2

«Печак» появился из-за мыса в первом часу. Сережа проснулся от шума его двигателя и не поверил глазам: возле причала, там, где еще совсем недавно было пусто, пришвартовался пароход. Он был не таким большим и красивым, каким мальчик его представлял, но все равно с настоящей мачтой, капитаном, трапом, иллюминаторами, шлюпками и спасательными кругами, и из него стали вылезать такие же туристы, с рюкзаками, в штормовках, улыбающиеся иностранцы и местные жители, которых легко было узнать по будничности и равнодушной отстраненности, с какой они сходили с катера и незаметно исчезали с причала. Две толпы смешались на берегу, стали путаться в вещах и толкаться, поднялась суматоха, и залаяла собака. Дядя Илья принялся объяснять папе, которому в имени корабля все время чудилось слово «печенег», почему корабль называется иначе, не менее странным словом. Но Сережа их не слушал. Он пытался поймать на лицах пассажиров особенное выражение, торопился разглядеть образ таинственных, близких и по-прежнему недостижимых островов, однако все вернувшиеся выглядели деловито и были заняты уже другими, прозаическими проблемами: как поскорее добраться до вокзала, купить билеты и сесть в поезд.

Измученная ожиданием толпа на причале стала вразнобой спрашивать, скоро ли отходит «Печак» и в котором часу начнется посадка, но белобрысый, худенький капитан долго не отвечал, а когда кто-то стал настойчиво и бесцеремонно добиваться, сколько он возьмет человек, с неприязнью посмотрел на осаждавших катер людей и сорвавшимся голоском пискнул:

– Я никого из вас не возьму! У меня судно не пассажирское, и я сюда за бензином пришел. Не понятно кому? – и мотнул головой в сторону кормы, где, укрытые брезентом, стояли десятка два здоровенных пустых ржавых бочек, которые команда начала с трудом выталкивать на не оборудованный для погрузки причал.

От ожидания картина бытия сделалась необыкновенно подробной, все измельчилось вокруг и рассыпалось на десятки хаотичных, но странно связанных между собой кусочков и ощущений, ни одно из которых нельзя было выкинуть, все западало в память и томило. Проходили на борт, расталкивая толпу, незаметные, хорошо знакомые друг с другом и с командой люди, ничего не объясняя, заносили коробки с помидорами, арбузы, торты, бананы, прикатили на тележке телевизор и холодильник, спускались внутрь, а остававшиеся на причале мучились ожиданием, пили пиво, закусывали консервами, курили, и самое худшее в этом ожидании было то, что никто не знал, чем оно окончится. Куда должен плыть корабль, на какой берег отвозить людей и что их гонит в место, в которое много лет никто по своей воле не ездил, – какая сила управляла всеми событиями этого дня и где приклонят они сегодня головы?

Шел уже седьмой или восьмой час их нахождения на пристани. Шведы сидели совершенно покорные и обрусевшие; сдержанно злилась на обманувшие ее монастырские власти руководительница паломнического автобуса, раздражаясь оттого, что подворье на берегу закрыто, все уехали на острова и никто не встретил людей, проехавших почти три тысячи километров. Мальчик же больше ни о чем не спрашивал и никуда отца не тянул, как если бы они навсегда поселились на этой пристани и так станут здесь жить словно беженцы или переселенцы. Уже исполнилось четыре часа, угрюмая, оборванная команда понуро закатила по сходням полные бочки бензина и стала готовиться к отплытию, казалось, судно вот-вот отчалит, оставив на материке несчастную, целый день на ветру прождавшую толпу людей; но когда всем стало ясно, что хамство возьмет верх над жадностью, насладившись растерянностью и страхом, капитан гадливо оглядел причал и рявкнул:

– Цена – сто двадцать. Все согласны?

И тотчас же народ схватился за рюкзаки и сумки и хлынул на палубу. Никто в точности не знал, возьмут ли на «Печак» всех, перед узкими, шаткими сходнями возникла давка, поднялся визг, матросы едва успевали осаживать толпу, забирать деньги и отдавать сдачу.

– Ребенка, ребенка пропустите! – орал кто-то неправдоподобно тонким и пронзительным голосом, но мальчик не понимал, что ребенок – это он, дрожал от страха и бился, а потом сильные руки подняли его в воздух и над мусорной, маслянистой водой, над медузами и водорослями он взмыл легко, словно птица, в следующее мгновение его принял дядя Илья, и Сережа очутился на палубе.

А снаружи паломники, шведы, собаки, туристы, попы и интеллигенты – все перемешались, передавая через головы вещи, бросая их в трюм, толкаясь, споря, ругаясь и крича; о бензине, билетах, страховках, налогах, отчетности, списках и безопасности пассажиров никто не спрашивал и не говорил, забитое до отказа людьми, тяжело груженное судно просело в воде, и через десять минут на опустевшем причале никого не осталось, кроме группы молоденьких московских ребят с гитарой, ездивших принципиально или по нехватке средств автостопом и сумевших добраться таким образом до Кеми. Однако на море халявный принцип, похоже, не действовал, детям не хватало на билеты совсем немного денег, они кричали на берегу, прыгали и, задираясь, предлагали отдраить хозяину за перевоз его лоханку, но капитан приказал отчаливать.

3

От обилия народа утлый «Печак» кренился то на правый, то на левый борт, люди были возбуждены, капитан высовывался из рубки и орал, но, не считая скандинавов, никто его не слушал и больше не боялся, все вольно перемещались по палубе, смеялись, махали руками, фотографировали, прятались от ветра.

Так они прошли мимо нескольких небольших безлесых островов справа и слева по ходу судна, затем оставили позади маяк и створ, пространство вокруг очистилось, как очистилось и небо над их головою, и вода вокруг, засветило яркое солнце, и если в закрытой кемской губе не совсем очевидно было, что причал находится на берегу моря, то теперь пассажирам открылась громада блестящей воды, которую неторопливо рассекал старенький катер, идя строго на восход и оставляя за собой устье шумной порожистой реки и высокий карельский берег.

Макаров ходил вслед за восторженным Сережей по кораблю, объяснял сыну названия и назначение тех судовых приспособлений, о которых имел представление, и умалчивал о неизвестных, и умный мальчик с оттопыренными ушами, шевеля губами, новые, волшебные слова повторял и запоминал. Вода текла совсем близко, и взрослый человек изо всех сил сжимал детскую руку, не в состоянии отогнать страшное видение, как сын перегибается через поручни и падает за борт, – а мальчик снова сделался беспечен и весел, точно и не было долгих часов ожидания катера и посадки.

У кого-то из пассажиров оказалась подзорная труба, в которую все по очереди смотрели на скалистые, поросшие лишайником и мхом пустынные острова, на одинокий дом на одном из них, там находилась либо метеостанция, либо жил человек, присматривающий за навигационными знаками; мелькнула среди волн черная голова тюленя, он некоторое время провожал судно, а потом исчез под водой, и уже через час пути впереди на дрожащей линии горизонта в сизой дымке показалась узкая и длинная, неровная полоска суши, и повеселевший, просветленный Поддубный благоговейно произнес ее схожее с птичьим название.

Иногда на спокойном море возникала, подобно барьеру, стоячая волна, когда сталкивались ветер и движимая силой прилива вода, проходили далеко в стороне от слабосильного катера большие грузовые суда и маленькие рыбацкие шхуны, и, глядя на них, обрадованный Поддубный рассказывал столпившимся вокруг пассажирам историю про группу отчаянных ребят, добравшихся до монастыря на байдарке, а то вдруг замирал с мечтательным выражением лица. Озирая пустынное пространство, отделявшее архипелаг от последних горбатых островов, вытянувшихся с юга на север цепочкой от материка, Павел представлял затерянных в массе серо-зеленой колышущейся воды людей, которым с низенькой, ныряющей вверх-вниз байды даже не было видно земли, много часов они равномерно гребли, ориентируясь по компасу, в любую минуту рискуя перевернуться на волнах или оказаться унесенными в открытое море и там бесследно сгинуть, но зато какую радость должны были испытать, наконец добравшись до берега, и Бог весть отчего ему тоже захотелось так когда-нибудь поплыть, отдав себя на волю судьбе.

А еще совсем недавно мечтавший оказаться на корабле Сережа уже заскучал, он стремился теперь на берег и жалобно, как днем на причале, спрашивал у отца:

– Ну скоро мы приплывем?

Только на исходе четвертого часа большой остров наконец остановился, приблизился, и катер, минуя крохотные островки, луды и навигационные знаки, прошел по извилистому входу в глубокую бухту. Монастырь стал виден очень отчетливо, ветер стих, и, освещенный снизившимся солнцем, северный оток походил на сказочный остров, куда выкинуло из бочки царевича Гвидона, белый, радостный, совсем не хмурый и не грозный, каким казался по своей давней и недавней истории. Туристы столпились на палубе, щелкая фотоаппаратами и медленно водя видоискателями камер, то приближая, то отдаляя панораму монастырских стен, возле которых стояло на причале несколько больших судов, яхт, катеров, мотодор и мотоботов, и толпились на пирсе встречающие.

Мальчишки на берегу предлагали сувениры, открытки, схему архипелага и банки с черникой. Сережа застеснялся, но с любопытством оглядывался по сторонам, все было ему интересно, а бывалый Поддубный, не обращая ни на кого внимания, торопливо повел своих спутников вверх по улице.

Обе маленькие частные гостиницы, с ресторанами, горячей водой, сауной и двухместными номерами, оказались заняты, и после недолгих поисков они остановились в двухэтажном здании старой музейной гостиницы прямо напротив одной из монастырских башен. Номера были очень дешевыми и большими, на пять, а то и на десять коек, и, с трудом поднявшись по скрипучей крашеной лестнице, заняв первую попавшуюся кровать в огромной угловой комнате, утомленный Макаров возмечтал полежать, но Илья затеребил его, предложил оставить в номере вещи и поужинать на берегу залива. Скорее от апатии и нежелания что-то объяснять и спорить Павел согласился.

Трое обогнули монастырскую стену, сложенную из таких громадных валунов, что невозможно было представить, как четыреста лет назад могли люди, не имевшие никакой техники, водрузить каменные глыбы одна на другую, прошли вдоль берега озера, примыкавшего к монастырю с противоположной от моря стороны. В озере купалась, точнее, мыла длинные, густые волосы темноглазая девушка в синем купальнике. Ничуть не смутившись, весело и простосердечно она улыбнулась прохожим, и очень чуткий и оттого обыкновенно суровый к девичьим вольностям Поддубный приветливо спросил: «Ну как водичка?» – и она заулыбалась еще радостнее: «Ой, холодная!» – и дальше через поселок, где чередовались старые добротные постройки, кирпичные двухэтажные дома, какие можно было встретить в любом провинциальном городе, и новые финские коттеджи, дошли они до магазина.

Встали в неподвижную поселковую очередь, где долго выбирают товар, разговаривают с продавщицей и обмениваются местными новостями, потом вспоминают, что забыли взять конфет, а заодно и сладкой наливки, тянут время, но никто не злится и болтунов не подгоняет, и тут Макарову, который всегда умилялся провинциальной неторопливости, вдруг сделалось дурно.

– Побудь здесь с лелькой и ничего не клянчи, – сказал он скороговоркой, выбежал на улицу и, увидев впереди пустырь, согнулся в три погибели.

Тело тряслось как в лихорадке, болел желудок, и когда через четверть часа Поддубный с Сережей вышли из магазина улыбающиеся, с нежнейшей островной селедкой и батоном мягкого белого хлеба, от которого зубами отдирали куски, и протянули батон Макарову, тот из последних сил принудил себя сделать вид, что ему хорошо и он просто любуется монастырем.

Они вышли из поселка и двинулись дальше по лесной дороге; на берегу широкого залива, где пахло морскими водорослями и валялся в обилии плавник, развели костер. Отсюда были видны главки церквей и уходящее вдаль покойное море, но никакие звуки поселка до лесистого берега не долетали. Сережа приносил новые и новые выброшенные морем и высушенные солнцем белесые, просоленные дрова, бросал их в огонь, и жаркое, без дыма пламя взметалось высоко в небо. Поддубный светился от бликов огня, от довольства и предвкушения вечерней посиделки, и Павел все еще держал себя в руках, выпил полную дозу и закусил селедкой, но дальше сдерживаться не смог и, согнувшись, со стоном отбежал в сторону леса.

А потом долго лежал на сыром, мягком мху, в чернике, не пытаясь ничем себе помочь, просто дожидаясь, когда отпустит живот и можно будет встать и пойти. У мальчика дрожали губы, он не понимал, почему так изменилось и посерело папино лицо, расширились и помутнели глаза; забеспокоившийся Илья спрашивал, что с ним, недоверчиво качал головой, советовал не есть жирного и предлагал какие-то таблетки, но вечер был испорчен, и этого первого, драгоценного вечера было жаль и неудобно перед товарищем, который – Макаров это хорошо видел – очень хотел, чтобы куму понравился остров, для него старался и сюда поехал; однако вместе с ощущением неловкости в душе появлялось новое, тревожное чувство, что все не просто так и во всем, начиная с угрюмого капитана, есть некий умысел. И покуда Поддубный с Сережей сжигали мусор, а потом заливали костер, собирали банки, так что на берегу не осталось и следа от их пикника, он с тоскою и кротостью болящего глядел на меркнущее небо, встающий из воды красный полумесяц, на не боящихся людей уток и крикливых морских чаек.

4

На обратном пути Макарову сделалось легче, и Поддубный предложил зайти в монастырь. Было совсем темно, но в поселке гремела музыка, народ толпился у открытых ночных магазинов, то и дело попадались навстречу компании прогуливающихся людей, все были веселы, легкомысленны, здоровы, и этот дух праздности и гульбы, что стоял над ночным островом, странным образом напоминал не богомольный монастырь и не бывший лагерь, а какой-то праздник, молодежный фестиваль, курортный приморский городок или туристскую базу.

Ближе к монастырю музыка стала тише, свет домов и витрин остался позади, и в поздний час перед белеющей громадой собора негромко разговаривали несколько паломников и высокий иеромонах. Вокруг лежали распиленные бревна, у келейного корпуса светилась и остро пахла клумба с цветами, кое-где горели редкие огоньки. Иногда по поселку за стеной проезжал мотоцикл, и снова все стихало.

Сережа тоже притих, Павел сел на лавочку и в полузабытьи, немного раскачиваясь, попытался унять дрожь в теле, но Поддубный попросил его подойти к монаху и спросить, в каком часу начнется служба, сам он стеснялся, потому что от него пахло водкой. Чернец посмотрел на приблизившегося и покачивающегося от слабости постороннего человека с явным неудовольствием, еще свирепее глядели на него паломники и трудники, однако жавшийся к отцу мальчик всех смягчил.

Всенощная кончилась, но со стороны толстых стен, справа ли, слева, быть может, из келий, доносилось удивительное пение. Макарову подумалось, ему мерещится оттого, что поднялась температура или же кто-то в ночи слушает пластинку с церковной музыкой, но тут Илья схватил его за руку:

– Пошли быстрее. Плохо, что выпили, но все равно пошли.

По темной крутой лестнице они поднялись в громадный собор и очутились в едва освещенном свечками помещении. В храме было совсем немного народу, в основном женщины.

Они пели акафист, в темной, невидимой вышине отражались и возвращались их голоса, потом молодой священник принялся читать Евангелие, на белых стенах лежали дрожащие от движения воздуха тени, никто не шевелился, и Макаров, забыв о недомогании, стоял, выпрямившись и оцепенев.

«Как все это странно», – думал он, вслушиваясь в знакомые, но совершенно иначе звучавшие под высокими сводами слова. Он не знал, сколько так прошло времени, и только чувствовал, что очень озяб, от сырых стен несло прохладой. Сережа еле держался на ногах, Макаров тронул Поддубного за рукав, и, поддерживая засыпающего на ходу ребенка, они спустились, с трудом нащупав в кромешной тьме неровные ступеньки, и двинулись к полуосвещенной гостинице.

Уложив сына, Павел снова вышел на улицу и направился к озеру. В сырой ночной мгле приезжий разделся на берегу возле пустой дороги и ступил в воду. Под ногами была тина, какие-то банки и железяки, и, испугавшись, что поранит ногу, он торопливо поплыл. Вода была не слишком теплой, прямо перед ним возвышались стены, но дорога, идущая вокруг озера, оказалась неожиданно оживленной, по ней гуляли ночные отдыхающие, потом торопливо стали проходить возвращавшиеся от вечерней службы люди, которых он видел совсем недавно в высоком, пустынном храме. Темные фигуры бесшумно скользили вдоль линии тихо плещущейся воды, звучали звонкие женские голоса, певшие во время службы акафист, и купальщику сделалось неловко. Когда все стихло, быстро вылез на скользкий берег, растерся полотенцем, надел свежее белье и новую рубашку и, повеселевший, пошел в гостиницу, вспоминая и взвешивая весь этот утомительно долгий, тяжелый день.

Бодрость, однако, быстро прошла, и ночью ему стало совсем нехорошо. Павел спал в бреду, не соображая, наяву или во сне грезится ему раскачивающаяся комната, голые, исписанные стены и долгий ряд застеленных кроватей с тумбочками, точно в пионерском лагере.

С утра Поддубный потрогал его лоб, уверенно сказал, что поднялась температура и, возможно, у него начинается кишечный грипп, отругал за то, что полез ночью купаться, дал еще горсть таблеток, взял крестника и ушел на праздничную литургию. Макарову пришлось смириться с тем, что ему на службу не идти, он читал, полудремал, кипятил чай и думал о том, что либо им придется поменять все планы и оставаться в этой громадной, неуютной комнате, где в любую минуту к ним могут подселить посторонних людей, и неизвестно сколько дней ждать выздоровления, либо из гостиницы уходить и с рюкзаками тащиться в лес – но хватит ли у него сил дойти и как станет он в лесу жить?

Из полузабытья его вывел колокольный звон. Шатаясь, он поднялся, вышел из гостиницы, пересек дорогу и оказался в монастыре. Крестный ход только что покинул собор, больной примкнул к молящимся и пошел вместе с богомольцами и туристами вокруг монастырских стен. Среди идущих людей он узнавал вчерашних пассажиров «Печака», вдохновенные лица южных паломников и отчужденные физиономии горожан, встретились ему не взятые на борт автостопщики, видно добравшиеся до архипелага на байдарке, и очень серьезные шведы, которые заулыбались и приветливо помахали знакомому рукой. Нестройно пел хор, несколько раз разношерстная, то отстающая, то забегающая вперед процессия останавливалась, худощавый священник читал молитву и окроплял людей святой водой. Брызги попадали и на Макарова, и он с надеждой растирал воду по лицу и рукам, думая, что она поможет избавиться от хвори, пробовал подпевать, хотя совсем не знал слов, с умилением глядел на идущего среди взрослых людей сына за руку с крестным и усердно кланялся. Но очень скоро ему сделалось опять нехорошо, и, не дождавшись, пока растянувшееся на узкой дороге шествие обогнет долгие монастырские стены и вернется в собор, он отправился в гостиницу.

Полчаса спустя пришел веселый, возбужденный Сережа, который совсем не хотел есть, а – идти на море, в лес, лазить по башням и гулять, но ему велели съесть бутерброд и ждать, покуда голодный, слегка уставший Поддубный плотно завтракал и рассказывал, что несколько раз заходил в дирекцию музея, чтобы пожаловаться на капитана «Печака», но директора не застал, однако дело это, бляхас-мухас, так не оставит.

– Ну а ты-то как? – Поддубный посмотрел вопросительно, и, превозмогая себя, уступая его нетерпеливости и напору, Макаров неискренне пробормотал:

– Лучше.

– Я видел в монастыре объявление. Завтра на Анзер пойдет «Святитель Николай» с паломниками.

– Ну, тогда давай на Анзер.

– На пароходе? – обрадовался мальчик.

– Нет, – нахмурился Поддубный, – на Анзер нам, Сереженька, пожалуй, ни к чему. Если папа сможет, пойдем лучше в лес.

5

Становиться на островах лагерем и разводить костры было запрещено, но еще во время своего прошлого пешего путешествия вокруг большого отока на берегу долгой, глубоко вдающейся в сушу с восточной стороны острова морской губы Поддубный отыскал удачное место для стоянки, где никому в голову не пришло бы туристов искать. Укромный берег был чуть-чуть далековато от монастыря расположен, но именно там, в заливе, Илья решил поселиться и из палаточного лагеря совершать вылазки по всей территории большого острова.

Самое главное было незаметно уйти из поселка и не попадаться на глаза лесникам. Они свернули к обнесенному колючей проволокой полю, Илья уверенно нащупал крючок на дверце с надписью «проход закрыт», и мимо двух небольших самолетов, на одном из которых было написано «AIR MALE», пересекли взлетную полосу, состоящую сплошь из ребристых металлических покрытий.

Давно не было дождей, лесная дорога, на которую они вышли, была совершенно сухой, иногда она плавно поднималась, а потом так же плавно и долго опускалась, слева тянулся лес, справа открывалось и пропадало за деревьями чистое пространство синей воды. По обочинам росли грибы, Сережа кинулся было их собирать, но взрослые его остановили.

– Потом, потом.

В конце первой трети пути, когда справа открылась Долгая губа, навстречу идущим попался мужчина с нервным, худощавым лицом. Он заглянул в их лица, зашевелил губами, будто желая что-то произнести, но они прошли мимо, не остановившись и не сказав незнакомцу ни слова, и долго еще мальчик чувствовал спиной изучающий взгляд. Потом мужчина внезапно повернул обратно, обогнал их, и через некоторое время они увидели его опять идущим навстречу, и снова повторилось то странное, невысказанное, что уже было, как будто их откинуло на полчаса назад во времени и на два километра в пространстве.

Макаров уже совсем выдохся и едва волочил ноги, движение машин прекратилось, не от кого было прятаться в лесной глуши, и только впереди мелькали две небольшие фигурки. Вскоре они нагнали невысокую, загорелую, светлую девочку лет пятнадцати и пухлого, толстощекого, русоголового мальчика помоложе.

За спиной у девочки был небольшой рюкзачок, а в руках у мальчика корзинка.

– Дядя, до Реболды далеко ль? – спросила девочка, напирая на «о».

– Да примерно столько же, сколько прошли, – ответил товарищ Макарова, с улыбкой их разглядывая. – А на что вам Реболда, ребятки? Знакомые там?

– Поглядеть хотим.

– Да там и глядеть-то не на что, – пожал плечами Поддубный. – Несколько домов обычных, и все. В них сборщики водорослей живут.

– Ну и пусть.

– А ночевать где станете?

– У нас спальник с собой.

– А если дождь?

– Пленкой укроемся.

– Как же это родители вас одних отпустили?

– А чего тут такого?

Они смотрели совершенно доверчиво и безбоязненно, и от присутствия этих детей Павлу вдруг сделалось радостно.

– Ну счастливо вам!

– И вам счастливо!

…Морской залив был совершенно закрытым и не слишком большим, однако неуловимые мелочи указывали на то, что это не берег пресного озера. Напротив мыса возвышался небольшой, заросший деревьями островок, море казалось таким мелким, словно его можно перейти вброд, виднелись в прозрачной светлой воде крупные разноцветные камни, и огромные валуны лежали на земле. Был тихий солнечный вечер, долгие тени упали на траву, на покрытые лишайниками и мхом плоские камни, краснели крупные, как мелкий виноград, ягоды брусники и рыжие шляпки громадных подосиновиков.

Поддубный внимательно оглядел стоянку: за два года, со времени его последнего приезда, на мысу никто не побывал, не разжигал огонь и не тронул забытый им в прошлый раз подвешенный к сосне половник. Вместе с Сережей он поставил на покатой площадке палатку, развел костерок, сходил на придорожное озеро за пресной водой и вскипятил чаю, соорудил лавочку подле громадной каменной плиты, которая идеально подходила для стола, будто кто-то специально ее обтесал. Рассеянно следя за действиями сына и кума, никакого стыда Павел уже не испытывал – ему было все равно, и только успокаивала мысль, что завтра не надо никуда идти, можно будет целый день лежать в палатке или просто на улице, смотреть в небо, ничего не ждать и ни о чем не думать.

К вечеру ему стало совсем худо. Поддубный ухаживал за другом бережно и безбоязненно, но оба думали об одном и том же, хотя вслух и не говорили: по уму – надо идти в поселок искать врача или возвращаться на материк, а если завтра от него заразится еще и Илья, то их положение станет вовсе бедственным, никто не отыщет ушедших в лес и не придет на помощь. Сгинуть от загадочной болезни в лесу на берегу глухого залива, в никому не ведомом месте, куда не ступает человеческая нога и не заходят катера, сведя с ума десяток людей в Москве, которые кинутся их искать и будут опрашивать всех подряд: паломников, девушку, мывшую голову в Святом озере, черного монаха и двух ушедших в Реболду детей, подбираясь к истине все ближе, как в игре «горячо-холодно», но все равно пропавших не найдут, потому что лесная дорога обрывается у дзота и следы сапог на литорали смывает отлив.

Всю ночь Макаров полудремал, выходил из палатки и снова залезал внутрь. Над заливом вставало в зелени рассветного неба большое солнце, было зябко, но костер еще не догорел, Павел выпил остывшего крепкого чаю – и вдруг так остро ощутил неслучайность всего происходящего, хрупкость и неправоту своей нынешней, внешне такой обыденной и вроде бы правильной, жизни, что захотелось непременно все в ней переменить. Он не знал, что именно должен совершить, но ощущение это было невероятно резким и неприятным, лишенным того смягчающего флера, к которому Макаров привык, и полусерьезные слова материалистически мыслившего и умевшего быть очень жестким и волевым отца, который, неоправданно сурово ругая сына за редкие тройки, говорил, что дети должны быть умнее своих родителей, потому как иначе человечество опять залезет на деревья, странным образом отозвались в душе путешественника.

На покрасневшем небе появились подсвеченные солнцем облака и медленно заволакивали пространство над головой, медленно пролетела пара уток, и снова стало тихо. Хотелось спать, но он все еще чего-то ждал, смотрел, как поднимается солнце и начинается его второй день на островах, которые так немилосердно его встретили и не захотели перед ним раскрываться, а потом залез в палатку и, отвернувшись к боковой стенке, провалился в тяжелый сон.

6

Сережа проснулся оттого, что по палатке стучал дождь. Некоторое время он обиженно слушал мерный шум, затем тихонько, чтобы не разбудить спящих, вылез из теплого спальника, откинул полог и зажмурился – на улице светило солнце, а то, что он принимал за дождь, оказалось шелестом листьев, которые дрожали на ветру и задевали тент.

Путаясь в растяжках, мальчик выбрался из палатки, упал на четвереньки, а потом поднялся и, весь во мху и сухих иголках, пошел смотреть море. Все удивляло его: горький запах водорослей, росший по неровным берегам настоящий горох, черные безвкусные ягодки водяники, соленая вода, не только противная на вкус, но и совсем не мылившаяся, и, чтобы вымыть руки, приходилось сперва чуть-чуть поливать их пресной водой, которая оказалась большой ценностью и нельзя было ее лить сколько угодно. Но больше всего мальчика поразило, что вчера море было гораздо ближе к лагерю, оно уходило и возвращалось, обнажая полоску суши, называвшуюся таинственным и красивым, совершенно новым словом – «литораль».

На этой влажной, изрытой морскими червями литорали все утро он сооружал башни из камней, строил из песка дворцы, рассматривал мелких жучков, бросал в воду камешки и так увлекся, что не заметил, как к нему подошел улыбающийся счастливой детской улыбкой хорошо выспавшийся, голый по пояс человек.

– Ботинки-то на разные ноги надел. Эх, крестничек, крестничек, когда ж ты научишься? Господи, красота-то какая! – Он перекрестился и стал обливаться, чистить зубы, мыть шею и отфыркиваться. – На вываку бодя?

– Что? – засмеялся мальчик.

– На рыбалку, говорю, пойдешь? – повторил Илья, выплевывая изо рта воду.

– Пойду, – обрадовался Сережа. – А папа?

– Пусть поспит. Да мы ненадолго. Он проснется, и мы тут как тут. Ушицы ему сварим, такой ушицы, что он у нас мигом выздоровеет.

Вдоль кромки береговой линии они с трудом продрались сквозь можжевельник и заросли черники. Море осталось у них за спиной, мох сменился твердой почвой, и на выходе из леса у дороги приезжие увидели давешних детей.

Мальчик и девочка сидели возле моста через ручей, будто никуда не ходили, однако теперь вид у них был растерянный и несчастный. Девочка, отвернувшись, жевала травинку, а мальчик глядел насупившись, отчего его румяные щеки казались еще более толстыми, а глаза совсем маленькими.

– Ну как там Реболда? – весело спросил Поддубный.

– А ну ее… эту Ебалду. Гребаное место. Не ходите туда, – ответила девочка устало. – Мужики там злые, пьяные…

Поддубный присел рядом с ними на корточки и стал рассматривать грибы в корзинке.

– Белый… Смотри-ка, Серень. А это подосиновик. Вы сами-то откуда будете, ребятки?

– Я из Архангельска. А он из Питера.

– А вы, дядь, откуда? – спросил мальчик.

– Я-то? Везде понемногу пожил. Домой как станем выбираться?

– На той неделе «Лаушта» придет.

– А когда?

– Точно никто не знает.

– Чудеса. Тут у вас никто ничего не знает. Ни как сюда попасть, ни как назад выбраться.

– Всяко теплоход придет школьников с островов забирать. Вы почему, дядь, спрашиваете? Тоже поедете?

– Да не-е, еще поживем, – протянул Поддубный.

…Вокруг было пустынно и тихо. Начал накрапывать дождик, но на укрытый ветвями лесной путь вода не попадала, и идущие слышали только мерное капанье и видели прямые линии дождя, когда открывалось новое озеро. Наконец справа мелькнуло за деревьями совсем небольшое, травянистое, очень старое озерцо с черной торфяной водой.

– Вот здесь-то мы и станем ловить, – произнес Поддубный, снимая рюкзачок и потирая руки.

Кувшинки дрожали оттого, что их задевали крупные рыбины, по воде расходились круги. Поддубный помог мальчику наладить удочку, и красивый, высокий, разноцветный поплавок встал точно среди крупных и плотных листьев и тотчас же затанцевал и ушел под воду.

Клевало бесперебойно, они таскали мелких и средних окуней, сорожек и ершиков, но через каждые несколько забросов снасть цеплялась за кувшинку и обрывалась; их ели комары и гнус, дождь очень скоро смывал с раздраженной кожи лица и рук следы репеллента. Большой с малым потеряли счет и времени, и рыбам, они не могли понять, стало ли темнее вокруг оттого, что сгустились облака, или же день клонился к вечеру; не взяв с собой еды, оба ощущали в желудке легкость и пустоту, но никакая сила не могла утянуть их с этого озерца, с топкого берега, где они стояли на склизком мосточке и вытягивали окуней. Иногда над головой с шумом рассекали воздух большие, крикливые птицы; дождь пошел сильнее, и тихое озеро замутилось, потемнело, закипело, зашумело, покрылось пузырями и пеленой дождя.

Уже кончились все крючки и грузила, но хотелось еще поймать напоследок какую-нибудь рыбину побольше. Отцепив блесну, Илья привязал к леске тройник, подвесил большой поплавок, насадил живца и аккуратно закинул снасть вперед, на открытое пространство. Поплавок заплясал по воде, живец потянул его за собой к берегу, остановился, а потом возле него появился бурунчик и снасть исчезла с поверхности.

Натянулась леска, и у Поддубного ёкнуло: взяла!

Потянуло моментально подсечь, и это желание нашептывала Поддубному его нетерпеливая натура, но умом он понимал, что тянуть сразу же нельзя. Надо выждать, пока щука заглотит живца поглубже и уже не сможет выплюнуть тройник, заставил себя закурить сигарету и успокоиться и, только когда докурил до середины, догадался, какую совершил ошибку: рыбина ушла в траву и кувшинки, и, сколько он ни тянул и ни дергал гибкий, чуткий спиннинг, снасть цеплялась за прочные, как веревки, стебли водных растений.

Сережа не понимал, что происходит, думал, что это так дергает и сгибает спиннинг в дугу неподъемная рыбина, а Поддубному хотелось от досады завыть. Щука была совсем рядом, она ходила на леске, волновала траву и душу, оторвала несколько листьев, он не видел ее, но мог ощущать и догадывался, что это была не слишком крупная, но и не маленькая щука, а как раз такая, которую всего лучше жарить. От этих сбивчивых мыслей, от рыбацкого бессилия и внутренней злобы рыболов задрожал, отшвырнул сигарету и принялся стаскивать с себя одежду.

Тело Ильи тотчас же облепил гнус, и он бросился в предосеннюю воду. Ноги ушли в ил и ударились о коряги, и Поддубный неловко по-собачьи поплыл по мелководью, пока не добрался до того места, где виднелся среди кувшинок большой красный поплавок. Он жадно и осторожно потянул снасть; ослабевшая леска легко подалась, повисла на тростнике – а в воде плавал измятый, покусанный окунек.

Сережа заревел, и Поддубный пожалел, что не может ему последовать. Не попадая зубом на зуб и ногами в брючины, весь измазанный тиной и водорослями, он с трудом оделся на скользких мостках, опустошенный, едва не свалившись в воду, и снова закурил. Отсыревшая сигарета сломалась, ему сделалось нехорошо, а дождь принялся идти сильнее, и с удочками и металлическим садком, доверху набитым мелкой рыбой, двое побрели по лесной дороге обратно к лагерю. Лес теперь не мог защитить их от дождя, с веток падали на голову тяжелые капли и по волосам стекали за шиворот. Мокрым было у них все: и рубашка, и белье, и ноги.

Стало уже совсем темно, но глаза различали светлые пятна луж, по которым барабанил дождь, небо не слилось окончательно с лесом, однако теперь, идя по ночной дороге и приглядываясь к ней уже другими, менее восторженными глазами, Поддубный сообразил, что она была построена заключенными и здесь не то проходила, не то должна была проходить узкоколейка, по которой вывозили лес, и от этого мысли его сделались еще более сумрачными. Сзади послышался шум машины, но отходить и прятаться в лесу не было сил. Они просто посторонились и увидели «скорую помощь». Возможно, в ней ехали на рыбалку, заправившись бензином, который привез «Печак», жители поселка, а может быть, заболел кто-то из пьяных мужиков в Реболде и нужно было срочно его вывозить.

У Поддубного мелькнуло желание машину остановить – но кто станет его слушать и ехать неизвестно за кем на берег залива? «Если «скорая» идет в Реболду, – подумал он торопливо, – мы можем успеть перехватить ее на обратном пути».

Наконец они дошли до развилки, свернули с дороги – и попали в кромешную тьму.

На мгновение обоим сделалось страшно, что они заблудятся и потеряются, не найдут лесную тропку и свой мыс. Сережа шел за взрослым прихрамывающим человеком след в след ни жив ни мертв. Ему казалось, что это он во всем виноват, а Поддубный пожалел, что потащил его на рыбалку и вообще согласился, чтобы с ними ехал ребенок.

Двое рыболовов почувствовали странное отчуждение и взаимную обиду, но когда мимо дота спустились к обрыву и по литорали по колено в воде двинулись к стоянке, то уже издали увидели сильное пламя костра, освещавшее золотистые стволы сосен, натянутый над рюкзаками синий тент, косые линии дождя, черные, лоснящиеся котелки на крюках и деловитого кухонного мужичка в дождевике и с поварешкой в руке.

– Кум, ты прости… я часы не взял… – промямлил Поддубный, виновато и вместе с тем удивленно глядя на Макарова. – Ты как тут, кум?

– Я-то хорошо, – усмехнулся тот, – не знал только, где вас искать. Сережка не мешал тебе?

7

Утро было теплым и душным, над заливом стелился густой туман, укрывая противоположный берег и лесистый островок, скрывая всю прибрежную линию, так что невозможно было понять, где стоит – на берегу моря, реки, озера или в лесу – их лагерь. Все застыло и не двигалось, туман повис на ветках деревьев, прилип к камням и смешивался с водой, и слышно было, как где-то не очень далеко, в заливе, шла мотодора. Не хотелось вставать и вылезать из сумрачной, сыроватой палатки, но уже одевшийся и умывшийся Сережа запросил есть. С трудом приходя в себя после вчерашнего восторга, взрослые вяло позавтракали одним чаем, а потом стали не спеша собираться в однодневный поход на третий по величине остров архипелага, на котором в монастырские времена разводили коров, ибо, как пояснил мальчику дядя Илья, держать живородящую скотину на большом острове по уставу обители не дозволялось, а молоко требовалось, чтобы кормить паломников и трудников.

После дождя и неудачной сушки одежды враз сделавшийся предусмотрительным Поддубный очень долго и обстоятельно собирал рюкзак, наливал в пластиковые бутылки кипяченую воду для питья, тщательно укладывал еду, еще предложил захватить сапоги, потому что дорога в одном месте была сыровата, и наконец, поколебавшись, положил свитера и плащи на случай ухудшения погоды, ибо Север есть Север и утром никогда нельзя сказать, что тебя ждет днем.

Сережа меж тем уже давно уложил рюкзачок с плащом и питьем, был возбужден и ожидал от их сегодняшнего марш-броска чего-то необыкновенного. Он не верил своему счастью, что его повсюду берут и он на равных ходит со взрослыми, торопился предупреждать каждое движение обоих мужчин, мыл вместе с папой посуду, пилил и складывал в маленькую поленницу на вечер дрова, сходил к ручью за водой и не мог больше пяти минут усидеть на одном месте.

Наконец, тяжело ступая, двое взрослых двинулись вслед за подпрыгивающим ребенком в путь и, меняясь каждые полчаса, прикладываясь к бутылке с пресной водой, по очереди потащили рюкзак с одеждой, обувью и провиантом навстречу пробивавшемуся сквозь редевший туман похожему на желток сваренного в мешочек яйца, сырому солнцу. Макаров язвительно поражался умению друга создавать трудности из ничего и превращать приятную прогулку в суровое испытание. Поддубный не обращал внимания на его насмешки и шел по дороге все увереннее и быстрее. Так же уверенно и невозмутимо, немного не доходя до поселка, в том месте, где дорога раздваивалась и открывался вид на монастырь, на фоне которого нелепо и странно, как нечто чужеродное, привнесенное из другого времени, смотрелись маленькие, серые, игрушечные самолеты и приземистое здание аэропорта, он свернул налево, чтобы сократить путь, но вместо этого они проплутали с полчаса в огородах, среди чахлой картошки, и, окончательно проветрившись и взбодрившись, вернулись на старую тропу, перешли через летное поле и попали на запущенную и в то же время исхоженную, оживленную дорогу.

Путь этот был необыкновенно хорош, так же окружал тропу смешанный лес, глядели с обеих сторон небольшие озера, встречались заросшие травой земляные насыпи, а справа тянулась линия электропередачи, уходящая в одном месте в чащобу и там теряющаяся возле неведомого секретного объекта.

Так они миновали еще несколько аккуратных полосатых верстовых столбов, Сереже уже надоел однообразный лес и хотелось выйти скорее к морю, но моря все не было и не было. Дорога делалась то более топкой, то сухой, он совсем устал и был готов упасть на мох, как вдруг дядя Илья с его необыкновенно чутким носом услышал запах соленой воды и свежего, влажного ветра, окончательно разогнавшего утреннюю хмарь.

Вскоре они услышали шум прибоя, стало намного прохладнее и за прибрежными искривленными лесотундровыми березками путникам бросилась в глаза глубокая и резкая морская синь.

Дорога на берегу не обрывалась, а переходила в довольно широкую, извивающуюся лентой каменную насыпь, тянущуюся через неширокий пролив к соседнему плоскому острову. Посреди искусственной дамбы имелись три арки, через которые стремительно, как в горной реке, протекала морская вода, и казалось, что это она, а не безвестные строители изогнули дамбу прихотливым образом. В воде виднелись поплавки от сетей, а чуть в стороне от дамбы стояла на якоре мотодора.

Дядя Илья показывал рукой в сторону Долгой губы, на противоположном берегу которой находился их лагерь и которая управляла течениями пролива, что-то увлеченно объяснял, но никакого впечатления на мальчика это сооружение не произвело, и он совсем не понимал, зачем надо было так долго идти – лучше бы порыбачили на вчерашнем озерце, но взрослые, наоборот, необыкновенно оживились и принялись обсуждать, как можно было построить дамбу без всякой техники и насколько было оправданно это строительство, рассматривали железные скобы, которыми она была скреплена, а потом спустились к воде и сфотографировались у последнего верстового столба.

– Ну и что тут интересного? – спросил Сережа обиженно, когда мужчины поднялись.

– А ты знаешь, что на Муксалме живут северные олени? – сказал дядя Илья. – Я однажды там вспугнул целое стадо.

– А мы их увидим? – оживился мальчик.

– Может, и увидим.

– И погладим?

– Это вряд ли. Они никого к себе не подпускают.

«Ну меня-то подпустят», – подумал Сережа, однако вслух не сказал и побежал вперед.

Каменная дорога привела их на низкий травянистый берег, где почти не было лесов, но много лугов и пастбищ, а в километре, за березовой рощицей, стояли на небольшом расстоянии друг от друга два громадных дома, по всей видимости предназначенных для тех, кто пас на острове скот. Красивые снаружи, внутри эти дома мальчику не понравились. Все было загажено и разорено, и только паркетные полы сохраняли представление о былом богатстве постройки и ее заказчика. В одном из них уцелели большие комнаты с решетками на окнах и двери с глазками и вырезанными окошками, и Сережа догадался, что этот дом – тюрьма.

– Я знаю, здесь плохих людей держали, – объявил он громко.

– В этой тюрьме были очень хорошие люди, – сказал папа чужим, неприятным голосом.

Молчаливые и хмурые, они бродили по дому, заглядывали в камеры, давно уже пустовавшие, но в одной, по-видимому, до сих пор останавливались летом косцы, там стояли железные кровати и стол, пол был уставлен пустыми бутылками и консервными банками и окно закрыто рваным полиэтиленом, потом вышли на улицу, где было так хорошо после этих страшных комнат: светило чистое северное солнце, застыли над головой облака, тянуло теплым ветром, сквозь зелень листвы и нежность хвои проглядывало пронзительно-синее, текущее море и отчетливо видна была граница между водой и небом.

– А когда мы пойдем искать оленей? – спросил Сережа нетерпеливо.

– В другой раз, – рассеянно отозвался папа.

– Но вы же обещали! – Голос у мальчика задрожал, глазам стало горячо, и он сделался похожим на свою вспыльчивую и прекрасную во гневе маму, так что Макаров невольно подивился этому сходству.

– Знаешь, малыш, оленей очень трудно найти, – стал виновато объяснять Илья. – Они же дикие. Их можно увидеть, если только очень повезет.

– Зачем же вы тогда… – Сережа недоговорил, обиженно опустил голову и отошел в сторону.

Недовольные друг другом, трое скупо перекусили на берегу моря, посидели на старом, полуразрушенном причале над водой и двинулись обратно через дамбу и лес.

Маленький путник еле шел и то и дело принимался хныкать, тогда папа его ругал, грозился отправить домой к маме, и хотя Сережа хорошо понимал всю бессмысленность этой угрозы, на время замолкал. На летном поле возле поселка не осталось ни одного самолетика, последние километры давались тяжело; иногда между идущими завязывался и снова затухал вялый разговор, медленно смеркалось, в спину светила луна, и три фигуры отбрасывали длинные прямые тени, становилось холодно, и было беспокойно на душе оттого, что они оставили на весь день лагерь без призора и туда мог зайти чужой человек.

Но на стоянке было тихо. Аккуратная фиолетовая шатровая палатка стояла одна среди сосен, рядом чернело кострище, укрытые пленкой, лежали нетронутые продукты, чисто вымытые тарелки, котелки, бутылки с пресной водой и кучка сухих дров на растопку. Все было покойным и мирным, разумно организованным и продуманным; они скоро развели костер, разогрели вчерашнюю, за сутки настоявшуюся и необыкновенно вкусную уху, подобрели, размякли, а потом подкинули еще дров и, лежа возле огня, пили чай, таращились на луну, которая заливала весь берег, подсвечивала и двигала воду.

Сережа давно уснул, в этот вечер он не капризничал и не просился подольше побыть у костра, не говорил, что ему страшно оставаться одному в палатке, а двое сидели очень долго, вспоминали прошлые походы, друзей, которые все реже и реже с ними ходили и занимались более важными и серьезными делами; не злоупотребляя, как накануне, пили за их здоровье и успехи, подкидывали в костер новые дрова, обнаружили звонкое эхо на том берегу залива и, словно дети, его дразнили. Павел жалел, что многое упустил и не увидел в молодости и вместо того, чтобы начать ездить с не знающим возраста, ничем не обремененным, по-юношески бескомпромиссным и ревностным Поддубным, уже тогда был примерным и чересчур послушным студентом, общественником и даже старостой группы, ходил на все лекции, готовился к семинарам, конспектировал ученые книги, рано женился, поступил в аспирантуру и защитил диссертацию, что ему вовсе не пригодилось в дальнейшем, а пришлось заниматься совершенно другими, неинтересными, хотя и достаточно прибыльными вещами, и вообще в его жизни странно поменялись юность и зрелость.

Мысль эта показалась ему чрезвычайно глубокой, и, уже лежа в палатке, он хотел подольше на ней задержаться и думал о том, сколько совершил бессмысленных, зряшных поступков и как было бы хорошо, если бы у его сына жизнь сложилась иначе, хотя жаловаться Макарову, в сущности, было не на что, все у него было, и жил он гораздо лучше, интереснее и устроеннее, чем его родители, покупал интересные книги, много ездил по свету и ни в чем себе не отказывал – а вот что ждет Сережу, что будет завтра с его домом, с этим островом, со всей похожей на выстроенную среди моря дамбу, изогнутой страной, не знает никто.

Он очень любил такие возвышенные размышления и сравнения, в молодости мог говорить о высоком часами, но теперь стеснялся и только с Ильей позволял себе иногда пофилософствовать и порассуждать. Вот и сейчас ему хотелось высказать и обсудить некоторые казавшиеся ему очень важными мысли, но Поддубный спал, из его хронически больной носоглотки со свистом вылетал воздух, Павел лежал на спине, закинув руки за голову, а потом глаза его сами собой закрылись, все смешалось в голове и он быстро уснул.

8

Ему не снилось никаких снов – сны снились его сыну, и оказалось Сережино сновидение ярким, долгим и сильным. В нем было много света, воздуха и больших крикливых птиц, которые кружились над землей и водой, а по земле бегали серые пушистые звери, клонились и качались деревья, и со знакомыми мальчиком и девочкой Сережа шел сквозь высокий и редкий лес.

В этом лесу больше не было никого из людей – ни папы, ни крестного, ни машин, только трое детей на пустынной дороге, и двигались они легко и стремительно, едва касаясь ногами земли, так что можно было подумать, летят.

«Куда мы идем?» – спрашивал Сережа.

«В поход вокруг большого острова».

«А надолго?»

«На три дня».

«У-я! Здорово как!»

Вдали показались небольшие, некрасивые дома, лодки, рыбацкие сети, тони, сохнущие на ветру длинные зеленые и фиолетовые водоросли, и девочка шепотом сказала:

«Тсс, туда не пойдем».

«Там тоже была тюрьма?» – испугался Сережа.

«Нет, просто плохие дядьки живут».

Незаметно они прошли мимо поселка, мимо нетронутого леса с долгими соснами, которые шумели в вышине на фоне синего неба и облаков, так что шум их мешался с прибоем, и оказались на берегу моря. Все было здесь совершенно иным, чем в заливе. По морю плавали дельфины, тюлени и морские зайцы, Сережа видел в воде множество рыб, будто оказался возле громадного аквариума, а в проливе между их берегом и соседним лесистым и холмистым красивым островом шел белый нарядный катер, на котором стояли на палубе важные епископы в светлых ризах, простые монахи, приходские священники, женщины в белых платках, и все они пели.

Солнце освещало катер и отражалось в сверкающих одеждах и наперсных крестах.

«“Святитель Николай” на Анзер паломников везет», – пояснил мальчик со знанием дела.

«На А-анзер, – протянул Сережа. – А мы где?»

«На Печаке», – сказала девочка.

«Но ведь “Печак” – корабль, – удивился Сережа, – корабль со злым капитаном?»

«Печак – это мыс, а в его честь назвали корабль. И капитан совсем не злой. Я его знаю».

«Мы вовсе ни на каком не на Печаке, – возразил мальчик и поглядел на Сережу и сестру снисходительно. – Печак – на юге, а мы на севере».

«На юге – Толстик», – произнесла девочка неуверенно.

«Толстик! Ха-ха-ха!» – Сережа даже засмеялся от удовольствия.

«Нет, Печак!»

«Не спорь со мной, я старше».

«Воображала!»

«Это ты воображала! Подумаешь, он живет в Ленинграде».

«И вы тоже спорите».

«Олени! – воскликнула девочка и подпрыгнула. – Смотрите, настоящие олени!»

«Где?»

Олени шли вдоль морского берега, поднимая головы с ветвистыми рогами и чутко прислушиваясь; брат с сестрой, забыв о ссоре, побежали навстречу, и Сережа бросился вслед за ними, но вдруг ему захотелось в туалет по-маленькому.

«Я сейча-ас! Подожди-ите меня!» – крикнул он и проснулся.

Некоторое время мальчик лежал неподвижно и не мог взять в толк, что случилось, куда пропали ребята, олени, море, Анзер и катер с паломниками и почему он лежит поперек спального мешка, упираясь ногами папе в живот, а потом, дрожа от нетерпения, выскользнул из теплого спальника, откинул полог, босиком выскочил на улицу и вспугнул темного зверька, рывшегося у котелков и грязных тарелок в остатках вчерашней еды.

Зверек помчался через лес, солнечные лучи взметнулись над землей, и на кустах и на траве, на палатке, полиэтиленовой пленке, лавочке и повсюду заблестела роса. Ночной костер еще не успел прогореть и дымился, низкое и близкое солнце подсвечивало утренний лес, отбрасывая бесконечно длинные тени, свет брызгался, смеялся, как живой, и Сереже захотелось поскорее вернуться к ребятам и пойти с ними дальше в поход, пока они не ушли. Он отодвинул обратно к краю чуть было распрямившегося родителя, с головой забрался в спальный мешок, свернулся калачиком и зажмурился, но сон не возвращался. Кто-то вспугнул сновидение так же, как Сережа вспугнул черного зверька, и мальчику стало грустно оттого, что все кончилось. В палатке становилось светлее, солнце еще выше поднялось над водой, перед глазами мелькали и вспыхивали полосы света, качались над тентом листья и снова шелестели словно капли дождя, и как-то странно было на душе, непонятно, хорошо или нет.

Он балансировал в зыбком полузабытьи, меж сном и явью, слышал, как встали папа и крестный и за палаткой раздался негромкий стук топора и приглушенный разговор, как разливают по кружкам чай и укладывают походный рюкзачок, но не мог разлепить веки, и, когда в десятом часу мальчика стали будить и звать поскорее завтракать, Сережа заупрямился, не захотел вылезать из палатки, по-младенчески хныкал и куксился.

Как ни стыдили его двое мужчин, как ни уговаривали, что сегодня не надо будет так много шагать, но зато они возьмут лодку и будут плыть по озерам и удить рыбу и увидят самую главную достопримечательность острова, без которой поездка на архипелаг теряет смысл, как ни грозился папа отправить сына немедленно домой и больше никуда и никогда с собой не брать, упрямый ребенок идти на Секирную гору не соглашался. И крестному стало жалко его.

– Не в последний раз приехали. Еще сходит, – изрек Поддубный великодушно и остался с мальчиком в лагере, а Макаров пошел один налегке по разбитой дороге навстречу вчерашним следам.

Они скоро потеряли друг друга из виду, но если бы кто-нибудь глядел на них с высоты, то увидел бы, как расходятся по разным дорогам и удаляются друг от друга одинокий путник и мужчина с ребенком. Солнце светило ярко, некоторое время мальчик и крестный собирали бруснику, сочившуюся по обрывам над берегами, а потом в защищенной от ветра бухте Поддубный полез в море. Он нырял и думал, какое странное выдалось лето, если в конце августа можно ходить раздетым по берегу, купаться, ощущать на губах вкус соленой воды и плавать с открытыми глазами среди медуз, однако отплывать от берега далеко побоялся.

Теплый залив оказался невероятно обманчивым – то, что представлялось взгляду сверху мелководьем, оборачивалось глубиной, которая странно затягивала тело.

Сережа сидел на берегу и ни о чем не просил, ночной сон выветрился из его памяти, но ему было отчего-то грустно, и он смотрел на крестного так жалобно, что сердце взрослого человека не выдержало.

– Ладно, Серега, полезай. Но если заболеешь или проговоришься куме, на глаза мне не попадайся.

– Ага! – отозвался мальчик, не веря своему счастью, и стал раскидывать по берегу одежду.

Поддубный хотел было заставить его аккуратно все сложить, но потом вспомнил неряху Макарова и махнул рукой: эту породу не могла переделать даже его аккуратная и хлопотливая кума.

Худенький, с выпирающими лопатками отрок плескался в море, забегал в воду и быстро из нее выбегал, визжал, брызгался, от восторга у него горели глаза, дрожали от холода сизые губы, сбилась в сторону цепочка с серебряным крестиком. Преувеличенно строгим голосом лелька велел своему крестнику выйти из моря, растер его докрасна полотенцем, не слушая криков и приговаривая: «Терпи давай, терпи, мужик!» – и двое ушли в лес собирать грибы.

Они шли вдоль берега залива в противоположную от дороги сторону, перескакивали с камня на камень и вдруг наткнулись на странную пирамиду. Первым ее заметил Сережа. На большом плоском камне лежали один на другом несколько камней поменьше; это загадочное сооружение, должно быть хорошо видное с воды, служило кому-то опознавательным знаком. Но кому? Кто и зачем мог здесь останавливаться? Когда была воздвигнута эта пирамидка? И не сюда ли шла накануне в утреннем тумане таинственная лодка-мотодора?

Вокруг не было и намека на стоянку, но в глубь леса вела едва приметная тропинка. У мальчика перехватило дыхание от предчувствия чего-то необыкновенного, как если бы он наяву вдруг возвратился к своему сновидению. Они пошли по этой робкой тропке – грибы попадались нечасто, лес здесь был очень редким, хорошо просматривался – и через несколько сотен метров наткнулись на идеально круглое, как блюдечко, молодое лесное озерцо со светлой, прозрачной водой, точно капнула с неба и растеклась по земле большая капля. Вода в озере была спокойной и зовущей, и оба тотчас же пожалели о том, что не захватили удочек и не могут проверить, водится ли в этом таинственном водоеме рыба, хотя рыба, конечно, водилась, и наверняка особенно большая и непуганая – а иначе зачем было ставить на берегу залива знак?

Дядя Илья наклонился к озеру, встал на четвереньки и, как большое животное, стал шумно пить, и Сережа ему последовал. Вода оказалась вкусной, будто ее подсластили, не хотелось никуда с этого озера уходить, но крестный пообещал, что завтра они придут сюда с утра все вместе и, если погода будет хорошей, станут целый день рыбачить и купаться. Вдоль берега не вилась обычная тропа, но зато в изобилии росла сладкая и крупная черника, так что скоро у обоих оказались измазанными черным язык и губы. Теперь грибы стали попадаться чаще, они срезали острым перочинным ножом и клали в ведерко огромные, никогда прежде, на материке, не виданные опята, крепкие, быстро становившиеся на срезе фиолетовыми подосиновики, клёклые моховики и даже нашли в сосняке несколько маленьких белых. Потом заплутали, попали в глубокий овраг, спустились по нему и пошли еще дальше на север. Местность была совершенно пустынной. Илья шел и думал, вдруг ему попадется среди деревьев и камней тайное свидетельство давнего прошлого, вроде землянки монаха-отшельника, укромной часовенки или памятника лагерных лет, он не знал, каким именно может быть этот след: заброшенная могила, укрывище беглеца, безымянный крест, истлевшая одежда или чьи-то открытые останки, но ничего подобного в лесу не встречалось, зато даже здесь, вдали от поселка, валялись консервные банки, бутылки, пакеты и пустые пачки из-под сигарет.

Лес становился то более темным, то светлел, сырой сумрак раскидистых елей сменялся сухостью и легкостью березняка и торжественностью небольших сосновых рощ, серый и зеленый пушистый мох чередовался с ягодниками, папоротниками и высокой травой – но весь лес этот был незрелым, а настоящий, строевой, корабельный, был, по-видимому, вырублен и вывезен по красивой лагерной узкоколейке.

В одном месте они увидели перед собой высокий холм. С трудом продираясь между деревьями, цепляясь за гибкие стволы берез и стараясь не опрокинуть полное пластмассовое ведерко, грибники полезли по самой круче, то и дело оглядываясь и ощущая себя вровень с верхушками деревьев, а потом и поднимаясь над ними. На вершине холма стояло полуразрушенное громоздкое деревянное сооружение, должно быть старый геодезический знак. Забраться на него было невозможно, а с самого холма моря не было видно, и неясно было, куда идти, потому что вид сверху заслоняли деревья.

Меж тем, пока они ходили по лесу, погода начала быстро меняться: небо затянулось облаками, солнце исчезло, задул ветер и стало прохладно. Поддубный спустился вниз, раздумывая, куда им теперь повернуть, и жалея, что не взял компас.

Заблудиться на острове всерьез вряд ли было возможно, однако он чувствовал, что мальчик устал и проголодался, а сколько еще они станут бродить и куда выйдут, не придется ли им в лесу ночевать, одному Богу ведомо.

Они все шли и шли, попали на вырубку, почва под ногами делалась все более жидкой, Поддубный вспоминал приметы, по которым можно было б определить без компаса и солнца стороны света, но ничего определенного не попадалось, зато вскоре за деревьями показалось открытое пространство. Взрослый человек обрадовался, но когда они приблизились, то увидели болото.

– Ну говори, куда пойдем? – спросил он шутливо и спохватился: только бы мальчик ни о чем не догадался и не испугался.

Однако Сережа не удивился его вопросу и показал тонкой рукой в сторону березняка.

– Туда? – не поверил Илья.

Они продрались сквозь деревья, срезали по пути еще несколько подосиновиков и неожиданно оказались на реболдской дороге, возле которой все это время кружили, и очень скоро она привела на юг, мимо пересечения с узкоколейкой к стоянке на берегу безымянного залива.

9

Приветливая, круглотелая и круглолицая, как вчерашняя луна над заливом, женщина взяла у Павла паспорт, а ее сын, услужливый и очень взрослый мальчик лет тринадцати, вынес путнику из сарая новые весла.

– Я вам лодку получше даю, – сказала женщина низким, грудным голосом. – Только с веслами поосторожнее. Смотрите, чтоб лопасти между камнями не застряли. Если сломаете, очень дорого придется платить. Ну, счастливого пути!

Озера были соединены между собой каналами, сложенными из камней таким же образом, что и дамба, и некоторые из этих каналов были настолько узкими, что весла упирались в скользкие каменные стены и надо было отталкиваться тупыми концами. Иногда в каналах попадались встречные лодки с отдыхающими, и было очень непросто разойтись в узких, затененных нависшими деревьями, таинственных проходах. Лодки перемещались по озерам, люди ловили рыбу, кто-то шел под парусом на открытых плесах, кто-то заблудился и уже несколько часов кружил по обманному глухому кругу в Щучьем озере, называемому «заливом дураков». Однако, предупрежденный другом об опасности потерять дорогу, Павел был очень внимателен, и, покуда Сережа с Поддубным чистили и жарили грибы для ужина, искали в лесу сушину, а потом пилили, кололи и складывали дрова и все это время Илья расспрашивал крестника про его сновидения, он плыл от одного указателя на берегу к другому, отыскивая путь к последнему, самому большому из соединенных каналами озер.

В одном только месте путешественник ошибся, взял левее нужного направления, и оказался отрезанным от канала деревянными столбиками, погруженными в воду, над которыми лодка никак не хотела проходить, и пришлось возвращаться назад. Наконец миновав последний проточный канал и высокие валунные подпорные стенки на склонах окружающих холмов, Павел вошел в самое дальнее озеро, которое в прежние времена называлось Белым, а после было переименовано в Красное.

Странное это было озеро. Все прочие из увиденных в тот день озер Макарову необыкновенно понравились, он бы с радостью постоял на любом из них с палаткой, посидел у берега или, заякорившись, на глубине с удочкой – но это выглядело изувеченным. Оно было сильно подтоплено плотиной в северной части, и оттого вдоль изрезанных берегов и в заливах его стояли сотни, тысячи голых деревьев, обрубленных стволов, пней. Макаров вспоминал дамбу и пастбища на безлесой Муксалме, деревянный док возле монастыря и каналы и думал о том, что нигде на земле, или уж по крайней мере в его родной стране, нельзя встретить место, где так разумно была бы устроена человеческая жизнь, вписана в существование природы, ее ландшафт и климат, как в этом древнем монастырском краю, но загубленное озеро странным образом всему противоречило и производило впечатление тягостное.

Еще с середины плеса он увидел гору и высокую белеющую одноглавую церковку на ее вершине – цель своего путешествия. До скита надо было пройти от западного берега Красного озера чуть более трех километров. Он вытащил лодку на песок, спрятал рядом в кустах ненужный рюкзачок и с одним фотоаппаратом отправился по неприметной тропке мимо большого деревянного дома и валунного амбара.

Местность здесь была совершенно иной, нежели в той части острова, где они устроили лагерь. Вокруг тянулись поля и луга, стояли стога сена, летали мелкие птицы, стрекотали кузнечики, кружились бабочки, пахло полевыми цветами, и трое местных жителей – пожилой мужчина и две женщины средних лет, оставив мотоцикл с коляской, собирали лесную малину. Все напоминало обычную картину средней полосы, и поверить в то, что всего в нескольких километрах отсюда находится студеное море с лесотундрой по берегам, а через сотню с лишним километров на севере проходит полярный круг, было невозможно. Слишком южным и лиственным был лес вокруг.

Стало пасмурно, и казалось, вот-вот пойдет теплый летний дождь. Гора затерялась за деревьями, он шел наугад, не уверенный, что не сбился с пути, пересек небольшую протоку, соединявшую два озера, и вскоре вышел с заброшенной лесной тропы на наезженную дорогу и увидел совсем близко гору и восьмигранную столпообразную церковь на ней. Она находилась прямо по направлению его пути, как если бы дорога шла через вершину холма, однако, не доходя до подножия совсем немного, сворачивала направо, а влево и круто вверх меж елей и сосен вела вдоль сложенной из булыжников невысокой стены мощенная камнем дорожка.

По ней Павел стал подниматься к вершине, но на пол пути его задержало объявление, гласившее, что вход на гору платный, одна цена для российских туристов, другая для иностранных, а кроме того, отдельная плата взимается за фотосъемку. Здесь же, на склоне, над огородом с теплицами и садом, находился довольно большой деревянный двухэтажный дом с балконом и валунной баней, возле которого сидели на лавке смотрители горы – бородатый, благообразный старик и женщина пожилого возраста, должно быть призванные нелепые слова овеществлять.

Павел поздоровался с ними, мужчина и женщина поздоровались в ответ, но больше ничего не сказали, и путешественник беспрепятственно поднялся к тому месту на вершине позади храма, откуда со смотровой площадки открывался вид на северную часть острова.

Ничего более красивого в своей жизни Макаров не видел. Внизу лежали небольшое, продолговатое, изогнутое озерцо и луг, а за ними тянулся до самого каменистого берега лес и дальше сливающееся с горизонтом море. Смотрящий находился в той самой точке, которую называют высотой птичьего полета и с которой человеческому глазу видна земля в идеальном сочетании степени подробностей ее и охвата кругозора. Он видел лес и каждое дерево в нем, ему открывалось белеющее селение на берегу моря и долгая-долгая линия воды, уходящая далеко на север, туда, где начиналась Арктика, дрейфовали полярные льды и задували ранние осенние шторма, но, не доходя до архипелага, затихали и бережно обтекали теплую и мягкую землю островов.

Дул устойчивый нехолодный ветер, небо наполовину очистилось, и прямо над головой Макарова проходила чуть размытая граница большой, темной, но так и не пролившейся дождем тучи и нежного голубого пространства. Туча медленно смещалась на юг, за его спину, никого не было вокруг, и можно было подумать, что остров снова пуст и принадлежит одним лишь ангелам, как полтысячи лет назад, до того, как пришли сюда первые люди.

Наверное, так можно было бы простоять и час, и два, разглядывая каждую деталь, как на утонченной, любовно выписанной картине, но в этот момент взгляд человека натолкнулся на уходившую в крутизну спуска узкую деревянную лестницу с перилами с обеих сторон. Павел живо вспомнил все, что было написано и про этот скит, и про эту лестницу, вспомнил другую знаменитую картину, где были изображены гора с церковкой, лесное озеро и двое монахов, удящих рыбу, вспомнил пролетарского писателя, который стоял на этом месте и этим видом любовался всего несколько лет спустя, когда скит был превращен в карцер и на краю живописного обрыва расстреливали, а по крутой лестнице сбрасывали несчастных, связывая им руки и ноги.

Он достал фотоаппарат и сделал несколько снимков. Снова била его дрожь, и казалось, он делает что-то неприличное, неправильное, но он щелкал и щелкал панораму острова, уходящую вниз и теряющуюся в зелени леса огромную лестницу и церковь, в барабан которой был давным-давно вделан и светил маяк, указывая путь кораблям и во времена монастыря, и во времена лагеря, и военной школы, и туристической базы, и снова монастыря. Церковь была закрыта, а возле лестницы была прибита еще одна табличка: «Лестница в аварийном состоянии. Спускаться запрещено», и некоторые ступеньки сгнили, а часть была сломана.

Старик смотритель со слезящимися голубыми глазами неслышно подошел к Макарову.

– Вниз-то пойдешь?

От неожиданности Павел вздрогнул:

– Нельзя же.

– Раньше говорили: кто по этой лестнице сойдет – с того грехи снимаются.

– А людей тоже за этим скидывали? – вырвалось у Макарова.

– Легенда это зэковская.

Смотритель жевал беззубым ртом и больше ничего не говорил, ни на что не жаловался и не просил, но когда, держа в руках камеру, Макаров спускался обратно тем же путем, что и пришел, женщина вопросительно посмотрела на него:

– А денег не заплатите?

Не потребовала, не настаивала, и оттого ему сделалось неприятно вдвойне.

– У меня нету, – сказал он упавшим голосом. – Все в лодке осталось. Может быть, сигарет возьмете? Пачка чуть начатая.

– Возьму, – охотно согласилась она.

Он отдал ей пачку, торопливо пошел вниз и всю дорогу не мог отделаться от тягостного чувства своей причастности к чему-то неправильному. Это чувство давно уже угнетало его, возможно, и стало причиной болезни, но теперь, хотя хворь прошла, оно сделалось особенно сильным, и весь обратный путь к Красному озеру Павел снова вел с Поддубным мысленный разговор, продолжавший их вчерашний спор на обратном пути с Муксалмы.

«Зачем мы сюда приехали и что тут делаем? Неужели мало на свете других прекрасных мест для созерцания и удовольствия? Ведь может быть, капитан «Печака» тоже чувствовал нечто подобное и поэтому таким зверем смотрел на праздных людей?»

В горячке этих мыслей у развилки за брошенным хутором Павел пошел не той дорогой и вышел к озеру с другой стороны, но не сразу это понял и, не увидев на берегу лодки, испугался, что ее могли угнать. Тотчас же вспомнилась ему добрая хозяйка лодочной станции и в ужасе подумалось, как станет он выбираться к стоянке, сколько будет должен отдать ей денег и не придется ли бросить здесь все вместе с паспортом и бежать.

«Это должно было кончиться чем-то дурным», – твердил Макаров, лихорадочно обыскивая глазами угрюмое озеро. Затопленные деревья и стволы тянулись на сотни метров, тихо плескалась вода, приближались сумерки, он с трудом различал очертания берегов, снова поднялся на дорогу и пошел к развилке. Мужчина и женщины, не поднимая головы, по-прежнему собирали малину и не обращали на прохожего внимания. Он хотел было спросить их про лодку, но не знал, как вернее задать вопрос, словно был иностранцем, и молча прошел мимо, взяв на сей раз левее. Да, верно, он шел именно здесь, по этой лесной дороге, но на сердце все равно оставалось тревожно.

Не лодку угнать, так могли подшутить и спрятать или унести весла, украсть легкомысленно спрятанный в кустах рюкзачок – мало ли что на уме у живущих на больном острове людей, которым все прошлое – легенда и они не хотят ее знать, но живут так, словно ничего здесь не было.

Однако никто ничего не тронул и лодка лежала на песке, там, где он ее бросил. Озера были совершенно пустыми теперь, все отдыхающие давно вернулись на лодочную станцию, он остался один на тихой предзакатной воде, быстро проходил через каналы и спокойно греб на плесах, и это одиночество, вечернее безмолвие, уже подернутые желтизной смешанные леса с чередовавшимися округлыми березами и черными остроконечными елями, яркая августовская заря с пылающими розовыми облаками, отражавшимися на застывшей, блестящей, сонной поверхности, по которой легко шла лодка, оставляя долгий, темный след, достигавший выложенного камнями невысокого берега, проносившиеся мимо утки, редкие всплески рыб и голова какого-то водяного зверька, неспешно плывущего поперек озера, – эта обыденная, прекрасная и равнодушная жизнь только усиливала его смятение.

Недалеко от причала сидел и, согнувшись, как нестеровский монашек, удил самодельной удочкой рыбу мальчик с лодочной станции, он проводил взглядом последнюю лодку, залаяла собака, и женщина на причале поглядела на приплывшего с озера человека удивленно, не решаясь спросить, как он отдохнул и не заблудился ль по дороге к скиту, предложила купить пива и сушеных окуньков по рублю за штучку. Павел рассеянно сунул ей деньги, взял бутылку и пакет таких же мелких рыбок, каких ловили они с Сережей, и пошел вперед. Внезапно и очень резко похолодало, Макаров пошел быстрее, и вдруг ему снова почудилось, что кто-то за ним бежит. Павел скинул капюшон, потому что тот мешал боковому зрению и слуху. Состояние его было близко к панике. Определенно за ним кто-то шел. И как только идущий останавливался, этот человек, уже дважды попадавшийся им по пути к Долгой губе, останавливался тоже, затихал и с ненавистью глядел в спину и озирающееся лицо преследуемого.

«Боже, Боже!» – взмолился несчастный путник. Он замер, чтобы пропустить преследователя, но сзади было тихо. Никого не было в этот вечерний час на дороге. Все это был бред, отголосок ночных кошмаров, угрызений совести и одиночества, всего, что извлекали из его души северные острова.

Макаров заставил себя остановиться и выпить пива. Оно было теплым и противным, и после него сразу же захотелось курить. Павел принялся искать пачку – но сигарет нигде не было, и не сразу припомнилось, что он подарил их женщине с Секирной горы. В желудке заурчало от голода, он стал торопливо очищать окуньков и жевать невкусную, пересушенную и пересоленную, рыбу, но заглушить желание курить не могло ничто, и оттого состояние его сделалось еще более муторным. Чего бы не отдал он сейчас за обжигающий горло дым и мерцающую во тьме, успокаивающую сигарету, и как трудно было поверить, что всего несколько дней назад одна только мысль о табаке вызывала у него отвращение.

«Так когда же я был болен – тогда или сейчас? Отчего тебе покойно и хорошо здесь и почему мучаюсь я? Почему раздражает меня эта покойная красота?» – спрашивал у товарища идущий по дороге человек, озираясь по сторонам и уже желая, чтобы попался ему хоть кто-нибудь, у кого можно было бы разжиться табачком.

«Глупый ты, глупый, – отвечал Илья, – я же предупреждал: не попади в дурацкий круг», но, не слушая его, Павел думал: «Надо скорее отсюда уезжать, пока не случилось с нами чего-либо похуже», – а отсутствовавший Поддубный больше не говорил ничего.

…В поселке, в ночном магазине, среди покупавших водку болтливых людей Павлу стало чуть легче, и на миг мелькнула мысль никуда не ходить, а переночевать в гостинице, взять бутылку, закуску и посидеть одному со своими думками, Сережка уже наверняка спит, а Илья как-нибудь догадается, что товарищ его не рискнул идти ночным лесом. Но он заставил себя отсечь эту мысль, спросил лишь пачку сигарет и, два часа спустя вернувшись в сплошной темноте в лагерь и уже ничего не боясь, коротко сказал обрадовавшемуся, облегченно вздохнувшему и одновременно с тем встревоженному его видом куму, что все ему необыкновенно понравилось, только он очень устал, соскучился по жене и хочет домой.

– Кум, мы так не договаривались, – начал было возражать Илья.

– Тогда мы уедем без тебя, – произнес Макаров твердо.

– На чем?

– Я узнавал, завтра в пять уходит «Алушта».

– Хорошо, поедем на «Алуште», – не стал спорить Поддубный и ушел в палатку, оставив Макарова одного возле затухающего ночного костра.

10

С утра погода испортилась, ветер пронизывал весь остров, раскачивал верхушки деревьев и гнал по небу сухие облака, по заливу гуляла рябая, пенистая волна, кричали на берегу и не шли в воду чайки, и на ветру и холоде они сворачивали палатку и упаковывали рюкзаки. Снова Поддубный был очень серьезен, придирчиво убирал лагерь, сжигал мусор и даже не стал обжигать консервные банки и закапывать в землю бутылки, а положил все в рюкзак.

Расстроился, обиделся и запротестовал против неожиданного решения взрослых только Сережа и стал проситься на вчерашнее лесное озерцо, но папа даже не захотел его слушать, а крестный пообещал, что они будут плыть на настоящем рейсовом морском пароходе, вместе с архангельской девочкой и питерским мальчиком, и не несколько часов, а целые сутки, смотреть на закат солнца и восход луны, ночевать в каюте, делать остановки напротив больших поморских сел с красивыми названиями и ловить морскую рыбу, покуда судно стоит на рейде и ждет пассажиров, и ребенок успокоился.

Путники вышли из лагеря заранее, с тем чтобы еще заглянуть в музей, и шагали молча и неспешно, в одном месте сделали привал и перекусили, но, когда в час дня показался впереди поселок и они свернули налево, к причалу, почему-то называемому Тамариным, в шуме ветра внезапно послышалась музыка.

Она была довольно далеко, и, как в первую ночь в монастыре, нельзя было понять, на самом ли деле раздаются звуки «Прощания славянки» или просто носится с визгом над островом разгулявшийся ветер, пригибает траву и разгоняет мошку на неровном, сыром лугу. Макаров не обращал на его завывание внимания, а Илья вдруг побледнел, они ускорили шаг и, схватив Сережу за руки, почти бежали по дороге с большими, громыхающими рюкзаками, хотя бежать было уже совсем поздно.

Огромная морская «Алушта» уже покинула на четыре часа раньше времени из-за надвигающегося шторма остров и, переваливаясь на гребнях с боку на бок, выходила из бухты Благополучия, увозя на материк детей, отпускников, студентов, туристов, паломников и трудников. В самой бухте было спокойно, но дальше глаз замечал, как меняется цвет возмущенного моря и по нему ходят белоголовые соловцы. Подобно давшим название островам или, напротив, от них название получившим волнам, Макаров тоже пробовал было возмущаться, хотел куда-то бежать и едва ли не требовать, чтобы корабль вернули, но Илья отсоветовал: в поселке вряд ли кто-либо был введен в заблуждение преждевременным отплытием «Алушты», парохода ждали на берегу с раннего утра, и давно было получено штормовое предупреждение, а до двоих нарушивших правила нахождения на острове безвестных бродяг и мальчика никому дела не было.

В первый момент они не подумали о ребенке, но когда Павел перевел недовольный взгляд на сына и увидел его большие глаза, дрожащие губы и перекосившееся лицо, взрослому стало и трогательно, и жалко. Сережино несчастье было так велико, что не умещалось в маленьком существе, мальчик ничего не говорил, не плакал, не кричал, а замер и разом потерял ко всему интерес, как бывало с ним только в тех редких случаях, когда он болел с высокой температурой. Напрасно предлагали ему купить в поселковом магазине мороженое, зря обещал папа сводить в Москве на аттракционы и даже в кафе с американскими бутербродами, которые Павел так же презирал и ненавидел, как мальчик втайне обожал, – ничто не могло сравниться со счастьем плыть на этом огромном, сказочном, уменьшавшемся на глазах корабле.

Возвращавшаяся с причала пухленькая, краснощекая бабушка остановилась и покачала головой:

– Ох, мотает родимую как! Людей-то сколько забрала.

– Вот видишь, может быть, нас туда бы еще и не взяли, – сказал папа утешительно.

– Как не взяли б? – удивилась бабка. – У нас всех берут. У меня вот зеть с сыном и племянницей уплыли.

– В Петербург? – нахально спросил Илья, зорко приглядываясь к старухе.

– А вы откуда знаете? – обрадовалась, но тотчас же спохватилась и насторожилась та, а у Сережи еще сильнее и обиженнее задрожала обветренная нижняя губа.

– Все равно бы нам каюты не досталось, Серенький, – досадуя на непонятливую старуху, упорствовал Павел. – А на палубе плыть – что за радость? Мы на самолете полетим, это в сто раз лучше.

– Ты знаешь, сколько стоит билет? – усмехнулся Поддубный, и красивые глаза его сузились. – Я себе этого позволить не могу.

– Ой, милые, – запричитала бабка, – какой самолет! Это раньше, а теперь… Он и быват-то раз в неделю. По пятницам.

И, еще раз подозрительно посмотрев на Илью, покачивая головой и сокрушаясь об убегающей от шторма «Алуште» и своем беспутном зяте, который черт знает с кем водится и совсем не смотрит за детьми, пошла по дороге.

«Странный остров, – думал Макаров, идя вслед за кумом к гостинице, – то не хотел принимать, теперь не хочет выпускать, устраивает каверзы, обманывает» – и вдруг кольнула нелепая мысль, что пароход был последним и они опоздали не просто на его высокий, надежный борт, но опоздали вообще.

– А как же моя школа? – тихонько спросил Сережа.

– Не волнуйся, малыш, мы обязательно успеем вернуться.

– Тут, между прочим, есть своя школа, и ничуть не хуже, чем в Москве, – произнес оскорбленным тоном Илья. – Без всяких дурацких экзаменов.

– Тут мамы нет, – вздохнул Павел. – Ты прости меня, кум, за вчерашнее. Я правда, наверное, перевпечатлялся.

Шторм обошел архипелаг стороной, к вечеру ветер стал стихать, несколько раз принимался ливень и прибивал пыль, над землей и морем, уходя одним концом в воду, а другим в лес, поднималась и размывалась на небе радуга, наконец погода угомонилась, стало опять тепло, и после обеда они прогулялись до небольшой и недалекой пустыни, находившейся на южном склоне холма и защищенной от северных ветров. Прежде здесь была дача архимандрита, а теперь вся территория принадлежала музею, и веснушчатая девушка в зеленой брезентовой куртке взяла у них деньги за посещение примечательного места.

К рубленой даче – обычному небогатому домику с балконом вела лиственничная аллея, посаженная уже при лагерных властях, и устроен ботанический сад; возле высоких деревьев и кустарников стояли небольшие таблички с названиями видов растений на русском и латинском языках, росли розы, акации, яблони, кусты сирени и шиповника, а вправо и вверх, мимо засыпанного землей валунного амбара и колодца, была проложена тропинка к маленькой заброшенной часовне, откуда открывался вид на белый монастырь.

Сережа никуда больше их не тащил, думал о своем, а Поддубный стал вспоминать, как впервые оказался на этом месте, в восемнадцать лет, и подружился с разговорчивым музейным сторожем. Был восемьдесят первый год, в поселке работал один-единственный полупустой магазин, где спиртное продавали, как и по всей области, с двух до семи, а больше купить было нечего, над монастырем вместо порушенного креста возвышалась гулаговская пятиконечная звезда, старик, пригорюнившись, говорил про умершую христианскую веру, а горячий московский неофит с юношеским азартом возражал умиленному дедуле, что православная вера не умерла и Святая Русь еще воскреснет. Был ли жив тот старик и верил ли теперь, в последнее лето столетия, в воскресение Святой Руси изрядно повзрослевший Илюша Поддубный?

По дороге домой Сережа раскапризничался, однако отец не стал его больше стыдить. Он чувствовал себя виноватым перед сыном, оттого что все эти дни так мало времени с ним был, сперва болея, а потом бродя в одиночестве по тропам острова. Павел посадил мальчика к себе на плечи, и они шли по широкой дороге, перед детскими глазами тянулся лес, сливаясь в одну бесконечную полосу, потом показались вдали и медленно приближались, наплывали на идущих купола и кресты, башни и стены монастыря. Иногда навстречу им попадались люди, с любопытством оглядывали двоих мужчин и ребенка, но Сережа ничего не замечал. Его совсем не заинтересовали и древние филипповские садки – не имеющие ничего общего с настоящими садами большие искусственные пруды для разведения и содержания морской рыбы, отделенные от моря полуразрушенной грядой валунов, и так же равнодушно отказался он идти к последней из не увиденных ими достопримечательностей – переговорному камню.

Ни разу за все путешествие мальчику не мечталось перенестись домой так сильно, как в эту минуту. Не хотелось больше ни палатки, ни гостиницы, ни даже каюты на корабле, ни купе в поезде, но – дома. Он устал, и загорелое лицо его вдруг сделалось печальным и бледным.

– Крестничек, а крестничек, ты случаем не заболел? – обеспокоенно спросил Поддубный, чувствуя свою вину за вчерашнее несанкционированное Сережино купание в море.

Мальчик покачал головой. Еще совсем недавно он сказал бы о своем желании оказаться дома вслух, но за неделю с ним что-то произошло, он сделался не только по-взрослому рассудительным – чего говорить о невозможном! – но и очень сдержанным и даже скрытным.

– Давай теперь я его понесу, – предложил Илья.

– Не надо, я сам, – возразил Макаров.

Павлу было очень хорошо в эту минуту, он чувствовал, что ребенок вовсе не болен, а просто притаился, и тягостное, не оставлявшее взрослого человека в покое все дни предчувствие, что на островах с ними случится дурное, что подстерегает и неизвестно где встретит их беда и – как самое страшное острова отнимут у него мальчика, покинуло его, рассеялось по ветру и унеслось за море, душа успокоилась, и подумалось обыкновенно и заурядно, что их хождение по сухим песчаным дорогам и есть счастье, какое больше не повторится, потому что сын вырастет и не придется его вот так нести, и еще что никакого нового счастья, о котором он мечтал в молодости, уже не придумать.

Потом он вспомнил про жену, про ее беременность, подумал о том, что очень скоро опять станет отцом, будет волноваться, когда отвезет женщину в роддом, примется бродить по дому и не находить себе места, а потом потянутся бессонные ночи, детский плач, стирка, прогулки с коляской – он опять не будет себе целиком принадлежать, но зато придется еще больше работать и меньше путешествовать. Эта мысль не пугала и не огорчала его, теперь Макаров был ко всему готов и полагал, что переживет новое рождение более глубоко и осознанно по сравнению с прошлым разом, но даже если у него родится девочка, о которой он мечтал, вряд ли будет любить ее сильнее и глубже, чем быстроногого худенького мальчишку с исцарапанными руками, обхватившими, как оказалось, не слишком-то умную отцову голову.

Уже смеркалось, когда они вернулись в гостиницу, в огромную, пионерскую комнату, где ночевали в первую ночь, и, накормив и уложив ребенка спать, сидя у окна, безмолвно глядели на улицу, по которой ходило гораздо меньше людей, чем неделю назад, не раздавался смех и не играла музыка, точно «Алушта» увезла на материк половину острова.

В одиннадцатом часу вышли покурить. Было темно, но еще не настали беспросветные черные осенние ночи, и отблеск полярных зорь лежал на небе неопределенно-фиолетового цвета, затеняя блеск звезд, и на его фоне, четко очерченные, виднелись монастырские стены и отражавшие слабый свет купола высоких церквей. Когда они уже собирались уходить, барабан на большом куполе собора неожиданно засветился, будто кто-то зажег внутри громадную свечу или лампаду.

Свечение делалось все сильнее и ярче, остановились на улице редкие поздние прохожие и тоже уставились на барабан, громко восклицали и показывали рукой на таинственный источник света. Макарова снова забил озноб, он подумал, что надо разбудить Сережу и показать ему это чудо, которое ничем нельзя было объяснить, – весь собор был темен и пуст. Но тут из-за большой главы выплыла идеально полная луна, тело которой просвечивало через сквозные окошки барабана, и, должно быть, лишь раз в несколько лет случалось так, что луна оказывалась в такой точке небосвода, откуда свет ее, пронзая узким лучом окошко под куполом, падал на поселковую улицу и поздних прохожих.

Ночное солнышко поднялось еще выше над монастырем и береговой линией. Никогда прежде Павел не думал, что оно способно с такой скоростью двигаться по небосводу, но относительно неподвижной главы собора перемещение было заметно и поразительно.

Луна озаряла кресты и лемеха, мачты кораблей, крыши поселковых домов, памятник заключенным и светила над всей этой землей, лесами, горами, скитами, над озерами, которых было столько же, сколько дней в году, над их покинутой стоянкой, морскими проливами, берегами, дамбой, безымянными могилами, навигационными знаками, и он явственно представил это все, будто превратился в одну из птиц и глядел на острова сверху.

11

Утром последнего дня они пошли на литургию. В комнате было зябко, и Сереже хотелось еще полежать, но папа был странно молчалив, будто у него простыло горло, а необыкновенно серьезный, сам на себя непохожий дядя Илья велел мальчику скорее одеваться и, даже не попив чаю, идти в храм.

Служили не в большом соборе, а в маленькой церковке, куда они поднялись по узкой лестнице через такую низкую дверь, что взрослым пришлось наклонить голову, чтобы не задеть притолоку, и последовали дальше краем громадной, пустынной трапезной. Народу в храме было совсем мало, и ничто не нарушало течения самой обычной, не праздничной службы. Не было почему-то и монахов, слаженно пел женский хор, священник и дьякон отчетливо выговаривали слова, и все напоминало добротный приходский храм с дисциплинированными прихожанами, где никто не перешептывается, не передает свечи, не ходит во время службы и не толкается.

Когда пели херувимскую, в храм вошла хорошо одетая женщина с бесноватой девушкой. Больной было лет пятнадцать, и девушку можно было бы назвать красивой, когда бы время от времени нежное, тонкое лицо с тихими глазами не искажала судорога и девушка не начинала выкрикивать бессвязные слова.

Сереже сделалось страшно, захотелось уйти и не видеть этого перекошенного, несчастного лица, не слышать выкриков и жалобного мычания, нарушавшего размеренный ход службы, он не понимал, почему никто ее отсюда не выведет и как разрешают в храме, где нужно тихо себя вести, находиться, но папа почему-то никуда не уходил, никаких замечаний никто вошедшим не делал, и мальчик боялся пошевелиться, а только прятался за родительскую спину. Он уже ничего не слышал, не пел вместе со всеми Символ веры и лишь тихонечко дрожал, боялся повернуть голову в сторону страшной молодой тети, однако какая-то сила влекла его взгляд, и то и дело он натыкался на искаженное, застывшее лицо.

Кончился евхаристический канон, люди поднялись с колен, иеромонах стал исповедовать готовившихся к причастию, для остальных молодой послушник монотонно читал житие Митрофания Воронежского, чье поминовение совершалось в этот августовский день. Сережа ничего не понимал в скором чтении, папа присел на лавочку, и мальчик сел рядом с ним. Он немного успокоился и решил хорошенько осмотреться, как вдруг печальная женщина вместе с девушкой подошли к их лавочке и больная опустилась на скамейку прямо рядом с ними. От ужаса мальчик окаменел, а девушка то погружалась в оцепенение, то вдруг начинала хватать Сережиного папу совершенно холодными, белыми руками и мычать. Сереже казалось, сердце его сейчас не выдержит и вслед за папой больная станет хватать и его, но папа сидел не двигаясь, а женщина одержимую успокаивала и забирала ее узкую руку, но, посидев недвижимо несколько минут, девушка снова вцеплялась в Макарова. Что-то удерживало взрослого человека от того, чтобы встать и пересесть, не пускало, было невозможно обнаружить неприязнь, страх или брезгливость, или же краешком души он чувствовал родство с этой несчастной, в измученных взглядах и касаниях которой прорывались страсть и тоска по обыкновенной жизни, а кроме того, быть может, робкая благодарность за то, что он не отталкивает холодную и узкую одинокую руку.

Бесноватую подвели к иеромонаху. Он накрыл ей голову епитрахилью и прочел очистительную молитву. На несколько минут больная затихла, причастилась, но никакого видимого чуда не произошло. Женщины ушли из храма, несчастная с недоумением озиралась, искала и не находила того, кого искала, глядела на Павла в упор, безмолвно звала, и он долго ее потом вспоминал и думал: отчего случилась с ней эта болезнь, за какой грех прицепилась к юному и нежному существу?

Поддубный меж тем купил несколько книжек по истории монастыря, церковный календарь, написал поминальные записки с именами всех своих ближних, друзей, крестников, крестниц и кумовьев – несмотря на уединенное житье, он всегда очень внимательно к родственным обязанностям относился, – а потом они долго ходили по монастырю, осмотрели удивительную просторную трапезную с широким столпом посредине, лазили по стенам и заброшенным церквам, соединенным галереями и переходами.

Бродя по обители, они вспоминали и по очереди, дополняя друг друга, рассказывали утомленному, все еще не пришедшему в себя и оттого покорно слушающему их мальчику, что знали из древней истории. Про основателей монастыря, приплывших сюда в поисках уединенной жизни на утлой лодчонке из большого поморского села, где впадала в Белое море река Выг, и, по легенде, едва пристали святители к берегу – не там, где находился теперь монастырь, а в Сосновой губе, недалеко от Секирной горы, лодку унесло обратно в море, и то был пришедшим знак – оставаться здесь и дальше на север не идти; про предприимчивого игумена, богатого московского боярина и правдолюбца, начавшего обустраивать обитель, возводить ее башни, стены, каменные храмы и впоследствии задушенного по приказу свирепого царя, и про будущего патриарха, одно время жившего на недосягаемом Анзере и ставшего виновником семилетней осады крепости и расправы над верными древлеправославной вере и старым книгам иноками. И о более поздних временах, когда под постройками лавры была устроена тюрьма для инаковерующих и невинно осужденных, плиты с их могил располагались рядом со входом в большой собор. И про юродивого, предсказавшего судьбу трем российским императорам. Про оборону острова от английских кораблей в середине прошлого века. Оба очень старались, как будто пытались придать новый смысл своему путешествию и сделать его если не паломничеством, то хотя бы культурным мероприятием, а когда Сережа наконец опомнился и вырвался из их цепучих исторических объятий и залез на пушку, восторженно паля по яхтам и катерам, уже между собой друзья принялись оживленно обсуждать книги светских авторов, описывавших разложение и упадок нравов в обители в самые последние перед ее гибелью времена. Но мысль о том, что многие из тех людей, которых, справедливо или нет, уличали пытливые российские интеллигенты-путешественники – от Немировича-Данченко до Пришвина – в лицемерии, грубости и невежестве, оказались мучениками, все преображала, и как странно было поверить, что удерживаемое в памяти дорогое, родное, страшное происходило на этой красивой земле, а теперь пребывало в запустении и заброшенности.

Где-то вяло велись реставрационные работы, но Поддубный заметил, что за время его двухлетнего отсутствия в монастыре ничего не изменилось, колокольня была по-прежнему окружена лесами, церкви не закрывались и не охранялись, и даже большой храм, куда они заходили в первый вечер, был совершенно пуст, служба в нем шла только раз в году, во время престольного праздника, и, вероятно, каждый раз его заново освящали, потому что в течение года сюда приходила местная или приезжая молодежь, распивала в алтаре или боковых приделах пиво и водку.

В тот день не было ни одной туристической группы, и никто не мешал им бродить по монастырским стенам, осматривать музей, где имелось множество предметов крестьянского быта, рыболовные тони, сети, старинные повозки, стояли чучела животных, а в новых залах была выставлена звезда, много лет возвышавшаяся на колокольне и воровато снятая коммунистическими властями в их последний безмятежный год, упоминание о котором отозвалось в Павле беспокойством. Это было время, когда они с Ильей заканчивали университет, украдкой читали запрещенные книги, верили им и не верили, спорили о прочитанном и думать не думали, какая всех ждет судьба. Звезда казалась теперь совсем нестрашной, но маленькой и нелепой на музейном полу.

Висели на стенах фотографии бывших заключенных, все было оформлено очень пронзительно, как в маленьком театре, однако в продуманности и преднамеренности производимого на посетителей впечатления чудилось что-то наигранное, слишком нравоучительное и тем досадное, и Макаров опять не знал, надо ли рассказывать сыну про кровавую звезду или пусть лучше острова останутся в его памяти местом, где поют птицы, светит в конце августа солнце и веселые, беззаботные люди ходят по желтым песчаным дорогам.

Возле братского корпуса работали молодые мужчины, пилили дрова и складывали их в поленницу; торопливо проходили монахи, подъехала грузовая машина, за рулем которой сидел человек в рясе; братию и трудников стали созывать к трапезе, и Макарову сделалось жаль, что он совсем мало ходил на службу и самое яркое воспоминание об островах уносит от красоты озер, лесных дорог и северного сияния, от своих рассеянных и путаных мыслей, но не от этой, более высокой и значительной деятельности. А Сережа уже тянул его к морю, к пришвартовавшимся кораблям, железной вышке, стоявшей на берегу залива, возле большого амбара, где в прежние времена, до того как был построен аэропорт и взлетно-посадочная полоса, приводнялись гидропланы с лагерным начальством, и вслед за нетерпеливым мальчиком он полез по узким железным ступенькам к верхней площадке, откуда было видно всю бухту Благополучия, поселок, монастырь, причал, леса, дороги и силуэты больших судов на горизонте.

12

Должно быть, кумовья немного друг от друга устали, как случалось иногда в конце их совместных путешествий, и в третьем часу пополудни, оставив большого и маленького Макаровых с фотоаппаратом на продуваемой ветром верхотуре, Поддубный отправился в недавно открытый монастырский музей.

В небольшой комнате его встретила миловидная девушка в накинутой на плечи светлой шали и долго рассказывала, как возродилась несколько лет назад обитель и в ней поселились первые иноки, как ходят монахи на водосвятие в январе, на Крещение, устраивают прорубь и в ней купаются приполярной ночью сначала мужчины, а потом женщины, никогда не болеют и даже избавляются от застарелых хворей.

Он рассматривал современные фотографии и документы, вырезки из газет, картины и сделанные на камнях миниатюры, ему попадались на глаза паспортные данные, бывшие имена и фамилии монахов – и оказалось, что бородатые, отрешенные от мира иноки с редкими церковными именами были в миру самыми обыкновенными людьми, с самыми простыми именами и фамилиями, родились в самых обыкновенных городах и поселках.

Конечно же, не самыми обыкновенными, и откуда еще, как не из маленьких городов и деревень, было им взяться – но никогда прежде Поддубный не сталкивался с такой открытостью иноческого прошлого. Некоторых из монахов он видел на подворье монастыря в Москве, и ему было интересно узнать, отчего иные из братии несли послушание в самом центре большого города, в окружении ресторанов, гостиниц и игорных домов, а другие подвизались на уединенных островах.

Быть может, в его любопытстве и было нечто чрезмерное, но, как человек воспитанный, приезжий старался держаться ненавязчиво, и девушка видела в нем просто заинтересованного и благожелательного посетителя, ей было приятно ему рассказывать про обитель и ее насельников, хотя время от времени в интонации и словах рассказчицы проскальзывали настороженность и растерянность – она не могла разобрать, кем же все-таки был этот интеллигентный мужчина с ранней проседью: для обычного, случайно заглянувшего в музей туриста он казался слишком внимательным, сведущим в монастырских мелочах и грамотным в церковных выражениях, но и на благочестивого паломника не походил.

Однако она не задавала никаких вопросов, а он ничего о себе не говорил, ему было просто интересно слушать про другую жизнь и пытаться понять, что должно было произойти в душе сюда приехавших и как они живут, ведомы ли им сомнение, растерянность и страх. Поддубный спрашивал, как складываются отношения между монастырем, музеем и поселком, и девушка очень вразумительно и искренне все рассказывала, что положение на островах гораздо лучше, нежели в других местах, где сталкиваются вновь открытые монастыри и занимавшие до недавнего времени их территорию жители и где делят иконы, книги, одежду и утварь законная наследница церковь и музейные работники.

Она говорила, что поселок давно уже никому не нужен, островитяне всеми заброшены и только монастырь помогает им, как может, хотя конечно же не все так просто и когда-то в кремле, как стала называться в советское время обитель, находился винно-водочный магазин, к нему жители очень привыкли, но монастырские власти сумели убедить местное население вынести торговую точку за ограду. У монахов средств мало, однако они делают все, что могут, помогают многодетным семьям, устраивают детские праздники и раздают бесплатные одежду и продукты.

– А один брат недавно умер, – проговорила девушка с печалью. – У него была лейкемия. Он был еще совсем молодой, и мы все его очень любили. Хотели похоронить на старом монастырском кладбище, но жители воспротивились – не захотели, чтобы в поселке были новые могилы.

Поддубный слушал внимательно, как если бы этот подробный рассказ имел к нему прямое отношение, касался лично знакомых ему, очень близких и дорогих людей и от того, что девушка повествовала, зависела в будущем его собственная судьба. Он любовался своим необыкновенным экскурсоводом, которая между прочим упомянула, что приехала на остров три года назад из Петербурга и работает учительницей рисования в местной школе, но, любуясь ею, странствующий человек думал о том, что скоро кончится лето, прекратится навигация и больше чем на полгода остров окажется отрезанным от внешнего мира, на него навалится приполярная ночь, сделается промозглым воздух, задуют студеные ветра, пойдет по морю шуга, теплая земля станет холоднее незамерзающей воды и некому будет рассказывать про монастырь. Ему очень хотелось спросить девушку, как справляется она с одиночеством, чего ищет на островах, почему оставила свой красивый город и сколько еще хочет здесь жить, но Илья себя сдерживал.

Двое монахов пошли с удочками в сторону леса, быть может, на то самое торфяное озерцо, где рыбачил он с Сережей, чтобы вытащить упущенную щуку и приготовить ее к окончанию строгого Успенского поста. По случаю пятницы легко взлетел маленький дорогой самолет и, сделав над островом круг, ушел на юг, в сторону Архангельска, чуть ниже летела пара уток. Подъехала к стеклянному магазину машина с хлебом, и раздался в море пароходный гудок.

Острое чувство, что этот красивый и страшный край и есть его возлюбленная, обретенная родина, коснулось светлой души Ильи Поддубного, и ему стало жаль своего друга, который так ничего в островах и не понял.

– Ну что, пойдем к директору на капитана жаловаться? – спросил подошедший Макаров.

Илья покачал головой. Они медленно побрели к Святому озеру, и дорогой Поддубный начал негромко и немного сбивчиво рассказывать о том, что услышал в музее, о чудесной девушке и о монастырской братии, но позабывший о своем давешнем намерении закрыть острова для всех, кроме иноков, трудников и паломников, ушибленный высотой и ветром Макаров ни с того ни с сего перебил его, принялся спорить и возражать.

Вдохновенно и страстно, озирая не только пространство, но и время, Павел говорил о том, что будущее архипелага вовсе не за музеем и не за монастырем, не за их прихотливыми взаимоотношениями и посильными пожертвованиями и даже не за льготами для островитян, которых следовало бы добиться не только в случае с музейным катером, но и с местным самолетом, а за расширяющейся взлетной полосой, за частными гостиницами с горячей водой и домашними ресторанами, за шведами, финнами и фешенебельными корабельными турами из Москвы. Дать деньги на реставрацию, помочь жителям острова найти оплачиваемую работу и устроить человеческую жизнь могут только они, другого пути, как ни выдумывай, нет, монастырского прошлого уже не воротить и наступления новой жизни не остановить, но если бы нашлись предприимчивые, разумные люди, которые бы островами занялись, они бы быстро все подправили и привели в порядок, и тогда земля стала бы опять цветущей, снова паслись бы стада на Муксалме, развели бы рыбу в филипповских садках и вырастили арбузы на южном берегу.

Поддубный не возражал, но и не соглашался, и Павел постепенно выдохся, замолчал.

День был снова тихий и теплый, непривычно умиротворенный для конца августа, монастырь отражался в озерной воде башнями и стенами, точно кто-то сделал фотоснимок и заключил его в рамку; с внутренней части острова он выглядел еще красивее, выше и стройнее, чем со стороны моря; припекало солнышко, и хотелось никуда не уезжать, а поселиться здесь навсегда и не искать более оправдания праздности, лени и полуверию.

– А может, правда, Паш, останемся? – сказал Поддубный.

Макаров ничего не ответил. Пора было идти в гостиницу и укладываться, и больше к этому разговору они не возвращались, и хотя оба понимали, что никто из них здесь не останется и даже вряд ли сильно переменится и станет вести себя иначе, чем раньше, и каждый продолжит жить, как жил, – знать, что другая жизнь возможна, она постоянно рядом, вход в нее всегда открыт, было утешительно и сладко, и они совсем забыли о мальчике, который сидел на высоком камне и горько плакал.

В тот же вечер трое приезжих ушли на материк на «Беломорье». Море оставалось покойным, взрослые стояли вместе с Сережей на корме, мальчик бросал чайкам хлеб, с восхищением наблюдал за огромными дерущимися птицами, печаль его скоро прошла, а Поддубный с Макаровым глядели назад, туда, где долго скрывалась полоска островов и таяло белое пятнышко монастыря, и даже когда земля скрылась, все еще казалось, что виднеются на линии горизонта очертания вечно плывущей Секирной горы, пока наконец суша не слилась с морем, и за разговором они не заметили, как в сумерках добрались до Беломорска, бывшего поморского села Сороки.