Скандал

«Скандал» — роман, стоящий в творчестве Эндо особняком. Стареющий японский писатель — христианин в зените своей славы. Казалось бы он уже сказал всё, что хотел, семейная жизнь идеальна, можно отдохнуть. Но до него начинают доходить слухи, что он посещает бордели и другие подобные заведения. Что это может означать? Кто этот самозванец? Великий философский роман о зле, о тёмных глубинах человеческой души. Кого — то может смутить натуралистическое описание сцен жестокости и половых извращений в «Скандале». Действительно Эндо достигает большой глубины в исследовании и описании зла: но чему здесь смущаться? Зло именно такое, какое его показал японский писатель: отвратительное, мерзкое и очень близкое — прямо в нас.

Сюсаку Эндо
Скандал

I

Оттого ли, что стул от старости совсем рассохся, но когда врач, просмотрев результаты анализов, повернулся к нему, раздался жалобный скрип. С тех пор, как Сугуро стал регулярно посещать клинику, он уже свыкся с этим звуком. Обычно скрип означал, что врач собирается заговорить. Так было и на этот раз.

– ACT – сорок три, АЛТ^[1] – пятьдесят восемь, не слишком превышает средние показатели, но все же я бы советовал вам соблюдать умеренность. Помнится, как-то раз из-за своей работы вы так переутомились, что подскочило аж до четырехсот!

– Да, было такое.

– При циррозе печени существует опасность развития рака. Так что, пожалуйста, будьте осторожны.

Сразу стало легко и покойно, точно обдало теплым паром. Со времени предыдущего осмотра он много работал и опасался, как бы это не сказалось на его здоровье. Поблагодарив врача, Сугуро подумал, что теперь он может со спокойной душой участвовать в церемонии вручения премии.

При виде безмолвного императорского дворца, окутанного пеленой моросящего дождя, на него почему-то всегда находило умиротворение. Это было его любимое место в Токио. Автомобиль, который должен был доставить его на церемонию, ехал вдоль широкого, заполненного водой рва, окружающего дворец.

Сугуро получил премию за книгу, на которую у него ушло три года. С тех пор как он стал писателем, его награждали не раз, и в свои шестьдесят пять он не мог отделаться от мысли – «ну вот, очередная», но все же то, что его книга удостоилась высокой оценки, льстило его самолюбию. Разумеется, это чувство не было главным, и, откинувшись на спинку сиденья, наблюдая за каплями, стекающими по стеклу, он прежде всего испытывал удовлетворение от того, что в последнем романе смог подвести итог своей жизни и литературной деятельности.

Машина остановилась, швейцар открыл дверцу. От его униформы пахнуло сыростью. За автоматически раздвинувшимися дверями уже ждал молодой сотрудник издательства, ответственный за церемонию.

– Поздравляю, мы все очень рады, а я особенно…

Куримото был редактором его последней книги и оказывал ему всяческое содействие, помогал подбирать материалы, тщательно организовывал поездки, необходимые для работы.

– Это и ваша заслуга.

– Я ни при чем. Но все равно ужасно рад. Ведь с этой книгой ваше творчество обрело завершенность… Пойдемте в комнату для гостей. Премиальный комитет уже в полном сборе.

Церемония началась точно в срок, указанный в программе. Сугуро, лауреат премии, и члены комитета заняли места на высокой сцене, справа и слева от установленного в центре микрофона; около сотни приглашенных разместились в зале. Глава издательства выступил с короткой приветственной речью, после чего слово предоставили Кано, одному из членов премиального комитета.

Они были знакомы с Кано уже больше тридцати лет. Оба вступили на литературное поприще почти одновременно. В юности довольно ревниво следили за творческими успехами друг друга. То сходились, то становились непримиримыми врагами, и только когда обоим пошел пятый десяток, наконец поняли, что их разделяет, и с тех пор шли каждый своей дорогой. Обращаясь к залу, Кано стоял скособочившись: как и Сугуро, он в молодости страдал туберкулезом, перенес операцию, отчего одно его плечо всегда оставалось опущенным. В этой кособокости сквозило что-то немощное, старческое. В отличие от Сугуро, которого мучила печень, у Кано уже давно были проблемы с сердцем, и он всегда носил в кармане нитроглицерин.

– Сугуро, живя в Японии, получил христианское воспитание. И это стало для него одновременно и счастьем, и несчастьем.

Будучи опытным оратором, Кано постарался сразу же возбудить интерес аудитории и завладеть ее вниманием.

– Уроженец Японии, Сугуро столкнулся с необходимостью ясно и четко осмыслить то, что для нас, японцев, является в высшей степени смутным и неопределенным – Бога. Неудивительно, что его первые опыты были встречены обидным равнодушием. С первых же шагов в литературе перед ним встала мучительная задача: донести до нас, японцев, не имеющих уши для того, чтобы слышать, как он полагал, самое важное, а именно – Божественный завет. Это было больше тридцати лет назад, только-только окончилась война. Тогда-то мы и познакомились. Помню, в то время он постоянно казался чем-то опечаленным.

Тридцать лет назад… Перед глазами всплыл второй этаж маленького, пропахшего запахом старых циновок кабака неподалеку от станции Мэгуро. Летний вечер, на окне покосившаяся, выгоревшая на солнце бамбуковая шторка, с улицы доносится хриплый звук трубы. У стены, где висит календарь, сидят несколько молодых людей, обхватив руками колени, они разносят в пух и прах книгу Сугуро. С календаря надменно взирает красотка в темных очках и в купальнике. В те времена девушки носили темные очки, подражая американкам из оккупационной армии. К стану безжалостных критиков переметнулся и Кано, тогда еще худощавый юнец с выпирающими скулами.

– Все, что ты пишешь, извини, как-то не вызывает доверия, – изрекает некто Сиба, ковыряя мизинцем в ухе. – Разберись вначале в себе, чего ты, собственно, хочешь. А то получается сплошная мозгология, литературой и не пахнет.

Сугуро молчит, ему нечего возразить.

– Ты пишешь о том, чего не испытал на своей шкуре. Если уж так хочется писать о Боге, на здоровье, твое право, но все это нам чуждо, принесено с Запада, а потому отдает чем-то сомнительным.

Разглагольствуя, Сиба бросает на него взгляд исподлобья. Видимо, оценивает, насколько сильно удалось ранить Сугуро.

– Есть же в конце концов разница между романом и эссе! Ты вообще задумывался о том, годится ли эта тема для художественной литературы? Повторяю, все это очень сомнительно!

Хочется сказать что-нибудь в свое оправдание, но слова застряли в горле, и без того между ним и его друзьями как будто пролегла непреодолимая преграда.

Вам не понять трудностей, с которыми сталкивается в Японии верующий христианин, пожелавший стать писателем!..

Промолчав, он заливает обиду остатками пива. Но в то же время и сам чувствует – слова Сибы о том, будто в его произведениях есть что-то сомнительное, не лишены оснований. Что-то такое, что таится на дне его души…

– В те годы Сугуро был в нашей компании постоянной мишенью насмешек и издевательств. Доходило до того, что мы требовали от него отказаться во имя литературы от христианства. Для нас, людей из послевоенного поколения, религия была всего лишь по Фрейду – возведением в культ «фигуры Отца», порождением эдипова комплекса, по Марксу – опиумом для народа, короче, нелепым предрассудком, а христианин казался нам образчиком ненавистного японцам лицемерия. Мы никак не могли взять в толк, почему Сугуро не отбросит всю эту религиозную ахинею. Он же принял крещение не по своей воле, в младенчестве, по желанию покойной матери, поэтому нам казалось, что его «вера» всего лишь следствие привычки и лени. Как вам известно, позже Сугуро написал несколько книг, посвященных эпохе, когда в Японии появилось христианство, в них рассказывается о том, как чиновники заставляли христиан отрекаться от своей веры, и уверен, когда он описывал этих безжалостных дознавателей, перед глазами его стоял ваш покорный слуга.

В зале засмеялись. Сугуро тоже улыбнулся и подумал о том, какой блестящий оратор его друг. Взгляды людей, набившихся в маленький зал, были прикованы к Кано.

– Помню, он возражал нам – человек, однажды уловленный Богом, уже не может убежать от Него. Разумеется, мы считали все это полнейшим вздором. Однако Сугуро на протяжении более чем тридцатилетней писательской деятельности упрямо доказывал свою правоту. Главным направлением его творческих поисков стала попытка понять, каким образом возможно сочетать христианскую веру с японской культурной традицией. Эта мучительная внутренняя борьба воплотилась в ряде его произведений. А ее итог – последний роман.

Вызвать у аудитории смех, а затем, перейдя к серьезным вещам, не отпускать ее внимания – в этом мастерство оратора. Смену настроений, задающих ритм выступлению, можно было легко проследить по лицам нескольких женщин, сидящих в зале отдельной группой. Кано прекрасно это осознавал и время от времени поглядывал на них, точно проверяя эффект, произведенный его словами.

– Однако главная, на мой взгляд, заслуга Сугуро в том, что он не принес литературу в жертву своей вере. Не сделал литературу служанкой столь чуждой нам религии. Короче, будучи писателем, он никогда не гнушался отображать те уродливые, порочные, грязные стороны человеческого существования, которые его религия клеймит, называя злом. Благодаря этому его романы нельзя свести к пропагандистской литературе, обслуживающей какую-то одну идеологию.

Кано знал, чем польстить Сугуро. Да, именно эта проблема одно время была главным источником его душевных терзаний. В него глубоко запал вопрос, заданный ему как-то раз старым священником-иностранцем, человеком, которому он полностью доверял:

«Почему ты не пишешь о чем-то более красивом, чистом?»

Этого священника он знал еще ребенком. До войны тот работал старьевщиком в бедном квартале Осаки, помогая больным, присматривая за сиротами, удивительный человек, которого японцы прозвали заморским Рёканом,^[2] с улыбкой младенца и темно-синими глазами, от которых таяла даже его сурово-непреклонная душа. Глядя на старого священника, Сугуро каждый раз припоминал слова из Евангелия: «Блаженны кроткие…»

И вот однажды тот сказал с искренней печалью на лице:

– На Новый год прочел твой роман. Много сложных иероглифов, но все же кое-как разобрал. Можно задать вопрос?

– Конечно.

– Почему ты не пишешь о чем-то более красивом, чистом?

Слова старика и глубокая печаль на его лице еще долго впоследствии причиняли душевную боль Сугуро, когда он писал, сидя в своем маленьком кабинете.

Несмотря на это, он так и не написал ни одного «красивого», «возвышенного» романа. Его перо упрямо подмечало в героях самые темные, мрачные, уродливые стороны. Будучи писателем, он не мог замалчивать, обходить стороной всю многосложность человека. И однако, он отдавал себе отчет, что, изображая темные страсти своих героев, он и сам вольно или невольно подпадает под их влияние. Чтобы отобразить душевное уродство, его собственная душа должна исказиться. Так, описывая ревность, необходимо полностью погрузиться в это состояние, что, разумеется, не проходит бесследно. С каждой книгой он все яснее понимал, каким смрадом разит от внутреннего мира человека. И описывая этот внутренний мир, он одно время неизбежно вспоминал лицо старого священника и его слова:

«Почему ты не пишешь о чем-то более красивом, чистом?»

С тех пор прошло много лет, и, как ему казалось, он нашел для себя ответ на этот вопрос. Давно уже он смутно догадывался, что истинна только та религия, которая не глуха к темной мелодии, звучащей в сердце человека, отзываясь и на какофоническое бряцание, и на пугающий диссонанс. С каждым новым написанным им романом эта догадка крепла в нем, пока наконец он не освободился от последних сомнений.

– В произведениях Сугуро его вера нашла новый смысл, новую ценность в том, что называют грехом. Жаль только, я, человек нерелигиозный, не слишком хорошо понимаю, что это за штука такая – «грех». – Кано замолчал, выдерживая ироническую паузу.

В зале раздались смешки.

– Сочувственно, чуть ли не с любовью описывая человеческую греховность, Сугуро демонстрирует в своих произведениях, что под грехом скрывается блуждающая в темноте жажда воскрешения. Он говорит, что в любом грехе, в любом преступлении таится жажда найти путь к спасению, вырвавшись из тисков земного существования. На мой взгляд, в этом, пожалуй, и заключается оригинальность творчества Сугуро. И этот оригинальный взгляд на мир нашел свое наиболее полное выражение в его последней книге.

Кано перешел на задушевный тон, точно отдавшись воспоминаниям:

– Когда я перебираю в уме те тридцать лет, что мы знакомы с Сугуро, мне кажется, что в последние годы им овладело настроение, которое так прекрасно выражают строки нашего великого поэта:

Один
На пустынной дороге…
Поздняя осень.^[3]

С каким бы уважением мы, писатели, ни относились к творчеству своих старых друзей, перешагнув пятидесятилетний рубеж, мы уже не способны испытывать на себе их влияние. Все, что нам остается, это до последнего часа упорно возделывать свой сад. Это касается и Сугуро, и меня…

Кано, продолжая удерживать внимание аудитории, приближался к финалу.

В задней части зала стоял Куримото, молодой редактор, который встретил Сугуро перед началом церемонии. Он помогал запоздавшим гостям найти свободное место и в то же время старался не упустить ничего из того, что происходило на сцене. Сугуро подумал, что надо не забыть поблагодарить этого молодого человека, взявшего на себя неблагодарный труд помогать ему в работе над книгой. Рядом с Куримото стояла девушка-редактор из другого издательства. Он не знал, как ее зовут, но, бывая по делам в этом издательстве, часто сталкивался с ней в коридоре и запомнил ее невысокую фигурку и миловидное личико с ямочками на пухлых щеках. За Куримотой и девушкой маячило еще одно лицо.

Сугуро вздрогнул. Он узнал в этом лице… себя! Лицо ухмылялось, не то презрительно, не то насмешливо.

Он протер глаза. За спинами Куримото и девушки никого не было.

Начался банкет.

Возле известных литераторов и художников образовались кружки, и, если закрыть глаза, громкий смех и звуки шагов вместе с другими бесчисленными шумами сливались в монотонный гул – словно толкли пшено в ступе. Часть гостей толпилась у выставленных вдоль стены столов с суси и гречневой лапшой, и среди них выделялись своей белизной напудренные лица официанток.

– Спасибо за прекрасную речь, – Сугуро похлопал по приподнятому правому плечу Кано, который в этот момент рассказывал что-то смешное нескольким редакторам.

– Да брось ты, ничего особенного. – Скрывая смущение, Кано тотчас сменил тему: – Ты, кажется, похудел. Все в порядке?

– В порядке. В наши годы ничего странного, если организм дает сбой.

– Я как раз только что говорил об этом. О том, что в последнее время у меня стала слабеть память. Прочитываю книгу и тотчас забываю, о чем она. Вот и на этом банкете – человек со мной здоровается, а я не могу, хоть убей, вспомнить, как его зовут.

– Со мной то же самое.

– Как у нас говорится – первыми сдают глаза, зубы и что-то там еще. В моем случае – глаза, память, зубы. О сердце я и не говорю, оно у меня с давних пор пошаливает.

– А как с мужскими делами? – спросил молодой редактор.

– С мужскими? Конечно, силы уже не те. Не знаю, как у тебя, Сугуро… – Кано озорно усмехнулся: – К тому же ты христианин, да и жена у тебя сама добродетель. Бьюсь об заклад, наш дорогой Сугуро, несмотря на почтенный возраст, так и не сподобился вкусить настоящих плотских утех. Или ты втихаря от нас погуливал?

– Не стану же я выбалтывать вам то, что держу в секрете от собственной жены!

В отличие от прежних лет, ныне Сугуро уже умело парировал подтрунивания своих приятелей.

Постояв еще немного, он отошел, чтобы поприветствовать других гостей. Заметил оживленно беседовавших старейшин литературного цеха – Сэки и Иваситу.

– Сутуро, это твоя лучшая книга, – похвалил его, обнимая, Ивасита, литературный критик, раскрасневшийся, с бокалом вина в руке. Он в свое время учился в том же университете, что и Сутуро, поэтому всегда оказывал ему покровительство. – Правда же? – обратился он за поддержкой к Митио Сэки, тоже литературному критику.

– Нельзя сказать, что вещь абсолютно безупречная, – кисло улыбнулся пухлый Сэки, – но сегодня у нас праздник, поэтому воздержусь от критических замечаний…

– Не обращай внимания. Сэки всегда очень строг.

– Литературный критик обязан быть строгим.

Среди писательской братии подобный «обмен любезностями» в порядке вещей. За тридцать лет Сутуро, бывая на банкетах, в ресторанах, на литературных сборищах, чего только не наслушался о себе. И все же, поднося к губам стакан разбавленного виски и делая вид, что пьет, он задумался о том, что могло не понравиться Сэки в его романе, и, кажется, догадался.

Улыбнувшись и тем давая понять, что критика его мало волнует, он про себя возразил: «В своей книге я подвел итог своей жизни и своему творчеству. Кто бы что ни говорил, это моя жизнь, я сделал все, что считал нужным, и не собираюсь ничего менять».

С удовлетворением вспомнил то, что сказал Куримото – с этой книгой его творчество обрело завершенность. Воспользовавшись тем, что кто-то обратился к двум старикам, он отошел, намереваясь присоединиться еще к какой-нибудь группе.

И вдруг:

– Господин Сугуро! – Какая-то незнакомая девушка лет двадцати семи фамильярно схватила его за пиджак. На передних зубах смеющегося рта алела губная помада. В правой руке – зажженная сигарета, в левой – стакан с виски. – Господин Сугуро, вы меня не помните? Забыли?

Сугуро растерянно заморгал. Правильно сказал Кано: в их возрасте легко забываешь имя и лицо человека, с которым встречался только раз или два.

– Фу, как не стыдно! – развязно проговорила девушка, расхохотавшись. – Не помните – в Синдзюку? Уличные художницы?…

– Где?

– Улица Сакура-дори. Местечко как раз для таких, как вы, безобразников!

– Вы обознались. Это был не я.

– Издеваетесь? Вы еще обещали зайти на нашу выставку. Моя подруга нарисовала ваш портрет, а потом…

Очевидно, девушка была пьяна – ухватив Сугуро за пиджак, она многозначительно подмигнула. С ее испачканными помадой зубами она напоминала неудавшихся актрис и модельерш, которые имеют обыкновение слоняться по Синдзюку и Роппонги.

– Думаю, вы все-таки приняли меня за кого-то другого.

– А, поняла! Вы боитесь, как бы кто не узнал о том, что вы развлекались с нами ночью в таком сомнительном квартале! Вы же христианин! Понимаю, понимаю, вам надо сохранять лицо…

Высвободив пиджак из ее цепких пальцев, Сугуро направился к ближайшей группе. Газетный фоторепортер ослепил его вспышкой, и на напряженном лице Сугуро инстинктивно появилась улыбка.

– Ой-ой, подумаешь, какой важный! – продолжала насмехаться незнакомка. – Это ваше лицо или маска?

Стоявшие поблизости гости начали оборачиваться в их сторону. Сугуро почувствовал на себе любопытные взгляды. Он демонстративно пожал плечами, мол, это какое-то недоразумение, но продолжал принужденно улыбаться.

Подскочил Куримото и чуть ли не волоком вывел девушку из зала.

– Извините, – сказал он, вернувшись. – Не знаю, кто ее сюда привел. Я затолкал ее в лифт, она уже не вернется.

– Признаться, я совсем растерялся. Привязалась ко мне… – Сугуро беспокоило, что Куримото мог его в чем-то заподозрить. – Утверждает, что мы познакомились ночью, в Синдзюку, на Сакура-дори.

– Да, я слышал, как она кричала.

– Сакура-дори – где это?

– В квартале Кабукитё… – Куримото замялся. – Улица, известная всякими сомнительными заведениями – пип-шоу, секс-шопы…

– Она заявила, что я там с ней развлекался.

– Она и в коридоре все никак не унималась. Вывела меня из себя. Я объяснил ей, что вы в подобных местах не бываете.

Сугуро кивнул, успокоившись. Он был уверен, что серьезный Куримото сможет защитить его перед теми, кто стал невольным свидетелем этой сцены – «выдумки, быть такого не может!..».

Дождь кончился, но проезжая часть была вся в лужах. Одно за другим, взметая брызги, проносились такси со знаками: «Свободно». Девушка, поднявшая было руку, чтобы остановить такси, видимо, передумала и пошла пешком в сторону станции «Токио». Ветер раздувал ее черный плащ, и идущему следом Кобари она напоминала летучую мышь, распростершую крылья.

У входа в метро он ее окликнул:

– Неприятно получилось, да?

Остановившись, девушка посмотрела на него настороженно.

– Нехорошо с вами обошлись – насильно запихнули в лифт. Вас же небось пригласили?

– Кто вы?

– Репортер. Работаю в журнале. Моя контора, разумеется, мелочь по сравнению с издательством, которое устраивало сегодняшний банкет. Но мы тоже не лыком шиты, – усмехнулся Кобари и задал вопрос, выдававший его профессию: – Признайтесь, вы соврали? Насчет того, что Сугуро развлекался в веселом квартале. Мне как-то не верится.

– Соврала – значит, соврала. Раз вы так считаете, отстаньте.

– А если правда – расскажите. Я заплачу.

– Это было бы подло с моей стороны. Вы же все напечатаете…

– Отнюдь, – поспешил заверить ее Кобари. – Это не для печати. Просто любопытно – посещает ли господин Сугуро подобные места?

– Зачем мне было врать? Начать с того, что именно он пригласил меня.

– Как? Он пригласил вас на банкет? Простите за настойчивость, вы уверены, что это был господин Сугуро?

– Я же сказала!

– Где на Сакура-дори вы с ним познакомились?

– У клуба «Пряный мед». Он вышел оттуда.

– Вы действительно художница?

– А что в этом плохого?

– Выставляетесь на выставках?

– Почему вас это интересует?

– Я мог бы написать о вас в моем журнале. – Кобари поспешно сунул ей в руку визитную карточку.

Девушка взяла ее, но сказала все еще обиженным тоном:

– Выставка недалеко от улицы Такэсита-дори, в Харадзюку. С семнадцатого.

– Прекрасно. Извините за назойливость.

Кобари, желая подольститься к собеседнице, положил ей руку на плечо, но она стряхнула ее и сбежала по лестнице, размахивая полами плаща.

– Подождите! Куда же вы! Пришлите хотя бы программку выставки! – крикнул Кобари вдогонку, но ее уже и след простыл.

Вот это да! Значит, правда! Подтвердилось впечатление, которое Кобари испытывал всякий раз, натыкаясь в газете или журнале на фотографию Сугуро.

Сейчас ему было не до изящной словесности, но в студенческие годы он страстно мечтал стать писателем. Впрочем, и тогда его воротило от всей той религиозной мути, которой были напичканы романы Сугуро. И еще ужасно раздражало, что автор очень хочет понравиться читателю…

В то время он был поборником материализма и с неприязнью относился к людям, подобным Сугуро, исповедовавшим религиозные взгляды – опиум для народа, одурманивающий трудящиеся массы.

К этому примешивались детские воспоминания. Неподалеку от его дома располагались курсы английского языка при протестантской церкви, и он несколько раз посещал их, но работавшая там миссионерка, плоскогрудая, в очках, невзлюбила его и постоянно делала ему язвительные, обидные замечания. Причина была в том, что он ограничивался уроками английского и уходил домой, не оставаясь на проповеди пастора, но с тех пор религия крепко связалась в его голове с образом этой неприятной дамы.

Кобари спустился в метро, но ни у билетной кассы, ни на платформе девушки не было видно. Впрочем, это уже не так важно. Его переполняла радость. Сбросить с пьедестала писаку, прославившегося своими высоконравственными романами, для него, репортера, было бы несказанной удачей. Он вспомнил о газетчике, сделавшем себе имя на том, что своими разоблачениями вынудил премьер-министра Какуэя Танаку уйти в отставку, и в ожидании, когда из туннеля покажется поезд, повторял про себя, точно припев, название клуба, о котором сказала незнакомка: «Пряный мед», «Пряный мед»…

Как всегда в это позднее время, вагон был наполнен запахами накопившейся за день усталости. Схватившись за качающуюся петлю над дрыхнущей, расхлябанно раздвинув ноги, девицей и пожилым мужчиной, проставляющим красные галочки в газете, посвященной скачкам, Кобари вновь припомнил то, что произошло на банкете. Он проник на банкет в поисках материала и оказался рядом в тот момент, когда девушка схватила Сугуро за рукав. Было очевидно, что на лице Сугуро отразилось не столько замешательство, сколько паника. Доказательство, что женщина не солгала.

Лицемер!

Наконец-то он понял, почему испытывал недоверие, когда читал романы Сугуро. Любитель поглазеть на голые задницы в пип-шоу, этот, с позволения сказать, писатель выводит возвышенные, утонченные слова той же рукой, которой щупает девочек в ночных клубах…

Пиджак, в который вцепилась девушка на банкете, был дорогущий, высшего качества. При мысли, какую дрянь приходится носить ему, в Кобари вскипело чувство обиды. Он устремил глаза в темноту за окном вагона. Вернувшись в свою квартирку, он сел рядом с беспробудно спящей сожительницей и одним глотком допил оставшееся в бутылке виски.

Спустя несколько дней Кобари отправился в Кабукитё, туда, где тянулись рядами пип-шоу и «турецкие бани»,^[4] район, который он знал вдоль и поперек. Отыскать «Пряный мед» не составило труда, но клуб находился в здании, представлявшем собой своего рода порноуниверсам, в котором на каждом этаже теснились соответствующие кинотеатры, магазины, продающие порножурналы, «турецкие бани». Вечер еще только начался, посетителей почти не было, но в лифте шибал застоявшийся мужской запах.

Он показал фотографию Сугуро, вырванную из собрания сочинений, сидевшему у входа в «Пряный мед» охраннику.

– Этот человек часто у вас бывает?

Тот неопределенно покачал головой:

– У нас много посетителей, разве всех упомнишь?

Даже у таких типов есть свой кодекс чести: если ты не из полиции, они не выдадут тайну клиента. Кобари убедился в этом, когда, сунувшись в несколько других заведений, получил тот же ответ с той же двусмысленной ухмылкой.

И если бы только здешние обитатели смотрели на него с презрением! Когда он позже пересказал слова девушки своему приятелю, одному из тех, с кем он в студенческие годы издавал литературный журнал, тот сказал с брезгливостью на лице:

– И ты поверил?

Кобари, не ожидавший такой реакции, смутившись, спросил:

– А почему нет?

Тогда приятель выпалил:

– Как ты опустился! Неужели тебе доставляет удовольствие раздувать скандал на пустом месте только для того, чтобы облить грязью такого уважаемого писателя, как Сугуро? Впрочем, такие, как ты, «акулы пера» нынче в фаворе.

Кобари обиделся, но при этом утвердился в мысли, что в его распоряжении оказалась бомба, которая взорвет литературный мир, и уже потирал руки от удовольствия.

Отныне Кобари старался назначать все свои деловые встречи с коллегами в пивных, расположенных в этом, так называемом, «Золотом квартале». Возвращаясь с работы домой, он непременно шел через Кабукитё. Но все впустую, ему так и не повезло столкнуться ни с Сугуро, ни с представившейся художницей девушкой.

Он уже готов был смириться и отказаться от своего намерения. Но как-то вечером, довольно поздно, покупая билет в автомате на станции «Синдзюку», он без всякого умысла поднял глаза и – чуть не поперхнулся. Человек, похожий на Сугуро, направлялся к стоянке такси в обнимку с какой-то молодой женщиной в очках. Продолжая сжимать в ладони мелочь, Кобари бросился вдогонку, но они уже успели сесть в такси. Поспешно подозвав такси, он велел водителю ехать следом.

Всматриваясь в заднее стекло идущей впереди машины, он увидел, что женщина в очках положила мужчине голову на плечо. Машина, проехав по проспекту Косю-гайдо, свернула в сторону Ёёги. Водитель смущенно сказал:

– Кажется, господа в передней машине направляются в район секс-отелей, как вы?

– Не важно! Главное, не упусти.

Въехали в Ёёги, передняя машина остановилась у ворот большого особняка. Такси, в котором сидел Кобари, не привлекая внимания, проехало мимо и остановилось метрах в семидесяти, но к тому моменту парочка уже исчезла. Кобари пошел взглянуть на особняк На вывеске значилось «Отель Лебедь». За воротами до самого подъезда шла аллея, вдоль которой чернели высокие кедры. Кобари обратился к портье, но тот обошелся с ним грубо, процедив, что тех, про кого он спрашивает, у них нет.

Сугуро каждый день отправлялся в квартиру, которую снимал недалеко от Харадзюку, – в отличие от своих коллег, он не привык работать в гостиничном номере. Он не мог сосредоточиться, если не сидел за привычным столом, в комнатушке, пропитавшейся запахами его тела.

И это еще не все. Как подсказывал ему долгий опыт, комната должна быть тесной, затемненной, с подходящей влажностью. Его рабочая квартира, помимо кухни и ванной, состояла из трех комнат. Большую комнату он превратил в гостиную. В ней он принимал издателей и газетчиков. Среднюю, если допоздна засиживался за работой, использовал как спальню. Комната, в которой он писал, прежним хозяевам служила чуланом – освещение в ней было хуже некуда, окно закрыто плотной шторой, так что даже днем приходилось включать торшер. Но именно это более всего отвечало его подспудным желаниям, и он превратил эту комнатку в свой кабинет.

В прошлом году фотограф М., задумавший серию под названием «Кабинеты писателей», зашел, чтобы снять его рабочее место, и, выслушав объяснения Сугуро, воскликнул:

– Да это же прямо-таки утроба! Видать, вам, господин Сугуро, свойственно стремление вернуться в материнское чрево…

Фотограф объяснил, что так называют подсознательное желание вернуться в то первоначальное состояние, когда зарождающаяся жизнь, пребывая в утробе матери, еще не пришла в движение, когда она еще пассивно дремлет, плавая в околоплодных водах. Иначе говоря, это не столько желание жить, сколько желание вечного сна, смерти.

Каждое утро, отперев рабочую квартиру и войдя в свою комнатушку, Сугуро садился на стул, на котором просидел так много лет, и прежде всего смотрел на фотографию покойной матери на стене, затем с любовью обводил взглядом торшер, мерно постукивающие настольные часы, китайскую подставку для письменных принадлежностей. День ото дня выражение лица матери менялось. Иногда она казалась веселой, иногда грустной. Но каждый раз Сугуро чувствовал, какой глубокий след мать оставила в его жизни. Он и крещение принял под ее непосредственным влиянием… Как бы там ни было, именно здесь, в этой комнате, вот уже на протяжении почти десяти лет Сугуро, точно муравей, перетаскивающий зернышко за зернышком, ежедневно корпел над своими рукописями, здесь он закончил свою главную книгу – «Голос безмолвия», написал романы «В пустыне», «Слуга».

Возможно, это свойственно и другим писателям, но для него начать новую книгу означало отправиться в странствие по неведомой стране без карты в руках. Будучи по натуре человеком осторожным, прежде чем пуститься в путь, он не жалел времени на то, чтобы тщательно подготовиться – обдумать тему и собрать необходимые материалы. Но тем не менее он часто не знал, куда его заведет путь, и за годы, просиженные в этой комнате, ему не раз случалось решиться на трудное путешествие, имея ориентиром лишь смутный, едва различимый образ, в то время как все вокруг было окутано мраком и приходилось пробираться на ощупь.

Получение премии не внесло в его жизнь ничего нового – те же муки, те же сомнения… Намереваясь составить план нового рассказа, он задернул шторы и, сгорбившись, точно часовщик, под бледным светом торшера, принялся делать заметки, но на этот раз что-то не клеилось.

Обычно неторопливая работа, похожая на кропотливый труд ремесленника, когда тишину нарушал лишь шелест бумаги и скрип карандаша, была мучительной, но счастливой. Однако в этот день она не приносила ему никакой радости.

Отложив карандаш, Сугуро попытался отогнать все неприятные, тревожные мысли, мешающие писать. Увы, тщетно. Перед глазами стояло лицо пьяной девушки, привязавшейся к нему на банкете, ее слова продолжали звучать, они въелись в него, как чернила в кожу на среднем пальце.

«Мы познакомились в Синдзюку. Местечко как раз для таких, как вы, безобразников!»

«А, поняла, вы боитесь, как бы кто не узнал, что вы развлекались с нами ночью…»

Испачканные помадой зубы и запах перегара… Удивительно, что его так сильно задел этот пьяный бред.

Встряхнув головой, он попытался еще раз перечитать написанное. Обычно он писал убористым почерком на обратной стороне линованной бумаги, затем вносил исправления цветными карандашами, после чего отдавал переписать начисто работавшей по найму помощнице.

«Виновата ли в этом старость, но в последнее время он спал беспокойно и за ночь успевал увидеть несколько снов. Каждый сон был отдельным, и в конце он всякий раз просыпался. Проснувшись, некоторое время смотрел в темноту и думал о предстоящей в недалеком будущем смерти. В этом году ему исполнилось шестьдесят пять».

Взяв красную шариковую ручку, он исправил «каждый сон был отдельным» на «сны эти были никак не связаны друг с другом». Исправляя, подумал, что старость, скорее всего, и станет главной темой рассказа.

Зазвонил телефон. Досадуя, он снял трубку и услышал знакомый, серьезный голос:

– Вас беспокоит Куримото, – представился молодой редактор. – Как продвигается ваш рассказ?

– Более-менее, половину осилил.

– Название уже есть?

– Думаю – «Его старость».

Немного помолчав, Куримото сказал:

– Извините за то, что произошло. Я о той пьяной девушке. Мы так и не смогли узнать, кто ее привел.

– Да, удивительно, откуда она взялась, я видел ее впервые, – сказал Сугуро с нажимом, ожидая реакцию Куримото.

– В издательство на ваше имя пришла открытка, судя всего, от нее, – сказал он. – Подписано – Хина Исигуро. Видимо, девушка сказала правду, назвавшись художницей. Это приглашение на выставку.

– Почему вы решили, что это она?

– На обороте… – Куримото замялся, – приписано. «И не стыдно вам лгать?» Что мне делать с открыткой?

Сугуро хотел сказать, что она ему не нужна, но заколебался. С одной стороны, подмывало заявить, что ему нет никакого дела до этой открытки, а с другой – его беспокоило, что открытка останется у Куримото.

– Даже и не знаю… Ну ладно, перешлите мне ее, – сказал он и, чтобы скрыть свои колебания, беззаботно рассмеялся.

Разговор с редактором не разогнал его дурного настроения, напротив, еще больше вывел его из себя.

Какая назойливая бабенка!

Вспомнив, как она вцепилась в его рукав и не хотела отпускать, он почувствовал смутную опасность – как бы этот неприятный эпизод не перерос во что-то большее. Он быстро заморгал, чтобы отогнать беспокойство. Это была одна из его привычек.

Через два дня Сугуро нашел среди корреспонденции, доставленной в его рабочую квартиру, открытку, которую переслал Куримото. Она была размашисто подписана кистью: «Хина Исигуро» – имя, похожее на артистический псевдоним. Он с удивлением обнаружил, что галерея находилась недалеко от его рабочей квартиры, возле улицы Такэсита-дори. Как и сказал Куримото, на обратной стороне шариковой ручкой было небрежно нацарапано: «И не стыдно вам лгать?»

Сугуро отвел глаза, точно увидел что-то, предвещающее несчастье, разорвал открытку и бросил в мусорную корзину.

«Недавно мне приснился сон. Я сидел напротив Рюноскэ Акутагавы. Акутагава был одет в старое, поношенное кимоно, сидел потупившись, сложив руки на груди. Ни слова не говоря, он резко поднялся и, откинув висевшую у него за спиной бамбуковую штору, вышел в соседнюю комнату. Я знал, что в той комнате – обитель умерших, но вскоре он, вновь пройдя через штору, вернулся».

Сгорбившись, Сугуро дописал до этого места, затем, проверяя ритм, шепотом перечитал написанное.

Он ничего не придумал, это и в самом деле приснилось ему месяца два назад, и он отчетливо помнил, как, проснувшись посреди ночи, слышал ровное дыхание спавшей рядом жены.

Разумеется, он не стал рассказывать жене об этом сне. После того как их единственный сын, работавший в торговой фирме, вместе с женой уехал в длительную командировку в Америку, Сугуро старался не заговаривать ни о чем таком, что могло доставить хоть малейшее беспокойство его жене. После женитьбы он, в отличие от своих коллег по писательскому цеху, вел жизнь образцового супруга и примерного отца, но вовсе не потому, что так предписывала его христианская вера, просто он знал, что по характеру своему совершенно не способен вести богемный образ жизни. В какой-то момент он пришел к убеждению, что книги книгами, а в своих поступках и внешнем облике должен оставаться простым обывателем. Поэтому он никогда не совершал ничего такого, что могло бы разрушить его семейную гармонию, и избегал слов, которые могли бы встревожить жену.

Жена дважды в неделю посещала его рабочую квартиру, чтобы прибраться. Он старался тогда придать лицу выражение примерного семьянина, ничто в это время не должно было напоминать в нем писателя, черпающего вдохновение в одиночестве. Впрочем, он не считал это притворством, у него не было ни малейших причин обманывать…

У страдающей ревматизмом жены весной, в период дождей, и осенью обострялись боли в суставах рук и в коленях. Тридцать лет назад, когда он подолгу лежал в больнице и перенес три операции на легких, видя, как она, взяв на себя все заботы по уходу за ним, в промозглый день держит в дрожащих руках пылесос, Сугуро почувствовал, что он перед ней в неоплатном долгу. Он много раз предлагал нанять прислугу, но она, смеясь, только качала головой.

В те дни, когда у жены не болели ноги, они нередко после обеда выходили прогуляться вдвоем. Маршрут был неизменным – вниз по холму, через парк Ёёги до улицы Омотэ-сандо и обратно.

Присев в парке на скамейку, они смотрели на молодежь, играющую в бадминтон. Сидя рядом с женой, Сугуро как никогда сильно ощущал, что им, прожившим вместе больше тридцати лет, не надо никаких слов, чтобы сохранять покой и взаимопонимание. Будучи писателем, он вглядывался в себя и выплескивал подсмотренное на бумагу, но с женой предпочитал не откровенничать сверх меры. В этом выражалось его трепетное отношение к жене, воспитанной в христианской семье и окончившей школу при монастыре.

В конце недели, когда он порвал и выбросил открытку с приглашением на выставку, жена в его рабочую квартиру не приходила, так как у ее родственников случилось несчастье, Сугуро же и субботу и воскресенье провел здесь, отделывая рассказ.

Стояла прекрасная погода, и даже в плотно зашторенный кабинет проникали веселые голоса праздношатающейся публики. Когда солнце умерило свой пыл, Сугуро вышел из дома и, спустившись по узкому переулку, направился на обычную прогулку в парк Ёёги. Ведущая к парку улица в последнее время была наводнена девочками, прозванными «детьми бамбука» и ставшими своего рода столичной достопримечательностью, и глазеющими на них прохожими. Девочки, образовав кружки, выделывали странные па под музыку, несущуюся из кассетных магнитофонов, они были одеты в белые и розовые длинные платья, напоминающие народные корейские наряды, сильно накрашены, и даже затесавшиеся среди них редкие молодые люди ярко румянили щеки. Каждый кружок составлял отдельную группу, имеющую своего лидера, руководящего танцами. Смешавшись с зеваками, Сугуро наблюдал за танцующей молодежью, стоя рядом с иностранцем, снимавшим кинокамерой. Когда ему было столько, сколько сейчас этим девочкам, Япония вела военные действия в Китае, предвещавшие большую войну. Увы, для людей его поколения подобные воспоминания превратились в условный рефлекс, ничего не поделаешь.

Пытаясь выбраться из толпы, он случайно наступил на ногу стоящей за его спиной девочки.

– Ой, прости! – поторопился он извиниться. Девочка только добродушно прищурилась и улыбнулась, но в следующий миг сморщилась от боли, схватившись рукой за кроссовку на правой ноге. Сугуро встревожился:

– Я тебе ничего не повредил? Сними-ка обувку, проверь.

– Ничего страшного, – она натужно улыбнулась.

– Присядь вон там, на скамейку. Посмотри, что с пальцами на ноге.

Девочка послушно села, сняла запачканную на мыске кроссовку, стянула носок и сказала смущенно:

– Ничего!

– Немного покраснело. Давай сходим в аптеку.

– Не надо.

– Тогда я тебя угощу чем-нибудь, – он показал на выстроившиеся вдоль парка лотки со снедью. – Чего ты хочешь?

– Чего я хочу?…

– Не стесняйся.

– Ну, от кока-колы я бы не отказалась…

Когда Сугуро, вернувшись с бутылкой кока-колы и бумажным стаканчиком, сел рядом с ней на скамейку, девочка спросила, болтая ногами:

– Дяденька, а вам здесь интересно?

– У молодежи столько энергии!

– Здесь много таких, как вы. Ну, тех, что приходят поглазеть на танцующих девчонок.

– Тебя это удивляет?

– Вовсе нет. Когда идешь по Омотэ-сандо, постоянно окликают. Солидные дяденьки и старички вроде вас…

– Окликают? Зачем?

Девочка улыбнулась, видимо не зная, как ответить.

– И есть девочки, которые заговаривают с такими типами?

– Конечно, но школьницы позволяют только «Б». И им за это кое-чего перепадает.

– «Б»?

– Не знаете? – А, Б, В.

И с непосредственностью, как если бы она рассказывала о каких-нибудь модных певцах, девочка объяснила, что А – это поцеловать, Б – потрогать, а В – «самое последнее».

Щекастенькая… Кольнула зависть – в отличие от него, у этой девочки впереди еще долгая-долгая жизнь.

– Дяденька, а сколько вам лет?

– Я уже старик.

– Но выглядите молодо.

– Ты тоже разрешаешь до Б?

– Я?… Ну уж нет!

– И зачем вам, школьницам, деньги!

– Как зачем, хочется… – Она вновь добродушно прищурилась и улыбнулась. – Не все же богачи. Лишние денежки никогда не помешают.

– Отец-то, наверно, работает?

– Четыре года назад его сбил мотоцикл. Пришлось матери устраиваться – страховым агентом. Бедная, она так устает!

– И тебе на жизнь не хватает…

– Конечно, у меня же есть свой круг общения! Да и младшему братику хочется чего-нибудь купить.

В ее устах взрослое выражение «круг общения» прозвучало комично.

– В каком ты классе, в десятом?

– В седьмом.

Ничего себе! Такая развитая девица – и только в седьмом? – Сугуро с удивлением еще раз окинул взглядом ее высокую грудь и затянутые в застиранные джинсы широкие бедра. Грудь и ляжки совсем как у зрелой женщины, не такие, как были у школьниц в его время.

– Где ты живешь?

– А что?

– Да ничего. Просто если у тебя туго с деньгами, могу предложить работу.

– Какую? – На ее лицо вновь вернулось добродушное выражение. – Вообще-то в моем возрасте работать запрещено. Мы с подругой как-то раз толкнулись в «Макдоналдс», соврали, что мы учимся в старших классах, но нас быстро разоблачили и выставили вон.

– Все же я бы не советовал тебе брать пример с плохих девочек и заигрывать с незнакомыми мужчинами.

Как только Сугуро взял тон проповедника, девочка потупилась и, ковыряя носком землю, со скучающим видом сказала:

– Я, пожалуй, пойду.

Поднявшись со скамейки, Сугуро заметил, какие старые у нее кроссовки.

– Подожди.

Он достал из кармана бумажник Внимательно следившая за ним девочка, увидев протянутые пять тысяч иен, испуганно поджала ноги.

– Возьми, но с условием, что не будешь пускаться ни в какие авантюры. Купи себе кроссовки. И подумай о работе. Если надумаешь, позвони мне.

Написав номер телефона на клочке бумаги, он пошел, не оборачиваясь и уже раскаиваясь в том, что поддался внезапно нахлынувшей жалости. «Видали, какой щедрый!» – думал он о себе с неприязнью.

В тот же вечер, вернувшись домой, он рассказал жене, занятой вязанием, о девочке.

– Можно было бы доверить ей уборку в моей рабочей квартире.

– Ты и впрямь решил заняться ее исправлением?

– Я обещал ей найти работу. И ты освободишься…

Ему было неприятно смотреть, как жена зимой, потирая суставы, борется с пылесосом.

– Только не подумай ничего плохого.

– У меня и в мыслях не было.

Обычно Сугуро не вмешивался в хозяйственные дела, но на этот раз проявил упорство. «Сразу убьем двух зайцев», – подумал он. Жене не придется в период дождей и в холодное время года мучиться с пылесосом, и девочку убережем от дурного влияния…

– Какая славная девочка!

После того как Мицу – Мицу Морита – несколько раз убралась в рабочей квартире, жена, поначалу встретившая предложение Сугуро без особого энтузиазма, осталась довольна.

– Из того, что ты мне рассказал, вот уж не думала, что она окажется таким невинным созданием!

– Правда же, в ней есть какое-то удивительное простодушие? – кивнул Сугуро с облегчением. – Когда я увидел, как она улыбается, у меня даже закралась мысль, что у нее с головой не все в порядке.

– У нее есть два младших брата и сестренка. Я дала ей пирожное, но она не стала есть сама, взяла, чтобы отнести им. Как трогательно! Ее отец после несчастного случая так и не оправился, да и вообще он, как я поняла, чем-то серьезно болен…

Жена уже успела расспросить Мицу о ее семье.

По словам жены, Мицу оказалась совсем не такой испорченной, какой она ей представлялась. Как и договорились, девочка пришла в рабочую квартиру в субботу после школы, жена научила ее обращаться с пылесосом, показала, чем мыть ванну. То, что девочка была не по возрасту физически развита, пошло только на пользу. Вместо жены, у которой не слушались пальцы, она снесла вниз картонную коробку, набитую старыми журналами, и даже сходила в магазин за покупками.

Прошло две недели, и Мицу уже управлялась со всем сама, без присмотра хозяйки. Убираясь в гостиной и в ванной, она обычно напевала про себя какую-нибудь модную песенку.

Сделав передышку в работе, Сугуро с дивана наблюдал, как она ловко орудует пылесосом.

– Что за песня?

Благодаря ей он узнал о существовании какой-то «Кёнкён» и «Парней из Сибуи».^[5]

– Я думала, вы все знаете, а оказывается, вы не разбираетесь даже в таких элементарных вещах! – засмеялась Мицу, выключив пылесос и весело взглянув на Сугуро, который, хоть и смотрел иногда телевизор, не мог отличить Тоси-тяна от Матти.^[6]

– В этих вещах я полный невежда…

Мицу преподала ему урок японского языка, объяснив значение жаргонных словечек, и он, заинтересовавшись, прилежно переписал их в тетрадь.

От усердной работы Мицу раскраснелась, на щеках и шее выступили капельки пота. Глядя на это влажное мерцание, Сугуро испытывал легкое головокружение, точно приблизился к цветку с приторным ароматом. И, увы, это юное тело лишний раз напоминало ему о том, как он стар.

– Девочку не узнать, так она переменилась к лучшему.

В ответ на замечание жены Сугуро с готовностью кивнул:

– Хорошо, что мы взяли ее на работу.

– Может, сводить ее как-нибудь в церковь?

– Думаю, не стоит. Только скуку нагоним. У меня другая идея. Давай, когда она освоится с работой, съездим вдвоем в Нагасаки. Помнишь, мы как-то говорили об этом?

Сугуро уже давно подумывал о том, чтобы, как только потеплеет, свозить жену в Нагасаки. Этот город и его окрестности послужили местом действия нескольких его романов, но жена там ни разу не была. И тоже мечтала об этой поездке…

Ночью после разговора с женой Сугуро приснился сон.

Он смотрит на себя в зеркало в ванной и удивляется, как же сильно он постарел. Вокруг глаз глубокие морщины и складки, подбородок усеян маленькими белыми точками, будто продырявлен зубочисткой. Пригляделся – щетина. Неужели я такой старый?… Вдруг понял, что смерть уже совсем рядом, и с этим тревожным чувством проснулся.

На соседней кровати жена, как обычно, ровно дышала во сне. Слушая ее мерное дыхание, Сугуро всегда припоминал тиканье часов на столе в своем рабочем кабинете. И так же, как это тиканье неизменно наполняло его умиротворением, когда он, согнувшись, корпел над рукописью, дыхание спящей жены воплощало для него безмятежную гармонию их семейной жизни. Ее дыхание было исполнено душевного покоя, который она пронесла в себе со времен девичества. Так может дышать во сне только женщина, которая в детстве была окружена безусловной родительской любовью, а выйдя замуж, ни разу не усомнилась ни в профессиональных, ни в человеческих достоинствах мужа. Порой он завидовал ей, а иногда, хоть и не говорил об этом вслух, испытывал что-то вроде досады. В такие минуты ему казалось, что жена живет в мире, попахивающем мылом…

Он вновь уснул. И ему приснился новый сон. Все тоже зеркало в ванной (странно, что в последнее время зеркало стало так часто являться в его снах), но теперь в нем отражалась Мицу на которой были одни вылинявшие трусики в цветочек. Не обращая внимания на то, что он за ней подглядывает, она улыбалась, глядя в зеркало. Между приоткрытых губ виднелись зубы и переливалась слюна, для девочки ее возраста она выглядела слишком чувственной. Зная, что Сугуро прячется за дверью, она плотоядно ухмыльнулась и сказала, не оборачиваясь:

– А жена-то будет сердиться!

Он проснулся. Но перед глазами продолжала стоять эта странная ухмылка. Жена по-прежнему мерно дышала во сне.

Лежа в темноте, Сугуро устыдился того, что ему приснился такой непристойный сон. Но тотчас подумал, что раз это сон, он не несет за него никакой ответственности. Глупо мучиться стыдом и унижением из-за того, что снится всякая ерунда. И в то же время его несколько смущало, что отныне каждый раз, когда Мицу будет приходить убираться, он невольно станет вспоминать этот сон.

В дневнике он только лаконично отметил: «Видел сон». Втайне он опасался: а ну как после его смерти этот дневник опубликует какое-нибудь падкое на подобные «откровения» издательство?…

II

Сугуро обсуждал творческие планы с Куримото, который напоминал неизменно строгим костюмом и туго затянутым галстуком банковского служащего. Этот молодой человек, не пьющий, не курящий, считал своим долгом посещать писателя дважды в месяц, даже когда в том не было никакой служебной необходимости. Вероятно, он полагал, что это входит в обязанности редактора; и, глядя на его излучавшее добросовестность лицо, Сугуро каждый раз думал, что ему бы больше подошло быть школьным учителем, чем работать в издательстве.

Из соседней комнаты донесся гул пылесоса.

– Ваша жена здесь? – удивился Куримото. Он был уверен, что в рабочей квартире, кроме них, никого нет.

– Это не жена. Мы наняли одну школьницу.

– Школьницу?

Пылесос так сильно шумел, что вряд ли в соседней комнате было что-то слышно, но Сугуро все же понизил голос, объясняя, каким образом Мицу Морита попала к нему в дом:

– Вопреки своей внешности, оказалась очень милой девочкой, я даже не ожидал. Представляете, она рассказала мне, что в Харадзюку взрослые мужчины пристают к школьницам!

Куримото ничего не сказал на это и некоторое время молчал.

– Кстати, как вы поступили с открыткой? – вдруг спросил он.

– С какой открыткой?

– С той, что я вам переслал.

– А, вы об этом. Разумеется, разорвал и выбросил. – Сугуро был уверен, что Куримото забыл о неприятном эпизоде, поэтому даже удивился неожиданному вопросу и серьезности тона, с которой он был задан. – Не пойду же я в самом деле на ее выставку!

– Дело в том, что я сходил. – Куримото посмотрел Сугуро в глаза. – Решил разузнать, что это за девушка. Нельзя допустить, чтобы она опять устроила какой-нибудь скандал.

– Ну и что?

– Такая галерея действительно существует. Рядом с улицей Такэсита-дори.

Разумеется, Куримото посетил галерею для того, чтобы защитить честь писателя, за которого чувствовал ответственность, но для Сугуро этот разговор был неприятен и вызывал беспокойство. Он бы предпочел как можно быстрее забыть о том, что произошло на банкете, и не ворошить все заново.

– Вы ее видели, эту девушку?

– Нет, там была другая, в очках. Она одна присматривала за галереей. Сказала, что тоже художница.

– И что там за картины?

– Дешевые страшилки на потребу невзыскательной публике. Смакование гнусных и непристойных тем. Например, зародыш в материнской утробе. Но все с большой претензией и дурного вкуса…

– Так я и думал, – Сугуро кивнул, точно не ожидал ничего другого. – Я в общих чертах представляю, что это за художницы.

– Там был ваш портрет.

– Мой?

– Помните, женщина на банкете сказала, что вы им позировали в Синдзюку?

– Какая чушь! Ни в какие ворота не лезет!

– Я только повторяю ее слова. Думаю, она, использовав тот рисунок, написала картину маслом.

Сугуро молчал, удивленно моргая. Гудение пылесоса в соседней комнате смолкло: видимо, уборка закончилась.

– И что же этот портрет… – прошептал Сугуро, – похож?

– В общем-то, с точки зрения внешнего сходства – да. Но только, прошу прощения, это портрет какого-то пошляка.

– Пошляка?

– Черты лица действительно напоминают вас, но это определенно не вы. Впрочем, тут даже не о чем говорить…

– Значит, кто-то выдает себя за меня?

– Вероятно. Но у этой картины есть название – «Портрет господина С».

– Другими словами, С. – это я!

– Пожалуйста, не принимайте близко к сердцу, – успокоил его Куримото. – Все равно никто в это не поверит. Я хотел заявить протест, но, поскольку той девушки не было, решил, что нет смысла.

После ухода Куримото Сугуро так и продолжал сидеть без сил на диване, уставившись в окно. Свинцовые тучи раздвинулись, и сквозь них пробивались бледные лучи солнца.

– Вам нездоровится? – Выйдя из ванной, Мицу посмотрела на него с тревогой.

Жена права, эта девочка чувствительна к чужой боли. И это в сочетании с ее добротой и простодушием.

– Нет, все в порядке. – Он постарался придать своему лицу выражение «для семейного употребления» и слегка улыбнулся. Этому лицу доверяла жена, этому лицу доверяли его читатели. – Пойду прогуляюсь, – сказал он, поднимаясь с дивана. – Скоро должна прийти жена, не дождешься ее?

– Да, конечно.

Он впервые шел по Такэсита-дори, упомянутой давеча Куримото. Он знал, что в Харадзюку эта улица была излюбленным местом сборищ молодежи, и действительно, вокруг слонялись школьницы в юбках до пят, девушки с котомками, которые пожилым людям, вроде Сугуро, напоминали нищенскую суму, юноши с волосами, выкрашенными в кремовый цвет. Куримото сказал, что если пройти до конца переулок Брамса, увидишь вывеску: «Галерея нового искусства». Первый этаж здания занимал бутик, набитый дешевыми украшениями и аксессуарами, галерея располагалась на втором этаже.

Поднялся по лестнице, пахнущей цементом. У входа в галерею, закинув ногу на ногу, сидела девушка и читала журнал, но она, видимо, сразу догадалась, кто такой Сугуро, и беззвучно ахнула. Не выпуская из рук журнала, она с любопытством проследила за тем, как он вошел в безлюдный зал.

По четырем стенам висели в ряд около двадцати картин, прикрепленных чуть ли не липкой лентой, достаточно беглого осмотра, чтобы даже такому, как он, дилетанту стало понятно, что экстравагантные темы полотен призваны скрыть неумелую технику. И предметные, и абстрактные композиции откровенно подражали художникам-авангардистам Европы и Америки. Две сплетающиеся в объятиях женщины. Аляповатая бабочка, порхающая над змеей. Ребенок с уродливой головой, похожей на кувалду. Зародыш в утробе, глядящий исподлобья на зрителя. В глазах зародыша – ужас. Скользя равнодушным взглядом по полотнам, в которых не было ничего, кроме безвкусицы и претенциозности, Сугуро искал одну-единственную картину.

«Портрет господина С», о котором говорил Куримото, висел в самом углу. Чувствуя спиной взгляд сидевшей у входа девушки, Сугуро как бы невзначай приблизился к картине.

Это был он. Словно выходя из мрака, он ухмылялся, глядя прямо на зрителя. Лицо было его, но насчет выражения Куримото ошибся. Пошлое – это мягко сказано: лицо источало похоть.

От возмущения и стыда Сугуро невольно отвел глаза и вдруг вспомнил, что однажды видел это лицо. Ну конечно же, во время вручения премии в зале это лицо маячило за спинами Куримото и девушки-редактора. Сугуро в замешательстве оцепенел. И вспомнилось еще одно похожее лицо. Это было во Франции, в маленьком городке под названием Бурж, на экскурсии в средневековом соборе. Поднявшись вместе с сопровождавшим его священником по винтовой лестнице, он вышел на балкон башни, где гудел ветер. Причудливые морды животных и человеческие головы глядели со стен собора на простиравшиеся внизу поля, и Сугуро на лице статуи, изображавшей безумную женщину, заметил точно такую же похотливую ухмылку. «Что это значит?» – спросил он, но священник только пожал плечами…

Заметив, что сидящая у входа девушка продолжает все так же неотрывно следить за ним, Сугуро подошел к ней.

– Я могу видеть госпожу Исигуро? – спросил он, борясь с кипевшим в нем возмущением, но девушка, торопливо потушив сигарету, ответила:

– Ее сейчас нет, скоро обещала прийти.

– Это она нарисовала вон ту картину?

– Нет, другая художница, Итои.

– Разве можно рисовать портрет человека без его согласия! – вспылил он.

Девушка вздрогнула так, как будто он дал ей пощечину.

– Она сказала, что получила согласие.

– Кто сказал?

– Итои. Автор портрета. Ведь вы же разрешили ей и Исигуро нарисовать вас, в Синдзюку.

Она отвернулась. Сугуро уже собирался протестовать, когда услышал за спиной какое-то движение и увидел, что глаза девушки радостно вспыхнули.

– Госпожа Нарусэ! – воскликнула она. – Наконец-то!

Обернувшись, Сугуро увидел входящую пожилую даму в дорогом пальто с широким воротом, обмотанным шарфом.

Сугуро быстрым шагом вышел из галереи. Сзади послышался намеренно громкий смех девушки. На улице уже стемнело. Он сразу почувствовал усталость – сказывался возраст. Толкнул дверь ближайшего кафе. Уселся у окна, но перед глазами продолжал стоять этот проклятый портрет. Сугуро даже как будто видел его еще отчетливее, чем там, в галерее. Мужское лицо, поражавшее не уродством черт, а уродством проступавшей за ними души.

Он был в полной растерянности. На мгновение им овладел страх, он провел рукой по покрывшемуся испариной лбу.

Взяв себя в руки, попробовал рассуждать логично. Может быть, это просто ошибка восприятия. И то, что ему показалось порочной ухмылкой, было всего лишь попыткой запечатлеть добродушную улыбку, мелькнувшую на лице модели. Он принял эту невинную улыбку за порочную, похотливую ухмылку потому, что подсознательно вызвал в памяти призрак, привидевшийся ему на церемонии вручения премии. Вот почему, когда Куримото, не вкладывая в свои слова особо глубокого смысла, сказал, что это портрет какого-то пошляка, он истолковал их превратно.

Рассуждая таким образом, Сугуро немного успокоился. И в самом деле, стоит ли трепать себе нервы из-за какой-то второсортной мазни! С какой стати померещившаяся ему ухмылка должна смущать его душевный покой? Ведь вот же, когда ему приснилась в не вполне приличном виде Мицу он ограничился тем, что на следующий день записал в дневнике: «Видел сон», успокоился, и уже ничто не нарушило его душевного равновесия и привычного порядка жизни, все осталось по-прежнему…

Подняв глаза, он рассеянно посмотрел на улицу и увидел даму, выходящую из здания, в котором размещалась галерея. Она направилась в его сторону. Видимо, как и он, решила передохнуть в кафе.

Отыскав глазами свободное место, она положила на соседний с Сугуро столик сумочку и книгу, сняла пальто. У нее был широкий лоб, в глазах читалась сильная воля, чего нечасто встретишь у японских женщин.

Сделав глоток принесенного эспрессо, она опустила глаза, как будто о чем-то задумавшись, и только когда вновь подняла голову, вдруг заметила присутствие Сугуро и, точно от удивления, кивнула. Столики располагались так близко, что они сидели практически друг против друга.

– Кажется, мы только что виделись, – сказала она. Сугуро скрепя сердце, а вернее, стараясь скрыть свое замешательство, спросил:

– Видели, конечно, картину, которая называется «Портрет господина С»?

Трудно предположить, что она не обратила на нее внимания.

– Да.

– Похоже?

Дама, слегка склонив голову набок, смущенно улыбнулась. Волосы у нее были слегка посеребрены сединой, но выглядела она несколько моложе его жены.

– Вы что-нибудь знаете о тех, кто выставлен в этой галерее?

– Группа молодых художниц. Они говорят, что их главная задача – найти красоту в уродстве. Так сказать, эстетика безобразного.

– И в моем лице они нашли для себя благодатный материал? – Сугуро постарался взять шутливый тон. – Что ж, допустим, я отнюдь не красавец, но мне неприятно, что кто-то меня нарисовал. Более того, выставил таким порочным типом, просто нет слов!

– Признаться, я не увидела в портрете какой-то особой, как вы говорите, порочности. Напротив, в нем чувствуется что-то глубоко человечное.

Таким тоном и такими же словами с ним говорила жена, когда хотела его утешить. Вероятно, это приобретается с возрастом.

– Откуда вы знаете этих художниц?

– Одна из них провела несколько дней в больнице, где я работаю… Так мы и познакомились.

– Честно говоря, я абсолютно безразличен к такого рода живописи и не могу понять, неужели вам интересно общаться с теми, кто рисует подобные вещи?

– А почему нет? Я и сама… – она улыбнулась, – я и сама, возможно, по духу принадлежу к тем, о ком вы отзываетесь так уничижительно.

Эта дама, чем-то напоминающая его жену, все больше возбуждала в Сугуро любопытство.

– Вы сказали, что работаете в больнице. Вы врач?

– Нет, только волонтер. Извините, я не представилась – Нарусэ.

– Сугуро.

– Разумеется, ваше имя мне известно, я читала ваши романы.

На этом разговор оборвался, и оба некоторое время молча пили кофе. Взгляд Сугуро задержался на обложке книги, лежащей на столике возле сумочки. Книга литературного критика, популярного в молодежной среде.

– Вы читаете такие вещи?

– Я вообще много читаю, – сказала она, словно оправдываясь. – Часто хватаю новую книгу, даже ничего о ней не зная.

– Насколько помню, этот критик в своей книге довольно сурово отзывается обо мне. Пишет, что секс внушает мне страх. – Он деланно усмехнулся. Взглянув на даму, молчавшую как будто в смущении, он по ее лицу понял, что она читала этот отзыв. – Вы наверняка читали? – спросил он немного сердито.

– Да.

– У каждого писателя свое поле деятельности. У меня и без секса достаточно тем… Я хочу сказать, что вовсе не избегаю этой проблемы, может, когда-нибудь и напишу.

Он замолчал, не желая показаться излишне назойливым.

– Да, я читала у вас, что психология сексуальных отношений в своей основе похожа на психологию поиска Бога. Извините, я не помню, в какой это было книге…

– Пять лет назад, сборник эссе.

Его самолюбию льстило, что эта женщина не обошла вниманием даже сборник его эссе, этого он уж никак не ожидал. Судя по всему, она была начитанной и эрудированной особой. Не исключено, что и по роду деятельности она как-то связана с интеллектуальным трудом.

– И у вас, когда вы читали мои романы, сложилось такое же впечатление, как у этого критика?

– Для меня это слишком сложно. Могу лишь сказать, чувствуется, что для вас, как для христианина, секс всегда связан с грехом.

Сугуро хотел возразить – ведь он не восемнадцатилетняя девушка, но чувствовал, что где-то в глубине души у него осталось усвоенное с детских лет под влиянием христианского воспитания разделение на здоровый секс и нездоровый. Здоровый секс – это… Вспомнив лицо жены в известные минуты, он признал, что их интимные отношения неизменно проходили под знаком исполнения супружеского долга. Это его вполне устраивало, и жена никогда не высказывала недовольства. Впрочем, он вообще с трудом мог представить себе, чтобы его жена выражала недовольство по этому поводу.

– Простите за нескромный вопрос: а что вы думаете о сексе?

Вопрос для первой встречи, к тому же заданный женщине почти одного возраста с его женой, был весьма бесцеремонным, но он родился из какого-то мстительного чувства.

– Если честно, – засмеялась дама, – меня пугает разговор на эту тему.

– Почему же? Если я христианин, это не значит, что вы должны держать себя как целомудренная девица.

– Нет, я не в том смысле… Мне кажется, что секс раскрывает самое потаенное в человеке, то, о чем он порой сам не догадывается.

– Самое потаенное?

– Да.

Сугуро вдруг вспомнил свой недавний сон. Тот, в котором он, прячась, подсматривал в ванной за полуголой Мицу…

Он поспешно отвел глаза. И подумал, что оказался в довольно странной, необычной ситуации. Он не предполагал, что осмелится спрашивать о таких серьезных вещах у едва знакомой женщины. Будет обсуждать с ней вещи, о которых никогда не заговаривал со своей женой.

– Вы что-нибудь пишете?

– Нет, боже упаси! Когда-то давно писала стихи, танка, очень подражательные.

В поле зрения Сугуро попал молодой человек, стоящий на улице перед кафе. Он был в спортивном джемпере, синем, с белыми рукавами, и смотрел прямо на него. Наверняка, проходя мимо кафе, случайно заметил, что у окна сидит знаменитый писатель Сугуро…

Найти галерею, о которой говорила пьяная женщина, не составило труда. Первый же встречный на Такэсита-дори указал на дом в конце сворачивающей направо узкой улочки. Выкрашенные желтой краской дома образовали здесь небольшую площадь, уставленную уличными фонарями, напоминавшими старинные газовые. Даже Кобари догадался, что пытались воссоздать атмосферу монмартского дворика.

Из одного дома появился мужчина и остановился. Кобари затаил дыхание. Это был именно тот, кого он выслеживал: Сугуро. Писатель оглянулся, как будто кого-то ждал, затем вошел в кафе напротив.

Прячась за телеграфным столбом, Кобари заглянул в кафе. К счастью, Сугуро, ни о чем не подозревая, сел за столик у окна. Он заказал что-то официанту, после чего устало откинулся на спинку стула и погрузился в размышления.

Кобари вспомнил, что когда-то он уже видел Сугуро в такой точно позе на экране телевизора. Знаменитый писатель сидел так, чтобы всем своим видом показать, как он устал от жизни. Кобари не успел досмотреть: его сожительница протянула руку и переключила на другой канал…

Через некоторое время из того же дома, откуда вышел Сугуро, появилась пожилая женщина в модном бежевом пальто, обмотанная шарфом, и решительно, точно у нее была условлена встреча, вошла в кафе. Судя по всему, эти двое были знакомы: женщина села за соседний столик, и вскоре между ними завязалась оживленная беседа.

Очевидно, эта женщина не была женой Сугуро. На фотографиях в собрании сочинений жена выглядела совсем иначе. За время разговора Сугуро лишь однажды взглянул в окно, но, кажется, ничего не заподозрил и только сел поудобнее.

Вскоре они поднялись. Стараясь оставаться незамеченным, Кобари укрылся за телеграфным столбом и пошел следом. Некоторое время парочка двигалась по Такэсита-дори, как вдруг, к его удивлению, едва кивнув друг другу, они расстались. Сугуро остался у станции метро, женщина перешла на противоположную сторону улицы, в том месте, где располагалось здание «Пале Франсе».

Немного поколебавшись, Кобари пошел за женщиной. В толпе расхлябанной молодежи, шатающейся без цели и глазеющей в витрины магазинов, женщина резко выделялась своей прямой осанкой. С одного взгляда было видно, что она наделена недюжинной волей. Перейдя Омотэ-сандо, она свернула в переулок.

Идти следом по практически пустынному переулку, было рискованно, но он все же решился, стараясь держаться метрах в тридцати от нее. При этом он не сомневался, что совершает явную глупость. Ладно бы шел за Сугуро, но какой смысл упрямо преследовать женщину, с которой тот всего лишь перекинулся парой слов в кафе?

Откуда вообще в нем это неуемное желание разоблачить знаменитого писателя? Конечно, он поступает подло, но какое удовольствие сорвать с него маску! Улыбка на лице Сугуро, восседающего на сцене. Вручение премии. Благодарственная речь, встреченная бурными аплодисментами… Все это не выходило у него из головы. Писатель, который создал свой собственный мирок и заперся в нем, надежно отгородившись ото всего, что может смутить его покой. И это неизменное выражение довольства на физиономии! Еще бы, отчего же не заливаться соловьем, когда ничто не угрожает твоей безопасности! Но как же было бы приятно сбросить его с пьедестала, согнать с его лица эту самодовольную улыбку! Выходя в студенческие годы на демонстрации, ратующие за разрушение общественных устоев, участвуя в радикальном студенческом движении, Кобари сознавал, что движет им не столько чувство справедливости, сколько ненависть к сытому благополучию, желание потрясти его основы.

Женщина миновала жилой квартал и вошла в переулок с модными европейскими магазинами и антикварными лавками. В одной витрине были выставлены старинные корабельные приборы. По тому, как уверенно, ни разу не сбившись с пути, она шла, было очевидно, что район этот ей хорошо известен. Но вот, подойдя к шестиэтажному зданию больницы, она исчезла из виду.

Кобари испытал разочарование и уже хотел повернуть назад, когда увидел, что женщина, стоя на пороге, о чем-то разговаривает с медсестрой в белой медицинской шапочке. У медсестры сильно выдавались передние зубы, и с лица ее не сходила добродушная улыбка. Вскоре женщина вышла и теперь направилась в сторону Омотэ-сандо.

Кобари решил, что она собирается спуститься в метро, но та задержалась перед зоомагазином и принялась внимательно разглядывать выставленные в витрине маленькие собачьи конуры и щенят: одни спали, другие играли, виляя хвостами. Кобари остановился в отдалении перед магазином, торгующим импортными шмотками, и сделал вид, что тоже рассматривает витрину, но у него уже совершенно пропало любопытство и желание продолжать преследование. Очевидно, эта дамочка, любительница домашних животных, была не из той категории, чтобы с ее помощью можно было узнать истинное лицо Сугуро.

Прошло пять минут, десять, а женщина все не отходила от магазина. Кобари понял, что она разглядывает щенков не потому, что любит собак. У нее здесь назначена встреча.

К счастью, она не обращала на него никакого внимания и только время от времени поглядывала в сторону метро, явно кого-то ожидая. Наконец из метро показалась круглолицая, в круглых же очках женщина, похожая на засидевшуюся в девках сотрудницу какой-нибудь фирмы. Вконец разочаровавшись, Кобари смотрел уныло на то, как женщины, пожилая и молодая, о чем-то беседуя, перебирали вывешенные у входа в магазин собачьи ошейники и поводки. Купив зеленый ошейник, они поймали такси.

Преследовать дальше не было ни малейшего желания. Все равно бессмысленно.

Кобари развернулся и быстрым шагом направился назад к галерее.

– Нам надо еще раз обсудить два оставшихся произведения, поэтому объявляю десятиминутный перерыв, – сказал главный редактор, руководивший заседанием, которое проходило в отдельном кабинете ресторана. Беззвучно сидевшие в углу прислужницы вскочили, захлопотали.

Премия А., по сути всего лишь премия за дебют, благодаря своему престижу, была обласкана телевидением и присуждалась дважды в год в одном и том же ресторане в Цукидзи, где, кстати, одновременно заседало жюри премии Н.,^[7] отмечающей произведения массовой беллетристики. Сугуро, которого три года назад приняли в члены жюри вместе с Кано, все еще чувствовал себя здесь новичком.

– Нодзава, вероятно, проголосует против обоих романов… – прошептал Кано сидевшему справа от него Сугуро.

– Я бы тоже вычеркнул оба. Тот и другой мне показались надуманными.

– На мой взгляд, это еще нельзя считать недостатком…

Сугуро не соглашался. Кроме того, его смущала жестокость, с которой Кано только что подверг разгромной критике претендентов. Слушая хлесткие слова Кано, безжалостные, как удары бича, он невольно вспомнил приятеля, который когда-то давно в маленьком кабаке в Мэгуро безапелляционно назвал его собственную книгу «сомнительной». Вскоре Кано получил эту самую премию А. и дебютировал на литературной сцене, а вслед за ним ее получил и Сугуро. С того времени прошло почти тридцать лет, и мало кто из их тогдашних приятелей удержался в литературе.

Кано выслушал с недовольной гримасой возражения Сугуро, глотнул пива и, продолжая хмуриться, сказал:

– В последние несколько лет уровень премии А. заметно понизился.

– Это правда, – согласился Сугуро, – Я тоже так думаю.

– Если не придерживаться строгих критериев, ее престиж окончательно упадет. Посмотри хотя бы, как в этом выдвинутом на премию романе описываются постельные сцены! На мой взгляд, самая настоящая порнография. Разве в этом подлинная эротика? Правда, Ёсикава? – обратился он за поддержкой к сидевшему напротив старичку, закапывающему в глаза лекарство. Ёсикава был известен как непревзойденный мастер короткого рассказа.

– Что ты раскипятился! – улыбнулся Ёсикава, успокаивая перешедшего на крик Кано. – Но в сущности ты прав. Подлинный секс нынешним писакам не по зубам.

Эти слова эхом отозвались в голове Сугуро фразой: «Вы избегаете писать о потаенных глубинах секса», и одновременно вспомнилось лицо Нарусэ, глядящей на него большими смелыми глазами.

– Сугуро, ты собираешься голосовать за этот роман? – спросил Кано. – Ты хорошо о нем отзывался.

– Нет. Я выбираю «Пейзаж с радугой».

– Не слабовато? – Кано, точно о чем-то вспомнив, посмотрел на Сугуро: – Когда эта бодяга кончится, надо поговорить.

– А сейчас нельзя?

– Я хочу наедине, – он отвернулся.

Вновь началось заседание. Каждый член жюри по второму кругу выставлял одну из трех оценок – «хорошо», «удовлетворительно» и «никуда не годится», после чего обосновывал свое решение. Когда процедура закончилась, приступили к подсчету голосов. В отличие от первого голосования, на этот раз выдвинутый Сугуро «Пейзаж с радугой» получил поддержку, и Ёсикаве вновь пришлось урезонивать недовольного Кано.

– Ладно, так и быть. На этот раз смолчу… – проворчал Кано. – Но неприятный осадок остался.

Ёсикава вместе с председателем жюри вышли из зала к журналистам, ожидавшим объявления результатов.

– После банкета встретимся в машине, – шепнул Кано.

– Неужто такая страшная тайна? – рассмеялся Сугуро.

– Не для посторонних ушей.

Кано, насупившись, погрузился в молчание.

Когда они оба сели в машину, Кано, после короткого раздумья, сказал водителю:

– В отель «Тэйкоку».

К досаде Сугуро, и в пути и до того момента, как они уселись в кресла в холле отеля, Кано упорно хранил молчание.

– Так что же случилось?

– Видишь ли… о тебе ходят странные слухи, – сказал с прежним, сердитым лицом Кано после того, как убедился, что рядом нет никого, кто мог бы подслушать.

– Странные слухи?

– Говорят, ты посещаешь пип-шоу в Кабукитё.

Сугуро посмотрел в глаза своему старому приятелю:

– И ты поверил этим сплетням?

– Я? Мне-то какое дело! – взорвался Кано. – Я только хотел предупредить тебя. Ты ведь у нас такой щепетильный…

– Если я щепетильный, то ты, извини, – малодушный.

– Как угодно, но если сплетня распространится среди твоих читателей, они воспримут это как предательство с твоей стороны. С меня взятки гладки, а ты христианин. Что, если дойдет до прихожан твоей церкви, до священника? Я уж не говорю о…

– Жена?

– Да.

– Что бы про меня ни болтали, моя жена мне полностью доверяет, – решительно сказал Сугуро. – Но от кого ты услышал?

В холле почти никого не было. Швейцар вышел встречать гостей, приехавших на большом автобусе из аэропорта.

– От одного репортера. Его зовут Кобари. Я никогда раньше о нем не слышал, он позвонил мне две недели назад. Заявил, что ему надо поговорить со мной о тебе тет-а-тет. По его словам, он встретился с какой-то художницей, которая ему и рассказала.

– Ах, вот в чем дело, – вздохнул Сугуро, понявший наконец, откуда все идет. – Ты об этом… На банкете после вручения премии какая-то пьяная девица привязалась ко мне и несла всякую чепуху. В таком случае для меня это не новость. И Куримото, редактор, в курсе.

Он демонстративно зевнул:

– Извини, что тебя впутали. Все это выеденного яйца не стоит. Успокойся.

Сугуро думал, что разговор окончен, но Кано продолжал сердито молчать.

– Ну что, по домам? – предложил Сугуро.

– После этих премиальных заседаний я чувствую себя совершенно разбитым. В последнее время, как ночь, начинает болеть в груди…

– Будь осторожней! Я знаю, у тебя слабое сердце.

– Сугуро… Где ты был ночью два дня назад?

– Два дня назад? – Сугуро наклонил голову набок. – Дома. Читал романы, выдвинутые на премию. А что?

– В Синдзюку не ездил?

– Нет.

Кано пробормотал, глядя в сторону:

– В ту ночь я видел тебя. На платформе станции «Синдзюку».

– На платформе? Не шути. Я точно вечером был дома. И жена может подтвердить.

Кано молча взглянул исподлобья на Сугуро.

– В половине двенадцатого я стоял в вагоне с М., редактором, – сказал он так, точно говорил сам с собой. – Я передал ему рукопись в ресторане, в «Золотом квартале», мы выпили, а после, поскольку нам по дороге, вместе втиснулись в набитый битком вагон. Разговаривая с ним, я рассеянно посмотрел в окно на противоположную платформу и вдруг увидел тебя… Ты сидел на скамейке с молодой женщиной в очках.

– Я?

– Да, ты.

– Может быть, кто-то, похожий на меня?

– Нет. Я уверен, что это был ты, – твердо сказал Кано. – М. тоже удивился.

– Но я был дома! Сколько раз надо повторить, чтобы ты поверил!

– Верю. Но я своими глазами видел тебя на платформе. В следующий момент подъехал поезд и загородил тебя.

– Что за ерунда! Не могу же я быть одновременно в двух разных местах! – Сугуро принужденно засмеялся. – Наверняка это кто-то, похожий на меня. Я думаю, какой-то похожий на меня субъект шляется по Синдзюку, выдавая себя за меня, пользуясь моим именем… Можешь позвонить жене и спросить, где я был ночью два дня назад.

– Звонить нет необходимости. Вероятно, ты был дома. Но и то, что я видел тебя, – истинная правда.

– Что за женщина?

– Горло обмотано длинным коричневым шарфом… Ну, как сейчас носят женщины. В ботинках. В очках.

– Не знаю такой.

– В любом случае, если сплетня разойдется, проблем не оберешься. Лучше что-то предпринять, чтобы это прекратить.

Сугуро подумал, что дальше убеждать Кано бессмысленно. Он с давних нор знал, что если тот что-то вобьет себе в голову, его уже не переубедишь. Пусть на словах он и говорит, что верит, но в душе продолжает испытывать сомнения. И если так ведет себя его давний друг, чего же ожидать от остальных!

Итак, по словам Кано, некий репортер, издалека, как гиена, почуявшая запах падали, начал подкапываться под него.

– Я понял, – сухо кивнул Сугуро, сдерживая боровшиеся в нем чувства тревоги, растерянности и возмущения.

Сугуро стоял на углу улицы, ожидая, когда вернется редактор Куримото. В угловом доме, заставленном мотоциклами, был расположен секс-шоп. Распахнулась дверь, выпуская молодого человека и показывая ряды расставленных по полкам кукол телесного цвета, среди которых восседал, сладострастно осклабившись, пузатый Фукурокудзю.^[8] Посетителей не было. Видать, уже приелись все эти игрушки и запечатанные в целлофан журналы с голыми, сидящими, задрав одно колено, красотками на обложках. На противоположной стороне площади выстроились кинотеатры, над входом в один из них висела афиша с девушкой в леопардовой шкуре, накинутой на голое тело.

Если ему не изменяла память, когда-то в этом районе были трущобы, в которые даже днем было страшно захаживать. Сомнительные гостиницы прятались в зарослях сухого бамбука. Из набитого мусором бака внезапно выпрыгивали дикие кошки. Все казалось таинственным, мрачным. Впрочем, давно это было…

Нынче атмосфера совершенно иная. На улицах, по которым он только что прошелся, несмотря на будний день, толпились возвращающиеся с работы служащие, юноши и девушки студенческого возраста, со всех сторон гремели, терзая слух, звуки сыплющихся металлических шариков «патинко», крики зазывал, звонки из кинотеатров, возвещающие о начале сеанса. Все эти потуги создать видимость удовольствия только наводили уныние. Прохожие, судя по их скучающим, пресыщенным лицам, уже не обращали внимания ни на шум, ни на яркие краски.

Вдруг припомнились слова, сказанные Нарусэ: «Секс раскрывает самое потаенное в человеке, то, о чем он порой сам не догадывается».

Секс, раскрывающий самое потаенное… Однако в этом районе с сексом обращались легкомысленно и бесцеремонно. Из всех закоулков разило тоской, точно стены домов, тротуары, столбы пропитались перегаром прошедшей накануне пьяной оргии. Секс здесь ничего не таил, секс, продающийся здесь по дешевке, не имел ничего общего с сексом, о котором говорила Нарусэ.

Показался Куримото, недовольно нахмурившийся.

– Сплошные притоны… Теперь понятно, что такое Сакура-дори!

Окончивший теологическое отделение университета и увлекающийся игрой на старинном барабане юноша, видимо, впервые оказался на этой улице. Его лоб от напряжения покрылся испариной.

– Давай прогуляемся, – предложил Сугуро, – может, встретим моего «самозванца».

Он сделал ударение на «самозванце», но Куримото промолчал…

Вышли на улицу, соединяющую Ясукуни-дори и Ханадзоно-дори. Несмотря на то, что еще не наступил вечер, здесь закладывало уши от шума, на каждом шагу стояли люди, обвешанные яркими афишами, вопили зазывалы, раздавая проходящим рекламные листки. Но читать их не было необходимости: о специфике заведений возвещали тянущиеся одна за другой вывески: «Пип-шоу», «Индивидуальный массаж», «Модный массаж», «Индивидуальное ателье»… Встречались и совсем диковинные: «Специальный бокс», «Специальный прорестлинг».

– Что бы это значило? – пробормотал Сугуро.

– Голые женщины дерутся на потеху публике, – ответил Куримото с брезгливостью на лице. И было непонятно, относилась ли его брезгливость к этим притонам или к Сугуро.

После разговора с Кано Сугуро начало казаться, что Куримото стал с ним как-то холоден. Как человек серьезный и искренний, Куримото был склонен верить всему, что ему говорили. М., который вместе с Кано был той ночью на станции «Синдзюку», работал в том же издательстве, поэтому наверняка Куримото слышал об этом происшествии. Если даже Кано засомневался, что уж говорить о юном Куримото! Недаром, посещая Сугуро, он теперь всячески старался избегать этой скользкой темы.

Когда они дошли до середины Сакура-дори, к ним подскочил человечек, наряженный под Чарли Чаплина, с картонками на спине и груди. Улыбаясь щербатым ртом, он заговорил фамильярно с Сугуро:

– Давненько вы у нас не были!

На картонках было написано: «Дворец удовольствий, секс на любой вкус». От тщедушной фигуры и испитого лица человечка несло нищетой, так же как и от напяленного на него потертого фрака с длинными фалдами.

– Заходили к нам?

На мгновение Сугуро растерялся, затем, незаметно дернув Куримото за рукав, спросил дрогнувшим голосом:

– Куда именно?

– Как будто не знаете! Разумеется, к Намико.

– Еще нет.

Человечек вновь расплылся в улыбке:

– Если ищете Намико, она в кафе.

– В каком кафе?

– Вон в том, где же еще ей быть?

Качнув головой, он показал на кафе, расположенное наискосок.

– Спасибо. – Сугуро достал из бумажника тысячу иен и сунул человечку.

– Всегда рады услужить. Намико обливалась слезами, думая, что вы уже не придете!

Сугуро быстро пошел, точно спасаясь бегством.

– Видимо, и впрямь очень похож на меня этот самозванец, – сказал он, словно оправдываясь, – даже этот тип обознался.

Куримото промолчал.

Было еще светло, но в кафе уже зажгли фонари, и несколько посетителей жадно ели горячую лапшу. Найти женщину, о которой говорил «Чарли Чаплин», не составило труда. Лет двадцати семи, с грубой, нездорового цвета кожей, она оторвала глаза от журнала, удивленно уставилась на Сугуро и сказала, слащаво растягивая слова:

– Что это вы в такую рань?

– Вы Намико? – спросил Сугуро тихо, чтобы никто вокруг не услышал.

– Шутите? Намико давно вернулась в заведение. Неужели не узнаете, я – Ханаэ. – В глазах мелькнуло подозрение. – Вы же господин Сугуро?

– Да, но…

– Как же вы могли спутать меня с Намико?

– Как вы насчет суси? Составите нам компанию? – предложил Сугуро.

– Суси? Я уже сделала заказ здесь.

– Я угощаю.

Она подхватила лежавшую рядом сумочку «Гуччи», скорее всего, подделку.

Вошли в ближайший ресторан, где подавали суси, сели, но женщина, назвавшаяся Ханаэ, продолжала некоторое время с подозрением изучать Сугуро и Куримото.

– Что-то случилось? – наконец спросила она.

– Нет, ничего особенного.

– Вы действительно господин Сугуро?

– Нет? Не может быть! Одно лицо! Так вы это или нет?

– Я настоящий Сугуро. А ваш завсегдатай – это не я.

– Вы близнецы?

– Даже не братья. Я вообще еще ни разу не встречался с этим человеком.

– Ничего себе! Жуть! – Ханаэ посмотрела на Сугуро с неподдельным ужасом. – Весь аппетит пропал. Я, пожалуй, пойду.

– Нет, постойте, мы не доставим вам неприятностей. – Куримото удержал поднявшуюся было Ханаэ.

– Всего на пару минут, – подхватил Сугуро. – Расскажите, что вам известно о том человеке?

– Вы журналисты?

– Да нет же. Я сказал вам, я Сугуро, писатель. А тот, другой, – самозванец.

– Что за история!

– Излишне объяснять, в каком я затруднении. Какой-то похожий на меня человек ходит здесь, выдавая себя за меня, мелет всякий вздор…

По всей видимости, Ханаэ немного успокоилась. Воспользовавшись моментом, Куримото заказал сакэ.

– Ну ладно, пусть будет по-вашему, тот человек не вы. Но, правда, очень похож. Одно лицо.

– Вы хорошо его знаете?

– Конечно, он же часто захаживает в наши ясли.

– Ясли?

– Наша специализация. Игра в грудных младенцев.

– Игра в грудных младенцев?

– Разве не знаете? Об этом и в журналах писали, и по телевизору показывали. – Ханаэ посмотрела на Сугуро снисходительно. – Клиент принимает на себя роль грудного младенца… Неужели не видели в журналах фотографий – в подгузниках, с соской во рту?

– Дети?

– Да нет же! Взрослые мужики. Играют с детскими игрушками.

– Зачем?

– Откуда я знаю зачем! Наверно, некоторых мужчин тянет вернуться назад, в младенческое состояние. По крайней мере так говорят клиенты. За этим они и приходят в наши ясли.

– И что это за люди?

– В большинстве своем – солидные господа. Врачи, депутаты парламента…

Сказав о депутатах парламента, Ханаэ, точно вспомнив что-то смешное, наморщила нос и захихикала. Должно быть, вспомнила какого-нибудь депутата в подгузниках и с соской во рту. Продолжая хихикать, она закурила сигарету.

Куримото с отвращением отвел глаза. Видимо, тоже представил старика, похожего на Сугуро, в таком шутовском наряде. Догадавшись, о чем думает Куримото, Сугуро почувствовал унижение, ему стало стыдно.

– Этот самозванец… – заговорил он, прервав молчание, – тоже вас посещает?

– Господин Сугуро?

– Он это не я! – в сердцах выкрикнул Сугуро.

– Ну хорошо, не сердитесь; тот человек? Много раз приходил. Его Намико обслуживала. Правда, она жаловалась, что он очень привередливый, – изящным жестом она щелкнула дешевой зажигалкой.

– Чем же он не доволен?

– Возмущается, что, мол, в его время не было бумажных памперсов. И игрушки, видите ли, не такие, как были раньше… Постоянно ко всему придирается.

– И он действительно вживается в роль грудного младенца?

– Как и все наши клиенты, но этот – просто блаженствует. – Ханаэ прикрыла глаза, изображая на лице блаженство. Лицо малыша, безмятежно уснувшего на руках матери.

Сугуро вспомнил свой кабинет. Даже в дневное время погруженный в полумрак. Обстановка, отвечающая его подспудному желанию вернуться в утробу матери. Есть ли какая-то разница? В глубине человеческой души – потемки, о которых он сам не подозревает.

– Этот ваш клиент – извращенец! – процедил Куримото.

– Все мужики одинаковые. Если уж такие известные люди приходят к нам, чтобы побыть сосунками…

– И сколько стоит это удовольствие?

– Тридцать тысяч иен за два часа.

– Ого!

– У нас еще дешево. В Роппонги берут пятьдесят тысяч.

– Вы знаете что-нибудь еще об этом человеке?

– Почти ничего. Правда, один раз он водил меня в гостиницу. Но чаще всего с ним Намико…

– Ну же, рассказывайте! – продолжал наседать Сугуро: он хотел во что бы то ни стало доказать Куримото, что этот человек – не он.

Вдруг Ханаэ вновь спросила:

– А вы правда не он?

– Нет.

– Ну, если так, расскажу, но… этот человек… человек, похожий на вас, кажется, и в самом деле ненормальный.

– Ненормальный?

Женщина улыбнулась лукаво.

– Когда мы в первый раз были в диско… Он вдруг заявил, что хочет понюхать наши вспотевшие от танцев шеи, у меня и у Намико… После, когда пришли в гостиницу и я приняла ванну, он, поглаживая мои плечи и грудь, стал как безумный вылизывать языком шею, подмышки… Я ему сказала, чтоб прекратил, мне неприятно. Для того, что ли, мылась, чтоб этот старикан всю меня обслюнявил! У стариков слюна ужасно мерзкая!

Заметив выражение на лице Сугуро, она спохватилась:

– Извините, я вас обидела.

– Ничего страшного. – Сугуро посмотрел на Куримото, точно за поддержкой. – Вы же рассказываете не обо мне, а о другом человеке.

– Но вы действительно на одно лицо! Просто жуть берет! Когда вы сказали, что вы не он, я просто обалдела. Ну так вот, этот человек, когда я стояла в ванной перед зеркалом, стал сдавливать мне шею.

– Сдавливать шею? – удивился Куримото. – Он хотел вас задушить?

– Нет, во всяком случае, так он после сказал, но в тот момент глаза у него были страшные. Налитые кровью.

Намико говорит, что с ней он тоже такое проделывал.

– Это черт знает что! – Куримото, выражая осуждение, потряс головой. – Какой-то сумасшедший!

– Разве вам не противно иметь дело с такими омерзительными клиентами?

– Противно. Поэтому я и прекратила, но… Намико надо мной смеется, говорит, что это только игра. К тому же за такие игры хорошо платят. И все же не ожидала такого от писателя! – Ханаэ смущенно захихикала. – Интересно, какие книги он пишет? Я ничего не читала…

– Все понятно. – Молчавший Сугуро, не в силах больше терпеть унижения, достал из бумажника две купюры: – Надеюсь, этого достаточно.

– Спасибо, – быстро проговорила Ханаэ. – Я могу идти?

– Да, конечно.

– Не зайдете к нам? Намико пришла, обслужит по полной программе. Она наверняка расскажет вам еще о том человеке, то, чего я не знаю. Ну же, идемте.

– Нет, в другой раз.

Некоторое время Сугуро шел в мрачном молчании, глядя прямо перед собой на расцвеченный мигающими неоновыми огнями переулок, вдоль которого стояли зазывалы. Когда вышли на широкую улицу, он наконец сказал не терпящим возражения тоном:

– Убедился, что это был самозванец?

– Да, – выдавил Куримото, потупив глаза.

– Отлично, что все разъяснилось.

– Да…

– Теперь можешь сказать своему коллеге М. и всем, кто распускает обо мне сплетни, что речь идет о другом человеке.

– Хорошо. Но почему вы так на этом настаиваете?

– Я подумал, раз уж и ты стал во мне сомневаться… Куримото со вздохом сказал:

– Вы должны поймать этого человека!

Идущая навстречу молодая девушка, впившись глазами в Сугуро, схватила за руку своего спутника и прошептала:

– Писатель Сугуро!

Сугуро услышал. Улыбнулся ей заученной улыбкой, предназначенной для поклонников. Заметив это, Куримото повторил:

– Вы должны поймать его – хотя бы ради ваших читателей!

III

Так же как Сугуро, Кобари бродил по Сакура-дори. Он был уверен, что чутье репортера его не подведет. Так или иначе, а способ разоблачить Сугуро обязательно найдется.

Даже когда он рыскал по городу по заданию редакции, оказавшись в районе Синдзюку, Кобари обязательно заглядывал на Сакура-дори и только после этого шел домой. Эту тесную и короткую улицу можно было обойти вдоль и поперек за десять минут. А вдруг повезет? Эта мысль не давала ему покоя. Однако это «вдруг» никак не происходило. И каждый раз он чувствовал досаду и вместе с тем унижение, припоминая лицо Сугуро, самодовольно восседающего на сцене во время вручения премии.

И все-таки однажды удача ему улыбнулась.

В тот день к вечеру зарядил холодный, зимний дождь, и Кобари, несмотря на все свое упрямство, решил прямиком идти домой, но в последний момент передумал и от станции «Синдзюку» вновь прошел до Сакура-дори.

Среди людей, идущих навстречу с раскрытыми зонтиками, мелькнуло знакомое лицо. Сразу не вспомнив, он прошел мимо, и вдруг его осенило – это она!

Девица, пришедшая на свидание с пожилой женщиной, за которой он следил в Харадзюку. Невысокого роста, в круглых очках, ничем не примечательная, но, несомненно, это была она.

Поспешно обернувшись, Кобари увидел, что девушка, слегка наклонив зонтик, лениво шла по улице. Под юбкой мелькали толстые икры.

Ускорив шаг, он обогнал ее, некоторое время шел с безразличным видом, затем резко развернулся. Посмотрел на девушку, которая, не обращая на него внимания, собиралась пройти мимо, и бесцеремонно окликнул:

– Эй, постой! Ты случайно не знакомая Сугуро?

Он и сам не понимал, почему у него вырвались именно эти слова. Если б она ответила отрицательно – что ж, значит, не повезло.

– Ты ведь приятельница Сугуро, да?

– Приятельница – слишком громко сказано, – ответила девушка с неожиданным дружелюбием. – Вместе как-то выпивали.

«Вот оно, долгожданное «вдруг»!» – обрадовался он. В отличие от бывшей на банкете художницы, эта, казалось, не испытывала на его счет никаких подозрений, она даже улыбнулась, блеснув круглыми стеклами очков.

– Значит, это все-таки ты! Сугуро мне о тебе рассказывал.

Дальше все пошло по накатанной.

– А ты друг Сугуро? Как ты догадался, что я с ним знакома?

– Он говорил, что ты носишь очки и лицо круглое, – поспешно соврал Кобари, но девушка вновь все приняла за чистую монету. – Ты, случаем, не художница? Может, выпьем где-нибудь чаю?

– Чаю? – женщина рассмеялась. – Ты пьешь чай?

– Если желаешь, можно и покрепче.

– Я бы, пожалуй, чего-нибудь выпила. Даже на чай согласна.

Разговор был вполне в духе этой улицы: мужчина закидывает удочку, а женщина ловит наживку. Вошли в кафе-бар, и Кобари, еще не сделав заказ, спросил:

– Уж не ты ли предложила Сугуро нарисовать его портрет?

– Да, – беспечно засмеялась она, – это была я.

– И там была еще одна девушка?

– Ты о Хине Исигуро? Да, мы были вдвоем.

– Я расспрашивал Сугуро, как это произошло. Он сказал, что был в тот момент навеселе.

– Неужели? Он сам так сказал? Мне он пьяным не показался.

– Как бы там ни было, ты попросила его попозировать…

– Напрямую не просила, но пока мы болтали в номере гостиницы, я сделала набросок. В тот вечер мы с Хиной подрабатывали на Сакура-дори, рисовали портреты прохожих, поэтому у меня был с собой альбом для набросков.

Кобари не упустил слова «номер гостиницы». Итак, Сугуро повел этих девушек в гостиницу…

– Что вы делали в номере?

– Вначале много говорили. Сразу видно – писатель. Глаз – алмаз.

– Почему ты так решила?

– С первого взгляда просек, что я мазохистка. Не нальешь?

Девушка сообщила о том, что она мазохистка, с такой беспечностью, как будто речь шла о плетении кружев. Кобари поспешно вновь заглянул ей в лицо, но это лицо в круглых очках казалось сама добродетель и никак не вязалось с болезненным образом «мазохистки».

– Извини, я не спросил, как тебя зовут. Я Кобари.

– Мотоко Итои, прошу любить и жаловать, – шутливо ответила она. – Начинающая художница. Подрабатываю на улице, рисуя портреты на заказ.

– И он, значит, сразу догадался, что ты мазохистка?

– Да. Сказал, что именно поэтому он привел меня в номер. И что хотел бы посмотреть на нашу с Хиной «игру».

– И что же? – Кобари сглотнул слюну. – Вы согласились?

– Конечно, а что в этом такого? Дело вкуса. К тому же он хорошо заплатил.

– Он только смотрел?

– Нет, во второй раз он к нам присоединился.

– Раздетый?

– А ты знаешь людей, которые занимаются этим в одежде? – она хихикнула. – Ты трахаешься с женщиной, не раздеваясь? Значит, у тебя какой-то комплекс.

– Итак, Сугуро разделся догола… Но стариковское тело ведь безобразное…

– Конечно, не то что у молодых парней. Кожа в пятнах, дряблая, живот выпирает… И запашок…

– Запашок?

– Не то чтобы вонь – запах старости. Как в крематории. Запах погребальных благовоний. Но, честно говоря, меня некрасивое тело, напротив, только возбуждает.

Девушка сощурила глаза за стеклами очков. Произнося шокирующие откровения, она не переставала улыбаться.

– Почему? – удивленно спросил Кобари.

– Действительно, почему? Когда я была школьницей, мне как-то раз приснилось, что меня насилует страшно уродливый мужик. А когда я проснулась, не почувствовала никакого отвращения. Напротив, сильно возбудилась. Точно также, когда Сугуро на меня набросился, облизал языком с ног до головы и, наконец, сдавил горло, я ужасно возбудилась… Хоть помирай – так хорошо. А все благодаря тому, что у него такое безобразное тело.

– Я таких «изысков» не понимаю.

– Сочувствую. Ты с женщиной только перепихнешься, раз-два – и готово. А секс – таинственная вещь. Он пробуждает чувства, скрытые в самых потаенных глубинах естества. Точно какая-то волшебная музыка.

Кобари подумал, что эта девушка – самая настоящая извращенка. А извращенцы ничем не лучше сумасшедших и преступников, воплощающих в себе все самое темное и отвратительное, что есть в человеческой жизни. И, подумать только, знаменитый писатель-христианин не погнушался ступить на этот скользкий путь, участвуя в извращенных оргиях!

– Вот и господин Сугуро говорит… После, когда мы втроем болтали, я спросила его, как он думает, почему меня возбуждает уродство? Он сказал, что это неразрешимая тайна человеческой души. Рассуждая логически, мы должны испытывать удовольствие от красивых вещей, но в реальности человек способен находить красоту и источник наслаждения в безобразном. Это его слова.

– Не всякий с ним согласится, – возразил Кобари.

– Но и ты, я уверена, не чужд подобных позывов. Сугуро говорит – человеку присуще наслаждаться своим падением. Душа человеческая – это бездна. Он сказал, что окончательно осознал это благодаря нам, мне и Хине, и что полностью разделяет наши пристрастия. Взять наши картины. Большинство известных художников признают лишь, так сказать, общепринятую красоту. А мы с Хиной с самого начала старались в своих картинах открывать красоту в том, что обычно считается безобразным, отвратительным. Это нас объединило. Если бы ты сходил на нашу выставку, то понял бы, о чем я. Впрочем, она уже закрылась.

– Я видел портрет Сугуро.

– Мне хотелось изобразить его таким, какой он был с нами…

Мотоко, словно они были давними друзьями, по-свойски придвинулась к Кобари, обдавая его запашком пота. Ладно еще худощавая Хина, но чтобы эта пухлявая доверчивая девица была мазохисткой! – он не мог себе этого вообразить. Апатичная, круглолицая, в очках… Исходя из его опыта, подобного типа женщины в постели удушливо томные, вязкие, с замедленной реакцией…

Оттого ли, что стул от старости совсем рассохся, но когда врач, просмотрев результаты анализов, повернулся к нему, раздался скрип. С тех пор, как Сугуро стал регулярно посещать клинику, он уже свыкся с этим жалобным звуком. Обычно скрип означал, что врач собирается заговорить с ним. Так было и на этот раз.

– ACT – восемьдесят два, АЛТ – сто шесть, это намного выше прежних показателей. Наверно, вы переутомились от слишком большой работы. Психологический стресс также оказывает влияние. Как я вам уже не раз говорил, если вы не будете следить за собой, есть риск развития цирроза печени.

– Понятно.

Дома Сугуро, сообщая о визите к врачу, как обычно, приуменьшил показатели анализов. Хоть они с женой и достигли возраста, когда смерть не за горами, он старался не волновать ее и не давать повода страшиться скорого одиночества.

Тысячелетние сосны возносят вечную зелень,
Мохом они покрылись, но хвоя их не поблекла…
Юный тростник не знает о бремени снежных покровов,
И расцветает слива под напев соловьиный…

Началось представление – «Вековые сосны» в исполнении Хан Такэхара. Сугуро, затаив дыхание, слушал протяжный голос тучного Томиямы Сэйкин и не отрываясь следил за танцем Хан Такэхара, безупречным, несмотря на то, что исполнительнице было за восемьдесят. Ни одного лишнего жеста. Сцена государственного театра была слишком велика для исполнения старинных танцев, и свет слишком ярок, все это рассеивало внимание, но как только появилась танцовщица, сцена будто уменьшилась. Все пространство вокруг, казалось, заряжено энергией танца.

Сугуро радовался, что он здесь вместе с женой. Недавно она увидела по телевизору «Снег» в исполнении Такэхара, пришла в восторг и загорелась желанием попасть на ее представление; поэтому он тайком обратился к знакомому газетчику, достал билеты, и сейчас, сидя рядом с женой и глядя на танец, он подумал – вот и мы состарились, как эти «вековые сосны».

Смиренно жили и смиренно встречаем смерть. Что же касается его литературных трудов, он уже написал достаточно, чтобы теперь ограничиться развитием уже намеченных тем. Не насиловать себя. Не рисковать.

И журавли желают долгих тебе лет жизни.

Танцовщица внезапно замерла. Какое-то мгновение она оставалась совершенно неподвижной, застыв в изысканной позе.

Опустился занавес, объявили пятнадцатиминутный перерыв. Зрители начали подниматься, сидящая впереди женщина, по виду хозяйка какого-то высококлассного ресторана, здороваясь, раскланивалась направо и налево.

– После антракта – твой долгожданный «Снег», – шепнул Сугуро жене.

– Да, нам повезло.

– Пройдемся?

Выйдя в заполненное публикой фойе, сели в кресла.

– Мне нужно тебе кое-что сообщить. – Положив на колени серебристую сумочку, жена поджала губы.

– В чем дело?

– Не самое подходящее место для такого разговора, но я хочу отказаться от услуг Мицу.

– Увольняешь?

– Я ничего не говорила, зная, что тебе будет неприятно услышать, но… Она два раза украла деньги. Первый раз из твоего кабинета со стола исчезли деньги, приготовленные для платы за газ и воду. А вчера я обронила в коридоре конверт с гонораром из телевизионной компании. И опять деньги исчезли.

Сугуро вспомнил добродушное личико Мицу и некоторое время молчал.

– Но почему, как ты думаешь, она украла?

– Она сама во всем призналась, когда я спросила.

– Не стала отрицать?

– Нет, сказала, что у ее близкой подруги мать ушла из дома. А отец помешан на скачках, да еще, в довершение, попал в больницу, так что эта ее подруга осталась одна со своими младшими братьями и сестрами на руках.

– И Мицу из сострадания украла деньги, чтобы отдать подруге?

– Да.

– Это на нее похоже. Помнится, ты сама как-то сказала, что у нее доброе сердце.

– И все же, – вздохнула жена, – воровать нехорошо. В первый раз я ее предупредила, но это не пошло ей впрок А теперь я не могу со спокойной душой поручать ей работу по дому. Надеюсь, это станет для нее уроком на будущее.

– Понятно… – Некоторое время Сугуро молчал, – Поступай, как считаешь правильным. В конце концов, мы взяли ее не потому, что в этом была большая необходимость.

Сугуро вспомнил свой сон. Разумеется, жена не знает, в каком виде Мицу предстала ему во сне. Он ей не рассказывал. Но, может быть, сработал женский инстинкт, и она почувствовала смутную опасность в том, что Мицу позволено являться в его рабочую квартиру? То, что жена способна на такие чувства, показалось ему настолько удивительным, что он посмотрел на нее с нескрываемым любопытством. Однако жена сказала невозмутимо:

– Вчера я ходила в больницу, где лежит отец ее подруги.

– Зачем?

– У меня было неспокойно на душе из-за того, что я уволила Мицу. Больница недалеко от выхода из метро на Омотэ-сандо, у этого человека, по всей видимости, рак. Я обратилась к медсестре с просьбой передать кое-что для девочки и ее семьи. При этом выяснилось, что медсестра знает Мицу. Когда подруга по каким-то причинам не может прийти, она вместо нее ухаживает за больным. Это объясняет, почему она украла деньги…

Прозвучал первый звонок. Публика шумно направилась к зрительному залу. Было много женщин в кимоно, вероятно, из артистического мира, и солидных мужчин – любителей старинной музыки. Кто-то, завидев Сугуро, издалека кивнул ему, он попытался вспомнить имя, но не смог. Как же у него в последнее время ослабла память! Итак, Мицу больше не будет появляться в его рабочей квартире. Это и к лучшему. Каждый раз, глядя, как она, мурлыча песенку, водит пылесосом, он вспоминал свой сон, и у него портилось настроение.

– В этой больнице работают волонтеры, несколько женщин. Помогают медсестрам, распределив между собой обязанности. Я застала там одну импозантную даму по словам медсестры, она вдова, покойный муж преподавал в университете.

Слушая вполуха то, что говорила жена, Сугуро поднялся с кресла. Когда они подходили к дверям в зал, жена сказала:

– Эту даму зовут Нарусэ, и она дважды в неделю работает волонтером. А ты знаешь, что я уже давно интересуюсь работой волонтеров. Я расспросила медсестру…

– Что ты сказала? Как зовут эту женщину?

– Нарусэ. Ты с ней знаком?

– Нет. Я ослышался.

Соврав, он вновь с любопытством взглянул на жену. Неужели это она!..

Вспомнил, что дама, с которой он пил кофе в маленьком переулке в Харадзюку, действительно звалась Нарусэ. Кажется, она упоминала о том, что работает волонтером, но он не был уверен. В этом возрасте он стал забывать даже то, что произошло накануне.

– Я тоже, пожалуй, пойду на курсы волонтеров. Как ты на это смотришь?

– Если это не скажется на твоих суставах, конечно, иди. Сын уже взрослый человек, в твоих заботах не нуждается.

– Завтра ты, как обычно, весь день у себя?

– Нет, завтра презентация моего романа в книжном магазине «Кинокуния», в Синдзюку. Во второй половине дня…

Когда на следующий день Куримото и Сугуро вошли в книжный магазин, уже выстроилась очередь из желающих получить автограф.

В основном – молодые люди студенческого вида, но были и женщины средних лет, и пожилые мужчины. Все они радостно заулыбались, увидев Сугуро.

«Вот они, мои читатели. Те, кто читает мои книги, те, для кого я пишу, моя духовная опора…»

Когда Сугуро сидел за письменным столом в своем тесном кабинете, он пытался представить, к каким людям, в конце концов, попадают в руки его книги. Его волновало, как преломляются его романы в восприятии читателей, романы, которые он лепил, точно из глины, впитавшие его телесные запахи. И вот теперь эти читатели стояли, выстроившись в ряд, у него перед глазами.

– Итак, начинаем подписывать, пожалуйста, в порядке очереди! – сказал служащий магазина в микрофон. – Просьба предъявлять выданные вам номера.

Сугуро неторопливо отвинтил колпачок черной ручки и, улыбнувшись юноше, первым протянувшему книгу, надписал свое имя.

– Если можно… мое имя тоже… – запинаясь от волнения, попросил юноша.

Служащий магазина стал возражать, но Сугуро, не обращая на него внимания, приписал имя юноши. Хотелось проявить максимум вежливости к своим поклонникам.

Когда число подписанных книг превысило полсотни, он почувствовал усталость в запястье, кончик пера притупился, стало трудно писать. Он вытер руки холодным полотенцем и открутил колпачок новой ручки.

Читатели были самые разные. Статная дама, учтиво поблагодарившая за подпись и удалившаяся, покачивая бедрами, старик, сердито пихнувший ему книгу. (Служащий шепотом объяснил, что, скорее всего, бедняга приплелся сюда по просьбе внука и был в ярости, поскольку пришлось так долго ждать.) Какой-то тип, очевидно букинист, достал из сумки десять экземпляров и потребовал подписать их все.

Подписав сотню книг, Сугуро взял небольшой перерыв. За это время образовалась новая очередь.

– Слишком много желающих. Давайте еще двадцать книг, и на этом закончим, – сказал Куримото служащему магазина.

– Нет, ничего, – махнул рукой Сугуро. – Штук тридцать я еще осилю.

Взглянув на первого в очереди, он подумал, что где-то уже видел этот синий спортивный джемпер с белыми рукавами. Молодой мужчина развязно потребовал:

– И мою фамилию заодно подмахните.

– Мы просили воздерживаться… – вмешался служащий.

– Но я не первый с такой просьбой! Напишите – «Ёсио Кобари», – он повторил для верности по слогам.

Чувствуя на себе пристальный взгляд, Сугуро написал его имя, и в тот же момент что-то точно вспыхнуло в голове. Конечно же! Репортера, о котором говорил Кано после заседания жюри, звали Кобари.

Или простое совпадение? Открывая книгу для следующего читателя, Сугуро проводил мужчину глазами – тот сразу же скрылся на лестнице. В этот момент ему показалось, что он уже видел его, но не мог вспомнить где.

Наверно, обознался…

Сугуро попытался взять себя в руки, успокоиться, но тщетно. Он уже не сомневался, что этот тип явился сюда неспроста. «Но разве есть причины для страха?» – убеждал он себя, массируя правую руку.

Закончив подписывать книги, он поднялся, чувствуя дрожь в коленях. Рука устала, в плече ломило. Невольно вспомнилось лицо врача, поворачивающегося на скрипящем стуле. Он бы наверняка не одобрил.

– Передохнуть бы, – шепнул он Куримото.

– Да, но… несколько человек специально остались, чтобы лично выразить вам свою благодарность…

В тот же момент несколько человек, слонявшихся в ожидании среди книжных полок опустевшего перед закрытием магазина, как по команде, повернулись в его сторону. Стало аж не по себе.

Почтительно подошел юноша в толстых очках. Неловко, точно марионетка, которую дернули за нитки, поклонился и сказал, сильно конфузясь:

– Я ваш давний поклонник, со студенческих лет читаю исключительно ваши книги.

– Неужели?

– Я работаю в интернате для детей-инвалидов. Вначале мне там не нравилось, но сейчас я доволен. Уверен, что это влияние ваших произведений.

Сугуро выслушал с вежливой улыбкой. Не замечая его смущения, юноша поправил пальцем очки и достал альбом, который держал под мышкой.

– Не желаете посмотреть? Фотографии «Света надежды».

– «Света надежды»?

– Так называется интернат для детей с ограниченными способностями, в котором я работаю.

На каждой странице дешевенького альбома было наклеено по четыре-пять фотографий. На одной фотографии юноша в спортивном костюме играл с детьми в шары. На другой – толкал в инвалидной коляске параличного ребенка. Еще на одной он, видимо во время какого-то школьного праздника, стоял, задрав ногу и держа за руки детей, одетых в костюмы кроликов.

– По ночам, уложив детей спать и оставшись один, я постоянно читаю ваши романы.

– Боюсь показаться излишне самоуверенным, но в такие минуты я чувствую на себе взгляд свыше. Взгляд, исполненный несказанной любви, охраняющий невинные души детей…

Сугуро отвел глаза. Выслушивать признания юноши о том, как он нашел радость в работе, вдохновляясь его книгами, было мучительно тяжело. Но и глядя в сторону, Сугуро сохранял на лице натужную улыбку. Улыбку, предназначенную жене и читателям, узнающим его на улице…

– Мне лестно слышать от вас такое, но, вообще говоря, романы не предназначены для того, чтобы менять душу читателя, – пробормотал он, чтобы хоть как-то освободиться от гнетущего чувства, – во всяком случае, мои романы.

– Нет, именно для этого они существуют! – воскликнул юноша, по-видимому принявший слова Сугуро за выражение скромности, и, поправив очки, добавил: – Иначе… иначе бы у меня не созрело решение креститься.

– Креститься?

– Да. В следующем месяце я крещусь.

Заявление юноши отнюдь не обрадовало Сугуро. Его писанина повлияла на жизнь вот этого конкретного человека… Какой кошмар! Сугуро опустил глаза, чувствуя себя мошенником. Он никогда не писал романов для того, чтобы поучать или указывать верный путь. Не для того он стал писателем, чтобы проповедовать христианство…

– Позвольте пожать вашу руку?

Под ногтем указательного пальца чернела грязь. Сугуро вяло пожал потную ладонь.

Подняв голову, он вдруг заметил, что кто-то пристально смотрит на него из-за спины юноши, стоя у выхода. Тот самый тип, который нагло потребовал надписать свое имя. Наблюдая, как Сугуро пожимает руку юноши, он ухмылялся с нескрываемым презрением.

Что-то разладилось в самом центре его души, весь механизм, словно обезумев, пустился вразнос. Причина была очевидна. После церемонии присуждения премии в его внутреннем мире обнаружилось нечто такое, что и прежде подспудно его угнетало, но теперь достигло пределов непереносимых.

Сидя в тесном кабинете, в своем, можно сказать, единственном убежище, Сугуро, уткнувшись головой в стол, внушал себе: все это ерунда, не стоит принимать близко к сердцу…

Ведь правда же, он не первый писатель, страдающий от самозванца, которого все принимают за него! Надо брать пример с других и просто-напросто не обращать на это внимание.

Но, как он ни убеждал себя, на душе не становилось легче.

Стоило закрыть глаза – откуда-то являлось лицо, как две капли воды похожее на него, то, которое он видел в зале на церемонии вручения премии. И то же лицо на портрете, висевшем в галерее. И на том, и на другом – пошлая, похотливая ухмылка…

Пользуясь отсутствием жены, он внимательно рассмотрел себя в зеркале ванной. Лицо со следами усталости от жизни. Пожелтевшие белки глаз. Седые виски. Дожив до шестидесяти пяти, он все еще блуждает в потемках. Чего-то боится, дрожит как мышь.

Глядя в зеркало, он показал себе язык и тотчас вспомнил сцену из немецкого фильма, виденного в детстве. Фильм был о том, как старый театральный актер, которому, как и ему сейчас, было шестьдесят пять, влюбляется в молодую девушку, не отвечающую ему взаимностью. В этом фильме была сцена, в которой старый актер у себя в гримерной гримасничал перед зеркалом, высовывая язык и насмехаясь над самим собой.

«Это ты. Это твое лицо. Так ли уж сильно оно отличается от изображенного на портрете?» – спрашивал он себя. Для него, постоянно заботившегося о том, каким он предстает в глазах публики, это был вопрос первостепенной важности.

В тот же день глубокой ночью его разбудил телефонный звонок.

«Кто это может быть в такое время?…»

Жена тоже проснулась.

– Я подойду, – сказала она.

– Нет, лежи, я схожу.

Выйдя из спальни, включил свет в коридоре. Прижал трубку к уху и крикнул сердито:

– Алло! Алло!

На противоположном конце – молчание. Точно кто-то пытается проникнуть в его душу. Наконец послышались короткие гудки. Сугуро показалось, что это не просто чья-то шалость, и некоторое время он неподвижно стоял в темноте, затаив дыхание.

В субботу вечером он сказал жене, пришедшей убраться в рабочей квартире:

– Пойду схожу в магазин на Омотэ-сандо, у меня кончились мягкие карандаши. И еще – я, пожалуй, сегодня заночую здесь. Работа никак не продвигается.

Жена, вытиравшая в этот момент вазу, кажется, ни в чем его не заподозрила. Она знала, что муж в работе над рукописью всегда пользуется карандашами.

– Ночуй здесь, если хочешь, но… ты не забыл? Завтра – воскресенье.

– Да, действительно.

– Неплохо бы иногда заглядывать в церковь.

У нее на лице показалась улыбка, словно она подтрунивала над ребенком. Глядя на нее, Сугуро вдруг вспомнил один рассказ иностранного писателя. Отличный рассказ, описывающий взаимоотношения немолодых супругов. Жена – самая что ни на есть любящая, идеальная супруга, всячески ублажающая своего мужа. Дом всегда прибран, белье свежее, еда выше всяких похвал. И несмотря на все это, муж, испытывая благодарность, почему-то чувствует к жене охлаждение. Однажды он знакомится с официанткой и завязывает с ней отношения. И вот каждый раз, входя в квартиру любовницы, в квартиру, в которой царит страшный беспорядок и слышится плач детей, он почему-то испытывает душевный покой, какого не находил возле своей жены. Вот такой рассказ.

– Ты права… Я поем в ресторане.

– Вечером позвони.

Сугуро стало совестно, что жена навела его на мысли об этом рассказе. Выйдя из дома, он пошел коротким путем к Омотэ-сандо. Когда он поднимался по крутому склону, уже на половине пути его одолела одышка. Старость сказалась не только на печени, но скрытно подтачивала весь его организм. Если он недосыпал, то на следующий день чувствовал и умственную, и физическую слабость, от долгой ходьбы появлялась острая боль в коленях. И всякий раз он видел в этом свидетельство того, что конец уже близок.

За тот короткий срок, что он здесь не был, на улице Аояма-дори появился новый магазин импортной обуви и магазин музыкальных пластинок. Купив карандаши, он пошел по улице мимо опавших деревьев, освещенных фонарями, и вскоре оказался перед больницей, о которой говорила жена. Больница находилась прямо возле Аояма-дори, из окна палаты молодая женщина в халате, скучая, смотрела вниз на улицу.

В холле больницы было пустынно, только перед аптечным киоском, зябко сжавшись, курил старик, видимо, кандидат на госпитализацию. Сугуро спросил у проходящей мимо молодой медсестры, где находится детское отделение.

– Вы кого-то навещаете? По нашим правилам, за исключением родителей, посещать детей запрещено.

– Нет, мне надо повидать работающего здесь волонтера.

– Кого именно?

– Госпожу Нарусэ.

Медсестра наконец-то, точно сняв с него тяжкое обвинение, показала рукой в сторону лифта:

– Четвертый этаж.

Зачем он пришел сюда? Ожидая лифта, Сугуро вновь подумал о вспомнившемся давеча рассказе. Он виделся с Нарусэ всего лишь однажды, но чем же эта женщина так его заинтересовала? Не потому ли, купив карандаши, он внезапно захотел встретиться с ней, что чувствовал: с ней он может говорить о вещах, которые никогда бы не рискнул обсуждать с женой?

На четвертый этаж Сугуро поднялся в лифте с молодым врачом. За матовым стеклом ординаторской колыхались, как водоросли, бледные тени в халатах. В молодости Сугуро, страдавший болезнью легких, много времени провел в больницах, поэтому знал, что в это время суток здесь наступает относительное затишье.

– Где я могу найти госпожу Нарусэ, волонтера?

– Госпожа Нарусэ? Она сегодня здесь? – наперебой загалдели медсестры.

– Кажется, она в палате реабилитации, – наконец предположила одна из них.

Двигаясь прямо по коридору, он стал искать нужную палату. Проходя мимо туалета, заметил в открытую дверь молодого врача, которого встретил в лифте, причесывающего волосы.

– Не скажете, где палата реабилитации?

– В самом конце.

Врач не выказал никаких подозрений. Напротив, взглянув на Сугуро, поклонился. Возможно, узнал писателя, которого видел по телевизору.

Из палаты доносился детский плач. Заглянув, он увидел, что Нарусэ, одетая в синий спортивный костюм, вместе с совсем юной, похожей на школьницу медсестрой, учит ходить ребенка лет десяти. Сугуро решил, немного понаблюдав за ней тайком, уйти. Ребенок в ходунках, держась руками за поручни, подбадриваемый Нарусэ, шаг за шагом сосредоточенно продвигался вперед. Девочка лет семи подбежала и, вцепившись в Нарусэ, дернула ее за рукав:

– Расскажите о Буппи!

Ребенок в ходунках тоже остановился и присоединился к просьбе:

– Пожалуйста, расскажите о Буппи!

– Хорошо, но с условием – ты, Сигэру, еще пройдешь два раза. – Схватив девочку за руки, Нарусэ притянула ее к себе и засмеялась.

– Что это за рассказ про Буппи? – спросила медсестра.

– Сказка, я сама придумала. Волк, которого никто не любит, не может найти себе в лесу друзей, и только зайчонок Буппи относится к нему с симпатией. В результате волк становится добрым.

– Хорошая сказка. Вы часто такие придумываете?

– Дети все время просят о чем-нибудь рассказать, и я уже истощила весь свой запас когда-то прочитанных сказок, поэтому волей-неволей пришлось самой сочинять.

– Наверно, вы и своим детям рассказывали такие сказки?

– У меня нет детей.

Малыши, возбудившись, тянули Нарусэ за руки, медсестра попыталась их утихомирить, и мальчик, которого звали Сигэру, расплакался. Обняв его и поглаживая, Нарусэ начала рассказывать историю про Бугши. «Как она сейчас похожа на мою жену! – подумал Сугуро. – Как много у них общего!» И однако, эта женщина в разговоре о его книгах не побоялась высказать свое отношение к сексу – вещь, немыслимая для его жены.

– И вот тогда зайчонок, чтобы вылечить больные глаза волка, принес лед…

– А что стало с плохой кошкой? – спросил Сигэру, сидевший на коленях Нарусэ.

– Плохая кошка ждала в засаде на дороге.

Подняв голову и рассеянно посмотрев в сторону двери, она вдруг заметила Сугуро. От удивления она прервала рассказ и невольно опустила глаза на свой спортивный костюм.

– Я в таком виде… – засмеялась она, и в ее больших глазах мелькнуло смущение.

Пока она переодевалась, Сугуро ждал на первом этаже перед аптечным киоском.

– Прошу прощения, я слишком долго… – Она спустилась по лестнице, одетая, как и в тот раз, в бежевое пальто. – Но, признаться, вы застали меня врасплох.

Сугуро рассказал, что его жена на днях приходила сюда проведать больного и случайно услышала о ней от медсестры.

– Медсестра сказала, что здесь все вас знают.

– Неужели?… Наверно, потому, что я давно сюда хожу.

– Какие у вас планы?

– Иду домой. Хоть никто меня там и не ждет.

Прозвучало так, словно она напрашивалась на приглашение. Сугуро вспомнил о китайском ресторане поблизости, специализировавшемся на куриных блюдах. И, недолго думая, предложил ей составить ему компанию.

– А ничего, что вы не вернетесь к ужину? Жена вас не хватится?

– Сегодня вечером я ем один. Работа застопорилась. И жена, разумеется, об этом знает.

– Я вам сочувствую, – сказала Нарусэ тихо и, точно вспомнив, добавила: – Извините, что в прошлый раз я вела себя бестактно и наговорила глупостей.

Китайский ресторан, несмотря на раннее время, неожиданно оказался переполнен. Хозяин, узнав Сугуро, провел их к столику в дальнем углу, за которым он несколько раз сидел с женой. И Нарусэ заняла тот же стул, на котором обычно сидела жена, напротив Сугуро. Внезапно у него заныло в груди.

– Вы едите острое? – спросил он, заглушая боль.

– Очень даже люблю, – кивнула она. – Здесь, как я понимаю, сычуаньская кухня?

– Да, все горит во рту.

Сугуро заказал «юньбайжоу» – свинину с луком-рокамболь и «юйтоу шаго» – рыбьи головы в острой приправе, после чего сказал шутливым тоном:

– Я вижу, вы очень любите детей.

– Да. А вы?

– Конечно, как всякий отец, я души не чаял в своем сыне. Но он уже женился, работает за границей, и мы давно с ним не виделись. А почему вы стали волонтером?

– Ну и вопрос! – засмеялась Нарусэ. – Наверно, потому, что мне доставляет физическое наслаждение обнимать ребенка, а своих детей у меня нет. Знаете, эта мягкость, этот сладковатый запах…

– А когда вы не работаете волонтером?

– У меня есть двоюродный брат в районе Кёбаси, продавец антиквариата… – начала говорить Нарусэ и грустно улыбнулась. – Нет, не хочу об этом рассказывать. Получается, как будто я отвечаю на вопросы анкеты. Вы, писатели, такие любопытные, все вам надо знать!

– Ну, простите, – извинился Сугуро. – Так много, о чем хотелось бы с вами поговорить…

Принесли еду Нарусэ, изящно обращаясь с палочками, начала есть с таким аппетитом, что у Сугуро сразу улучшилось настроение. Он внимательно смотрел на ее большие глаза, широкий лоб, на движения рта, занятого едой. Сравнивал с женой и отмечал различия. Заговорили на гастрономические темы. Он упомянул о ресторане в Гонконге, в котором замечательно готовят рыбу, и вдруг оказалось, что Нарусэ его знает.

– Вы часто бываете за границей?

Почему-то смутившись, она ответила:

– Да, примерно раз в два года. Но это не обычные тур-поездки.

– А именно?

– Я езжу с одной определенной целью… Кстати, вчера я прочла ваш рассказ, недавно опубликованный в журнале, – она резко сменила тему.

– И этот рассказ тоже, как вы изволили выразиться в прошлый раз, избегает проблемы секса, не правда ли?

– Извините. Мне правда было потом стыдно, за то, что я тогда наговорила. Впервые встретилась с человеком – и вела себя совершенно неприлично.

– Нет, я рад, что вы мне тогда это сказали. Именно поэтому у меня появился к вам интерес. Однако такая женщина, как вы… работающая волонтером в больнице… почему вас так интересует секс?

– По-вашему, женщина, работающая волонтером, – она вытерла салфеткой губы, – не имеет права интересоваться сексом? А мне, наоборот, такой взгляд кажется странным. Извините, вы в своей семье совсем не говорите о подобных вещах?

– Да, мы с женой таких вещей практически не упоминаем… А вы с покойным супругом беседовали на эту тему?

– Нет, – она покачала головой, сделав серьезное лицо. – Разумеется, нет. Но именно секс был тем, что крепко связывало нас… Вернее, то таящееся в глубине души, что раскрывается в сексе… Это нас объединяло.

Сугуро почувствовал – наконец-то она подошла к тому, что он хотел у нее выведать. Рыба попалась на крючок! Писатель в нем торжествовал.

– Я не очень хорошо понимаю, о чем вы говорите, – сказал он, разыгрывая невинность, и, взяв с блюда кусочек поджарки, которой славился этот ресторан, переправил его в маленький горшочек.

– Разумеется.

– Наверно, неприлично спрашивать подробности…

– Да, неприлично, – засмеялась она, – это тайна между мной и моим мужем.

Резкий отказ вызвал у Сугуро едва ли не восхищение, эта женщина показалась ему еще более загадочной и с новой силой возбудила в нем любопытство.

– Как писатель я заинтригован, – пробормотал он, как бы про себя, но Нарусэ, не поднимая головы, сделала вид, что не расслышала, и продолжала есть, подхватывая палочками кусочки поджарки. – Помнится, вы сказали, что секс раскрывает в человеке его самую сокровенную тайну.

– Не провоцируйте меня, – засмеялась Нарусэ, широко раскрыв глаза, – все равно не скажу.

– Нет, я не спрашиваю о деталях. Расскажите лишь то, что считаете возможным. Вы действительно верите, что секс выражает самую сокровенную тайну души?

– Да.

– Значит, так было у вас с мужем… Нет, я вовсе не спрашиваю о подробностях вашей супружеской жизни. Я хочу спросить… Это блюдо едят, макая в соус… Я хочу спросить – когда вы с мужем впервые прикоснулись к этой, как вы говорите, тайне?

– Про мужа не знаю, но я до самой свадьбы, нет, даже некоторое время и после того, как вышла замуж, совершенно не догадывалась о том, что во мне есть какая-то тайна.

– Но через какое-то время после замужества вы это поняли?

– Можно и так сказать. Кое-что произошло…

– Это кое-что… Не волнуйтесь. Я не спрашиваю вас о конкретных деталях… Итак, однажды вы поняли нечто, чего раньше не сознавали.

Писательское любопытство заработало, как поршень паровоза, он уже не мог остановиться. Обычное дело.

– Да, у меня открылись глаза на тайну, о которой я прежде не знала, – повторила за ним Нарусэ, аккуратно положив палочки на тарелку.

– Тайна, о которой вы не знали… – Сугуро также повторил ее слова. Попытался что-то представить, но лицо его собеседницы не давало никаких подсказок.

Ловко пользуясь длинными палочками, она отправила в рот поджарку. Послышался сухой хруст разгрызаемого кусочка. Пристально следя за движениями ее рта, Сугуро испытывал живейшее, почти плотское наслаждение. В том, как она ела, было что-то эротическое, наводящее на мысль о половом акте, мысль, которая никогда у него не возникала, когда он ел вместе с женой или какой-либо другой женщиной. В движениях длинных пальцев, когда она двигала палочками или когда подносила к губам чашечку с вином, была грациозная плавность паука, обматывающего нить вокруг жертвы.

– Приятно смотреть, с каким аппетитом вы едите, – сказал он, невольно вздохнув.

– Правда? Я люблю поесть.

– Кстати, по поводу той выставки… Вы сказали, что знакомы с девушкой, нарисовавшей портрет.

– Да.

– Она… обо мне… вернее, о представляющемся мной самозванце что-нибудь говорила?

– Совсем немного.

– Интересно, что же?

– О том, что вместе выпивали, что вы разрешили ей нарисовать ваш портрет.

– Подождите. Речь не обо мне. Это портрет самозванца! – Сугуро положил палочки, демонстрируя замешательство. – Разве я похож на сладострастника?

– Одного не пойму, почему это вас так волнует? – Она подняла глаза и посмотрела на Сугуро. – Если вы сладострастник, то и я не чужда сладострастия…

Он молчал, не зная, как растолковать ее слова. Нарусэ, протягивая руку, брала с тарелки креветки и отправляла в рот. За слегка раздвинутыми губами было видно, как работают зубы. Глядя на ее лицо, выражавшее удовольствие от еды, Сугуро что-то вспомнил. Да, именно. Выражение плотоядного хищника, пожирающего добычу. Это была уже не та Нарусэ, которая возилась с детьми в больнице, это была совсем другая женщина.

– Ничего общего, – пробормотал он.

– Вы о чем?

– Глядя на ваше лицо, когда вы едите, невозможно представить вас в больнице.

– Но это же естественно! Нет человека, который бы оставался всегда одинаковым.

Промелькнула мысль, что такое выражение на ее лице было в минуты телесной близости с мужем.

– Значит, у вас не одно лицо и не одно «я»?

– А у вас?

– Думаю, да. Иначе я не был бы писателем.

– У меня то же самое.

Одетый в белое официант привел к соседнему столику молодую пару. Юноша положил на пустой стул ракетку – вероятно, играл в теннис на крытом корте стадиона, расположенного по соседству.

– И какое же, позвольте спросить, у вас другое «я»?

– Надо же – снег! – воскликнула Нарусэ, уходя от ответа. Волосы юноши в некоторых местах мерцали, точно спрыснутые росой. Это таял снег.

– Прошу вас, расскажите мне, – продолжал настаивать Сугуро. – Прошу вас!

– Когда-нибудь… Когда-нибудь расскажу, – прошептала Нарусэ, улыбнувшись.

– Надо же – снег!

Услышав голос женщины, открывшей окно, чтобы достать уже высохшие чулки, Кобари поспешно спрятал фотографию под книгу. Однако как только она ушла в кухню, вновь достал.

Девушка в круглых очках, со стянутым на горле ремнем. Из приоткрытого рта торчит язык, по подбородку стекает блевотина, похожая на кофейную гущу. На лице ни тени страдания. Даже как будто улыбка. Улыбка счастья.

Фотография попала к нему в руки случайно сегодня днем. Он зашел к приятелю-фотографу поставляющему специфический материал для «Фокуса» и «Фрайди». Приятель снимал квартиру вместе с коллегами под рабочую мастерскую, и точно так же, как из окна его дома свисали колготы, здесь чернели вывешенные на просушку пленки, недавно отпечатанные фотографии устилали весь широкий стол. Пока приятель работал в темной комнате, Кобари, переворачивая разложенные фотографии, читал написанные шариковой ручкой на обратной стороне пояснения. Заснятые на станции «Синдзюку» школьницы в непристойных позах. Встреча известной актрисы с отцом, которого не видела с детских лет. Кобари рассеянно перебирал фотографии, как колоду карт, и вдруг рука его замерла, точно окаменев.

– Это же… – Он громко позвал приятеля.

– Что случилось?

Приоткрыв дверь, приятель, одетый в рабочий халат, высунул недовольное лицо.

– Откуда у тебя эта фотография?

– Какая? – приятель взглянул на протянутый снимок. – Вечеринка, которую организовал посвященный групповому сексу порножурнал в одной специализированной гостинице, в Роппонги. Впрочем, на этот раз подобралась компания людей со своеобразными вкусами… Сейчас в Токио это не такая уж редкость. Не знаю, клюнут ли на это фотожурналы, но все-таки попробую отнести во «Фрайди».

– Ты знаком с этой девицей?

– С которой? Там их было много.

Когда приятель брал из-за спины Кобари фотокарточку, от его халата сильно пахнуло химикалиями.

– Я плохо помню. Собралось человек двенадцать, вначале все было чинно, стеснялись друг друга, но постепенно разошлись, дошло чуть не до безумия… А, вспомнил! Эта девушка была в большой цене у мужчин с подобными пристрастиями. Со всех сторон только и слышалось: Моттян, Моттян…

– Она, отучаем, была не в очках?

– Не помню. Ты с ней знаком?

– Немного. Как называется гостиница?

– «Шато руш».

Кобари, прикусив незажженную сигарету, просмотрел другие снимки.

Девушка была без очков, но никаких сомнений, что это она. Он хорошо запомнил ее круглое лицо и полную фигуру во время их разговора в кафе-баре на Сакура-дори. На одной фотографии она чокалась с какими-то голыми мужчинами, держащими в руках стаканы и пивные бутылки. На заднем плане смутно вырисовывались фигуры мужчин и женщин, стоявших спиной или боком.

Кобари сразу же стал разыскивать среди них Сугуро. Из двух худых мужчин, которые могли бы сойти за писателя, один отпадал по возрасту. Второй вроде бы похож, но с уверенностью утверждать было нельзя. Зато в бледном силуэте женской спины Кобари угадал пожилую даму, за которой недавно следил на улице.

– Как тебе удалось туда проникнуть!

– У меня есть связи. Фотографу без этого нельзя. Приходится крутиться, подмасливать.

– Не одолжишь мне на день этот снимок? – попросил Кобари. – С меня причитается.

Услышав название гостиницы: «Шато руш», он сразу догадался, что приятель, который был не силен в иностранных языках, ослышался, правильно – «Шато руж». Гостиница, пользующаяся славой в кругах любителей садомазохизма.

Взяв фотографию, он на метро отправился в Роппонги. Судя по рассказу фотографа, девушка в круглых очках была хорошо известна среди определенной публики под именем Моттян. В таком случае, если повезет, в «Шато руж» можно раздобыть более подробную информацию. А там, глядишь, и Сугуро удастся вывести на чистую воду.

– Что за напасть!.. – нахмурилась женщина-управляющая «Шато руж», которую Кобари вытащил в соседнюю закусочную. Она сжимала пальцами с темно-пурпурными ногтями сигарету «Салем». – Только устроишь вечеринку, сразу появляются фотографии! Вот вы какие, корреспонденты! Поверьте, я к этой девчонке не имею никакого отношения. Вначале захаживала к нам с мужчинами просто поразвлечься, стала постоянной клиенткой, иногда оказывает услуги за плату, вот и все.

– Что значит – «оказывает услуги»?

– Девушек, готовых выступить в роли мазохистки, не так много. Платят им гораздо больше, чем «садисткам», но среди клиентов встречаются довольно неуравновешенные типы, поэтому все отказываются наотрез… Но поскольку эта по своей натуре такая…

– И что она делает?

– Извините, я не могу этого описать.

Управляющая, лет сорока, с вытянутым лицом, в темных очках, закурила, и каждый раз, когда она выдыхала дым, цепочка от ее очков тихо колыхалась.

– Вы сказали, что она мазохистка по натуре…

– Да, – ответила женщина, медленно стряхнув пепел. – Настолько, что мечтает о смерти.

– Ей пришлось много выстрадать?

– Выстрадать?

– Может, с ней какая-то беда приключилась? Поэтому она хочет умереть…

От внимания Кобари не ускользнула снисходительная усмешка, промелькнувшая на губах его собеседницы:

– Какой вы наивный! Она мазохистка. Мазохисты любят, когда им причиняют страдание.

– Кто были мужчины, с которыми она приходила?

– Мы сохраняем тайну наших клиентов. Среди них есть известные актеры, спортсмены, бизнесмены, – сказала она и одним глотком допила розовое вино. В ее голосе чувствовалась гордость за свое заведение.

– А писатели? Известные писатели у вас бывают?

Выражение лица у женщины не изменилось, но рука, держащая сигарету, слегка дрогнула.

– Как вам сказать…

– Вы ничем не рискуете, – наседал на нее Кобари, но она отрезала:

– Мне пора. Не могу отлучаться надолго.

На экране телевизора Сугуро, как показалось Кобари, выглядел немного полнее и лет на пять моложе, но как только он повернул голову, сразу же под подбородком и на шее отчетливо обозначились дряблые складки, выдающие его возраст.

– Господин Сугуро – писатель, посвятивший свое творчество исследованию людских грехов… – говорил ведущий. Поначалу Кобари не мог разобрать, кто этот длиннолицый, бодро сыплющий словами человек – представитель телекомпании или приглашенный критик. – Но не могли бы вы нам объяснить, что же вы все-таки понимаете под грехом?

Показали крупный план быстро моргающего Сугуро.

– Есть два вида греха, – видимо из-за напряжения, его голос звучал с хрипотцой. – Живя в обществе, мы вынуждены каждый день подавлять в себе всевозможные желания и инстинкты, и есть в душе место, где все это накапливается. Так называемая область бессознательного, – он показал пальцем себе на грудь. – Подавленные желания и инстинкты не исчезают, они продолжают действовать бессознательно, стремясь вновь вырваться наружу. И когда им это удается, в искаженной форме, мы нередко совершаем поступки, которые я и называю грехом.

– Господин Сутуро, мы как-никак на телевидении, – улыбнулся ведущий, заискивающе изогнув шею, – не могли бы вы объяснить попроще?

Сутуро немного смутился, но тотчас заговорил:

– Ну, например… общаясь с людьми мы нередко оказываемся в ситуации, когда наше самолюбие уязвлено, и при этом мы уверены в своей правоте и превосходстве…

– Да, такое случается сплошь и рядом.

– Как правило, мы не можем выплеснуть свое недовольство непосредственно на собеседника, поскольку знаем, что это может испортить наши отношения. Таким образом, мы вынуждены чуть ли не ежедневно затаивать в душе недовольство и злобу, но это не проходит бесследно. Подавленные желания не исчезают. Они накапливаются в глубине души и постоянно тлеют, как угли в жаровне.

– Мне кажется, что это попахивает фрейдизмом.

– Как угодно… Но рано или поздно наступает день, когда из этих тлеющих угольков вдруг вырывается пламя. Начинается пожар.

– Действительно, почти все без исключения герои ваших романов – люди с подавленной психикой, которые после долгих душевных метаний совершают грех, а то и преступление.

– Да, вы правы, мои герои мечутся и совершают преступления, – сказал Сутуро сипловатым голосом, быстро моргая.

По этим едва заметным признакам угадывалась его нервозность. Кроме того, всматриваясь в показанное крупным планом лицо Сутуро, Кобари впервые заметил отсутствие в нем симметрии. Глаза были разного размера. По сравнению с левым глазом, правый был заметно больше. Это напоминало картины Пикассо, где каждый глаз живет своей жизнью.

Раздвоение личности!

Кобари почудилось, что эти слова проплыли по экрану телевизора. Он читал в какой-то популярной книжонке, что людям с разным размером глаз свойственно двуличие.

– Другими словами, вы хотите сказать, что в ваших произведениях грех – это не столько осознанный поступок, сколько происки бессознательного? – спросил длиннолицый мужчина.

Немного подумав, Сутуро поправил его:

– Нет, не совсем. Можно говорить только о том, что у любого греха, у любого преступления, есть какая-то связь с бессознательным.

– Значит, мы должны рассматривать бессознательное как своего рода утробу, в которой зарождается грех, как его инкубатор? Вы утверждаете, что это составляет суть понятия «грех»?

– Я… – заморгал Сугуро, – не богослов. Спрашивайте об этом у специалистов. То, о чем я говорю, всего лишь результат моего писательского опыта.

– Неужели? – В глазах длиннолицего ведущего впервые вспыхнуло неподдельное любопытство. – Дело в том, что несколько дней назад я задал тот же самый вопрос профессору Такэмото, специалисту по буддизму, и оказалось, что в буддизме Махаяна придерживаются тех же идей, о которых вы только что сказали.

Сугуро молча кивнул.

– Мы подготовили запись беседы с профессором Такэмото, и я хотел бы ее посмотреть вместе с вами. Профессор сейчас находится на международном конгрессе по буддизму в Париже, поэтому, к сожалению, не смог принять участие в нашей беседе.

По экрану пробежала наискосок красная линия, и появился коротко стриженный, моложавый человек, сидевший, аккуратно положив руки на колени.

– Судя по вашим словам, буддисты с давних времен говорят о том, что человеческой душой движет бессознательное? – И здесь ведущий как будто подталкивал собеседника в нужном направлении.

– В общем, да.

– И как же это бессознательное называют в буддизме Махаяна?

Профессор ответил, точно читая по заранее заготовленному тексту:

– Мы называем это «манас» и «алая». «Манас» – это, если угодно, эгоцентричное сознание, во всяком случае, та область сознания, где обо всем мыслится применительно к «я», мыслится с точки зрения своих эгоистических интересов… С другой стороны, в «алая» роятся бесчисленные семена привязанностей и плотских заблуждений, являющихся первопричиной наших страданий.

– Семена – это то, что в буддизме, как я понимаю, называется «виджня». А привязанности и плотские заблуждения – это основа греха. Правильно?

– Да, можно и так сказать.

– И эти семена, порождающие грех, роятся внутри нашего бессознательного?

– Да, именно так. Мы называем это «волнующиеся» семена.

По экрану пробежала полоса, и вновь показался Сугуро, сидящий в студии.

– Господин Сугуро, мне кажется, что буддийские представления, о которых мы только что услышали, и ваши соображения очень похожи.

Сугуро смущенно согласился.

– Мы знаем, что вы исповедуете христианство, но, может быть, вам приходилось изучать буддизм Махаяна?

– Нет, я не изучал буддизм. Как я уже сказал, я пришел к этим мыслям самостоятельно, работая над своими книгами.

Кобари видел по бледности на лице Сугуро, что он утомился. Протянув руку к телевизору, он отключил звук, избавив себя от скучных, наукообразных рассуждений, и сосредоточился на беззвучных движениях губ Сугуро.

Глаза разного размера… Неизвестно, можно ли считать это доказательством двуличия, но нет сомнений, что во всем облике Сугуро сквозило что-то порочное. Кобари не мог ясно определить, на чем основывались его наблюдения, но эта печать порока казалась ему проявлением той скрытой стороны личности писателя, которую никто, кроме него, не замечал.

– Лицемер! – крикнул Кобари старику, продолжавшему беззвучно шевелить губами. Он протянул руку и нажал на кнопку, включив звук.

– Значит, вы, господин Сугуро, утверждаете, что именно в бессознательном зарождается грех и в то же время – спасение?

Пока звук был отключен, разговор сильно продвинулся.

– Да, так мне кажется. Речь не столько о спасении, сколько о том, что греховный поступок человека выражает его тягу к воскрешению.

– Тягу к воскрешению?

В глазах ведущего вновь появилось неподдельное любопытство. Сугуро кивнул:

– Герои моих произведений действительно после многих мытарств и душевных терзаний совершают грех, преступление, но если подумать об этом грехе… с их точки зрения, в конце концов… – Подыскивая слова, Сугуро, казалось, исподволь следит за реакцией ведущего. – Этот грех выражает их желание начать жить не так, как они жили прежде.

– И это вы называете спасением? – удивленно спросил ведущий.

– Это еще не спасение, но в самом грехе заложена возможность спасения.

– В грехе заложена возможность спасения?… Мне кажется, это довольно смелая мысль. Такова позиция христианской церкви?

– Ну, как вам сказать… – В глазах Сугуро промелькнула растерянность. Он слегка покачал головой. – Скорее всего, нет. Но когда я пишу свои романы, мне кажется, что это так…

– На мой взгляд, это тоже довольно близко к буддизму, например, есть известный тезис: «Добро и зло нераздельны», другими словами, добро и зло не могут существовать друг без друга…

– Но, говоря о том, что в грехе заложена возможность спасения, я не имел в виду буддизм…

– Понятно. В связи с этим, я хочу, чтобы мы посмотрели еще один эпизод из беседы с профессором Такэмото.

Вновь пробежала по экрану полоса, и появилось лицо сидящего в почтительной позе Такэмото.

– В «алая» роятся семена привязанностей и заблуждений, порождающих грех, но, как я слышал, в буддизме Махаяна утверждают, что семена спасения также действуют и в «алая»…

– Да, вы правы. – Такэмото метнул взгляд в сторону лежащего на столе текста. В этом одновременно сказалось его малодушие и педантизм. – Так называемые «неволнующиеся» семена. Подобно тому как белые кровяные тела поедают микробов в организме, «неволнующиеся» семена постепенно обволакивают и очищают «волнующиеся» семена, являющиеся зародышем привязанностей и заблуждений.

– Таким образом получается, что, по мнению буддизма, бессознательное, порождающее грех, в то же время порождает спасение в Будде?

– Думаю, в общих чертах вы правы.

В прихожей грохнула дверь, и послышался голос женщины, пришедшей из магазина.

– Это я! На улице холодрыга!

Проходя мимо Кобари, который валялся на грязном диване, уставившись в телевизор, она сказала:

– Того и гляди, опять пойдет снег.

– Мне кажется, что и эта мысль буддизма Махаяна находит соответствие в вашем творчестве.

– Вы так считаете?

– Но вы и вправду не испытали влияния буддизма?

– Ни малейшего. Но, возможно, это в крови, унаследовано от предков… Я же, в конце концов, японский писатель, а не европейский, не американский.

– Что за лабуду ты смотришь? – удивилась женщина, поставив на диван корзинку с луком и пакеты с продуктами.

– Отстань! Это для работы.

Кобари не вслушивался в ученые рассуждения, вызвавшие презрительное замечание его подруги. Его интересовали лишь крупные планы, на которых появлялось лицо писателя. Размер глаз различается, в лице что-то порочное. То он выглядит на пятьдесят, а то, как начинает двигать шеей, обнаруживаются морщины, выдающие старость. И еще Кобари заключил, что писатель не привык к телевизионным беседам и быстро устает. Но главное, как бы Сугуро ни притворялся, камера выставила напоказ ту тайную, порочную сторону его личности, которую он так старательно скрывал от публики.

Звонил телефон. Вернувшись с прогулки и открыв дверь, Сугуро услышал пронзительную трель. Вот уже несколько дней подряд по ночам раздается звонок, но в трубке – молчание. Телефон звонит не раз и не два. И каждый раз – молчание, точно кто-то пытается проникнуть в его душу…

Он не стал снимать трубку, и вскоре назойливый звонок, точно смирившись, умолк.

Заглянул в почтовый ящик, но доставка, видимо, запаздывала – пусто. Вошел в свой маленький кабинет, зажег торшер. Его любимый мягкий свет лег на подставку для ручек и настольные часы. Щелканье секундной стрелки усиливало тишину. Опершись щекой о руку, он вновь вспомнил выражение лица Нарусэ, со смаком разгрызающей хрустящую поджарку в китайском ресторане. Это лицо преследовало его и разжигало любопытство. Кто же она все-таки такая? Было в ней что-то относящееся скорее к душе, чем к внешнему виду, искушающее его как писателя. В китайском ресторане он в конце концов полушутя попросил ее написать ему хотя бы в письме то, что она не решалась рассказать с глазу на глаз, но не было оснований надеяться, что она исполнит его просьбу.

Зазвонил телефон. Он не стал отвечать, но прошла минута, а звонок все не унимался. Потеряв терпение, он поднял трубку:

– Сугуро слушает.

В ответ прозвучало:

– Меня зовут Кобари, я репортер.

Тон был наглый, самоуверенный.

– Кобари? – Сугуро некоторое время молчал. – Это вы спрашивали обо мне Кано?

– Да, я. Нам надо встретиться и поговорить.

– О чем? О том, что я якобы посещаю сомнительные заведения?

– Это не телефонный разговор. Мне кажется, во избежание недоразумений нам стоит обсудить некоторые моменты.

– Что значит – «недоразумения»?

– Вам же не понравится, если я напишу о вас, основываясь только на своих домыслах.

Сугуро рассердился, уловив в том, как это было сказано, нотки шантажа.

– Ну что ж, давайте. Только не у меня дома.

– Тогда, если позволите, в Роппонги. Можем прямо сейчас.

Внутренний голос убеждал Сугуро, что лучше побыстрее с этим покончить. Сдерживая ярость, он уточнил место встречи. Выходя, поднял несколько писем, упавших под почтовый ящик, и запихнул в карман.

Медленно проехав в такси по сияющему в ночи развлекательному кварталу, Сугуро вышел перед условленным кафе. Открыв дверь, он сразу же узнал молодого мужчину, которому надписывал книгу. На столике перед ним стоял лишь стакан с водой.

– Я с вами уже встречался. Когда подписывал книги, – сказал Сугуро резко, но тот ничего не ответил и качнул головой в сторону лежащей перед ним фотографии.

– Вы знаете эту женщину?

Взглянув на фотографию, Сугуро бросил сердито:

– Первый раз вижу.

– Неужели? Посмотрите повнимательней. Неужели не помните?

– Понятия не имею, кто это.

– Это правда? – Кобари сощурил глаза, точно детектив, допрашивающий подозреваемого в преступлении.

– Правда!

– Но… эта девушка, она сказала мне, что развлекалась с вами! И тогда же набросала ваш портрет. Она начинающий художник, подрабатывает на улице, рисуя портреты прохожих, на Сакура-дори, в Синдзюку.

– Кончайте этот розыгрыш. Я совершенно ее не знаю.

– Кстати, эта девушка дружит с одной дамой, вашей хорошей знакомой.

– Со знакомой мне дамой? Вы о ком?

– Вы с ней встречались в кафе на улице Такэсита-дори.

Ах, вот в чем дело! – только сейчас Сугуро вспомнил. Прохожий, пялившийся на него в окно кафе, когда он впервые встретился с Нарусэ…

– И что из того? – Сугуро вышел из себя. – Это запрещено?

– Если эта дама в близких отношениях с девушкой, запечатленной на снимке, вам будет трудно доказать, что вы с ней не знакомы.

– Какая наглость! – Сугуро покраснел. – Если вы будете говорить со мной в таком тоне, я уйду. Можете писать обо мне что хотите, но в таком случае и я оставляю за собой право принять ответные меры.

– Простите! – извинился Кобари, умевший в случае необходимости быть дипломатом. – Но дело в том, что о вас ходят слухи, порочащие вашу репутацию. Кроме того, помните скандал, который устроила на банкете та странная девушка?

– Помню. Но эти слухи не имеют никаких оснований.

– У вас есть доказательства?

Кобари отпил воды из стакана.

– Виски со льдом! – кинул он раздраженно подошедшему буфетчику. – У меня есть информация, что вас видели в разных злачных местах.

– Это самозванец. От него все мои неприятности.

– Вы утверждаете? Тогда, может быть, пройдемся неподалеку и поговорим с этой девушкой? Это не отнимет у вас много времени. Конечно, смотря по обстоятельствам. Но думаю, десяти минут будет достаточно. Так что, вы уверены?

– Уверен, идем, – ответил Сугуро, но тотчас встревожился, не угодил ли он в расставленную западню.

Когда вышли из кафе, дул сильный ветер. Кобари сказал заискивающе:

– Среди моих друзей есть поклонники вашего таланта…

Сугуро промолчал, шагая с каменным лицом.

«Шато руж» размещался в неприметном трехэтажном здании, и, как в мотель, в него можно было въехать прямо на автомобиле, так, чтобы сохранить инкогнито.

– Не стоит нам заходить вдвоем, подождите здесь.

Оставив Сугуро в переулке, Кобари исчез за воротами. Сугуро уткнул подбородок в воротник плаща, и как только кто-либо проходил мимо, отводил глаза и принимал суровый вид монаха-аскета.

Кобари появился с женщиной средних лет. Она была в темных очках и походила на модельершу или хозяйку бутика, которых можно часто встретить на улицах Роппонги. Оказалось, что она управляющая гостиницей.

– Пожалуйста, входите. Вы, наверно, замерзли, – радушно обратилась женщина к Сугуро. – Этот молодой человек прилип как банный лист. Все спрашивает, знакомы ли вы с Моттян. Говорит, что, по его сведениям, вы к нам захаживаете, – она рассмеялась. – Это правда?

Сугуро попытался сразу же привлечь женщину на свою сторону.

– Прошу вас, подтвердите, что это клевета. Он, как я понимаю, репортер, пишет для желтой прессы. А теперь задался целью во что бы то ни стало сделать меня мишенью своих разоблачений. Но если он напишет обо мне то, чего не было и в помине, я подам на него в суд. Заранее извиняюсь за возможные неудобства, но тогда и вам придется выступить в качестве свидетеля.

– Это исключено. У меня известные клиенты, это нанесет ущерб репутации моего заведения.

– Тогда выкладывайте карты! – потребовал Кобари с триумфом.

– Ну, хорошо… Я покажу вам видео. Но с условием, что вы ничего об этом не напишете.

– Видео?

– Да, заснятое во время той вечеринки. Обещайте – если на ней нет этого господина, вы не будете ничего писать о моем заведении.

Кобари кивнул. Сугуро тоже не возражал. Следуя за женщиной, они вошли в еще пустующее здание, все пропитавшееся запахом выделанной кожи. Возле захламленного офиса находилась небольшая гостиная со скудной обстановкой: вылинявший диван и телевизор, на котором в качестве украшения стояла глиняная кукла из Хаката.

– Это картина Моттян!

Женщина глазами показала на картину, висевшую на стене. На грязно-желтом фоне была изображена закрученная улиткой спираль. Линия спирали – алого цвета.

– Я не понимаю абстрактной живописи, – сказал Кобари, мельком взглянув на картину.

Женщина, присев на корточки, вставила видеокассету и включила телевизор. Экран вспыхнул, побежали белые полосы, и вдруг появилась группа голых мужчин и женщин в узких масках, танцующих в просторной зале. Они не столько танцевали, сколько медленно раскачивались, точно деревья на ветру; некоторые женщины были уже в возрасте, с отвислыми грудями и животами, среди мужчин попадались уродливо толстые.

– Это происходило здесь?

– Нет, мы сняли специальное помещение. В честь третьей годовщины.

– Кажется, это гостиница в Ёёги. – Кобари с ходу назвал гостиницу. Женщина сделала вид, что не расслышала:

– В тот вечер все долго ходили вокруг да около, прощупывая почву… – сказала она точно с ностальгией.

– В каком смысле?

– Ну знаете, как боксеры в начале поединка. Впервые собрались вместе, надо было время, чтобы примериться друг к другу.

Картинка переменилась. К телу немолодой, распростершей руки и ноги женщины припали трое мужчин в масках. Камера бесконечно снимала, как неутомимо движутся головы мужчин, похожих на собак, жадно лакающих воду. В памяти Сугуро почему-то всплывали названия французских вин – «Медок», «Сент-Эмийон», «Антр-де-Мер». В отличие от прошлых лет, смотреть на то, как другие занимаются сексом, действовало на него угнетающе – наверно, сказывался возраст.

– Какая скука! – Кобари тоже, очевидно, быстро пресытился зрелищем однообразно повторяющихся движений, достал сигарету и, не зажигая, вертел в пальцах. – Одно и то же! Ничего индивидуального. Как им не надоест!

– Да, пожалуй, в тот вечер только Моттян смогла по-настоящему завестись, – пробормотала женщина. – Это было после.

– После?

– Да, вам придется еще немного поскучать.

Как она и обещала, еще какое-то время тянулись, сменяя друг друга, пресные сцены совокуплений. Позы и техника различались, но по сути все это была унылая круговерть бессмысленных, механических движений.

Внезапно изображение исчезло. Некоторое время экран оставался молочно-белым, как вдруг неожиданно появилось женское лицо с широко разинутым ртом. Глаза были открыты, но казались невидящими, на волосах – серые пятна, точно приставшие клочья ваты. Кобари наконец-то узнал ту самую девушку. Только без очков.

Камера опустилась немного вниз. Кто-то сжимал рукой горло «Моттян» – Мотоко. На безымянном пальце – кольцо, но рука явно мужская.

– Что это за пятна у нее на волосах? – спросил Кобари хриплым голосом, выдающим возбуждение.

– Моттян обрабатывали четыре человека. Один капал на нее горячим воском… Вон, видите, подтеки на плече. И на волосах немного осталось. Потом она попросила, чтобы ей сдавили горло, что и было исполнено…

Глаза слегка навыкат, губы приоткрыты. Язык мечется, точно пересохло во рту. И по мере того как мужская рука медленно сдавливала горло, становилось все очевиднее, что она испытывает сильнейшее наслаждение, словно увлекаемая в водоворот смерти. Голова мужчины наполовину заслоняла ее.

– Обратите внимание, что лица клиента не видно, – сказала хозяйка заведения не без профессиональной гордости. – Дело в том, что к этому моменту многие уже сняли маски.

– Разевает рот, как рыба. Больно ей все-таки. – Кобари пожал плечами, демонстрируя свое презрение. На его взгляд, то, что происходило на экране, было всего лишь постыдным извращением, отклонением от нормы.

– Она кричит! – строго сказала женщина, точно оскорбленная в лучших чувствах.

– Кричит? Что?

– «Убейте меня».

– Понятно – «Ой, помираю!»

– Совсем не то. Настоящий мазохист искренне желает быть убитым. Искренне хочет умереть. Эта девушка не раз говорила мне: «Вообще-то я боюсь смерти, но в момент возбуждения хочу, чтобы меня били, били, пока не вышибут дух вон, чтобы мучили, пока я не околею». Она говорит, что жаждет этого всем своим существом. Если б я тогда умерла, говорит, какое это было бы блаженство!

– Сумасшедшая! С головой явно не в порядке.

– Нормальные, сумасшедшие! Все люди одинаковые, правда, господин? – внезапно обратилась она за поддержкой к Сугуро. Видимо, посчитала, что раз он писатель, то должен понимать чувства людей, заснятых камерой. Сугуро, ничего не ответив, смотрел, уставившись в телевизор, который продолжал шипеть вхолостую после того, как окончилось видео.

С каменным лицом он покинул «Шато руж» и вместе с Кобари устремился в шум и гам ночного Роппонги. После просмотра такого видео и неоновые огни, и проносящиеся машины, и сияющие витрины магазинов, и потоки людей – все казалось каким-то пресным, ничтожным.

– Может, где-нибудь переведем дух? – предложил Кобари упавшим голосом. Очевидно, он был сильно разочарован тем, что среди людей на видео не оказалось ни писателя, ни пожилой дамы.

– Нет, с меня хватит! – сердито отказался Сугуро. – Прошу вас отныне оставить меня в покое и не выслеживать, как ищейка.

Подняв руку, он остановил такси, не оборачиваясь, сел в салон и закрыл глаза. Тотчас перед ним встало то лицо. Веки полузакрыты, губы раздвинуты, язык извивается, как червяк. К волосам налипли капли расплавленного воска. Это лицо… да, оно напоминало ему другое лицо. Лицо безумной на колокольне собора в Бурже. Он вдруг вспомнил картину Мотоко, висевшую в гостиной. Улиткой изогнутая спираль. Если смотреть на спираль не отрываясь, начинает казаться, что она затягивает тебя в свою алую сердцевину. Именно этого эффекта добивалась Мотоко, и, вероятно, что-то похожее она испытывает, когда мужчины бьют ее и душат. Призналась же она хозяйке: «Хочу, чтобы меня били, били, пока не вышибут дух вон, чтобы мучили, пока я не околею…» Это темное чувство, это ужасное, абсурдное желание таится в Мотоко, таится в глубине души каждого человека – но почему? Откуда оно… проистекает?

– Мимо станции «Харадзюку»? – спросил водитель, прервав ход его мысли.

– Будьте так любезны.

Чувствуя во всем теле усталость, приоткрыв глаза, Сугуро смотрел на чернеющие за оградой парка облетевшие деревья. Когда он сунул руку в карман, чтобы приготовить плату за проезд, пальцы наткнулись на что-то твердое. Это были три письма, которые он поднял, выходя из дома, и о которых совсем позабыл, отвлекшись на Кобари. Одно письмо было из издательства, другое – от незнакомого мужчины, а на пухлом конверте третьего не было ни адреса, ни имени отправителя.

– Не могли бы вы включить свет? – попросил он водителя.

Раскрыв письмо незнакомого человека, он понял, что оно от того юноши, который просил пожать ему руку после презентации в магазине. На конверте стояла печать города, где располагался интернат.

«В прошлое воскресенье я, как и обещал, принял крещение. После церемонии, впервые вкусив от благословенного хлеба – святого тела, я задумался о том, что привело меня к этому. И понял: самое главное – Ваши книги. Читая Ваши произведения, я шаг за шагом приближался к Церкви… Теперь я понимаю, что через Ваше творчество ко мне обращался Бог. Так пусть же и впредь Бог благословляет Ваши труды…»

Защемило в груди. Было стыдно, что он врал этому юноше, слепо верящему в написанное им, и не только ему одному, но и всем другим бесчисленным читателям. Подмывало сказать: «Не набивайте мне цену! Я и с собой-то никак не разберусь, так не взваливайте на меня бремя ответственности за вашу жизнь!» В те давние времена, когда они собирались в кабаке со старой бамбуковой шторой на окне, Кано и иже с ним, прочитав первые литературные опыты Сугуро, безапелляционно объявили: «Во всем этом есть что-то сомнительное!», и это была правда. Прошло больше тридцати лет, а стыд, однажды засев в душе, так и остался с ним.

– Не набивайте мне цену! – забывшись, сказал он вслух.

– Что? – Водитель удивленно обернулся. – Что вы сказали?

– Нет, ничего, извините.

Покраснев, он потупился и незаметно разорвал письмо. На две половины. Затем еще на две. Точно раздирая в клочья лицо юноши с потными руками.

Наконец открыл третье письмо. Оно было убористо написано на тонкой бумаге красивым женским почерком. Не иначе, эта тоже вообразила его не писателем, а каким-то религиозным проповедником!..

«После некоторых колебаний все же решилась написать Вам это письмо…

В тот вечер в китайском ресторане Вы сказали, что хотели бы узнать мое второе «я»…

Во избежание недоразумений, я не поставила свое имя на конверте, но думаю, Вы уже догадались, кто я…»

Строчки замелькали перед глазами. Это было письмо от Нарусэ.

IV

«Когда в больнице я играла с детьми и вдруг заметила Вас в дверях, мне стало стыдно, как будто Вы увидели меня спящей, а когда Вы пригласили меня в ресторан, я совсем потеряла голову от счастья, так что не удивлюсь, если Вы приняли меня за довольно бесцеремонную особу.

После некоторых колебаний все же решилась написать Вам это письмо. Приукрашивать себя, прикидываться не такой, какая я есть – обманывать, было бы с моей стороны не только бессмысленно, но в подлинном смысле оскорбительно по отношению к Вам, писателю. В тот вечер в китайском ресторане Вы сказали, что хотели бы узнать мое второе «я». Поскольку я никому до сих пор не говорила об этом, я не нашла в себе смелости рассказать, но потом подумала – кто, как не Вы, сможет меня понять, во всяком случае, я уверена, Вы не истолкуете мои слова превратно, больше того, не свидетельствует ли Ваш столь необычный интерес ко мне о том, что Вы, как и я, что-то прячете внутри себя?

Вот причины, побудившие меня послать Вам это письмо. Во избежание недоразумений я не поставила свое имя на конверте, но думаю, Вы уже догадались, кто я.

Доверяя Вам тайну моих отношений с покойным мужем, прошу Вас по прочтении принять меры к тому чтобы письмо не попало в чужие руки.

Мой муж был моим дальним родственником, одного возраста с Вами. Он преподавал в университете П., и возможно, Вы слышали его имя – Тосио Нарусэ. Я в этом мало смыслю, но, кажется, он снискал известность в научных кругах своими многочисленными трудами по экономической истории.

Не знаю, как Вы, но на втором курсе университета он был призван в армию, в сухопутные войска, и до конца войны находился в Китае.

В студенческие годы он жил в общежитии студентов-христиан в районе Синано-мати, недалеко от железнодорожной станции, и я, в то время школьница, была там несколько раз вместе с мамой. Несмотря на дальность родства, мама хорошо знала Тосио с малых лет и, когда он приехал из Окаямы на учебу в университет, всячески опекала его. Студенческое общежитие находилось под надзором профессора Ю., преподававшего на кафедре философии Токийского университета, и мой будущий муж проникся к нему большим уважением, записался в его группу и одно время, находясь под его влиянием, даже подумывал креститься. Позже он говорил, что только с разрешения профессора Ю. его поселили в общежитии, предназначенном для верующих христиан.

Как-то раз, когда мы с мамой навестили его в общежитии, мама спросила:

– Не мог бы ты помочь Марико в учебе?

– Конечно, если вы уверены, что я справлюсь. – Взглянув на меня, он, одетый в дешевое темно-синее кимоно, засмеялся, показав белые зубы. В то время многие студенты – как Вы, наверно, помните – носили такие кимоно.

Я была совсем маленькой девочкой, но меня не оставили равнодушной его смех и излучавшие здоровье ослепительно белые зубы. Теперь я понимаю, что это стало началом нашей связи.

Мне нравилось учиться, поэтому я с радостью ждала его прихода каждую среду. Он тоже был доволен, поскольку после занятий и проверки заданий мог в нашем доме вдоволь «подкрепиться».

До обеда мы успевали о многом поговорить. Несмотря на то, что Тосио учился на экономическом факультете, он хорошо знал литературу, и я до сих пор с ностальгией вспоминаю, как он мне тогда пересказывал «Путешествия Гулливера» и сказку про Ивана-царевича Льва Толстого.

– Знаешь ли ты, что представляет из себя человеческая душа? – как-то раз неожиданно спросил он меня. Для меня, маленькой девочки, это был трудный вопрос. – Душа человека состоит из множества комнат. И в самой дальней комнате, как у вас дома в чулане, скапливаются самые разные вещи. Но как только наступает ночь, эти запертые, позабытые вещи оживают.

Я вспомнила, что в нашем чулане вместе с сундуками и пыльным граммофоном лежат куклы моей старшей, замужней сестры. И среди них кукла с русыми волосами, которую когда-то давно папа купил в Германии и которую я не любила – ее большие глаза казались мне не столько красивыми, сколько жуткими, – поэтому она и отправилась в чулан. Я тотчас вообразила, как ночью, когда мы спим, эта кукла оживает…

– Значит, кукла, которая в душе, тоже по ночам оживает?

– Кукла в душе? Да! Она оживает и танцует. И является нам в наших снах.

От этого странного разговора мне стало не по себе. Я представила, что в моей душе прячется кукла со страшно вытаращенными глазами, днем о ней ни слуху ни духу, но как только наступает ночь, она оживает и начинает кружиться в танце…

В то время Тосио изучал теологию. Именно поэтому, объяснял мне, смеясь, уже после женитьбы, он с таким жаром пускался в разговоры о комнатах в глубине души, – надо признать, слишком сложные для меня. «Но ты слушала, буквально впившись в меня глазами!»

Вам, наверно, скучно читать об этих детских пустяках, но не зря я о них пишу. Я бессчетное число раз перебирала в уме эти ностальгические воспоминания, и сейчас мне кажется, что тот разговор стал поворотным моментом в моей судьбе. Поистине, в человеческой жизни нет ничего бессмысленного и случайного. Скоро вы поймете, почему рассказы Тосио оказали на меня такое определяющее влияние.

Через год после того, как Тосио стал моим домашним учителем, его призвали в армию. Даже я, ребенок, смутно понимала, что в то время чаша весов начала склоняться не в пользу нашей страны, вокруг царило мрачное настроение, и уже по тому, что на фронт отправляют студентов, можно было догадаться, что Япония проигрывает войну. Я не преминула спросить об этом маму, но она только вздохнула: «Даже студентов…»

Помните дождливый день, когда в парке «Сингу гайэн» состоялся парад? Да и сейчас иногда можно увидеть в кадрах хроники этих солдат, марширующих под дождем. И среди студентов в фуражках, с ружьями на плече, топающих по лужам, можно разглядеть Нарусэ.

Тосио зачислили в воинскую часть, расквартированную в Тибе. Через три месяца я вместе с мамой, старшей сестрой и с его приехавшим в столицу отцом побывала в казарме. Руки Тосио, одетого в какую-то безразмерную униформу, были обморожены, потрескались и сильно опухли. Помню, как жадно он ел приготовленные мамой суси, обхватив коробку этими опухшими руками. Но когда старшая сестра передала ему сборник стихов, о котором он просил, точно солнце выглянуло из-за туч – его лицо засияло от радости. Видно было, как он изголодался по печатному слову.

Нам разрешили еще три раза увидеться с ним, после чего его часть отправили в Китай. Честно говоря, когда в первый раз из Китая пришла открытка с печатью военной цензуры, я подпрыгнула от радости. Радовало то, что его не послали на южные острова в Тихом океане, где шли серьезные бои. Все знали, что Япония уже обессилена и на островах в Тихом океане американские войска начали яростное контрнаступление, а вот в Китае, как объяснил нам отец, обстановка поспокойнее. Появилась надежда, что Тосио в конце концов вернется здоровым и невредимым.

Как нам и хотелось, он все время оставался в Китае. Из младшего офицера-стажера стал младшим лейтенантом, и позже мы узнали, что за исключением нескольких небольших операций против партизан в больших сражениях ему, к счастью, участвовать не довелось. Открытки приходили редко, раз в несколько месяцев, как будто он вдруг вспоминал о нашем существовании, и тогда мы понимали, что он ведет довольно праздную жизнь. В то время, когда Токио день изо дня подвергался массированным ударам с воздуха и начались перебои с продовольствием, жизнь Тосио казалась нам завидно спокойной и благополучной.

На открытках он писал: «Вчера зарезали курицу, устроили с друзьями пикник на берегу реки», и тому подобную чепуху, и родные говорили, что теперь и не поймешь, где хуже – в тылу или на фронте. К счастью, его дом в Окаяме не пострадал, но наш сгорел, и мы были вынуждены ютиться во флигеле у родственников в деревне.

Наверно, Вы недоумеваете: какое это имеет отношение к Вашему вопросу? Но если я хотя бы бегло не коснусь событий прошлого, боюсь, Вы не сможете понять того, что я собираюсь Вам рассказать. Так что потерпите еще немного.

Закончилась война, и спустя полгода наконец-то вернулся Тосио. Некоторое время он отдыхал в родной деревне, но когда приехал в столицу, все еще был ужасно тощ, скулы выпирали, и так же, как в то время, когда он был новобранцем, на нем мешком висела униформа. Трудно было поверить, что перед нами офицер. И сжимало сердце от мысли: насколько сильно он изменился за два года армейской жизни? Сгибаясь под тяжестью рюкзака больше его самого, он сказал, что ему стоило огромных трудов найти наше временное пристанище.

– Книги, которые вы посылали мне в Китай, я перечитал бессчетно раз. Но когда меня демобилизовали, они или погибли, или были конфискованы, – сказал он с виноватым видом. И я так отчетливо вспомнила, какая радость засияла у него на лице во время первого свидания в казарме, когда в его руках оказался сборник стихов…

Восстановившись в университете, он, как изголодавшийся, набросился на учебу. Благодаря своему характеру он пользовался любовью как у преподавателей, так и у студентов. После аспирантуры его оставили на кафедре, а затем он получил возможность пройти стажировку в США по Фулбрайтовскому гранту. В то время я тоже поступила в университет. Когда Тосио вернулся из-за границы, мы поженились, он, несмотря на молодость, стал читать лекции на кафедре экономики, но на его зарплату мы не могли свести концы с концами. Я обратилась с просьбой к приятельнице, работавшей в издательстве X., и она дала мне переводить детективы Сименона. Французский язык был единственным предметом, которым я занималась с большим рвением.

Мы сняли маленькую квартирку в доме возле железнодорожной станции «Мэйдай-маэ», чудом уцелевшем после пожаров в конце войны. Вокруг было сплошное пепелище, на котором уже начали строить новые дома, а наш дом был старинный, весь черный от копоти. Перед станцией организовали небольшой рынок, но зимой в сумерки женщине было страшно ходить там одной, поэтому, когда я относила в издательство рукопись, муж ходил встречать меня. Мы покупали на рынке продукты на ужин и, беседуя, возвращались, держа друг друга за руку. Помню, что по дороге росла раскидистая дзельква, и осенью на ее ветвях все время сидела стая скворцов.

Итак, пора приступить к главной теме. Наверно, благоразумнее было бы ничего не писать, но я пришла к выводу, что после нашего разговора этого уже не избежать. Для меня секс не является чем-то постыдным. Но прошу еще раз. После того как прочтете мое письмо, непременно, непременно сожгите!

Девушкой я поздно созрела, из романов и других книг я многое почерпнула, но воспринимала так, будто видела расплывчатые фотографии далекой страны, в которой никогда не бывала. До того как я вышла замуж за Нарусэ, я и своего-то тела толком не знала.

Нарусэ был человек мягкий, душевный, и в то же время в нем всегда оставалось что-то от проказника-мальчишки. В нем уживались податливость и своеволие, нервность и простодушие, но в сексуальной жизни он был довольно эгоистичен и к тому же ненасытен. В день свадьбы моя мать предупредила меня: «Делай все, как он скажет», и, буквально следуя ее совету, я притворялась чрезвычайно всем довольной, но, находясь в его объятьях, постоянно испытывала недоумение – почему это называют самым большим удовольствием в жизни?

Не могу сказать, что физическая близость с Нарусэ была мне неприятна, но по временам меня удивляла его неожиданная настойчивость. Он домогался меня не только по ночам, случалось, в воскресенье, когда не было занятий в университете, он в кухне брал меня со спины, зимой, когда мы сидели у жаровни, вдруг хватал меня за волосы, опрокидывал и употреблял с неожиданной грубостью. Первое время я думала, что это проявление страстной любви. Однако, лежа на спине и глядя на него, я видела над собой совсем не то лицо, которое знала.

Другое лицо, досель мне неведомое. Куда девалась его детская улыбка? Лицо было спокойное, даже отчасти ласковое, но на висках нервно вздувались жилы. Глаза налиты кровью, что-то жестокое в искривленных губах. Иногда я не выдерживала и в беспокойстве, нет, не в беспокойстве, а в страхе кричала: «Кто ты? Кто ты?» Но страстные порывы Нарусэ были хоть и сильными, но скоротечными, и как только его пыл затухал, на лицо возвращалась детская улыбка.

Нашу тогдашнюю жизнь можно назвать, в общем-то, счастливой. Вот только родители сокрушались, что у них нет внуков. Я прошла обследование в клинике, но точной причины бесплодия так и не установили. Это было печально, но в то время я не особенно горевала. Нарусэ не имел ничего против детей, но боялся, что если они у нас появятся, наша жизнь круто изменится: я стану матерью, и все мысли мои будут заняты воспитанием ребенка. Он постоянно твердил, что дети помешают моей учебе, и иногда даже сердился, если я не соглашалась.

От той поры у меня осталось немало приятных воспоминаний, и среди них самые драгоценные – когда научная работа Нарусэ была одобрена ученым советом одного известного научного общества и получила премию Т. и когда мы вдвоем совершили путешествие на север, в Тохоку.

Премия Т. присуждается в двух номинациях – за достижения в области науки и в области литературы, церемония вручения и банкет проводились одновременно в токийском отеле. Нарусэ, с алым искусственным цветком на лацкане, из-за возбуждения и выпитого вина был заметно взволнован.

– Смотри, не поставь пятно на костюм, – поддразнивала я его. – Он тебе еще понадобится, когда будешь получать следующую премию.

На этом банкете мне посчастливилось наткнуться в толпе на одного человека. Это были Вы. Скорее всего, Вы присутствовали как друг Кано, который в тот год удостоился премии в области литературы. Я видела Вас впервые и даже во сне не могла представить, что когда-нибудь буду писать Вам такое письмо…

В разгар банкета ко мне подошел человек из издательства, в обязанности которого входило встречать гостей.

– Вам известен некто Кавасаки? – спросил он. – Он требует пропустить его в зал. Но, простите, мне кажется, он не вполне подходит для этого мероприятия.

Я ни разу не слышала от мужа имени Кавасаки, но на всякий случай прошла к входу. Там действительно стоял с обиженным видом человек средних лет сомнительного вида, в потрепанной одежде.

– Ты его жена? – обратился он ко мне с фамильярностью, которая, возможно, объяснялась тем, что он был явно навеселе. – Передай своему мужу, что здесь Кавасаки, которого он знает по службе в армии, скажи, что я прочитал в газете о премии и примчался его поздравить.

– Вы его фронтовой друг?

– Не столько друг, сколько соучастник.

Сказав это, незнакомец как-то двусмысленно захохотал.

Вернувшись в зал, я отыскала мужа, пробилась к нему сквозь толпу окруживших его корреспондентов и незаметно взяла за локоть.

Когда он услышал имя Кавасаки, его радостно-возбужденное лицо в один миг побледнело. Возможно, другие ничего не заметили, но я, как жена, сразу это увидела. Стараясь казаться непринужденным, он прервал разговор и, шепнув мне:

– Займи моих коллег, – выскользнул из зала.

Почувствовав неладное, я, раскланиваясь и произнося благодарности, время от времени оборачивалась и смотрела в сторону выхода. Однако вскоре муж появился как ни в чем не бывало. Все подумали, что он просто отлучился в туалет.

– Кто этот Кавасаки? – спросила я.

В тот вечер мы поздно вернулись домой, и я чистила щеткой его единственный пиджак. Он вновь побледнел, и у меня зародилось подозрение, что с этим человеком его связывает какая-то тайна. Тогда я впервые его приревновала.

Я любила Нарусэ и, разумеется, после того случая стала пристально следить за его поведением, а когда звонил Кавасаки, передав мужу трубку, незаметно подслушивала и наблюдала за выражением его лица.

Как-то раз, убираясь в квартире, я сделала удивившее меня открытие. От стоявшего на полке многотомного французского словаря «Лярус» остались одни картонные футляры, а сами книги исчезли. Когда только муж успел унести их? К тому же он прибег к хитрости, чтобы я не узнала… И тут я припомнила, что полмесяца назад он каждый день уходил на работу, захватив помимо портфеля прямоугольный сверток.

– А, ты об этом… – На мой вопрос муж непринужденно улыбнулся. – Отнес к себе на кафедру.

Как правило, на университетских кафедрах всегда имеются комплекты словарей «Вебстер» и «Лярус». А если даже их нет, то всегда можно при необходимости взять в университетской библиотеке. Впервые после замужества я поняла, что муж мне солгал. Я была уязвлена, опечалена.

Похоже, он продал словарь, а полученные деньги передал Кавасаки. На ум сразу же пришло то, о чем так часто пишут в разделе происшествий: Кавасаки шантажирует мужа и вытягивает из него деньги. Мне представилось, что мой муж-ребенок, любящий науку, но во всем остальном сущий невежда, попался в сети этого Кавасаки, и я почувствовала, что должна его защитить. Но чем он шантажирует мужа? Какая с армейских времен осталась за ним вина?

Это случилось в субботу, во второй половине дня. Я была в квартире одна, когда позвонил Кавасаки.

– К сожалению, мужа сейчас нет, – сказала я и быстро добавила: – Он передал вам деньги?

Я решила действовать напролом. В тот момент перед глазами у меня стояла пьяная физиономия Кавасаки. После продолжительной паузы он сказал:

– Деньги? Ты о чем это?

Он явно притворялся, будто не знает, о чем речь. Собравшись с духом, я постаралась сказать как можно более уверенным тоном:

– Ведь муж передал вам деньги?

У меня уже были наготове слова, как выкрутиться, если он скажет, что ничего не знает. Мол, слышала, что муж взял у вас в долг. Однако уверенность моего тона его сломила, и он признался:

– Да, я получил, – после чего, помолчав, спросил: – Так тебе все известно?

– Да.

– Вот уж не думал, что он расскажет жене – как бы ни были вы близки. Но так даже проще. Когда муж вернется, скажи ему, что понадобится еще немного денег на поминовение.

– Разумеется, на поминовение…

Нарусэ никогда не говорил мне ни о чем подобном. Кроме того, меня задели слова Кавасаки: «Вот уж не думал, что он расскажет жене…»

– Так сколько еще потребуется денег?

– Передай ему, что я сообщу, когда произведу расчеты. Но я рад, что ты знаешь об этой истории. На войне как на войне, ничего не поделаешь! Но после возвращения в Японию годы проходят, и на совести становится тяжело. Ведь погибло несколько десятков детей, женщин. По-настоящему надо было бы поставить в той деревне памятник погибшим, но нас, японцев, в Китай все еще не пускают…

На этом наш телефонный разговор закончился. Я пыталась продолжать начатый перевод, но безуспешно – в голове одно за другим всплывали услышанные слова, точно разрозненные кусочки головоломки.

Муж вернулся, но я молчала. Глядя на него, я почему-то вспомнила, как давным-давно мы с мамой пришли к нему в общежитие: он был в синем дешевом кимоно и смеялся, показывая ослепительно белые зубы…

В ту ночь мы занимались любовью. Зарывшись лицом в его руки, я вдруг спросила:

– Дорого же тебе обходится поминовение!

Я сама удивилась, насколько нежно, насколько беззаботно прозвучал мой голос. На мгновение руки мужа напряглись.

– Почему ты молчал? Кавасаки мне все рассказал.

Муж ничего не ответил. Из хитрости я добавила в голос еще больше нежности:

– Ты не хотел меня тревожить? Какой же ты скрытный! Неужели так трудно было рассказать? Ведь это война во всем виновата.

– Что тебе сказал Кавасаки? – Муж, высвободив руки, поднял глаза к потолку.

– Все. Про женщин, про детей.

Я по наитию на ходу складывала кусочки головоломки.

Если честно, в тот момент я еще не догадывалась, что получится в результате. Было только смутное предчувствие. И это предчувствие предостерегало меня от дальнейших расспросов.

– Ты не изменила свое отношение ко мне?

На лицо мужа падал свет от стоявшего у изголовья торшера. Он вдруг усмехнулся. Я увидела то самое лицо, которое так пугало меня в первые месяцы после женитьбы, когда он заваливал меня, схватив за волосы. Его другое лицо.

– Почему я должна изменить свое отношение? На войне как на войне, ничего не поделаешь. – Стараясь не выдать себя, я улыбнулась так, как, по моему разумению, должна была в подобной ситуации улыбнуться мать или сестра. – Значит, у тебя тоже на совести камень, как у Кавасаки?

– Нет. Понимаешь… Почему-то в тот момент, и во второй раз, я не испытывал никаких угрызений совести. Скорее я наслаждался красотой пламени горящих домов, – ответил он, уставившись в потолок.

– Во второй раз… Значит, это произошло дважды?

– Да.

– Дома горели… Женщины и дети были в этих домах?

– Да. В обоих случаях мы согнали в один дом всех жителей деревни.

– И сожгли их заживо… Это был приказ?

– В первый раз – приказ. Пришло сообщение, что в деревне скрывается шпион. Все были на взводе. Двое наших товарищей накануне были убиты. Но во второй раз наш отряд действовал самостоятельно.

Подложив руки под голову, он закрыл глаза. Как будто для того, чтобы лучше слышать, как горят крестьянские лачуги, в которых заперты женщины и дети. Мне знаком этот гул, похожий на звук приближающегося поезда. В конце войны я слышала его каждую ночь во время воздушных налетов. И вот теперь, ночью, в спальне, я вместе с мужем вслушивалась в этот доносящийся из прошлого звук.

Я не чувствовала презрения к мужу, я не чувствовала страха. Меня охватило внезапное оцепенение. Впервые я узнала, что в моем муже, который порой казался мне моим младшим братом, уживаются два человека, во всем противоположные друг другу, и вместе с шоком я ощутила чуть ли не наслаждение.

Я мигом оседлала его, в первый раз по своей инициативе припала к его губам, зарылась лицом на его груди, потребовала его… И он, точно долгие годы ждал этой минуты, яростно вошел в меня.

– Говори! – вопила я. – Рассказывай, как горели дома!

– Мы оцепили деревню, чтобы никто не мог улизнуть… Облили бензином и подожгли.

– Вы слышали крики? Рассказывай! Как они кричали?

– Слышали… Некоторым детям и женщинам удавалось выбраться из горящего дома. Их пристреливали.

Мы стонали в два голоса, катаясь на постели.

– Рассказывай! Что было с женщинами, когда в них стреляли?

Вдруг все кончилось, он обмяк, молча поднялся и вышел из спальни, а я, обливаясь потом, осталась лежать на спине. Муж вернулся, лег и закрыл глаза, как будто ничего и не было.

После этого случая мы никогда больше не касались тех воспоминаний. В моем муже по-прежнему уживались мягкость и своеволие, простодушие и нервозность. Он беспокоился, что его могут привлечь как военного преступника, но все обошлось. Может быть потому, что те, кто мог выступить свидетелями обвинения, сгорели заживо? Некому было подать в суд? До сих пор мне кажется это удивительным.

Однако события прошлого, озарившие ту памятную ночь ярким пламенем, не исчезли из нашей супружеской жизни. Не только не исчезли, но и стали искрами, готовыми вспыхнуть в любую минуту и определяющими мое отношение к мужу. Мы больше не заговаривали об этом вслух, это было табу, священной тайной, связующей нас, супругов.

Буду предельно откровенна.

И в последующем я каждый раз, когда делила ложе с мужем, глядя на его лицо, освещенное лампой, неизменно воображала одна маленькую, никогда не виданную мной деревушку. Муж расставляет подчиненных так, чтобы никто не мог убежать. Женщин и детей запихивают в глинобитную лачугу, крытую соломой. Кавасаки обливает ее бензином. А он ждет, нетерпеливо поглядывая на часы. Наконец, все готово, зажигают огонь. Вспыхивает соломенная крыша, пламя мгновенно охватывает весь дом и вместе с черным дымом взметается в небо. Вместе с пламенем в небо поднимаются крики и плач. Выбегают превратившиеся в горящие факелы женщины, обнимающие детей. И муж вместе со своими подчиненными методично их отстреливает.

Мой муж убийца. Помню, я смотрела на него и думала: этот человек, который сейчас лежит на кровати и, попивая виски, читает книгу, убивал женщин и детей… Неожиданно всю меня с головы до пят пронзило невыразимое наслаждение, и я, кажется, даже простонала. Но Нарусэ ни о чем не догадался.

– Что с тобой? – спросил он. – Ты не спишь? Попался такой увлекательный детектив, невозможно остановиться, пока не дочитаешь до конца.

Его улыбающееся лицо было в точности таким, каким я знала его с давних пор. Всеобщий любимец, преподаватель, обожаемый студентами.

В моменты телесной близости я воображала все одну и ту же сцену. Благодаря ей я доходила до несказанного наслаждения, благодаря ей крепла моя любовь к мужу. Эта составляющая его существо двойственность, эта многосложность усиливали мою привязанность к нему. Не было случая, чтобы я осуждала его или чувствовала к нему презрение. Более того, содеянное им не вызывало у меня ни малейшего отвращения. Если бы я была мужчиной и меня, как его, послали на фронт, я бы наверняка поступила так же. И потом продолжала бы жить как ни в чем не бывало, так, чтобы даже самый близкий человек ничего не заподозрил… Не знаю, мучился ли он в глубине души тем, что совершил. Во всяком случае, я, его жена, этого не замечала. И мне ни в малейшей степени не было совестно от того, что меня возбуждает его преступление и что я использую его ради своего удовольствия.

Наш брак продолжался двадцать три года. Мы жили счастливо, пока муж не погиб в автокатастрофе, возвращаясь из университета. Ему было пятьдесят пять лет. Произошедшее в китайской деревне было лишь однажды темой нашего разговора, но оно стало угольями, постоянно тлеющими в наших сердцах, готовыми яростно вспыхнуть в любую минуту, питающими в нас плотскую страсть. Кавасаки больше не объявлялся, муж достиг довольно значительных успехов на научной стезе, и коллеги искренне скорбели о его кончине.

После смерти мужа я ощутила в себе пустоту, которую ничем не заполнить. Можете представить, как страдала я от того, что не родила от него ребенка! Впервые я почувствовала сильное желание быть матерью, чувство, которое прежде было мне незнакомо.

Чтобы хоть как-то заполнить пустоту, я по совету друзей поступила на курсы волонтеров. Их цель – подготовить добровольцев, которые могли бы работать в одной из столичных клиник.

После года занятий я получила направление в известную вам больницу. Когда меня спросили, какое отделение я бы предпочла, я, не задумываясь, назвала педиатрию. До сих пор помню: когда под руководством медсестры я впервые сунула бутылочку с молоком в рот недоношенного младенца, помещенного в маленький стеклянный ящик, я почувствовала жар в сосках своей никогда не кормившей груди. Когда я видела, как больные лейкозом дети, обнимавшие меня, просившие меня рассказать им сказку, меньше чем через месяц неуклонно слабели и, несмотря на все переливания крови и противораковые инъекции, впадали в кому, я от всего сердца молила богов, чтобы мне позволили умереть вместо них. Поверьте, это была не рисовка, я искренне желала этого!

А с другой стороны, та же самая я ни на минуту не забывала о том, что совершил мой муж. Когда я возвращалась из клиники домой и, отужинав, предавалась своим мыслям, висящая на стене фотография мужа вновь наполняла меня воспоминаниями. Взметнувшееся пламя охватывает крестьянский дом, искры и черный дым взметаются в небо, из дома с воплями выбегают женщины и дети… Этих детей убивает мой муж… Нет, я сама вместе с мужем, смеясь, стреляю в этих детей… Эти воспоминания, сливаясь с образом мужа, пробуждают во мне неодолимое возбуждение. Из каких бездн оно восстает? Куда ведет меня? Этот душевный мрак, с которым не могут справиться ни здравомыслие, ни рассудок…

Случайно я познакомилась с молодой женщиной, которая, как и я, носит в душе этот неодолимый мрак. Не буду скрывать, речь о Мотоко Итои, нарисовавшей Ваш портрет.

Мотоко, пусть и иначе, дала мне возможность испытать то же наслаждение, которому научил меня муж. В приступе страсти она молит о смерти. И я говорю ей: Умри! Видите ли, люди гибнут не только во имя любви и красоты, порой они идут на смерть ради уродства и падения в ничто. Я убеждаюсь в этом всякий раз, когда смотрю на Мотоко. Хочу, чтобы Вы об этом знали.

Проведя ночь с Мотоко, я на следующий день с легким сердцем иду в больницу, обнимаю детей, помогаю медсестрам. Но ночью… Когда-то давно муж рассказал мне, девочке, о чулане души. В этом чулане сидит кукла с большими глазами, и как только наступает ночь, она оживает и начинает танцевать. Вот и в моей душе живет и танцует такая кукла. Вы, наверно, спросите, кто из нас подлинная я? Но я этого не знаю. Вы спросите, страдаю ли я от такой раздвоенности и внутреннего противоречия? Да, иногда я сама себе внушаю ужас. Мне жутко. Но бывает и по-другому, и эти мысли меня нисколько не угнетают. Дописав до этого места, я…»

Когда Сугуро вернулся из своей рабочей квартиры домой, в ярко освещенной гостиной на столе, украшенном цветами, стояли большие суповые тарелки, купленные в Милане. Обычно эти тарелки доставались только по случаю семейных праздников.

– Что такое сегодня? – спросил он.

– Как, ты забыл? – возмутилась жена. – Сегодня же годовщина нашей свадьбы!

– Ах да, конечно.

Его мысли были целиком заняты письмом Нарусэ. Прошло уже три дня, как он его прочел, но не переставал удивляться, и с каждым днем любопытство в нем разгоралось все сильнее. С одной стороны, это страшная женщина, но, будучи писателем, он не мог просто-напросто отвергнуть ее и забыть. Отправляя в рот суп, он только для приличия спросил жену, что она делала сегодня, и вполуха выслушал, что она была у врача, который сделал ей инъекцию против болей в суставах, затем на обратном пути зашла на ярмарку нового электрообогревательного оборудования.

Этот разговор давно стал для них чем-то вроде супружеского ритуала, и Сугуро не забывал к месту улыбаться или кивать.

– Как же много каждый год появляется новых полезных электроприборов!

– Ты только восторгаешься, а ничего не покупаешь.

– Да уж скоро зима кончится.

Разумеется, Сугуро и словом не заикнулся о встрече с Кобари, о «Шато руж» и уж конечно же не сказал о письме Нарусэ. Все это было вне того мира, который они с женой создали за много лет совместными усилиями, и потому не могло стать предметом разговора.

– Я написала письмо Мицу, узнать, как у нее дела, но ответа не получила.

– Нынешняя молодежь терпеть не может писать.

– Когда будешь гулять… если случайно встретишь ее…

– Вряд ли это возможно. Ты бы вот что – купила садовую лопатку. Уже скоро высаживать луковицы.

Уклонившись от разговора о Мицу, он вернулся к привычной, ничего не значащей болтовне, поглядывая на постаревшее лицо жены, у которой начали седеть волосы. Украдкой наблюдал за тем, как движутся губы, когда она ест. В отличие от Нарусэ, ее манера есть не внушала никаких сексуальных помыслов… Сугуро вновь вспомнил чей-то рассказ про примерную супругу, сопоставляя его с письмом Нарусэ. Нет ли в его жене таких же противоречий, как в Нарусэ, не скрывает ли и она в душе тайный мир, о существовании которого невозможно догадаться, если судить по внешнему виду? Что, если жена всего лишь раз и навсегда вошла в образ, чтобы подладиться к нему? Но даже предполагать такое о жене казалось святотатством. И однако, точно волос, попавшийся в супе и приставший к языку, мучила фраза из письма Нарусэ: «Вы спросите, которая из них я?» И еще: «Иногда я сама себе внушаю ужас. Мне жутко».

V

Ночью его разбудил телефонный звонок. Он доносился с нижнего этажа с назойливой требовательностью. Часы на ночном столике высвечивали два часа.

– Телефон! – зашевелилась на соседней кровати жена.

– Пусть звонит.

– Ты думаешь?… Наверно, опять чьи-то шалости.

Сугуро молча слушал пронзительный звон. Наверняка и жена, лежа в темноте, прислушивалась беспокойно. Этот звук казался стоном, идущим со дна души. Бездонная дыра, разинувшая свой зев. И завывающий в ней ветер. То, о чем он еще не писал в своих романах…

В комнате для гостей, как в гримерной, на всех четырех стенах висели зеркала. Сугуро хмуро глядел на свои размноженные отражения. Он попивал чай, который принесла девушка, когда, постучав в дверь, вошел Куримото.

– Зал уже заполнен на восемьдесят процентов. На ваши с Тоно лекции всегда сбегаются домохозяйки.

Серьезный юноша-редактор ни разу не упоминал об их прогулке по злачной улице в Кабукитё. Ясно, что заговорить об этом он считал неприличным по отношению к почтенному писателю.

– О чем сегодня говорит Тоно?

– О галлюцинациях. Такова объявленная тема.

Издательская компания, в которой работал Куримото, раз в месяц приглашала двух лекторов, чтобы выступить перед читательской публикой. Тоно, получивший приглашение выступать вместе с Сугуро, был психологом, придерживающимся фрейдистского направления. Они несколько раз встречались на банкетах. Тема «о галлюцинациях» с фрейдистской точки зрения, очевидно, подразумевала объяснение галлюцинаций, как порождений либидо, но это все, что мог предположить Сугуро.

Куримото ушел, и, когда Сугуро допил чай, появился толстый Тоно. Он, видимо, был прямиком из университета. Положив на гримерный стол новенький атташе-кейс, он сказал писклявым, не вязавшимся с его тучным телом, голосом:

– Я обойдусь без чая. У меня с собой есть кое-что получше. – Точно фокусник, он извлек маленькую фляжку виски. – Перед лекцией я всегда принимаю это.

– Взбадривает?

– Еще как! Глотнешь, и все, кто находится в зале, кажутся какими-то букашками.

– Подходящий пример галлюцинации для твоей сегодняшней лекции, – заметил Сугуро. – Не правда ли, иллюзии столь же полезны, что и реальность?

Вновь появился Куримото и объявил, что все шестьсот мест заполнены. Что, если одно из них занимает Нарусэ? Сугуро послал, не подписавшись, открытку с программой лекций на адрес больницы. Где-то в душе он надеялся, что она придет. Тоно взглянул на стенные часы:

– Осталось двадцать минут. Кажется, я пришел слишком рано.

– Нет, так спокойнее и для меня, выступающего первым, – покачал головой Сугуро. – Кстати, я хотел тебя спросить об одной вещи. Можно?

– Пожалуйста. О чем? – Прополаскивая рот виски, Тоно опасливо заерзал на стуле, слишком миниатюрном для его внушительного туловища.

– Как вы, психоаналитики, объясняете садизм и мазохизм?

– Садизм? Мазохизм?

– Да.

– Надо же, не думал, что тебя интересуют такие вещи! – рассмеялся Тоно. – Ты же христианин?

– Но при этом я писатель, которого волнует все в человеке.

– Ну конечно. Извини. Я не так выразился, просто я всегда относил тебя к писателям, склонным к биофилии.

– Не мог бы ты попроще? Я не силен в специальных терминах.

– Есть такой философ и психолог – Эрих Фромм. Он делит людей на два типа. Существуют писатели, которые по преимуществу любят в человеческой жизни созидательную цельность и гармонию. Например, Мусянокодзи.^[9] К ним же можно отнести Ямамото Юдзо.^[10] Из иностранных – прежде всего Гете. Таких писателей Фромм относит к биофильному типу. Разве ты не из этой категории?

– Откуда ж мне знать?

– Однако существует и другой тип писателей – те, кого влечет не созидательное будущее, а всё темное, отжившее, по натуре склонны к самоубийству. Классический пример – Дадзай Осаму.^[11] Этот тип он называет некрофильским.

– У нас, литераторов, чаще говорят о склонности к разрушению. Но при чем здесь мазохизм?

– Как при чем? Люди, относящиеся к некрофильскому типу, как ты сам сказал, склонны к разрушению. И прежде всего их влечет к саморазрушению, к падению, к деградации. Усиливаясь, эта наклонность проявляется в желании вернуться в неорганическое, инертное состояние.

– Что значит – неорганическое состояние?

– Фрейд выдвигает любопытную гипотезу. Он утверждает, что в человеческом подсознании все еще дремлют миллионы лет истории развития жизни с начала ее зарождения. А зарождению жизни, как известно, предшествовало неорганическое состояние. И люди до сих пор чувствуют позыв вернуться в это изначальное состояние. Особенно явно это проявляется, когда человек долгое время испытывает сильное психическое напряжение. Кто-то ищет выход в самоубийстве. Кто-то стремится к потери чувствительности. Во всем этом очевидно желание вернуться назад, к истокам жизни – инертной материи.

– Эта склонность присуща всем людям? – Сугуро, взглянув на стенные часы, заметил, что до его выступления осталось десять минут.

– Да, в той или иной степени. Но те, у кого она проявляется с особой силой, как я полагаю, и есть мазохисты.

Несмотря на вполне четкие разъяснения, осталась какая-то неудовлетворенность. Неужели поразившее его на видео экстатическое выражение на лице женщины с закапанными воском волосами объясняется исключительно желанием вернуться в неорганическое состояние? Не стоит ли за этим какой-то более насущный, более мощный позыв? И вряд ли рациональный анализ Тоно годится на то, чтобы истолковать противоречия в душе Нарусэ, признавшейся, что ей бывает страшно самой себя.

Заметив на лице Сугуро неудовлетворенность, Тоно смутился и спросил писклявым голосом:

– Не устраивает мое объяснение?

– Вовсе нет, но…

– Ну, а как тебе такое соображение? До рождения человек пребывает в утробе матери, так?

– Да.

– Эмбрион беззаботно дремлет, убаюканный биением материнского сердца. Погруженный в тепло околоплодных вод, он дышит, как рыба, жабрами и ни в чем не нуждается, как вдруг наступает момент, когда его внезапно изгоняют из этого рая.

– Изгоняют?

– Да, вытаскивают из утробы. Мы, взрослые, называем это рождением, но для младенца это переход от дыхания в водной среде к дыханию в воздухе, рывок в страшный, неведомый мир. Первая смерть и первое воскресение в существовании человека. А потому крик новорожденного выражает не радость появления на свет, как мы на свой лад толкуем… Это вопль ужаса.

– Впервые такое слышу.

– Возможно. Но ужас насильственного исторжения из утробы столь велик, что он навсегда остается в душе ребенка. И проходит через всю жизнь. Он сохраняется в области бессознательного, несмотря на все дальнейшее развитие. Отсюда страх смерти, и напротив, этот же ужас лежит в основе позыва вернуться обратно в околоплодные воды, в утробу. Мазохизм в таком случае нечто иное, как видоизмененное желание вновь обрести благодатный покой эмбрионального состояния.

– Это теория Фрейда?

– Нет. – Тоно как-то смущенно улыбнулся и тотчас добавил не без самодовольства: – Моя собственная.

– А что же в таком случае садизм?

Тоно собрался было объяснить, но открылась дверь, и Куримото объявил, что пора выступать. Поблагодарив Тоно, Сугуро вышел в коридор и поднялся по лестнице, ведущей на сцену.

Когда он подошел к кафедре, его с ног до головы окатил бесцеремонный свет софитов. Сугуро поклонился сидящим внизу слушателям. Две трети зала занимали, как и сказал Куримото, домохозяйки, были также молодые женщины и студенты, но он не различал отдельных лиц и только чувствовал сосредоточенные на нем взгляды.

Делая вид, что настраивает микрофон, постарался успокоиться. Он успел привыкнуть к публичным лекциям, но знал, что от того, насколько удачно начнешь, зависит все выступление в целом. Выдержав паузу и сконцентрировав на себе внимание слушателей, он не торопясь приступил к рассказу о своем творчестве.

Все шло по накатанной…

Не надо было видеть зал, чтобы нутром чувствовать его реакцию. Сугуро инстинктивно понимал, каких слов ждет от него эта публика. Если честно, большинство его поклонников, вероятно, еще до прихода сюда догадывались, о чем он будет говорить.

Когда наладился ритм речи, головы слушателей стали забавно кивать в такт его словам. Напряжение наконец ушло, он стал различать отдельные лица, которые прежде видел лишь смутно, и принялся искать среди них Нарусэ.

– Как-то раз ко мне подошел один молодой человек. Он настойчиво жаловался на свое косноязычие, мешающее ему в общении. В прежние годы я бы посоветовал ему прочесть какую-нибудь популярную книжку по этой проблеме или подсказал, как развить свои речевые навыки. Но в последнее время я пришел к мысли, что во всяком минусе заложен плюс, поэтому я ответил – пользуйся своим косноязычием! Под этим я подразумеваю…

Замолчав, Сугуро окинул взглядом битком заполненный зал. В этом месте требовалось сделать эффектную паузу.

– Под этим я подразумеваю – стань хорошим слушателем! Если ты косноязычен, довольствуйся тем, чтобы внимательно следить за лицом говорящего и поддакивать. Твой собеседник будет счастлив. Точь-в-точь как в данную минуту это делаете вы, дамы и господа, осчастливливая меня своим вниманием…

По залу пробежали волны смеха. Взбодрившись, Сугуро бросил взгляд на вход в центральной части зала. И вдруг быстро заморгал.

Там был он. В конце зала, недалеко от входа, маячило презрительно ухмылявшееся лицо, точная копия Сугуро. Совсем как в тот день, когда ему вручали премию.

– Минус, в данном случае – косноязычие, содержит плюс – умение слушать. И это касается не только ораторского искусства. Ни один из человеческих недостатков не является абсолютным. Повторяю, в минусе заложен плюс. Даже в грехе заключен плюс. Грех несет в себе порыв к нравственному возрождению. Я постоянно напоминаю себе об этом, когда пишу.

Чувствуя пробегающий по спине озноб, он вновь быстро заморгал. Но на сей раз это не помогло – человек не исчез. На лице издевка. Циничная, блудливая ухмылка, да, именно такая, как на портрете, который он видел в галерее.

Бывшая до сих пор дружелюбной, атмосфера в зале мгновенно дала трещину. Плавное течение речи было нарушено, точно по ней пробежала судорога. Внезапно потеряв нить, Сугуро запаниковал. Он рассуждал о том, что даже грех для человека не является чем-то бессмысленным, грех ведет к спасению, и вдруг забыл, к чему он, собственно, это говорит, и, смешавшись, замолчал. Раз начавшись, паника уже не отпускала. В ушах звенел писклявый голос Тоно: «Желание вернуться в утробу, во тьму, в первозданный покой, в бесчувствие присуще каждому… Желание, тянущее вниз, желание падения…»

Алая спираль вращалась все быстрее и быстрее, увлекая Сугуро.

– Изображать человека, – говорил он механически, точно повторяя затверженный текст, – это главная цель всякого, кто считает себя писателем. И его первейшая обязанность, как я полагаю, – добираться до самых глубин человека. Это в равной степени справедливо как для писателей с левыми убеждениями, так и для тех, кто, подобно мне, подвизается на ниве христианства. О себе могу сказать, что я никогда не приукрашивал человеческую природу моих персонажей в угоду своим религиозным убеждениям. Я не отводил стыдливо глаза при виде ужасного и отвратительного в человеке, не стеснялся называть вещи своими именами…

Сидевший в конце зала незнакомец медленно поднялся со стула. Бросил взгляд на Сугуро и, пробираясь к проходу, еще раз обернулся. Во всех его жестах сквозило откровенное презрение к тому, что говорилось со сцены.

Остановившись у выхода, он вновь ухмыльнулся.

«Эй, ты там, писателишка, – как бы говорила эта ухмылка, – перестань врать!..»

Сугуро показалось, что до его слуха долетают насмешливые слова:

«И ты говоришь, что не отводишь глаза при виде ужасного и отвратительного в человеке? Ты – трусливо избегающий касаться мало-мальски скользких тем, чтобы не навредить образу, который сложился о тебе у читателей? Подобно тому, как ты построил свои отношения с женой…»

«Неправда! Я никогда не боялся проникнуть в темные и грязные уголки человеческой души!»

«Ну да, однажды ты написал о том, что грех может вести к спасению. Ничего оригинального. О том же самом не раз писали твои любимые писатели-христиане. Но ты закрывал глаза на другой мир и не делал попыток его описать…»

«Что еще за другой мир?»

«Мир зла. Зло и грех не одно и то же. Мир зла!»

По залу пробежал нетерпеливый ропот. Слушатели были недовольны затянувшимся молчанием Сугуро. Он чувствовал, как по лбу его градом стекает пот. И услышал приближающиеся из-за кулис торопливые шаги Куримото.

– Что случилось?

Лицо человека, стоявшего в конце зала, исчезло, точно стертое ластиком. Капли пота щипали глаза.

– Приносим извинения! – заговорил Куримото в микрофон. – Господин Сугуро внезапно почувствовал себя неважно, мы вынуждены прервать его выступление. Далее у нас в программе лекция профессора Тоно, поэтому просьба всем оставаться на своих местах.

Сугуро ушел за кулисы, слыша за спиной жидкие аплодисменты.

– Вызвать врача? – встревоженно спросил Куримото.

– Нет, не надо. Только передохну немного. – Болела голова, по спине стекал холодный пот. Тоно, стоявший за кулисами, схватил запястье Сугуро и пощупал пульс.

– Пульс нормальный, – пробормотал он. – Думаю, вы просто перенервничали. Поспите, и все пройдет.

Сугуро прилег на диван в гостевой, распустил галстук, расстегнул пуговицы рубашки, закрыл глаза, и тотчас перед ним появилось лицо в конце переполненного зала и направленный на него язвительный взгляд. «Ну да, однажды ты написал, что грех может вести к спасению…» Откуда взялись эти слова, о которых он в тот момент даже не думал? Каким образом он смог разглядеть ухмылку на лице человека, сидящего так далеко от сцены? Нет сомнения, это была галлюцинация, иллюзия. Или же там и впрямь сидел самозванец? Явился собственной персоной. И потрясение от встречи со своим зеркальным подобием спровоцировало слуховые галлюцинации.

Итак, это всего лишь обман слуха. Как еще объяснить столь странный, иррациональный казус, случившийся с почтенным шестидесятипятилетним писателем?

Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во мгле долины.^[12]

Начальная строфа давно читанной «Божественной комедии». Единственное, что отличает его от героя этой поэмы – возраст: для него давно уже наступила осень жизни. И вот, он тоже утратил правый путь и блуждает в сумрачном лесу, роняющем сухие листья…

Его разбудил стук в дверь. Он сделал глубокий вдох, точно пловец, поднявшийся из водных глубин.

– Как ты?

Должно быть, уже прошло немало времени – в открывшейся двери показалось лицо Тоно, очевидно закончившего свое выступление.

– Все в порядке. Сейчас встану.

Поспешно приподнявшись, Сугуро начал надевать пиджак и почувствовал легкое головокружение, но ничего серьезного.

– Скорее всего, спазмы сосудов, – пискляво сказал Тоно, посмотрев на лицо Сугуро, – Переутомился?

– Похоже.

– Может, глотнешь для бодрости? – Он достал фляжку с виски, но Сугуро покачал головой:

– Мне пора домой.

– Сейчас подойдет Куримото, дождись его. Он пошел за машиной.

Поднявшись, Сугуро некоторое время сидел неподвижно.

– Извини, можно вопрос?… – вдруг заговорил он. – Мне так редко выпадает случай побеседовать с психологом.

– К твоим услугам… Что на этот раз?

– Бывает, что человек видит кого-то, похожего на него как две капли воды?

– Похожего как две капли воды… Это называется «доппельгангер», проще говоря – двойник Нельзя сказать, что это распространенное явление, но несколько подобных случаев описано в специальной литературе. Например, известен случай с человеком, у которого, вследствие воспаления среднего уха, начался невроз, появились слуховые галлюцинации, а затем он увидел перед глазами себя самого. По его словам, он видел, что перед ним лежит его собственный труп. Одет в туже одежду, что и он, даже запомнил такую подробность, что тот был в серых брюках.

– Видевшие двойника – невротики?

– Как правило. Результат хронического недосыпания, повышенной температуры, апатии, ослабления умственных способностей… Но почему тебя это интересует?

– Да так, хотел использовать в романе.

– Понятно. – Тоно ничего не заподозрил. – Кажется, у Достоевского уже есть на эту тему.

– А у людей здоровых не бывает встреч с двойником?

– Редко, но бывает. Описан случай со школьной учительницей, произошедший в префектуре Иватэ. Двойник появлялся, несмотря на то, что никаких симптомов невроза у женщины отмечено не было. Говорят, из-за этого ее трижды увольняли.

– Когда это было?

– В двадцатых годах. Странно то, что ее двойника видела не она сама, а ученицы, бывшие в классе. Во время урока рукоделия, который она вела, девочки увидели за окном стоящую на клумбе женщину, точную копию их учительницы.

– Это правда? – Сугуро почувствовал, как дрожат его колени. Вместе со страхом его сдавила невыразимая тоска. – Может быть, у нее была сестра-близнец, или тут замешано какое-то преступление?

– Кажется, ничего подобного. – Тоно наклонил голову. – В этом-то и странность. Специалисты выдвигали разные гипотезы, но ни одной убедительной.

Тоно с невозмутимым видом обхватил своей лапищей чашку с налитым в нее виски и поднес ко рту.

– Как тебе эта история? Годится для романа?

– Пожалуй, можно использовать.

– Кстати, двойники, как правило, являются в сумерках.

– И все-таки, как по-твоему, в конечном итоге это иллюзия, галлюцинация, симптом болезни?

Втайне Сугуро хотел, чтобы Тоно ответил утвердительно. Он с недоверием относился к подобного рода психологам, с легкостью и без грана сомнения объясняющим бурлящие бездны человеческого духа, но сейчас он был бы рад услышать от Тоно: «Да, это галлюцинация». Однако Тоно только развел руками:

– Хотелось бы думать, что так. Но как тогда прикажешь трактовать случай с учительницей? Как коллективную галлюцинацию?

Вернувшись в свою рабочую квартиру, он сел за письменный стол, положил голову на руки и вновь стал перебирать в уме то, что сказал Тоно. Из его слов можно было заключить только одно. Человек, которого Сугуро видел со сцены, вероятнее всего, галлюцинация. Или же – подлая проделка самозванца. Других объяснений быть не может. Если это галлюцинация, то во всем виновата депрессия, неизбежная спутница старения. Сугуро постарался убедить себя, что причина именно в этом, вспоминая, что и в прошлом после большой, напряженной работы он всегда чувствовал себя неважно. И однако, никогда раньше он не испытывал такой невыносимой тоски.

Зазвонил телефон. Вздрогнув, он некоторое время сидел неподвижно, прислушиваясь, но в конце концов не выдержал и прошел в гостиную.

– Извините, я вас разбудила?

Из трубки донесся вежливый женский голос, пробивающийся сквозь гомон толпы.

– Кто вы?

– Нарусэ. Я была на вашей лекции. Вам стало плохо, поэтому… – Она замялась, ища подходящих слов. – Извините, что вас потревожила.

– Ну что вы, это я должен просить прощения… – И, боясь ее упустить, спросил: – Где вы сейчас?

– На станции «Харадзюку». Ребенку, за которым я ухаживаю, назначили операцию на сердце… Сегодня – обследование. Я должна быть в больнице, чтобы ему не было так страшно… Малыш спокоен, только когда я рядом.

Вспомнив о ее письме, Сугуро испытал странное чувство. Эта женщина, волнующаяся сейчас о том, как у ребенка пройдет операция, в другие минуты была воплощением жестокости… Его сердце, сердце писателя, заколотилось. Он должен во что бы то ни стало проникнуть в эту тайну, в эту тьму.

– Вы не против, если я сейчас же подойду к вам в Харадзюку? Мне, кроме всего прочего, хотелось бы поговорить с вами о вашем письме…

– Обследование начнется через полчаса. Я обещала Сигэру – так зовут моего подопечного, – что обязательно приду.

Она торопилась. Для нее сейчас не существовало никого, кроме этого несчастного ребенка.

– Я видел фильмец. С твоим участием… – вдруг сказал Кобари, слыша, как в ванной служанка пустила сильную струю горячей воды.

Все то время, что он бражничал с Мотоко Итои в кабаках на задворках Синдзюку, его так и подмывало заговорить об этом, но он сдерживался. Основательно набравшись, он наобум толкнулся в двери какой-то низкопробной гостиницы, и Мотоко, как будто они обо всем заранее договорились, послушно последовала за ним. На столе с облупившимся лаком стоял белый термос, на блюде лежали вафли с начинкой из мармелада, завернутые в бумажки со строчкой из детского стишка: «Пусть будет нам вдвоем – ням-ням». За отодвинутой перегородкой в соседней комнате виднелся край красного футона.

– Фильм, из «Шато руж».

Он думал, что она смутится. Но Мотоко равнодушно бросила:

– Неужели? – и лениво ткнула сигарету в пепельницу. Кобари подумал, что эта девушка несколько туповата или попросту слабоумная.

– На той вечеринке, заснятой на видео, Сугуро тоже был?

– Был, не был – откуда ж я помню?…

– Ну а та женщина?

– Какая женщина?

– Сугуро говорил мне, – солгал Кобари. – Забыл, как ее зовут… Элегантная, большеглазая.

– А, мадам N.

– Да-да, кажется, мадам N. Почему – N?

– Так ее все зовут, – небрежно сказала Мотоко. – Она, конечно, была. Она ж моя партнерша.

– Вы этим вдвоем занимаетесь? Значит, вы лесбиянки.

Мотоко, держа обеими руками чашку, неторопливо пила жидкий чай.

– Так?

– Не знаю, – сказала она почти с грустью. – Лесбиянки, гомосексуалисты… Что за примитивный подход?

– Я видел на видео – ты получала наслаждение, когда тебе на волосы капали воск, когда душили… Она тоже участвует в таких «играх»?

– Охотно. Но вначале было не так Это я ее постепенно втянула. Она вошла во вкус, и теперь не она у меня, а я у нее учусь. Как начнет рассказывать – заслушаешься.

– О чем же она рассказывает?

Поставив чашку, Мотоко посмотрела на Кобари, близоруко прищурившись. В тусклом свете лампы ее заурядное лицо приобрело какую-то странную, волнующую прелесть.

– Слышал про графиню Батори?

– Кто это?

– Мадам N в таких вещах хорошо разбирается. Она читает на английском и французском. Графиня Батори жила в шестнадцатом веке; рано овдовев, она в своем замке и во дворце в Вене мучила до смерти девушек-крестьянок из своих владений. Число убитых ею превышает шестьсот человек.

– И какое это имеет к вам отношение?

– Мы с ней любим играть в графиню Батори. Точнее сказать, она берет на себя роль графини, связывает меня… – Мотоко еще сильнее сощурила глаза, точно вспоминая испытанное наслаждение. – Во всем этом нет никакого притворства. Она рассказывала, что когда ездила в туристическую поездку по Европе, искала в Вене остатки дворца графини. Оказалось, что на том месте теперь музыкальный магазин, звучит тихая мелодия Энди Уильямса, тусуется молодежь, ни о чем не подозревая. Она говорит, что в тот момент почувствовала ни с чем не сравнимую ярость.

– Что же ее так рассердило? – удивился Кобари. – Странный повод для ярости.

– Как ты не понимаешь? Триста лет назад на этом месте раздавались крики девушек, которых мучили и убивали, а сейчас играет тихая музыка, никто ни о чем не подозревает… Мадам N говорит, что это вопиющее лицемерие. Разве не лицемерие, не самообман – закрывать глаза на бездны, разверзающиеся в человеческом сердце?

– Что за чушь! – Кобари сунул в рот вафлю. – Она просто чокнутая.

– Понимал бы чего!

– Куда уж мне…

– Мадам N часто говорит: внутри человеческого сердца – магма. Что такое магма-то хоть знаешь?

– Не делай из меня дурака. Огонь внутри Земли.

– Правильно. Снаружи ее не видно, но в один прекрасный день магма вырывается… У всех людей с рождения в сердце клокочет магма. В каждом ребенке…

– К чему ты ведешь?

– Дети обожают отрывать ноги и крылья у стрекоз. А что творится в наших школах? Даже малыши выбирают того, кто послабей, и мучают всем классом. Потому что это… приятно! Потому что у детей в сердце тоже таится магма. – Мотоко отхлебнула из чашки. – В сексе те, в ком вскипает магма, становятся садистами или мазохистами… Однако дело не в этом разделении. Когда мы с мадам N вдвоем, это все равно что сошлись два водоворота – грохот, брызги во все стороны, нас обеих затягивает в бездонные глубины. Поистине, разверзается бездна. Как же мне тогда хочется умереть! Умереть, раствориться в экстазе!..

Кобари с легкой неприязнью взглянул на приоткрытые губы Мотоко. В ее лице появилось что-то от того выражения, которое поразило его на видео, когда воск стекал по ее волосам и, как червяк, извивался язык. Она безумная, эта женщина!

– В такие минуты никакие разумные доводы не помогут. Сколько ни сдерживай себя, все тщетно.

– Прекрати!

Кобари потряс Мотоко за плечо. Она была словно в бреду, двигала ртом, как рыба в аквариуме.

– Тебе этого не понять! Не понять! Две волны схлестываются, взметают брызги…

Кобари ударил ее ладонью по щеке. Это вышло самопроизвольно. Комнату огласил сухой шлепок, локоть дернулся, чашка покатилась, разливая чай по столу.

– Ударь! Ударь! – закричала Мотоко точно в лихорадке. – Ударь еще!

– Перестань! Перестань!

Кобари ударил вновь. Рука на миг словно онемела, по телу пробежало наслаждение, какого ему никогда прежде не доводилось испытывать. Он схватил Мотоко за плечи и начал трясти ее; она раскачивалась, как безответная кукла, пока не повалилась навзничь, выставив затянутые в колготы ляжки. Ноги у нее были короткие и толстые.

– Хорошо же, если тебе в кайф, когда тебя лупят, угощу по полной программе!

– Ну же, давай!

– Я вышибу из тебя эту дурь! – заорал Кобари. – Я тебе вправлю мозги!

VI

Самолет плавно развернулся в сторону блестевшего, как рассыпанные иголки, моря и начал снижаться. Жена посмотрела на него:

– Сколько уже лет мы не путешествовали вместе!..

– Да. В последний раз ты ездила со мной в Иерусалим. Когда я писал «Историю Христа».

Стюардесса прошла по проходу и проверила сиденья. Показались острова и рыболовецкие шхуны. Вскоре тело ощутило легкий толчок, справа и слева в иллюминаторах показались взлетные полосы, здания аэропорта.

Расстегнув ремень, Сугуро с видом знатока объяснил жене:

– Через Исахая проедем в Обаму А оттуда рукой подать до Кутиноцу и Кадзусы.

Взятое в аэропорту такси некоторое время ехало вдоль ослепительно сиявшего залива Омура. Затуманенные горы на противоположной стороне и городки, по улицам которых они проезжали, – все это он хорошо помнил. Его переполняла ностальгия, хотелось спросить у выстроившихся вдоль дороги домиков: как поживаете? Двадцать лет назад он исходил эти места вдоль и поперек, пока наконец в голове не нарисовалась картина большого романа и не сложился в общих чертах сюжет. В то время ему не было еще и пятидесяти; одержимый страстью к писательству, он горел энтузиазмом и мог целыми днями, сосредоточившись на своих мыслях, шагать по этой дороге. Глядя на тянущиеся по обеим сторонам старые дома с низкими кровлями, на зажатые каменными оградами проулки, осененные камфорными деревьями, он невольно вспоминал себя, каким он был в то время: и впрямь – точно одержимый.

– Уже прошло двадцать лет, – пробормотал он, – а эта дорога и дома совсем не изменились.

– Здесь мягкий климат, – кивнула жена. – Поэтому ничего не меняется.

– Да, а вот мы постарели. Стали другими.

Он вдруг подумал, что под словом «другими» имел в виду прежде всего себя.

Сугуро не рассказал жене о том, что во время лекции в зале среди слушателей затесался мужчина, похожий на него как две капли воды. Разумеется, и о том, что ему стало плохо и что он ужинал с Нарусэ, он тоже умолчал. Это события, о которых нет необходимости рассказывать жене, нельзя рассказывать. Он решил, насколько возможно, обходить стороной все, что могло нарушить покой и порядок, установившиеся в их жизни со времен женитьбы. Так любящий отец ни за что не будет беседовать о сексе со своей дочерью.

Он решил съездить в Нагасаки еще до наступления весны не столько потому, что давно обещал жене эту поездку, сколько из-за мучившего его страха. События, обрушившиеся на него прошедшей зимой, внесли в его душу сумятицу. Был один лишь способ избавиться от всего этого – остаться вдвоем с женой, провести с ней несколько дней в каком-нибудь тихом месте.

Зима еще не кончилась, а в этих краях было уже тепло, и когда проехали Исахая, в ясном небе показалась гряда Ундзэн, похожая на клубы облаков.

– Это Ундзэн, – заботливо объяснил он жене, тыча пальцем в развернутую на коленях карту. – Там из-под земли бьет кипяток, и триста лет назад в него бросали христиан.

– Это место сохранилось?

– Да, его называют «Долина ада». Но сейчас там не протолкнуться от туристов и школьных экскурсий.

Он чувствовал, как его затопляют теплые волны счастья. Пожилая супружеская пара, путешествующая на закате своих дней… В отличие от медового месяца, их соединяет глубокое чувство солидарности и доверия, ведомое лишь тем, кто рука об руку прошел через все испытания. Сугуро в очередной раз почувствовал удовлетворение от того, что выбрал эту женщину в спутницы жизни.

Обогнув горы, въехали в местечко с горячими источниками под названием Обама. Перед глазами расстилался залив, над городком поднимался белый пар.

– В давние времена христиан заставляли отсюда пешком подниматься в горы, а затем сгоняли в Долину ада, о которой я тебе говорил.

– Представляю, как здесь в то время было уныло!

От Обамы узкая дорога бежала вдоль моря. Двадцать лет назад, когда Сугуро впервые попал сюда, дорога еще не была заасфальтирована, и если, поднимая столб пыли, показывался встречный автомобиль, то такси, на котором он ехал, съезжало на обочину и терпеливо ожидало, когда путь освободится.

– Вон там остров Дангодзима, а напротив разбросаны острова Амакуса.

– Это и есть Амакуса?

– Да. Именно в эту бухту триста лет назад приплыли христианские миссионеры, которым понадобилось два года, чтобы проделать путь от Португалии и Испании. Они увидели здесь то же, что мы видим сейчас.

Рассказывая, Сугуро ощущал, как в нем оживают пылкие чувства, обуревавшие его двадцать лет назад. В его голове вновь вставали образы и сюжетные повороты, которые он вынашивал, бродя по этим местам.

Выйдя из такси, они пошли в рощу на берегу моря посмотреть на могилы христиан, обнаруженные по прошествии нескольких веков. Могилы выглядели совершенно заброшенными, на них с трудом можно было разобрать изображения креста и полустертые надписи на латинском языке.

– Здесь, в Кадзусе, был установлен первый в Японии печатный станок. В тысяча пятьсот восемьдесят втором году делегация из молодых людей была послана в Европу, в Рим, на аудиенцию к Папе. На обратном пути они приобрели на Гоа печатный станок и привезли его на родину. Кстати, здесь печатали не только религиозные книги, но и японскую классику.

Жена внимательно слушала разъяснения, но не столько потому, что это ее занимало, сколько из желания угодить мужу, который получал нескрываемое удовольствие от возможности блеснуть своими познаниями.

– В Кадзусе, а также в соседних Кутиноцу и Ариэ в то время были организованы школы, в которых учащиеся помимо латинского и португальского изучали игру на органе и клавесине и даже живопись. Все это обычно замалчивается в японских книгах по истории, а ведь именно здесь японцы впервые познакомились с западной культурой…

Сугуро вспомнил, что не так далеко отсюда на побережье есть одно красивое место. Двадцать лет назад, устав от пеших скитаний, он прилег на отливающий янтарем песок и, глядя на мерно набегающие волны, уснул. В то время он еще был во цвете лет, в теле еще были силы.

Пообедав в Кутиноцу в придорожном кафе, супруги оставили такси в городке и пешком пошли к морю.

– Здесь я уснул. Глядя на море.

– Какая чистая вода! Видно, как колышутся водоросли.

– Посмотри, вон там что-то вроде мыса. Именно там произошло восстание Симабара.^[13] Там были убиты тридцать тысяч мужчин и женщин.

Он уже раскаивался, что заговорил на эту тему. Их путешествие с женой должно было стать торжеством жизни, а не схождением во тьму.

– Смотри, какая красивая ракушка!

Жена подошла к лежащему на прибрежном песке Сугуро, чтобы показать подобранную у кромки прибоя раковину. Бледно-розовая спиральная раковина на ее ладони была похожа на изысканное ювелирное украшение.

– Ты довольна?

– Мы так давно никуда не ездили вдвоем… Жаль только, что с нами нет сына.

– Глядя на море, я думаю о том, какой долгий нам выпал век. Война, тяжелые послевоенные годы… Но, несмотря ни на что, мы все еще живы…

– Во время службы я всегда возношу молитвы благодарности. Мне кажется, когда придет час моей смерти, я со спокойной душой смогу сказать Богу спасибо – спасибо за всё.

Разве вправе был Сугуро показывать такой женщине тот, другой мир? Волосы закапаны воском, в приоткрытом рту Мотоко Итон, как червяк, извивается язык, мужская рука сдавливает ее горло… Пламя охватывает подожженный крестьянский дом, женщины и дети кричат и рыдают, вот и здесь на мысе, совсем рядом, тридцать тысяч мужчин и женщин, включая детей, были зверски убиты…

– Хорошо тебе, – печально вздохнул Сугуро. – Аж завидно.

– Почему?

– В отличие от меня, писателя… тебе не надо знать то, чего… не надо знать…

Близость жены принесла ему долгожданное успокоение. Он почувствовал себя ребенком, спящим рядом с матерью. Что же заставляет его покидать эту мирную сень? Неукротимое желание видеть людей. Познать человека во всех его проявлениях. Проникнуть на самое дно человеческой души. За более чем тридцать лет писательской карьеры это желание стало почти инстинктивным.

Плавно, ритмично волны приближаются и отступают. Слушаешь их плеск, и из памяти одна за другой всплывают сцены прошедшей жизни. В период помолвки: осенью пешая прогулка в Ямато. После женитьбы: хлопоты, связанные с покупкой маленького домика в Комабе. Жена, приходящая каждый день ухаживать за ним в больницу во время его долгой болезни. Ее улыбка – первое, что он видит, еще не вполне очнувшись после наркоза… «Когда муж молчит, и жена молчит». Состарившаяся вместе с ним, она, быть может, в эту минуту, слушая шум прибоя, вспоминает о том же.

– Завтра – воскресенье. Пойдем в здешнюю церковь? – вдруг спросила жена. – Мне давно хотелось побывать на службе в том месте, где происходит действие твоего романа.

– Почему?

– Как почему? – Она улыбнулась. – Разве могу я как-то иначе приобщиться к тому, что ты пишешь? Ты же не пускаешь меня в свою «творческую лабораторию».

Это была истинная правда. С первых же дней их супружеской жизни Сугуро попросил жену провести четкую границу между семьей и его литературным трудом. Не вмешиваться в его работу. Ни в коем случае не обсуждать содержание его романов. Просил он не для себя, а ради ее же покоя.

– Я не был здесь на службе.

«Не потому, что не захотел, а просто не представилось такой возможности», – подумал он про себя и, опустив глаза, сказал:

– Я знаю маленькую тихую церквушку в пригороде Нагасаки. Завтра съездим туда на службу. Я позвоню из гостиницы и узнаю точное время.

Чтобы завершить разговор, он энергично стряхнул руками приставший к брюкам песок и поднялся.

Во время службы они несколько раз слышали петушиный крик, доносившийся с залитого солнцем церковного дворика. Священник-иностранец по примеру своей паствы разводил кур. За окном большое камфарное дерево простирало узловатые ветви, и в просветах сияло море. По церкви свободно разгуливали маленькие дети. Загорелая мать безуспешно пыталась их поймать. Женщина качала плачущего младенца. Большинство присутствующих в церкви были жителями этого наполовину крестьянского, наполовину рыбацкого городка.

Накануне вечером Сугуро, припоминая этот прибрежный городок, который посетил несколько лет назад, объяснял жене:

– Там прекрасная кирпичная церковь. В тех местах с давних пор селились тайные христиане, поэтому, как говорят, и сейчас больше половины города – верующие. И там же проповедовал знаменитый отец Доло. Прихожане накопили денег, сами обожгли кирпич и собственноручно построили церковь.

Его рассказ захватил жену:

– Давай съездим! Ничего, что сорок минут на машине.

В восемь утра они сели в такси у гостиницы, и сразу же после двух коротких тоннелей им открылся прекрасный вид на залив. Жена удовлетворенно сказала:

– Мы сделали правильный выбор!

Море, сияющее в лучах солнца, встретило их теплом и лаской, и в тот момент, когда на кирпичной церкви, стоящей на возвышении, зазвенел колокол, вверх по крутой дорожке потянулись, как муравьи, семьи прихожан.

Выйдя из такси, они вместе со всеми вошли в церковный сад, где прихожан приветствовал седоусый иностранец-миссионер, которого Сугуро помнил по тем временам, когда собирал материал для романа.

Подшучивая над облепившими его детьми, святой отец ласково беседовал с пожилыми женщинами. Увидев Сугуро, он, кажется, тоже его вспомнил.

– Садитесь посередке. На места для почетных гостей, – сказал он шутливым тоном.

Священник служил в этой церкви уже около сорока лет, и его улыбчивые глаза, в отличие от Сугуро, видели не темные стороны людей, а – только теплое море, раскидистые камфарные деревья и обступивших его детишек.

Началась служба. Вместо проповеди священник-иностранец пропел со вставшими со своих мест прихожанами отрывок из Евангелия. Видимо, такова была воскресная традиция в этой церкви – мужчины и женщины, все как на подбор скуластые, с обожженными солнцем лицами, хором повторяли слова за священником:

– «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас».

Во дворе церкви вновь протяжно заголосил петух.

– «Возьмите иго Мое на себя… ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим…»

Вместе со всеми и Сугуро, и жена подхватили:

– И найдете покой душам вашим.

И сразу же в голове Сугуро эхом зазвучали строки из «Божественной комедии»: Земную жизнь… пройдя до половины… я очутился в сумрачном лесу…

– «Блаженны кроткие!» – воскликнул старый священник хриплым, напоминающим петушиный крик, голосом.

Я очутился в сумрачном лесу… утратив правый путь…

– «Блаженны кроткие!» – повторили верующие, и сквозь их хор слышались детский плач и шмыгающие носы.

– «Блаженны плачущие, ибо они утешатся».

Служба закончилась. Окруженные детьми, Сугуро с женой вновь сели в дожидавшееся их такси. Постучав в окно, священник сказал:

– Приезжайте еще!

Когда машина мчалась вдоль приветливо, ласково сияющего моря, жена вздохнула:

– Существуют же на свете такие люди!

– Да…

Я заблудился в сумрачном лесу… утратив правый путь… Обернулся – здание церкви и высокие камфарные деревья в саду стали совсем маленькими. Сколько лет этому священнику? Лет на пять старше, чем он. Как долго им еще осталось жить? Когда священник умрет, его зароют под этими высокими деревьями, так что он и после смерти будет созерцать море, смотреть на бегающих детей, слышать петушиный крик. Мир, с которым ничего общего не имеют Нарусэ, Мотоко и им подобные…

Несмотря на то, что поездка продолжалась всего три дня, Сугуро казалось, что он уже давным-давно не был в своей рабочей квартире. Приземлившись в аэропорту Ханэда, увидев свинцовое зимнее небо и дым, поднимающийся из заводских труб, он подумал, что вновь возвращается в грязь и скверну человеческого существования.

На письменном столе была горой навалена корреспонденция. Когда, переодевшись, он взял ножницы и стал открывать один за другим конверты, заглянула с тихой улыбкой жена.

– Спасибо за поездку, – поблагодарила она.

– Довольна?

– Очень. Сейчас же буду писать сыну.

– Давай теперь хотя бы раз в год совершать такие путешествия, – сказал он, и на ее губах, точно солнечный лучик, вспыхнула улыбка.

Разобрав письма, рассортировал присланные в подарок журналы и книги, раскрыл накопившиеся газеты. Эти три дня в Японии выдались на редкость спокойные, ни на первых страницах, ни в разделе происшествий не было никаких значительных событий. Прочитав месячный литературный обзор, пробежал глазами колонку критики. Решил, не откладывая, написать благодарности за присланные книги.

– Не дашь мне открытки с гравюрами, которые мы купили на Кюсю? – попросил он жену. – Хочу поблагодарить людей, оказавших мне любезность.

За спиной жены, чистившей хурму, голубел экран телевизора и маячило квадратное лицо диктора, читающего дневные новости.

– «В Синдзюку обнаружен труп женщины, покончившей самоубийством… Когда управляющий домом, господин Мицуо Симидзу, открыл ключом дверь…»

– Открытки? Те, что мы купили в гостинице?

– Нет, насколько помню, в квартале под названием Додза. В сувенирной лавке…

– «Молодая женщина, по профессии художница, Мотоко Итои. Сообщается, что она покончила с собой, обмотав шею веревкой, привязанной к ножкам стола. В альбоме для рисования она оставила что-то вроде прощального письма. В полиции…»

– Хочешь хурму?

Сугуро, поднявшись, прошел в прихожую. Значит, Нарусэ в своем письме не лгала, не утрировала.

– Что с тобой?

Услышав за спиной голос жены, он пришел в себя. Придав лицу невозмутимое выражение, повернулся к жене, смотрящей на него с беспокойством. Море, сияющее между ветвей камфарного дерева… Пусть она знает только этот мир.

– Пойду куплю конверты, – соврал он. – Как-то неприлично посылать открытки без конвертов.

Выйдя из дома, вошел в телефонную будку, набрал номер. Он не был уверен в том, что Нарусэ сейчас в больнице, но, чувствуя настоятельную потребность, позвонил в ординаторскую детского отделения. Ему ответили, что ее нет.

– Но завтра в первой половине дня должна прийти, – вежливо объяснила медсестра звонким, девчачьим голосом. – У ребенка, которого она выхаживает, будет операция. На следующий день, около одиннадцати, Сугуро вышел из лифта на этаже, где находилась операционная. Две женщины, похожие на старых монашек, сидели бок о бок на приставленных к стене стульях. Одна была матерью ребенка, которому делали операцию, а другая, с изможденным лицом, не похожая сама на себя, – Нарусэ.

– Не стоило вам сюда приходить… – сказала она, увидев приближающегося Сугуро.

– Операция уже началась?

– Три часа назад. Ее проводит профессор из отделения кардиохирургии университета Кэйо, поэтому, думаю, успех гарантирован, но когда все складывается так удачно, невольно начинаешь еще сильнее волноваться, как бы чего не случилось…

– Сложная операция?

– Да. У ребенка в сосуде, близком к сердцу, образовалась опухоль. Операция очень тонкая и сопряжена с риском. Страшно подумать, как это должно быть больно…

Нарусэ закрыла глаза. На веках появились отчетливые следы старения, которых он раньше не замечал. Он как будто впервые осознал то, что она не молода.

– Я в свое время прошел через серьезную операцию, но во время самой операции практически ничего не чувствовал. Она длилась шесть часов, но мне показалось, что я проспал пять минут.

– Да, умом я понимаю, что под наркозом больно быть не должно, но… стоит вообразить, как скальпель вонзается в это маленькое тельце, как из раскрытой груди течет кровь…

Она вновь бессильно прикрыла глаза. Ее губы едва заметно шевелились, как у монахини во время службы.

– Вы молитесь? Вы? – удивленно спросил Сугуро.

– Да, не могу не молиться. Глупо, конечно. К тому же это не мой ребенок… – После чего, точно впервые заметив, спросила: – А как вы узнали, что сегодня я здесь?

– Вчера позвонил в ординаторскую, и мне сказали.

– А, понятно…

Сугуро хотел было спросить о смерти Мотоко Итои, но осекся. Женщина, которая сейчас была перед ним, не имела ничего общего с той, которую он угощал в китайском ресторане. Женщина, поступившая в волонтеры, чтобы выхаживать больных детей, окружая их материнской любовью.

Он присел возле, но мать даже не посмотрела в его сторону. Все ее внимание было приковано к операционной. Коридор был погружен в тишину, и только красная лампочка над дверью казалась живой.

Мать ребенка и Нарусэ сидели с закрытыми глазами. Губы Нарусэ безостановочно шевелились, но, разумеется, он не слышал, о чем она молилась. И это та самая женщина, которая стимулировала свою супружескую жизнь, воображая, как запертые в лачуге дети горят вместе с матерями! Да и к кому обращает она молитвы? Глядя на нее, Сугуро чувствовал, что ему становится не по себе.

– Я ухожу, – он тихо поднялся. Нарусэ, приподняв веки, едва заметно кивнула.

Стемнело еще до наступления сумерек. Наверно, из-за смога и густого тумана. В такие вечера даже в переулках Кабукитё было мрачно и тоскливо, только доносились откуда-то заунывные крики продавца жареных бататов. Неоновые огни расплывались, закрывающее колени шерстяное одеяло заметно отсырело. Хина Исигуро, нагнувшись, поменяла положение портативной грелки на коленях. В этот момент кто-то остановился перед ней.

– Что вам угодно? Рисунок карандашом? Акварель? – спросила Хина усталым голосом, глядя на полы дождевика и кончики стоптанных ботинок.

– Так вот где вы познакомились с Сугуро?

Подняв голову, она узнала репортера, бывшего на том приснопамятном банкете, с которого ее позорно выгнали. Он смотрел на нее нагло, сунув руки в карманы.

– Отвяжись!

– Не груби! Это не для печати, успокойся.

– Если не нужен портрет, не маячь передо мной. Ты мне мешаешь работать.

– Ну ладно, раз так. Изобрази-ка меня карандашом.

Хина молча приступила к делу.

– Не сердись, послушай, – заговорил Кобари, глядя на нее сверху вниз. – Я верю, что ты встречалась с Сугуро в Синдзюку Честное слово.

– Не двигайся! Трудно рисовать.

– После того, что ты мне рассказала, я навел о нем справки. Всплыло много любопытного.

– Мне плевать.

– Ну ладно, только два вопроса. Что связывало покончившую с собой Мотоко Итои и Сугуро? И еще, у Мотоко была близкая подруга, пожилая женщина. Она знакомая Сугуро?

Рука, державшая карандаш, замерла. Но, как он ни наседал с вопросами, Хина упорно хранила молчание.

Не утерпев, Кобари заглянул в неоконченный рисунок.

– Какой ужас! – воскликнул он с неподдельным разочарованием.

– Чем недоволен?

– Какая озлобленная рожа! Неужто я такой урод?

Взглянув на опухшее лицо репортера, Хина не смогла сдержать смеха.

– Если тебя интересует исключительно внешнее сходство, иди к другим художникам. Мы считаем, что портрет должен выражать внутреннюю сущность человека.

– И это моя сущность?

– Сам человек не знает своего подлинного лица. Каждый из нас видит себя в наилучшем свете, кичится собой, надевает маску и принимает ее за свое подлинное лицо.

Взяв шерстяное одеяло, она встала; зажатая между одеялом и коленями грелка выскользнула.

– Но все-таки в моем случае ты явно перестаралась. Кстати, на вашей выставке был портрет Сугуро. Мне показалось, вы попали в точку. В его лице есть что-то похотливое, грязное. И это проступает на портрете.

– Ты был на нашей выставке? – Хина впервые взглянула на Кобари дружелюбно.

– Да, – кивнул Кобари. – Тебя там, правда, не было… Но я видел Сугуро, беседующего в кафе перед галереей с пожилой дамой. Это была она – подруга Мотоко Итои… И вот теперь Мотоко мертва.

– Откуда ты знаешь?

– О ее смерти? Об этом же писали в газетах!

– Мотоко счастливая, умерла, как хотела. Но откуда тебе известно о мадам N?

Кобари решил, что лучше честно во всем признаться. Выслушав его объяснения, Хина посмотрела на него удивленно:

– Почему ты так ненавидишь Сугуро?

– Почему? Я и сам не знаю, – сказал Кобари, пытаясь отшутиться. – Прежде всего я вижу в Сугуро типичный образец насквозь фальшивого современного писателя. Согласись, в наших писателях есть что-то сомнительное, не вызывающее доверия. Какие бы возвышенные, глубокомысленные вещи они ни изрекали, неизменно напрашивается вопрос – не является ли этот писатель самозванцем. Так ведь? Вот почему Сугуро мне неприятен.

– Разве нельзя то же самое сказать обо всех людях? Ты сам ничем не лучше! – насмешливо сказала Хина. – Ты узнал в Сугуро самого себя и возненавидел.

– Жестокая! – кисло улыбнулся Кобари. – Может, ты и права. Но между нами существует одно различие. Я, как видишь, нищий писака, а у него масса поклонников, повсюду трубят о его выдающихся произведениях, и все, что он говорит, считается истиной в последней инстанции…

– Да ты просто завидуешь!

– И это тоже есть. Но вот еще что: в отличие от других писателей, Сугуро христианин. Я знаю одного парня, который, начитавшись его книг, крестился. Великая сила слова!

– И поэтому…

– Если правда, что он говорит и пишет одно, а в жизни поступает прямо противоположным образом, то долг журналиста – сделать это общественным достоянием. Я так считаю.

– Правдолюбец! Ну конечно же, это кредо газетчиков – выискивать чужие прегрешения, умалчивая о своих.

Кобари сделал вид, что не заметил иронии в ее голосе.

– Кстати, на вашей выставке была большая картина под названием «Звероподобный мир». Множество голых мужчин и женщин, слившихся со змеями, жабами, богомолами… На меня она произвела сильное впечатление.

– Это… это я нарисовала. – Она, казалось, обрадовалось, но тотчас на ее лице выступил румянец, как у маленькой девочки: – Ты понимаешь, что такое эстетика безобразного? Это наш художественный принцип. Для ортодоксальных художников все в мире делится на красивое и уродливое. Первое может служить объектом для изображения, а второе – ни в коем случае. Мы же считаем, что в любой самой безобразной вещи есть своя красота, и задача художника – найти ее. Понимаешь?

– Об этом вы говорили с Сугуро во время вашей встречи в Синдзюку? Как бы там ни было, в его портрете, сколько ни вглядывайся, нет и намека на красоту. Только темная сторона его двуличной натуры.

– Неужели? Но рисовала не я – Мотоко, – резко сказала Хина, но Кобари продолжил как ни в чем не бывало:

– Это, без всякого сомнения, лицо человека, больного шизофренией – расщеплением личности. Я где-то читал, что у шизофреника левый и правый глаза немного разные по форме и расположению на лице. Внутри у него находится другая личность, о чем сам он может даже не догадываться. Не видела, по телевизору был как-то сериал на эту тему?

– Не видела! – Хина поняла, что Кобари ничего не понял в эстетике безобразного, и, всем своим видом показывая, что ей надоела эта болтовня, торопливо внесла последние штрихи в его портрет: – Надо заметить, твоя физиономия тоже не блещет добродетелью.

– В этом сериале… на прием к врачу-психиатру приходит одна приличная дама. Жалуется на головную боль и странные недомогания. Обследование продолжается несколько дней, как вдруг однажды она на глазах врача неожиданно превращается в другую женщину. Разумеется, внешне она не изменилась. Но прежде воспитанная, скромная дама внезапно становится развязной, вульгарной, громко хохочущей бабенкой. Врач потрясен. Но проходит какое-то время, и, точно пробудившись от сна, она возвращается в прежнее состояние, напрочь забыв о том, какой была минуту назад.

Хина слушала Кобари, впервые проявив любопытство:

– И что дальше?

– Внутри нее жила другая женщина. С совершенно другим характером. Это и называется расщеплением личности.

– Понимаю… Я очень ее понимаю.

– Может, выпьем вместе?

– Где?

– В «Золотом квартале».

– Опять будешь доставать своими вопросами? Я больше ничего не знаю. Мне пора домой.

– Что ты так обозлилась?

– Не очень-то я люблю вашу журналистскую шатию-братию.

– Как любезно! – Кобари не стал уговаривать, решив, что из нее больше ничего не вытянешь. – Вот, возьми, две тысячи иен, – он досадливо протянул две купюры, свернул картину и, запихнув в карман, пошел.

В кабаке, поставив перед собой стакан с крепким сакэ, в котором плавал ломтик лимона, он перебирал в голове то, что сказала Хина. Уже набралось достаточно материала на статью. Он вновь вспомнил о репортере, свалившем премьер-министра. Разумеется, приготовленная им бомба не обладает такой же взрывной силой, но все же способна основательно потрясти литературный мир и читающую публику. Это сделает ему имя в журналистских кругах. Тогда, глядишь, посыплются предложения о работе. Заведутся деньги, можно будет развязаться с этой опостылевшей бабой. Переходя от одной фантазии к другой, Кобари все сильнее пьянел и был счастлив.

В этом счастливом расположении духа он поймал такси.

– В Накано! – крикнул он, но внезапно передумал: – Нет, давай в Ёёги!

Он не рассчитывал на то, что застанет в гостинице Сугуро, но, если повезет, может быть, удастся выведать у прислуги подробности состоявшейся там оргии.

– Ну и туман сегодня! – уныло сказал водитель, сбавляя скорость. – На широких улицах еще туда-сюда, а в переулках ни черта не видно.

– Да уж…

Выйдя у гостиницы, Кобари оказался окружен плотной стеной тумана. Пробравшись сквозь обволакивающую завесь, он, с присущей ему наглостью, распахнул тускло светящиеся стеклянные двери. За конторкой портье стоял юноша в черном костюме, в очках и с нервирующим треском выстукивал что-то на пишущей машинке.

– Я не собираюсь у вас останавливаться, – обратился к нему Кобари. – Мне нужен некто Сугуро, он, насколько мне известно, снимает у вас номер.

Юноша сделал вид, что просматривает список постояльцев.

– Господина по имени Сугуро у нас нет.

– Странно. Мне сказали, что сегодня вечером здесь должна состояться вечеринка.

– Кто ее организовывает? – спросил юноша с вышколенной вежливостью.

– Я же сказал – Сугуро.

– Вас, видимо, ввели в заблуждение. – Юноша смерил взглядом Кобари. – Извините, но у нас клубная система.

– Короче, вечеринка не состоится.

– На сегодня никаких распоряжений.

– У вас устраивают вечеринки только для членов клуба?

– Не могу знать.

Кобари, иронично усмехнувшись, отошел от конторки. С намеренной неторопливостью оглядел небольшой холл с баром в глубине и только после этого покинул гостиницу. В тот момент, когда он ступил на тротуар, в нескольких шагах от него остановилось такси. Показался мужчина, который, точно темный силуэт на экране в театре теней, проскользнул в тумане мимо Кобари.

Тот стоял потрясенный, словно его оглушили ударом по голове.

Это был Сугуро. Не тот Сугуро, который рассуждал на высокие темы на премиальном банкете, в лекционном зале или по телевизору, а тот, которого так точно изобразила Мотоко Итои. С этой смесью спесивого высокомерия, лукавства и сластолюбия на лице. Не обращая внимания на Кобари, он подошел к гостинице, но потом, словно бы передумав, проследовал дальше и, шагая по широкой улице, направился в сторону Синдзюку.

Заметил! Решил не рисковать…

Кобари возликовал. Наконец-то он взял его с поличным! Сердце у него учащенно забилось, как у охотника, который увидел зверя, попавшего в западню. Густой туман пришелся как нельзя кстати!

Но он тотчас понял, что поспешил радоваться. Благодаря туману Сугуро не замечал преследования, но и Кобари рисковал в любую минуту потерять его из виду. Надо было держаться на расстоянии, чтобы не спугнуть добычу, и все же он немного ускорил шаг. Впереди идущая тень некоторое время двигалась по широкой улице и вдруг метнулась направо, в переулок Когда Кобари завернул за угол, человек, за которым он шел, исчез, точно сквозь землю провалился. Как будто его и не было. Кобари, с перепугу забыв об осторожности, взбежал по круто поднимающемуся переулку и осмотрелся по сторонам, но человек, видимо, где-то спрятался, затаившись, – до него не доходило ни малейшего звука. Отсюда, с вершины холма, было жутковато видеть, как туман затопляет дома, обвивает телеграфные столбы, подползает к нему, хватая за одежду… Кобари решил, что он ошибся и зашел не туда. Отбиваясь от тумана, он стал спускаться назад, заглядывая за столбы, в ворота домов, которые, казалось, стояли на дне молочной реки, которая то сгущалась, то редела.

И в тот момент, когда он уже ступил на широкую улицу, за его спиной раздался, точно вдогонку, смех. Кобари почувствовал в нем издевку. Оглянувшись, он увидел в переулке, приблизительно на середине подъема, темный силуэт. Вновь послышался смех. Мрачный, протяжный, переходящий в какое-то плаксивое завывание. В следующую минуту человек начал, прихрамывая, подниматься вверх и пропал в тумане.

Звонил телефон. Пронзительный, неустанно повторяющийся звон.

Отворив дверь и войдя в свою рабочую квартиру, Сугуро тотчас услышал его и замер. Из-за густого тумана его верхняя одежда вся вымокла, но он даже не пытался ее снять.

Он уже по звуку догадывался, кто звонит. И знал, что, даже если он снимет трубку, на том конце будет молчание.

Телефон продолжал звонить. Требовательно, бесконечно.

В этот момент в голове Сугуро неожиданно всплыли строки из «Короля Лира», которого он недавно перечитывал:

He смейся надо мной,
Я старый дурень,
Восьмидесяти с лишним лет. Боюсь,
Я не совсем в своем уме.^[14]

– Не смейся надо мной! – взмолился он в сторону телефона. Звонок умолк.

Тяжело дыша, Сугуро сбросил промокшее пальто, и сразу почувствовал во всем теле вялость. Он предупредил жену, что заночует здесь, тащиться домой, за город, не было нужды, поэтому он опустился на диван и прикрыл глаза, словно для того, чтобы полнее ощутить меру своей усталости. Он отчетливо осознавал, что с начала зимы, а точнее, с вечера вручения премии стал быстро стареть. И он физически ощущал постепенное приближение смерти.

Чувствуя себя совершенно разбитым, он приложил ладонь ко лбу – горячо. Блуждания в тумане не могли пройти безнаказанно для перенесшего операцию на легких. Но ложиться в постель было как-то боязно, он вытянулся на диване и закрыл глаза.

Приснился сон.

…Он шел один в тумане. Он и сам не знал, зачем в такую сырую ночь вышел из дома. Вспомнилась такая же туманная зима в Лионе, где он учился. Не раз ему случалось, возвращаясь из театра или кино, еще в возбуждении от увиденного, пробираться через сырое марево. Однако в то время он был молод, полон надежд, и ему казалось, что точно так же он будет идти по жизни, рассекая туман человеческих предрассудков. Однако сейчас, в Токио, двигаясь на ощупь в непроницаемой мгле, он окончательно сбился с пути, шел наугад, теряя надежду найти дорогу домой, задыхаясь от растущей тревоги.

И вдруг он услышал шаги за спиной. Шаги приближались. Кто это мог быть? Врач, поворачивающийся на скрипящем стуле, чтобы объявить результаты анализов? Неотвязный репортер? Один каждый месяц призывал Сугуро заботиться о его телесном здоровье, другой охотился за его душой. В звуке шагов слышались недоброжелательство и решимость преследовать его до конца.

Как только он начинал идти быстрее, шаги за его спиной тоже убыстрялись. Сугуро вспомнил, что впереди есть боковой переулок, и, воспользовавшись густым туманом, свернул направо, устремившись вверх по крутой дороге. Спрятался в воротах дома, стоящего на склоне холма. Снизу послышались торопливо бегущие шаги, преследовавший его человек остановился перед воротами, в которых спрятался Сугуро, чувствовалось, что он смотрит в его сторону. То ли услышал его дыхание, то ли это была заранее подготовленная западня.

– У тебя рак печени! Как ни старайся, тебе, немощному старику, от меня не убежать! Твое истинное лицо разоблачено! – сердито выкрикнул человек, но тотчас, словно внезапно потеряв к нему интерес, удалился.

Сугуро охватил озноб, по спине заструился пот.

– Не смейся надо мной! – прошептал он с мольбой, обращаясь к вершине холма. – Я уже давно перешел верхний рубеж, так неужели мне суждено умереть в духовном помрачении? Мое единственное желание, чтобы жизнь обрела законченную осмысленность.

Внезапно он заметил, что окружавший его туман стал постепенно наполняться светом. Это не был просачивающийся сквозь густую мглу свет фонарей с домов, обступающих переулок, источник света был где-то наверху, словно вспыхнувшее в ответ на мольбу Сугуро яркое сияние проникло сквозь плотный туман, чтобы сфокусироваться на нем. Он ясно ощутил, что какая-то сила пришла ему на помощь, и странным казалось, что в ней нет по отношению к нему ни злобы, ни враждебности; более того, в тот момент, когда его окутал мягкий, глубокий свет, он всем своим существом почувствовал невыразимый покой. Покой, который намного превосходил тот, что он ощущал, когда сидел один в своем тесном кабинете за письменным столом. С него упали все путы. Тяжесть, лежавшая постоянным бременем на душе, ушла. Точно его выпустили на широкий луг, на вольный простор. А, это и есть смерть! Вот, значит, какая она – смерть! – Сугуро исполнился радости и только удивлялся, что столь долго страшившая его развязка оказалась совсем не такой, как он воображал. В окутавшем его, словно заключившем в свои объятия сиянии не было и намека на угрозу, на наказание. Это была сама кротость. Прими меня, ибо я был кроток сердцем! Казалось, прозвучал голос того старого священника, и еще – иной голос…

Проснулся. Была глубокая ночь. Перед глазами еще стояло сияние, будто отпечатавшееся на сетчатке. Он впервые видел подобный сон. «Что это значит?» – думал Сугуро, поднимаясь с дивана. Он забыл включить обогреватель, поэтому в комнате было холодно. Он отчетливо помнил все, что ему приснилось. Человек, преследующий его в тумане, – это, конечно же, страх смерти, идущей за ним по пятам, но что означает свет? Самообольщение, надежда на то, что в конце концов все будет хорошо?…

Он поплотнее закутался в одеяло, но его бил озноб, точно он промерз до мозга костей. Несомненно то, что со времени церемонии вручения премии в нем что-то происходит. Какая-то враждебная воля сотрясает, раздирает уютный мирок, который он создал для себя. Она хочет бросить его в неведомый ему, кошмарный мир. Увести туда, где женщина с залитыми воском волосами, с извивающимся во рту языком.

Но зачем? Что ему хотят показать? Через все его творчество проходит мысль, что в человеческой жизни нет ничего бессмысленного. Если он не ошибся, тогда где смысл? Куда его несет? Словно человек, заблудившийся в тумане, он сбился с пути и не знает, как вернуться домой.

Чувствуя озноб, он закрыл глаза и попытался заставить себя уснуть. Хоть бы еще разок увидеть это сияние, вновь испытать блаженство от окутывающего света. В полудреме мелькнула мысль, что, посвятив свою жизнь писательскому труду, он многие годы полагался на свои знания и сообразительность, как вдруг неожиданно в его жизнь ворвалось что-то иное, ему не подвластное, растущее день ото дня. Он не знал, как назвать это «иное», но…

Когда проснулся, видимо, из-за подскочившей температуры, во рту было гадкое, клейкое чувство, тело сковала вялость. Не было ни физических, ни душевных сил, чтобы подняться. Мучаясь головной болью, он все утро пластом пролежал в постели.

Около трех в дверь позвонили. Он не ответил. Было слышно, как в замке повернулся ключ, затем – голос старика-консьержа:

– Вы у себя?

– Да. – Сугуро приподнялся на кровати, преодолевая головную боль. – Я здесь.

– К вам пришла Мицу.

– Мицу?

– Девочка, которая у вас убиралась.

– Пусть войдет, – сказал он и, точно обессилев, вновь упал на кровать, закрыл глаза. В темноте вращалась алая линия, свернутая спиралью.

Дверь в спальню приоткрылась, раздался слегка гнусавый голос Мицу:

– Господин Сугуро…

– Видишь, совсем расклеился. Вчера вечером пошел прогуляться, был такой туман… Наверно, простудился.

– Что мне для вас сделать?

Девочка подобрала разбросанные по комнате одежду и ботинки, приложила руку к его лбу.

– У вас жар. Давайте я позвоню вашей жене.

– Не надо. Отлежусь сегодня, а там, глядишь, все пройдет.

– Я пришла вернуть деньги.

– Деньги?

Сугуро показалось, что за то время, что он ее не видел, тело Мицу приобрело еще более женственные формы, ее близость действовала на него угнетающе. Перед лицом этой цветущей жизни он чувствовал себя совсем одряхлевшим, увядшим.

– Деньги. Которые я одолжила у вас…

Сугуро вспомнил, что ему говорила жена.

– А, те деньги… – Преодолевая головную боль, он подтянул одеяло. – Для твоей подруги…

– Я поступила как последняя дура!

– Ладно, ничего страшного.

– Могу я вам чем-то помочь?

– Вот что, намочи полотенце холодной водой, я положу на голову.

– Мне кажется, надо позвонить вашей жене.

– Ни в коем случае! В такие холодные дни у нее болят суставы, ее нельзя беспокоить.

Она принесла мокрое полотенце и положила ему на лоб. Совершенно не хотелось есть, поэтому он сказал, что больше ничего не нужно и она может со спокойной совестью его оставить. Мицу посмотрела на него с недоверием, но вскоре ушла, сказав, что еще зайдет.

Он засыпал и просыпался, просыпался и засыпал. Его бил озноб, разламывалась голова. Измерил температуру – тридцать девять градусов.

Вечером, в тот самый момент, когда он раздумывал, не позвать ли все-таки жену, зазвонил телефон.

– Приедешь сегодня домой?

– Пожалуй, нет. Осталось много работы.

– А еда?

– У меня назначена встреча в ресторане.

– Ну хорошо. А то у меня разболелись суставы, так что я немного расклеилась.

– Это из-за нынешнего промозглого холода. Будь осторожна.

Сугуро вновь солгал жене. Он скрыл от нее свой сон, скрыл разговор с Нарусэ, а теперь умолчал о том, что заболел. Именно благодаря постоянным недомолвкам с его стороны их брак мог так долго оставаться безмятежным, но, подумал он, не означает ли это, что вся его прежняя жизнь покоилась на лжи?…

Немного поспал. Сквозь туман в голове донесся стук: кто-то стучал в дверь спальни. Приоткрыл глаза и смутно увидел лицо Мицу, склонившееся над ним, как благоуханный цветок.

– Извините, я вас разбудила?

– Это ты?

– Вам все еще плохо?

В ее голосе – искренняя забота. Такая она, Мицу. Девочка, которая, видя, как кто-то страдает, мучается оттого, что не может ничем помочь. Добряки вроде Мицу всегда кажутся немного глуповатыми, но Сугуро испытывал неизменную симпатию к подобным людям. Он даже написал роман, в котором вывел такой тип добряка в качестве главного героя.

– Стало немного получше.

– Жене сообщать нельзя?

– Нельзя. Мы только что говорили по телефону, она сказала, что из-за нынешних холодов у нее, как я и опасался, разболелись суставы.

Мицу подойдя, положила руку на лоб Сугуро.

– Температура еще есть.

Грудь, обтянутая дешевым свитером, толкнулась ему в голову. От свитера пахнуло пылью. Но близость пышущего здоровьем тела его уже не тяготила.

– У вас еще ужасный жар!

– Но, из-за того что поспал, немного полегчало.

– Я смочу водой полотенце.

Мицу подняла брошенное у изголовья полотенце и ушла в ванную. Какое наслаждение чувствовать холодок ее пальцев на лице! У Сугуро не было дочери, но он подумал – даже если бы у него была дочь, стала бы она так ухаживать за ним? В сравнении с женой Мицу была сиделкой неловкой и неумелой, но она делала все с трогательным усердием.

Уложив его, Мицу некоторое время возилась в кухне, после чего появилась с подносом, на котором стоял котелок с кашей, чашка чая и маринованные сливы.

– Поешьте.

– Ты сама приготовила?

– Да. Меня научили в больнице, где лежал отец моей подруги.

– Кто научил?

– Какая-то тетенька, сиделка. Но я еще не очень в себе уверена.

Не ел почти целый день, но аппетита не было. Все же не хотелось обижать Мицу, поэтому он заставил себя приподняться на постели. И чай, и каша были невкусными, но ведь девочка так старалась! Одно это заставило его запихнуть в себя еду.

– Спасибо. Нет, как там у вас говорится – «кайф»! – поблагодарил Сугуро, припомнив словечко, которому она его научила.

– Вам правда понравилось?

Мицу, приняв слова Сугуро за чистую монету, радостно рассмеялась.

– Вижу, ты многому научилась в больнице. Часто туда ходила?

– Только иногда, с подругой.

– В этой больнице работает волонтером некая Нарусэ. Не знаешь ее?

– Первый раз слышу, – Мицу потрясла головой, – а что такое волонтер?

– Добровольцы, помогающие в больницах медперсоналу. Моя жена тоже пошла на курсы волонтеров. Но это не профессиональные медсестры.

– Женщина, о которой вы сказали, волонтер?

– Да, работает в больнице, ухаживает за больными детьми.

– Кажется, я ее видела. Красивая тетенька.

– Пожалуй…

Вновь заболела голова, Сугуро закрыл глаза. Мицу унесла в кухню поднос. Вновь наступила долгая ночь, он заснул, обливаясь потом, но вскоре проснулся, утопая в липкой сырости. Решив переодеться в новую пижаму, поднялся и, хотя стоял нетвердо, почувствовал, что температура немного понизилась. Обтерся полотенцем, надел новую пижаму, без всякой цели включил свет в гостиной. И вдруг обнаружил Мицу спящую, прикорнув на диване.

– В чем дело? Не вернулась домой?

Мицу, подняв на него глаза, улыбнулась.

Казалось, в этой улыбке смешались робость заискивающей перед взрослым маленькой девочки и кокетство женщины, соблазняющей мужчину. Сугуро почувствовал легкий страх, и этот страх привел его в чувства.

– В том шкафу есть одеяло. Где подушки, ты тоже, наверно, знаешь.

Мицу ничего не ответила, и Сугуро, оставив ее, вернулся в постель. Потирая, как муха, остывшие ноги, он вскоре вновь провалился в сон. Во сне он прижимался своей безобразной щекой к пухлой щечке Мицу. Как будто надеялся, что сможет таким образом продлить хотя бы на пару лет остаток жизни.

Очнувшись, увидел, что эта самая Мицу кладет ему на лоб холодное мокрое полотенце.

– Ты не спишь? – удивился он.

– Я подумала, вам так будет приятнее.

– И давно ты с этим возишься?

– Да ладно вам, не обращайте внимание.

Пока не посветлело окно, она еще несколько раз сменяла полотенце, и Сугуро совершенно искренне думал о том, что эта девочка, точно так же, как тот старый священник, идет по дороге, ведущей к Богу, в страну, от которой он, в своем нынешнем состоянии, так далеко.

– Хорошо, что вы пришли.

– А что?

Тоно, зашедший в один из кабаков, стоящих бок о бок, как спичечные коробки, в «Золотом квартале», посмотрел на посетителя, на которого указала, подмигнув, хозяйка. Молодой человек, прислонившись к стене, обклеенной листками с названиями блюд: «Горячее натто», «Жареная рыба» и т. п., спал как убитый.

– Только вошел, начал ко мне приставать, спрашивая про вас. Мол, ему известно, что вы часто у нас бываете. Я сказала, что не знаю, придете ли вы сегодня, но он заявил, что будет ждать, и ни за что не хотел уходить.

– Я его не знаю, – удивился Тоно.

– Несет что-то невразумительное. О том, что один человек может быть двумя…

Заслышав голоса, Кобари приоткрыл глаза и, продолжая опираться о стену, крикнул:

– И что в этом такого? Я своими глазами видел – второго Сугуро!

– Молодой человек, вы простудитесь, – сказал Тоно своим писклявым голосом.

– Все в порядке, – отозвался Кобари, зевая и пытаясь стряхнуть сонливость. – Я здоров как бык. А вы, так надо понимать, профессор Тоно?

– Да…

– Мне сказали в «Лебеде», что вы часто сюда заходите, поэтому я решил вас дождаться.

– Какое у вас ко мне дело? – Тоно взял поданные хозяйкой палочки и блюдце.

– Воды принеси, – потребовал у нее Кобари. – Надо протрезветь. Это профессор Тоно. Знаменитый ученый-психолог.

– Я и сама знаю. Профессор наш давний завсегдатай.

Опрокинув залпом стакан воды, Кобари встряхнул несколько раз головой, точно никак не мог выкарабкаться из похмелья.

– Профессор, в том, что я говорил, ничего странного.

– Понимаю.

– Да что вы понимаете! Вы такой же безответственный человек, как Сугуро!

– Какой Сугуро?

– Неужто не читали его книжек?

– А, вы о писателе Сугуро? Мы недавно с ним вместе читали лекции.

– Что вы о нем думаете? Вам не кажется, что у него раздвоение личности?

– Раздвоение личности? – Тоно хмыкнул. – Что за ерунда! С чего это вы взяли?

– Тогда скажите: могут в одном человеке ужиться два разных характера?

– Разумеется. Любой человек в обществе – один, а наедине с собой – другой. Это и вас касается.

– Да нет же, я не о таких банальных вещах. Про человека говорят, что у него раздвоение личности, в тех случаях, когда в нем уживаются два совершенно противоположных характера, правильно? Взять Сугуро – он пишет романы, в которых предстает перед публикой образцом добродетели, а сам при этом тайком предается гнуснейшему разврату. – Кобари протянул хозяйке стакан, сделав знак налить еще воды. – У меня есть факты. Скоро я сорву с него маску, но… мне хотелось бы узнать мнение специалиста.

– Что вы хотите от меня услышать? – смущенно сказал Тоно. – Сорвать маску – это звучит слишком агрессивно.

– Сугуро обманывает своих читателей. Ведь есть же в конце концов у писателя социальная ответственность! В наше время даже премьер-министр вынужден был подать в отставку после обвинений в том, что он злоупотребляет своим положением… Так что вы как профессионал думаете о Сугуро?

– Ничего не думаю. Я вообще не считаю, что у него раздвоение личности.

– Ну хорошо, а что такое, по-вашему, раздвоение личности?

– Безотносительно Сугуро? Вот что я вам скажу – человек не так прост, как нам иногда кажется. Любой человек – многолик. Когда работаешь в моей области, неизбежно приходишь к этому выводу. Порой сталкиваешься с такими жуткими, необъяснимыми случаями, что остается только развести руками.

– Например?

– Давно это было, я еще только начинал… Один мой пациент был введен в гипнотическое состояние и вдруг ни с того ни с сего заговорил по-китайски. Начал рассказывать, что в прошлой жизни он был купцом в Шанхае.

– Не может быть!

– Я сам свидетель. Язык, на котором он говорил, действительно был похож на китайский, впрочем, утверждать наверняка не берусь. Но главное, он совершенно искренне и во всех деталях рассказывал о своей прошлой жизни.

– Просто какой-то фантазер!

– Я бы не стал говорить столь категорично. За границей тоже зафиксировано немало подобных случаев, подтвержденных экспертами.

Хозяйка прекратила что-то рубить ножом и вся превратилась в слух.

– Одна женщина, живущая в Риме, заявила, что там, где на месте средневековых руин стоит церковь Святой Марии, находятся подземные катакомбы. В состоянии гипноза она подробно их описывала, а через несколько лет, заметьте – через несколько лет, в этом самом месте были обнаружены катакомбы, в точности соответствующие ее описанию.

– Не верю! – воскликнул Кобари, приподымаясь. – Она притворялась, чтобы обмануть врача.

– Никакого притворства, никакого трюка. – Усмехнувшись, Тоно хлебнул виски. – Имеется доклад врача, безупречный с научной точки зрения.

– Бывает же такое… – вздохнула хозяйка. – Жуть!

– Профессор, – встрепенулся Кобари, – а возможно, чтобы один человек был одновременно в двух разных местах?

– Это как-то связано с Сугуро?

– Нет… но… как вы думаете?

– Полностью отрицать не могу. Очень редко, но все же случается. Кажется, я недавно кому-то уже рассказывал об этом… Так называемое раздвоение тела. В двадцатых годах, в префектуре Иватэ, девочки во время урока видели учительницу одновременно в двух местах. Тринадцать школьниц уверяли, что рядом с учительницей, писавшей мелом на доске, стоит женщина, как две капли воды похожая на нее, и выполняет те же действия. А позже, когда эта самая учительница вела класс кройки и шитья, девочки, выглянув в окно, обнаружили, что она же стоит на дворе, возле клумбы… Представляете – целый класс очевидцев!

– Хватит рассказывать такие жуткие истории! – Хозяйка заметно дрожала. – Ночью в туалет будет страшно пойти.

– Жуткие, но подлинные.

Глядя на их испуганные лица, Тоно, явно довольный произведенным впечатлением, вновь приложился к стакану с виски.

– И что же это было?

– Не знаю. В парапсихологии подобные случаи называют выходом души из тела, а мы, психологи, можем объяснить это только коллективным самовнушением. Впрочем, все это вилами по воде писано.

– Что за абсурд…

– Вот именно! За время своей работы я пришел к мысли, что к человеку неприложимы рациональные объяснения, человек – это в высшей степени удивительное, загадочное существо. В психике скрыты бездны противоречий, недоступных познанию… И чем глубже копаешь, тем дальше дно. То, что я вам только что рассказал, могло показаться вам странным и жутким, но это истинная правда. Человек способен на все. Наконец-то и мы, ученые, это поняли.

Ночью Кобари мучили кошмары, но на следующее утро, когда он проснулся и увидел сияющее голубизной небо, ему показалось, что все случившееся накануне не заслуживает ни малейшего доверия. Да и профессор Тоно с его страшилками всего лишь насмехался над ним и над хозяйкой кабака. Наверняка имелся какой-то трюк, на который попались и врачи, и свидетели.

Во второй половине дня, покончив с работой, он наведался в больницу в Харадзюку. Он хорошо помнил, как женщина по прозвищу мадам N, Fia которую он вышел через Мотоко Итои, зашла в шестиэтажное здание этой больницы и по-приятельски заговорила с медсестрой, поэтому он решил попытать там счастья, авось удастся что-нибудь нарыть. В дневные часы клиника была совершенно безлюдна.

– Извините, – заговорил Кобари, сунувшись в окошко для посетителей, – Имя забыл, но у вас здесь работает пожилая медсестра, лет пятидесяти…

Три женщины, сидевшие в регистратуре, прервав болтовню, посмотрели на него подозрительно.

– У нее еще зубы вот так выпирают, – Кобари задрал верхнюю губу и изобразил выпирающие зубы.

Женщины засмеялись:

– Старшая сестра из детского отделения! Поднимитесь на лифте на четвертый этаж и спросите в ординаторской.

В нос ударил характерный больничный запах. Резкий запах крезола, смешанный с кислым запахом из блока питания. Несвежий запах, идущий от пациентов… Кобари был глух лишь к одному запаху – запаху страданий.

В ординаторской врач что-то писал, молодая медсестра прижимала к уху телефонную трубку. Неожиданно Кобари увидел ту, кого он искал, – в фартуке, держа в руке «утку», она прошла в уборную. Ошибки быть не могло. Это она – мадам N. В «утке» уныло плескалась бурая жижа.

Выйдя из уборной, женщина скрылась в палате. Кобари поспешил за ней.

Сквозь приоткрытую дверь косые лучи солнца заливали коридор. Слышались голоса, но женщины он не видел. На двери висела табличка с именем пациента: «Сигэру Утияма».

– Оловянный принц попросил ласточку, – послышался из-за занавески женский голос, – в этом городе есть бедная мать, она живет шитьем. Ее ребенок болен, у него жар, и ему хочется апельсина, но у нее нет на это денег. Поэтому возьми рубин, украшающий мой меч, и отнеси ей. Ласточка собиралась вместе со своими подругами улететь в теплые страны. Но не могла отказать принцу и, как он сказал, выклевала из меча рубин и отнесла матери. Благодаря деньгам, полученным за проданный рубин, ребенок вылечился.

– А что дальше? – послышался требовательный голос ребенка.

– На следующий день ласточка прилетела попрощаться, но принц попросил ее задержаться в городе еще на день. В городе живет один бедствующий юноша. Он хотел бы написать пьесу для театра, но из-за холода его руки закоченели, а денег, чтобы купить дров, у него нет. Отнеси этому несчастному юноше мой глаз. Этот глаз сделан из драгоценного камня – сапфира. Ласточка ответила, что не может совершить такое злодеяние, но принц продолжал настаивать. Делать нечего, ласточка выклевала глаз принца и отнесла в комнату студента. Ничего не подозревающий юноша смог благодаря этому купить дрова и написать пьесу.

Голос женщины постоянно прерывался голоском ребенка, который то спрашивал о чем-то, то просил поскорее рассказывать дальше. Кобари потерял всякий интерес.

– На следующий день принц попросил ласточку задержаться еще на один день. В городе есть прелестная девушка, продающая спички. Отнеси ей мой последний глаз, попросил он. Ласточка возразила, что тогда он перестанет видеть. Но принц продолжал просить: «Ласточка, милая ласточка, исполни мою волю!» Делать нечего, ласточка отнесла продавщице спичек второй глаз принца. Благодаря этому девушке больше не нужно было стоять на холодной улице.

– А что стало с ласточкой?

– Все ее подруги улетели в теплые страны, оставив ее одну. Она не могла бросить принца. Однажды ночью выпал сильный снег. Озябшая ласточка едва могла пошевельнуть крыльями. «Наверно, мне приходит конец», – подумала она. Из последних сил она взлетела на плечо принца и сказала: «Прощай, принц, прощай…»

После этого голос ненадолго прервался, после чего женщина стала учить ребенка молиться.

– Сигэру, повторяй за мной: Боже, сделай меня хорошим ребенком!

– Боже, сделай меня хорошим ребенком!

– Боже, будь ласков к детям, таким же, как я. И я буду ласков со всеми.

– Боже, дай мне этой ночью спокойно уснуть.

VII

Подыгрывая на сямисэне, жена разучивала старинную песню. Она была так увлечена, что не заметила вошедшего в комнату мужа. «Наконец-то и у нас, супругов, появилось немного свободного времени, чтобы иметь какое-то хобби!» – подумал Сугуро.

– Как называется песня?

– «Флейта», – с несвойственной ей небрежностью ответила жена и начала петь снова:

Что за диво – благоухают
Рукава простых поселян!
Или то расцветает слива?
Повеял над морем
Весенний ветер…

Слушая, он посмотрел в окно на сад и, глядя на деревья, у которых, несмотря на то, что наступил март, еще не распустились почки, грустно прошептал:

– Какая долгая в этом году зима…

Вообще-то он говорил про себя, но жена, сделавшая паузу, чтобы перенастроить струны, услышала.

– Это возраст, – сказала она. – Теперь для нас каждая зима кажется длинной и холодной.

– Да, ты права. Сегодня ты весь день дома?

– Вчера ходила на курсы волонтеров. Кстати, впервые поговорила с госпожой Нарусэ.

Струна сямисэна издала пронзительный звук. Пораженный Сугуро спросил:

– О чем же вы говорили?

Он так и не признался жене, что познакомился с ней в кафе и водил в ресторан.

– О работе волонтеров. Рассказала мне много полезного.

Успокоившись, он кивнул.

– Госпожа Нарусэ сказала, что ребенка, за которым она ухаживает в детском отделении, прооперировали и все прошло успешно. Она была счастлива. Навещает его каждый день.

Нарусэ, разумеется, знала о смерти Мотоко Итои, но интересно, как она ее восприняла? С тех пор она не подавала о себе вестей, видимо потому, что была занята уходом за ребенком. И все-таки ее молчание слишком затянулось. Сугуро с удивлением осознал, что все последнее время его подспудно преследовало страстное желание увидеться с ней.

Украдкой взглянув на жену, которая вновь заиграла на сямисэне, он, по писательской привычке, быстро проанализировал, что стоит за этим желанием. Причина – на поверхности. Никогда прежде он не встречал подобных женщин, не выводил в своих романах. Женщин, в которых уживаются такие противоречия. Женщин, соединяющих в себе откровенную жестокость и неисчерпаемую нежность. Промелькнула мысль – которую он, впрочем, тут же с негодованием отогнал как недостойную, – что рядом с этой женщиной его добропорядочная супруга может показаться невыносимо пресной.

– Кстати, по поводу Мицу…

Он заговорил о Мицу только для того, чтобы скрыть от жены, сидящей к нему спиной, обуревавшие его чувства. Но склонившаяся над сямисэном жена как будто не расслышала и продолжала возиться с плектром.

«Не буду встречаться!.. Не должен встречаться!..»

Опираясь локтями на письменный стол, Сугуро вновь и вновь повторял эти слова. Зная, что все это ерунда, он втайне ждал, когда Нарусэ даст о себе знать.

Пришла небольшая посылка. На оберточной коричневой бумаге имени отправителя не было. Открыл – книга. Тотчас понял, что это от Нарусэ. В книгу вложен листок почтовой бумаги.

«Извините за настырность, решила послать Вам мою любимую книгу. Ее сейчас нет в продаже, поэтому посылаю свой собственный экземпляр. Не согласились бы Вы прийти в ближайшую среду около шести в ресторан «Сигэёси» на Омотэ-сандо? Воспринимайте это как мою скромную попытку отблагодарить Вас за то роскошное угощение, которое Вы мне устроили во время нашей последней встречи. Если Вы по каким-то причинам не сможете прийти, пожалуйста, сообщите по прилагаемому адресу. Если я не получу никакого ответа, буду считать, что мое приглашение принято. В этом ресторане кормят довольно вкусно. Обязательно приходите».

Сугуро читал и перечитывал письмо, точно подросток, впервые получивший любовную записку. Все эти дни в его взбаламученной душе боролись уверенность в том, что необходимо избегать эту женщину, и любопытство к ее удивительной натуре. Но стоило ему распечатать посылку, как любопытство взяло верх.

Это была биография Жиля де Рэ, средневекового военачальника, известного детоубийцы. Перелистывая страницы, он заметил в некоторых местах пометки красным карандашом. Живо вообразил Нарусэ, сидящую задумчиво с открытой книгой, и чуть ли не услышал ее голос. Зачем она послала ему эту книгу, да еще испещренную своими пометками? Не потому ли, что она мучительно хотела сообщить ему что-то важное, о чем не могла сказать напрямую? На полях одного отчеркнутого абзаца было скорописью написано несколько строк Как если бы она обращалась к дочитавшему до этого места Сугуро, глядя на него своими большими глазами.

«Откуда эта яростная страсть? Почему ярость дает такое наслаждение? Когда я читала эту книгу, мне подумалось, что в самой добродетели заключена неодолимая, необъяснимая, страшная сила…»

Сугуро проглотил книгу за два дня. В ней сообщалось, что Жиль де Рэ был сподвижником Жанны д'Арк, но если знаменитая воительница воспламенялась религиозным экстазом, то он находил такое же упоение в жестокости. Чтобы достичь пределов восторга, человек должен стать либо святым, либо преступником. Другого пути нет. Жиль де Рэ понял это, когда увидел Жанну д'Арк.

«О ярости (rage) писал Эдгар По, об этом же размышлял Достоевский. Ярость с одинаковой силой может охватить как взрослого, так и ребенка. В романе Бойса «Загнанный зверь» есть сцена, в которой дети, поймав зайца, веселятся, выкалывая ему глаза. За этим занятием их застает священник Гиден, мягкий, добродушный человек Он приходит в гнев и гонится за ними. Набросившись на отставшую девочку, срывает с нее платье. Бьет ее, все более распаляясь, душит… В этот момент священником овладевают самые худшие мужские инстинкты. Он хочет ее изнасиловать…

«Мы находим яркое описание ярости в рассказе Эдгара По «Черный кот». Правда, здесь По называет это не яростью, а духом противоречия. Дух противоречия является одним из основных извечных побуждающих начал, существующих в душе любого человека. Герой «Черного кота» говорит примерно следующее: «Я убежден, что дух противоречия является одним из первейших позывов человеческого сердца – неотъемлемым, первозданным свойством или чувством, определяющим природу человека. Кто из нас не совершал дурной поступок только потому, что нельзя этого делать? И разве не испытываем мы, вопреки здравому смыслу, постоянное искушение нарушить закон только потому, что это запрещено? Вот и я не смог противостоять духу противоречия. Мною овладело желание творить зло ради зла».

Настольные часы мерно тикали, мягкий свет лампы падал из-за спины на раскрытую книгу. На стене перед глазами висели грамоты в рамочках. Среди них обращенное к нему приветствие матери Терезы, недавно приезжавшей в Японию из Индии: «Да благословит Вас Господь в Ваших трудах». Глядя на эти старательно, аккуратно выведенные строки, точно писала школьница, Сугуро почувствовал, как бесконечно далек он от того, чтобы мечтать о «благословении». Я писатель. А писатель обязан не бояться сходить на самое дно человеческой души. Даже если там, в глубине человека, копошится противное Богу. Перед глазами лежала книга, повествующая об истории одного человека. Человека по имени Жиль де Рэ…

Он строил церкви, оказывал почтение духовенству и в то же время заманивал в свой замок детей и убивал их. Первой жертвой стал мальчик из церковного хора. Барон играл с ним, ласкал, баловал, и вдруг ласки сменились кровожадной яростью…

«Перед воротами замка Жиля ходил мальчик-нищий, просивший милостыню. Его пригласили в замок, якобы для того, чтобы накормить… После этого его никто не видел. Также рассказывали о тринадцатилетнем подростке, которого барон привел в свой замок, пообещав сделать пажом. Однажды мальчик, вернувшись домой, сказал матери, что у него есть для нее радостная новость. Ему позволили убраться в спальне господина, и в награду он получил хлеб, который выпекали специально для барона, его-то он и принес домой. Мальчик вновь пошел в замок, и больше о нем не было никаких известий».

Эти истории, которые раньше не вызвали бы у него ничего, кроме гадливости, сейчас полностью захватили его внимание, и, вчитываясь в них, он как будто слышал обращенный к нему голос Нарусэ:

В среду вечером, как было условлено, Сугуро вошел в стеклянные двери ресторана «Сигэёси». Потому ли, что было еще рано, маленький зал был пуст, только два солидных господина сидели у стойки, потягивая пиво. Услышав имя Нарусэ, хозяин отложил нож и провел Сугуро к стоящему в глубине столику.

Нарусэ опоздала на пять минут. Она была в бежевом пальто, с итальянским шарфом, обмотанным вокруг шеи. Сидя друг против друга, они пили принесенный официанткой чай и, изучая меню, обменивались незначащими фразами. Ни слова о книге, о смерти Мотоко Итои. Постепенно зал начал заполняться. Некоторые посетители слегка кивали Нарусэ, как хорошей знакомой, кое-кто, увидев с ней Сугуро, не скрывал удивления. Сделали заказ.

– Итак, – сказал Сугуро.

– Итак, – ответила Нарусэ со своей обычной улыбкой.

Это прозвучало сигналом к началу разговора, ради которого они встретились.

– Я получил письмо и книгу, – сказал Сугуро, наклоняя бутылочку с сакэ к ее чашке.

– Ну и… – Нарусэ закрыла глаза, словно пациент, ожидающий укол в руку.

– Вам, конечно, известно о смерти Мотоко Итои?

– Да.

– Полиция приходила к вам?

– Нет. С чего бы?

– Просто на всякий случай, вдруг они о чем-то вас спрашивали.

– Это же было самоубийство. Осталась посмертная записка.

– Да, я слышал в новостях.

Возле стойки раздался взрыв смеха, сопровождаемый криком официантки, передающей на кухню заказ: «Три бутылки!» Никто не обращал на них внимания.

– Может, что-нибудь выпьете? – спросила Нарусэ.

– Увы, мне нельзя. Врач строжайше запретил. Но вы, пожалуйста, не стесняйтесь. Меня это не смущает.

Официантка принесла на голубой тарелке тонко нарезанную сушеную икру.

– Это их коронное блюдо, – объяснила Нарусэ. – Мой муж очень ее любил.

– Ваш муж бывал здесь?

– Он захаживал сюда еще тогда, когда здесь был другой ресторан.

– Вы знали, – перебил ее Сугуро, точно желая застать врасплох, – что Мотоко собирается покончить с собой?

– Да, знала.

Грациозно протянула палочки и, подхватив с голубой тарелки икру, отправила ее в рот. Она была совершенно спокойна.

– И вы ее не остановили.

– Не остановила.

– Почему?

Вновь раздался взрыв хохота. Никто из присутствующих не догадывался, о чем сейчас они говорили, сидя в углу. Все увлеченно обсуждали соревнование по гольфу.

– Это и есть, по-вашему, ярость? – спросил Сугуро таким тоном, точно и он говорил о гольфе. – Это и есть кукла, танцующая по ночам, о которой вы, помнится, мне рассказывали?

– Да.

– Не могли бы объяснить поподробнее?

– Пожалуйста.

Нарусэ вновь протянула палочки. Движение палочек, снующих от тарелки ко рту, неторопливо смакующие губы… Сугуро вдруг стало не по себе.

– Она часто говорила, что хотела бы умереть именно так. И не мне одной. Всем своим друзьям. Правда, вначале я думала, что это шутка. У многих во время садомазохистских игр слетают с языка подобные фразы. Но она не раз уверяла меня, что действительно умрет в следующем году. Я отвечала – как хочешь. Когда в первый день нового года мы с ней встретились в гостинице, я спросила – ну что, ты и вправду умрешь в этом году?

Нарусэ говорила невозмутимо, словно делилась новостями об общей знакомой. Сугуро вспомнил, какой утомленной, осунувшейся он ее видел в больнице.

– Если хотите, расскажу о том дне. Мы встречали Новый год вдвоем в гостинице в Ёёги. Просмотрев, как положено, по телевизору концерт, в котором соревнуются певцы в белом и красном, переключили на какую-то идиотскую программу. Под шум телевизора она несколько раз повторила: «Убей, убей меня!» Я спросила: «Так что, умрешь этой зимой?», и она пообещала: «Умру!»

– Она была искренна?

– Да, наполовину. Но мне хотелось узнать… Помните, я написала в письме, вложенном в книгу, в душе человека есть недоступная разуму сила, которая наполняет его яростью, подталкивает к преступлению. Никакие нравственные нормы не могут одолеть ее, она затягивает нас в бездонные пучины. Но как обстоит со смертью? Возможно ли насладиться смертью, отдавшись этой силе? Я хотела узнать это… с помощью Мотоко.

– И потому не остановили.

– Да.

Официантка принесла горшочек, и оба замолчали, ожидая, когда она уйдет. Нарусэ положила в рот ломтик рыбы фугу. Ее губы приоткрылись, и узкий ломтик растаял, точно жирная гусеница, проглоченная лепестками цветка. Задвигались щеки, чувственное наслаждение, которое испытывала Нарусэ, медленно пережевывая изысканное блюдо, передалось Сугуро.

– Скучно пить одной, – она опустошила чашечку сакэ, – вы и в самом деле не будете пить? Вы и в жизни, оказывается, такой же трусливый, как в своих романах!

Видимо спьяну, Нарусэ отбросила свой всегда вежливый тон и откровенно провоцировала его.

– Но врач…

– Что такое врач? Какое вам до него дело?

Сугуро поневоле взял в руку чашечку.

– Хорошо, я выпью, но тогда расскажите мне – она не сообщила вам ничего перед смертью?

– Сообщила. – Нарусэ улыбнулась, как будто заранее предвидела этот вопрос. – Помните, я вам позвонила? За три дня до этого, вечером, я долго говорила с ней по телефону Мотоко спрашивала – если она возродится после смерти, сможем ли мы встретиться в следующей жизни? Мы до глубокой ночи говорили на темы круговорота перевоплощений и метемпсихоза. Я рассказала ей об операции Сигэру и попросила – если умрешь, поделись своей жизнью с Сигэру. Когда собиралась уже повесить трубку, она вдруг сказала: я умру завтра вечером.

– Значит, вы даже знали день, когда она умрет?

– Да.

– И несмотря на это, вы ее не остановили, – повторил Сугуро. – Не вмешались.

– Но для нее это было наслаждением! Разве она жила для того, чтобы перебиваться со дня на день, рисуя на улице прохожих? Весь смысл ее жизни заключался в тех минутах, когда она отдавалась своей страсти. Почему же я должна была останавливать ее, если умирать, отдаваясь водовороту чувств, было ее единственной радостью, всем смыслом ее жизни? Больше того, в тот вечер я пришла к ее дому.

– Зачем?

– Не могла устоять перед искушением. Зная, что Мотоко вот-вот умрет, я хотела прочувствовать ее смерть, находясь поблизости. Я провела часа два за чашкой чая в маленьком кафе возле ее дома. Трое мужчин, по виду – рабочие, забавлялись у игрового автомата. Маленький грузовик привез овощи, и женщины из окрестных домов толпились за окном. Зимнее небо проглядывало между зданий. Все это врезалось в мою память, я постоянно поглядывала на часы: четыре часа, четыре с половиной, пять… Я представляла – вот сейчас она… вот сейчас… В голове моей замелькали полузабытые картины – крестьянская лачуга, объятая пламенем. Я слышала крики женщин, детей. Отчетливо осязала запах дыма и гари. Когда очнулась, вокруг было уже темно… Поднявшись, вышла из кафе. Я была абсолютно уверена, что Мотоко Итои, как и обещала, умерла, испытывая наслаждение.

Нарусэ замолчала. Сугуро тоже молчал, отложив палочки. Казалось, не существует таких слов, которыми можно было бы объяснить психологию этой женщины, нет, не психологию, а нечто ужасное, лежащее много глубже. Нечто ужасное, таящееся в душе каждого человека. Писатель в нем пребывал в растерянности – как все это осмыслить? Как истолковать? А потому не оставалось ничего другого, как просто молчать. Он мог сказать лишь одно – то, что он сейчас услышал, было историей зла. Не история греха – тема его прежних романов, а история зла.

– Следующей будет молока, – объявила официантка.

– Вы любите молоку?

– Я? – Сугуро устало покачал головой. Он действительно устал. – Я уже сыт.

Хотелось вернуться к жене. В семью, пусть иногда она и наводит тоску.

– Кстати, забыла сказать. Ваш портрет – она отдала его мне. На память.

– Это не мой портрет!

– Ах, ну да, портрет самозванца…

Нарусэ, рассмеявшись, кивнула и попросила официантку принести десерт.

– Вы хотите встретиться с самозванцем?

– Что? – удивленно воскликнул Сугуро. – Зачем?

– Я, кажется, вам не говорила. Это Мотоко познакомила меня с ним.

– Кто этот тип?

– Спросите у него сами. А то вы все только выслушиваете чужие рассказы, сами же пальцем не пошевельнете. Алкоголь вы не употребляете. В романах останавливаетесь на полпути, не доходя до сути. Боитесь, как бы кого не потревожить… Спасаетесь бегством.

Она улыбалась, но в ее глазах он прочел откровенный вызов.

– Вы можете устроить мне встречу? – спросил он хрипло. – С ним?

– Ну, допустим, в следующую пятницу, вас устроит?

– В следующую пятницу, то есть тринадцатого?

– Ах да… Несчастливый день, с вашей точки зрения. Для христиан – день, когда умер Христос.

– Так говорят, но…

– Если есть желание встретиться с этим человеком, приходите в пятницу вот сюда, – она открыла сумочку, достала серебристую шариковую ручку и набросала на салфетке схему улиц. – Буду ждать вас здесь.

VIII

Кано сказал Сугуро, что будет ждать его после заседания исполнительного комитета пен-клуба на втором этаже. Там располагался буфет, где можно было выпить чай или кофе. Из окна виднелся заполненный водой ров, окружающий императорский дворец. Шел дождь. Сугуро вспоминал день в начале зимы, когда ему вручали премию. Каменная ограда дворца также темнела сыростью. В тот вечер появился этот тип, а потом… И вот теперь он сможет наконец-то сойтись с ним с глазу на глаз.

Закончивший какие-то переговоры Кано подошел с усталым, отечным лицом.

– Старость не радость! Время неумолимо… – пробормотал он, потирая рукой плечо. – Мне кажется, пен-клуб должен как-то поучаствовать в похоронах Ямагиси.

Он объяснил обстоятельства, связанные с организацией похорон умершего два дня назад старого литературного критика. Он был старше Кано и Сугуро, но всего лет на пять.

– Следующие мы на очереди, – уныло сказал Кано. – Когда-то давно, помню, Хидэо Кобаяси^[15] спросил у меня – начал ли я готовиться к смерти… Увы, я так и не написал книги, после которой можно со спокойной душой умереть.

– Ты такой не один. Вечно кажется, что следующая книга будет самой главной, в которой выскажешь наконец все, что хотел сказать.

– Да, но, в отличие от меня, ты создал свой собственный уникальный мир. Кто-то в издательстве сказал мне, что любой роман Сугуро всегда набирает как минимум десять тысяч читателей.

– Неужели так много?

– Много, много… Именно поэтому ты обязан оберегать свой образ, который сложился у твоих преданных читателей. Даже если очень приспичит… – сказал Кано с чувством в голосе и вдруг устремил взгляд за окно. – Ты действительно не посещаешь злачные места?

Ах, вот в чем дело! – только сейчас Сугуро догадался, к чему клонит Кано.

– Ты меня уже предостерегал. Повторяю – я не посещаю подобных мест.

– Правда?

– Правда.

– Я тебе верю. Но правда и то, что, по слухам, тебя видели выходящим поздно ночью с женщиной из сомнительной гостиницы в Акасаке. Если в «Фокусе» или «Эмме» появятся такие фотографии…

– Сказал же, я не посещаю, но… – Сугуро осекся.

– Но – что?

– Ничего.

– Берегись репортера, который когда-то меня допрашивал. Он очень настырный.

Кано некоторое время молчал, уставившись на принесенную чашку чая, затем протянул руку к счету, но когда Сугуро сказал, что заплатит, кивнул и поднялся. Со спины он казался еще более изможденным.

Выдался на редкость теплый день, поэтому когда жена пришла в рабочую квартиру делать уборку, Сугуро повел ее прогуляться. Они давно уже так не гуляли, поскольку все последнее время погода была холодная, ветреная, и у жены, как обычно, разболелись суставы. И теперь он, оберегая ее, шагал как можно медленнее.

– Чуть походишь, появляется одышка. – Жена, тяжело дыша, опустилась на скамейку.

– Все дело в привычке. От ревматизма еще никто не умирал. Как только потеплеет, тебе сразу станет намного легче.

Он знал, кто из них двоих умрет первым. Он, у которого с давних пор нелады с печенью, ставшие со временем хроническими. Он, у которого только одно легкое. Каждый месяц врач, взяв у него из руки кровь на анализ, повторяет: «Не перенапрягайтесь!»

– Замечательно мы съездили на Кюсю! – Некоторое время жена задумчиво глядела на высокое небо. – Интересно, как поживает святой отец.

Он знал, что жена постоянно возвращалась мыслями к их поездке в Нагасаки. Для пожилой женщины это наверняка было одним из счастливейших воспоминаний.

– Перед тем как уснуть, каждый раз невольно думаю о жизни этого святого старца… Вот уж поистине смиренный сердцем!

– В каком-то смысле и ты – смиренная сердцем.

– Шутишь?

– Вовсе нет. По сравнению с тобой… – Договорив до этого места, он, как вчера в разговоре с Кано, осекся… В отличие от тебя, мне никогда не стать смиренным сердцем. Ты меня совершенно не знаешь. У меня есть тайна, о которой я тебе не говорю. И тебе неизвестно, что существует человек, как две капли воды похожий на меня, и вскоре я с ним встречусь. Этот человек развратен, гадок…

– Ты… что-то от меня скрываешь? – Неожиданно жена обратила лицо в его сторону. На нем отражалось беспокойство.

– С чего ты взяла? Как такое возможно?

Глядя на сморщенные веки жены, Сугуро подумал, что не допустит, чтобы эти веки оросились слезами. И без того жить им осталось не так много…

– Успокойся, – сказал Сугуро тоном священника в исповедальне, после чего поспешно сменил тему: – Кстати, о Мицу… Она вернула деньги. Так, может, снова взять ее убираться?

– Я тоже об этом думала. Позвонила ей, но она сказала, что уже нашла другую работу.

– Хорошая работа?

– Дело в том, что она познакомилась в больнице с госпожой Нарусэ и та предложила ей приходить два раза в неделю. Я думаю, это очень хорошо для девочки… Во всяком случае, она многому научится…

– Мицу уже согласилась? – спросил он с невольным волнением.

– Да. Но что с тобой?

– Нет, ничего… Просто жаль. Она мне нравилась.

Он не забыл, как Мицу прикладывала ему на пылающий лоб холодное полотенце, не забыл пыльный запах ее свитера. И конечно же ее улыбку, в которой было столько беззаветной доброты…

Как ни убеждал он себя сохранять спокойствие, договоренность с Нарусэ тревожила его, как поднимающиеся со дна пузыри болотного газа. «Вы сможете увидеться со своим самозванцем…» Осталось всего три дня.

Предстоящая встреча с каждым днем внушала все большее отвращение – не хочу, не хочу! Припертый вопросами, этот тип наверняка со своей обычной наглой ухмылкой будет только оправдываться и увиливать. Необходимо добиться хотя бы того, чтобы он перестал повсюду выдавать себя за Сугуро, но как это сделать? У него нет прав ему запрещать. В таком случае необходимо получить доказательства, что этот человек, посещающий злачные заведения, не он. Каким образом?

Почему вообще этот тип внезапно объявился нынешней зимой? Где он до сих пор прятался? С его появлением основание, на котором покоилась литературная репутация Сугуро, дало трещину. И если бы только его литературная репутация! Его личная жизнь пошатнулась. Этот человек как будто наслал на него проклятье. Он вспомнил «Смерть в Венеции» Томаса Манна – там старик потерял все после встречи со смазливым юнцом. Сколько лет было старику? Кажется, как и ему, около шестидесяти пяти…

Долгий жизненный опыт научил его, что Бог наносит удар тогда, когда меньше всего этого ожидаешь. Но он и подумать не мог, что Бог нашлет на него беду в тот момент, когда он наконец-то завершил создание своей собственной вселенной.

Смерклось.

Сугуро сидел сгорбившись в своем кабинете, когда в гостиной зазвонил телефон. Он звонил заунывно, упрямо, словно испытывая его терпение.

Звонок оборвался. Только он облегченно вздохнул, как телефон вновь ожил. И на этот раз он его проигнорировал. Как ни в чем не бывало продолжал работать. Но телефон не унимался. Наконец, не выдержав, он схватил трубку.

– Алло, алло? – откуда-то издалека послышался тихий голос Куримото. – Значит, вы все-таки дома? Вы же почти не выходите… Дело в том, что у господина Кано случился приступ, его отвезли в клинику…

Куримото замолчал.

В первый миг он не мог сдержать раздражения. Что за чушь! Прекратите свои дурацкие шутки! Но Куримото был не из тех, кто способен на подобные телефонные розыгрыши.

– Все произошло так внезапно, что при его смерти присутствовала лишь госпожа Н.

Н. – женщина, которая жила с Кано после того, как пять лет назад у него умерла жена. Она заправляла каким-то питейным заведением, но к тому же была давней поклонницей его творчества, и это их сблизило. Впрочем, Кано предпочитал не рассказывать о ней даже таким своим старым друзьям, как Сугуро.

– За полчаса до этого он пожаловался на боль в груди… Врачи попытались что-то сделать, но было уже поздно.

– Понятно, я немедленно выезжаю. Где больница?

– Недалеко – «Клиника Омори». Но мы сейчас перевозим тело к нему домой, приходите сразу туда.

Торопливо собравшись, заказал такси и назвал адрес Кано. Перед глазами всплыла его изможденная фигура, когда они пять дней назад встречались в буфете после заседания исполнительного комитета пен-клуба. Обычно жизнерадостный, в тот день он выглядел унылым, подавленным. Было ли это предчувствием смерти? Но что же его так утомило? Он думал о жизни своего приятеля, постоянно вращавшегося в литературной тусовке. Непременно присутствующий на всех заседаниях исполнительного комитета, допоздна пьющий с молодыми сотрудниками издательства, Кано казался человеком с душой нараспашку, но в его романах сквозила какая-то обида, мизантропия. Кажется, об этом догадывались только его давние друзья…

Вечерний город из окна такси. Всегда одно и то же. Зимнее небо свинцового цвета, грузовики и машины останавливаются на перекрестках и снова едут, едут и останавливаются. Перед магазином электроники молодые продавцы перетаскивают картонные коробки. У входа в лавку овощей и фруктов сияют мандарины. Кано умер, но в мире ничего не изменилось. Сугуро почувствовал досаду, но еще сильнее его мучило то, что он никак не мог поверить в реальность смерти приятеля.

Подъехали к дому Кано. На узкой улице жилого квартала сотрудники издательства в черных костюмах встречали приходящих высказать соболезнования. Одним из первых примчался старенький Сэки. Поздоровавшись с ним и с теми, кого он знал только шапочно, Сугуро в сопровождении Куримото прошел в гостиную. Освещение казалось ослепительно ярким, наверно из-за того, что свет отражался от гроба, сделанного из белого дерева, и из-за обилия белоснежных хризантем. Подняв красные от слез глаза, Н. шепотом предложила ему взглянуть на покойного. Лицо лежащего в гробу Кано было желтовато-бледным, точно вылепленным из воска, между бровями пролегла тонкая страдальческая складка. Сугуро смотрел внимательно, стараясь запечатлеть в сердце черты своего старого друга, наконец-то закончившего свой жизненный путь.

«До встречи… там… – пробормотал он про себя. – Все ж таки и ты, и я – мы жили в этом мире, писали…»

Тут только с щемящим чувством он впервые осознал, что Кано умер, навернулись слезы. Желающие проститься всё прибывали, в комнате, где была расставлена еда для поминок, показался Сиба, вместе с которым они когда-то начинали свой литературный путь. Сиба давно смирился с тем, что ему не быть литературным критиком, преподавал в женском университете и держался скромно, полностью утратив свой прежний задор.

– Казалось, все еще впереди, – сказал он грустно, наливая в стакан пиво. – Но вот Кано ушел первым, и теперь смерть как будто и ко всем нам подошла ближе…

Сугуро кивнул:

– Ты прав. Редеют наши ряды.

Сидевший напротив Сэки пробормотал с печальной улыбкой:

– Я следующий.

Высказав соболезнования Н. и еще раз взглянув на Кано, Сугуро ушел. Было уже за полночь. Как назло, ни одного такси. Небо казалось совершенно черным. Он не думал, что смерть Кано приведет его в такое отчаяние.

Скрип, раздавшийся в тот момент, когда врач, закончив просматривать анализы, повернулся к нему, не предвещал ничего хорошего.

– ACT – двести пять. АЛТ – его восемьдесят восемь. Я бы посоветовал вам лечь в больницу… Если ничего не делать, может произойти резкое ухудшение.

Сугуро посмотрел на длинную ленту с результатами анализов, которую врач положил на стол. Странно, но слова врача его нисколько не взволновали. Только пронзило чувство: вот и я шаг за шагом приближаюсь к миру, в который ушел Кано. Это и есть старость…

– К сожалению, обстоятельства не позволяют мне немедленно лечь в больницу.

– Однако…

– Постараюсь, насколько возможно, соблюдать покой. Давайте подождем следующих анализов, тогда и решим насчет больницы.

– Проблема в том, что печень не подает никаких болезненных симптомов до тех пор, пока становится уже неоперабельна. Но как только начинается скопление воды в брюшной полости, в печени происходят необратимые перемены. Необходимо оперативное вмешательство прежде, чем это произойдет.

– Понятно, – кивнул Сугуро, но не поддался на уговоры, отказавшись от госпитализации.

На обратном пути в вагоне метро, усевшись в углу и сложив руки на коленях, он рассеянно разглядывал рекламные плакаты. Новые выпуски еженедельных журналов, банкетные залы для свадеб… Взгляд остановился на рекламе жилого комплекса, предназначенного для пожилых семейных пар. Пожилую пару изображали актер и актриса, которых Сугуро помнил с детства, над их лицами, расплывшимися в натужных улыбках, было крупно напечатано: «Красивая старость». Он повторил про себя, точно пробуя на язык: «Красивая старость»… Но старость, которая настигла его после вручения премии, не только не была красивой, она была гнусна и отвратительна. Словно мрачный, тяжелый сон. Сумеречный час, когда ветер смерти взметает то, что до поры до времени таилось под спудом, – вот что такое старость. Сугуро закрыл глаза.

Когда он вернулся в рабочую квартиру, пришла жена, чтобы убраться.

– Ну как? – спросила она.

– Анализы? Все как обычно. Не о чем беспокоиться.

– Ну, слава богу, – обрадовалась жена, – а то я с утра места не нахожу.

Сугуро, опустив глаза, похвалил себя за то, что избавил жену от ненужных волнений.

Церемония прощания с Кано состоялась в храме Сэйгандзи в Сибе. Обращаясь к большой фотографии покойного, выставленной на заваленном хризантемами алтаре, Сугуро от имени друзей зачитал слова прощания – их сегодня утром он писал часа два. Вспоминая великодушие и мастерство, с какими Кано в начале зимы на церемонии вручения премии разъяснял суть его творческих исканий, Сугуро говорил:

– Если надо было бы одним словом охарактеризовать жизнь и творчество Кано, то это прежде всего – бескомпромиссность. Кано никогда не заигрывал с читателем, не подлаживался к эпохе, писал своенравно, писал о том, о чем считал нужным писать. Это своенравие наложило отпечаток и на его жизнь…

Когда церемония закончилась и он вышел из храма во дворик, где еще расхаживали мужчины и женщины в траурной одежде, он заметил молодого человека, который стоял невдалеке, опершись о каменный фонарь, и поглядывал в его сторону. Опять этот Кобари! Приблизившись, тот спросил:

– Можно вас на пару слов?

Расценив молчание Сугуро как согласие, он продолжал:

– Помните, в прошлом месяце в Токио была ночь… С густым туманом?

– С густым туманом?

– Да. В газетах писали, что такого тумана не было уже лет тридцать.

– Какое это имеет ко мне отношение?

– Вы куда-нибудь ходили в ту ночь?

Сугуро, пропустив мимо ушей вопрос репортера, двинулся к выходу, но тот не отставал, пристроившись сбоку:

– Вы столкнулись со мной у гостиницы в Ёёги. И убежали, спрятавшись в переулке.

Сохраняя убийственное молчание, Сугуро вышел из ворот храма. Там люди из издательства, помогавшие с организацией похорон, подзывали такси для гостей. Даже такой нахал, как Кобари, вынужден был отступить.

Сев в автомобиль, он вдруг подумал: «гостиница в Ёёги»… Поспешно достал конверт и вынул из него маленькую бумажку. Это был обрывок салфетки, который ему дала Нарусэ в ресторане «Сигэёси». На ней было отчетливо написано «Ёёги».

Кобари утверждает, что столкнулся с ним перед этой гостиницей в тот день, когда на улицах стоял густой туман. Действительно, в ту ночь он выходил. Никакой особой цели не было. Просто хотелось побродить по окутанному непроницаемой пеленой парку. Гуляя, он думал о том, как это похоже на его старость. В тот самый момент, когда у него появилась уверенность, что открылась ясная жизненная перспектива, откуда-то вынырнула эта грязная рука, которая все смешала, взбаламутила, превратив его старость в сплошной непроглядный туман.

Это уже слишком!.. Сугуро почувствовал, как в нем вновь вскипает гнев. Ладно бы этот неуемный репорте-ришка, но наглость самозванца переходит вообще все мыслимые границы!

Хватит! Надо положить этому конец!

Завтра пятница. Он долго сомневался – идти или не идти, но теперь его чувства определились. Он должен встретиться с этим человеком.

Пятница.

Накануне вечером по телевизору сообщили, что не исключен снегопад, и хотя прогноз погоды обычно бьет мимо цели, похолодало, а в такие дни у жены всегда болели суставы.

Заночевав в рабочей квартире, Сугуро проснулся рано утром. Закрыв глаза, он попытался вновь провалиться в сон, но ничего не получилось.

Раздраженно поднялся с кровати, не умываясь, вошел в кабинет, свое убежище. На столе со вчерашнего дня лежали торопливо исписанные листки: «Скрытое обнаружится, и тайное станет явным», «Если твоя рука соблазняет тебя, отрежь ее!»

Прошел в кухню, налил в кофейник воды, включил в розетку. Умывшись, выпил горячего кофе и позвонил жене.

– Суставы не болят?

– Нет, на всякий случай постоянно делаю согревающий компресс. Сегодня пятница, поэтому позже пойду в церковь.

– Обо мне не беспокойся. Меня пригласили в ресторан люди из одного журнала.

Сугуро мечтал, чтобы именно сегодня у него было много визитеров. Хорошо бы один за другим являлись редактора, посланцы из издательств, тогда бы он мог не думать о том, что ему предстоит. Взглянул на свое расписание – утром должен зайти Куримото.

Куримото собирался обсудить и наметить сроки следующего романа. Сугуро спросил, не могут ли ему предоставить год на предварительную подготовку.

– Почему? – удивился Куримото.

– У меня уже возраст. Нет желания писать так, как я писал до сих пор. Хочется произвести небольшую встряску…

– Как это понять?

– Хочу проверить, насколько устойчивы основы всего того, что я делал до сих пор.

Куримото недоумевающе склонил голову набок.

– Кано перед смертью сказал мне… – Сугуро замялся, – о том, что обо мне ходят всякие сплетни.

– Ничего подобного! Ваши истинные поклонники никогда не поверят, что вы на такое способны.

– Истинные поклонники?

– Ну хотя бы тот юноша, помните, работающий в интернате. Но если в результате, как вы выразились, «встряски» ваша литературная репутация пошатнется, что тогда, скажите, с ними со всеми будет?

Сугуро горько усмехнулся, с языка чуть не сорвалось: «Что будет то будет».

– Однако, чтобы написать такую вещь, мне понадобится год или два. Название уже есть: «Скандал, или Молитва старика».

После того как Куримото ушел, он, подойдя к окну, посмотрел на небоскребы Сибуи и Синдзюку. Город казался унылым и молчаливым, была уже середина марта, но если бы сейчас выпал снег, это бы его не удивило.

Чтобы отвлечься, раскрыл книгу зарубежного писателя. Но и слова, и образы оставляли равнодушным. Книга была не виновата. Глаза рассеянно скользили по строкам.

– Ничего удивительного. Подобные книги меня уже не увлекают… – бормотал он, понимая в то же время, что проблема в другом: все его мысли были сосредоточены на гостинице, указанной Нарусэ.

Ноги озябли, за окном, задернутым шторой, уже подступал вечерний сумрак. Честно говоря, в эту минуту он был готов от всего отказаться и вернуться к жене. Но он уже сказал ей, что сегодня ужинает в компании журналистов.

Когда Сугуро вышел из такси, снег сразу же налип на щеки, на рукава плаща. И пока он нерешительно медлил перед гостиницей, снег все падал и падал, осыпая его с ног до головы.

По обе стороны дорожки от ворот до самого подъезда, точно шеренги солдат, чернели гималайские кедры. Из холла сочился свет, окружая бледным сиянием вход, занесенный снегом. Перед ним была скорее не гостиница, а большой особняк, однако ядовито мерцающие на заднем плане неоновые вывески более дешевых гостиниц недвусмысленно давали понять, что этот район отдан на откуп всякого рода сомнительным заведениям.

Странно, но ему казалось, что он уже когда-то раньше видел эту гостиницу. Не только видел, но и заходил внутрь. Похоже на то загадочное чувство, которое порой возникает, когда, очутившись в каком-то незнакомом месте, мнится, что в далеком прошлом мы уже видели открывающийся перед нами пейзаж, и все же, почему он почти уверен, что помнит эту гостиницу?

Вошел внутрь. Послышался резкий стук пишущей машинки. За конторкой портье стоял насупившийся человек лет тридцати в темном костюме. Сугуро остановился, ожидая, когда тот обратит на него внимание, поглядывая через стеклянную дверь на усилившийся снегопад. Снежинки кружились в танце, попадая в сноп света, бьющего из холла гостиницы.

– Добро пожаловать… – Прекратив печатать, портье посмотрел на Сугуро.

– Сюда должна была прийти… – Сугуро старался не показывать своего смущения, – одна женщина, ее зовут Нарусэ…

– Я знаю. – Лицо вышколенного портье сразу стало бесстрастным, и он отчеканил заученным тоном: – Поднимитесь на лифте на третий этаж. Триста восьмой номер. В конце коридора.

Сугуро пересек маленький зал, который, по правде говоря, только условно можно было назвать холлом, и вошел в лифт. На месте проводившего его глазами портье ему вдруг почудился юноша из интерната, назвавший себя его преданным читателем…

Миновав второй этаж, лифт медленно остановился на третьем. В нос ударил пыльный запах коврового покрытия. Сугуро вышел в коридор.

Тишина.

Пошел по коридору, скользя глазами по номерам: триста шестой, триста седьмой, наконец, триста восьмой. Постучал в дверь.

– Не заперто!

Нарусэ его ждала. Одетая в кашемировый свитер, она сидела, откинувшись на диване, и курила сигарету. На свитере блестела серебряная брошь с искусственным бриллиантом. Сугуро впервые видел ее курящей.

– Не сомневалась, что вы придете. – Затушив сигарету, она поднялась.

Надо было что-то ответить, и Сугуро сказал сиплым голосом:

– Я пришел встретиться с самозванцем.

– Загляните в соседнюю комнату. – Нарусэ не стала тянуть время, сразу приступив к делу. – Это номер-люкс.

Приподняв руку, она указала на дверь, ведущую в соседнюю комнату. Там, по всей видимости, была спальня.

Толкнув дверь, он заглянул туда. В глаза бросилась огромная постель. На ней ничком лежала, как ему показалось в первую минуту, большая кукла, в свитере и джинсах. Спутанные волосы падали на невинное лицо девочки школьного возраста. Это была Мицу, погруженная в глубокий сон.

– Что это значит? Почему здесь эта девочка? – воскликнул Сугуро потрясенно. Он почувствовал, что попал в западню, расставленную Нарусэ. – Вы же обещали свести меня с тем человеком!..

– Да, конечно, он скоро придет.

– Прежде надо отправить отсюда Мицу. Уведите ее!

Нарусэ смотрела на него улыбаясь, и в этой улыбке странно мешались сочувствие и озорство, точно он был маленький ребенок, сказавший какую-то глупость.

– Девчонка слишком много выпила. Так развезло, что куда ей теперь идти домой!

– Что вы с ней сделали?

– Ничего. Мы ждали, когда вы придете, смотрели телевизор, пели песни… Я рассказывала ей истории из своего детства.

– Зачем вы привели сюда Мицу? – накинулся он на Нарусэ, чувствуя, как голос срывается от волнения. – Она только внешне выглядит взрослой, а по сути это еще неразумное дитя. У нее чудесный характер. Она сама доброта; если кто-то оказался в трудном положении, готова помогать себе во вред… Поэтому она так легко вам поддалась, ничего не подозревая.

– Знаю, – кивнула Нарусэ, продолжая улыбаться. – В больнице я не раз имела возможность наблюдать, как заботливо она ухаживает за стариками.

– Когда у меня был жар, она всю ночь не отходила от моей постели.

Вспомнилось улыбающееся лицо Мицу, прикладывающей ладонь к его лбу.

– И все же, – сказала Нарусэ на этот раз серьезно, – только ли любовь испытываем мы при виде такого добродушия? Только ли сочувствие пробуждает в нас это воплощение невинности? Вы писатель, вы должны знать. – Внезапно ее лицо покрыло выражение глубокой скорби. – Не думаю, что сердце человека такая простая вещь… Только ли любовь и сочувствие вы испытывали к Мицу?

Сугуро, которого она затронула за живое, немного растерялся.

– Вы позвали меня сюда, чтобы это проверить?

– В мире есть множество женщин, которые ушли от своего мужа только потому, что он был воплощением доброты. Думаю, это свойственно всем: когда человек, с которым вы имеете дело, слишком добр и великодушен, хочется причинить ему боль. – В голосе Нарусэ послышался вызов. – Можно вас спросить?

– Зачем? Я и так знаю, что вас интересует, – попытался Сугуро уйти от вопроса.

Но Нарусэ не поддалась:

– Иисус, в которого вы верите… Не потому ли его в конце концов убили, что он был слишком невинным и чистым?

– Что вы хотите сказать?

– Когда Иисус, обливаясь кровью, шел к месту казни, неся на спине крест, толпа поносила его и швыряла в него камнями. Не кажется ли вам, что они получали от этого наслаждение, о котором я постоянно вам говорю? Невинный, чистый человек страдает у всех на глазах… И поскольку это доставляло людям наслаждение, они продолжали мучить его все более жестоко. Потому, что Иисус был слишком невинен, потому, что Иисус был слишком чист… Настолько, что в нас возникает желание осквернить… Это свойственно всем, у каждого человека в глубине души таятся такие желания… Только не всякий отваживается туда заглянуть. Вы не исключение. Взять ваши романы… Правда же… Вы написали о человеке, который предал Иисуса, но в конце концов, после того как трижды пропел петух, раскаялся и плакал горько, но всеми способами вы избегали писать о толпе, которая кидала камни, пьянея от удовольствия…

– Я не отрицаю, есть вещи, писать о которых не возьмется ни один писатель.

– Вы увиливаете. – Нарусэ еще шире открыла свои и без того большие глаза. После чего, словно поддразнивая его, сказала: – Сегодня пятница, пусть это и случайное совпадение, день, когда был распят Иисус. День, когда толпа кидала в Иисуса камнями. Поэтому я нарочно пригласила вас в эту гостиницу… – Она рассмеялась. – Извините. Но я говорю правду.

– В любом случае вы обманули меня, пообещав встречу с тем типом.

– Вы можете сейчас же с ним встретиться, – отмахнулась Нарусэ.

– Где?

– В соседней комнате.

Он направился к двери, но:

– Так нельзя, если вы войдете без разрешения, он рассердится, – остановила его Нарусэ. – Вон туда.

Она указала рукой на дверь возле ванной.

– Видите там стенной шкаф? В задней стенке сделано отверстие, чтобы подглядывать в спальню.

– Отверстие для подглядывания?

– Да, в Синдзюку в злачных местах это сейчас модно. Среди членов клуба этой гостиницы есть люди, пожелавшие получать такое же удовольствие… Оттуда вы сможете его увидеть.

– Но что он делает с Мицу?

– Полагаю… – сказала Нарусэ невозмутимо, – демонстрирует чувства, которые вы питаете к этой девочке.

– Бросьте эти шуточки! У меня нет каких-то особых чувств к ней.

– На поверхности. Но в вашем подсознании…

– Я не питаю к ней никаких непристойных желаний…

– Но послушайте, желания не ограничиваются сексом. Каких только желаний не бывает!

– Например?

– Если посмотрите… – сказала Нарусэ, как будто специально для того, чтобы подстегнуть его любопытство, – сами поймете.

Сугуро колебался, не зная, на что решиться. С одной стороны, он хотел поскорее увести Мицу отсюда и вернуть ее домой. С другой – было сильное искушение увидеть, что же это за бессознательные чувства, которые, как утверждала Нарусэ, возбуждает в нем девочка.

– Вам не мешает выпить, – вдруг пробормотала Нарусэ. Она поднялась, открыла панель в углу комнаты, за которой оказался небольшой белый холодильник. На верхней полке стояли маленькие бутылочки. – Я вам приготовлю коктейль.

– Я не пью, – решительно сказал Сугуро. Не хотелось и дальше уступать искушениям Нарусэ.

– Отказ не принимается.

Она уже охлаждала стакан и шейкер в холодильнике. Налив в стакан янтарную жидкость, поставила перед ним.

– Это не яд. Всего лишь снадобье, которое отведет вас в другой, неизвестный вам мир.

Он впился глазами в напиток Нарусэ ушла за чем-то. Подняв голову, увидел, что за окном тихо падает снег. Протянув руку, он поднес стакан к губам. Резкий, бьющий в нос аромат. Непривычный к крепким напиткам, он закашлялся, но внезапно его охватило страстное желание изничтожить свое опостылевшее «я». Скрипящий стул врача. Голос, зачитывающий показатели ACT и АЛТ. Сугуро сердито выпил залпом содержимое стакана.

Тепло распространилось от горла по груди. В ту же минуту ему почудилось, будто в него вошло что-то из неведомого, находящегося в другом измерении мира. Он с удивлением почувствовал, что его решимость увести Мицу как будто парализована.

«Надо увести ее отсюда, – настойчиво внушал он себе. – Надо увести ее…»

Точно понуждая себя, он поднялся с дивана и направился в соседнюю комнату. Ноги слегка дрожали. Он уже собирался подойти к двери, как вдруг, повинуясь какому-то неодолимому позыву, свернул в сторону шкафа, на который указала Нарусэ.

– Только гляну разок, – пробормотал он, – одним глазком. И тогда со спокойной душой уведу Мицу.

В задней стенке шкафа, в котором висело несколько пустых вешалок, было проделано маленькое круглое отверстие, незаметное для непосвященных. Отодвинув вешалки, Сугуро припал к нему глазом. И вот уже автор «Жизни Христа» и «Слуги» стоял в постыдной полусогнутой позе, которую с такой охотой принимают мужчины в многочисленных пип-шоу на Кабукитё.

В отверстие была вставлена специальная линза, так что, вращая черный ободок, можно было осмотреть всю спальню. Кровать, приближенная линзой, была видна как на ладони, только не в фокусе, и вначале ему показалось, что на постели белеет какой-то ком, но настроив резкость, он увидел лежащую на спине Мицу. Она все еще спала, но за прошедшее время с нее исчезли грязный свитер, застиранные джинсы и все, вплоть до нижнего белья. Как она оказалась раздетой? Сама сняла? Или это проделки Нарусэ?

На нее падал бледный свет стоящего рядом торшера. При виде ее детского спящего личика защемило в груди. Тело девочки было не столь красиво, как оно привиделось ему во сне. Бедра, как у всех современных девочек, сильно развиты, но ноги короткие, кривые. Свет торшера резко выделял еще не вполне сформировавшиеся округлости с торчащими бурыми сосками. Незрелые, плотные груди девочки, еще не ставшей женщиной. На плоском животе маленький, узкий пупок отбрасывал тонкую тень в глубь плавно нисходящего, как склон песчаной дюны, лона. Впившись глазами в бурые соски и твердые груди, Сугуро как будто вдыхал запах рощи в начале весны. Аромат деревьев, усеянных еще не раскрывшимися клейкими почками. Аромат жизни.

Нагота Мицу не имела в себе ничего от «женщины», в ней не было ничего сексуального. И в то же время это уже не было тело ребенка. Тело, предвещающее «женщину» – не пройдет и полугода, все в нем округлится и смягчится, созреет. Спутанные волосы спадали на лоб, на безмятежно спящем, невинном личике еще сохранялось детское простодушие. Пока он стоял, приникнув к отверстию, прошло довольно много времени. Нарусэ все еще не появлялась, разумеется, и того типа тоже не было. Возможно, Нарусэ хотела, чтобы вначале Сугуро до пресыщения насытил телом Мицу свой взор.

Глядя на голое тело девочки, он думал о тех разрушениях, которые принес с собой его возраст. Внутренние органы – изношенные, как стершиеся от долгой работы шестеренки. Печень, которой врач предрекает скорое затвердение. Лицо, изъеденное долгими годами. Как и его друг Кано, он уже недалеко от того, чтобы уйти в мир иной. А в этом простодушном спящем личике, в выпуклостях, еще не достигших женской полноты, распускается будущее. Если приблизить лицо к этим припухлым грудкам, наверняка пахнёт яблоком. Запах, которого, увы, не найти на груди «женщины», ибо зрелость уже содержит в себе предвестие увядания. Сугуро охватило страстное желание вдохнуть, вобрать в себя этот аромат юности. Казалось, если он насытится им, его дряхлое тело и усталая душа вернут себе силы, возродятся.

Откуда-то послышалась музыка. Фортепьянный концерт Моцарта… Если бы ему было дано прожить еще раз свою жизнь, он бы хотел, чтобы его повсюду сопровождала подобная музыка. Ане этот страх смерти, который неусыпно точится на дне души. В этот момент он неожиданно вспомнил лучи зимнего солнца, освещающие округлые холмы, и залив полуострова Симабара, на который они ездили с женой, и улыбчивое лицо старого священника с кроткими глазами. Если бы этот старец увидел тело Мицу, он бы, в отличие от него, не испытал ревнивой зависти. Он ведь верит, что впереди его ждет более чудесная жизнь…

Из ванной в соседней комнате появилась Нарусэ. Неясно, отдавала ли она себе отчет в том, что Сугуро продолжает подгладывать через отверстие, но, словно бы игнорируя его, она присела на кровать Мицу и начала ласково приглаживать ее волосы. Она осторожно двигала пальцами, точно мать, приводящая в порядок прическу дочери… Мицу наконец проснулась, сонно посмотрела на Нарусэ и, узнав ее, рассмеялась. Смех добродушный и немного глуповатый. Нарусэ что-то сказала ей, но Сугуро не расслышал. Он торопливо вставил в уши прикрепленные к стенке наушники и увеличил звук.

– Ты напилась. И спала как сурок, – сказала Нарусэ, одаряя Мицу ласковой улыбкой, точно глядела на ребенка в больнице. – Если не выспалась, поспи еще.

В этот момент Мицу заметила свою наготу и поджала ноги.

– Я тебя раздела. Пьяной спать в одежде нехорошо. Ни о чем не волнуйся. Успокойся и доверься мне… Относись ко мне, как к своей матери.

Все это время она продолжала медленно, ритмично поглаживать ее волосы. Грациозные ангельские пальцы нежно ласкали голову девочки, девочка сомкнула веки.

– Да, да, закрой глаза… Ты почувствуешь, как на тебя сходит покой. Будто соскальзываешь вниз по длинной, длинной горке. Отдайся этому скольжению. Все ниже и ниже…

Сугуро затаил дыхание. Вновь и вновь монотонно повторяемые слова напоминали сеанс гипноза.

И вот уже маленькая головка Мицу поникла. Точно насекомое, оплетенное нитями паутины, слабеет, замирает, девочка лежала неподвижно. Как будто давая понять, что приготовления окончены, Нарусэ метнула взгляд в сторону Сугуро. Словно говорила: «С Мотоко мы начинали так же!»

Все еще находясь в отупляющем опьянении, Сугуро рассеянно наблюдал через отверстие представшую ему необычную картину.

И вдруг… Сугуро вздрогнул. Пока он витал в облаках, услаждая себя грезами, Нарусэ куда-то исчезла, и другая спина скрывала Мицу. Спина мужчины, с багровым шрамом в форме полумесяца под левой лопаткой. Таким же, какой был на спине Сугуро, – след давней операции на легком.

Он.

Как и обещала Нарусэ, он появился в спальне и теперь бесстыдно разглядывал тело Мицу.

– Это вы? – сонно спросила Мицу, приоткрыв щелочки глаз. – Что такое?

Еще не полностью освободившись от действия гипноза, она, видимо, не понимала, откуда взялся этот мужчина, пожирающий ее глазами.

Мужчина несколько раз провел ладонью по коническим припухлостям груди, видимо наслаждаясь ее мягкой упругостью. Оставив грудь, ладонь спустилась в слегка опушенный, словно осененный тенью вечерних сумерек, низ живота, и в следующую минуту мужчина влюбленно прижался губами к черточке пупка.

– А-а, – невольно вырвалось у Сугуро.

Чувства, которые сейчас испытывал мужчина, напрямую передавались ему Похожее на него как две капли воды лицо вжималось в живот девочки. Словно зарываешься лицом в тугую нагретую на солнце подушку, и запах песка, и упругая податливость… Закрыв глаза, вслушивался в звуки, идущие от ее живота. Шум крови? Биение пульса? Когда-то давно ему случилось слышать такое ранней весной в деревне. Тихий гул, идущий от деревьев, вбирающих в себя жизнь вселенной, набухающих, пускающих ростки, приоткрывающих розоватые почки. Если у жизни есть звучание, то сейчас им была наполнена эта девичья плоть.

Если напрячь слух, можно уловить в этом нутряном звуке много различных мелодий. Они будили в Сугуро воспоминания, образы. Чувство покоя, когда он в детстве с матерью шел по тропинке в туннеле из цветущих деревьев. Или когда на его вопрос: «Выйдешь за меня?», жена, в то время молоденькая девушка, подняла глаза и, улыбаясь, сказала: «Да». Святой отец, читающий нараспев из Евангелия: «Блаженны кроткие…» И, наконец, голос Мицу той ночью, когда она шепнула ему на ухо: «Не беспокойтесь, я за вами поухаживаю». Мелодии добра и красоты, которых он искал в этом мире.

Хотелось без конца внимать этому звучанию жизни. Хотелось впивать в себя эту жизнь. В какой-то момент он слился с мужчиной, прижался губами к животу Мицу, целовал его, двигая губами, целовал вокруг грудей, целовал шею, точно пытаясь вобрать в себя эту юную жизнь. Покрытое морщинами, испещренное пятнами тело старика. Дряблое, точно сухой лист, изъеденный насекомыми, немощное тело. Чтобы спасти его, он, как паук, поедающий бабочку, готов был высосать жизнь из Мицу. На животе, на груди блестела старческая слюна, точно липкий след слизняка. Подмывало еще сильнее пачкать, осквернять это тело. Зависть старика, находящегося на шаг от смерти, к цветущей юности. И в то время как зависть, мешаясь с наслаждением, двигала его губами, в нем все сильнее разгоралась ярость, и, не осознавая, что делает, он обхватил пальцами шею девочки. И вдруг новый звук пронзил его.

Звонил телефон, зовущий откуда-то издалека. Вновь и вновь, немолчный, неотступно следующий за ним, этот звон повторял: «Это тоже ты», «это тоже ты», «это тоже ты». Ты, поджегший лачугу, в которой были заперты женщины и дети. Ты, бросавший камни в исхудалого, окровавленного человека, несущего на спине крест. Ты, написавший: «Я себе неприятен, я себе отвратителен».

– Больно! – Извиваясь под ним, Мицу открыла глаза. – Не надо!..

Тот же голос, который шептал ему: «Не беспокойтесь, я за вами поухаживаю».

Сугуро очнулся, как будто после глубокого обморока. По лбу, на шее струился пот, не оставляя сомнений в том, на что он покушался. Он едва ее не задушил. Его затянуло в водоворот страстей еще более бурных, чем зависть к юной плоти. Мощь этого водоворота была слишком яростной, слишком сладостной, неодолимой. Что же спасло его?

Мужчина поднялся, развернулся. Глядя на него, ухмыльнулся презрительно. По щекам размазаны слюни, редкие, тронутые сединой волосы спутаны, взмокли от пота. Точь-в-точь портрет Сугуро, нарисованный Мотоко Итои. Беспрепятственно он выскользнул из спальни.

Чувствуя во всем теле ужасную усталость, Сугуро прижался головой к стене. Отступая из полутемной ниши, он покачнулся, и вешалки, ударяясь, одна за другой посыпались на пол. Волоча ноги, вошел в спальню. Мицу лежала на кровати как мертвая. Сугуро отвел глаза и, словно убийца, скрывающий следы преступления, накрыл ее валявшимся в ногах одеялом. На стуле висели аккуратно сложенные свитер и грязные джинсы. То, как аккуратно они были сложены, напомнило ему о Нарусэ, но она не появлялась с тех пор, как ушла.

Он стоял у зашторенного окна, как оглоушенный. Боялся окликнуть Мицу. Не знал, как девочка отреагирует на то, что он пытался с ней сделать, и в то же время с беспокойным нетерпением ждал, когда она зашевелится.

Наконец Мицу приоткрыла глаза и, словно ничего не понимая, смотрела сонно в одну точку, но как только в поле ее зрения попал Сугуро, она, узнав его, улыбнулась.

– Что это со мной?

Он решил, что она только прикидывается, и на мгновение замешкался с ответом. Однако, увидев на ее лице обычную добродушную улыбку, сказал:

– Не помнишь? Ты слишком много выпила.

– Голова раскалывается. А где та тетенька…

– Не знаю. Наверно, уже ушла. Поэтому я здесь, чтобы отвезти тебя домой.

– Спасибо.

– Не спасибо, а, как там у вас говорится, – клёво!

Мицу хихикнула. Отчего Сугуро стало еще тошнее.

– Ничего не помнишь?

– Ничего.

– Тебе что-нибудь снилось?

– Может, и снилось… не помню.

Сугуро заметил, что на ее щеках и шее не осталось и следа от слюны. А ведь когда он смотрел через отверстие, благодаря увеличительной линзе он отчетливо видел этот липкий блеск.

Или все было галлюцинацией? Нет, невозможно. То, что здесь произошло, отчетливо, живо сохранялось в его памяти. В отличие от церемонии вручения премии или лекции, он уже не мог списать это на обман зрения.

– Какая-то я вся вялая…

– Тогда еще немного поспи.

Девочка послушно закрыла глаза и тотчас же ровно задышала. Здоровое дыхание юной жизни, сны которой не пронизаны кошмарами, как его бесконечные ночи. Начинающая жить и приближающийся к смерти. Прислушиваясь к ее дыханию, Сугуро никогда еще так реально не ощущал разделяющую их бездну.

Подойдя к окну, откинул штору. На оконной раме набился снег, продолжающие падать снежинки танцевали на свету.

Выждав полчаса, он растолкал Мицу и велел ей одеваться. Повернувшись спиной, он подождал, пока она надела джинсы и натянула через голову старенький свитер.

Вышли в пустынный коридор, ступили в скрипящий лифт.

– Кажется, мне действительно что-то снилось, – вдруг пробормотала Мицу. Сугуро молчал. – Мне кажется, я несколько раз видела вас во сне… Странно, почему бы это?

От конторки портье по-прежнему доносился стук пишущей машинки. Все то время, что Сугуро, обняв девочку за плечи, вел ее к выходу, одетый в черное мужчина с демонстративно равнодушным лицом не поднял глаз и не посмотрел в их сторону. Сугуро хотел было попросить его вызвать такси, но при мысли о том, что портье все знает, его намерение тотчас улетучилось.

– До Омотэ-дори рукой подать, поймаем машину там.

Он хотел дать ей свой шарф, но Мицу покачала головой:

– Спасибо, не надо, я молодая. Это вы, старички, чуть что – простужаетесь, вспомните, как вы недавно лежали пластом.

С гималайских кедров сыпался снег. Когда они, шагая медленно, чтобы не поскользнуться, вышли за ворота, внезапно его лицо ослепила яркая вспышка. Это не были фары такси.

– Господин Сугуро! – на тротуаре стоял Кобари, держа в руках фотоаппарат. – Что вы делали в этой гостинице?

– …

– Значит, все-таки вы… Так я и думал! Теперь у меня есть доказательства, и завтра об этом узнают все!

Сугуро посмотрел на него непонимающе, но тотчас опомнился и, обхватив Мицу за плечи, быстро прошел мимо.

– Втихаря занимаетесь черт знает чем! А еще называете себя христианским писателем!

Резкий крик Кобари, точно брошенный камень, ударился в затылок. Но Сугуро не обернулся, не стал объясняться и оправдываться.

– Что это за девочка с вами? Несовершеннолетняя?

Не желая, чтобы Мицу слушала брань Кобари, он торопливо поднял руку, останавливая проезжавшее такси, затолкал ее в открывшуюся дверцу, достал из бумажника несколько купюр и положил ей на колени.

– Возвращайся одна. Мне надо кое о чем побеседовать с этим человеком.

Машина тронулась, и Сугуро пошел пешком в сторону Харадзюку.

– Я напишу! Будет скандал! Так и знайте!

Странно, но выкрики Кобари не возбуждали в нем ни возмущения, ни страха. Если ему нужен скандал, пусть пишет что хочет. То, что он увидел через потайное отверстие, не было ни галлюцинацией, ни дурным сном. Мужчина, похожий на него как две капли воды, слюнявящий тело Мицу, не был кем-то другим. Не был самозванцем. Это был он, Сугуро. Одна из его половин, его другое «я». Отныне он не может скрывать это. Не может отвергать.

– И не стыдно вам? – продолжал кричать Кобари сквозь потоки падающего снега, но сейчас его голос казался паровозным свистком, слабо звучащим в туманной дали.

Падал снег. Снег касался его проплешины и старого лица и таял, касался и таял. Он шел в сторону Сэндагая. Автомобили проносились с чавкающим шипением по слякоти, обдавая светом фар. Как понять то, чему он стал свидетелем? Как привести в порядок взбунтовавшиеся чувства? В голове все еще был сумбур.

– Мерзость! – вдруг соскочило с языка. – Настоящая мерзость!

Мужчина, с гнусной, похотливой ухмылкой навалившийся, как зверь, на Мицу, был воплощением мерзости. Мужчина… Нет, хватит сваливать на другого! Это был он, Сугуро. Эта мерзость, как язва, пряталась в его, Сугуро, потрохах. На протяжении многих лет Сугуро писал романы с одной мыслью – как бы ни была велика человеческая низость, в ней можно разглядеть знак спасения. Верил – как бы ни был велик грех, в нем подспудно пульсирует энергия воскресения. Именно поэтому, пусть робко, он смел верить, что он христианин. Но отныне он должен признать эту мерзость своей. Должен отыскать в своей мерзости знак к спасению.

Но что же делать? Как обуздать мятущиеся чувства? Последние сомнения отпали: в душе таится тьма, о которой он никогда не писал в своих романах. Эта тьма обычно дремлет, но при определенных обстоятельствах вдруг пробуждается и восстает.

От этой мысли он завопил как сумасшедший. Догнавшее его сзади такси окатило светом, сбавило скорость, но поскольку он не обернулся, проехало мимо. Вокруг уличных фонарей порхали хлопья снега, как маленькие белые человечки, кружащиеся в танце. Внезапно Сугуро заметил, что впереди, метрах в пятидесяти от него, кто-то идет. Спина идущего человека казалась знакомой. Придержав шаг, он вдруг понял, что это его собственная спина, и затаил дыхание. Это был – он.

Человек шел прямо, не оборачиваясь, в сторону Сэндагая. Бесчисленные белые снежинки мельтешили вокруг него, мерцая в лучах фонарей. Казалось, от этих кристалликов исходит глубокое сияние. Сияние, которое было исполнено любви и милосердия и с материнской нежностью принимало в свои объятия человека. Его силуэт растаял.

У Сугуро закружилась голова. Он всматривался туда, где исчез человек Сияние постепенно становилось все ярче, приближаясь к нему, окружило его и обволокло. Снег, серебристо посверкивая, касался лица, гладил щеки, таял на плечах.

– Сжалься надо мной! – сорвалось с губ. – Сжалься над безумцем!

Это были строки из смутно припомнившегося стихотворение Бодлера. Может, и не Бодлера, не важно. Именно эти слова лучше всего выражали сейчас его душевное состояние. «Ты, ведающий, зачем человек родился, зачем сотворен, неужели в очах твоих человек – чудовище?»

IX

Еще позавчера в тенистых местах лежал грязный снег, но за два солнечных дня от него не осталось и следа. В гостиной, где гудел пылесос, которым управляла жена, Сугуро разбирал пришедшую почту.

– У меня к погоде корыстный интерес. В холодные дни я с тоской думаю о том, что мои колени никогда не перестанут болеть, но стоит потеплеть, как сегодня, я сразу же напрочь забываю о своих недугах.

– В отличие от меня, у тебя внутри все в порядке, так что проживешь долго.

– Ты весь день будешь здесь работать?

– Во второй половине дня заседание исполнительного комитета пен-клуба.

– Как только слышу о пен-клубе, сразу вспоминаю о Кано, – грустно сказала жена.

– Я тоже. Я и видел-то его в последний раз после заседания комитета.

Продолжался обычный разговор с женой. Простое перекидывание фразами. «Долго ли еще будет продолжаться этот спектакль?» – подумал Сугуро. И как он сумеет оправдаться, когда Кобари продаст фотографии в какой-нибудь журнал и дело примет огласку?

Разумеется, он уже освободился от прежних страхов. И льстил себя уверенностью, что в конце концов жена его простит. Но какая будет мука увидеть удивление в глазах жены, ее унижение, обиду, молчаливое страдание! Что он ей тогда скажет?

– Я слышала поразительную историю на курсах волонтеров. Про безнадежных больных, переживших смерть.

Он напрягся и сделал вид, что просматривает письма. Только бы не всплыло имя Нарусэ!

– На курсах выступала старшая медсестра… По ее словам, у них в больнице было несколько случаев, когда люди возвращались к жизни после клинической смерти.

– Правда?

– По ее словам, все эти люди имели очень похожий опыт. Они рассказывают, что непосредственно перед смертью испытывали страшную боль, а затем неожиданно ясно ощутили, как отделяются от собственного тела. Они видели больничную палату, плачущих родственников, обступивших их тело, и врачей, которые следили по приборам за работой сердца.

– Неужели? – засмеялся Сугуро, немного снисходительно. Он уже много раз слышал о подобных вещах. Очевидно, что после того как человек возвращается к жизни, он принимает свои фантазии за реальную действительность.

– Они рассказывают, что после чувствовали, как их обволакивает желтоватый свет. Необыкновенно мягкий, нежный свет.

Он молчал. Вспомнилось сияние, которое он видел во время снегопада. Желтоватое сияние. Окутанный им, он тоже чувствовал неописуемый покой. Увы, он не мог рассказать об этом жене.

– Одна вернувшаяся к жизни пациентка сказала, что, находясь внутри света, убедилась, как сильно она любима…

– Кем?

– Богом, пребывающим в глубине этого света.

– Ты встречалась с госпожой Нарусэ?

– Нет, ее давно не было в больнице.

Выбрав из почты необходимое, он вошел в свой тесный кабинет. Сел за стол, на котором тихо тикали маленькие настольные часы и смиренно ждали его на подставке карандаши и шариковые ручки. Единственное место, где он мог быть собой, не подстраиваясь под других. Он достал лист почтовой бумаги, на котором были напечатаны его имя и адрес, и начал писать письмо Нарусэ.

«В тот вечер Вы так неожиданно ушли, что я не смог тогда же сообщить Вам о своих впечатлениях. Поэтому я решил Вам написать. Надеюсь, это поможет мне привести в порядок мои мятущиеся мысли. Действительно, Вы меня…»

Он повертел в пальцах ручку, перечитал написанное и разорвал. Ни писать письмо, ни «приводить в порядок мысли» он был не в состоянии. Он достал еще один лист и вновь задумался. Он ощущал настоятельную потребность хоть как-то выплеснуть накипевшие чувства.

«Кано…»

Само собой, вместо Нарусэ написалось имя умершего друга.

«Не знаю, где ты сейчас. Не знаю, но скоро отправлюсь туда же. А потому пишу письмо, которому не суждено оказаться в почтовом ящике.

Я не ожидал, что старость будет такой. В молодости, когда мы болтали с друзьями в Мэгуро, и в зрелые годы я сохранял в душе оптимизм и думал, что в старости я, взошедший на вершину горы, буду безмятежно взирать на оставшуюся внизу долину, освещенную нежными лучами заходящего солнца. Я думал, что прожитая жизнь и плоды моего творчества дадут мне нечто, похожее на веру в себя.

Однако этой зимой, когда все отчетливее стали слышны шаги приближающейся смерти, я доподлинно узнал, что такое старость. Отсутствие заблуждений? Полная ясность ума? Зрелость? Как бы не так! По крайней мере в моем случае, старость явилась в обличий мерзости и кошмара. Оказавшись перед лицом смерти, я не мог себя обманывать, и мне негде было искать спасения.

Старея, я увидел, как мое «я», о котором я прежде ничего не знал, постепенно выходит наружу, разоблачается. Это потаенное «я» стало преследовать меня во сне, в галлюцинациях, превратилось в самозванца, о проделках которого ты так беспокоился… Вернее, оно стало еще одним моим «я» и зажило самостоятельной жизнью. Это мой злобный двойник, воплощение мерзости, о котором я не могу рассказать жене… И он, увы, нисколько не соответствует тому образу почтенного литератора, который ты обрисовал на вручении премии.

Давным-давно я где-то прочел, что в юности человек живет своим телом, в зрелые годы – умом, а в староста – душой, которой предстоит отправиться в мир иной. Говорят, что с годами становишься восприимчивей к отсветам потустороннего мира, но неужели открывшийся мне мир мерзости является необходимым этапом, своего рода инициацией перед уходом в другой мир? Какая мне ото всего этого польза? Я в полнейшем недоумении. Одна только слабая надежда, что и этот мир мерзости объемлется светом.

Незадолго до смерти ты показался мне ужасно усталым. Ты мне в этом не признавался, но, может быть, и ты был в таком же смятении, как и я, терзался, мучился? Что еще означала на твоем мертвом лице страдальческая складка между бровей?»

Во второй половине дня Сугуро отправился на заседание исполнительного комитета пен-клуба. В отличие от Кано, он был здесь редкий гость, но после смерти приятеля ему вдруг представилось необходимым присутствовать там ради памяти покойного. Заседание уже началось, иностранный писатель, участвовавший в съезде пен-клубов в Сантьяго, докладывал о проходивших там заседаниях. Непривычным казалось отсутствие Кано среди членов комитета.

– На заседании нашей секции был поднят вопрос о геноциде чернокожего населения в Йоханнесбурге… Действительно, многие чернокожие были подвергнуты арестам…

Слушая вполуха докладчика, Сугуро думал – отнес ли Кобари свои фотографии в какое-нибудь издательство? Он как будто уже видел перед глазами сопроводительный текст: «Христианский писатель, предающийся разврату со школьницей». С какими лицами его встретят эти члены комитета, если на следующей неделе фотографии будут опубликованы? Сделают вид, что ничего не произошло? Или изгонят с позором?

– Был предложен проект резолюции, осуждающей пытки и убийства… Я предлагаю японскому пен-клубу присоединиться…

Он вспомнил о сексуальной жизни Нарусэ и ее мужа. Чем он, Сугуро, лучше солдатни, расстреливавшей женщин и детей? В моей душе, думал он, живут такие же позывы. Разве могу я утверждать, что поступил бы иначе, представься мне такая возможность? Даже в сердцах невинных детей таится желание мучить беспомощных и безответных. Во всех японских школах дети измываются над теми, кто послабей.

– Господин Сугуро, вы против?

От неожиданности сильно забилось сердце:

– А что такое?

– Если вы «за», поднимите руку.

– Да-да, конечно.

Подняв руку, Сугуро пробормотал про себя: «Лицемер! Ты и дальше собираешься жить, обманывая людей, обманывая себя?» Поднявшись, сделал вид, что ему нужно в туалет, и вышел из комнаты. Ополаскивая перед зеркалом лицо, он в очередной раз убедился, какое оно старое, изможденное.

– В последнее время телефон не звонит, – сказала жена, ложась в постель и гася лампу.

– Телефон?

– Ночные звонки.

Сугуро закрыл глаза.

– Не зарекайся.

Жена ничего не ответила, но не прошло и пяти минут, как послышалось ее ровное дыхание – она спала. Ее дыхание во сне подчинялось ритмам мира, в который ему доступ закрыт. Когда она будет умирать, ее дыхание прекратится так, точно она отошла в сон…

Он же, по своему обыкновению, никак не мог уснуть. На внутренней стороне сомкнутых век появилось светлое пятнышко. Расплываясь и расширяясь, оно превратилось в сияние. То желтоватое сияние, осветившее падающий снег, окутавшее его… Что это было? Обман зрения, вызванный мерцанием бесчисленных снежинок?… Он уснул.

Во сне он, согнувшись над столом, писал. Темный кабинет. Часы на столе издавали равномерное тиканье. Единственное место на земле, где он обретает покой.

– Вот именно, – послышался откуда-то голос жены. – Тебе приятнее быть там, чем рядом со мной.

Он поднялся, чтобы открыть дверь и оправдаться перед женой. Она в конце концов разгадала его тайну.

– Не говори глупости! – сказал он.

Дверь была плотно закрыта, он налег на нее всем телом, но только убедился в ее крепости.

– Можешь оставаться там, – вновь послышался голос жены. – Я на тебя не сержусь. Конечно, ведь там ты в утробе своей матери. Только там ты и чувствуешь себя спокойно!

Он молча кивнул, соглашаясь: да, эта комната – утроба матери, так и есть. То, что до сих пор казалось тиканьем часов на столе, было биением его сердца, темнота и влажный воздух комнаты – темнота утробы и околоплодные воды. Он вновь ощутил блаженство, которое ребенком испытывал на море, плавая на спине со спасательным кругом, и в памяти ожило, как плавал в околоплодных водах, погруженный в теплую, мутную жидкость, каким бесконечно долгим был этот безмятежный сон, С головой погружаясь в сладостный уют и защищенность, он как будто заснул. Как вдруг:

– Просыпайся! – голос жены. – Хватит спать!

Голос прозвучал непривычно резко. Такой суровой он еще никогда ее не слышал.

– Пора родиться. Приготовься, через минуту-другую ты будешь исторгнут во внешний мир.

Тело было сковано невыразимой вялостью, он еще не мог двигаться. Но уже околоплодные воды начали выталкивать его с ужасающей силой. Напор вод нарастал, стало трудно дышать, он весь дрожал от страха.

– Просыпайся, иди к выходу! – послышался крик жены. – Выходи наружу. Если задержишься там, останешься мертворожденным.

От страха он описался и обкакался, и, весь перепачканный экскрементами, отчаянно просунул голову к выходу из утробы. Но желание вернуться назад, в глубокий утробный сон, не сдавалось, хоть он и понимал уже, что надо всеми силами бороться с этим затягивающим искушением. Что-то, схватив его за ноги, тащило обратно в утробный сон, а какая-то другая сила выталкивала его наружу.

– Что случилось?

Он проснулся.

– Ты кричал… Что случилось?

– Ничего особенного, – Сугуро почувствовал, как по шее стекает пот, – приснился сон.

– Я так испугалась! Принести воды?

– Нет, не надо.

Сон не выходил из головы. Вернулся душераздирающий страх, и ему казалось, что он видит свет, проникающий через устье утробы.

Получается, Тоно прав, и именно это ощущает человек при рождении? Пресловутый утробный страх? Но откуда я мог знать, если б не слова Тоно, так сильно запавшие мне в душу?

Беспробудный сон в околоплодных водах. Сон, полный ни с чем не сравнимого покоя и блаженства Он слишком хорошо понимал желание вновь вернуться туда, откуда когда-то был изгнан. Поэтому-то целыми днями работая в своем полутемном, тесном кабинете под мерное тиканье часов, он чувствовал такой невыразимый покой. Может быть, это страстное желание вновь погрузиться в первобытный сон и блаженство таится в глубине души каждого человека?

И тотчас, как по заказу, перед глазами встало лицо Мотоко Итои. Полуоткрытые губы и извивающийся язык. Экстатическое лицо. Да, конечно, в этом тоже выражалось желание вернуться в утробу, погрузиться в мутные околоплодные воды. Не потому ли она требовала, чтобы ее обливали горячим воском? И его страх перед близкой смертью не тот же ли самый страх, который он испытывал, находясь в чреве матери? И внезапный позыв задушить Мицу не есть ли отражение борьбы двух его «я» – того, которое безмятежно спит в утробе, и того, которое должно выйти наружу? Человек дважды переживает смерть – когда рождается и когда, состарившись, уходит из этого мира…

И однако, этот свет, который встретил его на выходе из утробы… С ним соединялось то незабываемое сияние, которое окутывало его, мерцая в бесчисленных снежинках. Был ли это свет иного мира, в который я вскоре вступлю?…

Подняв голову от вязанья, жена посмотрела на мужа:

– Послушай… можно тебя спросить?

– О чем?

– Скажи честно, есть что-то такое, о чем бы ты не мог мне сказать?

– Мне кажется… нет.

– Не бойся признаться. В моем возрасте меня уже ничего не удивит.

– Быть такого не может. Не волнуйся.

Жена не отводила глаз, точно пытаясь проникнуть в тайные движения его души, но в конце концов, как будто смирившись, улыбнулась. За долгие годы совместной жизни она свыклась с тем, что ее муж – писатель. Знала, где пролегает граница, за которую лучше не переходить. Сугуро видел: не зная ничего конкретно, жена давно уже догадалась, что всю зиму его что-то мучило.

Вдруг он подумал, что его жена несчастлива. Очень несчастлива. Признание уже готово было сорваться с языка, но он сглотнул его, точно горькое лекарство. От его искренности не будет никакой пользы. Вряд ли жена смогла бы понять то, что он пережил, слишком все это сложно. Он сам должен во всем разобраться, это его задача как писателя и как человека. Одно только его угнетало: что он скажет этой женщине в свое оправдание, когда фотографии будут опубликованы и все станет достоянием общественности?

Позвонил Куримото.

– У вас не найдется сегодня свободного времени?

– Вы по поводу рукописи?

– Нет, – голос Куримото напрягся. – С вами хочет поговорить директор издательства… Так когда вам будет удобно?

– Директор? – Он сразу понял, о чем предстоит беседа. – Можно и сегодня, но у меня тоже есть вопросы, поэтому лучше я сам зайду к вам.

Он повесил трубку, вспомнив грузную фигуру и широкое лицо директора издательства. Раньше он преподавал на медицинской кафедре университета, но когда тесть, имевший большой вес в издательском бизнесе, слег от инсульта, ему пришлось сменить профессию. Молодые сотрудники издательства вроде Куримото относились к нему с величайшим уважением.

Потому ли, что прошедшие две недели подготовили его к неминуемой развязке, но, повесив трубку, он оставался на удивление спокоен. Переодевшись, вызвал такси.

В приемной издательства уже, видимо, получили указания, поэтому его встретил не Куримото, а девушка из секретариата. Вежливо поклонившись, она сопроводила его к лифту.

Проведя его в просторную комнату, девушка, вновь низко поклонившись, удалилась. Усевшись на диван, Сугуро посмотрел на большую картину Руо, висевшую на стене. Это была характерная для художника картина – деревня библейских времен или, может быть, французская деревушка: несколько крестьянок в платках стоят на дороге, с обеих сторон которой протянулись убогие, неоштукатуренные крестьянские дома, а на горизонте садится солнце, и с первого взгляда понятно, что крестьянки и убогие дома олицетворяют человеческую жизнь, а заходящее солнце – осеняющее ее Божье милосердие. Блаженны кроткие… От этой картины на Сугуро повеяло миром старого священника, миром его жены, бесконечно далеким от того, другого мира, который он подглядел в отверстие. В то время как лучи заходящего солнца освещают кротких крестьянок, там, где он и Нарусэ…

В дверь постучали, вошли директор и главный редактор Хосии. Жестом руки удержав привставшего с дивана Сугуро, директор сел напротив него, Хосии поместился рядом, застыв в почтительной позе.

– Извините, что заставили вас прийти в такой холодный день…

Пока девушка разносила чай, директор со смехом рассказывал о плохой конъюнктуре издательского дела, но как только они остались втроем, выпалил:

– Честно говоря, мы позвали вас для того, чтобы…

Сугуро угадал.

– Этот репортеришка принес ваши фотографии и заявил, что хочет написать статью. Хосии поначалу принял его, но как только понял, что дело серьезное, пришел ко мне за советом.

Опустив сплетенные толстые пальцы на колени, директор деликатно отвел взгляд, чтобы не видеть смущения на лице Сугуро. Но так же как в тот далекий день, когда ему объявили о необходимости серьезной операции, Сугуро молча выслушал слова директора со спокойствием обреченного.

– В нашем издательстве выходит много ваших книг… Если же из-за этих фотографий пострадает ваша репутация, это будет плохо и для вас, и для нас, поэтому я выкупил фотографии и другие материалы по цене, которую он запросил.

Не зная, как в такой ситуации реагировать, Сугуро молча кивнул.

– Мы взяли с репортера обещание не распространять информацию по другим издательствам, а затем вместе с Хосии все уничтожили.

Директор замолчал и потер лежащие на коленях руки. Видимо, не знал, что еще сказать.

– На этом, думаю, дело исчерпано.

– Спасибо.

– Кроме меня и Хосии, не знает никто, включая вашего ведущего редактора Куримото.

– Понятно… Извините, что причинил вам неприятности.

Сугуро низко поклонился.

– Лучше сразу пресечь, чтобы не пошли всякие сплетни…

На этом разговор окончился, директор еще некоторое время для приличия поболтал на светские темы, после чего, вставая, сказал:

– Всё, забыли.

В этом выразилась его деликатность: он не хотел затягивать неприятный для Сугуро разговор. Главный редактор Хосии, проводя его до лифта, тоже шепнул:

– Не беспокойтесь.

Когда Сугуро вышел на улицу, было холодно. Несмотря на то, что уже наступила весна, небо было в свинцовых тучах, никаких признаков пробуждения природы, дул пронизывающий ветер. «Наверняка у жены опять разболелись суставы», – вдруг подумал он. Ряды машин, изрыгающих выхлопные газы, еще не распустившиеся деревья вдоль улиц, распродажа бензиновых и электрических нагревателей – все стало вновь таким, как было прежде. Он не предполагал, что дело так легко разрешится, но у него совершенно не возникло чувства, что вот он спасен. Фотографии и материалы уничтожены. Но тот не уничтожен. Он живет внутри Сугуро. И продолжает ухмыляться.

Этот субъект не имеет никакого отношения к «греху», каким его до сих пор изображал в своих книгах Сугуро. У греха есть предел, он предвещает спасение, а яростная страсть, которую испытал в гостинице Сугуро, воплотившись в своего двойника, не имеет предела. Она изливается, пока не исчерпает себя, заходит сколь возможно далеко, и Сугуро отчетливо помнил, как он не только осквернил тело Мицу, но под конец хотел ее задушить.

Цветы, затопившие все помещение цветочной лавки, выплескивались на улицу приторным ароматом, напоминая о близости весны. Рядом в кафе за большим стеклом сидела вокруг стола веселая компания молодых девушек. Одна из них, заметив Сугуро. сказала что-то соседке. Не догадываясь, что он – чудовище. Сугуро заученно улыбнулся девушкам.

Воскресенье.

Поскольку это было воскресенье, следующее за пасхальной субботой, в церкви собралось людей больше обычного. За алтарем виднелся изможденный человек, раскинувший руки и склонивший голову. Когда этот человек, обессилевший, окровавленный, шел к месту казни, толпа поносила его и бросала в него камни, наслаждаясь его страданием… Прежде Сугуро никогда не задумывался об этой толпе. Но сейчас он не был уверен, что если бы оказался среди них, то не кидал бы, как и все, камни, не наслаждался бы при виде страдальческой фигуры.

Во второй половине дня, по пути в свою рабочую квартиру, он зашел в парк Ёёги, думая, авось встретится Мицу. Девочки в корейских нарядах, как и прежде, отплясывали, образовав кружки, и так же важно расхаживали молодые парни в темных очках, с волосами, выкрашенными в желтый цвет и зачесанными как петушиные гребни. Толпы ротозеев наблюдали за диковинными танцами. Прошел через толпу, потолкался возле палаток, но Мицу нигде не было видно.

Может быть, она занята в больнице? Идти пешком, хоть и не так далеко, было невмоготу – возраст давал о себе знать, поэтому он вышел к станции метро, поймал такси и, сделав вынужденный круг по городу, подъехал к зданию больницы.

В воскресный день здесь царила тишина. Перед аптечным киоском и в комнате ожидания не было никого – ни пациентов, ни посетителей. Присев на стул в холле, он некоторое время рассеянно смотрел на свет зимнего солнца, проникающий в окно.

Откуда-то послышался плач младенца. Подумал было, что из детского отделения, но тотчас вспомнил, что оно на другом этаже. Пожилая медсестра в очках вошла в холл и остановилась, увидев праздно сидящего Сугуро.

– Господин Сугуро? – удивилась она и, получив утвердительный ответ, спросила: – Вы пришли кого-то навестить? Я старшая медсестра Фудзита.

Он смешался:

– Моя жена в группе волонтеров…

– Очень старательная ваша жена, – рассмеялась медсестра. – Вы по какому-то делу?

– Нет. К вам не заходила девушка – Мицу Морита?

– А, Мицу! Сегодня, наверно, здесь. – Было видно, что старшая медсестра хорошо ее знает. – Кажется, она работала у вас дома. Хотите, я спрошу в ординаторской терапевтического отделения?

– Нет, спасибо, я сам схожу.

Медсестра нажала на кнопку лифта.

– Извините за странный вопрос, – заговорил он, чтобы скрыть неловкость от того, что оказался с ней с глазу на глаз в лифте, – моя жена на днях рассказывала мне, будто слышала от вас о пациентах, вернувшихся к жизни после клинической смерти. Правда ли, что люди, потерявшие на какое-то время сознание, имеют один и тот же опыт?

– Ой, – медсестра смущенно засмеялась. – Неужели жена вам об этом рассказала? Я всего лишь хотела немного их развлечь.

Лифт остановился на третьем этаже. Скрежещущий звук напомнил о лифте в той гостинице.

– Так это правда?

– Врачи не могут сказать ничего определенного на этот счет, но пациенты так утверждают.

– Они говорят, что их окутывал свет… Это правда?

– Ну… – старшая медсестра была явно в затруднении. – Правда или нет, откуда ж я знаю.

Она спросила о Мицу в ординаторской у молодой медсестры, но оказалось, что девочка не приходила.

Поблагодарив, он вновь спустился вниз. Сел в комнате ожидания и вообразил, как в этот момент на четвертом этаже Нарусэ помогает выхаживать детей, рассказывает им сказки…

На стене висел плакат о наборе на подготовительные курсы медсестер. Заметив его, Сугуро подумал, как было бы замечательно, если бы Мицу выбрала такую работу, если б она оказалась ей по душе.

Вечером перед сном он рассказал об этом жене.

– Согласна, – отозвалась жена с соседней кровати. – Ты молодец – прекрасная мысль. Эта работа очень подходит к характеру Мицу. Не знаю, что на это скажет госпожа Нарусэ…

– Вряд ли она будет против.

Он погасил лампу.

Посреди ночи его разбудил телефонный звонок. Он был настойчивый, требовательный. Звал его, взывал к нему. Жена тоже вслушивалась, лежа с открытыми глазами.

notes

Примечания

1

АЛТ – аланин-трансаминаза. ACT – аспарат-трансаминаза.

2

Рёкан (1758–1832) – дзэнский монах, поэт. (Здесь и далее – прим. перев.)

3

Цитируется хайку Мацуо Басе.

4

В описываемое время – эвфемизм для обозначения борделей.

5

Кёнкён, в английском написании Куоп2, – артистический псевдоним популярной певицы и киноактрисы Кёко Коидзуми (р. 1966). «Парни из Сибуи» («Сибугакитай») – популярная в 80-е годы «мальчиковая» группа.

6

Тоси-тян – прозвище популярного певца и актера Тосихико Taxapa (р.19б1) Матти – прозвище популярного певца и актера Масахико Кондо (р. 1964).

7

Имеются в виду литературные премии Акутагавы и Номы.

8

Фукурокудзю – один из семи так называемых «богов счастья».

9

Мусянокодзи Санэацу (1885–1976) – японский писатель, драматург, эссеист, автор более 6300 произведений, в том числе романов «Дружба», «Счастливый человек», «Любовь и смерть».

10

Ямамото Юдзо (1887–1974) – японский писатель, драматург, автор романов «Волна», «Истинный путь», «Придорожный камень».

11

Дадзай Осаму (1909–1948) – японский писатель; покончил самоубийством.

12

Перевод М.Лозинского.

13

Жестоко подавленное восстание крестьян, в основном христиан, на полуострове Симабара и островах Амакуса в 1637–1638 гг.

14

«Король Лир», 21,58–61. Перевод Б.Пастернака.

15

Хидэо Кобаяси (1902–1983) – известный литературный критик, эссеист.

Скандал

Сюсаку Эндо Скандал

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

notes

Примечания

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

Сюсаку Эндо
Скандал