«Открой очи мои, и увижу чудеса закона Твоего.
Странник я на земле; не скрывай от меня заповедей Твоих»

(Псалтирь 118:18-19)

Башня постоянства

«Башня постоянства» — история Гертруды фон Ле Форт о том, что слово святого как нож отрезает от мира, пробуждает к Богу. История, проникнутая экуменической болью, ужасом перед гонением христиан над христианами же. О истинном единстве христиан: в страданиях на кресте мира, в любви друг к другу, по которой, ведь, и узнают истинных учеников Господа…

«Господи! По Твоей неисповедимой воле те, кому Ты доверил в нашей стране хранить веру отцов, сочли себя судьями и гонителями других, тех, что в пору атеи­стического ослепления исповедовали – хотя и в иной, чуждой нам форме, – отринутую веру в Тебя. Ты дал им силу сохранить верность этой вере, жертвуя свобо­дой, а порой и жизнью; Ты даровал им в эпоху бесстыд­ной погони за благополучием и успехом готовность к самопожертвованию и восхвалению Твоего имени на галерах и в мрачных темницах; Ты ниспослал им не­преходящую славу и честь своими муками утвердить муки Христа. По Твоей воле, Господи, до конца испи­ли они чашу страдания, дабы пробудить мое отпавшее от Тебя сердце. Да будет же Твоя воля и на то, чтобы сердце это ныне вступилось за своих спасителей. Да­руй мне милость исповедовать веру в Тебя, которую они вернули мне, в Церкви наших отцов и как чадо Ее явить любовь и уважение преследуемым и до конца дней моих быть живым доказательством того, что и нам, детям старой веры, не чуждо сострадание. И пошли мне силы безропотно сносить сомнения в моей правоверности во искупление неискупимой в человеческом разумении вины перед гонимыми. Каюсь в этом грехе за своих бра­тьев и сестер, которые еще лишены милости раскаяния. И предаю надежду свою на окончательное примирение и воссоединение всех христиан во власть Твоей безгра­ничной Любви».

Гертруд фон ЛЕФОРТ

БАШНЯ ПОСТОЯНСТВА

Моим дорогим спутникаммво время путешествия в Эг-Морт,
Петеру и Клоду Шифферли, с любовью посвящается

 

Герцог Бово прибыл в Эг-Морт [1] в чрезвычайно дурном расположении духа: его высокая покровительница, всемогущая маркиза, на сей раз не захотела даже слушать об очередной отсрочке злополучного путешествия. И ему пришлось наконец отправиться в эту забытую Богом дыру, где он, терзаемый болотными комарами и удрученный впечатлениями от призрачного, почти зловещего ландшафта, провел бессонную ночь. Утром он, повинуясь долгу, посетил мессу и теперь в сопровождении своего капеллана собрался наведаться в печально известную Башню Постоянства [2], где содержались узники.
Как уже было сказано, настроение герцога оставляло желать лучшего, ибо зрелище человеческих страданий вызывало в нем естественное отвращение, и до сих пор ему удавалось благополучно избегать подобных впечатлений. Однако маркиза решила, что новая должность, должность губернатора этой местности, обязывает его к поездке и делает неизбежными связанные с нею неприятности.
– Слушайтесь меня, дорогой мой друг, пока я еще в состоянии давать вам советы, – увещевала она его. – Вы не пожалеете об этом.
Что могло означать это странное «еще»? Уж не опасается ли маркиза возможной утраты своей ласковой власти над сердцем короля? Герцог не мог себе этого представить, как не мог и понять, зачем ей, ярой защитнице Вольтера, вдруг понадобилось вмешиваться в дела духовенства. Впрочем, то, что она это делала, было серьезным знаком, и он последовал ее совету, поборов досаду.
День выдался тусклый, овеянный серебристо-серой тоской. Море, когда-то подобравшееся было к самым стенам города, постепенно отступило. Гавань обмелела: там, где некогда под пение псалмов на лодках покидало свои корабли войско крестоносцев Святого Людовика, теперь, куда ни взгляни, простиралась бледная болотистая равнина; тут и там поблескивали в этой заросшей травой и камышом пустыне оставленные соленой морской водой белые кристаллы, придававшие пейзажу что-то призрачно-мертвое. Может быть, море, словно боясь отстать от времени, тоже решило отречься от гордой старины? И покинуло эти места, как это сделали великие судьбы? Герцог не стал ломать себе голову над этими вопросами, он лениво слушал скучные рассуждения капеллана, который, по-светски понизив голос, обращал его внимание на то, что в Эг-Морте содержались под стражей еще альбигойцы [3] и тамплиеры [4], стало быть, нынешнее заточение здесь гугенотов [5] – не что иное, как следование воле Святого Людовика, ибо искоренение ереси есть законное продолжение крестовых походов.
Герцог с трудом подавил в себе желание резко возразить: он, как и все образованное общество Парижа, был убежденным вольнодумцем; он мечтал о царстве разума и свободы духа, о природе и прекрасных идеалах человечности. Для него понятие «ересь» было пустым звуком; вероятно, во времена великих гугенотских родов оно было средством добиться власти и влияния – так же как сегодня оно служит средством достижения власти и влияния для тех, кто выступает против гугенотов.
Тем временем они приблизились к башне. Как отвесная скала-великан, она глубоко вонзилась в тихое, бледно-серебристое небо, ужасающе высокая и глухая, без единого окна; казалось, она сознательно вырвалась из объятий уродливого пейзажа, чтобы далеко смотреть в открытое море. Может быть, эта башня и в самом деле, оправдав свое имя, осталась безучастной к произошедшим в стране переменам и капеллан прав, утверждая, что и сегодняшнее ее назначение отвечает недостижимым целям крестовых походов – ведь на самом верху башни, в мощехранилище, кажется, еще до сих пор хранятся мощи Святого Людовика.
Они прошли по гулкому мосту через окружавший башню ров с густой, неподвижной водой. Пахло водорослями и гнилой рыбой: башня эта, хоть и была, благодаря своей гордой высоте, чем-то сродни морю, фундамент ее, однако, глубоко коренился в болотистой земле этого проклятого места.
У схода с моста гостей встретил юный комендант тюремной башни, сменивший на этом посту своего умершего отца. Он подал герцогу список узников, состоявший из одних лишь женских имен.
– Все мужчины на галерах, – пояснил комендант. – К нам лишь иногда, очень редко, попадают узники, которые слишком слабы для этой работы.
Герцог пробежал глазами длинный список. Некоторые имена были помечены крестом, означавшим, что человек этот уже умер.
– К какому сроку заточения приговорены эти люди? – спросил герцог.
Комендант удивленно взглянул на него: разве герцогу неизвестно, что годы здесь не знают счета?
– Ваша светлость, мы не получали на этот счет никаких распоряжений, – ответил он. – Мы надеялись получить их от вас, – прибавил он почти робко, и на лице его, мягком и еще совсем детском, отчетливо проявилось участие, которое он, однако, не решился высказать вслух: выражать сочувствие узникам было опасно.
Герцог понял скрытый намек.
– Это будет зависеть от того, что увидит и услышит здесь мой капеллан. Ему поручено поговорить с узниками – сам я не хотел бы вступать с ними в какие бы то ни было разговоры. Прошу вас избавить меня от коленопреклоненных просителей, от рыданий и просьб о помиловании: забудьте на время о моем титуле.
Юный комендант молча поклонился. Он уже заметил, что на платье герцога нет никаких знаков герцогского достоинства.
Они стали подниматься по узенькой витой лестнице, нескончаемые ступеньки которой вызвали у герцога ощущение, будто он находится внутри выброшенной на берег огромной морской раковины; все сильнее сужающиеся завитки этой раковины, казалось, вот-вот раздавят его. В то же время ему хотелось, чтобы лестница не кончалась, – такой тягостной была для него мысль о том, что должно предстать его взору наверху. Но этот миг, которого он так боялся, уже наступил. Юный комендант открыл тяжелую дверь со множеством замков и запоров, и они вступили в большое круглое помещение без окон, освещаемое лишь несколькими узенькими прорезями в стене и вначале показавшееся им почти совершенно погруженным во мрак. Густой, невыразимо тяжелый и спертый воздух ударил им в ноздри. Герцог, привыкший к изысканным запахам, вначале едва не задохнулся. Через некоторое время, когда глаза его немного привыкли к темноте, он различил кучку жмущихся друг к другу женщин в старомодных, давно выцветших платьях; лица их тоже казались выцветшими и полинявшими, словно люди эти каким-то чудом пережили свою давно канувшую в Лету эпоху или, скорее, превратились в ее живых мертвецом, Герцог невольно вспомнил об отложениях моря – здесь, похоже, жгуче-соленые слезы произвели то же действие, что и отступившее море.
– Заключенные, – представил комендант и принялся называть пленниц по именам, указывая также их возраст; многим из них было более шестидесяти лет, но герцог дал бы им всем гораздо больше.
Между тем капеллан обратился к женщинам с вопросом, готовы ли они отречься от ереси и вернуться в лоно Церкви. Пленницы молчали. Было неясно, в состоянии ли они вообще понять смысл обращенных к ним слов. Капеллан повторил вопрос, невольно употребив на сей раз вместо выражения «лоно Церкви» слово «свобода»…
Ответом ему вначале опять было глубокое молчание. Но потом вдруг двое из этих несчастных призраков взялись за руки, словно желая подбодрить друг друга; бессмысленная, блаженно-хмельная, почти безумная улыбка оживила их скорбные лица. Рука в руке, устремились они к капеллану, но, прежде чем они успели произнести хотя бы слово, из глубины помещения раздался немощный, но очень ясный голос:
– Resistez! [6]
Женщины замерли на месте и разрыдались. Капеллан нахмурился: это было уже хорошо знакомое ему непокорство.
– Чей это голос? – спросил он сердито.
Комендант назвал имя: Мария Дюран.
– Она больна, – пояснил он извиняющимся тоном, – и сейчас, верно, просто бредит…
– И тем не менее она здесь, похоже, – душа сопротивления, – возразил капеллан.
В глазах юного коменданта росло беспокойство.
– Это сопротивление имеет и обратную сторону, господин аббат, – произнес он. – У Марии Дюран необыкновенно счастливая рука, настоящий дар утешать узников, особенно новеньких, – она умеет уберечь их от отчаяния. Боже, вы не представляете себе!.. – заговорил он вдруг срывающимся от волнения голосом. – Вы не представляете себе, как ужасны эти приступы отчаяния!.. Посудите… Посудите сами…
– Хорошо, ведите же нас к своей протеже, – перебил его капеллан. – Я должен исполнить свой долг.
Они подошли к нише, где царил еще более густой мрак и дышать было еще тяжелей. На ветхом соломенном тюфяке лежала явно очень больная старица. Если страдания, увиденные герцогом сегодня, могли иметь сравнительную степень, то несчастная женщина была ее воплощением: герцог потерял самообладание.
– Боже мой! Боже мой! – бормотал он, закрыв лицо руками. – Как же здесь можно жить? Какой позор для человечества!..
Тем временем капеллан спросил больную, не она ли произнесла слово «resistez». Но тут произошло нечто совершенно неожиданное. Больная выпрямилась и, нисколько не заботясь о том, что капеллан ждет ответа на свой вопрос, протянула герцогу свою невесомую старческую руку.
– Добро пожаловать, – промолвила она, как и до этого, слабым, но очень ясным голосом. – Милости просим. И ничего не бойтесь – здесь славно.
Слова ее, прозвучавшие словно из какого-то другого мира и вначале почти совершенно непонятные, остались без ответа. Едва ли кто-нибудь мог бы объяснить, что руководило Марией Дюран. Приняла ли она герцога за нового узника, одного из тех мужчин, присланных обратно с галер, или хотела просто успокоить гостя, заметив ужас на его лице, вызванный ее положением? Сочла ли она своим долгом утешить его, как утешила уже столь многих? Ясно было лишь одно: она, сама нуждаясь в сострадании, исполнилась состраданием к нему.

 

– Нет, нет, не сомневайтесь, – продолжала она. – Сюда уже попадало много людей, охваченных отчаянием, и никто из них не остался без утешения. Бог любит узников – Он дает им внутреннюю свободу. Дарует Он ее и вам. О, внутренняя свобода непобедима – ни одна башня, ни одна темница не способны уничтожить ее.
Герцог стоял как парализованный. Он чувствовал, что в нем происходит нечто вроде полной переоценки всей его прежней жизни. Потом он вдруг представил себе, что стоит на самом верху этой башни и видит море…
– Сколько времени вы провели здесь? – спросил он наконец.
– Не знаю, – ответила она приветливо. – Время пролетело так быстро. Оно здесь невесомо, как будто совсем умерло. В этой башне начинается вечность… – Она улыбнулась.
Мария Дюран провела здесь тридцать девять лет, – вмешался комендант, в которого потрясение герцога вселило надежду. – Она была совсем юной, когда ее привезли сюда, мне рассказывал об этом мой отец, Румяна и свежа, как яблочко, – такой ее изображал отец… Да, это было тридцать девять лет назад…
– Тридцать девять лет?! Тридцать девять лет!.. – в ужасе воскликнул герцог. Лицо его при этом побелело и стало почти таким же, как лицо узницы.
– Прикажете идти дальше? – спросил комендант. Он решил, что герцогу стало дурно.
Герцог не ответил. Он вдруг склонился к морщинистой, неухоженной руке старицы и с благоговением поцеловал ее.
– Мария Дюран, вы свободны, – молвил он затем. – С этой минуты вы – свободны. – Затем, обращаясь к коменданту, прибавил: – Свободны все. Все! Я приказываю сегодня же отпустить всех на свободу. И, бросившись к выходу, он стал стремительно спускаться по лестнице.
Капеллан догнал его лишь у самого моста.
– Ради всего святого, герцог! Позвольте мне поддержать вас, – сказал он. – Вы же сейчас упадете!
– Напротив, – возразил герцог. – Я только сейчас обрел, наконец, прочную опору: я потерял свою веру.
Капеллан удивленно взглянул на него.
– Вот как? Разве у вас была вера, герцог? – произнес он с легкой иронией. – Это для меня новость.
– Да, у меня была вера, – ответил герцог. – Я верил в победу атеизма.
Капеллан на мгновение растерялся.
– Отрадно слышать это, дорогой герцог, – заговорил он затем мягко и вкрадчиво. – Пути Господни к душе человеческой неисповедимы. Но вернемся пока что к путям человеческим. Вы милостиво распорядились о немедленном освобождении узников, и комендант покорно просит у вас необходимую для этого грамоту короля, подтверждающую ваши полномочия.
Герцог вздрогнул. Ему лишь теперь пришло в голову, что он превысил свои полномочия: помилование узников было исключительным правом короля. Но отменить отданный им приказ было совершенно невозможно. На карту поставлен был его авторитет наместника.
– Долг коменданта – исполнять мои приказы, – ответил он не без некоторого высокомерия, – а о королевской грамоте я позабочусь сам. Она поспеет в срок. – И, заметив, что капеллан все еще колеблется, прибавил: – Коменданту, я полагаю, будет достаточно слова дворянина.
Спустя несколько часов герцог уже мчался в Париж. Капеллан следовал за ним в другой карете: герцогу, который все еще не мог оправиться от глубокого потрясения, испытанного в тюремной башне, любое общество было невыносимо. К тому же он чувствовал легкую тревогу, связанную с необходимостью добывать королевскую грамоту: он знал, как не любит Его Величество внезапные аудиенции, ему были знакомы бесконечные приемные покои, в которых нужно часами томиться, чтобы несколько мгновений лицезреть короля, а времени для этого уже не осталось: герцог был полон решимости сдержать данное слово, чего бы это ему ни стоило.
«Ренет, уж верно, что-нибудь придумает», – успокаивал он себя. Он невольно называл маркизу, свою высокую покровительницу, льстиво-грациозным именем, которое она носила еще молоденькой девушкой и которое позже оказалось в какой-то мере пророческим. Ибо Ренет и в самом деле стала маленькой королевой [7]. Вернее, она, в сущности, даже была большой королевой, ибо что значит супруга монарха в сравнении с его всемогущей метрессой! Тень, ничто, носительница голого титула! Конечно, способ этого возвышения Ренет вначале глубоко ранил герцога: нелегко ему было уступить любимую женщину королю. Порой он испытывал соблазн последовать примеру маркиза де Монтеспана, который явился во дворец «короля-солнца» в траурном платье, когда тот возвысил его жену до своей метрессы. Но он не стал являться во дворец в трауре – времена изменились: сегодня знатные фамилии почитают за честь быть поставщиками королевских метресс. И он тоже был дитя своего времени; надо принимать это время, если не хочешь стать посмешищем. Да и Ренет умела утешить герцога: ее ласковая рука и холодный ум наложили целебный пластырь на его раненую гордость.
– Теперь я наконец смогу позаботиться о вас, – сказала она. – Довольно вам быть просто носителем своего гордого имени, лишенным какого бы то ни было влияния. Вы займете место, которое принадлежит вам по праву, и это… да, и это и будет мне утешением в моей судьбе.
И она сдержала слово: став протеже Ренет, герцог поднялся по крутой лестнице успеха до того высокого поста, который занимал сегодня. Он не противился это му, между ним и Ренет возникло даже некое весьма своеобразное соглашение, которому он до сих пор так и не подобрал имени. И вот сегодня у него впервые появилось чувство тревоги, такое ощущение, как будто на этот раз правила игры были как-то нарушены. Но тревога эта, конечно же, была обусловлена лишь необычайной срочностью дела.
В Париж герцог прибыл на рассвете, утомленный стремительной ездой. Он, несмотря на то что уже был наместником в отдаленной провинции, привык жить в Париже. Он даже серьезно уверял всех, что не может жить нигде, кроме как в Париже. Еще в дороге он послал нарочного с запиской к маркизе, чтобы предупредить ее о своем визите. Поспешно стряхнув с себя дорожную пыль и сменив платье, он немедленно отправился в Версаль, чтобы застать свою подругу за lever [8] и не пропустить этой прелестнейшей ежеутренней сцены, собиравшей у влиятельной фаворитки многочисленных поклонников и просителей. Герцог сгорал от нетерпения, стремясь как можно скорее оказаться в ее покоях. Но когда он уже на пороге ее комнаты почувствовал нежный запах духов Ренет, который всегда оказывал на него чарующее действие, он вдруг опять ощутил необыкновенно сильный прилив какого-то смутного беспокойства. Он помедлил немного, еще не решаясь войти, но слуга уже учтиво распахнул двери перед хорошо знакомым гостем.
Маркиза сидела перед туалетным столиком и была занята прической. На ней было великолепное неглиже, с глубоким вырезом на груди, без рукавов, так что гости могли любоваться ее прекрасными, точеными руками. День был тусклым, и слуги зажгли свечи; от них по всей комнате, полной людей, разлился теплый золотистый свет. Гости, одни с назойливой любезностью, другие с умильно-нежными вздохами, теснились вокруг своего кумира. Одни спешили подать ее камеристке заколку для волос, чтобы удостоиться чести принять участие в туалете всемогущей фаворитки, другие, стоя поодаль с прошениями в руках, ждали знака маркизы, чтобы смиренно вручить их ей. Но хозяйка, казалось, были совершенно занята украшением своей персоны. Устремив взор в большое, обрамленное черным деревом зеркало, которое держала перед ней коленопреклоненная камеристка, она улыбалась своему собственному отражению, не обращая внимания на гостей. Не сразу заметила она и герцога, который, все еще борясь с чувством беспокойства, остановился неподалеку от двери. Хотя маркизу заслоняли от него многочисленные почитатели, в голове у него мелькнуло странное сравнение, уже не в первый раз приходившее ему на ум при виде Ренет: образ одной из тех красивых, таинственно мерцающих змей, о которых говорят, будто они одиноко и самовлюбленно танцуют под луной. Но этот образ, конечно, был иллюзией, тем более что маркиза была отнюдь не одинока, и все же это сравнение имело что-то общее с действительностью.
Между тем лакей, распахнувший перед герцогом двери, объявил имя вновь прибывшего гостя. Маркиза повернула голову, и по лицу ее скользнула улыбка радостного удивления.
– Со счастливым возвращением, мой герцог, – воскликнула она, протягивая к нему обе руки, маленькие и на удивление крепкие.
Однако, прежде чем он успел склониться к ним, лицо ее изменилось: радостная улыбка погасла, глаза, очень умные, очень острые, смотрели на герцога тревожно-вопрошающе, почти испуганно. Ему вдруг почудилось, что она уже знает о его злоключениях или ей каким-то загадочным образом передалась его тревога. Но это продлилось лишь несколько секунд, маркиза быстро совладала с собой, и улыбка вновь вернулась на ее лицо.
– Рада видеть вас, дорогой герцог, – произнесла она с присущей ей необыкновенной, неизменной грацией. – Однако, я вижу, путешествие это оказалось для вас очень утомительным. – И вновь взгляд ее выразил легкое удивление. Затем она вдруг неожиданно поднялась и объявила: – Lever окончен. Я благодарю моих дорогих гостей. До свидания. До завтрашнего утра.
Все присутствовавшие, за исключением герцога, удалились. Вожделенный миг наступил, он остался со своей покровительницей наедине, без свидетелей.
Она озабоченно смотрела на него.
– Бедный мой друг, – повторила она, – как же вас утомила эта поездка! Но она была действительно необходима для того, чтобы укрепить ваши позиции в определенных кругах. Вы, как вольнодумец, привыкли игнорировать эти круги, но поверьте мне: они очень влиятельны! Однако довольно об этом, – продолжила она весело, – взгляните-ка лучше на эту прелесть. – Она достала из маленького шкафчика изящное резное распятие из слоновой кости и протянула его герцогу. – Это подарок, которого удостоила меня достопочтенная госпожа настоятельница монастыря Сен-Сир. Как видите, и моя позиция в определенных кругах упрочилась.
Герцог уже знал о новом увлечении маркизы – религии. Теперь ее можно было застать за чтением богопроповедных книг, она собирала святые образы и посещала монастыри. Герцог знал: она стремилась получить абсолюцию, в которой Церковь отказывала королевской метрессе уже несколько лет. Но зачем это ей? Ей, давнишней почитательнице Вольтера? Что для нее значит абсолюция? Просто она всюду хочет быть победительницей, думал герцог со снисходительной улыбкой. Еще одна маленькая, милая жертва тщеславию, безобидный жест, желание предстать перед обществом коленопреклоненной причастницей, достойной похвалы прихожанкой, авторитету которой у Церкви не может повредить даже прелюбодеяние… Так добродушно посмеивался герцог про себя над религиозными устремлениями своей подруги. Сегодня же его пронзил мгновенный ужас, когда эта маленькая ручка, украшенная драгоценными перстнями, показала ему распятие! Он невольно отвел от нее взгляд: перед его внутренним взором внезапно вновь предстал образ Марии Дюран – насколько иначе выглядело бы это распятие в ее руках!
Беседа на какое-то мгновение прервалась, но герцог быстро взял себя в руки, ведь он пришел сюда, чтобы просить о срочной аудиенции у короля. Разве маркиза не получила его записки? Торопливо, без каких-либо предисловий, он сказал:
– Ренет, мне хотелось бы получить ответ на свой вопрос: можете ли вы подготовить мою аудиенцию у короля?
Лицо прекрасной метрессы сделалось непроницаемым.
– И какова же причина, побуждающая вас добиваться срочной аудиенции, друг мой? – спросила она небрежно.
Ему опять вдруг показалось, что ей известна эта причина. Но как это стало возможно? Не могла же она прочесть в его глазах все, что он испытал в Эг-Морте! Быть может, она не только почувствовала внезапную перемену в их отношениях, но и сумела разгадать ее смысл? В сознании его вновь ожило впечатление от поездки в Эг-Морт, и он уже почти не сомневался: она должна была все понять по его лицу.
Маркиза отрицательно покачала слегка напудренной головкой: нет, она ничего не знает, но она привыкла смотреть в лицо действительности. Несмотря на ее кажущееся спокойствие, он отчетливо чувствовал ее растущую тревогу и осторожность. О, она слишком хорошо знала его! Поэтому было бессмысленно скрывать от нее правду.
– Ренет, – беспомощно произнес он, – помогите мне! Я должен немедленно говорить с королем.
Взгляд ее умных глаз становился все осторожнее. Губы ее, однако, продолжали улыбаться – совсем не судорожно, нет: она с невиданной легкостью владела своим лицом, улыбкой своих ярко подкрашенных губ. Сомнений не оставалось: она видела, что произошла перемена, и искала причину.
– Уж не натворили ли вы в Эг-Морте каких-нибудь глупостей, мой друг? – спросила она, пытаясь шутить.
Нет, это и в самом деле было бессмысленно – скрывать от нее правду!
– Напротив, – ответил он взволнованно, – я сделал единственно разумное из всего, что там можно было сделать: я отдал приказ о немедленном освобождении несчастных узников. Но у меня не было королевской грамоты, подтверждающей мои полномочия.
На несколько секунд воцарилось глубокое молчание. Герцогу показалось, что сильно напудренное лицо маркизы побледнело. Наконец она коротко рассмеялась:
– Вы что же, решили сами перебраться в тюрьму Эг-Морт?
Он тоже попытался улыбнуться, ведь то, на что она намекнула, было совершенным абсурдом!
– Мне необходимо оправдать коменданта, – ска зал он, не отвечая на ее слова. – Я дал ему слово дворянина, что незамедлительно пришлю ему королевскую грамоту.
Маркиза вновь, на этот раз неодобрительно, покачала головой.
– Стало быть, вы хотите получить от Его Величества разрешение на освобождение узников, которых вы уже освободили… – сказала она. – А хорошо ли вам известно, что это означает?
– Ренет!.. Мне хорошо известно, что вы можете добиться от короля всего, чего только пожелаете! – ответил он.
Маркиза вновь тихо и коротко рассмеялась:
– Разумеется, мой друг. Но вы забываете, что мне самой никак не удается получить абсолюцию. Не могу же я в такой момент ходатайствовать перед Его Величеством об освобождении еретиков!
Он вдруг ощутил острую, непобедимую неприязнь к ее религиозным устремлениям. Перед ним опять совершенно неожиданно возник образ Марии Дюран. Две веры, разные, как день и ночь, представились ему в своем непримиримом противоречии: там – тихая жертвенность кроткой, почти радостной примиренности с отсутствием какого бы то ни было церковного утешения, здесь – прихоть честолюбивой, тщеславной женщины, стремящейся добиться признания Церкви как некоего особенно изысканного украшения. Герцог несколько мгновений боролся с соблазном отказаться от посредничества своей подруги. Но он не мог себе этого позволить – дело его было слишком важным и безотлагательным!
– Ренет, – вновь заговорил он с волнением, – если вы не поможете мне, мой юный подданный – погиб!.. Ведь не станете же вы требовать от меня, чтобы я взял свое честное слово обратно!
Тем временем маркиза оправилась от своего испуга.
– Успокойтесь, герцог, – ответила она. – Аудиенции у короля я сейчас обещать не могу, но все же постараюсь вам помочь: ступайте от моего имени к отцу Ларошу и расскажите ему, ничего не утаивая, обо всем, что произошло в Эг-Морте. Если кто-то и может сейчас уладить ваше дело с самим королем, так это он. И поторопитесь, пока дело не получило огласки!
Герцог поднялся. Он теперь и в самом деле почувствовал какое-то странное облегчение оттого, что маркиза отказалась выступить в роли посредника между ним и королем, хотя по отношению к патеру он тоже испытывал внутреннее сопротивление. Ибо тот принадлежал к ордену иезуитов, который был не только ярым противником его друзей-философов, но и прославился как враг гугенотов. Однако выбора не было.
Он отправился к патеру. Тот принял гостя со светской любезностью, ничуть не удивившись его визиту. Герцог вручил ему записку, написанную маркизой в знак того, что это и ее просьба. Патер сломал печать и принялся читать вполголоса:
– «Движимая глубокой заботой о сохранении нашей священной веры и безмерно благодарная судьбе за возможность оказать хотя бы маленькую услугу Святой Церкви…»
Патер прервал чтение и звонко рассмеялся.
Узнаю маркизу! Ах, как это на нее похоже! – воскликнул он с искренним весельем. Казалось, он тем самым хотел сказать: опять она пытается меня провести! Потом, уже молча дочитав послание до конца, произнес: – Вы и в самом деле оказались в весьма затруднительном положении, дорогой герцог. Неужели госпожа маркиза так и не смогла вам ничего пообещать?
– Она обещала мне вашу помощь, и ничего более, – отвечал герцог несколько раздраженно.
По лицу патера скользнула полуироническая-полуснисходительная улыбка. Это было еще молодое лицо с мужественными, но необыкновенно суровыми чертами, так что лицо это, несмотря на всю показную непосредственность, казалось почти непроницаемым.
– Да, маркиза, маркиза… – произнес он со вздохом. – Уж если она что-то задумала, то ни за что не отступится от своего желания.
Так и не дождавшись объяснения этой мысли, герцог тем не менее пришел к убеждению, что его покровительница посредством той миссии, которую словно ненароком возложила на него, хотела добиться от патера все той же пресловутой абсолюции и что патер это прекрасно понял, хотя и не проронил об этом ни слова.
– Вы ведь и сами испытываете определенную приверженность к протестантской вере, не правда ли, герцог?
– Нет, нисколько, я – атеист. Но, благодаря узникам Эг-Морта, у меня открылись глаза на истинную веру, – ответил герцог. Несмотря на щекотливость сво его положения, он почувствовал острое желание уязвить этого иезуита, подчеркнув стойкость еретиков.
Патер прекрасно расслышал в его словах вызов, но продолжал сохранять невозмутимое спокойствие.
– И что же именно гласит приказ, оставленный вами в Эг-Морте? – деловито поинтересовался он.
Герцогу очень хотелось сорвать с этого иезуита маску радушной любезности.
– Я как наместник короля приказал немедленно освободить несчастных узников, – заявил он высокомерно. Он не смог удержаться от того, чтобы еще раз ощутить триумф своего могущества.
Но патер не доставил ему удовольствия, ужаснувшись его смелости, как это сделала маркиза.
– Понимаю вас, герцог, – молвил он одобрительно. – С точки зрения гуманности совершенно с вами согласен. Мы, иезуиты, – продолжал он с тонкой улыбкой, – тоже в конце концов извлекли полезные выводы из наблюдений за развитием духа. Этот рационализм, каким бы роковым ни оказалось его влияние на религию, должен был наступить: сама религия не смогла совладать с фанатизмом.
Герцог уже не знал, чему удивляться. Между тем патер продолжал все более непринужденно:
– Я с искренним уважением отношусь к отданному вами в Эг-Морте приказу, герцог, однако, согласитесь, он не должен был приводиться в исполнение, так как не был подкреплен королевской грамотой.
– И тем не менее он был приведен в исполнение, – произнес герцог с нажимом. Он испытывал растущее удовлетворение от того, что не отрекся от своего поступка, и продолжал наслаждаться своим триумфом. – Молодой комендант, конечно же, исполнил приказ, заручившись лишь моим словом, что получит грамоту задним числом.
– А вы уверены в том, что аудиенция у короля принесет вам желаемый результат и вы получите грамоту? – спросил патер.
– Почему бы и нет! – Герцог упрямо вскинул подбородок. – Король ведь не ханжа… – Он намеренно выбрал это оскорбительное для Церкви слово, однако патер и его равнодушно пропустил мимо ушей и даже повторил:
– Да, король не ханжа. Но он связан определенными религиозными обязательствами: присяга короля обязывает его к искоренению ереси. Вы забываете, герцог, что, покровительствуя ее сторонникам, вы восстаете не столько против Церкви, сколько против государственной власти, которой нужен единомыслящий народ. – Он помедлил немного и продолжал: – Как я уже сказал, вы попали в весьма затруднительное положение, дорогой герцог, – меня сейчас больше волнует не участь молодого коменданта, а ваша собственная участь: комендант, в конце концов, выполнял приказ своего начальника, вы же, по сути, нарушили приказ вашего начальника. Боюсь, что вам грозит суд.
У герцога при этих словах патера появилось чувство, будто его совершенно неожиданно втолкнули в кромешную тьму некоего пространства, из которого нет пути обратно и о зловещем существовании которого он до этой минуты сознательно не желал думать. Все это время он беспокоился лишь о своем юном подданном, полагая себя в полной безопасности благодаря своему имени и исключительному положению. И вот шутливые слова маркизы: «Вы что же, решили сами перебраться в тюрьму Эг-Морта?» – обернулись для него ужасной реальностью.
Герцог Бово отнюдь не был героем по натуре, он был тонким аристократом, привыкшим к иносказательному языку царедворцев и прекрасным, возвышенным идеалам своих философов; он всегда служил лишь успеху и предпочитал жизнь своего привилегированного класса каким бы то ни было, даже самым ничтожным жертвам. При мысли о том, на что намекнул патер, он испытал ужас, подобный тому, который испытал перед лицом страданий узницы Марии Дюран, только теперь этот ужас адресован был ему самому и его собственной судьбе! Он знал, что обозначенная патером возможность печального исхода имела под собой совершенно реальную почву: ведь несколько лет тому назад уже как будто был случай, когда перед судом предстали дворяне, уличенные в том, что слушали протестантскую проповедь. И если его положение избавит его от участи раба на галерах, то заточения – в Венсеннский замок, а может быть, в Безансон или и в самом деле в ту Башню Постоянства – ему вряд ли удастся избежать! И он сам это чувствовал еще до разговора с патером, однако прогонял мысли об этом. И вот, похоже, его жизнь, еще вчера озаренная блеском Версаля, уподобляется унылому пейзажу Эг-Морта, так испугавшему его. Он вновь увидел перед собой этот пейзаж в его невыразимо тоскливой безбрежности, покрытый солью засохших слез моря, которое все отступало и отступало от берега в свою собственную недосягаемую свободу! Да, посещение тюремной башни в Эг-Морте и в самом деле стало для него дорогой в иной мир, из которого нет пути обратно.
От патера не укрылось глубокое замешательство собеседника.
– И все же, несмотря на это, было бы разумно обо всем рассказать королю, – продолжал он, как бы стараясь смягчить действие своих предыдущих слов. – И тут, мне кажется, маркиза как раз и есть тот единственный человек, которому, может быть, удалось бы добиться его милости. Не к несчастным узникам – это, к сожалению, невозможно, – а к вам самому. – Он умолк, так как герцог покачал головой с невероятно красноречивым выражением.
– Понимаю вас, – сказал патер. – Вы не верите в искренность желания маркизы помочь вам. Голова ее сейчас и в самом деле занята другим. Не могу не согласиться с вами: момент для вашей просьбы действительно не самый благоприятный. – Он не стал изъясняться более определенно.
Но герцог и сам уже давно понял, о чем идет речь.
– Патер! – страстно произнес он, не в силах более сдерживать волнения. – Вы не могли бы дать маркизе абсолюцию и тем самым развязать ей руки?
Патер с какой-то почти юношеской живостью покачал головой.
– Только если маркиза готова навсегда покинуть Париж, – сказал он с улыбкой. – В противном случае – нет. О морали так же бессмысленно спорить, как и о вере. А между тем, мой дорогой герцог, именно в ее отсутствии и заключается единственная надежда: я имею в виду некую особую власть, которая еще, возможно, способна заставить короля немного мягче истолковать смысл королевской присяги – разумеется, только в отношении вас, но не в отношении узников. И если я не ошибаюсь, вы уже не раз имели случай испытать эту власть.
Он прервал свою речь, заметив, что с герцогом происходит нечто неожиданное.
– Или, может быть, вам по каким-то причинам не хотелось бы принимать помощь маркизы? – спросил он затем удивленно.
Герцог медлил с ответом. Наконец он произнес сдавленным голосом:
– Да, мне не хотелось бы принимать ее.
То, что он до сих пор лишь смутно чувствовал, теперь вдруг обернулось абсолютной ясностью: мрачная тень тюремной башни в Эг-Морте легла и на его отношения с маркизой! Тревога, тихо шевельнувшаяся в его груди перед дверью в ее покои, – нет, еще раньше, в карете, по дороге в Париж, – внезапно превратилась в ужасающую очевидность: он не мог, не смел больше просить эту женщину о помощи!
Патер, стоявший напротив него с опущенными глазами, взглянул на него быстрым, умным взглядом.
– Понимаю, – чутко откликнулся он на его слова. – Увиденное вами в Эг-Морте не только потрясло вас как человека, но и внутренне преобразило вас: вы предпочитаете довериться Богу…
Патер умолк, так как герцог вдруг закрыл лицо обеими руками: он отчетливо ощутил свою беспомощность и неотвратимость суда, которая медленно, но уверенно отнимала у него последние крохи надежды.
Несколько минут оба молчали. Наконец герцог ответил:
– Нет, этого-то я как раз и не могу. Я утратил в Эг-
Морте свой атеизм. Я убедился, что есть еще христианская вера, но сам я далек от этой веры… Патер!.. – воскликнул он вдруг с решимостью отчаяния. – Я должен говорить с королем! Неужели с вашей стороны, я имею в виду ваш орден, для меня нет совершенно никакой возможности спасения?
Патер посмотрел на герцога с искренним сочувствием:
– Я посоветовал бы вам покинуть страну, и немедленно. Капеллан был свидетелем случившегося в Эг-Морте, и никто не может упрекнуть его в том, что ондоложил обо всем своему церковному начальству, а вы, верно, и сами знаете, герцог, какую позицию занимает высшее духовенство во Франции по отношению к инаковерующим, хотя почти все они сами кокетничают с атеистической философией. И все же духовенство давно уже утратило решающий голос в таких делах – мне кажется, герцог, вы неверно воспринимаете истинное положение вещей. Мы имеем дело с государственной властью!
Герцог наконец не выдержал: в нем вдруг ожили все бытовавшие в обществе слухи о безграничной власти ордена иезуитов.
– Но что значит государство, если девиз могущественного ордена, который вы, патер, здесь представляете, гласит: «Терпимость!» – воскликнул он.
– «Терпимость» никогда не была девизом ордена, который я здесь представляю, – возразил патер, – и никогда им не станет. Речь идет о вещах более тонких и глубоких – о человечности и о сострадании, в котором нельзя отказывать даже тем, с чьей верой борешься. Однако час сострадания в этой стране еще не пробил. Но он придет, быть может, через сто или триста лет. Наш разговор, – он улыбнулся, – происходит, так сказать, в будущих веках. Они наступят, эти века, когда нас сурово упрекнут в жестокости по отношению к нашим узникам: все пострадавшие и прикованные за свою веру к галерам ведут лодку Петра навстречу буре обвинений. А ведь Отец Небесный открыл нам, что пути Христа совсем иные и что отпавших от веры ведут в Церковь, а не тащат туда на веревке. Но поборники галликанских свобод [9] не торопятся внимать голосу Отца.
– Но ведь о вашем ордене говорят, что он такой мудрый и всемогущий и что вы можете добиться всего, чего пожелаете, – наивно стоял на своем герцог, буквально цепляясь за своего собеседника, как утопающий за соломинку.
– Увы, мы ровным счетом ничего не можем добиться, – возразил патер, – даже хотя бы мало-мальски приличествующей двору короля-христианина морали, как это показывает случай с маркизой. Если говорить правду, то нам грозит не меньшая опасность, чем вам, герцог… – Он помедлил секунду и продолжил с улыбкой: – Нет, в самом деле, герцог, наше положение в какой-то мере подобно вашему: против нас плетутся опасные интриги, которые доходят до самого Рима и имеют целью упразднение ордена. Я не удивлюсь, если и нам в один прекрасный день тоже придется покинуть страну.
Герцог опять не знал, что и сказать от удивления.
– Стало быть, у вас явно проигрышная позиция? – спросил он с сомнением.
– Разумеется! Христианин всегда находится в проигрышной позиции, – весело ответил патер. – И это не так уж плохо: иметь проигрышную позицию – значит занимать ту самую позицию, которую занимал на этой земле и Христос. Опасный оборот дело принимает лишь тогда, когда христианин ради своего спасения поднимает знамя сего мира.
Герцог беспомощно смотрел на патера. Он никак не мог понять его. Что это было – пресловутая святая индифферентность, полное, совершенное равнодушие к какому бы то ни было личному успеху или проигрышу, которое приписывалось иезуитам?
– Но я могу поднять лишь знамя сего мира! – в отчаянии воскликнул он. – Ибо этот мир мне очень, очень дорог – у меня нет иного мира, который я мог бы потерять!
Самообладание его достигло своего предела.
Патер смотрел на него уже с неподдельной тревогой. Он молча оценивал душевные силы своего собеседника. Как опытный сердцевед, он видел, насколько земное око позволяет видеть, что сил этих явно недостаточно.
– Ну что же, – сказал он, – давайте спасем этот мир, герцог. Но возможно это лишь через маркизу: власть ее над королем безгранична; не он, а она – истинный правитель страны. Подождите-ка одну минуту.
Он поспешно набросал на листе бумаги несколько строк и протянул записку герцогу. Видя, что тот медлит, не решаясь взять ее, он с улыбкой прибавил:
– С этим письмом не связана никакая интрига, хоть вы, вероятно, судя по вашим представлениям о нас, иезуитах, и опасаетесь этого. Просто я счастлив заверить маркизу, что она, вопреки ее собственному мнению, окажет Церкви услугу, поддержав вашу просьбу перед королем. Вы меня понимаете – Церкви будущего.

 

По крышам Парижа уже скользили косые лучи послеполуденного солнца, когда герцог расстался с патером. Он пребывал в самом прекрасном настроении, какое только можно себе вообразить. Только острое нежелание принимать помощь своей бывшей возлюбленной все еще не давало ему покоя. Может быть, стоило вначале попытать счастья со своими друзьями-философами? Ведь говорили же, что они имеют серьезное влияние на духовенство. И почему бы этим господам не воспользоваться случаем, чтобы наконец проложить своим теориям о человечности дорогу к победе? Он решил заглянуть в одну уютную кофейню, где их можно было встретить в это время.
Ему повезло. При его появлении со своего места поднялся, чтобы приветствовать пришедшего, не кто иной, как сам господин Вольтер.
– Как мило, что вы пришли, дорогой герцог: я сгораю от нетерпения! О вас рассказывают невероятнейшие вещи. Ваш капеллан утверждает, будто бы вы в Эг-Морте сыграли роль этакого протестантского героя-подвижника. Я ожидал, что вы явитесь не иначе как с Библией в руках… – Его уродливое лицо растянулось в гримасу веселья.
Герцог покраснел.
– А я ожидал, что общество, обращенное вами в религию разума, не станет верить подобным байкам! – раздраженно ответил он.
Господин Вольтер рассмеялся своим лилипутским смехом.
– Поздравляю вас с вашим оптимизмом, – произнес он ядовито. – Сам я, увы, пришел к убеждению, что разум – хотя и прекрасное, но весьма редкое явление. Я только удивляюсь, отчего этот факт не бросился вам в глаза именно в Эг-Морте. Ведь судьба ваших несчастных узников являет собой яркое доказательство отсутствия какого бы то ни было разума у наших высокопоставленных современников.
– И прежде всего – какой бы то ни было человечности, – ответил герцог. – А вы, почтеннейший, если мне не изменяет память, взывали к нам и от ее имени. Могу ли я сейчас апеллировать к вашей человечности?
– Господь с вами, герцог! Вы же не станете просить меня о заступничестве в связи с тем, что вы совершили в Эг-Морте! – Лицо знаменитого философа исказила сердитая гримаса. – Я нынче в немилости при дворе. Они дерзнули устроить публичное сожжение моей книги палачом! Дерзнули сжечь – мою книгу!..
Герцог встал. Он вдруг со всей ясностью понял, что эти люди не могли, да и не стали бы даже пытаться спасти его, ведь он уже больше не принадлежал к ним! Он впервые почувствовал разочарование в этом великом человеке, сидящем напротив, чья вера в разум поколебалась лишь оттого, что он сам впал в немилость, – какое тщеславие! Неужели это тот самый друг, который когда-то здесь же, в этой ароматной кофейне, давал волю своему могучему духу? И что значит этот дух в сравнении I тем, что он увидел в Эг-Морте? Что значит одна сожженная книга в сравнении с жертвой целой человеческой жизни?
Теперь ему не оставалось ничего другого, как принять помощь маркизы. И он уже второй раз за этот день отправился в Версаль. К тому же, видит Бог, времени у него уже почти не оставалось, в этом его убедил г-н Вольтер, проявив поразительную осведомленность о его злоключениях в Эг-Морте.
Вечерние сумерки медленно опускались на землю, когда его экипаж остановился у ворот замка. Было странно тихо и призрачно для столь раннего часа. Герцогу сообщили, что встреча за игорным столом, по обыкновению собиравшим в этот час придворное общество, была отменена и маркиза уже удалилась в свою опочивальню. Он, несмотря на это, велел слуге доложить о себе.
Когда он вошел, камеристки раздевали госпожу. У него вдруг появилось фатальное чувство, что маркими ожидает короля, и ему стало не по себе. В то же время он ощутил остро волнующее колдовство ее комнаты, интимные предметы которой напомнили ему о тех вечерах, когда его самого ждала любимая женщина. Камеристка перекинула через золоченую спинку стула ночную сорочку госпожи, потом взбила подушки и наконец, повинуясь знаку маркизы, почтительно и бесшумно скрылась. Как хорошо был знаком ему этот знак, и с каким трепетом нетерпения ожидал он его когда-то сам! Сегодня этот жест пронзил его жгучей болью, которая на мгновение даже заглушила страх, пригнавший его сюда.
Тем временем маркиза внимательно читала письмо, которое ему вручил патер, и черты ее заметно прояснялись. Очевидно, патер нашел нужные слова.
– Хорошо, дорогой герцог, я организую аудиенцию.
Вы с патером останетесь довольны, – произнесла она с многообещающей улыбкой. Она была уверена, что приблизилась к своей цели.
Как ни странно, но герцогу ее слова не принесли облегчения.
– Ренет, – промолвил он неуверенно. – Порой мне бывает стыдно за ваше покровительство… Вы меня понимаете?
– Нет, не понимаю! – резко ответила она, и эта резкость убедила герцога в том, что она отгадала его мысли.
При этом лицо ее, с которого камеристка удалила румяна и пудру, побледнело, и на нем отчетливо проступили следы увядания; они исполнили его щемящей нежности к ней. Он вдруг почувствовал соблазн отбросить от себя все блага и почести, добытые ею. Разве земная любовь не есть сокровище, которым нельзя было жертвовать ради внешнего успеха? Тень поездки в Эг-Морт коснулась уже и этой стороны его жизни! Наступило неловкое молчание.
Между тем маленькие часы на камине по-детски звонко пробили очередной час. Маркиза настороженно прислушалась – снаружи послышались шаги, дверь отворилась, и в спальню вошел король. Он, как и маркиза, был в неглиже, сквозь вольные складки которого обозначились очертания его хорошо сложенного тела. На его все еще прекрасном лице лежала едва заметная печать томления, чуть дряблые черты выдавали чрезмерную любовь к наслаждениям. При виде герцога король удивленно остановился: он явно не привык встречать здесь в эту пору других гостей. Может быть, маркиза намеренно не предотвратила эту встречу, согласившись принять своего бывшего почитателя? Может быть, она просто уступила желанию исполнить просьбу патера и решилась использовать единственную возможность? Во всяком случае это была опасная игра. Несколько секунд все стояли как парализованные. Наконец маркиза бросилась к королю, схватила его руку и нежно прижала ее к своему сердцу.
– Сир!.. – вымолвила она слегка дрожащим голосом. – Не гневайтесь на присутствие герцога Бово. Он пришел, повинуясь своему отчаянию, чтобы просить вас о милости. Умоляю вас: сжальтесь над ним и выслушайте его!..
На лице короля отразилось чувство мучительной неловкости.
– Как я могу отказать в вашей просьбе!.. – нерешительно произнес он. – Итак, говорите, герцог. Чего вы желаете? – Голос его был слегка скован.
Вожделенная аудиенция наступила, но герцог не в состоянии был ею воспользоваться. То ли от внезапности встречи, то ли оттого, что она имела иной характер, чем он ожидал. Он чувствовал, как неудержимо растет его нежелание принимать помощь маркизы. Теперь у него уже не было сомнений в том, что король знает о его прежних отношениях с Ренет; ему даже пришло в голову, что, быть может, это и есть ключ к тайне всех его успехов, причина его головокружительного взлета: этот взлет был, так сказать, компенсацией за утрату любимой женщины! Перед глазами его опять возникла мрачная тень Эг-Морта.
Тем временем король ждал ответа. Маркиза уже дрожала всем телом.
– Сир! – пролепетала она. – Позвольте мне изложить просьбу герцога. Речь идет об одной неосторожности, которую, быть может, простит ваше великодушие. Герцог был в Эг-Морте и освободил тамошних узников-гугенотов. И теперь он обращается к вашему доброму, щедрому сердцу с покорнейшей просьбой подтвердить своей волей его приказ.
При этих словах она вскинула вверх свои красивые руки, так что легкие рукава скользнули вниз, обнажив их обворожительную прелесть. И герцогу вновь пришло на ум сравнение с вытянувшейся во весь рост блестящей змеей, которая танцует в лунном свете свой соблазнительный танец.
Король при словах маркизы поднял смело очерченные, но, пожалуй, чересчур густые брови, так что они нависли над его челом, как грозовое облако.
– Знаю, знаю, – произнес он небрежно. – Капеллан герцога исполнил свой долг и доложил архиепископу о случившемся в Эг-Морте. Вам придется предстать перед судом, герцог, ибо поступок ваш во всех смыслах противозаконен. Я очень сожалею, что не могу дать вам другого совета, кроме как немедленно покинуть Францию. Я позабочусь о том, чтобы вы беспрепятственно могли пересечь границу. Тем временем освобожденные вами узники вновь будут задержаны, и дело скоро забудется. Через несколько месяцев вы снова сможете вернуться в Париж. Благодарите не меня, а маркизу.
Последние слова короля герцог болезненно ощутил как выражение тайного триумфа, который тот испытывал по отношению к нему. Он по-прежнему не произнес ни звука. Может быть, до него не дошел смысл слов короля – слов, которые внезапно избавили его от всех забот, вернули его безопасность, освободили от гнетущего страха перед заточением в тюрьму? Он должен уйти от суда, отсидевшись за границей, вернуться в недалеком будущем обратно, и все станет как прежде: он будет частым гостем при дворе, успех и блеск по-прежнему будут его верными спутниками, он будет принимать участие в приемах большого света, сидеть по вечерам за игорным столом, танцевать торжественные гавоты и наслаждаться всеми преимуществами своего высокого положения – одним словом, этот блестящий спектакль его жизни начнется сначала, ему нужно лишь протянуть руку и взять все это!
Но он не мог протянуть руку: он совершенно отчетливо услышал тихий, слабый голос, прошептавший прямо ему в ухо незабываемое «resistez». Он знал, что в мире нет силы, способной заставить его отмахнуться от этого слова: оно будет преследовать его до конца жизни, всякий раз являясь, чтобы запретить ему отречься от истинного или высшего блага!
И вдруг произошло нечто удивительное: ужас перед грозящим заточением в мгновение ока превратился в ужас перед помилованием, которое предложил ему король. Он с изумлением понял, что уже перешагнул границу, отделяющую его от всего его прежнего мира, и мир этот окончательно скрылся из виду, как скрывается из виду поглощенный морской пучиной корабль с поднятыми парусами. Произошел необратимый разрыв со всем его прошлым, разрыв, против которого он отчаянно боролся и который ему все же пришлось благословить, ибо он никогда, никогда не смог бы предать освобожденных им узников, ведь их свобода стала и его собственной свободой.
Тем временем лицо короля, так и не дождавшегося ответа, приняло выражение сердитой озабоченности; казалось, король вот-вот снимет маску доброжелательности.
– Почему же вы не благодарите маркизу? – резко спросил он, не выдержав затянувшейся паузы. – Вы что, не согласны?.. – Последние слова прозвучали вызывающе, почти враждебно.
– Да, я не согласен, сир, – услышал герцог свой собственный голос. Его голос, словно сделавшись самостоятельным, сам складывал слова в предложения без каких бы то ни было усилий говорящего, как будто их диктовала глубочайшая внутренняя необходимость. – Я не согласен, ибо не могу признать справедливым, что дарованная мне милость не распространяется и на узников.
Король и на этот раз совладал с собой.
– Что значит по отношению ко мне «не могу признать справедливым»? Вы не хуже меня знаете о том, что Нантский эдикт отменен [10].
– Но не отменен закон человечности и сострадания, – вновь услышал герцог свой голос как бы со стороны.
Высоко поднятые брови короля сошлись на переносице, образовав почти вертикальную линию – предвестницу грозы.
– Не забывайте, герцог, что вы говорите с королем Франции, христианнейшим из королей, святой долг которого – охранять веру своей страны, – возвысил голос король. – Кто поручится мне за то, что ваши освобожденные узники не станут еще одной угрозой для этой веры?
– Я, сир, я готов поручиться за это, – ответил герцог, или, вернее, тот самый, непоколебимо самостоятельный голос, в котором он каждый раз узнавал свой собственный.
Однако и в голосе короля теперь слышна была непроизвольная властность:
– Как вы себе представляете это поручительство? – Вы что же, готовы отправиться в тюремную башню Эг-Морта вместо своих узников?
В третий раз за сегодняшний день призрак башни Эг-Морта угрожающе вырос перед внутренним взором герцога. Неужели достигнутая им свобода и в самом деле обернется для него узничеством? Наступило тягостное молчание, затем герцог тихо, но очень отчетливо произнес:
– Не забывайте, сир, что есть свобода, перед которой бессильна даже власть короля Франции.
– Я полагаю, герцог, что для вас будет лучше, если мы закончим этот разговор. – В голосе короля послышалась нескрываемая угроза, и слова его следовало расценивать как однозначное требование немедленно удалиться!
Но герцог не уходил. Он не тронулся с места.
– Сир, я прошу свободы для узников, – повторил он.
Он вдруг увидел, что самообладание вот-вот покинет короля.
– Разве вы не поняли, что мы с маркизой хотим остаться одни?! – грозно воскликнул король. – Чего вам здесь, собственно, еще нужно?
Герцог на миг оцепенел. Но в ту же секунду в нем вскипел гнев.
– Мне очень жаль, сир, что я не явился перед вами в траурном платье, как некогда маркиз де Монтеспан явился перед вашим предшественником.
Лицо короля сделалось серым, как пепел, смертельно раненная гордость его коршуном взвилась вверх.
– А помните ли вы, сколько времени маркиз де Монтеспан после этого провел в Бастилии? – спросил он ледяным тоном. – Нет, вы не помните. Ну что ж, у вас будет возможность как следует подумать об этом. – И, повернувшись к маркизе: – Я слышал, сударыня, вам отказывают в абсолюции, настаивая на вашем отъезде из Парижа, – я не стану чинить вам препятствий – поезжайте туда, где Церкви угодно вас видеть.
С этими словами король, не прощаясь, покинул опочивальню. Когда за ним закрылась дверь, маркиза в изнеможении опустилась в кресло и закрыла лицо своими маленькими ручками, ставшими вдруг такими бессильными.
– Это конец… – выдохнула она. – Это конец. Ах, зачем вы заговорили о маркизе де Монтеспане!
– Я должен был заговорить о нем много лет назад, Ренет, – ответил герцог. – Я должен был помочь тебе защитить нашу любовь. Но я не помог тебе. Я принял участие в этой постыдной сделке. Прости меня!
Он вновь невольно перешел на «ты», но она не замечала этого, продолжая причитать:
– О, эта проклятая поездка в Эг-Морт! Я сразу почувствовала перемену, как только вы вернулись. Что же там с вами могло произойти?
– Произошло вот что, Ренет, – отвечал герцог, – Я встретил там человека, который за правду своей жизни пожертвовал всем и готов терпеть любые страдания, в то время как мы пожертвовали правдой нашей жизни ради внешнего успеха и блеска. Но с этим навсегда покончено – разве ты сама не чувствуешь освобождения?
– Освобождения? – повторила она, как эхо. – Освобождения?.. Да неужели ты не понял, что имел в виду король, говоря о Бастилии?
– Понял, – серьезно ответил он. – Я все понял. – Произнося эти слова, он с удивлением обнаружил, что страх перед заточением исчез.
Она изумленно смотрела на него широко открытыми глазами.
– Король не пощадит тебя! – запричитала она вновь. – Я знаю его, он всегда ненавидел тебя, потому что знал о том, что было между нами!.. Ах, все, что он делал для меня ради тебя, родилось из этой ненависти, постоянного чувства, что он должен платить тебе неустойку за утрату меня, – ведь он слишком горд, чтобы просто отнять меня у другого. Теперь, когда он отрекся от меня, он не станет утруждать себя излишней деликатностью. Ты должен уехать! И немедленно, если хочешь вовремя добраться до границы.
– Да, я сегодня же отправлюсь в Эг-Морт, – спокойно произнес он.
– В Эг-Морт?! – вскричала она в ужасе. – Ты хочешь отправиться в Эг-Морт? Да неужели же ты не понимаешь, что потеряешь последние крохи драгоценного времени?
– Напротив, – ответил он. – Я как раз и хочу использовать последние крохи драгоценного времени.
Она смотрела на него в немом ужасе. Потом взгляд ее изменился – еще час назад эта перемена лишила бы герцога рассудка, но мир за этот час неузнаваемо преобразился. Маркиза вдруг бросилась к нему на грудь.
– Не покидай меня! – молила она. – Ведь я, в сущности, всегда любила только тебя одного!
Он мягко высвободился из ее объятий.
– Ренет… – сказал он. – Туда, куда лежит мой путь, я не могу тебя взять. Я могу лишь простить тебя, как и ты должна простить меня.

 

Мы приближаемся к концу этой истории, о котором, однако, следует говорить с особой осторожностью, так как смысл последних событий был очень по-разному истолкован, чтобы не сказать – искажен.
Поездка герцога была похожа на бегство: он воспользовался самым невзрачным экипажем, отказался от какого бы то ни было сопровождения и ехал только ночью.
Как и в прошлый раз, он приблизился к злополучной тюрьме Эг-Морта ранним утром. Башня возвышалась над унылой местностью, угрожающе подняв свою вершину к небу, и казалась еще более мрачной и отталкивающей, чем тогда. Но на сей раз герцог ощутил вдруг тихую симпатию к этой скорби, объявшей все вокруг. Чувство внутренней принадлежности к ней исполнило его, он готов был принять ее – и готовность эта уже почти переросла в какую-то таинственную радость.
Когда он вступил на мост, перекинутый через темные, неподвижные воды крепостного рва и ведущий к входу в башню, он увидел перед дверью крытую деревенскую повозку. Комендант стоял рядом с кучером, которому, очевидно, давал какие-то указания. Заметив герцога, он поспешил ему навстречу.
– Герцог! Слава Богу, что вы вовремя подоспели с королевской грамотой! – воскликнул он. – Я как раз отпускаю Марию Дюран, последнюю из наших узниц. Я держал ее до этой минуты для порядка – то есть что бы получилось, что я все же действовал согласно воле короля.
Герцог поприветствовал коменданта, ничего не сказав об ожидаемой им королевской грамоте, и выразил желание увидеть Марию Дюран. Они подошли к повозке, комендант подал знак кучеру, чтобы тот откинул верх.
– Я велел поднять верх, потому что она уже не может видеть солнце, – пояснил он. – Все, кого мы отпустили, были почти слепы после стольких лет, проведенных в полутьме.
Мария Дюран полулежала в повозке, которой попытались придать некоторое удобство с помощью нескольких охапок соломы. Глаза ее были закрыты, лицо выражало изнеможение и безучастность ко всему происходящему, как будто силы ее вдруг иссякли перед самым концом испытания, оказавшегося ей не по плечу.
– Мария Дюран, – обратился к ней комендант. – Здесь герцог Бово. Вы помните, он тогда пришел не как ваш собрат по несчастью, а как ваш освободитель.
Она не отвечала. Теперь, когда нескончаемые муки были позади, на нее, очевидно, страшной тяжестью навалился весь ужас сознания ее растоптанной жизни. Она почти сердито отвернулась.
– Она уже знает, что вы католик, – сказал комендант извиняющимся тоном.
Герцог хотел возразить: «Но я вовсе не католик, я – вольнодумец!» Однако он не успел произнести этих слов: его вдруг озарило изнутри ослепительным светом – внезапно родившейся верой в существование Бога.
– Мария Дюран, – молвил он, не скрывая своего потрясения, – я действительно христианин-католик и, как католик, виновен в вашей судьбе. Можете ли вы, несмотря на это, дать мне вашу руку?
Она молчала, видимо совершенно разбитая и раздавленная. Вдруг герцог заметил, что слепые глаза ее открылись, рука ощупью нашла его голову.
– Да благословит вас Господь, герцог, – просто сказала она.
И повозка тронулась с места. Когда она скрылась из виду, герцог повернулся к юному коменданту и медленно, тяжело произнес:
– А теперь, друг мой, ведите меня пленником в свою башню.
Тот смотрел на него, ничего не понимая.
– Вопреки вашему ожиданию, я не привез королевской грамоты, – небрежно продолжал герцог. – Король не одобрил освобождение узников, оно произошло исключительно по моему приказу, оно было незаконным.
Комендант побледнел.
– Значит… Значит, я погиб… – произнес он бесцветным голосом.
– Я думаю, вы можете спастись, если арестуете меня. Никто не посмеет упрекнуть вас. Я прошу вас сделать это. Заключите меня в башню вместо отпущенных узников. Не медлите! Мне в любом случае не избежать заточения, и, может быть, именно здесь в нем будет более всего смысла.

 

За достоверность того, что еще осталось поведать, летописец не ручается. В Эг-Морте, на этом крохотном клочке земли, еще долго жила легенда о том, что Марию Дюран, последнюю из отпущенных на свободу узниц, будто бы хотели оставить в тюрьме, но герцог Бово поручился за нее и по доброй воле стал узником вместо нее; таким образом, все соответствует более глубокому толкованию этой истории. Достоверно известно лишь одно: что герцог и в самом деле – долго ли, коротко ли – был узником печально известной Башни Постоянства, как он того хотел. Стала ли она для него той таинственной тюрьмой, которая в действительности означала внутреннюю свободу, некогда обретенную Марией Дюран? Хотел ли он сам убедиться в существовании этой свободы или главной причиной его поступка было просто желание искупить вину? Мы этого не знаем. Сохранилось лишь письмо маркизы, положившее конец заточению герцога. Вот его содержание:
«Король дал согласие на Ваше безоговорочное помилование, герцог, и я не думаю, что он будет настаивать на поимке освобожденных узников, – комендант уже получил соответствующий приказ. Я вырвала его у короля. Чтобы спасти Вас, я должна была остаться для короля тем, чем была для него все эти годы, – возлюбленной, которую он оттолкнул от себя в гневе, но вскоре страстно умолил вернуться. Я подарила ему ночь любви, решившую Вашу участь. Прощайте, мы никогда больше не увидимся. Ваша Ренет навсегда предалась тому року, который разлучил нас. Для меня помилования не будет – кроме сознания того, что я спасла Вас ценою своего окончательного падения. Моя кара и есть моя абсолюция, единственная, которой я еще заслуживаю. Ибо теперь я и в самом деле из любви к Вам совершила то, к чему когда-то стремилась из тщеславия. Теперь я, хоть и навсегда разлученная с Вами, навеки Ваша Ренет».
Уже начатый против герцога судебный процесс был остановлен, да и о поимке отпущенных на свободу узников Эг-Морта тоже нет свидетельств. Известно, что Мария Дюран и другие узницы провели остаток жизни в своих скромных жилищах. Герцог вернулся в свою провинцию и продолжил исполнение возложенных на него обязанностей. В Париже и Версале его больше не видели. Несколько лет ходили упорные слухи о том, что он тайно сделался протестантом, так как он постоянно заботился об облегчении участи гонимых и преследуемых. Единственный человек, который мог бы пролить свет на эти утверждения, – патер Ларош, не раз посещавший герцога, – принужден был позже покинуть Францию и отправиться вместе со своими братьями-иезуитами в изгнание, где и теряется его след. И дальнейшая судьба герцога, таким образом, окружена плотным, непроницаемым молчанием – она была тихой и незаметной, как и остаток жизни Марии Дюран. Он, впрочем, вернулся в лоно Католической церкви, хотя возвращению этому поверили немногие, тем более что философы-вольнодумцы усердно пытались представить его своим единомышленником. Он не утруждал себя опровержением их заявлений. А после смерти герцога среди его вещей был найден лист бумаги с собственноручно написанной им молитвой; ветхость листа красноречиво говорила о том, как часто хозяин держал его в руках. Молитва эта гласит:
«Господи! По Твоей неисповедимой воле те, кому Ты доверил в нашей стране хранить веру отцов, сочли себя судьями и гонителями других, тех, что в пору атеистического ослепления исповедовали – хотя и в иной, чуждой нам форме, – отринутую веру в Тебя. Ты дал им силу сохранить верность этой вере, жертвуя свободой, а порой и жизнью; Ты даровал им в эпоху бесстыдной погони за благополучием и успехом готовность к самопожертвованию и восхвалению Твоего имени на галерах и в мрачных темницах; Ты ниспослал им непреходящую славу и честь своими муками утвердить муки Христа. По Твоей воле, Господи, до конца испили они чашу страдания, дабы пробудить мое отпавшее от Тебя сердце. Да будет же Твоя воля и на то, чтобы сердце это ныне вступилось за своих спасителей. Даруй мне милость исповедовать веру в Тебя, которую они вернули мне, в Церкви наших отцов и как чадо Ее явить любовь и уважение преследуемым и до конца дней моих быть живым доказательством того, что и нам, детям старой веры, не чуждо сострадание. И пошли мне силы безропотно сносить сомнения в моей правоверности во искупление неискупимой в человеческом разумении вины перед гонимыми. Каюсь в этом грехе за своих братьев и сестер, которые еще лишены милости раскаяния. И предаю надежду свою на окончательное примирение и воссоединение всех христиан во власть Твоей безграничной Любви».

 

1957

notes

Примечания

1

Крепость на юге Франции, недалеко от Средиземного моря,с которым связана каналом.

2

Башня Постоянства (TourdeConstance), построенная в1249 г., потеряв вXIVв. военное значение, служила тюрьмойсначала для тамплиеров, а с 1672 по 1768 г. для гугенотов.

3

Участники еретического движения в Южной Франции XII—XIII вв.; выступали против догматов Католической церкви, церковного землевладения и десятины.

4

Духовно-рыцарский орден; основан Гуго Пайенским в 1118 г.

5

Обычное название французских протестантов.

6

Сопротивляйтесь! (фр.)

7

Reinette – уменьш. от reine – королева (фр.).

8

Подъем (с постели) (фр.).

9

Галликанство (от лат. gallicanus, букв.: галльский, здесь – французский) – религиозно-политическое течение (XIII– XVII вв.), отстаивавшее независимость французской Церкви от папского престола.

10

По Нантскому эдикту 1598 г., изданному французским королем Генрихом IV, католицизм оставался господствующей религией, но гугенотам предоставлялась свобода вероисповедания и богослужения в городах (кроме Парижа и некоторых других). Эдикт был отменен Людовиком XIV в 1685 г.

Сообщить об ошибке

Библиотека Святых отцов и Учителей Церквиrusbatya.ru Яндекс.Метрика

Все материалы, размещенные в электронной библиотеке, являются интеллектуальной собственностью. Любое использование информации должно осуществляться в соответствии с российским законодательством и международными договорами РФ. Информация размещена для использования только в личных культурно-просветительских целях. Копирование и иное распространение информации в коммерческих и некоммерческих целях допускается только с согласия автора или правообладателя