Представляем версию 176-го номера православного журнала «ФОМА».
ОГЛАВЛЕНИЕ
КОЛОНКА ГЛАВНОГО РЕДАКТОРА
Владимир Легойда. Кровь миллионов: судить нельзя простить
ИНТЕРВЬЮ НОМЕРА
Владимир Маторин: «Мою жизнь перевернул
вечер, когда я узнал, что такое духовная музыка»
ВОПРОС НОМЕРА: Жить для себя —
верующему запрещается?
Александр Ткаченко. Мечтать не вредно
Священник Стивен Фриман. Скажите спасибо
ВЕРА
Протоиерей Павел Великанов.
Как избавиться от страха и начать жить
Патриарх Кирилл. Оптимизм по-христиански
Архимандрит Дамаскин (Орловский).
Священномученик Емилиан (Киреев)
ЛЮДИ
Элиса Бьелетич.
Дети не хотят ходить в храм: что делать?
КУЛЬТУРА
Алексей Козырев. Философский пароход
Ирина Языкова. Русский авангард
ОТ ИЗДАТЕЛЯ
Представляем версию 176-го номера православного журнала "ФОМА"
для электронных книг и программ чтения книг в формате ePUB
на мобильных устройствах.
Номер издан с сокращениями.
ВНИМАНИЕ!
Полный выпуск этого номера доступен в приложении Журнал "ФОМА" в AppStore и GooglePlay, а также вы можете получить его оформив редакционную подписку на оригинальное бумажное издание.
ИД "ФОМА"
2017 г.
(С)
КОЛОНКА ГЛАВНОГО РЕДАКТОРА
Владимир Легойда. Кровь миллионов: судить нельзя простить
ИНТЕРВЬЮ НОМЕРА
Владимир Маторин: «Мою жизнь перевернул
вечер, когда я узнал, что такое духовная музыка»
ВОПРОС НОМЕРА: Жить для себя —
верующему запрещается?
Александр Ткаченко. Мечтать не вредно
Священник Стивен Фриман. Скажите спасибо
ВЕРА
Протоиерей Павел Великанов.
Как избавиться от страха и начать жить
Патриарх Кирилл. Оптимизм по-христиански
Архимандрит Дамаскин (Орловский).
Священномученик Емилиан (Киреев)
ЛЮДИ
Элиса Бьелетич.
Дети не хотят ходить в храм: что делать?
КУЛЬТУРА
Алексей Козырев. Философский пароход
Ирина Языкова. Русский авангард
ОТ ИЗДАТЕЛЯ
Знать, помнить, осудить. И только потом простить». Это слова Натальи Дмитриевны Солженицыной. Они выбиты на памятнике «Стена скорби», который открыли в Москве 30 октября. Памятник посвящен жертвам политических репрессий XX века.
Знаете, я думаю, что это не просто событие недели, месяца или даже года. Мне кажется, это что-то намного более важное. В каком-то смысле это такое символическое подведение итога со стороны всего общества, государства, Церкви. Подведение итога тому, что произошло сто лет назад и тому, что потом за этим последовало. ХХ век — одна из самых трагических страниц в истории России. Да и пожалуй, всего мира.
Это как война — это коснулось каждого. Ведь мы все — наследники тех, чьи судьбы пришлись на страшные годы прошлого века. Наследники тех, кто ломал чужие жизни и тех, чьи жизни были сломаны. Хотя, как известно, среди пострадавших также были и те, кто вначале служил машине насилия.
Знать. Потому что это надо знать. Не знать — значит не понимать чего-то очень важного о нашей истории. Не понимать многое и о сегодняшнем дне. О том, что, как и почему мы чувствуем и воспринимаем сейчас.
Помнить. Потому что такое нельзя забывать. Потому что история не прощает, если такие уроки не извлекаются. И еще потому, что память — это то, что делает человека человеком.
Осудить. Говоря по-христиански, осудить поступки, осудить грех, которого было много. Осудить непременно, потому что черное должно быть названо черным, зло — злом. И ни при каких условиях нельзя говорить иначе. А также надо осудить и осуждать постоянно в себе самом то, что у наших прадедов стало причиной трагедии России — гордость, зависть, упование на себя, а не на Бога, малодушие и предательство. И научить этому осуждению своих детей. Научить, чтобы не повторилось.
И простить. Простить все же — главное. Простить — это не значит хоть как-то оправдать ужасные поступки палачей, оправдать страх, голод, попрание человеческого достоинства. Простить — значит не переносить отдельные поступки на всех людей и тем более — на их потомков. Простить сегодня — значит не оставить раскол и раны прошлого в наследие нашим детям и внукам.
На открытии памятника Патриарх Кирилл вновь сказал о главном уроке XX века: нельзя пытаться построить счастливое будущее без Бога. Кто-то может сказать: «Знаете, это просто слова». Но это не так. Потому что эти слова написаны кровью миллионов людей.
Вечная им память.
Владимир Легойда
Видеоверсию этой колонки смотрите на телеканале "Царьград"
В 1988 году, когда страна праздновала 1000-летие Крещения Руси, я впервые соприкоснулся с молитвенным пением. Митрополит Питирим (Нечаев) устроил тогда в Колонном зале Дома Союзов Рождественский фестиваль духовной музыки. Помню, как меня ошеломила ее красота и ее разливы. Я слушал, и она проникала в каждую мою клеточку, наполняла чем-то таким, что мне тогда было совершенно неведомо. Я как будто вмерз в лед от удовольствия.
До моего собственного крещения оставалось еще несколько лет. Но тот вечер оказался решающим: я потихоньку начал петь православные песнопения и спустя некоторое время подготовил свою первую программу духовной музыки.
К самому же крещению я подступал долго: я вырос в семье коммунистов, сам был пионером, комсомольцем, членом партии. И в храм заходил только как экскурсант в исторический музей: для роли Бориса Годунова мне надо было знать, как православные крестятся, как целуют иконы. Поэтому я очень внимательно разглядывал людей в храме, и бабушки, видя меня, молодого, красивого, конечно, думали — кагебешник: мне если бороду сбрить, то погоны прямо светятся — военная династия рода Маториных дает о себе знать.
Но я женился и попал в семью, где и теща, которую я считаю своей второй мамой, и жена — верующие. И когда мама жены тяжело заболела, в нашем доме стали появляться священники, которые ее исповедовали, причащали, соборовали. Одним из них был протоиерей Порфирий Дьячек, человек невероятной доброты и, как мне казалось, — вылитый святитель Николай с икон: высокий лоб, седые волосы, огромные голубые глаза. Свой священнический долг он исполнял до последних дней жизни. Для меня он стал проводником в Церковь: крестил меня и стал моим духовным отцом.
Сейчас, когда я оглядываюсь назад, для меня совершенно очевидна взаимосвязь двух важнейших событий в моей жизни: в 42 года я крестился, а в 43 стал солистом Большого театра.
О Большом театре мечтали все… Сколько я ждал этого приглашения! Но меня звали туда только на отдельные выступления в операх, после которых говорили: «Жди звонка...» Но никто не звонил. И вдруг на одном из моих сольных концертов в театре Станиславского и Немировича-Данченко в первом ряду появился дирижер Евгений Светланов. После исполнения мною романса «Письмо Рахманинова Станиславскому» он встал и крикнул: «Браво!» В антракте он подошел ко мне и сказал: «Я в Большом дирижирую “Китежем” (оперой Н. А. Римского-Корсакова “Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии”. — Ред.)», — и пригласил меня на роль князя Юрия. Я, конечно, сразу согласился и с тех пор стал солистом Большого.
И главное, я не просто попал туда — а попал сразу в надежные руки Мастера. Помню, как мы начали репетировать: я открыл ноты, и у меня волосы дыбом. В конце была длинная нота «ми» — «картошка», которую я не брал, потому что голос у меня кончался на «фа». Но Евгений Федорович сыграл так, что ни один человек не скажет, что я эту ноту не взял. Когда мы с ним репетировали, он спрашивал: «Вот так вам удобно?» Я сперва думал, что он с кем-то другим разговаривает. Но кроме меня никого не было. И я, помню, подумал: «Гений спрашивает, удобно ли мне!»
Лично для меня духовная музыка важна настолько, что я не мыслю своей концертной программы без нее. А вот в публике я иногда встречаю явный протест. Пожилые люди говорят: «В церкви надо петь, а не на концертах». И кроме того, петь молитвы лицом не к иконам, а к зрителям, со сцены, непросто — нарушается таинство молитвы… Поэтому большим подарком стало для меня то, что по приглашению митрополита Крутицкого и Коломенского Ювеналия я уже много лет участвую в концертах в Новодевичьем монастыре, пою в храме, где намолены стены, иконы, где люди молятся вместе со мной. На таких концертах у меня вырастают крылья.
А еще я сделал потрясающее открытие. Обычно после оперного спектакля ночь не спишь: анализируешь ошибки, и, честно говоря, усталость такая, что единственное, чего хочется, — это выпить чего-нибудь крепкого. А после концерта духовной музыки приходишь домой, падаешь как подкошенный, а утром встаешь и чувствуешь — ты лук, на котором только что натянули тетиву. В этом секрет духовной музыки: ты много отдаешь, но взамен получаешь еще больше.
Митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл (ныне — Святейший Патриарх) вручает Владимиру Маторину орден святого благоверного князя Даниила Московского. 1998
На всех моих концертах обязательно присутствует мой главный критик и моя поддержка — жена. Мне повезло, моя супруга — талантливая пианистка, доцент Академии Гнесиных, где мы и познакомились. У нее удивительно тонкий слух, и, если она слышит какую-то фальшь или неустроенность голоса, никогда не промолчит. Что я очень ценю в ней, это тонкость, чистоту и удивительное бескорыстие.
Никто, как мне кажется, еще не сформулировал, что это за труднейшая роль — роль жены певца. Если она тебя все время пилит: «Ты плохо спел», тебе скоро захочется уйти к той, которая будет хвалить. Если все время хвалит и говорит: «Ты лучше всех», ты потеряешься в тщеславии и будешь думать: «Ну не взял я эту ноту, ну заскрипел голос, ну не очень соблюдал пищевой режим перед концертом — ничего страшного». Опасность такой позиции велика: чем дольше ты репетируешь и выступаешь, тем больше этот процесс сводится к автоматизму. Бывает, ты даже не соображаешь, что сейчас за спектакль, кого ты играешь: бум — и поешь.
Моя супруга нашла «ножницы»: она хоть и строгий критик, но доброжелательный. Поэтому, если что-то в моем выступлении ей не нравится, она два дня пилит, а потом лелеет, убеждая, что таких певцов, как я, больше нет. Такое волнообразное движение — как бы от развода к медовому месяцу — мне как певцу очень помогает.
Вместе нам пришлось переживать не только радость творчества, но и очень трудные события — уход из жизни наших родителей и близких. И несмотря на всю сложность этого периода, он еще сильнее сблизил нас с женой и всей семьей. Я благодарю Бога за то, что Он подарил мне таких близких.
Перебирая все свои успехи, победы, поражения, встречи и разлуки, могу сказать: человек, без которого я не смог бы жить, — это жена. Как не поверить в Бога, когда Он так все устроил: даровал жену-пианистку, и ее безмерная любовь к театру, к музыке, ко мне уже столько лет меня наполняет. Да, со временем разрушаются иллюзии, отношения меняются. Мне кажется очень верным то, о чем в одном из своих стихотворений говорит Степан Щипачев:
Любовью дорожить умейте,
С годами дорожить вдвойне.
Любовь не вздохи на скамейке
и не прогулки при луне.
Все будет: слякоть и пороша.
Ведь вместе надо жизнь прожить.
Любовь с хорошей песней схожа,
а песню не легко сложить.
Крепкая и нежная дружба зацементировала наш союз и перевела любовь мужчины к женщине в любовь родителей к детям, а затем и бабушки-дедушки к внукам, которых полон дом.
С женой Светланой на Дворцовой площади Ленинграда. 1987
Многие у меня спрашивают, почему известный на весь мир оперный певец вновь и вновь едет выступать в малые города и села. Скажу честно, работа Фонда мне дается непросто, есть много организаторских обязанностей, которые мне, артисту, выполнять не хотелось бы, а приходится. Фонд небольшой, все делается своими силами и своими средствами. Но, несмотря на все нюансы, продолжать хочется — потому что на моих глазах происходит возрождение России.
«Хованщина» М. Мусоргского. В роли Досифея. Фото Дамира Юсупова/Большой театр
Я езжу и вижу: духовная жизнь малых городов никогда не замирала. Приезжаю в какую-нибудь деревню, а там — и танцевальные кружки, и музыкальные классы, и художественная самодеятельность. Люди, которые живут в глубинке, снова и снова тянут к себе. В Москве я этого не чувствую. А чем дальше от столицы и чем меньше денег, тем люди душевнее, радушнее, щедрее, хлебосольнее.
Навсегда запомню недавний свой концерт в Рыбинске Ярославской области. В 2018 году исполняется 90 лет самодеятельному оркестру русских народных инструментов имени Петра Павлова. Вдумайтесь только! 90 лет оркестру, который существует без материальной помощи — только на энтузиазме. Его дирижер Адольф Константинович Павлов тяжело болел и лежал в больнице. Но, узнав, что я готов спеть с его оркестром, подготовил все партитуры, лежа в палате, — и на один вечер вышел к публике и продирижировал весь концерт. Такого бурного и теплого приема я никогда не испытывал. Нас забросали цветами. А через две недели Адольф Констанович ушел из жизни.
А вот еще один случай, тоже в Ярославской области. Каждый раз его рассказываю — и трогает до слез. Это был благотворительный концерт в помощь восстановлению Казанского собора в Ярославле, мы приехали по приглашению архиепископа Ярославского и Ростовского Кирилла (ныне митрополит Екатеринбургский и Верхотурский — Ред.). Кончается концерт — он был бесплатный, но на выходе стоял ящик для благотворительных пожертвований. И вот, на моих глазах к ящику подошла бабушка, дрожащими руками открыла кошелек, достала пятьсот рублей, положила, а потом… опять открыла кошелек и положила еще две купюры по пятьдесят. Видно было, что у бабушки это последние деньги, но она готова была их отдать.
Владимир Маторин (справа) в роли Ивана Сусанина в опере М. Глинки «Иван Сусанин». Фото Александра Косинца/ТАСС. 1997
Вот уже 15 лет я езжу, по дружбе с братией, в Николо-Шартомский мужской монастырь в селе Введенье в Шуйском районе Ивановской области. 15 лет назад здесь было запустение, у храма не было крыши, были разрушены стены. Теперь поля вокруг села вылизаны, как за границей. У монастыря все свое: хлеб, пруд с карасями, баня, квас, который они продают в городе, виноград, из которого они делают вино.
Я приезжаю и всегда любуюсь, какие там люди — труженики. Монастырь содержит замечательную школу-интернат. Там 70 детишек. У них порядок как в армии: в 7 утра встают, молятся, идут на занятия, час пробежки в лесу, обед, молитвы и трудовое послушание.
На протяжении 10 лет Владимир Маторин участвует в благотворительных концертах в храме Успения Пресвятой Богородицы в Новодевичьем монастыре. Фото Владимира Вяткина/РИА Новости
Кстати, совсем недавно я выступал вместе с хором из Владимира на благотворительном концерте в помощь этому интернату.
Поэтому я и езжу по городам и селам — отогреваюсь душой русской провинции. И что могу для них сделать — делаю.
Подготовила Дарья Баринова
Владимир Анатольевич Маторин
народный артист России, оперный певец (бас), солист Большого театра, педагог, профессор и общественный деятель, кавалер орденов «За заслуги перед Отечеством» III и IV степени.
Родился в 1948 году в Москве в семье военного. В 1974 году окончил Гнесинский институт (ныне Российская академия музыки имени Гнесиных). С 1974 года по 1991 год служил в Московском академическом музыкальном театре имени К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко, а с 1991 года по сегодняшний день является солистом Большого театра. Владимир Анатольевич пел на лучших сценах мира. В репертуаре артиста около 90 партий. Кроме того Владимир Маторин считается уникальным исполнителем духовной музыки. Им записан компакт-диск с русской духовной хоровой музыкой, на котором помещена дарственная надпись и благословение Патриарха Московского и всея Руси Алексия Второго.
В 2006 году артист основал благотворительный Фонд возрождения культуры и традиций малых городов Руси. Владимир Маторин много ездит с благотворительными концертами по городам России. Он выступал в Зарайске, Суздале, Александрове, Шуе, Кинешме, Вологде, Коломне, Владимире, Переславле-Залесском, Гороховце, Туле, Уржуме, Иванове. Сборы от его выступлений идут на благотворительные цели в этих городах. В 2015 году за благотворительную деятельность Фонда Маторин получил грант Президента России, а в 2016 году — премию Правительства России.
В семье Владимира Анатольевича и его супруги Светланы Сергеевны сын и четверо внуков.
Можно ли православному человеку наслаждаться жизнью?
Поясню. Мы знаем, что главная цель христианина — спасение души. И вот я хочу спасти свою душу, но при этом у меня есть вполне мирские мечты и желания. И это не обязательно материальные вещи. Например, путешествия. Да, сейчас для меня это фантастика. Но могу ли я об этом не только мечтать, но и идти к своей мечте? Могу ли я стремиться к большему? Ведь вокруг столько горя, бед, болезней. И миллионы людей хотели бы оказаться на моем месте, т. е. быть здоровыми, сытыми, одетыми, иметь семью, дом, обе руки и ноги, видеть, слышать и т. п. Я не понимаю, как людей, у которых есть возможности, которые путешествуют, развиваются, получают удовольствие от жизни, — как их не терзают такие мысли. И когда я думаю, могу ли я иметь желания и мечты и идти к их исполнению, развиваться, стремиться к большему, достигать успеха и наслаждаться этим (благодаря Бога), у меня сразу возникает вопрос: а имею ли я на это право? И самое главное, будет ли это вести к моей главной цели — спасению? Если нет, то как тогда быть. К тому же я вижу много счастливых, успешных, активных, добрых и хороших людей, которые живут интересно и увлеченно, радуются каждому дню, но при этом не являются верующими или же находят себя в ведическом мировоззрении, обращении ко вселенной, астрологии, эзотерике и т. п. Как можно жить увлеченно, быть успешным, если надо довольствоваться малым и знать, что сребролюбие — это грех? Как радоваться жизни, наслаждаться каждым днем, если Христос за нас на Кресте пострадал, и только через боль и страдания можно достичь спасения своей души?
Анастасия, 26 лет
4 тезиса о сочетании самореализации и веры в Бога
На вопрос читателя отвечает психолог Александр Ткаченко
Есть в духовной жизни вопросы, на которые невозможно ответить однозначно. Не потому, что ответа нет или он слишком сложен для восприятия. А потому, что духовная жизнь человека в христианстве — это не застывшая раз и навсегда бетонная плита с нанесенными на нее правилами и регламентами. Скорее она — росток, сначала пробивающийся из маленького семечка, потом робко выпускающий первые листки, постепенно крепнущий, набирающий силу и наконец — превращающийся в могучее, полное сил дерево. Могут ли быть одинаковыми рекомендации по уходу за деревом на различных этапах его развития? Очевидно, что условия, в которых может нормально жить взрослое растение, могут оказаться губительными для молодого ростка. Так и для новоначальных христиан Церковь предлагает совсем иные советы, чем для укрепившихся в духовной жизни подвижников.
Хотя, конечно же, для молодого горячего сердца естественно в любом деле стремиться к пределам возможного. Во все времена в Церкви были, есть и будут «русские мальчики», как их называл Достоевский, готовые, подобно Алеше Карамазову, сказать: «Не могу я отдать вместо „всего“ два рубля, а вместо „иди за мной“ ходить лишь к обедне». Это искреннее их желание исполнить слова Христа буквально и в максимальной полноте веками становилось той самой духовной почвой, на которой вырастали такие светильники веры, как Сергий Радонежский и Серафим Саровский.
И все же общим правилом по отношению к максималистским устремлениям новоначальных в Церкви принято считать древнее святоотеческое наставление: «Если увидишь юношу, последующего своей воле и восходящего на небо, то возьми его за ногу и низвергни на землю, потому что такое восхождение на небо пагубно для него». Причина этому проста: без опытного духовного руководства слишком большая ревность в исполнении евангельских заповедей способна привести лишь к таким же большим неприятностям. Как молодой саженец еще не в силах вынести шквальных порывов ветра, и потому его подвязывают к надежной опоре, так и для новоначального христианина может оказаться непосильным и губительным полное отречение от мирских дел и забот. А признаком начинающегося духовного здоровья в этот период, как это ни странно, является сознание того, что твой духовный уровень — это как раз регулярно ходить к обедне и вместо «всего» отдавать бедным хотя бы небольшую часть своего дохода.
Поэтому отвечать на вопросы, заданные в письме, мы попробуем именно в этом ключе — не забывая о высоте евангельского призвания, и в то же время помня об опасности преждевременных самочинных подвигов.
«Начинающего» христианина попытка сразу же примерить на себя образ жизни святых часто приводит к разочарованию в себе
Может ли христианин жить для себя? Ответ на этот вопрос, казалось бы, очевиден — Христос сказал: …если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною (Мф 16:24). Однако у каждой евангельской заповеди, кроме ее содержания, есть еще и некое вертикальное измерение — мера ее исполнения каждым христианином в соответствии с его духовным состоянием.
С запрещающими грех ветхозаветными заповедями в этом смысле дело обстоит куда проще: сказано — «не укради», украл — значит нарушил; сказано — «не прелюбодействуй», значит, любая любовная интрижка на стороне отлучает тебя от Бога и от народа Божьего. Но как быть, например, со словами Христа …любите врагов ваших? Ведь даже для искренне желающего исполнить эту заповедь человека диапазон возможностей очень широк. Можно возлюбить своего врага так, чтобы при необходимости отдать за него свою жизнь, подобно Христу. А можно хотя бы просто перестать его ненавидеть, не желать ему зла в душе, увидеть в нем такого же человека, как ты сам, так же страдающего от греховной поврежденности и нуждающегося в Божьей любви и спасении. Между этим первым шагом к исполнению заповеди и вершиной самопожертвования — долгий путь, на котором Бог постепенно изменяет человека. Шаг за шагом, в каждом поступке, слове, мысли, человек может освобождать для Бога все больше и больше пространства в своем сердце. Но, как говорят китайцы, путь в десять тысяч ли всегда начинается с первого шага.
Заповедь об отвержении себя тоже предполагает начало, путь и вершины совершенства. И для человека, только начинающего жить по Евангелию, попытка сразу же примерить на себя образ жизни великих святых обычно приводит лишь к разочарованию в себе и унынию. А там, где появилось уныние, обязательно возникают и сомнения: «А правильную ли дорогу я выбрал? Быть может, христианство вообще не для таких, как я, а для одних лишь гигантов духа с железной волей и несокрушимой решимостью?»
Подобный ход мысли отнюдь не нов. Еще в четвертом веке многие жители Византии отказывались принимать Крещение, мотивируя это тем, что не смогут отказаться от привычного образа жизни, любимых дел и увлечений. И в том, что христианская жизнь по Евангелию вовсе не потребует от них столь радикального отказа, убеждал людей в ту пору не кто-нибудь, а сам святитель Иоанн Златоуст: «…Зачем ты убегаешь? Так, скажешь; я не могу соблюсти заповедей. Но разве Бог заповедал невозможное? <…> Разве не позволяется тебе заниматься делами? Разве я отвлекаю тебя от жены? Удерживаю тебя только от прелюбодеяния. Разве от пользования имуществом? От любостяжания только и хищения. Разве принуждаю раздать все? Только немногое, по мере возможности, уделять нуждающимся. <…> Разве принуждаем поститься? Запрещаем только предаваться опьянению и пресыщению. Устраняем то, что причиняет тебе бесчестие, что и сам ты еще здесь, прежде геенны, уже признаешь постыдным и ненавистным. Разве запрещаем веселиться и радоваться? Только бы это было не постыдно и не бесчестно».
Как видим, для новоначальных христиан планка отвержения себя тут предложена совсем невысокая: откажись хотя бы от того, что и сам в глубине души считаешь недолжным и вредным. А когда жизнь будет очищена от грубых грехов и страстей, в открывшейся перспективе, словно в отмытом окне, станут видны новые задачи и цели, ранее скрывавшиеся за слоем греховной грязи. Так, мало-помалу, Бог ведет человека с одного уровня познания собственной греховности на другой, с него — на следующий. Конец такому путешествию в глубины собственного сердца наступает лишь вместе с окончанием земной жизни человека и его вхождением в вечность. Но продвигаться по этой духовной лестнице возможно только при условии непременного приведения в порядок той ее ступеньки, на которой ты стоишь сейчас. Любая попытка перепрыгнуть сразу же через несколько ступенек чревата непредсказуемыми последствиями. Преподобный Серафим Саровский говорил об этом так: «Все делай потихоньку, полегоньку, не сразу, не вдруг. Добродетель — не груша. Ее сразу не съешь!».
Мы никогда не можем знать наверняка, так ли уж пусты те люди, которых мы считаем беспечными прожигателями жизни
Этот же принцип постепенности движения к добродетели в христианстве лежит и в основе заповеди «не судите». Глядя на одни лишь внешние обстоятельства жизни других людей, мы никогда не сможем дать справедливую оценку состоянию их духа, динамике их приближения к Богу. Ступеньки чужой духовной лестницы закрыты от нашего взгляда, мы не знаем, из какой греховной бездны выводит Господь другого человека и какова цена усилиям, которые он приложил для того, чтобы оказаться в нынешнем своем состоянии. Английский писатель-христианин Клайв Стейплз Льюис писал: «Когда человек, с детства воспитанный так дурно, что считает жестокость нормой, совершает добрый поступок или удерживается от жестокости, рискуя, вдобавок, подвергнуться насмешкам своих товарищей, то в глазах Божьих он, возможно, совершил нечто большее, чем совершили бы мы с вами, отдав свою жизнь за друга».
Наверное, ровно то же самое можно сказать о людях, которые, обладая материальным достатком, путешествуют по миру, развиваются и радуются жизни в то время, когда вокруг столько человеческих страданий, боли и горя. Мы видим лишь внешнюю канву чужого бытия, сокровенная же жизнь духа каждого человека открыта лишь Богу. Возможно, многие из тех, кого мы считаем беспечными прожигателями жизни, на самом деле идут в Царствие Божие впереди благочестивых и высоконравственных христиан уже хотя бы потому, что их «старт» в этом путешествии состоялся из таких смрадных духовных низин, о которых нам лучше и не знать вообще. И каждый шаг в направлении к свету Христовой истины дается им куда тяжелее, чем нам.
А бывает и так, что за блеском внешнего благополучия скрывается самый настоящий подвиг любви к ближним, без всяких оговорок и пояснений. Положа руку на сердце, наверное, каждый из нас может признаться, что его хотя бы раз в жизни возмущало благополучие знаменитых спортсменов, их фантастические заработки, роскошная жизнь и прочие атрибуты материального успеха. Капитан хоккейного клуба «Локомотив» Иван Ткаченко тоже был весьма обеспеченным человеком — зарабатывал миллионы, жил в просторной квартире, возил семью на зарубежные курорты, ездил на дорогом автомобиле. То есть относился как раз к категории людей, которые позволяют себе путешествовать, развиваться, радоваться жизни, в то время как множество несчастных рядом с ними терпят нужду и всевозможные бедствия.
7 сентября 2011 года самолет, в котором команда «Локомотив» летела на очередные соревнования, не смог набрать необходимую скорость при взлете и разбился. Из команды в этой катастрофе не выжил никто. Погиб и ее капитан Иван Ткаченко. Лишь после его трагической кончины выяснилось, что спортсмен уже много лет тайно переводил большие суммы денег на лечение больных детей. Свои переводы он подписывал просто — «Иван Леонидович». Все, кому он помог выздороветь, до самой его гибели даже не подозревали, что таинственный «Иван Леонидович», перечисляющий сотни тысяч на их лечение, — это тот самый знаменитый хоккеист Иван Ткаченко, капитан ярославского «Локомотива». Работникам благотворительного фонда, через который спортсмен перечислял деньги, он запретил при любых обстоятельствах раскрывать его имя. Последний перевод — в полмиллиона рублей, на лечение онкобольной девочки из Воронежа, Иван Леонидович сделал, уже сидя в кресле самолета, за несколько минут до своей гибели.
На примере святых видно, что духовный рост и стремление к успеху не обязательно исключают друг друга
Может ли христианин иметь желания и мечты, идти к их исполнению, развиваться, стремиться к большему, достигать успеха и наслаждаться этим (благодаря Бога)? И самое главное, будет ли это вести его к главной цели— спасению?
Для ответа на эти вопросы совсем необязательно выстраивать сложные богословские формулы. Достаточно лишь обратиться к истории Церкви и посмотреть, как обстояло дело со всеми этими вещами у святых, в спасении которых никто не сомневается.
Итак, начнем с развития.
Иоанн Златоуст обучался в школе крупнейшего позднеантичного ритора Ливания. Это обучение не было христианским: Ливаний исповедовал язычество и очень горевал о христианской вере своего лучшего ученика. Рассказывают, что перед смертью на вопрос, кому бы он мог поручить свою школу, Ливаний ответил: «Иоанну, если бы христиане не похитили его у меня». Закончив обучение, будущий Златоуст стал адвокатом в Антиохии.
Василий Великий получил прекрасное образование в Кесарии и Константинополе, а закончил его в Афинах, где обучался в знаменитой академии, основанной самим Платоном в 390-х годах до Рождества Христова. За шесть лет, проведенных в ее стенах, Василий добился прекрасных результатов в целом ряде дисциплин: риторике, грамматике, метрике, философии, астрономии, геометрии, арифметике. Он также изучал медицину, несмотря на то, что она не входила в общую образовательную программу. Его отец, будучи оратором и законоведом, видел в сыне продолжателя своего дела.
Также отличником в Афинской академии был и лучший друг Василия — Григорий Богослов. Академия была языческим учебным заведением. Тем не менее отвергая все преподаваемые там языческие мифы, будущие святители очень высоко ценили знания о мире и обществе, которые там получали. И лучшим ответом на вопрос, имеет ли христианин право развиваться и учиться, если это не ведет его к спасению, наверное, будут вот эти слова Григория Богослова: «Я думаю, что всякий, имеющий ум, признает ученость первым для нас благом. И не только эту благороднейшую и нашу ученость, которая, ставя ни во что изысканность и пышность в слове, имеет своим предметом одно спасение, но и ученость внешнюю, которой многие христиане, по невежеству, гнушаются как ненадежной, опасной и удаляющей от Бога».
Под словами «стремиться к большему и достигать успеха» обычно предполагается продвижение по карьерной лестнице. Здесь тоже принципиальным является вопрос, есть ли среди святых примеры успешной светской карьеры и мешали ли им высокие должности оставаться христианами.
В эпоху римских гонений Церковь просияла целым сонмом мучеников, сделавших блестящую карьеру в римской армии, уже будучи христианами. Среди них — тысяченачальник Георгий Победоносец, доблестный полководец Евстафий Плакида, проконсул Димитрий Солунский, военный правитель Гераклеи Феодор Стратилат и еще множество талантливых и отважных воинов-христиан, дослужившихся в языческой армии Рима до высоких постов и оставивших эти посты вместе с жизнью лишь после того, как военная и государственная служба стала в империи несовместимой с исповеданием веры в Иисуса Христа.
А преподобный Иоанн Дамаскин вообще родился и вырос в семье главного судьи и начальника городских построек Дамаска — столицы арабской Сирии. После смерти отца по приглашению халифа Иоанн Дамаскин стал его первым министром.
Понятно, что для всех этих святых образование и высокие должности не были важнее их веры и стремления жить по Евангелию. И все же, зная их житие, трудно утверждать, будто христианство запрещает людям развивать свои таланты, заниматься науками, продвигаться по государственной или военной службе и вообще достигать успеха на избранной профессиональной стезе.
Более того — даже то, что сегодня принято называть хобби, христианство не отнимает у человека. Полтора столетия назад наш соотечественник святитель Феофан (Говоров) принял на себя особый подвиг — ушел в затвор. Оборудовав себе помещение на втором этаже двухэтажного дома, он более двадцати лет не вступал в живое общение ни с одним человеком, посвятив свою жизнь молитве и переводам духовной литературы. Но кроме обширной библиотеки он также взял с собой в затвор… фисгармонию, токарный станок, несколько ящиков инструмента для столярного, слесарного и переплетного дела, набор красок, пигментов и всего необходимого для живописи и иконного письма. «Нельзя все духовным заниматься, — писал он, — надо какое-либо нехлопотливое рукоделие иметь. Только браться за него надо, когда душа утомлена, ни думать, ни Богу молиться не способна». В затворе святитель действительно занимался на досуге резьбой по дереву, писал картины и иконы, переплетал книги, музицировал на фисгармонии и даже учился играть на скрипке. А еще у него в келье были микроскоп, телескоп и фотоаппарат.
Принцип «все, или ничего» при всей своей эффектной категоричности плохо подходит для описания христианской жизни по Евангелию
В посланиях апостола Павла можно увидеть, что степень самоотречения ради Христа не была одинаковой даже в самом первом поколении христиан. И различие это определялось не какими-то индивидуальными особенностями людей, а их отношением к браку: …Неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу; а женатый заботится о мирском, как угодить жене. Есть разность между замужнею и девицею: незамужняя заботится о Господнем, как угодить Господу, чтобы быть святою и телом и духом; а замужняя заботится о мирском, как угодить мужу (1 Кор 7:32–34). Однако это вовсе не стало поводом для запрещения брака. Напротив, все течения в христианстве, отрицавшие брак и призывавшие своих адептов к одному лишь высокому аскетизму, были признаны Церковью еретическими и не соответствующими замыслу Божьему о человеке.
Христианство не отнимает у человека ни одной здоровой радости, поскольку и сам человек, и мир вокруг него были сотворены Богом именно для радостного причастия к Божественному бытию. Воцерковляя все стороны своей жизни, христианин не уничтожает собственную радость — от дружбы и любви, от избранной профессии и увлечений наукой, искусством или спортом. Он лишь обретает все новые и новые измерения этой радости, постепенно открывая за каждым ее проявлением любовь Божию.
Однако христианская радость вовсе не тождественна уходу от всех бед и горестей мира в некую «нирвану» своих благодушных фантазий. Печальная правда заключается в том, что человек в нынешнем его состоянии подвержен страданиям, из которых в значительной степени состоит жизнь каждого из нас и всего человечества в целом. Массовая культура современности направлена главным образом на то, чтобы помочь человеку забыть об этом, убедить его в том, что мир в целом добр, хорош и предсказуем, а все плохое и страшное всегда случается с кем-то другим и где-то не здесь. Но сколько ни прячь голову в песок, а раньше или позже со страданием — своим или чужим — приходится столкнуться любому человеку, независимо от его веры и мировоззрения. И христианство учит человека не убегать от этого страдания, а погружаться в него, участвовать в нем, разделять его с теми, кому сейчас плохо и больно.
Находиться рядом с чужой болью, уметь переживать эту боль, принимая на себя ее часть — во всем этом, как ни странно, тоже есть радость. Но пережить ее способен лишь тот, кто решился вслед за Христом сделать хотя бы один шаг навстречу чужому страданию. Этот шаг может быть совсем маленьким, но именно он отличает христианскую радость от всех прочих ее проявлений. Наш современник, преподобный Паисий Святогорец говорил об этом так:
«Кого из святых в земной жизни миновали скорби? Кто из святых имел такую радость, которой ищут многие современные христиане, которые и слышать не хотят ничего неприятного, чтобы не огорчиться, не лишиться покоя? Если я бегу от тревог, чтобы быть радостным, чтобы не нарушать своей безмятежности, чтобы пребывать в расслаблении, значит, я безразличен! Одно дело духовная кротость, совсем другое — мягкотелость от равнодушия. Иногда приходится слышать: “Я христианин, и мне нужно быть умиротворенным и радостным”. Но это не христианство. Это безразличие, это мирская радость. В человеке духовном нет места такой мирской безмятежности. Его душа — открытая рана. Она болит за людей, за то, что творится вокруг. И этой его скорби Господь дает утешение свыше. Он ощущает боль, но получает и Божественное утешение, потому что Господь низводит с небес в его душу благословения, и он ликует от Божественной любви. Вот какова подлинная, духовная радость — неизъяснимая и переливающаяся из сердца».
Священник Стивен Фриман,
настоятель православного храма
святой Анны в г. Оук-Ридж, штат Теннесси
Анастасия, иметь надежды и мечты, особенно когда мы молоды, — это нормально. Современный мир предлагает нам такие возможности, которые люди прошлого не могли себе и представить. Но чего наш мир точно не может нам дать — это силы и власти исполнить все свои мечты, хоть нам и твердят обратное. Путь, по которому идет наша жизнь, — в руках Божиих.
Светское общество внушает нам: вы — творцы своей судьбы. Но это неправда. Мы практически не властны над нашей жизнью и смертью. Но, как говорил апостол Павел, мы, живем ли или умираем, — всегда Господни» (Рим 14:8).
Чтобы спастись, нам не нужно непременно стремиться пострадать. Но невозможно прожить жизнь без страданий (особенно если это долгая жизнь). Вопрос в другом: что является источником нашей радости и удовлетворения? Если это успех, развлечения, азарт, путешествия и т. д., то он очень слабый и ненадежный. И изначально рождает тревогу, ведь все это может вмиг исчезнуть — из-за экономического кризиса, болезни или несчастного случая.
Но многие из наших предшественников сумели найти радость, порой до самозабвения, в тяжелейших обстоятельствах. Их жизнь была укоренена в Боге, обретя ту самую основу, которую нельзя поколебать. Если Бог подаёт Вам блага, будьте благодарны. Но никогда не позволяйте своей благодарности зависеть от того, получили вы удовольствие или нет. Пробейтесь к глубинам своей души и найдите там истинный источник радости. Если мы сами научимся благодарить всегда и за все, то сможем приобщить к этой науке и окружающих, пусть и рискуя вызвать зависть неверующих.
Перевела с английского
Дарья Прохорова
Почти каждое светское издание периодически публикует статьи, озаглавленные примерно так же, как и этот материал. Тема страха и попыток его преодоления во все времена волновала человечество. И сегодня в нашу редакцию регулярно приходят письма, в которых люди рассказывают о своих тревогах и опасениях. Кто-то переживает за семейные отношения, другие страшатся за будущее своих детей, третьи рассказывают об ужасе, который испытывают, когда думают о болезни или смерти — своей или близких.
О том, что же может стоять за нашими мучительными тревогами, возможно ли с ними бороться и есть ли у Церкви «вакцина» от страха, «Фома» поговорил с протоиереем Павлом Великановым.
— В послании апостола Иоанна мы встречаем такие слова: В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви (1 Ин 4:18). Получается, что для апостола самый обычный страх становится самой главной преградой для совершенной любви? Но ведь в жизни мы встречаем прямо противоположное. Чем больше мы любим кого-то, тем больше боимся такого человека потерять. Чем сильнее любовь, тем глубже страх. Как же тогда возможно сопоставлять эту мысль апостола с действительностью, если она ей противоречит?
— Мне кажется, здесь возникает путаница понятий. Сначала мы должны определить, что такое страх. Страх — это состояние оцепенения. Состояние паралича душевных сил, когда человек оказывается неспособным адекватно воспринимать происходящие вокруг него события и не может рационально на них реагировать. Говорят: «он замер от страха», «смотрел с ужасом», «страх охватил его всего, с ног до головы…». Но то, о чем Вы говорите, — это скорее состояние тревожности и беспокойства, а не страха как такового, не «ужаса». И я бы не стал между ними ставить знак равенства.
Почему мы волнуемся и беспокоимся за наших близких? Мне кажется, здесь есть какая-то связь с тем, что мы относимся к своим любимым как к собственности. Мы воспринимаем своих детей, близких как продолжение себя, как некую часть самих себя. И если с ними что-то произойдет, то нам от этого будет очень плохо.
Однако, когда человек доверяет Богу во всем (ни больше и ни меньше — в этом заключается необходимое и предельное условие), тогда он понимает, что всё, что есть у него, дано Богом. Не «собственность» человека, а Его дар. Бог как бы дал подержать, позволил прикоснуться, возможно, даже на все время, пока мы живем в теле, но не более того. Если научиться смотреть на это таким образом, то уже не будет этого ощущения собственности, а значит, и оснований для чувства беспокойства.
Апостол Иоанн, говоря о страхе, который мешает человеку любить совершенно, говорит также и об отсутствии у боящегося человека свободы.
Мой друг однажды сказал очень важную фразу: «Тот, кто боится умирать, еще не начинал жить». Пока человек боится чего-то, он не может относиться к этому правильно и адекватно. Тот, кто все время боится смерти и все время от нее убегает, не способен дышать полной грудью, быть полноценно встроенным в эту жизнь, а когда смерть наступит — точно так же принять ее как неизбежную страницу жизни. У меня перед глазами уже пожилая женщина, которая очень не хочет умирать и при этом ее жизнь трагична. Потому что она все свои средства и силы выбрасывает на поддержание своего здоровья, которое тем не менее неизбежно год от года становится хуже. Именно из-за страха смерти единственным содержанием ее жизни стало паническое бегство от смерти. Разве это жизнь?
— Какие страхи больше всего мешают нам в любви? Можно ли назвать маловерие исчерпывающим объяснением наших страхов? Ведь мы же знаем, что и святые боялись. Даже Христос страшился смерти.
— У Максима Исповедника есть очень подробный разбор того, в чем заключалось главное содержание и смысл того, что сделал Христос для всего человечества, когда был на Кресте. Он, ощутив на себе всю тяжесть страха смерти и страха страдания, преодолел их, навсегда изменив человека. Ведь все наши грехи — всего лишь вариации на эти две темы: смерти и боли. Мы хотим жить, и мы хотим удовольствия, и потому мы больше всего на свете боимся их отсутствия. Однако при этом, что бы мы ни предпринимали, этот страх смерти только углубляется, и чем острее, болезненнее проблема, тем он становится заметнее. Но только во Христе страх боли и смерти может быть преодолен, потому как Он Сам лично прошел через них и победил их на Кресте.
Давайте смоделируем такую, я думаю, знакомую многим ситуацию. Есть два человека: жених и невеста. Они любят друг друга и хотят быть вместе всю жизнь. Чего они боятся? Больше всего — предательства, разрыва. Что жених, например, заведет роман на стороне. Но в какой ситуации невеста сможет преодолеть этот страх? Когда она поймет, что настолько сильно его любит, что даже сам факт возможного предательства ее с ног не собьет. Она знает, что своей любовью она сможет это преодолеть. Еще, возможно, не только нет измены, но даже нет и оснований для подозрений, а она уже знает, что все равно не перестанет его любить. Он сам по себе для нее дороже, чем значимость его даже самых неправильных поступков. Сила ее любви гораздо сильнее, чем страх потерять любимого, который вполне обоснован с точки зрения человеческой логики. И вот мы вновь слышим за этим с куда более убедительной силой слова апостола Иоанна: В любви нет страха.
— Страх для любого человека — всегда что-то предельно негативное. Но христианство в этом смысле парадоксально, потому что во главу всех добродетелей ставит «страх Божий». Что это такое? И почему вера в Бога должна быть построена на таком, казалось бы, негативном фундаменте?
— Есть два вида страха: один животный, аффективный, связанный со страхом перед смертью, который порождается инстинктом самосохранения. О нем мы уже говорили, и он естественен для человека. Религиозный же страх имеет прямо противоположный вектор направленности. Это своеобразная духовная категория. Он не «исключающий», «избегающий» объекта страха, а, напротив, «устремляющийся» к Нему — к Богу. Этот страх, а точнее будет сказать глубокое чувство благоговения, построен на осознании того, что в этом мире есть Тот, Кто обладает властью поставить «финальную точку» в твоей жизни, Кто стоит над тобой, и ты перед Ним — всего лишь ты, и только. Этот страх скорее напоминает восхищение, переживание возвышенного, невероятного, того, что не вмещается ни в сознание, ни в сердце, что превосходит тебя во всех измерениях. Страх Божий — это трепет перед тем, что «над тобой», чему ты поклоняешься. Это безоговорочное признание того, что не ты — Господь Бог. Это переживание себя прямо противоположное тому, что сказал Ницше устами Заратустры: «Если существуют боги, как же вынесу я, что я сам не бог?»…
— Сегодня часто говорят о том, что в Церкви все построено на риторике страха: дескать, не сделаешь того-то и того-то — попадешь в ад, заболеешь, потеряешь что-то и так далее. Складывается ощущение, что происходит некоторая подмена: вместо «страха Божия» прививается «фобия Божия». Есть ли в подобной риторике что-то правильное и полезное для человека и наоборот — вредоносное и болезненное?
— Страх для новоначального — это необходимая педагогическая мера, которая помогает ему начать ощущать границы дозволенного и недозволенного. Страх здесь работает как дорожные знаки, ориентируясь на которые, водитель может избежать опасных для жизни происшествий. Представьте себе, что вы едете по дороге, на которой ведутся ремонтные работы. Если вы будете ехать, игнорируя определенные правила безопасности и дорожные указатели, то ни вам, ни вашей машине от этого ничего хорошего не будет. Такова же и жизнь в Церкви. В ней существуют вполне конкретные разумные принципы, которыми, если вы хотите действительно расти духовно, необходимо руководствоваться.
При этом, как только дорога стала для вас знакомой, дорожные знаки оказываются уже не нужны. Так и в духовной жизни. Фиксация на страхе для того, кто уже понимает само содержание отношений с Богом, может оказаться негативной и даже губительной.
Здесь можно снова обратиться к отношениям между людьми. Пока люди только знакомятся, между ними неизбежно есть множество условностей, которые помогают выстроить границы, чтобы случайно не задеть, не обидеть другого, не расшевелить какой-то давней, но неизвестной другому душевной раны. Но чем ближе люди становятся друг ко другу, чем лучше они понимают один другого, тем значимость этих условностей становится меньше: они просто любят, ценят, дорожат друг другом — и уже не внешние границы работают, а эмпатия, сопереживание по отношению к другому. Они следят, чтобы не сказать что-то больное для слуха другого не потому, что боятся тем самым разрушить отношения, а потому, что боль другого неизбежно станет и его (или ее) собственной болью. Точно так же любящий Бога слушается Его не потому, что страшится наказания за нарушение заповеди, а потому, что начинает видеть грех как бы с точки зрения Другого, своего Друга — Бога.
В романе Сюсаку Эндо «Молчание» — по которому недавно был снят одноименный фильм, — ключевой эпизод разворачивается в момент острейшего кризиса, который порождается кажущимся молчанием Бога и объективным страданием осужденного на смерть героя – католического миссионера. Он оказывается перед тяжелейшим выбором: наступить ногой на распятие и так спасти приговоренных к казни японских христиан или же остаться верным своей вере и служению и наблюдать за тем, как на его глазах пленных жестоко убивают. И вот в этот момент Сюсаку Эндо дерзновенно вводит в повествование очень сильный эпизод. Главный герой романа слышит пронзительные слова Самого Христа, обращенные к нему: «Наступи! Я знаю, как тебе больно. Наступи. Я пришел в этот мир, чтобы вы попирали меня, Я несу этот крест, чтобы облегчить ваши страдания»… Так происходит разрыв между категоричностью и «молчаливостью» «дорожных знаков» — и Тем, Кто эти «знаки» установил. Такой мощный рывок на принципиально иной уровень отношений — неожиданных, глубоких и очень личных.
Однако следует понимать, что ситуация, описанная выше, – предел, а потому она не может стать некоторым эталоном или руководством к действию. Уникальность такого выбора сразу же оставляет за скобками какую бы то ни было окончательную человеческую оценку случившегося. Более того, если поднимать вопрос об эталонах, то давайте вспомним, что святые христианские мученики, оказавшись перед подобным выбором, как раз всегда оставались верными Богу. Они ясно осознавали, что даже если за их отказом отречься от Христа последует казнь невинных людей, то вина за эту кровь ляжет на мучителей. Ведь это они пытают, шантажируют, убивают ни в чем не повинных людей! И даже если внимательно вглядываться в окончание романа «Молчание», то можно заметить, что главный герой так и не смог простить себя за сделанный им выбор. При этом если из пространства романа переходить к реальной жизни, то стоит подчеркнуть следующее: пока «дорожные знаки» духовной жизни не стали для нашего сознания аксиомой, пока наше сердце не научилось жить в страхе Божьем, не стоит даже думать о том, каким было бы наше решение в подобной ситуации. Не дай Бог оказаться нам перед таким выбором!
— Можно предположить, что страх как-то связан с мировосприятием. Это некоторая болезнь или даже фобия современного человека-одиночки. Тот, кто одинок, боится навсегда так и остаться «единицей» — никому не нужной, невостребованной, заброшенной, неприкаянной. Быть может, такой страх связан с утратой общинности? И само по себе одиночество для человека неестественно?
— Сложно сопоставлять проблему страха одиночества с общинностью. Теоретически вроде бы сам посыл верный: чем крепче малый социум, община, тем больше шансов не оказаться «одиночкой». Но давайте говорить по-честному! Есть огромное количество больших семей, где живут дети, которые чувствуют себя совсем одиноко. Они выбиваются из своей семьи, им не с кем поговорить, никто не способен разделить с ними их открытия, ценности, переживания. Некоторые из них в итоге вырастают, пробиваются «в люди», становятся музыкантами, поэтами, режиссерами, но со своей родной семьей они могут годами, десятилетиями не общаться. А сколько мы знаем школьников, которые годами остаются заброшенными, никому не нужными, несмотря на, казалось бы, такое количество сверстников, окружающих таких детей-одиночек.
На самом деле проблема одиночества решается не извне, а наоборот — изнутри. Настоящее преодоление одиночества возможно тогда, когда человек обретает внутри себя «портал» в Царство Божие. И зачастую дверь в этот «портал» находится у нас прямо перед глазами. Кто-то может найти ее в служении Божественной гармонии в музыке, другой — в воспитании детей, третий — в восторге перед точностью и порядком в математических изысканиях, четвертый — в радости от приготовления нового блюда и отблеске счастья на лицах домашних.
Мы ведь буквально «купаемся» в этих «точках входа» в Божественное Царство, только часто их не замечаем, проходим мимо. А не замечаем потому, что нет навыка внимательного всматривания внутрь себя самого, понимания, на что откликается наше сердце, наша «глубина» личности.
«Царство Божие внутри вас есть», — говорит нам Спаситель. Но гораздо проще искать внешние причины наших несчастий и масштабно сражаться с ними, нежели чем просто сесть, успокоиться и начать постепенно вникать в себя самого.
Надо иметь большое мужество, чтобы суметь перенести факт этого знакомства с самим собой. Там ведь чего только не встречается! Такое знакомство с настоящим «я» потребует от нас прямо-таки рыцарской отваги. Можно бесконечно бежать от этой очень важной встречи и пытаться скрыться от себя самого в других людях, их теплоте, внимательности, сострадании — но куда от себя убежишь? И только «найдя» себя, научившись «жить» с самим собой, принимая то лучшее, что есть, отделяя худшее, возделывая почву души, можно понять, как «принимать» и других людей — уже не как «потребитель» чужого душевного тепла, а как его «производитель».
Скажу еще раз: чаще всего проблема нашего одиночества не в окружающих (или не окружающих) нас людях, а в нас самих. Как это ни странно, путь к другим всегда лежит через путь к самому себе. Надежнее всего соединяет нас друг с другом не что-то внешнее, а глубина нашего сердца, с которой надо не только познакомиться, но и подружиться.
Человек, который скорбит о своей ненужности, преодолевает эту скорбь не через плавание в море чужого тепла и любви, а только через отдачу себя другим. В душе надо разжечь, раскочегарить огонь любви и служения и тогда проблема одиночества испаряется. Когда есть понимание, что ты можешь кого-то сделать хотя бы чуть-чуть счастливее — тирании одиночества уже нет.
— А что Церковь может предложить тому, кто боится остаться один?
— Страх одиночества преодолевается сердцем, открытым к любви. И вот Церковь предлагает инструментарий, который позволяет человеку научиться любить, прорвавшись сквозь зацикленность на самом себе. Однако при этом сама по себе идея церковной общины должна преодолевать человеческую отчужденность, его одиночество. В ее соборности индивид, оставаясь самим собой, становится при этом частью единого во Христе сообщества людей. Сам Господь определил сущность церковной общинности следующими словами: По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин 13:35).
Однако, как известно, должное далеко не всегда становится сущим. В современном мире человек, даже включенный в тот или иной приход, часто так и остается наедине с самим собой и своими проблемами.
Когда мы ездили в разные города с презентацией нашей программы «50 слов о важном» (социально-просветительский медиа-проект, в котором была сделана попытка раскрыть такие темы, как человек и Бог, свобода и наказание, душа и вера, страх и истина, зло и счастье), то в одном из городков Архангельской области у нас произошла очень интересная встреча в кинотеатре. Мы показали наш короткометражный фильм из цикла «50 слов о важном». Потом я разговаривал с теми, кто пришел. И тут вдруг одна бабушка, которая сидела на первом ряду, в какой-то момент говорит: «Знаете, Вы все правильно говорите, все очень здорово. Но поймите, мне так одиноко! Я и хожу в храм, исповедуюсь, причащаюсь. И я так страдаю от одиночества! Я никому не нужна. Это ощущение одиночества меня изматывает». Интересно, что в этом же зале находились люди — прихожане из ее же храма! Они все ее прекрасно знали, но у них даже мысли не возникало о том, что ей нужна какая-то помощь. И мне было очень отрадно видеть, что после беседы они ее обступили, договорились о встрече, о том, чем они будут заниматься, обменялись телефонами.
Хотя вслед за этим у меня возник очень горький вопрос. Как люди годами ходят в один и тот же храм, причащаются из одной чаши, но при этом между ними нет никаких горизонтальных связей? Они не понимают, кто чем живет, даже в маленьком городке, где, казалось бы, все должны хорошо друг друга знать. Но почему-то тесных отношений и близкого общения не получается. Может быть, мы разучились искусству быть внимательными друг ко другу, проявлять интерес, при этом без навязчивости, унижения другого? Для меня это открытый вопрос…
— Если обратиться к сюжету моления Христа в Гефсиманском саду, то можно заметить, что даже Христу было страшно, что Он оказался под ударом этого страха смерти… Но Он же Сын Божий. Он же знал, что воскреснет. Чего же Ему было бояться? Неужели мы можем упрекнуть Его в маловерии?
— Это большой вопрос: знал ли Христос о том, что Он воскреснет? Конечно, Он говорил об этом своим ученикам. Но понимаете, Его человеческое сознание, воля, чувства еще не знали опыта смерти и воскресения. Это примерно то же самое, как если человеку будут делать наркоз, который ему еще никогда не делали. Он слышал от других, каково это — быть под наркозом, но сам этого никогда не испытывал. Другой пример: женщины, которые рожали и которые не рожали, — совершенно разные. Можно сколько угодно читать книги о беременности, слушать рассказы других, но, пока в твоем теле не появится ребенок и ты его не родишь, многие вещи так и останутся понятными только теоретически, но не практически.
Дерзну предположить, что схожее, возможно, имело место и со Христом. Он знал о Своем воскресении как Бог, по взаимопроникновению божественной и человеческой природ, но качество этого знания и понимания было совершенно иным, нежели то, которое у Него появилось после воскресения.
И когда Он кричал «Боже мой, Боже мой, почему Ты оставил меня?», то это был крик абсолютного одиночества. Ситуация доводится до самого предела, до, что называется, дна — и Христос выходит из этого состояния победителем, в совершенно новом качестве, и теперь Он, как пишет апостол Павел, Сам будучи искушен, может и искушаемым помочь. Христос получает личный опыт одиночества, смерти — и личный опыт воскресения.
Можно сказать, что на Кресте произошла победа веры, а значит, и преодоление самого главного страха — страха перед смертью, о чем мы уже говорили выше. Если бы в душе Христа, пока Он страдал на Кресте, начался бы бунт, то это свело бы на нет Его пришествие в мир. Но Его крик был криком человеческой природы, не понимающей и недоумевающей, что происходит (тем более что Его человеческая природа не знала греха и в силу безгрешности не могла ощущать оправданное у людей ощущение неизбежности смерти), но при этом остающейся до конца верной Своему Небесному Отцу. И эта верность стала тем стержнем, вокруг которого все впоследствии и выстроилось.
— И все же, если ставить вопрос предельно: естественно ли то, что человек боится смерти, или нет? Только ли аффективное повергает человека в ужас перед ней или же здесь есть и некая онтологическая предпосылка? Ведь христианское богословие всегда утверждало, что смерть человеку чужда. И, возможно, Христос так глубоко и переживал этот страх внутри себя в Гефсимании, что осознавал всю неестественность происходящего.
— «Бог смерти не сотворил», — сказано в Священном Писании. Бог — «Живодавец», и поэтому любая постановка вопроса о «сотворении» смерти Богом абсурдна. Если ребенку родители подарили планшет, который он разбил, то кто в этом виноват? Родители? Или «виноват» сам планшет, потому что он почему-то не оказался «неубиваемым»?
Понимая невозможность любых аналогий, когда мы говорим о базовых, фундаментальных понятиях, всё же надо сказать: ужас человека перед смертью колоссален — не только перед самим ее фактом, но и перед неизбежностью по отношению к самому себе. Чужая смерть, какой бы ужасной она ни была, — это далеко не то же самое, что факт неотвратимости собственной. И против этого, действительно, восстает всё в человеческой природе. Всё в человеке кричит против смерти, ничто не хочет умирать, будучи созданным именно для жизни. Почему маленькие дети чаще всего спокойно относятся к смерти других — потому что они в принципе не могут спроецировать это на самих себя, для них это невозможно, это непереносимо для сознания, для психики.
Как это так — я, такой прекрасный, радостный, счастливый и … умру? Да это же просто невозможно! Я и смерть. Такого просто быть не может! Пусть все умрут, а я останусь! И когда несколько позже, по мере взросления, неотвратимость собственной смерти начинает всё яснее вставать перед глазами — вот тогда и раскрывается весь ужас смерти как таковой. Которой невозможно не бояться. Которую как ни игнорируй, как ни вытесняй — она всё равно придет. Помните, как князь Болконский в романе «Война и мир» перед самым мгновением взрыва гранаты во время Бородинского сражения, мысленно кричит: «Неужели это смерть? — думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося черного мячика. — Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух…».
Но здесь у нас, христиан, есть только одна надежда, одна зацепка, один тоненький, на ниточках нашей веры, подвешенный мост над бездонной пропастью — это Христос Спаситель, Первенец из людей, который прорвался сквозь смерть и теперь может по этому созданному Им мосту провести и каждого, кто верит Ему, любит Его, следует за Ним.
— Какой самый глубокий страх испытывали Вы в своей жизни и с чем он был связан? Удалось ли Вам его преодолеть и если да, то как?
— Был один эпизод, связанный с рождением одного из моих детей. Когда у жены начались роды, так получилось, что мы с супругой остались вдвоем — врач не успевал доехать из-за неожиданно начавшейся метели. Новорожденный ребенок буквально через несколько минут прямо на глазах начал замирать и синеть. И в этот момент меня охватил сильнейший страх. Страх бессилия: твой ребенок сейчас умрет, а ты ничего не можешь сделать, не можешь даже скорую вызвать. Всего меня сковал испепеляющий ужас — всё происходило очень стремительно. И тогда я понял: всё, что остается, — молиться. Думаю, что это была моя самая искренняя молитва в жизни. И слава Богу, всё закончилось благополучно.
Беседовал Тихон Сысоев
Тени Марии Бохан, студия «Королевство теней» (Детский музейный центр Тверской государственный объединенный музей), в обработке Натальи Федоренковой
Патриарх Кирилл
Когда по приказу Спасителя от гробовой пещеры Лазаря стали отваливать камень, заграждавший вход, кто-то говорил: «Не надо, уже четвертый день, уже смердит». Человеческое тело начало разрушаться, но Господь взывает к Лазарю, и он, повитый погребальными пеленами, с признаками тления, выходит живым.
Образ Лазаря, воскресшего силой Божией, помогает понять, почему мы говорим, что Христос разрушил смерть. Бог обладает силой и способностью сохранять человеческую жизнь даже после того, как перестает биться сердце и разрушается человеческая плоть. Никто не знает, что означает эта жизнь за гробом, но она есть. Удивительным образом сегодня и ученые начинают размышлять о том, что наверняка есть некие параллельные миры, и даже пытаются научно объяснить это понятие, говоря о кривизне пространства и времени. Но нам после Христа Спасителя не нужно никаких научных исследований и изысканий — мы точно знаем, что эти миры существуют и там продолжается человеческая жизнь. А если говорить о Христе, который разрушил оковы смерти, то это в первую очередь следует воспринимать как то, что через Воскресение Христово людям открылась возможность жить в этих параллельных мирах в общении с Богом, то есть иметь подлинную жизнь.
Мы ведь иногда и про человеческую жизнь говорим: «Ну какая это жизнь? Это жалкое существование. Лучше бы не жить, чем жить так, как кто-то живет или как мы живем». Так вот, понятие жизни включает в себя не просто сам факт существования, а некое существование, наполненное положительными и великими смыслами. Именно это существование там, за гробом, каждому из нас открыл Спаситель. И мы говорим, что Он действительно, реально победил смерть.
Сегодня в мире много страхов. Люди, живя все более и более благополучно, начинают панически бояться смерти — кстати, в большей степени люди богатые, обеспеченные, привыкшие наслаждаться жизнью. Для них смерть — это крушение всего. Зачем же тогда нужны эти миллионы и миллиарды, которые дают столько возможностей для получения удовольствий, — и вдруг прах, пепел, и нет ничего? И цепляются за жизнь всеми силами...
Христос снимает с нас страх смерти. Он говорит нам, что никакой смерти нет, — забудьте о смерти, есть бессмертие. И Он вводит нас в то бессмертие, которое наполнено Его жизнью, Его Божественным присутствием.
И что же это означает для нас, живущих во плоти в этом ограниченном мире, живущих в той или иной мере в преддверии своей физической смерти? Кого-то от этой смерти отделяют десятки лет, но что это пред лицом истории, не говоря уж о вечности? Кого-то, может быть, отделяют лишь годы… Мы живем в преддверии этого события, но Воскресение Христово наполняет наш взор в будущее огромным оптимизмом и жизненной силой. Для нас ничего не должно быть страшно в этом мире, потому что мы бессмертны. Ничего не должно быть ужасающим для нас, потому что никаких ужасов не может быть для тех, кто точно знает о своем бессмертии. И это самая главная весть, которую Христос Своим Воскресением передал всему роду человеческому.
Поэтому христианство является верой, исполненной огромного, глобального оптимизма. У нас не должно быть уныния, не должно быть страхов, не должно быть малодушия. Мы ничего не должны бояться в этой жизни, как не боялись наши мученики, исповедники, как не боялись древние мученики Церкви Христовой, как не боятся смерти святые люди, живущие пред лицом Божиим.
Из слова после Пасхальной великой вечерни в Храме Христа Спасителя в Москве, 1 мая 2016 года. Заголовок дан редакцией
Священномученик Емилиан (Киреев)
1903–26.12.1941
Уже вскоре после того как Емельяна рукоположили во священники, его начали вызывать в отделение НКВД. Сотрудники НКВД предлагали ему написать заявление, что Бога нет и религия — обман. В обмен на это ему предлагались различные материальные блага. Но на все уговоры отец Емельян неизменно отвечал одно: «Хоть сейчас меня забирайте, но от Бога я никогда не откажусь».
* * *
Священномученик Емилиан родился 31 июня 1903 года в селе Большие Кузьминки Ардатовского уезда Тамбовской губернии последним, шестым ребенком, в бедной крестьянской семье Алексея и Анисии Киреевых. С детства определились наклонности мальчика к церковному служению. Когда ему было четыре года, для него за обыкновение было взять лапоть и, шествуя по огороду, «кадить». Затем, взрослея, он все более привязывался душой к богослужению, все чаще бывал в храме.
Когда Емельяну исполнилось восемнадцать лет, отец сосватал за него Прасковью, дочь крестьян Никифора и Акилины Дудиных, живших в небольшом соседнем сельце Саврасове. Мечта детства по-прежнему не оставляла Емельяна, он чувствовал, что призван к сугубому служению Богу, и в 1928 году пошел в город Алатырь и устроился в храм псаломщиком, готовясь к рукоположению во диакона.
В 1932 году сбылась его заветная мечта — послужить Господу в священном сане. Он был рукоположен во диакона и в том же году — во священника ко храму в селе Любимовка Порецкого района. Впоследствии местом служения отца Емельяна стал храм во имя первомученика архидиакона Стефана на окраине Алатыря. Служил здесь отец Емельян вместе с протоиереем Василием Покровским и диаконом Федором.
Став священником, отец Емельян ревностно исполнял все, что входило в круг его обязанностей. По свидетельству прихожан, он любил всех без лицеприятия — и материально обеспеченных, и нищих, помогал всем, всякого старался утешить. Нищелюбие и страннолюбие отца Емельяна были беспредельны, он подавал всем нищим, каких встречал, и привечал всех странников, какие к нему приходили.
Вскоре отца Емельяна стали вызывать в районное отделение НКВД и здесь то стращали разными карами, если он не откажется от священства, то пытались высмеивать и стыдить за то, что он такой молодой, а не хочет работать и вместо того, чтобы честно трудиться, обманывает народ и этим зарабатывает деньги.
В 1940 году городской финансовый отдел в целях получения юридического обоснования закрытия храма потребовал от священников уплаты нарочито преувеличенной суммы налога, которую выплатить было почти невозможно. Священники обратились к прихожанам с просьбой помочь уплатить налог. Прихожане организовали сбор средств и внесли требуемую сумму. Тогда отца Емельяна обвинили в том, что он принуждал к сбору средств прихожан и приговорили к шести месяцам исправительно-трудовых работ — предельному наказанию по этой статье. После отбытия срока заключения он снова вернулся к служению в храме.
В конце января 1941 года, когда протоиерей Василий и священник Емельян были в храме, из городского финансового отдела принесли извещение о необходимости уплатить налог за 1940 год и аванс за 1941 год. Отец Емельян, объявив об этом прихожанам, сказал: «Так и так нас посадят в тюрьму, так пусть меня возьмут из алтаря, от престола, но я буду служить до конца».
Диакон Федор, служивший в этом же храме, был давним сотрудником НКВД и написал в органы соответствующее донесение, обосновав арест пастырей; он склонил и некоторых монахинь, живших в селе после закрытия их монастырей, подписать его. Из страха оказаться в тюрьме они этот донос подписали.
Отца Емельяна арестовали спустя месяц после начала Великой Отечественной войны, 25 июля 1941 года, когда перед государством должны бы стоять совсем иные задачи, нежели истребление собственных граждан. Священник был заключен в тюрьму в Алатыре.
— Чем вы занимались после революции? — спросил его следователь.
— До 1928 года я занимался единоличным сельским хозяйством, а потом работал на лесозаводе рабочим до 1932 года. В 1932 году я поступил служить диаконом, а затем вскоре стал служить священником — по призванию и по своим убеждениям, — ответил отец Емельян.
— В марте 1941 года вы в церкви среди верующих открыто высказывали: «Безбожники погибнут и они достойны геенны огненной». Скажите, вы признаете это?
— Нет, не признаю. Я так верующим не говорил. Я говорил, как мы, христиане, должны исповедовать истинную веру и любить друг друга. Не завидовать, не красть, не обманывать и никого не обижать. Верить в Бога Иисуса Христа, соблюдать посты, не желать ближним, что самому не нравится. Соблюдать праздничные, воскресные дни… Почитать дни среду и пятницу как постные дни.
— Вы Ивана Георгиевича Подрезова хорошо знаете?
— Да, я Подрезова знаю очень хорошо, как нищего, стоящего всегда на паперти и у ворот, просящего подаяние у верующих.
— Скажите, какое задание вы с Покровским давали о проведении им антисоветской агитации среди населения и верующих за время вашей службы в церкви?
— Мы с Покровским заданий Подрезову о проведении им антисоветской агитации среди населения никогда не давали, так как с Подрезовым мы никаких дел не имели, а знали его как нищего и подавали ему иногда деньги, иногда хлеб.
После допросов стали проводиться очные ставки, и первая — с нищим, который то подписывался под давлением следователя под лжесвидетельствами, то, раскаиваясь, отказывался от них.
— Свидетель Подрезов, за то, что вы выполняли задания Покровского и Киреева, они вам платили за это? — спросил следователь.
— Да, они мне иногда давали по рублю, а иногда больше или давали хлеба.
— Обвиняемый Киреев, вы подтверждаете показания свидетеля Подрезова о том, что вы ему платили за проводимую им антисоветскую деятельность?
— Нет, я показания свидетеля Подрезова не подтверждаю, так как мы с Покровским Подрезову давали денег и хлеба в виде подаяния, а не за то, что он проводил по нашему поручению контрреволюционную деятельность.
— Свидетель Подрезов, кто являлся руководителем церковной контрреволюционной организации, существующей в городе Алатыре?
— Кто являлся руководителем церковной контрреволюционной организации я не знаю, но я заявляю, что так сказано в Писании Божьем, что мы должны пострадать за Христа, и пусть я буду страдать, а их, Киреева и Покровского, освободите. Я отказываюсь от своих показаний в части того, что Киреев и Покровский являются руководителями контрреволюционной организации.
Поскольку Иван Подрезов на следствии в предыдущих показаниях признал себя виновным, что будто бы занимался по заданию священников антисоветской деятельностью, то 21 сентября 1941 года сотрудники НКВД арестовали его, заключив в тюрьму в Алатыре в качестве обвиняемого.
10 октября следствие было окончено, и 30 октября в десять часов утра в Алатырском городском суде начался суд над двумя алатырскими священниками и нищим. Монахини страха ради подтвердили на суде свои оговоры, данные на следствии.
Давая по требованию суда объяснения, отец Емельян сказал: «Антисоветскую агитацию я никогда не вел и не знаю, что это такое — контрреволюция. В марте 1939 года я о гибели безбожников ничего не говорил… Подрезову мы никаких заданий не давали. Проведения Подрезовым антисоветской агитации я не видел».
Выступивший затем государственный обвинитель потребовал вынести Подрезову смертный приговор, а священников Покровского и Киреева приговорить к десяти годам лишения свободы. Выслушав предложение обвинителя, суд удалился на совещание и, возвратившись, объявил — всех обвиняемых приговорить к высшей мере наказания — расстрелу. Сразу же после объявления приговора вокруг смертников ощетинился штыками конвой, и их стали поспешно выводить из зала суда.
На следующий день адвокатом священников была подана кассационная жалоба в Верховный суд, в ней, в частности, говорилось: «Нас обвинили в том, что мы, Василий Покровский и Емельян Киреев, являясь священнослужителями церкви, составили антисоветскую контрреволюционную группу и, сговорившись между собой и третьим обвиняемым по делу Иваном Подрезовым, и сами, и через последнего систематически, якобы вели антисоветскую агитацию среди верующих прихожан церкви. В действительности же этого никогда не было, все, что возведено на нас, является искусственным материалом, как на священнослужителей, и только.
Никакого задания мы <…> Подрезову не давали. Причем он свои показания отверг полностью. <…> Одно лишь говорил, что мы иногда ему как нищему, стоявшему всегда на паперти и выпрашивающему милостыню, подавали. <…> Это подаяние следствием и судом превращено в какую-то плату, которую он якобы получал с нас за ведение антисоветской агитации. Этого не было, и ни один свидетель или обвиняемый Подрезов это не подтвердили суду».
Верховный суд отклонил жалобу осужденных. Священник Емельян Киреев был расстрелян, по свидетельству тюремного надзирателя, за рекой Сурой в половине восьмого вечера 26 декабря 1941 года.
Игумен Дамаскин (Орловский),
ответственный секретарь Церковно-общественного совета при Патриархе Московском и всея Руси по увековечению памяти новомучеников и исповедников Церкви Русской, руководитель фонда «Память мучеников и исповедников Русской Православной Церкви», www.fond.ru
Элиса Бьелетич — директор православной воскресной школы при храме Преображения Господня в г. Остин, США (Греческая православная архиепископия Америки) и мать пятерых дочерей. Эту статью она опубликовала в своем блоге «Воспитывая святых» на известном англоязычном портале для православных христиан «Древняя вера» (ancientfaith.com).
С разрешения автора мы публикуем текст Элисы в «Фоме».
Когда мы говорим о детях в Церкви, то обычно имеем в виду младенцев и детей ясельного возраста — самых маленьких, которым трудно спокойно сидеть или лежать. Это большое испытание для родителей и всего прихода. Но что происходит с нашими малышами, когда они становятся старше? Мы редко обсуждаем, что делать, когда ваш десятилетний сын заявляет: «Я не понимаю, зачем нужна Церковь», или одиннадцатилетняя дочь больше не хочет ходить в храм. Они говорят, что лучше помолятся дома. «Ведь Бог слышит нас в любом месте, правда?» Что на это ответить?
Друзья часто задают мне такой вопрос, думая, что меня-то эта проблема наверняка не касается — мол, раз я пишу о вопросах веры, значит, мои дети уж точно любят ходить в церковь! Но правда в том, что каждый родитель — будь то священник, психолог, учитель, да кто угодно — проходит через это вместе со своими детьми. И это нормально.
Даже те дети, которые искренне любят Христа и церковь, иногда спрашивают: «А может, сегодня не пойдем на службу?» Но ведь то же самое происходит и со взрослыми — бывает, мы устали или нам просто лень, и мы спрашиваем себя: почему нам каждое воскресенье нужно быть в храме?
Хороший вопрос. Давайте рассмотрим его с разных сторон. Я поделюсь практическими советами, которые помогут сделать регулярную церковную жизнь наших детей чуточку легче, а потом подумаем, что отвечать на те глубокие вопросы о Церкви, которые они порой задают. Почему мы ходим в церковь? Что дает нам присутствие в храме и чего мы не получим, оставшись дома? В чем наше родительское предназначение и как научить ребенка любить Бога и искать Его присутствия в своей жизни?
Есть несколько «приемов», которые сделают споры с детьми не такими частыми и помогут переубедить ребенка, который больше не хочет ходить в храм:
Найдите ребенку занятие в церкви.
Если ваше чадо помогает в алтаре, поет в хоре или учится звонить в колокола, вероятность того, что оно будет регулярно ходить в храм, стремительно возрастает. И если ребенок спросит, зачем сегодня идти в церковь, вы сможете сказать: батюшка будет ждать тебя в алтаре. Или: мы так хотим слышать твой голос в хоре. Когда ваши дети чувствуют себя активными прихожанами, они знают, что их присутствие на службе важно, что их там будет не хватать.
Найдите друзей.
Когда у ребенка есть на приходе друзья, поход в церковь для него еще и повод с ними повидаться. Водите его на приходские молодежные мероприятия. Позвоните каким-нибудь прихожанам с детьми, пригласите их на ужин. Зовите детей-прихожан на дни рождения. Если в вашем храме не слишком активная молодежная группа, займитесь ее развитием. Чем больше ваши дети будут чувствовать, что церковь — это место, где собираются любящие друг друга люди, тем легче вам будет уговаривать их пойти в храм.
Разберитесь в особенностях богослужения.
Купите ребенку книгу с объяснением литургии. Постарайтесь, чтобы книга была адаптирована к возрасту вашего ребенка. Литургия становится для нас более значимой, когда мы ее понимаем.
Будьте последовательны.
Если, проснувшись утром в воскресенье, вы каждый раз решаете, идти в церковь или нет, вам, скорее всего, будет намного труднее уговорить ребенка пойти туда, чем тем родителям, которые ходят в храм регулярно. Дети хорошо понимают, когда можно настоять на своем. И если вы сами ходите в храм «каждое воскресенье», кроме тех, когда вы сильно устали, накануне поздно легли или планируете поиграть в футбол, ваши дети знают: если придумать вескую причину (или хорошенько поканючить), вы не будете настаивать. А вот если они в курсе, что только ураган, землетрясение или серьезная болезнь могут вынудить вас остаться дома, они не станут с вами спорить. Вернее, спорить-то они всё равно будут, но уже не так часто, и вы легко уговорите их пойти с вами в храм.
Но что, если дети всё же отстаивают свою Богом данную свободу не посещать богослужения? Что я говорю в таких случаях? «То, как ты построишь свои отношения с Богом и Церковью, когда повзрослеешь, зависит только от тебя. Но пока ты живешь с нами, мы все вместе будем ходить в храм». Это очень разумный, проверенный временем ответ. Я много раз объясняла своим детям, что, раз уж Господь возложил на меня ответственность за их воспитание, я сделаю все от меня зависящее, чтобы эту задачу выполнить. Их отношения с Богом — это их дело, но за то, какие отношения с Богом у всей нашей семьи, я буду отвечать на Страшном суде. Поэтому я должна по мере сил наставлять их до тех пор, когда они покинут мой дом и, даст Бог, создадут собственные семьи.
Очень часто дети повторяют те же слова, что и взрослые, которые перестали жить церковной жизнью: Бог не нуждается в том, чтобы я ходил в церковь. Я могу молиться Богу где угодно — лежа на диване, во время прогулки. Я не обязан молиться в храме.
Оставим в стороне тот очевидный факт, что, когда мы в очередной раз, вместо того чтобы пойти в храм, остаемся дома, мы чаще всего не молимся, а часами смотрим телевизор, спим или болтаем с друзьями. Но даже если у вас получается молиться, лежа на диване, все равно лучше прийти на литургию и помолиться вместе со всем приходом.
И хотя молиться действительно можно где угодно и Бог всегда нас слышит, в совместной молитве есть что-то особенное. В церкви мы не пассивные зрители, которые пришли посмотреть, как молится священник; мы активно участвуем в литургии. Слово это обычно переводится с греческого как «общее дело», но однажды мне сказали, что более точный перевод — «приношение людей всему миру». Впрочем, неважно, «дело» это или «приношение», важно, что люди собираются вместе, чтобы совершить нечто значимое для всего мира.
И каждый член Церкви здесь одинаково важен: дети и взрослые, миряне и священники. У всех нас разные роли и задачи, но каждый значим и призван участвовать в этом общем деле.
Его невозможно совершить в одиночку. Священник не может прийти в храм и отслужить литургию, если там никого, кроме него, нет. Евхаристия — это когда люди собираются вместе: друг с другом, с ангелами и святыми — и с Богом. И причастие нельзя принять в одиночестве, для этого нужно, чтобы во имя любви собрались хотя бы двое.
Когда дьякон провозглашает: «О мире всего мира… Господу помолимся», он пока еще не молится, он только призывает к этому нас. Но если вы не придёте и не помолитесь, молитва не состоится. Чтобы она произошла, ее в храме должны произносить люди, как можно больше людей, потому что молитва эта важна и приносит плоды.
Когда люди собираются вместе, поют молитвы, отвечают на возгласы священнослужителей, они присоединяются к хору ангелов, которые славословят Господа. Ведь ангелы тоже совершают литургию, и мы становимся ее частью. Но только если находимся в храме. Домашняя молитва совсем другая — ее хор ангелов не сопровождает. А вот каждая Божественная литургия — возможность войти в эту удивительную общность.
Именно когда мы участвуем в литургии, мы являемся Церковью.
Мы приходим в храм, чтобы стать свидетелями чуда — оно обещано нам каждый раз, когда мы собираемся вместе. Во время Евхаристии Христос на самом деле оказывается внутри чаши; Он приходит к нам и призывает нас принять Его, чтобы мы могли жить во Христе, а Он — в нас. Но это происходит, только если кроме священника в храме есть еще кто-то. Христос может войти в нас через Святое Причастие, только если мы сами придём к Нему — если мы останемся дома, нам будет недоступно то преображение, которое дарит причащение Тела и Крови Христовой. А ведь Святое Причастие действительно может нас изменить.
Кстати, это не мы сами придумали — собираться вместе на литургию. Христос установил Причастие на Тайной Вечери; зная, кто мы и как устроены, Он показал: чтобы принять Его, мы должны собраться вместе и стать единым целым.
Я иногда рассказываю, как в начале моей церковной жизни мне казалось, что я уже достаточно знаю о святых, Священном Писании и смысле вероучения, но обязательно появлялся кто-то, кто приносил новый «кусочек» знания, о котором я никогда не слышала. Меня ужасно расстраивало, что я никак не могла узнать всё. А наш батюшка посмеялся и сказал, что Бог специально так устроил: Он дает каждому из нас свою частичку пазла, чтобы мы сложили его все вместе. Он устраивает всё для нашего единения, специально призывает нас быть вместе. И мы должны соединиться в любви друг с другом, чтобы соединиться с Богом.
Общность — это очень важно. Недаром говорят: «один христианин — не христианин», потому что только через единение через Причастие мы возрастаем в любви и становимся похожими на Христа. Но это не значит, что надо общаться только со своими друзьями, найти группу единомышленников и всё время проводить с ними. Христос призывает нас любить врагов, преломить хлеб с теми, кто на нас не похож, кто ставит нас в неловкое положение. И тот факт, что другие люди могут нас раздражать, что ходить в храм значит вставать с теплой постели и выходить из своей зоны комфорта — только подтверждает, как важно посещать церковь.
Нас призывают выйти из обычной зацикленности на самих себе. Есть только один способ служить Христу — это служить другим людям. Мы не можем омыть Его ноги или накормить Его, но, если мы сделаем это для самой меньшей овцы Его стада, — мы сделаем это для Него. Если мы хотим найти Христа, мы должны искать Его в других людях, найти Его в них и служить Ему через них.
Мы спасаемся вместе, нравится вам это или нет.
Как ни странно, вера — это не что-то сугубо личное, индивидуальное. Да, у меня своя вера, у тебя — своя; возможно, у каждого из нас свои отношения с Богом. Но в конечном итоге мы призваны любить друг друга и вместе славить Его. И слова молитвы, которую завещал нам Христос — «Отче наш», а не «Отче мой». Более того, Христос говорит нам: где двое или трое соберутся во Имя Его, там будет и Он.
Так что есть большая разница между молитвой дома и в храме. Мы не можем молиться и славословить, как в церкви, когда сидим на диване или гуляем — какой бы потрясающий вид нам ни открывался и какое бы вдохновение мы ни ощущали. Молитесь дома, гуляйте по красивым местам, но не забывайте ходить в храм — это очень важно. Одно не заменит другое.
Собираться вместе необходимо и по другим, более «земным» причинам: нам нужны любовь и поддержка, мы не можем без них, мы нужны друг другу.
Есть одна история, ее рассказывают по-разному, и я не знаю, как она звучала в оригинале, но история эта замечательная.
Участник группы психологической поддержки (или просто прихожанин храма — это могло быть любое сообщество, члены которого полагаются друг на друга) вдруг перестал ходить на собрания своей группы. Через пару недель наставник решил его навестить. Был холодный вечер, его ученик был дома один — сидел у камина.
Пытаясь угадать, зачем пришел наставник, он пригласил его пройти в комнату, усадил в кресло рядом с камином и стал ждать. Тот уселся поудобнее, но так ничего и не сказал — молча смотрел, как горят поленья, потом взял в руки кочергу, вытащил из пламени горящий уголек, положил рядом с очагом и снова вернулся на свое место, не сказав ни слова. Ученик завороженно наблюдал за происходящим. Уголёк горел уже не так сильно, и вдруг, ярко вспыхнув, совсем погас.
Так они и просидели молча. А перед тем, как уйти, наставник поднял холодный, мертвый уголёк и бросил его обратно в огонь. И он тут же снова разгорелся вместе с другими угольками.
Провожая наставника, ученик сказал: «Спасибо, что пришли, и особенно — за вашу пламенную проповедь. Увидимся завтра на собрании».
Мы нужны друг другу, чтобы поддерживать друг в друге огонь — как во время крестного хода на Пасху: батюшка выносит нам из алтаря Свет Христова Воскресения, и мы передаем его друг другу из рук в руки. Этот огонь мы получаем в общине и выходим с ним на улицу. Иногда там спокойно и тепло, иногда — ветрено и холодно. Порой ветры жизни задувают наше пламя, и, если рядом никого нет, некому снова его зажечь. Как трудно бывает не дать погасить в себе искру веры и надежды!
Но если мы хотим вырастить детей, которые любят Бога и литургию, аргументы и доводы — не самое сильное наше оружие.
Мы можем часами говорить, почему нужно ходить в церковь, но очень важно помнить: никакими доводами человека в рай не приведешь. Глубокое понимание того, что такое литургия, прекрасно, но это сфера интеллекта. А настоящая вера рождается в сердце. Преподобный Максим Исповедник говорил: «Как воспоминание об огне не согревает тела, так вера без любви не производит в душе света ведения».
Мысль об огне не согреет мое тело, это правда. Знание о вере не преобразит наши души, если только оно не наполнено истинной любовью к Богу. И нашим детям мы хотим не просто передать знания о литургии, а привить любовь к литургии и ко Христу. Наша единственная цель — чтобы они всем сердцем возлюбили Бога. Но этого невозможно добиться с помощью увещеваний.
Святые советуют нам меньше говорить и больше молиться; мы должны просить Господа, чтобы Он зажег в их сердцах пламя любви, чтобы они каждый по-своему жаждали присутствия Божия и искали Его на протяжении всей жизни.
Кроме того, исследования показывают, что у родителей, которые любят Христа, полноценно участвуют в жизни Церкви и приносят добрые плоды, дети стараются подражать их примеру. А если у них перед глазами родители, которых не особенно занимает литургия и они ходят в церковь только потому что так положено, дети это запоминают и потом говорят, что люди в Церкви «поверхностные» и «неискренние». Самое сложное — это вырастить святых, ведь для того, чтобы их воспитать, нужно самому стать святым.
Думаю, с этого и надо начать: давайте опустимся на колени и попросим Бога зажечь огонь любви в наших сердцах и в сердцах наших детей. Давайте попросим научить нас любить Его и стать к Нему ближе, чтобы мы все вместе стремились на литургию и могли ощутить преображающую силу Святого Причастия.
А потом — наберемся терпения и дадим Ему время. Запомните, наша главная цель — не побороть сопротивление наших детей к следующему воскресенью. Наша цель — сделать так, чтобы они стремились ко Христу на протяжении всей жизни и в вечности.
Надеюсь, мы обязательно к этому придем.
Перевела с английского Дарья Прохорова
Оригинал текста: blogs.ancientfaith.com/raisingsaints/kids-dont-like-church
как помощь голодающим Поволжья обернулась арестом и высылкой помогавших
95 лет назад на пароходах, названных впоследствии «философскими», из страны насильственно были выдворены более 160 видных интеллектуалов и мыслителей. Почему большевистская власть посчитала их врагами нового строя?
И каковы были их судьбы в изгнании? Об этом «Фома» поговорил с кандидатом философских наук, заместителем декана философского факультета МГУ Алексеем Козыревым.
— «Философский пароход» стал уже символом…
— Корректнее говорить во множественном числе, потому как «философскими пароходами» называют два рейса немецких пассажирских судов «Обер-бургомистр Хакен» и «Пруссия», доставивших осенью 1922 года из Петрограда в Германию, в Штеттин, видных представителей российской творческой интеллигенции — ученых, врачей, деятелей культуры, которых посчитали противниками советской власти.
1. Пароход «Пруссия», одно из двух судов, доставивших «противников советской власти» из Петербурга в Штеттин
2. Письмо Ленина Сталину о необходимости высылки за границу представителей интеллигенции, стоящих в оппозиции к советской власти. 16 июля 1922 года
— Они действительно занимались чем-то противозаконным?
— Процесс депортации был запущен после событий 1921 года, когда был создан «Помгол» (общественный Всероссийский комитет помощи голодающим. — Ред), который должен был оказать поддержку голодающим в Поволжье. В этот комитет вошли представители правительства — Лев Каменев, Алексей Рыков, эксперты в сельском хозяйстве и общественные деятели — Владимир Короленко, Максим Горький, Константин Станиславский. Безусловно, разразившийся голод потряс всех. Параллельно с работой объединившейся интеллигенции и Церковь организовала масштабную помощь голодающим.
«Помгол» работал достаточно эффективно. Однако Ленин почти сразу потребовал его распустить. Он написал письмо Сталину и членам Политбюро, и уже на следующий день, 27 августа 1921 года, комитет был упразднен, а многие его участники арестованы. Это была первая открытая государственная акция против интеллигенции. Во властных кругах посчитали опасным такое активное ее вмешательство в общественные дела, понимая, что она легко может объединяться, создавая собственные сообщества.
В марте 1922 года Ленин опубликовал в журнале «Под знаменем марксизма» статью «О значении воинствующего материализма», она дала сигнал, который обозначил новый виток в истории Советской России. Началась борьба с интеллигенцией и Церковью с целью установить идеологическую диктатуру пролетариата и марксистско-ленинской философии.
Благодаря деятельности Всероссийского комитета помощи голодающим («Помгол») общественности удалось привлечь американскую помощь для страдающих от голода в Поволжье людей. На фото: очередь за обедом, который выдает организация «American Relief Administration». 1922 год. Такая активность общественности возмутила власти, «Помгол» упразднили, а общественных деятелей поспешили выслать из страны
— А почему именно в этот момент большевики решили избавиться от инакомыслящих?
— Пятилетний период от революции до 1922 года был достаточно мягким в плане отношения власти к инакомыслию. Интеллектуалы еще не испытывали на себе жесткого давления государственных структур. В Москве, например, существовала Вольная академия духовной культуры, которой руководил Николай Бердяев. В Петрограде действовала «Вольфила» — Вольная философская ассоциация. Это были свободные общественные организации: люди собирались, слушали доклады, дискутировали. Существовали целые клубы ученых, издавались всевозможные журналы, альманахи, работали частные издательства. Далеко не всегда эти организации были в оппозиции советской власти, напротив, в «Вольфиле» общие настроения были социалистические. Однако в какой-то момент большевикам стало понятно, что всю эту идеологическую пестроту надо сворачивать. Логика «пусть расцветает сто цветов» дальше работать не может.
Уже в конце августа 1922 года в «Известиях» было опубликовано предисловие Троцкого, фактически второго после Ленина человека в партии, к книге американской журналистки Анны Луизы Стронг The First Time in History («Впервые в истории»), в котором он, продолжая начатую Ленином политическую линию, назвал будущие репрессии «гуманизмом по-большевистски».
Лев Троцкий о причинах высылки:
«Те элементы, которые мы высылаем или будем высылать, сами по себе политически ничтожны, но они потенциальное орудие в руках наших возможных врагов. В случае новых военных осложнений все эти наши непримиримые и неисправимые элементы окажутся военно-политической агентурой врага, и мы вынуждены будем расстрелять их по законам войны. Вот почему мы предпочитаем сейчас, в спокойный период, выслать их заблаговременно. Я выражаю надежду, что вы не откажетесь признать нашу предусмотрительную гуманность».
А на следующий день, 31 августа, «Правда» опубликовала официальное сообщение об административной высылке инакомыслящих под заголовком «Первое предостережение». В нем были упомянуты «основные опорные пункты» интеллигенции — высшая школа, публицистика, литература, философия, медицина, агрономия, кооперация, и озвучены обвинения, предъявленные ученым, врачам, писателям: «оказывали упорное сопротивление реформированию высшего образования», «злобно и последовательно старались дискредитировать все начинания советской власти, подвергая их якобы научной критике», «искали сближения с контрреволюционным движением той части духовенства, которая активно выступила против изъятия церковных ценностей».
— И по каким критериям отбирали людей для депортации?
— Абсолютно иррационально.
Николай Волковыский, журналист, один из пассажиров «философских пароходов»:
«Почтеннейший и скромнейший учитель математики С. И. Полнер, с которым я неделю сидел в одной камере ГПУ... не мог понять, за что его арестовали и за что высылают. Не разобрался он в этом, тишайший в мире человек, страстный шахматист... и за те немногие годы, на которые судьба сохранила ему жизнь в изгнании».
Окончательные списки на депортацию были составлены 10 августа 1922 года. В дошедших до нас документах содержатся прямо-таки смехотворные характеристики высылаемых, которые «объясняли», за что высылался тот или иной гражданин. Например: «Франк Семен Людвигович. Профессор, философ-идеалист … противник реформы высшей школы. Правый кадет направления “Руль”. Несомненно вредный».
О Бердяеве сохранилась характеристика, в которой причудливо сочетались обвинения в монархизме и одновременно в причастности к партии кадетов, которая была антимонархической. А еще оказалось, что Бердяев «черносотенец» (собирательное название представителей крайне правых организаций, выступавших за сохранение самодержавия в России и прекративших свое существование еще до октября 1917 года. — Ред.). Как все эти противоречивые политические идеи могли уместиться в одной голове, большая загадка. И это при том, что в 1900–1902 годах за свои тогдашние революционные взгляды философ прошел ссылку.
— Так кто же из русских философов оказался на борту «философских пароходов»?
— Как я уже говорил, там оказались далеко не только философы. В пассажирских списках можно встретить, например, писателя Михаила Осоргина (настоящая фамилия Ильин), романы которого — «Сивцев вражек», «Времена» — были переизданы и достаточно широко разошлись в 1990-е годы. Были и литературные критики — Юрий Айхенвальд и Александр Изгоев; историки, самый известный из которых Александр Кизеветтер; социолог Питирим Сорокин, который хоть и покинул Россию не на пароходе, а на поезде, также входил в список, составленный ГПУ (Государственное политическое управление, которое занималось борьбой с «контрреволюцией» и «шпионажем». — Ред.). Были и математики, инженеры.
На пароходах оказалось сразу два Булгакова: священник Сергий Николаевич Булгаков, политэконом, философ, участник Поместного собора 1917–1918 г. и сподвижник патриарха Тихона, который станет в эмиграции крупным православным богословом; и Валентин Федорович — врач и близкий друг Льва Толстого.
Некоторые пассажиры были специалистами сразу в нескольких гуманитарных отраслях. Например, Лев Карсавин, профессор Петроградского университета, был историком-медиевистом. Но к 1922 году он уже успел написать несколько религиозно-философских работ, поэтому на момент депортации его тоже можно было назвать философом.
Да и как определить кем был, скажем, Иван Ильин — философом или правоведом? Ведь он работал на юридическом факультете Московского университета, на кафедре энциклопедии права и истории философии права, и занимался философией права.
Некоторые из высланных на «философском пароходе»
— Все ли, кому угрожала депортация, в итоге покинули страну?
— Нет, кое-кто сумел ее избежать. Например, философ Густав Шпет, используя связи и знакомства, остался. В итоге позднее его арестовали, сослали и в 1937 году расстреляли в Томске. И это при том, что к власти Шпет относился лояльно и даже всячески демонстрировал свою готовность с ней сотрудничать. Удалось избежать высылки и писателям Евгению Замятину и Борису Пильняку. Последнего, так же как и Шпета, 1938 году расстреляли якобы за шпионаж в пользу Японии.
Известно, что оба писателя пришли провожать отплывающих к дебаркадеру на Большой Неве. Корабль отходил примерно от того места, где к Неве выходят 8-я и 9-я линии Васильевского острова, там установлен памятный знак. Навсегда покидавшие свою Родину прощались с куполом Исаакия, шпилем Адмиралтейства. Неподалеку находился Университет, а на противоположной стороне острова — Пушкинский Дом — сегодня это здание Института русской литературы Российской академии наук. И когда мы читаем последнее стихотворение Александра Блока, написанное в феврале 1921 года:
С пароходом вдалеке, —
оно звучит как пророчество. Ведь через полтора года, осенью 1922-го именно от василеостровского дебаркадера уйдут «философские пароходы». Правда, сам поэт до этого не доживет — он умрет в августе 1921-го.
— Как проходила процедура депортации?
— Все предназначенные к высылке подвергались аресту. В Москве с арестованными обращались мягко: они или проводили в камере одну ночь, или к вечеру их вообще отпускали. Иногда их допрашивали. Были случаи, когда просто давали подписать протоколы, после чего официально объявляли, что гражданин такой-то подлежит административной высылке из страны на три года — пожизненно депортировать по тогдашнему законодательству было нельзя.
Но бывали случаи, когда арестованных подолгу держали в тюрьме и обходились с ними крайне жестоко. В Париже мне посчастливилось найти дневниковую тетрадь отца Сергия Булгакова «Из памяти сердца», в которой он воспоминает, как его готовили к депортации. В первую очередь на него давили морально. Людей, заключенных в соседних камерах, нередко уводили куда-то насовсем. Отец Сергий понимал, что этого человека, скорее всего, расстреляли, а значит, и его в один прекрасный день могут точно так же увести и пустить пулю в затылок. На допросах следователь постоянно угрожал: «Мы вышлем вас в Китай, и вы пойдете туда по этапу». Это была самая настоящая пытка: Булгаков же знал, что если его действительно отправят в Китай, семью свою он, скорее всего, больше не увидит.
— А о чем спрашивали на допросах и что отвечали арестованные?
— Среди философов только Иван Ильин на вопрос: «Скажите, гр-н Ильин, ваши взгляды на структуру советской власти и на систему пролетарского государства» ответил категорично: «Считаю советскую власть исторически неизбежным оформлением великого общественно-духовного недуга, назревавшего в России в течение нескольких сот лет». В остальных случаях ответы были куда более мягкими.
— И как звучал приговор?
— Первоначально речь шла о высылке на три года, однако перед самой депортацией высылаемым объясняли, что «на три года» означает «навсегда», и заставляли подписать соответствующую бумагу. В ней говорилось, что если они попытаются вернуться в Советскую Россию, то будут расстреляны. Об этом пишет в своих воспоминаниях Бердяев.
Некоторых высылаемых поздравляли: дескать, уезжаете отсюда в цивилизованную Европу. Но для них самих это была огромная жизненная трагедия. Как в Древней Греции, где существовало особое наказание — остракизм, которое предполагало высылку людей из Афин на отдаленные острова, например на Родос. Это считалось самым ужасным наказанием, тяжелее даже смертной казни, ведь смертная казнь отнимает жизнь, а остракизм — честь. Такое же гнетущее ощущение бесчестья было у многих пассажиров «философских пароходов».
— А почему высылали именно в Германию?
— Начнем с того, что корабли туда ходили регулярно. Кроме того, Германия к тому времени уже признала легитимность РСФСР и между странами были налажены дипломатические отношения. Однако когда Советы обратились к министерству иностранных дел Германии с просьбой выдать визы высылаемым, немцы ответили примерно следующее: «Извините, но мы не Сибирь. Наша страна не может быть местом, куда советская власть будет высылать своих граждан». Поэтому официально на этот запрос последовал отказ.
Но среди высылаемых было много известных и уважаемых людей, и немцы предложили им самим запросить у германского посольства визы.
Кстати, высылка интеллигенции из Советской России во многом была рассчитана на международный резонанс. Это было своего рода сигналом мировому сообществу: посмотрите, как мы гуманно обращаемся с нашими идейными противниками! Мы их не на гильотины ведем, а просто высылаем в другую страну, чтобы они могли продолжать жить и работать.
— Была ли возможность получить какую-то компенсацию за оставленное имущество?
— Основная проблема заключалась в том, что невозможно было вывезти библиотеки. Лимит багажа был минимальный.
Федор Степун, философ, один из пассажиров «философских пароходов»:
«Высылаемым разрешалось взять одно зимнее и одно летнее пальто, один костюм, по две штуки всякого белья, две денные рубашки, две ночные, две пары кальсон, две пары чулок; золотые вещи, драгоценные камни, за исключением венчальных колец, были к вывозу запрещены, даже нательные кресты надо было снимать с шеи. Кроме вещей, разрешалось взять небольшое количество валюты, по двадцать долларов на человека, но откуда ее взять, когда за хранение ее полагалась тюрьма, а в отдельных случаях даже смертная казнь».
— Если высылаемым запрещалось брать с собой библиотеку, значит, и свои рукописи им пришлось оставить?
— Нет, позднее можно было дослать что-то окольными путями. Например, отец Сергий Булгаков получил в Праге свои рукописи из Крыма, где остались его теща и старший сын Федор, которому в итоге не разрешили выехать. Это было еще одно ухищрение советской власти: под предлогом, что сын Булгакова был призывного возраста, ему запретили ехать с родителями. Отец и мать так никогда больше его и не увидели. Только в 1960-е годы Федор смог посетить могилы родителей. Сам он ушел из жизни в 1991 году.
— Смог ли кто-то из высланных философов вернуться в Россию?
— Один человек. Совсем недавно из четырехсерийного фильма Владимира Шаронова о Карсавине я узнал, что в 1947 году философ тайно приезжал из Литвы в Ленинград, чтобы встретиться с Еленой Скржинской, с которой у него был продолжительный роман. До этого она на три месяца приезжала ко Льву Платоновичу в Берлин, уже после того, как он был выслан: надеялась, что он решится оставить семью и уйдет к ней. Но этого не произошло. Она уехала страшно обиженной. Долгое время они не переписывались. Но в 1947 году Карсавин все-таки решился приехать к ней в Ленинград. Не уверен, знала ли об этом советская власть. Вероятно, знала. Она, в принципе, все знала...
В те годы Карсавин жил в Вильнюсе. Он отказался покидать город вместе с немецкими войсками, став директором краеведческого музея: думал, что его не тронут — он был уже в довольно преклонном возрасте. К тому же содержание статей, которые он публиковал в эмиграционной прессе, были во многом комплиментарны по отношению к советской власти. Однако в 1949 году его арестовали — за «незаконное хранение контрреволюционной, антисоветской литературы» — и отправили в лагерь «Абезь» в Республике Коми, где он скончался от туберкулеза.
Так Карсавин стал единственным из пассажиров «философского парохода», кто все-таки вернулся в Россию. Хотя сложно, конечно, назвать это возвращением…
— А как сложилась судьба остальных?
— Очень по-разному. Кто-то перебрался из Берлина в Прагу. Президентом Чехословакии тогда был Томаш Масарик, сам по образованию философ. Он бывал в России, знал русских мыслителей, в том числе Владимира Соловьева. Он выделял большие деньги на организацию и работу Русского научного института в Праге. Там тысячи молодых русских эмигрантов смогли получить высшее образование. Да, они жили в бедных, почти нищенских общежитиях. Но у них было главное — возможность жить и учиться.
Помогали эмигрантам и международные организации, в том числе протестантские. В первую очередь YMCA (Юношеская христианская ассоциация), которая постоянно заказывала статьи, оплачивала расходы на публикацию текстов русских мыслителей в Европе, платила им гонорары. Бердяев, например, оказавшись в Берлине, моментально издал несколько книг: «Смысл истории», «Константин Леонтьев», «Философия неравенства».
Интересно, что в 1935 году в газете «Известия» была опубликована рецензия Николая Бухарина на вышедшую на немецком языке книгу Бердяева «Судьба человека в современном мире». Просто представьте: в разгар идеологической борьбы, в канун сталинского террора центральная газета публикует подробный обзор книги русского эмигранта. Конечно, рецензия была негативной. Но сам факт, что Бухарин, который сам в то время был на волосок от гибели, обращается к философии Бердяева, говорит о многом. К тому же Бердяев к этому времени начал заметно «леветь», а после окончания Второй мировой войны завещал свой архив Советской России, а свой дом — Русской Православной Церкви.
Депортация интеллигенции создала новый культурный феномен, который можно назвать «философией русского зарубежья». В целом она продолжала линии и сюжеты, начатые русской религиозной философией, но зазвучали и новые темы.
— Какие?
— В первую очередь, русские мыслители прониклись новой мессианской идеей. Как говорила Зинаида Гиппиус, «мы не в изгнании, а в послании». Это значит, русский философ должен донести будущим поколениям, вернуть России ее саму вместе с ее ценностями, православной верой, традициями, нравственным стержнем. Отчасти именно поэтому эмигранты пытались жить сообща, объединяясь вокруг церковных приходов, открывали монастыри, строили новые храмы. Так они удерживали ту духовную ниточку, которая еще связывала их с покинутым Домом.
Более того, именно в эмиграции многие русские мыслители по-настоящему пришли к православию. Большинство работ Семена Франка и Николая Лосского, написанных в изгнании, были посвящены богословским и религиозным проблемам. И это было вполне естественно: православие для них не было «верой отцов», к вере они пришли через личный, очень сложный опыт. И эмиграция не отдалила их от веры, а, наоборот, приблизила к ней.
Одним из главных центров русской культуры, который удерживал связь мыслителей с покинутой Россией, стал Свято-Сергиевский православный богословский институт. Он был создан в Париже в 1925 году. В нем преподавали священники Сергий Булгаков, Василий Зеньковский, Георгий Флоровский, миряне Антон Карташёв, Владимир Вейдле, Владимир Ильин, Георгий Федотов и многие другие.
Некоторые из эмигрантов попытались интегрироваться в культуры тех стран, в которых осели. Карсавин, например, в совершенстве овладел литовским языком, стал профессором Вильнюсского университета и написал по-литовски пятитомник «История европейской культуры». Сегодня он — классик литовской философии и культуры.
Другой мыслитель, Александр Кожев (Кожевников), самостоятельно пробравшийся в Европу через фронт Гражданской войны в 1920 году, сначала попал в Германию, где какое-то время учился у знаменитого философа Карла Ясперса. Затем перебрался во Францию и стал важнейшей фигурой французской философии XX века. С именем этого человека связаны знаковые концепции современной интеллектуальной жизни Европы. Так, Кожеву принадлежит идея конца истории, которая станет одной из самых обсуждаемых во второй половине XX века. Он же стоял у истоков концепции единого европейского экономического, торгового и политического пространства, воплотившейся в Евросоюзе.
И все-таки натурализация и вовлеченность русских эмигрантов в национальные культуры и университетские традиции была неполной. Пожалуй, никто из пассажиров «философского парохода» так и не отказался от своей русскости.
— Можно ли сказать, что «философские пароходы» увезли из страны лучшие умы? Что произошла катастрофическая утечка умов?
— Нет. Такие знаковые не только для национальной, но и для мировой культуры мыслители, как Алексей Лосев, Валентин Асмус, Василий Зубов, Густав Шпет, Иван Попов (новомученик), Борис Фохт остались в России и сделали для отечественной науки ничуть не меньше, чем философская школа за рубежом.
При этом настоящий философ в СССР понимал, что он — редчайший представитель некой уникальной традиции, которой он должен быть верен до последних дней своей жизни. Ведь когда он уйдет, вместе с ним может сойти на нет и эта традиция. А когда ты пишешь, сознавая все риски, понимая, что за свою работу можешь пострадать, попасть в ссылку или в тюрьму, это окружает твой труд и служение ореолом исповедничества.
Я думаю, что к «философским пароходам» следует относиться как к символу расставания общества со своей интеллигенцией. В конце концов если бы из страны уехали только те, кто оказался на этих двух кораблях, образовательная традиция в России от этого никак не пострадала бы.
Но счет людей, покидавших страну в эти годы, — добровольно или насильственно, — шел на миллионы. А если прибавить к ним жертв Гражданской войны, красного террора, эпидемий и голода, интеллектуальный урон, нанесенный революцией, в сотни, даже в тысячи раз превосходит потери, нанесенные высылкой «философских пароходов». К их пассажирам действительно отнеслись еще «по-большевистски гуманно». Им оставили возможность жить и работать.
Беседовал Тихон Сысоев
Богоборчество или богоискательство?
Что такое авангардное искусство? За что авангардисты так презирали «общественные вкусы»? Почему они считали, что классика «уже не та»? Зачем авангардисты создавали такие странные картины? И все же, русский авангард – это богоборчество или богоискательство? Об этом мы беседуем с искусствоведом, культурологом Ириной Языковой.
— Что такое авангард?
— То, что мы объединяем одним словом «авангард», включает в себя очень разнообразные течения (например, кубизм, футуризм, примитивизм, супрематизм, дадаизм), разные имена и идеи. Но для всех них было характерно одно — революционное восприятие действительности.
Авангард обычно связывают с революционными процессами начала XX века, и многие художники авангарда приветствовали революцию. Конечно, понимали они под ней скорее не какой-то социальный взрыв, а революцию духа, прежде всего — революцию в искусстве. В чем она заключалась? В радикальном разрыве с мировой традицией, с предыдущими поисками в искусстве. В отказе от отражения физического мира — вместо этого авангардисты стремились разработать новый язык для описания мира метафизического, невидимого. В этом краеугольная идея авангарда — выход за пределы известного в неизвестное и даже непознаваемое. Неслучайно созданный «новый язык» поэзии Велимир Хлебников называл «заумь».
Однако чрезвычайно важно понимать, что когда мы начинаем погружаться в искусство авангарда, то должны быть готовы к диалогу и взаимодействию с глубокой философской системой. Этим оно отличалось от предшествующих ему направлений и настроений в искусстве. Сам Казимир Малевич, например, был метафизиком и через свои образы стремился выразить смыслы безусловно философского масштаба.
Почему же вдруг потребовалась такая кардинальная переработка в искусстве? Потому что этого требовала эпоха XX века со всеми ее катастрофами, трагедиями, разломами. Всем стало очевидно, что, после того как мир пережил такие потрясения — Первую мировую войну, две революции в России, Гражданскую войну — немыслимо дальше беспечно рисовать «амуров» на лазурном небе Европы. Язык прежнего искусства оказался неспособным осмыслить тот кризис, который поразил все человечество. Как сказал позднее философ Теодор Адорно: «Писать стихи после Освенцима — это варварство». Старое умерло, распалось в хаос, и в нем еще только проглядывались очертания нового, которые нужно было разглядеть и понять через призму философии. Потому все авангардисты так ею и увлекались.
— Сам авангард как течение в искусстве был совершенно неожиданным явлением или же у него была какая-то историческая почва?
— Безусловно, авангард как культурное явление начала XX века отвечал или, правильнее сказать, вписывался в те процессы, которые зарождались на заре столетия. Это было грандиозное время. Время, которое в России называют Серебряным веком. Время открытия древнерусской иконы, время больших экспериментов в искусстве, время великих надежд.
Если обратиться к истории западного искусства, то она в каком-то смысле всегда развивалась по принципу авангарда. Каждое зарождающееся течение обращалось к совершенно новым проблемам. Импрессионизм, например, переместил свой фокус с «фотографического» описания окружающего мира (максимально точного, всесторонне приближенного к натуре, к чему стремился предшествующий ему реализм) на тот эмоциональный отклик и впечатление, которые в момент созерцания рождаются в душе художника. За импрессионистами появляются символисты, которые идут уже другим путем — начинают вырабатывать особый словарь символов, с помощью которого надеются достигнуть совершенного и исчерпывающего описания мира. Примеров подобных кардинальных изменений в художественном поиске — множество, учитывая, что развитие искусства чрезвычайно ускорилось к концу XIX — началу XX веков, буквально каждое десятилетие рождало одно, а то и несколько новых направлений. Но самое главное — каждое новое течение в искусстве пыталось забежать вперед, запрыгнуть за горизонт событий настоящего, предвосхищая само будущее.
Авангард — безусловно, взрыв, но взрыв предсказуемый. К этой бомбе были протянуты свои «фитили». Один из них — системный кризис культуры. По мнению многих современников, ее несущие основания были расшатаны, содержательный посыл оказался исчерпанным. Кроме того, это еще и технический прогресс, вместе с которым в искусство буквально врывается идея скорости. Появляются фотография и кинематограф, на фоне которых простое копирование действительности кистью и красками стало уже ненужным. Об этом очень ярко писал Малевич: «Можно, конечно, трактовать сюжеты прошлого и показывать их современному миру, но от этого не свернет бег сегодняшняя жизнь и автомобили не обратятся в двуколки, телефоны не исчезнут и подводные лодки не превратятся в корабли классических греков».
Стремительно меняется и научно-философская картина мира: то, что вчера было традиционным и неоспоримым, сегодня уже пылится на полке. Кроме того, начался грандиозный процесс экономической глобализации в масштабах всего мира. В конце концов и общество — его структура, движущие силы — трансформировалось. Все это скопилось и сцепилось в огромный клубок не решенных для искусства проблем. Взрыв был неизбежен. И он произошел.
— Авангард чаще всего ассоциируется с яркой манифестацией. Это был, как они говорили, плевок традиционному, пощечина общественному вкусу. Что же так раздражало авангардистов? Против чего они подняли свой «художественный бунт» и что предлагали взамен разрушенному?
— Больше всего их раздражали буржуазная сытость с ее мещанской моралью, равнодушие и забитость бедных слоев, всевластие бюрократии.
Авангардисты декларировали создание нового путем радикального эстетического эксперимента. При этом они уничтожали классическую эстетику, потому что, по их мнению, она была абсолютно ложной. Обычный художник, изображая, например, красивую девушку на фоне прекрасного пейзажа, врет, потому что в реальности девушка не так красива и пейзаж за ней не так прекрасен. И все вместе это не отражает реальной жизни, а просто выдумано. Так думали авангардисты и выдвигали идею принципиально новой эстетики для создаваемого ими мира. Для него требовались новое восприятие, иные вкусы, категории, описательный язык. И в самом творчестве авангардисты, как бы странно это ни звучало, постоянно обращались к Богу. В Священном Писании сказано, что Создатель творил мир «из ничего», а значит, и настоящее грандиозное искусство должно созидать новый мир таким же образом, разрушив все до основания (до «ничто») и построив взамен нечто совершенно новое. Эстетика авангарда — это радикальная эстетика, которая по своей задаче «божественна» потому, что должна создать нечто совершенно новое.
Книги Велимира Хлебникова «Зангези» и Владимира Маяковского «Приказ № 2 армии искусств»
— Если авангардисты выступали против любых форм традиционности, если они хотели разрушить весь существующий мир искусства и идей, значит, и религия — такая, какой она была, — их также не устраивала. Или я ошибаюсь?
— Однозначно на этот вопрос ответить не получится, ведь, как я уже говорила, все авангардисты были очень разными. Например, Наталья Гончарова (1881–1962), судя по всему, была человеком верующим. Она даже писала иконы в авангардном стиле. А вот Казимир Малевич, хоть и не был человеком религиозным в традиционном смысле этого слова, но творческий стимул получил, когда увидел, как художники из Петербурга расписывают в Киеве собор. Казимиру было пятнадцать лет, но это так его поразило, что он упросил мать купить ему кисти и краски и с тех пор уже никогда с ними не расставался. Огромное впечатление на него произвело открытие древнерусской иконы, когда в начале XX века реставратор Василий Гурьянов нашел способ снимать слой олифы с потемневших икон. До этого они были совершенно почерневшими из-за пыли и копоти, которая веками наслаивалась на них. И тут вдруг стали открываться истинные цвета и краски образов и это стало настоящей сенсацией. Особенным событием было открытие рублевских икон, например его знаменитой «Троицы». Конечно, для самого Малевича икона была интересна только как эстетический объект.
Многие из тех, кого мы сегодня считаем авангардистами, часто обращались к христианским образам и размышляли над евангельскими сюжетами. Кузьма Петров-Водкин (1878–1939), например, воспитывался в православных традициях и потому всю жизнь оставался человеком религиозным. Известно, что в городе Хвалынске, где он венчался, был храм, для которого он написал «Распятие» (к сожалению, сама церковь не сохранилась до наших дней). Была у Петрова-Водкина и серия картин, посвященных теме Богоматери, где (например, в «Петроградской Мадонне») была предпринята попытка осмыслить женщину его времени через религиозный образ. Интересно, что даже в его революционных картинах присутствует характерная для икон сферическая перспектива.
Известны религиозные искания Николая Рериха (1874–1947), который долгое время увлекался темой русских святых. Можно вспомнить его знаменитый цикл о преподобном Сергии Радонежском. Да и сам Малевич, хоть формально и был далек от религии, но серию своих «Квадратов» называл «новыми иконами». Знаменитый художник говорил, что его картины — это дорожные знаки, которые должны ориентировать человека на пути искусства. Он верил в Бога, но воспринимал Его не как личность, а как некоторый первопринцип.
Но все же я думаю, что вопрос о том, были ли авангардисты верующими или нет, второстепенен. Важнее то, что общий порыв авангарда был по духу религиозным. Он был пропитан отчетливым религиозным пафосом, собственно говоря, как и любое революционное движение. Об этом писал, между прочим, Николай Бердяев в книге «Религиозные истоки русского коммунизма». Философ, в частности, отмечал, что русский человек даже через богоборчество приходит к богоискательству. И эта мысль Бердяева, мне кажется, многое объясняет в самом авангарде.
Мы встречаем богоборческий пафос, например, у Малевича, когда он вместе с художником Михаилом Матюшиным (1861–1934) и поэтом-футуристом Алексеем Крученых (1886–1968) создал грандиозную оперу-мистерию — «Победа над солнцем». Малевич в связи с постановкой писал позднее в статье «Театр» очень характерно: «Звук Матюшина расшибал налипшую, засаленную аплодисментами кору звуков старой музыки, слова и буквозвуки Алексея Крученых распылили вещевое слово. Завеса разорвалась, разорвав одновременно вопль сознания старого мозга, раскрыла перед глазами дикой толпы дороги, торчащие и в землю, и в небо. Мы открыли новую дорогу театру». Это была попытка через отрицание прийти к новым творческим вершинам, и в этом скрывалось свое, быть может очень сложное, в каком-то смысле драматичное, не линейное, богоискательство.
Интересно, что похожие мотивы мы находим и у знаменитого композитора Александра Скрябина (1871–1915), который в своей музыке пытался соединить звук с цветом, то есть как бы «раскрасить» нотные станы, дать слушателю увидеть и ощутить за звучанием цветовую перспективу. Музыкант пытался воссоздать акт божественного творения Вселенной или хотя бы прикоснуться к нему. И такие космические проекты в искусстве мы встречаем в начале XX века постоянно. Это было характерно для духа времени. Все они перекликались между собой, влияли друг на друга, создавая единый революционный лейтмотив — безусловно богоборческий, но сквозь который, так или иначе, просвечивалось богоискательство.
— Если авангард стремился к такому грандиозному творчеству, если он радикально отказывался от старых традиций и «избитых» образов, почему художники этого направления так часто обращались к христианским идеям и сюжетам? Почему им был так важен диалог с христианской культурой?
— В первую очередь это связано с теми реалиями, в которых они формировались. Русские авангардисты во многом были воспитаны внутри христианской культуры, и это предопределило их обращение к ее основным темам. Кроме того, христианское искусство само по себе очень сильное. Авангардисты чувствовали это.
Не просто так известный французский художник и скульптор Анри Матисс (1869–1954), приехав в Россию и впервые увидев древние иконы, сказал: «Вот истинное большое искусство. Я влюблен в их трогательную простоту, которая для меня ближе и дороже картин Фра Анджелико. В этих иконах, как мистический цветок, раскрывается душа художников. И у них нам нужно учиться пониманию искусства».
В иконе было то, что так искали авангардисты: свобода от натуры, господство линий и плоскостей, иные пространство и время. Они понимали, что диалог с христианской культурой может быть очень плодотворен, что религиозная традиция не утратила понимания сверхзадачи искусства — прикосновение к метафизическому. Такое понимание было свойственно, например, Средним векам и уже менее заметно в поствозрожденческую эпоху. Кроме того, христианское искусство очень знаково, а авангардисты ценили знак за его емкость и в то же время бездонность. И здесь снова вспоминается Малевич, который «знаково» воспринимал свои картины.
Архангел Михаил. Наталья Гончарова. 1910
— Говорят, что Малевич называл свой «Черный квадрат» антииконой. Что это значит?
— Для того чтобы дешифровать значение этого высказывания художника, нужно помнить, что писал он эту картину в момент колоссальной исторической катастрофы — в разгар Первой мировой войны (1914–1918). Через «Черный квадрат» он попытался показать ту бездну, в которую катилось тогда человечество. Сам Малевич повесил ее в «красном углу» своей мастерской — действительно, будто бы как икону. Но «Черный квадрат» — это антиикона не в том смысле, что здесь скрыто нечто противоречащее иконе, дьявольское. В этой картине, по замыслу Малевича, был заключен такой же по силе символизм. В ней, если хотите, есть апофатическое начало*.
Взяв форму иконы, близкую к квадрату, делая поля белыми, а средник черным, художник явно отталкивается от иконографического канона. Квадрат всегда был символом, который втягивает в себя весь мир — все четыре конца света. Потому и икона четырехугольна. Она как бы вбирает в себя масштаб всей вселенной. Все многоцветие иконы Малевич сводит к двум цветам: черному и белому — свету и тьме. Именно эти начала борются в мире — свет и тьма, бытие и небытие, Бог и Его противник. И здесь небытие, то есть черный цвет, как бы вытесняет, выталкивает свет на поля, занимая собой все пространство квадрата в середине. Там, где должен быть лик, — мрак, который глухо предупреждает: дальше дороги нет! В этом смысле Малевич как бы ставит точку в искусстве, потому как мир разрушается мировой войной. Но это только одна из интерпретаций. Существует мнение, что «Черный квадрат» символизирует, наоборот, начало Вселенной, которая вот-вот должна появиться, или, наоборот, уже исчезла, а за ней родится новое небо и новая земля. Картина изображает и начало, и конец одновременно.
В этом смысле «Черный квадрат» — это антиикона, которая символизировала и крах привычных форм выразительности, и начало нового творческого поиска. Интересно, что впоследствии Малевич написал «Белый квадрат на белом фоне», а затем «Красный квадрат». Сам художник продолжил движение дальше, перешагнул «точку» «Черного квадрата», силясь постичь и выразить новые горизонты искусства.
Черный супрематический квадрат. Казимир Малевич. 1915
— В истории русского авангарда есть, пожалуй, две самые главные и узнаваемые фигуры — это Казимир Малевич и Василий Кандинский. Кандинский шел тем же путем, что и Малевич?
— Нет, они совсем разные. Мне кажется, что Малевич по духу — больше апокалиптик. Он как художник обращен к концу этого мира, пытается обозначить его гибель. При этом, всматриваясь в бездну «Черного квадрата», художник улавливает за чернотой вселенского «Апокалипсиса» проблески нового искусства, то, что он и назвал «супрематизмом» или беспредметным искусством.
Василий Кандинский (1866–1944) уходит в совершенно другое направление — к началам мира. Его можно назвать «райским» художником. Он как бы рассекает все формы искусства до первоэлементов — точки, линии, пятна — из которых складывается художественный образ. Кандинский стремится показать мир таким, каким он был на самой начальной стадии. Художник соприкасается с бытием разворачивающимся. Искусство Кандинского возвращает нас в то райское состояние, когда Адам в первый раз вдохнул воздуха и увидел мир вокруг себя в становлении — пока еще только всплески, неоформленные цвета, ощущения. Он видит линию, которой еще не проведен контур, видит точку, из которой еще не разлетелись звезды и планеты. У Кандинского все «первобытно», а потому — абстрактно, без законченных форм.
И Кандинский, и Малевич были теоретиками авангарда. Василий Васильевич оставил нам небольшую, но очень емкую книгу — «О духовном в искусстве», в которой объяснил, почему для своего творчества он использовал язык абстракций. Художник сравнивал искусство живописи с музыкой.
Казимир Малевич со студентами группы УНОВИС в Витебске. 1925
Сама по себе музыка — абстрактна, но человек всегда слышит в ней что-то конкретное и личное. И для того, чтобы, например, музыкально изобразить утро, необязательно тащить в оркестровую яму петуха.
Клоду Дебюсси или Петру Чайковскому было достаточно всего лишь гармонии семи нот, чтобы «изобразить» слушателю утро. Точно так же и Кандинский в своих полотнах, используя сочетание семи цветов и освобождая свои картины от предметности, стремился погрузить своего зрителя в «музыку света». Использование абстрактной живописи обосновывалось художником психофизически. И ведь правда, когда мы смотрим на пейзаж за окном, то в первую очередь на уровне эмоций видим его либо солнечным, либо пасмурным. И художнику, для того чтобы передать это ощущение, совершенно не обязательно дотошно копировать весь пейзаж. Достаточно лишь абстрагировать его от конкретных очертаний и передать само настроение, придать ему музыкальное звучание.
Василий Кандинский за работой над картиной «Доминирующая кривая». Фото Бориса Липницкого. 1936
Тем не менее мне кажется, что религиозные поиски, осмысление сакрального, божественного у Малевича и у Кандинского до сих пор до конца не поняты и не оценены.
— Любой творческий эпатаж, любая продуманная и спланированная бутафория в искусстве сегодня, как правило, ассоциируется с авангардом. Если живопись шокирует нас, если мы видим неожиданный эксперимент, то, как правило, определяем увиденное как искусство. Может и непонятное, странное, но — искусство, причем авангардное. Авангардисты ведь шокировали тогдашнее общество своими выставками. Насколько правомочно сопоставлять современное искусство с авангардом?
— Внешнее сходство действительно заметно. И авангардисты, и многие деятели современного искусства использовали и используют эпатаж как инструмент творческой трансляции. Но радикальное различие заключается в том, что когда ты начинаешь анализировать живопись первой половины XX века, то понимаешь, что за внешней, безусловно яркой и шокирующей, формой всегда скрывается очень глубокая и сложная философия. Внешняя эффектность искусства авангарда завлекала зрителя вглубь — к смыслу того, что пытался сказать художник. И каждый раз зритель сталкивался с колоссальной по своему масштабу продуманной философской системой. Пример «Черного квадрата», о котором мы говорили выше, — яркое тому подтверждение. То же ощущаешь, когда читаешь работы Кандинского. Понимаешь, насколько мощная интеллектуальная база стояла за его творческой системой.
К сожалению, современное искусство необычностью форм завоевывает внимание ради внимания. Это хорошо отработанный способ пиара и только. Конечно, и в современном искусстве есть немало интересного, глубокого, художники нередко поднимают философские темы, но так называемое актуальное искусство главным образом строит свою стратегию на скандале, который часто входит в замысел художника, кажется, что такое высказывание автора быстрей заметят. Но, к сожалению, в современном искусстве мало собственно нового, все в той или иной степени уже было. Например, так называемый «акционизм» (явление середины XX века, когда само по себе искусство приближается к действию, приобретает черты публичной акции) был и в искусстве начала XX века, когда художники, поэты, мыслители проводили свои яркие, особенные, странные для обывателя выставки, писали грандиозные и дерзкие манифесты, устраивали целые шествия. Но делалось все это не только ради того, что привлечь внимание публики к своему мировоззрению, а чтобы заставить человека задуматься над тем, что ими заявлялось, задать ему те вопросы, о которых сам зритель никогда бы не подумал.
Сегодняшний акционизм в искусстве превратился не только в самоцель, но и в средство политической пропаганды. Это может быть яркая оболочка, но, как правило, с пустым содержанием. Современное искусство, на мой взгляд, философски проработано очень слабо. Хотя, конечно, можно найти и положительные примеры, но их меньше.
— Сегодня идет грандиозный спор между приверженцами классического и авангардного искусства. При этом разрыв между оппонентами громаден, язык общения порой бывает грубым. В чем Вы видите причину такого ярого неприятия друг другом этих двух позиций?
— Искусство — это сфера, где человек раскрывается прежде всего эмоционально, поэтому вокруг искусства и споры ведутся с повышенными эмоциями. И к тому же тут вопрос языка и вопрос контекста. Как мы с вами говорили, авангард стремился создать новый язык, отличный от классического, он хотел порвать со всей предыдущей традицией, создать новое искусство. И создал язык, который приверженцам традиции непонятен. Но я думаю, что при желании можно научиться понимать любой язык и услышать, что хотел сказать художник.
Тут и контекст важно учитывать, потому что авангард рождался в атмосфере крушения не только классического искусства, но и классического представления о вселенной и о человеке. Сегодня уже нельзя сказать, что опыт ХХ века не изменил человека и что он так же, как и двести, и триста, и пятьсот лет назад ощущает себя во вселенной. Мы стали другими, а искусство — это своего рода наше зеркало, и потому оно тоже меняется. Но тут нет и не может быть противопоставления. Классика хороша по-своему, авангард — по-своему.
— Авангард заявил, что классика отжила, что она недееспособна и лжива. Выдержала ли эта позиция испытание временем? Действительно ли классика так бессильна?
— Нет, конечно, классика не отжила, на то она и классика. Сколько веков прошло со времен античности, а она все равно питает европейскую и мировую культуру. Точно так же и византийская и древнерусская икона. «Сбросить Пушкина с корабля современности» не удалось — и слава Богу! Юношеский порыв авангарда (а этот был бунт детей против отцов) разрушить все до основания не удался. Но удалось воздвигнуть свое здание рядом с классикой. И в этом ценность авангарда, по крайней мере, начала ХХ века, что он не только разрушал, но и строил. И его достижениями питалось искусство на протяжении всего ХХ века и сегодня питается. В какой-то мере мы можем говорить о «классике авангарда». Авангард тоже стал классикой. Вопрос: что идет ему на замену? Ответить очень трудно.
Поперечная линия. Василий Кандинский. 1923
— С момента зарождения авангардного искусства прошел уже целый век. Насколько реализовались планы и программы этих художников? Не получается ли, что они закончились провалом, ведь сегодня авангардом интересуется узкий круг специалистов и любителей?
— Прошло сто лет, и мы с уверенностью можем сказать, что русский авангард — великое явление, он глубоко повлиял на ход развития мирового искусства. Как мы знаем, Василий Кандинский уехал в Германию и стал основателем двух объединений «Синий всадник» и «Мост», стал значительной фигурой в немецком искусстве ХХ века. А Марк Шагал — во французском. Казимир Малевич никуда не уезжал, но стал одним из самых популярных и влиятельных художников ХХ века, его творчеством до сих пор вдохновляются художники по всему миру.
К сожалению, судьбы многих художников авангарда сложились трагически. Одни вынуждены были покинуть Россию, как Кандинский, Шагал, Бурлюк, Гончарова, Ларионов и другие, а кто-то не смог или не захотел уехать на Запад. И здесь одни вписались в советскую систему, а другие нет. Один из учеников Малевича, Стерлигов, в 1930-х годах сидел. Александр Древин был расстрелян в 1938 году на Бутовском полигоне. Павел Филонов умер в 1941 году в блокадном Ленинграде от голода, а Эль Лисицкий в том же году в Москве — от туберкулеза. Малевич, Петров-Водкин, отчасти Владимир Татлин и Роберт Фальк смогли вписаться в советскую систему, но уже в 1930-е годы авангард был заклеймен как вредный формализм, и было сделано все, чтобы все разнообразие художественных течений свести к одному: в стране утвердился социалистический реализм. Но в послевоенные годы, особенно в 60–70-е, семена, посеянные художниками-бунтарями, взошли. И мы можем говорить о так называемом «втором авангарде». Он, конечно, не был столь масштабным и глубоким. Но он был, а значит, усилия художников начала ХХ века не оказались напрасными. Кстати, интересный факт: один из учеников Малевича, Владимир Стерлигов, в 1960-х годах основал группу художников, которые работали над созданием религиозного искусства. В основу творчества этой группы легла стерлиговская теория «Чашно-купольного сознания», которая, как он считал, развивает супрематические идеи Малевича.
К сожалению, вы правы, об искусстве авангарда знают в основном знатоки и любители, авангард очень ценят коллекционеры, он стоит довольно дорого. А вот широкая публика — не очень им интересуется, потому что не понимает. И это если и провал, то провал в том смысле, что мы не учим по-настоящему наших детей смотреть и понимать искусство, и, вырастая, они дальше эстетики Шишкина и Васнецова подняться не могут. Я думаю, что нужно больше рассказывать людям об искусстве, у которого столько разных и интересных языков, направлений, имен, идей.
— Что бы Вы посоветовали читать тем, кто захочет познакомиться с авангардом поближе?
— В первую очередь стоит прочитать манифесты самих авангардистов. Например, первый манифест футуризма итальянского поэта Филиппо Маринетти или текст русских авангардистов — «Пощечина общественному вкусу».
Программный манифест Малевича «От кубизма и футуризма к супрематизму».
Есть интересная книга Елены Сидориной «Конструктивизм без берегов. Исследования и этюды о русском авангарде» (Москва, 2012).
У Андрея Крусанова есть исследование в трех томах «Русский авнгард» (Москва, 2010).
Но все же непосредственное прикосновение к этому искусству возможно только в галерее. Эти картины нужно видеть вживую, при этом осознавая, что для их понимания потребуется выучить определенный язык, на котором они были написаны.
Беседовал Тихон Сысоев
«Фома» — православный журнал для сомневающихся — был основан в 1996 году и прошел путь от черно-белого альманаха до ежемесячного культурно-просветительского издания. Наша основная миссия — рассказ о православной вере и Церкви в жизни современного человека и общества. Мы стремимся обращаться лично к каждому читателю и быть интересными разным людям независимо от их религиозных, политических и иных взглядов.
«Фома» не является официальным изданием Русской Православной Церкви. В тоже время мы активно сотрудничаем с представителями духовенства и различными церковными структурами. Журналу присвоен гриф «Одобрено Синодальным информационным отделом Русской Православной Церкви».
Если Вам понравилась эта книга — поддержите нас!