1. Однажды, когда я намерен был возвратиться в то место, где обычно проводил время, некий муж, имя которого было Феопомп, спросил меня, бесстрастен ли Бог? Я же немного помедлил и, сжав губы , ответил: «Как мы можем говорить, о Феопомп, что Бог подлежит страданию?» И, когда он пытался с моим ответом связать другой вопрос, я, более ускоряя шаг, поспешил, чтобы достигнуть того места, где обычно друзья собирались с друзьями, и, лишь только я сел возле тех, которые там были, я протянул им руку и приготовился спросить у них о том, что сказано было мною в предшествующий день. Но пришел Феопомп и, заняв место подле меня, начал говорить так: «Необразованные и незнакомые с наукой должны, о Григорий, старательно поучаться у ученых и у знающих все. А так как я решил снова усердно заняться этим предложенным мною вопросом, то я прошу тебя дать врачевство для этих мыслей, которые взаимно борются между собой и которые, постоянно пребывая во мне, расстраивают мой ум. Прошу тебя укрепить меня теми ясными доказательствами, которые у тебя по этому вопросу готовы в изобилии».

2. Когда после этого прошло некоторое время в глубоком молчании, я начал говорить так: «Великое и превосходное расположение оказал нам возлюбленный наш Феопомп, желая возобновить тот вопрос, которым, как я думаю, по необходимости должен заниматься каждый, [именно]: «Возможно ли страдание для Бога?» На этот вопрос я дал скорый ответ: «Как возможно, о Феопомп, не исповедовать, что Бог бесстрастен?» Далее, когда присутствующие начали между собой много пустословить по этому поводу, то и я спросил Феопомпа, в каком смысле он понял то, что было сказано мною. Он же ответил так: «Если Бог по природе бесстрастен, то из этого следует, что Он никогда не может страдать, даже если бы хотел, так как в таком случае Его природа совершала бы то, что противно Его воле». На это я дал такой ответ: «Не богохульствуй, о Феопомп, и не подчиняй Бога силе необходимости, противополагая воле Его природу. Ибо если Бог не делает того, что Он хочет, то отсюда действительно следует, что Его постигает величайшее страдание, так как [в таком случае] должно сказать, что воля Божия подчинена природе. Этого совершенно не должно быть. Мы полагаем, что так думают те, которые в значительной степени восприняли в себя дух дерзости, и что они подчиняют Бога силе необходимости. Но мы должны, о Феопомп, представлять так, что всемогущая природа Божия никогда не может воспрепятствовать Ему делать то, что Он хочет, так как нам надлежит говорить, что Бог превыше всего и ничему не подчинен. Неужели от тебя укрылось, о любезнейший, что один только Бог свободен, над всем возвышен, все может и не подчинен никакой необходимости? Поэтому нечестиво отнимать свободу у всемогущего Бога».

3. Отвечая на это, Феопомп присовокупил: «Пусть будет так, как ты сказал, именно что Бог свободен. Ибо мы не дерзаем отнимать у Бога свободу; но этот ответ не разрешает моего вопроса, славный учитель Григорий. Ибо я спросил тебя: бесстрастен ли Бог? Ты в своем ответе признал, что Бог бесстрастен. Тогда, возражая, я снова спросил тебя: бесстрастное по своей природе не заключает ли в себе препятствия к тому, чтобы претерпевать человеческие страдания, поскольку природа его блаженна и нетленна? Итак, я спрашиваю: не заключает ли Бог в самом Себе препятствия к тому, чтобы претерпевать страдания, так как Он всегда тот же, если примем во внимание бесстрастие Его природы? Следовательно, я хотел бы присущим тебе благочестием быть приведенным к ясному пониманию этого предмета и у любви твоей ревностно поучиться, ибо я нахожусь в сомнении, может ли бесстрастный Бог претерпевать что–либо несогласное с Его природой, поскольку, как мы сказали, Он бесстрастен? Даже более того — мою мысль поразило то, что некоторые говорят не совсем безрассудно, именно что будто бы так как природа Бога противодействует Его воле, то и самый вопрос бесполезен. Ибо если бесстрастие Божие не допускает человеческих страданий, то почему я не мог бы смело ответить тебе, сказав, что природа Бога противится Его воле? Отсюда, как я прежде сказал, бесстрастная природа Божия могущественнее Его воли, хотя бы последняя была Бог».

4. Далее, так как многие из тех, которые пришли, ожидали, что я отвечу на так поставленный мне вопрос, я тотчас охотно дал ему следующий ответ: «Возлюбленный Феопомп, справедливость требует, чтобы мы говорили и понимали, что человек, природа которого состоит из души и тела, не может делать чего–либо такого, что было бы противно его воле, так как организация его природы и строение его тела связаны законом Творца. Вследствие этого принуждения необходимости, которая сильнее человека, человеческая воля не может свободно совершать все то, к чему она стремится, поскольку как природа, так и воля — каждая влечет человека в свою сторону. Поэтому человек во всех отношениях ниже своего Творца. Ибо все, что подлежит рождению и тлению, [в этом самом] имеет препятствие к тому, чтобы все мочь. Поэтому нам следует знать, что природа Божия неизреченна и неизъяснима, не имеет подобия ни с чем, не подчинена никакому закону, никакой необходимости, никакой привычке, косности, страху, возрастанию, болезни, но все может совершать силою, которая все препобеждает и никем не преодолевается. Но никогда, о Феопомп, не следует так представлять Бога, как будто бы Он вошел в противоречие со Своей волей — потому именно, что Он подверг Себя самого страданию, хотя по природе Своей бесстрастен. Ибо волю Божества мы не отделяем от той блаженнейшей сущности, которая неизменна, оставаясь одной и той же, в едином образе, едином бытии, в единой неизменяемой воле, которая научается от себя самой, сама себе повелевает и сама от себя самой и в себе самой и через саму себя все может делать. И действительно, Его бесстрастная природа ни в чем не препятствует Его воле совершать то, что хочет, так как во всякое время она одна и та же. Ибо я сказал, что Он един и что тот именно в собственном смысле Бог, кому никакая сила не может воспрепятствовать делать то, что хочет. Далее, так как воля одной не согласна с другой, отсюда следует, что людьми не осуществляется всегда то, что они хотели бы совершить, потому что природа одной части противодействует природе другой, препятствует делать то, что она хочет. Тот же. Кто один только неограничен, благ и славен, Кто Своей благостью все определяет, Кому подчинено все, что есть и было. Кто превосходит все, у Кого нетленный разум. Кто чужд и выше всякого зла, как я сказал раньше, — Он один только прост и несложен, не смешан со злом вследствие единства Своей сущности, единая благая воля, неделимая, никогда не поругаемая, не волнуемая, не ослабляемая, не исследимая, никогда не побеждаемая или подавляемая; Он выше всяких страданий; Он Сам Себя определяет во всем, что намеревается делать, так как Его природа не допускает никакого препятствия, поскольку Он чужд всякого возмущения и с Ним ничто не состязается и не восстает против Него; Он свободен и Своей волей господствует над всем, и силой Своей, превосходящей все, Он может все совершать. Не думай, о друг, что Тому, Кто всем обладает, Кого никто не может подвергнуть страданиям и Кому никто не может противостоять, — можно воспрепятствовать совершать то, что Он хочет».

5. В ответ на это Феопомп сказал мне: «И я также, учитель Григорий, хорошо знаю, что Бог обладает могущественнейшей волей, совершенной свободой и господством над всем и что никто не должен спорить о том, что ты утверждаешь. Но то, относительно чего я остаюсь в недоумении, состоит в следующем, именно не заключает ли природа Божества в самой себе препятствия к тому, чтобы страдать; и существо, которое бесстрастно, не возбраняет ли своей воле претерпевать страдания, что, конечно, было бы чуждо ему самому и для него неприлично? Это так [очевидно] из ясных доказательств, которых тобою приведено больше чем достаточно. А если бы кто выступил против этих объяснений, на того должно было бы смотреть не только как на невежественного, но и как на безрассудного, нечестивого и в высшей степени дурного. Ибо надлежит предоставить Богу господство и власть над всем; а так как я предпочитаю избрать благое и отвергнуть злое, то, поскольку бесстрастная природа Бога всегда одна и та же, я решил исследовать и узнать, имел ли Бог когда–нибудь намерение претерпевать человеческие страдания».

6. На это я ответил: «Хочешь ли ты, о Феопомп, действительно и искренне отступить от воззрений Исократа и совершенно оставить их, чтобы обратиться к здравым мнениям истины, которые я изложил тебе в ясных доказательствах? Слушай поэтому, внимательно слушай, о Феопомп, и старательно вникни своей мыслью, надлежащим образом слагая в своем сердце то, что я скажу тебе. Страдание тогда действительно было бы страданием, если бы Бог имел намерение (сделать) что–нибудь неполезное и для Него непристойное. Но когда Божественная воля подвигалась для уврачевания дурных помышлений людей, тогда мы не можем сказать, что Бог страдает от того, что Своим унижением и высочайшим благоволением послужил людям. Поэтому, так как сердце людей отвратилось от истинной религии и, наподобие животных, оказало материи больше чести, чем Богу, и, что было непосредственным следствием этого, жадно устремилось на гнусные удовольствия, то Бог восхотел отвлечь людей от этого. Но в Боге не почитаются страданиями те страдания, которые по собственному хотению Он претерпел для общего блага человеческого рода, когда Его блаженнейшая и бесстрастная природа вовсе не противодействовала [этому]. Ибо Он в своем страдании показывает бесстрастие. Ведь, если кто страдает, тот страдает лишь в том случае, когда страдание насильственно оказывает свое действие на того, кто страдает помимо его воли. Но о том, кто при бесстрастии своей природы добровольно становится причастным страданиям, чтобы совершенно победить их, мы не говорим, что он подвергается страданиям, хотя бы своей волей он участвовал в страданиях. Ибо посмотри, как врачи, когда хотят излечить тех, которые мучаются ужасными болезнями, с радостью переносят труд, чтобы помочь больным, предвкушая радость от надежды на будущее выздоровление. Слава и известность, которые врач приобретает лечением страждущих, смягчают отвращение и устраняют тягость труда. Врач на время забывает о своем достоинстве и смиряет свою волю, почему, принимая вид раба, делается невольником больных и свое достоинство низводит до подобия рабства. Однако этого унижения мы не называем унижением для врача ради выздоровления, которое проистекает отсюда, и мы не думаем, что он лишился достоинства, когда видим, что он добровольно исполняет обязанности слуги. Ибо, совершив то, что медицинское искусство призывало его исполнить, он тогда радостно снова принимает прежнее достоинство: здоровье, которое он желал, доставляет ему больше радости, чем почет, которым он раньше пользовался. Впрочем, он ничего не потерял за то время, когда, преклонив голову, исполнил обязанности слуги и оказал милость лечением больных тел. Ибо, он знал, что ему нужно на известное время принять на себя некоторое унижение, чтобы снова дать здоровье больным, вследствие чем он получит славу гораздо большую, чем унижение. Итак, почему мы не могли бы сказать о Том, Кто один только благ и Кто выше суетной славы, чужд уничижения, бесстрастен в страданиях и превыше всего, что Он в Своем бесстрастии поднял Свой скипетр над страданиями, так как Своим страданием заставил их страдать? Ибо перенесение [Им] страданий было бесстрастным, так как Своим страданием Он причинил им страдание и в Своем страдании показал Свое бесстрастие. Ибо, что страдания производят по отношению к подверженным страданиям, то же сам Бесстрастный производит Своим страданием по отношению к страданиям, вследствие чего при Своем бесстрастии явился страданием страданий. Итак, когда мы утверждаем, что страдания побеждены в их деятельности вследствие того, что Бесстрастный был причастен им, то как иначе мы можем назвать это, если не так, что Он был страданием страдания? Ибо если адамант, когда по нему ударили железом, не страдает от удара, а, напротив, остается невосприимчивым к страданиям, каким и был, так что поражения от удара возвращает на ударяющего вследствие того, что адамант по своей природе является нечувствительным к страданиям и не подвергается страданию, то почему мы не можем сказать, что Бесстрастный был страданием для страданий? Ибо как не изобразить страданием страданий Того, Кто не терпит вреда и страхом не устрашается, хотя бы Он добровольно и вошел с ними в общение? Или как не бесстрастен Тот, Кто, проходя через смерть, не был устрашен смертью? Пришествие Бога на смерть явилось смертью для смерти, так как Он не был удержан ею; подобным же образом бесстрастие Бога было страданием страданий, когда Он снизошел до страданий. Ибо если предметы мира сего, когда смешиваются с противоположными им предметами, поистине обнаруживают свою силу и невоспримчивую к страданиям природу, то насколько более мы должны разуметь, что страдание Бога было страданием для страданий? Ибо, как железо, ударяя адамант, принимает на себя удар и само получает повреждение от удара вследствие твердости адаманта, так и о Боге, Который силен по Своей воле и бесстрастен по Своему существу, когда Он принял на Себя страдания, как не сказать, что Он пребыл в Своем бесстрастии даже в то время, когда подвергался пытке железом и огнем, поскольку природа Божества сильнее всего, даже когда она в страданиях? Ибо истинным доказательством Божественного бесстрастия и бессмертия должно признать то, что, находясь под действием страдания. Он Сам явился причиною страданий, поскольку этим доказательством обнаруживается, какова была причина того, что совершилось. Ибо мы не знали бы, что Бесстрастный [действительно] бесстрастен, если бы Он не вошел в общение со страданиями и не устоял против силы страданий. Ибо под видом страданий Бесстрастный проник в страдания, чтобы своим страданием показать, что Он — страдание для страданий. Натиска бесстрастия не могли выдержать страдания, и мы не должны удивляться, о ученый Феопомп, что бесстрастие Божества явилось поруганием для страдания, когда мы видим, что глаза, напряженно устремленные на солнце, чтобы исследовать лучи, претерпевают страдание от лучей.

7. Что мы стремимся показать этим, так именно то, что тот Бог, Который настолько выше тления и страдания, смерти и какого бы то ни было повреждения, что все должны признать Его недоступным для страданий, поистине был уничижителем страдания, так как страдания не в состоянии были противостоять Ему, Он действительно бесстрастен и в собственном смысле посрамил смерть, так как Своей Смертью Он утвердил Свое бессмертие и Своим страданием показал Свое бесстрастие. Когда атлетам, одерживающим победу в состязании, даруется венец и когда тем, которые признаны достойными триумфа, предоставляются награды за победу, то последние можно давать только тем атлетам, которые, будучи испытанными в состязании и борьбе, заслужили венец победы. Совершенно подобным образом надлежит говорить и о бесстрастии. Бесстрастие не стоит выше страданий, если оно прежде не показало своей силы. Итак, страдание в Боге не является, как некоторые желают, унижением или слабостью, так как возвышенная природа Божия показала свою неизменяемость, когда подверглась испытанию в страданиях. Ибо о Том, Кто был во вратах смерти и Кто, будучи бессмертным, как Бог, своим бесстрастием победил смерть, должно возвещать, что Он — Бог, так как Он не подлежит никакой власти, не удерживается никакой силой, не склоняется перед тлением, не волнуется скорбью, не объемлется смертью. Он есть Бог, над всем владычествующий, это — истинное господство, это — власть, никому не подчиненная, так как, поправ смерть, Он ничего не потерпел от смерти.

8. Те же, которые хотят хулить эту над всем возвышенную мудрость и эту в своем величии сокрытую от всех волю; которые отвергают превосходство могущества того Бога, смертью Которого бесстрастие распространено на всех; которые осмеивают пришествие Бога на смерть и не разумеют, что превосходящее сияние Его пришествия должно воспринимать оком своего ума, и объявляют вздорной басней непостижимое и недомыслимое пришествие Бога на смерть без истления, — эти пусть, если и угодно, пребывают в своем ложном познании, как во мраке, будучи предопределенными для смерти и тления. Ибо (мы не понимаем), как можно назвать злодеем царя или князя, который вошел в темницу, чтобы произнести приговор относительно злодеев, содержащихся там, по делам их, и вследствие этого перенес дурной запах и брань, если, конечно, он добровольно пришел к дурным людям, которые заключены в темнице? Необходимо, чтобы так мы думали и о Боге. Ибо на Него вследствие Его бесстрастия смерть не может нападать, и поскольку Он бессмертен, то без страха может попрать смерть; силою же Божества Он остался чуждым страданий и победил силы смерти, по человеческому выражению, истинно сделался причастником смерти. Итак, когда мы слышим, что Бог пострадал, мы должны разуметь это относительно пришествия Его на смерть, поскольку Он вовсе не воспринял в Себя страданий смерти — бесстрастной и бессмертной Своей силой Он явился на смерть и от смерти уходит, как Бог, Который все может. Пришествие на смерть ясно показало Его Божественную силу и бесстрастие Его по существу, так как Он не был удержан смертью. Ибо кто из смертных мог когда–либо презреть смерть? Или кто из людей когда–либо избежал силы владычества смерти? Но если это невозможно, как это и на самом деле есть, то необходимо, чтобы мы предоставили власть над смертью единому только Богу. Итак, Бог входит во врата смерти и смерти не претерпевает. Те же, которые за преступление заповеди осуждены на смерть, — они век пребудут в смерти. Итак, на какое основание опираются те, которые смеются над мудрым пришествием Бога на смерть, как над недостойной Бога вещью и крайним унижением, и те, которые так проповедуют, считают детьми и безрассудными?

9. Ввиду бесстрастия Бога, Который через смерть и уничижение явился победителем, не воображай, о возлюбленный мой Феопомп, будто невозможно было, чтобы Бог пришел на смерть и претерпел то, что относится к смерти, без обмана. Ибо если древние мудрецы могли рассказывать о некоем животном, что оно хотя и слабое по своим силам, однако препобеждало силу огня, так как, брошенное в огонь, который все сжигает им охваченное и в нем движущееся, не терпит от огня никакого вреда, так что мы можем сказать, что оно выше огня, который все сжигает, потому что оно отражает силу огня и вследствие большого количества холода, которым обладает, охлаждает жар пламени, ничего не претерпевая от действия огня, который все повреждает; если, говорю, саламандра, смертное животное, подверженное тлению вследствие большого количества холода, который содержит в себе, делает недействительным жар пламени, — то как не сказать, что Бог, Который выше смерти и тления, в своем пришествии на смерть обладал нетлением? Итак, если животное, подверженное тлению, будучи брошено в огонь, переносит огонь; если вещи, взаимно противоположные, по силе, присущей в природе, могут противостоять разрушению, когда соединяются с иными вредными для них вещами, то как мы можем удивляться, что существо, высшее материи и во всех отношениях бесстрастное, своим причастием смерти показало бесстрастие своей природы и вместе с тем своей смертью посмеялось над страданиями и смертью? В этом состоит неизменямость и бесстрастие Божие. Ибо какой вред претерпело то блаженнейшее существо пришествием в этот злой мир и восприятием для [спасения] душ подобия смертных людей, не лишаясь ничего из своей Божественной силы, но оставаясь таким же, каким было? Каким образом блаженнейшее существо могло бы не оставаться всегда тем же, когда его сущность не может потерпеть никакого вреда и его воля — противоречия и насилия? Но Кто тем, что мы перечислили, никогда не умаляется. Тот как не может быть назван бесстрастным, особенно если, всегда оставаясь тем же и Своей волей Сам Собой управляя, Он щедро раздает свои дары? На малое время он принял образ человека, так как, по Своему мудрейшему плану, Он совершил то, что хотел, и Своей всемогущей волей осуществил то, что имел намерение совершить, всегда сохраняя Свое Божественное могущество, оставаясь тем, чем был, ничего не терпя в страданиях, так как Его бесстрастная природа и в Его страданиях пребыла такой же, какой была. Поскольку если бы с соизволения блаженнейшего существа отделилась субстанция. Им [воспринятая], то [через это] не умалится Его собственная субстанция, так как Его Божественная природа показала, что она неизменяема, поскольку удары, рассечения, болезнь и скорбь никогда не могут причинить вреда Богу. Ибо, что побеждается страданием и изменяется от тления, об этом должно сказать, что оно страдает, а что совершается превосходящей Божественной мудростью и дивным домостроительством Божественного провидения, на то не должно смотреть как на страдания Бога, потому что вследствие бесстрастия Бога в этом не обретается ничего, что производило бы страдание. Сколько бы меч ни рассекал пламени огня, он своим ударом не произведет разделения, хотя тело проходит через тело. Итак, если непостижимо рассечение некоторых тел, подверженных тлению, потому что огонь всегда остается одной и той же субстанцией и никогда не терпит разделения, так как за ударом железа непосредственно следует соединение, ибо тонкость огня не позволяет разделению оставаться в нем, даже когда рассекается железом, так как железо со всех сторон опоясывается силою [огня], и с какой бы стороны последний ни пронзался железом, пламя крепко держится самого себя и никогда не разделяется; если, далее, разделение осязаемого тела, именно огня, неисследимо и непостижимо, — насколько более должно сказать о Существе блаженнейшем, чуждом тления, превосходящем могущие страдать тела, существа и природы, которое превыше всякого представления, что Оно и в своих страданиях всегда пребывает одним и тем же, особенно когда Его бесстрастная природа при смешении со страданиями ни в каком отношении не поражается ими. Оставаясь непостижимым и непобежденным, Оно (блаженнейшее существо) Своим бесстрастием посмеялось над страданиями, так что, подвергая Себя испытанию железом. Оно всячески показывает тогда Свою силу, пребывая не затронутым им. Чистота Божества, предвидение, неосязаемая тонкость не только не разделяются телами, которые приближаются к ним, чтобы разделить их, так как они выше и превосходнее каких бы то ни было тел; но мы утверждаем, что, [напротив], разделяются тела, которые хотят поразить и разделить Божество, которое не разделяется, и тонкость природы, и чистоту Его сущности. Но Оно (Божество) само проходит через все тела и в них производит разделение, так как для Бога легко разделить все тела.

10. Итак, закончив это, нам надлежит сделать такое заключение, именно что в страдании обнаружилось бесстрастие Божества и всяческими способами доказана сила Его мудрости, даже тогда, когда Оно подвергло себя страданиям. Не думай, возлюбленнейший Феопомп, что блаженнейшему существу невозможно пройти через все тела, которые причиняют страдания, когда мы видим, что светлые лучи солнца проходят через чистое стекло и что вообще тела, имеющие различную природу, никаким образом не встречают препятствий к тому, чтобы утонченным образом проходили через другие. Но если материя одного существа не препятствует материи другого проходить через нее вследствие своей тонкости, то как нам не согласиться, что Божественная сущность, которая возвышеннее и превосходнее всего, беспрепятственно проходит в силу своей тонкости через все тела, какие ей встречаются, так что Божество никаким образом не претерпевает от страданий? Ибо известно, что природа блаженнейшего и нетленного существа всегда остается одной и той же. В том сравнении, которое я привел, [взятом] от солнечных лучей, самый свет остается тем же, ни в каком отношении не уменьшенным, хотя он от своего сияния уделяет нуждающимся. Насколько же более Бог, существо блаженнейшее, возвышенное над всем, богатый милосердием при раздаянии Своих благ нуждающимся, пребывает тем же и ничего не лишается, так что не должно, как говорят некоторые в своих нелепых баснях, неисследимое и неизъяснимое снисхождение Бога к людям называть страданием Бесстрастного. Они, конечно, предварительно не подумали, что неисследимого Бога не могут удержать ни Его природа, ни какое–либо иное существо от того, чтобы Он следовал Своей воле. Мы утверждаем, что только Тот [действительно] является высочайшим, свободным. Кто не претерпевает противодействия от закона своей природы, Кто не может быть побужден силою к восстанию против [иного, высшего] Могущества, Кто не удерживает в царстве богатства. Кто не страшится величия Своего Божества и от смерти не содрогается. А если боится огня, содрогается железа, устрашается преисподней, бездны, не хочет быть отданным диким зверям, — таким образом этого, который так удаляется от пагубных для людей бедствий, мы можем назвать Богом? Если же блаженнейший и нетленный Бог пришел в огонь, не боясь огня, так как Он всегда пребывает одним и тем же, и презрел огонь вследствие того, что огонь не всегда тот же, — ибо как мы можем об огне, сила которого терпит убыль, сказать, что он всегда один и тот же? — но об этом Боге, презирающем железо, пренебрегающем огнем, не боящемся смерти, как мы можем не сказать, что Он бесстрастен, когда Он в Своих страданиях остается тем же, добровольно принимая на Себя человеческие страдания, но не претерпевая болезненных ощущений, проистекающих из человеческих страданий. Ибо тот есть Бог, Кто всегда остается одним и тем же. Кто же терпит вред от страданий, поражается болезненными ощущениями, силою необходимости удерживается от того, чтобы совершать благое, тот не Бог, хотя бы он и назывался богом. А кто не подлежит смерти, кто своим страданием показал свое бесстрастие, тот может прийти и совершить то, что пристойно совершать Богу — помощнику, и может измениться в мой, [человеческий] образ, однако пребывая в своей неизменяемости, и быть всем, будучи вне всего. Та воля бесстрастна, которая силой необходимости не удерживается от того, чтобы прийти к тем людям, которые жаждут Божественного Промышления. Но Тот, Кто, созерцая величие Своего Божества в Своем прекрасном блаженстве, избрал Себе молчание и который один только пребывает в счастье Своего естества, презирая все прочее, потому что Он предпочел бездеятельность, которую Он избрал для себя, — каким образом такое совершеннейшее существо не окажется значительно ниже тех смертных, которые не пощадили своей жизни, чтобы помочь своим отечественным городам или друзьям, которые своей волей стали выше мучения и вследствие своей выдающейся доблести причиненные им мучения не считали мучениями? Первый же тот, которому было имя Теос, он предпочел смерть, чтобы [сограждане] не служили лакедемонянам. Энаминод также был умерщвлен, чтобы афиняне не были доведены до рабства; Левкипп был убит, чтобы атуляне не поплатились рабством; Феодор отрезал себе язык, чтобы не предать друзей; Физон был распят, чтобы не лишиться доверия, которым он пользовался; Анаксарх был рассечен, чтобы своей ложью не смущать Никоклеса; Диогрес был изгнан афинянами, Сократ умерщвлен, Филоксену приказано ломать камни, а Каллимаха и Кинегера мы должны не только хвалить, но и удивляться им, ибо, когда пронзенное стрелами тело, как говорят, было бездыханным, он был страхом для врагов, помощником же и защитником для своих сограждан. Хирон, не щадя себя, с радостью отдал свою голову врагам. Как не удивляться Аммонию, который, не обращая внимания на боль от раны, побежал в свой город, чтобы известить об одержанной над неприятелем победе, и который, лишь прибыл в город, сказав собравшимся гражданам: «Радуйтесь, мы победили», тотчас испустил дух? Опять также Еврот, когда лежал в постели больной, услышав, что война, бывшая в то время, усиливается и македоняне стоят, угрожая согражданам, побуждаемый любовью к своим соотечественникам, приказал слугам отнести его в сражение, где он мог бы умереть с согражданами. Аристодем же, который уклонился от войны и бежал в Спарту, почитался всеми презренным и отверженным.

11. Итак, обрати внимание, возлюбленнейший, какое и сколь великое презрение к смерти показали смертные, ради отечества и друзей обнаруживая мудрость и силу. Некогда ради друзей они не щадили жен, презирали жизнь и ради своих отечественных городов без колебаний предпочитали потерять жизнь. Они неудержимо возрастали в своей свободе и в служении добродетели, с радостью не только допустили быть рассеченными тиранами, но даже не уклонились от того, чтобы быть прибитыми гвоздями к дереву, смертью приобретая себе свободу.

12. Бог же, Который не имеет нужды в славе и Который выше страданий, Сам добровольно пришел на смерть, но так, что страх или трепет не овладели Им. Но неужели мы скажем, что вследствие того, что Бог живет во славе. Он не воспринял на Себя поношения, проистекающего из страданий, и, таким образом, желая почтить Его, станем отрицать, что Им подается помощь людям? Какое унижение мог претерпеть в страдании бессмертный Бог, Который Своей смертью посрамил смерть? Бог не знает и страдания стыда, вследствие чего Он мог бы стыдиться страдать, поскольку гордость всегда чужда Ему. Каким образом Бог мог претерпеть стыд, бессилие или поношение пришествием на смерть, чтобы отвратить смерть от людей? Ибо, кто ищет суетной славы и боится лишиться ее, тот никогда не захочет перенести страдание смерти. Почему бы Бог мог бояться, чтобы у него не отняли славы и не лишили ее навеки? Для Бога предпочтительнее страдание от железа или огня, чем страдание от [желания] суетной славы. Ибо этого последнего страдания Бог не мог бы исцелить, если бы оно было у Него самого. Но если Бог не жаждет славы, потому что Он выше всяких страданий, то Он может прийти на смерть, так как, поскольку Он — жизнь. Он может претерпеть смерть и смертных избавить от смерти, так как Он сам — бесстрастный Бог, даже когда Он находится в страданиях. Ибо, когда кто–либо претерпел страдание, будучи бесстрастным, и вместе с тем отразил его от себя, как такой не поспешил бы с радостью вступить в брань со смертью, чтобы упразднить смерть? Ибо живущий, если он боится от смерти претерпеть смерть, не есть действительно живущий; а Тот живущий, Который не подвержен смерти. Сам вызывает ее, чтобы Своей смертью показать, что он есть жизнь. Так именно мы видим, что лучи света, когда смешиваются с мраком, не становятся причастными ему и не претерпевают потемнения, хотя и пребывают во мраке. Ибо примесь мрака не только не потемняет света, но скорее свет своим сиянием освещает мрак. И действительно, подобно тому как слабый муж побеждается более значительным, превосходнейшим и сильнейшим или как с удалением света мрак остается в своей темноте, так и Бог Своим добровольным пришествием на смерть не навлек на Себя ничего заслуживающего поношения, когда, напротив, показал Свое превосходство над всем, сокрушив власть смерти и лишив смерть господства над всем, каким она [прежде] услаждалась. Естество же Бога в смерти пребыло нетленным и силою бесстрастия сокрушило страдания наподобие света, который смешивается с тьмой. Ибо страдания тогда должны считаться поистине сильными, когда они, выдерживая борьбу с противоположными вещами, сами остаются тем, чем были. Но это смешение должно происходить не в воображении или в мысли, а в действительности. Итак, если существа взаимно противоположные, которые по присущей им силе могут оставаться нетленными и нечувствительными к страданиям, даже когда они смешиваются с другими существами, как, например, саламандра, которая может презирать пламя, и как адамант, когда по нему ударяют железом, — ибо все это, как мы сказали, не в воображении только или в мысли остается невосприимчивым к страданиям, — так вот, если саламандра, подвергаясь действию огня, остается невредимой, не претерпевая никакого ущерба от своего соприкосновения с огнем, если, говорю, материальные существа, по–видимому, не испытывают никакого изменения в своей субстанции, даже когда смешиваются с другими существами, производящими повреждение, но, напротив, остаются целыми и невредимыми и не лишаются ничего из своей сущности, — то какое препятствие или какое затруднение мы найдем в том, что нетленная сущность Бога остается бесстрастной, даже когда входит в соприкосновение с вещами, причиняющими страдание?

13. Не верь, о Феопомп, тому, что некоторые, как известно, искусно утверждают, именно что блаженнейший и нетленный — тот, кто ни сам не проявляет деятельности, ни другому не предоставляет действовать. Ибо, кто таков, тот страдает бессилием. Ибо, кто осмелится назвать того, кто не открывает пути к добродетели, не делает людей знающими, не научает других мудрости, не разумеет правого, не заботится о спасении душ, воздерживается от совершения добродетели, — кто, говорю, осмелится назвать такого блаженнейшим и высшим благом? Каким образом может статься, что блаженнейший и нетленный Бог не захотел вырвать корень злых помышлений или по присущей Ему благости изгладить как бы пожаром из душ смертоносные влечения? Ибо блаженнейший и нетленный тот, кто умерщвляет страдания, делает людей мудрыми, сообщает Божественное ведение и являет добродетель. Мы же говорим, что для Бога было бы величайшим страданием нерадеть о людях, не хотеть совершать благое и не иметь попечения о человеческом роде. Но того, кто преследует пагубные действия страданий в самом корне, именно в человеческой мысли, и своим предусмотрительным попечением обращает людей, имеющих задатки добродетели, из испорченных в добрых, — как не назвать такого бесстрастным, когда он отгоняет от людей страдания и причиняет смерть страданиям?

14. Посему ты, о Феопомп, в сердце своем, как на судилище, произнеси решение, идя по стопам мудрости, обрати внимание и непобежденной мыслью и трезвым умом рассуди, следует ли нам говорить, что у существа блаженнейшего и нетленного возникает страдание тогда, когда оно оказывает нам помощь, милосердие и свое благоволение, или тогда, когда оно показывает себя жестоким, суровым, лишенным милосердия и какого бы то ни было сожаления — Мы же признаем бесстрастным в особенности того Бога, Который является виновником благих дел и Который из глупых делает мудрыми. Ибо несправедливо назвать блаженнейшим и нетленным того, кто никогда не заботится о человеке. Ведь человека мудрого и разумного мы узнаем только по делам, которые совершаются его искусством, и никто не называется художником или знатоком прежде, чем увидят, что он изменяет вид ничтожной и бесформенной материи и посредством искусства, которым владеет, создает из них художественное произведение, когда оно делается доступным для чувств, делает явной сокрытую в нем мысль художника. Поэтому насколько яснее мы должны представлять и называть блаженнейшим существом высшее, когда его блаженнейшая природа, которая всегда присуща ему, открыта нам, а когда мы видим дела этого блаженнейшего существа, то из них мы научаемся о нем еще большему. Но те, которые усвоили себе тот взгляд и представление, что блаженнейшее существо пребывает только в своих обителях, замкнуто в самом деле, созерцает самого себя, ко всему относится с одинаковым презрением, покой предпочитает попечению обо всем и в себе самом находит удовлетворение, и которые говорят, что в нем возникают страдания, когда оно проявляет заботу обо всем, — я не знаю, что сказать о них? Каким образом может называться блаженнейшим и нетленным то существо, которое человеческий ум никаким образом не в состоянии и исследовать? Но если это так, то перестань думать, что это — истинная природа Божия, так как доселе ты не знаешь Бога, когда говоришь, что Он от вечности по необходимости остается совершенно бездеятельным. Ибо каким образом может быть блаженнейшим и нетленным тот, кто доступен твоему исследованию? Я же, напротив, утверждаю, что блаженнейший и щедрый раздатель благ — тот, кто является помощником и подателем силы тем, которые лишились надежды. Ибо подобно тому, как мы не можем словом своим порицать низости злых если мы прежде не увидим их злых дел, — ведь не можем же мы точно представлять завершения дел, пока они сокрыты в мысли и обнаружились, — так равным образом блаженнейшее и нетленное существо называем блаженнейшим тогда лишь, когда оно совершает дела, свойственные его благости, [называем блаженнейшим] ради явно обнаружившихся благих дел, какие от него проистекают. Созерцание видимого открывает сокровенное. Ибо благоразумие мудрого и благоразумного мужа в своих отличительных качествах познается прежде, чем ее сделают очевидной дела добродетели, с радостью законченные. Но как мы можем сообщить людям о величии разума блаженнейшего существа, пока оно не представило ни одного случая к тому, чтобы, постигая его, мы были в состоянии говорить о нем? Ибо если кто не вызывает в нас душевного движения своими благими делами или если кто не привлекает нас к себе [своей] славой, — как мы можем приписывать тому благость, пока его благость и щедрость совершенно сокрыты?

15. Если же ты имеешь такое мнение о Боге, то это твое дело, а не Божие, так как Он — блаженнейший и щедрый в Своих дарах. Его ты не можешь постигнуть, так как Он не явил тебе Своей нетленной природы, которая превыше всего, если только Он пребывает в том высшем наслаждении, которое Богу, о котором ты утверждал, что оно, по твоему суждению, исключительно прилично Богу и Бог к нему постоянно возвращается и в него погружается, так что и Сам ничего не делает и другим ничего не позволяет делать. Ибо всякий, кто таков, слаб. Скажи нам, о мудрый Феопомп, какому страданию или какому бессилию подверг Себя блаженнейший и нетленный Бог, принося людям помощь, которую они могут чувствовать, в особенности тем, которые по неведению лишаются ее благ и силой страданий увлекаются в бездну, откуда сами собой не могут достигнуть добродетели. Если на время позволено будет сказать смело, то нельзя признать блаженнейшим и нетленным того, кто не призывает людей, в некотором смысле упавших с корабля и погрузившихся, поскольку они не ведают Его благости или не влечет их к себе, когда они, пребывая в океане мира, не смогли достигнуть добродетели и сделались чуждыми Богу (ср. Еф. 4:18). Ибо что за блаженнейший Бог, богатый в своих дарах, превосходящий щедростью Своей благости. Которому не присущи ни радости, ни заботы, ни милости, ни иное какое–либо из тех качеств, которые приличны добродетели и которые составляют средства обнаружения для Бога, щедрого в своей помощи.

16. Поэтому если ты, увлеченный воображением, хочешь сочинить и нарисовать себе Бога, Который любит самого Себя, пребывает в Своих богатствах, наслаждается Своей славой и не хочет никому оказывать содействия, людьми пренебрегает и отвергает их, лишает помощи блаженнейшего существа, то какова жестокость по отношению, к тем людям, которые, не зная добродетели, погибают массами! И это — существо блаженнейшее, щедрое в своих дарах! Но оставим то, что можно говорить при таком положении дел, и пойдем к мудрецам, чтобы у них поучиться познанию истинной философии, так как они тех, которые падали и заблуждались в этом мире, призывали и делали близкими к себе. Если бы философы молчали, когда люди погибали толпами, то погиб бы молчаливый Критий из–за своей любви к власти; погиб бы в своей говорливости Алкивиад вследствие расточительности. Персы и мидяне отличались доблестью в Сузах, прежде чем они опоясались оружием, чтобы идти в Македонию. Итак, что молчишь ты, о блаженный [Боже], при гибели всех этих [людей], когда мудрецы не хотели молчать, чтобы помочь им? Это природа добродетели, о Феопомп, это плод философии, именно чтобы те только почитались блаженными и великодушными, у которых забота не только о себе, но также и о ближних, в особенности о тех, которые подвержены страданиям души. Даже сам Диоген циник, когда однажды афинянин смеялся над ним в таких словах: «Почему ты, когда хвалишь лакедемонян и порицаешь афинян, не отправляешься в Спарту?», говорят, ответил так: «Врачи обыкновенно посещают больных, а не здоровых». Поэтому, если человеческая философия и сама умеет лечить болезни души и тем, которые стремятся к добродетели, не позволяет отталкивать или презирать даже только одну душу какого бы то ни было человека, но побуждает спешить, чтобы заботливо возвратить людей [на надлежащий путь] и спасти тех, которые отпали от добродетели, — как нам не сказать, что тот Бог, Который есть учитель всякой философии, Который есть поистине блаженнейший и щедрый, пришел по Своей воле сюда, где множество страданий избрало себе местопребывание, к тем, которые порабощены страданиями? Неужели мы скажем, что это не страдание души, если кто не совершает дел, которые приличны добродетели? Сам Исократ, когда немного раньше писал к жителям Абдеры, сказал, что болезнь души есть любовь к деньгам. И далее присовокупил: «Жалка жизнь людей, так как всюду проникла, подобно зимнему ветру, любовь к деньгам, которой никто не может противостоять». О, если бы все врачи собрались против этой болезни, излечили сумасбродство этого безумия и бедствие мучений, не говоря уже о том, чтобы не провозглашали этой болезни счастьем! Я думаю, что из всех болезней души самым тяжким безумием является то, которое создает похотливые желания и пустые помышления, — если оно медиками посредством какой–либо силы очищается, душа чувствует себя хорошо. О, если бы возможно было отсечь горький корень похоти так, чтобы не было больше никакого остатка от нее, и если бы ты увидел, что люди, одновременно больные телами и душами, очищаются и просветляются! Поскольку же в этом мире на род человеческий обрушились бесчисленные бедствия, то [Бог] может быть назван блаженнейшим и щедрым в своих дарах [только] тогда, когда окажется, что при бесстрастии Своей природы по приличной Богу благости Он разделяет всем людям Свои дары. Ибо сам Платон сказал: «Зависть находится вне пределов Божественного существа».

17. Поэтому пришел, о блаженный, пришел Иисус, Который есть Царь над всем, чтобы исцелить тяжкие болезни людей, как существо блаженнейшее и щедрое в своих благах. Но сам Он, оставаясь тем, чем был, Своим бесстрастием рассеял страдания, как свет изгоняет тьму. Итак, Он пришел, поспешая пришел, чтобы сделать [людей] блаженными и исполненными благ, обратить из смертных в бессмертных, воссоздать и утвердить в блаженстве. Ему, славному Царю, слава вовеки. Аминь».

1. Воплощенное Слово, после того, как видимо было на земле и обращалось с людьми (Вар. 3:35), поистине понесло наше бремя и, возседая выше нас, также и как человек, совершило дивное, как равное Отцу. Оно разрешило осуждение прародителя, так как было вторым Адамом, обновляя своим нетленным телом тленное тело, уничтожая вражду, заимствуя от нас тело, и, явившись подобным нам, кроме греха, соделалось всем для всех.

2. Далее, так как Оно вместе Бог и человек, то по первому своему рождению Оно равно Отцу, по последнему же Оно первородно сам прежде тварей: первородно именно между многими братиями (Рим. 8:29), во всем подобное Отцу, по сущности, одно и то же есть то, которое совершает чудеса, и то, которое претерпевает болезни: поелику в едином и том же Святом Духе совершает чудеса и носит на себе наши немощи, не так, как мы, по необходимости и закону естества, но по своему изволению. Ибо мы своего не претерпеваем добровольно, но принуждаемые необходимостью и естеством. Во Христе же Боге дело обстоит не так; но Он избрал то, что Ему угодно, как прилично было праведному и разумному Богу. Посему таким образом должно представлять в Спасителе единство и не должно отрицать, из чего Он состоит. Ибо един Господь наш, Иисус Христос, и едино Лице Его, поелику хотя и мыслится, что Он состоит из двух, однако, один и тот же есть Сын Божий и Сын человеческий, поелику Он единаго и того же естества с своими родителями. Тот, Который прежде веков родился от Отца, в конце времен произошел от Марии Девы; Тот, Кто в лоне Отца, девять месяцев пребыл в утробе жены. Тот, Кто все твари из ничего привел к бытию, раждается и по телу возрастает. Кто дает пищу всем живущим, оказывается ссущим молоко. Тот, Кто пятью хлебами напитал пять тысяч человек, терпит голод, как человек. Тот, Кто из ничего без труда сотворил ангельские чины, отягощается сном и устает в пути. Тот, Кто есть сила и премудрость Отца, Кто испытует все сердца, пребывает, по божественному плану, в неведении. Тот, Кто призирает на землю и заставляет ее трястись (Пс. 103:32), поражается страхом, как человек. Тот, Кто сотворил небо и землю (Пс. 145:6) и Кто одаряет безсмертием, претерпевает крест и вкушает смерть.

3. И таким образом, как человек, носит на Себе все грехи, и очищая их, как Бог, освобождает нас от проклятий, посланных с неба вследствие осуждения прародителя. Ибо один Бог может разрешить побежденных и сделать наследниками новой жизни, — всем им да подастся войти в нее и насладиться ею во веки веков. Аминь.

Великое и чудное таинство видим ныне мы, братия. Пастыри с радостными восклицаниями являются вестниками к сынам человеческим, не на холмах полевых со стадами своими беседуя и не с овцами на поле играя, но во граде Давидовом Вифлееме духовные песни возглашая. В вышних поют Ангелы, возглашают гимны Архангелы; небесные Херувимы и Серафимы воспевают хвалы во славу Бога: свят, свят, свят… Все вместе совершают радостный праздник, видя Бога на земле и человека, вземлемого к небесам, Дольние Божественным провидением воздымаются до вышних, вышние, по любви Божией к людям, склоняются к дольним, ибо Высочайший, по смирению Своему, вознесе смиренныя. В этот День великого торжества Вифлеем становится подобным небу, вместо блистающих звезд восприемлет Ангелов, поющих славу, и вместо видимого солнца — беспредельное и неизмеримое Солнце Правды, творящее все сущее. Но кто дерзнет исследовать столь великое таинство? Идеже хощет Бог, там побеждается естества чин, и не может препятствовать природа. Итак, немощи людей непричастны. Бог восхотел и снисшел, совершая спасение людей, ибо в воле Божией — жизнь всех людей.

В настоящий радостный день Бог пришел родиться; в этот день великого пришествия Бог соделался Тем, Кем не был: будучи Богом, стал Человеком, так сказать отрешился от Божества (хотя Своей природы не совлекся); сделавшись Человеком, остался Богом. Ибо, хотя Он возрастал и преуспевал, однако же не так, как будто бы человеческой силой достиг Божественности и из человека соделался Богом; но как был Словом, чуждым страдания, так воплотился и явился, не изменившийся, не сделавшийся другим, не утратив той Природы, какой обладал до этого. Родился в Иудее новый Царь; но это новое и чудное рождение, в которое уверовали язычники, отвергли иудеи. Закона и пророков не понимали правильно фарисеи; то, что в них противоречило им, толковали превратно. Новое, полное таинства, рождение старался узнать Ирод, но не для того, чтобы воздать почесть родившемуся Царю, а чтобы отнять у Него жизнь.

Тот, Кто оставил Ангелов, Архангелов, Престолы, Господства, Силы, неусыпающих и огненосных всех духов, Один, шествуя новым путем, исходит из ненарушенной семенем девственной утробы. Творец всех шествует просветить мир да, не оставив сирыми Ангелов, явится и Человеком, происшедшим из Божества.

И я, хотя не вижу при Родившемся ни трубы (или другого музыкального орудия), ни меча, ни украшений телесных, ни лампад, ни сопутствующих светильников, видя хор Христа из безгласных и худородных, побуждаюсь к хвале Ему. Вижу бессловесных животных и хоры отроков, как бы некую трубу, песненно звучащую, как бы заступающих место лампад и как бы освещающих Господа. Но что я говорю о лампадах? Он — Сама Надежда и Жизнь, Само Спасение, Сама Благость, залог Царства Небесного. Его Самого нося принесу, чтобы последовать силе слов небесных Ангелов: слава в вышних Богу, и с Вифлеемскими пастырями произнести радостную песнь: и на земли мир, в человецех благоволение! Рожденный от Отца, в Своем Лице и в Своем бытии бесстрастный, ныне образом бесстрастным и непостижимым рождается для нас. Предвечное рождение, бесстрастное ведает один Сам Рожденный; рождение настоящее, сверхъестественное ведает только благодать Духа Святого; но и первое рождение истинно, и настоящее рождение, в уничижении, действительно и непреложно. Бог родился от Бога, но Он — и Человек, от Девы воспринявший плоть. В вышних от Единого Отца — Единый, Единородный Сын Единого Отца; в уничижении Единственный из единственной Девы, единой Девы Единородный Сын… Бог не испытал страданий, рождая Бога по Божеству; и Дева не потерпела повреждения, ибо духовным образом родила Духовного. Первое рождение — неизъяснимо и второе — неисследимо; первое рождение совершилось не по страсти и второе не причастно было нечистоты… Мы знаем, что ныне родила Дева, и веруем, что родила Того, Кто рожден от Отца предвечно. Но каков образ рождения, изъяснить не надеюсь: ни словами сказать того не старался я, ни мыслию коснуться не дерзаю, ибо Природа Божества не подлежит наблюдению, не касается мысли, не объемлется бедным разумом; должно лишь веровать силе дел Его. Известны законы природы телесной: замужняя жена зачинает и рождает сына по закону брака; но когда Неискусобрачная Дева рождает Сына чудесно, и по рождении пребывая Девою, — явление, высшее природы телесной. Что бывает по законам природы телесной — мы постигаем, но перед тем, что выше законов естества, умолкаем, не по страху, но поелику непогрешимо; умолчать мы должны, чтобы молчанием почтить достойную почтения добродетель, и, не выходя за должные пределы (слова), сподобиться небесных даров.

Что реку и что возглаголю? Говорить ли еще о Деве Родительнице? Рассуждать ли еще о новом чудном рождении? Дивиться лишь можно, созерцая дивное рождение, ибо побеждается естества чин и обычные законы вещей. О дивных делах (Божиих) мало сказать, что они более дивны, чем дела природы, ибо природа ничего не может произвести по своей воле, хотя бы и была для того свободна: дивны же все дела Господа, их же восхощет. О, непорочное и неизъяснимое таинство! Тот, Кто прежде сложения мира был Единородным, Несравнимым, Простой, Бестелесный, воплощается, нисходит (в мир), облекается в бренное тело, чтобы явиться видимым всем. Ибо если бы Он не был видимым, то каким образом научил бы нас хранить Его учение и возводил бы к невидимому? Так, для того Он Сам стал открыто видим, чтобы видимое возвести к невидимому. Поскольку люди, считая глаза более верными свидетелями, чем уши, верят тому, что видят, и сомневаются в том, чего не видят. Бог восхотел стать видимым в теле, чтобы разрешить и ниспровергнуть сомнения. Он восхотел родиться от Девы не для того, чтобы устроить из Нее недолжное дело, ибо Дева не знала причины вещей, и таинство рождения Его есть непорочное дело добродетели, почему и Сама Дева спрашивала у Гавриила: како будет сие, идеже мужа не знаю, — на что получила в ответ: Дух Святый найдет на Тя, и сила Вышняго осенит Тя (Лк. 1:34–35). Но каким образом Слово, Которое было от Бога, потом произошло от Девы? Это — неисследимое чудо. Как делатель золота, добыв металл делает из него вещь сообразно потребности, так поступил и Христос; находя Деву по Духу и телу непорочной, воспринял от Нее одухотворенное тело, сообразное Своим советам, и облекся в него, как в одежду. В этот Дивный день Рождества Слово не устрашилось и не устыдилось произойти из утробы девичьей, не сочло недостойным Себя принять плоть от Своего творения, чтобы творение, сделавшись одеянием Творца, сподобилось славы, и чтобы сделалась известною милость, когда открылось, откуда по благости Своей снисшел Бог. Как невозможно было бы из земли явиться сосуду прежде, чем глина побывала в руках художника, так невозможно было поврежденный сосуд (естества человеческого) возобновить иначе, как сделать его одеянием Творца, Который облекся в него.

Что еще реку, что возглаголю? Новые чудеса поражают меня страхом. Ветхий Денми стал Младенцем, чтобы сделать людей чадами Божиими. Седящий в славе на Небесах, ради любви к людям, покоится в яслях бессловесных животных. Бесстрастный, Бестелесный, Непостижимый влачится человеческими руками, чтобы попрать жестокости грешников и беззаконников и расторгнуть узы, обвивается пеленами, питается на коленах Жены, чтобы стыд превратить в честь, бесчестие привести к славе, вместо терния дать венец. Он восприемлет мое тело, чтобы я сделался способным вместить в себе Его Дух, — усвояет Себе (мою природу), одевается в мое тело, и дарует мне Свой Дух, чтобы я, давая и обратно приемля, приобрел сокровища жизни. Что скажу и что возглаголю? Се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему Еммануил, еже есть сказаемо: с нами Бог (Мф. 1:23). Не о будущем ведется здесь речь, чтобы мы научились надежде, но должно нам повествовать о случившемся уже и удивляться уже исполнившемуся. Прежде к иудеям была речь, так как среди них исполнилось ныне это, и среди нас сбылось и стало действительным событием, ибо мы поняли (это пророчество), и восприняли его, и уверовали. К иудеям говорит пророк: се Дева зачнет (Ис. 7:14), к христианам же обращается речь об исполнившемся на самом деле, полном сокровищ самом событии. В Иудее родила Дева, но все страны мира приняли Ее Сына. Там — корень виноградника: здесь — лоза истины; иудеи выжимали гроздья, язычники вкусили таинственную Кровь; те посеяли зерно хлебное, эти пожали верою колосья. Иудеи уязвлены на смерть терниями, язычники исполнены даров; те сели под древом иссохшим, эти — у подножия древа жизни; те изъяснили постановления закона, язычники пожинают духовные плоды. Родила Дева не Сама от Себя, но как восхотел долженствовавший быть Рожденным. Не по образу телесному действовал Бог, не закону плоти подчинился, но Господом телесной природы показал Себя, чтобы явить миру рождение чудесное, чтобы открыть силу Свою и показать, что, сделавшись Человеком, Он рождается не как человек, — что Бог делается Человеком, так как для воли Его нет ничего трудного.

В настоящий великий день Он родился от Девы, победив естества чин. Он выше супружества и свободен от повреждения. Довольно Тому, Кто был учителем чистоты, славно заблистать, изойдя из чистого и неврежденного чрева. Ибо Он — Тот Самый, Кто вначале из девственной земли создал Адама, и от Адама без женщины произвел ему жену Еву. И как Адам без жены, прежде чем имел жену, произвел в мир первую женщину, так и в настоящий день Дева родила без мужа Того, о Ком сказано пророком: Он — Человек, он кто знает Его? Человек Христос, ибо ясно виден людьми, рожденный от Бога, так как роду женскому должно было совершить то же для рода мужеского, что совершено было родом мужеским для женского. И как от Адама взята была жена, без ущерба и умаления его мужеской природы, так из женщины должен был без мужа произойти муж, по подобию произведения Евы, чтобы не превозносился Адам тем, что без посредства жены произвел женщину. Потому–то Дева без сожительства с мужем родила Бога Слово, соделавшегося Человеком, чтобы в одинаковой мере равным чудом воздавалась равная честь тому и другому полу — мужу и жене. И как из Адама взята жена без умаления его, так из Девы взято тело (Рожденного Ею), но Дева не понесла умаления, и Ее девство не потерпело разрушения. Здрав и неповрежден пребыл Адам, когда взято было от него ребро: так без порока пребыла Дева, когда произвела из Себя Бога Слово. По этой–то причине именно от Девы Слово восприняло плоть Свою и Свою (телесную) одежду чтобы не считался невинным грех Адама. Так как уязвленный грехом человек стал сосудом и орудием зла, то Христос воспринял на Себе это вместилище греха в Свою плоть, чтобы, соединившись с телом Творца, оно освободилось от скверн врага, и человек облекся в тело вечное, которое не может быть ни разрушено, ни расстроено вовеки. Однако Вочеловечившийся рождается не так, как обыкновенно рождается человек, — Он рождается как Бог, делающийся Человеком, являя при этом всю Свою (Божественную) силу, ибо, если бы рожден был по общим законам природы, Слово казалось бы сделавшим нечто несовершенное. Поэтому от Девы родился и воссиял, — поэтому, родившись, сохранил неврежденною утробу девичью, чтобы неслыханный образ рождения был для нас знаком великого таинства: Бог ли Христос? Христос есть Бог по природе, но не по природе стал Человеком. Так мы утверждаем и поистине веруем, призывая во свидетельство печать неповрежденности девства: Всемогущий Творец утробы и девства, Он избрал непостыдный образ рождения и соделался Человеком, якоже восхотел.

В этот великий день, ныне празднуемый, Бог явился как Человек, как Пастырь народа Израильского, Который оживотворил всю вселенную Своею благостию. О, дорогие воители, славные борцы за человека, которые проповедали Вифлеем как место Богоявления и рождения Бога Сына, которые сделали ведомым всему миру Господа всех, в яслях возлежащего, и яко Бога показали седящего в тесном вертепе!

Итак, прославим ныне радостно праздник годов. Столь же новы отныне законы празднеств, сколь дивны законы рождения. В великий день, ныне празднуемый, сокрушены оковы, посрамлен сатана, все демоны обращены в бегство, всеразрушающая смерть заменена жизнью, открыт рай разбойнику, проклятия превращены в благословение, все грехи прощены, изгнано зло, пришла истина, речи, исполненные благочестия и любви к Богу, огласили весь мир, насаждены нравы чистые и непорочные, добродетель водворилась на земле, Ангелы с людьми вошли в общение, и люди дерзают беседовать с Ангелами. Отчего и для чего произошло все это? Оттого, что Бог снисшел в мир и человечество возведено до Небес. Совершилось некое смешение всего: Бог Совершенный снисшел на землю, хотя по Природе совершенно пребывает на Небесах, даже в то время, когда всецело находился на земле. Был Богом и соделался Человеком, не отрицая Своего Божества: не сделался Богом, так как был Им всегда по самой Своей Природе.. но соделался плотию, дабы быть видимым всему телесному. Тот, Кого Небожители зреть не могут, избрал Своим обиталищем ясли, и когда Он пришел, все умолкло окрест Него. И не по чему иному Он возлег в яслях, как для того, чтобы, всем давая питание, Самому извлекать Себе пищу младенцев из матерних сосцов и тем благословить супружество.

В этот великий день люди, оставив свое суровое и строгое управление, исходят на прославление Небес, по блеску звезды узнав, что снисшел на землю Господь спасти Свое создание. Господь, седяй на облаце легце, плотию входит в Египет (Ис. 19:1), по видимости убегая от Ирода, на самом же деле — да сбудется реченное Исаией: в той день будет Израиль третий во Египтянех (Ис. 19,24).

Люди вошли в пещеру, нисколько не совещавшись о том прежде, и она стала для них храмом святым. Бог вошел в Египет, чтобы вместо древней печали принести радость и вместо мрака пролить свет спасения. Испорчена и вредна была вода Нила после того, как погибли в ней некогда преждевременной смертью младенцы. Явился в Египет Тот, Кто некогда воду обратил в кровь и претворил те воды в источники спасительной воды возрождения, благодатью Святого Духа очищая грехи и прегрешения. Наказание понесли некогда египтяне, ибо, как заблудшие, отрицали Бога. Иисус вошел ныне в Египет и посеял в нем благочестие для Бога, чтобы, отвлекши души египтян от заблуждения, сотворить их друзьями Божиими. Воды речные соделал достойными облечь Его главу, как короной. Чтобы не удлинять не в меру нашу речь и кратко заключить сказанное, спросим: каким образом непричастное страданию Слово сделалось плотию и стало видимым, пребывая неизменным по Своей Божественной Природе? Но что реку и что возглаголю? Вижу плотника и ясли. Младенца и Деву Родительницу, всеми оставленную, угнетенную бедностью и лишениями. Смотри, до какой степени уничижения снизошло величие Бога! Нас ради обнища, богат сый (2 Кор. 8:9): полагается в жалких пеленах, — не на мягком ложе. О, бедность, источник всякого превознесения! О, скудость, открывающая всякие сокровища) Он является бедным — и бедных делает богатыми; возлежит в яслях животного — и словом Своим приводит в движение весь мирПокрывается рубищными пеленами — и разрушает узы грешников воззвавший к бытию целый мир Одним Словом Своим. Что еще скажу и что возглаголю? Вижу Младенца, пеленами повитого и в яслях возлежащего; Мария, Дева Матерь, предстоит вместе с Иосифом, нареченным Своим мужем. Он назывался Ее мужем, а Она — его женою, именами, приличными супружеству, хотя на деле они не были супругами; Иосифу была обручена Она, но Дух Святой нашел на Нее, как говорит об этом евангелист: Дух Святый найдет на Тя, и сила Вышняго осенит Тя: темже и Раждаемое Свято есть (Лк. 1:35) и из семени Небесного. Иосиф не дерзал противоречить, и муж праведный не желал порочить Святую Деву, не хотел верить греху и произносить на Святую Деву хульные слова; но и имеющего родиться Сына не хотел признавать своим, ибо знал, что Он— не от него. И пока он сомневался и недоумевал, кто такой Младенец, и рассуждал о том сам с собою, было ему небесное видение, явился ему Ангел и ободрил словами: Не бойся, Иосиф, сын Давидов; Тот, Кто родится от Марии, Свят и Сыном Божиим наречется; то есть: Дух Святый найдет на Непорочную Деву, и сила Вышняго осенит Ее (Мф. 1:20–21; Лк. 1:35). Воистину, родится от Девы, сохранив неврежденным Ее девство. Как первая дева пала, обольщенная сатаной, так ныне Гавриил приносит новую весть Деве Марии, чтобы деве соответствовала Дева Рождение — рождению. Увлеченная обольщениями, Ева произнесла некогда гибельные слова; Мария, приняв весть, родила Бестелесное и Животворящее Слово. За слова Евы Адам изгнан из рая; Слово, рожденное от Девы, открыло Крест, с которого разбойник вошел в рай Адама. Так как ни язычники, ни иудеи, ни первосвященники не верили, чтобы от Бога мог родиться Сын без страдания и без мужа, то ныне в теле, способном к перенесению страданий, рождается Он, сохраняя тело Девы неврежденным.

Так проявил Он Свое Всемогущество, родившись от Девы, сохранив девство Девы нерушимым, как и от Бога родился Он без всякого усилия, скорби, зла или разделения, оставив Божественное Существо неизменным, родившись как Бог от Бога. Поскольку же люди оставили Бога, чтобы вместо Него почитать изваянные истуканы людей, то Бог Слово воспринял образ человека, чтобы, изгнав заблуждение и восстановив истину, предать забвению почитание идолов и Самому восприять Божественную честь, так как Ему подобает всякая слава и честь во веки веков. Аминь.

Мужи, возлюбленные Христу и любящие общение и братство! Удостойте и ныне благосклонного вашего внимания мою беседу и, отверзши слух свой, как бы некие двери, примите слово мое и внемлите моей спасительной проповеди о крещении Иисуса Христа, совершившемся на реке Иордане, дабы вам сильнее возлюбить Господа, нисшедшего к нам до такой степени. Хотя торжество богоявления или откровения Спасителя нашего прешло уже, но благодать его всегда пребывает. Посему постараемся ею насытить и усладить ненасытимые сердца (в делах спасения такая ненасытимость похвальна). Итак, прейдем все из Галилеи в Иудею и изыдем вместе со Христом, ибо блажен тот, кто шествует вместе с Путем жизни. Изыдем и мысленными стопами достигнем Иордана, чтобы зреть, как Тот, Кто не имеет нужды в крещении, крещается от Иоанна Крестителя, дабы даровать нам благодать крещения. Изыдем и узрим образ нашего возрождения, который напечатлелся в сих водах.

Тогда приходит Иисус от Галилеи на Иордан ко Иоанну креститися от него (Мф. 3:13). Какая кротость и смирение Господа! Какое снисхождение! Небесный Царь приходит ко Иоанну — Своему предтече, не будучи окружен воинством ангельским и не предпосылая пред Собою вестников, т. е. бестелесных сил, но подобно простому и обыкновенному воину Он приходит к собственному Своему воину, приступает к нему, как бы кто–нибудь из среды простого народа, в числе пленников обретается Искупитель их и Судия, к погибшим овцам присоединяется добрый Пастырь, который ради заблудшей овцы нисшел с неба и между тем не оставил неба, с плевелами смешалась небесная пшеница, произросшая без человеческого семени. Иоанн Креститель, увидев Его, узнал, что это действительно Тот самый, Которого он исповедал и почтил, быв еще во чреве матери, ради Которого он так рано, преступив пределы естества, взыгрался в матерней утробе. Иоанн сказал Ему: аз требую тобою креститися, и ты ли грядеши ко мне (Мф. 3:14)? Что делаешь Ты, Господи? Для чего превращаешь порядок вещей? Для чего наравне с рабами от раба Твоего просишь того, что свойственно рабам? Для чего желаешь получить то, в чем не имеешь нужды? Для чего Ты меня, Твоего раба, подавляешь столь великим снисхождением и смирением? Аз требую тобою креститися, но Ты не имеешь нужды креститься от меня. Меньшее благословляется от большего и сильнейшего, а не большее благословляется и освящается от меньшего. Светильник возжигается от солнца, а не солнце воспламеняется от светильника. Глина получает образование от скудельника, а не скудельник от глины. Тварь обновляется Творцом, а не Творец управляется тварию. Больной врачуется от врача, а не врач принимает наставления от больного. Бедный берет взаим у богатого, а не богатый у бедного. В подобном же роде объясняется и далее речь Крестителя и обращения его к Спасителю в тоне недоумения и благоговения пред Ним, как истинным богочеловеком, Творцом неба и земли.

Но Иисус в ответ сказал Иоанну: остави ныне, тако бо подобает нам исполнити всяку правду (Мф. 3:15). Остави ныне: умолкни, о, Креститель! И дай действовать Мне. Научись желать того, чего желаю Я. Научись послужить Мне в том, к чему Я обязываю тебя, и не углубляйся чрезмерно в испытание того, что Я хочу сделать. Остави ныне. Не проповедуй еще о Моем божестве, не возвещай еще твоими устами Моего царства, дабы тиран, узнав о сем, не оставил своего намерения, которое он принял против Меня. Позволь диаволу приступить ко Мне так же, как он приступает к простому человеку, позволь ему сразиться со Мною, дабы он мог получить себе должную язву. Дай Мне исполнитьМое намерение и желание, для которого Я пришел на землю. Таинство и сокровенно то, что ныне совершается на Иордане. Сокровенно здесь то, что Я делаю сие не для Своей нужды, а для уврачевания уязвленных. Таинственно и сокровенно то, что в сих водах, возрождающих человечество, еще прежде указаны потоки небесные. Остави ныне. Когда увидишь, что Я, как Бог, буду действовать в Своих творениях по Своему произволению, тогда прославь то, что уже совершено. Когда увидишь, что Я очищаю прокаженных, то проповедуй обо Мне, как о Творце природы. Остави ныне, тако бо подобает нам исполнити всяку правду. Я законодатель и Сын Законодателя, и потому Мне прежде всего нужно самому исполнить заповеданное, а потом уже повсюду являть опыты Моей власти. Мне должно прежде исполнить закон, и тогда уже сообщать благодать. Мне должно положить конец ветхому завету, и потом уже проповедовать новый, начертать его на сердцах человеческих, скрепить Моею кровию и запечатлеть Моим духом. Мне должно взойти на крест и на нем пригвоздиться, претерпеть в этом естестве все, что только оно может претерпеть, Моими страданиями уврачевать страдания других и древом исцелить ту язву, которая нанесена людям посредством древа. Крести Меня, Который водою, Духом и огнем имею крестить верующих водою, которая может омыть греховные нечистоты Духом, который может соделать земных духовными огнем, который может попалить терние беззаконий.

Выслушав сие, Креститель, обратив внимание на цель спасения и уразумев таинство, покорился божественному велению (ибо он был вместе и благочестив и послушен, и простерши с радостию и трепетом свою десницу, крестил Господа. Когда же иудеи, стоявшие вблизи и в отдалении, помышляли и говорили сами с собою: разве мы напрасно думали, что Иоанн более и совершеннее Иисуса? Разве мы несправедливо полагали, что первый важнее последнего! Не свидетельствует ли самое крещение Крестителево, что сей: более того? Не крещает, ли Его сей, как превосходнейший Его? а Тот не крещается ли от сего, как низший! Когда таким образом размышляли сами с собою люди, не понимавшие таинства смотрения Божия! Тогда Тот, Кто един есть Господь и по существу Отец Единородного, кто един подлинно и совершенно знал Того, Которого родил един без страдания и возмущения, Сам, говорю, Отец исправляя ложное мнение иудеев, отверз врата небесные и ниспослал на главу Иисуса Духа Святого в виде голубя, как бы перстом указуя новаго Ноя и Творца Ноева и мудрого кормчаго для естества, подвергающагося опасности кораблекрушения, и Сам возгласил с неба, ясно говоря: сей есть Сын мой возлюбленный (Мф. 3,17), Сей — Иисус, а не Иоанн, Тот, Кто крестился, а не тот, кто крестил! Тот, Кто родился из Меня прежде всех времен, а не тот, кто родился от Захарии! Тот, Кто по плоти родился от Марии, а не тот, что произошель от Елисаветы, сверх ея ожидания! Тот, Кто не нарушив девства и без всякого человеческаго участия произрос, как плод, а не тот, кто разрешив неплодство, произрос, как отрасль. Тот, Кто обращался с вами, а не тот, кто воспитывался в пустыне. Сей есть Сын мой возлюбленный, о немже благоволих. Сын единосущный, а не другого естества, единосущный Мне потому, чего вы не можете видеть, и единосущный вам потому, что вы видите, кроме греха. Это Тот, Который вместе со Мною сотворил человека. Сей есть Сын мой возлюбленный о немже благоволих. Не иной есть Сын Мой и иной Сын Марии, но Сей Самый есть Сын Мой возлюбленный, Который зрится очами и постигается умом. Сей есть Сын мой возлюбленный, о немже благоволих, того послушайте. Если

Он скажет: Аз и Отец едино есма (Ин. 10:30), слушайте. Если Он скажет: видевый мене, виде Отца (Ин. 14:9), слушайте Его. Если Он скажет: пославый мя болий мене есть (Ин. 14:28), покоряйтесь Его слову. Если Он вопросит: кого мя глаголют человецы быти, Сына человеческаго? Вы отвечайте Ему: ты еси Христос, Сын Бога живаго (Мф. 16:13, 16).

Когда услышаны были с неба такие слова, то род человеческий просветился и узнал различие между Творцем и тварию, между царем и воином, между художником и его произведением и, утвердившись в вере, люди посредством Иоаннова крещения пришли к Тому, Кто крестил Духом и огнем, т. е. ко Христу, истинному Богу нашему, с Которым Отцу вместе со Пресвятым и Животворящим Духом да будет слава ныне и всегда во веки веков. Аминь.

1. Ныне возсиявшее солнце правды сокрыло то, что прежде блистало. Освобожденный от мрака я не в состоянии выносить света. Для меня снова взошел свет, и я смущаюсь от страха. О только что родившемся я вместе и радуюсь и устрашаюсь. Явился новый источник, а прежний обращается вспять. Я увидел младенца рожденнаго и небеса приклонившияся, чтобы поклониться ему. Мать раждает и остается девою; младенец укрывается, но показывает рождение и родительницу; родительница не имеет мужа, и сын не имеет отца; Спаситель раждается, и звезда открывается; пеленами повивается младенец, который связывает все; в яслях полагается Тот, Кому престолом служат херувимы; пред животными приклоняется Тот, пред лицем Котораго не в силах жить серафимы; свет является, дивное воспевается, ангелы посылаются, пастыри приемлют пророка, волхвы Бога проповедуют, священники Бога отвергают, Ирод укрощается, смерть попирается, Адам разрешается, ад связывается, Ева спасается, змий проклинается, пленным даруется свобода и диавол терзается. Молоко ссет младенец, который питает питательницу; на руках носится Тот, Кто держит держащаго; познается Творец, и природа поражается изумлением.

2. Посему я с трепетом дивлюсь таинству, возвещенному Гавриилом. Страх влечет меня к Марии, да будет (мне) изъяснено чудо. Радуйся, благодатная, Господь с Тобою. Радуйся, храм Божий телесный! Радуйся, благодатная, ковчег небесных колосьев! Радуйся, благодатная, неба и земли общее жительство! Радуйся, благодатная, истиннаго Сына истинная мать и дева! Радуйся, благодатная, неизсякаемый очаг света, всегда действенный. Радуйся, благодатная, широкое вместилище непостижимаго естества! Радуйся, благодатная, вдовствующаго мира непорочная невеста и мать! Радуйся, благодатная, союзница света! Радуйся, благодатная, в утробе своей смерть умертвившая! Радуйся, благодатная, заблуждавшийся мир к истине верно воззвавшая! Радуйся, благодатная, несожигаемая житница мира!

3. Далее, смущенная этими словами и устрашенная явлением, Дева не смела убежать и не дерзала оставаться, видя Ангела (собств. безплотнаго), предстоящаго ей, под образом человека, и в присутствии девы держащаго себя скромно. Она избегала спросить его или посмотреть на него, почему, от страха, лице Девы было похоже на видение, когда она говорила сама с собою: «чтó это за приветствие и кто тот, который приносит мне это приветствие? Величественнее солнца сияет и с девою беседует; с неба сходит и рабу приветствует; не облечен в тело, но беседует человеческим образом: на крыльях летает и произносит речи. Чего он ищет на земле? Кажется мне ангелом, но беседует как человек; от ангельских воинств приходит и ко мне направляет слово; имеет лице светлее молнии и одет в одежду белее снега; вижу юношу, не имеющаго тела: попирает землю и не оставляет следов; не обладает языком и говорит радуйся; не двигает губами и возвещает благодать. Не знаю, чтó мне делать. Ужасающее это видение, поелику я не в состоянии понять, кто послан. Каким образом я узнаю посылающаго? Если должно трепетать вестника, то насколько более [должно трепетать] Того, Кто вестника послал! Если этот ослепляет своим блеском мое зрение, то каким телом я покрою себя пред солнцем правды? Если от раба я прихожу в страх, то как рожду Господа?» Ангел сказал ей: не бойся, Мария! (Лк. 1:30). Не змий беседует с тобою. Не бойся, Мария! Я возвестил тебе таинство, но не научил лжи. Не бойся, Мария. Я обещаю тебе, что ты будешь Богородительницей, но не Богом. Не бойся, Мария! Я обещаю тебе благодать и в заблуждение тебя не ввожу. Не бойся, Мария! Не останавливайся в нерешительности, как Ева; от нея смерть, от тебя жизнь; от нея плод смерти, от тебя жизнь жизни; от нея прельщение, от тебя истина; от нея отвращение людей от Бога, от тебя неизреченное возсоединение Бога и человека; от нея мрак и преисподний сон, от тебя сияющий светильник мира; от нея проклятия, от тебя благословение; от нея приговор смерти, от тебя возстановление жизни тела; от нея сомнение, от тебя вера; от нея плач, от тебя река воды жизни; от нея пóты, от тебя отдохновение; от нея тернистая земля, от тебя божественный рай; от нея три раны, от тебя троякая жизнь; от нея умерщвление человека, от тебя Бог — друг человека; от нея истребление потопом, от тебя купель, раждающая в вечность; от нея убийство, от тебя обновление человека; от нея смерть жизни, от тебя воскресение мертвых; от нея ненависть двенадцати колен, от тебя братское единение двенадцати апостолов; от нея смерть, введенная в мир, от тебя погибель смерти; от нея падение, от Тебя возстание. Не бойся Мария, ты обрела благодать у Бога. Вот зачнешь во чреве сына (Лк. 1:30–31) от Отца и родишь Того, кто старше Адама. Родишь Сына, возвышеннее небес; родишь Сына, высшаго херувимов; родишь Сына, равномощнаго Отцу; родишь Сына славою равнаго Святому Духу; родишь Сына, Которым все произошло (Ин. 1:2); родишь Сына, Котораго благословляют небеса и земля; родишь Сына, образа Котораго я не знаю; родишь Сына, в присутствии Котораго я с трепетом предстою.

4. Далее, исполнились дни родить Ей и родила Сына (Лк. 2:6–7), Котораго не насадил отец; родила Сына, котораго не носила мать; родила колос, котораго не посеяла рука; родила Творца, соделавшагося человеком; родила в пещере, и родившийся явился в Персии. Когда же Иисус родился в Вифлееме иудейском во дни Ирода царя, вот пришли в Иерусалим волхвы в востока, говоря: где родившийся Царь Иудейский (Мф. 2:1)? Где Тот, Который вместо Себя послал путеводствующую звезду? Где Тот, Кто дивными лучами влечет нас к духовному свету? Где Тот, Кто безконечною Своею рукою основал мир? Где Тот, Который, хотя всюду есть, в теле сокрывается? Где освободивший нас от лжи лукаваго? Где направивший нас к благодати богопознания? Где Тот, Который в трех ангелах явился подле дуба? Где Тот, Который купины не опалил и утробы не нарушил? Где Тот, Который от Отца неотделим и в матери неизъясним? Где Тот, Который разделил Красное море и однако Он же молоко ссет и на земле питается? Где Тот, Кто дракона связал и ныне пеленами повивается? Где Тот, Котораго ангелы не видят, но Котораго люди видят и Котораго благословляют, в высочайшей степени благословенный Бог, Которому слава во веки. Аминь.

Весьма враждебны и чужды апостольскаго исповедания те, которые утверждают, что Сын — из несущих и впоследствии привзошел к Отцу из вторичнаго начала (ἀποστελλομένης ἀρχῆς) и которые то же самое думают о Святом Духе, утверждая, что Сын обожествляется и Дух Святый освящается по дару и благодати, которые имя Сына делают общим [у него] с рабами и так объясняют «перворожденный из твари», как будто и Он подобным же образом из не–сущаго и как будто Он первым сотворен, и которые не исповедуют, что Единородный Сын — единственный у Отца, а только дал Самого Себя быть сопричисленным к смертным и в таком смысле считается перворожденным, которые рождение Сына от Отца описывают человекообразно, отмеривая известный промежуток, и не исповедуют безначальным века родителя и рождения, которые вводят три не имеющих между собою общения и чуждых поклонения, тогда как единственное правильное богопочитание то, которое мы имеем, получивши его от начала из закона и пророков, которое утверждено Господом и проповедано апостолами. Не менее чужды и те, которые исповедуют Троицу не по–истине из трех Лиц, но нечестиво измышляют в единице троиственность по сложению и Сына считают мудростью в Боге, подобно человеческой в человеке, в силу которой человек является мудрым, и Слово объясняют подобно слову, которое произносится или составляется в мысли, но не имеет ни отдельной ипостаси, ни продолжающагося существования.

2. Исповедание же церковное и спасительное для мира есть вера в воплощение Слова, предавшаго Самого Себя человеческой плоти, которую Оно приняло от Марии, оставшись однако тем же и не подвершись никакому превращению или изменению в Божестве, но сочетавшись с плотью по подобию человеческому, так что плоть соединилась с Божеством, при чем Божество восприняло страстность плоти во время исполнения таинства. После же разрушения смерти пребывает в святой плоти постоянное безстрастие и неизменное безсмертие, так как силою Божества воспринята первоначальная человеческая красота и предоставлена всем людям чрез усвоение верою.

3. Если же некоторые и здесь извращают священную веру, или усвояя Божеству человеческое (преуспеяние и страсти и возрастающую славу), или отделяя от Божества преуспеваюшее и страждущее тело, как существующее собственною жизнью, то и таковые вне церковнаго и спасительнаго исповедания.

4. Итак, никто не может знать Бога, если не познает Сына, ибо Сын есть Премудрость, которою все создано; творение же возвещает премудрость, и Бог познается в премудрости. Премудрость же Божия не такая, какую имеет человек, но совершенная, происходящая от совершеннаго Бога и всегда пребывающая, не так, как человеческая мысль, которая преходит, и слово, которое произносится и больше не существует. Поэтому Он не только Премудрость, но и Бог, не только Слово, но и Сын. Итак, мыслит ли кто о Боге на основании создания или же научается из божественных писаний, он не может знать или слышать о Нем без Его Премудрости, и право призывающий Бога призывает чрез Сына, и достойно приходящий приходит чрез Христа. Придти же к Сыну невозможно иначе, как чрез Духа, ибо Дух есть и жизнь и святое образование всего, и посылая Его чрез Сына, Бог уподобляет Себе создание.

5. Итак, един Отец Бог, един Сын Слово, един Дух Жизнь, освящение всего, и ни Бог иной, как Отец, ни Сын иной, как Слово Божие, ни Дух иной, как житворящий и освящающий, а если и святые называются и богами в сынами и духами, то они ни Духом не исполняются, ни Сыну и Богу не уподобляются.

6. Если же кто станет утверждать, что Сын есть Бог, как исполненный Божества, а не как рожденный из Божества, тот отрекся от Слова, отрекся от Премудрости, потерял знание о Боге, ниспал в почитание создания, держится нечестия эллинов и к нему возвратился, сделался подражателем неверию иудеев, которые, полагая, что Слово от Бога есть сын человеческий, не уверовали, что Он — Бог, и не исповедали Сыном Божиим. Но нечестиво мыслить Слово Божие как человеческое, и совершенныя Им дела пребывающими, когда Он Сам не пребывает.

7. Если же кто скажет, что Христос совершает все по повелению Слова, тот и Слово Божие сделает недеятельным, и установленный Господом порядок обратит в рабство; ибо раб всякий, кому приказывают, и создание не способно создавать, поелику оно никаким образом не может сравняться с создавшим, чтобы как само создано Им, так же могло создавать и другое.

8. Но далее, если кто скажет, что и Дух Святый есть освященная тварь, то уже не сможет мыслить все освящаемым в Духе, ибо освятивший одно освящает и все. Итак, отрекается от источника освящения, Духа Святаго, тот, кто отнимает у Него силу освящать, и этим закроет для себя возможность сочислять Его Отцу и Сыну; он отвергает и святое крещение и уже не может исповедывать Троицу святою и достопокланяемою.

9. Ибо или всю Троицу должно мыслить в естественной и истинной славе, или мы будем принуждены говорить об Единице, но уже не Троице, или не должно сочислять Создателю созданных тварей, ни Владыке всего — созданий, ни Освящающему — освящаемаго, подобно тому, как и Троице не сочисляется ничто из тварнаго. Но во имя Святой Троицы [совершается] крещение и призывание и служение; ибо если три славы, то должно быть и три служения у тех, кто нечестиво почитает создания. Если разделяется природа, которой воздается поклонение, то у них должно быть разделено и поклонение. Но с вечным не должно воздавать поклонения тому, что является новым, ибо ново все, что получило начало, тогда как давний и неизмерим Тот, Кто прежде веков.

10. Поэтому полагающий какое–либо начало времени жизни Сына и жизни Святаго Духа, тем самым отделяет Сына и Святаго Духа от сочисления с Отцем. Ибо, подобно тому, как мы исповедуем единую славу, так должно исповедывать и единое существо или Божество и единую вечность Троицы.

11. Главное же в нашем спасении — воплощение Слова. Итак, мы веруем, что воплощение Слова совершилось для обновления человечества так, что Божество пребыло неизменным; ибо не произошло ни изменения, ни превращения, ни ограничения в духе по отношению к (святой) Силе Божией, но продолжая оставаться тою же, она и исполнила дело воплощения во спасение мира, и Слово Божие, жительствуя на земле по–человечески, равным образом сохранило свое божественное присутствие во всем, все наполнив, при совершенно особенном срастворении с плотью, и когда происходили страдания по плоти, Сила [т. е. Божество] сохранила свойственное ей безстрастие.

12. Итак, нечестив тот, кто страдание относит к Силе, ибо Господь славы явился в человеческом образе, восприняв человеческое домостроительство на земле, и Своими делами исполнил закон за людей, а Своими страданиями разрушил страдания, и смертию упразднил смерть, воскресением же возсиял жизнь. Ожидаем и славнаго пришествия Его с небес ради жизни всего и суда, грядущаго воскресения мертвых для воздаяния всем по заслугам.

13. Страшное же дело замышляют некоторые против Святой Троицы, утверждающие, что нет трех Лиц, как бы вводя безъипостасное Лице. Посему мы бежим от Савеллия, говорящаго, что один и тот же есть Отец и Сын; он утверждает, что Отец есть глаголющий, а Сын есть Слово, пребывающее в Отце и открывшееся во время творения, потом же, по исполнении его, возвращающееся в Бога. (То же самое он говорит и о Святом Духе).

14. Мы же веруем, что три Лица, имея единое Божество, являются как Отец и Сын и Святый Дух; ибо Божество, свидетельствуемое естественно единым в Троице, утверждает единство естества, поелику это [т. е. божественное естество] является собственным Отцу согласно написанному: един Бог Отец (1 Кор. 8:6), прирождено (πατρῶ@ον) и Сыну, по сказанному: Слово было Бог (Ин. 5:1), по естеству присуще и Духу быть Духом Божиим, как говорит Павел: вы — храм Божий, и Дух Божий живет в вас (1 Кор. 3:16).

15. Ибо Лице каждаго показывает, что оно существует самостоятельно и ипостасно; Божество же является собственным Отцу, и когда бы ни говорилось об едином Божестве трех, этим свидетельствуется, что свойственное Отцу присуще Сыну и Духу; так что если будет сказано, что в трех лицах единое Божество, то этим и троичность утверждается, и единство не разсекается, и единство Сына и Духа с Отцем по естеству исповедуется. Если же кто говорит, что и Лице одно, как и Божество одно, то невозможно, что бы два в едином были [только] как бы единым.

16. Ибо Павел возглашает единым по Божеству Отца и называет единым по господству Сына: един Бог Отец, из Котораго все, и мы для Него, и един Господь Иисус Христос, Которым все и мы Им (1 Кор. 8:6). Итак, (если) един Бог, и Господь един, едино же Лице, посколько Божество единаго господства, то каким образом в нашей вере оказывается «из Котораго» и «Которым», как раньше сказано?

17. Но мы утверждаем, не отсекая господства от Божества и не отчуждая одного от другого, но так соединяя, как этого требует дело и истина, и Сына называем Богом вследствие того, что Он собственный Отцу, как образ и рождение, Отца же называем Господом, именем единаго Господа, как Начало Его и Родителя. То же и относительно Духа, имеющаго такое единство с Сыном, какое Сын имеет с Отцем; так что пусть познается Ипостась Отца по именованию [Его] Богом, но пусть не отделяется от сего наименования Сын, как сущий от Бога; пусть познается и лице Сына по наименованию [Его] Господом, но да не отлучается от сего наименования Бог, Который есть Господь, как Отец Господа. Посколько Сыну принадлежит господство, — Ему, Который чрез Себя Самого сотворил и господствует над сотворенным, а Отцу это еще в высшей степени присуще, как Отцу Господствующаго;

18. так и Богом единым мы называем Троицу, но не в том смысле, будто мы познаем единаго из сложения трех (ибо все, что составляется из сложения, несовершенно), а так: чтó есть Отец в смысле начала и рождения, это есть и Сын, образ и рождение Отца. Так что, если кто скажет: каким образом един Бог, если и Сын есть Бог от Бога, то мы скажем, что [это должно понимать] в смысле начала, посколько Отец — единое начало; а если кто (снова) спросит: как един Господь, если Отец — Господь; мы снова ответим: [Отец есть Господь] посколько Он — Отец Господа, — и нам уже больше не встретится это затруднение.

19. И опять, если нечестивые скажут: как не будут тремя богами три Лица, если Они имеют Божество единым? Мы скажем: потому что Бог есть начало и Отец Сына, а Сей есть образ и рождение Отца и не брат Его, и Дух равным образом есть Дух Бога, как написано: Дух есть Бог (Ин. 4:24).

20. И издревле из пророка Давида ясно было, что Словом Господним небеса утверждены и Духом уст Его вся сила их (Пс. 32:6). И в начале [книги] миротворения написано так: и Дух Божий носился вверху воды (Быт. 1:2). Павел же в послании к Римлянам, говорит: вы же не в плоти, а в Духе, если только Дух Божий живет в вас (Рим. 8:9).

21. И снова он говорит: если же Дух Того, Кто воскресил Иисуса из мертвых, живет в вас, воскресивший Христа из мертвых оживит и ваши смертныя тела живущим в вас Духом Своим (Рим. 8:11). И снова: все, кто водится Духом Божиим, эти суть сыны Божии; потому что вы не приняли духа рабства снова в боязнь, но приняли Духа усыновления, Которым взываем: Авва, Отче! (Рим. 8:14–15). И опять: истину говорю во Христе, не лгу, когда свидетельствует мне совесть моя в Духе Святом (Рим. 9:1). И снова: Бог же надежды да исполнит вас всякой радости и мира в вере, чтобы обогатиться вам в надежде силою Духа Святаго (Рим. 15:13). И снова говорит, когда пишет к тем же Римлянам: смелее писал вам, отчасти как бы напоминая вам, по благодати данной мне от Бога, чтобы быть мне служителем Иисуса Христа для язычников, совершая благовестие Божие, дабы это приношение язычников было благоприятно, освященное Духом Святым. Итак я имею похвалу во Христе Иисусе — то, что относится к Богу; ибо я не осмеливаюсь сказать чего либо такого, чего не совершил Христос чрез меня, в покорение язычников словом и делом, силою знамений и чудес, Силою Духа Божия (Рим. 15:15–19). И снова: умоляю же вас, братья, Господом нашим Иисусом Христом и любовию Духа (Рим. 15:30).

23. Это написано в послании к Римлянам; в послании же к Коринфянам он снова говорит: слово мое и проповедь моя не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы, чтобы вера ваша была не в мудрости человеческой, но в силе Божией (1 Кор. 2:4–5). И снова говорит: как написано: того глаз не видел и ухо не слышало и на сердце человека не взошло, что Бог уготовал любящим Его, а нам Бог открыл Духом Своим; ибо Дух все проницает и глубины Божии. Ибо кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческаго, сущаго в нем? Так и Божьяго никто не знает, кроме Духа Божия (1 Кор. 2:9–11). И опять говорит: душевный человек не принимает того, что от Духа Божия (1 Кор. 2:14).

24. Видишь, что всюду в Писании Дух проповедуется Божиим, и нигде не называется созданным. Что же могут сказать нечестивые, когда Господь послал учеников крестить во имя Отца и Сына и Святаго Духа (Мф. 28:19)? Безспорно, что здесь имеется общение и единение, согласно которому должно исповедывать не три Божества и не три господства и не три святыни, но истинно, когда три Лица твердо пребывают, — единство трех; ибо так надлежащим образом может быть выражена вера и в посылающее и в посылаемое, посколько Отец послал Сына, и Сын посылает Духа, — одно же лицо не может посылать самого себя. Ведь никто не может назвать Отца воплотившимся, ибо то, что заключается в исповедании веры, не совпадает с худым, еретическим учением; но должно, чтобы наши мысли следовали божественным и апостольским догматам, а не так, чтобы наши немощныя измышления осиливали догматы божественной веры.

25. Если же скажут: как три Лица и как единое Божество? Мы скажем им, что три Лица, посколько одно — Бога Отца, одно — Господа Сына и одно — Святаго Духа; едино же Божество, посколько Сын есть образ Бога Отца, Который един, т. е. Бог от Бога, и Духа равным образом называем Божиим, и это естественно по тожеству сущности, а не по причастию Бога. И едина сущность Троицы, чего нельзя сказать относительно тварей.

26. Ибо не одна сущность Бога и тварей, потому что ничто из последних по своей сущности не есть Бог, но ничто из них по существу и не Господь, но един Бог Отец и един Господь Сын и един Дух Святый, и мы утверждаем, что Троица — единое Божество, единое господство и единая святыня, потому что Отец есть начало Господа, вечно Его родившее, и Господь — первообраз Духа, — таким образом, и Отец — Господь и Сын — Бог и о Боге сказано, что «Дух есть Бог».

27. Итак, исповедуем единаго Бога истиннаго, единое начало, и единаго Сына, истиннаго Бога от истиннаго Бога, естественно имеющаго Отчее Божество, т. е. единосущнаго Отцу, и единаго Духа Святаго, по естеству и по–истине освящающаго и обожествляющаго всех, имеющаго бытие из сущности Бога; а утверждающих, что или Сын или Дух Святый — создание, анафематствуем; все же прочее исповедуем сотворенным и рабским, созданным Богом чрез Сына (и) в Духе Святом освященным.

28. Еще исповедуем, что Сын Божий соделался сыном человеческим, не по имени, но во–истину, принявши плоть от Марии Девы, и что Он есть совершенный Сын Божий и Он же — сын человеческий, единое лице и единое поклонение Слова и плоти, которую Оно восприняло. И анафематствуем творящих различныя поклонения, одно божеское и одно человеческое, и поклоняющихся человеку из Марии, как иному по сравнению с Богом от Бога. Ибо мы знаем, что в начале было Слово, и Слово было к Богу и Слово было Бог (Ин. 1:1); когда же Он соделался человеком ради нашего спасения, мы покланяемся не как соделавшемуся равным [нам] в равной [с нами] плоти, но как Господу, принявшему образ раба. Исповедуем страдание Господа по плоти, воскресение силою Его Божества, восшествие на небо, славное пришествие Его, грядущаго на суд живых и мертвых и вечную жизнь святых.

30. И так как некоторые отягчили нас, пытаясь извратить нашу веру в Господа нашего Иисуса Христа, исповедуя Его не Богом воплотившимся, а человеком, соединенным с Богом, — ради этого мы и излагаем исповедание относительно высказанной ранее веры, отрекаясь от ненадежнаго словопрения. Ибо Бог, воплотившийся в человеческой плоти, имеет чистое собственное действие, будучи умом, неодолеваемым душевными и человеческими страстями и направляя плоть и плотския движения божественно и безгрешно, и не только не удержан смертью, но и разрушает смерть.

31. И Безплотный во плоти явившийся есть Бог истинный, совершенный истинным и божественным совершенством, не два лица и не два естества; ибо мы не утверждаем, что покланяемся четырем — Богу, Сыну Божию, человеку и Духу Святому. Посему мы и анафематствуем так нечествующих, которые человека полагают в божественном славословии; ибо мы говорим, что Слово Божие соделалось человеком для нашего спасения, чтобы мы получили уподобление небесному и обожествились до подобия истинному по естеству Сыну Божию, по плоти же сыну человеческому, Господу нашему Иисусу Христу.

32. Итак, веруем в единаго Бога, т. е. в единое начало, Бога закона и Евангелия, праведнаго и благого, и в единаго Господа Иисуса Христа, Бога истиннаго, т. е. истинный Образ единственно истиннаго Бога, Творца всего видимаго и невидимаго, Сына Божия и единородное рождение и вечное Слово, живое и ипостасное и действенное, всегда соприсущее Отцу, и в единаго Святаго Духа, и в славное пришествие Сына Божия, принявшаго плоть от Девы, за нас претерпевшаго страдания и смерть, и воскресшаго в третий день и вознесшагося на небеса, и в грядущее славное (Его) пришествие, и в единую святую Церковь, оставление грехов, воскресение плоти, жизнь вечную.

33. Исповедуем, что единосущен Отцу Сын и Святый Дух и что едина сущность Троицы, т. е. едино Божество, при чем Отец естественно нерожденный, Сын рожден от Отца истинным рождением, не творением из воли, Дух же Святый, освящающий все создание, вечно ниспослан из сущности Отца чрез Сына.

34. Исповедуем же и воплотившееся Слово и явившееся в плотском рождении от Девы, а не действовавшее [только] в человеке. Имеющих же общение с отвергающими выражение «единосущный», как чуждое Писаниям, и с утверждающими, что нечто из Троицы — созданное, и отделяющими от единаго естественнаго Божества, считаем чуждыми и ни с кем из таковых не имеем общения.

35. Един Бог Отец, единственное Божество, Бог же и Сын, истинный образ единаго и единственнаго Божества по рождению и по естеству, которое Он имеет от Отца, един Господь — Сын, точно так же и Дух, посылающий господство Сына на освящаемое создание. Сын обитал в мире, принявши от Девы плоть, которую Он исполнил Святым Духом в освящение всех нас; предавши же плоть смерти, Он разрушил смерть воскресением в воскресение всех нас и восшел на небеса, в Себе возвышая и прославляя человеков, и во второй раз придет, чтобы возстановить вечную жизнь для нас (верующих и соблюдающих Его заповеди).

36. Един Сын, один и тот же и до воплощения и по воплощении, человек и Бог, то и другое — единое. И не иное Лице — Бог Слово, а иное — человек Иисус, но один и тот же предсуществующий Сын явился соединенным с плотью из Марии, стал совершенным и святым и безгрешным человеком и совершает домостроительство в обновление человечества и спасение всего мира.

37. Бог Отец, будучи совершенным Лицем, имеет совершенное Слово, истинно родившееся из Него, не как слово произносимое и не Сына по усыновлению, как называются сынами Божиими ангелы и люди, но Сына — по естеству Бога; [имеетъ] и совершеннаго Духа Святаго, от Отца чрез Сына подаваемаго усыновляемым, живого и животворящаго, святаго и освящаюшаго сопричастников Своих, не как дыхание, вдыхаемое человеком, безъипостасное, но от Бога живущее, чрез которое именно Троица покланяема и славима и честна и достопочитаема, когда Отец умопостигается в Сыне, поколику Сын из Него, Сын же прославляется в Отце, поколику Он из Отца, являемаго в Духе Святом для освящаемых.

38. А что Святая Троица досточестна, не отделяемая и не отчуждаемая, об этом учит нас Павел, говоря во втором послании к Коринфянам так: благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любовь Бога и общение Святаго Духа со всеми вами (2 Кор. 13:13). И онять в этом послании показывает, говоря: утверждающий же нас с вами во Христа и помазавший Бог и запечатлевший нас и давший залог Духа в сердца наши (2 Кор. 1:21–22). Но еще яснее в том же послании пишет так: когда они читают Моисея, покрывало лежит на сердце их; когда же обращаются к Господу, то покрывало снимается. Господь же есть Дух, а где Дух Господень, там свобода. Мы же все, открытым лицем взирая на славу Господню, в тот же образ преображаемся от славы в славу, как от Господня Духа (2 Кор. 3:15–18).

39. И опять Павел говорит: чтобы смертное было поглощено жизнью; создавший же нас на это самое Бог, давший вам залог Духа (2 Кор. 5:4–5). И опять говорит: являя себя как служителей Божиих, в великом терпении, в бедствиях, в нуждах, в тесных обстоятельствах (2 Кор. 6:4) и следующее затем; потом присоединяет, говоря: в благости, в Духе Святом, в любви нелицемерной, в слове истины, в силе Божией (2 Кор. 6:6–7). Вот и здесь также святый определил Святую Троицу, наименовав Бога и Слово и Духа Святаго.

40. И опять говорит: не знаете ли, что вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас? И если кто погубит храм Божий, того погубит Бог (1 Кор. 3:16–17). И опять: но омылись, (но освятились), но оправдались именем Господа нашего Иисуса Христа и Духом Бога нашего (1 Кор. 6:19). И опять: или не знаете, что тела ваши — храм сущаго в вас Святаго Духа, Котораго вы имеете от Бога? Ибо думаю, и я имею Духа Божия (1 Кор. 7:40).

41. И опять, ведя речь и о сынах Израилевых, как крещенных в облаке и в буре, говорит, что все пили одно и тоже духовное питие, ибо пили из духовнаго последующаго камня, — камень же был Христос (1 Кор. 10:4). И опять говорит: потому сказываю вам, что никто, говорящий Духом Божиим, не произнесет анафемы на Иисуса, и никто не может назвать Иисуса Господом, как только Духом Святым. Есть же разделения дарований, но Дух один и тот же, есть и разделения служений, но Господь один и тот же; есть и разделения действий, а один и тот же Бог, действующий все во всех; но каждому дается явление Духа на пользу. Ибо одному дается Духом слово премудрости, другому же слово знания тем же Духом, иному же вера в том же Духе, (иному дар исцелений тем же Духом), иному же действия сил, иному же пророчество, иному же различение духов, другому же роды языков, (иному истолкование языков). Все же это действует один и тот же Дух, разделяя каждому особо, как хочет. И как тело одно, но имеет многие члены, и все члены тела, хотя их много, суть одно тело, так и Христос. Ибо все мы одним Духом крестились в одно тело (1 Кор. 12:3–13). И опять говорит: ибо если кто, пришед, проповедует другого Иисуса, Котораго мы не проповедывали, или вы получаете иного Духа, Котораго вы не получили, или иное благовестие, котораго не приняли, то вы справедливо потерпели бы (2 Кор. 11:4). Видишь, что Дух неотделим от Божества, и никто благочестно мудрствующий не может считать Его созданием.

42. В послании же к Евреям он опять пишет так: как мы избежим, вознерадевши о толиком спасении, которое, получивши начало своего возвещения от Господа, посредством слышавших утвердилось в нас, когда Бог подтверждал знамениями и чудесами и различными силами и раздаянием Духа Святаго (Евр. 2:3–4). И опять в том же послании говорит: почему, как говорит Дух Святый, ныне когда услышите глас Его, не ожесточите сердец ваших, как во время ропота в день искушения в пустыне, где искушали Меня отцы ваши, испытывали Меня и видели дела Мои сорок лет. Посему я вознегодовал на род сей и сказал: непрестанно они заблуждают сердцем своим, вследствие чего не познали путей Моих, как клялся Я в гневе Моем, что они не войдут в покой Мой (Евр. 3:7–11). И тут пусть послушают Павла, никоим образом не отделяющаго Духа Святаго от Божества Отца и Сына, но ясно показывающаго, что глаголание Святаго Духа — было от Лица Божия, и таким образом изречено как бы от Бога, как изложено в вышеприведенных изречениях. Поэтому веруем, что Святая Троица — един Бог, и покланяемся Ей согласно засвидетельствованному божественным Писанием, тем более, что и всюду существуют для нас в божественном Писании безчисленныя наставления, которыя согласно свидетельствуют апостольскую и церковную веру.

Если кто называет тело Христово несозданным и не исповедует, что Сам несозданный Бог Слово представил доказательства воплощения и вочеловечения созданного из человечества, как написано, анафема да будет.

Изъяснение. Ибо как можно называть тело не созданным? Ведь несозданное бесстрастно, неуязвляемо, неосязаемо. Христос же, воскресший из мертвых, показывал своим ученикам и знаки от гвоздей, и прободение копья, и тело для осязания, хотя и вошел к ним при запертых дверях; но это сделано было Им для того, чтобы показать и действие Божества, и истинность тела. Хотя он был Бог, но по естеству познан был как человек, и будучи по истине человеком, по делам Своим явился Богом.

Если кто называет плоть Христа единосущной Божеству, и не исповедует, что Он — в образе Божием Сый, предвечный Бог и уничижил Себя и принял образ раба, как написано (Флп. 2:7), анафема да будет.

Изъяснение. Каким образом явившуюся во времени плоть можно называть единосущной безлетному Божеству? Ибо единосущным называется совершенно тожественное по естеству и по вечности.

Если кто говорит, что Христос ^[2] воспринял совершенного человека, как одного из пророков, и не исповедует, что Он Сам, чрез воплощение от Девы, соделался человеком, родился в Вифлеме, воспитан в Назарете и показал преуспеяние в возрасте, подлежал счислению времени [по летам], крестился в Иордане и был засвидетельствован Отцом: «Сей есть Сын Мой возлюбленный», как написано (Мф. 3:17), анафема да будет.

Изъяснение. Как можно утверждать, что Господь ^[3] воспринял совершенного человека, как одного из пророков, когда Сам Господь соделался человеком чрез воплощение от Девы? Посему написано, что «первый человек из земли перстный» (1 Кор. 15:47); когда же он, созданный из земли, отошел в землю, то второй, сделавшись человеком, восшел на небеса. И говорится: «первый Адам» и «последний Адам» (1 Кор. 15:45). И как исповедуется, что второй от первого по плоти, — посему Христос и человек и Сын человеческий, — так и засвидетельствовано, что второй — Спаситель первого, ради которого Он и снисшел с неба. Когда же Слово, снисшедшее с неба и соделавшееся человеком, взошло на небеса, то вследствие этого и говорится: второй Адам — с небес.

Если кто говорит, что Христос родился от Девы из семени мужеского, как и все люди, и не исповедует Его воплотившимся и вочеловечившимся от Духа Святаго и от Святой Девы Марии из семени Давидова, как написано (Лк. 1:34–35; Рим. 1:3), анафема да будет.

Изъяснение. Как может кто–нибудь говорить, что Христос родился от Девы из семени мужеского, когда на благовестие святого благовестника и ангела Мариами Дева сказала: «Как это будет со мною, когда я мужа не знаю»? Почему он (ангел) говорит: «Дух Святой найдет на тебя, и сила Вышнего осенит тебя, посему и рождаемое Святое наречется Сыном Вышнего» (Лк. 1:34 сл.). И Иосифу говорит: «Не бойся принять Мариамь, жену твою; ибо родившееся в ней есть от Духа Святаго. Родит же Сына, и нарекут имя Ему Иисус, ибо Он спасет народ Свой от грехов его» (Мф. 1:20 сл.).

Если кто говорит: иной прежде веков Сын Божий и иной явившийся в последние времена, и не исповедует, что Сущий прежде веков тот же, что и явившийся в последние времена, как написано, анафема да будет.

Изъяснение. Как можно говорить: иной сущий прежде веков Сын Божий и иной явившийся в последние времена, когда Сам Господь говорит: «прежде нежели был Авраам, Я есмь» (Ин. 8:58), и «потому что Я исшел от Отца и пришел, и опять иду к Отцу Моему» (Ин. 16:28).

Если кто говорит: иной пострадавший и иной не пострадавший, и не исповедует, что Сам бесстрастный и непреложный Бог Слово непреложно пострадал Своею собственною плотью, как написано, анафема да будет.

Изъяснение. Как можно говорить: иной пострадавший и иной не пострадавший, когда Сам Господь говорит: «должно Сыну Человеческому много пострадать и быть убиту и в третий день воскреснуть из мертвых» (Мк. 8:31; Лк. 9:22), и: «когда узрите Сына Человеческого, сидящего одесную Отца» (Мф. 16:28:26:64): и: «когда придет Сын Человеческий во славе Отца Своего» (Мк. 8:38; Лк. 9:26)?

Если кто называет Христа спасаемым и не исповедует Его Спасителем мира и светом мира, как написано (Ин. 3:17; 4:42; 8:12), анафема да будет.

Изъяснение. Как может кто–нибудь называть Христа спасаемым, когда Сам Господь говорит: «Я есмь жизнь» (Ин. 11:25), и: «Я пришел для того, чтоб имели жизнь» (Ин. 10:10), и: «верующий в Меня не увидит смерти, но узрит жизнь вечную» (Ин. 8:51).

Если кто говорит, что Христос есть совершенный человек — отдельно, и Бог Слово — отдельно, и не исповедует единого Господа Иисуса Христа, как написано, анафема да будет.

Изъяснение. Как может кто–нибудь говорить, что Христос — отдельно совершенный человек и отдельно Бог Слово, когда Сам Господь говорит: «чтó вы ищете убить Меня, Человека, сказавшего вам истину, которую Я слышал от Отца» (Ин. 8:40). Ибо не человека дал за нас, но Самого Себя предал за нас Бог Слово, соделавшийся человеком ради нас. Посему Он говорит: «разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну его. Он же говорил о храме тела Своего» (Ин. 2:19, 21).

Если кто говорит, что Христос преложим или изменяем, и не исповедует Его непреложным по духу и тленным ^[4] по плоти, анафема да будет.

Изъяснение. Как может кто–нибудь говорить, что Христос преложим или изменяем, когда Сам Господь говорит: «Я есмь и не изменяюсь» (Мал. 3:6). И еще: «не оставлена душа Его во аде, и плоть Его не видела тления» (Деян. 2:31; Пс. 15:10)?

Если кто говорит, что Христос воспринял часть человека, и не исповедует Его по подобию нашему во всем, кроме греха, анафема да будет.

Изъяснение. Как кто–нибудь может сказать, что Христос воспринял часть человека, когда Сам Господь говорит: «душу Мою полагаю за овец, чтобы опять принять ее» (Ин. 10:15, 17), и: «плоть Моя истинно есть пища, и кровь Моя истинно есть питие», и: «ядущий Мою плоть и пиющий Мою кровь имеет жизнь вечную» (Ин. 6:55–56).

Если кто говорит, что тело Господа без души или без ума, и не исповедует Его совершенным во всем человеком, единым и тем же, да анафемствуется.

Изъяснение. Как же может кто–нибудь говорить, что тело Христа без души и без ума? Ибо возмущение, и печаль, и туга не являются указанием ни на тело без души, ни на душу без ума, ни на непреложное Божество, ни на призрачность, ни на недостатки человеческой немощи; но Слово в Себе Самом дало доказательство наших страстей, принявши на Себя страстное, как написано, что «Сам Он принял немощи наши и понес болезни наши» (Ис. 53:4; Мф. 8:17). Ибо возмущение, и печаль, и туга — болезни души; а утомление, и сон, и поранение тела — немощи плоти.

Если кто говорит, что Христос явился миру призрачно, и не исповедует Его пришедшим во плоти, анафема да будет.

Изъяснение. Как может кто–нибудь сказать, что призрачно явился миру Христос, в Вифлееме родившийся и подвергшийся обрезанию плоти, и Симеоном носимый, и двенадцать лет воспитываемый, и родителям повиновавшийся, и во Иордане крестившийся, и на кресте пригвожденный, и из мертвых восставший?

Поэтому если говорится: «возмутился духом» (Ин. 11:33; 13:21), «опечалился душою» (Мф. 26:38), «изъязвлен телом» (Ис. 53:5), то Он употребляет эти названия сообразно с нашим подверженным страстям устройством, и чтобы показать, что Он родился в мире как человек, и «обращался между людьми» (Вар. 3:38), по подобию, кроме греха. Ибо Он родился в Вифлееме по плоти богоприлично, так как небесные ангелы признали в Нем Своего Владыку и воспевали в яслях повитого Бога и говорили: «слава в вышних Богу и на земли мир, в человеках благоволение» (Лк. 2:14). Воспитан был в Назарете богоявленно, восседал среди учителей и поражал их Своею мудростью, которая не соответствовала Его телесному возрасту, как исчисляет (этот возраст) евангельское слово (Лк. 2:46 сл.). Крестился в Иордане, но к этому побуждаем был не тем, чтобы [Самому] принять освящение, а чтобы [другим] даровать участие в освящении (Мф. 3:13 сл.). В пустыне был искушаем не потому, чтобы Сам подлежал искушению, но чтобы наши искушения противопоставить вызову искусителя, дабы показать тщету искусителя. Посему Он говорит: «дерзайте: Я победил мир» (Ин. 16:33), опять выставляя не божественное начало, но являя Свою собственную плоть победительницей страдания, смерти и тления, чтобы посредством плоти, чрез которую грех вошел в мир, и чрез грех смерть царствовала над всеми людьми (Рим. 5:12 сл.), через ту же плоть по подобию осудить грех во плоти (Рим. 8:3), победить начальника греха — искусителя, упразднить смерть, чтоб ей не царствовать, во гробе тела уничтожить тление, явить Собою начаток воскресения, чтобы затем господствовало в мире начало правды и чтобы царство небесное благовествовалось людям и совершилось общение Бога с людьми.

За эту благодать прославим Отца, давшего Сына Своего Единородного за жизнь мира (Ин. 3:16 сл.). Прославим Духа Святаго, действующего, оживотворяющего нас, подающего дарования для общения с Богом, и не будем напрасно трудиться, чтобы евангельское слово переделать в утонченные выражения, посевая кругом бесконечные стязания и словопрения (1 Тим. 1:4; Тит. 3:9), и делая жестким ясное и простейшее слово веры, но более будем совершать дело веры, возлюбим мир, покажем единомыслие, сохраним единение, возрастим в себе любовь, которою благоугождается Бог.

Как не наше дело разуметь «времена и лета, которые Отец положил в Своей власти» (Деян. 1:7), а должно веровать, что будет скончание времени и последует явление грядущего века, откровение суда, пришествие Сына Божия, воздаяние за дела и наследование царства небесного, — так точно не наше дело знать и то, как Сын Божий соделался человеком, ибо тайна эта велика, как написано: «род Его кто разъяснит, ибо вземлется от земли жизнь Его» (Ис. 53:8). Но должно веровать, что Сын Божий соделался человеком «по Писаниям», и что Он был видим на земле, и обращался между людьми по Писаниям, по подобию, кроме греха, и что Он умер за нас и воскрес из мертвых, как написано, и что Он вознесся на небо и сел одесную Отца, откуда придет судить живых и мертвых, как написано, чтобы, из–за того, что мы занимаемся словопрением друг с другом, кто–нибудь не похулил самого учения веры, и чтобы не сбылось над нами сказанное: «ради вас имя Мое» (Божие) «постоянно хулится во языцех» (Ис. 52:5).

I. Так говорит Соломон, сын Давида царя и пророка, славнейший пред всеми людьми царь и мудрейший пророк, всей церкви Божией: как суетны и бесполезны дела и стремления людей, [вообще] все человеческое. Ибо никто не может сказать, что какая–нибудь польза соединена с тем, что люди, ползающие по земле, и душой и телом спешат совершить, всецело подчинившись временному, даже не желая хотя сколько–нибудь посмотреть благородным оком души выше звезд. И истрачивается человеческая жизнь день за днем, и круговращения времен года и годов, определенные течения солнца, когда они то приходят, то незаметно уходят. Это подобно прохождению бурных потоков, с великим шумом низвергающихся в неизмеримую бездну моря. И то, что ради людей произошло от Бога, остается тем же, как например, то, что от земли рождаются, что в землю уходят, что земля остается тою же, что солнце, обойдя всю ее, снова возвращается к тому же пределу, таким же образом и ветры, и что реки в таком количестве изливаются в море и набегающие ветры не заставляют его преступить определенной ему меры, и сами не нарушают законов. И именно, так устроено то, что служит нам для этой жизни. Но то, что изобретено людьми, как речи, так и дела, не имеет меры. И слов, конечно, большое изобилие, пользы же никакой от сбившейся с пути болтовни. Но природа людей ненасытна как в том, чтобы говорить, так и в том, чтобы слушать речи другого и к тому же еще стремиться видеть безрассудными глазами все, что встречается. Что может произойти в последствии, что уже не было бы совершено или сделано со стороны людей? Что есть нового, что еще никогда не было бы известно по опыту, о чем достойно было бы и помнить? Я же думаю, что нет ничего, о чем можно было бы сказать что–нибудь свежее, или же, сравнивши, найти новое, совершенно неизвестное древним. Но подобно тому, как прошлое покрыто забвением, так и настоящее для тех, кто будет после, затемнится от времени. И, проповедуя ныне это, я не поступаю опрометчиво, — нет, у меня, которому вверено царство Евреев в Иерусалиме, все достаточно продумано. Тщательно же исследовавши и мудро испытавши всю природу на земле, я познал, что она очень лукава, потому что человеку дано нести тяготу на земле, когда он то под тем, то под иным предлогом труда вращается в том, что не имеет никакой цены. Все же то, что находится долу, наполнено странным и скверным духом, так что его нельзя восстановить, но даже невозможно совершенно и мыслями обнять, сколь великое безрассудство овладело человеческими делами. Я поразмыслил некогда с самим собою и подумал, что я мудрее всех бывших здесь прежде меня: я познал, что я разумею как притчи, так и природу вещей. Но, — думал я, — напрасно направлять [свою мысль] на это, и как за мудростью следует знание, так и знание сопровождают страдания.

II. Таким образом, помысливши, что это так обстоит, я решил обратиться к другому роду жизни, предаться наслаждению и испытать разнообразные удовольствия. Ныне же я понял, что все подобное — суета. И я сдержал безрассудно несущийся смех, удовольствие же принудил к умеренности, сильно укоривши его. Размысливши же, что душа в состоянии удержать телесное естество, опьяненное и растекающееся подобно вину, и что воздержание порабощает себе похоть, я решил постигнуть, что некогда предназначено было для людей важного и поистине прекрасного, которое они должны совершить в этой жизни. Ибо я испытал все прочее, что считается достойным удивления, именно сооружения высочайших домов и насаждения виноградников, к тому же еще устройство садов, обладание и уход за разнообразными плодоносными деревьями; там устроены были и огромные водоемы для вместилища вод, предназначенных для обильного орошения деревьев. Приобрел же я себе множество домочадцев, рабов и рабынь; одних купил отвне, другими пользовался как родившимися у меня. В моем обладании были стада четвероногих животных, много стад рогатого скота и много овец — больше, чем у кого–либо из древних. Сокровища золота и серебра притекали ко мне, так как я заставил царей всех [соседних народов] приносить мне дары и платить дань. Составлены были для моего услаждения многочисленные хоры мужчин и вместе женщин, весьма стройно исполняющих песни. К этого рода удовольствиям я присоединил пиры и виночерпиев, выбранных из людей обоего пола; я даже не мог бы исчислить, — настолько я превосходил ими царствовавших прежде меня в Иерусалиме. Отсюда [в результате] получилось, что мудрость у меня уменьшалась, возрастало же недоброе пожелание. Предоставивши свободу всякому обольщению глаз и необузданным порывам сердца, отовсюду вторгающимся, я отдался надеждам на удовольствия; и свою волю я привязал ко всяким жалким наслаждениям. Таким образом мои мысли дошли до такого несчастного состояния, что я думал, что это — прекрасно, а это мне надлежит совершить. Наконец, отрезвившись и прозревши, я понял, что то, чем я был занят, жалко и вместе с тем очень пагубно, действие не доброго духа. Ибо ничто решительно, что бы ни избирали люди в настоящее время, по здравом рассуждении не представляется мне заслуживающим одобрения и усиленного домогательства. Поэтому, мысленно сопоставивши блага мудрости и зло неразумия, я по справедливости с большим почтением отнесся бы к тому человеку, который [раньше] безрассудно увлекался бы, а потом, овладевши собою, возвратился бы на должный путь. Ибо расстояние между благоразумием и безрассудством большое, и различие между обоими так же велико, как между днем и ночью. Посему тот, кто избрал добродетель, подобен тому, кто открыто и сверху смотрит на каждую вещь и путь свой совершает во время яснейшего света; кто же, напротив, погряз во зле и во всякого рода заблуждениях, [тот подобен] тому, кто блуждает как бы в безлунной ночи, будучи слепым по виду и тьмою лишенным деятельности. Наконец же, помысливши о том, какое различие между тем и другим из этих родов жизни, я не нашел никакого и, как сам сделавший себя сообщником неразумных, я приму плату за неразумие. Ибо какое благо или в тех хитроумных доводах, или какая польза от многих речей, где потоки болтовни быстро устремляются из неразумия, как из источника? У мудрого и неразумного нет ничего общего ни по памяти у людей, ни по воздаянию от Бога. Дела же человеческие, когда кажется, что они еще только начинаются, уже всех их постигает конец. Мудрый же никогда не имеет одинакового конца с глупым. Поэтому я возненавидел и всю свою жизнь, истраченную на пустые дела, которую провел, сильно прилепившись к земным трудам. Ибо, чтобы сказать кратко, все достигнуто мною с большим трудом, будучи делом неразумного стремления; и другой кто–нибудь — мудрый ли, или глупый — унаследует суетные плоды моих трудов. Когда я дал себе в этом отчет и отверг, для меня выяснилось истинно благое, предназначенное человеку, именно познание мудрости и приобретение мужества. Если же кто не заботился об этом и увлекался желанием другого, таковой предпочел лукавое доброму, стремился к порочности вместо честности, и к тяжелому труду вместо покоя, влекомый туда и сюда разнообразными тревогами, ночью и днем всегда мучимый как неотложными трудами телесными, так и непрерывными заботами души, так как у него сердце трепещет из–за бессмысленных дел. Ибо совершенное благо состоит не в пище и питье, — хотя и пища прежде всего происходит от Бога, ибо ничто из подаваемого для нашего благосостояния не существует без Его промышления. Но благой муж, получивший мудрость от Бога, достиг небесной радости. Напротив же, лукавый, поражаемый ниспосланными от Бога бедствиями, болеющий корыстолюбием, стремится собрать много, и спешит пред лицем Владыки всех надругаться над тем, кого Бог почтил, предлагая [ему] нечестивые дары, осуществляя этим коварные и вместе суетные стремления своей несчастной души.

III. Нынешнее же время полно всяких противоположностей — рождения, потом смерти, насаждения растений, потом исторгания, исцелений и убийств, созидания и разрушения, плача и смеха, рыдания и ликования. Ныне собираешь плоды с земли, ныне же и выбрасываешь; и то безумно стремишься к женщине, то чувствуешь отвращение к ней. Сейчас только нашел что–либо и ныне же потерял; только что хранил и тотчас же выбросил; то убивал, то сам убит; говорил, потом замолчал, любил, потом возненавидел. Ибо дела человеческие то борются между собою, то примиряются, и отличаются таким непостоянством, что то, что казалось добрым, в скором времени изменяется в признаваемое всеми дурным. Поэтому, прекратим напрасные труды. Ибо все это, как мне кажется, назначено для того, чтобы отравленными бичами приводить людей в неистовство. Но некий лукавый, уловляющий удобное время, раскрыл свою пасть на нынешний век, употребляя чрезвычайные усилия, чтобы разрушить создание Божие, решив от начала и до конца враждовать с ним. Итак, я убедился, что веселье и делание добра — величайшее благо для человека, и что, конечно, и это временное наслаждение приходит только от Бога, если делами управляет справедливость. От вечных же и нетленных дел, которые Бог твердо определил, невозможно ни отнять чего–либо, ни прибавить. Посему для всякого, кто бы он ни был, они страшны и вместе с тем достойны удивления. И то, что уже было, пребывает, а то, что будет, уже по предведению было. А тот, кого несправедливо обижают, в Боге имеет помощника. Далее, видел я в преисподней бездну мучения, ожидающую нечестивых; благочестивым же оставлено другое место. Также помыслил я в себе, что у Бога все одинаково — быть почитаемым и судимым, что одно и то же — праведные и неправедные, разумные существа и неразумные. Ибо всем одинаково отмерено время и угрожает смерть, одно и то же у Бога — скоты и .люди; они различаются между собою только членораздельностью речи, — все же [остальное] у них одинаково, и смерть приходит на остальных животных не больше, чем и на людей. Ибо у всех одинаковый дух, и ничего больше нет в людях, но все, одним словом, суета, от одной и той же земли получает свой состав и в ту же землю разрешится. Ибо неизвестно относительно человеческих душ, восходят ли они вверх, и относительно остальных [душ], которые получили неразумные [животные], рассеются ли они внизу. И, как мне кажется, нет никакого другого блага, кроме наслаждения и пользования настоящим. Ибо, как я подумал, невозможно возвратиться к пользованию этим, когда человек [уже] однажды вкусил смерть.

IV. Обратившись от всех этих мыслей, я раcсудил и отвратился от всякой клеветы, блуждающей среди людей, из–за которой несправедливо угнетаемые проливают слезы и стенают, насильно отвергаемые, когда cо всех сторон охватывает их совершенное отсутствие помогающих или вообще утешающих. Насильники же поднимаются в высоту, с которой и упадут. Из неправедных же и наглых умершие оказались в лучшем состоянии по сравнению с живущими доныне. Предпочтительнее же этих обоих тот, кто будет подобен им, но еще не произошел, потому что он еще не коснулся человеческого лукавства. Также мне сделалось ясным, и какая зависть со стороны ближних следует за мужем, — это жало лукавого духа; и что тот, кто воспринял ее в себя и ею как панцирем облечен, ничего другого не знает, как чтобы снедать свою душу и распиливать и истрачивать вместе с телом, почитая для себя благосостояние других безутешною печалью. Но муж благоразумный предпочел бы наполнить одну руку отдыхом и покоем, чем обе руки трудом и хитростью коварного духа. Есть же нечто и иное, что, как я знаю, случается с мужем, вопреки тому, что должно было бы быть, вследствие недоброго произволения. Он во всех отношениях одинок и не имеет ни брата, ни сына, а изобилует многими сокровищами, всецело предан ненасытному желанию и совершенно не хочет каким–либо образом отдаться благостыне. Посему я охотно спросил бы его, ради чего таковой изнуряет себя трудом, без оглядки убегает от того, чтобы сделать что–либо доброе, и чрезвычайно занят разнообразными пожеланиями какого–либо стяжания. Гораздо лучше его те, которые вступили в общение совместной жизни, из которого могут получить наилучшие плоды. Ибо когда два мужа честно занимаются одними и теми же делами, то, если даже с одним из них и приключится что–либо, однако не малую поддержку он имеет в лице своего сообщника. Величайшее же горе человеку, который терпит неудачу и у которого нет того, кто бы поднял его. Напротив же, живущие вместе и успех себе удвоили и ненастье неприятных обстоятельств облегчили; так что и днем блистают взаимным доверием, и ночью возвеличиваются радостью. А тот, кто влачит жизнь без общения с людьми, проводит ужасную для него самого жизнь, не понимая, что если бы даже кто и напал на людей сплотившихся, то он замышляет дерзко и небезопасно, и что веревка втрое сплетенная обыкновенно не легко разрывается. Я же предпочитаю юношу бедного, но благоразумного, старому, но неразумному царю, которого не озабочивает мысль, что возможно, что кто–либо из находящихся в темнице будет поставлен на царство, и что сам же он потом справедливо может быть лишен неправедного владычества. Ибо случается, что те, которые находятся под властью молодого, но разумного, беспечальны, именно все старшие по возрасту ^[5]. Ибо родившиеся потом, вследствие того, что по опыту не знают другого, и этого не могут хвалить и руководятся необдуманными решениями и побуждениями враждебного духа. Проповедуя же, имей в виду право проходить свою собственную жизнь, а за неразумных молиться, чтобы достигли разумения и избегали совершения дурного.

V. Прекрасно быть воздержным на язык и в усердии к речам иметь уравновешенное сердце. Ибо не следует необдуманно пользоваться речами, [не смущаясь тем] если они [даже] нелепы, или произносить голосом то, что пришло на ум, но помышлять о том, что хотя мы и далеко отстоим от неба, однако необходимо знать, что Бог слышит наши речи, и что полезно говорить не опрометчиво. Как за разнообразными заботами души следуют всяческие сновидения, так и с безрассудством связана пустая болтовня. Далее, обет, данный в молитве, пусть [у тебя] получает исполнение на деле. Безумным свойственно быть отверженными; ты же будь правдивым, зная, насколько лучше тебе не обещать и не браться что–нибудь сделать, чем, давши обет, потом оставить без исполнения. Должно же всячески избегать потока постыдных слов, в том убеждении, что их услышит Бог. Ибо для того, кто помышляет так, ничего больше не остается, как чувствовать, что дела его разрушаются Богом. Ибо подобно тому, как сны, если их много, пустые, так и многие речи. Страх же Божий спасителен для людей, но он редко обнаруживается. Поэтому не должно удивляться, видя, что на бедных клевещут, что судьи выносят неправильные решения. Должно же, далее отвращаться от того, чтобы не казаться большими тех, которые обладают большею властью. Ибо если бы даже это и случилось, однако от грядущих для тебя опасностей не спасет тебя и самое лукавство. Но как имущество, добытое грабежом, весьма пагубно и преступно, так и в муже, жадном к деньгам, не бывает насыщения и не является благорасположения к ближним, хотя бы еще приобрел чрезвычайно много сребра. Ибо это суета. Благость же весьма радует вступивших в союз с нею, делает мужественными, подавая способность понимать каждую вещь. Но важно не прилепляться и к такого рода заботам. Бедный, хотя бы он был и раб, и не переполнял своего чрева, однако пользуется приятным отдыхом во сне. Сильное же желание богатства соединено с бессонницей и томлением души. Что же может быть бессмысленнее того, как, накопляя с большим старанием и заботою богатство, сохранять его, сберегая тем для самого себя повод к тысячам зол. И этому богатству суждено некогда погибнуть и разрушиться, будут ли у приобретшего его дети или нет; самому же [богатому], если бы даже и не хотел, надлежит сойти в землю и умереть таким, каким некогда явился в бытие. Таким образом, имея отойти с пустыми руками, он будет увеличивать свою порочность, как будто не помышляя о том, что ему предлежит конец, подобный рождению, и что он напрасно трудится, более для порыва ветра, чем удовлетворяя своему собственному усердию, истрачивая всю свою жизнь в нечестивейших пожеланиях и в неразумных стремлениях, к тому же еще в печалях и в болезнях. И, коротко сказать, для такого человека дни — мрак, а жизнь — скорбь. Но вот что благо и не должно быть отвергнуто: Божий дар есть то, что человек может в радости наслаждаться своими трудами, принявши Богом данные, а не похищенные сокровища. Ибо он именно и печалями не болеет и не рабствует как можно больше лукавым помышлениям, но измеряет свою жизнь благодеяниями, будучи благорасположен ко всем, и радуется дару Божию.

VI. Я подхожу своею речью к несчастью, наиболее имеющему силы над человеком. Допустим, Бог в изобилии доставил ему все приятное его сердцу и не лишил его решительно ничего из того, чего бы он ни пожелал: ни богатства, ни славы, ни всего прочего, к чему люди жадно стремятся; он же, удовлетворенный всем, мучится как будто одним только бедствием, ниспосланным Богом, именно тем, что не пользуется [этим], сберегает для чужого ему [человека], умирая бесплодным и для себя и для других. Это я почитаю важным доказательством и очевидным изобличением чрезмерной испорченности. В самом деле, тому мужу, который неукоризненно назван отцом очень многих детей и жил продолжительное время, но за такое время не насытил души своей благостью, не испытав смерти, — этому мужу я не позавидовал бы ни в многочадии, ни в долгоденствии, и предпочитаю ему зародыш, преждевременно вышедший из матерней утробы. Ибо этот как пришел напрасно, так и уходит незаметно в забвении, не коснувшись зла, даже не увидевши солнца. Это покойнее, чем лукавому, хотя бы он тысячами лет измерял свою жизнь, но не познал благости. Конец же для обоих смерть. Впрочем, неразумный изобличается особенно тем, что не получает удовлетворения никакому пожеланию. Мудрый же не подвержен этим страданиям. Однако по большей части случается, что праведность жизни ведет человека к бедности. Многих же лишают рассудка предметы, привлекающие внимание похотливых глаз, которые возбуждают душу и чрез пустое пожелание видеть влекут к бесполезному занятию. Но во всяком случае, что теперь произошло, то уже известно, и ясно, что человек не в состоянии противостоять тому, что выше его. Впрочем, пустые речи обращаются против людей, увеличивая безумие пользующихся ими.

VII. Хотя никаким образом и ни в чем не получит больше пользы тот, кто знает, что из того, что ему по сердцу, случится с ним в жизни, — ибо допустим это, — однако же излишнее любопытство людей сочиняет, будто они исследуют и, как им кажется, знают и то, что будет после смерти каждого. Добрая же память для души приятнее, чем елей для тела, и конец жизни лучше рождения; и предпочтительнее плакать, чем пировать, и быть с печалящимися, чем с упивающимися. Ибо дело так обстоит, что достигший конца этой жизни уже не беспокоится о том, что вокруг него. [Подобным образом] разумный гнев предпочтительнее смеха, ибо суровым выражением лица приводится в порядок и душа. Поэтому души мудрых [обычно] печалятся и смиряются; души же неразумных высокомерно веселятся. И гораздо более желательно подвергнуться прещению одного мудрого, чем стать слушателем хвалебных песен целой толпы людей дурных и жалких. Ибо смех людей глупых подобен треску большого количества тернового хвороста, сжигаемого сильным огнем. Но также особенно тяжкое и величайшее зло — это клевета, ибо она злоумышляет на души мудрых и стремится погубить благородную твердость добрых. И хвалить следует не того, кто начинает речь, а того, кто оканчивает, и одобрять скромность нрава, а не превозношение и гордость. Всеми же способами должно воздерживаться от ярости и не впадать поспешно в гнев, которому рабствуют неразумные. Погрешают говорящие, что предкам дана была лучшая жизнь, и не разумеют, что мудрость весьма много отличается от избытка в имуществе, и настолько славнее, насколько серебро оказывается светлее своей тени. Ибо жизнь человека является результатом не тленного стяжания богатства, но мудрости. Кто же, скажи мне, в состоянии будет выразить словами столь великое и столь благодетельное промышление Божие? Или кто может воззвать то, что, по–видимому, праведно пренебрежено Богом? Я же, действуя прежде не право, [теперь] понял все, и то, что праведный пребывает в своей праведности и до смерти не уклоняется от нее, но и из–за нее подвергается козням, и что нечестивый умирает вместе с своим злом. Но тому, кто действительно праведен, не нужно сильно показывать себя таковым и слишком и выше меры мудрым, чтобы, преткнувшись в чем–либо, он не погрешил гораздо более. И не будь нерассудительным и дерзким, чтобы тебя не похитила несвоевременная смерть. Величайшее же благо — крепко держаться Бога и, пребывая в Нем, ни в чем не согрешать. Ибо гнусно прикасаться к чистому оскверненною рукою. Кто же со страхом Божиим повинуется, тот избегает всего противного. Мудрость может оказать больше помощи, чем множество могущественнейших мужей в городе; она часто справедливо и прощает уклоняющихся от своих обязанностей. Ибо нет ни единого, кто не претыкался бы. Речам же нечестивых ни в чем не должно внимать, чтобы тебе собственными ушами не услышать речей против тебя, как например пустословия лукавого раба, и чтобы, тогда уязвленный в сердце, ты впоследствии и сам не склонился воздать ему многими действиями. Я познал все это, получив мудрость от Бога; но когда я потом потерял ее, я уже не мог быть похожим на себя. Ибо мудрость убежала от меня в беспредельную даль и в неизмеримую глубину, так что мне уже невозможно овладеть ею. Так что потом я даже совершенно перестал искать ее и не помышлял больше о том, чтобы уразуметь безумные дела, суетные советы и тревожную жизнь нечестивых. Но будучи так настроен, я этим отличался [от других], и одержимый смертоносною похотью, я познал, что женщина есть некоторого рода сеть, или что–либо иное в этом роде. Ибо сердце ее уловляет проходящих мимо нее, а если она рукою только прикоснется к руке, удерживает так, как будто она влечет, заключивши в оковы. Только в том случае ты можешь освободиться от нее, если ты снискал милость Божию к себе, и Он блюдет тебя, потому что, кто порабощен греху, тот не уйдет от нее. Искал я среди всех женщин скромности их и не нашел ни в одной. Мужчину благонравного из тысячи можно найти, женщины же — нет. Больше же всего я уразумел то, что люди сотворены Богом правыми по душе, но они сами увлеклись в разнообразные помышления и в бесконечные искания, заявляют притязание на изыскание мудрости и проводят время в занятии ничтожными речами.

VIII. Мудрость же, если она оказывается в человеке, видна даже по лицу, так как она освещает стяжавшего ее; как и напротив, бесстыдство изобличает того, в ком оно вселилось, как достойного ненависти, с первого же взгляда. Должно со всем усердием внимать речам царевым и всяким образом избегать клятвы, в особенности клятвы именем Божиим. Впрочем, надлежит [вообще] противостоять худой речи, но [особенно] остерегаться всякого злословия на Владыку. Ибо в самом деле невозможно хулить Его, если Он даже наведет что–либо на тебя, ни противоречить определениям единого Правителя и Царя. Лучше и полезнее, пребывая в священных заповедях, оставаться вдали от лукавых речей. Ибо мудрый муж знает и предвидит, что суд, который будет в надлежащее время, будет праведный. Ибо все дела человеческие в этой жизни ожидают наказания свыше. Только лукавый, кажется, совершенно, не знает что, так как о нем теперь много попечения, то ничто решительно не будет забыто впоследствии. Он не ведает, что потом будет, ибо никто не в состоянии будет возвестить о том по надлежащему, потому что никто не будет так силен, чтобы мог воспрепятствовать ангелу, который будет брать у него душу, и совершенно невозможно найти никакого способа, чтобы отменить время смерти, но подобно тому, как захваченный в самой средине войны видит, что со всех сторон закрыта для него возможность бегства, так и всякое нечестие человека погибает вместе с ним. И я изумляюсь всякий раз, когда посмотрю, какого рода и сколько люди старательно придумали на пагубу ближним. Я знаю, что нечестивые раньше похищаются из этой жизни и устраняются за то, что сами предали себя суете. Но так как промышление Божие не следует немедленно за всеми по причине многого долготерпения и не тотчас после преступления [злой] наказывается, то ради этого лукавый муж думает, что можно и дальше согрешать, как будто он может ускользнуть безнаказанным; он не разумеет, что и после весьма долгого промежутка времени поступивший неправедно не укроется. Величайшее же благо — благоговейный страх пред Богом, потерявши который нечестивый не много времени будет пользоваться своею глупостью. Часто же распространяется между людьми самое худшее и самое ложное мнение как о праведных, так и о неправедных. Ибо о том и о другом думают противоположное [действительности]: и тот, кто праведен, кажется не таким, а, напротив, нечестивый считается разумным. Такое именно тяжкое заблуждение я почитаю наибольшим из всех. Некогда мне казалось, что величайшее из благ — пища и питье, и что тот наиболее угоден Богу, кто как можно больше наслаждается ими в течение своей жизни, и такого рода веселие я считал единственным утешением жизни. И поэтому я ничем другим не занимался, как только этою мыслью, так что ни ночью, ни днем не отвлекался от всего того, что изобретено для наслаждения людям. И я узнал только то, что кто осквернился этим, тот, даже много потрудившись, никак не сможет обрести подлинного блага.

IX. Ибо я подумал тогда, что всех людей нужно считать достойными одного и того же; и если кто мудр и усердно упражнялся в делах праведности, и отвратился от неправды и, будучи благоразумным, избежал вражды ко всем, — что угодно Богу, — то мне представлялось, что он напрасно трудится. Мне казалось, что один конец праведного и нечестивого, доброго и злого, чистого и нечистого, и приносящего Богу умилостивительную жертву и совершенно не приносящего. Ибо когда неправедный и добрый, когда клянущийся и совершенно отвращающийся от клятвы, как я полагал, устремляются к одному и тому же концу, то закрадывается какая–то недобрая мысль, что все оканчивают жизнь одинаковым образом. Но я теперь знаю, что это помышления неразумных, и заблуждение и обман. Также часто говорят, что умерший совершенно погибает, и что должно живого предпочитать мертвому, хотя бы он находился во тьме, и что хотя бы даже он проводил жизнь, как собака, [его должно предпочесть] умершему льву. Ибо живые по крайней мере знают, что они умрут, мертвые же решительно ничего не знают. И не предлежит им никакого воздаяния, после того как они исполнили определенное судьбою. И вражда, и дружба по отношению к умершим окончились; ибо у них и соревнование прекратилось, и жизнь исчезла. Ушедший однажды из этой жизни ни в чем не имеет участия. Это — обольщение, продолжающее очаровывать, и оно подает такого рода совет: эй ты, что ты делаешь и не наслаждаешься разнообразной пищей и не переполняешься вином? Разве ты не понимаешь, что это дано Богом для беспрепятственного наслаждения? Почему бы тебе не надевать чистой одежды и, благовонным маслом помазавши голову, не смотреть на ту или другую женщину и суетно проводить суетную жизнь? Ибо кроме этого тебе не осталось ничего иного ни здесь, ни после смерти. Но делай, что придется. Ибо никто не потребует у… [в книге пропуск двух строк — А.Л.] …он ни был, в который, как говорят, мы отходим, непричастен мудрости и способности чувствовать. Так [говорят] суетные [люди].

Я же хорошо знаю, что ни те, которые кажутся самыми быстрыми, не совершат успешно того великого течения, ни те, которые славятся у людей как сильные и страшные, не выйдут победителями в страшной брани. Но также и благоразумие познается не во множестве пищи и разумение не находится непременно в союзе с богатством. Не сорадуюсь я и с теми, которые думают, что удел всех одинаков. Мне кажется, спят глубоким сном те, которые помышляют в таком роде и не рассуждают, что, будучи уловленными подобно рыбам и птицам, они будут истощены в несчастьях, неожиданно получивши заслуженное наказание. Я же так почитаю мудрость за нечто великое, что даже малый город, населенный немногими, но осажденный рукою великого царя, почитаю за многолюдный и великий, если он имеет в качестве гражданина даже одного бедняка мудрого мужа. Ибо он был бы в силах спасти свой город как от врагов, так и от [возведенных против него] укреплений. И хотя другие не замечают того мудрого бедняка, но я всецело предпочитаю силу в мудрости этой силе в обычном значении. Но здесь на земле не почитается мудрость, соединенная с бедностью; впрочем, потом она услышана будет, так как она силою голоса превосходит вельмож и тиранов, устремляющихся ко злу. Ибо мудрость сильнее даже оружия; неразумие же одного причиняет опасность многим, хотя бы он для многих был презренным.

X. Ибо даже мухи, упавшие в благовонное масло и задохнувшиеся в нем, делают непристойным и вид и помазание того приятного помазания: [так] отнюдь не следует вспоминать в одно и то же время о мудрости и глупости. Мудрый сам ведет себя к делам правой стороны; безумный же склоняется в левую сторону, и не наступит такого времени, когда бы его глупость могла руководить его к прекрасным делам. И помышления его суетны, исполнены глупости. Если же на тебя, друг, когда–либо нападет даже враждебный дух, то ты мужественно противостань ему, зная, что Бог может покрыть своею милостью и великое множество прегрешений. Что глупый поднимается на высоту, а богатый мудростью смиряется что, как я видел, рабы греха ездят на коне, а святые мужи ходят пешком без почета, тогда как лукавые гордятся, — это — дела тирана и отца всякого лукавства. Если же кто злоумышляет против другого, то он забывает, что причиняет козни себе же первому, и только одному себе. Кто разрушает ограду другого, тот подвергнется укушению змия. Но если кто и камни изъемлет, тот претерпит не малый труд. Но и рассекающий дрова может подвергнуться опасности от своего собственного оружия. Если случайно топор упадет с рукоятки, то занимающейся этой работой придет в смущение, так как он не на пользу собирает и умножает себе свою неправедную и скоро гибнущую силу. Укушение же змия бывает скрытным, и никакого облегчения не принесут заклинатели, ибо они суетны. Но муж добрый делает добро и себе и ближним. Напротив, глупый низвергается в погибель из–за своей болтовни. Раз открывши уста, он глупо начинает и скоро перестает, постоянно обнаруживая свое неразумие. Человеку же невозможно что–либо знать и от человека получить сведения о том, что было, или о том, что последует. Ибо кто ему откроет? Человек, который не умел совершить путь в хороший город, в глазах и во всем лице носит выражение переносимого им бедствия. Но я предрекаю несчастия тому городу, царь которого юный и князья прожорливы. Напротив, считаю блаженною ту добрую землю, которой царь — сын свободного, где благовременно наслаждаются благами удостоившиеся там начальствовать. Но ленивый и праздный наносят ущерб дому, сделавшись праздношатающимися, и для своего прожорства они пользуются всем, легко увлекаемые серебром, за малую плату они постыдно и малодушно решаются делать все, что угодно. Царю же и князьям и вельможам надлежит повиноваться и не навлекать на себя их гнева и совершенно не произносить какого–либо оскорбительного слова по отношению к ним. Ибо должно опасаться, что сказанное даже наедине как–нибудь сделается явным. Ибо единому и богатому и великому Царю быстрые и крылатые ангелы переносят все, совершая духовное и разумное служение.

XI. Справедливо делиться хлебом и всем необходимым, что служит людям для поддержания жизни. Ибо если даже ты будешь считать, что в настоящее время [то, что ты даешь] у кого–либо погибает, как если бы ты пускал хлеб на воду, однако, по прошествии времени, окажется, что человеколюбие [твое] не бесполезно для тебя. Давай щедро и разделяй свое имущество многим, ибо ты не знаешь, что принесет следующий день. [Ибо] и облака не удерживают своего обильного дождя, но проливают влагу на землю, и дерево не всегда стоит, но если и люди пощадят его, то оно ветром будет опрокинуто. Многие же хотят предузнавать и то, что будет с неба, и кто смотрит на облака и ожидает ветра, тот воздерживается от жатвы и веяния хлеба, полагаясь на то, что не имеет значения, и не зная ничего из того, что будет от Бога, подобно тому, как [не знает] даже, что родит беременная. Посеявши же во время, собирай плоды, лишь только наступит для этого время, ибо неизвестно, какое из того, что произрастает, будет лучшим. О, если бы все удавалось хорошо! Размышляющий, что прекрасно солнце, что приятна эта жизнь и что хорошо быть долголетним, беспрестанно веселясь, и что смерть — страшное дело и вечное зло и приводит к ничтожеству, думает, что должно наслаждаться всем настоящим и тем, что считается приятным. Он советует и юношам пользоваться своим возрастом, предавши свои души всякому удовольствию и удовлетворять всякие пожелания и делать то, что им угодно, смотреть на то, что услаждает, и отвращаться от того, что не таково. Такому я скажу следующее: безумствуешь ты, если ты не ожидаешь, что за все это постигнет суд от Бога. Худое дело разврат и распутство, и гибельна нечистая необузданность наших тел. Ибо юности сопутствует безумие; безумие же ведет к погибели.

XII. Должно же, еще будучи юным, бояться Бога, прежде чем предашь самого себя пороку, прежде чем придет день Божий великий и страшный, когда солнце уже не будет светить, ни луна, ни прочие звезды, когда в то время общего бедствия и смятения поколеблются высшие силы, [т. е.] ангелы, охраняющие мир, так что прекратят свою деятельность мужи — вельможи и женщины перестанут работать и убегут в сокровенные части домов, заперши все двери; женщина, из страха переставшая молоть, подобно самой малой птичке будет кричать самым тонким голосом, и падут на землю все нечистые женщины и города и их начальство, запятнанное убийством, ожидая наказания свыше, так как настает горчайшее и кровавое время, как бы во время цветения миндаля, и будут теснить беспрерывные наказания, как бы когда налетает множество саранчи, и будут выброшены прочь беззаконные, подобно тому, как черный и презренный каперсовый куст. Добрый муж с радостью пойдет в вечный свой дом; дурные же наполнят все свое рыданием, и ни серебро, собранное в сокровищницу, ни золото испытанное больше не принесут им пользы. Ибо великий удар постигнет все до кувшина, стоящего у источника, и колеса колесницы, которое случайно оставлено в колодце, когда положен будет конец течению времен и мимоидет уготовляемая водою жизнь века [сего], приносящего омовение. Для людей же, находящихся на земле, одно спасение, если души их узнают и возлетят к Тому, Кем они сотворены. Итак, я снова говорю то, что сказал в начале: очень суетно настроены люди и суетность замышляемых ими дел такова, что ее невозможно и превзойти. Я же, проповедуя мудро, предпринимаю слишком большой труд, потому что имею намерение учить этот народ, которого нельзя ни научить, ни излечить. Для того, чтобы быть в состоянии уразуметь речи мудрости, нужен муж благородный. Я уже старик и прошел долгое время жизни, потрудился над тем, чтобы посредством исследования тайн истины найти угодное Богу. Я знаю, что наставлениями мудрых души возбуждаются и пронзаются не меньше, чем тела, когда их поражают воловьими остнами или приколачивают гвоздем. Некоторые, получивши те мудрые уроки от единого доброго пастыря и учителя, преподадут их как бы из единых уст согласно между собою, весьма обильно излагая доверенное им. Но во многих речах нет никакой пользы; и я не советую тебе, о друг, записывать бесполезное относительно обязанностей, в котором нет ничего больше, кроме напрасного труда.

Но мне, наконец, остается еще заключение, которое будет в таком роде: люди, вот я точно и сжато провозвещаю вам, что, с одной стороны, должно бояться Бога, Который есть владыка всего и видит все, и соблюдать Его заповеди, с другой стороны, убедить себя в том, что все потом подвергнется суду, и каждый по заслугам получит воздаяние за свои дела как добрые, так и дурные.

Днесь чин ангельский радостно воспевает хвалебныя песни, и свет пришествия Христова возсиявает верным. Днесь радостная для нас весна, Христос — Солнце правды осиял нас ясным светом и озарил умы верных. Днесь Адам обновлен и вознесенный на небо ликует с ангелами. Днесь вся вселенная объята радостию, так как совершилось пришествие Святаго Духа к людям. Днесь божественная благодать, надежда невидимых, освещает чудеса, превышающия разум. и явственно открывает нам от века сокровенное таинство. Днесь сплетаются венцы неизсякаемой добродетели. Днесь Бог, хотящий увенчать священныя главы любящих слушать и почитающих празднества, призвал любителей непоколебимой веры как званных и наследников, и Горнее Царство поспешает призвать мудрствующих небесное, чтобы приобщить их к божественному служению безплотных ликов. Днесь исполиилось предречение Давида, которое говорит: да веселятся небеса и да торжествует земля; да возрадуются поля и все дерева дубравныя от лица Господня, потому что грядет (Псал. 95:11–13). Давид говорит [просто] деревья, а предтеча Господень называл деревья, приносящия плоды достойные покаяния, скорее же — пришествия Господня. Господь же наш Иисус Христос возвестил неизсякаемую радость всем верующим в Него. Ибо Он говорит: увижу вас, и возрадуетесь, и радости вашей никто не отнимет у вас (Иоан. 16:22).

Днесь ясно возвещается нам преславное и неизреченное таинство христиан, добровольно запечатлевшйх свою надежду на Христа. Днесь Гавриил, предстоящий Богу, приходит к Деве непорочной, благовествуя ей: радуйся благодатная (Лук. 1:8). Она же помышляла в себе, что бы это было за приветствие. Ангел без замедления присовокупил, говоря: Господь с Тобою; не бойся, Мария, ибо Ты обрела благодать у Бога. Итак Ты зачнешь во чреве и родишь Сына, и нарекут имя Ему Иисус. Он будет велик и Сыном Вышняго наречется. И даст ему Господь Бог престол Давида, Отца Его, и будет царствовать в доме Иакова во веки, и царству Его не будет конца. Мария же сказала ангелу: как это будет со Мною, когда Я мужа не знаю? Останусь ли я и далее девой? Не будет ли нарушено достоинство девства? Когда Святая Дева недоумевала о сем, ангел возвещает ей сушность своей речи, говоря: Дух Святый найдет на Тебя и сила Всевышняго осенит Тебя; посему и рождаемое от Тебя святое наречется Сыном Божиим (Лук. 1:35). Ибо что оно есть, тем действительно и наречется.

Итак, достойно из всех родов благодать избрала одну только Святую Деву. Ибо она истинно была мудрее всех, и никогда во всех родах не было подобнаго ей. Она [поступила] не так, как прежде дева Ева, которая, ликуя в раю, своим слабым умом неосторожно вняла речи виновника зла змия, и таким образом извратила благородство своего помышления, и чрез нее коварный, излив свой яд и примешав смерть, ввел во весь мир, и вследствие этого произошла всякая пагуба святых; и только одною Святой Девой возстановлено ея [т. е. Евы] падение. Напротив, святая [Дева] имела твердость принять дар не прежде, чем узнала, кто посылает его, и что это за дар и кто его приносит. Говоря это сама в себе, Святая недоумевала и обращается к ангелу, говоря: откуда ты принес мне такое благословение? Из каких сокровищ послана мне эта жемчужина слова? В чем этот дар мне имеет свое основание? Ты пришел с неба и шествуешь по земле. Ты показываешь все характерныя черты человека, и осияваешь блистанием света.

Святая в Себе размышляла об этом; ангел же разрешил ея сомнение, так вещая к ней: Дух Святый найдет на Тебя, и сила Вышняго осенит Тебя; посему и рождаемое от Тебя святое наречется Сыном Божиим. И: не бойся, Мария, ибо я пришел не для того, чтобы поражать тебя страхом, но чтобы отогнать причину страха. Не бойся, Мария, ибо Ты обрела благодать у Бога. Не изследуй благодати по законам естества; ибо благодать не терпит подчинения законам естества. Ты познала, Мария, то, что было сокрыто от патриархов и пророков. Ты, Дево, научилась тому, что доселе было утаено от ангелов. Ты услышала, Всесвятая, то, чего еще не удостоился [слышат] лик богоносных мужей. Моисей и Давид, Исаия и Даниил и все пророки предвозвещали о нем, но как [это будет], не знали. Ты же одна только, Всесвятая Дево, ныне воспринимаешь неведомыя всем им тайны и уразумеваешь, как это возможно. Ибо где Дух Святый, там все легко совершается. Где божественная благодать, [там] все возможно для Бога. Дух Святый найдет на Тебя, и сила Вышняго осенитТебя, посему и рождаемое от Тебя святое наречется Сыном Божиим. Если же Сын Божий, то и Бог сообразный Отцу и совечный, в Котором Отец обладает всецелым откровением; Он — начертание в лице, и чрез отражение [в Нем] возсиявает Его слава. И как из неизсякаемаго источника проистекают реки, так и из сего неизсякаемаго и всегда живого источника проистекает неизсякаемый и истинный Свет мира — Христос Бог наш. Об этом источнике пророки восклицали: речные потоки веселят град Божий (Псал. 45:5), — не один только град, но все, ибо подобно тому, как один град, он веселит и всю вселенную. Посему прилично Ангел возгласил Святой Деве Марии, первой из всех: радуйся, благодатная, Господь с Тобою, так как с нею сохранено было все сокровище благодати. Ибо из всех родов одна только сия Дева явилась святою и по телу и по духу, и она одна только носит Того, Кто глаголом носит всяческая (Евр. 1:3). И должно изумляться не только телесной красоте ея, но и добродетельному направлению ея души. Посему–то к ней первой из всех Ангел обращается с приветствием: радуйся, благодатная, Господь с Тобою; и не земной жених, но Сам Господь освящения, Отец непорочности, Зиждитель нетления и Податель свободы. Ходатай спасения Распорядитель и Раздаятель истиннаго мира, из девственной земли создавший человека и из ребра его взявший Еву, — Сей Господь с Тобою и опять из Тебя.

Посему приидите, возлюбленные, и мы, последуя ангельскому хвалению, благомысленно воздадим по силам говоря: радуйся, благодатная, Господь с Тобою. Ибо Тебе надлежит по–истине радоваться, так как с Тобою божественная благодать, как [она одна] ведает, вселилась; с рабою — Царь славы, с прекрасною — Тот, Кто красен добротою паче сынов человеческих (Псал. 44:3), с нескверною — освящающий всяческая. С Тобою Бог и совершенный человек, в котором обитает вся полнота Божества (Кол. 2:2). Радуйся, благодатная, источник Света, просвещающаго всех верующих в Него. Радуйся, благодатная, восток мысленнаго солнца и нескверный цвет жизни. Радуйся, благодатная, луг благоухания. Радуйся, благодатная, лоза всегда цветущая, веселящая души прославляющих тебя. Радуйся, благодатная, нива невозделанная и принесшая прекрасные плоды, сообразно с естеством, потому что сообразно с нами и потому что сообразно с временем чревоношения, но и против естества, или лучше выше естества, потому что свыше вселился Бог Слово и в святом Твоем чреве возсоздал Адама; и хотя способность к рождению Святой Деве подал Святой Дух, однако, истинное тело взято из Ея тела. И как жемчужина образуется из двух естеств, из молнии и воды, сокровенных явлений моря, так и Господь наш Иисус Христос неслитно и неизменно происходит из Чистой и Непорочной, Нескверной и Святой Девы Марии, совершенный в Божестве и совершенный в человечестве, по всему подобный Отцу и единосущный нам во всем кроме греха.

Весьма многие из святых отцев. патриархов и пророков хотели видеть Его и сделатся самовидцами Его и не сделались. И одни из них созерцали Его посредством видений образно в гаданиях, другие слышали божественный глас [Его] в столпе облачном и удостоились явления святых ангелов. И только к одной Марии, Святой Деве, светозарно пришел архангел Гавриил, благовествуя Ей: радуйся, благодатная. И таким образом, она восприняла Слово и по времени телеснаго исполнения принесла многоценную жемчужину.

Посему приидите и вы, возлюбленные, воспоем представленное нам богодухновенным Давидом на гуслях: воскресни, Господи, в покой Твой, Ты и кивот святыни Твоей (Псал. 131:8). Ибо воистину Святая Дева — кивот, внутри и вне позлащенный, воспринявший в себя целое сокровище освящения. Воскресни, Господи, в покой Твой. Возстани, Господи, из лона Отца, чтобы возставить падший род первозданнаго. Прославляя это, Давид пророчески говорит к лозе, имеющей произрастить из него прекрасно–плодный цвет: слыши, Дщерь, и смотри, и приклони ухо Твое, и забудь народ твой. и дом отца твоего, и возжелает царь красоты твоей, и поклонишься ему (Псал. 44:11–12). Слыши, дщерь, пророчествуемое о тебе, чтобы и очами ведения узрела и самое дело. Слыши меня, предзнаменующаго Тебе, и архангела, ясно возвещающаго тебе совершенное таинство.

Итак, приидите, возлюбленные, воспомянем прежде бывшее и прославим Лозу, так преестественно прозябшую от Иессея, восхвалим, ублажим и благоговейно почтим. Ибо не об одном только Иосифе, но и о Богородице Марии свидетельствуя, Лука повествует в божественных Евангелиях до самаго родства Давидова: пошел также, — говорит он, — и Иосиф из Галилеи, в город иудейский, называемый Вифлеем, записаться с Мариею, обрученной ему женою, которая была непраздна, потому что они были из дома и рода Давида. Случилось же, когда они были там, исполнились дни родить Ей, и родила Сына Своего, перворожденнаго всей твари, и спеленала Его и положила Его в яслях, потому что не было им места в гостиннице (Лук. 2:4–7). Спеленала одевающаго светом, как одеждою (Псал. 103:9). Спеленала создавшаго всю тварь. Положила в яслях седящаго на херувимах и воспеваемаго тмами ангелов. В ясдях безсловесных возлегло Божественное Слово, чтобы людям, по собственному произволению сдедавшимся неразумными, даровать разумный смысл. На трапезе скотов предложен небесный хлеб, чтобы скотоподобным людям даровать прдчастие таинственной пищи. И даже места не было им в гостиннице. Не имел места словом устроивший небо и землю, потому что, будучи богат, Он обнищал ради нас (2 Кор. 8:9), подъял на Себя крайнее уничижение ради спасения нашего естества, по присущей Ему благости к нам. Исполнивший всякое устроение неизреченных таин домостроительства на небе в лоне Отца, Он возлег и в вертепе в объятиях Матери. Сонмы ангелов окружали Его, возглашая славу на небе и на земле мир. На небе одесную Отца возсел, и в яслях, как на херувцмах, почил. По истине [это] Престол и именно херувимский, Престол царский, святый из святых, единый, славный на земле святейший из святых, на котором почил Христос Бог наш. Ему слава, честь и держава, со Отцем безначальным н всесвятым и животворящим Духом, ныне и всегда и во веки веков. Аминь.

Опять благовестие радости, опять возвещение свободы, опять воззвание, опять возвращение, опять обетование веселия, опять избавление от рабства. Ангел беседует с Девою, чтобы змий не беседовал более с женою. «В шестой месяц», — говорит, — «послан был ангел Гавриил от Бога к Деве, обрученной мужу» (Лк. 1:26–27). Послан Гавриил возвестить всемирное спасение. Послан Гавриил, неся Адаму запись о воззвании. Послан Гавриил к Деве, чтобы бесчестие жены изменить в честь. Послан Гавриил, чтобы чистому Жениху уготовить достойный чертог. Послан Гавриил обручить создание с Создателем. Послан Гавриил к одушевленному чертогу Царя ангелов. Послан Гавриил к Деве, обрученной Иосифу, но соблюдаемой для Иисуса Сына Божия. Послан раб бестелесный к Деве нескверной. Послан свободный от греха к невосприимчивой к тлению. Послан светильник, возвещающий Солнце правды. Послан утренний свет — предтеча дневного Света. Послан Гавриил, проповедующий Того, Кто и в лоне Отца, и в объятиях Матери. Послан Гавриил, показующий Того, Кто на престоле и в вертепе. Послан воин, возглашающий тайну Царя, — тайну, — говорю, — разумеваемую верою, но не исследимую любопытством, тайну поклоняемую, но не взвешиваемую, тайну, о которой можно богословствовать, но не измерять.

«В шестой месяц послан был Гавриил к Деве». В какой шестой месяц? — В какой? В тот, с которого Елисавета приняла благовестие, с которого зачала Иоанна. Откуда это видно? Это изъясняет сам ангел, говоря к Деве: «вот», — говорит, — «Елисавета, родственница Твоя, и она зачала сына в старости своей; и вот месяц шестой ей, называемой бесплодною» (Лк. 1:36). В шестой месяц, — следовательно, в шестой зачатия Иоанна. Ибо надлежало, чтобы прежде пришел воин; надлежало, чтобы предварил оруженосец; надлежало, чтобы предшествовал вестник Владычнего пришествия.

«В шестой месяц послан был ангел Гавриил к Деве, обрученной мужу», — обрученной, но не сопряженной, — обрученной, но соблюдаемой. Для чего — обрученной? Чтобы разбойник не узнал скоро тайны. Ибо, что чрез Деву придет Царь, это знал лукавый, так как и сам он слышал слова Исаии: «се Дева во чреве приимет» (Ис. 7:14), и, естественно, постоянно наблюдал за этим изречением о Деве, чтобы устроить бесславие, когда станет исполняться это таинство. Поэтому Господь, чтобы скрыть [тайну] от лукавого, пришел чрез обрученную, ибо обрученная уже связана обетом [замужества].

«В шестой месяц послан был Гавриил к Деве, обрученной мужу», которому имя Иосиф. Послушай, что говорит пророк об этом муже и Деве: «Дана будет эта запечатанная книга мужу, ведущему писания» (Ис. 29:11). Что это за книга запечатанная, если, конечно, не непорочная Дева? Кем будет дана? Ясно, что священниками. Кому именно? Плотнику Иосифу. Итак, когда священники, сочетав Марию Иосифу, как целомудренному, вверили ему, выжидая времени брака, он, принявши, должен был соблюдать Деву в неистлении. Это задолго предвозвестил пророк: «дана будет эта книга запечатанная мужу, ведущему писания, и он скажет: не могу прочитать». Почему же не можешь, Иосиф? Не могу, — говорит, — прочитать, ибо книга запечатана. Для кого она соблюдается? Она сохраняется для Зиждителя всяческих в жилище. Но возвратимся к своему предмету.

«В шестой месяц послан был Гавриил к Деве». Он, без сомнения, получил такие повеления: иди, архангел, будь слугою страшного таинства, сокровенного, послужи чуду. Моим состраданием Я побуждаюсь снизойти для взыскания заблудшего Авраама. Грех сделал ветхим созданного по Моему образу и повредил творение рук Моих, помрачил красоту, которую Я создал. Волк опустошает Мое стадо. Райское жилище опустело. Древо жизни охраняется огненным мечом, заперто место наслаждения. Я смилостивился над завоеванным и хочу схватить врага. Но Я хочу скрыть от всех небесных сил, — тебе одному только поверяю тайну. Шествуй же к Деве Марии. Отойди к одушевленному граду, о котором пророк говорил: «славное возвещается о тебе, град Божий» (Пс. 86:3). Отойди к моему разумному раю. Отойди к вратам востока. Отойди к жилищу, достойному Моего Слова. Отойди ко второму на земле небу. Отойди к легкому облаку, возвести ему дождь Моего пришествия. Отойди к уготованному для Меня святилищу. Отойди к храму Моего вочеловечения. Отойди к чистому чертогу Моего плотского рождения. Скажи в уши разумного кивота, да уготовит Мне входы слуха. Но не смути и не расстрой души Девы. Прилично предстань пред святилищем; прежде всего возопи ей глас радости. Ты скажи Марии: «радуйся, благодатная» (Лк. 1:28), чтобы Я умилостивился над бедствующей Евой.

Ангел выслушал это и, вероятно, размышлял сам с собою: необыкновенное это дело; превосходит разумение то, что сказано мне. Страшный для херувимов, на Которого не могут взирать серафимы, непостижимый для всех ангельских сил, обещает отроковице особенное событие, возвещает Свое личное пришествие, лучше же сказать — обещает вхождение посредством слуха. И осудивший Еву не поспешает ли столь много прославить ее дочь? Ибо Он говорит: уготовь мне входы слуха. Но может ли чрево вместить Невместимого? Страшно поистине это таинство!

Когда ангел размышлял об этом, Владыка говорит ему: что смущаешься и изумляешься, Гавриил? Не был ли ты недавно послан Мною к священнику Захарии? Не дал ли ты ему благовестия о рождении Иоанна? Не наложил ли ты на неверовавшего священника наказания молчанием? Не осудил ли ты старца на безмолвие? Не ты ли предвозвестил, а Я подтвердил? Не последовало ли дело за твоим благовествованием? Не зачала ли неплодная? Не повиновалась ли утроба? Не удалилась ли болезнь бесплодия? Не отбежало ли бездействие природы? Не сделалась ли ныне плодоносящею та, которая прежде была неплодною? Разве «изнеможет» у Меня — Создателя «всяк глагол» (Лк. 1:37). Итак, почему ты охвачен сомнением? Что же опять ангел? Владыко, исцелить недостатки естества, прекратить бурю страданий, омертвевшие члены воззвать к жизненной способности, повелеть естеству проявить силу деторождения, уничтожить неплодство в вышедших уже за установленные пределы членах, состаревшийся стебель превратить в зеленеющий вид, бесплодную ниву внезапно показать матерью колосьев, — это дело Твоего могущества, совершаемое обычным образом. Свидетели сему — Сарра и после нее Ревекка, и еще Анна, рабствовавшие тяжкому страданию неплодства, а потом принявшие от Тебя освобождение. Но чтобы родила дева, не вступавшая в брачные отношения с мужем, это — выше всех законов естества, а Ты возвещаешь Твое пришествие деве. Пределы неба и земли не вмещают Тебя, и как вместит Тебя девическая утроба? И Владыка говорит: каким образом вместила Меня палатка Авраама? Ангел говорит: поелику он имел бездну гостеприимства, Владыко, — там Ты явился Аврааму в лежащей при пути палатке, и Ты прошел ее, как все наполняющий. Но каким образом Мария стерпит огонь Божества? Престол Твой пылает, озаряемый сиянием, — и может ли носить Тебя дева, легко опалимая? И Владыка говорит: подлинно, если бы огонь в пустыне повредил купине, то несомненно повредило бы и Марии Мое присутствие; если же тот огонь, таинственно изображавший явление с неба божественного огня, оросил купину, а не сжег, то что ты можешь сказать о самой истине, сходящей не в пламени огненном, но в виде дождя?

Тогда, наконец, ангел исполнил повеленное и, войдя к Деве, воскликнул к ней, говоря: «радуйся, благодатная, Господь с Тобою». Диавол уже не против тебя, ибо где прежде враг нанес рану, там впервые теперь врач наложил спасительное врачество. Откуда вышла смерть, там жизнь устроила свой вход. Чрез жену разливается зло, чрез жену источается и благо. «Радуйся, благодатная». Не стыдись, как виновница осуждения, ибо ты делаешься матерью осудившего и искупившего. Радуйся, непорочная родительница Жениха, когда мир пребывал во вдовстве! Радуйся, в утробе своей потопившая смерть матери! Радуйся, одушевленный храм Божий! Радуйся, равночестное неба и земли жилище! Радуйся, пространное вместилище невместимого естества.

При таких обстоятельствах явился чрез нее немощным Врач, сидящим во тьме — Солнце правды, для всех обуреваемых — якорь и безопасная от бурь пристань, для непримиримо ненавидимых врагов родился Владыка и союз мира, пленных рабов посетил Избавитель, для подвергающихся нападению явился мир. «Ибо Он есть мир наш» (Еф. 2:14), которым да насладимся все мы, по благодати и человеколюбию Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава, честь и держава, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

1. Не тяготит нас пища, священнейший папа (папой именуется арх. Александрийский), хотя и ели пленники предложенное им от обладающих ими, особенно когда все согласно сказуют, что варвары, нашедшие на страны наши, не приносили жертв идолам. Апостол же говорит: пища чреву, и чрево пище; Бог же и это и то упразднит (1 Кор. 6:13). И Спаситель, всякую пищу очищающий, сказал: не входящее во уста сквернит человека, но исходящее (Мф. 15:11).

2. Не тяжко и то, что плененные жены растлены от варваров, надругавшихся над их телами. Но если и прежде порицаемо было житие некой из них, как ходящей во след очес блудодеющих, по изречению Писания, то явно есть, что любодейное расположение ее подозрительно и во время пленения, и таковых не вскоре должно допускать к общению в молитвах. Если же некая, жившая в совершенном целомудрии и показавшая прежнее житие чистым и изъятым от всякого подозрения, ныне подверглась поруганию, по насилию и принуждению, то на сей случай имеем в книге Второзакония пример отроковицы, которую человек обрел на поле и, насиловав, переспал с нею; отроковице, говорит закон, ничто же сотворите: несть бо деве греха смертного, как если бы кто восстал на ближнего своего, и убил душу его, такс это дело: возопи отроковица и не нашлось помогающего ей (Втор. 22:26,27). Таковы и те случаи.

Анкирский Собор 4 и 5 прав. подвергает епитимии христиан, вкушавших идоложертвенное. св. Григорий более снисходителен, полагая, что пленники не могли разбирать, что им дают в пищу и замечая, что нападавшие варвары — готы не приносили жертв идолам. Ср. Петра Алекс. 14.

3. Но тяжкое дело есть ростовщичество (взяточничество), и невозможно в одном послании предложить Божественные Писания, в которых не только грабительство, но и вообще любостяжание и присвоение чужого, ради гнусного прибытка, оглашается как дело отвратительное и страшное, и всякий, виновный в оном, подлежит отчуждению от Церкви Божией. А что во время нашествия варваров, среди такого стеснения и такого плача, некоторые дерзнули это время, всем угрожающее погибелью, почитать для себя временем корысти, это свойственно людям нечестивым и богоненавистным, дошедшим до крайней степени гнусности. Поэтому справедливым признается всех таковых отлучить от Церкви, да не приидет гнев на весь народ, и прежде всего на самих предстоятелей, не взыскующих за это. Боюсь, как говорит Писание, «да не вместе с собою погубит нечестивый праведного» (Быт. 18:23). Ибо, говорит Писание: «знайте, что никакой блудник, или нечистый, или любостяжатель, который есть идолослужитель, не имеет наследия в Царстве Христа и Бога… Вы были некогда тьма, а теперь — свет в Господе: поступайте, как чада света, потому что плод Духа состоит во всякой благости, праведности и истине. Испытывайте, что благоугодно Богу, и не участвуйте в бесплодных делах тьмы, но и обличайте. Ибо о том, что они делают тайно, стыдно и говорить. Все же обнаруживаемое делается явным от света, ибо все, делающееся явным, свет есть» (Ефес. 5:6–13). Если же некие, неся наказание за прежнее любостяжание, во время мира бывшее, снова в самое время гнева обращаются к любостяжанию, наживаясь от крови и гибели людей убегающих или пленников убиенных, то чего иного надлежит ожидать, разве того, что подвизающиеся за любостяжание соберут гнев и себе самим, и всему народу.

Ср. Василия Вел. 49.

4. Не се ли Ахар от сонма Зары (Иис. Нав. Гл. 7) прегрешением прегрешил, взяв от заклятого, и пришел гнев на весь сонм Израилев; он один только согрешил, но не один умер во грехе своем–И нам в настоящее время подобает заклятою почитать всякую корысть, не нашу, а чужую. Ибо как тот Ахар взял из добычи, так и эти ныне берут из добычи; но тот взял вражеское, а эти ныне братским наживаются. Пагубная корысть.

Ср. Карф. 5; Григория Нисск. 6.

5. Никто да не обольщает себя тем, что нашел что–либо: ибо не позволительно корыстоваться и найденным. Второзаконие глаголет: «Когда увидишь вола брата твоего или овцу его заблудившихся, не оставляй их, но возврати их брату твоему; если же не близко будет к тебе брат твой, или ты не знаешь его, то прибери их в дом свой, и пусть они будут у тебя, доколе брат твой не будет искать их, и тогда возврати ему их; так поступай и с ослом его, так поступай с одеждой его, так поступай со всякою потерянною вещью брата твоего, которая будет им потеряна и которую ты найдешь," — так говорит Второзаконие (22:1–3). В книге же Исхода не только о найденной кем–либо собственности брата, но и врага, речено; возвращением да возвратишь оную в дом господина ея (Исх. 23:4–5). Если же не позволительно в мире корыстоваться от небрежного и роскошествующего, и о своей собственности не пекущегося брата или врага, то кольми паче от бедствующего, избегающего врагов и по нужде оставляющего собственность.

Заклятой правило называет всякую вещь, которая не наша, а чужая. В данном случае имеется в виду присвоение чего–либо из военной добычи, собранной варварами у братьев, а затем отнятой у неприятеля.

6. Иные же обольщают себя, удерживая найденную чужую собственность, вместо своей утраченной. Таким образом, поскольку ворады и готфы поступали с ними вражески, то они для других соделались ворадами и готфами. Сего ради послали мы к вам брата и состарца Евфросина, дабы он, по примеру здешнего образа действования, и там ввел подобный; и от кого надлежит принимать обвинения, и кого должно отлучать от молитв.

св. Григория Нисск. 6.

7. Возвещено также нам нечто невероятное, случившееся в стране вашей, без сомнения, от людей неверных и нечестивых, и не познавших даже имени Господа: словно некоторые дошли до такой лютости и бесчеловечия, что содержат у себя в неволе некоторых убежавших из плена от варваров. Пошлите кого–либо в страну для изыскания сего, да не падет молния на творящих это.

Это правило служит дополнением к двум предыдущим.

8. Если которые сопричислились к варварам, и с ними, во время своего пленения, участвовали в нападении, забыв, что были понтийцами и христианами, и ожесточась до того, что убивали единоплеменных своих или древом, или удавлением, также указывали неведущим варварам пути или дома, — таковым должно преградить вход даже в чин слушающих, доколе что–либо изволят о них, вместе сошедшись святые Отцы, и прежде них — Дух Святой.

Это правило учит принимать решение Собора Епископов, как внушенное Духом Святым.

9. Дерзнувшие учинить нападение на чужие дома, если по обвинении уличены будут, да не удостоятся даже и чина слушающих Писания. Но если сами о себе объявят и возвратят похищенное, то в чине обращающихся да припадают.

Ср. Василия Вел. 61; Григория Неокес. 2; Григория Нисск. 6.

10. А нашедшие что–либо на поле или в домах своих, оставленное варварами, если по обвинении будут обличены, да будут в числе припадающих. Если же сами о себе объявят и отдадут найденное, то да удостоятся и молитвы.

См. параллельные правила к предыдущему пр.

11. Исполняющие же настоящую заповедь должны исполнять оную без всякого скверностяжательства, не требуя себе возмездия или за указание вещи, или за сохранение, или за обретение, или как бы ни называли предлог к тому.

Ср. Григория Неокес. 4 и 5; Григория Нисск. 6.

12. Плач бывает вне врат молитвенного храма, где, стоя, согрешивший должен просить входящих верующих, дабы они помолились за него. Слушание бывает внутри врат в притворе, где грешник должен стоять до моления об оглашенных, и тогда исходить. Ибо правило глаголет; слушав Писания и учение, да изженется, и да не сподобится молитвы. Чин припадающих есть, когда кающийся, стояв внутри врат храма, исходит вместе с оглашенными. А чин вместе стоящих есть — когда кающийся стоит вместе с верными и не исходит с оглашенными. Конечно же, есть причастие Святых Тайн.

Ср. 1 Всел. 11; Василия Вел. 75.

1. Не пища удручает нас, святый отец, если пленники ели то, что подавали им победители их, особенно, когда все согласно утверждают, что варвары, совершившие набег на наши страны, не приносили жертв идолам. Апостол же говорит: пища для чрева и чрево для пищи; но Бог уничтожит и то и другое (1 Кор. 6:13). Но и Спаситель, очищающий ^[7] всякую пищу, говорит: не то, что входит, сквернит человека, но то, что исходит ^[8]. [Подобное] и относительнаго того, что плененныя женщины растлены, так как варвары надругались над их телами. Но если и прежде была зазорна жизнь какой–нибудь из них, потому что она ходила к след очей блудодействующих (Чис. 15:39; Иез. 6:9), по написанному, то ясно, что любодейная наклонность подозрительна и во время плена, и таковых не скоро следует допускать к общению в молитвах. Если же какая жила в совершенном целомудрии и на деле доказала свою прежнюю жизнь чистою и вне всякаго подозрения, а теперь подверглась поруганию по насилию и принуждению, то [относительно такого случая] имеем пример во Второзаконии (22:25–28) в лице отроковицы, которую человек встретил в поле и, принудив ее силою, преспал с нею: отроковице не делайте, говорит, ничего; на отроковице нет смертнаго греха, потому что [это то же], как если бы какой–либо человек возстал на своего ближняго и умертвил душу его, — так [и] это дело: отроковица кричала, и не было помогающаго ей. Так [следует поступать] в подобных случаях.

2. Но ужасно любостяжание, и невозможно в одном послании привести места божественных писаний, в которых провозглашается, что отвратительно и гнусно не только грабить, но и вообще быть любостяжательным и посягать на чужое ради постыднаго прибытка; и всякий таковой [т. е. виновный в этом] должен быть публично объявлен изгнанным из Церкви Божией. А что во время [вражескаго] нашестия, среди столь великаго стенания и столь многих слез, некоторые осмелились время, угрожающее всем гибелью, считать для себя временем корысти, то это свойственно людям нечестивым и богоненавистным и таким, которых низость не может быть превзойдена. Поэтому мы решили объявить всех таковых отлученными, чтобы гнев не пришел на весь народ и прежде всего на самих предстоятелей, потому что они не принимали решительных мер. Ибо я боюсь, как говорит Писание, чтобы нечестивый не погубил вместе с собою праведнаго (Быт. 18:26). Ибо блуд, говорит, и любостяжание, — ради них приходит гнев Божий на сынов противления. Итак не будьте сообщниками их. Ибо вы некогда были тьма, а теперь свет в Господе: как чада света ходите, — ибо плод света [состоит] во всякой благости, праведности и истине, — испытывая, что благоугодно Господу. И не участвуйте в безплодных делах тьмы, напротив того, и обличайте, ибо о том, что происходит от них тайно, стыдно и говорить; все же обнаруживаемое светом делается явным (Ефес. 5:3, 6–13), Это [говорит] апостол. Если же некоторые, подвергшиеся наказанию за прежнее любостяжание, бывшее во время мира, в самое время гнева снова обратились к любостяжанию, ища корысти от крови и погибели людей изгнанных, или плененных, или убитых, то чего иного нужно ожидать, кроме того, что подвизающиеся за любостяжание соберут гнев и самим себе и всему народу?

3. Вот, не Ахар ли, сын Зары, прегрешил [взяв] от заклятаго, и не пришел ли гнев на все сонмище Израилево? Он один только согрешил, [но] не один только умер в своем грехе. Но нам подобает в это время почитать заклятым всякое стяжание, если оно составляет не нашу собственность, а чужую. Ибо как тот Ахар взял часть добычи, так и эти теперь [взяли] из добычи; но тот [взял] принадлежавшее врагам, а эти теперь [взяли] принадлежавшее братьям, ища выгоды в погибельной корысти.

4. Никто пусть не обольщает себя даже под тем предлогом, что он нашел; ибо непозволительно, чтобы даже нашедший получал корысть. Второзаконие говорит: если увидишь тельца брата твоего и овцу, блуждающую на пути, то не оставляй их без внимания, но повороти их и направь к брату твоему; если же брат твой не приходит к тебе, и если ты не знаешь его, то ты собери их, и пусть они будут у тебя, пока не будет искать их брат твой, и возврати их [ему], и так поступай и с ослом его, и так поступай с одеждою его, и так поступай со всякой потерей брата твоего, что бы ни было потеряно им, и ты найдешь это (Втор. 22:1–3). Так Второзаконие. А в книге Исход [то же сказано] не только [относително такого случая] если кто найдет принадлежащее брату, но и врагу: обратив, говорит, возврати его в дом господина его (Исх. 23:4). Но если, таким образом, во время мира не позволительно искать выгоды от брата или врага, который ведет жизнь беззаботную и изнеженную и не печется о своей собственности, то насколько больше в том случае, когда он находится в несчастии и убегает от врагов и по нужде оставляет собственность.

5. Другие же обольщаются, удерживая чужое, которое нашли, вместо своей утраченной собственности, чтобы, после того как Ворады и Готы причинили им то, что связано с войною, им самим сделаться Ворадами и Готами для других. Итак, ради этого мы послали к вам брата и со–старца Евфросина, чтобы он по здешнему образцу и там установил подобным образом, и чьи обвинения должно принимать и кого объявить отлученным от молитв.

6. Далее, возвещено нам также нечто невероятное, происшедшее в вашей стране, без сомнения, от [людей] неверных и нечестивых и не познавших даже имени Господа, именно, что некоторые дошли до такого безчеловечия и жестокости, что насильно держат у себя некоторых убежавших пленников. Пошлите кого–нибудь в страну [для разследования и устранения этого], чтобы молния не упала на совершающих таковое.

7. Тех же, которые примкнули к варварам и с ними, находясь в плену, принимали участие в нападении, забывши что они были понтийцами и христианами, и настолько одичали, что убивали единоплеменников или деревом или удавлением, и показывали не знающим [местности] варварам или пути или жилиша [христиан], этих должно удалить даже от слушания, пока сошедшимся святым угодно будет вынести о них какое–нибудь решение и прежде них Святому Духу.

8. Тех, которые отважились напасть на чужие дома, если обвиненные будут изобличены, не должно удостоивать даже слушания; но если они сами объявят о себе и возвратят [похищенное], то они должны в чине обращающихся припадать.

9. Тех, которые на поле или в своих собственных домах нашли что–нибудь, оставленное варварами, если обвиненные будут изобличены, подобным образом [должно считать] среди припадающих; если же сами объявят о себе и отдадут, то должно удостоить их и молитвы.

10. Но должно, чтобы исполняющие эту заповедь, исполняли ее без всякой постыдной корысти, не требуя награды ни за указание вещи, ни за сохранение, ни за обретение, ни [за что–либо подобное] каким бы именем оно ни называлось.

11. (Плач бывает вне врат молитвеннаго дома, где стоя согрешающий должен просить входящих [в храм] верных, чтобы помолились за него. Слушание — внутри врат в притворе, где согрешивший должен стоять до молитвы об оглашаемых и затем уходить. Ибо, — говорит, — слушающий Писания и учение должен быть изгнан и не удостоиваться молитвы. Припадание же [состоит в том], чтобы стоящий внутри врат храма выходил вместе с оглашаемыми. Стояние вместе [состоит в том], чтобы [согрешивший] стоял вместе с верными и не выходил с оглашаемыми. В конце — участие в святых таинствах).

Весьма дивлюсь и чрезвычайно поражаюсь твоею разсудительностью, как ты своими точными вопросами даешь повод к таким умозрениям и столь важным изысканиям, поставляя меня в необходимость говорить и усиленно трудиться над доказательствами, именно, когда предлагаешь мне настоятельные и полезные вопросы. Таким образом, для меня, с очевидностью, получается совершенная необходимость, следуя за твоими вопросами, давать на них ясные ответы. И теперь, вот, предложенный тобою вопрос был такого рода и такого содержания: естество (которое иной правильно назвал бы скорее сущностью, чем естеством) Отца и Сына и Святаго Духа — просто или сложно? Ибо если оно просто, то как оно может допускать «три» — число названных выше? Поелику простое — однородно и несчисляемо; а то, чтó подпадает числам, по необходимости разсекается, хотя бы оно и не было подвергнуто счислению; разсекаемое же страдательно, ибо разсечение есть страдание. Поэтому, если естество Совершеннейшаго просто, то излишне назначение имен; а если назначение имен истинно, и дóлжно доверять именам, то тотчас исчезает однородность и простота. Итак, каково же естество [разсматриваемаго] предмета? Так ты говорил мне.

Слово истины со всею точностью представит разъяснение этих вопросов, не предлагая неразумно, по недостатку доказательств, призрака веры, которая не требует доказательства, и не пытаясь прикрывать шаткость своего убеждения свидетельствами древних басен, но, взвесив результаты точнаго изследования и сделав правильные выводы, ясно представит достоверность учения.

Итак, да шествует к нам отселе слово [истины] и пусть оно скажет нам и то, как дóлжно представлять себе Божество — простым или трехсоставным? Ибо тройственность имен заставляет нас так именно и говорить и веровать, и, злоупотребив ими, некоторые составили шаткия и совершенно нелепыя учения, полагая, что вместе с произнесением имен и сущность терпит страдание разделения. Но, как сам ты говоришь, мы должны оставить таковых, нетвердо защищающих учение, составляющее их собственное мнение; мы же обратим свой ум к правильному усвоению познания. Итак, прежде всего установим, чтó есть Бог, и таким образом после этого тщательно займемся доказательствами.

Сущность Божия совершенно проста и неделима, по самому естеству имея в себе простоту и безтелесность. Но, может быть, против меня оказывается речь о раздельности имен, которая числом «три» уничтожает однородность Совершеннейшаго? Так неужели ради однородности нам необходимо избегать исповедания Отца и Сына и Святаго Духа? Да не будет! Ибо назначение имен не повредит нераздельному единству Совершеннейшаго. Предметы умопостигаемые, хотя носят и мириады имен (так как у каждаго народа они носят очень много имен), однако чужды всякаго наименования, потому что для предметов мысленных и безплотных нет никакого собственнаго имени. Ибо как можно назвать собственным именем то, что не подпадает под наши взоры и совершенно не может быть схвачено человеческими чувствами? Но для точнаго уразумения целаго возьмем самую малую частицу умопостигаемаго — душу.

Душа называется именем женскаго рода, однако она чужда какого бы то ни было женскаго естества, будучи по своей сущности ни мужескаго, ни женскаго пола. Подобным образом и раждаемое от нея слово — λόγος — хотя имеет имя мужескаго рода, однако и оно, как мы говорим, чуждо мужской или женской телесности. Если же самое последнее из умопостигаемаго, душа и слово, не обладает собственным именем, то как мы можем сказать, что первые умопостигаемые предметы и даже стоящие выше всего умопостигаемаго называются собственными именами? Конечно, употребление имен полезно, так как оно по необходимости приводит нас к мысли об умопостигаемом; но некоторые, полагая, что вместе с наименованиями грубым образом разделяется и самая сущность, представляют в своих мыслях во всех отношениях недостойное Божественнаго. Нам же, разумеющим истину, надлежит знать, что божественная и нераздельная сущность Совершеннейшаго неделима и однородна; но для пользы нашего душевнаго спасения, как я сказал, и разделяется, повидимому, наименованиями, и подвергается необходимости деления. Ибо как душа, которая сама является предметом умопостигаемым, порождает множество безпредельных мыслей, однако и не разделяется от того, что претерпевает процесс мышления, и никогда не оскудевает в обилии мыслей вследствие предшествовавших в ней мыслей, но скорее делается богаче, чем беднее, и как это самое произнесенное и сделавшееся общим для всех нас слово неотделимо от произнесшей его души, тем не менее в то же время находится и в душах слушающих, не отделяется от первой и обретается в последних, и производит скорее единение, чем разделение их душ и наших, — так и ты представляй со мною Сына никогда неотлучным от Отца и опять от Сего последняго — Духа Святаго, подобно тому, как мысль в уме.

Ибо как между умом, мыслью и душею невозможно представить какого–нибудь деления и сечения, так невозможно представить сечения или деления между Святым Духом и Спасителем и Отцем, вследствие того, как я сказал, что естество умопостигаемаго и божественнаго нераздельно. Или еще, как невозможно подобным образом найти деления между солнечным кругом и лучом, вследствие безстрастности и безтелесности, простоты и нераздельности, — напротив, луч соединен с кругом и, наоборот, круг, подобно роднику, потоками изливает на все свои лучи, производя как бы наводнение света на нас и вдруг разливаясь морем по [всему] художественно устроенному миру, — так вот подобно как бы лучам Отца посланы к нам светоносный Иисус и Дух Святый. Ибо как лучи света, по естеству имеющие нераздельное соотношение между собою, ни от света не отлучаются, ни друг от друга не отсекаются и до нас ниспосылают дар света, — таким же образом и Спаситель наш и Святый Дух, два луча–близнеца Отца, и нам подают свет истины, и соединены с Отцем.

И как случается, что из какого–нибудь воднаго источника, в изобилии дающаго подобную нектару воду, обильный поток и неудержимая струя во время течения разделяется на две реки, имея сначала одно течение из единаго родника источника, а потом — двойное течение от образовавшихся рек, однако же в своей сущности не претерпевает никакого ущерба от такого деления (потому что хотя положением рек течение и разделяется, однако оно имеет одно и то же качество влаги; ибо если и кажется, что каждая из названных рек и отделяется большим разстоянием [одна от другой] и далеко отстоит от источника, однако, вследствие непрерывности потока, имеет начало соединенным с первоисточником), — подобным образом и Бог всяческих благ, Властитель истины и Отец Спасителя, первая Вина жизни, Древо безсмертия, Источник присносущной жизни, ниспославший к нам как бы двойной поток — умопостигаемый дар Сына и Святаго Духа, и Сам не потерпел какого–либо ущерба в Своей сущности (ибо Он не подвергся какому–либо умалению вследствие Их пришествия к нам), и Они пришли к нам и тем не менее остались неотлучными от Отца. Ибо, как я сказал в начале, естество Совершеннейших нераздельно.

Весьма много, почтеннейший, и больше, чем сказано, можно было бы, найти для яснаго доказательства теснейшаго единения ^[9] Отца и Сына и Святаго Духа, каким именно образом дóлжно представлять его. Но так как тебе и подобным тебе легко и из немногаго познать весьма многое, то ради этого я признал справедливым на сем прекратить речь по этому вопросу.

1. Однажды, когда я намерен был возвратиться в то место, где обычно проводил время, некий муж, имя которого было Феопомп, спросил меня, бесстрастен ли Бог? Я же немного помедлил и, сжав губы ^[10], ответил: «Как мы можем говорить, о Феопомп, что Бог подлежит страданию?» И, когда он пытался с моим ответом связать другой вопрос, я, более ускоряя шаг, поспешил, чтобы достигнуть того места, где обычно друзья собирались с друзьями, и, лишь только я сел возле тех, которые там были, я протянул им руку и приготовился спросить у них о том, что сказано было мною в предшествующий день. Но пришел Феопомп и, заняв место подле меня, начал говорить так: «Необразованные и незнакомые с наукой должны, о Григорий, старательно поучаться у ученых и у знающих все. А так как я решил снова усердно заняться этим предложенным мною вопросом, то я прошу тебя дать врачевство для этих мыслей, которые взаимно борются между собой и которые, постоянно пребывая во мне, расстраивают мой ум. Прошу тебя укрепить меня теми ясными доказательствами, которые у тебя по этому вопросу готовы в изобилии».

2. Когда после этого прошло некоторое время в глубоком молчании, я начал говорить так: «Великое и превосходное расположение оказал нам возлюбленный наш Феопомп, желая возобновить тот вопрос, которым, как я думаю, по необходимости должен заниматься каждый, [именно]: «Возможно ли страдание для Бога?» На этот вопрос я дал скорый ответ: «Как возможно, о Феопомп, не исповедовать, что Бог бесстрастен?» Далее, когда присутствующие начали между собой много пустословить по этому поводу, то и я спросил Феопомпа, в каком смысле он понял то, что было сказано мною. Он же ответил так: «Если Бог по природе бесстрастен, то из этого следует, что Он никогда не может страдать, даже если бы хотел, так как в таком случае Его природа совершала бы то, что противно Его воле». На это я дал такой ответ: «Не богохульствуй, о Феопомп, и не подчиняй Бога силе необходимости, противополагая воле Его природу. Ибо если Бог не делает того, что Он хочет, то отсюда действительно следует, что Его постигает величайшее страдание, так как [в таком случае] должно сказать, что воля Божия подчинена природе. Этого совершенно не должно быть. Мы полагаем, что так думают те, которые в значительной степени восприняли в себя дух дерзости, и что они подчиняют Бога силе необходимости. Но мы должны, о Феопомп, представлять так, что всемогущая природа Божия никогда не может воспрепятствовать Ему делать то, что Он хочет, так как нам надлежит говорить, что Бог превыше всего и ничему не подчинен. Неужели от тебя укрылось, о любезнейший, что один только Бог свободен, над всем возвышен, все может и не подчинен никакой необходимости? Поэтому нечестиво отнимать свободу у всемогущего Бога».

3. Отвечая на это, Феопомп присовокупил: «Пусть будет так, как ты сказал, именно что Бог свободен. Ибо мы не дерзаем отнимать у Бога свободу; но этот ответ не разрешает моего вопроса, славный учитель Григорий. Ибо я спросил тебя: бесстрастен ли Бог? Ты в своем ответе признал, что Бог бесстрастен. Тогда, возражая, я снова спросил тебя: бесстрастное по своей природе не заключает ли в себе препятствия к тому, чтобы претерпевать человеческие страдания, поскольку природа его блаженна и нетленна? Итак, я спрашиваю: не заключает ли Бог в самом Себе препятствия к тому, чтобы претерпевать страдания, так как Он всегда тот же, если примем во внимание бесстрастие Его природы? Следовательно, я хотел бы присущим тебе благочестием быть приведенным к ясному пониманию этого предмета и у любви твоей ревностно поучиться, ибо я нахожусь в сомнении, может ли бесстрастный Бог претерпевать что–либо несогласное с Его природой, поскольку, как мы сказали, Он бесстрастен? Даже более того — мою мысль поразило то, что некоторые говорят не совсем безрассудно, именно что будто бы так как природа Бога противодействует Его воле, то и самый вопрос бесполезен. Ибо если бесстрастие Божие не допускает человеческих страданий, то почему я не мог бы смело ответить тебе, сказав, что природа Бога противится Его воле? Отсюда, как я прежде сказал, бесстрастная природа Божия могущественнее Его воли, хотя бы последняя была Бог».

4. Далее, так как многие из тех, которые пришли, ожидали, что я отвечу на так поставленный мне вопрос, я тотчас охотно дал ему следующий ответ: «Возлюбленный Феопомп, справедливость требует, чтобы мы говорили и понимали, что человек, природа которого состоит из души и тела, не может делать чего–либо такого, что было бы противно его воле, так как организация его природы и строение его тела связаны законом Творца. Вследствие этого принуждения необходимости, которая сильнее человека, человеческая воля не может свободно совершать все то, к чему она стремится, поскольку как природа, так и воля — каждая влечет человека в свою сторону. Поэтому человек во всех отношениях ниже своего Творца. Ибо все, что подлежит рождению и тлению, [в этом самом] имеет препятствие к тому, чтобы все мочь. Поэтому нам следует знать, что природа Божия неизреченна и неизъяснима, не имеет подобия ни с чем, не подчинена никакому закону, никакой необходимости, никакой привычке, косности, страху, возрастанию, болезни, но все может совершать силою, которая все препобеждает и никем не преодолевается. Но никогда, о Феопомп, не следует так представлять Бога, как будто бы Он вошел в противоречие со Своей волей — потому именно, что Он подверг Себя самого страданию, хотя по природе Своей бесстрастен. Ибо волю Божества мы не отделяем от той блаженнейшей сущности, которая неизменна, оставаясь одной и той же, в едином образе, едином бытии, в единой неизменяемой воле, которая научается от себя самой, сама себе повелевает и сама от себя самой и в себе самой и через саму себя все может делать. И действительно, Его бесстрастная природа ни в чем не препятствует Его воле совершать то, что хочет, так как во всякое время она одна и та же. Ибо я сказал, что Он един и что тот именно в собственном смысле Бог, кому никакая сила не может воспрепятствовать делать то, что хочет. Далее, так как воля одной не согласна с другой, отсюда следует, что людьми не осуществляется всегда то, что они хотели бы совершить, потому что природа одной части противодействует природе другой, препятствует делать то, что она хочет. Тот же. Кто один только неограничен, благ и славен, Кто Своей благостью все определяет, Кому подчинено все, что есть и было. Кто превосходит все, у Кого нетленный разум. Кто чужд и выше всякого зла, как я сказал раньше, — Он один только прост и несложен, не смешан со злом вследствие единства Своей сущности, единая благая воля, неделимая, никогда не поругаемая, не волнуемая, не ослабляемая, не исследимая, никогда не побеждаемая или подавляемая; Он выше всяких страданий; Он Сам Себя определяет во всем, что намеревается делать, так как Его природа не допускает никакого препятствия, поскольку Он чужд всякого возмущения и с Ним ничто не состязается и не восстает против Него; Он свободен и Своей волей господствует над всем, и силой Своей, превосходящей все, Он может все совершать. Не думай, о друг, что Тому, Кто всем обладает, Кого никто не может подвергнуть страданиям и Кому никто не может противостоять, — можно воспрепятствовать совершать то, что Он хочет».

5. В ответ на это Феопомп сказал мне: «И я также, учитель Григорий, хорошо знаю, что Бог обладает могущественнейшей волей, совершенной свободой и господством над всем и что никто не должен спорить о том, что ты утверждаешь. Но то, относительно чего я остаюсь в недоумении, состоит в следующем, именно не заключает ли природа Божества в самой себе препятствия к тому, чтобы страдать; и существо, которое бесстрастно, не возбраняет ли своей воле претерпевать страдания, что, конечно, было бы чуждо ему самому и для него неприлично? Это так [очевидно] из ясных доказательств, которых тобою приведено больше чем достаточно. А если бы кто выступил против этих объяснений, на того должно было бы смотреть не только как на невежественного, но и как на безрассудного, нечестивого и в высшей степени дурного. Ибо надлежит предоставить Богу господство и власть над всем; а так как я предпочитаю избрать благое и отвергнуть злое, то, поскольку бесстрастная природа Бога всегда одна и та же, я решил исследовать и узнать, имел ли Бог когда–нибудь намерение претерпевать человеческие страдания».

6. На это я ответил: «Хочешь ли ты, о Феопомп, действительно и искренне отступить от воззрений Исократа и совершенно оставить их, чтобы обратиться к здравым мнениям истины, которые я изложил тебе в ясных доказательствах? Слушай поэтому, внимательно слушай, о Феопомп, и старательно вникни своей мыслью, надлежащим образом слагая в своем сердце то, что я скажу тебе. Страдание тогда действительно было бы страданием, если бы Бог имел намерение (сделать) что–нибудь неполезное и для Него непристойное. Но когда Божественная воля подвигалась для уврачевания дурных помышлений людей, тогда мы не можем сказать, что Бог страдает от того, что Своим унижением и высочайшим благоволением послужил людям. Поэтому, так как сердце людей отвратилось от истинной религии и, наподобие животных, оказало материи больше чести, чем Богу, и, что было непосредственным следствием этого, жадно устремилось на гнусные удовольствия, то Бог восхотел отвлечь людей от этого. Но в Боге не почитаются страданиями те страдания, которые по собственному хотению Он претерпел для общего блага человеческого рода, когда Его блаженнейшая и бесстрастная природа вовсе не противодействовала [этому]. Ибо Он в своем страдании показывает бесстрастие. Ведь, если кто страдает, тот страдает лишь в том случае, когда страдание насильственно оказывает свое действие на того, кто страдает помимо его воли. Но о том, кто при бесстрастии своей природы добровольно становится причастным страданиям, чтобы совершенно победить их, мы не говорим, что он подвергается страданиям, хотя бы своей волей он участвовал в страданиях. Ибо посмотри, как врачи, когда хотят излечить тех, которые мучаются ужасными болезнями, с радостью переносят труд, чтобы помочь больным, предвкушая радость от надежды на будущее выздоровление. Слава и известность, которые врач приобретает лечением страждущих, смягчают отвращение и устраняют тягость труда. Врач на время забывает о своем достоинстве и смиряет свою волю, почему, принимая вид раба, делается невольником больных и свое достоинство низводит до подобия рабства. Однако этого унижения мы не называем унижением для врача ради выздоровления, которое проистекает отсюда, и мы не думаем, что он лишился достоинства, когда видим, что он добровольно исполняет обязанности слуги. Ибо, совершив то, что медицинское искусство призывало его исполнить, он тогда радостно снова принимает прежнее достоинство: здоровье, которое он желал, доставляет ему больше радости, чем почет, которым он раньше пользовался. Впрочем, он ничего не потерял за то время, когда, преклонив голову, исполнил обязанности слуги и оказал милость лечением больных тел. Ибо, он знал, что ему нужно на известное время принять на себя некоторое унижение, чтобы снова дать здоровье больным, вследствие чем он получит славу гораздо большую, чем унижение. Итак, почему мы не могли бы сказать о Том, Кто один только благ и Кто выше суетной славы, чужд уничижения, бесстрастен в страданиях и превыше всего, что Он в Своем бесстрастии поднял Свой скипетр над страданиями, так как Своим страданием заставил их страдать? Ибо перенесение [Им] страданий было бесстрастным, так как Своим страданием Он причинил им страдание и в Своем страдании показал Свое бесстрастие. Ибо, что страдания производят по отношению к подверженным страданиям, то же сам Бесстрастный производит Своим страданием по отношению к страданиям, вследствие чего при Своем бесстрастии явился страданием страданий. Итак, когда мы утверждаем, что страдания побеждены в их деятельности вследствие того, что Бесстрастный был причастен им, то как иначе мы можем назвать это, если не так, что Он был страданием страдания? Ибо если адамант, когда по нему ударили железом, не страдает от удара, а, напротив, остается невосприимчивым к страданиям, каким и был, так что поражения от удара возвращает на ударяющего вследствие того, что адамант по своей природе является нечувствительным к страданиям и не подвергается страданию, то почему мы не можем сказать, что Бесстрастный был страданием для страданий? Ибо как не изобразить страданием страданий Того, Кто не терпит вреда и страхом не устрашается, хотя бы Он добровольно и вошел с ними в общение? Или как не бесстрастен Тот, Кто, проходя через смерть, не был устрашен смертью? Пришествие Бога на смерть явилось смертью для смерти, так как Он не был удержан ею; подобным же образом бесстрастие Бога было страданием страданий, когда Он снизошел до страданий. Ибо если предметы мира сего, когда смешиваются с противоположными им предметами, поистине обнаруживают свою силу и невоспримчивую к страданиям природу, то насколько более мы должны разуметь, что страдание Бога было страданием для страданий? Ибо, как железо, ударяя адамант, принимает на себя удар и само получает повреждение от удара вследствие твердости адаманта, так и о Боге, Который силен по Своей воле и бесстрастен по Своему существу, когда Он принял на Себя страдания, как не сказать, что Он пребыл в Своем бесстрастии даже в то время, когда подвергался пытке железом и огнем, поскольку природа Божества сильнее всего, даже когда она в страданиях? Ибо истинным доказательством Божественного бесстрастия и бессмертия должно признать то, что, находясь под действием страдания. Он Сам явился причиною страданий, поскольку этим доказательством обнаруживается, какова была причина того, что совершилось. Ибо мы не знали бы, что Бесстрастный [действительно] бесстрастен, если бы Он не вошел в общение со страданиями и не устоял против силы страданий. Ибо под видом страданий Бесстрастный проник в страдания, чтобы своим страданием показать, что Он — страдание для страданий. Натиска бесстрастия не могли выдержать страдания, и мы не должны удивляться, о ученый Феопомп, что бесстрастие Божества явилось поруганием для страдания, когда мы видим, что глаза, напряженно устремленные на солнце, чтобы исследовать лучи, претерпевают страдание от лучей.

7. Что мы стремимся показать этим, так именно то, что тот Бог, Который настолько выше тления и страдания, смерти и какого бы то ни было повреждения, что все должны признать Его недоступным для страданий, поистине был уничижителем страдания, так как страдания не в состоянии были противостоять Ему, Он действительно бесстрастен и в собственном смысле посрамил смерть, так как Своей Смертью Он утвердил Свое бессмертие и Своим страданием показал Свое бесстрастие. Когда атлетам, одерживающим победу в состязании, даруется венец и когда тем, которые признаны достойными триумфа, предоставляются награды за победу, то последние можно давать только тем атлетам, которые, будучи испытанными в состязании и борьбе, заслужили венец победы. Совершенно подобным образом надлежит говорить и о бесстрастии. Бесстрастие не стоит выше страданий, если оно прежде не показало своей силы. Итак, страдание в Боге не является, как некоторые желают, унижением или слабостью, так как возвышенная природа Божия показала свою неизменяемость, когда подверглась испытанию в страданиях. Ибо о Том, Кто был во вратах смерти и Кто, будучи бессмертным, как Бог, своим бесстрастием победил смерть, должно возвещать, что Он — Бог, так как Он не подлежит никакой власти, не удерживается никакой силой, не склоняется перед тлением, не волнуется скорбью, не объемлется смертью. Он есть Бог, над всем владычествующий, это — истинное господство, это — власть, никому не подчиненная, так как, поправ смерть, Он ничего не потерпел от смерти.

8. Те же, которые хотят хулить эту над всем возвышенную мудрость и эту в своем величии сокрытую от всех волю; которые отвергают превосходство могущества того Бога, смертью Которого бесстрастие распространено на всех; которые осмеивают пришествие Бога на смерть и не разумеют, что превосходящее сияние Его пришествия должно воспринимать оком своего ума, и объявляют вздорной басней непостижимое и недомыслимое пришествие Бога на смерть без истления, — эти пусть, если и угодно, пребывают в своем ложном познании, как во мраке, будучи предопределенными для смерти и тления. Ибо (мы не понимаем), как можно назвать злодеем царя или князя, который вошел в темницу, чтобы произнести приговор относительно злодеев, содержащихся там, по делам их, и вследствие этого перенес дурной запах и брань, если, конечно, он добровольно пришел к дурным людям, которые заключены в темнице? Необходимо, чтобы так мы думали и о Боге. Ибо на Него вследствие Его бесстрастия смерть не может нападать, и поскольку Он бессмертен, то без страха может попрать смерть; силою же Божества Он остался чуждым страданий и победил силы смерти, по человеческому выражению, истинно сделался причастником смерти. Итак, когда мы слышим, что Бог пострадал, мы должны разуметь это относительно пришествия Его на смерть, поскольку Он вовсе не воспринял в Себя страданий смерти — бесстрастной и бессмертной Своей силой Он явился на смерть и от смерти уходит, как Бог, Который все может. Пришествие на смерть ясно показало Его Божественную силу и бесстрастие Его по существу, так как Он не был удержан смертью. Ибо кто из смертных мог когда–либо презреть смерть? Или кто из людей когда–либо избежал силы владычества смерти? Но если это невозможно, как это и на самом деле есть, то необходимо, чтобы мы предоставили власть над смертью единому только Богу. Итак, Бог входит во врата смерти и смерти не претерпевает. Те же, которые за преступление заповеди осуждены на смерть, — они век пребудут в смерти. Итак, на какое основание опираются те, которые смеются над мудрым пришествием Бога на смерть, как над недостойной Бога вещью и крайним унижением, и те, которые так проповедуют, считают детьми и безрассудными?

9. Ввиду бесстрастия Бога, Который через смерть и уничижение явился победителем, не воображай, о возлюбленный мой Феопомп, будто невозможно было, чтобы Бог пришел на смерть и претерпел то, что относится к смерти, без обмана. Ибо если древние мудрецы могли рассказывать о некоем животном, что оно хотя и слабое по своим силам, однако препобеждало силу огня, так как, брошенное в огонь, который все сжигает им охваченное и в нем движущееся, не терпит от огня никакого вреда, так что мы можем сказать, что оно выше огня, который все сжигает, потому что оно отражает силу огня и вследствие большого количества холода, которым обладает, охлаждает жар пламени, ничего не претерпевая от действия огня, который все повреждает; если, говорю, саламандра, смертное животное, подверженное тлению вследствие большого количества холода, который содержит в себе, делает недействительным жар пламени, — то как не сказать, что Бог, Который выше смерти и тления, в своем пришествии на смерть обладал нетлением? Итак, если животное, подверженное тлению, будучи брошено в огонь, переносит огонь; если вещи, взаимно противоположные, по силе, присущей в природе, могут противостоять разрушению, когда соединяются с иными вредными для них вещами, то как мы можем удивляться, что существо, высшее материи и во всех отношениях бесстрастное, своим причастием смерти показало бесстрастие своей природы и вместе с тем своей смертью посмеялось над страданиями и смертью? В этом состоит неизменямость и бесстрастие Божие. Ибо какой вред претерпело то блаженнейшее существо пришествием в этот злой мир и восприятием для [спасения] душ подобия смертных людей, не лишаясь ничего из своей Божественной силы, но оставаясь таким же, каким было? Каким образом блаженнейшее существо могло бы не оставаться всегда тем же, когда его сущность не может потерпеть никакого вреда и его воля — противоречия и насилия? Но Кто тем, что мы перечислили, никогда не умаляется. Тот как не может быть назван бесстрастным, особенно если, всегда оставаясь тем же и Своей волей Сам Собой управляя, Он щедро раздает свои дары? На малое время он принял образ человека, так как, по Своему мудрейшему плану, Он совершил то, что хотел, и Своей всемогущей волей осуществил то, что имел намерение совершить, всегда сохраняя Свое Божественное могущество, оставаясь тем, чем был, ничего не терпя в страданиях, так как Его бесстрастная природа и в Его страданиях пребыла такой же, какой была. Поскольку если бы с соизволения блаженнейшего существа отделилась субстанция. Им [воспринятая], то [через это] не умалится Его собственная субстанция, так как Его Божественная природа показала, что она неизменяема, поскольку удары, рассечения, болезнь и скорбь никогда не могут причинить вреда Богу. Ибо, что побеждается страданием и изменяется от тления, об этом должно сказать, что оно страдает, а что совершается превосходящей Божественной мудростью и дивным домостроительством Божественного провидения, на то не должно смотреть как на страдания Бога, потому что вследствие бесстрастия Бога в этом не обретается ничего, что производило бы страдание. Сколько бы меч ни рассекал пламени огня, он своим ударом не произведет разделения, хотя тело проходит через тело. Итак, если непостижимо рассечение некоторых тел, подверженных тлению, потому что огонь всегда остается одной и той же субстанцией и никогда не терпит разделения, так как за ударом железа непосредственно следует соединение, ибо тонкость огня не позволяет разделению оставаться в нем, даже когда рассекается железом, так как железо со всех сторон опоясывается силою [огня], и с какой бы стороны последний ни пронзался железом, пламя крепко держится самого себя и никогда не разделяется; если, далее, разделение осязаемого тела, именно огня, неисследимо и непостижимо, — насколько более должно сказать о Существе блаженнейшем, чуждом тления, превосходящем могущие страдать тела, существа и природы, которое превыше всякого представления, что Оно и в своих страданиях всегда пребывает одним и тем же, особенно когда Его бесстрастная природа при смешении со страданиями ни в каком отношении не поражается ими. Оставаясь непостижимым и непобежденным, Оно (блаженнейшее существо) Своим бесстрастием посмеялось над страданиями, так что, подвергая Себя испытанию железом. Оно всячески показывает тогда Свою силу, пребывая не затронутым им. Чистота Божества, предвидение, неосязаемая тонкость не только не разделяются телами, которые приближаются к ним, чтобы разделить их, так как они выше и превосходнее каких бы то ни было тел; но мы утверждаем, что, [напротив], разделяются тела, которые хотят поразить и разделить Божество, которое не разделяется, и тонкость природы, и чистоту Его сущности. Но Оно (Божество) само проходит через все тела и в них производит разделение, так как для Бога легко разделить все тела.

10. Итак, закончив это, нам надлежит сделать такое заключение, именно что в страдании обнаружилось бесстрастие Божества и всяческими способами доказана сила Его мудрости, даже тогда, когда Оно подвергло себя страданиям. Не думай, возлюбленнейший Феопомп, что блаженнейшему существу невозможно пройти через все тела, которые причиняют страдания, когда мы видим, что светлые лучи солнца проходят через чистое стекло и что вообще тела, имеющие различную природу, никаким образом не встречают препятствий к тому, чтобы утонченным образом проходили через другие. Но если материя одного существа не препятствует материи другого проходить через нее вследствие своей тонкости, то как нам не согласиться, что Божественная сущность, которая возвышеннее и превосходнее всего, беспрепятственно проходит в силу своей тонкости через все тела, какие ей встречаются, так что Божество никаким образом не претерпевает от страданий? Ибо известно, что природа блаженнейшего и нетленного существа всегда остается одной и той же. В том сравнении, которое я привел, [взятом] от солнечных лучей, самый свет остается тем же, ни в каком отношении не уменьшенным, хотя он от своего сияния уделяет нуждающимся. Насколько же более Бог, существо блаженнейшее, возвышенное над всем, богатый милосердием при раздаянии Своих благ нуждающимся, пребывает тем же и ничего не лишается, так что не должно, как говорят некоторые в своих нелепых баснях, неисследимое и неизъяснимое снисхождение Бога к людям называть страданием Бесстрастного. Они, конечно, предварительно не подумали, что неисследимого Бога не могут удержать ни Его природа, ни какое–либо иное существо от того, чтобы Он следовал Своей воле. Мы утверждаем, что только Тот [действительно] является высочайшим, свободным. Кто не претерпевает противодействия от закона своей природы, Кто не может быть побужден силою к восстанию против [иного, высшего] Могущества, Кто не удерживает в царстве богатства. Кто не страшится величия Своего Божества и от смерти не содрогается. А если боится огня, содрогается железа, устрашается преисподней, бездны, не хочет быть отданным диким зверям, — таким образом этого, который так удаляется от пагубных для людей бедствий, мы можем назвать Богом? Если же блаженнейший и нетленный Бог пришел в огонь, не боясь огня, так как Он всегда пребывает одним и тем же, и презрел огонь вследствие того, что огонь не всегда тот же, — ибо как мы можем об огне, сила которого терпит убыль, сказать, что он всегда один и тот же? — но об этом Боге, презирающем железо, пренебрегающем огнем, не боящемся смерти, как мы можем не сказать, что Он бесстрастен, когда Он в Своих страданиях остается тем же, добровольно принимая на Себя человеческие страдания, но не претерпевая болезненных ощущений, проистекающих из человеческих страданий. Ибо тот есть Бог, Кто всегда остается одним и тем же. Кто же терпит вред от страданий, поражается болезненными ощущениями, силою необходимости удерживается от того, чтобы совершать благое, тот не Бог, хотя бы он и назывался богом. А кто не подлежит смерти, кто своим страданием показал свое бесстрастие, тот может прийти и совершить то, что пристойно совершать Богу — помощнику, и может измениться в мой, [человеческий] образ, однако пребывая в своей неизменяемости, и быть всем, будучи вне всего. Та воля бесстрастна, которая силой необходимости не удерживается от того, чтобы прийти к тем людям, которые жаждут Божественного Промышления. Но Тот, Кто, созерцая величие Своего Божества в Своем прекрасном блаженстве, избрал Себе молчание и который один только пребывает в счастье Своего естества, презирая все прочее, потому что Он предпочел бездеятельность, которую Он избрал для себя, — каким образом такое совершеннейшее существо не окажется значительно ниже тех смертных, которые не пощадили своей жизни, чтобы помочь своим отечественным городам или друзьям, которые своей волей стали выше мучения и вследствие своей выдающейся доблести причиненные им мучения не считали мучениями? Первый же тот, которому было имя Теос ^[11], он предпочел смерть, чтобы [сограждане] не служили лакедемонянам. Энаминод также был умерщвлен, чтобы афиняне не были доведены до рабства; Левкипп ^[12] был убит, чтобы атуляне ^[13] не поплатились рабством; Феодор ^[14] отрезал себе язык, чтобы не предать друзей; Физон ^[15] был распят, чтобы не лишиться доверия, которым он пользовался; Анаксарх ^[16] был рассечен, чтобы своей ложью не смущать Никоклеса; Диогрес ^[17] был изгнан афинянами, Сократ умерщвлен, Филоксену ^[18] приказано ломать камни, а Каллимаха ^[19] и Кинегера ^[20] мы должны не только хвалить, но и удивляться им, ибо, когда пронзенное стрелами тело, как говорят, было бездыханным, он был страхом для врагов, помощником же и защитником для своих сограждан. Хирон ^[21], не щадя себя, с радостью отдал свою голову врагам. Как не удивляться Аммонию ^[22], который, не обращая внимания на боль от раны, побежал в свой город, чтобы известить об одержанной над неприятелем победе, и который, лишь прибыл в город, сказав собравшимся гражданам: «Радуйтесь, мы победили», тотчас испустил дух? Опять также Еврот ^[23], когда лежал в постели больной, услышав, что война, бывшая в то время, усиливается и македоняне стоят, угрожая согражданам, побуждаемый любовью к своим соотечественникам, приказал слугам отнести его в сражение, где он мог бы умереть с согражданами. Аристодем же, который уклонился от войны и бежал в Спарту, почитался всеми презренным и отверженным.

11. Итак, обрати внимание, возлюбленнейший, какое и сколь великое презрение к смерти показали смертные, ради отечества и друзей обнаруживая мудрость и силу. Некогда ради друзей они не щадили жен, презирали жизнь и ради своих отечественных городов без колебаний предпочитали потерять жизнь. Они неудержимо возрастали в своей свободе и в служении добродетели, с радостью не только допустили быть рассеченными тиранами, но даже не уклонились от того, чтобы быть прибитыми гвоздями к дереву, смертью приобретая себе свободу.

12. Бог же, Который не имеет нужды в славе и Который выше страданий, Сам добровольно пришел на смерть, но так, что страх или трепет не овладели Им. Но неужели мы скажем, что вследствие того, что Бог живет во славе. Он не воспринял на Себя поношения, проистекающего из страданий, и, таким образом, желая почтить Его, станем отрицать, что Им подается помощь людям? Какое унижение мог претерпеть в страдании бессмертный Бог, Который Своей смертью посрамил смерть? Бог не знает и страдания стыда, вследствие чего Он мог бы стыдиться страдать, поскольку гордость всегда чужда Ему. Каким образом Бог мог претерпеть стыд, бессилие или поношение пришествием на смерть, чтобы отвратить смерть от людей? Ибо, кто ищет суетной славы и боится лишиться ее, тот никогда не захочет перенести страдание смерти. Почему бы Бог мог бояться, чтобы у него не отняли славы и не лишили ее навеки? Для Бога предпочтительнее страдание от железа или огня, чем страдание от [желания] суетной славы. Ибо этого последнего страдания Бог не мог бы исцелить, если бы оно было у Него самого. Но если Бог не жаждет славы, потому что Он выше всяких страданий, то Он может прийти на смерть, так как, поскольку Он — жизнь. Он может претерпеть смерть и смертных избавить от смерти, так как Он сам — бесстрастный Бог, даже когда Он находится в страданиях. Ибо, когда кто–либо претерпел страдание, будучи бесстрастным, и вместе с тем отразил его от себя, как такой не поспешил бы с радостью вступить в брань со смертью, чтобы упразднить смерть? Ибо живущий, если он боится от смерти претерпеть смерть, не есть действительно живущий; а Тот живущий, Который не подвержен смерти. Сам вызывает ее, чтобы Своей смертью показать, что он есть жизнь. Так именно мы видим, что лучи света, когда смешиваются с мраком, не становятся причастными ему и не претерпевают потемнения, хотя и пребывают во мраке. Ибо примесь мрака не только не потемняет света, но скорее свет своим сиянием освещает мрак. И действительно, подобно тому как слабый муж побеждается более значительным, превосходнейшим и сильнейшим или как с удалением света мрак остается в своей темноте, так и Бог Своим добровольным пришествием на смерть не навлек на Себя ничего заслуживающего поношения, когда, напротив, показал Свое превосходство над всем, сокрушив власть смерти и лишив смерть господства над всем, каким она [прежде] услаждалась. Естество же Бога в смерти пребыло нетленным и силою бесстрастия сокрушило страдания наподобие света, который смешивается с тьмой. Ибо страдания тогда должны считаться поистине сильными, когда они, выдерживая борьбу с противоположными вещами, сами остаются тем, чем были. Но это смешение должно происходить не в воображении или в мысли, а в действительности. Итак, если существа взаимно противоположные, которые по присущей им силе могут оставаться нетленными и нечувствительными к страданиям, даже когда они смешиваются с другими существами, как, например, саламандра, которая может презирать пламя, и как адамант, когда по нему ударяют железом, — ибо все это, как мы сказали, не в воображении только или в мысли остается невосприимчивым к страданиям, — так вот, если саламандра, подвергаясь действию огня, остается невредимой, не претерпевая никакого ущерба от своего соприкосновения с огнем, если, говорю, материальные существа, по–видимому, не испытывают никакого изменения в своей субстанции, даже когда смешиваются с другими существами, производящими повреждение, но, напротив, остаются целыми и невредимыми и не лишаются ничего из своей сущности, — то какое препятствие или какое затруднение мы найдем в том, что нетленная сущность Бога остается бесстрастной, даже когда входит в соприкосновение с вещами, причиняющими страдание?

13. Не верь, о Феопомп, тому, что некоторые, как известно, искусно утверждают, именно что блаженнейший и нетленный — тот, кто ни сам не проявляет деятельности, ни другому не предоставляет действовать. Ибо, кто таков, тот страдает бессилием. Ибо, кто осмелится назвать того, кто не открывает пути к добродетели, не делает людей знающими, не научает других мудрости, не разумеет правого, не заботится о спасении душ, воздерживается от совершения добродетели, — кто, говорю, осмелится назвать такого блаженнейшим и высшим благом? Каким образом может статься, что блаженнейший и нетленный Бог не захотел вырвать корень злых помышлений или по присущей Ему благости изгладить как бы пожаром из душ смертоносные влечения? Ибо блаженнейший и нетленный тот, кто умерщвляет страдания, делает людей мудрыми, сообщает Божественное ведение и являет добродетель. Мы же говорим, что для Бога было бы величайшим страданием нерадеть о людях, не хотеть совершать благое и не иметь попечения о человеческом роде. Но того, кто преследует пагубные действия страданий в самом корне, именно в человеческой мысли, и своим предусмотрительным попечением обращает людей, имеющих задатки добродетели, из испорченных в добрых, — как не назвать такого бесстрастным, когда он отгоняет от людей страдания и причиняет смерть страданиям?

14. Посему ты, о Феопомп, в сердце своем, как на судилище, произнеси решение, идя по стопам мудрости, обрати внимание и непобежденной мыслью и трезвым умом рассуди, следует ли нам говорить, что у существа блаженнейшего и нетленного возникает страдание тогда, когда оно оказывает нам помощь, милосердие и свое благоволение, или тогда, когда оно показывает себя жестоким, суровым, лишенным милосердия и какого бы то ни было сожаления — Мы же признаем бесстрастным в особенности того Бога, Который является виновником благих дел и Который из глупых делает мудрыми. Ибо несправедливо назвать блаженнейшим и нетленным того, кто никогда не заботится о человеке. Ведь человека мудрого и разумного мы узнаем только по делам, которые совершаются его искусством, и никто не называется художником или знатоком прежде, чем увидят, что он изменяет вид ничтожной и бесформенной материи и посредством искусства, которым владеет, создает из них художественное произведение, когда оно делается доступным для чувств, делает явной сокрытую в нем мысль художника. Поэтому насколько яснее мы должны представлять и называть блаженнейшим существом высшее, когда его блаженнейшая природа, которая всегда присуща ему, открыта нам, а когда мы видим дела этого блаженнейшего существа, то из них мы научаемся о нем еще большему. Но те, которые усвоили себе тот взгляд и представление, что блаженнейшее существо пребывает только в своих обителях, замкнуто в самом деле, созерцает самого себя, ко всему относится с одинаковым презрением, покой предпочитает попечению обо всем и в себе самом находит удовлетворение, и которые говорят, что в нем возникают страдания, когда оно проявляет заботу обо всем, — я не знаю, что сказать о них? Каким образом может называться блаженнейшим и нетленным то существо, которое человеческий ум никаким образом не в состоянии и исследовать? Но если это так, то перестань думать, что это — истинная природа Божия, так как доселе ты не знаешь Бога, когда говоришь, что Он от вечности по необходимости остается совершенно бездеятельным. Ибо каким образом может быть блаженнейшим и нетленным тот, кто доступен твоему исследованию? Я же, напротив, утверждаю, что блаженнейший и щедрый раздатель благ — тот, кто является помощником и подателем силы тем, которые лишились надежды. Ибо подобно тому, как мы не можем словом своим порицать низости злых если мы прежде не увидим их злых дел, — ведь не можем же мы точно представлять завершения дел, пока они сокрыты в мысли и обнаружились, — так равным образом блаженнейшее и нетленное существо называем блаженнейшим тогда лишь, когда оно совершает дела, свойственные его благости, [называем блаженнейшим] ради явно обнаружившихся благих дел, какие от него проистекают. Созерцание видимого открывает сокровенное. Ибо благоразумие мудрого и благоразумного мужа в своих отличительных качествах познается прежде, чем ее сделают очевидной дела добродетели, с радостью законченные. Но как мы можем сообщить людям о величии разума блаженнейшего существа, пока оно не представило ни одного случая к тому, чтобы, постигая его, мы были в состоянии говорить о нем? Ибо если кто не вызывает в нас душевного движения своими благими делами или если кто не привлекает нас к себе [своей] славой, — как мы можем приписывать тому благость, пока его благость и щедрость совершенно сокрыты?

15. Если же ты имеешь такое мнение о Боге, то это твое дело, а не Божие, так как Он — блаженнейший и щедрый в Своих дарах. Его ты не можешь постигнуть, так как Он не явил тебе Своей нетленной природы, которая превыше всего, если только Он пребывает в том высшем наслаждении, которое Богу, о котором ты утверждал, что оно, по твоему суждению, исключительно прилично Богу и Бог к нему постоянно возвращается и в него погружается, так что и Сам ничего не делает и другим ничего не позволяет делать. Ибо всякий, кто таков, слаб. Скажи нам, о мудрый Феопомп, какому страданию или какому бессилию подверг Себя блаженнейший и нетленный Бог, принося людям помощь, которую они могут чувствовать, в особенности тем, которые по неведению лишаются ее благ и силой страданий увлекаются в бездну, откуда сами собой не могут достигнуть добродетели. Если на время позволено будет сказать смело, то нельзя признать блаженнейшим и нетленным того, кто не призывает людей, в некотором смысле упавших с корабля и погрузившихся, поскольку они не ведают Его благости или не влечет их к себе, когда они, пребывая в океане мира, не смогли достигнуть добродетели и сделались чуждыми Богу (ср. Еф. 4: 18). Ибо что за блаженнейший Бог, богатый в своих дарах, превосходящий щедростью Своей благости. Которому не присущи ни радости, ни заботы, ни милости, ни иное какое–либо из тех качеств, которые приличны добродетели и которые составляют средства обнаружения для Бога, щедрого в своей помощи.

16. Поэтому если ты, увлеченный воображением, хочешь сочинить и нарисовать себе Бога, Который любит самого Себя, пребывает в Своих богатствах, наслаждается Своей славой и не хочет никому оказывать содействия, людьми пренебрегает и отвергает их, лишает помощи блаженнейшего существа, то какова жестокость по отношению, к тем людям, которые, не зная добродетели, погибают массами! И это — существо блаженнейшее, щедрое в своих дарах! Но оставим то, что можно говорить при таком положении дел, и пойдем к мудрецам, чтобы у них поучиться познанию истинной философии, так как они тех, которые падали и заблуждались в этом мире, призывали и делали близкими к себе. Если бы философы молчали, когда люди погибали толпами, то погиб бы молчаливый Критий из–за своей любви к власти; погиб бы в своей говорливости Алкивиад вследствие расточительности. Персы и мидяне отличались доблестью в Сузах, прежде чем они опоясались оружием, чтобы идти в Македонию. Итак, что молчишь ^[24] ты, о блаженный [т. е. Боже], при гибели всех этих [людей], когда мудрецы не хотели молчать ^[25], чтобы помочь им? Это природа добродетели, о Феопомп, это плод философии, именно чтобы те только почитались блаженными и великодушными, у которых забота не только о себе, но также и о ближних, в особенности о тех, которые подвержены страданиям души. Даже сам Диоген циник, когда однажды афинянин смеялся над ним в таких словах: «Почему ты, когда хвалишь лакедемонян и порицаешь афинян, не отправляешься в Спарту?», говорят, ответил так: «Врачи обыкновенно посещают больных, а не здоровых». Поэтому, если человеческая философия и сама умеет лечить болезни души и тем, которые стремятся к добродетели, не позволяет отталкивать или презирать даже только одну душу какого бы то ни было человека, но побуждает спешить, чтобы заботливо возвратить людей [на надлежащий путь] и спасти тех, которые отпали от добродетели, — как нам не сказать, что тот Бог, Который есть учитель всякой философии, Который есть поистине блаженнейший и щедрый, пришел по Своей воле сюда, где множество страданий избрало себе местопребывание, к тем, которые порабощены страданиями? Неужели мы скажем, что это не страдание души, если кто не совершает дел, которые приличны добродетели? Сам Исократ, когда немного раньше писал к жителям Абдеры, сказал, что болезнь души есть любовь к деньгам. И далее присовокупил: «Жалка жизнь людей, так как всюду проникла, подобно зимнему ветру, любовь к деньгам, которой никто не может противостоять». О, если бы все врачи собрались против этой болезни, излечили сумасбродство этого безумия и бедствие мучений, не говоря уже о том, чтобы не провозглашали этой болезни счастьем! Я думаю, что из всех болезней души самым тяжким безумием является то, которое создает похотливые желания и пустые помышления, — если оно медиками посредством какой–либо силы очищается, душа чувствует себя хорошо. О, если бы возможно было отсечь горький корень похоти так, чтобы не было больше никакого остатка от нее, и если бы ты увидел, что люди, одновременно больные телами и душами, очищаются и просветляются! Поскольку же в этом мире на род человеческий обрушились бесчисленные бедствия, то [Бог] может быть назван блаженнейшим и щедрым в своих дарах [только] тогда, когда окажется, что при бесстрастии Своей природы по приличной Богу благости Он разделяет всем людям Свои дары. Ибо сам Платон сказал: «Зависть находится вне пределов Божественного существа».

17. Поэтому пришел, о блаженный, пришел Иисус, Который есть Царь над всем, чтобы исцелить тяжкие болезни людей, как существо блаженнейшее и щедрое в своих благах. Но сам Он, оставаясь тем, чем был, Своим бесстрастием рассеял страдания, как свет изгоняет тьму. Итак, Он пришел, поспешая пришел, чтобы сделать [людей] блаженными и исполненными благ, обратить из смертных в бессмертных, воссоздать и утвердить в блаженстве. Ему, славному Царю, слава вовеки. Аминь».

Ты просил меня, достопочтенный Татиан, прислать тебе разсуждение о душе с убедительными доказательствами по отделам, и ты желал, чтобы я сделал это, не пользуясь свидетельствами Писаний. Конечно, этот способ научения [т. е. на основании Писаний] в действительности есть и для желающих благочестно мудрствовать является истинным, доказательнее всякаго человеческаго разсуждения; но ты сказал, что ищешь этого не для собственнаго убеждения, так как ты уже наставлен твердо держаться божественных Писаний и преданий, и что мысль твоя не может быть поколеблена изворотами человеческих доводов, а для опровержения мнений иначе мыслящих, которые не выносят того, чтобы их убеждали Писаниями, но стараются посредством известнаго рода искусства ниспровергать непривычных в таких разсуждениях. Эти соображения склонили меня с готовностью повиноваться этому твоему требованию, нисколько не устрашаясь тем, что я неопытен в такого рода построении разсуждений, но ободряясь твоим благоволением ко мне, ибо ты умеешь то, что ты признаешь прекрасным, выставлять на общий суд, а что, по твоему мнению, хуже надлежащаго, того не замечать и скрывать, делая то и другое по расположению и дружбе ко мне. Зная это, я со всем доверием взялся за изложение. Свое же разсуждение я расположу, воспользовавшись тем порядком и последовательностью, какой именно применяли искусные в этом для желающих научно что–либо изследовать.

Итак, прежде всего я покажу, какою познавательною силою, согласно своей природе, может быть постигнута душа; потом, чем доказывается ея существование; затем по порядку, сущность ли она или свойство; потом вслед за этим, она — тело, или безтелесна; далее, проста она, или сложна; Затем еще, смертна или безсмертна; наконец, разумна или неразумна.

Ибо эти вопросы больше всего обыкновенно изследуются в разсуждении о душе, как главнейшие и могущие характеризовать ея особенности. В качестве доказательств для подтверждения подлежащих изследованию вопросов я воспользуюсь теми общеизвестными соображениями, которыми обычно устанавливается достоверность предметов, находящихся у нас под руками. Но ради краткости и пользы я применю теперь только те умозаключения, которыя настоятельно необходимы для доказательства того, что подлежит изследованию, чтобы эти мысли, будучи ясными и удобно усвояемыми, доставили нам совершенно готовыя средства для возражения противникам. Итак, отселе начнем наше разсуждение.

I. Все существующее или познается чувством, или постигается мышлением. И то, что подлежит чувству, имеет достаточное доказательство в самом чувстве, ибо вместе с прикосновением оно создает в нас и образ подлежащаго предмета. Постигаемое же мышлением познается не само в себе, а в своей энергии. Поэтому душа, будучи непознаваемой сама в себе, естественно должна познаваться из ея действий.

II. Наше тело, когда движется, то приводится в движение или отвне или извнутри. Что оно приводится в движение не извне, ясно из того, что оно движется и тогда, когда его не толкают и не влекут, как это бывает с неодушевленными телами. И с другой стороны, когда оно приводится в движение извнутри, то движется не в силу естественной необходимости, как огонь. Ибо последний не перестает двигаться, пока он есть огонь, подобно как и тело, сделавшись мертвым, не движется, хотя и остается телом. Следовательно, если тело не приводится в движение извне, подобно неодушевленным предметам, и не движется в силу физической необходимости, подобно огню, то ясно, что оно приводится в движение душой, которая подает ему и то, что оно живет. Итак, если доказано, что душа подает жизнь нашему телу, то должна существовать сама по себе и душа, познаваемая из ея действий.

III. Что душа — сущность, это доказывается таким образом: прежде всего тем, что определение сущности по справедливости может быть приложено и к ней. Оно таково: сущность есть то, что будучи тожественным и численно единым способно попеременно воспринимать противное. Что душа сама, не отступая от собственной природы, попеременно принимает противное, это ясно всякому, ибо в ней наблюдаются справедливость и неправда, мужество и трусость, умеренность и распущенность, хотя они и противоположны. Поэтому, если свойство сущности быть способной попеременно воспринимать в себя противоположное, и если доказано, что душа допускает такое определение, то, следовательно, душа — сущность. Затем, так как тело — сущность, то необходимо, чтобы и душа также была сущностью, ибо невозможно, чтобы оживотворяемое было сущностью, а оживотворяющее было бы несущностью. Неужели кто–нибудь может утверждать, что не–сущее есть причина сущаго; или еще, [только] безумец может говорить, что то, что в своем существовании зависит от чего–либо и без чего оно не может существовать, является причиной того, от чего оно зависит.

IV. Что в нашем теле есть душа, доказано выше; посему должно знать, как она существует в теле. Если она расположена возле тела, как камешек возле камешка, то душа будет телом, но тело не будет одушевлено всецело, потому что она будет лежать [только] возле некоторой части его. Если же она смешана или слита, то душа была бы многочастной, а не простой, и лишилась бы свойственнаго душе понятия. Ибо многочастное может быть разделено и разрушено; а то, что может быть разрушено, сложно; то, что сложно, имеет троякое измерение, а что имеет три измерения, то тело. Тело же, будучи приложено к телу, увеличивает объем; но душа, находясь в теле, не увеличивает объема, но скорее оживотворяет. Следовательно, душа не будет телом, но безтелесна.

Далее, если душа — тело, то она приводится в движение или извне, или извнутри; но она не приводится в движение ни извне, так как ее не толкают и не влекут, подобно неодушевленым, ни движется извнутри, подобно одушевленным; ибо нелепо говорить о душе души, — итак, она не тело, следовательно, безтелесна.

И еще, если душа — тело, то она имеет качества, доступныя чувствам, и питается, но она не питается, а если и питается, то питается не телесно, как тело, а безтелесно, ибо питается словом. Поэтому она не имеет и качеств, которыя воспринимаются чувствами, потому что ни справедливости, ни мужества, ни подобнаго им нельзя видеть, а это — качества души. Итак душа — не тело, — значит, она безтелесна.

Еще, так как все телесныя сущности разделяются на одушевленныя и неодушевленныя, то утверждающие, что душа — тело, пусть скажут, должно ли называть ее одушевленным или неодушевленным телом.

Далее, если всякое тело имеет и окраску, и количество, и форму, а в душе ничего такого не наблюдается, то, следовательно, душа не тело.

V. Что душа проста, обнаруживается из того, на основании чего преимущественно доказано, что она безтелесна. Ибо если она — не тело, всякое же тело сложно, а что сложно, то составляетсл из частей, — следовательно, она не будет и многочастной. Будучи безтелесной, она проста, потому именно, что она несложна и не состоит из частей.

VI. Последовательно, думаю, простому надлежит быть безсмертным; а каким образом, — выслушай. Среди существующаго нет ничего, что было бы разрушительным само для себя, — впрочем, и от начала [такого] не существовало. Ибо то, что подвергается повреждению, повреждается от противоположнаго; почему все, что подвергается повреждению, может быть разрушено; а что может быть разрушено, то сложно, сложное же многочастно; но что составлено из частей, как известно, составляется из различных частей; различное же не тождественно. Итак, душа, будучи простою и несоставленною из различных частей, несложною и неразрушимою, по этой причине должна быть нетленной и безсмертной.

Далее, все, что получает движение от чего–либо и имеет жизненную силу не от себя самого, а от того, что ее движет, то остается в таком состоянии до тех пор, пока поддерживается действующею в нем силою; когда же действующее прекращает свою деятельность, то перестает и оно, так как от него оно имеет движение. Душа же, будучи самодвижущеюся, никогда не перестает существовать. Ибо надлежит, чтобы самодвижущееся всегда было в движении. А то, что всегда движется, не может прекращаться; то же, что не прекращается, не имеет конца; не имеющее конца неразрушимо, а неразрушимое безсмертно. Поэтому, если душа самодвижущаяся, как выше доказано, то, на основании сейчас изложеннаго силлогизма, она будет неразрушимой и безсмертной.

Еще, все, что не повреждается собственным злом, неразрушимо; злое же противоположно нравственно прекрасному, поэтому и разрушительно для него. Ибо нет иного зла для тела, как страдание, болезнь и смерть, равно как и [напротив] достоинство его — красота, жизнь, здоровье и благосостояние. Посему, если душа не разрушается собственным злом, зло же души — трусость, распущенность, зависть и подобное, но все это не отнимает у нея силы жить и двигаться, то, следовательно, она безсмертна.

VII. Что наша душа разумна, это можно было бы показать на основании многих данных, и прежде всего на основании того, что она изобрела полезныя для жизни искусства. Ведь не просто и не случайно, как может быть кто–нибудь скажет, появились искусства, так как нельзя доказать, что они праздны и безполезны для жизни. Поэтому, если искусство содействует тому, что полезно для жизни, а полезное похвально, похвальное же должно быть совершено разумом, а искусства — изобретение души, — следовательно, наша душа разумна.

Затем, что душа наша разумна, доказывается тем, что чувства наши недостаточны для постижения вещей; ибо для знания существующаго мы не довольствуемся одним прикосновением чувства. А когда мы не желаем останавливаться на этом, то чувство без помощи разума оказывается безсильным различить то, что одинаково по форме, подобно по цвету и различно по природе. Поэтому, если чувства, будучи лишены содействия разума, дают нам ложное представление о существующем, то нам нужно обсудить, можно ли на самом деле постигнуть существующее или нет, и если можно постигнуть, то сушествует ли другая сила, лучшая по сравнению с чувствами, которая могла бы достигнуть этого. Если существующее не может быть постигнуто, то у нас не будет возможности [познать] то, что наблюдается нами иначе по сравнению с тем, как оно существует в действительности. Но что вещи могут быть постигнуты нами, это ясно из того, что мы употребляем их в свою пользу соответственно с свойствами каждой и снова обращаем в то, во что мы желаем. Поэтому, если доказано, что вещи могут быть постигнуты нами, а чувства, если они лишены помощи разума, дают о них ложныя представления, то это будет ум, который все разумно взвешивает и познает все, как оно в действительности существует. Ум же разумная часть души, — следовательно, душа разумна.

Кроме того, мы ничего не делаем, чего прежде не начертаем сами себе, а это не иное что, как достоинство души, ибо знание существующаго не извне привходит в нее, но она сама как бы своими собственными примышлениями украшает все существующее. Вследствие этого она в самой себе предварительно живописует вещь, и таким образом затем обнаруживает ее на деле. Достоинство же души заключается не в чем ином, как в том, чтобы все делать согласно с разумом, — ибо этим она и отличается от чувств. Следовательно, доказано, что душа разумна.

Един Бог, Отец Слова живого, Премудрости ипостасной и Силы и Образа вечного, совершенный Родитель Совершенного, Отец Сына Единородного.

Един Господь, Единый от Единого, Бог от Бога, Начертание и Образ Божества, Слово действенное, Премудрость, объемлющая состав всего, и зиждительная Сила всего сотворенного, истинный Сын истинного Отца, Невидимый Невидимого, и Нетленный Нетленного, и Бессмертный Бессмертного, и Вечный Вечного.

И един Дух Святый, от Бога имеющий бытие и чрез Сына явившийся (людям), Образ Сына, Совершенный Совершенного, Жизнь, Виновник живущих, (Источник святой), Святость, Податель освящения, в Нем же является Бог Отец, сущий над всем и во всем, и Бог Сын, Который чрез все.

Троица совершенная, славою и вечностью и царством неразделяемая и неотчуждаемая.

Посему нет в Троице ни сотворенного или служебного, ни привнесенного, как бы прежде не бывшего, потом же привзошедшего; ибо ни Отец никогда не был без Сына, ни Сын без Духа, но непреложна и неизменна — всегда та же Троица.

I. 1) Хорошая вещь — молчание и именно как часто для многих других [людей], так особенно для меня в настоящий момент, когда у меня волей–неволей замыкаются уста, и я вынуждаюсь молчать. 2) Ибо я не навык и неискусен в тех прекрасных и благопристойных речах, которыя произносятся или составляются в стройной последовательности, как бы в неудержимом потоке, из отменных и превосходных слов и выражений. Может быть, я и от природы слишком мало способен заниматься этим приятным и поистине эллинским делом. 3) Между тем вот прошло уже восемь лет с того времени, как ни мне самому совершенно не приходилось произносить что–либо, или писать какую–нибудь большую или малую речь, ни слышать другого, кто бы частным образом писал или произносил, или же публично держал похвальныя и защитительныя речи, кроме этих достойных удивления мужей ^[26], которые с любовию занялись прекрасной философией. 4) Но и у них мало заботы о красоте речи и благопристойности выражений: полагая словесное благозвучие на втором месте, они хотят с точностью изследовать и выразить самую сущность вещей. 5) Не то, чтобы, думаю я, они не стремились к этому, — напротив, они даже очень желают свои прекрасныя и точныя мысли выразить в красивой и стройной речи, — но они, может быть, не в состоянии так легко обнять одною и тою же и к тому еще ограниченною человеческою душою, с одной стороны, священную и богоподобную силу, заключающуюся в их мыслях, и, с другой стороны, слово, красноречивое в своих выражениях, — это два преимущества, которыя у отдельнаго человека выступают обособленно и в известном смысле прямо противоположны друг другу. 6) Если размышлению и изследованию, так сказать, благоприятствует и содействует молчание, то красноречия и благозвучия в слове с успехом можно искать не в чем ином, как в речах и в непрерывном упражнении в них.

7) Между тем еще и другая наука сильно занимает мой ум, и уста сковывают язык, если бы я захотел даже немного сказать на языке Эллинов, — это достойные удивления наши законы, по которым теперь направляются дела всех состоящих под властью Римлян людей и которые без тяжелаго труда не могут быть ни согласованы, ни основательно изучены; так как и сами по себе они мудрые и точные и разнообразные и достойиые удивления и, одним словом, в высшей степени соответствуют эллинскому духу, но, кроме того, они написаны и переданы на языке Римлян, который вызывает изумление, величествен и вполне сообразен с царственной властью; но для меня тем не менее он представляет свои трудности. 8) Сверх того, в действительности я не имел возможности и, должно сказать, никогда не имел и желания [основательно усваивать их].

Но так как наши речи суть не иное что, как некотораго рода образы чувств нашей души, то мы должны признать, что сильные в слове, подобно хорошим живописцам, в высшей степени опытным в своем искусстве и располагающим большим количеством вещества для красок, если нет ни в чем препятствий, могут писать картины не только одне и те же, но также и разнообразныя и такия, которыя вследствие богатаго смешения цветов, достигают высшей степени красоты.

II. Но я, подобно бедняку, не располагаю такими разнообразными красками, потому ли, что я никогда не обладал ими, или, может быть, потому, что потерял их; [поэтому] по мере моих сил я нарисую первообразы чувств моей души как бы углями только или черепками, т. е. привычными для меня и общеупотребительными словами и изречениями, изображая их в выражениях, которыми я свободно владею, и попытаюсь представить характерныя черты образов моей души, если даже и не ясные и не раскрашенные, то по крайней мере хотя в набросках углем; если при этом мне встретится где–либо что–нибудь благообразное и благозвучное, я с удовольствием приму, а если нет, то поищу таких выражений.

9) Но есть также еще третье обстоятельство, которое препятствует и отвращает и гораздо более других удерживает и просто предписывает мне соблюдать молчание, именно самый предмет, ради котораго я охвачен желанием говорить, но теперь медлю и не решаюсь. 10) Ибо я имею в мысли говорить о муже, который по внешнему виду и по общему мнению — человек, но для тех, кто может проникать своим взором в глубины его внутренних качеств, он уже наделен высшими преимуществами, которыя приближают его к Божеству. 11) Но я не намерен восхвалять происхождения и телеснаго воспитания, — я не решаюсь на это и удерживаюсь вследствие чрезвычайнаго благоговения пред ним; не буду также восхвалять телесной силы и красоты, — это предметы похвальных речей для юношей, у которых мало заботы о том, говорят ли о них по достоинству или нет, — 12) ибо было бы безцельно и легкомысленно о предметах, не имеющих продолжительнаго и устойчиваго бытия, но многоразличным образом и скоро преходящих, держать речь в возвышенном и торжественном тоне уже в самом вступлении к ней, — я не мог бы говорить об этом, если бы что–либо в этом роде предложено было мне в качестве темы для речи, так как это — безполезные и пустые предметы и такие, которых я никогда не избрал бы добровольно для своей речи. Впрочем, если бы мне действителыю предстояло говорить о таком предмете, то в моей речи не было бы ни какого–либо замешательства, ни безпокойства о том, чтобы не показалось, что я говорю что–либо ниже достоинства предмета. 13) Но теперь я хочу напомнить о том, что у него самое богоподобное и что в нем родственно с Богом, с одной стороны заключено в этом видимом и смертном муже, а с другой стороны самым усердным образом стремится уподобиться Богу, и намереваюсь коснуться в некотором смысле более возвышенных предметов и принести благодарение Богу за то, что мне даровано встретиться со столь великим мужем, вопреки всякому человеческому ожиданию, как других, так и моему собственному, так как я и не предполагал никогда и не надеялся; таких важных предметов намерен коснуться я, ничтожный и умственно ограниченный, — разве не благоразумно, что я уклоняюсь и медлю и добровольно готов молчать?

14) И в самом деле, представляется безопасным ддя меня соблюдать молчание, чтобы под предлогом благодарности вследствие необдуманности, может быть, не сказать о возвышенных и священных предметах чего–либо недостойнаго, ничтожнаго и презреннаго; и таким образом я не только не достигну истины, но и причиню ей, насколько от меня зависит, какой–либо ущерб у тех, кто верит, что так и в действительности, как изображает мое слабое слово, которое более оскорбляет, чем в своем содержании дает точное изображение его дел. 15) Однако, твои достоинства, возлюбленная глава, не могут быть ни умалены, ни поруганы, и еще гораздо более не может потерпеть какого–либо ущерба от моих ничтожных и недостойных слов то божественное, которое само по себе пребывает непоколебимым. 16) Но я не знаю, как мне избежать впечатления дерзости и необдуманности, если я по неразумию, с ничтожным умом и средствами, наскакиваю на великия и во всяком случае превосходящия мои силы дела. 17) Да, если бы где–либо в другом месте и пред другими слушателями я решился на такой легкомысленный (собств. юношеский) поступок, тогда я в известной степени был бы дерзким и безразсудно смелым; однако не наглость была бы виною моего необдуманнаго выступления, так как я отважился бы на это не в твоем присутствии. 18) Но теперь я исполню меру безразсудства, или даже уже и исполнил, осмелившись войти, как говорится, с неумытыми ногами в те уши, в которыя само божественное слово входит и пребывает с нисколько не покрытыми ногами, — не так, как [входит] в уши многих людей, как бы под толстыми кожами, именно под загадочными и неясными выражениями, — но, можно сказать, с обнаженными ногами, ясное и совершенно познаваемое. Я же несу свои человеческия слова, как какую–то грязь и нечистоту, и осмеливаюсь вливать их в уши, навыкшия слушать божественные и чистые звуки. 19) Итак, разве недостаточно доселе я уже погрешил [своим словом], и не должно ли, по крайней мере, теперь начать быть благоразумным, и уже далее не продолжать речи, но прекратить ее? Я, конечно, хотел бы. 20) Однако, раз я уже осмелился, да позволено будет мне прежде всего указать причину, побуждаемый которою я пришел в это собрание, — может быть мне будет оказано и снисхождение за эту смелость.

III. 21) Страшной мне представляется неблагодарность, страшной и в полном смысле слова страшной. 22) Ибо, получивши благодеяние, даже не попытаться воздать, если невозможно иначе, то по крайней мере благодарностью в словах, свойственно или совершенно безразсудному, или нечувствительному к благодеяниям, или безпамятному. 23) Но у кого с самаго начала были и чувство и понимание прекраснаго, которое он испытал, такой, если у него не сохраняется на последующее время даже воспоминания об этом и если он не приносит никакой благодарности виновнику добраго, такой — негодный, неблагодарный и нечестивый человек, согрешающий непростительным образом ни для кого, занимает ли он высокое положение или низкое. 24) [В первом случае] если он занимает высокое положение и [человек] большого ума, [то грех его в том], что он не носит на своих устах со всею благодарностью и почтением великих благодеяний, которыя он испытал; [во втором случае] если он занимает низкое положение и человек недалекий, [то его грех в том], что не со всею имеющеюся у него силою выражает хвалу и благоговение к тому, кто благодетельствует не великим только, но и малым. 25) Кто занимает более высокое положение и превосходит душевными силами, те, сообразно с их бóльшими средствами и великим богатством, необходимо должны по своим силам воздавать своим благодетелям бóльшее и почтительнейшее прославление. 26) Но и незначительным людям и находящимся в бедственном положении не следует быть ни безучастными, ни безпечными, ни падать духом на том основании, будто они не могут сделать ничего ни достойнаго, ни совершеннаго. 27) Но подобно бедным, однако благодарным, они должны принимать за мерку силу не почитаемаго, а свою собственную, и из присущей им силы оказывать почести, которыя, может быть, будут угодны и приятны почитаемому и не будут у него поставлены на втором месте по сравнению с великими и многими [выражениями благодарности], если принесут их с бóльшею готовностью и с всецело преданным настроением. 28) Так, в священных книгах ^[27] повествуется, что некая незначительная и бедная женщина одновременно с богатыми и сильными людьми, которые от своего богатства жертвовали большие и многоценные дары, одна только принесла незначительный и самый ничтожный дар, который однако составлял все, что у нея было, и получила свидетельство того, что она дала больше всех. Ибо, я думаю, священное слово измеряло ценность и превосходство [дара] не количеством даваемаго вещества, которое есть нечто внешнее, но скорее настроением и намерением, с какими он был принесен. 29) Поэтому и мне совершенно не следует отступать из боязни, что моя благодарность не будет вполне соответствовать благодеяниям, но совсем напротив [я должен] отважиться и попытаться, как бы в воздаяние, оказать почести, если и не надлежащия, то, по крайней мере, посильныя для меня. Если моя речь и не достигнет совершеннаго, то по крайней мере она отчасти будет иметь своим результатом то, что избежит всецелаго упрека в неблагодарности. 30) Ибо поистине было бы неблагородным совершенно молчать под благовидным предлогом, что не можешь сказать ничего достойнаго; но благоразумно стремление всегда воздавать, даже еслибы сила приносящаго благодарность была слабее достойной [благодетеля]. Таким образом, если я даже не в состоянии говорить по достоинству, я не буду молчать; но если исполню все, что будет в моих силах, то я даже еще похвалюсь этим.

31) Итак, настоящее мое слово должно быть благодарственным. Я не хотел бы говорить, что [благодарение обращено непосредственно] к Богу, Владыке вселенной. Однако, от Него для нас все начала благ, от Него же и мне должно начать благодарения, пения и хвалы. 32) Но ведь если бы даже я принес всего себя, конечно, не такого, каков я теперь, — сквернаго и нечистаго, запятнаннаго и смешаннаго с постыдным и нечистым злом, но свободнаго от этого — в состоянии возможно высшей чистоты, светлости и непорочности и без всякой примеси несовершенства, — так, говорю, еслибы я даже всего себя, обнаженнаго от этого, как бы новорожденнаго принес и отдал, и тогда я с своей стороны не принес бы достойнаго дара в честь и в воздаяние Правителю и Виновнику вселенной. 33) Восхвалить Его по достоинству никогда не мог бы ни каждый в отдельности, ни даже все вместе, даже если бы все чистое сделалось единым и тем же, вышло из себя и скорее, собранное в едином духе и в едином согласном порыве, обратилось к Нему. 34) Ибо еслибы кто мог постигнуть что–нибудь из Его дел наилучшим и исчерпывающим образом и, еслибы это возможно было, мог сказать о нем по достоинству, то ради этой самой способности, которой он мог быть удостоен не от другого кого–нибудь, но которую получил от Него же, невозможно, чтобы он мог приобрести откуда–нибудь что либо иное бóльшее и принести Ему в благодарность.

IV. 35) Но я обращу свои хвалы и песни к Царю и Хранителю вселенной, к неисчерпаемому источнику всяческих благ, Который также и в этом уврачует мою немощь и один только может восполнить недостающее, Предстателю душ наших и Спасителю, перворожденному Его Слову, Создателю и Управителю вселенной. 36) Он один только может возсылать постоянныя и непрерывныя благодарения Отцу как за Себя самого, так и за всех, и именно за каждаго в отдельности и за всех вместе. Поелику Он есть истина и мудрость и сила самого Отца всего, к тому же еще Он в Нем есть и с Ним соединен совершенно, то невозможно, чтобы Он или по забывчивости, или по недостатку мудрости, или по какой–либо немощи, подобно тому, кто отчужден от Него, или не достиг [необходимой] силы, чтобы восхвалить Его, или и достиг, но добровольно, — чего не следует говорить, — оставил Своего Отца без восхваления. 37) Он один может совершеннешим образом исполнить всю надлежащую меру приличествующей Ему хвалы. Тот, Кого Сам Отец всего соделал единым с Собою, когда чрез Него едва не превзошел Самого Себя ^[28], должен в совершенно равной степени некоторым образом почитать Его, как и Сам почтен от Него. Это именно, первый и единственнный из всего сущаго, получил в удел Его Единородный, сущий в Нем Бог Слово; 38) тогда как все прочие только таким образом можем быть благодарными и благоговейными, если на Него одного перенесем и возложим всю силу достойнаго благодарения за все [дарованныя] нам от Отца благодеяния, исповедуя, что это единственный путь богопочтения — чрез Него во всем памятовать о Виновнике вселенной. 39) Поэтому именно должно исповедать, что для благодарения и хвалы постоянному промышлению обо всем, которое печется о нас как в величайшем, так и в самом незначительном, и которое привело нас сюда, вполне достойно и достаточно [только] то слово, которое есть совершеннейшее и живое и духовно оживляющее Слово перваго Ума.

40) Мое же настоящее слово да будет благодарением из всех людей преимущественно сему мужу. Но если бы я захотел [с моею благодарностью] взойти несколько выше, то между теми, которые невидимы, стоят ближе к божественному и пекутся о людях, [она должна быть обращена к] тому, кто, по некоему великому определению, получил в удел с детства руководить мною, воспитывать и опекать меня, 41) святый ангел Божий, пасущий меня от юности моей, как говорит тот боголюбезный муж ^[29], имея в виду, очевидно, своего ангела. 42) Однако он, будучи великим, соответственно с этим получил величайшаго [ангела], или кого иного, кто бы он ни был, или, может быть, даже самого великаго совета Ангела ^[30], общаго Спасителя всех, чтобы, ради его совершенства, Он был исключительным его хранителем, — я этого точно не знаю: во всяком случае он в своем ангеле, кто бы он ни был, и познал и прославлял нечто великое. 43) Я же [познаю и прославляю] кроме общаго Правителя всех людей также и этого [моего], который является руководителем собственно меня неразумнаго. 44) Он, будучи для меня во всех отношениях добрым воспитателем и попечителем, — не так, как мне или кому–либо из дорогих мне родственников кажется полезным, ибо мы слепы и не видим ничего из того, что пред нами, так что не можем и судить о том, что нам нужно, но как представляется полезным ему, так как он провидит все, что относится к пользе нашей души, — издавна, а также и теперь еще воспитывает, наставляет и руководит, 45) и, кроме всего прочаго, он устроил так, что я пришел в соприкосновение с этим мужем, — это безспорно самое важное, — который ни по происхождению и по человеческой крови не состоит в родстве со мною, ни иначе не был в близких ко мне отношениях, не жил и в соседстве со мною, ни даже вообще не был единоплеменным, — это именно то, что для многих людей бывает поводом дружбы и знания [друг друга], — 46) но, кратко сказать, он с истинно божественною и мудрою предусмотрительностью привел в одно место нас незнакомых, различных по происхождению, взаимно чуждых, совершенно далеко стоящих друг от друга, насколько находящияся между нами народы, горы и реки разделяют нас, и устроил эту спасительную для меня встречу; и это, я думаю, он предусмотрел, по данному свыше указанию, от самаго моего рождения и детства. 47) Α каким образом, слишком долго было бы повествовать, не только, если бы я стремился быть точным и ничего не пропустить, но даже если бы я, опустивши многое, захотел сжато упомянуть только о немногом из самаго главнаго.

V. 48) Первоначальное мое воспитание от самаго рождения проходило под наблюдением родителей, а нравы в отеческом доме уклонялись от пути истины. Что я освобожусь от них, этого, я думаю, и никто другой не ожидал, и не было никакой надежды у меня самого, так как я был еще дитятей и неразумным и находился под властью отца, преданнаго идолопоклонству. 49) Потом — потеря отца и сиротство, которое, может быть, было для меня началом истиннаго познания. 50) Ибо тогда в первый раз я обратился к спасительному и истинному слову, не знаю как [это произошло], более ли по принуждению или добровольно. Ибо какая способность суждения могла быть у меня в четырнадцатилетнем возрасте? Между тем с того времени это священное слово тотчас начало, так сказать, посещать меня, потому что в нем именно достиг полнаго выражения всеобщий разум человечества; однако, тогда оно посетило меня в первый раз. 51) Я считаю, — если и не издавна, то, по крайней мере, когда размышляю об этом теперь, — немаловажным признаком священнаго и дивнаго промышления обо мне именно это стечение обстоятельств, которое может быть так расчислено по годам, чтобы, с одной стороны, все, что предшествовало этому возрасту, насколько оно состояло из дел заблуждения, могло быть отнесено на счет моей незрелости и неразумия, и чтобы священное слово напрасно не было вверено душе, еще не владеющей разумом, 53) но, с другой стороны, чтобы, когда она сделается уже способною к разумной деятельности, она не была лишена, если даже и не божественнаго и чистаго разума, то, по крайней мере, страха, сообразнаго с этим разумом, и чтобы человеческий и божественный разум одновременно достигли господства во мне, один — помогая мне неизъяснимою для меня, но ему свойственною силою, а другой — воспринимая эту помощь ^[31]. 54) Размышление об этом исполняет меня одновременно и радостью и страхом, когда, с одной стороны, это водительство возвеличивает меня, но, с другой стороны, я боюсь, что, даже удостоенный столь великаго, я тем не менее не достигну цели. 55) Однако, не знаю каким образом, моя речь слишком задержалась на этой части [моего повествования]; с одной стороны, я хотел бы подробно изложить дивное направление меня к этому мужу, однако, с другой стороны, с самаго начала поспешаю и доселе говорю кратко, чтобы перейти к следующему по порядку, не потому, что будто я воздал должную хвалу или благодарение и почтение тому, кто так управил меня, — да не буду высокомерным, употребляя такия выражения и в то же время не говоря ничего достойнаго, — но потому, что я просто предлагаю повествование или открытое исповедание или как иначе приличным образом можно назвать это.

56) Моей матери, которая одна из родителей осталась, чтобы заботиться обо мне, угодно было, воспитывая меня во всем прочем, как мальчиков не неблагороднаго, разумеется, происхождения и воспитания, послать меня в школу к ритору, так как я должен был сделаться ритором. И действительно, я посещал эту школу, и тогдашние сведущие люди уверяли, что в непродолжительном времени я буду ритором; с своей стороны я и не мог и не хотел бы утвержать этого. 57) He было даже никакого основания для этого, но не было также еще и никаких предположений для причин, которыя могли привести меня на настоящий путь; но ведь у меня был неусыпный божественный воспитатель и истинный попечитель: он, когда ни домашние не помышляли, ни сам я не обнаруживал желания, 58) внушил мысль одному из моих учителей, которому поручено было только наставить меня в латинском языке, — не для того, чтобы я достиг в нем совершенства, а чтобы я и в этом языке не был совершенно несведущим; но случайно он имел некоторыя познания и в законах. 59) Внушивши ему эту мысль, он чрез него склонил меня изучать римские законы. И муж тот делал это с большою настойчивостью. Я позволил убедить себя, но больше из желания доставить удовольствие мужу, чем из любви к тому знанию. 60) Он, взявши меня в качестве ученика, начал учить с большим усердием. При этом он высказал нечто, что сбылось на мне самым истинным образом, именно, что изучение законов будет для меня самым важным запасом на [жизненный] путь, — ибо этим именем [ἐϕόδιον] он назвал это, — захочу ли я быть ритором из тех, которые выступают в судах, или каким либо иным. 61) Он выразилси так, имея в виду в своей речи человеческия отношения; а мне прямо кажется, что он предсказывал истину, объятый некоторым вдохновением, которое было скорее божественным, чем проистекало из его собственных мыслей. 62) Ибо когда я волей–неволей начал изучать названные законы, то на меня уже некоторым образом наложены были оковы, и город Берит должен был послужить и причиною и поводом моего пути сюда. Этот город находился недалеко от тогдашняго моего местопребывания, имел, так сказать, более римский отпечаток и считался разсадником названнаго законоведения. 63) Α этого священнаго мужа другия дела как бы навстречу мне влекли и привели в эту страну из Египта, из города Александрии, где он жил прежде. Я, конечно, и не умею определить побудительных причин к этому [с его стороны], и охотно пройду мимо них. 64) Α между тем для того, чтобы я прибыл сюда и вошел в общение с этим мужем, не было никакой необходимости, насколько это зависело от изучения мною законов, так как возможно было переселиться и в город Римлян. 65) Как же и это осуществилось? Тогдашний правитель Палестины неожиданно взял к себе моего зятя, мужа моей сестры, и против его желания одного только, разделивши с супругою, переместил его сюда, чтобы он помогал ему и разделял с ним труды по управлению народом, — ибо он был несколько сведущ в законах и, без сомнения, еще и теперь. 66) Зять, отправившись вместе с ним, намерен был в непродолжительном времени послать за женою и взять ее к себе, так как разлука с нею была для него тягостна и неприятна; но вместе с нею он хотел увлечь и меня. 67) Таким образом, когда я замышлял отправиться в путешествие, не знаю куда, но во всяком случае скорее в другое какое либо место, чем сюда, неожиданно явился предо мною воин, которому поручено было сопровождать и охранять мою сестру, направляющуюся к мужу, а вместе с нею, в качестве спутника, привести и меня. 68) Этим я должен был доставить удовольствие и зятю, и в особенности сестре, чтобы она не натолкнулась на что–либо не благопристойное, или чтобы не боялась путешествия, точно также и самим домашним и родственникам, которые высоко ценили меня, и кроме того могли и в чем нибудь ином оказать мне не малую пользу, если бы я отправился в Берит, усердно занявшись там изучением законов. 69) Итак, все побуждало меня [к этому путешествию] — убедительныя основания, которыя приводили мне по отношению к сестре, моя собственная наука, к тому же еще и воин, — ибо и о нем должно упомянуть, — который принес с собою разрешение на большее количество, чем нужно было, государственных колесниц и подорожныя в большем числе, именно скорее для меня, чем для одной только сестры. 70) Такова была видимая сторона дела; но были причины, которыя хотя и не были явны, тем не менее были самыми истинными: общение с этим мужем, истинное научение чрез него о Слове, польза, которую я должен был получить от этого для спасения моей души, — [все это] вело меня сюда, — хотя я был слеп и не сознавал этого, но это служило к моему спасению. 71) Итак, не воин, но некий божественный спутник и добрый провожатый и страж, сохраняющий меня на протяжении всей этой жизни как бы на далеком пути, миновавши другия места и самый Берит, ради котораго больше всего я думал устремиться сюда, привел меня в это место и здесь остановил; он все делал и приводил в движение, пока со всем искусством не связал меня с этим виновником для меня многих благ. 72) И божественный ангел, после того как прошел со мною так далеко и передал руководство мною этому мужу, здесь, вероятно, успокоился, не от усталости или изнурения, — ибо род божественных слуг не знает усталости, — но потому что он передал меня мужу, который должен исполнить все, насколько возможно, промышление и попечение обо мне.

VI. 73) Он же, принявши меня к себе, с перваго дня, который был для меня поистине первым, если можно сказать, драгоценнейшим из всех дней, когда для меня впервые начало восходить истинное солнце, прежде всего приложил всякое старание к тому, чтобы привязать меня к себе, в то время как я, подобно зверям, рыбам или птицам, попавшим в силки или в сети, но старающимся ускользнуть и убежать, хотел удалиться от него в Берит или в отечество. 74) Он употреблял всевозможные доводы, трогал, как говорит пословица, за всякую веревку, прилагал все свои силы. 75) Он восхвалял философию и любителей философии обширными, многочисленными и приличествующими похвалами, говоря, что они одни живут жизнью, поистине приличною разумным существам, так как они стремятся жить правильно, и [прежде всего] достигают знания о самих себе, каковы они, а затем об истинно благом, к чему человек должен стремиться, и об истинно злом, чего должно избегать. 76) С другой стороны, он порицал невежество и всех невежественных; а таких много, которые, наподобие скота, слепотствуют умом, не знают даже того, что они, блуждают, как будто не имеют разума, и вообще не знают и не хотят узнавать, в чем действительная сущность добра и зла, как на благо устремляются и жаждут денег и славы и почета со стороны толпы и благосостояния тела, 77) ценят это выше многаго и даже всего, из искусств те, которыя могут доставить эти блага, а из родов жизни те, которые подают надежду на них — военную службу, судебную и изучение законов. Это, — так говорил он с особенною настойчивостью и большим искусством, — то, что возбуждает нас, если мы оставляем в пренебрежении наш разум, который однако, как он говорит, больше всего в нас призван к господству. 78) Я теперь не могу сказать, сколько такого рода изречений он произнес, убеждая меня к изучению философии, не один только день, но и много дней в начале, когда я приходил к нему. Я поражен был его речью, как стрелою, и именно с перваго дня, — ибо речь его представляла в некотором роде смешение приятной привлекательности, убедительности и какой–то принудительной силы, — но я все еще колебался и обдумывал, и я решился заняться философией, еще не будучи совершенно убежден, но, с другой стороны, я не мог, не знаю почему, и удалиться от него, а все более и более привлекался к нему его речами, как бы силою какого то высшаго принуждения. 79) Он утверждал именно, что совершенно невозможно даже почитать Владыку всего, — это преимущество, обладать которым между всеми живыми существами на земле почтен и удостоен один только человек, и им естественно владеет всякий, кто бы он ни был, мудрый или невежественный, лишь бы только он совершенно не потерял, вследствие какого–либо умопомешательства, способности мышления, — таким образом, даже богопочтение он, говоря правильно, объявлял совершенно невозможным для того, кто не занимается философией. 80) Он внушал мне множество такого рода оснований одни за другими до тех пор, пока, как бы зачарованнаго его искусством, не привел к цели, без малейшаго движения [противодействия с моей стороны] и не знаю, каким образом, своими речами, как бы с помощью некоторой божественной силы, прочно посадил меня подле себя. 81) Ибо он поразил меня и жалом дружбы, с которым не легко бороться, острым и сильно действующим, жалом умелаго обращения и добраго расположения, которое, как благожелательное ко мне, обнаруживалось в самом тоне его голоса, когда он обращался ко мне и беседовал со мною. Он стремился не просто одолеть меня своими доводами, но благоприятным, человеколюбивым и благородным расположением спасти и сделать причастником как тех благ, которыя проистекают из философии, 82) так и других, особенно тех, которыя Божество даровало ему одному превыше многих, или, может быть, превыше и всех нынешних людей, — [я разумею] учителя благочестия, спасительное Слово, которое ко многим приходит и всех, с кем только встречается, покоряет, — ибо нет ничего, что могло бы противостоять Ему, так как Оно есть и будет царем всего, — но Оно сокровенно и многими не только с легкостью, но и с трудом не познается в такой степени, чтобы, если их спросят о Нем, могли дать ясный ответ. 83) Подобно искре, попавшей в самую душу мою, возгорелась и воспламенилась моя любовь как к священному, достойнейшему любви самому Слову. Которое, в силу своей неизреченной красоты, привлекательнее всего, так и к сему мужу, Его другу, и глашатаю. 84) В высшей степепи пораженный ею, я был убежден пренебречь всеми делами или науками, которыя, как казалось, были приличны мне, как другими, так даже самыми моими прекрасными законами, [далее] моим отечеством и моими родственниками как теми, которые были здесь, так и тою [т. е. матерью], от которой я уехал; одно было для меня дорого и любезно — философия и руководитель в ней, этот божественный человек. 85) И соединилась душа Іонафана с Давидом ^[32]. Это позднее прочитал я в Священном Писании, но и прежде я чувствовал это не менее ясно, чем сказано [в этом изречении], однако [здесь] это предсказано очень ясно. 86) Ибо не просто соединен был Іонафан с Давидом, но именно самое главное, душа, т. е. то, что никакими средствами не может быть принуждено отделиться даже тогда, когда разделяется явное и видимое в человеке, по крайней мере, ни в каком случае без его согласия. 87) Ибо душа нечто свободное и никаким образом не может быть заключена, — даже заперши в клетке, ты не можешь удержать ея. Ибо ей от природы свойственно прежде всего быть там, где находится ум. Но если даже и кажется тебе, что она в клетке, то она только потом помешается туда твоим воображением; поэтому никаким образом нельзя воспрепятствовать ей быть там, где бы она ни пожелала быть, тем более она совершенно и во всех отношениях может быть только там и естественно должна считаться пребывающею там, где находится место и цель ей одной свойственной и с нею сообразной деятельности. 88) Таким образом, разве [священный писатель] не показал совершенно ясно того, чтó я испытал, самым кратким изречением, что душа Іонафана была соединена с душою Давида? Это такая связь, которой против воли никаким образом, как я сказал, не удастся разорвать, а добровольно не легко явится желание. 89) Ибо возможность разрешить эти священныя и любезнейшия узы, как я думаю, зависит не от низшей части, многообразной и очень склонной переменять свои решения, так как не от нея одной зависело и в начале установить этот союз, но от лучшей, твердой и неудобопреклонной, от которой более зависело и установить эти узы и эту священную связь. И по божественному слову не душа Давида была соединена с душою Іонафана, 90) а наоборот, душа более слабаго, испытавшая это, называется связанною с душою Давида. Ибо не более сильное, само в себе имеющее достаточно сил, по собственному побуждению хотело бы быть связанным с слабейшим, но слабейшее, нуждающееся в поддержке сильнейшаго, должно быть соединено с сильнейшим и быть в зависимости от него, чтобы одно, пребывая в себе самом, не потерпело никакого вреда от своего общения с слабейшим, a [другое] неупорядоченное в себе, будучи связано и соединено с сильнейшим, не причиняя никакого вреда [первому], силою уз было бы подчинено лучшему. 91) Поэтому установить узы было делом [духовно] превосходящаго, а не слабейшаго, а быть связанным — дело худшаго, так что оно не имеет возможности избавиться от уз. 92) Таковыми узами, так сказать, крепко связавши, этот Давид держит меня не только теперь, но уже с того времени, и если бы я даже захотел, то я не мог бы освободиться от его уз. Если бы я даже и ушел отсюда, то и тогда он не освободит моей души, которую он, согласно божественному Писанию, держит столь крепко связанною.

VII. 93) Впрочем, после того как он с самаго начала таким образом захватил меня и всеми возможными способами преодолел, и после того, как им было достигнуто главное, и я решил остаться, с того времени он [начал поступать со мною] подобно тому, как поступает хороший земледелец с землей, которая невозделана и действительно никаким образом не плодородна, но соленая и сожженная, каменистая и песчаная, или даже с такою, которая и не совсем безплодна и по крайней мере не лишена растительности, но [напротив] даже тучная, и однако невозделана и оставлена в пренебрежении, поросла тернием и диким кустарником и с трудом поддается обработке; 94) или как садовник с деревом, которое, правда, дико и не приносит благородных плодов, однако не совсем негодно, если кто с искусством садовника возьмет благородной росток и привьет ему, [сначала] сделавши расщелину посредине, потом опять соединивши и связавши, пока оба не срастутся в одно, как два слившиеся источника, — ибо можно видеть в некотором роде так смешанное дерево, правда, не настоящей породы, но из безплоднаго сделавшееся плодовитым, на диких корнях приносящее плоды прекрасной маслины. Или с деревом, которое хотя и дико, но не смотря на это не безполезно для искуснаго садовника, или и с благородным деревом, которое приносит добрые плоды, по иначе чем следует, или с деревом, которое по недостатку искусства не обрезано, не полито и запущено и задушено многими лишними ростками, которые на нем безцельно выростают и взаимно мешают достигать совершенства в росте и приносять плоды. 95) Так он овладел мною и со свойственным ему искусством как бы земледельца осмотрел и проник не только в то, что видимо всем и усматривается на поверхности, но глубоко вскопал и изследовал самыя внутренния основания, ставя вопросы, предлагая [на обсуждение] и выслушивая мои ответы; когда он усматривал во мне что–либо не непригодное, не безполезное и не исключающее надежды на успех, 96) он начинал вскапывать, перепахивать, поливать, все приводил в движение, прилагал все свое искусство и заботливость и тщательно возделывал меня.Терния иволчцы и всякий род диких трав и растений, сколько их в своем изобилии произрастила и произвела моя безпокойная душа, так как она была неупорядочена и неразсудительна, — все это он обрезывал и удалял своими изобличениями и запрещениями. 97) Он нападал на меня и, особенно своим способом доказательства по методу Сократа, иногда повергал меня на землю, если видел, что я, как дикая лошадь, совершенно сбрасывал узду, выскакивал за дорогу и часто безцельно бегал кругом, пока убеждением и как бы принудительною силою — доказательством из моих собственных уст, как уздою снова делал меня спокойным. 98). Сначала мне было тягостно и не безболезненно, когда он приводил свои доказательства, так как я не привык еще к этому и не упражнялся в том, чтобы подчиняться доводам разума; но вместе с тем он и очищал меня.

Но как только он сделал меня способным и хорошо приготовил к принятию доказательств истины, 99) тогда то, как обработанную и мягкую землю, готовую возрастить брошенныя в нее семена, он обильно засеял; благовременно он и посев произвел, благовременно и весь остальной уход совершал, все надлежащим образом и соответственными средствами слова. 100) Все, что было в моей душе притуплено и извращено, потому ли, что от природы она была такова, или потому, что вследствие чрезмернаго питания тела она огрубела, он возбуждал и ослаблял своими утонченными доводами и приемами логических построении, 101) которые, последовательно развертываясь из самых простейших предположений и разнообразно переплетаясь друг с другом, развиваются в какую–то необыкновенную и трудно разрываемую ткань; они пробуждают меня как бы от сна и научают всегда держаться поставленной пред собою цели, ни в каком случае не уклоняясь с прямого пути ни вследствие отдаленности ея, ни вследствие того, что она представляется незначительною. 102) Α что было во мне необдуманно и опрометчиво, потому ли, что я соглашался с тем, что первое попадалось, каково бы оно ни было, даже если оно было ложным, или потому, что я часто противоречил, даже еслибы высказано было что–либо истинное, — и это он исправлял как прежде названными, так и другими разнообразными доводами. Ибо многообразна эта часть философии [т. е. диалектика], приучающая не безразсудно и не как случится соглашаться на доказательства и снова отклонять их, но точно изследовать не только то, что бросается в глаза, — 103) ибо много замечательнаго самого по себе и блестящаго под покровом благородных речей, проникло в мои уши, как еслибы оно было истинным, тогда как на самом деле оно было внутри испорчено и лживо, но вырывало у меня и получало признание своей истинности, а спустя немного изобличалось как дурное и недостойное доверия, напрасно притворявшееся истиной, — и он легко показывал мне, что я смешным образом был обманут и необдуманно свидетельствовал о том, о чем менее всего должно было свидетельствовать. 104) Наоборот, опять другое превосходное, но не выступающее напыщенно или не облеченное в вызывающия доверие выражения, мне казалось противным здравому смыслу и в высшей степени недостоверным, и просто отвергалось, как ложное, и недостойным образом подвергалось поруганию, но позднее, когда я основательно изследовал и обдумывал, я узнавал, что то, что я дотоле считал заслуживающим быть отвергнутым и негодным, в высшей степени истинно и совершенно непреодолимо, — 105) [так вот говорю], он учил, что должно основательно изследовать и испытывать не только внешнюю сторону и то, что заметно выделяется, — оно бывает иногда обманчиво и коварно разсчитано, — но внутреннюю сущность каждой отдельной вещи, не обнаружится ли где–либо фальшиваго звука, и прежде всего самому убедиться в этом и только тогда соглашаться с внешним впечатлением и высказывать суждение относительно каждаго отдельнаго явления. 106) Так развивал он по законам логики способность моей души критически судить относительно отделных выражений и оборотов речи, 107) а не так, как блестящие риторы, которые судят по тому, есть ли в выражении что–либо эллинское или варварское, — это знание имеет мало значения и не необходимо. 108) Но то знание в высшей степени необходимо для эллинов и для варваров, для мудрых и невежественных и вообще, — чтобы речь моя не была длинною от подробнаго перечисления всех в частности наук и занятий, — для всех людей, какой бы род жизни они ни избрали, поскольку по крайней мере у всех, кто ведет с другими речь о каком бы то ни было предмете, есть забота и старание не быть обманутыми.

VIII. 109) Но он стремился возбудить и развить не только эту сторону моей души, правильная постановка которой принадлежит одной только диалектике, но также и низшую часть моей души: я был изумлен величием и чудесами, а также разнообразным и премудрым устройством мира, и я дивился, хотя и без разумения, и совершенно поражен был глубоким благоговением, но подобно неразумным животным, не умел ничего объяснить. — 110) [так он возбуждал и развивал во мне и эту способность] другими отраслями знаний, именно посредством естественных наук он объяснял и изследовал каждый предмет в отдельности и притом весьма точно до самых первоначальных элементов, потом связывал это своею мыслью и проникал в природу как всего в совокупности, так и каждаго предмета в отдельности, и следил за многообразным изменением и превращением [всего] сущаго в мире, 111) до тех пор, пока своим ясным научением и доводами, которые он частию усвоил от других, частию сам придумал, не принес и не вложил в мою душу, вместо неразумнаго, разумнаго удивления относительно священнаго управления вселенной и совершеннейшим образом устроенной природы. 112) Этому возвышенному и божественному знанию научает для всех возлюбленнейшая физиология. 111) Что же я должен сказать о священных науках — всем любезной и безспорной геометрии и парящей в высотах астрономии? И все это он напечатлевал в моей душе, научая или вызывая в памяти, или не знаю, как нужно сказать. 114) Первую, именно геометрию, так как она непоколебима, он просто делал как бы опорой всего и, так сказать, крепким основанием; a возводя до высочайших областей посредством астрономии, он чрез обе названныя науки, как бы посредством лестницы, возвышающейся до небес, делал для меня доступным небо.

IX. 115). Но, что важнее всего и ради чего больше всего трудятся все философы, собирая как бы из разнороднаго насаждения всех прочих наук и продолжительнаго занятия философией добрые плоды, именно божественныя добродетели нравственнаго характера, посредством которых душевныя силы достигают невозмутимаго и уравновешеннаго состояния, — 116) [к этому стремился] и он [когда] намеревался сделать меня невосприимчивым к скорбям и нечувствительным ко всякаго рода бедствиям, напротив, внутренно упорядоченным, уравновешенным и поистине богоподобным и блаженным. 117) И этого он старался достигнуть свойственными ему мягкими и мудрыми, но вместе с тем и особенно настойчивыми речами относительно моего характера и образа жизни. 118) И он управлял моими внутренними движениями не только своими речами, но в известном смысле также и своими делами, именно посредством изследования и наблюдения душевных движений и чувств, — так как наша душа обыкновенно скорее всего тогда и приводится в порядок из разстройства, когда последнее познается, и из состояния смятения она переходит в определенное и хорошо упорядоченное, — 119) чтобы она как в зеркале созерцала самое себя, именно самыя начала и корни зла, всю свою неразумную сущность, из которой проистекают наши непристойныя страсти, а с другой стороны все, что составляет наилучшую часть ея — разум, под господством котораго она пребывает сама по себе невредимою и безстрастною. 120) Потом, точно взвесивши это в себе самой, она все то, что происходит из низшей природы, ослабляет нас распущенностью или подавляет и угнетает нас унынием, как, например, чувственныя удовольствия и похоти или печаль и страх и весь ряд бедствий, которыя следуют за этого рода состояниями, — все это она должна вытеснить и устранить, возставая против них при самом возникновении и первом возрастании их, и не допускать даже малейшаго увеличения их, но уничтожать и заставлять безследно исчезать. 121) Α что, напротив, проистекает из лучшей части и благо для нас, то она должна воспитывать и поддерживать, заботливо ухаживая за ним в самом начале и охраняя, пока оно достигнет совершеннаго развития. 122) Ибо таким способом [по его мнению] душа могла бы со временем усвоить божественныя добродетели, именно благоразумие, которое прежде всего в состоянии определить эти самыя движения души, так как на основе их происходит познание и относительно того, что вне нас, каково бы оно ни было, добраго и злого, и умеренность, эту способность, которая в самом начале может сделать в этом правильный выбор, и справедливость, которая каждому воздает должное, и спасение всех этих [добродетелей] — мужество.

123) Впрочем, не речами, которыя он произносил, он приучал меня к тому, что благоразумие есть знание добраго и злого, или того, что должно делать и чего не должно делать, — это несомненно было бы пустой и безполезной наукой, если бы слово было несогласно с делами, и благоразумие не делало того, что должно делать, и не отвращалось от того, чего не должно делать, и однако тем, которые обладают им, доставляло относящееся к этому знание, как мы видим на многих. 124) И опять относительно умеренности [он не словами только учил], что она есть знание того, что должно избирать и чего не должно, тогда как другие философы совершенно ничему не научают о ней, в особенности же новейшие, сильные и храбрые на словах, — я часто удивлялся им, когда они доказывали, что одинаковая добродетель у Бога и у людей, и что мудрый человек на земле равен высочайшему Богу, — но они не в состоянии так передать учение ни о благоразумии, чтобы и делали то, чего требует благоразумие, ни об умеренности, чтобы и избирали то, чему научены. 125) Подобным же образом и по отношению к справедливости и мужеству. 126) He так он излагал мне в своих речах учение о добродетели, но скорее призывал к делам, и призывал именно больше своими делами, чем тем, что говорил.

X. 127) Но я прошу философов нынешняго времени, скольких я сам узнал и о скольких слышал из разсказов других, а также и прочих людей, без неприязни отнестись к тому, что я теперь говорю. Пусть никто не подозревает, что я говорю так или по дружбе к этому мужу, или даже еще по чувству ненависти к остальным философам, — 128) я и сам более, чем кто либо другой, хочу быть почитателем их ради их речей, и я желаю как сам воздавать хвалу им, так и слушать, когда другие говорят о них самое прекрасное; но ведь положение дела таково, что почти всеми даже имя философии до крайности поносится, и я не далек от того, чтобы предпочесть пребывать в совершенном невежестве, чем научиться чему–нибудь из того, что они преподают; к ним в течение всей остальной жизни я не считал бы приличным, может быть не право разсуждая, даже приблизиться. 129) Однако пусть [как сказал я] никто не подозревает, что я говорю это или по какому либо честолюбивому стремлению восхвалить этого мужа или по иному честолюбивому побуждению этого рода по отношению к внешним философам; напротив, пусть верят мне, что я говорю даже меньше, чем сколько нужно в соответствие с его делами, чтобы не показалось, что я льщу, — 130) [пуст поверят мне] так как я не изобретаю себе изречений и слов и художественных оборотов для похвал. Даже когда, будучи мальчиком, я учился у ритора искусству произнесения публичных речей, я добровольно не позволял себе прославлять кого–либо и произносить о ком–либо похвальныя речи, если это в чем–либо не было согласно с истиной. 131) Поэтому даже и теперь, когда я предположил [произнести] похвальную речь, я не думаю, что следует возвышать его просто порицанием других. В противном случае я поносил бы этого мужа, [именно] если бы я противопоставлял его блаженную жизнь недостаткам других, чтобы иметь возможность сказать о нем что–либо более значительное. Я не так безумен. 132) Нет, я хочу открыто высказать только то, что я испытал на самом себе, без какого–либо противопоставления и без каких–либо искусственных приемов в речи.

XI. 133) Этот муж был первый и единственный, который склонил меня заняться также изучением эллинской философии, убедивши меня своим собственным образом жизни и выслушать его речь о правилах жизни и внимательно следовать ей, 134) тогда как, насколько это зависело бы от других философов, — снова признаюсь в этом, — я не был бы убежден; конечно, с одной стороны, я был бы неправ, а с другой, это должно было бы явиться для меня почти несчастьем. Правда, в начале я входил в соприкосновение не с очень многими, а только с некоторыми, которые объявляли себя учителями в ней, однако все в своей философии не поднимались выше простых речей. 135) Α он был первый. который и словами побуждал меня к занятию философией, упреждая делами побуждение посредством слов; он не сообщал только заученных изречений, но не считал достойным даже и говорить, если бы не делал этого с чистым намерением и стремлением осуществить сказанное; и скорее он старался показать себя таким, каким в своих речах изображал того, кто намерен жить надлежащим образом, и предлагал, — я охотно сказал бы, — образец мудраго. 136) Но так как моя речь в начале обещала истину, а не прикрасы, то я еще не называю его образцом мудреца; хотя, если бы я захотел сказать, что он мудрец, то это было бы истинным, но теперь я оставляю это. Таким образом, [я хочу назвать его] не образцом в точном смысле слова, но мужем, который в высшей степени желает сделаться совершенно подобным ему и стремится к этому со всем усердием и готовностью и, если можно сказать, выше сил человеческих. 137) Кроме того, он стремился и меня преобразовать в этом роде, чтобы я овладел и понимал не только речи о душевных движениях, но и самыя эти движения. Он особенно налегал на дела и слова [вместе] и при самом теоретическом научении представлял мне не малую часть каждой отдельной добродетели, — может быть, он привел бы и всю, если бы я мог вместить. 138) Он принуждал меня, если так можно сказать, поступать справедливо посредством деятельности своей собственной души, присоединиться к которой он убедительно побуждал меня, отклоняя меня от многопопечительности, какой требует повседневная жизнь, и безпокойств общественнаго служения, напротив, побуждая тщательно изследовать самого себя и делать то, что является поистине собственным делом. 139) Что это именно значит поступать справедливо и что это есть истинная справедливость, это утверждали и некоторые из древних философов, которые, как мне кажется, говорили об исполнении своих собственных дел и [в этом видели] действительное средство к достижению блаженства как для самих себя, так и для близких им, по крайней мере, если только этой добродетели свойственно воздавать по достоинству и именно каждому то, что ему принадлежит. 140) Ибо что иное было бы [в большей степени] собственным для души, чтó было бы так достойно ея, как заботиться о самой себе, когда она не вовне обращена и не чужими делами занимается и, кратко сказать, не причиняет самой себе ни малейшей несправедливости, но обращена внутрь к самой себе, возвращает себя самой себе и (таким образом] поступает справедливо. Так он воспитывал меня, принуждая, если так можно сказать, исполнять требования справедливости. 141) С другой стороны, он не менее учил быть благоразумным, именно, чтобы душа моя была обращена к самой себе и чтобы я желал и стремился познать самого себя. Это действительно — самая прекрасная задача философии, которая именно приписана и преимущественнейшему из пророческих духов ^[33], как мудрейшее повеление: познай самого себя. 142) Α что это действительно задача благоразумия и что это есть божественное благоразумие, правильно сказано древними, так как в действительности божественная и человеческая добродетель одна и та же, поскольку душа упражняется в том, чтобы видеть себя самое как бы в зеркале, и отражает в себе божественный ум, если оказывается достойною этого общения, и [таким образом] отыскивает некоторый неизреченный путь к этому обожению. 143) Подобным образом [он учил] быть умеренными и мужественными, — быть умеренными, сохраняя благоразумие души, познающей себя, раз ей удалось это, ибо сущность умеренности состоит в том, что она в некотором смысле есть сохранившееся невредимым благоразумие ^[34]; 144) а быть мужественными, оставаясь твердыми во всех названных навыках и не отступая от них ни добровольно, ни под давлением какой либо необходимости, но соблюдая их и удерживая названныя [приобретения] в своей власти. Сущность этой добродетели состоит в том, что она защищает и сохраняет утвердившияся воззрения.

XII. 145) Без сомнения, сделать меня справедливым, благоразумным и умеренным или мужественным, вследствие моей неподвижности и лености, не смотря на то, что он очень старался, еще дело будущаго, так как я и не обладаю и не приблизился даже к какой бы то ни было человеческой или божественной добродетели, — по крайней мере, много еще нужно для этого. 146) Ибо эти последния чрезвычайно велики и возвышенны, и ни та, ни другая не может быть усвоена, и никому нельзя достигнуть их, если Бог не вдохнет силы для этого. Я же и от природы не обладаю такими способностями, и, сознаюсь, еще не достоин получить их; так как вследствие нерадения и немощи я не сделал всего, что должны делать те, которые стремятся к наилучшему и домогаются совершеннаго. 147) Итак, быть справедливым или благоразумным, или обладать какою либо из прочих добродетелей для меня еще дело будущаго. Но любителем [добродетелей], любящим самою пылкою любовью, какая только была, может быть, у него одного уже давно сделал меня этот дивный муж, друг и защитник добродетелей. 148) Своею собственною добродетелью он внушил мне любовь и к красоте справедливости, истинно золотое лице которой он показал мне, и любовь к благоразумию, которое должно быть предметом стремления для всех, и любовь к истинной мудрости, в высшей степени достойной любви, любовь к богоподобной умеренности, которая есть уравновешенность и мир души для всех, стяжавших ее, и любовь к достойнейшему удивления мужеству, 149) любовь к нашему терпению и прежде всего любовь к благочестию ^[35], которое справедливо называют матерью всех добродетелей, ибо оно — начало и конец всех добродетелей. Если бы от него начинали, то и все остальныя добродетели в высшей степени легко появились бы у нас: если бы мы желали и стремились к тому, к чему должен стремиться каждый человек, если он только не безбожник и не предан чувственным удовольствиям, именно к тому, чтобы сделаться другом и защитником славы Божией, мы заботились бы и о прочих добродетелях, чтобы нам приближаться к Богу не в состоянии недостоинства и нечистоты, но со всякою добродетелью и мудростью, как бы с добрым провожатым и мудрейшим священником. Цель же всего, я думаю, не иная, как та, чтобы, чистым умом уподобившись Богу, приблизиться к Нему и пребывать в Нем.

XIII. 150) Как мне, наряду со всяким прочим его старанием и усердием, исчерпывающе объяснить способ преподавания и внимательную заботливость его, с какою он наставлял в богословии, проникнут в самый образ мыслей мужа, с каким настроением и с какою подготовкою он стремился, чтобы я усваивал все уроки его о божественном, остерегаясь, чтобы я не подвергся какой либо опасности относительно самаго необходимаго из всего — именно знания причины всего! 151) Он требовал, чтобы я занимался философией, собирая по мере моих сил все, какия только есть, произведения древних и философов и поэтов, не исключая и не отвергая ничего, — ибо я еще не мог иметь своего суждения об этом, — 152) кроме всех произведений безбожников, которые все вместе, вышедши даже за пределы человеческаго мышления, говорят, что нет Бога или промышления, — таких произведений не пристойно и читать, чтобы случайно не осквернилась моя душа, которая, стремясь к благочестию услышала бы речи, противныя почитанию Бога, ибо даже те, которые приходят в храм мнимаго благочестия, не касаются чего–либо совершенно нечистаго, — итак, произведения этих безбожников справедливо не должны даже и числиться у мужей, избравших для себя благочестие. 153) Co всеми же остальными произведениями [я должен был] знакомиться и заниматься ими, не предпочитая и также не отвергая ни [целаго] рода произведений, ни одного из них, ни философской речи, как эллинской, так и варварской, но слушать все. 154) Это [сделано было] мудро и очень целесообразно, чтобы какое–либо отдельное и само по себе взятое воззрение того или иного автора, будучи услышано и одениваемо одно только, даже если бы оно не было истинным, не проникло в мою душу, как единственно истинное, не обмануло бы меня и, расположивши сообразно с собою, не сделало бы меня своим сторонником так, чтобы я уже не в состоянии был удалиться от него, или очиститься, как шерсть, окрашенная в какую–нибудь прочную краску. 155) Ибо слово человеческое — опасная и очень гибкая вещь, многообразное в своих софизмах и острое, проникает в уши, чтобы наложить свой отпечаток на ум, и настраивает его в свою пользу и, кого раз захватит, склоняет любить его, как истинное, и пребывать в нем, хотя бы оно было ложным и обманчивым; оно — властное, как чародей, когда имеет защитника в лице самого обольщеннаго. 156) С другой стороны, и душа человеческая легко поддается обману посредством слова и легко склоняется к согласию и готова, прежде чем всесторонне обсудит и изследует, вследствие собственной тупости и слабости, или вследствие утонченности речи, отказаться от труда точнаго изследования и совершенно легко отдается часто ложным речам и учениям, которыя и сами уклонились с праваго пути и вводят в заблуждение и тех, которые держатся их. 157) И не это только, но если бы даже иное слово пожелало исправить [заблуждение], то душа уже не допускает к себе и не позволяет переубедить себя, но крепко держится того, что овладело ею, как будто захватил ее в свою власть какой–то неумолимый тиранн.

XIV. 158) He вводил ли он меня в эту борьбу учений и противоречия философов друг другу и их разделения, когда одни противостоят учениям других, одни держатся одного, другие — другого, одни соглашаются на одно, другие — на другое? И не все ли они имеют желание заниматься философией и объявляют об этом с того времени, как только впервые обратились к ней, и утверждают, что они имеют склонность к ней не меньшую теперь, когда занялись своими речами, чем когда начинали философствовать, даже скорее, что теперь они имеют еще бóльшую любовь к философии, когда для них сделалось возможным, как сказал бы кто–нибудь, и ощутить вкус ея и остаться при своих речах, чем тогда, когда они впервые, еще будучи неопытными, побуждались к занятию философией только каким–то влечением; и когда они говорят это, то уже не слушают никаких речей иначе мыслящих? 160) Поэтому ни один из древних не склонил кого–либо из новейших или из перипатетиков примкнуть к нему и философствовать его философией, ни наоборот, и вообще никто никого. 161) Ибо не легко убедить кого–либо изменить собственные взгляды и согласиться с иными; и однако, может быть, с этими другими взглядами он мог бы согласиться и полюбить их, в случае, если бы он убежден был обратиться к ним прежде, чем начал философствовать; (он легко был бы убежден) потому что, если бы душа еще наперед ничем не была занята, она не внимала бы тем речам и не любила бы их и подобным же образом [как теперь борется] из–за них боролась бы с теми, которыми теперь обладает.

162) В таком роде занимались философией наши превосходные, ученейшие и искуснейшие в изследовании эллины, когда каждый утверждал о том, с чем сначала встретился, побуждаемый некоторою силою, что оно одно истинно, и что, напротив, все прочее у других философов — обман и пустословие. Сам не будучи в состоянии ни в чем обосновать свою точку зрения лучше, чем это сделано другими, каждый борется за свои собственные взгляды, чтобы вследствие принуждения или убеждения не оказаться в необходимости перейти к другой школе и изменить свои взгляды. 163) При этом он не имеет, — если сказать правду, — никакого другого основания, кроме безотчетнаго влечения к названным философским учениям, и не имеет другого основания для оценки того, что считает истинным, — да не покажутся мои слова странными, — кроме неразборчиваго случая. Каждый любит то, с чем он случайно встретился в начале, и, как бы связанный этим, уже не в состоянии внимать чему либо иному, 164) даже если бы он мог доказать истинность собственных взглядов во всех отношениях и ложность взглядов противников и имел помощь со стороны разума, после того, как без его помощи пожертвовал собою и отдался без разсуждения, как вещь, которую находят, тем основаниям, которыя раньше овладели им. 165) Но эти основания вводят в заблуждение своих приверженцев как в других вещах, так особенно в самом важнейшем и самом необходимом из всего — в богопознании и в благочестии. 166) И тем не менее [такие люди] остаются в них некоторым образом связанные, и никто уже не может легко освободить их, как из болота на обширнейшей и трудно проходимой равнине, которое тем, кто однажды попал в него, уже не дает возможности спастись ни возвращением назад, ни переправой на другую сторону, но удерживает их в себе до смерти. 167) Или [как не возможно спасение] из обширнаго, густого и высокаго леса, в который вошел путник, конечно, имеющий намерение выйти из него и снова оказаться в чистом поле; но он не в состоянии [достигнуть этого] вследствие обширности и густоты леса; он бросается в нем во все стороны, находит внутри какие–то непрерывные пути и ходит в разных направлениях, не найдет ли случайно выхода по какому нибудь из них; но они ведут только внутрь и никак не наружу, потому что это пути, предназначенные исключительно для леса; наконец, путник, уставши и выбившись из сил, когда все как будто действительно обратилось в лес, и уже на земле нет никакого жилища, решает остаться там, поставивши себе хижину, и подыскать для себя, насколько возможно, открытое место. 168) И как [мало возможно спасение] из какого нибудь лабиринта, в который виден только один вход; так как по наружному виду нельзя предполагать ничего коварнаго, то кто нибудь входит чрез одну видимую дверь, потом идет вперед до самой внутренней части, разсматривает заслуживающие внимания разнообразные предметы и очень мудрое и имеющее много ходов сооружение с его хитро переплетающимися входами и выходами; но когда он хочет действительно выйти, то уже более не в состоянии сделать этого, потому что он захвачен внутри здания, которое казалось ему так мудро сооруженным. 169) Но ни один лабиринт не может быть признань с таким трудом распутываемым и так разнообразным, никакой лес не может быть так густ и разнообразен, ли одно поле или болото не способно так овладеть теми, которые приблизились к ним, как речь кого–либо из известных философов, если кто–нибудь окажется в их власти. 170) Итак, чтобы и мне не потерпеть того же, что случилось со многими, он не вводил меня в какое либо одно из философских учений и не внушал примыкать к ним, но приводил меня ко всем, не желая, чтобы я был несведущ в каком нибудь эллинском учении. 171) Но он и сам шел вместе со мною впереди меня и вел меня за руку, как бы во время путешествия, на тот случай, если встретится на пути что либо неровное, потайное или коварное. Подобно тому, как сведущий человек, для котораго вследствие продолжительнаго обращения с речами, нет ничего, в чем бы он не имел навыка или опыта, не только сам оставался бы вверху на твердом месте, но и другим протягивал бы руку и спасал, извлекая их, как бы погружающихся в воду; 172) так и он собирал все, что у каждаго философа было полезнаго и истиннаго, и предлагал мне, 173) а что было ложно, выделял, как другое, так в особенности то, что по отношению к благочестию было собственным делом людей.

XV. Относительно этого он давал мне совет не внимать ничему, даже если бы кто либо всеми людьми был засвидетельствован, как самый мудрый, но внимать единому только Богу и Его пророкам. 174) При этом он сам истолковывал пророческия вещания и изъяснял то, что было темным и загадочным, какого много в священных изречениях, — или потому, что Богу угодно было так обращаться к людям, чтобы слово Божие не вошло обнаженным и неприкрытым в недостойную душу, каковых много, или потому, что всякое божественное слово по природе весьма ясно и просто, но нам представляется неясным и темным, так как мы отпали от Бога и разучились слушать вследствие продолжительности времени и глубокой древности, этого я не могу сказать, — как бы то ни было, он прояснял и выводил на свет, встречалось ли что нибудь загадочное, — потому что он был способным и в высшей степени проницательным слушателем Божиим, — 175) или и такое, что по самой природе не содержит ничего труднаго и непонятнаго для него, который один только из всех ныне живущих людей, насколько я сам лично знаю их, a o некоторых слышал из разсказов других, находится в таком благоприятном положении, так как он навык воспринимать в свою душу чистое и светлое содержание [божественных] изречений и научать других, 176) потому что Первовиновник всех этих изречений, Который вещал любезным Богу пророкам и внушал все пророчества и таинственныя и божественныя речи, так почтил его, как друга, и поставил истолкователем их. 177) Чтó Он чрез других сообщал только в неясных намеках, то чрез сего мужа сделал предметом обучения, и что Он, будучи в высшей степени достойным веры, или царственно повелевал или открывал, смысл речей об этом Он даровал ему изследовать и постигать, 178) чтобы всякий, кто черств душой и недоверчив или даже и любознателен, в известном смысле чувствовал себя вынужденным, получив научение от этого мужа, и достигнуть разумения и решиться веровать и последовать Богу. 179) И это он говорит, я думаю, не иначе, как в общении с божественным Духом: ибо одна и та же сила необходима и для пророчествующих и для слушающих пророков, и никто не может слушать пророка, если ему не дал разумения Своих речей Сам Дух, действовавший в пророках. 180) В этом смысле содержится изречение и в священных писаниях, которое говорит, что отворить может только тот, кто затворяет, но никто другой ^[36]; отворяет же затворенное, проясняя загадочныя изречения, божественное Слово. 181) Этот величайший дар имеет от Бога сей муж, получивший с неба и превосходнейший жребий быть истолкователем божественных слов людям, воспринимать божественное как бы из уст Божиих, и изъяснять людям, как доступно для человеческаго слуха. 182) Поэтому для меня не было ничего запретнаго, ибо не было ничего сокровеннаго и недоступнаго. Но я имел возможность получить знание о всяком учении, и варварском и эллинском, из области таинственной или из государственной жизни, и о божественном и о человеческом [и именно так, что] с полною свободою мог делать все предметом моего изучения и изследования и насыщаться и наслаждаться всеми благами души. Если бы кто нибудь мог назвать какое либо древнее учение истины или что либо иное в этом роде, то я обладал в нем удивительным и полным собранием и обилием прекраснейших созерцаний. 183) Коротко сказать, он был для меня поистине раем, воспроизведением того великаго рая Божия ^[37], в котором не нужно было обрабатывать эту низменную землю и, огрубевши, питать тело, но только с радостью и наслаждением, умножать стяжания души, как бы цветущия растения, насажденныя нами самими, или посаженныя в нас Виновником всего ^[38].

XVI. 184) Это был поистине рай наслаждения ^[39], это было истинное веселие и блаженство, которым я наслаждался в это протекшее время, с одной стороны и не малое, но с другой стороны и совершенно краткое, если оно приходит к концу, так как я уже ухожу и удаляюсь отсюда. 185) Ибо я не знаю, что со мною случилось или в чем я снова согрешил, что я удаляюсь отсюда, [даже] изгоняюсь. Что мне сказать, не знаю, — разве только то, что я второй Адам [изгнанный] из рая; и я начал говорить, — я, который прекрасно жил, когда слушал речи учителя и молчал! О, еслибы и теперь я мог пребывать в спокойствии и молча учиться, но чтобы не было этого новаго зрелища, что учитель делается слушателем! 186) Но для чего нужны мне эти слова? И для чего обращаться с такого рода речью, когда я должен был бы не уходить, а оставаться здесь? Но эти мои заблуждения, кажется, имеют начало в древнем обольщении, и теперь меня ожидают еще и наказания прародителей. 187) Heужели я хочу снова не повиноваться, осмеливаясь преступать слова Божии? В то время, как я должен твердо держаться их и заниматься ими, я ухожу ^[40], убегая от этой блаженной жизни, и делаю не меньше, чем тот древний человек [который бежал] от лица Божия, и возвращаюсь в землю, из которой взят. 188) Итак, я буду есть прах земной во все дни моей жизни там ^[41], и буду возделывать землю, и именно ту землю, которая принесет мне терние и волчцы ^[42] — мои печали и постыдныя заботы, после того как я оставил прекрасныя и благия заботы. 189) И что я оставил, к тому опять возвращаюсь, к земле, откуда я пришел, и к моему дольнему родству и в дом отца моего: я оставляю добрую землю, где было доброе для меня отечество, которое раньше не было известно мне, я оставляю и родственников, в которых я имел, как это я только позднее начал узнавать, очень близких моей душе, я оставляю и дом истиннаго моего отца, остающийся в котором отец торжественно почитается и прославляется истинными сынами, пожелавшими остаться в нем. Я же, неблагородный и недостойный, ухожу отсюда, обратившись вспять и убегая назад.

190) Повествуется ^[43], что один сын, получивший от отца причитающуюся на его долю по сравнению с другим братом часть наследства, добровольно ушел от отца в далекую страну. Живя же распутно, он расточил и промотал отцовское достояние; наконец, в нужде он нанялся пасти свиней, а вынуждаемый голодом он хотел иметь общение в пище со свиньями, однако даже и этого не получал. Итак, он потерпел наказание за свое распутство, променявши отцовскую, истинно царскую трапезу на пищу свиней и в положении наемника, на пищу, которая раньше и на мысль не приходила ему. 191) Кажется, нечто подобное случится и со мной, когда я уйду отсюда и даже не со всем приходящимся на мою долю наследием. Ибо я не взял даже того, что нужно было, однако же ухожу, оставивши с тобою и у тебя прекрасное и дорогое и променявши его на худшее. 192) Ведь меня ожидает все печальное: шум и смятение вместо мира и вместо спокойной и благоустроенной жизни безпорядочная, а вместо этой свободы тягостное рабство, площади, суды, толпы и роскошь. 193) И для лучшаго уже не будет у меня никакого досуга, и я не буду даже произносить божественных изречений, а буду говорить о делах человеческих ^[44], — уже это представляется богопросвещенному мужу в некотором роде истинным бедствием, — но я буду говорить о делах и дурных людей. 194) Меня ожидает настоящая ночь вместо дня, вместо яснаго света — мрак, вместо празднества — печаль, вместо отечества — вражеская страна, в которой мне невозможно петь священную песнь, — ибо как [это возможно] в земле, чуждой для моей души ^[45], где пребывая невозможно приблизиться к Богу? — напротив, [остается] только плакать и стенать, воспоминая то, что было здесь, если и это будет мне позволено.

195) Повествуется ^[46], что некогда на великий и священный город, в котором почиталось Божество, напали враги и увели в качестве пленников жителей, певцов и богословов в свою страну, — это был Вавилон: но отведенные в нее, они даже на требование своих победителей не хотели петь божественное и играть на псалтири в нечистой земле, но повесили свои музыкальные инструменты, привязавши их на ивах, сами же плакали на реках вавилонских ^[47]. 196) Мне кажется, что я один из них, изгоняемый из города, и из этого моего священнаго отечества; здесь днем и ночью возглашаются священные законы, хвалы и песни и полныя глубоких тайн речи; здесь свет солнечный и постоянный, когда в течение дня мы [наяву] занимаемся божественными тайнами, а ночью душа объята воображением того, что видела и делала днем, и вообще, кратко сказать, здесь во всем божественное вдохновение. 197) Из этого города я изгоняюсь и как пленник ведом в чужую землю, где мне невозможно будет и играть, потому что я, подобно тем, повесил свой орган на ивах; но я буду на реках и буду обрабатыват глину и песен не захочу петь, если вспомню о них; но может быть из–за других моих худых дел я и забуду о них, ослабленный в своей памяти. 198) Но если я к тому же ухожу не против воли только, как плененный, но даже ухожу добровольно, завоеванный не другим кем либо, а самим собою, когда можно было бы остаться, 199) то, может быть, уйдя отсюда, я буду совершать путь не безопасно, как тот, кто вышел из какого–нибудь безопаснаго и мирнаго города: но может случиться, что я на своем пути и в разбойники впаду и буду пленен ими и обнаженный буду покрыт многими ранами и брошенный буду лежать где нибудь еле живым ^[48].

XVII. 200) Но зачем я так плачу? Есть у меня Спаситель всех. Заступник и Врач всех полумертвых и впавших в разбойники, Слово, неусыпный Хранитель всех людей. 201) Есть у меня и семена, как те, которыя ты открыл во мне, как и те, которыя я получил от тебя, твои превосходныя наставления; с ними я ухожу, плача, как отправляющиеся в путь, но все таки эти семена я уношу с собою. Итак, может быть, находящийся при мне Хранитель проведет меня невредимым. 202) Может быть, я снова вернусь к тебе и принесу из семян и плоды и снопы, правда не совершенные, — ибо как это было бы возможно? — но какие мне посильны при моих гражданских занятиях; они могут быть и испорчены какою либо силою или безплодною или приносящею дурные плоды, но с своей стороны я не поврежу их более, если Богу будет угодно.

XVIII. 203) Итак, на этом я прекращаю мою речь; она, правда, была чрезмерно смелою в присутствии мужа, пред которым менее всего следовало бы [произносить ее], но она была одушевлена наилучшим желанием и, как я думаю, дала некоторое выражение моей благодарности по мере моих сил, и если я не сказал ничего достойнаго, то, по крайней мере, и не промолчал совершенно. Она была еще соединена и со слезами, как обычно у разстающихся с друзьями; не было ли в ней чего–либо неразумнаго [собств. детскаго], или льстиваго, чего–либо наивнаго или лишняго, я не знаю; но в ней, конечно, нет ничего лицемернаго, — это я точно знаю: она во всем истинна, с честным настроением и чистым и искренним намерением.

XIX. 204) Ты же, о любезная глава, возстань и, помолившись, отпусти уже меня. Пока я был здесь, ты сохранял меня своими священными наставлениями, и по отшествии отсюда сохраняй своими молитвами. 205) Передай и вверь меня и скорее всего передай меня Богу, Который привел меня к тебе. Благодари Его за то, чтó раньше случилось со мною, и молись Ему, чтобы Он руководил меня и в будущем, помогая мне во всем, приводя на память моему уму все Свои заповеди, внушал мне Свой божественный страх, который будет наилучшим моим воспитателем. Ибо, когда я уйду отсюда, я не буду повиноваться Ему с тою свободою, какую имел, находясь с тобою. Помолись за меня, чтобы я получил от Него и какое–нибудь утешение в разлуке с тобою, чтобы Он послал мне добраго провожатаго — сопутствующаго ангела. 207) Проси же и о том, чтобы Он возвратил меня и снова привел к тебе, и это одно только более всего утешит меня.

Сокращено.

В некоторых списках: Господь.

Христос.

У Миня (PG. 10, col. 1132) в скобах поставлено ἄφθαρτον — нетленным.

т. е. знакомые с характером управления старого царя.

Пер. проф. Н. Сагарды.

Объявляющий чистою всякую пищу.

Οὐ εἰς πορευόμενον, ϕησὶ, ϰοινοῖ τὸν ἄνϑρωπον, ἀλλὰ τὸ ἐϰπορευόμενον; ср. Матф. 15:11: οὐ τὸ εἰσερχόμενον εἰς τὸ στόμα ϰτλ.

Вместо ἑνώσεως в некоторых изданиях читается ἑρωτήσεως, — тогда мысль передают так к ясному изложению самаго необходимаго вопроса об Отце и Сыне и Святом Духе.

т. е. в пренебрежительном тоне.

Правильное определение того, каких лиц и какие факты разумеет автор в дальнейшем перечислении, затрудняется тем, что греческия собственныя имена в сирийских произведениях часто передаются в измененной или совершенно искаженной форме (V. Ryssel, Gregorius Thaumaturgus. Sein Leben und seine Schriften, S. 124). Кроме того, в данном случае, повидимому, и самим автором допущены ошибки, если с Ryssel’ом и Martin’ом признать, что вероятнейшим источником его сведений был Valerius Maximus с его произведением De dictis factisque mirabilibus в 9 книгах. Но вообще дóлжно сказать, что этот источник не установлен. Под Теосом Риссель (S. 88) разумеет Кодра, последняго афинскаго царя, который пожертвовал своею жизнью, так как оракул предсказал, что Афиняне победят только в том случае, если царь их будет убит врагами. Кодр переодетым отправился в лагерь неприятелей, завел ссору с воинами и был ими убит.

Bäthgen (в Götting. gelehrt. Anzeigen 1880, S. 1400) предлагает исправить на Ликиск; во всяком случае, сказанное не может относиться к философу Левкиппу.

Может быть: этоляне (Ryssel, S. 88).

Valerius Maximus, lib. III, 3, 4 разсказывает это об Анаксархе.

Может быть Фитон, о котором Diodorus Siculus (XIV, 112) сообщает, что он был умерщвлен Дионисием.

Анаксарх, ученик Демокрита, был убит Никокреоном. О нем и его судьбе сообщает Valerius Maximus lib. III, 3, 4 и Цицерон, Tuscul. II, 22, 52 и De natura deorum III, 33.

Софист Диагор, ученик Демокрита, живший во второй половине V века до Р. Хр., открытым отрицанием существования богов вызвал против себя недовольство афинскаго народа и в 413 г. должен был бежать из Афин. V. Ryssel, S. 89, Anm.

Филоксен (ум. в 380 г. до Р. Хр.) жил при дворе Дионисия старшаго и навлек на себя его гнев тем, что не хотел хвалить его плохих стихов. Diodorus Sicul. XIV, 46. XV, 6. Ryssel, ibid.

Каллимах был убит в марафонском сражении.

Кинегир удерживал захваченное убегавшим неприятелем судно сначала правою рукою, потом, когда она была отсечена, левою и, наконец, зубами. Herodot. VII, 114. Ryssel, S. 90, Anm.

О Хироне ничего неизвестно.

У В. Рисселя: Евмений. Разумеется афинянин, после марафонской битвы принесший в Афины весть о победе.

Еврот (у Рисселя: Еврит) и Аристодем принадлежали к знаменитому отряду (из 300 чел.) Леонида и вследствие болезни были отпущены; однако Еврит велел нести себя в битву, когда узнал, что Персы обошли героев, и умер в сражении. Аристодем не возвратился в отряд. Herod. VII, 229. Ryssel, S. 90, Anm.

Может быть: что пребываешь в покое?

Или: быть бездеятельными.

св. Григорий, очевидно, разумеет присутствовавших в собрании христианских философов, друзей Оригена.

Лук. 21:1–4; Марк. 12:41–44.

δἰ οὐτοῦ μονονουχὶ αὐτὸς αὑτὸν ἐϰπεριϊών. I. A. Darner, Entwicklungs–geschichte der Lehre von der Person Christi. 2 Aufl. 1 Th. Stuttgart 1845, S. 735, понимает это место так: «Ибо Отец соделал Его единым с Собою, так что почти можно сказать, что Отец чрез Него выступает из Себя Самого, чтобы Себя Самого постигнуть».

Іаков — Быт. 48:15.

Ср. Исаии 9:6.

В основе эхих разсуждений св. Григория (§§ 50–53), очевидно, лежит учение стоической школы, что развитие в человеке λόγος или ἡγεμονιϰόν заканчивается в 14 лет; этот взгляд нашел широкое распространение и вне школы и послужил мотивом для предписания начинать обучение философии с 14–летняго возраста.

1 Цар. 18:1.

Именно Аполлону, храм котораго в Дельфах имел надпись: γνῶϑι σεαυτόν.

Φρόνησις и σωϕροσύνη — одного корня.

К четырем перечисленным обще–человеческим добродетелям, о которых учили и языческие философы, св. Григорий присоединяет две специально христианския добродетели.

Ср. Ис. 22:22; Іов. 12:14; Апок. 3:7.

Ср. Быт. 3:22.

Ср. Матф. 15:13.

Ср. Быт. 3:23.

К переводу §§ 185–187 см. поправки Aug. Brinkmann’а в «Rheinisches Museum für Philologie», N. F. B. 65, H. 1. S. 74–75.

Cp. Быт. 3:17, 14

Cp. Быт. 3:18.

Лук. 15:11 сл.

Псал. 16:4.

Псал. 136:4

4 Цар. гл. 24 и 25.

Псал. 136:1–3.

Ср. Лук. 10:30.