание. Выслушав её, этот деловой человек укоризненно покачал головой. Его разум был до отказа забит сотнями мелких забот и придавлен множеством самых искажённых мнений. Он пытался возражать и спорить, но Арктура сразу же остановила его.
— Но у вас есть кузен, имеющий право на наследование титула! — воскликнул адвокат.
— Мистер Фортен, — сказала Арктура, — поверьте, я знаю свою семью не хуже вас. Я пригласила вас не для того, чтобы с вами посоветоваться, а для того, чтобы отдать распоряжения насчёт моего завещания.
— Простите, миледи, — возразил тот, — но о некоторых вещах я просто обязан вам напомнить, если желаю честно исполнять свой долг.
— Хорошо, тогда скажите всё, что считаете нужным. Я выслушаю вас хотя бы для того, чтобы потом вас не мучила совесть.
Адвокат пустился в длинные рассуждения, полные мирской мудрости и здравых советов. Говорил он долго, но ни разу не повторился.
— Теперь вы спокойны? — спросила Арктура, когда он замолчал.
— Да, миледи.
— Тогда выслушайте меня. Нет никакой необходимости в том, чтобы вы шли против собственных чувств и предубеждений. Если мои желания противоречат вашей совести, я не стану более вас задерживать.
Мистер Фортен молча поклонился, внимательно выслушал и записал всё, что сказала ему леди Арктура, а потом поднялся, чтобы идти.
— И когда же будет готово моё завещание? — спросила она.
— Через неделю или две, — ответил он.
— Если вы не привезёте мне его до послезавтра, я приглашу адвоката из Эдинбурга.
— Оно будет у вас, когда вы пожелаете, миледи.
Мистер Фортен сдержал своё слово. Через день завещание было доставлено в замок, и приглашённые свидетели заверили его своими подписями. После этого Арктура начала угасать буквально не по дням, а по часам. Донал ни единым словом не напоминал ей о свадьбе. Пусть всё будет так, как она захочет, решил он. Он почти всё время проводил возле её постели. Он читал ей вслух, когда она ещё могла слушать и думать, говорил с ней или просто молчал, когда силы покидали её. Арктура сразу же рассказала миссис Брукс о том, что они с Доналом любят друг друга и собираются пожениться. Услышав об этом, добрая женщина пролила немало слёз. Ей казалось, что даже в нашем печальном мире нет ничего печальнее, чем такая любовь. Но Донал и Арктура вовсе так не думали.
Граф чувствовал себя немного лучше, но у него не было никакой надежды даже на временное выздоровление. Он стал гораздо мягче и спокойнее, и его угрюмая раздражительность всё больше уступала место тихой грусти. Казалось, он начал понемногу осознавать всю низменность своей прежней жизни — должно быть, потому, что хоть мельком, но успел увидеть нечто лучшее. Просто удивительно, как болезнь, которую глупые люди упорно считают самым страшным и нежеланным злом, может подвигнуть человека к искуплению! Граф неизменно справлялся о здоровье Арктуры и даже просил, чтобы через день его относили к ней в комнату, чтобы он мог хоть недолго, но побыть с нею. В его душе проснулась первая, робкая, но настоящая привязанность к своей племяннице.
Одним майским утром, когда голые ветви деревьев дрожали на холодном ветру, Донал, просидевший возле Арктуры почти всю ночь и теперь дремавший на кушетке в соседней комнате, вдруг услышал, как его зовёт миссис Брукс.
— Миледи хочет вас видеть, сэр, — сказала она.
Донал тут же вскочил и, быстро подойдя к кровати, опустился возле неё на колени.
— Надо позвать священника, — прошептала Арктура. — Только не мистера Кармайкла, он совсем тебя не знает. И мистера Грэма; пусть они с миссис Брукс будут свидетелями. Я должна хоть раз назвать тебя своим мужем перед тем, как умру.
— Будем надеяться, что и после ты назовёшь меня так ещё много, много раз! — прошептал Донал в ответ.
Она улыбнулась и посмотрела на него с бесконечной, невыразимой любовью.
— Смотри, — сказала она, протягивая к нему ослабевшие руки, но крепко притягивая его к себе. — Вот как я люблю тебя! Конечно, я сейчас ничего не понимаю, ни о чём не думаю и даже на тебя почти не смотрю. Я знаю, что смерть вернёт мне разум и оживит меня, но пока умираешь, становишься совсем глупой и вялой. Да, я теперь вялая и глупая, но, глядя на меня, ты всё равно повторяй себе: «Это ничего. Это всего лишь приближение смерти. Моя жена любит меня, знает, что любит, и когда–нибудь сможет показать мне всю свою любовь!»
Эти её слова стали для Донала настоящим сокровищем — и тогда, и после.
Появившийся вскоре священник тщательно и серьёзно расспросил Арктуру о её решении, по–видимому, желая убедиться, что, будучи на самом пороге смерти, она действительно понимает, что делает. Он не смог удержаться и потому то и дело тихонько вздыхал, неодобрительно покачивая головой, но всё же добросовестно совершил всё, о чём его попросили, выписал им бумагу о заключении брака и пригласил свидетелей скрепить её подписями. На его укоризненные и предостерегающие взгляды никто не обратил ни малейшего внимания — никто, кроме миссис Брукс, всем своим видом выражавшей молчаливое, но красноречивое возмущение. Когда церемония завершилась, жених бережно и нежно поцеловал свою невесту и вышел из комнаты вместе со священником.
— Вы уж меня простите, но это одно из самых странных бракосочетаний, которые мне до сих пор приходилось видеть! — воскликнул тот.
— Может быть, на самом деле всё не так странно, как кажется, сэр, — улыбнулся Донал.
— Но выходить замуж, стоя на пороге иного мира!
— Дары Божьи непреложны, — сказал Донал.
— Да–да, о вас я тоже уже слышал, — сказал священник. Он сердился и на Донала, и на себя, потому что подозревал, что его втянули в какую–то неблагочестивую махинацию. — Мне говорили, что вы нередко злоупотребляете Писанием, толкуете его, как вам заблагорассудится.
— Знаете что, сэр, — строго произнёс Донал, — если уж вы с самого начала чувствовали, что дело тут нечисто, то зачем тогда согласились совершить это бракосочетание? Так что теперь я попрошу вас оставить свои замечания при себе. Надо было либо высказаться заранее, либо вовсе молчать. И потом, если вы будете молчать, о нашей свадьбе почти никто не узнает, а мне, кстати, очень не хотелось бы, чтобы она стала предметом всеобщих пересудов.
— Я и буду молчать, если только не появится веской причины, чтобы раскрыть вашу тайну, — проговорил священник. Он собирался было отказаться от платы, предложенной ему Доналом, но бедность вкупе со значительностью протянутой ему суммы заставила его передумать. Он молча взял деньги, неловко поклонился и вышел с напряжённой скованностью, которую сам принимал за выражение благородного достоинства. У него были самые высокие представления если не о достоинстве своего призвания, то о том достоинстве, в которое оно облекало его самого.
Мистер Грэм пребывал в совершенном замешательстве и с готовностью пообещал Доналу хранить молчание. Он решил, что странная свадьба была всего лишь прихотью умирающей девушки, и лучше всего будет позабыть о ней как можно скорее. Что же касается участия в этом самого Гранта, тут он просто не знал, что думать. Вряд ли это повлияет на имущество, ведь никто в здравом уме не станет считать этот нелепый брак настоящим. Но ведь есть ещё и завещание, о содержании которого управляющему не было известно ровным счётом ничего. Кстати, если бракосочетание признают действительным, завещание сразу теряет силу, потому что составлено до него!
Я не стану подробно описывать последние тихие и печальные часы, которые Арктура и Донал провели после свадьбы вместе. Она говорила, что Донал был для неё одновременно и отцом, и братом, и мужем. В нём ей достались самые драгоценные плоды земного мира, которые всё–таки вызревают несмотря на ложь, убийства, страхи и недоверие. Она лежала на поле боя — поверженная, но одержавшая победу. В сердце её молодого мужа царил покой, над которым не властен весь мир. Он любил её так, что вся любовь прежних дней обратилась для него в милое, но ненужное воспоминание. Перед ним простиралась долгая жизнь в сумерках; к счастью, у него будет много работы. Любовь между ним и Арктурой была такой, что даже самая малость, совершённая по воле Отца, связывала их воедино ещё одной, новой ниточкой. Она принадлежала ему, потому что оба они принадлежали Отцу, Чья воля скрепляла всю вселенную и наполняла её жизнью.
— Знаешь, — сказал ей Донал уже вечером, — я думаю, что моя мама после смерти будет где–то рядом с тобой. Если смогу, я пошлю тебе с нею весточку. А если не смогу, неважно. Всё равно, я скажу тебе только то, что ты и так уже знаешь: что я люблю тебя и жду не дождусь того дня, когда мы снова встретимся.
Как можно, называя себя христианином, сомневаться, придётся ли нам в грядущей жизни увидеться с близкими и друзьями и узнать их?! Для людей неверующих эти сомнения более чем естественны, но если подобные мысли закрадываются в душу того, кто следует за Богом, это лишь показывает, что вера его похожа на оборванное огородное пугало, и даже старый еврей или несмысленный язычник верят лучше и истиннее, чем он.
— Наверное, я буду где–нибудь неподалёку, любимый, — ответила Арктура еле слышным голосом. — По крайней мере, иногда. Так мне кажется. Если тебе приснится обо мне что–нибудь хорошее, то знай, что я думаю о тебе. А если приснится что–нибудь дурное, знай, что кто–то пытается оболгать меня перед тобою. Не знаю, позволят ли мне хоть иногда приходить к тебе, но если позволят — а я и вправду думаю, что позволят! — как же я буду смеяться, видя, что я совсем рядом, а тебе кажется, что я далеко–далеко! Но в любом случае всё будет хорошо, ведь сама Жизнь, Сам Бог и Отец жив, и в Нём мы просто не можем не быть с тобою вместе.
После этого она погрузилась в глубокий сон и проспала до самой ночи. Около полуночи она вдруг резко села в постели. Подскочивший Донал обнял её, чтобы поддержать. Невидящими глазами она посмотрела куда–то поверх его головы, пробормотала что–то неясное и снова упала на подушки. Тревога на её лице сменилась выражением дивного небесного покоя, и через минуту её не стало.
Глава 82
Мистер Грэм
Когда настало время прочесть её завещание, выяснилось, что всё своё имущество за исключением небольших сумм для некоторых слуг и пожизненного обеспечения для миссис Брукс, Арктура оставила Доналу. Не успел адвокат закончить чтение, как мистер Грэм поднялся с места, поздравил Донала — учтиво, но довольно сдержанно — взял шляпу и направился к выходу.
— Мистер Грэм! — окликнул его Донал. — Вы сейчас домой? Тогда позвольте мне пойти вместе с вами.
— Сочту за честь, — отозвался тот, с некоторой досадой размышляя о том, как несправедливо устроен мир: теперь ему, предполагаемому наследнику графского титула, придётся управлять имением собственной семьи в услужении у безродного чужака!
— Лорд Морвен долго не проживёт, — начал Донал, когда они вышли из города и зашагали вверх по холму. — Да это и к лучшему.
Мистер Грэм ничего не ответил.
— Думаю, что я должен сразу же сообщить вам, что вы являетесь прямым наследником титула.
— Мне кажется, этими сведениями вы обязаны мне, — проговорил управляющий, и в его голосе послышались нотки презрения.
— Не скажите, — возразил Донал. — Вы говорили, что наследуете титул после лорда Форга. А я говорю вам, что вы получите его сразу после смерти нынешнего лорда Морвена.
— Я даже представить себе не могу, на чём вы основываете столь фантастические утверждения! — воскликнул мистер Грэм, смутно подозревая, что молодой Грант тронулся от горя.
— Конечно, не можете. Об этом неизвестно никому, кроме меня. Лорд Морвен знает, что его сын не имеет права наследовать титул, но не знает, что это право есть у вас. Я же готов если не доказать, то, по крайней мере, убедить вас в том, что граф никогда не был женат на матери своего сына.
Мистер Грэм в замешательстве молчал, а потом выдавил из себя принуждённый и весьма неприятный смешок. «Ещё одна насмешка глупой судьбы! — подумал он про себя. — Наследный граф служит управляющим в собственном родовом поместье!» Доналу не слишком понравилось, как мистер Грэм воспринял новости, но он понимал, насколько естественно это было в его положении.
— Надеюсь, мы слишком давно знакомы, чтобы вы подозревали меня в нечистых замыслах, — сказал он.
— Простите, мистер Грант, но, честно говоря, выглядит всё не очень честно. Девушка была при смерти, и вы прекрасно это знали!
— Я вас не понимаю.
— Зачем вы на ней женились?
— Чтобы она стала моей женой.
— Тогда объясните мне, зачем ей было становиться вашей женой, как не ради…
— Неужели вам мало того объяснения, что мы любили друг друга?
— Ну знаете, вам будет довольно сложно убедить весь мир в том, что любовь была вашим единственным побуждением!
— Поскольку мне нет ни малейшего дела до того, что думает обо мне мир, я удовлетворюсь тем, что попробую убедить вас. Миру вообще необязательно обо всём этом знать. Вы хотите сказать, мистер Грэм, что я должен был отказать леди Арктуре только из–за того, что весь мир, включая и некоторых честных людей вроде вас, в один голос скажет, что я женился на ней ради имущества?
— Зачем вы задаёте мне этот вопрос? Я не самый лучший человек, чтобы на него отвечать. Но скажу вам прямо: даже среди сотен миллионов человек не найдётся ни одного, который не воспользовался бы подобной возможностью и тем самым не навлёк бы на себя осуждение окружающих! Правда, для вас было бы лучше, если бы никакого завещания не существовало.
— Почему?
— Потому что такое завещание сразу наводит на мысль, что всё это было подстроено нарочно. Пожалуй, его даже можно было бы опротестовать.
— Почему «можно было бы»? А сейчас нельзя?
— Сейчас о нём даже говорить не стоит. Если ваш брак действителен, то завещание теряет силу.
— Я этого не знал, да и Арктура, наверное, не знала. Или просто хотела убедиться, что так или иначе всё будет, как она задумала. Может, она надеялась, что если люди не признают нашего бракосочетания, то в силу вступит завещание? Но я и правда ничего об этом не знал.
— Не знали?
— Конечно, нет.
Мистер Грэм ничего не ответил. Он впервые усомнился в честности своего собеседника.
— Мне хотелось бы немножко с вами поговорить, — продолжал Донал. — Скажите мне вот что: будучи управляющим, несёте ли вы свои обязанности только перед владельцем земли или у вас есть долг и по отношению к его арендаторам?
— Ну, на этот вопрос ответить легко. Меня нанял владелец имения, и потому арендаторам я ничем не обязан.
Спроси его кто–нибудь другой, мистер Грэм, наверное, ответил бы несколько иначе. Но сейчас досада и недоверие заставляли его упрямо сопротивляться Доналу, что бы тот ни говорил.
— Не обязаны даже обходиться с ними по справедливости? — не унимался Донал.
— Я должен думать прежде всего о законной выгоде для своего хозяина.
— Даже если для этого вам понадобится довести бедняков до отчаяния?
— Будучи человеком подневольным, я не имею права рассуждать, что справедливо, а что нет.
— А если бы имение принадлежало вам лично? Как бы вы рассуждали тогда?
Управляли бы им исключительно ради собственного блага и выгоды для своей семьи или заботились бы о благе и выгоде всех, кто живёт на вашей земле?
— Скорее всего, я решил бы, что любое благо для моих арендаторов в конечном итоге принесёт пользу и мне самому… Кстати, если вам и впрямь хочется узнать, как я до сих пор обходился с арендаторами лорда Морвена, среди них найдётся немало вполне умных и рассудительных крестьян, которые, как вы увидите, вовсе не отличаются благорасположением ко мне лично.
— Как бы мне хотелось, чтобы вы были со мною откровенны! — вздохнул Донал.
— А я предпочитаю знать своё место, — отрезал мистер Грэм.
— Вы говорите так, как будто я переменился, — сказал Донал. — Но поверьте, я всё тот же!
С этими словами он протянул мистеру Грэму руку, попрощался и зашагал в другую сторону с горьким ощущением неудачи.
«Надо было говорить с ним совсем не так!» — огорчённо думал он про себя.
Глава 83
Глас мудрости
Мистер Грэм был неплохим человеком и настоящим джентльменом, но не мог понять ни мыслей, ни побуждений Донала, потому что ни разу не поднимался на его уровень существования. Человеку щедрому и искреннему всегда горько и грустно видеть, с каким подозрением встречает его мирской собрат, вечно пытающийся подловить его на нечистой игре и ищущий в его сердце то, что видит в своём собственном.
Шагая домой, управляющий раздумывал о том, что скажет сестре. Отношения у них были самые тёплые, близкие и откровенные, и теперь мистер Грэм с неудовольствием думал, что Кейт вряд ли одобрит его поведение во время разговора с Доналом. Не то, чтобы он осуждал себя за какие–то сказанные слова, но чувствовал, что в нём кипит ревность и зависть к безродному крестьянину, лишившему его законных прав. Ведь если Перси не может унаследовать титул, то и унаследовать имение он тоже не имеет права. Если бы не завещание и не эта неожиданная свадьба, он, мистер Грэм, получил бы и титул, и замок в придачу! Конечно, завещание недействительно — если только никто не станет протестовать против законности бракосочетания; но стоит отменить заключённый супружеский союз, как завещание мгновенно вступает в полную силу.
Придя домой, мистер Грэм подробно рассказал сестре обо всём, что произошло.
— Если он и правда хотел, чтобы я был с ним откровенен, зачем ему было сообщать мне про незаконное рождение Форга? Можешь представить себе подобную глупость? Что ж, как говорится, природу не скроешь и джентльменом за день не станешь!
— Джентльменом даже за тысячу лет стать невозможно, Гектор, — возразила его сестра, — а Донал Грант всегда им был, причём в лучшем смысле этого слова. И эти твои слова только показывают, что ты сердишься сам на себя. Конечно, иногда с ним бывает тяжело и неловко, это я признаю; но и это лишь тогда, когда он рассуждает обо всём с какой–то своей, непонятной точки зрения, думает при этом, что и нам следует смотреть на вещи точно так же, но не хочет прямо об этом говорить. И ведь нельзя сказать, что он обманывает или хитрит, потому что он никогда не останавливается, пока всеми силами не попытается помочь тебе увидеть то, что видит сам… Ну и что ты ему наговорил, Гектор?
— Больше ничего, только то, что я тебе рассказал. Тут дело, скорее, в том, что я не решился ему сказать, — ответил её брат. — Он попросил меня быть с ним откровенным, а я не захотел. Да и как я мог?! Если бы я отвечал ему в угоду, он подумал бы, что я пытаюсь закрепить за собой выгодное местечко. Проклятье! Лучше вообще от всего отказаться и уехать куда глаза глядят. Чтобы природный Грэм был в служении у какого–то деревенщины!..
— Он вовсе не деревенщина, — сказала Кейт. — Он учитель и поэт.
— Ба! Эка невидаль! Какой ещё поэт?
— А такой, который вполне может оказаться таким же сметливым управляющим, как и ты, когда это от него потребуется.
— Да ладно тебе, Кейт! Неужели ты тоже против меня? Мне и так тяжело всё это вынести!
Мисс Грэм ничего не ответила. Она сосредоточенно вспоминала всё, что знала про Донала, и пыталась понять, к чему он завёл с братом подобный разговор и что именно её недогадливый Гектор помешал ему сказать. Через какое–то время она ещё раз попросила брата повторить всё, что они с Доналом сказали друг другу, и, выслушав его, всплеснула руками:
— Знаешь, что я тебе скажу Гектор? — горячо и убеждённо заговорила она. — Не обижайся, но таких дурачков, как ты, во всём свете не сыщешь! Если я хоть сколько–нибудь разбираюсь в людях, мистер Грант отличается от всех, с кем нам до сих пор приходилось иметь дело. Понять его по–настоящему сможет только женщина — причём она должна быть гораздо лучше твоей сестры! Но мне всё равно кажется, что я понимаю его немного больше, чем ты. У Донала Гранта никогда не было достаточно денег для того, чтобы он научился ими злоупотреблять. У него никогда не было ни дорогостоящих привычек, ни честолюбивых устремлений. Он живёт не в домах и замках, а в мире своих книг, и внутри у него гораздо больше богатства и сокровищ, чем у самых состоятельных вельмож. Говорю тебе, он из тех, кому деньги только мешают, потому что по отношению к ним у него такое могучее чувство долга, с которым даже ужиться трудно. И хотя ему и вправду нет дела до мирских суждений, когда он с ними не согласен, он вовсе не захочет якобы идти против мира, если в чём–то с ним соглашается. Он ни за что не женился бы ради денег, но, наверное, не желает, чтобы мир думал, что он поступил именно так, и осуждал его.
— А вот тут, Кейт, ты не права! Мир только одобряет подобную изворотливость и смекалку.
— Хорошо, тогда я скажу иначе. Вряд ли он захочет, чтобы ему приписывали поступки, которые он презирает. Ведь он полагает, что послан в мир для того, чтобы чему–то его научить. Так неужели он смирится, если ему прямо в лицо кинут обвинение в том, что ради денег он готов так же рьяно вцепиться в глотку ближнему, как и любой другой человек? Да он лучше предаст себя на голодную смерть, только бы о нём такого не говорили, даже если прекрасно знает, что всё это неправда! Нет, Гектор, я уверена, что на леди Арктуре он женился не из–за денег. А вот лорд Форг — да и ты сам, Гектор, коли на то пошло! — наверняка не упустил бы такой возможности! Я думаю, что наш ненаглядный деревенщина просто пытался сказать тебе, что завещание ничего не стоит, а об их свадьбе с Арктурой лучше никому не говорить. Ты же и сам обещал ему никому ничего не говорить, разве что я сама из тебя это выпытала.
— Все вы, женщины, такие! Просто он тебе нравится! А ведь если вам кто понравился, так он сразу на голову выше всех остальных.
— Можешь думать что хочешь, а только я вот что тебе скажу: больше он никогда не женится.
— А ты подожди немного! Может, и ты ему понравишься. Кто знает, может, в следующий раз он сделает предложение тебе?
— Если бы он попросил меня выйти за него замуж, я, быть может, и согласилась бы, но всё равно не смогла бы оценить его как следует.
— Какая героическая самоотверженность!
— А вот будь у тебя чуть больше героической самоотверженности, ты ответил бы ему искренностью на искренность! Тебе, кстати, это было бы только на пользу.
— Если ты воображаешь, что я позволю себе стать обязанным какому–то там…
— Нет, нет, ты лучше молчи! — перебила его Кейт. — Не давай поспешных обещаний, даже если их не слышит никто, кроме меня! Не сжигай за собой мосты. Ты же не знаешь, что ты себе позволишь, а что нет. Вот мистер Грант, он знает. А ты нет.
— Опять мистер Грант! Ну–ну!
— Что ну? Вот погоди — скоро сам увидишь!
События действительно не заставили себя долго ждать. Тем же вечером к ним пришёл Донал и попросил позволения поговорить с мисс Грэм.
— Мне очень жаль, но брата нет дома, — сказала она, по–дружески протягивая ему руку, когда он вошёл в гостиную. — Он в городе.
— Я хотел увидеться именно с вами, — ответил Донал. — Надеюсь, вы позволите мне говорить прямо и открыто, потому что, мне кажется, вы сможете меня понять лучше, чем мистер Грэм. Или, пожалуй, мне следует сказать иначе: вам я смогу гораздо лучше всё объяснить.
В его лице было нечто такое, что захватило и удержало её: выражение спокойного, возвышенного восторга, словно человек уже пережил всякую слабость и теперь перед ним лежит только вечное. Казалось, в глазах и на губах у него витает дух тихой радости, то и дело проглядывающий в серьёзной и доброй улыбке, исполненной тайного удовлетворения — но не самим собой, а чем–то таким, чем он охотно поделился бы с другими.
— Я сегодня беседовал с вашим братом… — начал Донал.
— Да, я знаю, — откликнулась мисс Грэм. — Боюсь, он отвечал вам совсем не так, как следовало бы. Он хороший и честный человек, но, как и большинству мужчин, ему нужно время, чтобы собраться и взять себя в руки. Лишь очень немногие из нас, мистер Грант, способны говорить и действовать из самых лучших мыслей и побуждений, когда жизнь застаёт нас врасплох.
— Я просто хочу сказать, — продолжал Донал, — что имение Морвенов мне не нужно. Я благодарен Богу за леди Арктуру, но у меня нет никакого желания владеть её имуществом.
— А если ваш долг состоит именно в том, чтобы принять его? — спросила его мисс Грэм. — Простите, что напоминаю о долге вам, кто всегда действует по его велению.
— Я размышлял об этом, и не думаю, что Бог призывает меня стать землевладельцем. Даже если леди Арктура моя жена, это ещё не значит, что я непременно обязан отдать себя на милость её вещей. Да, я люблю её, но вряд ли должен из–за этого собрать и хорошенько припрятать все её платья и туфли.
Тут мисс Грэм впервые заметила, что он неизменно говорит о своей жене в настоящем, а не в прошлом времени.
— Но нельзя забывать и о других! — возразила она. — Вы заставили меня обо многом задуматься, мистер Грант. Мы с братом уже не один раз говорили о том, что бы мы сделали, будь земля нашей собственной.
— Она и будет вашей, — отозвался Донал, — если вы согласитесь распоряжаться ею ради блага всех, кто на ней живёт. Я призван к другому делу.
— Я передам брату ваши слова, — сказала мисс Грэм, чувствуя в душе победное ликование: всё получилось именно так, как она предсказывала!
— Я думаю, что лучше помогать воспитывать хороших людей, чем заботиться о благосостоянии и довольстве арендаторов, — задумчиво произнёс Донал. — И потом, учить я умею, а управляющий из меня никакой. К тому же, здесь люди всегда относились бы ко мне с предубеждением, ведь по рождению я простой крестьянин. Но если ваш брат согласится принять моё предложение, то, надеюсь, он не будет возражать и считать, что я вмешиваюсь, если время от времени я буду напоминать ему об истинных принципах всякого владычества и владения. Обычно всё портится из–за того, что у людей появляются самые что ни на есть абсурдные и невозможные понятия о том, что значит обладать имуществом. Они называют своими такие вещи, которыми невозможно владеть по самой их природе. Власть над другим человеком никогда не даётся нам ради нашей собственной выгоды; но если кто–то начинает пользоваться этой властью своекорыстно, то чем успешнее пойдут у него дела, тем печальнее окажется его конец. Поговорите обо всём этом со своим братом, мисс Грэм. Скажите ему, что, будучи наследником титула и главой семьи, он сможет сделать с имением и для имения гораздо больше, чем кто–либо другой, и я с радостью готов передать ему все права на землю безо всяких условий, потому что не хочу ни на шаг отходить от своего призвания.
— Я передам ему ваши слова, — повторила мисс Грэм. — Я уже и сама ему сказала, что он неверно вас понял, потому что сразу разглядела ваши щедрые намерения.
— В них нет ничего щедрого. Моя дорогая мисс Грэм, вы даже не представляете, как мало искушают меня подобные вещи. Просто некоторые из нас предпочитают принимать наследие только из рук нашего первого Отца. Но ведь земля тоже принадлежит Господу, скажете вы, и значит, является частью нашего прямого наследия! Что ж, я согласен. Только владение вашим поместьем не принесёт мне никакого удовлетворения. Чтобы по–настоящему войти в своё подлинное призвание, я должен наследовать землю в ином, более глубоком, благородном, истинном смысле, нежели назвать своим родовое поместье Морвенов. Я хочу, чтобы в моей жизни всё было так, как захочет мой Творец… Если позволите, я зайду к вам завтра. Сейчас мне нужно вернуться к графу. Он уже совсем плох, бедняга, но, по–моему, сейчас у него в душе гораздо больше покоя, чем когда–либо раньше.
Донал откланялся и ушёл, а мисс Грэм было над чем подумать, покуда не пришёл её брат; и, думаю, если втайне она слегка торжествовала, её вполне можно извинить.
Когда мистер Грэм услышал о её разговоре с Доналом, ему сразу же стало нестерпимо стыдно, и в этом чувстве стыда пробивались нотки искреннего уважения и смиренного покаяния. Он не стал ждать, пока Донал снова придёт к ним в дом, а с утра сам отправился в замок. Он сразу же увидел, что не ошибся в Донале: тот прекрасно понял, что его усердие объясняется вовсе не стремлением как–то исправить вчерашний промах и добиться утраченной благосклонности, а искренним чувством стыда и раскаяния в столь малодушном поведении, и поприветствовал его с такой сердечной серьёзностью, что мистер Грэм ничуть не усомнился, что Донал верит ему от всей души.
Разговаривали они долго. Из–за совершённой накануне ошибки мистер Грэм ещё с большей охотой и готовностью слушал своего собеседника, и его явное бескорыстие безмерно поразило и смягчило его душу. После разговора Донал думал о мистере Грэме ещё лучше, чем прежде, и считал его по–настоящему честным человеком, а значит, готовым признавать свои ошибки и всегда с беспристрастием выслушивать обе стороны трудного спора. Однако переговорить обо всём сразу им не удалось. Мистер Грэм ещё сидел в гостиной, когда Донала срочно позвали к графу.
После смерти племянницы граф не пускал к себе почти никого, кроме Донала: никто другой не мог ему угодить. Его тело и разум сильно ослабли. Но и сознание человека, и его душа, какими бы великими и благородными они ни были задуманы, всё равно должны служить лишь почвой, в которой произрастает нечто ещё более благородное и возвышенное; и когда почва эта почему–то оказывается не слишком плотной и твёрдой, это может быть даже хорошо: ведь тогда в ней могут укорениться самые нежные, самые прелестные растения. Когда почва человеческой души полна упрямства и гордыни, когда она не желает предать себя на служение, её приходится разрыхлять и размельчать болезнями, неудачами, нищетой и страхом для того, чтобы семена Божьего сада могли пустить в ней свои корни. И бояться за них не надо: стоит им хоть чуть–чуть подняться, они сполна вберут в себя все силы и богатства даже самого каменистого и твёрдого грунта.
— Кому достанется теперь имение? — слабо спросил однажды граф. — Вы уже виделись с управляющим? Он, наверное, тоже захочет вставить сюда своё слово.
— Титул и земля принадлежат теперь ему, — ответил Донал.
— А как же мой бедный Дейви? — прошептал граф, и его умоляющий, просительный взгляд остановился на лице Донала. — Ведь этот негодяй Форг уже отобрал у меня все мои деньги!
— О Дейви я позабочусь, — пообещал Донал. — И когда мы с вами снова встретимся, ваша светлость — потом, в будущем, — стыдиться мне не придётся.
Несчастный больной успокоился. Он позвал к себе Дейви и велел ему всегда и во всём слушаться мистера Гранта. Теперь Дейви остаётся на его попечении и должен относиться к нему как к собственному отцу.
Мальчику пришлось довольно рано и близко познакомиться со смертью, но для него она была вовсе не такой жуткой, как для большинства детей: он смотрел на неё душой и глазами человека, которого почитал больше всех на свете.
Глава 84
Старый особняк Морвенов
Вечером Донал снова решил зайти потолковать с Грэмами, но, войдя к ним в гостиную, не застал там хозяев и потому вышел в старый сад.
«Слава Богу! — сказал он себе. — Если моя жена однажды сойдёт сюда в светлых, грустных сумерках, чтобы побродить по саду вместе с неспешным, задумчивым ветерком и тихим лунным светом, ей не придётся думать, что её забыли!»
Он медленно пошёл вдоль заросшей аллеи, и ему навстречу снова, как когда–то давно — так давно, словно это было в какой–то иной жизни! — вышла мисс Грэм.
— Вы знаете, на минуту мне показалось, что рядом с вами идёт леди Арктура!
— воскликнула она, но тут же смущённо спохватилась и покраснела. — Ах, Боже мой, простите меня, мистер Грант! Как я могла быть такой бессердечной, чтобы упомянуть при вас её имя!
— Мне всегда приятно его слышать, — улыбнулся Донал. — Я как раз думал о ней. Наверное, потому–то вам и показалось, что она здесь. Или вы и впрямь что–то увидели?
— Нет, нет, что вы!
— Для меня она всё равно ближе, чем любой призрак, — сказал Донал. — Она будет со мной, куда бы я ни пошёл. Я никогда не стану грустить. Ведь Бог тоже со мной, и я не плачу из–за того, что не вижу Его. Я жду, просто жду.
Глаза мисс Грэм были полны слёз.
— Мистер Грант, — произнесла она, — когда–то в её сердце жили лишь тоска и смятение, а сейчас она ушла, чтобы присоединиться к лику радостных ангелов. И всё это сделали для неё вы. Да благословит вас Бог!.. Прошу вас, позвольте мне называть вас своим другом!
— Непременно, мисс Грэм, непременно. Ведь вы тоже любили её.
— Сначала нет. Сначала я считала её всего лишь слабеньким, тоскующим созданием. Теперь я знаю, что в её унынии было больше жизни, чем в моём довольстве. Я не только полюбила её, но стала смотреть на неё как на святую. Нет, правда: если святые и есть на белом свете, она тоже была из их числа! Она часто приходила сюда после того, как я показала ей ваши стихи, и по вечерам нередко бродила одна по нашему саду… А эта ужасная мисс Кармайкл! Как она её мучила!
— Она тоже была послана ей Богом, чтобы растормошить, растревожить её и помочь ей увидеть, как сильно она нуждается в Нём Самом. Не сомневайтесь, мисс Грэм: ни одна душа не сможет без Него обойтись!
Тут они увидели, что из дома им навстречу идёт мистер Грэм.
— Я думаю, графу осталось жить совсем недолго, — сказал Донал. — Мне кажется, что сразу же после его смерти вам необходимо объявить свои права на старый особняк Морвенов, что находится в городе. Это единственное имущество, закреплённое за титулом. И конечно же, вы оба немедленно переселитесь в замок. Полагаю, что среди бумаг графа вы отыщете немало доказательств тому, что у лорда Форга нет никаких законных прав наследования. Я бы охотно написал вам дарственную, но, наверное, будет лучше, если все подумают, что замок перешёл к вам самым что ни на есть естественным образом, как к прямому наследнику. Мы вовсе не обязаны рассказывать миру обо всём, что здесь произошло; но если это вдруг от нас потребуется, говорить мы будем без всякого стыда. А ещё мне хотелось бы кое о чём вас попросить. Насколько я понимаю, старый особняк Морвенов не очень–то вам нужен. Позвольте мне взять его у вас в аренду. Я хотел бы в нём поселиться и открыть там школу. Дейви будет первым моим учеником, а когда появятся другие, мы постараемся сделать из них мужчин. И неважно, станут ли они большими учёными или великими поэтами, или вообще великими хоть в чём–нибудь. Главное, чтобы они выросли настоящими людьми. Мы постараемся сделать так, чтобы они всё больше походили на Того, Который и был, и остаётся единственным и самым настоящим из людей.
— Но так вам никогда не заработать себе на хлеб, — возразил мистер Грэм.
Донал поднял голову, посмотрел на него, и глаза делового человека опустились под взглядом человека Божьего, словно не зная, куда себя девать от стыда и раскаяния.
— Ах, мистер Грэм, — мягко сказал Донал., — вы даже не представляете, как мало мне надо!.. Да, кстати, вам лучше взять у меня завещание, — внезапно вспомнил он и достал из кармана сложенный лист бумаги.
Мистер Грэм в нерешительности замялся.
— Если оно вам не нужно, я спрячу его у себя. Я с радостью сжёг бы его, но, наверное, лучше пока его сохранить. Кто знает, что может случиться?
Мистер Грэм решительно протянул руку и взял завещание. Той же самой ночью граф умер. Донал написал Форгу о его смерти, и через два дня тот явился в замок собственной персоной. Новоиспечённый граф встретил его в большом зале возле парадной лестницы.
— Мистер Грэм… — начал было Форг.
— С вашего позволения, мистер Грэм, теперь я лорд Морвен, — поправил его тот.
Форг злобно выругался, резко развернулся и стремительно вышел из замка, даже не удосужившись осведомиться о погребении отца. На похоронах он так и не появился.
Когда гроб опустили в могилу, и священник прочитал последнюю молитву, новый граф повернулся к Доналу и прямо и открыто посмотрел ему в лицо. Они зашагали к замку рука об руку, как братья. С тех пор граф Гектор не принимал ни одного по–настоящему серьёзного решения, не посоветовавшись с Доналом, а поскольку все вокруг знали, что Донал не получает ни гроша с владений лорда Морвена, к его слову прислушивались тем более охотно. Через несколько дней после похорон он покинул замок и переселился в городской особняк Морвенов. Досужие сплетники говорили, что мистер Грант неплохо поживился и ловко воспользовался столь удачным для него стечением обстоятельств. Если бы они узнали, что он сделал на самом деле, то, пожалуй, назвали бы его блаженным дураком и полным простофилей. Дейви, которому даже самое жуткое несчастье не казалось таким уж ужасным, пока рядом оставался мистер Грант, с удовольствием перебрался в особняк вместе с ним, чтобы жить там, пока не настанет пора поступать в колледж, как того хотел покойный граф. Правда, Донал не подгонял, а, скорее, сдерживал ретивого и способного ученика, и не отправил его в университет, пока не убедился, что Дейви и впрямь к этому готов.
— Всё, — сказал он наконец. — Я сделал всё, что мог. Теперь он должен идти один.
Вскоре он убедился, что стыдиться за Дейви не придётся. Никогда не знаешь, насколько глубоко проникают в ученика слова учителя, достигают ли они самых жизненных глубин его существа. Судить об этом можно лишь тогда, когда подросший юноша остаётся один и ему самому приходится выбирать себе друзей и товарищей. К сожалению, самые многообещающие ученики нередко так и остаются пустыми и несбывшимися обещаниями.
С полного согласия мисс Грэм Донал уговорил миссис Брукс перебраться к нему и вести для него хозяйство; да и надо ли говорить, что ему вовсе не пришлось особо её уговаривать? В первый раз они подошли к особняку Морвенов вместе и вместе отперли входную дверь. Пройдя по комнатам, миссис Брукс объявила, что дом просто в ужасном состоянии. Правда, для каменщиков тут работы не слишком много, но вот что касается плотников… Здесь же лет сто уже никто ничего не делал! Нет, мистеру Гранту лучше на время уехать, а она пошлёт за ним, когда всё будет готово.
Донал с радостью повиновался и отправился домой, в родные горы, прихватив с собой Дейви. Там он рассказал родителям и сэру Гибби с женой обо всём, что с ним произошло. Все они единодушно одобрили его решение, а Джанет так и вовсе восприняла его отказ от имущества как нечто само собой разумеющееся. По всеобщему согласию об этом больше не упоминали. Когда Доналу с Дейви настало время возвращаться, сэр Гибби и леди Гэлбрайт отправились вместе с ними и погостили в особняке несколько недель.
Горожане дивились, качали головами и неодобрительно цокали языком. «Что же это за баронет такой, что и слова сказать не может? — говорили они. — Одно слово, блаженный!»
Лорд Морвен и мисс Грэм постарались отделать особняк именно таким образом, чтобы он сразу же пришёлся Доналу по душе, а в замке специально отвели ему несколько комнат, которые когда–то принадлежали леди Арктуре. Там он собрал книги и кое–какие вещи своей жены. Здесь же стоял её рояль, и Донал даже немного научился на нём играть. Он часто приходил сюда, когда его ученики отправлялись на каникулы, и непременно появлялся здесь воскресными вечерами. Что он делал один в этой пустой гостиной, пусть попробует вообразить себе тот читатель, кто знает, что в одиночестве есть место для многих встреч, что человек может унестись на миллионы миль, оставаясь неподвижным, а его молчание может заставить прислушаться всю вселенную.
Голубка лорд Морвен оставил для Дейви. Кстати, когда я последний раз слышал о Дейви, он служил в Индии офицером. Солдаты любили и уважали его, и у себя в полку он делал много добра. Всё, чему научил его Донал, не только сохранилось в его сердце и уме, но и постоянно переходило к другим, каждый раз находя себе новую почву, в которой можно укорениться и расти. Он приближал пришествие Царства правды и благочестия в своё время и среди своего поколения, а значит, воистину исполнил своё высокое призвание.
Ученики появились у Донала не сразу, да и потом их всегда было немного, потому что его считали весьма чудаковатым малым, а уж его понятия о воспитании и образовании — и вовсе странными до крайности. Правда, все признавали, что уж если мальчик оставался у Донала надолго, то из него непременно выходил настоящий джентльмен. Люди редко видели и понимали ту внутреннюю глубину, которая составляет саму жизнь любого истинного джентльмена, да и приведись им с ней столкнуться, пожалуй, не сочли бы её такой уж важной и необходимой. Большинство родителей хотят, чтобы их дети обрели подлинное благородство, но при этом им почему–то всё равно, станут они Божьими чадами или нет. Но есть в округе и люди помудрее; они–то знают, что в Донале сосредоточилась сама душа их маленького городка и что именно к нему лучше всего пойти в трудную, горькую или беспокойную минуту.
Мисс Кармайкл постепенно научилась говорить не так много и красноречиво и уже не так рьяно насаждала и отстаивала свои воззрения. Через несколько лет она снизошла до того, чтобы стать женой одного из фермеров в поместье графа Морвена. Их единственный сынишка был смышлёным пареньком, любившим хорошие книги, и его, конечно же, потянуло к молчаливому серьёзному человеку с доброй улыбкой, жившему в старом особняке. Мальчик часто наведывался туда, чтобы поговорить с учителем о том о сём. Донал тоже полюбил его — ещё и потому, что он сильно напоминал ему маленького Дейви.
Когда мать узнала, что её сын ходит к учителю (а все в городе называли Донала не иначе как учителем) всякий раз, когда потихоньку ускользает из дома, она отругала его и запретила все дальнейшие визиты. Но этот запрет неожиданно вызвал такую бурю слёз, такое уныние и потерю аппетита, что она была вынуждена отменить своё суровое приказание. К тому же, её супруг никоим образом не разделял её предубеждений, так что мальчик продолжал ходить к Доналу, как и прежде. Когда он внезапно и смертельно заболел, никто другой не мог так утешить и подбодрить его, как учитель, который почти безотлучно провёл с ним последние дни его коротенькой земной жизни. Но несмотря ни на что, его мать так и не стала относиться к Доналу лучше. Она видела в нём человека, отобравшего у неё права на безраздельную любовь своего мальчика.
Донал и сейчас остаётся источником истинного света и доброго тепла в своём маленьком городке. Он выглядит всё таким же серьёзным, но, глядя на него, людям почему–то кажется, что он вот–вот улыбнётся. Человек мудрый и умеющий видеть сокрытое прочтёт в его лице непоколебимые слова: «Я знаю, в Кого уверовал». А верует он в Бога и Отца своего Господа Иисуса Христа.
Жизнь его сокрыта во Христе у Бога, и он ни о чём не беспокоится. Спицы небесной колесницы, которая однажды приедет, чтобы забрать его, продолжают крутиться — медленно ли, быстро ли, не знает никто на земле, и ему всё равно, когда именно она появится — ночью, на рассвете или в жаркий полдень. Он готов в любую минуту вступить в ту жизнь, которая уже известна его жене, леди Арктуре. «Бог есть, — время от времени повторяет он, — и значит, всё хорошо!» Он ни с кем не спорит и редко когда пытается кого–нибудь в чём–нибудь убеждать. «Если свет есть, пусть он светит, — пожимая плечами, говорит он. — А спорить — всё равно, что дым пускать. Никому это не нужно. Уж лучше искать во всём самое доброе и истинное и, найдя, радостно протягивать его другим».
notes
Примечания
1
См. Еккл. 3:15. «Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было, — и Бог воззовет прошедшее».
2
См. описание Града Божьего в Откр. 22:2. «Среди улицы его, и по ту и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать [раз] приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева — для исцеления народов».
3
См. Ин. 8:35; Гал. 4:7. «Но раб не пребывает в доме вечно; сын пребывает вечно». «Посему ты уже не раб, но сын; а если сын, то и наследник Божий через Иисуса Христа».
4
Перевод К. Бальмонта. Перси Биши Шелли. «Избранное». М. «Терра». 1997, стр. 98–100.
5
Быт 28:10–13. «Иаков же… пришел на [одно] место, и [остался] там ночевать… И увидел во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по ней. И вот, Господь стоит на ней».
6
Имеется ввиду детская считалка из «Стихов матушки Гусыни»: Супруги Спрэт десятки лет / Прожили очень мирно. / Муж мясо постное любил, / Жена дружила с жирным. / И вот они за годом год / Так зачищали кости, / Что каждый день их тощий кот / Ходил к соседям в гости. Перевод: Г. Варденги. «Mother Goose Rhymes», М., «Радуга», 2002.
7
Мк. 4:37–39. «И поднялась великая буря… А Он спал на корме на возглавии. Его будят и говорят Ему: Учитель! неужели Тебе нужды нет, что мы погибаем? И, встав, Он запретил ветру и сказал морю: умолкни, перестань. И ветер утих, и сделалась великая тишина».
8
Срока из стихотворения «Комус» английского поэта Джона Мильтона (1607–1674).
9
Пс. 118:105. «Слово Твое — светильник ноге моей и свет стезе моей».
10
Пс. 75:11. «И гнев человеческий обратится во славу Тебе: остаток гнева Ты укротишь».
11
Ср. Мф. 8:12; Мф. 22:13; Мф. 25:30.
12
Пс.18:2.
13
Ин. 14:8–9.
14
Деян. 17:30.
15
Лк. 23:41.
16
Книга Ф. Бэкона.
17
См. Еф.2:2.
18
См. Еккл. 12:2.
19
Пс. 22:4. «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной».
20
Ср.. «Ибо все вы сыны Божии по вере во Христа Иисуса» (Гал. 3:26).
21
Там же.
22
Ср. Ин.1:46: «Но Нафанаил сказал ему: из Назарета может ли быть что доброе?»
23
Гал. 1:8.
24
Ср. Пс. 72:25.
25
Пс. 138:18.
26
См. 1 Цар. 3. Речь идет о старом священнике Илии и маленьком Самуиле, которому предназначено было стать великим пророком. Глас Господа, прозвучавший однажды в храме, услышал именно Самуил, а не Илий.
27
См. 1 Цар. 17. Молодой Давид победил великана и воина Голиафа, выйдя на бой с одной пращой без вооружения и доспехов, так как предложенные ему доспехи царя Саула оказались большими и неудобными.
28
См. Мф. 5:25–26. «Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге, и не ввергли бы тебя в темницу; истинно говорю тебе: ты не выйдешь оттуда, пока не отдашь до последнего кодранта». Кодрант — самая мелкая медная римская монета (грош).
29
Ср. Мф. 10:26; Лк. 8:17, 12:2.
30
См. Лк. 18:10–14.
31
Иов. 2:4.
32
Ин. 20:29.
33
См. Ис. 32:2.
34
Ср. Ис. 28:16; 1 Пет. 2:6; Рим. 9:33; Рим. 10:11.
35
Пс. 15:11.
36
Ср. Ис. 42:3; Мф. 12:20.
37
1 Ин. 4:18.
