Представляем версию 161-го номера православного журнала «ФОМА».
КОЛОНКА ГЛАВНОГО РЕДАКТОРА
ИНТЕРВЬЮ НОМЕРА
ВОПРОС НОМЕРА – Внеклассовое противостояние
ВЕРА
ЛЮДИ
КУЛЬТУРА
Представляем версию 161-го номера православного журнала "ФОМА" для электронных книг и программ чтения книг в форматах ePUB и FB2 на мобильных устройствах.
Номер издан с сокращениями.
ВНИМАНИЕ! Полный выпуск этого номера доступен в приложении Журнал "ФОМА" в AppStore и GooglePlay, а также вы можете получить его оформив редакционную подписку на оригинальное бумажное издание.
ИД "ФОМА"
2016 г.
(С)
ОГЛАВЛЕНИЕ
КОЛОНКА ГЛАВНОГО РЕДАКТОРА
Владимир Легойда. Не по заветам Леннона
ИНТЕРВЬЮ НОМЕРА
Евгений Водолазкин. Человек между толпой и Богом
ВОПРОС НОМЕРА – Внеклассовое противостояние
Ирина Лукьянова. Трудно быть эльфом
Школа. Выживание
ВЕРА
Протоиерей Владимир Волгин. Духовник
Игумен Дамаскин (Орловский). Священномученик Григорий Аверин
Александр Ткаченко. Дикобраз по дороге в Царствие Небесное
ЛЮДИ
Тихон Сысоев. Святые в тюрьме и изгнании
КУЛЬТУРА
Митрополит Иларион (Алфеев). Новый Завет: от свитков до книг
Не по заветам Леннона
«Представь, что нет государств, религии и ничего, за что можно убить или умереть, и что все люди живут в мире…» Под песню Джона Леннона Imagine «ловит кайф» уже не одно поколение. Я понимаю, что сейчас буду покушаться на «святое», но все же…
Религия не может быть причиной войны. Глупость — скажете вы. А как же многочисленные… (дальше сами знаете). Я, конечно, не скажу «за всю Одессу», но давайте про христианство. Конечно, были войны, которые вели христиане и которые проходили под христианскими лозунгами. Но все это, как писал Ницще, «человеческое, слишком человеческое». Военный конфликт не является в христианстве способом установления Божьей правды. В основании любого конфликта лежит человеческий грех. А вера — это способ преодоления греха, попытка от него избавиться, но никак не стремление грех умножить или практиковать. Да, война войне рознь, равно как рознь убийство убийству: одно дело — лишить жизни человека в подворотне, отнимая кошелек, другое — на фронте поразить врага, защищая свою родину. Но все равно — убийство. Поэтому, по древним канонам, воины, убивавшие врагов, отлучались от причастия. Пусть не на такой длительный срок, как преступники-убийцы, но отлучались.
Любой человек грешен. Становясь христианином, человек не освобождается автоматически и сразу от своих грехов. Но с помощью Бога он может видеть свой грех и пытаться избавиться от него. А может не видеть или даже грешить, считая, что делает что-то богоугодное. Святые подвижники стремятся к избавлению от грехов, и порой им даже это удается. Но и святость не искореняет социальное зло полностью и не приводит к исчезновению войн и воцарению мира во всем мире. Пока на земле есть грех (а он есть до второго и страшного пришествия Спасителя), до тех пор будут конфликты, войны, социальная несправедливость — Царствие Божие в земном мире построить невозможно. Можно благородно положить жизнь на земное переустройство, но ничего окончательно нельзя исправить, не освободившись от греха в сердце человека.
Это вовсе не значит, что христианин не может и не должен быть активен в социальном плане. Но его активность не является альтернативой чистоте его сердца. А именно к чистоте сердечной мы призваны и за нее (точнее, за ее отсутствие) дадим ответ. И чем чище сердце — тем больше толку и от любой внешней активности. Об этом — знаменитые слова преподобного Серафима Саровского: «Стяжи дух мирен, и тысячи вокруг тебя спасутся». Спасутся — а значит, и мир вокруг станет чище и добрей.
Не знаю, согласился бы с мной Леннон, но если христиане резали друг друга, то все же никак не потому, что они были хорошие христиане, но оттого, что недостаточно были таковыми.
Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими (Мф 5:9).
Легойда Владимир
В 2013 году Евгений Водолазкин получил премию «Большая книга» за роман «Лавр», который стал событием культурной жизни России. В этом году у него вышел новый роман — «Авиатор». Главный его герой, Иннокентий Платонов, родившийся в начале прошлого века, попал в начале 20-х годов в Соловецкий лагерь особого назначения. Попал в результате цепочки событий, начало которой положил донос соседа по коммунальной квартире, некоего Зарецкого, на профессора Воронина, отца возлюбленной Иннокентия Анастасии. Можно ли простить Зарецкого? И что такое вообще прощение — проявление слабости или силы? Весь роман — по сути, попытка ответить на этот вопрос, очень важный для его автора.
ЕВГЕНИЙ ВОДОЛАЗКИН О СВОЕМ НОВОМ РОМАНЕ «АВИАТОР» И ЭПОХЕ СУРРОГАТОВ
— Евгений Германович, история со стукачом Зарецким — это художественный вымысел, или она основана на реальных событиях?
— Это подлинная история, причем история моей семьи. И профессор духовной академии Воронин, и его сосед Зарецкий имели реальных прототипов. На брата моей прабабушки, священника Александра Нечаева, действительно настучал сосед по коммунальной квартире, работник колбасной фабрики. Я описал это в одном из очерков об отце Александре — и надо же было такому случиться, что этот очерк прочитал внук того соседа! Он написал мне письмо, где говорил, что то, что он узнал про своего деда, сильно на него подействовало, и он не знает, как ему теперь быть. Я ответил ему, что грех его деда не может распространяться на него. Я думаю, что ему просто нужно за деда молиться.
— Как Вы думаете, почему порой так трудно бывает прощать? Главный герой Вашего «Авиатора», Иннокентий Платонов, не смог простить Зарецкого…
— Прощение — это не одномоментное действие, это процесс, подчас довольно долгий. Это как лестница, и ее последняя ступенька труднодостижима. Вот представьте: кто-то вас обидел, причинил душевную боль — но этот поступок не возымел долговременных последствий. В таком случае простить легко. А что, если вам приходится ежедневно сталкиваться с последствиями того преступления, которое следовало бы простить? Если все, что происходит с вами, постоянно напоминает об обидчике? Мой герой, Иннокентий, в результате доноса своего соседа, Зарецкого, попал в лагерь на Соловках, лишился свободы, лишился своей возлюбленной, в любой момент мог лишиться и жизни. Каждое утро, проснувшись, он вспоминал случившееся, вновь и вновь испытывал все ту же боль. Вот потому-то ему и было так трудно простить человека, разрушившего его жизнь и жизнь его близких.
— Сегодня нередко одни говорят, что нельзя винить тех людей за доносы — мол, время было такое, невозможно было не сломаться. А другие, напротив, утверждают, что всех надо винить, весь народ виноват, раз допустил революцию и последовавший за ней террор. Что Вы об этом думаете?
— Я думаю, что вина — понятие персональное, как я уже говорил, она не переходит на другого человека. Об этом говорит нам христианское вероучение. Каждый сам отвечает за себя перед Богом, не может быть коллективной вины. Если, конечно, человек сам, добровольно, не присоединяется к преступлениям своих предков. Допустим, кто-то в Германии реанимирует идеи национал-социализма, или здесь, у нас, кто-то реанимирует идеологию сталинизма. В таком случае эти люди в полной мере принимают на себя вину своих предшественников. Трудно сказать, что такими людьми движет. То ли нравственный дефект, то ли просто недомыслие.
В этой теме есть еще одна грань: как быть близким людям тех, кто совершил несомненное преступление. Для них ведь случившееся — и само преступление, и, возможно, последовавшее за ним наказание — подчас не меньшая трагедия, чем для самого преступника, их боль может быть ничуть не меньше. Что им с этой болью делать? Есть, конечно, соблазн убедить себя в том, что ничего страшного не произошло, что просто время такое было, что просто обстоятельства так сложились или даже что была в этом высшая историческая целесообразность. То есть самообман, имеющий целью избавить от душевной боли. Но ничуть не лучше и противоположный соблазн — отречься от своей любви к преступнику, вычеркнуть его из сердца. Забыть, что это друг, сын, брат… Правильный подход здесь — не отождествлять грех и грешника. Да, близкий человек совершил преступление, и это так, вещи должны быть названы своими именами. Преступление должно быть наказано, его последствия, насколько это возможно, должны быть заглажены. Но самого человека надо продолжать любить, надо призывать его к покаянию и, безусловно, молиться за него.
Многое, даже самое ужасное, можно отмолить. И преступник может покаяться так, что это сделает его совершенно другим человеком. Вспомним страшное житие преподобного Варлаама Керетского (XVI век) — человека, убившего свою жену. Он был священником, что увеличивает его вину многократно. Но он придумал себе ужасное наказание: положил тело жены в лодку — это было на Белом море — и три года плавал с ней, до тех пор, пока тело полностью не истлело. Это страшное плавание выжгло его изнутри, он обрел дар чудотворения. Михаил Бахтин называл такие жития «кризисными». Мой роман «Лавр», кстати, тоже на этом основан. Как и замечательный фильм «Остров» — там тоже герой совершает тяжелейший грех и потом всю жизнь пытается сжечь этот грех силой покаяния.
— Помните фразу Глеба Жеглова из фильма «Место встречи изменить нельзя» — «наказания без вины не бывает»? Применительно к вашему герою Иннокентию это верно, он за собой вину знает. Но ведь несравнимо больше было случаев, когда человек попадал в лагерь без всякой вины — просто в силу своего происхождения, а то и вовсе случайно. Как вот им, невиновным, воспринимать случившееся с ними?
— То, что я сейчас скажу, кого-то может испугать или неприятно удивить, но нередко бывало и так, что глубокие, думающие люди, осужденные без всякой вины, не отвергали этого наказания. Например, русский религиозный философ Лев Карсавин, погибший в советском лагере в 1952 году, считал свое пребывание там закономерным и благодарил Бога за то, что туда попал. Мы знаем это по его сохранившимся письмам. То же самое можно сказать о поэте Александре Солодовникове, который сидел в сталинских лагерях и после освобождения написал такие стихи:
Решетка ржавая, спасибо,
Спасибо, старая тюрьма!
Такую волю дать могли бы
Мне только посох да сума.
Мной не владеют больше вещи,
Все затемняя и глуша.
Но солнце, солнце, солнце блещет,
И громко говорит душа.
Запоры крепкие, спасибо!
Спасибо, лезвие штыка!
Такую мудрость дать могли бы
Мне только долгие века.
Не напрягая больше слуха,
Чтоб уцелеть в тревоге дня,
Я слышу все томленье духа
С Екклесиаста до меня.
Спасибо, свет коптилки слабый,
Спасибо, жесткая постель,
Такую радость дать могла бы
Мне только детства колыбель.
Уж я не бьюсь в сетях словесных,
Ища причин добру и злу,
Но в ожиданье тайн чудесных
Надеюсь, верю и люблю.
Человек ведь по-разному может рассматривать наказание, которому подвергся. Можно оспаривать его. Можно чувствовать отчаяние, чувствовать себя брошенным — и людьми, и Богом. Можно просто в ярости кататься по земле. Как это в «Гамлете» — «пить уксус, крокодилов есть». То есть просто впасть в неистовство. Это вполне объяснимый тип поведения для человека, который во всем видит только жгучую несправедливость. Я это говорю не с позиции превосходства, я не утверждаю, что сам бы вел себя иначе, случись со мной такое. Нет, эта реакция как раз наиболее частая, наиболее естественная.
Но есть люди высокого уровня, которые рассматривают эти события иным образом, видят в постигшем их несчастье Промысл Божий, способны увязать случившееся с ними со страданиями Христа. Он же абсолютно ни в чем не был виновен, и то, что Его распяли, — это абсолютная, стопроцентная несправедливость. Но Он сознательно, добровольно пошел на эту жертву.
Есть тип святости, который в западном христианстве называется imitatio Christi — подражание Христу. Вот взять, например, историю страстотерпцев Бориса и Глеба, которых в 1015 году убил захвативший киевский престол их старший брат, князь Святополк. Борис и Глеб могли бы сопротивляться, но тогда бы началась кровавая смута. Эта история была совершенно непонятна византийцам, те недоумевали, почему этих князей нужно канонизировать. С их точки зрения, случилась обычная династическая распря, в ней кто-то победил, кто-то проиграл. Что тут святого? А на Руси Бориса и Глеба канонизировали, и затем уже их почитание распространилось по всему православному миру. В их непротивлении, в отказе от вооруженного сопротивления все увидели подражание Христу.
Вот и часть людей, попавших в концлагерь, восприняли случившееся с ними как муку за Христа, как возможность приблизиться к Нему, принимая постигшие их страдания. Они понимали, что сами эти страдания как-то вписаны в Промысл Божий, что в высшем смысле эти страдания нужны. Может быть, не только для их личного спасения, но и для спасения других.
А из этого закономерно вытекает и отношение к гонителям. Ведь если на вас с крыши упадет кирпич, вы же не станете высказывать претензии кирпичу. Не в кирпиче же дело, просто сложилось так. Точно так же те люди, о которых мы говорим, не обижались на следователей, на вохровцев: ну какой с кирпича спрос? Они понимали, что все гораздо тоньше и глубже, что им предоставлен шанс уподобиться Христу.
Конечно, они оказались в заключении не добровольно. Конечно, они вовсе не хотели, чтобы их арестовывали, избивали на допросах, отправляли в нечеловеческие условия концлагеря. В этом отношении у них не было выбора. Но у них был другой выбор: как к этому относиться. И в наличии такого выбора, кстати, проявилась данная каждому из нас свобода воли. Нам подчас кажется, что если мы попали в ситуацию, где от нас ничего не зависит, то и никакой свободы у нас нет, что наша свобода — лишь иллюзия. Но это неверно! Все равно есть свобода относиться к происходящему так или иначе. Да, бывает, мы не в силах изменить внешние обстоятельства, не в силах изменить людей, с которыми общаемся. Но мы можем изменить свое отношение к этому.
Лучше бы этой лампочке не зажигаться
— Вы сравнили прощение с лестницей. Как думаете, какой должна быть ее самая первая ступенька?
— Первое, что нужно сделать, — это запретить себе мстить. Именно с этого надо начинать. Я уже рассказывал о священнике Александре Нечаеве, который был репрессирован и погиб в лагерях. Так вот, в 1990-е годы, на правах родственника, я обратился в ФСБ, чтобы ознакомиться с его следственным делом. Первое, что от меня потребовали, — написать расписку, что не буду преследовать никого из давших показания на моего предка. Я, конечно, расписался, но спросил: «Это же было в 1936 году! Ну кому я сейчас могу мстить?». А мне ответили: «Ну, знаете, разные бывают люди. В том числе и долгожители. У нас положено, чтобы писали расписки».
Скажу совершенно честно: я не испытывал злости на человека, настучавшего на моего родственника. А вот удивление — испытывал. Потому что не понимал: ну зачем ему это было нужно? Да, я только что приводил сравнение с кирпичом. Кирпичу вопросы не задают, мотивацией кирпича не интересуются. Но все-таки человек — не кирпич. Я не уверен даже, что этот стукач что-либо выиграл в результате: улучшение жилищных условий или продвижение по службе. Думаю, там даже страха пострадать за недонесение не было. Это было вполне бескорыстное стукачество.
Собственно, история очень краткая. Когда в 1936 году была принята новая советская конституция, дававшая избирательные права даже духовенству, то в присутствии соседа-стукача состоялся разговор: отца Александра спросили, за кого он будет голосовать. На что тот ответил: «Я поберегу свой голос до лучших времен». И вот об этом-то сосед и написал в органы, оттуда сразу же приехали выяснять, что это за лучшие времена…
Да, наверное, вся эта цепь событий, выстроившаяся вокруг отца Александра, имела промыслительное значение. Но ведь доносчик-то — не просто орудие в руке Божией, не просто элемент некой конструкции. Он живой человек, он чего-то хотел, ему зачем-то это было нужно. Кирпич можно столкнуть, и тот полетит. А человек все-таки может решить, надо ему лететь или не надо.
— А надо ли вникать в мотивацию такого вот бескорыстного стукачества?
— Думаю, да. Потому что, размышляя об этом, мы выходим на очень важную тему о персональном сознании. Потому что, с одной стороны, каждый человек обладает свободой воли, способен различать добро и зло, и потому сам, персонально, несет перед собой, людьми и Богом ответственность за свои поступки. А с другой стороны, мы живем в обществе, подвержены его влиянию, имеем склонность отождествлять себя с массами, с толпой. Между двумя этими полюсами — личным предстоянием перед Богом и растворением в толпе — чаще всего и оказывается человек.
И вот когда он растворяется в толпе, то есть стремится соответствовать господствующим в обществе настроениям, стремится доказать свою «благонадежность», — тогда он становится способным на самые скверные поступки, в том числе и на стукачество.
Когда я в детстве ходил в детский сад, там ябедничество поощрялось. Точнее, такого слова мы не знали, у нас в ходу был термин «я расскажу». Вот подходит к воспитательнице ребенок и рассказывает: вот тот делает то-то и то-то. Я и тогда задумывался, зачем им это нужно, и впоследствии. И лишь потом понял: донося о неблагонадежном, ты тем самым подтверждаешь свою благонадежность: я не такой, как эти!
Есть, конечно, и другие причины «бескорыстного стукачества». Например, самоутверждение. Когда мелкий человечек, который живет своей скучной, серой жизнью, пишет донос на соседа (и того забирают), он вырастает в собственных глазах. Оказывается, он фигура, от него зависят жизни и смерти!
Но все-таки чаще такого «человека толпы» тянет утвердиться в глазах начальства. И в тоталитарном обществе это становится самым настоящим массовым психозом, эпидемией. Можно провести такую аналогию: тоталитаризм создает мощное электрическое поле, в котором лампочке очень хочется загореться — хотя лучше бы ей этого не делать. Но возникает искреннее желание стать частью той силы. Это сродни движению кроликов к удаву.
На этом, кстати, основан стокгольмский синдром.* Отчего он возникает? От страха. Люди так боялись и были на таком взводе, что полюбили преступника, захватившего их в заложники. Когда умер Сталин, многие, как известно, рыдали. Но это была любовь от страха. Да, бывает и такого рода любовь.
Чтобы не испытывать эти противоестественные чувства, нужна духовная гигиена. А для этого нужно в первую очередь осознать себя личностью. Личность же основывается на личной истории, на том, что с человеком происходило, что его формировало. Я имею в виду не столько даже какие-то крупные события, а «бытовые мелочи». Июльская гроза, найденный под елкой масленок, запах самовара, который растапливают шишками… Собственно, мой роман «Авиатор» как раз о том, что надо иметь персональное сознание, что это единственная если не гарантия, то хотя бы надежда на спасение от психических эпидемий. Имея персональное сознание, воспринимая себя как личность, ты что-то включаешь у себя в мозгу или в сердце — и понимаешь, что вот то-то и то-то делать нельзя.
Вообще в нормальных обстоятельствах персональное сознание вовсе не противопоставляется сознанию коллективному. Они продолжают друг друга, мирно сосуществуют. Но вот когда наступает тоталитаризм… Причем тоталитаризм я имею в виду вовсе не обязательно политический. Это лишь частный случай. Например, тоталитаризм — это и когда все вдруг начинают взахлеб читать какую-то совершенно бессмысленную книгу, или когда все вдруг бросаются покупать куклу Барби. Бывает, что сами по себе нейтральные вещи вдруг порождают всеобщее безумие. Но не надо с таким безумием входить в резонанс. А для этого нужно иметь собственную волю и мозги.
— Основной конфликт «Авиатора» закладывается почти сто лет назад, в 20-е годы прошлого века. И там мы видим два полюса: почти абсолютное добро и почти абсолютное зло. А сегодня тоже есть такие этические полюса, или все перемешано, вместо черного и белого — сплошь оттенки серого?
— Сразу скажу, что «Авиатор» — это художественная проза, это роман, а вовсе не исчерпывающее описание той эпохи. Разумеется, я специально разделил там действительность на черное и белое, мне это было нужно для решения моей художественной задачи. Но сам по себе вопрос очень важный.
В 2011 году я выпустил книгу «Часть суши, окруженная небом». Это о Соловках, и это не художественная литература, а сборник воспоминаний как насельников монастыря (еще дореволюционного периода), так и заключенных Соловецкого лагеря. Когда я приступал к работе, мне казалось, что контрасты очевидны: монашеский рай монастырского периода и советский ад периода концлагеря. Оказалось, все гораздо сложнее. Никакого монастырского рая, тем более постоянного, вовсе не было. Если мы вспомним осаду Соловецкой обители в 1668—1676 годах и то, что творилось после взятия Соловков царскими войсками, то по части пыток и казней даже концлагерь с этим не сравнится. Да и монастырская тюрьма, условия содержания в которой сочли бесчеловечными даже жандармы III Отделения, проводившие там в 1835 году инспекцию, — это тоже как-то не слишком вяжется с монастырским раем. С другой стороны, в Соловецком лагере особого назначения, в ситуациях, пограничных между жизнью и смертью, были явлены такие вершины человеческого духа, какие, может, и не снились в монастырский период.
Поэтому могу лишь повторить вслед за Достоевским: поле битвы между дьяволом и Богом — это не социальные институты, не классы, не партии, а человеческая душа, в которой и сходятся две силы. Но выбор делает сам человек, как существо, наделенное свободой. И не нужно питать иллюзий, что есть некие хорошие силы, к которым стоит примкнуть — и все будет в порядке. Нет такой светлой партии, по вступлении в которую сразу вырастут крылья. Все опять сводится к персональному.
Определенная польза, конечно, от социальных институтов есть, но не стоит их переоценивать. Потому что в любых социальных институтах задействованы люди: добрые и злые, умные и глупые, смелые и трусливые. Если человеческий материал таков, каков он есть, то, как ни перестраивай структуры, результат не изменится. Как в басне Крылова «Квартет». Поэтому энергию свою надо тратить не на улучшение социума, а на улучшение себя. Если ты себя улучшишь, убьешь в себе бесов (а их столько, что на всю жизнь работы хватит), то в тебе зажжется какой-то огонь, который будет светить другому.
Духовная гигиена в эру Интернета
— А все-таки зависит ли от эпохи способность обычного человека ориентироваться в этических координатах?
— Безусловно. Потому что в нормальном обществе поощряется достойное поведение, а когда общество заболевает, как это было у нас в 30-е годы, то поощряется самое дурное, что есть в человеческой душе. Меняется общий моральный климат, и очень трудно сохранять себя. Тем не менее нельзя говорить, что вот прямо все растлились и стали стукачами. Большинство людей все-таки от этого удержались, особенно те, чье формирование пришлось на дореволюционную эпоху, когда приоритеты были совсем другими, когда доносить считалось позорным. Поэтому вновь скажу: сколь бы ни было сильно давление времени, оно не может отменить человеческую свободу.
— Мы живем в другую эпоху, политического тоталитализма сейчас нет, никого не заставляют делать гадости под угрозой смерти. Значит ли это, что «массовому человеку» легче выбирать между добром и злом? И ладно бы выбирать, а вообще понять, где добро, а где зло?
— Мне кажется, сейчас это стало даже сложнее. Виной тому тот идейный обвал, который случился в 1990-е годы. И я говорю вовсе не про политические идеи. Трагедия в том, что после падения советской империи оказались девальвированы не только идеалы коммунизма, но и вообще все нравственные ценности. Я сам формировался в 70-е годы — и очень не любил все советское. Тем не менее именно это стабильное, хотя и не слишком привлекательное, время было гораздо лучше для развития личности, чем пришедшая ему на смену эпоха безграничной свободы.
Прежние-то идеалы рухнули, но душа человеческая так устроена, что ей нужны высокие ценности. И если их нет, то им на смену приходят всякие суррогаты. Высшей ценностью тогда становятся «Макдональдс» и журнал «Гламур». Помните километровые очереди в Москве в первые «Макдональдсы»? Ведь не потому же стояли, что гамбургера хотелось. Стояли, потому что тянуло приобщиться к высшему. А когда непонятно, что черное, а что белое, где верх, а где низ, — то высшим становится «Макдональдс».
— Это Вы про 90-е годы. Но они уже двадцать лет как прошли, мы живем в информационном обществе, где человек предельно зависим от высоких технологий. В нем легче или сложнее различать добро и зло?
— Я об этом много думал. Вот смотрите: в XIX веке, при Толстом и Достоевском, были газеты, они выражали разные мнения, занимали те или иные позиции, но не было того мощного пропагандистского аппарата, который есть сейчас, — причем во всех странах. Невозможно было имитировать реальность. А в наши дни, благодаря информационным технологиям, это делается запросто. Известнейший итальянский мыслитель и писатель Умберто Эко приводил в свое время пример: по телевизору показывают человека, который кричит в Лондоне — и всем кажется, будто кричит весь Лондон, хотя на самом деле кричит только он. Так создается пресловутое клиповое мышление, которое основано на нескольких примитивных знаках. Эти знаки вкручиваются в сознание — и оказывается, что любое общество можно с легкостью зарядить на все, что угодно: войну, революцию.
Есть замечательная книга Нила Постмана «How to watch TV-news» («Как смотреть теленовости»). Не знаю, переведена ли она на русский, я читал ее по-английски. Там полно примеров, как уже в новейшее время страны, которые не хотели воевать, в несколько дней были перенастроены на войну. Постман говорит, что это элементарно делается. Показывайте людям в течение трех дней сюжет с плачущим ребенком, и они сами к вам придут с требованием защитить этого ребенка любыми средствами. Хотя за плачущим ребенком может стоять очень сложная ситуация — и его защита обернется миллионами смертей. В том числе и самого этого ребенка. Ужас информационного общества в том и заключается, что люди стали манипулируемы, как никогда раньше.
А кроме того, если раньше, до распространения высоких технологий, мы в основном сталкивались с добром и злом в своей реальной жизни, то сейчас львиная доля информации о несчастьях, трагедиях, преступлениях до нас доходит через телевидение и Интернет. Причем этот поток, выливающийся на нас ежедневно, гораздо больше, чем мы способны пропустить через свое сердце. Если мы начнем эмоционально реагировать, сопереживать, как сопереживали бы трагедии знакомых нам людей, то очень скоро у нас полетят все предохранители. Ресурсы души ведь не бесконечны. А значит, либо человек сходит с ума, либо — что бывает гораздо чаще! — черствеет, перестает принимать этот негатив близко к сердцу. Но это чревато цинизмом, бессердечием не только по отношению к людям, о которых он услышал в Интернете, но и по отношению к тем, с кем сталкивается в реальной жизни. Возникает то, что по-церковнославянски называется «окамененное нечувствие».
Кроме того, именно на основе информации, которую человек получает из Интернета, он выстраивает свою картину мира. Но ведь большинство таких сведений он проверить не может, а значит, его картина мира выстраивается не им самим, а теми, кто на него этот поток сведений изливает.
Поэтому нужно как можно меньше соприкасаться с информационным пространством. Лучше оставаться в том кругу, в котором вы просчитываете все отношения, в котором способны что-то сделать. То есть надо ограничить себя тем, что с вами происходит в реальной жизни: в семье, на работе, и так далее.
Так вышло, что из-за успеха моей книги «Лавр» я стал «медийной персоной», меня нередко просят что-то прокомментировать, дать оценку каким-то событиям. Я в таких случаях стараюсь говорить очень осторожно: на основании той информации, которой я обладаю и в достоверности которой не сомневаюсь… Однако чаще всего отказываюсь от комментариев, поскольку понимаю, что мое слово будет использовано в борьбе чуждых мне позиций, вырвано из своего контекста и вписано в другой. С каждым годом все труднее просчитать, как наше слово отзовется. А просчитывать нужно.
Для себя я давно уже решил, что важнейшее средство духовной гигиены — неучастие в соцсетях. Это ни в коем случае не всеобщая рекомендация. Есть люди, для которых соцсети — инструмент их работы. Есть люди, которые вообще лишены иной возможности общения, кроме как в соцсетях. Но вот что нужно абсолютно всем — это фильтровать поступающую информацию. Причем фильтр должен быть умным, основанным на правильных этических приоритетах. И основной приоритет: реальная жизнь важнее, чем виртуальное пространство. Если тебе предлагают кому-то в Интернете помочь — сразу подумай, а нет ли рядом с тобой, на расстоянии вытянутой руки тех, кому нужна твоя помощь? Тех, кого ты знаешь лично, чья ситуация тебе хорошо известна.
Кроме того, если ты помогаешь кому-то тебе знакомому, то принимаешь на себя ответственность за него. Твоя помощь — не разовый акт, а системная работа. Тебе придется следить за тем, что с ним происходит, держать руку на пульсе. А это гораздо сложнее, чем просто в два клика мышкой перечислить деньги на банковскую карту. В свое время еще Лесков отметил разницу между подвигом и подвижничеством, причем подвижничество он ставил выше. Ведь подвиг — это однократный поступок, а подвижничество — образ жизни.
Беседовал Виталий Каплан
Верующий подросток в неверующей среде: как адаптироваться?
Письмо читателя
На сайте журнала «Фома» уже долгое время существует постоянная рубрика «Вопрос священнику». Каждый читатель может задать свой вопрос, чтобы получить личный ответ священника. Но на некоторые из вопросов нельзя ответить одним письмом — они требуют обстоятельной беседы. Какое-то время назад к нам пришел один из таких сложных вопросов — Как выжить верующему подростку в «неверующей школе»?
Как подобает одеваться и вести себя в школе православной девушке? Что делать, если чувствую себя неполноценной? Друзей в классе и в школе у меня нет. У нас абсолютно разные интересы, и мне вообще не о чем с ними поговорить, кроме как пообсуждать учителей и нагрузку. А осуждать греховно. Одноклассницы задают вопросы про мальчиков и не могут понять, что мне никто из них просто не нравится. Мне нравится учиться, а вот на переменах ужасно скучно. У нас практикуют в школе большие перемены по часу — и мне просто выть хочется от одиночества.
Что мне делать?
Настя
КАК ВЫЖИТЬ «ПРАВИЛЬНОМУ» ШКОЛЬНИКУ В «НЕПРАВИЛЬНОЙ» ШКОЛЕ
Ирина Лукьянова, педагог, мама двоих детей
Выть от одиночества — нормальное подростковое чувство. Вероятно, каждый через него должен пройти в этом возрасте, чтобы понять что-то очень важное о своей принадлежности к человеческому роду. Недаром лучшие произведения литературы для подростков — почти всегда о герое, который остро ощущает свою инакость.
Может быть, дело в том, что в этом возрасте мы впервые ощущаем себя людьми. Людьми, которые остро нуждаются в человеческой близости — и с горечью убеждаются в ее невозможности. Через это просто надо пройти — это такой же нормальный возрастной этап, как выпадение молочных зубов или дикие истерики у двухлеток, которые вдруг обнаруживают, что мир им неподвластен. Что не все получается, как хочется, что никто их не слушается, даже если очень грозно топать ногами и очень громко кричать. Это очень больно и тяжело — но так Господь вытесывает из нас людей.
Но «надо просто через это пройти» — слишком простой ответ на сложный вопрос. Пройти как?
Свое одиночество ощущает не только православная девушка в неверующей среде, но и неверующая в христианской. И читающий парень в нечитающей среде, и бедный среди богатых, и богатый среди бедных. Как жить в этой среде — совсем чужой, не принимающей? Можно, разумеется, сжать зубы, перетерпеть, можно искать близких по духу людей там, где они есть (благо сейчас хоть Интернет дает такую возможность, в моей юности такого не было).
В юности, когда все видится в черно-белом свете, и в культуре, где принято подчиняться и подчинять, кажется, что решения может быть только два: либо противостоять «им», либо адаптироваться и стать одним из «них». В обоих случаях «они» безусловно презренны. Но, замечает автор письма, «осуждать греховно». Вот тут нас подстерегает довольно скверная ловушка, в которую христиане исправно попадаются из века в век. Христианство ведь не в том состоит, чтобы бродить в юбке до полу с косой до пят, искоса наблюдать за своими ближними, которые ведут глупые разговоры и одеваются слишком вызывающе, и поджимать губы, потому что «осуждать греховно». Но если губы уже поджаты, даже если слово не сказано — ближних-то мы уже осудили. В ловушку-то уже поймались.
Как ведет себя христианин в совсем чужой, совсем недоброжелательной среде? Ну возьмем экстремальный случай, когда священники, монахини, миряне и те, кого принято было называть «церковниками» (в том числе, например, баптисты), попадали в лагеря за свою веру. Имеет, наверное, смысл, почитать в мемуарах о том, как они себя вели в ГУЛАГе, когда спали на соседних нарах с ворами в законе, о чем говорили с убежденными коммунистами. Или даже не о священниках и монахах, а обычных интеллигентных светских людях, которые оказывались в этой жестокой и страшной, насквозь аморальной среде. О чем говорили, о чем думали, какие неписаные правила признавали, а какие нет, как относились к ближним. Чем не занятие на долгие часы одиноких перемен? Почитать и найти для себя какие-то ориентиры: вот это мне годится, и это годится, вот так хочу уметь.
Христианство ведь состоит не в презрении к бездуховному ближнему, а в любви. Эти самые ближние, с которыми не о чем разговаривать, — у них у всех свои заботы, свои трагедии. У них болит горло, они ломают ноги, их бросают любимые, они ссорятся с родителями. Их может быть жалко. У них, даже самых неприятных, есть свои достоинства — и можно наблюдать за ними, чтобы чему-то научиться. У них бывают свои любимые стихи и любимая музыка — и, может быть, иногда от них можно что-то интересное узнать — или, наоборот, что-то интересное им подсказать. Но все это требует живого человеческого любопытства и доброжелательности, а не байронической позы.
Как реагировать, если одноклассники смеются над вашим нежеланием «взрослеть»?
Наконец, люди в самом деле бывают бесчеловечны, пусты, злы — и примеров таких мы тоже немало найдем в тех же мемуарах; бывает, что они давят в себе всякие зачатки человеческого — и тогда это тоже особая и важная внутренняя работа: наблюдать, исследовать, понимать, что происходит, что человек делает со своей душой, как разрушает в себе свою человеческую сущность и божественный образ — не для того, чтобы ставить ему оценки за духовность и вешать клеймо — гопник, обыватель, подлец, — а для того, чтобы в себе успеть это вовремя узнать. И чтобы различить в этом обывателе и гопнике его человеческую душу, разглядеть образ Божий.
Но если одноклассники, как это часто бывает с подростками, стремятся во что бы то ни стало приобщиться поскорее к взрослой жизни, попробовать все запретные плоды — а вы понимаете, что вам это не нужно?
А если они смеются над вашим нежеланием так взрослеть? Вот здесь верность себе и своим убеждениям, спокойная твердость — это лучше всего. «Я не хочу», «мне не надо», — этого достаточно.
Пожалуй, тут не нужно никаких объяснений: мое нежелание — достаточная причина, а спокойная уверенность, как правило, вызывает уважение. Проповедь обычно не работает: к проповеди обычно прислушиваются тогда, когда уважают проповедника; ваш ли это случай? Не нужна и другая крайность: не стоит высмеивать других и презрительно их обличать. Не стоит демонстрировать, что вы светлый эльф, а они убогие орки — нам нигде такого не заповедано.
Все остальное — вопросы прикладные.
Как угодно, насколько это согласуется с правилами школы и требованиями санитарии и гигиены. Одеваться так, как самой нравится и хочется, — в соответствии со своими убеждениями и финансовыми возможностями семьи. Это, в общем, абсолютно личное дело каждого. Христианство не требует ни хиджаба, ни непременной юбки до пят (среди моих женщин-коллег есть неверующие, которые носят юбки в пол, потому что им так нравится, и верующие, которые бегают на работу в джинсах).
Главное христианское требование в одежде (ну, за исключением требования к женщинам не одеваться по-мужски и на молитве покрывать голову) — не провоцировать других людей своей вызывающей сексуальностью.
К подросткам это, пожалуй, относится больше, чем к людям любого другого возраста: именно сейчас — время экспериментов и провокаций, которые часто не осознаются как провокации. Значит ли это, что в любой ситуации уместны макси-юбки, глухие воротники, длинные рукава и платки? За пределами храма — далеко не всегда. Впрочем, зависит от семьи.
Даже в рамках жестко заданных правил вполне возможно самовыражение. Современные подростки, с которыми я работаю, самовыражаются разнообразно: никого нельзя удивить ни зелеными дредами, ни стрижкой наголо, ни шляпой-котелком на девичьей голове, ни манерой одеваться во все черное… На улице я недавно видела очаровательную барышню в кедах, сарафане и небольшом кокошнике — и кокошник выглядел не по-дурацки, а стильно. Хотите выглядеть тургеневской девушкой — одевайтесь как тургеневская девушка. Убеждены, что православие требует аскезы, — соблюдайте строгость во внешнем облике. Хотите кокошник — носите кокошник, если умеете.Считаете, что вера не запрещает радоваться цветным штанам, — носите цветные штаны, но не делайте из цвета штанов, кокошника и длины юбок символа веры.
Если жизнь дает нам час лишнего времени, его стоит потратить с максимальной пользой и сделать то, что давным-давно собиралась, да все никак времени не хватало. Вот кто-то, например, клянется себе каждое утро читать правило, а не читает, потому что времени нет. А кто-то другой, например, второй год уже собирается ежедневно бегать по полчаса минимум, а лень. А кто-то третий уже давным-давно хочет прочитать «Братьев Карамазовых», да тоже все никак. Или вот хоть курс лекций по литературе на «Арзамасе» посмотреть, но тоже как-то недосуг… Время одиночества — или, лучше, уединения — обязательно нам нужно. Для внутреннего роста, для рефлексии, для разговоров с собой, с умными людьми через книги, для разговоров с Богом в молитве. Самое осмысленное общение не всегда требует большой веселой компании — наоборот, скорее, ее исключает.
В молодости я преподавала английский язык и обнаружила, что в хороших учебниках языка обязательно есть неоднозначные темы для обсуждения — что-то такое, о чем все знают и у каждого есть свое мнение. Такие темы очень удобны для того, чтобы заставить класс увлеченно разговаривать по-английски; иногда доспоривать приходилось уже по-русски и на перемене. У людей, которые нас окружают, всегда есть свое мнение по тысяче вопросов — от ГМО до прививок, от полетов в космос до тенденций в моде, от современной литературы до жизни в других странах… Разумеется, есть темы совсем провокационные — вбрасываешь такую в мирно жужжащую компанию, как бутылку с коктейлем Молотова, и через пять минут там уже полыхает такое, что надо разнимать и растаскивать (все мы не раз наблюдали холивары в Сети и знаем, как это работает). Так что завязать диалог, если потратить некоторое время на поиск дискуссионных вопросов, — технически штука немудреная. Вопрос в том, чего мы, собственно, хотим от этого общения, какие цели ставим, чего ищем. Общение ради общения часто оборачивается утомительным пустословием.
В юности люди обычно ищут «понимания»; как правило, это значит, что другой человек со сходными убеждениями и интересами будет внимательно и заинтересованно обсуждать наше заветное. Строго говоря, это запрос на хорошего психотерапевта или идеальную маму. Ну или на вторую половинку. И если речь не об идеальной маме, которая любит ребенка просто потому, что он ее ребенок, и не о психотерапевте, — то для этого нужен искренний интерес к другому человеку.
Чего еще мы ждем от общения? Информации — мы можем что-то узнать. Другого взгляда на волнующую нас проблему. Сочувствия. Полезного совета.
Сама формулировка «мне не о чем с ними говорить» уже означает отказ от взаимодействия: мне не нужно от них ничего этого. А нужно ли, в самом деле?
С одной стороны — не означает ли этот отказ от взаимодействия с людьми вашего презрения к ним, совмещается ли это с христианством, суть которого — любовь?
А может быть, люди, среди которых вы проводите время, в самом деле решительно ничего не могут вам дать? Такое, к сожалению, иногда бывает (скажем, хрестоматийный вариант презираемого всеми гадкого утенка на птичьем дворе или откровенной травли). И если это так, не сигнал ли это, что вам необходимо сменить среду на более питательную для вас? Или хотя бы поискать внешкольные занятия, где эта среда возможна? Или эта среда есть в вашем храме?
Что делать, если чувствуешь себя неполноценным?
А вот это непростой и не прикладной вопрос. И на него ответить трудно, потому что надо понимать, откуда, из чего оно берется, это чувство собственной неполноценности. Из своей инакости? А в чем она состоит, эта инакость? Попробую угадать. Может быть, в полной неспособности вписаться в социум: не может же быть, что все идут не в ногу, одна я в ногу? Значит, это со мной что-то не так? Может быть, в неумении быть с людьми своего возраста, понимать их, разбираться в них, жить одними интересами с ними. Может быть, в замкнутости и склонности к саморефлексии; в обилии вопросов, на которые не знаешь ответа и которые до такой степени некому задать, что пишешь в журнал. Может быть, во внутреннем ощущении тоски и душевной боли, через которую рано или поздно проходит всякий человек в подростковом возрасте.
Чем это лечится? Отчасти взрослением: острые углы мира, о которые так больно бьешься в юности, становятся известны и привычны. Отчасти приобретением привычки прислушиваться к другим людям, интересоваться ими, понимать и слышать их — а не только свою душевную боль. Отчасти — внимательной и серьезной работой со своим внутренним миром: приводить его в порядок гораздо интереснее и важнее, чем подбирать гардероб. Отчасти — сменой среды (потому так важно внимательно и вдумчиво выбирать вуз).
И стоит помнить, конечно, что в Господе неполноценной быть просто невозможно, потому что Он — источник полноты; потому что если негде взять любви, смысла, сил, то — вот где.
Лукьянова Ирина
Если Вам понравился этот материал — поддержите нас!
ИСТОРИИ БЫВШИХ ПОДРОСТКОВ
Мы попросили молодых людей, которые не так давно были подростками, поделиться своим опытом взаимоотношений с неверующими одноклассниками и друзьями — рассказать, как не чувствовать себя белой вороной и поразмышлять о собственных ошибках и о способах их исправления.
Дарья Волкова,
22 года, деревня Богданово-Нижнее, Нижегородская обл.
«Никогда не переживала, если отношения с одноклассниками не складывались»
Я училась в маленькой сельской школе, где все — от первого до одиннадцатого класса — знали друг друга, и, конечно, всем было известно, что мой отец — православный священник. Я училась на семейном обучении (то есть, дома, самостоятельно) и посещала школу не каждый день, а иногда и не каждую неделю, поэтому отношения с одноклассниками меня не очень-то волновали. А вот в старших классах пришлось ходить в школу гораздо чаще.
Нередко нам было скучновато друг с другом, но вовсе не из-за мировоззрения, а из-за разных интересов. Мы слушали разную музыку и смотрели разные фильмы, ребята не очень-то любили читать, а я запоем читала Диккенса и Чехова… И для меня это не было трагедией: куда больше, чем общаться, я любила читать.
Никого в школе не интересовало, почему я одеваюсь неброско — потому что верующая или просто «серая мышь» и «книжный червь» в одном лице. Ни от одного из учеников нашей школы я не слышала насмешек над тем, что я православная. Вот о том, что я заучка, ботаник, «слишком умная», слышать иногда приходилось. Я не реагировала и не обижалась: как-то само так получалось, не специально. Ведь я действительно была «заучкой», на что обижаться-то! А для многих ребят я даже была кем-то вроде консультанта или ходячей справочной по вопросам, связанным с Церковью: от «Когда в этом году Пасха?» до «Что нужно говорить на исповеди?»
Помню, перед тем как я пошла в школу, родители провели со мной беседу о том, что вера — личное дело каждого. Что заводить разговоры о религии с людьми, с которыми даже не дружишь, а только учишься или работаешь, — не очень хорошо. Что для того, чтобы общение с окружающими было интересным, нужно прежде всего самой быть нескучной. Что если ты не скучная, а все равно ни с кем не интересно, — ничего страшного, ведь школой жизнь не ограничивается. Эти установки очень мне помогали. Со многими бывшими одноклассниками и однокурсниками мы продолжаем общаться, но со своими настоящими друзьями я познакомилась не в школе и не в вузе, куда приходила ради получения знаний, а на концертах, литературных встречах, в гостях… Там, куда я приходила ради общения.
Илья Журавлев,
18 лет, Балашиха
«Мне было непросто без духовной поддержки»
До одиннадцати лет я учился в частной православной школе. Классы были всего по десять человек. Учителя получали копейки и при этом любили нас, как родных детей. Моя первая учительница старалась передать нам огонь живой веры, который хранила ее семья все советское время. И мы быстро и с удовольствием воцерковлялись.
Но нашей семье пришлось переехать в другой город, и меня отправили в обычную школу. В нашем большом шумном классе дружного коллектива не сложилось: на ребят постоянно жаловались за плохое поведение, драки и даже воровство. И постепенно я стал частью той среды, в которую попал.
В моем ближайшем окружении не оказалось ни одного глубоко верующего человека. В сложный период взросления я потерял духовного наставника. И несколько лет подряд вообще не бывал в храме.
Знания, полученные в начальных классах, применялись только в философских спорах с друзьями, хотя я, конечно, никого и ни в чем не мог убедить. Друзья уверенно говорили об обманутых старушках, о потерянном за молитвой времени, и отсюда само собой следовало, что, дескать, «Бога нет». И со временем уголек, который сердце хранило с начальной школы, начал жечь. Тогда-то и захотелось пойти в храм.
Это оказалось непросто. Хотя первое время чтение молитв и участие в службах приносило мне несомненное удовольствие, часто я от них уставал. То я регулярно причащался, вычитывал молитвенные правила, то забрасывал все и даже креститься на ночь забывал. Но больше всего меня разочаровывало отсутствие поддержки.
И когда стало совсем невмоготу, у меня наконец появился попутчик. В десятом классе к нам перевелась девочка из верующей семьи, и я мог часами расспрашивать ее о Церкви. Можно сказать, она провела меня через пропасть моих сомнений и нерешительности.
Я не могу дать рецепта, как выбраться из вакуума, в который попадает верующий молодой человек в неверующей среде, я и сам бы с удовольствием таким советом воспользовался. Но по своему опыту могу сказать две вещи. Если не получается найти друзей в классе, можно поискать их в другом месте: записаться в кружок, секцию. Я, например, ходил в художественную школу, в основном для того, чтобы поговорить о прекрасном. С любым человеком, который окажется рядом, можно найти общий язык, главное — быть дружелюбным. Если он неверующий, религиозные темы в разговоре лучше не трогать, пока он не заинтересуется сам.
Алена Базанова,
20 лет, Тверь
«Со школьными друзьями нас разделил алкоголь»
В школе у меня всегда было много друзей. Я ничем не отличалась от окружающих меня девчонок, носила модную одежду, немного пользовалась косметикой, слушала ту же музыку — в общем, со всеми была на одной волне. Мы с подружками могли говорить на любые темы, которые волнуют подростков. Но так вышло, что о Боге в школе мне поговорить было не с кем.
В храм я хожу с детства. Сначала меня туда водили родители, а с годами это стало уже моим осознанным выбором. Две мои близкие подруги знали, что я верующая: видели, как я крещусь, проходя мимо храма. Сначала стеснялась, пыталась креститься как-то неявно, заковыристо. А потом узнала, что так делать неправильно и понадеялась на понимание подруг. До какой-то поры их это не волновало.
Родители воспитывали меня не очень строго, но в некоторых вещах были непреклонны. Например, до 10-го класса не пускали меня гулять допоздна, не разрешали ходить туда, куда многим моим друзьям уже было можно — в клубы, на вечеринки. Я очень переживала по этому поводу: там ведь весело, да и вообще… И когда вечерами друзья шли на очередную тусовку, а я сидела дома, мне казалось, что жизнь проходит мимо меня с моим «правильным воспитанием».
В старшей школе родители стали больше мне доверять и отпускали на вечеринки. Ребята на них веселились, выпивали, предлагали мне, но я отказывалась: мне это было просто не нужно. Кто-то не обращал внимания, а кто-то смотрел на единственного трезвого человека в компании косо. Порой хотелось провалиться сквозь землю. Например, однажды, когда я в очередной раз отказалась выпить, в ответ раздалась полнейшая тишина. Все смотрели на меня, и тут я почувствовала себя героиней не того фильма.
Дошло, наконец, до фразы: «А нужен ли нам вообще трезвый “друг”?». Вскоре у друзей появились секреты от меня, и общих интересов у нас почти не осталось.
Что помогало мне в тот момент? У меня было место, куда я каждый выходной летела, как на праздник. Это был храм. В маленьких церквях прихожане часто становятся как одна семья. Я чувствовала себя нужной и любимой, и это заряжало на целую неделю вперед. Здесь мне было с кем поговорить о вечном, о главном — преимущественно со взрослыми, и это доставляло мне особое удовольствие.
Сегодня я учусь в Московском университете, и меня окружают самые разные люди. Среди них есть и явные безбожники, откровенно об этом заявляющие, и те, кто относится к вере нейтрально. Но все они, может быть, в силу возраста, не воспринимают меня так категорично, как мои бывшие школьные друзья. А я, в свою очередь, перестала впускать в свою душу то, что противоречит моей вере и моим ценностям.
Елизавета Китнис,
22 года, Трир (Германия)
«Друзья-атеисты помогали мне укрепиться в вере»
Когда мне было 9 лет, моя семья переехала из России в Германию. Здесь я оказалась в среде самых разных людей, верующих и неверующих, христиан — католиков, протестантов, православных — и не христиан. Но, может быть, оттого, что мне не довелось встречаться с враждебно настроенными к вере людьми, у меня никогда и повода не было считать себя белой вороной из-за своего вероисповедания.
Выглядеть я стараюсь так, как мне нравится: ношу джинсы, пользуюсь косметикой. И общаюсь тоже с теми, с кем мне интересно. А интересно со многими: я не стремлюсь отстраняться от людей с другим мировоззрением и держаться только лишь православного круга. Среди моих ближайших подруг — и протестантка, и католичка, и православная, и неверующая. И это не мешает нам, во-первых, дружить, во-вторых, вести спокойные разговоры о вере, в-третьих, многому друг у друга учиться, в-четвертых, с уважением относиться к чужим традициям. Уже 11 лет подряд мы с моей подругой-католичкой отмечаем Рождество вместе. Сначала ее семья зовет меня на семейный ужин 25-го декабря, а 7-го января моя семья приглашает ее в гости — и мы разделяем радость о Рождении Спасителя вместе.
В школе тоже не было никаких конфликтов, связанных с верой. У нас был урок под названием «Религия», и там мы проходили самые разные религии, обсуждали вопросы о том, почему в мире есть страдания, зло, несправедливость. Активно участвовали в этих обсуждениях и атеисты: как-то так вышло, что абсолютно все мои знакомые были открыты для этой темы.
Все знают, что я православный человек и что в любой ситуации я готова поговорить о своей вере. Нередко мои знакомые-атеисты задают мне разные острые вопросы, и я пытаюсь им отвечать. Но стараюсь не забывать, что наше общение — это диалог, в котором участвуют две стороны, и что тут важно не только «гнуть свою линию», но и внимательно слушать отличные от моей точки зрения, уважать и любить собеседника. Случается, что мы ни к чему не приходим, и каждый остается при своем мнении, случается, что ребята искренне начинают расспрашивать о христианстве все больше и больше. Не могу сказать, что кто-то из них пришел к вере. Но то, что они не отворачиваются от этой темы, уже говорит мне о многом и дает надежду, что начало их пути к Богу положено.
Эти разговоры нередко помогали и мне самой. Ты понимаешь, что являешься транслятором православной веры — а значит, ты, насколько это возможно, должна своими делами свидетельствовать о Христе, знать основы веры, библейские и евангельские сюжеты, ломать ложные стереотипы о христианстве, отвечать на сложные вопросы, а кроме того — уметь показать всю красоту православия, пытаться передать ее любовь. И такие разговоры и подготовка к ним еще сильнее углубляют мою веру.
Ася Занегина,
23 года, Москва
«В школе мою веру принимали за колдовство»
Меня зовут Ася, но в школе меня воспринимали не как тургеневскую девушку из одноименной повести. Скорее, меня считали Олесей — героиней произведения Куприна. Если помните, в этой истории говорилось о девушке с необычными, колдовскими способностями. Так вот. Я была «Олесей», потому что интересовалась вещами, которые почему-то казались для светской школы странными.
Все началось в седьмом классе. Как-то раз у мальчика из параллельного класса сильно пошла кровь из носа, он упорно плакал — было видно, что он очень испугался. Тогда я посоветовала прочесть молитву: после нее все пройдет, и бояться он больше не будет. А если он не хочет читать или не знает слов, то могу прочесть я. Почти все ребята из класса подумали, что я говорю о каких-то заклинаниях, что могу своим «таинственным словом» избавить парня от «невыносимых страданий». А дальше, как говорится, пошло-поехало. Мое увлечение древнегреческим и церковнославянским языками, чтение в 10-м классе «Исповеди» Августина и преподобного Иоанна Лествичника, рассказы о том, что я люблю читать надписи на иконах в церквях и искать там устаревшие буквы, воспринимали как интерес не к религии, а к… колдовству. Думали, что я могу сглазить, наложить порчу. Такой таинственный образ «от лукавого» усугубляла и моя яркая внешность: длинные черные волосы и темные глаза. Как бы я ни переубеждала, ни говорила, что я верующая, православная, меня упорно воспринимали как ведьму.
В старших классах ситуация изменилась, и мне, наконец, удалось найти друзей по интересам. Я сошлась с четырьмя девочками, для которых я была не колдуньей Олесей, а именно настоящей Асей (почти что тургеневской). Мы увлекались древнерусской литературой, стали вместе ходить в церковь. Забавно (а может, символично), что у нас одно имя — всех нас зовут Анастасиями. Внутри нашего «анастасьиного кружка» произошло четкое именное распределение: мы стали Настей, Стасей, Таей и Асей. Сейчас мы шутим, что наша дружба началась с исповеди. В первый раз на это таинство мы отправились все вместе.
Мы пошли разными профессиональными дорогами: Стася поступила на истфак и теперь преподает в школе, Настя учится на медицинском факультете, Тая — искусствовед, увлекается иконописью, я окончила филфак по специальности «Русская православная культура», пишу статьи о христианских мотивах в русской словесности, а когда мы устраиваем ежемесячные литературные квартирники, показываю подругам свои переводы отрывков из Екклезиаста с древнегреческого на русский язык.
Могу с уверенностью сказать, что совместное увлечение вопросами веры и религии в школе, где не было уроков МХК или духовного краеведения, где не говорили о Боге, помогло нам обрести истинную дружбу. И очень надеюсь, что мои бывшие одноклассники не думают, что во всем этом виновата какая-нибудь магия имени Анастасия.
Тихон Сысоев,
23 года, город Москва
