Университет

Итак, в 1898 году Валентин стал студентом медицинского факультета Киевского университета имени святого князя Владимира.

Учился блестяще. Вот как архиепископ Лука вспоминает эти годы: «Когда я изучал физику, химию, минералогию, у меня было почти физическое ощущение, что я насильно заставляю мозг работать над тем, что ему чуждо. Мозг, точно сжатый резиновый шар, стремился вытолкнуть чуждое ему содержание. Тем не менее, я учился на одни пятерки и неожиданно чрезвычайно заинтересовался анатомией. Изучал кости, рисовал и дома лепил их из глины, а своей препаровкой трупов сразу обратил на себя внимание всех товарищей и профессора анатомии. Уже на втором курсе мои товарищи единогласно решили, что я буду профессором анатомии, и их пророчество сбылось. Через двадцать лет я действительно стал профессором топографической анатомии и оперативной хирургии». [1, с. 14.]

То, что многих от медицины отпугивало, привлекло его более всего. На третьем курсе Валентин увлекся изучением операций на трупах. «Произошла интересная эволюция моих способностей: умение весьма тонко рисовать и моя любовь к форме перешли в любовь к анатомии и тонкую художественную работу при анатомической препаровке и при операциях на трупах. Из неудавшегося художника я стал художником в анатомии и хирургии». [1, с. 14.]

Валентина выделяли высокие моральные требования к себе и другим, чуткость к чужому страданию и боли, открытый протест против несправедливости и насилия. Скоро его избрали старостой курса, что было выражением уважения и доверия со стороны однокашников. «На третьем курсе я неожиданно был избран старостой. Это случилось так: перед одной лекцией я узнал, что один из товарищей по курсу – поляк – ударил по щеке другого товарища – еврея. По окончании лекции я встал и попросил внимания. Все примолкли. Я произнес страстную речь, обличавшую безобразный поступок студента-поляка… Эта речь произвела столь большое впечатление, что меня единогласно избрали старостой». [1, с. 15.]

Государственные экзамены Валентин сдавал на одни пятерки, и профессор общей хирургии сказал ему на экзамене: «Доктор, вы теперь знаете гораздо больше, чем я, ибо вы прекрасно знаете все отделы медицины, а я уж многое забыл, что не относится прямо к моей специальности». [1, с. 15.]

Принципиальность и правдивость, отвращение к малейшей лжи всегда отличали Валентина: «Только на экзамене по медицинской химии (теперь она называется биохимией) я получил тройку. На теоретическом экзамене я отвечал отлично, но надо было сделать еще исследование мочи. Как это, к сожалению, было в обычае, служитель лаборатории за полученные от студентов деньги рассказал, что надо найти в первой колбе и пробирке, и я знал, что в моче, которую мне предложили исследовать, есть сахар. Однако, благодаря маленькой ошибке, троммеровская реакция у меня не вышла, и, когда профессор, не глядя на меня, спросил: «Ну, что вы там нашли?» – я мог бы сказать, что нашел сахар, но сказал, что троммеровская реакция сахара не обнаружила». [1, с. 15.]

Эта единственная тройка не помешала ему получить диплом лекаря с отличием.

В университете он приводил в изумление студентов и профессоров своим принципиальным пренебрежением к карьере и личным интересам. После окончания университета этот прирожденный ученый объявил, что будет… земским врачом – занятие самое непрестижное, тяжелое и малоперспективное.

«Когда все мы получили дипломы, товарищи по курсу спросили меня, чем я намерен заняться. Когда я ответил, что намерен быть земским врачом, они с широко открытыми глазами сказали: «Как, Вы будете земским врачом?! Ведь Вы ученый по призванию!» «Я был обижен тем, что они меня совсем не понимают, ибо я изучал медицину с исключительной целью быть всю жизнь деревенским, мужицким врачом, помогать бедным людям». [1, с. 15, 16.]

Земский врач

Валентин Феликсович окончил университет осенью 1903 года, перед самым началом войны с Японией; и началом его медицинской работы стала военно-полевая хирургия. Однако он не был кадровым врачом и военной формы никогда не носил.

«В составе медицинского отряда Красного Креста Войно-Ясенецкий выехал 30 марта 1904 года на Дальний Восток. Отряд расположился в Чите. Здесь-то и началась практика хирурга-врача. Главный врач поручил молодому выпускнику заведовать хирургическим отделением и не ошибся: операции, проводимые Валентином Феликсовичем, были сложными и проходили безупречно, неудач не было. Он сразу же стал оперировать на костях, суставах и черепе. Сказывался его пристальный интерес к топографической анатомии». [10, с. 12, 13.]

В. А. Лисичкин писал: «Он стал сразу же после окончания университета мужицким врачом. Но не в земской больнице он врачевал мужиков, а в госпитале Киевского Красного Креста недалеко от Читы в 1904 году. И не землепашцев, а крестьян, одетых в форму солдат русской армии, воевавших с Японией в начавшейся войне. Уже в первые месяцы практической работы проявился его твердый волевой характер и высокий профессионализм хирурга». [9, с. 25.]

Вот как вспоминает это время архиепископ Лука: «В госпитале было два хирургических отделения: одним заведовал опытный одесский хирург, а другое главный врач отряда поручил мне, хотя в отряде были еще два хирурга значительно старше меня. Я сразу же развил большую хирургическую работу, оперируя раненых, и, не имея специальной подготовки по хирургии, стал сразу делать крупные ответственные операции на костях, суставах, на черепе. Результаты работы были вполне хорошими, несчастий не бывало. В работе мне много помогла недавно вышедшая блестящая книга французского хирурга Лежара «Неотложная хирургия», которую я основательно проштудировал перед поездкой на Дальний Восток». [1, с. 16.]

Здесь же, в Чите, произошло еще одно важное событие в жизни Войно-Ясенецкого – его женитьба. Во время и после операций Валентину часто помогала сестра милосердия Анна Васильевна Ланская. Он знал ее еще по Киеву, где в Киевском военном госпитале ее называли святой сестрой. Она была любимой дочерью управляющего большим поместьем на Украине недалеко от Черкасс. Воспитывалась Анна Васильевна в глубоко православном духе и дала обет девства ради служения Господу Богу в качестве сестры милосердия. Анна приехала в Читу с тем же отрядом Красного Креста.

«Она покорила меня не столько своей красотой, сколько исключительной добротой и кротостью характера. Там два врача просили ее руки, но она дала обет девства. Выйдя за меня замуж, она нарушила этот обет, и в ночь перед нашим венчанием в церкви, построенной декабристами, она молилась перед иконой Спасителя, и вдруг ей показалось, что Христос отвернул Свой лик и образ Его исчез из киота. Это было, по-видимому, напоминанием об ее обете, и за нарушение его Господь тяжело наказал ее невыносимой, патологической ревностью» [1, с. 16, 17.], – писал в своих мемуарах архиепископ Лука.

Молодая семья жила счастливо, несмотря на тяжелую работу Валентина Феликсовича. В 1907 году родился первенец Войно-Ясенецких – Михаил, в 1908 году – дочь Елена.

Еще до окончания войны молодые уехали из Читы в небольшой уездный городок Ардатов Симбирской губернии, где Валентину Феликсовичу поручили заведовать больницей. В трудных и неприглядных условиях он сразу стал оперировать по всем отделам хирургии и офтальмологии (раздел медицины, изучающий болезни глаза – прим. ред.).

Операциям на глазах Валентин Феликсович стал учиться сразу после выпускных экзаменов, зная, что великим бедствием в некоторых губерниях России была слепота. Русская деревня с ее грязью и нищетой издавна была очагом трахомы. Множество жертв «болезни-ослепительницы» просили на дорогах подаяния.

Собираясь стать земским врачом, Войно-Ясенецкий не забыл и об этом народном бедствии. Осенью 1903 года, сразу после выпускных экзаменов в Университете, он начал посещать в Киеве глазную клинику. Амбулаторного приема и операций в клинике ему казалось недостаточно, и он стал приводить больных к себе в дом. «Наша квартира, – вспоминает сестра владыки Луки Виктория, – превратилась на какое-то время в глазной лазарет. Больные лежали в комнатах, как в палатах. Валентин лечил их, а мама кормила». [1, с. 93, 94.] Этот киевский опыт очень пригодился ему потом в земских больницах.

В Ардатове слава о глазных операциях, которые делал новый доктор, росла так стремительно, что хирург не успевал осматривать желающих оперироваться. Через несколько месяцев пришлось отказаться от работы в Ардатове ввиду ее невыносимой трудности. Семья перебралась в село Верхний Любаж Фатежского уезда Курской губернии. Но слава о замечательном хирурге уже распространилась так далеко, что у порога небольшой сельской больницы выстраивались посетители не только из близлежащих мест, но даже из соседней губернии. Особенно запомнился трогательный случай с одним молодым нищим, слепым, которому доктор вернул зрение в результате замечательно проведенной операции. Прозревший собрал слепцов со всей округи, и они длинной вереницей выстроились перед больницей в ожидании врачебной помощи.

В это время началась научная работа Валентина Феликсовича: «В Любаже мне встретилось несколько редких и весьма интересных хирургических случаев, и о них я там же записал две мои первые статьи: «Элефантиаз лица, плексиформная неврома» и другую – «Ретроградное ущемление при грыже кишечной петли». Чрезмерная слава сделала мое положение в Любаже невыносимым. Мне приходилось принимать амбулаторных больных, приезжавших во множестве, и оперировать в больнице с девяти часов утра до вечера, разъезжать по довольно большому участку и по ночам исследовать под микроскопом вырезанное при операции, делать рисунки микроскопических препаратов для своих статей, и скоро не стало хватать для огромной работы и моих молодых сил». [1, с. 18.]

Городская управа перевела Войно-Ясенецкого в уездный городок Фатеж, но и оттуда вскоре пришлось уехать, так как Валентин Феликсович однажды отказался прекратить прием больных, находящихся у дверей его кабинета, чтобы срочно явиться на вызов исправника. Председатель управы «счел меня революционером за то, что я не отправился немедленно, оставив все дела, к заболевшему исправнику, и постановлением управы я был уволен со службы. Это, однако, не обошлось благополучно. В базарный день один из вылеченных мной слепых влез на бочку, произнес зажигательную речь по поводу моего увольнения, и под его предводительством толпа народа пошла громить земскую управу, здание которой находилось на базарной площади. Там был только один член управы, от страха залезший под стол.

На протяжении всей жизни для Валентина Феликсовича все пациенты были равны, и самое высокое положение в обществе не давало каких-либо преимуществ в лечении. «Он одинаково доброжелательно и внимательно осматривал и лечил и простого мужика из глухой сибирской деревни, и видного чиновника. Неизменно строго относился доктор лишь к воинствующим безбожникам, болезни которых он считал карой Божией за их грехи противления». [10, с. 14, 15.]

Еще в ардатовской больнице Валентин Феликсович столкнулся с большими трудностями и опасностями применения общего наркоза. В то время больные зачастую умирали не в результате неудачного оперативного вмешательства, а попросту не перенеся наркоза. Поэтому многие земские врачи отказывались либо от наркоза при операциях, либо от самих операций.

«У меня возникла мысль о необходимости, по возможности, избегать наркоза и как можно шире заменять его местной анестезией. …В это время вышла первым изданием книга профессора Брауна «Местная анестезия, ее научное обоснование и практические применения». Я с жадностью прочел ее и из нее впервые узнал о регионарной анестезии, немногие методы которой весьма недавно были опубликованы. Я запомнил, между прочим, что осуществление регионарной анестезии седалищного нерва Браун считает едва ли возможным. У меня возник живой интерес к регионарной анестезии, я поставил себе задачей заняться разработкой новых методов ее». [1, с. 17, 18.] Регионарная анестезия – самая щадящая по последствиям по сравнению с обычной местной и тем более общей анестезией, однако – самая сложная по исполнению: укол при этом способе делается в строго определенные участки тела – по ходу нервных стволов.

Из Фатежа Войно-Ясенецкий направился в Москву для работы над диссертацией. Там немного менее года он был экстерном хирургической клиники профессора Дьяконова. По правилам этой клиники все врачи-экстерны должны были писать докторскую диссертацию, и Войно-Ясенецкому была предложена тема «Туберкулез коленного сустава». Архиепископ Лука вспоминал: «Через две-три недели меня пригласил профессор Дьяконов и спросил, как идет работа по диссертации. Я ответил, что уже прочел литературу, но у меня нет интереса к этой теме. Умный профессор с глубоким вниманием отнесся к моему ответу и, когда узнал, что у меня есть собственная моя тема, с живым интересом стал расспрашивать о ней. Оказалось, что он ничего не знает о регионарной анестезии, и мне пришлось рассказывать ему о книге Брауна. К моей радости, он предложил мне продолжать работу над регионарной анестезией, оставив предложенную тему.

Так как моя тема требовала анатомических исследований и опытов с инъекциями окрашенной желатины на трупах, то мне пришлось перейти в Институт топографической анатомии и оперативной хирургии, директором которого был профессор Рейн, председатель Московского хирургического общества. Но оказалось, что и он не слышал и ничего не читал о регионарной анестезии.

Скоро мне удалось найти простой и верный способ инъекции и к седалищному нерву у самого выхода его из полости таза, что Генрих Браун считал вряд ли разрешимой задачей. Нашел я и способ инъекции к срединному нерву и регионарной анестезии всей кисти руки. Об этих моих открытиях я сделал доклад в Московском хирургическом обществе, и он вызвал большой интерес». [1, с. 20.]

Валентин Феликсович напряженно и плодотворно трудился – несколько месяцев он препарировал трупы в Институте топографической анатомии, оттачивая методы и технику регионарной анестезии. Для изучения вариантов обезболивания тройничного нерва пришлось исследовать триста черепов. Вот что он пишет в письме домой: «Из Москвы не хочу уезжать, прежде чем не возьму от нее того, что нужно мне: знаний и умения научно работать. Я по обыкновению не знаю меры в работе и уже сильно переутомился. А работа предстоит большая: для диссертации надо изучить французский язык и прочитать около пятисот работ на французском и немецком языках. Кроме того, много работать придется над докторскими экзаменами». [10, с. 15.]

Занимаясь научной работой, Валентин Феликсович всегда имел жизненные задачи, руководствовался желанием облегчить страдания больных и труд врачей. В применении такого совершенного метода местного обезболивания как регионарная анестезия была огромная практическая потребность, особенно же у земских врачей. Хирургия имела для владыки Луки огромное значение, так как благодаря ей он мог служить бедным и страждущим людям.

В 1908–1909 годах в журнале «Хирургия» появляются первые научные работы В. Ф. Войно-Ясенецкого, посвященные вопросам обезболивания. Всего за первые двенадцать лет своей хирургической деятельности будущий владыка Лука опубликовал девятнадцать из сорока двух своих научных работ.

Однако в Москве семье с двумя маленькими детьми было не на что жить, и Войно-Ясенецкие переезжают в село Романовку Балашовского уезда Саратовской губернии. Это было большое степное село на реке Хопер с двумя храмами и с четырьмя кабаками. В праздничные дни там было особенно неспокойно – начинались пьянки, драки, поножовщина. По рассказам старого медика Виктора Федосьевича Елатомиева, работавшего в Романовской слободе вскоре после Войно-Ясенецкого, болезни там тоже приобретали огромный размах: бытовым сифилисом могло болеть целое село, «пневмония – так ее на расстоянии видно, флегмона – так полведра гноя». Два врача, три фельдшерицы и фельдшер, работая без передышки целыми сутками, едва справлялись с наплывом больных. На прием в амбулаторию приходило по 100–150 человек. А после этого надо было ехать верхом или на телеге по деревням. Дел и там хватало, ведь на участке было двадцать сел и двенадцать хуторов, там на месте приходилось делать операции под наркозом, накладывать акушерские щипцы.

Вот что представляла собой земская больница в Романовке по «Обзору состояния земской медицины в Балашовском уезде за 1907–1910 и отчасти 1911 года»: «Романовский участок. Площадь 580 кв. верст. Население 30506 человек. Более 70 % жителей расположено далее, чем за 8 верст от дома врача. Амбулатория – 31640 обращений в год. Участок в два раза превышает требования нормы по площади и в три раза по населению и количеству работы». Принимая за час 25–30 больных, можно было уделить каждому не более двух минут. Тут и осмотр и назначение. Приемы длятся по 5–7 часов в день. По подсчетам составителя «Обзора»: «…Только в 45 случаях из 100 можно поставить приблизительно точный диагноз, а 55 проходят мимо без диагноза. На долю одного врача нередко приходится принять до 200 человек… Помещение для амбулаторных приемов большей частью тесно и душно. В Балашовском участке, например, в одной комнате принимают три врача, двое из них – за одним столом. Тут же за ширмой гинекологические исследования, рядом, в перевязочной, делают разрезы, прививки детям, все это сопровождается криками, плачем.

В ожидальнях давка и шум, бывают случаи обмороков от недостатка воздуха. О каком-либо выслушивании больного здесь не может быть и речи». В этой тесноте, духоте и шуме полтора года работал и Валентин Феликсович. Кроме врачебного приема и выездов на нем была в больнице и вся хирургия. «Я делал в Романовке не менее 300 операций в год» [1, с. 96, 97.], – пишет он в биографии 1945 года. «Обзор» подтверждает: в 1909 году хирург произвел 292 операции. В начале следующего года операционный темп возрос еще больше.

О результатах работы в больнице В. Ф. Войно-Ясенецкий напечатал отчет отдельной книжкой по образцу отчетов клиники профессора Дьяконова. Работа над регионарной анестезией продолжалась в Москве во время ежегодных месячных отпусков. Валентин Феликсович работал с утра до вечера в Институте профессора Рейна и профессора Карузина при кафедре описательной анатомии.

В Романовке родился сын Алексей. Жена Анна была полностью занята детьми и домом, и, тем не менее, помогала мужу в подготовке отчетов и первой книги.

В 1911 году Валентин Феликсович получил предложение занять пост главного врача и хирурга уездной больницы на 50 коек в Переславле-Залесском Московской губернии. Там семья Войно-Ясенецких прожила шесть с половиной лет. А в 1914 году родился младший сын Валентин.

Переславльская больница оборудована была также плохо, как и Романовская. Не было ни электричества, ни рентгеновского аппарата, воду доставлял водовоз в бочке, вонючая яма заменяла канализацию. Чистка этой ямы на несколько часов парализовывала жизнь лечебницы. В больницу стекались в основном крестьяне со всего уезда.

«В половине девятого утра больничный кучер Александр подавал к дому главного врача экипаж. Войно-Ясенецкие занимали довольно просторный деревянный дом помещицы Лилеевой на Троицкой улице, неподалеку от того места, где теперь шоссе Москва – Ярославль прорезает старинный земляной вал. Расстояние от дома до больницы не больше версты, но и это время у врача зря не пропадало. Он брал с собой в экипаж 15–20 карточек с немецкими и французскими словами и учил их по дороге.

Старший сын владыки Луки Михаил Валентинович, вспоминая о том времени, рассказывал: «Отец работает днем, вечером, ночью. Утром мы его не видим, он уходит в больницу рано. Обедаем вместе, но отец и тут остается молчаливым, чаще всего читает за столом книгу. Мать старается не отвлекать его. Она тоже не слишком многоречива». [1, с. 97.]

Бывшая горничная, прослужившая у Войно-Ясенецких семь лет, Елизавета Никаноровна Кокина с большой любовью вспоминает о них: «Завтракал барин один в восемь утра. Обедать приезжал в пять. После обеда немного отдыхал. Потом в кабинете больных принимал. После вечернего самовара уходил к себе в кабинет. Пишет там, читает, пока весь керосин в лампе не выгорит. Часто его ночью в больницу вызывали. Молча собирается, едет. Никогда не сердился, если вызывали». [1, с. 97.]

«С детьми, – продолжает Елизавета Никаноровна, – барин и барыня очень ласковы были. Никогда их не наказывали, даже слова грубого не говорили. Только Мишу за баловство мать в чулан иногда ставила. Да скоро и выпускала». [1, с. 98.]

Михаил Валентинович не помнил про чулан, но ласковый доброжелательный тон, принятый в семье, глубоко запал в его память. «Мебель в Переславльском доме была до последней степени неказистая, – рассказывал он. – Сбережений ни тогда, ни потом отец не имел». Об этом говорит и Е. Н. Кокина: «Им, Ясенецким, форсить-то не из чего было. Вина, табаку в доме не держали, сластей тоже никогда не бывало. Книг только ему по почте много шло. Книг было много. Ни в театры, ни в гости они не ездили, и к ним редко кто ходил. Раз в месяц приезжала знакомая игуменья из Федоровского монастыря, чайку попить. Да еще захаживал доктор Михневич с женой Софьей Михайловной. Они вместе в больнице работали». [1, с. 98.]

Валентин Феликсович обладал невероятной работоспособностью. С его приходом в больницу Переславля-Залесского число проводимых операций возросло в несколько раз. Спустя время, в 70-х годах врач этой больницы с гордостью докладывал: «Делаем полторы тысячи операций в год – силами 10–11 хирургов. В 1913 году один Войно-Ясенецкий делал в год тысячу операций». [15.] Особенно были загружены воскресные и праздничные дни, но в эти дни он все чаще старался посещать местную церковь, где у него было даже свое место.

В Переславле-Залесском он одним из первых в России делал сложнейшие операции не только на желчных путях, почках, желудке, кишечнике, но даже на сердце и мозге. Прекрасно владея техникой глазных операций, он многим слепым возвращал зрение.

Однажды Валентин Феликсович прооперировал целую семью, в которой слепыми от рождения были отец, мать и пятеро их детей. Из семи человек после операции шестеро стали зрячими. Прозревший мальчик лет девяти впервые вышел на улицу и увидел мир, представлявшийся ему совсем по-иному. К нему подвели лошадь: «Видишь? Чей конь?» Мальчик смотрел и не мог ответить. Но привычным движением ощупав коня, закричал радостно: «Это наш, наш Мишка!» [15.]

В 1915 году в Петрограде вышла книга В. Ф. Войно-Ясенецкого «Регионарная анестезия», блестяще иллюстрированная самим автором, в которой он обобщил и результаты исследований, и свой богатейший хирургический опыт. На смену прежним примитивным способам слойного пропитывания анестезирующим раствором всего, что надо резать, пришла новая методика местной анестезии, в основу которой легла рациональная идея прервать проводимость нервов, по которым передается болевая чувствительность из области, подлежащей операции. За эту работу Варшавский университет присудил Валентину Феликсовичу Войно-Ясенецкому премию имени Хойнацкого. Эту награду получали авторы лучших сочинений, прокладывающие новые пyти в медицине. К сожалению, денег (900 рублей золотом) автор не получил, потому что не смог представить в Варшаву определенное количество экземпляров книги: маленький тираж был раскуплен мгновенно.

В 1916 году В. Ф. Войно-Ясенецкий защитил свою монографию «Регионарная анестезия» как диссертацию и получил степень доктора медицины. Архиепископ вспоминал: «Интересен был отзыв профессора Мартынова. Он сказал: «Мы привыкли к тому, что докторские диссертации пишутся обычно на заданную тему с целью получения высших назначений по службе и научная ценность их невелика. Но когда я читал вашу книгу, то получил впечатление пения птицы, которая не может не петь, и высоко оценил ее». А профессор Карузин, очень взволнованный, подбежал ко мне и, потрясая мою руку, усердно просил прощения в том, что не интересовался моей работой на чердаке, где хранятся черепа, и не подозревал, что там создается такая блестящая работа». [1, с. 91.]

Было еще одно великое событие в жизни будущего архиепископа, начало которому Господь положил в Переславле. С самого начала своей хирургической деятельности в Чите, Любаже и Романовке Валентин Феликсович понял огромное значение гнойной хирургии: «Я поставил своей задачей глубокое самостоятельное изучение диагностики и терапии гнойных заболеваний. В конце моего пребывания в Переславле пришло мне на мысль изложить свой опыт в особой книге – «Очерки гнойной хирургии». Я составил план этой книги и написал предисловие к ней. И тогда, к моему удивлению, у меня появилась крайне странная неотвязная мысль: «Когда эта книга будет написана, на ней будет стоять имя епископа». Быть священнослужителем, а тем более епископом мне и во сне не снилось, но неведомые нам пути жизни нашей вполне известны Всеведущему Богу уже когда мы во чреве матери». [1, с. 24.]

Уже через несколько лет это стало полной реальностью.

В 1915–1916 годах Валентин Феликсович заведовал небольшим госпиталем для раненых.

В начале 1917 года в гости приехала старшая сестра Анны Васильевны, только что похоронившая в Крыму свою дочь, умершую от скоротечной чахотки. Она привезла с собой ватное одеяло, под которым лежала ее больная дочь и прожила в доме всего недели две. Вскоре после ее отъезда у Анны Васильевны обнаружились явные признаки туберкулеза легких. Это изменило дальнейшую жизнь семьи.

Ташкент. Священство

Болезнь Анны Васильевны совпала с тем временем, когда был объявлен конкурс на должность хирурга и главного врача большой городской больницы в Ташкенте, и Валентин Феликсович при очень большом числе кандидатов получил приглашение. В марте 1917 года семья переехала в Ташкент.

«С нами ехала девушка-прислуга, недавно родившая ребенка. На полдороге от Переславля до Москвы пришлось остановиться на неделю в гостинице Троице-Сергиевой Лавры вследствие высокой лихорадки у Ани. Поездка на поезде в Москву и дальнейший путь до Ташкента с малыми детьми были крайне трудными, так как было уже сильно расстроено железнодорожное движение. В Ташкенте у нас была отличная квартира главврача при больнице, пять комнат, в которых, однако, мне самому нередко приходилось мыть полы из-за неизбежного при революции расстройства жизни». [1, с. 24, 25.]

С конца 1917 года положение дел в Ташкенте стало резко ухудшаться. Дорожали продукты, базары были нищими, горничная Войно-Ясенецких простаивала в очередях с раннего утра до середины дня.

Профессор-антрополог Лев Васильевич Ошанин, три года работавший врачом в Ташкентской больнице под руководством Войно-Ясенецкого, с глубоким уважением относившийся к Валентину Феликсовичу, вспоминает в своей рукописи «Очерки по истории медицинской общественности в Ташкенте»: «Время было тревожное. Нести суточные дежурства приходилось через двое-трое суток. В 1917–1920 годах в городе было темно. На улицах по ночам постоянно стреляли. Кто и зачем стрелял, мы не знали. Но раненых привозили в больницу. Я не хирург и, за исключением легких случаев, всегда вызывал Войно-Ясенецкого для решения вопроса, оставить ли больного под повязкой до утра или оперировать немедленно. В любой час ночи он немедленно одевался и шел по моему вызову. Иногда раненые поступали один за другим. Часто сразу же оперировались, так что ночь проходила без сна. Случалось, что Войно-Ясенецкого ночью вызывали на дом к больному, или в другую больницу на консультацию, или для неотложной операции. Он тотчас отправлялся в такие ночные, далеко не безопасные (так как грабежи были нередки) путешествия. Так же немедленно и безотказно шел Войно-Ясенецкий, когда его вызовешь в терапевтическое отделение на консультацию. Никогда не было на его лице выражения досады, недовольства, что его беспокоят по пустякам (с точки зрения опытного хирурга). Наоборот, чувствовалась полная готовность помочь.

Я ни разу не видел его гневным, вспылившим или просто раздраженным. Он всегда говорил спокойно, негромко, неторопливо, глуховатым голосом, никогда его не повышая. Это не значит, что он был равнодушен, – многое его возмущало, но он никогда не выходил из себя, а свое негодование выражал тем же спокойным голосом». [1, с. 99, 100.]

В больнице Валентин Феликсович организовал хирургическое отделение. Недостатка в больных не было. Шла гражданская война. Над больничным двором свистели пули. Стены корпусов, как оспой, покрылись пулевыми шрамами. Во время одной из таких перестрелок ранило в бедро операционную сестру.

Здоровье Анны Васильевны ухудшалось, нервы были постоянно напряжены. К зиме стало совсем голодно. Анна кое-как ходила по дому, но ни готовить, ни убирать уже не могла. Дети помнят, как Валентин Феликсович вечером мыл полы, накручивая на половую щетку старые бинты. Стали приносить из больничной кухни обед – квашеная тухлая капуста плавала в мутной воде. Лечил Анну Васильевну доктор Моисей Слоним, лучший терапевт города, лечивший высокопоставленных лиц и имевший частный прием. Человек добрый, он пытался поддержать больную не только лекарствами, но и усиленным питанием: от своего стола посылал доктор довольно богатые по тем временам обеды. Но ни обеды Слонима, ни продукты, которые тайком от Войно-Ясенецкого посылала его жене семья хирурга Ротенберга, не приносили большой пользы. Анна раздавала пищу детям, а сама сидела на той же капустной похлебке, что и муж. Окончательно подорвал ее здоровье арест Валентина Феликсовича во время восстания Туркменского полка.

Военный комиссар Туркестанской республики К. Осипов в январе 1919 года попытался захватить в Ташкенте власть. Было ли это восстание направлено против большевистских крайностей, или Осипов просто замыслил назначить себя диктатором – неизвестно, но при подавлении восстания пострадало много ни в чем не повинных людей.

Восстание Туркменского полка было подавлено, началась расправа с участниками контрреволюции.

По клеветническому доносу некоего Андрея, работника морга, В. Ф. Войно-Ясенецкого арестовали. Подоплека этого дела была такова: Валентин Феликсович неоднократно предупреждал своего нерадивого подчиненного, что выгонит его с работы за воровство, пьянство и безделье. Андрей был наказан начальником города после жалобы Валентина Феликсовича. Но тут в городе начались аресты противников нового режима, и Андрей решил свести счеты со своим начальником, пустив в ход явную клевету. Валентина Феликсовича и его коллегу повели в железнодорожные мастерские, в которых происходил суд над Туркменским полком. Когда они проходили по железнодорожному мосту, стоявшие на рельсах рабочие что-то кричали: они советовали Андрею не возиться, а расстрелять нас под мостом.

В железнодорожных мастерских скорый суд вершила «чрезвычайная тройка». На разбор каждого дела «судьи» тратили не больше трех минут, приговор обычно был один – расстрел. Профессор Ошанин об аресте Войно-Ясенецкого рассказывал следующее: «Весть о том, что Валентина Феликсовича увели в железнодорожные мастерские, вызвала в больнице глубокое уныние. Мастерские имели страшную репутацию. Сама фраза «увести в железнодорожные мастерские» означала в те дни не что иное, как «расстрелять». Случилось все это рано утром, и до глубокой ночи никто о судьбе арестованных ничего не знал. Подробности сообщил вернувшийся в сопровождении двух вооруженных рабочих Ротенберг. В мастерских их посадили в каком-то довольно просторном помещении, где было много и других арестованных. Одна дверь вела в комнату, где заседала «чрезвычайная тройка». Дело решалось быстро. Обратно из судилища возвращались немногие. Большинство осужденных (на разбор каждой судьбы «судьи» тратили не больше трех минут) уводили через другую дверь – приговор приводили в исполнение немедленно.

Два врача просидели перед роковой дверью больше полусуток. Все это время Войно-Ясенецкий оставался совершенно невозмутимым. На частые тревожные вопросы Ротенберга: «Почему нас не вызывают? Что это может означать?» Валентин Феликсович отвечал: «Вызовут, когда придет время, сидите спокойно». Поздно вечером через «зал смерти» проходил видный партиец, знавший главного врача в лицо. Он удивился, увидев тут знаменитого хирурга, расспросил, что произошло, и скрылся в комнате суда. Через десять минут врачам были вручены обратные пропуска в больницу. Партиец, который помог им, однако, не отпустил их одних. Обстановка в городе была слишком накалена: медиков мог застрелить любой встречный патруль, даже несмотря на печать «тройки». [1, с. 101, 102.] Позже стало известно, что в тот же день вечером в огромной казарме мастерских была устроена ужасная человеческая бойня, были убиты солдаты Туркменского полка и многие горожане.

Весть, что арестованные вернулись, быстро облетела больницу. В дежурную комнату сбежались врачи и сестры, каждый хотел собственными глазами убедиться, что доктор жив. Войно-Ясенецкий предупредил, однако, что он просит не только не допускать никаких оваций, но и вообще никаких эмоциональных всплесков. Вернувшись в отделение, доктор распорядился подготовить больных к операциям, которые были запланированы, и чуть было не сорвались из-за неожиданного ареста. К обычному утреннему часу назначенный на операцию больной был подготовлен, обработан и доставлен в операционную. Все были на местах. Минута в минуту хирург встал к операционному столу и принялся действовать скальпелем так, как будто ничего не случилось. Милостью Божией доктор избежал неминуемой смерти, но этот случай подкосил Анну Васильевну, и до самой смерти она уже не вставала с постели.

«Она горела в лихорадке, совсем потеряла сон и очень мучилась, – пишет об этих днях святитель Лука. – Последние тринадцать ночей я сидел у ее смертного одра, а днем работал в больнице… Настала последняя страшная ночь. Чтобы облегчить страдания умирающей, я впрыснул ей шприц морфия, и она заметно успокоилась. Минут через двадцать слышу: «Впрысни еще». Через полчаса это повторилось опять, и в течение двух-трех часов я впрыснул ей много шприцев морфия, далеко превысив допустимую дозу. Но отравляющего действия не видел. Вдруг Аня быстро приподнялась и села и довольно громко сказала: «Позови детей». Пришли дети, и всех она перекрестила, но не целовала, вероятно, боялась заразить. Простившись с детьми, она опять легла, спокойно лежала с закрытыми глазами, и дыхание ее становилось все реже и реже… Настал и последний вздох… Аня умерла тридцати восьми лет в конце октября 1919 года, и я остался с четырьмя детьми, из которых старшему было двенадцать, а младшему – шесть лет». [1, с. 26, 27.]

Две ночи Валентин Феликсович читал над гробом Псалтирь, стоя у ног покойной в полном одиночестве. Часа в три второй ночи он читал 112-й псалом, начало которого поется при встрече архиерея в храме… Валентин Феликсович вспоминает: «И последние слова псалма поразили и потрясли меня, ибо я с совершенной ясностью и несомненностью воспринял их как слова Самого Бога, обращенные ко мне: И неплодную вселяет в дом матерью, радующеюся о детях. Господу Богу было ведомо, какой тяжелый и тернистый путь ждет меня, и тотчас после смерти матери моих детей Он Сам позаботился о них и мое тяжелое положение облегчил. Почему-то без малейшего сомнения я принял потрясшие меня слова как указание Божие на мою операционную сестру Софию Сергеевну Белецкую, о которой я знал только то, что она недавно похоронила мужа и была неплодной, то есть бездетной, и все мое знакомство с ней ограничивалось только деловыми разговорами, относящимися к операции. И однако слова: неплодную вселяет в дом матерью, радующеюся о детях, я без сомнения принял как Божий приказ возложить на нее заботы о моих детях и воспитание их. Я едва дождался семи часов утра и пошел к Софии Сергеевне, жившей в хирургическом отделении. Я постучался в дверь. Открыв, она с изумлением отступила назад, увидев в столь ранний час своего сурового начальника.

– Простите, София Сергеевна, – сказал я ей. – Я очень мало знаю вас, не знаю даже, веруете ли вы в Бога, но пришел к вам с Божиим повелением ввести вас в свой дом матерью, радующеюся о детях.

Она с глубоким волнением выслушала, что случилось со мной ночью, и сказала, что ей очень больно было только издали смотреть, как мучилась моя жена, и страшно хотелось помочь нам, но она не решалась предложить свою помощь. Она с радостью согласилась исполнить Божие повеление о ней». [1, с. 27, 28.] Так волей Божией София Сергеевна стала матерью четырем детям Валентина Феликсовича, избравшего после кончины жены путь служения Церкви.

Квартира главврача состояла из пяти комнат, так удачно расположенных, что София Сергеевна могла получить отдельную комнату, вполне изолированную от тех, которые занимал Валентин Феликсович. Она долго жила в семье, но была только второй матерью для детей. Скончалась она в доме Валентина Войно-Ясенецкого, младшего сына владыки Луки, дожив до глубокой старости.

Некоторые современники, знавшие Валентина Феликсовича, говорили, что тяжелая утрата горячо любимой жены надломила твердый характер профессора и он «ударился» в религию. Но вышеописанный случай свидетельствует о твердой вере врача в Промысел Божий. Прежде чем приступить к операции, будущий владыка Лука всегда осенял себя крестным знамением и сосредоточенно молился, повернувшись к иконе Божией Матери, которая висела в операционной городской больницы много лет. Неверующие врачи перестали обращать на это внимание, а верующие считали делом самым обычным. В начале двадцатого года одна из ревизионных комиссий приказала убрать икону. В ответ на это Валентин Феликсович ушел из больницы и заявил, что вернется только после того, как икону вернут на место. По воспоминаниям проф. Л. В. Ошанина, комиссия высказалась в том смысле, что «операционная – учреждение государственное. У нас Церковь отделена от государства. Если вашему хирургу хочется молиться, пусть молится, никто ему не мешает, но пусть держит икону у себя дома». [1, с. 103.] Валентин Феликсович настаивал, что в операционную не вернется. В это время крупный партиец привез в больницу свою жену для неотложной операции. Женщина категорически заявила, что желает, чтобы ее оперировал Войно-Ясенецкий. «Его вызвали в приемную, – пишет проф. Ошанин. – Он подтвердил, что очень сожалеет, но, согласно своим религиозным убеждениям, не пойдет в операционную, пока икону не повесят обратно… Доставивший больную заявил, что дает «честное слово», что икона завтра же будет на месте, лишь бы врач немедленно оперировал больную. Войно-Ясенецкий немедленно пошел в хирургический корпус и оперировал женщину, которая в дальнейшем вполне поправилась. На следующее утро икона действительно висела в операционной». [1, с. 103, 104.]

Валентин Феликсович регулярно посещал воскресные и праздничные богослужения, был активным мирянином. Очень часто он бывал на богословских собраниях верующих, организованных настоятелем вокзальной церкви, протоиереем Михаилом Андреевым, на которых он сам или желающие из числа присутствовавших выступали с беседами на темы Священного Писания, а потом все пели духовные песни.

Валентин Феликсович на этих собраниях нередко проводил серьезные беседы, они и стали началом огромной проповеднической работы в будущем. Когда возникла «живая» церковь, то везде и всюду на епархиальных съездах духовенства и мирян обсуждалась деятельность епископов, и некоторых из них смещали с кафедр. Однажды в конце 1920 года Валентин Феликсович присутствовал на таком епархиальном собрании, где он произнес речь о положении дел в Ташкентской епархии. Это выступление произвело большое впечатление на слушателей. Архиепископ Лука вспоминал: «Резких выступлений на съезде не было, и деятельность Преосвященного Иннокентия (Пустынского) получила положительную оценку. Когда кончился съезд и присутствовавшие расходились, я неожиданно столкнулся в дверях с Владыкой Иннокентием. Он взял меня под руку и повел на перрон, окружавший собор. Мы обошли два раза вокруг собора, Преосвященный говорил, что моя речь произвела большое впечатление, и неожиданно остановившись, сказал мне: «Доктор, вам надо быть священником!»

У меня никогда не было и мысли о священстве, но слова Преосвященного Иннокентия принял как Божий призыв устами архиерея и, ни минуты не размышляя, ответил: «Хорошо, Владыко! Буду священником, если это угодно Богу!»

Впрочем, позже я говорил с владыкою о том, что в моем доме живет моя операционная сестра Белецкая, которую я, по явному, чудесному повелению Божию, ввел в дом матерью, радующеюся о детях, а священник не может жить в одном доме с чужой женщиной. Но владыка не придал значения этому возражению, сказав, что не сомневается в моей верности седьмой заповеди». [1, с. 29, 30.]

В то время уже разворачивались и нарастали страшные гонения на Русскую Православную Церковь. Уничтожались храмы и монастыри, пытки и мучительную смерть за веру принимали архиереи, священство, простые верующие. Россию затопила «мутная волна» воинствующего безбожия. Уже пострадали святители Владимир и Вениамин, уже многие священники и миряне отправились в ссылки и лагеря. И вот в это страшное время, когда некоторые священнослужители снимали с себя сан, испугавшись репрессий, профессор Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий, повинуясь призыву Божию, открыто принимает рукоположение. Вопрос о рукоположении был решен так быстро, что ему даже не успели сшить подрясник.

Архиепископ Лука вспоминает: «Уже в ближайшее воскресенье, при чтении часов, я в сопровождении двух диаконов, вышел в чужом подряснике к стоявшему на кафедре архиерею и был посвящен им в чтеца, певца и иподиакона, а во время литургии – и в сан диакона… Через неделю после посвящения во диакона, в праздник Сретения Господня 1921 года, я был рукоположен во иерея епископом Иннокентием». [1, с. 30, 31.]

Конечно, это необыкновенное событие произвело сенсацию в Ташкенте. Рукоположение Войно-Ясенецкого приняли в штыки все его сотрудники. В 1921 году, в разгар Гражданской войны, о. Валентин появился в больничном коридоре в рясе и с наперсным крестом на груди. Оперировал в тот день и в последующем, конечно, без рясы, а как обычно, в медицинском халате. Ассистенту, который обратился к нему по имени-отчеству, ответил спокойно, что Валентина Феликсовича больше нет, есть священник отец Валентин. «Надеть рясу в то время, когда люди боялись упоминать в анкете дедушку-священника, когда на стенах домов висели плакаты: «Поп, помещик и белый генерал – злейшие враги Советской власти», – мог либо безумец, либо человек безгранично смелый. Безумным Войно-Ясенецкий не был…» [15.], – вспоминает бывшая медсестра, работавшая с отцом Валентином. Молодые студентки дерзали делать замечания и «обличать» хирурга-священника. В ответ на это, как вспоминает проф. З. И. Умидова, он только снисходительно улыбался. «Что поняли бы они, если бы я им сказал, что при виде кощунственных карнавалов и издевательств над Господом нашим Иисусом Христом, мое сердце громко кричало: «Не могу молчать!» И я чувствовал, что мой долг – защищать проповедью оскорбляемого Спасителя нашего и восхвалять Его безмерное милосердие к роду человеческому» [1, с. 30.], – так писал в мемуарах архиепископ Лука. В первый же день, как о. Валентин пришел в больницу в рясе, его ученица А. И. Беньяминович заявила: «Я неверующая, и что бы вы там не выдумывали, я буду называть вас только по имени-отчеству. Никакого о. Валентина для меня не существует». [1, с. 104, 105.]

Ташкентский Университет открылся осенью 1920 года. Став профессором, Валентин Феликсович должен был еще больше и напряженнее трудиться каждый день, он тщательно готовился к лекциям, не считаясь со своим отдыхом и покоем. В Ташкенте свирепствовали малярия, холера, сыпной тиф. Голод на Волге гнал в Туркестан массы голодающих. Они вповалку лежали на вокзале: оборванные, покрытые вшами. Идя на кафедру, профессор встречал телеги, груженые голыми трупами. Их везли из переполненного свыше всякой меры сыпнотифозного отделения. Больные и трупы лежали даже возле больничных ворот. Перед нескончаемым потоком страдальцев у врачей опускались руки. Власти же продолжали начатую в семнадцатом году резню, которой не было видно конца. По всему Туркестану разыскивали и вылавливали тех, кто имел какое-нибудь отношение к прежнему строю: крупных и мелких чиновников царской администрации, депутатов Городской думы, офицеров. Для «бывших» не было оправданий. Их расстреливали без суда. Генерала, который проявил полное презрение к своим гонителям, застрелили в тюремной камере… через дверной глазок. В газетах писали об этом, как о событии обыденном.

Лекции студентам он читал также в священническом облачении, в облачении же являлся на межобластное совещание врачей. Перед каждой операцией молился, благословлял больных. Его коллега вспоминает: «Неожиданно для всех, прежде чем начать операцию, Войно-Ясенецкий перекрестился, перекрестил ассистента, операционную сестру и больного. В последнее время он это делал всегда, вне зависимости от национальности и вероисповедания пациента. Однажды после крестного знамения больной – по национальности татарин – сказал хирургу: «Я ведь мусульманин. Зачем же Вы меня крестите?» Последовал ответ: «Хоть религии разные, а Бог один. Под Богом все едины».

Преосвященный Иннокентий назначил о. Валентина четвертым священником собора и поручил проповедовать. «При этом он сказал мне словами апостола Павла: Ваше дело не крестити, а благовестити (1 Кор. 1: 17, 31). Он глубоко понимал, что говорил, и слово его было почти пророческим, и теперь, на тридцать восьмом году своего священства и тридцать шестом году своего архиерейства, я вполне ясно понимаю, что моим призванием от Бога была именно проповедь и исповедание имени Христова. За долгое время своего священства я почти никаких треб не совершал, даже ни разу не крестил полным чином крещения. Кроме проповеди при богослужениях, совершаемых Преосвященным Иннокентием и мною самим, я проводил каждый воскресный день после вечерни в соборе долгие беседы на важные и трудные богословские темы, привлекавшие много слушателей, целый цикл этих бесед был посвящен критике материализма. Богословского образования я не имел, но с Божией помощью легко преодолевал трудности таких бесед». [1, с. 30–32.]

О. Валентин начал спешно изучать богословие. И в этом деле ему помогал Господь Бог: через одного из слушателей бесед и диспутов – верующего букиниста, который приносил так много богословских книг, что скоро у Войно-Ясенецких образовалась значительная библиотека.

Как вспоминает проф. Ошанин, о. Валентин «ходил по городу в рясе с крестом и тем очень нервировал ташкентское начальство. Был он к тому времени главным врачом городской больницы и общепризнанным у нас первым хирургом, Председателем Союза врачей. С крестом на груди читал лекции студентам в университете. Читал хорошо, студенты его любили, хотя и побаивались. Кроме операций и преподавания, много занимался Войно-Ясенецкий живописью: писал иконы для храма и анатомические таблицы для своих университетских занятий. Власти долго все это терпели, уговаривали его бросить церковные дела, но он не поддавался». [1, с. 105–106.] Те, кто считали Войно-Ясенецкого «погибшим для науки» были, вероятно, обескуражены, повстречавшись с о. Валентином на первом научном съезде врачей Туркестана в Ташкенте в 1922 году, где священник-хирург выступил с четырьмя большими докладами и десять раз бра л слово в прениях, имея большой научный и практический опыт.

Многие врачи рассказывали, что о. Валентин всегда с большой любовью и глубоким вниманием относился к каждому больному человеку.

Архиепископ Лука вспоминал: «В Ташкенте я был одним из инициаторов открытия университета. Большинство кафедр было замещено избранными из числа ташкентских докторов медицины, и только я один был почему-то избран в Москве на кафедру топографической анатомии и оперативной хирургии.

Мне пришлось совмещать свое священническое служение с чтением лекций на медицинском факультете, слушать которые приходили во множестве и студенты других курсов. Лекции я читал в рясе с крестом на груди: в то время еще было возможно невозможное теперь. Я оставался и главным хирургом ташкентской городской больницы, потому служил в соборе только по воскресеньям.

Но и этого мало: я продолжал работать в качестве главного врача больницы, широко оперировал каждый день и даже по ночам в больнице, и не мог не обрабатывать своих наблюдений научно. Для этого мне нередко приходилось делать исследования на трупах в больничном морге, куда ежедневно привозили повозки, горою нагруженные трупами беженцев из Поволжья, где свирепствовали тяжелый голод и эпидемии заразных болезней. Свою работу на этих трупах мне приходилось начинать с собственноручной очистки их от вшей и нечистот. Многие из этих исследований на трупах легли в основу моей книги «Очерки гнойной хирургии». Однако работа на покрытых вшами трупах обошлась мне недешево. Я заразился возвратным тифом в очень тяжелой форме, но, по милости Божией, болезнь ограничилась одним тяжелым приступом и вторым – незначительным». [1, с. 33.]

На первом научном съезде врачей Туркестана (23–28 октября 1922 года) он выступил с четырьмя большими докладами, где делился с коллегами своим богатейшим хирургическим опытом.

Как пастырь отец Валентин не мог спокойно взирать на активную отступническую деятельность бывшего миссионера Курской епархии, отрекшегося от Бога протоиерея Ломакина. Этот несчастный человек, предавший Христа, в своей сожженной совести продолжал противиться Богу, возглавляя антирелигиозную пропаганду во всей Средней Азии. Отец Валентин в течении двух лет вел публичные диспуты при огромном стечении народа. Как правило, эти диспуты кончались посрамлением отступника, и верующие не давали ему прохода, спрашивая: «Скажи нам, когда ты врал: тогда ли, когда был попом, или теперь врешь?» Вскоре он стал бояться отца Валентина, просил устроителей диспутов избавить его от «этого философа».

Архиепископ Лука писал: «Однажды, неведомо для него, железнодорожники пригласили меня в свой клуб для участия в диспуте о религии. В ожидании начала диспута я сидел на сцене при опущенном занавесе и вдруг вижу – поднимается на сцену по лестнице мой всегдашний противник. Увидев меня, крайне смутился, пробормотал: «Опять этот доктор», поклонился и пошел вниз. Первым говорил на диспуте он, но, как всегда, мое выступление совершенно разбило все его доводы, и рабочие наградили меня громкими аплодисментами.

На несчастном хулителе Духа Святого страшно сбылось слово псалмопевца Давида: смерть грешников люта. Он заболел раком прямой кишки, и при операции оказалось, что опухоль уже проросла в мочевой пузырь. В тазу скоро образовалась глубокая, крайне зловонная полость, наполненная гноем, калом и мочой и кишевшая множеством червей. Враг Божий пришел в крайнее озлобление от своих страданий, и даже партийные медицинские сестры, назначаемые для ухода за ним, не могли выносить его злобы и проклятий и отказывались от ухода за ним». [1, с. 32.]

Летом 1921 года о. Валентину пришлось публично выступить в суде. Проф. Ошанин вспоминает: «В Ташкент из Бухары привезли как-то партию раненых красноармейцев. Во время пути им делали перевязки в санитарном поезде. Но время было летнее и под повязками развились личинки мух… Раненых поместили в клинику профессора Ситковского. Рабочий день уже кончился, и врачи разошлись. Дежурный врач сделал две-три неотложные перевязки, а остальных раненых только подбинтовал и оставил для радикальной обработки до утра. Сразу же неизвестно откуда распространился слух, что врачи клиники занимаются вредительством, гноят раненых бойцов, у которых раны кишмя кишат червями». [1, с. 106, 107.]

Тогда во главе ЧК стоял латыш Петерс. Он имел в городе грозную репутацию человека неумолимо-жестокого и очень быстрого на вынесение приговоров с «высшей мерой». По его приказу тотчас были арестованы и заключены в тюрьму проф. П. П. Ситковский и все врачи его клиники. Были арестованы и два или три врача, служившие в Наркомздраве.

Петерс решил сделать суд показательным. Как и большинство латышей из ЧК, он скверно знал русский язык, но, несмотря на это, назначил себя общественным обвинителем. В этой роли произнес он не слишком грамотную, но зато «громовую» обвинительную речь. Над обвиняемыми нависла угроза расстрела.

«Других выступлений я не помню, – пишет проф. Ошанин, – кроме выступления профессора Войно-Ясенецкого, который был вызван в числе других экспертов-хирургов… Он сразу бесстрашно напал на грозного Петерса, он буквально громил Петерса как круглого невежду, который берется судить о вещах, в которых ничего не понимает, как бессовестного демагога, требующего высшей меры для совершенно честных и добросовестных людей». [1, с. 107.] Проф. С. А. Масумов вспоминает о суде следующее: «Зал суда был полон. Больше всего тут было рабочих, но некоторое количество пропусков получили врачи города. По приказу Петерса профессора Ситковского из тюрьмы в зал суда доставила конная охрана. Профессор шел посредине улицы с заложенными за спину руками, а по сторонам цокали копытами конвойные с саблями наголо. Суд нужен был для «воспитательных» целей, чтобы лучше показать рабочему классу его врагов – прислужников мирового капитализма. Но великолепно задуманный и отрежиссированный спектакль пошел насмарку, когда председательствующий вызвал в качестве эксперта профессора Войно-Ясенецкого.

– Поп и профессор Ясенецкий-Войно, – обратился к о. Валентину Петерс, – считаете ли вы, что профессор Ситковский виновен в безобразиях, которые обнаружены в его клинике?

Вопрос касался первого пункта обвинения. Заведующему клиники вменялся в вину развал дисциплины среди больных и обслуживающего персонала. Раненые, лежащие в клинике, пьянствовали, дрались, водили в палаты блудниц, а врачи и медсестры этому якобы потворствовали.

– Гражданин общественный обвинитель, – последовал ответ эксперта Войно-Ясенецкого, – я прошу по тому же делу арестовать и меня. Ибо и в моей клинике царит такой же беспорядок, что и у профессора Ситковского.

– А вы не спешите, придет время, и вас арестуем! – заорал Петерс.

В хирургических клиниках города на самом деле творились страшные безобразия. Большинство раненых, лежавших в клиниках профессоров Ситковского, Войно-Ясенецкого и Боровского, были красноармейцы. В огромных, превращенных в палаты, маршировальных залах высшего кадетского корпуса, разгулявшаяся на фронтах братва без просыпу пила самогон, курила махру, публично в палатах занималась развратом. Тут же рядом лежали тяжелораненые. Но на их мольбы о тишине и покое легкораненые не обращали никакого внимания. Однажды во время профессорского обхода ординатор Беньяминович доложила об очередной оргии в палате.

Валентин Феликсович приказал вызвать дебоширов к нему. Но едва он поднялся на второй этаж в свой кабинет, как снизу по лестнице целая орава пьяных красноармейцев полезла «бить попа». Доктор Беньяминович успела запереться в операционной, а профессора избили. Били жестоко, пинали ногами и костылями. После этих побоев заведующий клиникой на несколько дней был прикован к постели. Сидящие в зале врачи хорошо знали эту историю, знали и о других бесчинствах красноармейцев в госпиталях. Беспорядок в клинике Ситковского, который расписывал в своей речи Петерс, никого не удивил: как и Войно-Ясенецкий, профессор Ситковский просто физически не мог справиться с буйными пациентами.

Второй вопрос общественного обвинителя касался случая с «червями». Войно-Ясенецкий обстоятельно объяснил суду, что никаких червей под повязками у красноармейцев не было, а были личинки мух. Хирурги не боятся таких случаев и не торопятся очистить раны от личинок, так как давно замечено, что личинки действуют на заживление ран благотворно. Английские медики даже применяли личинок в качестве своеобразных стимуляторов заживления. Опытный лектор, Валентин Феликсович так внятно и убедительно растолковал суть дела, что рабочая часть зала одобрительно загудела.

– Какие еще там личинки… Откуда вы все это знаете? – рассердился Петерс.

– Да будет известно гражданину общественному обвинителю, – с достоинством ответил Войно-Ясенецкий, – что я окончил не двухлетнюю советскую фельдшерскую школу, а медицинский факультет Университета святого Владимира в Киеве. В зале аплодировали.

Последний ответ окончательно вывел из себя всесильного чекиста. Высокое положение представителя власти требовало, чтобы дерзкий эксперт был немедленно изничтожен, унижен, раздавлен.

– Скажите, поп и профессор Ясенецкий-Войно, как это вы ночью молитесь, а днем людей режете? – продолжал Петерс.

На самом деле святой Патриарх-исповедник Тихон, узнав о том, что профессор Войно-Ясенецкий принял священный сан, благословил ему продолжать заниматься хирургией. Отец Валентин не стал ничего объяснять Петерсу, а ответил:

– Я режу людей для их спасения, а во имя чего режете людей вы, гражданин общественный обвинитель?

Зал встретил удачный ответ хохотом и аплодисментами. Все симпатии были теперь на стороне священника-хирурга. Ему аплодировали и рабочие, и врачи. Следующий вопрос по расчетам Петерса должен был изменить настроение рабочей аудитории:

– Как это вы верите в Бога, поп и профессор Ясенецкий-Войно? Разве вы Его видели, своего Бога?

– Бога я действительно не видел, гражданин общественный обвинитель. Но я много оперировал на мозге и, открывая черепную коробку, никогда не видел там также и ума. И совести там тоже не находил. (Колокольчик председателя потонул в долго не смолкавшем хохоте всего зала).

«Дело врачей» с треском провалилось. Однако, чтобы спасти престиж Петерса, «судьи» приговорили профессора Ситковского и его сотрудников к шестнадцати годам тюремного заключения. Эта явная несправедливость вызвала ропот в городе. Тогда чекисты вообще отменили решение «суда». Через месяц врачей стали днем отпускать из камеры в клинику на работу, а через два месяца и вовсе выпустили из тюрьмы. По общему мнению, спасла их от расстрела речь священника-хирурга Войно-Ясенецкого». [1, с. 107–110.]

Месяцев через пять после суда над проф. Ситковским очередная ревизионная комиссия приказала снять икону в операционной Городской больницы. Отец Валентин заявил, что не выйдет на работу, пока икону не вернут на место. И ушел домой. В конце 1921 года такой «саботаж» карался, как самое тяжелое политическое преступление. Отцу Валентину грозил арест. Его друг М. И. Слоним обратился к председателю Среднеазиатского бюро ЦК РКПб Рудзутаку с ходатайством, говоря, что если будет арестован выдающийся хирург, ученый и педагог Войно-Ясенецкий, то ущерб от этого понесет прежде всего рабоче-крестьянская республика, ее медицина и наука. Рудзутак милостиво обещал пока профессора не арестовывать, пусть врачи сами найдут выход.

Отец Валентин ничего не знал о ходатайстве Слонима. Он бастовал уже несколько дней. Засылаемые к нему в качестве «разведчиков» хирурги сообщали, что главный врач все время работает за письменным столом, что-то пишет, что-то читает. Уговаривать его было бесполезно. По воспоминаниям проф. Ошанина, делегация из двух или трех врачей была направлена к Туркестанскому архиепископу. Владыка пообещал поговорить с о. Валентином, и на следующий день Войно-Ясенецкий вышел на работу.

Но главный врач долго протестовал против изъятия иконы. Он не явился в научное врачебное общество, где стоял его доклад. Когда же на следующем заседании отец Валентин, как всегда в рясе, взошел на кафедру, чтобы произнести доклад, то сначала сделал следующее заявление: «Приношу обществу извинение за то, что я не читал доклад в назначенный для меня день. Но случилось это не по моей вине. Это случилось по вине нашего комиссара здравоохранения Гельфгота, в которого вселился бес. Он учинил кощунство над иконой». [1, с. 111.] В зале воцарилась гробовая тишина. Комиссар Гельфгот присутствовал на заседании. Но он, очевидно, побоялся скандала. Председатель научного Общества профессор М. А. Захарченко прошептал секретарю Общества доктору Л. В. Ошанину, чтобы тот ни в коем случае не заносил в протокол неуважительных слов о представителе власти.

Даже неверующие коллеги не могли не видеть высокой нравственности православного священника, будущего архиепископа. Бывшая медицинская сестра Ташкентской Городской больницы М. Г. Нежанская в семидесятых годах так говорила о нем: «В делах, требовавших нравственного решения, Валентин Феликсович вел себя так, будто вокруг никого не было. Он всегда стоял перед своей совестью один. И суд, которым он судил себя, был строже любого трибунала». [1, с. 111, 112.]

Епископ Туркестанский. Первый арест

Гонения на Русскую Православную Церковь разгорались. Одним из средств борьбы Советская власть избрала церковный раскол. Были найдены попы-расстриги, которых соблазнили и запугали, и они опубликовали 24 марта 1922 года в газете «Правда» письмо, в котором православное духовенство обвинялось в контрреволюции, в политических интригах во время народного голода, требовали немедленной отдачи Советской власти всех церковных ценностей. Среди этих 12 предателей-священников были Красницкий, Введенский, Белков, Боярский и др. На собрании духовенства в Москве Введенский заявил о разрыве с «реакционным духовенством» и создании «Живой церкви». Советское правительство само организовало эту акцию и потому официально поддержало «живоцерковников», перед которыми открылась перспектива захвата церковной власти в стране.

Введенский явился к петроградскому митрополиту Вениамину с требованием снять свои полномочия по управлению епархией и передать ему, так как произошел церковный переворот и Патриарх Тихон как саботажник арестован, а церковная власть перешла в руки нового Верховного церковного управления, которое назначило его руководителем Петроградской епархии.

Аналогичные акции ГПУ провело по всем епархиям. Правда при этом соблюдалась видимость демократии: все эти акции ГПУ проводило в виде епархиальных съездов духовенства и мирян.

По всей России произошло разделение духовенства. Стойких и крепких духом, верных Православной Церкви и Патриарху Тихону, ждала Голгофа. Малодушные, неверные, или не разбиравшиеся в бурных церковных событиях вошли в «живую» церковь, возглавляемую ставленниками богоборческой власти Введенским и немногими его сообщниками.

Отозвался раскол и в Ташкентской епархии. Весной 1923 года епископ Иннокентий созвал съезд духовенства Ташкентской и Туркестанской епархии, который должен был избрать двух кандидатов на возведение в архиерейский сан. Выбор пал на архимандрита Виссариона и на отца Валентина. Архиепископ Иннокентий выступил со смелой, сильной проповедью о том, что в Церкви бунт и что необходимо сохранять верность Церкви Православной и Патриарху Тихону и не входить ни в какие сношения с «живоцерковным» епископом, приезда которого ожидали.

Неожиданно для всех два видных ташкентских протоиерея перешли в раскол, к ним присоединились и другие, и верных осталось немного.

Пастырская совесть отца Валентина не могла быть равнодушной к безобразиям, чинимым разбойничьей «живой церковью». «Живоцерковники», пользуясь поддержкой Е. А. Тучкова, руководящего работника ОГПУ, ведавшего церковными делами, постепенно захватывали храмы, вводя в богослужение и в строй церковной жизни неприемлемые новшества. Отец Валентин, воспитывавший в своей пастве твердость в вопросах веры, категорически запретил им ходить в храмы, занятые «живистами». «Долг христианина – не соблазняться и не поддаваться тем ересям и расколам, которые неизбежно бывают в Церкви, так как от века диавол клевещет на создание Божие. Тем прихожанам, которые дерзнут молиться с отступниками, отец Валентин грозил отлучением от исповеди и причастия». [10, с. 25, 26.]

Преосвященный Иннокентий совершил хиротонию архимандрита Виссариона. Совместно с епископом Сергием (Лавровым), переведенным в Ташкент из ашхабадской ссылки, он совершил полным чином наречение во епископа архимандрита Виссариона. Но на другой же день епископ Виссарион был арестован и выслан из Ташкента. Позже он примкнул к Григорианскому расколу и получил сан митрополита.

Преосвященный Иннокентий тайно ночью уехал в Москву, надеясь оттуда попасть в Валаамский монастырь. Но это ему не удалось, и лишь спустя много времени смог он пробраться в свою деревню Пустынька.

«Живоцерковники» наступали по всем фронтам. Народ был в смятении. Все со страхом ожидали приезда назначенного в Ташкент обновленческого архиерея.

И вот в этой неразберихе возвышает свой голос всеми любимый пастырь. Отец Валентин вместе с настоятелем вокзальной церкви отцом Михаилом Андреевым объединил всех оставшихся верными Патриарху Тихону священников и церковных старост, созвал съезд духовенства и мирян для обсуждения вопросов об упорядочении церковной жизни в епархии, оставшейся без архипастыря, предупредили об этом ГПУ, попросив разрешения и присылки наблюдателя. Отец Валентин с протоиереем Андреевым взяли на себя управление епархиальными делами и созывали в Ташкенте на епархиальное собрание священников и членов церковного совета, отвергнувших «живую» церковь. На этом же съезде туркестанское духовенство, зная высоту духовной жизни отца Валентина и его ревность в защите Православия, избрало его на Ташкентскую кафедру.

Так в экстремальных условиях народ Божий и духовенство, как в первые века христианства, поставили над собой архиерея. Приехавший в это время на жительство в Ташкент ссыльный епископ Уфимский Андрей (в миру князь Ухтомский) незадолго до своего ареста и ссылки в Среднюю Азию был в Москве, и Патриарх Тихон, находившийся под домашним арестом, дал ему право избирать кандидатов для возведения в сан епископа и тайным образом рукополагать их. Епископ одобрил решение собора ташкентского духовенства и тайно постриг отца Валентина в монахи с именем Луки. Сначала он хотел дать ему имя целителя Пантелеимона, но, узнав немного о его жизни, решил, что ему более подходит имя евангелиста и апостола Луки, который, по преданию, был художником (иконописцем) и врачом.

Средний сын владыки Луки Алексей рассказывал: «Однажды ночью, когда я лежал в своей кровати (она находилась в кабинете отца), пришла София Сергеевна. Думая, что я сплю, она стала со слезами в голосе упрашивать отца не идти в монахи ради нас – детей. Но отец остался непреклонным». [1, с. 114.]

По апостольским правилам, «епископа да поставляют два или три епископа», а так как на то время, кроме владыки Андрея, в Ташкенте никого не было, то решено было для хиротонии отправить отца Валентина в город Пенджикент, недалеко от Самарканда, где отбывали ссылку два архиерея – епископ Волховский Даниил (Троицкий) и епископ Суздальский Василий (Зуммер). Сам святитель Лука так вспоминает об этом: «Преосвященный Андрей направил меня в таджикский город Пенджикент, отстоявший за 90 верст от Самарканда. В Пенджикенте жили два ссыльных епископа: Даниил Волховский и Василий Суздальский; епископ Андрей передал им через меня письмо с просьбой совершить надо мною архиерейскую хиротонию. Как я выше писал, я был два года и четыре месяца младшим священником ташкентского кафедрального собора, продолжая работать главным врачом и хирургом городской больницы. Мой отъезд в Самарканд должен был быть тайным, и потому я назначил на следующий день четыре операции, а сам вечером уехал на поезде в Самарканд в сопровождении одного иеромонаха, диакона и своего старшего сына – шестнадцатилетнего Михаила.

Утром приехали в Самарканд, но найти пароконного извозчика для дальнейшего пути в Пенджикент оказалось почти невозможным: ни один не соглашался ехать, потому что все боялись нападения басмачей. Наконец нашелся один смельчак, который решился нас везти. Мы долго ехали. На полдороге мы остановились в чайхане отдохнуть и покормить лошадей. Две последние ночи я не спал ни минуты и там, как только лег на деревянный помост, на котором пьют чай узбеки, в тот же миг точно в бездну провалился, заснул мертвым сном. Я спал только 3/4 часа, но сон укрепил меня, и я совершенно отдохнул. С Божией помощью мы доехали благополучно.

Преосвященные Даниил и Василий встретили нас с любовью. Прочитав письмо епископа Андрея Ухтомского, решили назначить на завтра литургию для совершения хиротонии и немедленно отслужить вечерню и утреню в маленькой церкви Святителя Николая Мирликийского, без звона и при запертых дверях. С епископами жил ссыльный московский священник, протоиерей Свенцицкий, известный церковный писатель, который тоже присутствовал при моем посвящении. На вечерне и литургии читали и пели мои спутники и протоиерей Свенцицкий.

Преосвященных Даниила и Василия смущало то обстоятельство, что я не был архимандритом, а только иеромонахом, и не было наречения меня в сан епископа. Однако недолго колебались, вспомнили ряд примеров посвящения во епископа иеромонахов и успокоились. На следующее утро все мы отправились в церковь. Заперли за собой дверь и не звонили, а сразу начали службу и в начале литургии совершили хиротонию.

При хиротонии посвящаемый склоняется над престолом, а архиерей держит над его головой раскрытое Евангелие. В этот важный момент хиротонии, когда читали совершительную молитву Таинства Священства, я пришел в такое глубокое волнение, что всем телом дрожал, и потом архиереи говорили, что подобного волнения не видели никогда. Из церкви Преосвященные Даниил и Василий и протоиерей Свенцицкий вернулись домой несколько раньше, чем я, и встретили меня архиерейским приветствием: «Тон деспотин ке архиереа имон». Архиереем я стал 18/31 мая 1923 года. В Ташкент мы вернулись на следующий день вполне благополучно.

Когда сообщили об этой хиротонии Святейшему Патриарху Тихону, то он, ни на минуту не задумываясь, утвердил и признал ее законной». [1, c. 36–38.]

Узнав о его хиротонии, владыка Герман (Ряшенцев), находящийся тогда в ссылке в Сибири, написал своим друзьям в Москве: «…Восхищаюсь тем путем, каким пришел к Господу епископ Лука. Такие… заставляют даже слепых выйти из равнодушия к тому, в чем жизнь, и свет, и истинная радость». [8, с. 567.]

Кафедральный собор в Ташкенте в то время был занят обновленцами. Когда они узнали, что владыка Лука собирается служить в соборе всеношную и литургию, то в страхе разбежались. В том году воскресный день совпадал с памятью святых равноапостольных Константина и Елены. Служил владыка только с одним оставшимся верным Патриарху Тихону священником. Служба прошла спокойно.

На первой службе епископа Луки в алтаре присутствовал Преосвященный Андрей Уфимский: он волновался, что служба пройдет с ошибками. Но, по милости Божией, ошибок не было.

В следующее воскресенье святитель отслужил всенощное бдение, вернулся домой и стал читать правило ко Святому Причащению.

И вдруг в одиннадцать часов вечера раздался стук в дверь. На пороге стояли люди в кожаных тужурках. Обыск завершился арестом. Восходя на Голгофу архиерейского служения, епископ Лука был готов пойти по многострадальному и скорбному пути исповедничества и мученичества. По нему уже шли многие – архиереи, священники, диаконы и миряне… Но за спиной у владыки была Богом врученная ему туркестанская паства, за которую болело сердце. Поэтому на случай внезапного ареста он подготовил завещание. Уважение и любовь народа к своему владыке были так велики, что на следующий день после ареста, в воскресенье, в городе и храмах распространялось перепечатанное на машинке его «Завещание». В этом небольшом по объему, но сильном по духу обращении архипастырь предостерегал верующих от соблазнов отступничества и расколов. Сборище живоцерковников для него – не Церковь, а «дикий вепрь», со всеми присущими этому зверю повадками.

Сохранился полный текст завещания владыки Луки: «К твердому и неуклонному исполнению завещаю вам: неколебимо стоять на том пути, на который я наставил вас.

Подчиняться силе, если будут отбирать от вас храмы и отдавать их в распоряжение дикого вепря, попущением Божиим вознесшегося на горнем месте соборного храма нашего. Внешностью богослужения не соблазняться и поругание богослужения, творимого вепрем, не считать богослужением. Идти в храмы, где служат достойные иереи, вепрю не подчинившиеся. Если и всеми храмами завладеет вепрь, считать себя отлученными Богом от храмов и ввергнутыми в голод слышания слова Божия. С вепрем и его прислужниками никакого общения не иметь и не унижаться до препирательства с ними.

Против власти, поставленной нам Богом по грехам нашим, никак нимало не восставать и во всем ей смиренно повиноваться.

Властью преемства апостольского, данного мне Господом нашим Иисусом Христом, повелеваю всем чадам Туркестанской Церкви строго и неуклонно блюсти мое завещание. Отступающим от него и входящим с вепрем в молитвенное общение угрожаю гневом и осуждением Божиим. Смиренный Лука». [1, с. 119.]

На допросе в ГПУ епископ Лука говорил о живоцерковниках, что они Христову правду попирают, прислуживая советской власти, авторитетом Церкви Христовой освящают и покрывают все ее деяния.

К середине августа все храмы в городе перешли к живоцерковникам. Но храмы эти стояли пустыми. «Завещание» епископа Луки – несколько десятков перепечатанных на машинке листочков – оказали на прихожан значительно большее влияние, чем газетные заклинания партийных пропагандистов и живоцерковников. В ГПУ поняли: владыку Луку надо как можно скорее выслать за пределы Туркестана.

Архиепископ Лука вспоминал: «В 11 часов вечера – стук в наружную дверь, обыск и первый мой арест. Я простился с детьми и Софией Сергеевной и в первый раз вошел в «черный ворон», – как называли автомобиль ГПУ. Так положено было начало одиннадцати годам моих тюрем и ссылок. Четверо моих детей остались на попечении Софии Сергеевны. Ее и детей выгнали из моей квартиры главного врача и поселили в небольшой каморке, где они могли поместиться только потому, что дети сделали нары, и каморка стала двухэтажной. Однако Софию Сергеевну не выгнали со службы, она получала два червонца в месяц и на них кормилась с детьми». [1, с. 39.]

Епископа Луку посадили в подвал ГПУ. Первый допрос был совершенно нелепым: спрашивали о знакомстве с совершенно неведомыми людьми, о сообществе с оренбургскими казаками, о которых он, конечно, ничего не знал.

Однажды ночью епископа Луку вызвали на допрос, продолжавшийся часа два. Его вел очень крупный чекист, который впоследствии занимал видную должность в московском ГПУ. «Он допрашивал меня о моих политических взглядах и моем отношении к советской власти. Услышав, что я всегда был демократом, он поставил вопрос ребром: «Так кто же вы – друг наш или враг наш?» Я ответил: «И друг ваш и враг ваш, если бы я не был христианином, то, вероятно, стал бы коммунистом. Но вы воздвигли гонение на христианство, и потому, конечно, я не друг ваш, – вспоминал владыка, – меня на время оставили в покое и из подвала перевели в другое, более свободное помещение. Меня держали в наскоро приспособленном под тюрьму ГПУ большом дворе с окружающими его постройками. На дальнейших допросах мне предъявляли вздорные обвинения в сношениях с оренбургскими казаками и другие выдуманные обвинения». [1, с. 39, 40.]

В то же время владыку Луку обвиняли в связях с англичанами, которые он осуществлял якобы через турецкую границу. Рассказывая об этом, владыка с улыбкой заметил: «Я не мог быть участником казачьего заговора и деятелем международного шпионажа по двум причинам: во-первых, это противоречило моим убеждениям, а во-вторых, чекисты утверждали, что и на Кавказе, и на Урале я действовал одновременно. Все мои попытки объяснить им, что для одного человека это физически невозможно, ни к чему не приводили». [1, с. 118.]

В годы своего священства и работы главным врачом ташкентской больницы владыка не переставал писать свои «Очерки гнойной хирургии», которые хотел издать двумя частями.

«Чрезвычайно тяжелый путь сельского хирурга-самоучки, который мне пришлось пройти, научил меня весьма многому, чем хотелось бы теперь, на склоне моей хирургической деятельности, поделиться с молодыми товарищами, чтобы облегчить их трудные задачи» [1, с. 114.], – писал будущий владыка Лука в предисловии к первому изданию своей уникальной монографии, ставшей настольной книгой врачей.

Медики свидетельствуют, что монография владыки Луки – действительно классический, фундаментальный труд, охватывающий практически все аспекты гнойной хирургии. Материал книги изложен необыкновенно четко, понятно и вместе с тем высокопрофессионально. Так мог писать только человек, который сам начинал работать без практической помощи и руководства.

До эпохи антибиотиков не было другой возможности бороться с гноем кроме хирургической, и книга была просто необходима. Имея ее, молодой специалист или просто хирург могли осуществлять сложные операции в условиях земской больницы. Многие ученые отмечают, что «Очерки гнойной хирургии» написаны с большой любовью к страдающему человеку и с большой любовью к читателю.

«Публикация в 1934 году «Очерков гнойной хирургии» вызвала всеобщий интерес. Восторженный отзыв о книге дал выдающийся хирург И. И. Греков. «С тех пор, вот уже более 40 лет, ни одна сколько-нибудь значительная работа по гнойной хирургии не появляется без ссылок на «Очерки гнойной хирургии» и ее автора…», – писал в 1977 году В. И. Колосов («Вестник хирургии», № 9). Тираж книги расходился мгновенно. Часто высказывались пожелания о новых ее переизданиях». [1, с. 113.]

Есть свидетельство неверующих людей, что, даже не зная, что «Очерки гнойной хирургии» написаны епископом Лукой, нельзя не заметить, что книгу писал христианин. Есть в ней строки, показывающие, с каким христианским вниманием относился владыка к больному:

«Приступая к операции, надо иметь в виду не только брюшную полость, а всего больного человека, который, к сожалению, так часто у врачей именуется «случаем». Человек в смертельной тоске и страхе, сердце у него трепещет не только в прямом, но и в переносном смысле. Поэтому не только выполните весьма важную задачу подкрепить сердце камфарой или дигаленом, но позаботьтесь о том, чтобы избавить его от тяжелой психической травмы: вида операционного стола, разложенных инструментов, людей в белых халатах, масках, резиновых перчатках – усыпите его вне операционной. Позаботьтесь о согревании его во время операции, ибо это чрезвычайно важно». [1, с. 113, 114.]

Книга была почти готова, оставалось написать последний очерк первого выпуска – «О гнойном воспалении среднего уха и осложнениях его». Епископ Лука обратился к начальнику тюремного отделения, в котором находился, с просьбой дать ему возможность написать эту главу. Тюремщик предоставил право писать в его кабинете по окончании его работы. Книга была скоро окончена. На заглавном листе было написано: «Епископ Лука. Профессор Войно-Ясенецкий. Очерки гнойной хирургии».

Так удивительно сбылось таинственное Божие предсказание об этой книге, которое было получено еще в Переславле-Залесском несколько лет назад: «Когда эта книга будет написана, на ней будет стоять имя епископа».

Издать книгу двумя выпусками не удалось, и она была напечатана первым, далеко не полным изданием только после первой ссылки. Имя епископа, конечно, не было указано.

Прежде чем владыка Лука был отправлен в ссылку, он успел обратиться к наркому просвещения А. В. Луначарскому, ведавшему также наукой и делами издательскими. Заключенный профессор просил у наркома не свободы и не справедливого суда. Он лишь хотел, чтобы на обложке будущей медицинской монографии рядом с фамилией автора обозначен был его духовный сан. Луначарский ответил решительным отказом. Советское государственное издательство не может выпускать книг епископа Луки. Отпечатанный на машинке ответ наркома Войно-Ясенецкий с большим огорчением показывал позднее в ссылке студенту-медику Ф. И. Накладову.

Впоследствии владыка опубликовал в зарубежных журналах несколько своих работ на немецком языке. Он подписывал их «Епископ Лука». [1, с. 119.]

В тюрьме епископ пробыл недолгого, и его освободили на один день для того, чтобы он ехал свободно в Москву. Всю ночь бывшая квартира главного врача больницы была наполнена прихожанами собора, пришедшими проститься со своим пастырем.

Зная популярность владыки Луки (профессора Войно-Ясенецкого) в народе, власти боялись, как бы чего не вышло, поэтому его арест сопровождался травлей в «рабоче-крестьянской прессе». Последовало несколько клеветнических статей, явно по заказу ГПУ. И впоследствии в советских газетах неоднократно клеветали на владыку Луку, в том числе, нападал на него в печати отрекшийся от Бога бывший протоиерей Ломакин.

Достаточно было посмотреть на заголовки центральных газет, чтобы понять, с какой ненавистью силы зла обрушились на верного Патриарху Тихону туркестанского архиерея.

Святитель пишет: «Утром, простившись с детьми, я отправился на вокзал и занял место не в арестантском, а в пассажирском вагоне. После первого, второго и третьего звонков и свистков паровоза поезд минут двадцать не двигался с места. Как я узнал только через долгое время, поезд не мог двинуться по той причине, что толпа народа легла на рельсы, желая удержать меня в Ташкенте, но, конечно, это было невозможно». [1, с. 41.]

Первый арест и ссылка

По окончании следствия начальник Ташкентского ГПУ направил владыку в Москву как политического преступника. В Москве епископ Лука неделю жил на частной квартире, дважды встречался со Святейшим Патриархом Тихоном, один раз служил с ним Божественную литургию в церкви Вознесения в Кадашах. Святейший Патриарх еще раз подтвердил право епископа Луки заниматься медициной.

Вскоре владыка был заключен в Бутырскую тюрьму, где просидел около двух месяцев. После недельного пребывания в карантине его поместили в камеру с уголовниками, в которой, однако, бандиты и жулики относились к нему довольно прилично. В тюремной больнице он впервые познакомился с Новгородским митрополитом Арсением (Стадницким). Здесь появились первые признаки серьезной сердечной болезни – миокардита, который впоследствии причинял ему страдания.

Владыка вспоминал: «Однажды, к моему большому удивлению, меня вызвали на свидание. Через решетку я разговаривал со своим старшим сыном Мишей.

В библиотеке Бутырской тюрьмы мне, к большой радости, удалось получить Новый Завет на немецком языке, и я усердно читал его. Глубокой осенью большую партию арестантов Бутырской тюрьмы погнали пешком через всю Москву в Таганскую тюрьму. Я шел в первом ряду, а недалеко от меня шел матерый вор-старик, который был повелителем шпаны в соседней с моей камере Бутырской тюрьмы. В Таганской тюрьме меня поместили не со шпаной, а в камере политических заключенных. Все арестанты, в том числе и я, получили небольшие тулупчики от жены писателя Максима Горького. Проходя в клозет по длинному коридору, я увидел через решетчатую дверь пустой одиночной камеры, пол которой по щиколотку был залит водой, сидящего у колонны и дрожащего полуголого шпаненка и отдал ему ненужный мне полушубок. Это произвело огромное впечатление на старика, предводителя шпаны, и каждый раз, когда я проходил мимо уголовной камеры, он очень любезно приветствовал меня и именовал «батюшкой». Позже в других тюрьмах я не раз убеждался в том, как глубоко ценят воры и бандиты простое человеческое отношение к ним». [1, с. 43.]

В Таганской тюрьме владыка заболел тяжелым гриппом и около недели пролежал в тюремной больнице с температурой около 40 градусов.

В московских тюрьмах владыка сидел вместе с протоиереем Михаилом Андреевым, приехавшим из Ташкента. В декабре был сформирован этап, и святитель был отправлен в ссылку в Енисейск. Вместе с ним ехал и протоиерей Михаил Андреев.

В Тюмени этап погнали быстрым шагом, и в тюрьму владыка пришел с сильной одышкой, а на ногах появились большие отеки до колен. Это было первое проявление миокардита, причиной которого по одной из версий считается возвратный тиф, который епископ перенес в Ташкенте через год после принятия священства.

В Тюменской тюрьме остановка продолжалась недолго, около двух недель. Все это время святитель Лука лежал без врачебной помощи, которую смог получить только дней через двенадцать. В Тюменской тюрьме владыка и протоиерей Михаил Андреев впервые встретились с протоиереем Иларионом Голубятниковым и дальше ехали вместе с ним.

Вторая этапная остановка была в городе Омске. От Омска ехали до Новосибирска в «столыпинском» арестантском вагоне. В этот вагон вместе с владыкой и двумя протоиереями посадили бандита, убившего восемь человек, и проститутку.

Бандит знал, что архиепископ в Таганской тюрьме отдал свой полушубок вору, и был очень вежлив. В Новосибирской тюрьме владыку сначала посадили в отдельную камеру, а вскоре перевели в большую уголовную камеру, из которой пришлось спасаться от ненависти уголовников.

Владыка вспоминает: «От Новосибирска до Красноярска ехали без особых приключений. В Красноярске нас посадили в большой подвал двухэтажного дома ГПУ. Подвал был очень грязен и загажен человеческими испражнениями, которые нам пришлось чистить, при этом нам не дали даже лопат. Рядом с нашим подвалом был другой, где находились казаки повстанческого отряда. Имени их предводителя я не запомнил, но никогда не забуду оружейных залпов, доносившихся до нас при расстреле казаков. В подвале ГПУ мы прожили недолго, и нас отправили дальше по зимнему пути в город Енисейск за триста двадцать километров к северу от Красноярска». [1, с. 42–43.]

По дороге в Енисейск владыка сделал операцию, которую пришлось произвести на одном из ночлегов крестьянину лет тридцати.

В самый разгар зимы ссыльные прибыли в Енисейск. Владыка разместился в доме на Ручейной улице вместе с сопровождавшими его священниками. К ним присоединился еще один ссыльный священник, и все по воскресным и праздничным дням совершали всенощную и литургию в своей квартире. В Енисейске было очень много церквей, но здесь, как и в Красноярске, священники уклонились в «живоцерковный» раскол. Один диакон сохранил верность Православию, и владыка рукоположил его во пресвитера.

Истинно верующие не смущались простотой обстановки и собирались на молитву прямо в квартире у владыки. Здесь, в просторном доме, совершались всенощные бдения и литургии. «В один из праздничных дней, – вспоминает владыка, – я вошел в гостиную, чтобы начать литургию, и неожиданно увидел у противоположной двери незнакомого старика-монаха. Он точно остолбенел, увидев меня, и даже не поклонился. Придя в себя, он, отвечая на мой вопрос, сказал, что в Красноярске народ не хочет иметь общение с неверными священниками и решил послать его в город Минусинск, верст за двести к югу от Красноярска, где жил православный епископ. Но к нему не поехал монах Христофор, ибо какая-то сила влекла его в Енисейск, ко мне. «Почему же ты так остолбенел, увидев меня?» – спросил я у него. «Как же было не остолбенеть! – ответил он. – Десять лет тому назад я видел сон, который как сейчас помню. Мне снилось, что я в Божием храме и неведомый мне архиерей рукополагает меня во иеромонаха. Сейчас, когда вы вошли, я увидел этого архиерея!» Монах сделал мне земной поклон, и за литургией я рукоположил его во иеромонаха.

Десять лет тому назад, когда он видел меня, я был земским хирургом в Переславле-Залесском и никогда не помышлял ни о священстве, ни об архиерействе. А у Бога в то время я уже был епископом… Так неисповедимы пути Господни». [1, с. 45.]

Сразу же после приезда в Енисейск владыка пришел в больницу к заведующему и представился: «Я профессор Ташкентского университета, в миру Ясенецкий-Войно, имя мое в монашестве Лука». Молодой врач не поверил даже, что перед ним стоит такой знаменитый человек. По просьбе доктора Василия Александровича Башурова, заведовавшего енисейской больницей, владыка начал оперировать у него и за два месяца сделал немало очень больших хирургических и гинекологических операций. «Мой приезд в Енисейск произвел очень большую сенсацию, которая достигла апогея, когда я сделал экстракцию врожденной катаракты трем слепым маленьким мальчикам-братьям и сделал их зрячими» [1, с. 45.], – писал святитель. После первых же сложнейших и удачно проведенных операций к хирургу-епископу хлынул народ из окрестных сел и деревень. Он вел большой прием больных у себя на дому, и было так много желающих попасть, что в первые же дни оказалось необходимым вести запись больных. Эта запись, начатая в первых числах марта, скоро достигла дня Святой Троицы.

Такая популярность ссыльного архиерея сильно раздражала местное начальство. В ответ на благодарность излеченных он говорил: «Это Бог вас исцелил моими руками. Молитесь Ему».

Во всех местах ссылок епископа Луки живут доныне десятки людей, хранящих благодарную память о нем. Владыка Лука не отказывал в помощи самым сирым и убогим, не брал ничего за лечение, мог целыми днями возиться с хворыми и грязными деревенскими ребятишками.

На каждую операцию с участием епископа Луки полагалось получить отдельное разрешение, которые давали неохотно. В Енисейске рассказывают, что его однажды вызвали в ГПУ. Едва он, как всегда в рясе и с крестом, переступил порог кабинета, чекист заорал: «Кто это вам позволил заниматься практикой?». Владыка Лука ответил: «Я не занимаюсь практикой в том смысле, какой вы вкладываете в это слово. Я не беру денег у больных. А отказать больным, уж извините, не имею права».

К владыке-врачу несколько раз подсылали «разведчиков», но оказалось, что никакой платы с больных он не берет. После этого власти стали смотреть на медицинскую практику ссыльного профессора более снисходительно. На Енисее в то время свирепствовала трахома. Из-за этой болезни многие местные жители: кеты, селькуны, эвенки – теряли зрение. Бывший начальник Енисейского пароходства И. М. Назаров передает слова, слышанные в тридцатые годы от погонщика-эвенка Никиты из Нижнего Имбацка: «Большой шаман с белой бородой пришел на нашу реку, поп-шаман. Скажет поп-шаман слово – слепой сразу зрячим становится. Потом уехал поп-шаман, опять глаза у всех болят». [1, с. 121, 122.] Капитан Назаров считает, что речь шла о ссыльном профессоре Войно-Ясенецком, который очень хорошо оперировал больных с последствиями трахомы.

Незадолго до его приезда в Енисейске был закрыт женский монастырь, и две послушницы этого монастыря рассказали, каким кощунством и надругательством сопровождалось это закрытие храма Божия. Этих двух послушниц владыка постриг в монашество и дал им имена своих небесных покровителей: старшую назвал Лукией, а младшую – Валентиной.

В Енисейске имели особенный размах бесчинства комсомольцев-атеистов. Бывший милиционер с большой охотой рассказывал, как он сам в то время обдирал с икон Успенского собора золотые ризы, как грузил на подводу реквизированные чаши и кадила, как помогал стаскивать с церквей колокола. Во время реквизиций верующие – порой собиралось несколько сот человек – стоя поодаль, ругали представителей власти и комсомольских активистов. Слышались проклятия и молитвы о наказании богохульников. Милиционер делал предупредительные выстрелы в воздух, некоторых уводил в участок. Зимой 1924 года комсомольцы опрокинули в деревне Сотниково часовню: «Просто так, для смеха». Бывшая пионервожатая вспоминает, что весь 1924 год в Енисейске гремели взрывы: комсомольцы под руководством своего секретаря, организатора кощунственных карнавалов и представлений, разрушали храмы.

Владыка Лука несколько раз произносил проповеди, обличая это нечестие, стыдил разрушителей храмов, принял участие в публичном многолюдном диспуте с молодым медиком-атеистом Чеглецовым. Тем самым владыка Лука еще более настроил против себя енисейское партийное и советское начальство. А тут еще молодые врачи, которые катастрофически теряли клиентов и заработок, стали проявлять недовольство. Владыка безмолвно обличал их корыстолюбие, бесплатно проводя операции.

Но в «награду» за бескорыстное служение народу городское начальство, подстрекаемое завистниками-врачами, арестовало и отправило епископа еще дальше, на Ангару. Вместе с ним ехали священники Иларион Голубятников и Михаил Андреев. Монахини Лукия и Валентина с вещами поехали вперед.

Почти сто километров преодолели они по льду Ангары до Богучан, где их потом разлучили: священников послали в деревни недалеко от Богучан, а владыку еще дальше – в деревню из восьми дворов с названием Хая. Кругом бескрайняя лесная пустыня. В марте тут еще глубокая зима.

Дом часто до крыши заносило снегом. Приходилось ждать, пока утром олени протопчут тропу, чтобы можно было принести хвороста на растопку. В рукомойнике в сенях замерзала вода.

Здесь, несмотря на тяжелые условия для проживания, святитель был бодр духом и писал детям своим, чтобы о нем не беспокоились, что Господь отлично устроил его в Хае; он был радостен, спокоен, монахини с христианской любовью заботились о нем. Святитель писал об этом времени: «В Богучанах мне указали благочестивого крестьянина в селе Хая, у которого советовали поселиться, но предупреждали, что у него злая старуха-мать. В Хае меня уже ожидали мои монахини, поселившиеся у этого крестьянина. Старуха-мать встретила меня с большой радостью. Мне отвели две комнаты, в одной из которых я с монахинями совершал богослужение, а в другой спал. Злая старуха только в первые дни приходила на наше богослужение, а потом не только оставалась на своей половине, но старалась всячески мешать нашим службам. Злая старуха все больше и больше притесняла нас и стала прямо-таки выживать из дома. Дело дошло до того, что мы с монахинями вынесли из дома свои вещи и сели на них у стены. Видя, что нас выгнали из дома, народ возмутился и заставил старуху принять нас обратно в дом». [1, с. 47.]

В июне владыку было приказано отправить назад в Енисейск. Дорога была очень тяжелой: «Нам дали двух провожатых крестьян и верховых лошадей. Монахини впервые сели на лошадей. Очень крупные оводы так нещадно жалили животных, что струи крови текли по их бокам и ногам. Лошадь, на которой ехала монахиня Лукия, не раз ложилась и каталась по земле, чтобы избавиться от оводов, и сильно придавила ей ногу.

На полдороге до Богучан мы ночевали в лесной избушке, несмотря на требование провожатых ехать дальше всю ночь. На них подействовала только моя угроза, что они будут отвечать перед судом за бесчеловечное обращение со мной – профессором. Не доезжая верст десяти до Богучан, прекратилась наша верховая езда. Меня, никогда прежде не ездившего верхом и крайне утомленного, пришлось снимать с лошади моим провожатым. Дальше до Богучан мы ехали на телеге. Затем плыли по Ангаре на лодках, причем пришлось миновать опасные пороги. Вечером, на берегу Енисея, против устья Ангары, мы с монахинями отслужили под открытым небом незабываемую вечерню». [1, с. 47, 48.] С глубоким христианским терпением переносил владыка Лука все тяготы ссылки.

По прибытии в Енисейск епископ был заключен в одиночную камеру. Даже это святитель вспоминает с улыбкой: «Ночью я подвергся такому нападению клопов, которого нельзя было и представить себе. Я быстро заснул, но вскоре проснулся, зажег электрическую лампочку и увидел, что вся подушка и постель, и стены камеры покрыты почти сплошным слоем клопов. Я зажег свечу и начал поджигать клопов, которые стали падать на пол со стен и постели. Эффект этого поджигания был поразительным. Через час поджигания в камере не осталось ни одного клопа. Они, по-видимому, как-то сказали друг другу: «Спасайся, братцы! Здесь поджигают!» В последующие дни я больше не видел клопов, они все ушли в другие камеры». [1, с. 48.] Через некоторое время его освободили. Но затем епископа Луку отправляют в новую ссылку, на этот раз в Туруханск, вниз по Енисею. Владыку поместили в одной из сплавлявшихся вместе с отправленными в Туруханский край социал-революционерами. Монахини Лукия и Валентина хотели провожать его, но этого им не позволили.

Туруханск представлял собой небольшой северный городок, сообщение которого с остальным миром проходило по замерзшему Енисею и его притокам. Морозы здесь были до сорока градусов и больше, а по ночам под окнами выли волки. Когда святитель прибыл в Туруханск и сошел с баржи, люди, встречавшие его, опустились на колени, испрашивая благословения.

По приезде владыка Лука отслужил архиерейским чином литургию в Преображенском храме. В этом же храме он совершил по просьбе верующих хиротонию во священника. Деревенский приход неподалеку от Енисейска получил пастыря – отца Мартина Римшу. Владыка долгое время помогал отцу Мартину, который находился в тяжелейших условиях жизни.

До принятия сана он почти сорок лет был учителем в деревнях родной Белоруссии. Он был глубоко верующим человеком, интеллигентом. По болезни сердца оставил учительство, окончил в Москве пастырские курсы прот. Иоанна Восторгова для Сибири и со всей большой семьей уехал на Енисей незадолго до Первой мировой войны. Туруханские крестьяне уважали о. Мартина; часто приходили к нему побеседовать сосланные в Туруханск большевики.

У отца Мартина была дочь, которая в революционное время, несмотря на воспитание верующего отца, стала активисткой, уехала от родителей в Красноярск, вышла замуж, и стала комсомолкой-безбожницей. В Туруханске она вела антирелигиозную пропаганду.

Когда в Туруханске появился владыка Лука, Вера Мартиновна Савинская вспоминала: «Одним из первых его вопросов к моему отцу был вопрос: «Кому подчиняешься, батюшка, обновленцам или тихоновцам?» – «Те и другие мне пишут и отвечать приходится и тем, и другим». – «Правильная вера у Патриарха Тихона, а обновленцы – подлипалы советской власти», – сказал епископ». [1, с. 125.]

В то время дочери о. Мартина было неприятно, что ее отец оказался под влиянием ссыльного тихоновца. Но еще более обидно стало ей, когда владыка Лука, по ее словам, «сам того не зная, свел на нет всю ее антирелигиозную пропаганду». «До его приезда, – пишет Савинская, – совсем мало людей посещало церковь, а с его приездом приток прихожан в церковь значительно усилился. Туруханцы мне говорили, что в двунадесятые праздники верующие выстилали ему дорогу от больницы до церкви красным сукном, коврами и половиками». [1, с. 125.]

Спустя много лет, Вера Мартиновна сожалела, что не пожелала встретиться с владыкой Лукой в 1926 году, когда в Красноярске, возвращаясь из ссылки, он прислал ей приглашение зайти к нему. Отца Мартина впоследствии арестовали за неподчинение властям, которое выразилось в том, что священник отказался присутствовать при вскрытии мощей св. мч. Василия Мангазейского, почивавших в бывшем Туруханском монастыре. Отец Мартин претерпел двенадцать лет ссылки и лагерей. В 1936 году он написал дочери, что хотел бы приехать в Красноярск. Она к этому времени считала отца давно погибшим. «При встрече, – вспоминает Вера Мартиновна, – отец показал мне целую пачку почтовых квитанций. Владыка Лука, оказывается, все это время делал ему ежемесячные переводы по 30, а чаще по 50 рублей». [1, с. 125, 126.] Умер о. Мартин Римша в 1941 году, в доме своей дочери.

В Туруханске продолжалась и его медицинская деятельность. «Меня сразу же поместили в квартире врача больницы, – вспоминал Владыка, – и предложили вести врачебную работу. Незадолго до этого врач больницы распознал у себя рак нижней губы и уехал в Красноярск. В больнице оставался фельдшер, и вместе со мной приехала из Красноярска молодая девушка, только что окончившая фельдшерскую школу и очень волновавшаяся от перспективы работать с профессором. С этими двумя помощниками я делал такие большие операции, как резекции верхней челюсти, большие чревосечения, гинекологические операции и немало глазных». [1, с. 49, 50.]

Самоотверженно трудился доктор-епископ, проявляя деятельную любовь к страждущему человеку. В операционной у него, как и в Ташкенте, стояла икона с теплившейся перед ней лампадой. Перед операцией он всегда творил молитву, ставил на теле больного йодом крест и только потом приступал к делу.

В Туруханске по словам простой пожилой женщины, санитарки районной больницы, «профессора Луку» и поныне знает «весь народ»; с благодарностью вспоминают о том, как он возвратил здоровье множеству людей, несмотря на то, что оборудование в больнице в двадцатые годы было самое примитивное: инструменты, например, перед операцией кипятили в самоваре… Рассказывают, что владыка Лука жил очень бедно, почти не имел вещей, только книги.

С приездом владыки в Туруханске оживилась и церковная жизнь. «В Туруханске был закрытый мужской монастырь, – вспоминает епископ Лука, – в котором, однако, старик-священник совершал все богослужения. Он подчинялся красноярскому «живоцерковному» архиерею, и мне надо было обратить его и всю туруханскую паству на путь верности древнему Православию. Достигнуть этого удалось проповедью о великом грехе церковного раскола: священник принес покаяние перед народом, и я мог бывать на церковных службах и почти всегда проповедовал на них. Туруханские крестьяне были мне глубоко благодарны и привозили меня в монастырь и домой на устланных коврами санях. В больнице, конечно, я не отказывал никому в благословении, которое очень ценили тунгусы и всегда просили. За это и за церковные проповеди мне пришлось дорого поплатиться». [1, с. 50, 51.]

«Конечно, такое оживление и оздоровление духовной жизни не могло понравиться местному начальству. Вскоре владыку вызвал уполномоченный ГПУ и объявил о запрете благословлять больных в больнице, проповедовать в монастыре и ездить на покрытых ковром санях. Тогда владыка предложил ему самому повесить на дверях больницы объявление, запрещающее брать благословение у епископа, а также запретить крестьянам подавать к больнице сани, устланные ковром. Уполномоченный этого не сделал, но затаил злобу на твердого и бесстрашного профессора-епископа. И вот через некоторое время чекисты вызвали его в ГПУ, у подъезда которого стояли сани, запряженные парой лошадей. Начальник ГПУ встретил ссыльного и с большой злобой объявил ему, что за неподчинение требованиям исполкома его ссылают еще дальше, на берег Ледовитого океана. В лютые морозы, которые стояли зимой 24/25-го годов, эта высылка была равносильна преднамеренному убийству. В разгар зимы, которая в этот год выдалась особенно жестокой, отправить на открытых санях за полторы тысячи верст человека, не имеющего теплой одежды, значило обречь его на неизбежную гибель. Председатель Туруханского краевого совета (красный партизан, герой гражданской войны Ф. И. Бабкин), как коренной енисеец, хорошо это понимал». [1, с. 126, 127.]

«Ссыльный эсер Розенфельд был принципиальным атеистом и материалистом. На этой почве у него с епископом не раз происходили горячие схватки. Но как только Розенфельд узнал о ссылке владыки, он принялся обходить дома своих товарищей-эсеров и собрал в конце концов целую охапку теплых вещей и даже немного денег». [1, с. 127.]

Владыка вспоминает: «Я спокойно ушел в больницу, и за мной последовал милиционер. Он шепнул мне на ухо: «Пожалуйста, пожалуйста, профессор, собирайтесь, как можно быстрее: нам нужно только выехать отсюда и поскорее доехать до ближайшей деревни, а дальше поедем спокойно». Скоро мы добрались до недалекой от Туруханска деревни Селиванихи, получившей свое название от фамилии главаря секты скопцов Селиванова, отбывавшего в ней свою ссылку.

Скоро собрались мои компаньоны по ссылке – социал-революционеры, с большим интересом относившиеся ко мне и долго беседовавшие со мной. Они снабдили меня деньгами и меховым одеялом, которое очень пригодилось мне. После ночлега в съезжей избе поехали дальше.

Путь по замерзшему Енисею в сильные морозы был очень тяжел для меня. Однако именно в это трудное время я очень ясно, почти реально ощущал, что рядом со мною Сам Господь Бог Иисус Христос, поддерживающий и укрепляющий меня.

Ночуя в прибрежных станках, доехали до Северного полярного круга, за которым стояла деревушка, название которой я не помню. В ней жил в ссылке И. В. Сталин.

Когда мы вошли в избу, хозяин ее протянул мне руку. Я спросил: «Ты разве не православный? Не знаешь, что у архиерея просят благословения, а не руку подают?» Это, как позже выяснилось, произвело очень большое впечатление на конвоировавшего меня милиционера. Он и раньше, на пути от Селиванихи до следующего станка, говорил мне: «Я чувствую себя в положении Малюты Скуратова, везущего митрополита Филиппа в Отрочь монастырь».

Следующий наш ночлег был в станке из двух дворов, в котором жил суровый старик Афиноген со своими четырьмя сыновьями на положении средневекового феодального барона. Он присвоил себе исключительное право на ловлю рыбы в Енисее на протяжении сорока километров, и никто не смел оспаривать это право. Младший из сыновей старика являл собою необыкновенный пример патологической лености. Он отказывался от всякой работы и по целым дням лежал. Его много раз свирепо, до полусмерти избивали, но ничего не помогало. Старик Афиноген считал себя примерным христианином и любил читать Священное Писание. До поздней ночи я беседовал с ним, разъясняя то, что он понимал неправильно». [1, с. 52, 53.]

Дальнейший путь был еще более тяжел. Один из следующих станков недавно сгорел. Путники не могли остановиться в нем на ночь и с трудом достали оленей, ослабевших от недостатка корма. На них пришлось ехать до следующего станка. Проехав без остановки не менее семидесяти верст, владыка ослабел и так закоченел, что его на руках внесли в избу и там долго отогревали. Дальнейший путь до станка Плахино, отстоявшего за двести тридцать километров от Полярного круга, прошел без приключений.

И вот наконец добрались до деревни Плахино, расположенной на Енисее, между Игаркой и Дудинкой. Сопровождавшему милиционеру было поручено самому избрать для меня место ссылки, и он решил оставить владыку в Плахино. Здесь жило пять семей, они радушно приняли ссыльного архиерея и обещали заботиться о нем. По воспоминаниям владыки это был совсем небольшой станок, состоявший из трех изб и еще двух больших, как показалось, груд навоза и соломы, которые в действительности были жилищами двух небольших семей. Немногочисленные жители Плахино собрались в главной избе. Все низко поклонились владыке, и председатель станка сказал: «Ваше Преосвященство! Не извольте ни о чем беспокоиться, мы все для вас устроим». Он представил епископу одного за другим мужиков и женщин, говоря при этом: «Не извольте ни о чем беспокоиться. Мы уже все обсудили. Каждый мужик обязуется поставлять вам полсажени дров в месяц. Вот эта женщина будет вам готовить, а эта будет стирать. Не извольте ни о чем беспокоиться». [1, с. 52.] Все просили благословения и показали приготовленное помещение в другой избе, разделенной на две половины. Конвоир-комсомолец очень внимательно наблюдал за всей сценой знакомства с жителями станка. Он должен был уехать ночевать в торговую факторию, находившуюся в нескольких километрах от Плахино. Было видно, что он взволнован предстоящим прощанием. Но владыка вывел его из затруднения, благословив и поцеловав. Это произвело на него сильное впечатление.

В Плахине часто бывают очень сильные морозы, и там не живут вороны и воробьи. Часто по несколько дней подряд беспрестанно дует северный ветер, называемый местными жителями «сивер». Это тихий, но не перестающий ни ночью, ни днем леденящий ветер, который едва переносят лошади и коровы. Бедные животные день и ночь неподвижно стоят, повернувшись задом к северу.

Владыка подробно описывает этот печальный период своей жизни в мемуарах: «Я остался один в своем помещении. Это была довольно просторная половина избы с двумя окнами, в которых вместо вторых рам были снаружи приморожены плоские льдины. Щели в окнах не были ничем заклеены, а в наружном углу местами был виден сквозь большую щель дневной свет. На полу в углу лежала куча снега. Вторая такая же куча, никогда не таявшая, лежала внутри избы у порога входной двери. Для ночлега и дневного отдыха крестьяне соорудили широкие нары и покрыли их оленьими шкурами. Подушка была у меня с собой. Вблизи нар стояла железная печурка, которую на ночь я наполнял дровами и зажигал, а лежа на нарах накрывался своей енотовой шубой и меховым одеялом, которое подарили мне в Селиванихе. Ночью меня пугали вспышки пламени в железной печке, а утром, когда я вставал со своего ложа, меня охватывал мороз, стоявший в избе, от которого толстым слоем льда покрывалась вода в ведре.

В первый же день я принялся заклеивать щели в окне клейстером и толстой оберточной бумагой от покупок, сделанных в фактории, и ею же пытался закрыть щель в углу избы. Весь день и ночь я топил железную печку. Когда сидел тепло одетым за столом, то выше пояса было тепло, а ниже – холодно. Однажды мне пришлось помыться в таком холоде. Мне принесли таз и два ведра воды: одно – холодной, с кусками льда, а другое – горячей, и не понимаю, как я умудрился помыться в таких условиях. Иногда по ночам меня будил точно сильнейший удар грома, но это был не гром, а трескался лед поперек всего широкого Енисея.

Недолго я получал пищу от бабы, которая обязалась стряпать для меня: она подралась со своим любовником и отказалась готовить мне пищу. Мне пришлось первый раз в жизни попробовать самому готовить себе пищу, о чем я не имел никакого понятия. Рыбу мне приносили крестьяне, а другие продукты покупали в фактории. Не помню уже, какой курьез получился у меня при попытке изжарить рыбу, но хорошо помню, как я варил кисель. Я сварил клюкву и стал подливать в нее жидкий крахмал; сколько я ни лил, мне все казалось, что кисель жидок, я продолжал лить крахмал, пока кисель не превратился в твердую массу. Потерпев такое фиаско со своей кулинарией, я должен был спасовать, и надо мной сжалилась другая баба и стала стряпать для меня.

У меня был с собой Новый Завет, с которым я не расставался и в ссылках своих. И в Плахине я предложил крестьянам читать и объяснять им Евангелие. Они как будто с радостью откликнулись на это, но радость была недолгая: с каждым новым чтением слушателей становилось все меньше и меньше, и вскоре прекратились мои чтения и проповедь». [1, с. 54, 55.]

Однажды в Плахине епископа Луку навестил А. К. Константинов, в прошлом почтовый и торговый чиновник, а в двадцатых годах – уполномоченный Московской конторы по заготовке пушнины. Через него начальник туруханской почтовой конторы, у которого владыка Лука спас больного ребенка, передал ссыльному епископу корреспонденцию, нарушая строгий запрет властей.

Константинов переступил засыпанный снегом порог и увидел закопченную, давно не метенную избу с небеленой печью. Тут же лежали охапки дров. Убожество и нищета жилища проглядывали во всем. На некрашеном столе стояла кружка с водой и лежал кусок черного хлеба. Никакой другой пищи не было видно. Епископ Лука молился. Знаком руки он попросил гостя обождать. Минут через десять, совершив перед большой старинной иконой последний поклон, обернулся к гостю и сказал: «А теперь будем знакомиться». [1, с. 128.]

Узнав, что женщины отказались стряпать для владыки Луки и что стряпать, в общем, было и нечего, Константинов написал записки на две ближайшие фактории, чтобы впредь профессору продавали крупчатку, сахар, сушки, манную крупу. Оказалось, что у владыки Луки не было и денег, и гость предложил ему сто рублей взаймы. Затем по дороге, по просьбе епископа, Константинов сумел дать телеграмму его родным, хотя личные телеграммы в те годы не принимали.

Святитель Лука за все время своего служения крестил только троих детей: одного близкого к смерти – сокращенным чином и двух других – совершенно необыкновенным образом: «И вот в самой далекой моей ссылке, за двести тридцать верст дальше Полярного круга в станке Плахино, пришлось крестить двух малых детей в совершенно необычной обстановке. Не было ничего: ни облачения, ни требника, ни святого мира. Но преемник апостолов нашел выход из положения. Из полотенец сделал подобие епитрахили, сам сочинил молитвы, а вместо миропомазания, как в древности совершали апостолы, возложил руки на крещаемого с призыванием Святого Духа. Убогое человеческое жилье было так низко, что можно было стоять только согнувшись. Купелью служила деревянная кадка, а все время совершения Таинства мешал теленок, вертевшийся возле купели». [1, с. 55, 56.]

Тяжелым и горьким был путь исповедничества владыки Луки. И чем больше ополчался враг рода человеческого на верного святителя, чем страшнее козни он измышлял, тем большая благодать посылалась в помощь страдальцу. Вот что рассказывает Арсений Кузьмич Константинов – человек, много потрудившийся в тех краях. Во время своего приезда в Плахино по делам Московской сырьевой конторы он долго с ним беседовал. И вот в разговоре владыка говорил ему о возможном возвращении в Туруханск и добавил: «Господь Бог дал мне знать: через месяц я буду в Туруханске». На лице Константинова отразилось недоумение, и владыка, покачав головой, заметил: «Вижу, вижу, вы неверующий. Вам мои слова кажутся невероятными, но будет именно так». [1, с. 128.] Через полторы недели Константинов вторично побывал в Плахине, но владыки Луки к этому времени там уже не оказалось: ссыльного увезли в Туруханск.

О возвращении епископа Луки в Туруханск хлопотал известный сибирский хирург проф. В. М. Мыт. Но только в начале марта Господь неожиданно послал избавление. В начале Великого поста в Плахино приехал нарочный из Туруханска и привез письмо, в котором уполномоченный ГПУ вежливо предлагал владыке вернуться в Туруханск. Оказалось, что в туруханской больнице умер крестьянин, нуждавшийся в неотложной операции, которой не могли сделать. Это так возмутило туруханских крестьян, что они вооружились вилами, косами и топорами и решили устроить погром ГПУ и сельсовета. Туруханские власти были так напуганы, что немедленно послали гонца в Плахино.

Скоро тот же начальник ГПУ, который отправил владыку на край света, присылает сани, чтобы вернуть его в Туруханск.

Обратный путь в Туруханск был не слишком трудным.

Владыка вспоминал: «На одном из следующих станков я испытал поездку на собаках: шесть здоровенных сибирских псов были запряжены в нарты. Они бежали хорошо, но вдруг одна из них укусила другую, другая-третью, и все свалились в дерущуюся кучу. Ямщик соскочил и стал лупить собак деревянным шестом, который служил ему для управления собаками. Порядок был восстановлен, и собаки благополучно довезли нас до места назначения.

Первым, кто встретил меня в Туруханске с распростертыми объятиями и неподдельной радостью, был тот самый милиционер-комсомолец, который вез меня из Туруханска в Плахино». [1, с. 57, 58.]

Вернувшись, он опять стал работать в больнице, лечить людей и ездить на службу в монастырь на санях, покрытых ковром.

В то время владыка Лука писал знаменитому физиологу, глубоко верующему человеку, академику Павлову:

«Возлюбленный во Христе брат мой и глубокоуважаемый коллега, Иван Петрович! Изгнанный за Христа на край света (три месяца прожил я на 400 верст севернее Туруханска), почти совсем оторванный от мира, я только что узнал о прошедшем чествовании Вас по поводу 75-летия Вашей славной жизни и о предстоящем торжестве 200-летия Академии наук. Прошу Вас принять и мое запоздалое приветствие. Славлю Бога, давшего Вам столь великую силу ума и благословившего труды Ваши. Низко кланяюсь Вам за великий труд Ваш. И, кроме глубокого уважения моего, примите любовь мою и благословение мое за благочестие Ваше, о котором до меня дошел слух от знающих Вас.

Сожалею, что не может поспеть к академическому торжеству приветствие мое.

Благодать и милость Господа нашего Иисуса Христа да будет с Вами.

Смиренный Лука, епископ Ташкентский и Туркестанский (б. профессор топографической анатомии и оперативной хирургии Ясенецкий-Войно).

Туруханск. 28. 08. 1925». [1, с. 128.]

Это письмо было написано на вырванном тетрадном листке, сверху чернилами поставлен крест. В ответ на поздравление епископа Луки И. П. Павлов написал в Туруханск:

«Ваше Преосвященство и дорогой товарищ! Глубоко тронут Вашим теплым приветом и приношу за него сердечную благодарность. В тяжелое время, полное неотступной скорби для думающих и чувствующих, чувствующих – по-человечески, остается одна жизненная опора – исполнение по мере сил принятого на себя долга. Всей душой сочувствую Вам в Вашем мученичестве. Искренне преданный Вам Иван Павлов». [1, с. 128, 129.]

Втopoe пребывание в Туруханске длилось восемь месяцев: с начала апреля до ноября. В середине лета Господь дал уведомление святителю о скором возвращении из туруханской ссылки. Владыка Лука с нетерпением ждал этого дня, но недели шли за неделями, а все оставалось по-прежнему: «Я впал в уныние, – вспоминает святитель, – и однажды, в алтаре зимней церкви, которая сообщалась дверью с летней церковью, со слезами молился пред запрестольным образом Господа Иисуса Христа. В этой молитве, очевидно, был и ропот против Господа Иисуса за долгое невыполнение обещания об освобождении. И вдруг я увидел, что изображенный на образе Иисус Христос резко отвернул Свой пречистый лик от меня. Я пришел в ужас и отчаяние и не смел больше смотреть на икону. Как побитый пес, вышел я из алтаря и пошел в летнюю церковь, где на клиросе увидел книгу Апостол. Я машинально открыл ее и стал читать первое, что попалось мне на глаза. К большой скорби моей, я не запомнил текста, который прочел, но этот текст произвел на меня чудесное действие. Им обличалось мое неразумие и дерзость ропота на Бога и вместе с тем подтверждалось обещание нетерпеливо ожидавшегося мною освобождения.

Я вернулся в алтарь зимней церкви и с радостью увидел, глядя на запрестольный образ, что Господь Иисус Христос опять смотрит на меня светлым и благодатным взором. Разве же это не чудо?». [1, с. 58, 59.]

Приближался конец туруханской ссылки. С низовьев Енисея приходили один за другим пароходы, привозя многочисленных ссыльных, одновременно с епископом Лукой получивших тот же срок. Кончилась ссылка. И эти последние пароходы должны были отвезти освободившихся людей в Красноярск. В одиночку и группами приходили пароходы изо дня в день. А владыку все не вызывали в ГПУ для получения документов. Однажды вечером, в конце августа пришел последний пароход и наутро должен был уйти. Святитель вспоминает: «Меня не вызывали, и я волновался, не зная, что было предписание задержать меня еще на год. Утром 20 августа я по обыкновению читал утреню, а пароход разводил пары.

Первый протяжный гудок парохода…

Я читаю 4-ю кафизму Псалтыря… Последние слова 31-го псалма поражают меня как гром… Я всем существом воспринимаю их как голос Божий, обращенный ко мне. Он говорит: «Вразумлю тя и наставлю тя на путь сей, воньже пойдеши, утвержу на тя очи Мои. Не будите, яко конь и меск, имже несть разума: броздами и уздою челюсти их востягнеши, не приближающихся к тебе» (Пс. 31: 8–9). И внезапно наступает глубокий покой в моей смятенной душе… Пароход дает третий гудок и медленно отплывает… Я слежу за ним с тихой, радостной улыбкой, пока он не скрывается от взоров моих… Иди, иди – ты мне не нужен… Господь уготовал мне другой путь, не путь в грязной барже, а светлый, архиерейский путь!» [1, с. 60.]

Через три месяца Господь повелел отпустить владыку, послав ему маленькую варикозную язву голени с ярким воспалением кожи вокруг нее. Его обязаны были отпустить в Красноярск.

Енисей замерз в хаотическом нагромождении огромных льдин. Санный путь по нему должен был установиться только в середине января… Только один из ссыльных – эсер Чудинов – был задержан при отходе последних пароходов и должен был ехать вместе со мной. К нему в ссылку приехала жена с десятилетней дочерью, которая внезапно умерла в Туруханске. «По Енисею возили только на нартах, но для меня крестьяне сделали крытый возок. Настал долгожданный день отъезда… Я должен был ехать мимо монастырской церкви, стоявшей на выезде из Туруханска, в которой я много проповедовал и иногда даже служил. У церкви меня встретил священник с крестом и большая толпа народа. Священник рассказал мне о необыкновенном событии. По окончании литургии в день моего отъезда вместе со старостой он потушил в церкви все свечи, но когда для проводов меня вошел в церковь, внезапно загорелась одна свеча в паникадиле, с минуту померцала и потухла.

Так проводила меня любимая мною церковь, в которой под спудом лежали мощи святого мученика Василия Мангазейского. Тяжкий путь по Енисею был тем светлым путем архиерейским, о котором при отходе последнего парохода предсказал мне Сам Бог словами псалма 31-го: «Вразумлю тя и наставлю тя на путь, воньже пойдеши, утвержу на тя очи Мои. Буду смотреть, как ты пойдешь этим путем, а ты не рвись на пароход, как конь или мул, не имеющий разума, которых надо направлять удилами или уздою».

Мой путь по Енисею был поистине архиерейским путем, ибо на всех остановках, в которых были приписные церкви и даже действующие, меня встречали колокольным звоном, и я служил молебен и проповедовал. С самых давних времен архиерея в этих местах не видели». [1, с. 60, 61.]

В большом селе, не доезжая 400 верст до Енисейска, путников предупредили, что дальше ехать нельзя – опасно, так как на Енисее образовалась широкая трещина во льду, а у берегов вода широко вышла поверх льда, образовав так называемые «забереги», да и дороги в прибрежной тайге не было. Но все-таки поехали.

«Доехали до широкой трещины через всю реку шириною больше метра. Увидели, что в ней тонет лошадь с санями, которую тщетно старается вытащить бедная женщина. Помогли ей и вытащили лошадь с санями, а сами призадумались, что делать. Владыка вспоминает: «Мой ямщик, лихой кудрявый парень, а за ним и ямщик Чудинова не колебались. Они только сказали: «Держись покрепче!», стали во весь рост, дико заорали на лошадей и нахлестали их; лошади рванулись изо всей мочи – и перескочили через полынью, а за ними перелетели по воздуху и наши сани.

От Туруханска до Красноярска мы ехали полтора месяца. За день проезжали расстояние от станка до станка – в среднем сорок верст. Я был одет в меховые тунгусские одежды и ноги закрывал енотовой шубой. Однажды ямщик просил меня подержать вожжи, пока поправит упряжь на лошадях. На руках у меня были кроличьи рукавицы, но как только я вынул руки из-под шубы и взял вожжи, руки обожгло как огнем, так жесток был мороз.

В некоторых станках ко мне приходили мои прежние пациенты, которых я оперировал в Туруханске. Особенно запомнился старик-тунгус, полуслепой от трахомы, которому я исправил заворот век пересадкой слизистой оболочки. Результат операции был так хорош, что он по-прежнему стреляет белок, попадая прямо в глаз. Мальчик, оперированный по поводу крайне запущенного остеомиелита бедра, пришел ко мне здоровым. Были и другие подобные встречи». [1, с. 62.]

Владыка со спутниками благополучно доехал до Енисейска, в котором духовенство, прежде бывшее сплошь обновленческим, но обращенное епископом на путь правды перед отъездом в Туруханск, устроило торжественную встречу. Отслужили благодарственный молебен и, проехав еще триста тридцать верст, приехали в Красноярск, за два дня до праздника Рождества Христова.

Владыка направился к епископу Амфилохию. Его келейник, монах Мелетий, был слеп на один глаз, вследствие центрального бельма роговицы, и надо было сделать ему оптическую иридэктомию (иссечение кусочка радужной оболочки, – прим. ред.).

Разрешение на операцию было получено, и епископ при большом количестве врачей, пришедших посмотреть на его операцию, провел две операции, подробно поясняя каждый этап.

На другой день владыка и Чудинов явились в ГПУ, где были допрошены.

«Опять вошел помощник начальника ГПУ, через плечо допрашивавшего чекиста прочел его записи и бросил их в ящик стола. К моему удивлению, он вдруг переменил свой прежний резкий тон и, показывая в окно на обновленческий собор, сказал мне: «Вот этих мы презираем, а таких как Вы – очень уважаем». Он спросил меня, куда я намерен ехать, и удивил меня этим. «Как, разве я могу ехать куда хочу?» – «Да, конечно». – «И даже в Ташкент?» – «Конечно, и в Ташкент. Только, прошу Вас, уезжайте как можно скорее». – «Но ведь завтра великий праздник Рождества Христова, и я непременно должен быть в церкви». На это с трудом согласился начальник, но просил меня непременно уехать после литургии, – пишет в мемуарах владыка Лука. – Я по опыту знал, как опасно верить словам чекистов, и с тревогой ждал, куда повернет автомобиль в том месте, где дорога налево ведет к тюрьме, а дорога направо – к православному собору. Вблизи него чекист позвонил у ворот и вышедшей хозяйке сказал, чтобы она не заботилась о моей прописке. Вежливо откланявшись мне, он уехал, а я пошел через улицу в собор, при котором жил Преосвященный Амфилохий». [1, с. 64.]

После рождественской всенощной и литургии владыка с Чудиновым отправился на вокзал. На полдороге вдруг их остановил молодой милиционер, вскочил на подножку и стал обнимать и целовать владыку. Это был тот самый милиционер, который вез его из Туруханска в станок Плахино, за 230 верст к северу от Полярного круга.

На вокзале уже ждала большая толпа народа, пришедшая проводить епископа Луку.

Ссылка закончилась в январе 1926 года, и по дороге из Красноярска в Ташкент епископ Лука заехал в Черкассы повидать своих престарелых родителей и старшего брата Владимира. Пробыл у них недолго – он торопился к детям. Вернувшись в Ташкент, он, наконец, увидел своих детей, которые благодаря самоотверженным стараниям Софии Сергеевны Белецкой, заменившей им мать, были вполне благополучны.

После возвращения владыка поселился на Учительской улице в небольшом домике в две комнаты с прихожей неподалеку от Сергиевской церкви. В университете его, как неблагонадежного, лишили преподавательского места. И в церковной жизни произошли неприятности: между владыкой и его бывшим духовным наставником, протоиереем Михаилом Андреевым, возникли разногласия.

«В это время кафедральный собор был уже разрушен, и в церкви преп. Сергия Радонежского несколько раз служил ссыльный епископ, перешедший в обновленчество во время моей ссылки.

Протоиерей Михаил Андреев, разделявший со мною тяготы ссылки в Енисейский край и дальше в Богучаны и возвратившийся незадолго до меня, требовал, чтобы я освятил Сергиевский храм после епископа, перешедшего в обновленчество. Я отказался исполнить это требование, и это послужило началом тяжелых огорчений. Протоиерей Андреев вышел из подчинения мне и начал служить у себя на дому для небольшой группы своих единомышленников.

Он неоднократно писал обо мне Патриаршему Местоблюстителю, митрополиту Сергию, даже ездил к нему, сумел восстановить против меня Местоблюстителя, от которого в сентябре того же года я получил три быстро следовавших один за другим указа о переводе меня с епархиальной Ташкентской кафедры: в город Рыльск Курской области викарием, потом – в город Елец викарием Орловского епископа и, наконец, в Ижевск епархиальным епископом», – вспоминал владыка Лука. [1, с. 66, 67.]

Очевидно, нелегко было святителю претерпевать такие козни от собрата, прошедшего вместе с ним ссылку и гонения. Протоиерей Андреев вскоре попал в новую ссылку. Вернувшись измученным, истерзанным, с подорванным здоровьем, он обратился к епископу Луке за врачебной помощью, и тот не отказал ему.

Владыка хотел безропотно подчиниться этим переводам, но митрополит Новгородский Арсений (Стадницкий), живший тогда в Ташкенте на положении ссыльного и бывший в большой дружбе с семьей епископа Луки, настойчиво советовал никуда не ехать, а подать прошение об увольнении на покой. «Мне казалось, что я должен последовать совету маститого иерарха, бывшего одним их трех кандидатов на Патриарший престол на Соборе 1917 года. Я последовал его совету… Это было началом греховного пути и Божиих наказаний за него. Меня как епископа Ташкентского заменил митрополит Никандр, также бывший ташкентским ссыльным» [1, с. 67.], – вспоминал святитель Лука. Прошение было подписано, и с 1927 года про фес сор-епископ, лишенный двух кафедр – церковной и университетской, проживал в Ташкенте как частное лицо.

По воскресеньям и праздникам он служил в церкви, а на дому принимал больных. Как и прежде, прием пациентов был бесплатным. В день, назначенный для записи больных, люди собирались под окнами с ночи. В пять утра начиналась запись, через полтора-два часа в списке на следующий месяц набиралось более четырехсот фамилий.

К. Ф. Панкратьева, пенсионерка из Ташкента, вспоминает следующий случай. Когда ей было шестнадцать лет, в диспансере ей сказали, что она больна туберкулезом легких. Это привело ее в смятение. Добрые люди посоветовали ей обратиться к епископу-профессору. Девушка долго не решалась записаться на прием к такому известному человеку. Воспитанная в семье неверующих, она не имела нательного креста. Ксения записалась на прием, но очередь ее дошла только через месяц. Доброжелательный доктор очень внимательно осмотрел и выслушал пациентку. Сказал, что легкие действительно слабые, но до туберкулеза далеко. Порекомендовал строгий режим питания, посоветовал поехать на кумыс. Спросил: «А есть ли у Вас средства на такую поездку?» Ксения не раз слышала, что владыка Лука не только лечит, но и оказывает материальную помощь неимущим больным. Девушка поторопилась сказать, что деньги на лечение и поездку у нее есть, и владыка отпустил ее, благословив на дорогу.

«Однажды владыка Лука заметил на ступеньках городской больницы девочку-подростка и маленького мальчика. Чуткий к чужим бедам, он тотчас заподозрил неладное и подошел к детям. Выяснилось, что их отец умер, а единственный в городе близкий человек – мать – в больнице и, очевидно, надолго. Лука повел детей к себе в дом, нанял женщину, которая ухаживала за ними, пока не выздоровела их мать.

Девочка (ее звали Шура Кожушко), которой было тогда пятнадцать-шестнадцать лет, стала помогать владыке Луке на врачебных приемах. Она быстро освоила основы медицины и через год, не поступая ни в какое учебное заведение, стала хорошей медицинской сестрой. Владыка Лука постоянно посылал Шуру по городу искать больных, нуждающихся в помощи и материальной поддержке. Одной из найденных ею больных сирот была Рая Пуртова.

Эта девочка приехала в Ташкент сразу после средней школы в надежде продолжить учебу. На беду она заболела воспалением легких, лежала одна в чужом доме, лечить ее и ухаживать за ней было некому. Рая была истощена. В то время, когда не применялись еще антибиотики, она вполне могла бы погибнуть. По просьбе епископа Луки в одной верующей семье девочке стали давать усиленное питание. Рая окрепла, встала на ноги. Несколько раз заходила она к спасшему ее врачу как пациентка, а потом подружилась с Шурой Кожушко и стала в доме своим человеком. Она с радостью разыскивала по поручению владыки Луки таких же, как она сама, длительно болеющих бедняков. Тех, кого они с Шурой находили, владыка Лука навещал потом сам, помогал деньгами.

Рае запомнились слова, которые однажды произнес владыка Лука: «Главное в жизни – всегда делать людям добро. Если не можешь делать для людей добро большое, постарайся совершить хотя бы малое».

«Любой разговор как-то сам собой поворачивался так, что мы стали понимать ценность человека, важность нравственной жизни», – вспоминала потом Раиса Петровна.

Жившие в Ташкенте узбеки очень уважали епископа-врача. Множество больных узбеков приходили в дом на Учительскую. Переводчиком была Шура, свободно говорившая по-узбекски. Все почитали владыку Луку, к нему обращались и за разрешением семейных и бытовых конфликтов.

После литургии епископа Луку обычно провожала из церкви большая толпа. Особенно изливалась людская любовь на владыку в день его именин, 31 октября. В храме торжественно совершалось богослужение. Толпы верующих не вмещались под сводами Сергиевской церкви, заполняли церковный двор и даже часть Пушкинской улицы. От дома епископа в сторону храма на протяжении двух кварталов дорога была усыпана поздними осенними цветами. А во дворе дома, где жили Войно-Ясенецкие, от крыльца до ворот, стояли белые хризантемы в горшках». [1, с. 129–132.]

Но тучи постепенно сгущались над его головой. Уже давно местные власти косо смотрели на ненавистного им святителя. Хотя он и был не у дел, люди его почитали и уважали, и обращались к нему как к врачу и пастырю.

Весной 1930 года стало известно, что и Сергиевская Церковь предназначена к разрушению. «Я не мог стерпеть этого, и, когда приблизилось назначенное для закрытия церкви время, и уже был назначен страшный день закрытия ее, я принял твердое решение: отслужить в этот день последнюю литургию и после нее, когда должны будут явиться враги Божии, запереть церковные двери, снять и сложить грудой на средине церкви все крупнейшие деревянные иконы, облить их бензином, в архиерейской мантии взойти на них, поджечь бензин спичкой и сгореть на костре… Я не мог стерпеть разрушения храма… Оставаться жить и переносить ужасы осквернения и разрушения храмов Божиих было для меня совершенно нестерпимо. Я думал, что мое самосожжение устрашит и вразумит врагов Божиих – врагов религии – и остановит разрушение храмов, колоссальной диавольской волной разлившееся по всему лицу земли Русской.

Однако Богу было угодно, чтобы я не погиб в самом начале своего архиерейского служения, и по Его воле закрытие Сергиевской церкви было почему-то отложено на короткий срок. А меня в тот же день арестовали» [1, с. 67, 68.], – вспоминал владыка.

23 апреля 1930 года он был в последний раз на литургии в Сергиевском храме и при чтении Евангелия вдруг с полной уверенностью утвердился в мысли, что в этот же день вечером будет арестован. Так и случилось, и церковь разрушили, когда он уже был в тюрьме.

Второй арест и ссылка

Городские власти хотели избавиться от владыки Луки, епископа на покое, профессора, лишенного студенческой аудитории, ученого, чьи книги не печатались, хотели изгнать из города еще одного несломленного христианина. Авторитет репрессированного архиерея раздражал чиновников, и они искали причину, чтобы снова упрятать его за решетку ГПУ не нуждалось в реальных нарушениях государственных законов, и вскоре представился повод для ареста влиятельного епископа, используя который можно было получить также некую политическую выгоду. Было сфабриковано нелепое обвинение епископа.

По Ташкенту пронеслась весть о смерти известного в городе профессора-физиолога Ивана Петровича Михайловского. В городе он появился в 1920 году с женой и тремя детьми, спасаясь от голода, свирепствовавшего на Украине. Устроившись в Ташкентском университете, профессор Михайловский стал трудиться на медицинском факультете на кафедре физиологии. Вначале жизнь протекала мирно, и, казалось, ничто не предвещало беды. Все рухнуло в 1924 году, когда у Михайловских умер от скарлатины сын Игорь.

Допустив в сердце свое сомнение в Промысле Божием, маловерие и хульные помыслы, профессор оказался не в состоянии перенести эту скорбь, эту тяжелую утрату и повредился умом. После смерти сына он набросился с топором на иконы, изрыгая богохульства и ругательства. Буйство вскоре прошло, но тихое помешательство осталось, что замечали окружавшие его люди. Бывший до того спокойным и добрым, он стал резок, груб, раздражителен, стал избивать жену и детей. Душевнобольной человек покупал мертвому сыну одежду, обувь, конфеты и печенье. Он отказался хоронить сына, заявил, что воскресит его, и занялся опытами с переливанием крови. Профессор пропитал формалином тело мальчика и поместил у себя на кафедре в шкафу, завернув в тростниковую циновку.

Нужно сказать, что опыты, которые проводил на своей кафедре Михайловский, представляли некоторый интерес, но не были чем-то оригинальным или фундаментальным в науке. Больной профессор, манипулируя плазмой, пытался придать крови какие-то особенные свойства, вплоть до возможности воскрешать мертвых.

Брак его распался, и он женился вторично на двадцатитрехлетней студентке Екатерине Гайдебуровой. Будучи сам уже пятидесяти двух лет от роду, он счастья в этом браке не нашел. После одной из особенно драматических семейных сцен профессор Михайловский застрелился.

В тот же день его вдова Гайдебурова-Михайловская пришла к епископу Луке, рассказала о самоубийстве и со слезами просила владыку ходатайствовать, чтобы Михайловского отпели и похоронили по-христиански. Вдова обратилась к владыке Луке с просьбой документально подтвердить помешательство покойного, так как по церковным канонам священник не имеет право погребать самоубийцу. Отпевать таких людей можно только в том случае, если посягнувший на свою жизнь был душевнобольным. Владыка Лука не был правящим архиереем, поэтому он и не мог дать разрешение на такие похороны. Пожалев несчастную женщину, он написал записку митрополиту Арсению. Владыка Арсений ответил: «По прежним законам требовалось врачебное удостоверение, удостоверяющее психическую ненормальность застрелившегося, в каковом случае возможно церковное погребение». Епископ Лука написал на листочке с именной печатью: «Удостоверяю, что лично мне известный профессор Михайловский покончил жизнь самоубийством в состоянии несомненной душевной болезни, от которой страдал он более двух лет. Д-р мед. Епископ Лука. 5.VIII. 1929». [1, с. 133.]

Эта записка и стала формальным поводом к аресту владыки. Немного раньше по подозрению в убийстве своего мужа была арестована и сама Гайдебурова-Михайловская.

Следователь, ведущий дело Михайловского, предпочитал по политическим причинам иметь дело не с самоубийством, а с убийством; и была обвинена вдова профессора. В печати появились фельетоны об этой трагедии, где в качестве причины убийства указывалась религиозность второй жены Михайловского, якобы, ярого атеиста, и делались недвусмысленные политические намеки. Делом заинтересовались и в Москве, оно было направлено на доследование, в ГПУ решили превратить его в дело политическое и антицерковное. К нему был привлечен и владыка Лука. Данное им удостоверение стало основным использованным для обвинения документом.

В атмосфере антирелигиозной истерии, которая раздувалась властями на страницах газет и журналов, дело Михайловского приобретало особую окраску. Получив установку из Москвы от самого члена Центральной Контрольной комиссии ВКП(б) Аарона Сольца, следователь Кочетков попытался придать делу политический оттенок. Смысл обвинений, статей и фельетонов сводился к тому, что, дескать, видный советский ученый профессор Михайловский проводил потрясающие опыты по переливанию крови, в результате которых человек может обрести бессмертие. Это «подрывало основы» религии, и «церковные мракобесы» убили профессора. Епископ Лука дал «ложную справку о самоубийстве», чтобы повести следствие по неверному следу. Такая нехитрая аргументация по тем временам не требовала доказательств. И вот 6 мая 1930 года владыку арестовали и заключили под стражу.

Епископ Лука из камеры послал следователю записку: «Прошу Вас принять к сведению, что я совершенно не верю в серьезность моего обвинения по делу Михайловского. Причиной моего ареста, конечно, послужил мой ответ п-ру Г. (Гольдовскому) при его последнем визите ко мне…» На эту, как и на другую, записки ответа не последовало. Следователь ГПУ одного за другим вызывал в свой кабинет крупнейших медиков города, желая получить «научно-обоснованные» показания о конфликте Войно-Ясенецкого с «материалистом» Михайловским. Но ученые упорно говорили о психической несостоятельности Михайловского, а о епископе Луке давали отзывы очень уважительные и даже почтительные. Не было никакого конфликта и быть не могло.

Некий помощник проректора на кафедре проф. Михайловского, безграмотный деревенский парень, который, однако, был партийным активистом, привлеченный к делу догадливым новым следователем, дал нужные показания, в которых, в частности, говорилось: «Опыты профессора И. П. Михайловского резко бьют по религиозным устоям, жена профессора религиозная, выданная заведомо ложная справка о «расстройстве» профессора Михайловского профессором-медиком Ясенецким (Лукой) может быть истолкована во 1-х с целью скрытия уголовного преступления, убийства Михайловского, выставив на первый план самоубийство на основе душевного расстройства, имевшегося уже в течение двух лет, – убийство с целью устранения Михайловского, исходя из охраны религиозных устоев… и т. д.» [1, с. 134.]

Начались новые хождения по мукам. Пребывание в переполненной людьми душной камере подействовало на сердце. Нарастала сердечная недостаточность. Кроме того, в течение почти двух месяцев ему не давали возможности помыться в бане.

Владыка Лука вспоминал: «23 апреля 1930 года я был вторично арестован. На допросах я скоро убедился, что от меня хотят добиться отречения от священного сана. Тогда я объявил голодовку протеста. Обычно на заявления о голодовке не обращают внимания и оставляют заключенных голодать в камере, пока состояние их не станет опасным, и только тогда переводят в тюремную больницу. Меня же послали в больницу уже рано утром после подачи заявления о голодовке. Я голодал семь дней. Быстро нарастала слабость сердца, а под конец появилась рвота кровью. Это очень встревожило главного врача ГПУ, каждый день приезжавшего ко мне. На восьмой день голодовки, около полудня, я задремал и сквозь сон почувствовал, что около моей постели стоит группа людей. Открыв глаза, увидел группу чекистов и врачей и известного терапевта, профессора Слоним. Врачи исследовали мое сердце и шепнули главному чекисту, что дело плохо. Было приказано нести меня с кроватью в кабинет тюремного врача, где не позволили остаться даже профессору Слоним.

Главный чекист сказал мне: «Позвольте представиться – Вы меня не знаете – я заместитель начальника Средне-Азиатского ГПУ. Мы очень считаемся с Вашей большой двойной популярностью – крупного хирурга и епископа. Никак не можем допустить продолжения Вашей голодовки. Даю Вам честное слово политического деятеля, что Вы будете освобождены, если прекратите голодовку». Я молчал. «Что же Вы молчите? Вы не верите мне?» Я ответил: «Вы знаете, что я христианин, а закон Христов велит нам ни о ком не думать дурно. Хорошо, я поверю Вам». [1, с. 69.]

Профессора Слоним и Рагоза подали следователю Плешанову официально заверенную справку о том, что В. Ф. Войно-Ясенецкий страдает склерозом аорты, кардиосклерозом и значительным расширением сердца. Лучшие терапевты Ташкента писали, что «Войно-Ясенецкий по роду своего заболевания нуждается в строгом покое и длительном систематическом лечении». О том же писал доктор медицины В. А. Соколов, лечивший владыку от декомпенсации сердца. Заявлениям врачей не уделили никакого внимания. Дочь епископа Елена Валентиновна просила разрешения повидать отца, чтобы передать ему необходимые сердечные лекарства. Последовала резолюция: «Оставить без последствий». Епископ Лука просил следователя разрешить ему получать научные книги. На заявлении пометили: «Отказать». В переполненной камере, где нечем дышать, владыка Лука потерял сознание после допроса. Тюремная администрация сделала вид, что ничего не произошло.

Через несколько дней после обморока владыку Луку поднимают с нар и ведут в кабинет следователя Плешанова. Ему читают вновь составленное обвинительное заключение:

«Город Ташкент, 1930 год, июля 6 дня:

Принимая во внимание, что Войно-Ясенецкий… изобличается в том, что 5 августа 1929 года, т. е. в день смерти Михайловского, желая скрыть следы преступления фактического убийцы Михайловского – его жены Екатерины, выдал заведомо ложную справку о душевно-ненормальном состоянии здоровья убитого, с целью притупить внимание судебно-медицинской экспертизы, 2) что соответственно устанавливается свидетельскими показаниями самого обвиняемого и документами, имевшимися в деле, 3) что преступные деяния эти предусмотрены ст. ст. 10–14 – пункт 1 ст. УК УзССР, постановил:

гр. Войно-Ясенецкого Валентина Феликсовича привлечь в качестве обвиняемого, предъявив ему обвинение в укрывательстве убийцы, предусмотренном ст. ст. 10–14 – 186 п. 1 УК УзССР.

Уполномоченный Плешанов

Согласен Нач. СО Бутенко

Утверждаю СОУ Каруцкий». [1, с. 70.]

Владыка Лука выслушивает приговор стоя. С него градом льет пот, от слабости дрожат руки, подгибаются колени, но он находит в себе достаточно сил, чтобы, обмакнув в чернила перо, написать под печатным текстом: «Обвинение мне предъявлено 13 июня 1930 года. Виновным себя не признаю». Через несколько часов епископ Лука был уже в тюремной больнице. У него окончательно сдало сердце.

Владыку, конечно, не освободили, вопреки честному слову «политического деятеля». Дня два-три он получал обильные передачи от своих детей, а потом отказался от них и возобновил голодовку. Она продолжалась две недели, и владыка дошел до такого состояния, что едва мог ходить по больничному коридору, держась за стены. Пробовал читать газету, но ничего не понимал, ибо точно тяжелая пелена лежала на мозгу.

Владыка писал: «Опять приехал помощник начальника секретного отдела и сказал: «Мы сообщили о Вашей голодовке в Москву, и оттуда пришло решение Вашего дела, но мы не можем объявить его Вам, пока Вы не прекратите голодовку». Еще теплился у меня остаток веры в слова чекистов, и я согласился прекратить голодовку». [1, с. 70.]

Владыка Лука провел год в тюремных камерах, лишенный книг, передач с воли, свиданий с близкими. Следствие было закончено, но в ГПУ еще что-то согласовывали. Зимой в душных тюремных камерах стало сыро и холодно. Архиепископ Лука болел. Его несколько раз отвозили в больницу, затем опять на допросы. Затем из внутренней тюрьмы ГПУ перевели в общую. Только 15 мая следующего, 1931, года последовал протокол Особого Совещания коллегии ГПУ. Три неизвестных человека заочно постановили: «…Войно-Ясенецкого Валентина Феликсовича выслать через ПП ГПУ в Северный край сроком на три года, считая с 6 мая 1930 года. Направить этапом». [10, с. 38.] Екатерина Михайловская лишалась проживания в 12 пунктах и высылалась в Читинский или Омский район сроком на три года.

«Дело Михайловского» пересматривалось в 1932 году в Москве особо уполномоченным Коллегии ОГПУ. Пересмотр привел к заключению, что действительно И. П. Михайловский покончил жизнь самоубийством.

Владыка Лука трижды писал следователю и его начальству и просил заменить ему ссылку в Сибирь высылкой в Среднюю Азию или Китайский Туркестан, но ему было отказано.

В «рабоче-крестьянской» прессе дело Михайловского получило небывалое освещение. По «социальному заказу» был написан целый ряд художественных произведений: роман Борисоглебского «Грань», пьеса Тренева «Опыт», драма Б. Лавренева «Мы будем жить!» – в каждой из которых гениальный ученый-материалист, приблизившийся в своих открытиях к достижению оживления умерших, становился «жертвой религиозного фанатизма». Ученые даже выступали в печати по поводу абсолютной ненаучности этих сочинений.

Прихожанка Успенского кафедрального собора г. Ташкента А. А. Медынцева вспоминала, что владыка Лука всегда говорил, что никого нельзя осуждать. Когда кончилась служба, он сказал: «Братия и сестры, я сегодня не молился о вас, а молился о согрешившем собрате. Но вам всем я говорю: никогда не осуждайте духовенство. Лучше осудить весь мир, чем одно духовное лицо». В эту ночь его арестовали… Мать Анны Александровны рассказывала ей, как пересылали владыку Луку: «Нас собралось несколько человек; шли и издали смотрели: его, как хулигана, дергали за бороду, плевали ему в лицо. Я как-то невольно вспомнила, что вот так же и над Иисусом Христом издевались, как над ним». [1, с. 137.]

Владыке объявили, что он должен ехать в город Котлас не по этапу, а свободно; но и на этот раз он был обманут. Приблизительно через неделю владыка был отправлен по этапу и ехал в арестантском вагоне до Самары, где его оставили в тюрьме приблизительно на неделю. Воспоминания об этой неделе остались мрачные и тяжелые: «Пересадка в Москве в другой арестантский вагон и путь дальнейший до города Котласа.

В вагоне было такое множество вшей, что я утром и вечером снимал с себя все белье и каждый день находил в нем около сотни вшей; среди них были никогда невиданные мною очень крупные черные вши. В пути мы получали по куску хлеба и по одной сырой селедке на двоих. Я их не ел.

По приезде в Котлас нас поместили за три версты от него, на песчаный берег Северной Двины, в лагерь, получивший название «Макариха», состоявший из двухсот бараков, в которых целыми семьями жили «раскулаченные» крестьяне очень многих русских губерний. Двускатные досчатые крыши бараков начинались прямо от песчаной земли. В них было два ряда нар и срединный проход. Во время дождей через гнилые крыши лились в бараки потоки воды.

Однажды утром я был свидетелем того, как на срединную площадку лагеря согнали двести заключенных и после регистрации погнали на баржи, которые повел небольшой пароход по реке Вычегде, впадающей недалеко от Котласа в Северную Двину.

Пустынная Вычегда течет между дремучими необитаемыми лесами и, как я позже узнал, все отправленные на баржах были высажены в дремучем лесу в нескольких десятках верст от Котласа, им дали топоры и пилы и приказали строить избушки. Не знаю, что было дальше с ними. Вскоре меня перевели из Макарихи в Котлас и предложили вести прием больных в амбулатории, а несколько позже перевели как хирурга в котласскую больницу.

Перед самым моим переводом в Котлас в Макарихе вспыхнула эпидемия сыпного тифа. Жители Котласа мне рассказали, что год тому назад в Макарихе тоже свирепствовали сыпной и другие тифы и эпидемии чуть ли не всех детских заразных болезней. В это страшное время на Макарихе каждый день вырывали большую яму и в конце дня в ней зарывали около семидесяти трупов». [1, с. 71, 72.]

Очень недолго пришлось оперировать в котласской больнице, и скоро объявили, что владыка должен ехать на пароходе в город Архангельск. В первый год жизни в Архангельске он испытывал большие затруднения в отношении квартиры и был почти бездомным. Не только врачи больницы, но даже и епископ Архангельский, встретили его довольно недружелюбно.

В это время в Архангельске были закрыты все храмы. В больнице, где работал владыка Лука, помещение для амбулаторного приема было маленьким, очень тесным, полутемным. В коридоре всегда теснилась очередь, женщины ругались, плакали дети. Печи дымили, но тепла давали мало. Не хватало ваты, бинтов, антисептиков, даже бумаги. Рецепты писали на клочках, а истории болезни – на газете, фиолетовыми чернилами поперек печатного текста. Больных всегда было много: к хирургу записывалось по сорок человек и более.

Эту вторую ссылку владыка Лука считал легкой.

Жил он в Архангельске. Там ему позволили заниматься хирургической деятельностью. Владыка вспоминал: «Мне предоставили работать по хирургии в большой амбулатории. Там я имел возможность видеть недостаточно радикально оперированных по поводу рака грудной железы женщин, и потому, когда ко мне пришла больная с раком груди, я не послал ее в больницу, а решил оперировать ее амбулаторно и сделал очень радикальную операцию. Узнав об этом, больничные врачи отправились с жалобой на меня к заведующему облздравотделом, но тот только спросил у них: «Так что же операция прошла благополучно, больная жива, никаких осложнений нет? Так что же еще нужно?» [1, с. 72, 73.]

На квартиру его определили к пожилой женщине, Вере Михайловне Вальневой. Маленькая комнатка с крохотным оконцем, стол, стул, железная кровать, в углу икона. Молился владыка келейно, а остальное время занимала работа с больными. Однажды к нему на прием пришла женщина с большим фурункулом на плече. Казалось бы, ничего особенного, но доктора заинтересовала черная мазь, которой пользовалась больная. Оказалось, что делала эту мазь хозяйка, которая сдавала ему комнату. Вначале он возмутился – подумать только, жить под одной крышей со знахаркой. Но потом научный медицинский интерес взял верх. Доктор стал расспрашивать хозяйку, как она приготавливает свои мази. Та ничего не скрывала и показала весь процесс приготовления. Владыка с интересом наблюдал: обеззараженная земля с огорода, мед, свежая сметана, какие-то травы. Так лечили в Архангельске деды и прадеды Веры Михайловны. Но что больше всего поразило профессора – это неизменный результат: раны очень быстро затягивались, боль утихала, гнойные скопления рассасывались. Пронаблюдав не один десяток случаев благотворного действия мази, доктор стал горячим сторонником этого метода. Антибиотиков тогда еще не существовало, и многие больные страдали от гнойных процессов. Чтобы глубже изучить этот метод, он добился от «отцов» города разрешения Вере Михайловне работать в больнице. Но и здесь нашлись завистники из коллег, которые начали возмущаться тем, что Войно-Ясенецкий «в медицинское учреждение притащил безграмотную знахарку». Начальство запретило работы с мазями. В архангельской ссылке епископ-профессор разработал новый метод лечения гнойных ран.

«Живя в Архангельске, я заметил у себя в твердую бугристую опухоль, возбуждавшую подозрение о раке и сообщил об этом начальнику секретного отдела, прося разрешения поехать в Москву для операции. Он сделал запрос в Москву, и через две недели было получено разрешение мне ехать на операцию, но не в Москву, а в Ленинград. Я был этим удивлен, но принял направление в Ленинград, как путь, указанный мне Богом. В вагоне со мной познакомился молодой врач и по приезде в Ленинград пригласил меня в свою семью, избавив меня от затруднений в незнакомом городе.

Он повез меня далеко на Васильевский остров в большую клиническую больницу, в хирургическое отделение профессора Н. Н. Петрова, крупнейшего специалиста по онкологии. Профессор Петров отнесся ко мне с большим вниманием и сделал мне операцию. Вырезанная опухоль оказалась доброкачественной», [1, с. 73, 74.] – вспоминал епископ Лука.

Его вызывали к Кирову, который уговаривал его снять сан, после чего обещал тут же предоставить ему институт. Но владыка не согласился даже на печатание своей книги без указания сана.

Здесь же произошло еще одно знаменательное событие. Владыка в мемуарах вспоминает об этом: «По выписке из больницы я отправился в Ново-Девичий монастырь, уже закрытый, и был весьма любезно принят митрополитом Серафимом, жившим там.

Из клиники меня провожал в монастырь мой бывший ученик по хирургии доктор Жолондзь. Мы беседовали с ним на медицинские темы, и я был очень далек от сколько-нибудь мистических мыслей и настроений. Но вот что случилось дальше. К митрополиту я приехал в субботу, незадолго до всенощной и отправился в большой монастырский храм в самом обыкновенном настроении. Служил иеромонах, а я стоял в алтаре. Когда приблизилось время чтения Евангелия, я вдруг почувствовал какое-то непонятное, очень быстро нараставшее волнение, которое достигло огромной силы, когда я услышал чтение. Это было одиннадцатое воскресное Евангелие. Слова Господа Иисуса Христа, обращенные к апостолу Петру, – «Симоне Ионин, любиши ли Мя паче сих?.. Паси овцы Моя…» (Ин. 21: 16) – я воспринимал с несказанным трепетом и волнением, как обращение не к Петру, а прямо ко мне. Я дрожал всем телом, не мог дождаться до конца всенощной, пошел к митрополиту Серафиму и рассказал ему о случившемся. Он с большим вниманием слушал меня и сказал, что и в его жизни бывало подобное.

Еще в течение двух-трех месяцев всякий раз, когда я вспоминал о пережитом при чтении одиннадцатого Евангелия, я снова дрожал, и градом лились слезы из глаз». [1, с. 74, 75.]

Довольно скоро после возвращения владыки из Ленинграда в Архангельск его вызвал в Москву особоуполномоченный Коллегии ГПУ, и в Москве он в течение трех недель ежедневно беседовал с епископом Лукой очень подолгу. Ему было поручено пересмотреть дело, так как, по его словам, в Ташкенте судили «меднолобые дураки». Было понятно, что ему было поручено основательно изучить владыку. «В его словах было много лести, он всячески превозносил меня. Он обещал мне хирургическую кафедру в Москве, и было вполне понятно, что от меня хотят отказа от священнослужения. Как я раньше говорил, перед вторым арестом я был уволен на покой Патриаршим Местоблюстителем митрополитом Сергием. Незаметно для меня, медовые речи особоуполномоченного отравляли ядом сердце мое, и со мною случилось тягчайшее несчастье и великий грех, ибо я написал такое заявление: «Я не у дел как архиерей и состою на покое. При нынешних условиях не считаю возможным продолжать служение, и потому, если мой священный сан этому не препятствует, я хотел бы получить возможность работать по хирургии. Однако сана епископа я никогда не сниму».

Не понимаю, совсем не понимаю, как мог я так скоро забыть так глубоко потрясшее меня в Ленинграде повеление Самого Господа Иисуса Христа: «Паси агнцы Моя… Паси овцы Моя…»

Только в том могу находить объяснение, что оторваться от хирургии мне было крайне трудно». [1, с. 75, 76.]

После этого заявления, копию которого владыка оставил митрополиту Сергию, его не только не освободили досрочно, как это бывает с ссыльными, вызванными к особоуполномоченному, но вернули в Архангельск и прибавили еще полгода к сроку ссылки.

Срок ссылки кончался в мае 1933 года, но владыку продержали до осени. В Москву он приехал лишь в конце ноября и сразу же явился в канцелярию Местоблюстителя митрополита Сергия. Сам владыка так вспоминает об этом: «Господу Богу было, конечно, известно, что я затеваю новый тяжко греховный шаг, и Он предупредил меня крушением поезда, которое, к сожалению, только напугало меня, но не образумило. В Москве первым делом явился я в канцелярию Местоблюстителя, митрополита Сергия. Его секретарь спросил меня, не хочу ли я занять одну из свободных архиерейских кафедр. Оставленный Богом и лишенный разума, я углубил свой тяжкий грех непослушанием Христову повелению: Паси овцы Моя – страшным ответом: «Нет». [1, с. 76.]

Это был тяжелый период в жизни епископа-хирурга. Великое искушение несколько лет терзало его душу. До сих пор в этом несомненно великом человеке мирно сосуществовали два образа служения ближнему: духовное и телесное врачевство. И яркий пример евангелиста Луки, апостола и врача, и благословение Патриарха-исповедника Тихона, и благословение митрополита Сергия были тому подтверждением. Но истосковавшемуся в ссылке по настоящей работе профессору хотелось основать Институт гнойной хирургии, хотелось передать громадный врачебный опыт, накопленный годами таким тяжким трудом. На то время ему уже было пятьдесят шесть лет.

Еще до окончания архангельской ссылки владыка послал наркому здравоохранения Владимирскому письмо с просьбой предоставить ему возможность заняться в специальном исследовательском институте разработкой гнойной хирургии. И сам лично отправился ходатайствовать в Министерство здравоохранения. Но там ему отказали. И епископ Лука, по его же словам, оказался на перепутье. Неутолимая тяга к хирургии, отказ в министерстве, невозможность ехать в Ташкент (так как кафедра была занята) – все это толкало его на необдуманные поступки.

«Мне некуда было деваться, но на обеде у митрополита Сергия один из архиереев посоветовал мне поехать в Крым. Без всякой разумной цели я последовал этому совету и поехал в Феодосию. Там я чувствовал себя сбившимся с пути и оставленным Богом, питался в грязной харчевне, ночевал в доме крестьянина и, наконец, принял новое бестолковое решение – вернуться в Архангельск. Там месяца два снова принимал больных в амбулатории. В Архангельске открывался в это время медицинский институт, и мне предложили кафедру хирургии. Я отказался и, немного опомнившись, уехал в Ташкент». [1, с. 77.]

Состоялось короткое свидание с семьей в Ташкенте. Но оставаться в Ташкенте долго он не мог из-за разногласий с митрополитом Арсением. «Я опустился до такой степени, что надел гражданскую одежду и в Министерстве здравоохранения получил должность консультанта при андижанской больнице». [1, с. 77.] Здесь он не только проводил операции, но и читал курс хирургии для специалистов. Но, отклонив архиерейское служение, он мучился мыслью о том, что прогневал Бога. Редкую тропическую болезнь, сопровождавшуюся отслоением сетчатки глаза, он принял как Божие наказание.

«Там я тоже чувствовал, что благодать Божия оставила меня. Мои операции бывали неудачны. Я выступал в неподходящей для епископа роли лектора о злокачественных образованиях и скоро был тяжело наказан Богом. Я заболел тропической лихорадкой Папатачи, которая осложнилась отслойкой сетчатки левого глаза». [1, с. 77.] Пришлось ехать в Москву, чтобы сделать глазную операцию. Причем оперировать пришлось дважды, так как первая операция была неудачной.

«Я лежал с завязанными глазами после операции, – пишет он в мемуарах, – и поздно вечером меня о внезапно охватило страстное желание продолжать работу по гнойной хирургии. Я обдумывал, как снова написать об этом наркому здравоохранения и с этими мыслями заснул. Спасая меня, Господь Бог послал мне необыкновенный вещий сон, который я помню с совершенной ясностью и теперь через много лет. Мне приснилось, что я в маленькой пустой церкви, в которой ярко освещен только алтарь. В церкви, неподалеку от алтаря, у стены стоит рака какого-то преподобного, закрытая тяжелой деревянной крышкой. В алтаре на Престоле положена широкая доска, а на ней лежит голый человеческий труп. По бокам и позади Престола стоят студенты и врачи и курят папиросы. Я читаю им лекцию по анатомии на трупе. Вдруг я вздрагиваю от тяжелого стука и, обернувшись, вижу, что упала крышка с раки преподобного, он сел в гробу и, повернувшись, смотрит на меня с немым укором. Я в ужасе проснулся… Непостижимо для меня, что и этот страшный сон не образумил меня». [1, с. 78.]

Вскоре епископ обращается к схиархиепископу Антонию (Абашидзе) с просьбой высказать свое мнение по поводу оставления церковного служения и возвращения к хирургии. Тот отвечает ему, по словам святителя Луки, «успокоительно».

«В своих покаянных молитвах я усердно просил у Бога прощения за это двухлетнее продолжение работы по хирургии, но однажды моя молитва была остановлена голосом из неземного мира: «В этом не кайся!» И я понял, что мои «Очерки гнойной хирургии» были угодны Богу, ибо в огромной степени увеличили силу и значение моего исповедания имени Христова в разгар антирелигиозной пропаганды». [1, с. 79.]

После того, как владыке Луке второй раз оперировали больной глаз, он узнал, что с его сыном Михаилом случилось несчастье: поезд, на котором он ехал из Ленинграда в Москву, потерпел крушение. Михаил Войно-Ясенецкий получил несколько ран, в том числе тяжелейший перелом ноги. Его доставили в одну из больниц Ленинграда. Епископ Лука, не закончив лечение, поспешил в Ленинград, надеясь помочь сыну, и в результате недолеченный глаз погиб окончательно. [1, с. 138.]

По выписке из клиники владыка вернулся в Ташкент и еще два года продолжал работу в гнойно-хирургическом отделении, работу, которая нередко была связана с необходимостью производить исследования на трупах. И не раз ему приходила мысль о недопустимости такой работы для епископа. Более двух лет еще продолжалась эта работа: она давала одно за другим очень важные научные открытия, и собранные в гнойном отделении наблюдения составили впоследствии важнейшую основу для написания книги о гнойной хирургии.

И вот, наконец, осенью 1934 года, после десятилетней подготовки вышла в свет монография «Очерки гнойной хирургии». Коллеги высоко оценили этот серьезный научный труд, который не раз помогал им в повседневной хирургической практике. В.А. Поляков, хирург из Центрального института травматологии и ортопедии, так отзывается об «Очерках…»: «Пожалуй, нет другой такой книги, которая была бы написана с таким литературным мастерством, с таким знанием хирургического дела, с такой любовью к страдающему человеку». [10, с. 42.]

10 февраля 1936 года скоропостижно скончался от кровоизлияния в мозг митрополит Арсений. С Преосвященным Арсением у епископа Луки были самые близкие и дружеские отношения. Он любил его детей и Софию Сергеевну и часто бывал у них. Он подарил владыке две свои фотокарточки, на одной из которых написал: Жертве за жертву (Флп. 2: 17), а на другой: тобою, брат, успокоены сердца святых (Флм. 1: 7). Он очень внимательно слушал проповеди епископа Луки и высоко ценил их. О себе он говорил, что исполнил все, предназначенное ему Богом, и потому ждал смерти.

1935 и 1936 годы для святителя Луки были тихими и мирными. Он обосновался в Ташкенте, где получил в распоряжение главную операционную в Институте неотложной помощи, руководил третьим, самым большим корпусом этого института. Дети тоже радовали отца. Старший, Михаил – ученый-врач в Таджикистане, в Сталинабаде, Алексей учится и работает в Ленинграде у известного физиолога Орбели. Валентин заканчивает медицинский в Ташкенте. Здесь же живет со своей семьей и дочь с мужем, юрисконсультом Наркомпроса. При владыке находился небольшой «монастырь» – монахини Лукия (Верхотурова) и Валентина (Черкашина), которые приехали за ним из енисейской ссылки, и монах Мелетий (Рукосуев), пятидесяти лет, бывший келейник красноярского епископа Амфилохия (Скворцова), работавший дворником и живший возле владыки. Все они духовно окормлялись у святителя.

В Ташкенте в 1935 году владыка Лука жил неподалеку от больницы Полторацкого. Рано утром к его домику подъезжала легковая машина. Он ехал в церковь, и автомобиль ждал его у церковной ограды до окончания службы. Затем владыка Лука ехал в Институт неотложной помощи, третьим корпусом которого он руководил. Так начинался день, наполненный операциями, консультациями, конференциями. После работы в операционной и над трупами – чтение лекций в Институте усовершенствования врачей. В субботу, в воскресенье и по праздникам за владыкой Лукой присылали из храма запряженную лошадью линейку.

Множество врачей с радостью учились у епископа Луки. Профессор требовал, чтобы врачи всегда делали все возможное, чтобы спасти больного, говорил, что они не имеют права даже думать о неудаче. Епископа-хирурга всегда возмущали случаи непрофессионализма, невежества во врачебной работе, от которых страдали люди и которые в советской медицине, к сожалению, были нередки. Владыка Лука не терпел равнодушия к медицинскому долгу.

Однажды епископу Луке пришлось лететь в Сталинабад, чтобы срочно оперировать умирающего, который был видным партийцем. После этого сталинабадские чиновники предлагали ссыльному епископу остаться работать у них, но он согласился приехать только в том случае, если в городе построят храм. На это власти не пошли.

В Наркомздраве и в Хирургическом обществе хорошо знали, что владыка Лука лечил ташкентских и сталинабадских чиновников, и, не смотря на то, что на ссыльного епископа многократно клеветали, арестован он тогда не был. В «Правде Востока» в том же году писали, что «Наркомздрав Узбекистана утвердил проф. В. Ф. Войно-Ясенецкого в ученой степени доктора медицинских наук без защиты диссертации. Наркомздрав принял во внимание 27-летнюю деятельность Войно-Ясенецкого и его заслуги в области гнойной хирургии. Диссертация, которую он защищал в 1916 году, до сих пор не утратила своего значения…» [1, с. 139, 140.] В действительности врачебная работа хирурга продолжалась уже более 33 лет. Наркомздрав почему-то не засчитал ему шесть лет ссылок и тюрем.

Третий арест и ссылка

Настал особенно тяжелый для Церкви период, когда начальником московского ОГПУ стал Ежов, – 1937 год – год массовых арестов духовенства и всех подозреваемых во враждебном отношении к советской власти.

24 июля 1937 года чекисты явились в маленький домик в 1-м проезде Воровского, произвели обыск. Он происходил, как обычно, ночью. Пришли несколько человек в гражданском, милиционер, дворник. Сняли иконы, рылись в ящиках стола и шкафах. Молодой чекист распотрошил шкатулку с письмами покойной Анны Васильевны. Владыка Лука сидел в углу, не произнося ни слова. В общую кучу на средину комнаты летели книги, одежда, медицинские рукописи. Молодой чекист попросил разрешения закурить. Епископ ответил: «Вы роетесь в письмах моей жены, вы совершаете неизвестно что в моем доме, так делайте же и дальше, что хотите…» [1, с. 140.] В это время владыке Луке исполнилось шестьдесят лет, и левый глаз у него полностью ослеп.

Святителя арестовали. На следующий день следователь Кириллов уже вел допрос. В архиве УКГБ по Узбекской ССР сохранилось следственное дело епископа Луки. На одной из его страниц есть фотографии. Седовласый шестидесятилетний старец с окладистой бородой сфотографирован в профиль и анфас. На другой – тот же старец с коротко остриженной головой, без бороды и усов, с печатью страданий на лице. Вместе с епископом Лукой по этому делу были арестованы архиепископ Ташкентский и Среднеазиатский Борис (Шипулин), архимандрит Валентин (Ляхоцкий), несколько священников кладбищенской церкви Ташкента, среди них протоиерей Михаил Андреев и протодиакон кладбищенской церкви Иван Середа. Все они обвинялись в создании «контрреволюционной церковно-монашеской организации», ставящей своей целью активную борьбу с советской властью, свержение существующего строя и возврат к капитализму, в шпионаже в пользу иностранной разведки. К этому не постеснялись добавить и обвинение владыки в убийстве больных на операционном столе.

Старший лейтенант Лацис называл заслуженного профессора «хирургом-вредителем». Для человека, всю свою жизнь спасавшего людей от недугов и смерти, это было особенно оскорбительно. Кроме того, в тюрьме всячески попирались его законные права: следователи препятствовали обращению к высшим представителям власти, в протоколы не вносили заявлений, оправдывающих подследственного.

Протестуя против насильственного отрыва от священнослужения, хирургии, важной научной работы, против лишения семьи, свободы и чести, епископ Лука объявил голодовку и виновным себя не признал.

Ежовский режим был поистине страшен. На допросах арестованных применялись пытки. Был изобретен так называемый допрос конвейером, который дважды пришлось испытать и епископу Луке. Этот страшный конвейер продолжался непрерывно день и ночь. Допрашивавшие чекисты сменяли друг друга, а допрашиваемому не давали спать ни днем, ни ночью. Непрерывные допросы сопровождались пытками и побоями, доводили подследственного до умопомрачения. Обычно в таком состоянии и подписывался необходимый следствию документ, а обвиняемый навсегда исчезал в лабиринтах ГУЛАГа. Владыка Лука испытал на себе дважды нечеловеческую жестокость этого «изобретения».

Владыка вспоминал: «Я опять начал голодовку протеста и голодал много дней. Несмотря на это, меня заставляли стоять в углу, но я скоро падал на пол от истощения. У меня начались ярко выраженные зрительные и тактильные галлюцинации, сменявшие одна другую. То мне казалось, что по комнате бегают желтые цыплята, и я ловил их. То я видел себя стоящим на краю огромной впадины, в которой расположен целый город, ярко освещенный электрическими фонарями. Я ясно чувствовал, что под рубахой на моей спине извиваются змеи. От меня неуклонно требовали признания в шпионаже, но в ответ я только просил указать, в пользу какого государства я шпионил. На это ответить, конечно, не могли. Допрос конвейером продолжался тринадцать суток, и не раз меня водили под водопроводный кран, из которого обливали мою голову холодной водой. Не видя конца этому допросу, я надумал напугать чекистов. Потребовал вызвать начальника Секретного отдела и, когда он пришел, сказал, что подпишу все, что они хотят, кроме разве покушения на убийство Сталина. Заявил о прекращении голодовки и просил прислать мне обед.

Я предполагал перерезать себе височную артерию, приставив к виску нож и крепко ударив по спинке его. Для остановки кровотечения нужно было бы перевязать височную артерию, что невыполнимо в условиях ГПУ, и меня пришлось бы отвезти в больницу или хирургическую клинику. Это вызвало бы большой скандал в Ташкенте.

Очередной чекист сидел на другом конце стола. Когда принесли обед, я незаметно ощупал тупое лезвие столового ножа и убедился, что височной артерии перерезать им не удастся. Тогда я вскочил и, быстро отбежав на середину комнаты, начал пилить себе горло ножом. Но и кожу разрезать не смог.

Чекист, как кошка, бросился на меня, вырвал нож и ударил кулаком в грудь. Меня отвели в другую комнату и предложили поспать на голом столе с пачкой газет под головой вместо подушки. Несмотря на пережитое тяжкое потрясение, я все-таки заснул и не помню, долго ли спал.

Меня уже ожидал начальник Секретного отдела, чтобы я подписал сочиненную им ложь о моем шпионаже. Я только посмеялся над этим требованием.

Потерпев фиаско со своим почти двухнедельным конвейером, меня возвратили в подвал ГПУ. Я был совершенно обессилен голодовкой и конвейером, и, когда нас выпустили в уборную, я упал в обморок на грязный и мокрый пол. В камеру меня принесли на руках». [1, с. 80, 81.]

На другой день владыку перевели в центральную областную тюрьму. Там он пробыл около восьми месяцев в очень тяжелых условиях. Большая камера была до отказа наполнена заключенными, которые лежали на трехэтажных нарах и на каменном полу в промежутках между ними. К параше, стоявшей у входной двери, нужно было пробираться по ночам через всю камеру между лежавшими на полу людьми, спотыкаясь и падая на них. Передачи были запрещены, и кормили крайне плохо.

После одного из конвейеров, продолжавшегося с 23 ноября по 5 декабря 1937 года, владыку, обессилевшего от побоев и издевательств и, очевидно, ничего не понимавшего, заставили подписать протокол допроса. Обращает на себя внимание подпись. Она поставлена нетвердой, дрожащей рукой замученного человека. В этом протоколе писалось, что Войно-Ясенецкий якобы входил в состав контрреволюционной нелегальной организации, которая хотела свергнуть советскую власть и установить капиталистический строй.

Однако допрос был прерван. У архиепископа сдало сердце, и его поместили в тюремную больницу с тяжелыми отеками ног.

Владыка вспоминает: «Не помню, по какому поводу я попал в тюремную больницу. Там с Божией помощью мне удалось спасти жизнь молодому жулику, тяжело больному. Я видел, что молодой тюремный врач совсем не понимает его болезни. Я сам исследовал его и нашел абсцесс селезенки. Мне удалось добиться согласия тюремного врача послать этого больного в клинику, в которой работал мой ученик доктор Ротенберг. Я написал ему, что и как найдет он при операции, и Ротенберг позже мне писал, что дословно подтвердилось все, написанное в моем письме.

Жизнь жулика была спасена, и долго еще после этого на наших прогулках в тюремном дворе меня громко приветствовали с третьего этажа уголовные заключенные и благодарили за спасение жизни жулика.

К сожалению, я забыл многое пережитое в областной тюрьме. Помню только, что меня привозили на новые допросы в ГПУ и усиленно добивались признания в каком-то шпионаже. Был повторен допрос конвейером, при котором однажды проводивший его чекист заснул. Вошел начальник Секретного отдела и разбудил его. Попавший в беду чекист, прежде всегда очень вежливый со мной, стал бить меня по ногам своей ногой, обутой в кожаный сапог. Вскоре после этого, когда я уже был измучен конвейерным допросом и сидел, низко опустив голову, я увидел, что против меня стояли три главных чекиста и наблюдали за мной. По их приказу меня отвели в подвал ГПУ и посадили в очень тесный карцер. Конвойные солдаты, переодевая меня, увидели очень большие кровоподтеки на моих ногах и спросили, откуда они взялись. Я ответил, что меня бил ногами такой-то чекист. В подвале, в карцере, меня мучили несколько дней в очень тяжелых условиях. Позже я узнал, что результаты моего первого допроса о шпионаже, сообщенные в московское ГПУ, были там признаны негодными, и приказано было произвести новое следствие. Видимо, этим объясняется мое долгое заключение в областной тюрьме и второй допрос конвейером». [1, с. 82.]

Свидетельство о пребывании там владыки Луки оставил двоюродный брат афганского эмира Мухаммад Раим (Раим Омарович Мухаммад), мусульманин, бежавший на советскую территорию во время мятежа в Кабуле и арестованный по обвинению в шпионаже. В 1938 году он был в заключении в областной тюрьме, в седьмой камере второго корпуса вместе с владыкой Лукой.

Мухаммад Раим с уважением рассказывает о православном епископе. По его воспоминаниям, в камере сидели вместе: «белые» и «красные» генералы, секретари обкомов, члены ЦК, профессора, кадеты, анархисты, коммунисты и беспартийные. Часто там происходили споры, звучали взаимные обвинения. Наиболее рьяные атеисты пытались втянуть в спор «несознательного и реакционного» епископа, но владыка отказывался спорить о вере. В своих медицинских лекциях (такие лекции читали и другие профессора) он не касался вопросов политики. В камере был со всеми ровен и сдержан, готов был любому оказать медицинскую помощь, мог поделиться и пайкой хлеба. Относились к владыке Луке в камере, в общем, уважительно. Даже начальство его выделяло: владыку освобождали от мытья сортиров и выносов параши. «Он был такой человек, что нельзя было к нему относиться иначе», – поясняет Мухаммад Раим.

Епископ Лука много ему рассказывал о своей прошлой жизни. Запомнилась история о том, как в Сибири пришлось делать полостную операцию крестьянину перочинным ножом, а рану зашивать женским волосом, причем нагноения не было.

Мухаммад Раим рассказывал, что из тюрьмы владыка Лука написал наркому обороны К. Е. Ворошилову о своей книге, о том, что она необходима нашей родине в мирное время, но еще больше в случае войны. Он не просил себе свободы, но хотел только получать из дома научные материалы и хотя бы на два часа в день уединяться для работы…

Владыка Лука открыто исповедовал свою веру. Не таил и того, что преследуют его за нее; говорил: «Мне твердят: сними рясу – я этого никогда не сделаю. Она, ряса, останется со мной до самой смерти». И еще говорил: «Не знаю, что они от меня хотят. Я верующий. Я помогаю людям как врач, помогаю и как служитель Церкви. Кому от этого плохо? Как коршуны нападают на меня работники ГПУ. За что?»

В камере, где сидел владыка Лука, повелось так, что некоторые заключенные, прежде чем идти на допрос, подходили к епископу под благословение. Об этом донесли, и владыка был вызван в тюремную больницу, где доктор Обоев долго уговаривал его снять рясу и вообще «не привлекать к себе излишнего внимания». Обоев признавался потом своему знакомому, что это поручение начальника тюрьмы выполнить ему не удалось. Епископ Лука корректно, но твердо заметил коллеге, что тот взял на себя миссию не по силам.

Профессор-дерматолог из Ташкента А. А. Аковбян, когда-то слушавший лекции профессора Войно-Ясенецкого в университете, а впоследствии оказавшийся в одной камере с владыкой, отмечал, что пережитые епископом Лукой скорби нисколько не подавили его, но напротив, утвердили и закалили его душу. Владыка дважды в день вставал на колени, обратившись к востоку, и молился, не замечая ничего вокруг себя. В камере, до отказа наполненной измученными, озлобленными людьми, неожиданно становилось тихо. Все окружавшие его люди, а среди них были и мусульмане, и неверующие, начинали говорить шепотом, и как-то сами собой разрешались только что раздиравшие людей ссоры.

Во время раздачи утренней пайки, когда атмосфера в камере накалялась до предела, владыка Лука обычно сидел в стороне, и, в конце концов, всегда кто-нибудь протягивал ему ломоть хлеба ничуть не хуже, чем те, что достались другим, а иногда даже и горбушку. Позже, в начале 1939 года, по окончании ежовщины, были разрешены передачи. По словам Армаиса Аристагесовича, получая посылки, владыка все до крохи раздавал сокамерникам.

Владыка Лука никогда не жаловался и никогда не рассказывал о возводимых на него обвинениях. Не жаловался и после тринадцатисуточного допроса конвейером. Рассказывают, что больше тринадцати суток никто не выдерживал. После «конвейера» владыку притащили в камеру волоком. Во время одного из таких допросов, по свидетельству дочери епископа Луки, Елены Валентиновны Жуковой-Войно, в следовательскую комнату несколько раз врывался чекист, пестро наряженный шутом, который изрыгал отвратительные ругательства и оскорбления, глумился над верой, предсказывал епископу ужасный конец.

Только уходя на этап, по воспоминаниям А. А. Аковбяна, владыка впервые обратился к сидевшим с ним ташкентским врачам и ученым: попросил – кому Бог пошлет выйти на волю, пусть похлопочет вместе с другими профессорами о смягчении его участи. «Ведь я ничего дурного не сделал. Может быть, власти прислушаются к вашим просьбам…» [1, с. 142.] Полгода спустя, летом 1940 года Армаис Аристагесович передал эту просьбу профессору М. И. Слониму. Но старый друг владыки Луки, теперь уже орденоносец, депутат, заслуженный врач, замахал испуганно руками: «Что вы, что вы, нет, нет…» [1, с. 142.]

Елена Валентиновна рассказывает, что почти два года после ареста владыки Луки его дети ничего о нем не знали.

Первые вести просочились из тюремной больницы: папа лежит с отеками на ногах; из-за голодовок сдало сердце. Потом родственникам разрешили приносить передачи. Летом 1939 года, стоя у железных ворот тюремного двора, Елена Валентиновна через пробитую гвоздем дырочку дважды видела отца во время арестантской прогулки. Знакомый арестант-перс, неся котел с баландой, кричал громко: «Дорогу! Дорогу!», а, проходя мимо Елены, шептал: «Он здоров, здоров». Затем она узнала, что владыка Лука объявил голодовку и помещен в больницу. Однажды дочь получила от отца записку: «Через сутки буду дома». Ни через сутки, ни через неделю домой он не пришел. Очередная переданная больничным санитаром записка сообщала: «Меня обманули, не выпускают, возобновил головку». [1, с. 140–144.] Голодал он в тот раз восемнадцать дней.

Когда в июле 1938 года возобновили допросы, то владыка Лука сделал заявление, которое необходимо привести полностью, так как оно свидетельствует об огромном мужестве и дерзновении святителя.

«В первом протоколе допроса я назван поляком по воле следователя. На самом деле я всю жизнь считался русским. Так как упоминание о моем дворянском происхождении придает неблагоприятную окраску моей личности, то я должен разъяснить, что отец мой, дворянин, в юности жил в курной избе белорусской деревни и ходил в лаптях. Получив звание провизора, он лишь два года имел свою аптеку, а потом до старости был служащим транспортного общества. Никакой собственности он, как и я, не имел.

В деле отсутствуют мои заявления Наркому о трех голодовках. Причиной первой, начатой тотчас после ареста, было крайнее возмущение неожиданным арестом среди напряженной научной работы, весьма важной для военно-полевой хирургии, и глубокое сознание своей непричастности к каким-либо преступлениям. На шестой день этой голодовки, когда я, по старости, был уже в тяжелом состоянии, меня допрашивал следователь Кириллов.

Вторая голодовка, начатая с первого же дня «непрерывки», была вызвана тем, что на меня внезапно обрушился поток ужасной ругани и оскорблений. Я предпочитал умереть от голода, чем жить с незаслуженным клеймом шпиона, врага народа, убийцы своих больных путем операций. Голодовка эта, как и первая, продолжалась семь дней, и следствие, в форме «непрерывки» при сидении на стуле день и ночь без сна, продолжалось. На седьмую ночь следователь Кириллов составил протокол о моем отношении к революции и к Советской власти. Этот протокол, датированный 23 ноября 1937 года, я, несмотря на тяжелое состояние от голода и лишения сна, долго отказывался подписать, но следователь Кириллов обманул меня обещанием продолжить протокол завтра и в нем изложить подлинные мои ответы… Прошу принять во внимание следующее изложение моего политического «credo»…

Признать себя контрреволюционером я могу лишь в той мере, в какой это вытекает из факта проповеди Евангелия, активным же контрреволюционером и участником дурацкой поповской контрреволюции я никогда не был, и до крайности оскорбительна мне роль блохи на теле колосса – Советской власти, приписываемая мне следствием и ложными показаниями моих оговорщиков. Все двадцать лет Советской власти я был всецело поглощен научной работой по хирургии и чистым служением Церкви, очень далеким от всякой антисоветской агитации. Совершенно неприемлемо для меня только отношение Советской власти к религии и Церкви, но и здесь я далек от активной враждебности. Полное расхождение между подписанным мною протоколом от 5 декабря 1937 года и полным отрицанием своей вины при допросе в январе 1938 года, протокола которого в деле нет, и в протоколе допроса 23 февраля 1939 года объясняется мучением «непрерывки», т. е. допроса без сна. При сидении на стуле в течение трех недель я был доведен до состояния тяжелейшей психической депрессии, до потери ориентации во времени и пространстве, до галлюцинаций, до огромных отеков на ногах. Мучение было так невыносимо, что я неудачно пытался избавиться от него (без цели самоубийства) перерезкой крупной артерии. В конце «непрерывки», дойдя до отчаяния, я предложил следователю Кириллову написать признание, в котором все будет сплошной ложью. На мой вопрос, ищет ли НКВД правды или нужна и ложь, следователь Кириллов ответил: «Чего же, пишите, может быть, нам что-нибудь и пригодится». Такой же точно ответ я услышал и от начальника 2-го отделения Лациса, которого следователь Кириллов позвал вместо Наркома, от которого я хотел получить санкцию слов Кириллова. Я предупредил, что никаких дальнейших показаний о составе и деятельности неизвестной мне контрреволюционной организации я, конечно, дать не могу. Тем не менее, на следующее утро Кириллов и Лацис потребовали этих показаний и составили акт о моем отказе от дальнейших показаний. Я немедленно начал третью голодовку с целью получить возможность в заявлении о ней сообщить Наркому о происшедшем. Голодовка продолжалась 7 дней, и заявления моего о ней в деле нет».

Профессор В. Ф. Войно-Ясенецкий. 29 марта 1939. [10, с. 45–47.]

Следствие документально зафиксировало еще одну несомненную добродетель святителя. Будучи сам, несмотря на свои напряженные труды, на грани нищеты, когда его семья часто не видела и необходимого, владыка регулярно оказывал помощь ссыльным архиереям и священникам, посылая им деньги. Посылал он денежные переводы епископу Евгению (Кобранову), с которым познакомился в 1926 или 1927 году в Ташкенте. Регулярно отправлял по 50 рублей в месяц епископу Иоасафу (Жевахову), с которым встретился в ссылке в Архангельске. Протоиерею Боголюбову, знакомому по архангельской ссылке, до самой его смерти посылал ежемесячно по 30 рублей. Несколько раз помогал двум ссыльным епископам, Макарию (Кармазину) и Порфирию (Гулевичу). Как уже выше упоминалось, ссыльному священнику Мартину Римше, проживавшему под Красноярском, владыка оказывал регулярно материальную помощь. В 1936 году с монахиней Софией он послал денег схиархиепископу Антонию (Абашидзе), который подвизался в затворе в Киеве. Владыка Лука был глубоко убежден в том, что церковная оппозиция митрополита Кирилла (Смирнова) и раскол, который учинил митрополит Иосиф (Петровых), губительны и для них, и для соблазненной паствы, и не одобрял их противостояния митрополиту Сергию, заместителю Патриаршего Местоблюстителя. Но милосердие святителя подвигло его оказать материальную помощь этим двум митрополитам, когда они оказались в ссылке.

Особенно тяжелым испытанием для епископа Луки было предательство близких ему людей. Протоиерей Михаил Андреев, под руководством которого профессор Войно-Ясенецкий, можно сказать, воцерковлялся, когда посещал богословские собрания в вокзальной церкви Ташкента, который следовал вместе с епископом Лукой в далекую сибирскую ссылку, не выдержав тюремных пыток, лжесвидетельствует на владыку. Архиепископ Борис (Шипулин), который был правящим Ташкентским архиереем и который, конечно же, знал об огромном авторитете и кристальной честности еспископа-хирурга, тем не менее, лжесвидетельствует на него. И архимандрит Валентин (Ляхоцкий), неоднократно получавший от владыки материальную помощь, подписывается под обвинением в том, что епископ Лука иностранный и государственный преступник. Протодиакон кладбищенской церкви Середа тоже поливает грязью святителя. Но владыка остается тверд на допросах, ни на кого не клевещет, никого не оговаривает.

Он верит, что показания против него выбиты силой, хотя тот же протодиакон Иван Середа являлся секретным сотрудником ГПУ, а об архиепископе Борисе (Шипулине) владыке Луке известно, что во время предыдущих арестов тот своими ложными показаниями погубил немало невинных людей. Впоследствии и протодиакон, и Преосвященный Борис передавали записки в камеру епископа Луки, где писали, что их показания вынужденны и искажены и на суде они от них откажутся. Но суда не последовало, и Особое совещание осудило епископа Луку к ссылке на пять лет в Красноярский край. Подписавшие же ложные обвинения архиепископ Борис, протодиакон Иван Середа, протоиерей Михаил Андреев и епископ Евгений (Кобранов) были приговорены к расстрелу, а архимандрит Валентин – к десяти годам лагерей.

Владыка чувствовал, что Бог его не оставил, и он преодолеет напоры чекистских изуверов. Так оно и случилось: «…второе следствие осталось безрезультатным». Ничего не добившись, особое совещание осудило епископа Луку к ссылке на 5 лет в Красноярский край. На этот раз этап проходил через город Алма-Ату и далее по сибирским городам до Красноярска. Ехали, как обычно, в арестантских вагонах конца 19-го века, завшивленных, пропитанных мочой и калом, а местами и кровью. Из Красноярска до Большой Мурты – конечного пункта ссылки – арестантов везли на подводах 110 километров по Енисейскому тракту. Прибыли подводы с живым грузом на место в полночь в начале марта 1940 года.

И вот – третья ссылка. На этот раз в районный центр Большая Мурта в ста десяти километрах от Красноярска.

В районном центре Большая Мурта на Енисейском тракте перед войной было три с половиной тысячи жителей. В журнале приема больных владыка Лука записывал их «земледельцы».

Главврач районной больницы А. В. Барский, которому в то время было двадцать шесть лет, вспоминает о том, как поздним вечером в начале марта епископ Лука пришел в его больницу: «Вошел высокого роста старик с белой окладистой бородой и представился: «Я профессор Войно-Ясенецкий». Эта фамилия мне была известна только по книжке «Очерки гнойной хирургии». Он мне сказал, что приехал только что из Красноярска на подводах в составе очень большой группы бывших заключенных, жертв 1937 года, которые посланы в Большемуртинский район на свободное поселение… Он, как хирург, решил прежде всего обратиться в районную больницу, просил меня обеспечить ему только белье и питание и обещал мне помогать в хирургической работе. Я был несколько ошеломлен и обрадован такой помощью и такой встречей». [1, с. 144.]

Доктор Барский говорил, что за время совместной работы он получил от профессора Войно-Ясенецкого по существу целый практический курс хирургии. С большим трудом удалось ему получить разрешение на работу в больнице ссыльного епископа-профессора.

«…Заведующая райздравом, – вспоминает Барский, – была очень энергичная женщина, но безо всякого медицинского образования и почти совершенно безграмотная, умевшая только подписывать свою фамилию. Вероятно, тогда такие случаи были нередки. Когда я рассказал о том, что вот у меня имеется такой профессор… она замахала на меня руками и сказала, что нет, нельзя допустить, чтобы он работал в районной больнице». [1, с. 144, 145.]

Доктор Барский пошел к председателю райисполкома, но ничего не добился, потом к секретарю райкома партии; тот, посоветовавшись с начальником районного отдела НКВД, наконец, решил, что под наблюдением товарища Барского ссыльный профессор работать в районной больнице все-таки может. Доктор Барский вынужден был, не зачисляя профессора в больничный штат, выписывать ему двести рублей за счет пустовавших ставок то ли санитарки, то ли прачки. Владыка Лука мог принимать больных только по направлению главврача.

Владыка вспоминает: «Там я первое время бедствовал без постоянной квартиры, но довольно скоро дали мне комнату при районной больнице и предоставили работу в ней вместе с тамошним врачом и его женой, тоже врачом. Позже они говорили мне, что я едва ходил от слабости после очень плохого питания в ташкентской тюрьме, и они считали меня дряхлым стариком. Однако довольно скоро я окреп и развил большую хирургическую работу в муртинской больнице». [1, с. 83.]

Жители Мурты вспоминают, что ссыльный епископ жил очень бедно, даже недоедал, «почету ему не было». Как и к другим ссыльным, к владыке Луке относились плохо.

Хирург Б. И. Хоненко, работавший в Мурте после войны, слышал от старых сотрудников, что жить профессору пришлось в больнице в крохотной комнатушке рядом с кухней. Жил очень скромно. Сотрудники его любили, и повариха Екатерина Тимофеевна старалась принести профессору что-нибудь повкуснее, но он упрашивал ничего не носить. Детям владыка Лука писал: «Денег не присылайте… Сластей и съестного не присылайте». [1, с. 144.]

Санитарка Т. И. Стародубцева вспоминает: «Мы-то, сестры и санитарки, его любили. Обида профессора была не от нас». [1, с. 144.]

С большой любовью вспоминает о епископе-профессоре санитарка муртинской больницы: «Он открыто говорил о своей вере: «Куда меня не пошлют – везде Бог». [1, с. 144.]

Владыка Лука утром всегда ходил в ближнюю рощу и молился там, поставив на пенек складную иконочку, так как церковь взорвали в 1936 году. Верность Богу не могли простить партийные товарищи. Они нашли иезуитский способ унижения и оскорбления религиозных чувств епископа. По их наущению сельские малолетки бегали в эту рощу и нарочно гадили в том месте, где молился владыка Лука. Его обращения в райком с просьбой оградить от этих унижений заканчивались злорадными ухмылками.

Работал в ссылке епископ чрезвычайно много, несмотря на козни окружения. Владыка Лука очень много писал, продолжая усердно трудиться над «Очерками гнойной хирургии». В письмах к детям он просил их присылать ему необходимые книги, журналы, истории болезни. Оперировал он не только в Мурте, но и в Красноярске. Владыка Лука приходил в крайнее утомление от научной работы и считал, что ему необходима регулярная практическая работа на полдня, чтобы не трудиться целый день умственно.

Владыка вспоминает: «Из Ташкента мне прислали очень много историй болезней из гнойного отделения ташкентской больницы, и я имел возможность, благодаря этому, написать много глав своей книги «Очерки гнойной хирургии».

Неожиданно вызвали меня в муртинское ГПУ и, к моему удивлению, объявили, что мне разрешено ехать в г. Томск для работы в тамошней очень обширной библиотеке медицинского факультета. Можно думать, что это было результатом посланной мной из ташкентской тюрьмы маршалу Клименту Ворошилову просьбы дать мне возможность закончить свою работу по гнойной хирургии, очень необходимую для военно-полевой хирургии.

В Томске я отлично устроился на квартире, которую мне предоставила одна глубоко верующая женщина. За два месяца я успел перечитать всю новейшую литературу по гнойной хирургии на немецком, французском и английском языках и сделал большие выписки из нее. По возвращении в Большую Мурту вполне закончил свою большую книгу «Очерки гнойной хирургии». [1, с. 83, 84.]

Когда началась Великая Отечественная война, епископ Лука не остался в стороне. В это время в Красноярске организовывался огромный госпиталь. С фронта уже шли эшелоны с ранеными.

Деревня опустела, в больнице не стало самых насущных лекарств, сестры были вынуждены стирать использованные бинты. В это время владыка Лука писал сыну: «Я очень порывался послать заявление о предоставлении мне работы по лечению раненых, но потом решил подождать с этим до окончания моей книги, которую буду просить издать экстренно, ввиду большой важности ее для военно-полевой хирургии. В Мурте нашелся специалист-график… Он сделал мне прекрасные эскизы рисунков…» И еще, через месяц после начала войны: «По окончании книги пошлю заявление в Наркомздрав и Бурденко, как главному хирургу армии, о предоставлении мне консультантской работы по лечению раненых…» [1, с. 146.]

Вскоре после начала войны муртинский военкомат получил распоряжение использовать профессора по специальности. Владыка Лука считал, что его, возможно, призовут в армию: «В шестьдесят четыре года надену впервые военную форму», – пишет он.

Сначала епископ получил только разрешение переехать в краевой центр, все еще в качестве ссыльного, для работы в лечебном учреждении.

Бывший начальник Енисейского пароходства И. М. Назаров рассказывает, что в начале войны владыка Лука послал телеграмму Председателю Президиума Верховного Совета М. И. Калинину: «Я, епископ Лука, профессор Войно-Ясенецкий, отбываю ссылку по такой-то статье в поселке Большая Мурта Красноярского края. Являясь специалистом по гнойной хирургии, могу оказать помощь воинам в условиях фронта или тыла, там, где будет мне доверено. Прошу ссылку мою прервать и направить в госпиталь. По окончании войны готов вернуться в ссылку. Епископ Лука». Когда она пришла на городской телеграф, в Москву ее не передали, а, в соответствии с существующими распоряжениями, направили в крайком. В крайкоме долго обсуждали: посылать – не посылать. Назаров видел ее и на столе первого секретаря товарища Голубева. При обсуждении вопроса присутствовали работники НКВД. Они говорили, что профессор Войно-Ясенецкий – ученый с мировым именем, что книги его издавались даже в Лондоне. В конце концов решено было телеграмму Калинину все-таки отправить. Ответ из Москвы пришел незамедлительно. Профессора приказано было перевести в Красноярск.

По словам Назарова, сразу несколько ведомств заинтересовались хорошим хирургом: больница водников, штаб Военного округа. Красноярск должен был стать последним на Востоке пределом эвакуации раненых. Там было организовано огромное учреждение – МЭП (местный эвакопункт), состоящее из десятков госпиталей и рассчитанное на десяток тысяч коек. С фронта уже шли в Сибирь первые санитарные эшелоны. МЭП нуждался в зданиях, белье, продуктах, врачах, а главное – в квалифицированном научном руководстве. На тысячи километров вокруг не было более необходимого и квалифицированного специалиста, чем владыка Лука, профессор Войно-Ясенецкий.

Главный хирург МЭП прилетел в Большую Мурту. Начальнику районного МВД была вручена бумага, по которой ссыльный профессор Войно-Ясенецкий переводился в Местный эвакопункт, точнее, госпиталь 15–15. Владыка Лука сообщал из Красноярска: «Завтра же начнем оперировать». И через десять дней: «Я назначен консультантом всех госпиталей Красноярского края и, по-видимому, буду освобожден от ссылки. Устроился отлично…» [1, с. 147.]

Владыка Лука еще два года оставался на положении ссыльного. По свидетельству профессора Максимовича, дважды в неделю он был обязан отмечаться в милиции. Выезжать на научные конференции в другой город он мог с разрешения чекистов и должен был писать рапорты.

В октябре сорок первого епископ Лука назначен консультантом всех госпиталей Красноярского края и главным хирургом эвакогоспиталя. Он с головой погружается в многотрудную и напряженную хирургическую работу. Самые тяжелые операции, осложненные обширными нагноениями, приходится делать прославленному хирургу.

Владыка вспоминает: «Наступило лето 1941 года, когда гитлеровские полчища, покончив с западными странами, вторглись в пределы СССР. В конце июля прилетел на самолете в Большую Мурту главный хирург Красноярского края и просил меня лететь вместе с ним в Красноярск, где я был назначен главным хирургом эвакогоспиталя 15–15. Этот госпиталь был расположен на трех этажах большого здания, прежде занятого школой. В нем я проработал не менее двух лет, и воспоминания об этой работе остались у меня светлые и радостные.

Раненые офицеры и солдаты очень любили меня. Когда я обходил палаты по утрам, меня радостно приветствовали раненые. Некоторые из них, безуспешно оперированные в других госпиталях по поводу ранения в больших суставах, излеченные мною, неизменно салютовали мне высоко поднятыми прямыми ногами». [1, с. 84.]

Бывший хирург В. А. Суходольская вспоминает: «Мы, молодые хирурги, к началу войны мало что умели делать. На Войно-Ясенецкого смотрели мы с благоговением. Он многому научил нас. Остеомиелиты никто, кроме него, оперировать не мог, а гнойных ведь было – тьма! Он учил и на операциях, и на своих отличных лекциях. Лекции читал в десятой школе раз в неделю». Доктор Браницкая рассказывает: «В операционной Войно-Ясенецкий работал спокойно, говорил с персоналом тихо, ровно, конкретно. Сестры и ассистенты никогда не нервничали на его операциях».

Помимо того, что епископ Лука много оперировал, он должен был консультировать во многих госпиталях. Согласно списку консультаций, данных хирургом за три недели 1942 года, профессор побывал в семи госпиталях, осмотрел более восьмидесяти человек. Часто осмотр завершался его пометкой в документе: «Раненого такого-то перевести в школу № 10» (там располагался его госпиталь).

Владыка Лука забирал к себе больных и раненых с наиболее тяжелыми поражениями. Красноярский врач-рентгенолог В. А. Клюге вспоминает, как хирург-консультант посылал его и других молодых врачей госпиталя 15–15 на железнодорожный дебаркадер, где разгружали санитарные поезда. Он просил разыскивать раненых с гнойными, осложненными поражениями тазобедренного сустава, тех, кого большинство хирургов считало обреченными. Отчеты госпиталя 15–15 свидетельствуют, что многие раненые из «безнадежных» были вылечены.

Зимой 1942 года владыка Лука жил в сырой, холодной комнате, которая до войны принадлежала школьному дворнику. Епископ оказался почти на грани нищеты. На госпитальной кухне, где готовилась пища на тысячу двести человек, хирурга-консультанта кормить не полагалось. А так как у него не было ни времени, чтобы отоваривать свои продуктовые карточки, ни денег, чтобы покупать продукты на черном рынке, то он постоянно голодал. Госпитальные санитарки тайком пробирались в дворницкую, чтобы оставить на столе тарелку каши. Позже владыка Лука писал сыну Михаилу: «В первое время моей работы в Красноярске отношение ко мне было подозрительное».

Как и прежде, в годы тюрем и ссылок, владыка терпел все с глубокой преданностью воле Божией. В одном из писем той поры он писал сыну Михаилу, что «полюбил страдание, так удивительно очищающее душу».

Весной 1942 года отношение властей к владыке Луке улучшилось. Хирургу-консультанту стали выдавать обед, завтрак и ужин с общей кухни, стали заботиться об улучшении условий его работы. В Иркутске на межобластном совещании главных хирургов архиепископу Луке «устроили настоящий триумф, – как писал он Михаилу. – Мнение обо мне в правящих кругах самое лучшее и доверие полное. Слава Богу!» [1, с. 151.]

Приезжавший в госпиталь с инспекторской проверкой профессор Приоров отмечал, что ни в одном из госпиталей он не видел таких блестящих результатов лечения инфекционных ранений суставов. Это было официальным признанием беззаветного труда Преосвященного Луки на благо ближнего. Кроме того, его деятельность была отмечена грамотой и благодарностью Военного совета Сибирского военного округа.

Архиепископ Красноярский

срок ссылки закончился в середине 1942 года. В это время владыку Луку вызвал первый секретарь обкома партии и сказал ему, что отношения между Церковью и государством скоро улучшатся, и он сможет вернуться к епископскому служению. Этой же осенью Патриаршим Местоблюстителем митрополитом Сергием епископ Лука был возведен в сан архиепископа и назначен на Красноярскую кафедру. Итак, волей Божией благословением священноначалия владыка возвратился к архиерейскому служению. Но, возглавляя Красноярскую кафедру, он, как и раньше, продолжая хирургическую работу, возвращал в строй защитников Отечества.

Об этом времени своей жизни владыка Лука писал Н. П. Пузину, с которым познакомился по приезде в Красноярск, ставшему впоследствии хранителем музея Л. Н. Толстого в Ясной Поляне.

«20 июня 1942 г.

Многоуважаемый Николай Павлович! И я сожалею, что Вы уехали из Красноярска. С митрополитом Сергием я начал очень интересную для Вас большую переписку по вопросам религиозно-философским, церковно-политическим и тактическим. Конечно, нет возможности сообщать Вам эту переписку.

У меня большое огорчение: из Новосибирска мне сообщили, что издать мою книгу не могут за недостатком бумаги… За мною исключительно ухаживают: командиры из больных вызывали директора обувной фабрики, заказали ему ботинки для меня по мерке, велели во что бы то ни стало достать резиновые сапоги для операций. Заказаны также две смены белья, два полотенца, носовые платки. Делают выговора сестрам, если увидят, что я сам несу тарелку. МЭП, реввоенсовет, представил меня к награде, по-видимому, к ордену. – Поистине стремительная эволюция от persona odiosa к persona grata! Слава Богу!

Кормят меня так обильно, что я половину отдаю окружающим или знакомым. А бедный обновленческий архиерей в Мурте голодает до голодных отеков, живя только на 400 г. хлеба. Завтра переберусь в новую квартиру (где была аптека). Там будут самые лучшие условия для размышлений на религиозные темы, которыми я теперь занят; полная изоляция, тишина, покой, одиночество.

Господь да благословит и сохранит Вас.

Архиепископ Лука». [1, с. 154–156.]

Святитель Лука питался и одевался очень просто, ходил в заплатанной старой рясе и всякий раз, когда племянница предлагала ему сшить новую, говорил: «Латай, латай, Вера, бедных много». Софья Сергеевна Белецкая, воспитательница детей владыки, писала его дочери: «К сожалению, папа опять одет очень плохо: парусиновая старая ряса и очень старый, из дешевой материи подрясник. И то, и другое пришлось стирать для поездки к Патриарху. Здесь все высшее духовенство прекрасно одето: дорогие красивые рясы и подрясники прекрасно сшиты, а папа… хуже всех, просто обидно…» [15.]

Состояние дел в епархии было тяжелым. Когда владыка Лука прибыл в ссылку в Красноярск в 1940 году, начальник районного НКВД заявил ему: «Во всей Сибири мы не оставили ни одной церкви». Это почти соответствовало действительности. В Красноярске, городе с многотысячным населением, последнюю из множества церквей закрыли перед войной. Радости богослужения, по словам владыки Луки, были лишены в городе сотни, а может быть, и тысячи людей. Рассказывают, что верующие приносили владыке много икон, так что одна стена дворницкой блестела от окладов и лампадного света.

Вся Восточная Сибирь, от Красноярска до Тихого океана, не подавала никаких признаков церковной жизни. По наблюдениям архипастыря и отзывам сибирских священников, народ в Сибири, особенно Восточной, был малорелигиозен. И архиепископ Лyка понимал, что если не открыть храмы в различных местах Красноярского Края, то возможно полное духовное одичание народа. Стремление к Богу, несмотря ни на что, сохранялось, особенно среди пришлых украинцев, резко отличавшихся от коренных сибиряков своей религиозностью. Но духовный голод в их среде привел к тому, что богослужение и Таинства совершали миряне, даже женщины. Кроме того, много бродило по епархии всяких самозванцев, выдававших себя за священников, а то и просто мошенников, эксплуатировавших религиозность народа. Таким тяжелым было положение Красноярской епархии.

В начале марта 1943 года после усиленных хлопот святитель добился открытия маленькой кладбищенской церкви в слободе Николаевка, предместье Красноярска. Из города до этой церкви пять-семь километров, осенью и зимой дорога была трудна и опасна, так как в Николаевке было много грабителей. Поэтому ко всенощной приходило мало богомольцев, и за год владыка служил всенощную только два раза, в большие праздники, и вечерние службы Страстной седмицы, а перед обычными воскресными службами вычитывал всенощную дома, в госпитале, при шуме, доносившемся из концертного зала, расположенного недалеко от дома святителя.

«Давно обещали открыть у нас одну церковь, но все еще тянут, и я опять останусь без богослужения в великий праздник Рождества Христова», – со скорбью пишет владыка сыну Михаилу в конце 1942 года, и, наконец, 5 марта сообщает: «Господь послал мне несказанную радость. После шестнадцати лет мучительной тоски по церкви и молчания отверз Господь снова уста мои. Открылась маленькая церковь в Николаевке, предместье Красноярска, а я назначен архиепископом Красноярским… Конечно, я буду продолжать работу в госпитале, к этому нет никаких препятствий». [10, с. 49.]

Владыка Лука писал: «О первом богослужении мало кто знал, но все-таки пришло человек двести. Многие стояли на дворе».

«Первое богослужение… сразу же очень улучшило мое нервное состояние, а неврастения была столь тяжелая, что невропатологи назначили мне полный отдых на две недели. Я его не начал и уверен, что обойдусь без него», – пишет владыка Лука.

Еще через месяц он подтверждает: «Невроз мой со времени открытия церкви прошел совсем, и работоспособность восстановилась». [1, с. 157.]

Из переписки с Н. П. Пузиным:

«25 декабря 1942 г.

Николаю Павловичу о Господе радоваться.

…Уже четыре недели я не работаю вследствие очень тяжелого переутомления, главным образом мозгового. Три недели пролежал в больнице крайкома, теперь лежу у себя на квартире. Врачи говорят, что по выздоровлении я не должен работать больше четырех часов и не делать больше двух операций. А до сих пор я работал до восьми-девяти часов и делал четыре-пять операций.

…Продолжается моя большая переписка с Митрополитом Сергием.

Да поможет Вам Господь перенести тягости военного времени и да благословит Вас.

Архиепископ Лука». [1, с. 156.]

Владыка вспоминал: «В Красноярске я совмещал лечение раненых с архиерейским служением в Красноярской епархии и во все воскресные и праздничные дни ходил далеко за город в маленькую кладбищенскую церковь, так как другой церкви в Красноярске не было. Ходить я должен был по такой грязи, что однажды на полдороге завяз, и упал в грязь, и должен был вернуться домой.

Служить архиерейским чином было невозможно, так как при мне не было никого, кроме одного старика-священника, и я ограничивался только усердной проповедью слова Божия». [1, с. 85.]

Только в последнее время за ним стали присылать лошадь, запряженную в розвальни, а почти год он ходил в церковь пешком и так переутомлялся, что в понедельник даже не мог работать в госпитале.

Н. П. Пузину владыка Лука пишет: «Очень долго не мог отвечать Вам по двум причинам:

1) я был крайне занят спешным окончанием своей монографии о поздних резекциях при огнестрельных ранениях суставов;

2) Я очень плохо чувствовал себя и иногда лежал по целым дням вследствие тяжелого мозгового переутомления, длящегося уже почти четыре месяца…Требуют, чтобы я не ходил в церковь, если не буду работать в больнице. И работаю через силу.

До крошечной кладбищенской церкви в Николаевке полтора часа ходьбы с большим подъемом на гору, и я устаю до полного изнеможения, церковь так мала, что в ней нормально помещается сорок – пятьдесят человек, а приходят двести – триста, и в алтарь так же трудно пройти, как на Пасху.

Служить мне в ней можно было бы только священническим чином, но и это пока невозможно, т. к. нет облачений. По-видимому, получим их из театра. Нет диакона, певчих, даже псаломщика. Служит семидесятитрехлетний протоиерей, а я проповедую. Это для меня и для народа огромная радость.

Есть большая надежда, что весной откроют Покровскую церковь (на углу улиц Сталина и Сурикова)…

Блаженнейший был опасно болен воспалением легкого, но, слава Богу, поправился. По болезни давно не писал мне. Желаю Вам успеха в работе, здоровья и душевного спасения.

А. Л. 17. III. 43 г.». [1, с. 157, 158.]

Начинал свое служение в Красноярске владыка с единственным в городе священником – протоиереем Захаровым. Он оказался нерадивым пастырем, и вскоре его пришлось запретить в священнослужении и представить доклад в Синод о снятии с него сана. Через три месяца после открытия церкви Бог послал второго священника, Николая Попова, смиренного и доброго пастыря, а за два-три месяца до отъезда из Красноярска владыка Лука назначил настоятелем церкви Петра Ушакова, с помощью которого удалось обновить состав церковного совета, председателем которого он и стал. При постоянном давлении властей на Церковь, когда уполномоченные по делам религии и НКВД ставили во главе церковных советов своих агентов, это было смелым поступком со стороны правящего архиерея. Но владыка оставался верен своему призванию и всеми силами старался навести порядок в епархии. Запрещенный протоиерей Захаров вместе с сообщниками, которые расхищали церковные средства, усиленно добивались открытия Покровского собора, расположенного в центре города. Получив эту церковь, они надеялись пригласить туда обновленческого архиерея. Владыка сумел прекратить их раскольническую деятельность.

Архиепископ пишет в то время в письме, что отношение правительства к Церкви резко изменилось: «…Всюду открываются и ремонтируются за счет горсоветов храмы, назначаются епископы». И о себе: «Помни, Миша, что мое монашество с его обетами, мой сан, мое служение Богу для меня величайшая святыня и первейший долг. Я подлинно и глубоко отрекся от мира и от врачебной славы, которая, конечно, могла бы быть очень велика, что теперь для меня ничего не стоит. А в служении Богу вся моя радость, вся моя жизнь, ибо глубока моя вера. Однако и врачебной, и научной работы я не намерен оставлять».

Через несколько месяцев он сообщает Михаилу: «В Красноярске, в «кругах» говорили обо мне: «Пусть служит, это политически необходимо». «Я писал тебе, что дан властный приказ не преследовать меня за религиозные убеждения. Даже если бы не изменилось столь существенно положение Церкви, если бы не защищала меня моя высокая научная ценность, я не поколебался бы снова вступить на путь активного служения Церкви. Ибо вы, мои дети, не нуждаетесь в моей помощи, а к тюрьме и ссылкам я привык и не боюсь их». «О, если бы ты знал, как туп и ограничен атеизм, как живо и реально общение с Богом любящих Его…» [1, с. 159.]

Вновь на дверях квартиры архиепископа появляется табличка, извещающая о том, что по церковным делам он принимает во вторник и пятницу с шести до восьми вечера. Из многих сел, районных центров и городов на имя архиерея поступали прошения об открытии церквей. Владыка направлял их в соответствующие органы, но оттуда приходил один и тот же ответ: «Ходатайства посланы в Москву, и по получении ответов вам будет сообщено». Но ответов на запросы епархия не получала. Мало того, в некоторых городах и районных центрах представителей общин, подававших ходатайства об открытии церквей, встречали запугиванием и угрозами.

Открыть второй храм в Красноярске власти обещали только через год. «В театре много архиерейских облачений, но нам не дают их, считая, что важнее одевать их актерам и кромсать, перешивая для комедийных действий», – писал владыка Лука. [1, с. 158.]

Впоследствии ему удалось получить архиерейское облачение в Новосибирске, где он выступал с докладом на конференции хирургов военных госпиталей, и в Красноярске через некоторое время был открыт еще один храм.

В день, когда исполнилось двадцать лет со дня рукоположения владыки Луки во епископы, он писал старшему сыну, напоминая о давней поездке из Ташкента в Пенджикент: «Это было начало того тернистого пути, который мне надлежало пройти. Но зато был и путь славы у Бога. Верю, что кончились страдания…» [1, с. 158.]

О своей переписке с Местоблюстителем Патриаршего Престола Митрополитом Сергием владыка Лука вспоминал: «В 1942 году имел я с ним большую переписку по основным вопросам современной жизни, и его письма часто удивляли меня глубиной и верностью понимания сущности христианства, знанием Священного Писания и истории Церкви. Некоторые из них даже можно назвать небольшими богословскими трактатами. Не во всем он соглашался со мной, и часто я должен был признать его большую правоту». [1, с. 161.]

Владыка Лука, как человек долга, не терпел разгильдяйства и нерадивости. Он мог выгнать из операционной хирурга, уронившего на пол скальпель, также строго поступал он и с недостойными пастырями. Митрополит Сергий в своих письмах увещевает его проявлять больше снисхождения к согрешающим членам Церкви. Архиепископ Лука ссылается на четкие и конкретные канонические правила, но соглашается с митрополитом Сергием, что «должную линию поведения в отношении отлучения надо искать где-то посредине». Владыка Лука проникся глубоким почтением к выдающемуся архипастырю. Во время предсмертной болезни Патриарха Сергия он неоднократно слал телеграммы в Чистый переулок, справляясь о его здоровье.

Переписка митрополита Сергия и архиепископа Луки имела немаловажное значение для подготовки Собора епископов Русской Православной Церкви 1943 года.

8 сентября 1943 года в Москве состоялся Поместный Собор, на котором Патриарший Местоблюститель митрополит Сергий был избран Патриархом Русской Православной Церкви. Среди участников торжеств был и архиепископ Лука. В списке из девятнадцати иерархов, членов Собора, он значится четвертым. На этом же Coбoре красноярского архиерея избрали постоянным членом Священного Синода. Архиепископ Лука принял непосредственное участие в составлении документов Собора. Он был членом Священного Синода.

После того, как митрополит Сергий стал Патриархом, он привлек владыку Луку к участию в «Журнале Московской Патриархии». Это сотрудничество с ЖМП продолжалось десять лет.

В 1943 году, в самый разгар войны, к многочисленным хирургическим операциям, которые проводил профессор-архиерей, спасая раненых солдат, добавилась еще обязанность участвовать в работе Синода. Владыка физически не успевает справляться с возросшей нагрузкой. Он пишет Патриарху Сергию прошение, в котором излагает проблему. Дело в том, что заседания Синода проходят ежемесячно, а на дорогу из Красноярска в Москву, учитывая военное время, уходит три недели. А в госпиталях его ждут раненые. Владыка смиренно просит перенести его участие в заседаниях Синода на более поздний, по возможности летний срок. Патриарх Сергий, принимая во внимание исключительную занятость владыки, освобождает его от присутствия на заседаниях.

К январю 1943 года все десять тысяч коек в госпиталях МЭП – 49 были заняты ранеными, а фронт посылал все новые и новые эшелоны. Красноярск был самым дальним городом, куда доходила волна медицинской эвакуации. И когда, преодолев семь тысяч километров, санитарные поезда довозили раненых до берегов Енисея, многие раны успевали нагноиться, костные ранения оборачивались запущенными остеомиелитами.

Хирург В. Н. Зиновьева, ученица владыки Луки по госпиталю 15–15, вспоминает, что владыка Лука учил своих помощников и «человеческой хирургии»: с каждым раненым он как бы вступал в личные отношения, помнил каждого в лицо, знал фамилию, держал в памяти все подробности операции и послеоперационного периода. Ныне стали широко известными слова владыки Луки: «Для хирурга не должно быть «случая», а только живой страдающий человек». Проявления равнодушия к врачебному долгу возмущали епископа Луку.

Его труд бывал порой сопряжен с глубокими душевными страданиями. «Тяжело переживаю смерть больных после операции, – писал епископ Лука сыну. – Было три смерти в операционной, и они меня положительно подкосили. Тебе как теоретику неведомы эти мучения, а я переношу их все тяжелее и тяжелее… Молился об умерших дома, храма в Красноярске нет…» [1, с. 151.]

Если не было другой возможности спасти больного, владыка Лука шел на рискованные операции, несмотря на то, что это налагало на него большую ответственность… Когда, войдя в палату, он замечал, что нет больного, которого он оперировал два дня назад, он, ни о чем не спрашивая, поднимался на второй этаж и запирался в своей комнате.

Об этом вспоминает ученица хирурга А. И. Беньяминович: «Его не видели потом в отделении часами. Мы знали: каждая смерть, в которой он считал себя повинным, доставляла ему глубокие страдания». [1, с. 152.] Владыка Лука считал необходимым говорить умирающим о близости их смерти, так как они могли пожелать умереть по-христиански.

Тяжелыми были и условия работы в эвакогоспитале: «Госпиталь 15–15 в большом прорыве, – докладывали в крайком партийные деятели, – тяжелое хозяйственное положение этого госпиталя, неудовлетворительное санитарное состояние, невысокое качество лечебной работы в отделениях, несмотря на большие возможности квалифицированного специалиста профессора Войно-Ясенецкого, низкая труддисциплина ставят его в ряд плохих госпиталей…» [1, с. 152.] В письме к старшему сыну владыка Лука жалуется, что работать приходится в невыносимых условиях: штат неумел и груб, врачи не знают основ хирургии. К его протестам целый год никто не прислушивался, хотя речь шла буквально о преступлениях.

«Я дошел до очень большой раздражительности и на днях перенес столь тяжкий приступ гнева, что пришлось принять дозу брома, вспрыснуть камфару, возникла судорожная одышка, – пишет епископ Лука, – в таких условиях еще никогда не работал». [1, с. 152.]

Хирургу с почти сорокалетним опытом действительно не приходилось сталкиваться с подобным всеобщим беспорядком ни в госпиталях времен Русско-Японской, ни Первой мировой войны. Владыка нервничал, случалось, даже выгонял нерадивых помощников из операционной. На него жаловались. Возникали разбирательства, госпиталь посещали многочисленные проверочные комиссии.

Все это, конечно, крайне плохо отражалось на здоровье владыки. Во время операции хирургу все чаще приходилось опускаться на стул: не держали ноги. Трудно было ему подниматься по госпитальным лестницам: давала себя знать эмфизема (хроническое заболевание легких, характеризующееся их повышенной воздушностью – прим. ред.).

Архиепископ Лука прилагал много стараний, чтобы вышло в свет второе издание «Очерков гнойной хирургии», зная, что книга приносит врачам большую практическую пользу, что в книге нуждаются. В 1943 году ему удалось, наконец, получить разрешение ее издать, как он пишет об этом Н. П. Пузину:

«1 июля 1943 г.

Николаю Павловичу мир и благословение.

У меня большая радость. 2 мая я послал Сталину письмо о своей книге с приложением отзывов проф. Мануйлова и Приорова, превозносящих книгу до небес. Результат: письмо из Медгиза от 26 июня с просьбой прислать рукопись для издания. И также монографию о суставах, которую медлило издать здешнее краевое издательство, потребовали в Москву. К зиме выйдут и книга, и монография.

Госпиталь наш сократили до 250 коек, и работа уменьшилась. Церкви в городе не хотят открывать, а из Ташкента пишут, что туда приехал обновленческий архиерей, и для него открывают много церквей… А в Николаевку осенью и весной ходить невозможно. Недавно я пошел после дождя, упал в грязь и вернулся. Здоровье мое, слава Богу, хорошо. Недавно я получил благодарность и грамоту от военного совета СибВо.

Будьте здоровы и благополучны. Господь да хранит Вас.

Архиепископ Лука. 1.VII.43 г.». [1, с. 159.]

«Николаю Павловичу мир и благословение.

Большая и неожиданная новость у меня. 2 марта я получил телеграмму из Москвы. Всеславянский комитет просит написать статью для заграничной славянской печати о моей общественной деятельности во время Отечественной войны в качестве Красноярского архиепископа и хирурга госпиталей Красной Армии. Вы, конечно, сумеете всесторонне оценить значение этого предложения и возможные большие последствия его. Уже через два дня я послал статью, которую, однако, мне некогда переписать для Вас.

Служу и проповедую каждый праздник и каждое воскресенье. Работа в госпитале идет по-прежнему… Мой невроз по временам рецидивирует, а 8 августа я даже не мог служить Литургию из-за него.

Фурункулез, которым Вы страдаете, верно, излечивается только аутовакциной.

Господь да поможет Вам и да благословит Вас.

Архиепископ Лука 16.VIII.43 г.» [1, с. 160, 161.]

Напряженная работа архиепископа Луки в красноярских госпиталях давала блестящие научные результаты. Владыкой Лукой был сделан ряд новых открытий, его операции, лекции, доклады на конференциях высоко ценили врачи, доценты и профессора. «Почет мне большой: когда вхожу в большие собрания служащих или командиров, все встают», – писал в то время епископ Лука.

Владыка вспоминал: «В конце войны я написал небольшую книгу «О поздних резекциях при инфицированных ранениях больших суставов», которую представил на соискание Сталинской премии вместе с большой книгой «Очерки гнойной хирургии». По окончании работы в эвакогоспитале 15–15 я получил благодарственную грамоту Западно-Сибирского военного округа, а по окончании войны был награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». [1, с. 85.]

В 1944 году, вслед за победоносным наступлением наших войск, эвакогоспитали переехали в Тамбов. Владыка Лука был назначен хирургом-консультантом. Его ожидало широкое поле деятельности в госпиталях и областной больнице. Молодые врачи, работавшие под началом опытного профессора, получили немало ценных советов и наставлений. В феврале 1944 года Войно-Ясенецкий развернул научно-практическую работу, результаты которой изложены в монографии «О течении хронической эмпиемы и хондратах». Насыщенность и обширность хирургической работы была колоссальной. Шестидесятисемилетний владыка работал по восемь-девять часов в сутки и делал четыре-пять операций ежедневно.

За эти два труда в 1946 году ему была присуждена Сталинская премия I степени. Из двухсот тысяч рублей этой премии сто тридцать тысяч владыка перечислил в помощь детям, пострадавшим в войне. Книги получили прекрасные отзывы коллег. В частности, академик И. А. Кассирский писал, что эти труды будут перечитываться и через пятьдесят лет. Слава об архиепископе-хирурге растет, о нем уже пишут в США, специальный корреспондент ТАСС приезжает для того, чтобы сделать фотоснимки и взять интервью. По просьбе профессора С. С. Юдина скульптор лепит его бюст. Два местных художника пишут портрет владыки.

Тамбовская кафедра

До революции Тамбовская епархия была одной из крупнейших епархий Русской Православной Церкви. К концу 30-х годов в епархии уже не было ни одной действующей церкви и ни одного монастыря. В самом Тамбове к 1943 году остались неразрушенными 4 храма: Спасо-Преображенский собор, Покровский храм, Скорбященская церковь и Казанский собор. Все они были закрыты для богослужений и использовались для хозяйственных нужд.

Верующие собирались на частных квартирах, на кладбищах, на известных источниках, где богослужения совершали так называемые «церковные нелегалы» – «бывшие священники», приезжие лица, выдававшие себя за священников, монахини и так называемые «чернички», которые зачастую монахинями не были, а были просто благочестивыми мирянками, посвятившими себя духовному служению. Большинство из них были противниками обновленчества, но и Патриарха Сергия не признавали, называя его самозванцем и ставленником советской власти. «Церковные нелегалы» разъезжали по сельским местностям, совершали требы на кладбищах, в домах верующих. В некоторых селах с позволения местных властей были устроены молитвенные дома, где справляли службы либо местные бывшие священнослужители, либо священники, наезжавшие сюда из других мест. Как правило, все они были зарегистрированы в соответствующих райфинотделах, исправно платили подоходный налог в сумме от 12 до 15 тыс. рублей в год каждый, пополняя тем самым местные бюджеты, что было выгодно местным властям.

В тот период партийную и советскую власть в Тамбовской области возглавляли бывшие комсомольцы 20-х годов – И. А. Волков (первый секретарь обкома партии) и Козырьков (председатель облисполкома). Оба они рассматривали изменение политики Правительства к Русской Православной Церкви и улучшение церковно-государственных отношений в СССР как явление временное.

В августе 1943 года в облисполкоме во время беседы с бывшим тамбовским обновленческим протоиереем Иваном Михайловичем Леоферовым, видимо, было сказано, что общине, которую он организует, может быть передано здание бывшего кафедрального собора. При этом ему и общине было рекомендовано перейти под духовное руководство Местоблюстителя Патриаршего Престола, митрополита Сергия (Страгородского).

После беседы в облисполкоме И. М. Леоферов организовал инициативную группу, которая обратилась в Тамбовский горсовет с ходатайством о передаче ей здания бывшего собора. Леоферов 19 августа 1943 года направил письмо Местоблюстителю Патриаршего Престола, митрополиту Сергию, в котором сообщал об этом. Кандидатом на должность настоятеля храма общиной верующих выдвинут он, протоиерей Иоанн Леоферов, «как хорошо знакомый верующему населению г. Тамбова».

Святейший Патриарх Сергий на его прошении красным карандашом написал: «Советую православной общине искать себе священника среди православных, а не обновленцев».

Через месяц, 28 сентября 1943 года, протоиерей Иоанн в заявлении на имя Святейшего Патриарха Сергия писал: «Просим Вашего Патриаршего благословения и ходатайствуем пред Вашим Святейшеством и Святейшим Синодом о принятии нашей общины во главе с протоиереем Иоанном Леоферовым под Ваше духовное водительство. Желательно получить вызов протоиерею Леоферову от Вашего Святейшества на проезд в г. Москву для представления Вашему Святейшеству и получения инструкций, а также приобретения святого Мира, свечей и богослужебных предметов». Так как ответа на это письмо не последовало, о. Иоанн через некоторое время написал новое прошение.

В начале декабря И. М. Леоферов был вызван в Москву, где 8 декабря состоялось заседание Священного Синода, который поручил архиепископу Саратовскому и Сталинградскому Григорию (Чукову) присоединить Тамбовскую общину и священника Леоферова к Православной Церкви через покаяние и отречение от обновленчества и взять православные приходы Тамбовской области под свое окормление.

25 декабря совершилось принятие Покровской обновленческой общины в каноническое общение с Московской Патриархией. С общиной и церковью в г. Мичуринске дело обстояло проще. Святейший Патриарх Сергий 13 декабря благословил там служение троим священникам: Лебедеву, Успенскому и Свищеву.

Таким образом, в конце 1943 года в Тамбовской епархии имелось лишь два действующих храма – Покровская церковь в г. Тамбове и Скорбященская Новокладбищенская церковь в г. Мичуринске.

Первый уполномоченный Совета по делам Русской Православной Церкви при Тамбовском облисполкоме был майор госбезопасности Медведев Николай Дмитриевич, имевший к тому времени почти 25-летний стаж службы в органах. В январе 1944 года Медведев был информирован о назначении правящим архиереем на Тамбовскую кафедру архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого), только что отбывшего политическую ссылку, неоднократно судимого за антисоветскую деятельность, который к тому же был доктором медицинских наук, профессором и выдающимся хирургом с мировым именем.

Это известие не обрадовало и руководителей партийной и советской власти Тамбовской области. Утешало их лишь то, что владыка Лука является выдающимся хирургом, который очень нужен для более чем двух десятков госпиталей, размещавшихся в то время в Тамбове и в его окрестностях и испытывавших огромную потребность в профессионалах. Приезд профессора, хирурга-консультанта был как нельзя кстати.

Именно в эту область деятельности они предполагали направить активность приезжающего хирурга-архиепископа, ограничив, по возможности, его архипастырское служение. С этой целью даже квартиру ему готовили при госпитале, как это было в Красноярске.

Архиепископ Лука приехал в Тамбов в субботу 19 февраля 1944 года, за неделю до начала Великого поста. От предложенной ему квартиры в госпитале владыка отказался и снял частную квартиру в доме электромеханика Зайцева на улице Комсомольская, дом 9, недалеко от Покровского храма, вблизи набережной реки Цна. По воспоминаниям людей, посещавших его, небольшая комната, в которой он жил, по своей простоте была похожа на комнату бедного студента: стол у окна, стульчик, коечка и множество полок с книгами. Многие отмечали, что «владыка с книгой начинал день, с книгой да с молитвой и кончал. Библиотеку ему оставила монахиня Любовь, она была из князей Ширинских-Шихматовых, в Тамбове в ссылке находилась… Но не только владыке Луке дарили книги, он и сам охотно дарил людям то, что имел. И сейчас у потомков некоторых прихожан тех лет можно увидеть книги с лаконично очерченным оттиском личной круглой докторской печати архиепископа, на которой в центре стояли инициалы «В.Ф.» (Валентин Феликсович), а по краю шла надпись – «доктор медицины Ясенецкий-Войно». [17.]

После осмотра Покровского храма и знакомства со священнослужителями было решено первую службу архиерейским чином служить в субботу 26 февраля, накануне Прощеного воскресенья. К этому времени предполагалось разыскать архиерейское облачение, поскольку в храме его не было.

Покровский храм, долгие годы содержавший под своей кровлей рабочих общежития, доведен был до последней степени запустения. Обитатели его раскололи иконы, сломали и выбросили иконостас, исписали стены ругательствами. Владыка Лука без жалоб принял наследие атеистов, начал ремонтировать храм, собирать причт, вести службы.

Слух о приезде правящего архиерея в Тамбов быстро распространился по всему городу. К началу службы в субботу, 26 февраля, к Покровскому храму пришло множество людей. Все не смогли поместиться в маленьком храме и стояли вокруг него. По окончанию службы владыка Лука обратился к прихожанам со своим первым архипастырским словом.

Горячая, вдохновленная речь владыки, его призыв всем миром взяться за возрождение поруганных церквей, произвела глубокое впечатление на слушателей и нашла живой отклик в их сердцах.

Во вторник 29 февраля Преосвященный Лука посетил уполномоченного и вручил ему заявление с просьбой разрешить созвать в Тамбове в марте месяце съезд духовенства православного вероисповедования для информации по церковным вопросам. Кроме того, он просил возвратить из краеведческого музея изъятые в свое время из православных храмов облачения, митры, антиминсы, иконы, кресты, сосуды, плащаницы, купели и богослужебные книги, не нужные для музея, но необходимые для богослужений в открывающихся храмах епархии. Архиепископ просил также поставить перед облисполкомом вопрос о возвращении епархии здания бывшего кафедрального Собора для проведения в нем архиерейского богослужения. Эту последнюю просьбу он мотивировал тем, что, во-первых, для верующих Тамбова одного маленького Покровского храма недостаточно, требуется открытие второй церкви в городе; а, во-вторых, Московская Патриархия в принципе решила в Совете по делам РПЦ вопрос об открытии кафедральных соборов в тех епархиях, в коих имеется архиерей.

Просьбы правящего архиерея поставили в замешательство уполномоченного, и он тут же обратился за разъяснениями к председателю Совета по делам РПЦ.

Владыка, ожидая ответа на свои просьбы, занялся вопросами подбора священнослужителей. В тот период недостатка в них не было. Многие изъявляли желание служить в открывающихся храмах. Почти все они были рукоположены в дореволюционное время или в первые годы после революции. Значительную часть обращавшихся к нему священников составляли исповедники, пережившие тюрьмы, лагеря, ссылку, но не отрекшиеся от Бога, Церкви и сана. Архиепископ Лука считал их наилучшими претендентами на вакантные должности. Среди духовенства были и лица, в 20 – 30-х гг. оставившие священническое служение и поступившие на гражданскую службу школьными учителями, бухгалтерами и рабочими на заводы, но продолжавшие быть верующими и не входившие ни в какие расколы. Но немало было и тех, кто в 20-е годы сознательно примкнул к обновленческому движению и оставался в нем до последнего времени, пока через сотрудников НКВД или уполномоченного не получил рекомендацию подать заявление о раскаянии с просьбою о соединении с Православной Церковью. Среди них были священнослужители, согласившиеся на предложения сотрудников органов внутренних дел негласно сотрудничать с НКВД через уполномоченного Совета по делам Русской Православной Церкви.

По словам протоиерея Иоанна Леоферова, архиепископ Лука выработал для себя такое правило рассмотрения поступавших к нему заявлений: прежде всего, выяснить является ли податель обновленцем или нет, затем установить был ли он репрессирован и за что. Если он получал ответ, что священнослужитель из староцерковных, был под арестом и не посещал Покровского храма, когда тот находился в руках обновленцев, то такое заявление принимал охотно и ходатайствовал перед уполномоченным о выдаче этому священнику справки о регистрации.

Архиепископ Лука сожалел о том, что Патриарх Сергий согласился с предложением Г. Г. Карпова в интересах ускорения оформления перехода обновленческого духовенства в патриаршую церковь не предъявлять жестких требований при их приеме. Он знал, что протоиерей Иоанн Леоферов и другие обновленческие священники Тамбова были присоединены к Православной Церкви именно на таких «льготных» условиях. Знал, что и среди нынешних прихожан было немало тех, кто поддерживал обновленцев, посещал в свое время их храмы и до сих пор в этом не раскаялся. Поэтому к празднику Торжества Православия владыка разработал свой чин приема, который был обличительно-торжественным, публичным, вскрывающим лукавую суть обновленческого раскола и требующим от принимаемого искреннего покаяния в соделанном грехе.

Такое непримиримое отношение архиепископа к обновленцам – недавним главным союзникам советской власти – было расценено уполномоченным Совета как «нездоровое и реакционное», и он 19 марта сообщил об этом Председателю Совета по делам Русской Православной Церкви Г. Г. Карпову и зам. начальника УНКГБ по Тамбовской области подполковнику госбезопасности Назарову. Но владыка оставался верным своей позиции по отношению к обновленцам.

С первых же дней пребывания в Тамбове профессор хирургии В. Ф. Войно-Ясенецкий включился в активную медицинскую деятельность, требовавшую от него огромных затрат физических сил и времени. Но Господь укреплял святителя, которому шел уже 68 год. Он консультирует, оперирует, лечит, разворачивает научную и методическую работу в трех эвакуационных госпиталях и в хирургическом отделении Тамбовской городской больницы.

На попечении Тамбовского архиепископа теперь находилось сто пятьдесят госпиталей, от пятисот до тысячи коек в каждом. Консультирует он также хирургические отделения большой городской больницы. Владыка Лука по-прежнему был готов работать сутками, несмотря на то, что скоро ему должно было исполниться семьдесят. «Приводим церковь в благолепный вид… Работа в госпитале идет отлично… Читаю лекции врачам о гнойных артритах… Свободных дней почти нет. По субботам два часа принимаю в поликлинике. Дома не принимаю, ибо это уже совсем непосильно для меня. Но больные, особенно деревенские, приезжающие издалека, этого не понимают и называют меня безжалостным архиереем. Это очень тяжело для меня. Придется в исключительных случаях и на дому принимать» [1, с. 163, 164.], – писал он сыну и его семье.

Заслуженный медработник 2-й городской больницы им. святителя Луки Людмила Семеновна Лесных, которая была старшей операционной сестрой в эвакогоспитале № 1106, рассказывает об одной из первых операций, сделанных владыкой Лукой сразу по приезде в Тамбов: «Когда владыка приехал, пришло распоряжение направить наиболее опытных медсестер, чтобы перед приезжим профессором показаться с лучшей стороны. Мы вместе со второй медсестрой подготовили операционный стол и инструменты. Вдруг открывается дверь и входит доктор с седой бородой, запомнились сразу его добрые глаза. Он вошел в операционную, сам перекрестился и перекрестил нас всех, обращаясь со словами: «Ну что, голубушки, у вас все готово?» Мы были в волнении, зная, что должны были показаться с хорошей стороны приезжему профессору, но его мягкий и тихий голос как-то сразу успокоил и настроил на доверительное расположение во время операции. …После операции, когда мы сняли перчатки, владыка Лука вновь всех благословил, перекрестив своей рукой, и, уходя, подошел к нам, медсестрам. «До свидания, спасибо, голубушки. Ваши руки очень хорошо помогают!» – сказав эти слова, он поцеловал наши руки. Для нас это было так неожиданно, не от каждого доктора, да еще в такое время, медсестрам оказывалось такое почтение». Прежде чем делать операцию, владыка Лука всегда подходил к раненому, молился над ним и только тогда начинал оперировать… Все восхищались его операциями, потому что проводил их удачно. Ставя диагноз, он сразу определял, сможет ли человек выжить после операции, поэтому-то не всем приходящим давал согласие на операцию». [1, с. 164, 165.]

Ко времени приезда владыки Луки в Тамбов его зрение было уже сильно ослаблено. Те изящные разрезы, которые в прошлом вызывали восхищение, теперь не всегда у него получались. Из-за ухудшения зрения владыке пришлось оставить наиболее сложные операции.

Несмотря на всю важность и масштабность своей врачебной деятельности, владыка считал себя, прежде всего, правящим Тамбовским архиереем и всем своим видом подчеркивал это. По городу он ходил в рясе; придя в госпиталь, переодевался в соответствующую одежду.

Уполномоченный Медведев доложил об этом событии Председателю Совета по делам РПЦ Г. Г. Карпову и зам. начальника УНКГБ по Тамбовской области И. Ф. Назарову.

Позже, в июне месяце, по всем этим вопросам архиепископ Лука вынужден был лично давать объяснения Председателю Совета Карпову и Наркому здравоохранения Третьякову.

22 марта уполномоченный Медведев пригласил Преосвященного Луку к себе в облисполком, чтобы сообщить ему ответы на его просьбы от 29 февраля. К этому времени он получил от Г. Г. Карпова указание отклонить ходатайства архиепископа Луки об открытии в Тамбове второй церкви и о созыве съезда духовенства. Предполагая отрицательную реакцию архиепископа на эти решения и желая, чтобы работник УНКГБ лично слышал это, уполномоченный пригласил на встречу начальника 2 (секретно-политического) отдела УНКГБ подполковника госбезопасности Чухаровского, которого представил архиепископу как сотрудника облисполкома.

Уполномоченный сообщил владыке, что с краеведческим музеем достигнута договоренность о передаче епархии предметов культа, находящихся в музее и не представляющих для него исторической и культурной ценности. Что касается ходатайств об открытии в Тамбове второй церкви (бывшего кафедрального собора) и о созыве съезда духовенства Тамбовской области, то они руководством отклонены. Архиепископ выразил неудовольствие полученными ответами, на что уполномоченный заявил:

«Если Вы находите, что ответ Вас не устраивает, то можете поставить вопрос перед Советом». По словам Медведева, владыка ответил: «Я поставлю вопрос перед Святейшим о переводе меня из Тамбова по примеру того, как я уехал из Красноярска, где не было для меня храма, и я вынужден был ходить для совершения богослужения за несколько километров». [1, с. 165.]

Не имея возможности собрать духовенство области, чтобы разъяснить им свои позиции, поставить задачи и дать соответствующие указания, архиепископ Лука на следующий день написал «Послание ко всем православным христианам Тамбовской области» и разослал его в Мичуринск, Кирсанов и Моршанск. Он полагал, что как правящий архиерей на это имел право.

Слово правящего архиерея было услышано верующими на местах. Уже первые строки послания дошли до самой глубины их душ. К радости, вызываемой приближающимся окончанием войны, прибавилась радость того, что теперь у них есть свой архипастырь, что можно свободно исповедовать свою веру, ходить в свой храм и открыто молиться Богу. Возрос энтузиазм людей в восстановлении и приведении в благолепный вид переданных им зданий бывших храмов. Сам владыка, будучи талантливым живописцем, через некоторое время приступил к написанию иконы Спасителя для Покровского храма. Поднялась волна новых ходатайств об открытии приходов во многих населенных пунктах области. Цель послания была в основном достигнута.

Однако, у руководителей области была другая реакция на это обращение. Они были возмущены поступком архиепископа и его призывами.

Прошло всего около двух месяцев пребывания архиепископа Луки на Тамбовской кафедре. С первых же шагов в управлении епархией он столкнулся со множеством трудностей. Однако, владыка, невзирая на трудности, был полон энергии, о чем свидетельствует его письмо сыну Михаилу от 15 мая: «Только теперь в Тамбове я чувствую себя в полной мере архиереем и все мое поведение изменяется соответственно этому». Он твердо верил, что духовное возрождение Тамбовского края, дело спасения тамбовской паствы – дело Божие, Его промысел. Исполнителем Своей воли в этом деле Господь поставил его – архиепископа Луку. А если это так, то с ним Бог – Помощник и Покровитель его в благих начинаниях и никакие препятствия ему не страшны.

В начале мая 1944 года архиепископ Лука был занят разработкой программы возрождения церковной жизни в епархии и составлением доклада по этому вопросу в Священный Синод. Внезапная смерть Святейшего Патриарха Сергия, последовавшая 15 мая, и траурные мероприятия в Москве прервали на некоторое время эту работу.

Владыка начал усиленно работать над завершением своей книги «Дух, душа и тело», начатой им еще в 20-х годах. Святитель Лука пишет о Боге, о бессмертной душе, о вечной жизни. Он считал, что эта книга имела бы огромное значение для религиозного просвещения интеллигенции и помощи ей в обретении веры, если бы была издана. Однако, в своей стране при советской власти опубликовать книгу «Дух, душа и тело» в том виде, в каком она была завершена им в 1947 году, было просто невозможно. Книга смогла увидеть свет лишь в 1978 году – и не в Советском Союзе, а за рубежом – в Брюсселе.

Владыка ставил вопрос об организации в больших приходах воскресных школ для взрослых и детей с преподаванием в них Закона Божия, истории Церкви и катехизиса. Однако осуществить это в то время было невозможно.

Сам владыка своею службою в Покровском храме и организацией деятельности приходской общины подавал пример другим приходам епархии. Богослужения он совершал часто. Обязательно служил в субботу вечером и в воскресенье утром, а также во все двунадесятые и великие праздники и непременно за каждым богослужением произносил проповеди. По воспоминаниям прихожан того времени, все службы были чинные, спокойные, слезные. Не было такой службы, когда бы владыка служил и не плакал. Плакал во время его облачения, когда хор умиленно пел: «Да возрадуется душа твоя о Господе…» Крупные слезы быстро катились из-под его очков, заливая все его лицо. Плакал, когда пели «Верую…», а он стоял, наклонив голову над престолом, и четыре священника веяли над ним воздухом. Словом, вся служба искренняя, от всего сердца, с умилением. Такое молитвенное настроение передавалось людям серьезным, искренне верующим.

Ольга Васильевна Зимина вспоминала: «…После службы он всегда благословлял каждого, сидя рядом со священником, подпускающим к кресту, и в это время на лице его всегда царила нежная улыбка. Он смотрел каждому в глаза, и нам казалось, что он каждого из нас также безгранично любит, как любим мы его. Мы были беспредельно счастливы и благодарны ему, смягчались скорби наших душ. Та же война, те же скорби, те же голод и холод, но сердца наши становились другими. В храм и из храма ходили пешком. И когда по пути видели, что кого-то нужно довести или кому-то что-то поднести, так и хотелось помочь человеку с любовью».

«Одна женщина-вдова стояла возле церкви, когда владыка шел на службу. «Почему ты, сестра, стоишь такая грустная?» – спрашивает владыка. А она ему: «У меня пятеро детей маленьких, а домик совсем развалился». – «Ну, подожди конца службы, я хочу с тобою поговорить». После службы повел он вдову к себе домой, узнал, какие у нее плохие дела и дал денег на постройку дома». [17.]

Владыка освятил нижний храм Покровского собора в честь первого тамбовского святого – преподобного Серафима Саровского. Архиепископ впоследствии писал: «Там много-много я проповедовал и внушил великую любовь к преподобному Серафиму так, что после каждой службы всем народом пели тропарь преподобному перед образом его». [17.]

Владыка Лука собственноручно написал несколько икон, которые особо почитались и хранились в Покровском храме монахинями, исполнявшими послушания по алтарю и на клиросе.

Увеличение числа приходов в епархии шло крайне медленно. В тот период с проблемой увеличения числа приходов напрямую была связана другая проблема – искоренения в области «нелегального» богослужения. Дело в том, что в условиях исключительно малого количества открытых церквей, область захлестнула волна «нелегалов». Среди них было много самозванцев, не имевших священнического сана и отправлявших все виды общественного богослужения и треб в домах верующих. Они не хотели признавать и архиепископа Луку управляющим епархией.

«Нелегалы» вредили делу духовного возрождения Тамбовщины, подрывали доверие к священникам и архиепископу.

Архиепископ Лука попытался вытеснить «нелегалов» своими священниками. Владыке удалось договориться о регистрации так называемых сверхштатных священников. Формально они были приписаны к определенным храмам, но никаких богослужений в них не совершали, так как жили на расстоянии более 20 километров от этих храмов. В их обязанность входило совершение треб в домах верующих близлежащих сел по их приглашению. Такая практика продолжалась до тех пор, пока архиепископ Лука служил на Тамбовской кафедре, и в конечном итоге дала определенные положительные результаты.

В ноябре 1944 года исполнилось полгода со дня кончины патриарха Сергия, и священноначалие Русской Православной Церкви приступило к подготовке Поместного Собора, которому предстояло избрать нового патриарха. С этой целью 21–23 ноября 1944 года в Москве в здании Патриархии в Чистом переулке состоялось Предсоборное Архиерейское Совещание, в котором участвовало 50 архиепископов и епископов, в том числе и архиепископ Лука.

Архиепископ Лука, единственный из присутствовавших на Собрании архиереев, предлагал повторить опыт Поместного Собора 1917–1918 гг., когда окончательное избрание патриарха совершилось по жребию из трех кандидатов, выбранных тайным голосованием на Соборе. Был утвержден другой порядок избрания патриарха. Архиепископ Лука не согласился с принятым решением.

Преосвященный Лука проявил свой основной жизненный принцип: при принятии важных решений искать волю Божию и полагаться на нее. «Избрание» патриарха из единственной кандидатуры фактически исполняло волю государственной власти. И это, по мнению архиепископа Луки, было неправильно.

Поместный Собор открылся в Москве 31 января 1945 года. На него прибыли архиереи со своими клириками и мирянами.

В письме от 23 февраля 1945 года на имя Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия архиепископ Лука писал: «Большим огорчением для меня была невозможность участвовать в Вашем избрании, и я всячески старался попасть в Москву на самолете, но явно было это неугодно Богу, ибо вслед за почти смертельной болезнью удержали меня жестокие бураны. Пришлось смиренно подчиниться Богу».

Сам Преосвященнейший считал свою болезнь случайной, полагая, что он отравился несвежими консервами. Однако позже И. М. Леоферов не исключал, что это могло быть преднамеренное отравление с целью не допустить архиепископа Луку на Собор. Его позиция в отношении порядка выбора патриарха представлялась ведомству Карпова крайне нежелательной.

В феврале 1945 года Патриарх Московский и всея Руси Алексий наградил архиепископа Луку за заслуги перед Русской Православной Церковью высокой наградой – правом ношения бриллиантового креста на клобуке.

Все ближе знакомясь с людьми из разных слоев тамбовского общества, владыка испытывал, по его словам, тоску и скорбь в сердце, когда видел, как сильно советская власть и антирелигиозная пропаганда удалили людей от Бога и Церкви Христовой и как низко вследствие этого опустился нравственный уровень народа.

Необходимо было создать в Тамбове «малое, но настоящее, крепкое, стадо Христово», отличающееся благочестием, высокой христианской нравственностью и имеющее в сердцах своих истинную и живую веру. Это было важно, ибо истинное благочестие, по словам святителя Тихона Задонского, «есть как свет, в ночи мира сияющий, который хотя и таится, однако скрыться не может, но издалека видим. Этим примером благочестивой жизни люди не менее созидаются, чем словом».

В Тамбове у некоторых верующих бережно хранятся машинописные сборники, содержащие до 70 проповедей с правками текста, сделанными рукой владыки.

Ольга Владимировна Стрельцова, бывшая главным бухгалтером епархии во время служения в Тамбове архиепископа Луки, рассказывала в свое время, что когда владыка проповедовал, его слова записывала преданная ему учительница английского языка, прихожанка, очень преданная архиепископу Луке, Наталья Михайловна Федорова, потом другая прихожанка – машинистка – перепечатывала проповеди на папиросной бумаге и раздавала верующим. Всего в Тамбове было записано семьдесят семь проповедей. Затем другая прихожанка – машинистка – печатала текст, который владыка просматривал, вносил в него поправки, уточнял цитаты. Отработанный текст машинистка перепечатывала в нескольких экземплярах на папиросной бумаге и раздавала верующим. Проповеди перечитывали, давали читать другим, копировали и с любовью хранили.

В Журнале Московской Патриархии (ЖМП) за 1943–1946 годы было опубликовано несколько проповедей и статей владыки.

В мае 1944 года архиепископ Лука узнал из достоверных, но неофициальных источников, что Комитет по Сталинским премиям присудил ему Сталинскую премию за работу «Очерки гнойной хирургии» и монографию «Поздние резекции при инфицированных огнестрельных ранениях суставов». В письме сыну Михаилу он писал: «Алеша уже написал вам, что мне присуждена Сталинская премия. Только никто не знает, когда опубликуют список лауреатов и почему-то задерживается опубликование».

В январе 1945 года профессор И. А. Кассирский опубликовал в «Медицинском работнике» хвалебную статью о научных трудах В. Ф. Войно-Ясенецкого и публично сообщил о присуждении ему Сталинской премии.

Сразу после появления этой статьи на лауреата обрушился поток поздравлений. Это его радовало – Преосвященный Лука расценивал факт присуждения ему высшей премии государства не только, как признание его личных заслуг в области медицины, но и как демонстрацию советской властью своего благосклонного отношения к Русской Православной Церкви, и как средство, повышающее авторитет Церкви.

Но демонстрация советской властью своего благосклонного отношения к Церкви осуществлялась ею лишь для западного сообщества. Для него фигура профессора-хирурга и одновременно архиепископа с бриллиантовым крестом на клобуке и сверкающей панагией на груди, да еще лауреата Сталинской премии, была весьма привлекательна. Однако, в СССР сочетание в одном лице репрессированного архиепископа Русской Православной Церкви и профессора-хирурга, лауреата Сталинской премии, не только не умиляло, но раздражало властных чиновников всех уровней.

Официальный Тамбов по поводу Сталинской премии хранил молчание до самого последнего момента, но в радостную атмосферу поздравлений сумел внести и свою «лепту». Исполком Тамбовского областного совета депутатов трудящихся своим решением от 20 декабря 1945 года постановил:

«Вручить медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» Войно-Ясенецкому Валентину Феликсовичу – профессору, консультанту-хирургу облздравотдела за большую работу, проведенную в госпиталях г. Тамбова, способствовавшую возвращению в строй раненых офицеров и бойцов Красной Армии и за большую работу по повышению квалификации врачей».

В письме сыну Михаилу 27 декабря 1945 года владыка писал: «Наконец дождался награды, но это скорее обида: только медаль «За доблестный труд», тогда как хирурги моего ранга и мои ученики получили ордена. Но и тут причина, видимо, в моем сане».

С новым председателем, который сменил Козырькова, произошел у архиепископа Луки следующий случай. В конце 1945 года владыку и его секретаря пригласили в облисполком, чтобы вручить им медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» После вручения медалей председатель сказал, что хотя труд Войно-Ясенецкого как консультанта эвакогоспиталя завершен (госпитали эти осенью 1944 года покинули Тамбов и двинулись дальше на запад), но он надеется, что профессор и впредь будет делиться своим большим опытом с медиками города.

Архиепископ Лука ответил ему следующее: «Я учил и готов учить врачей тому, что знаю; я вернул жизнь и здоровье сотням, а может быть, и тысячам раненых и наверняка помог бы еще многим, если бы вы (он подчеркнул это «вы», давая понять слушателям, что придает слову широкий смысл), не схватили меня ни за что ни про что и не таскали бы одиннадцать лет по острогам и ссылкам. Вот сколько времени потеряно и сколько людей не спасено отнюдь не по моей воле».

У областного начальства эти слова вызвали шок. Какое-то время в президиуме и в зале царила тягостная тишина. Кое-как прийдя в себя, председатель залепетал, что прошлое пора-де забыть, а жить надо настоящим и будущим. И тут снова раздался басовитый голос владыки Луки: «Ну, нет уж, извините, не забуду никогда!» [1, с. 168, 169.]

В декабре месяце владыка узнал о возможном своем переводе.

Скоро владыка Лука узнал о назначении епископа Иоасафа на Тамбовскую кафедру и о своем назначении на Симферопольскую кафедру. Началась подготовка к отъезду. 26 апреля он запросил разрешение на провоз багажа до станции Симферополь через Москву в количестве до 200 кг. И от волнений последних дней заболел. «Горе и слезы паствы, горячо любящей меня, взволновали меня, – писал он в Красноярск, – и опять стало хуже с сердцем. Вчера и сегодня (27 и 28 апреля), в Фомино воскресенье, я не служил. Ходатайство паствы и духовенства об оставлении меня в Тамбове, тем не менее, не уважено патриархом…» [1, с. 169.]

Вследствие того, что зрячий глаз архиепископа стал постепенно заволакиваться туманной пленкой, 9 мая 1946 года владыка выехал в Москву на несколько дней для консультации с врачами.

После возвращения из Москвы Преосвященный Лука 19 мая 1946 года выступил с прощальной речью перед прихожанами Покровского храма города Тамбова.

Очевидцы вспоминают: «…Слова были очень теплые, утешительные, но горечь в сердце оставалась. Тоска была безутешна. Народ плакал навзрыд. Голод, холод, скорби и слезы – вот все, чем была насыщена наша жизнь в то время. И только владыка, кому близки и понятны были наши скорби и беды, теплотой своей души согревал наши сердца. И этот человек покидал нас… Благословив как обычно каждого присутствовавшего в храме прихожанина, владыка удалился.

Уезжал он на следующей неделе. В день отъезда Высокопреосвященнейшего Луки на вокзал пришло множество людей и все тамбовское духовенство. В вокзале ему дали стул, и люди непрерывно подходили к нему под благословение, дарили цветы, благодарили его за все и желали ему всего самого доброго. Когда подошло время отправления поезда, архиепископ в сопровождении народа вышел на перрон, вошел в свое купе, убранное цветами, а затем вышел в тамбур, став около подножек. Прозвучал свисток отправления, владыка поднял руки, благословляя народ, и так благословлял, пока не скрылся, а народ поклонился ему до земли и, рыдая, разошелся». [1, с. 169, 170.]

На Тамбовской кафедре Преосвященный архиепископ Лука прослужил всего два года и три месяца – с февраля 1944 года по май 1946 года. Когда он прибыл в Тамбов, в епархии было только два действующих храма: Покровская церковь в Тамбове и Скорбященская в Мичуринске, в которых служили всего семь священников. Через год в епархии уже насчитывалось 25 действующих церквей, 45 священников и 10 диаконов. Ко времени отъезда владыки из Тамбова число действующих храмов возросло до 29-ти.

Своей богато одаренной личностью, самоотверженной и многогранной деятельностью и как архипастырь, и как талантливый хирург архиепископ Лука завоевал глубокое уважение и безграничную любовь тамбовцев. Архиепископа Луку полюбили за его непоколебимую веру в Бога, которую не смогли сломить в нем страдания и притеснения одиннадцати лет, проведенных им в тюрьмах и ссылках за веру Христову. Его любили за самозабвенную любовь к ближним, за помощь и окормление детей-сирот и остро нуждающихся многодетных семей.

Архиепископ Симферопольский и Крымский

Архиепископ Лука прибыл в Симферополь самолетом 26 мая 1946 года и занял кафедру архиепископа Симферопольского и Крымского. В течение пятнадцати лет, с 1946 по 1961 год (до конца своей жизни), он продолжал здесь свое архипастырское служение.

Владыка вспоминал: «В мае 1946 года я был переведен на должность архиепископа Симферопольского и Крымского. Студенческая молодежь отправилась встречать меня на вокзал с цветами, но встреча не удалась, так как Указ Патриарха о переводе на Крымскую кафедру святитель принял как волю Божию». [1, с. 175.]

В это время на здоровье архиепископа Луки все больше сказывались испытания всей его трудной жизни и последствия исключительно напряженной работы. Он теряет зрение, сердце все чаще отказывает: аритмия, декомпенсация.

Во время Великой Отечественной войны в Крыму шли особенно жестокие бои. Приехав в Симферополь в мае 1946 года, владыка в полной мере ощутил тяжесть разрухи первых послевоенных лет.

Война нанесла Крыму страшные раны. Города были разрушены, села превращены в пепелища. На месте множества крымских храмов были развалины. В Херсонесе, древней Корсуни, где святой князь Владимир принял крещение, был разрушен величественный собор равноапостольного Владимира. Много трудов положил архиепископ Лука для восстановления храмов и для возобновления в них богослужения.

Экономическое положение было очень тяжелым. Четверть буханки хлеба стоила на рынке пятьдесят рублей.

Крупу хозяйки покупали у крестьян пятидесятиграммовыми стопочками. Ее несли в мешочках, как огромную ценность. Архиерейская квартира на Госпитальной улице занимала второй этаж старого, давно не ремонтированного дома. Кроме архиерея и его епархиальной канцелярии, на этаже жило еще несколько посторонних семей. В доме были клопы. У единственного водопроводного крана по утрам собиралась очередь.

Владыка Лука готов был помочь всем. Обед на архиерейской кухне готовился на пятнадцать – двадцать человек. Обед немудреный, состоявший подчас из одной похлебки, но у многих симферопольцев в 1946 – 48 годах и такой еды не было. «На обед приходило много голодных детей, одиноких, старых женщин, бедняков, лишенных средств к существованию, – вспоминает племянница архиепископа Луки Вера Прозоровская. – Я каждый день варила большой котел, и его выгребали до дна. Вечером дядя спрашивал: «Сколько сегодня было за столом? Ты всех накормила? Всем хватило?»

Поселился архиепископ на втором этаже двухэтажного дома на улице Госпитальной. Здесь расположилась и его канцелярия. Со стороны главной проезжей улицы Пролетарской была пристроена домовая церковь в честь Благовещения Пресвятой Богородицы. Совсем рядом находились Петро-Павловский и кафедральный Свято-Троицкий соборы.

Владыка ревностно приступает к своему служению на новом месте. Много работы по упорядочению епархиальных дел легло на плечи семидесятилетнего старца. Церкви разрушены, народ в нищете, священников не хватает, власти используют любые возможности, чтобы закрыть тот или иной храм. Но, несмотря на преклонный возраст, на болезни, которые одолевают его, архиепископ Лука употребляет много сил и энергии по наведению порядка в епархии.

Положение дел в Крымской епархии было сложным. Владыка Лука начал объезжать пятьдесят восемь крымских приходов. Большинство храмов было открыто сравнительно недавно (до войны на весь Крым оставалась одна единственная открытая церковь). В приходах архиерею жаловались на недостаток самого необходимого: облачений, богослужебных книг, ладана, свечей, лампадного масла.

Местное начальство, по всей видимости, вряд ли обрадовалось приезду прославленного архиепископа-хирурга. Он не заискивал и не шел на компромиссы с власть имущими, что выяснилось с первых же шагов владыки на крымской земле. По приезде в Симферополь он не явился лично к уполномоченному по делам Русской Православной Церкви Я. Жданову, а прислал секретаря с сообщением о своем вступлении на кафедру. Естественно, это взбесило уполномоченного, и он потребовал личной явки архиерея. Владыка приехал, и между ними состоялся тяжелый разговор; тем не менее, архипастырь настоял, в частности, на том, чтобы его называли не по имени и отчеству, а как положено: «Владыка» или «Ваше Преосвященство».

Архиепископ Лука назначал, увольнял, перемещал духовенство без согласования с уполномоченным. А когда тот стал оказывать давление на архиерея и препятствовать его деятельности, владыка написал жалобу в Москву о том, что крымский уполномоченный охотно закрывает и неохотно открывает церкви.

Особенно переживал владыка видя, что не все пастыри являют собой достойный пример для верующих. Он не уставал повторять им: «Какой ответ дам перед Богом за всех вас?» Бывший секретарь канцелярии Крымской епархии о. Виталий Карвовский вспоминает, что негодование Преосвященного вызывали не только священники пьющие, но и курящие. Таким назначал он строгие епитимии – запрещал три месяца служить в храме. Столь же категорически требовал, чтобы священники всегда и повсюду носили соответствующую их сану одежду. «Неверный в малом будет неверен и в большом», – цитировал он Евангелие и наказывал священников, бреющих бороду и коротко стригущих волосы.

В одном из посланий архиепископ Лука со скорбью указывает факты стяжательства, называет имена тех, кто превращает священнослужение в источник личного обогащения: «Что делать с таким священником? Попробую устыдить его, затрону лучшие стороны сердца его; переведу в другой приход со строгим предупреждением, а если не исправится, уволю за штат и подожду – не пошлет ли Господь на его место доброго пастыря». [1, с. 176, 177.]

Сохранилась небольшая часть указов и посланий, с которыми обращался владыка к своей пастве.

Ревнуя о твердости верующих, владыка Лука говорит в распоряжениях по епархии: «Объявить всем священникам, что христиане, малодушно объявившие себя в анкетах былого времени неверующими, должны считаться отступниками от Христа (Мф. 10: 33). Их запрещать в Причастии на четыре года» (Распоряжение по епархии № 16 – 1 от 24. 01. 1947).

«Поблажка грешникам, назначение мягких епитимий (поклоны и прочее) считают необходимыми в снисхождение к слабости людей нашего времени. А это глубоко неверно. Именно строгостью исповеди, страхом Божиим надо воздействовать на духовно распущенных людей. Надо потрясать их сердца. Стыдятся люди не получившие разрешения? Этот стыд необходим для них и спасителен, и нельзя в угоду им малодушно освобождать их от этого стыда… Священникам, считающим желательным сохранить прежнюю практику применения только легких епитимий, напоминаю, что им надлежит без критики исполнять указания своего епископа, на которого возложена Богом ответственность за свою паству в епархии и руководство всеми священниками…» (Распоряжение по епархии № 16 – 7 от 07. 06. 1947).

В 1948 году, учитывая тяжелейшее состояние сельских приходов епархии, святитель обратился с рапортом к Патриарху. Со скорбью пишет архиепископ Лука Святейшему Патриарху Алексию о положении дел в селах епархии: «По воскресеньям и даже праздничным дням храмы и молитвенные дома почти пустуют. Народ отвык от богослужений и кое-как лишь сохраняется обрядоверие. О венчании браков, об отпевании умерших народ почти забыл. Очень много некрещеных детей. А между тем, по общему мнению священников, никак нельзя говорить о потере веры в народе. Причина отчуждения людей от Церкви, от богослужений и проповедей лежит в том, что верующие лишены возможности посещать богослужения, ибо в воскресные дни и даже в великие праздники в часы богослужений их принуждают исполнять колхозные работы или отвлекают от церкви приказом привести скот для ветеринарного осмотра, устройством так называемых «воскресников»… Это бедственное положение Церкви может быть изменено только решительными мероприятиями Центрального Правительства». [1, с. 179.]

Владыка просит Святейшего Патриарха ходатайствовать перед правительством о предоставлении верующим права свободно посещать церковь в праздничные дни. Получив от Святейшего Патриарха Алексия I благословение на месте решать эту проблему, владыка Лука предписывает благочинным собрать конкретные данные, кто из местных властей умышленно препятствует верующим посещать церковь под разными предлогами, чтобы потом поставить вопрос перед уполномоченным.

Святитель также внимательно следил за церковным благочинием: «Приближается Великий пост, а поэтому прошу отцов благочинных напомнить всем священнослужителям вашего благочиния об обязательном применении на исповеди в дни поста правил св. Иоанна Постника и проследить за выполнением этих правил». [10, с. 60.] «Некоторые священники крестят подростков, юношей, девушек и взрослых без всякого оглашения, при полном незнании крещаемыми даже самых элементарных начатков христианского учения. Вменяю в обязанность священникам научать желающих принять Таинство крещения Символу веры с объяснением его, десяти заповедям и заповедям блаженств и важнейшим молитвам. Без такого оглашения не крестить достигших сознательного возраста. В восприемники и восприемницы при крещении ни в коем случае не принимать неверующих и имеющих некрещеных детей». [10, с. 60.]

«Великая для меня печаль и непрестанное мучение сердцу моему: я желал бы лучше сам быть отлученным от Христа (Рим. 9: 2–3), чем видеть, как некоторые из вас отлучают от Христа, от веры в Него и любви к Нему слабых верою овец стада Христова своим корыстолюбием. Не есть ли священнослужение вообще, а в наше время в особенности, тяжелый подвиг служения народу, изнывающему и мучающемуся от глада и жажды слышания слов Господних (Ам. 8: 2)? А многие ли священнослужители ставят своей целью такой подвиг? Не смотрят ли на служение Богу как на средство пропитания, как на ремесло требоисправления? Народ очень чутко распознает таких.

Что делать с таким священником? Попробую устыдить его, затронуть лучшие стороны сердца его, переведу в другой приход с строгим предупреждением; а если и там не исправится, – уволю за штат и подожду, не пошлет ли Господь на его место доброго пастыря.

Тяжкие испытания и страдания перенесла Церковь наша за время Великой революции, и, конечно, не без вины. Давно, давно накоплялся гнев народный на священников…

И с отчаянием видим мы, что многих, многих таких и революция ничему не научила. По-прежнему и даже хуже прежнего, являют они грязное лицо наемников – не пастырей, по-прежнему из-за них уходят люди в секты на погибель себе». [10, с. 61.]

Архиепископ Лука, сам истово совершавший богослужения, требовал того же и от духовенства. Он внушал священникам, что они не имеют права сокращать богослужения, собирал съезды благочинных, чтобы обсудить положение на приходах и решить важные церковные проблемы. Владыка считал совершенно недопустимым крещение обливанием. Настоятеля Ильинского храма города Саки он запретил в служении на полгода за крещение обливанием, а также сокращение чинопоследования Таинства, за хранение запасных Святых Даров в своей квартире, расположенной в двух шагах от церкви, и за упорное ношение гражданской одежды.

Подражая святым архипастырям, владыка Лука неустанно заботится о стаде своем. Как и прежде, в пятидесятые годы распоряжения архиепископа Луки по епархии обличают нерадение и равнодушие, корыстолюбие и непослушание. Вскоре после Постановления ЦК КПСС владыка наказывает ряд священников, предпочитающих «облегченный вариант» крещения. Он вызывает в Симферополь одного священника за другим, чтобы лично проверить, не совершают ли пастыри ошибок в богослужении. Ошибок много, и владыка Лука объявляет об этом в послании.

Новые скорби встречали архиепископа, продолжалась тяжелая борьба с уполномоченным по делам Церкви за храмы. Был сфабрикован «инженерный» протокол для закрытия собора в Евпатории: здание в опасности, к эксплуатации непригодно. Посланная уполномоченным бригада рабочих окопала фундамент чуть ли не до основания, и будто бы было найдено какое-то повреждение. Владыка Лука стал протестовать, телеграфировал в Патриархию. Приехали два инженера, обследовали собор, составили новый акт: фундамент был совершенно целым и надежным. Тем не менее, уполномоченный закрыл собор, местные власти спешно снесли купола и поместили в «опасном» помещении свои конторы и склады.

Подобные беззакония происходили часто. Храмы закрывались и по клеветническим доносам на священников и членов причта.

Владыка писал сыну летом 1956 года: «…Церковные дела становятся все тяжелее и тяжелее, закрываются церкви одна за другой, священников не хватает, и число их все уменьшается». [10, с. 63.]

Строг был владыка к нерадивым священнослужителям. Но нуждающимся он всегда приходил на помощь, несмотря на их недостоинство. Был в Крымской епархии заштатный иерей Григорий Алейников, который в пору своей бурной молодости десять лет находился в обновленчестве, затем в 1942 году был рукоположен в Православной Церкви, но на новом месте служения зарекомендовал себя очень плохо. Неоднократно увольняли его за штат с понижением в должности до псаломщика за небрежное исполнение священнических обязанностей. Некоторое время он был в запрете за пьянство. Но когда на старости лет оказался совершенно одиноким (детей нет, жена убита в 1942 году) и без средств к существованию, то святитель Лука, сжалившись над его убожеством, хлопотал перед Святейшим Патриархом о назначении пенсии.

Особенным посланием увещевал святитель священников и диаконов, чтобы не забывали об обязанности учить народ. Сам владыка был выдающимся проповедником: собрано около одиннадцати томов его проповедей. Он был избран почетным членом Московской Духовной Академии.

Прихожане кафедрального собора слышали проповеди владыки не только в воскресные и праздничные дни, но и в будни, после литургии. Его слово имело особенную силу и действенность, потому что перед прихожанами стоял не кабинетный ученый, пересказывающий прочитанное в богословских книгах, а убеленный сединами старец-архипастырь с богатым житейским и духовным опытом, прошедший одиннадцать лет тюрем и ссылок и имеющий не только каноническое, но и моральное право учить народ и призывать его к подвигам во имя Христа.

По тем временам проповеди архипастыря были очень смелыми. Он открыто и безбоязненно высказывал свои мысли по актуальным вопросам: «Теперь у нас Церковь отделена от государства. Это хорошо, что государство не вмешивается в дела Церкви, но в прежнее время Церковь была в руках правительства, царя, а царь был религиозным, он строил церкви, а теперь такого правительства нет. Наше правительство атеистическое, неверующее. Осталась теперь горсточка верующих русских людей, и терпят беззакония другие… Вы скажете, правительство вам, христианам, нанесло вред. Ну что же, да, нанесло. А вспомните древние времена, когда ручьями лилась кровь христиан за нашу веру. Этим только и укрепляется христианская вера. Это все от Бога». Утешая страдающий от безбожников верующий народ, владыка в своей проповеди 9 ноября 1947 года предсказывал в будущем облегчение скорбей: «Если вы спросите меня, когда же прекратятся эти лишения и будет хорошая жизнь, то я скажу вам, что прошедшие тридцать лет – это ничтожный срок. Пройдет еще много десятков лет, прежде чем жизнь наша будет вполне нормальной». [10, с. 64.]

Проповедь архиепископа Луки о Христе была обращена и к его родным. Дочери Елене владыка писал: «Помните ли ты и Аня (внучка) о своей великой ответственности перед Богом, если вы не заботитесь о том, чтобы научить Ирочку и Катюшу закону Божию и молитвам? Ведь они под страшной опасностью антирелигиозной пропаганды. Я мог бы прислать тебе изданный Патриархией Новый Завет с Псалтирью, если ты и Аня дадите обещание читать их моим правнучкам. Новый Завет мне с трудом удалось достать в четырех экземплярах для всех детей». [10, с. 64.] Владыка Лука свидетельствовал в одной из своих проповедей, что в то время даже некоторые священники не могли достать Библии.

Сыновья владыки стали известными учеными. Михаил – анатом, доктор медицинских наук, профессор; Валентин занимался офтальмологией и патанатомией, также профессор, доктор медицинских наук. Алексей – один из старших научных сотрудников и один из основателей института эволюционной физиологии и биохимии имени И. М. Сеченова, доктор биологических наук.

Поздравляя Михаила с днем Ангела, владыка Лука пишет в телеграмме: «Мученик Михаил, князь Черниговский, да будет тебе примером верности Христу». [1, с. 185, 186.]

В послевоенное время, когда Церковь испытывала острую нехватку священнослужителей, появилось много людей, выдававших себя за священников. Иногда это были священники, запрещенные в служении законной архиерейской властью, а иногда просто аферисты. Владыка Лука дал распоряжение, чтобы о таких подозрительных лицах сообщали ему. Он разослал по приходам синодики, в которых были перечислены имена умерших священников служивших в Крымской епархии. Эта благочестивая традиция сохраняется в Свято-Троицком кафедральном соборе и доныне, когда на богослужениях поминаются имена усопших клириков, монахов и монахинь давно разоренных уничтоженных монастырей.

Сохранились официальные документы в связи со скандалом в Свято-Никольском храме города Белогорска. 16 ноября 1959 года был подписан Указ № 66. Подпись «Архиепископ Лука» сделана неразборчиво, рукой совершенно слепого человека. Но твердостью духа и мужеством дышат строки Указа: «За присвоение себе архиерейского права – увольнение свяшенника, за проведение собрания без участия настоятеля церкви, за закрытие на замок Свято-Николаевского собора города Белогорска и удержание ключей от него бывшего церковного старосту Марка Софроновича Вишневского и Андрея Аркадьевича Галашкина запрещаю в причащении Святых Таин Христовых на пять лет каждого и навсегда лишаю права быть избираемыми в церковный совет… Настоящий Указ мой должен быть оглашен с амвона в три праздничных дня после литургии…» [10, с. 65.] Это было в конце пятидесятых годов, когда старосты при поддержке властей и уполномоченных начинали руководить всеми делами прихода, считая себя князьками, истинными хозяевами в церкви, всячески игнорируя распоряжения настоятеля и священников. Эта тенденция будет официально закреплена в Уставе 1961 года. Но сам процесс ломки веками установившейся приходской жизни начался гораздо раньше.

В 1948 году симферопольский уполномоченный по делам Православной Церкви донес в Москву, что архиепископ Лука читает в кафедральном соборе серию проповедей антиматериалистического характера.

«Смелые проповеди и поступки архиепископа, которые пугали неверующих медиков, будили опасения в крымском обкоме, привлекали вместе с тем к владыке сердца множества людей. С любовью и благодарностью говорили о нем верующие и неверующие пациенты. Тайком в храм заходили студенты, учителя, инженеры, библиотекари. Руководитель археологической службы Крыма, профессор Павел Николаевич Шульц, крупный ученый и партизан военных лет, вспоминает, как он с женой приходил в собор послушать проповедь владыки о взаимоотношениях религии и науки. За это его вызывали в обком, допрашивали, угрожали, лишили заслуженного ордена.

В пятидесятых годах владыка Лука вместе с Щульцем пытались спасти от разборки стоящую на дороге из Симферополя в Старый Крым церковь XIV века. Власти объявили, что церковь в аварийном состоянии. По просьбе архиепископа, археологи осмотрели здание и нашли, что храм может служить еще два-три столетия. Владыка получил заключение специалистов и тут же потребовал, чтобы церковь древних христиан передали христианам нынешним, дабы они могли восстановить в ней церковную службу. Памятник архитектуры, конечно, тут же разобрали на кирпичи, профессору же Шульцу история эта едва не стоила партийного билета, в обкоме на него кричали: «Партиец, а помогаешь мракобесам! Сопротивляешься антирелигиозной пропаганде?!» [1, с. 186, 187.]

Необходимо отметить, что взаимоотношения с властями, особенно с уполномоченным по церковным делам, были очень тяжелыми для владыки. Разными путями хотели они закрыть как можно больше церквей. В ход шли любые причины. То в храме отыскивалась маленькая трещина, которая на бумаге вырастала до неимоверных размеров, то возводилась клевета на священника, чтобы его изгнать из прихода, а храм закрыть. В таких случаях святитель всячески защищал священников. В это время снова стали повсеместно закрывать храмы. Для создания видимости законности этих действий КГБ выработал ряд правил, по которым храм мог быть закрыт. Одно из них гласило, что храм подлежит закрытию, если в нем шесть месяцев нет священника. Священников в Крыму, как и по всей стране, не хватало, и к осени 1949 года симферопольский уполномоченный погасил лампады в храме города Старый Крым, а затем в селах Желябовке и Бешарани. В опасности оказались церкви еще нескольких населенных пунктов Крыма.

Владыка Лука всеми силами стремился спасти храмы. Он переводил священников в пустующие церкви, направлял их из городов в села. Некоторые священники были недовольны этим. Архиепископ писал в послании всем священникам и диаконам Симферопольской епархии: «Возможно ли, чтобы военнослужащий отказался от перехода в другую воинскую часть? Смеют ли и состоящие на гражданской службе отказаться от переводов на другую службу, хотя бы эти переводы и назначения больно задевали их личные и семейные интересы? Почему же это невозможно в Церкви? Если суровая воинская дисциплина совершенно необходима в армии, то она еще более необходима Церкви, имеющей задачи еще более важные, чем задача охраны Отечества военной силой, ибо Церковь имеет задачу охраны и спасения душ человеческих». [1, с. 188.]

При правлении государством Н. С. Хрущевым был объявлен очередной поход против Церкви, последовал новый виток антирелигиозной пропаганды.

1960-й год начался в стране новой волной гонений на Церковь. Последовало Постановление ЦК КПСС, в котором говорилось: «Руководители некоторых партийных организаций не ведут настойчивой борьбы против чуждой идеологии, не дают должного отпора… идеалистической религиозной идеологии…» В печати появились бесчисленные антирелигиозные статьи, брошюры и монографии.

В марте 1960 года Совет по делам Русской Православной Церкви представил Св. Синоду проект церковно-приходской реформы, в результате которой епископы и приходские священники лишались всякой власти. Уже после кон чины владыки Луки, 18 июля 1961 года, состоялся Собор, на котором было проведено изменение Церковного положения.

Вот что писал владыка незадолго до смерти своей духовной дочери: «Я всецело захвачен и угнетен крайне важными событиями в Церкви Русской, отнимающими у всех архиереев значительную часть их прав. Отныне подлинными хозяевами церкви будут только церковные советы и двадцатки, конечно, в союзе с уполномоченными. Высшее и среднее духовенство останутся только наемными исполнителями богослужений, лишенными большей части власти в распоряжении церковными зданиями, имуществом и деньгами. Вы понимаете, конечно, что я не могу сейчас думать ни о чем другом…» [1, с. 189.] В 1954 году после июльского Постановления ЦК КПСС «Об улучшении научно-атеистической пропаганды» началась новая волна гонений на Церковь Христову. Травля и аресты верующих, публичные оскорбления священников, закрытие храмов, разгон «общественностью» церковных праздников напомнили людям старшего поколения события 1920-х – 30-х годов.

Есть свидетельства, что преследовались люди, состоявшие в переписке с владыкой Лукой. Инженер И. Я. Борисов был вызван в Тамбовское КГБ по поводу переписки его жены с Крымским архиепископом Лукой. Переписка касалась сугубо религиозных и личных вопросов, но инженеру сказали, что, если его жена Софья Ивановна не прекратит переписываться с церковником, то его выгонят с тамбовского котельно-механического завода, и нигде в Тамбове он себе работы не найдет. И детей его, студентов, выгонят из институтов. Илья Яковлевич разглядел на столе следователя толстый том: «Дело Войно-Ясенецкого», а в нем – копии писем владыки в Тамбов и писем Софьи Ивановны в Симферополь.

А в Симферополе, где тоже вскрывали письма архиерея и подслушивали его телефонные разговоры, после июльского Постановления ЦК возникла новая должность: городской церковный фотограф. Этот человек каждый день обходил храмы и фотографировал прихожан в лицо. Слабые духом, боясь преследований, переставали появляться в церквах, а кто потверже – попадал в досье соответствующих органов на случай новых расследований. В декабре 1954 года в Симферополе проходил съезд священников Крымской епархии. Архиепископ Лука выступал с докладом, в котором указал, что из пятидесяти восьми церквей осталось в Крыму сорок девять (остальные были закрыты уполномоченным) и что в опасности еще два храма. Владыка Лука открыто говорил о том, что пропаганда, тайные и явные формы нажима на верующих делают свое дело – храмы пустеют. Девятый пункт повестки дня так и был сформулирован: «Как отразилась антицерковная пропаганда на количестве молящихся в церкви». О Постановлении ЦК КПСС и выступлении Хрущева в газетах архиепископ сказал кратко: «Я не счел нужным опровергать эти выступления в печати. Я ограничился одной проповедью на тему: «Не бойся, малое стадо». Даже через два десятилетия симферопольские жители все еще помнили об этой проповеди в день Покрова Пресвятой Богородицы в 1954 году:

«…Знаю я, что большинство из вас очень встревожены внезапным усилением антирелигиозной пропаганды и скорбите вы… Не тревожьтесь, не тревожьтесь! Это вас не касается.

Скажите, пожалуйста, помните ли вы слова Христовы из Евангелия от Луки: Не бойся, малое стадо, ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство (Лк. 12: 32)? О малом стаде Своем Господь наш Иисус Христос не раз говорил. Его малое стадо имело начало в Его апостолах святых. А потом оно все умножалось, умножалось… Атеизм стал распространяться во всех странах, и прежде всего во Франции, позже, уже в начале восемнадцатого века. Но везде и повсюду, несмотря на успех пропаганды атеизма, сохранилось малое стадо Христово, сохраняется оно и доныне. Вы, вы, все вы, слушающие меня – это малое стадо.

И знайте, и верьте, что малое стадо Христово непобедимо, с ним ничего нельзя поделать, оно ничего не боится, потому что знает и всегда хранит великие слова Христовы: Созижду Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее. Так что же, если даже врата адовы не одолеют Церкви Его, малое стадо Его, то чего нам смущаться, чего тревожиться, чего скорбеть?! Незачем, незачем! Малое стадо Христово, подлинное стадо Христово неуязвимо ни для какой пропаганды». [1, с. 189–191.]

Так говорил архиепископ Лука спустя неполных четыре месяца после того, как глава государства провозгласил необходимость окончательно покончить с Церковью.

Говорил не тайно, открыто – в храме. И многих тогда успокоил, многих укрепил.

После приезда в Симферополь в 1946 году владыка рассчитывал на то, что его знание и опыт в хирургии будут востребованы. Однако прошло полтора месяца, прежде чем разрешение на медицинскую деятельность было получено. С 1946 года владыка был консультантом госпиталя в Симферополе, помогал госпиталю инвалидов Великой Отечественной войны. До конца 1947 года он как хирург и профессор читал доклады, лекции врачам, оперировал больных и раненых. Уполномоченный Я. Жданов характеризовал врачебную деятельность архиепископа Луки как активную. Владыка аккуратно посещал собрания Хирургического общества, куда приходили гражданские и военные врачи, внимательно слушал их доклады, выступления, обязательно вносил необходимые поправки. Однажды на заседании, по свидетельству врача Г. Ф. Пятидверной, один военный хирург задал вопрос владыке: «Как вы, такой специалист, хирург, можете верить в Того, Которого никто никогда не видел, в Бога?» Профессор ответил: «Вы верите в любовь?» – «Да». – «Вы верите в разум?» – «Да». – «А вы видели ум?» – «Нет». – Вот так и я не видел Бога, но верю, что Он есть».

Еще незадолго до отъезда из Тамбова владыка Лука писал: «Мое сердце плохо, и все исследовавшие его профессора и врачи считают совершенно необходимым для меня оставить активную хирургию».[1, с. 192.]

Когда архиепископ Лука переехал в Крым, директор Симферопольского медицинского института и его Ученый совет почли за лучшее сделать вид, что о его приезде им ничего не известно. Студенты-медики, встречавшие архиепископа Луку в Симферополе с цветами, были за это наказаны.

В начале 1947 года владыка писал сыну: «Мои доклады в Хирургическом обществе и на двух съездах врачей имели огромный успех. В Обществе все вставали, когда я входил. Это, конечно, многим не нравилось. Началась обструкция. Мне ясно дали понять, что докладов в своем архиерейском виде я больше делать не должен. В Алуште мой доклад (по просьбе врачей!) сорвали…

Я дал согласие два раза в месяц читать лекции по гнойной хирургии и руководить работой врачей в хирургических амбулаториях. И это сорвали. Тогда я совсем перестал бывать в Хирургическом обществе». [1, с. 181, 182.]

Однако в то же время владыка объявил бесплатный врачебный прием, и сотни больных со всего Крыма хлынули на второй этаж архиерейского дома на Госпитальной.

Были опубликованы результаты его последних медицинских исследований. Но сам вид профессора, читающего лекции неизменно в рясе и с панагией, до того раздражал медиков, что в Алуште однажды его доклад был сорван чиновниками и чтение лекций по гнойной хирургии было также отменено. Ему было рекомендовано читать доклады и лекции на медицинские темы не в архиерейской, а в светской одежде. Святитель Лука категорически отказался. Тогда его перестали приглашать для чтения лекций. Профессор П. П. Царенко, в свое время слушавший лекции В. Ф. Войно-Ясенецкого в Ташкентском университете и пытавшийся изгнать «попа» из аудитории, исправил свою неудачу тем, что снова стал инициатором гонения на владыку, но уже в Симферополе. По его настоянию руководство Крымского мединститута не дало возможности преподавать знаменитому профессору.

Будни старца-архиепископа были уплотнены до последней степени. День начинался в семь утра. С восьми до одиннадцати длилась ранняя обедня. Владыка Лука ежедневно произносил проповеди. За предельно скромным завтраком секретарь Евгения Павловна Лейкфельд ежедневно читает две главы из Ветхого и две главы из Нового Завета. Потом начинаются дела епархиальные: распоряжения Патриархии, почта, прием духовенства, назначения и перемещения, претензии властей. Канцелярия находится тут же в квартире. Секретарь епархии, пожилой священник о. Виталий, привык к тому, что архиерей требует четких докладов и ясных ответов на вопросы. Решения архиепископ Лука принимает незамедлительно и твердо.

Летом из города владыка переезжал на небольшую частную дачу вблизи Алушты. Но и здесь изо дня в день продолжалась та же рабочая страда. Единственное отличие состояло в том, что на Южном берегу Крыма он позволял себе несколько более долгие прогулки и охотно плавал в море.

Чтение прессы и книг продолжалось до обеда. После обеда – отдых. Затем с четырех до пяти – прием больных. Под вечер небольшая прогулка по бульвару вдоль мелководного Салгира. На прогулке владыку часто сопровождают его внучатые племянники, Георгий и Николай. Архиепископ Лука и это время не теряет попусту: рассказывает мальчикам главы Священного Писания. Через много лет Георгий и Николай Сидоркины говорили, что навсегда запомнили эти, преподанные как бы между прочим, уроки. И снова кабинетная работа: владыка Лука склоняется над проповедями, письмами, хирургическими атласами – до одиннадцати вечера.

Праздничные дни архиерея также очень загружены: «Пишу тебе поздно вечером, вернувшись из Джанкоя (от Симферополя до Джанкоя сто километров), где служил в день Покрова Пресвятой Богородицы. Литургия продолжалась (с проповедью) четыре часа и целый час благословлял людей. Устал. Всю ночь не спал» [1, с. 184.], – пишет он Михаилу в 1951 году.

Святитель-хирург продолжал врачебную практику у себя дома. На двери его кабинета было вывешено объявление, которое сообщало, что хозяин этой квартиры, профессор медицины, ведет бесплатный прием ежедневно, кроме праздничных и предпраздничных дней. Много больных стекалось к профессору-епископу, и никому он не отказывал в помощи. До сих пор исцеленные с благодарностью вспоминают своего доктора.

Однажды к нему на прием пришла худая, изможденная женщина с перевязанным горлом, Александра Васильевна Борисова. В 1948 году ее мужа, офицера, направили служить на Дальний Восток. Там она простудилась, сильно заболело горло. В военном госпитале, несмотря на активное лечение, состояние больной не улучшалось. Болезнь прогрессировала: высокая температура, страшная боль в горле. Глотать невозможно, в течение долгого времени она пила только воду. Консилиум врачей сообщил, что помочь уже ничем не может, и предложил больной вернуться на родину, в Крым. Можно понять отчаяние молодой женщины, матери двоих детей. Родители, люди верующие, повели ее к владыке Луке. Тот доброжелательно принял больную, осмотрел горло и сказал, что если бы она не обратилась к нему, то исход был бы плачевным. Владыка помолился, перекрестил больную и сказал: «Теперь ты будешь здорова. Сними с горла повязки, понемногу ешь все, больше кислую и соленую пищу. А перед едой и после еды полоскай горло раствором: на стакан воды чайная ложка соли и две-три капли йода». Больная вышла от святителя, почувствовав бодрость и легкость в теле, и на второй день забыла, что у нее болело горло. Через месяц она поехала на Дальний Восток к мужу, и там все были удивлены ее быстрым выздоровлением. Сама Александра Васильевна считает, что с ней произошло чудо – святитель Лука исцелил ее.

Нужно сказать, что для святителя-хирурга Луки не было «медицинского случая», а был живой страдающий человек, и физическое выздоровление он всегда связывал с обращением к Богу, всегда учил больных у Бога просить выздоровления. Как-то владыка увидел мужчину, который держал на руках грудного младенца. В глазах отца было столько горя и безысходности, что святитель заговорил с ним. Оказалось, что в семье молодого, подающего надежды актера, Юрия Демидова, случилось горе. В праздник Благовещения его жена Анастасия, покормив пятимесячную дочь, уложила ее спать, а сама занялась домашними делами. Заметив в углу на потолке паутину, она тут же решила обмести ее, забыв, как в детстве учили ее родители, об особенном почитании праздника Благовещения. Она стала на край бака с вываривающимся бельем. Бак пошатнулся, и Анастасия, потеряв равновесие, обеими ногами провалилась в кипящую воду. Ее сразу же отвезли в больницу. В отделении она оказалась самой тяжелой больной.

Положение усугублялось еще тем, что она была кормящей матерью. Юрий как раз и возвращался из больницы, куда он трижды в день возил кормить маленькую девочку. Владыка внимательно выслушал рассказ и сказал: «Я на обходе и помню эту больную. Что ж, Господь милостив, молитесь. А я, с Божией помощью, чем смогу – помогу». И, посмотрев на Юрия, еще раз вторил требовательно: «Молитесь!»

На следующий день в больнице состоялся консилиум. Все хирурги, а их было четверо, решили ампутировать обе ноги, так как положение было очень сложным. Но профессор Войно-Ясенецкий настаивал на лечении. Коллеги удивились:

– Лечить?! Профессор, но ситуация безнадежная, происходит распад ткани, вы же видели! В любой момент может начаться заражение!

– Будем лечить! Гноем. Ее же гноем.

Врачи с сомнением качали головами, но спорить с автором «Очерков гнойной хирургии» никто не решился.

…Каждую весну, в течение многих лет, приезжала в Симферополь исцеленная Анастасия поклониться могиле у Всехсвятского храма, где покоился человек, спасший ей жизнь, утвердивший ее веру в Бога, в Его бесконечное терпение и милосердие.

Мария Германовна Тринихина рассказывала, что у ее годовалой дочери вдруг начался перитонит. Врачи определили ее положение как безнадежное. Тогда она обратилась к владыке Луке. Тот посмотрел девочку, ознакомился с историей болезни и сказал, что ее можно спасти. Дал направление на операцию, но врачи не решились оперировать. Тогда владыка лично явился в больницу и подробно проконсультировал врачей. Операция прошла успешно.

После каждого богослужения владыку провожали до самого дома прихожане кафедрального собора. Его искренняя любовь к людям отзывалась взаимной любовью. У дверей дома он снова всех благословлял. Благодать Божия почивала на святителе, и людям не хотелось уходить от него.

Владыка Лука щедро оказывал врачебную помощь всем нуждающимся. Священнослужители Крымской епархии ближе всех были сердцу владыки как сопастыри и сомолитвенники. Однажды он собрал их и сказал: «Если вы и члены ваших семей вдруг заболеют, в первую очередь обращайтесь ко мне». В конце сороковых годов у священника Леонида Дунаева заболела жена, матушка Капитолина. Отец Леонид сказал об этом владыке. Тот ответил: «Не смейте давать ей лекарство». На следующий день он справился о здоровье матушки и опять повторил запрет давать лекарство. На третий день после литургии отец Леонид пригласил владыку посетить матушку. Та лежала, прикованная недугом к постели, и даже не могла принимать пищу.

Святитель зашел в дом.

– Где больная?

– Его провели в комнату больной.

– Ваш отец Леонид непослушный. Я ему сказал, чтобы он не давал вам лекарства.

– Нет, владыка, он не давал мне лекарств.

– Тогда вот вам лекарство: во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

С этими словами он широким крестом благословил больную. Владыка уехал, а матушка поднялась с постели и стала принимать пищу. Здоровье ее пошло на поправку.

Другой случай произошел с женой священника Иоанна Милославова, секретаря епархии, Надеждой Ивановной. Когда владыка Лука приехал на вечернее богослужение, отец Иоанн доложил ему, что с матушкой Надеждой случился приступ. Врачи, приехавшие на скорой помощи, не увидели ничего серьезного. Дети отца Иоанна, имевшие медицинское образование, осмотрев мать, тоже не признали ничего опасного. Выслушав секретаря, владыка очень взволновался. Срочно потребовал машину. Матушка встретила владыку в большом смущении:

– Спаси вас Господи, Владыка, но труды ваши напрасны: приступ прошел и я чувствую себя хорошо.

Внимательно осмотрев ее, святитель позвал отца Иоанна. Разговор был коротким: если в течение двух часов его жене не будет сделана операция, то она умрет. Матушку Надежду срочно привезли в больницу, собрали консилиум врачей, но те сказали, что операция не нужна. Прошел час. Мат ушка уже сама начала просить, чтобы ей сделали операцию, так как несомненно верила слову святителя. Наконец врачи решились все же оперировать, и когда вскрыли брюшную полость, то обнаружили огромный нарыв, который вот-вот готов был разорваться. Врачи были поражены точной диагностикой архиепископа Луки. Матушка Надежда была спасена.

Симферопольские военные медики просили профессора прочитать курс лекций по гнойной хирургии и консультировать их госпиталь. Не один раз консультанту пришлось браться и за скальпель.

Галина Федоровна Пятидверная свидетельствует о владыке, как о выдающемся диагносте: «К нам в госпиталь поступил больной на долечивавание с жалобами на боли в правом бедре и невозможность передвигаться. В боях он получил контузию, ранения не было. При осмотре больного всеми ведущими специалистами госпиталя никакой патологии обнаружено не было, ни на снимках, ни в анализах. Нужно выписывать, а он не мог ходить. Наш ведущий хирург, человек резкий и решительный, на обходе сказала: «Он симулянт, выписывайте». Мне было его очень жаль, и я просила профессора Войно-Ясенецкого посмотреть этого юношу. Владыка осмотрел его внимательно, долго смотрел ему в глаза. Ему подали снимки, анализы, но он не взял их: «Ничего не надо, увезите больного».

Когда юношу увезли, профессор сказал: «У больного рак предстательной железы с метастазами в бедро». Это прозвучало как гром среди ясного неба. «Не верите? Давайте его в операционную». В операционной, после успокоительной беседы, под местным наркозом по наружной поверхности бедра был произведен разрез и из него выпал конгломерат опухоли 5–6 сантиметров, напоминающий красную икру, который направили на срочную гистологию.

Через 30 минут в предоперационную, где сидели все врачи во главе с профессором, вбежала гистолог и сказала: «Вы прислали мне метастаз из раковой опухоли предстательной железы». Владыка Лука сказал: «Если можно, вызовите маму больного». Через две недели юноша скончался». [10, с. 73–75.]

Конечно, владыка хотел приносить пользу своим соотечественникам, врачуя их болезни. Но время неумолимо шло вперед, здоровье стало ухудшаться, зрение на единственном здоровом глазу притуплялось. В это время владыка Лука все меньше занимается врачебной деятельностью. «Угасает моя хирургия, и встают большие церковные задачи», – писал он старшему сыну. В другом письме он говорил: «Хирургия несовместима с архиерейским служением, так как и то, и другое требует всего человека, всей энергии, всего времени, и Патриарх пишет, что мне надо оставить хирургию». [10, с. 75.]

Кроме церковных служб, проповедей, приема больных и административной работы по епархии, в 1949 году владыка Лука занимался сбором материалов для своей монографии – переработанной диссертации «Регионарная анестезия», которая должна была принести хирургам несомненную пользу.

Симферопольские военные медики направили к архиепископу Луке своего представителя М. Ф. Аверченко с просьбой поделиться с ними своим врачебным опытом. Владыка с радостью согласился консультировать в их госпитале. К приезду консультанта все отделения госпиталя готовили обычно самых тяжелых больных. Но уже в июне 1951 года владыка Лука писал: «От хирургии я отлучен за свой архиерейский сан, и меня не приглашают даже на консультации. От этого погибают тяжелые гнойные больные…» [10, с. 75.]

Владыка Лука стал окончательно терять зрение. Здоровый глаз стал видеть плохо еще в Тамбове. Осенью 1947 года архиепископу пришлось поехать в Одессу к Филатову. Знаменитый окулист долго осматривал владыку и сказал, что до слепоты еще далеко. «Филатов нашел у меня помутнение хрусталика, которое будет прогрессировать медленно, и способность читать сохранится на несколько лет (от трех до десяти)» [10, с. 76.], – сообщал владыка Лука.

И действительно, четыре года спустя архиепископ Лука все еще мог, хотя и с трудом, читать и писать. Весной 1952 года, не рассчитав своих сил, владыка снова провел несколько недель, как всегда с утра до вечера, в московских медицинских библиотеках. Он переутомил глаз, и зрение стало падать буквально по неделям. Исчезло ощущение цвета, предметы обратились в тени. Теперь на приеме профессору приходилось спрашивать у секретаря, какого цвета у больного опухоль, как выглядят у пациента кожные и слизистые покровы. В конце концов владыка отказался и от приема больных, и от подготовки второго издания «Регионарной анестезии».

Осенью 1952 года профессор Филатов, состоявший с владыкой Лукой в переписке, предложил ему предварительную операцию – иридэктомию. Владыка не согласился, поскольку у него, как у диабетика, операция могла кончиться нагноением. Близкие ему люди скорбели, сам же архиепископ Лука учился передвигаться по комнате ощупью, ощупью же подписывал бумаги, подготовленные секретарями.

Но слепота его не препятствовала активному доброделанию. Сердце святителя Божия было переполнено любовью и жалостью к ближним. Не имея возможности оказать медицинскую помощь Галине Филиной, у которой была саркома головного мозга, он сказал матери: «Я буду за нее молиться». Прихожане рассказывают, что владыка служил в будний день Божественную литургию, усердно молился и, стоя на коленях, произносил особые прошения за болящую отроковицу Галину. И Господь услышал его молитвы. Девочка выздоровела, стала продолжать учебу, впоследствии она окончила мединститут, защитила кандидатскую диссертацию, работала в Москве в Институте сывороток и вакцин им. И. И. Мечникова.

Выше уже говорилось о том, что дело проповеди архиепископ Лука считал своей священной обязанностью и эту обязанность свято выполнял.

В годы управления Крымской епархией Высокопреосвященный Лука произнес большую часть своих проповедей. Он начал проповедовать еще в Ташкенте, но по причине ареста и ссылки многие годы вынужден был молчать. Но с весны 1943 года, когда в Красноярске открылся храм, и до конца жизни архиепископ Лука проповедовал неустанно: писал проповеди, произносил их, печатал, правил, рассылал листки с текстом по городам страны. «Считаю своей главной архиерейской обязанностью – везде и всюду проповедовать о Христе», – сказал он в Симферопольском соборе 31 октября 1952 года.

За тридцать восемь лет священства владыка Лука произнес тысячу двести пятьдесят проповедей, из которых не менее семисот пятидесяти были записаны и составили двенадцать толстых томов машинописи (около четырех тысяч пятисот страниц). Совет Московской Духовной Академии назвал это собрание проповедей «исключительным явлением в современной церковно-богословской жизни» и избрал автора почетным членом Академии.

Долго время святитель сотрудничал с «Журналом Московской Патриархии», где на протяжении почти десяти лет печатались его статьи. Но особенное влияние на прихожан оказывали его проповеди – живые, полные духа и силы.

Духовным другом и советником архиепископа Луки был архимандрит Тихон (Богославец), которого глубоко почитали по всему Крыму и Украине и к которому приезжали за духовными наставлениями издалека. Архимандрит Тихон был настоятелем Крымского Инкерманского пещерного монастыря, а после его закрытия жил в Симферополе. Сохранились свидетельства о случаях прозорливости о. Тихона. Этих богоносных священнослужителей не раз видели совершающими Божественную литургию со слезами. Есть такой момент в службе, когда во время пения Символа веры архиерей склоняется над престолом, сослужители держат над его головой воздух (большой четырехугольный плат), а старший священник читает «Верую». Когда по окончании пения архиепископ Лука поднимал голову, то антиминс был орошен слезами святителя.

Последние дни. Кончина

Жизнь архиепископа Луки клонилась к закату. Последнюю свою литургию он отслужил на Рождество, последнюю проповедь сказал в Прощеное воскресенье.

Архиепископ Лука скончался утром 11 июня 1961 года, в воскресенье, когда празднуется память всех святых, в земле Российской просиявших.

«Не роптал, не жаловался. Распоряжений не давал. Ушел от нас утром без четверти семь. Подышал немного напряженно, потом вздохнул два раза и еще едва заметно – и все…», – писала Евгения Павловна сестре владыки, В. Ф. Дзенькович.

«Жизнь его угасла в преклонном возрасте, после продолжительной болезни, исподволь подточившей его физические силы и подготовившей дух его к непостыдной, мирной христианской кончине, – писал в некрологе Журнала Московской Патриархии прот. Александр Ветелев. – Кончина Преосвященного Луки потрясла не только его паству, но и всех, его знавших. Особенно велика утрата для его паствы. Ведь он пас стадо Божие, какое было у него, надзирая за ним, не принужденно, но охотно и богоугодно, не для гнусной корысти, но из усердия. И не господствуя над наследием Божиим, но подавая пример стаду (1 Пет. 5: 2–3)».

Е. П. Лейкфельд пишет: «Панихиды следовали одна за другой, дом до отказа наполнился народом, люди заполнили весь двор, внизу стояла громадная очередь. Первую ночь владыка лежал дома, вторую – в Благовещенской церкви, а третью – в соборе. Все время звучало Евангелие, прерывавшееся панихидами, сменяли друг друга священники, а люди все шли и шли непрерывной вереницей поклониться владыке… Были люди из разных районов, были приехавшие из далеких мест: из Мелитополя, Геническа, Скадовска, Херсона. Одни люди сменялись другими, снова лились тихие слезы, что нет теперь молитвенника, что «ушел наш святой». И тут же вспоминали о том, что сказал владыка, как вылечил, как утешил…»

По всему Крыму говорили о кончине архиепископа. Передавали подробности о его строгой жизни, добрых делах, высоких нравственных требованиях его к верующим и духовенству. Даже люди, далекие от Церкви, понимали: ушла из жизни личность незаурядная. Понимали это и в Крымском обкоме партии, и в областном управлении КГБ, и в облисполкоме.

К смерти архиепископа Луки даже готовились заранее. В ночь с 10 на 11 июня, когда областная типография уже начала печатать тираж газеты, последовал приказ поместить в завтрашнем номере большую антирелигиозную статью.

«…Как только отец умер, меня и брата Алексея пригласили в горисполком, – рассказывает Михаил Валентинович Войно-Ясенецкий. – Нам объяснили, что везти тело по главной улице Симферополя никак нельзя. Хотя путь от собора по главной магистрали близок, но похоронная процессия затруднит городское движение. Поэтому маршрут для нее проложили по окраинным улицам. Руководство города не пожалело автобусов, предложили тридцать машин, только бы не возникло пешей процессии, только бы мы поскорее доставили отца на кладбище. Мы согласились… Но все вышло иначе». [1, с. 200.]

«Покой этих торжественных дней, – пишет Е. П. Лейкфельд, – нарушался волнением: шли переговоры с уполномоченным, запретившим процессию. Он уверял, что, если разрешить процессию, непременно будет задавлено шесть-семь старушек… И прихожане, и внешние – все страшно возмущались, что запрещена процессия». [1, с. 200.]

Архиепископ Михаил (Чуб), приехавший по распоряжению Патриархии на похороны владыки Луки, также вспоминает о бесконечных спорах и переговорах над гробом Крымского архиепископа. Сначала владыке Михаилу вообще запретили служить панихиду. После звонка в Москву панихиду разрешили отслужить, но выдвинули свои условия, на которых начальство города позволяет хоронить владыку Луку. Все сопровождающие должны ехать только в автобусах, ни в коем случае не создавать пешей процессии, ни в коем случае не нести гроб на руках, никакого пения, никакой музыки. Тихо, быстро, незаметно и так, чтобы 13 июня в пять вечера тело архиепископа было в земле. После переговоров в здании горисполкома, его председатель вечером снова приезжал на Госпитальную улицу и снова твердил о ритме городской жизни, который никак нельзя нарушать, о загруженности центральных магистралей и т. д.

Архиепископ Михаил совершил отпевание почившего при огромном стечении верующих и при сослужении почти всего крымского духовенства.

«Я распорядился, чтобы прощание с владыкой не прекращалось всю ночь, – вспоминает архиепископ Михаил, – и всю ночь к собору шли люди. Дни стояли жаркие, душные, но те, кто пришли прощаться, как будто не замечали духоты. Народ теснился в соборе и вокруг него круглые сутки. В полдень тринадцатого, когда мы обнесли тело покойного владыки вокруг собора, у входа уже стоял автокатафалк, за ним машина, доверху наполненная венками, потом легковая машина для архиепископа, автобусы с родственниками, духовенством, певчими. Оставалось еще несколько машин для мирян, желающих участвовать в проводах, но в эти автобусы никто садиться не хотел. Люди тесным кольцом окружили катафалк, вцепились в него руками, будто не желая отпускать своего архиерея. Машины долго не могли двинуться со двора. Запаренный, охрипший уполномоченный бегал от машины к машине, загонял в автобусы, уговаривал «лишних и посторонних» отойти в сторону, не мешать. Его никто не слушал. Наконец, кое-как с места сдвинулись. По узким улочкам Симферополя катафалк и автобусы могли идти со скоростью, с которой шли пожилые женщины. Три километра от собора до кладбища мы ехали около трех часов…» [1, с. 202.]

Анна Дмитриевна Стадник, регент хора Свято-Троицкого кафедрального собора г. Симферополя, рассказывает: «Когда Владыка сильно заболел, уже к смерти, он сказал своей племяннице: «Дадут ли мне спеть «Святый Боже?» «И действительно, когда он умер, власти города Симферополя страшно вооружились против того, чтобы была какая-либо торжественная процессия. В собор… люди шли день и ночь и прощались с ним, день и ночь читалось священниками Евангелие. Наступил день похорон. Мы видели, как алтарь наполнился людьми, они о чем-то говорили со священниками, что-то приказывали, чего-то требовали. Мы чувствовали душой, что что-то готовится.

И вот настал час выноса тела из церкви. При пении «Святый Боже» мы все пошли к воротам. Около них, слева, стоял большой пустой автобус. И, когда мы вышли из ворот и катафалк остановился, этот автобус тронулся с места и поехал, пересекая наш путь. Он хотел совершенно отрезать нас от катафалка таким образом, чтобы тот поехал, а люди остались позади, для того, чтобы не было торжественных проводов владыки, архиепископа Луки. И я тогда крикнула: «Люди, не бойтесь!» Женщины закричали от страха, – ведь автобус же идет на них. Я говорю: «Не бойтесь, люди, он нас не задавит, они не пойдут на это, – хватайтесь за борт!» И тогда ухватились все люди, сколько можно было, облепили весь катафалк и пошли за ним.

Прошли, может быть, метров сто; надо было поворачивать на центральную улицу, но власти не хотели, чтобы мы шли так, хотели от нас снова оторваться и повезти тело вокруг города, так чтобы не было никаких почестей почившему. Тут женщины – никто никакой команды не давал – сами ринулись на землю перед колесами машины и сказали: «Только по нашим головам проедете туда, куда вы хотите». Тогда они нам пообещали, что поедут так, как мы этого хотим. И мы поехали по центральной улице города.

Это было такое шествие! Людей было везде полно, улицы забиты, прекратилось абсолютно все движение. По этой улице можно пройти за двадцать минут, но мы шли три с половиной часа, и на деревьях люди были, на балконах, на крышах домов. Это было что-то такое, чего никогда в Симферополе и до того не было, и после уже, вероятно, никогда не будет, – таких похорон, таких почестей!»

И еще вспоминает Е. П. Лейкфельд: «…Улицу заполнили женщины в белых платочках. Медленно шаг за шагом шли они впереди машины с телом владыки; очень старые тоже не отставали. Три ряда протянутых рук будто вели эту машину. И до самого кладбища посыпали путь розами. И до самого кладбища неустанно звучало над толпой белых платочков: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас…» Что ни говорили этой толпе, как ни пытались заставить ее замолчать, ответ был один: «Мы хороним нашего архиепископа». [1, с. 200–204.]

Его похоронили на маленьком церковном кладбище при Всехсвятском храме Симферополя, куда ежедневно в течение 35-ти лет приезжали и приходили родственники и православные странники, больные, ищущие исцеления. И каждый получал искомое.

По Промыслу Божию бывший при жизни духовно близким владыке Луке человеком архимандрит Тихон и по смерти почивал рядом с ним: их могилы находились совсем близко. Вместе с о. Тихоном был погребен архиепископ Гурий (Карпов) (1815–1882), также глубоко почитаемый в Крыму архипастырь, канонизация которого ныне готовится.

В некрологе, помещенном в «Журнале Московской Патриархии» (1961, № 8), Русская Церковь так почтила память архиепископа Луки: «До конца дней своих он сохранил живую, отзывчивую, обаятельную душу, нежно любящую людей… И вот время отшествия его наступило. Он ушел от нас, чтобы предстать пред Господом и дать ответ за себя и за свою многочисленную паству. Живя на земле, он подвигом добрым подвизался, течение совершил, веру сохранил (2 Тим. 4: 7). Теперь же на небе, дерзаем надеяться, Господь уготовал ему венец правды… как возлюбившему явление Его (2 Тим. 4: 8)».

На его надгробии высечено:

Архиепископ Лука Войно-Ясенецкий.

18 (27). IV.77–19 (11).VI.61.

Доктор медицины, профессор хирургии, лауреат.

Посмертные чудеса святителя Луки

Чудо – это величайшая радость, живое прикосновение Божией любви, свидетельствующее в нашей земной жизни о существовании высшего, духовного мира. Чудо не отменяет естественных, земных законов, но лишь показывает нам, что эти законы не единственные. Оно необходимо для того, чтобы пробудить веру, привести к Церкви или же укрепить тех, кто уже пребывает в ней.

Церковь Божия на земле есть чудо. Все в ней проникнуто незримым присутствием Божиим. И, входя в церковную жизнь, мы становимся соучастниками величайших чудес. Видимым образом нам передается невидимая благодать Божия, через Святые Таинства мы приобщаемся Духу Святому и причащаемся Святыми Дарами.

Но и за стенами церкви, в нашей простой будничной жизни, происходят чудесные явления, подобно празднику совершаются они и пробуждают нас от житейской суеты.

Многим святым угодникам Божиим была дарована сила чудотворения, по их молитвам Господь неустанно совершает чудеса и в наше время. Таким святым угодником был святитель Лука Крымский, еще при жизни завоевавший славу чудесного врачевателя. И даже после своей блаженной кончины он не переставал совершать во имя Господа чудесные исцеления тех, кто в молитвах обращался к нему за помощью.

Своими чудесами епископ Лука прославился на всю Россию, а так же стал любим и почитаем за пределами России: на Украине, в Грузии, Греции.

Существует множество свидетельств о невероятных исцелениях, совершенных по молитвам святого врача, наиболее полно они собраны в книге греческого архимандрита Нектария (Андонопулоса) «Безмездный целитель святитель Лука». Эта книга явилась для нас главным источником описаний чудес архиепископа Луки во славу Божию.

Первое причастие

В конце мая 1996 года Галина Григорьевна Колко тяжело заболела. Близкие думали, что это обычная пневмония с высокой температурой, но когда лечение не помогло, решили направить ее в больницу. При обследовании был поставлен диагноз: рак легких. Галину оставили в больнице, но врачи сказали, что операцию делать бесполезно, поскольку болезнь развивается очень быстро.

Галина выросла в абсолютно неверующей семье и была очень далека от Церкви. Елена Журавская, ее родственница, не стала ничего рассказывать больной о вере, только принесла ей акафист святителю Луке и стала подавать записки с ее именем на литургию. Потом она решилась попробовать привести Галину в храм и приложиться к мощам святителя Луки. Галина, к ее удивлению, согласилась и несмотря на то, что была очень слаба, решила получить на это разрешение в больнице.

3 августа они сходили в храм и приложились к мощам, после Галина исповедовалась и причастилась – впервые в жизни.

5 августа в больнице должны были проводить последние анализы для того, чтобы определить день операции. На операции настаивали все родственники. Но к их общему удивлению, анализы не подтвердили поставленный диагноз, и Галина была выписана из больницы здоровой.

По рассказу Елены Журавской. Симферополь, 1996

«Святитель Лука, моли Бога о мне»

В начале июля 1998 года в Симферополе в храм Святой Троицы пришла женщина и попросила совершить молебен святому Луке. У нее очень сильно болело сердце, боли были нестерпимыми, от которых, казалось, она могла упасть в обморок прямо в этом храме. Отец Леонид сказал ей: «Подойди к мощам святого Луи и скажи: «Святитель Лука, моли Бога о мне, умоли Его простить мне мои прегрешения». И действительно, она произнесла эти слова, встала на колени, приложилась к раке святого. И в этот момент, по ее словам, она почувствовала какой-то удар в сердце, будто кто-то ее толкнул. Сначала она растерялась, но потом почувствовала, что боль совершенно исчезла. Она встала на ноги, поблагодарила священнослужителей и сказала, что абсолютно здорова.

По рассказу священника Леонида Дунаева.

Симферополь, 1998

Исцеление на могиле Святого Луки

Лия Гончарова, жительница Тбилиси, страдала от заболевания раком. Ей уже была сделана одна операция, и она готовилась ко второй. Ноги ее постоянно опухали, она почти не могла ходить. Однажды она совершенно случайно увидела статью академика Каширского с воспоминаниями об архиепископе Луке. Разочаровавшись в лечении, женщина подумала, что именно этот человек, архиепископ Лука, сможет ей помочь. Она решается на путешествие из Тбилиси в Симферополь. Приехав, Лия, не откладывая идет на могилу к святому архиепископу Луке и начинает молиться об исцелении. По ее свидетельству, во время своей молитвы она почувствовала, что ногам ее стало легче. Женщина поднялась с колен, поблагодарила святого врача за помощь, а затем, уже вернувшись в родной город, провела вторичное обследование, которое показало, что злокачественная опухоль у нее исчезла.

По рассказу Лии Гончаровой.

Тбилиси

«Я молился 15 дней»

В середине января 2000 года после перенесенной инфекции архимандрит N. практически потерял голос. Простудившись, он не обратил внимания на то, что плохо себя чувствовал, продолжал разговаривать на холодном воздухе, продолжал служить, произносить проповеди, хотя ему было очень сложно это делать, и, в конце концов, у него развился ларингит. Потом наступило несмыкание связок, болезнь развивалась и далее. В конце концов, был поставлен страшный диагноз: лейкоплакия, одна из стадий рака горла. Два месяца архимандрит подвергался терапии, ходил по врачам-отоларингологам, но никто не мог ему помочь. Положение все ухудшалось. Было принято решение делать операцию. Ее назначили через две недели после осмотра, и все это время нельзя было принимать никаких лекарств, нужно было молчать и, естественно, нельзя было служить в церкви.

После назначения операции, архимандрит отправился домой к родителям, закрылся в отдельной комнате и обратился к святому Луке с горячей молитвой, прося его помочь исцелиться. Молился он все пятнадцать дней перед фотографией, напечатанной на обложке книги архимандрита Нектария, поскольку у него не было с собой иконы. Эту книгу он ставил на столик в комнате, зажигал перед ней свечу и утром, после пробуждения, и вечером, отходя ко сну, совершал молитвы перед этой фотографией. Самой книгой архимандрит крестил свое горло. Так прошло две недели и наступило 14 марта, день операции. Архимандрит отправился в больницу, врач осмотрел его и с удивлением сказал: «Вы совершенно здоровы, операция вам не нужна». С великой радостью архимандрит возвратился домой и уже 19 марта без всякого затруднения служил в храме (был праздник Торжества Православия).

А сразу же после Пасхи архимандрит отправился в Сагматский монастырь, чтобы поклониться мощам святителя Луки и совершить благодарственный молебен святому за чудесное исцеление.

По рассказу архимандрита N. Элладской Православной Церкви. 2000

«Кость никак не может расти!»

Летом 2001 года в гости к бабушке в Феодосию приехал десятилетний Назар Стадниченко. Мальчик очень хорошо учился в музыкальной школе на фортепиано, и хотел в будущем стать пианистом. Выходя на прогулку с друзьями, он неудачно захлопнул за собой дверь и прищемил руку так, что у него оказались обрубленными первые фаланги третьего и четвертого пальцев. Его забрала скорая помощь, и Назара прооперировали. Травма была очень серьезной, фаланги были раздроблены так, что пришлось просто зашить оставшиеся обрубки. Назару страшно было подумать, что он больше не сможет никогда заниматься музыкой. Мама мальчика умоляла врачей сделать хоть что-нибудь, пришить протезы или даже ее собственные фаланги. Но врачи отказали ей и сказали, что сделали все, что могли. Семья Назара была верующей, мать мальчика ходила в церковь, где ей и рассказали о чудесном целителе Луке. После операции она повезла своего сына в Симферополь, где они приложились к мощам святого. К руке Назара мать привязала иконку святителя Луки и стала мазать его пальцы святым маслом.

А Назар молился своей детской молитвой «Святой Лука, я не знаю, что ты там будешь делать, но я хочу играть на фортепиано, и все!»

Процесс выздоровления шел быстро. Примерно на третьей перевязке врач недоуменно сказал: «Я не знаю почему, но у него начинает расти кость, появляться ноготь. Я не могу понять, что это такое. Если бы ногтевая фаланга осталась, ноготь мог бы вырасти, но кость никак не может расти». И на протяжении трех недель у Назара полностью восстановились пальцы! Врачи никак не смогли объяснить этого факта.

А меньше чем через год после операции Назар участвовал в фортепианном конкурсе «Североморские затеи» и занял II место. Его мать поехала в Свято-Троицкий женский монастырь Симферополя и заказала благодарственный молебен у мощей святителя Луки. Она привезла копии диплома и медицинских документов, фотографию Назара, на которой он держит чудотворную иконку Святого врача уже совершенно здоровой рукой.

По рассказу Назара Стадниченко. Симферополь, 2001

Святыми руками

У четырнадцатилетнего мальчика был рак лимфатических желез. Ему была проведена химиотерапия. Однако, несмотря на лечение, симптомы болезни стали появляться вновь. Лечащие врачи в пятницу созвали консилиум и приняли единое решение вновь прибегнуть к химиотерапии, которую должны были начать в понедельник. Узнав об этом, родители мальчика поехали в монастырь и попросили совершить соборную молитву о здравии их единственного сына. Сестры монастыря очень почитали святителя Луку и передали родителям болящего маленькую иконку святого врача и землю с его могилки. Родители благословили мальчика этой иконой, и в понедельник, когда ему сделали последние анализы перед химиотерапией, врачи с удивлением обнаружили, что анализы хорошие. Опухоль практически исчезла и можно с уверенностью сказать, что ребенок выздоровел. Лечащие врачи были поражены происшедшим и признали, что святой, к которому родители обращались за помощью, действительно помог этой семье. Один из лечащих врачей добавил: «Этот святой взял на себя исцеление вашего ребенка и своими святыми руками сделал то, что не смогли сделать мы».

Свидетельство, присланное из греческого

женского монастыря

«Врачи уже не смогут помочь…»

В начале мая 2000 года мать мальчика Манолиса, которому было всего два с половиной года, обнаружила у него небольшую опухоль за левым ухом. Опухоль была приблизительно с грецкий орех, но с каждым днем она увеличивалась. Мальчика поместили в местную больницу, в отделение детской гематологии и онкологии. Там он провел 16 дней, где его подвергли общим обследованиям, сделали магнитную томографию. Все врачи в один голос говорили, что они в первый раз сталкиваются с подобным явлением. Опухоль очень быстро увеличивалась, и врачи склонялись к тому, что она злокачественная. Мать мальчика, по ее словам, охватил ужас и отчаяние, положение было безнадежным, и родители поняли, что земные врачи им помочь уже не смогут. Вместе с мужем они стали молиться Господу о спасении сына.

Знакомый семьи, священник Христофор, узнал об их трагедии и пришел к ним домой. Это был канун того дня, когда по решению врачей нужно было брать у ребенка биопсию. Отец Христофор принес с собой ларец с частицей мощей святого Луки из Сагматского монастыря. У Манолиса к этому времени совершенно отекло горло, он не мог даже есть, а дышал он при помощи специальной системы для дыхательных органов. Когда пришел отец Христофор, все стали на молитву. Священник возложил крест на горло мальчика и приложил больного к мощам святого Луки. А потом сказал родителям: «На следующий день вашему ребенку станет значительно лучше, независимо от того, что покажет биопсия, а потом он начнет потихоньку оправляться от болезни и станет полностью здоровым. Только вы должны молиться святому Луке и верить, что по его любви к нам свершиться чудо». Так родители и сделали. В ту ночь Манолис спал – это была первая спокойная ночь: у него не было ни удушья, ни каких-то других проблем. Через некоторое время он попросил кушать. На следующий день родители увидели, что опухоль заметно уменьшилась, а с горла спал отек. Врачи, видя столь быстрое выздоровление ребенка, не верили своим глазам и, естественно, не знали, как объяснить такое резкое улучшение. Биопсию, несмотря на явное улучшение состояния больного, врачи не отменили. Все остальные обследования, в том числе магнитная томография, четко показывали наличие опухоли. Через несколько дней пришли результаты анализов и биопсии. К радости, они были хорошими. Мальчика выписали из больницы, и он вернулся домой.

Один из врачей, которому родители рассказали о том, что обратились с молитвой к святому Луке и просили его исцелить мальчика, сказал им: «Да, бывают такие случаи, когда мы, врачи, должны оставить свои медицинские дипломы и верить только в помощь Всевышнего».

По рассказу мамы мальчика Манолиса. Греция, 2000

Молитва родителей

Один юноша, сын врача, отправился на учебу в Токио и там неожиданно заболел. Его поместили в одну из городских больниц. Диагноз сначала не был поставлен, но попал он в больницу с жалобой на сильную боль в области живота. Положение было очень тяжелое. Врачи считали, что нужна операция, потому что никто не мог понять причину этой сильной боли. Юноша был там совершенно один, рядом с ним не было ни родственников, ни друзей.

Родители, находясь в Греции, не могли ничего сделать: ни поехать в Японию, ни поговорить с врачами. Единственное, что они могли, – это молиться. Итак, родители начали молиться о здравии сына, они обращались к святым целителям-бессребреникам и ко многим другим святым. Но в первую очередь отец мальчика, сам по профессии врач, молился святому Луке, своему «коллеге» – врачу, хирургу. Считая святого своим семейным покровителем, отец мальчика был уверен, что святитель Лука услышит его молитвы и верил, что поскольку он сам был хирургом, то поможет болящему юноше. И действительно, святой услышал молитвы. Боль, которая объяснялась заворотом кишок, отступила. Узел в кишечнике сам собой развязался. Все встало на свои места. Мальчику стало легче, он выздоровел и быстро выписался из больницы.

По рассказу врача, профессора медицинского факультета Афинского университета

«Ты, папа, просто его не заметил»

В августе 2002 года восьмилетний мальчик Лефтис неожиданно начал хромать. Родители обратились к специалистам, которые после осмотра поставили диагноз: остеохондроз левого бедра и изменение головки бедренной кости. Все три ведущих врача советовали немедленно делать операцию, которая, помимо своей исключительной сложности, требовала длительного послеоперационного периода с наложением гипса на обе ноги и соблюдением полного покоя. Причем детский ортопед, поставивший диагноз, посоветовал родителям не забирать мальчика домой, а оставить его в больнице, чтобы после магниторезонансной томографии сразу его прооперировать.

Но родители под свою ответственность все же забрали ребенка домой и временно запретили ему ходить. На следующий день родственники принесли к мальчику домой икону святого Луки, его житие и землю с его могилы. Родители мальчика до этого дня ничего не знали об этом святом. После прочтения книги о святом, отец Лефтериса принял решение отнести на руках сына в Сагматский монастырь, чтобы приложить болящего в мощам святителя Луки. В монастыре мальчику дали в благословение частицу мощей святого. Лефтери попросил родителей хотя бы на день остаться в монастыре. Каждый день семья мальчика читала акафист святому Луке и специально составленную молитву о болящем, обращенные к нему.

Через пять дней Лефтериса вновь повели к врачу-ортопеду, чтобы сделать последние обследования перед операцией. Но к удивлению, врач сказал, что операция не нужна. Магнитная томография тоже подтвердила явное улучшение состояния здоровья мальчика. Единственное, что посоветовал врач, – это в течение месяца ходить с костылями, чтобы сильно не утруждать ногу.

Вечером этого же дня Лефтерис спросил отца, с которым ночевал в одной комнате, что за дедушка приходил к ним вчера вечером. – «Какой дедушка? Никто к нам вчера не приходил», – удивился отец. – «Нет, приходил! Ты, папа, просто его не заметил». И Лефтерис рассказал отцу, что накануне вечером в комнату, где они спали, пришел какой-то дедушка. «Вокруг его головы блестели звездочки, образуя светлый полукруг. Он сел в ногах, потом пододвинулся ближе и стал меня успокаивать. В этот момент я почувствовал холод, как будто на меня подул ветер. Дедушка дунул на мою ногу, перекрестил ее частицей мощей, взяв ковчежец с тумбочки около кровати, а потом ушел. Когда он уходил, опять сделался ветер и стало холодно». После рассказа сына, родители поняли, что святой Лука сам исцелил их сына.

По рассказу свидетельницы. Афины, 2002

Необыкновенное благоухание

С октября по декабрь 2002 года священник С. сильно страдал от боли, вызванной камнем в почках. Он посещал врачей, делал анализы, принимал всевозможные лекарства, но камень оставался на месте и причинял батюшке невыносимые страдания, так что он даже не мог служить в храме.

28 декабря в Никосии проходила богословская конференция, и он, несмотря на свою болезнь, решился поехать туда вместе со своей матушкой. Один из докладов был посвящен архиепископу Луке. На конференцию привезли мощи святого, и все прикладывались к ним. Стоя в очереди к мощам, батюшка молился святому врачу, прося его помочь справиться с болезнью. Когда он подошел к мощам, то почувствовал необыкновенное благоухание, исходившее от них. Однако больше никто этого благоухания не ощущал.

Поздно вечером, возвратившись домой, по словам самого батюшки, с ним произошло чудо – камень, так долго беспокоивший его, без всякого усилия и боли вышел. И с того времени его не беспокоили никакие боли.

По рассказу священника С. Кипр, 2002

Исцеление иноверцев

Во время дежурства этого врача в больницу на скорой помощи привезли двух больных – это были мусульмане, мать и сын, которые по недосмотру отравились ядохимикатами, предназначенными для опрыскивания деревьев. Как пишет врач, двенадцать часов он боролся за их жизнь, но состояние больных с каждым часом все ухудшалось. Около пяти часов утра женщина впала в кому и была буквально на волоске от смерти. Когда врач увидел ее предсмертные муки, то начал молиться святому Луке своими словами, примерно так: «Святитель Лука, ты врач душ и телес людских, сделай так, чтобы эти люди спаслись от смерти. Они мусульмане и веры нашей не познали, но помоги им».

И в тот самый момент, по словам врача, когда он закончил свою импровизированную молитву, как будто рука невидимого доктора прикоснулась к больным. Состояние женщины прямо на его глазах изменилось к лучшему, и ее смогли перевезти и поместить в реанимацию. Через двадцать дней она выписалась из больницы абсолютно здоровой.

Ее сын, который остался под наблюдением врачей, тоже через несколько часов пришел в себя и вскоре выписался из больницы в полном здравии. Родственникам этих двух мусульман, которые пришли поблагодарить врача-терапевта, он сказал, что не он спас им жизнь. Их спас другой человек – святитель Лука, и ему они должны быть благодарны.

По рассказу врача-терапевта. Фракия

«Меня отправили к тебе…»

У священника Г., в связи с защемлением межпозвонковой грыжи в районе шейного отдела, практически прекратила действовать левая рука. Мышцы ее были атрофированы, с трудом действовала и кисть. Неврологи и нейрохирурги, наблюдавшие больного, советовали ему сделать операцию. Один из врачей, однако, посоветовал не спешить и провести ряд лечебных процедур. Однако, даже после их проведения, положение не улучшилось. Тогда батюшка решил обратиться за помощью к святителю Луке. Каждый вечер он стал читать ему акафист на русском языке. И святитель Лука откликнулся на его молитвы.

На рассвете 8 декабря 2002 года ему во сне явился святой Лука в своем архиерейском облачении. Поверх облачения на святителе был накинут белый халат врача, а на голове надета шапочка, как у хирургов во время операции. В левой руке он держал ножницы и бинты, а в правой скальпель. Святой Лука, обращаясь к больному, сказал: «Меня отправили к тебе. Знаю, как ты любишь русских, как ты помогаешь им духовно здесь, в Афинах. Поэтому из любви к тебе я буду оперировать тебя сам. Повернись спиной». Он повернулся, и в одну секунду операция была сделана. Опять батюшка слышит голос святого Луки: «Все, ты теперь здоров. Завтра сможешь спокойно поднимать руку, а через три дня я к тебе приду». И через несколько минут отец Г. проснулся.

Было 4.30 утра. Батюшка встал, подошел к зеркалу, начал двигать рукой вверх-вниз и почувствовал, что здоров! Рука полностью функционировала, и даже следов атрофии не осталось. Но больше всего батюшку поразил тот факт, что на майке, как раз напротив больного места, были видны следы крови.

С радостью поблагодарив Бога и святителя Луку, батюшка решил пойти к своему врачу. Удивленный доктор спросил его, что произошло и каким образом здоровье восстановилось так быстро. В ответ тот протянул ему книгу о святом Луке и сказал: «Доктор, прочитайте эту книгу и тогда сможете понять, что со мной произошло».

И отец Г. стал ждать среды. Ведь святитель Лука обещал через три дня навестить его. В среду он пошел в храм и буквально следом за ним туда вошел господин, который вручил ему икону святого Луки с частицей его мощей! Эта икона теперь пребывает в том храме, где служит батюшка.

По рассказу священника Г. Афины, 2002

«Не бойся, все пройдет хорошо»

Одна пожилая женщина, мать Ф. Г., очень тяжело заболела. На тот момент ей было восемьдесят два года. В связи с болезнью требовалась очень серьезная операция, но врач объяснил, что обычно в таком возрасте больным эти операции не делают, а если делают, то даже после долгого послеоперационного пребывания в реанимации шансов на благополучный исход очень мало.

За день до назначенной операции знакомый священник рассказал семье болящей женщины о святом враче, архиепископе Луке, и благословил их маленькой иконкой. Раньше никто из семьи ничего не знали об этом святом.

В день операции, которая длилась почти тринадцать часов, Ф. Г. с сестрой сидели в больничном коридоре с иконкой святого Луки в руках и непрестанно молились ему своими словами.

Вечером после операции женщину доставили в реанимацию и на десять минут позволили родственникам увидеть ее. Она чувствовала себя на удивление хорошо и сказала им, что в операционной находился какой-то священнослужитель в архиерейском облачении, который держал ее за руку и говорил: «Не бойся, все пройдет хорошо. Я живу здесь недалеко, на высокой горе (он показал рукой на какую-то гору). Когда ты поправишься, приезжай повидать меня». Но все были в таком состоянии, что сказанного матерью не поняли.

На следующий день, ко всеобщему удивлению, больная уже сидела на кровати и даже попросила дать ей что-нибудь почитать. Сотрудники реанимации не верили своим глазам.

Женщина говорила, что все прошло замечательно, что так хорошо, как после операции, она не спала никогда в жизни. «Как на облаке спала», – добавила она. Через неделю больная уже сама передвигалась.

Прошло некоторое время, и семья Ф. Г. решила поехать в Сагматский монастырь, поклониться мощам святого Луки. В поездку они взяли и мать, однако того, что с ней произошло истинное чудо, никто в тот момент не осознавал.

Подъезжая к монастырю, стоящему на высокой горе, их мать вдруг начала плакать и сказала: «Вот эту гору мне и показывал в операционной священник». И только в этот момент стало понятно, что с ними произошло настоящее чудо, ведь о святом Луке матери ничего не говорили.

Когда же они добрались до монастыря и вошли в храм, женщина, увидев икону святого, упала на колени и со слезами произнесла: «Это как раз тот священник, который держал меня за руку во время операции!» Тогда ей рассказали, что во время операции Ф. Г. с сестрой непрестанно молились именно этому святому, чтобы он помог рукам хирургов правильно все выполнить.

По рассказу Ф. Г.

«Я Святой Лука и пришел тебя прооперировать»

15 января 2006 года днем совершенно неожиданно у С. П. сильно заболело правое ухо. Один ее знакомый, очень почитающий святого Луку, дал ей книгу с его житием. И женщина решилась попросить святого о помощи. Она положила в ухо кусочек ватки, помазала ухо маслом от лампадки, сверху приложила иконку святого Луки и завязала голову платком.

В больницу идти женщина не решилась, хотя понимала, что с такой нестерпимой болью не сможет спать. Однако вскоре она заснула. По ее рассказу, во сне к ней явился святитель Лука в архиерейском облачении. В руках у него был какой-то медицинский инструмент, похожий на длинную иглу. Рядом с ним стоял А. П. – тот друг, который подарил ей книгу о святом Луке. Святитель сказал: «Я святой Лука и пришел тебя прооперировать. Не бойся, тебе больно не будет». А потом повернулся к ее другу и сказал: «Смотри, как я сейчас сделаю операцию». Он стал аккуратно вводить иглу ей в ухо, и женщина почувствовала как бы прокол, но боли не было. Проснувшись утром, С. П. поняла, что ухо не болит. Ватка в ухе была вся пропитана гноем. Она пошла к отоларингологу на осмотр. Он подтвердил, что сделан прокол барабанной перепонки и поставил диагноз – острое воспаление среднего уха. А потом спросил: «А кто вас оперировал? Хирург, сделавший операцию, поистине мастер высочайшего класса». На это женщина рассказала о том, что случилось с ней ночью, о святом Луке, и в конце рассказа подарила врачу книгу с житием архиепископа Луки и его иконку. Врач назначил ей антибиотики и сказал, что самое главное, что из уха вышел весь гной, иначе больная могла бы потерять слух. Через неделю она вновь пришла к нему, и врач с радостью сообщил: «Ваше ухо абсолютно здорово!»

По рассказу С. П. Афины, 2006

«Меня просила о тебе твоя подруга из Германии»

17 января 2007 года один мужчина, который проживал в Чикаго, накануне отлета в Грецию неожиданно почувствовал себя плохо. Его мучили боли в области живота. Он понял, что отъезд невозможен, и его положили в больницу. Боль была настолько сильной, что пришлось колоть морфий. Его жена позвонила подруге, которая жила в Германии, и сообщила, что ее муж в больнице и просила молиться о его выздоровлении. Так случилось, что в тот день к этой подруге пришли ее друзья и принесли книгу о святом Луке. Они рассказали ей о его жизни и как раз в этот момент позвонила жена болящего. Тогда, совершенно не думая, она ответила: «Скажи своему мужу, чтобы он был абсолютно спокоен. Я попрошу одного нового святого, о котором только что узнала, помочь тебе. Этот святой – из России». По словам этой подруги, она даже не поняла, как эти слова пришли ей на ум, но она смогла успокоить жену заболевшего. После разговора с подругой, жена пошла к мужу в больницу и рассказала о своем разговоре. Муж ответил, что у него очень сильные боли, и он не знает, как их выдержит. И попросил оставить его в покое.

Тем временем подруга из Германии начала читать молитву святителю Луке об исцелении болящего. На следующий день ей позвонил ее друг и спросил: «Послушай, какая у тебя связь со святым из России?» И продолжал: «Вчера произошло чудо. Ко мне пришел сам святой Лука, одетый в белый медицинский халат. Он подошел ко мне, и я сначала подумал, что это один из врачей больницы. Я спросил его: «Доктор, что вы хотите делать?» А он ответил: «Я святой Лука, врач из России, меня просила о тебе твоя подруга из Германии». Затем он положил руку на живот больному, и в ту же секунду боль отступила. Святой ушел, а мужчина поднялся и сказал врачам, что здоров и уходит. Врач ответил: «Ты что, сумасшедший?» Но он настаивал на том, что здоров, потребовал бумагу и написал расписку, чтобы его отпустили из больницы. На следующий день он уже летел в Грецию. И сразу же по прилете он отправился в Сагматский монастырь, чтобы поблагодарить святого Луку за исцеление.

По рассказу женщины, живущей в Германии, 2007

«Папа, посмотри, какой красивый батюшка»

С первых месяцев жизни у Элевтерия обнаружилась аллергия на коровье молоко и молочные продукты. Врачи-педиатры говорили, что детская аллергия если и отступает, то только после двух с половиной лет, но чаще всего вообще не исцеляется.

10 июня 2008 года, накануне дня памяти святого Луки, родители взяли своего мальчика (ему тогда был год) и трехлетнюю дочь Марию в храм святых апостолов Петра и Павла, где теперь построена небольшая часовня во имя святителя Луки. Там же находится частица его мощей.

Семья присутствовала на вечерней службе, а потом они приложились к мощам святого Луки, которые были перенесены в тот вечер в главный храм. Находясь в храме, мать мальчика подумала, что нужно помолиться святому Луке об исцелении Элевтерия от аллергии.

Семья зашла в часовню, и в этот момент маленькая дочка Мария, неожиданно для родителей, показывая рукой на алтарь, сказала: «Папа, посмотри, какой высокий красивый батюшка». Она настойчиво показывала рукой на алтарь, и родители поняли, что девочка видела то, что им видеть было не дано. Тогда отец взял ее на руки и стал подходить ко всем иконам в часовне святого Луки, чтобы она показала, какой батюшка был в алтаре. Они подошли к иконе святителя Луки, и тут же Мария сказала: «Вот этот был там».

Когда все возвращались домой, родители спросили Марию: «А этот батюшка с тобой разговаривал?» Она ответила: «Нет, он только делал вот так», – и показала крестное знамение, которым осенил ее святой Лука. «А потом он надел большую-большую шапку, – она показала руками митру, какую носят архиереи, – и быстро-быстро стал уходить из храма».

После этих событий здоровье мальчика Элевтерия полностью восстановилось, уже через несколько дней после 11 июня он стал потихонечку пить молоко, есть молочные продукты, чего не мог делать раньше. Когда же ему исполнилось полтора года, он полностью перешел на нормальное детское питание без каких-либо ограничений.

По рассказу родителей мальчика. 2008

«Я пришел на операцию к этой девушке»

В 2008 году Марии К. необходимо было сделать хирургическую операцию по гинекологии. Операцию должны были сделать в больнице имени Метаксаса в городе Пирей. В трудных жизненных ситуациях Мария всегда обращалась к Богу и к святым за помощью. И все-таки, по ее словам, вера ее была слабой, она была так называемым маловером.

Три года тому назад до своей болезни Мария прочитала книгу о святом Луке. Ее потрясла мученическая жизнь этого человека и его подвиг врача. Когда же она должна была принять решение об операции, то обратилась с молитвой к Богу и к святому Луке, прося помощи. Накануне операции она молилась святому Луке так: «Святой Лука, я знаю, что ты поможешь мне во время операции и подскажешь врачу, как надо действовать. Ты сам присутствуй на операции».

11 ноября 2008 года все было готово к операции. Когда Мария была уже не операционном столе, у нее началось сильное сердцебиение. К ней подошли врач-анестезиолог и три медсестры. Видя ее сильное беспокойство, доктор стала ее успокаивать. В эту минуту в операционную вошел врач в халате хирурга. Он сел на край кровати больной и стал внимательно на нее смотреть. Врач-анестезиолог его спрашивает: «А вы кто? К сожалению, я вас не знаю». Неизвестный врач ей ответил: «Я пришел на операцию к этой девушке». Через несколько минут анестезиолог опять поинтересовалась: «Пожалуйста, скажите мне, кто вы?» В ответ прозвучало: «Я на операцию к этой девушке». Тогда анестезиолог наклонилась к больной и тихо спросила: «Кто это? Ваш родственник? Вы попросили его приехать к вам на операцию?» «Нет, – ответила я. – Я не знаю этого человека». Тогда доктор опять заговорила: «Эту операцию будет проводить господин К. В. А вы здесь зачем?» И в третий раз был ответ: «Я пришел на операцию к этой девушке». Неизвестный врач еще что-то тихо говорил, а потом ушел. Больная успокоилась, сердце заработало нормально. Позже Мария вспомнила, что в книге о святом Луке приводились такие его слова: «Человек перед операцией всегда страшится, он в отчаянии, сердце его разрывается… Врач должен не только препаратами успокоить сердце, но сам попытаться снять у больного страх и психологическое напряжение…»

Но в тот момент она и предположить не могла, что в операционную пришел сам святой Лука. Между тем медсестры и анестезиолог прокомментировали это событие так: «Ошибся, наверное. На другую операцию, скорее всего, должен был идти. Что ж это он так перепутал, не знал, в какую операционную ему идти?»

Операция прошла успешно. Оперировавший врач сказал: «Знаете, я сделал тысячи подобных гинекологических операций, но, уверяю вас, ни одна из них не проходила так спокойно и легко. Руки будто сами двигались!»

На следующий день Мария попросила принести книгу о святом Луке. Увидев его фотографию в книге, Мария с волнением поняла, что приходивший в операционную врач как две капли воды был похож на святого Луку в бытность его врачом больницы в городе Переславль-Залесский в 1910 году.

Помощь святого Луки для нее имела больше духовное значение, чем физическое. Святой Лука буквально вырвал, по ее словам, из сердца занозу маловерия, которая долгие годы мучила ее. Мария поняла, что чудо совершается с человеком только тогда, когда он всецело предает себя Богу.

Очень скоро она с мужем поехали в монастырь Сагмата в Фивы, чтобы отслужить благодарственный молебен святому Луке. Мария очень волновалась, из глаз у нее не переставая текли слезы. А муж ее все раздумывал, что же им пожертвовать в монастырь в благодарность святому. У него при себе была единственная ценная вещь – это часы, подарок кума. 19 лет назад эти часы стоили 2 тысячи долларов. Муж Марии их очень любил и никогда не расставался с ними. Поэтому он решил оставить денежное пожертвование. Но какой-то внутренний голос ему говорил: «Нет, оставляй здесь свои часы». Не слушая, он продолжал отсчитывать деньги. Три раза он слышал этот голос, и в конце концов пожертвовал в монастырь свои драгоценные часы. «Как только я их оставил здесь, – сказал он жене, – то мне показалось, будто я освободился от чего-то, что меня сильно привязывало к этой вещи».

По рассказу Марии К. Пирей, 2008

«Святой Лука и Святые Козьма и Дамиан будут вместе с ней»

8 июня 2008 года, в воскресенье, утром Е. Х. проснулась очень рано и чувствовала легкое недомогание. Оказалось, что у нее немного поднялась температура. У нее с мамой было запланировано путешествие на остров Андрос, и откладывать его не хотелось.

Однако 29 июня лучше ей не стало, и Е. Х. решила пойти к врачу. Время поездки приближалось. В поликлинике ее осмотрел врач, сделали анализы, но ничего не нашли. Небольшая температура держалась, и женщина чувствовала головокружение. На всякий случай врач предложила ей лечь в больницу.

На следующий день, 30 июня, во вторник, ко Е. Х. в больницу пришла ее невестка и подарила маленькую бумажную иконку святого Луки. Раньше она не знала этого святого, и положила иконку под подушку.

В среду, 1 июля, состояние здоровья Е. Х. резко ухудшилось. Ей сделали томографию и убедились в том, что у нее какая-то инфекция в кишечнике. По словам женщины, во время обследования она видела, как за мной внимательно следят четыре глаза.

После обследования ее перевезли в реанимацию, и, как вспоминает Е. Х., она расстроилась, что потеряла иконку святого Луки. Невестка дала ей еще одну, но вскоре и пропажа нашлась – иконка каким-то странным образом прилипла к спине больной. И она держала крепко в своих руках обе иконки.

На рассвете 2 июля 2008 года инфекция дала осложнение на легкие. А в субботу врачи, которые так и не могли объяснить, какая это инфекция, и не могли справиться с болезнью, а лишь давали больной сильнейшие антибиотики и делали какие-то внутривенные вливания, решают подвергнуть женщину операции. Заражение крови (сепсис) наступало столь стремительно, что думали, до вечера она не доживет.

А больная, по ее словам, чувствовала, что поправится и с иконками в руках пошла на операцию. Она отдала иконки анестезиологу, чтобы после операции их забрать. Ей удалили желчный пузырь, хотя в итоге оказалось, что с ним было все в порядке. Наступило коматозное состояние, в котором она пребывала три дня. Состояние ее здоровья было настолько критичным, что все ждали худшего. Зараженные легкие отказывались дышать. Но чудо совершилось тогда, когда все говорило о близкой смерти.

Во вторник пришел батюшка – отец П. и принес с собой мощи св. Луки – частичку его сердца. Он перекрестил ее мощами (частицей сердца святого). В этот момент больная первые открыла глаза. И с этой минуты, по словам Е. Х., ее организм начал бороться, и сепсис совершенно непостижимым образом стал отступать. Она исцелилась полностью. Для врачей это было невероятно. Верующие люди говорили, что произошло чудо. Кто-то попытался дать этому факту наукообразное объяснение, но это никого не убедило.

И только потом, по словам исцелившейся, она поняла, чьи глаза внимательно смотрели на нее во время томографии 1 июля. Это был день памяти святых Козьмы и Дамиана, а они были правой рукой святого Луки в операционной.

Ее невестка находилась в тот день в г. Веррия в монастыре. Все молились о ее здравии, а потом старец монастыря сказал: «Святой Лука и святые Козьма и Дамиан будут вместе с ней».

По рассказу Е. Х., 2008

Странный врач

В конце июня 2009 года Елене К. делали операцию по замене сердечного клапана. Врач сообщил, что после операции больная будет находиться в реанимации в течение двух суток. Однако по истечении этого срока девушка в норму не приходила. И так продолжалось двадцать семь дней.

Друг семьи, узнав о случившемся, прислал родителям девушки книгу с жизнеописанием святителя Луки, текст акафиста святому и масло от его мощей из Симферополя. Родители начали молиться святому Луке. Через два дня больная открыла глаза и начала говорить. Все в радости стали благодарить Господа и святого Луку за помощь.

А медсестры из реанимационного отделения между тем рассказали следующее. Во время очередного дежурства, за день до «пробуждения» больной, в отделении появился какой-то странный врач, одетый в белый удлиненный халат старого образца из плотной ткани. Не говоря ни слова, он прошел мимо дежурных в отдельный блок, где находилась больная. Странный врач плотно закрыл за собой дверь и задернул шторки стеклянной перегородки. Через некоторое время он опять появился в дверях, молча прошел мимо и вышел из отделения. Медсестры поспешили в блок к больной и… увидели ее проснувшейся и абсолютно адекватно реагирующей на окружающих.

По рассказу Елены К. О. Лерос, 2009

Исцеление в Германии

В Афинах тяжело заболел мальчик. Настолько тяжело, что врачи отказались делать операцию, а предложили обратиться в один из лучших медицинских центров Германии, оборудованный по последнему слову техники. Так и сделали. Сопровождал мальчика в том числе и отец Нектарий (Андонопулос).

После многочасовой, сложнейшей операции вышли врачи и сказали: «Непонятно, зачем Вы привезли ребенка в наш центр, если у вас самих есть такой замечательный специалист!» Удивленный отец Нектарий сказал, что никакого специалиста с ними не было, и они что-то путают. Врачи удивились: «Но как же? Он подсказывал нам, давал ценные указания, руководил операцией. Профессионал высочайшего уровня! Можно сказать, что благодаря ему операция прошла блестяще. Он был в медицинском халате старого образца, сейчас уже таких нет, с седой бородой… да он вот только что перед нами из операционной вышел, как же вы его не заметили?»

Изумленный отец Нектарий попросил показать ему журнал регистрации. Напротив фамилии мальчика стояли фамилии хирургов, делавших ему операцию и последней в ряду была запись, сделанная от руки по-русски: «Архиепископ Лука».

По рассказу о. Нектария

Прославление святителя Луки

Еще при жизни архиепископа Луки были замечены случаи чудесного исцеления больных по его молитвам, безошибочного диагноза заболеваний и его прозорливости. И после его кончины молитвами святителя Луки продолжали совершаться многочисленные чудеса исцелений душевных и телесных недугов. В 1996 году в Симферополе состоялось обретение честных останков святителя Луки. 25 мая 1996 года по решению Синода Украинской Православной Церкви Московского Патриархата в Свято-Троицком кафедральном соборе Симферополя состоялся торжественный акт причисления Высокопреосвященного архиепископа Луки к лику местночтимых святых как святителя и исповедника веры.

Протоиерей Георгий Северин составил молитвы святому Луке. Митрополит Симферопольский и Крымский Лазарь принял участие в работе II Международной конференции, посвященной 50-летию со дня преставления святителя Луки, которая прошла в Афинах 11–12 ноября 2011 году. В своем докладе он рассказал о событиях, связанных с прославлением святителя Луки и обретением его честных мощей.

«…Еще до Крыма я был наслышан о нем, о том, что он связан с медициной и прекрасно оперировал, будучи архипастырем. Но более детально я познакомился с ним именно на этой кафедре, когда стал изучать историю святой крымской земли. Хотя материала о святителе было очень мало, а именно его автобиография и, конечно же, проповеди, в рукописях и напечатанные на машинке еще при его жизни, но, несмотря даже на это, не остановиться на столь великой личности и его вкладе в дело возрождения Православия на полуострове было невозможно.

В дальнейшем мы по крупицам стали собирать материал об этом дивном архипастыре земли Крымской, что и привело меня к мысли о его канонизации, хотя она появилась у меня еще тогда, когда я только узнал о своем назначении на Крымскую кафедру. Данную инициативу в первую очередь поддержал Предстоятель Украинской Православной Церкви, Блаженнейший Владимир, Митрополит Киевский и всея Украины, который впоследствии и возглавил торжество прославления святителя Крымского Луки (Войно-Ясенецкого), а также местные власти Автономии и мэр города Симферополя Валерий Федорович Ермак. И вот после долгих и упорных трудов по сбору необходимых материалов для канонизации определением Синода Украинской Православной Церкви от 22 ноября 1995 года архиепископ Симферопольский и Крымский Лука причислен к лику местночтимых святых. А мне было дано разрешение Священного Синода на поднятие его честных останков.

Спустя год, в ночь с 17 на 18 марта 1996 года, на Крестопоклонной седмице, во Всехсвятском храме города Симферополя (на территории которого находилась могила святителя) собрались члены епархиальной Комиссии по канонизации святых, наместники крымских монастырей и духовенство. Мы совершили молебен перед началом доброго дела, во время которого я все время молил Всемилостивого Господа и приснопамятного владыку о помощи в обретении его мощей. Это было для меня впервые и поэтому я был очень взволнован.

Приблизительно около двух часов ночи мы вскрыли могилу и начали вынимать грунт, а священники непрерывно служили панихиды и пели стихиры Кресту. Я как сегодня помню эту ночь. На мне был теплый свитер, а сверху облачение, ведь было очень холодно, а пронизывающий ветер раскачивал старые кладбищенские деревья. Когда я спустился в могилу и начали поднимать на простыни его останки, ветер мгновенно стих и воцарилась благоговейная тишина. Духовенство и миряне в это время с зажженными свечами, стоя на коленях, умиленно пели панихидное «Святый Боже», а священники внесли мощи в храм Всех Святых.

В течение трех первых дней Крестопоклонной седмицы я совершал Литургии Преждеосвященных Даров, и в среду, 20 марта, состоялось торжественное перенесение честных останков святителя в кафедральный Свято-Троицкий собор. Это был не только общегородской духовный подъем, а общекрымский.

В тот день собралось все духовенство Крымской епархии и священнослужители из других областей Украины. Процессию сопровождали офицеры и матросы Черноморского флота, студенты Крымского медицинского института, жители города, многочисленные гости. За гробом вместе со священниками шли и те, кому выпало счастье быть свидетелями его святительского подвига. На торжества прибыли также родственники архиепископа Луки. Всего в этой процессии в тот день приняло участие (по данным милиции) более сорока тысяч людей.

Крестный ход шел центральной улицей города. Первая остановка была сделана на Рыночной площади, где с особой торжественностью отслужили панихиду. Сегодня я со слезами вспоминаю то слово, с которым я тогда обратился к присутствующим и в котором, в частности, сказал: «Впервые на крымской земле происходит событие исключительной важности. Яркая личность архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого) видится нам сегодня спасительным маяком, к которому каждый из нас должен направлять свой взор, по которому должны ориентироваться общественные силы, ищущие возрождения нашего народа».

Сама природа оказалась созвучной духовной радости, переполнявшей сердца верующих. После холодных и пасмурных дней появилось солнце, рассеялись тучи. Так после всех лишений и гонений, которые претерпел владыка обнажилась правда Божией славы, являющаяся нам во святых. Цветы, зажженные свечи напитывались благоуханием, исходящим от мощей святого. Над ракой плыло золотое облако молитвенных песнопений, обволакивая процессию, равной которой не припомнят и старожилы крымской земли. Это было воистину благодатное событие. В городе царила атмосфера духовного праздника, подчиняя неверующих, привлекая маловерных. Святитель возвращался в свой собор, где служил и проповедовал пятнадцать лет. Неслучайно, перенесение мощей состоялось в день памяти семи священномучеников херсонесских. Прославленные святые как бы принимали в сонм святых крымской земли святителя-исповедника Луку.

А 24–25 мая 1996 года в Симферопольской и Крымской епархии произошло поистине историческое событие: состоялось торжество прославления святителя Крымского Луки (Войно-Ясенецкого).

Когда мощи святого заносили в собор, он сквозь воздух явил всем свой лик и на фотографии этот лик проявился. Возможно, некоторые и скажут, что воздух был расписан или лик на воздухе написан, но мы все знаем, что это все не так, что это было действительно проявление перста Божиего, перста святителя по изволению Божиему, который видимо обратился ко всей своей пастве, которую он оставил и не оставил. Оставил на время, а потом опять пришел к своей пастве и явил ей свой лик.

Да и сегодня святитель управляет своей кафедрой, где он трудился, к которой он прикипел всей своей душой и всячески укрепляет и помогает мне. Он везде присутствует, он всем управляет. И это управление не только совершается невидимо, но и видимо через его духовное наследие. Ведь сколько он оставил нам своих замечательных проповедей и книг, через которые наша молодежь воспитывается и прилепляется к святому православию. Ведь от инициативы современной молодежи зависит будущее нашей страны и нашей Святой Матери Церкви. Поэтому Симферопольская и Крымская епархия в этом году провела уже IV Международную духовно-научную конференцию, посвященную памяти святителя Луки, в Крымском государственном медицинском университете имени Георгиевского, где проходят обучение студенты – будущие врачи со всего мира» [по материалам сайта news.vdv-s.ru.]

Мощи святителя Луки установлены в Свято-Троицком кафедральном соборе Симферополя для поклонения верующих.

Согласно постановлению Священного Синода Украинской Православной Церкви Московского Патриархата ежегодную память святителя Луки надлежит праздновать в день его блаженной кончины, 11 июня по новому стилю.

Господь Иисус Христос учил Своих учеников: Вы – свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного (Мф. 5: 14–16). Именно таким светом, который во тьме светит, и тьма не объяла его (Ин. 1: 5), был для своих современников в тяжелое и многострадальное время нашего Отечества святитель Лука (Войно-Ясенецкий), причисленный в августе 2000 года Юбилейным Архиерейским Собором Русской Православной Церкви к лику святых ХХ века.

Мы являемся свидетелями того, как из года в год нарастает всеобщий интерес к жизни и трудам выдающегося исповедника, архиепископа Русской Православной Церкви, доктора медицинских наук, профессора хирургии и педагога, архиепископа Луки (Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого). Имя святителя Луки при его жизни было известно узкому кругу людей, а сейчас оно известно каждому православному человеку.

Почитается свт. Лука как святой другими Поместными Церквями, в частности, Элладской Православной Церковью. Главный сторонник его прославления в Греции – архимандрит Нектарий (Антонопулос), настоятель монастыря Сагмата. В 2001 году из Греции привезли серебряную раку для его мощей.

Будем же, по слову апостола Павла, всегда помнить наставников наших и, взирая на кончину их жизни, подражать вере их (Евр. 13: 7).

Из духовного наследия святителя Луки

Архиепископ Лука оставил нам многочисленные работы по медицине, публицистические статьи и богословские труды, печатные и рукописные. Список статей и богословских работ представлен ниже (в него не включены работы на иностранных языках):

«Кровавый мрак фашизма». «ЖМП», 1943, № 4, с. 24–25.

«Праведный суд народа». «ЖМП», 1944, № 2, с. 26–28.

«Память Святейшего Патриарха Сергия». «ЖМП»,

1944, № 8, с. 17–18.

«Бог помогает народам СССР в войне против фашистских агрессоров». «ЖМП», 1944, № 4, с. 21–22.

«Слово на второй день Пасхи на литургии». «ЖМП»,

1945, № 6, с. 44–47.

«Возмездие совершилось». «ЖМП», 1946, № 1, с. 28–29.

«Слово в Великую Пятницу». «ЖМП», 1946, № 5, с. 22–23.

«К миру призвал нас Господь». «ЖМП», 1947, № 1, с. 61–64 (с портр.).

«О духе, душе и теле». (120 страниц машинописи).

«О любви».

«О зле и страдании».

«Защитим мир служением добру». «ЖМП», 1950, № 5, с. 32–33.

«Рассуждение о правде и лжи». «ЖМП», 1951, № 5, с. 8 – 11.

«О посылке Иоанном Крестителем своих учеников к Господу Иисусу Христу с вопросом, Он ли Мессия». (Запрещена и не печаталась).

«О искушении Господа диаволом в пустыни». «ЖМП», 1953, № 2, с. 37–41.

«О догмате искупления». (Это сочинение послано только в Московскую Духовную Академию).

«10 томов проповедей, в общей сложности около 4500 страниц машинописи. Прот. А. Ветелев, проф. гомилетики, назвал их исключительным событием в современной церковно-богословской жизни» и «сокровищницей изъяснения Священного Писания».

«Психология евреев, современников Господа Иисуса Христа».

«Позор».

«Размышление о притче о милосердном самарянине». (Рукописный том тамбовских проповедей.)

Три тома симферопольских проповедей. (Машинопись.)

Наследие святителя еще ждет своего подробного исследования. В этой главе приведены краткие изречения из проповедей разных лет.

О церкви

Мы знаем, что едина истина, не разделился Христос, что не может существовать тысяча отдельных церквей, что Господь основал Единую, Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. [10, с. 123.]

* * *

На чем основана наша вера в Единую Церковь? Конечно, на Священном Писании, ибо говорит св. апостол Павел в Послании к Ефесянам, что Бог поставил Господа Иисуса Христа Главою Церкви, которая есть тело Его.

Подумайте, у единой главы может ли быть много тел, даже бесчисленно много? Если все секты называют себя церквами, то сколько же Церквей? Я говорил вам, что в одной Америке более двухсот сект. А Господь говорил: на камени созижду Церковь Мою, и врата адова не одолеют ей (Мф. 16: 18). Он не говорил «созижду Церкви Мои», Он сказал: созижду Церковь Мою – значит, одну, единую Церковь. Господь Иисус Христос говорит нам о Единой Лозе, корнями которой питается Церковь Его, и эта Виноградная есть Он Сам. Он говорил о едином дворе овчем. Что же, не будем мы верить словам Христовым? Не будем верить в то, что овчий двор, Единая Лоза Христос? А говоря о Виноградной Господь сказал страшные для сектантов слова. Он сказал, что будет на ней ветви засохшие, которые отломятся от этой Истинной Винограной Лозы, что их соберут, в огонь бросят и сгорят они. Не страшно ли быть засохшей и отломившейся веткой, не страшно ли быть засохшим оторвавшимся листом Виноградной Лозы, который ветер уносит в пыль и грязь? Это поистине страшно! А сектантам не страшно. Каждая секта называет себя церковью, а сект чрезвычайно много. Что же, разделился Христос, стал Он главой многих отдельных сект? Конечно, нет; у Единой Главы есть единое тело – Церковь Святая, Соборная и Апостольская. [10, с. 119, 120.]

О вере

Наша христианская вера отличается от всех других вер именно тем, что в основе ее лежат Таинства, установленные Самим Иисусом Христом. Не Он ли сказал Никодиму: истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие (Ин. 3: 5). А апостолам Своим иными словами сказал то же самое: Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет. (Мк. 16: 16). Итак, отвергающий Таинство Крещения – не христианин. Не говорил ли Господь, что кто не будет причащаться Тела и Крови Его, кто не будет вкушать хлеб Божий, который сходит с небес, тому нет места в Царстве Божием? (Ин. 6: 50–51). [10, с. 120.]

* * *

Необходимо вам знать, в чем состоит основная, важнейшая сущность нашей православной веры. Она состоит, прежде всего, в том, что мы всем сердцем веруем в Господа Иисуса Христа как нашего Спасителя от власти диавола и от греха первородного. Эта вера совершенно отлична, в корне отлична, от всех других вер: только в нашей христианской вере сущность ее составляет вера в искупление рода человеческого крестной смертью Господа и Бога нашего Иисуса Христа. Для того чтобы понять и подлинно знать, как мог искупить Господь Иисус Христос, истинный Сын Божий, род человеческий, надо глубоко, всем сердцем веровать, что был Он истинным и совершенным Богочеловеком, что в Нем совмещались и полнота Божества, и полнота человеческой природы – совмещались нераздельно. Только при условии этой веры будем мы подлинно и истинно христианами. [10, с. 124.]

О любви

Любовь есть исполнение всего закона Христова. Любви достигают только те, кто исполняет все заповеди Христовы. Любовь к людям, после любви к Богу, достигается только теми, кто всю жизнь свою посвятил на служение Богу и ближним; любви достигают как вершины святости. [5, с. 70.]

* * *

Помните, помните основную и важнейшую истину –

ту истину, что Бог насильно никого к Себе не привлекает, страхом и трепетом не заставляет повиноваться Ему. Помните, что только чистая свободная любовь к Богу угодна Ему.

Подчинение из страха не имеет никакой нравственной ценности. [5, с. 429.]

* * *

Любовь есть вершина всех совершенств, а чтобы взойти на вершину, надо пройти все ступени. Чтобы стяжать любовь, горячую любовь к Богу, любовь к ближнему, надо прежде всего, чтобы стали невозможными грубые грехи.

Может ли человек сребролюбивый, для которого золото бог, может ли сластолюбивый, для которого бог чрево, может ли он стяжать любовь? Конечно, нет, никак не может: он далек, весьма далек от любви.

Стяжать любовь могут только те, которые стали бесстрастными, т. е. освободились от всех страстей: от чревоугодия, блуда, гнева, от страсти лжи, от страсти тщеславия и гордости. Только они, ставшие чистыми, могут стяжать любовь. [5, с. 93.]

* * *

Без любви и без смирения не имеют никакой цены все добрые дела наши. Мы только видим их добрыми, а на самом деле они не добры, если не побуждаются святой любовью и святым смирением. [5, с. 94.]

* * *

Друзьями Своими называет Христос всех тех, кто всем сердцем возлюбил Его. Вот это и есть величайшая и святейшая форма единения, доступная для нас – единение в любви с Самим Господом Иисусом Христом, а чрез Него и между собою. [5, с. 481.]

О благодати

Все доброе, что человек творит, всякий шаг на пути христианском есть результат действующей в нас благодати Божией. И этой благодатью мы живем и не умираем…

Только в том спасение для нас, желающих войти в Царство Божие, чтобы неустанными молитвами, чтобы покаянием своим привлечь к себе Божию помощь, Божию благодать. [5, с. 550.]

* * *

Знайте и помните, что благодарность Богу, возносимая нами в молитве, вместе с покаянием, приносимым Ему, глубоко, в самом корне изменяет сердце наше. Если мы всегда благодарны, если исповедуем грехи свои, то душевный наш взор постепенно просветляется, и мы получаем способность видеть то, что в сердце нашем; научаемся следить за собой, замечать то, чего не видят люди распущенные нравственно, люди душевные, а не духовные, получаем способность более глубокого сосредоточения. Полное очищение сердца и благодарность наша Богу дает нам великую Божию благодать. [5, с. 363.]

* * *

Наблюдайте за сердцами своими: как воспринимают они слова Христовы, с восторгом ли принимают слова: «Тако да просветится свет ваш пред человеки…», и знайте, что если будете достойны благодати Божией, то она будет все умножаться у вас по мере исполнения заповедей Христовых. А если каменными останутся сердца ваши, то отнимется у вас и та благодать, которую думаете иметь. [5, с. 352.]

О человеке

Если существо человеческое трехчастно; если между телом, душой и духом существует теснейшая связь, обусловленная их взаимодействием, взаимодействием между телом, душой и духом; если едина и нераздельна жизнь духа, души и тела; если Святой Дух и душа праведная оживляют тело, то вследствие этой неразрывной связи между духом, душой и телом свято и само тело. Оно становится причастником святости духа.

Если даже стеклянный сосуд, содержавший долгое время благовонное вещество, надолго, надолго сохраняет благоухание этого вещества, даже по опорожнении от него, неужели не понятно, что тела святых мучеников, живших в тесном единении с духом – со своим духом, со святой душой; тело, которое, по словам святого апостола Павла, стало храмом Духа Святого, неужели не понятно, что это тело тоже свято, ибо свят храм Духа Святого.

Итак, всякое тело святого человека не только при жизни его, но и после смерти, даже всякие останки тел святых людей, даже кости их, суть носители святости умерших святых: они тела святые, они освящены их святым духом. [5, с. 86.]

* * *

«Плоть Моя истинно есть Пища и Кровь Моя истинно есть Питие». О, как это истинно!

Сколько людей только и заботятся о том, как им холить и нежить плоть свою, питать ее пространно, как укрепить ее. Сколько таких, которые каждый год ездят на курорты в уповании сохранить здоровье своей плоти. «А плоть не пользует нимало».

Такие люди, если они дух угашают, если духом не живут, а живут только плотью своей, часто рано умирают, хворая тяжкими болезнями, ибо ничто не животворит их. Плоть не пользует нимало, от нее не только не получаем истинного благоденствия, но она мешает нам в приобретении духовных благ, она мешает нам жить по духу, заставляет жить как она хочет, служить страстям и похотям своим.

А вы ей не подчиняйтесь, помните, что «дух животворит, а плоть не пользует нимало».

Стремитесь к тому, чтобы вас животворил Дух Святой, тогда и без курортов, и в скудости, в какой проводите жизнь свою, можете прожить долгую жизнь, и не только долгую, но и блаженную, и Богу угодную. [5, с. 338.]

* * *

Если человек собрал богатство и говорит душе своей: «Душа! Много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись», – то что же, это разве не душевный, не плотской человек? Разве не служит он своим похотям, своим страстям, своему чреву? Разве он много поднимается над всеми неразумными тварями, над животными, которые не знают иных услаждений, кроме услаждения чрева?

О, как ничтожен, о, как несчастен этот человек!

И чем больше в душе его возрастают низменные страсти, стремление угождать плоти своей, тем более он расточает все духовные, все высокие стремления, когда-либо бывшие в нем.

Ибо духовные сокровища несовместимы с тем, что делает человек, служащий всецело плоти своей: он расточает, он теряет то доброе, что когда-либо имел, что учил нас собирать Господь Иисус Христос. [5, с. 318, 319.]

* * *

Что значит люди душевные? Этим словом обозначаются люди, которых все желания, все стремления, все цели жизни направлены всегда к одному: к тому, чтобы в эту короткую жизнь испытать как можно больше наслаждений.

Не хотят они ничего того, что препятствует наслаждению. С ненасытностью ищут наслаждений.

А каких? Только наслаждений низшего порядка, наслаждений плоти.

Им чужды стремления к высочайшему блаженству, которое дает стремление духа нашего к Богу.

Бога они знать не хотят, – они живут без Него; они живут тем, к чему стремится их внешний, их душевный человек.

Что значит слово душевный? Душу имеют не только люди, душу имеют и животные.

Душа – это совокупность всех наших впечатлений, всех восприятий внешних.

Душу составляют наши мысли, желания, стремления.

Все это есть и у животных: и они воспринимают все то, что и люди воспринимают извне. И у них есть стремления, желания.

Если человек живет главным образом этими стремлениями, этими желаниями, а не стремлениями высшего порядка, то заслуживает название человека душевного.

Есть несчастные люди, стоящие на весьма низкой ступени духовного развития, немногим превосходят они животных; подобно животным, они стремятся только к удовлетворению требований своей плоти.

Животные высших стремлений не имеют, не имеют духа, который дан нам, людям, и которым входим мы в общение с Самим Богом в молитве нашей. [5, с. 566.]

* * *

Дух властвует над плотью, дух неизмеримо сильнее плоти, все происходящее в теле нашем направляется духом, живущим в нас.

Духом все проникнуто, все живет, все направляется.

От духа зависят все функции тела, он руководит нашей внутренней жизнью: он дает направление мыслям, чувствам, желаниям и стремлениям.

И надо потому, чтобы дух властвовал над плотью, надо потому, чтобы были мы все, христиане, не плотскими, а духовными. Надо помнить слова апостола Павла: Духа не угашайте.

Никогда не угашайте, пусть горит ярким пламенем; тогда ваша плоть покорится ему, безусловно покорится, как раба своему владыке.

И когда возобладает дух над плотью, которая будет питаться не столько обильными яствами и питием, сколько Телом Христовым, тогда дух произведет необыкновенные изменения не только в плоти, но во всем духовном существе человека.

И станет такой человек Божиим рабом совсем. Он сбросит с себя ветхого человека, станет совсем новым, с обновленным умом, с обновленным сердцем, с обновленной волей. Он будет совсем не похож на прежнего, будет настолько выше окружающего его народа земли, насколько кедры ливанские и стройные пальмы возвышаются над низкорослой травой. [5, с. 337, 338.]

* * *

И его (человека) судьба, и все направление жизни всегда определяется благодатным воздействием Святого Духа, творящего в нем все доброе и чистое.

И никогда не бывает тщетной надежда на Бога. Только бы был человек достойным того, чтобы обитал в Нем

Святой Дух, чтобы стал он храмом для Него, – тогда ни о чем не надо будет заботиться, и будет такой блаженный всецело проникнут святым словом пророка Давида, так сказавшего: Предай Господу путь твой и уповай на Него, и Он совершит и выведет как свет правду твою и справедливость твою, как полдень (Пс. 36: 5–6). [5, с. 524.]

О молитве

Растение, которое не поливают, засыхает. Душа, которая не молится, не поддерживает себя молитвой, засыхает, становится мертвой.

Такие люди кажутся живыми, а на самом деле они мертвы, духовно мертвы, ибо живут они только ради самоугождения, угождения плоти своей, ни о чем духовном не помышляя.

А если так нечист человек, если живет без Бога, Бог оставляет его. [5, с. 550.]

* * *

Итак, знайте, что в вашей молитве есть сила Божия, творящая чудеса в ваших сердцах. Знайте: молитва есть важнейшее из всех дел человека христианина. Все прочие дела его малы и ничтожны, совершенно ничтожны по сравнению с делом и трудом молитвы.

Как засыхает всякое растение без воды в сухой почве, так засыхает и душа человека, если не питается молитвой. Ей тоже нужна пища и вода, но вода особая, та вода живая, которую обещал Христос дать жене-самарянке в беседе с ней, та вода, текущая в жизнь вечную, о которой говорил Он в храме Иерусалимском в день Преполовения.

Вот эта вода, вода благодати Божией, нужна, совершенно необходима для каждого из нас. И эту воду живую, этот источник благодати получаем мы в молитве. [5, с. 167, 168.]

* * *

Я отвечаю, прежде всего, что молитва есть величайшее и труднейшее из всех человеческих дел. Мы знаем, что ни одному трудному делу не научаемся легко. Нужна долгая учеба во всех делах, во всяком искусстве.

Если в делах человечества нужна долгая учеба, то тем паче в этом величайшем из всех дел. Учитесь, учитесь, без конца учитесь – и дастся вам.

А как начать учение? Вот как: есть много молитв, составленных и написанных великими угодниками Божиими, великими святителями, великими преподобными и мучениками.

Этими молитвами молитесь, не подражайте баптистам, которые презирают эти молитвы и составляют собственные. Молитвы их слабы и шаблонны, ибо ничтожен их дух по сравнению с духом святых отцов.

Не придумывайте своих молитв, молитесь теми, которым учит вас Церковь Святая. Но, читая эти молитвы, вникайте в каждое слово их, ловите себя на каждом рассеянии, на каждом отвлечении от слов молитвы.

Если будете так молиться, то святые молитвы великих угодников Божиих освятят души ваши. [5, с. 168.]

* * *

Но есть еще одна молитва – молитва Иисусова – она считается важнейшей и необходимейшей для всех монахов «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго».

Вот эта молитва поистине творит чудеса и потому считается она чрезвычайно важной, если не важнейшей из всех.

Этой молитве научитесь, с нее начинайте. Стоя, сидя, на коленях найдите самый тяжкий грех свой, низко опустите голову и умоляйте Господа Иисуса прежде всего о прощении этого вашего греха… Молитесь молитвой Иисусовой, лучше всего по четкам и говорите: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго».

И в это время думайте об этом вашем самом тяжком грехе. Не менее ста раз повторяйте эту молитву, всегда сосредотачивая мысль на самом тяжком и отвратительном грехе своем. Начавши с этого, привыкните вспоминать и прочие грехи.

Молясь молитвой Иисусовой, будете в уме держать все грехи и будете просить у Господа прощения не только в самом тяжком, но и во всех грехах своих. Вот эта молитва сотворит чудо в душах ваших. Вам станет стыдно; когда станете исповедовать пред Богом тягчайший грех свой, вы почувствуете настойчивое желание освободиться, непременно освободиться от этого мерзкого греха.

Изо дня в день молясь так, будете освобождаться все более и более от вашего основного греха и от всех прочих ваших грехов, и душа ваша будет преображаться.

Вы сами станете замечать, как изменится отношение ваше к вашим ближним: сами заметите, что становитесь все более мягкими, терпеливыми, кроткими, смиренными.

Вы будете с великой осторожностью относиться к людям, будете следить за тем, чтобы никого и ничем не задеть и не оскорбить. И молитва Иисусова преобразит ваше сердце и произведет это чудо – незримое чудо благодати Божией в сердце вашем. [5, с. 168, 169.]

* * *

Покаянная молитва должна быть важнейшей и постоянной молитвой вашей. Но по мере того, как она будет очищать ваше сердце, вы научитесь молиться не только о себе, но и о ближних и дальних, обо всем роде человеческом, придет и самая святая, самая угодная Богу молитва о ненавидящих и обидящих вас. [5, с. 170.]

* * *

Раньше я советовал вам не подражать сектантам в сочинении собственных молитв, а теперь скажу, что есть высшая форма молитвы – молитва без слов, вопль души к Богу, разверзающий небеса и приводящий нас в самое живое общение с Богом. [5, с. 170.]

* * *

Нуждаются ли святые в наших молитвах о них? Нуждаются, нуждаются: наши молитвы, наша любовь к ним, изливающаяся в наших погребальных и панихидных песнопениях, конечно, радуют сердца их, ибо и они жаждут любви. И молитвы наши даже о великих святых, еще не прославленных Церковью, восходят к Богу и возвращаются в наши сердца как Божия благодать за любовь к тому святому, о котором молились. [5, с. 71.]

* * *

Просящим меня научить молитве я даю два важнейших совета: быть постоянными в молитве, не оставлять без нее ни одного дня жизни и быть глубоко внимательными к каждому слову молитвы. Не подражать сектантам, которые в гордости своей презирают молитвы великих святых и сочиняют свои шаблонные, весьма малодуховые молитвы.

Диавол и ангелы его всеми силами стараются отвлечь наше внимание от глубоких и благодатных слов церковных молитв, написанных святыми людьми. Они настойчиво и ловко отвлекают наш ум куда-либо в сторону, особенно тогда, когда слова молитвы относятся к ним самим, когда просим у Бога защиты от них, окаянных. Защитить от этих их козней нас может только глубокое внимание при чтении церковных молитв. Это гораздо труднее при чтении молитв наизусть, чем при чтении их по молитвеннику. [5, с. 241.]

* * *

Каждая из сотни Иисусовых молитв будет долбить ваше сердце подобно тому, как непрестанно падающая капля воды долбит камень – и умягчится, и согреется холодное сердце ваше великой Иисусовой молитвой.

Таково же будет действие и других великих молитв, особенно молитвы преподобного Ефрема Сирина, читаемой, к сожалению, только Великим постом.

Благодатно воздействуют на вас святые слова этой молитвы при частом повторении ее: привыкнете чувствовать отвращение к тем порокам, о которых говорит Ефрем Сирии, прося Бога избавить его от них – к духу праздности, празднословия, к осуждению ближних; привыкнете просить у Бога добродетелей целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви и памяти о своих согрешениях. [5, с. 242.]

О духовности

Вот в этом все дело, дело в том, что дух наш противится плоти, а плоть противится духу.

Дух наш стремится вознести сердца наши горе, к престолу Всевышнего. Дух наш стремится к тому, чтобы прониклись мы стремлениями высшего порядка: не низменными страстями, а самыми высокими, самыми глубокими стремлениями духовными.

Стремлениями высшего порядка были проникнуты все святые; они покоряли плоть свою духу, они жили не культурой тела, а культурой духа: плоть была у них в пренебрежении, дух был для них всем.

Они жили только духом, они были людьми духовными, а не людьми душевными, как большинство людей. [5, с. 565.]

* * *

Что же это такое: почему так легко делать зло и так трудно делать добро? Почему так легко поборает нас плоть наша?

Делать зло гораздо легче, чем делать добро; соблюдать пост гораздо труднее, чем ненасытно и неудержимо насыщать свое чрево; соблюдать целомудрие неизмеримо труднее, чем предаваться блуду. И так во всем: такое противоречие существует между велениями тела, с одной стороны, и велениями духа, с другой.

Служащих плоти бесчисленно много, потому что служение плоти, исполнение ее велений и похотей доставляет немедленное наслаждение.

А ту радость, которую получают служащие только добру, ту радость, которую получают исполняющие закон Христов, получают люди не сразу, не так очевидно, не так явно, не так непосредственно, как вознаграждается служение похотям.

Тот глубокий душевный мир, та близость к Богу, которая бывает наградой делателям добра, вовсе не сразу, не непосредственно следует за деланием добра.

Это радость о Духе Святом, это тот мир, который получаем только тогда, когда деланием добра исполнена вся наша жизнь.

Итак, весьма легко исполнять веления плоти, удовлетворять похотям и страстям ее, непосредственно за исполнением этих греховных побуждений и влечений получаем мы наслаждение.

Неизмеримо труднее исполнять веления духа, чем хотения плоти, и это служение духу должно продолжаться долгие-долгие годы, прежде чем ощутим величайший плод духа – радость и спокойствие совести. [5, с. 567.]

* * *

Я сказал, что стыд и совесть очень близки между собой и очень велико их значение для нашего нравственного исправления.

Тихий голос совести можно заглушить, если избирает человек путь зла, на котором останавливает его совесть. Но его можно и усилить, можно сделать его руководителем своей жизни, если будем всегда чутко прислушиваться к нему.

Так и стыд можно сделать спасительным орудием для остановки на путях греховных, на которых без такой остановки незаметно все больше и больше теряем мы свое нравственное достоинство.

Что же нужно для того, чтобы неустанно усиливать и углублять и культивировать в сердце своем спасительный голос стыда?

Для этого надо научиться неустанно наблюдать за собой, смотреть на себя самих такими зоркими глазами, какими смотрят на нас окружающие нас люди. Ведь вы же знаете, как остро ваше зрение для наблюдения за нравственными недостатками и пороками других людей, и знаете, как слепы ваши глаза в великом деле наблюдения за самими собою. [5, с. 398.]

* * *

Не только в исторических событиях, но еще больше в жизни отдельных людей проявляется это Божие милосердие и забота об исцелении и спасении погибающих. Но спасение и избавление получают лишь те, кто всегда с великим вниманием следит за делами Божиими и спешит воспользоваться Божиим милосердием.

Как лежащие в овчей купели всегда были сосредоточены на своем страдании и с напряженным вниманием ожидали момента возмущения воды, так и нам, больным духом, надо быть всегда сосредоточенными на том, что происходит в душе нашей, и не пропускать тех великих минут, когда подобно возмущению воды в овчей купели, ощутим мы тихий голос ангела-хранителя, предлагающий нам исцеление в покаянии и слезах.

Только всегда бодрствующие над сердцем своим не пропустят момента Божиего милосердия и получат исцеление, как те, которые в овчей купели первые входили в воду, когда возмущал ее ангел.

Ибо те, кто опаздывает, чьи глаза отяжелели, чьи сердца закрыты, которые или совершенно не хотят видеть милости Божией или видят с трудом, видят поздно, – те опаздывают и остаются неисцеленными, как оставались неисцеленными те, кто не успевал первым войти в овчую купель после нисхождения ангела Господня. [5, с. 544.]

* * *

Откуда же неблагодарность в людях, в чем корни ее, что питает ее?

Вникните в это, подумайте, кто благодарен и кто неблагодарен? Не знаете ли вы, что всякий убогий, несчастный, ничего не имеющий, беззащитный и беспомощный кланяется вам низко и благодарит даже за малое подаяние, которое творите ему. Если на улице упадет слабая старушка, то разве не поблагодарит она того, кто поможет ей подняться? Непременно отблагодарит низким поклоном. Благодарят больные, страдающие, несчастные, которым мы помогаем. Они всегда благодарны, потому что в страданиях своих, в несчастьях своих они стали смиренными. А корень благодарности именно в смирении – благодарными бывают только смиренные.

А кто неблагодарен? Все гордые, лишенные смирения. Человек богатый, человек власть имущий, занимающий высокое положение в обществе всегда настроен так, что он выше всех других, а потому все низшие должны служить ему. Всякие благодеяния, оказываемые ему, считает он за должное, только за должное, ибо настроение его таково, что как высшему из всех окружающих, все должны служить ему. Такие гордые, лишенные смирения, превозносящиеся над всеми, никогда не благодарят: они страдают тяжким грехом неблагодарности. Люди богатые, а в особенности сколько-нибудь высокопоставленные, считают, что они мало имеют, а должны иметь гораздо больше и выше стоят… Вот где корни неблагодарности – в человеческой ненасытности; сколько человек ни получит, всего ему мало, он не благодарит, а ропщет за то, что не получил больше. [5, с. 361, 362.]

* * *

Как же избавиться от этой гибельной слепоты, как научиться смотреть на самих себя глазами беспристрастного и строгого судьи?

Как и во всяком трудном и важном деле, и здесь надо научиться и привыкнуть неуклонно следить за собой.

Многие святые отцы дали нам очень важный совет – каждый день пред отходом к ночному сну сесть и вспомнить все свои хоть сколько-нибудь дурные дела, слова и даже мысли и попросить у Бога прощения.

Но можно поставить себе еще более важную задачу: не только поздно вечером, но и в течение всего дня неуклонно следить за всеми своими делами, а больше всего – за своим непрестанно грешащим языком, помня сказанное Господом Иисусом Христом: Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься (Мф. 12: 36–37). [5, с. 399.]

О скорбях

Вы спросите, разве только христиане скорбят, разве не терпят скорбей, всяких несчастий и горестей, разве не льют слез и люди мира сего, отвергающие путь Христов?

Да, конечно, скорби неизбежны и им, но велика разница и ценность в очах Божиих скорбей наших, слез наших и слез и скорбей тех, кто живет без Бога, ибо они терпят свои скорби не добровольно, а только потому, что они не могут никак отделаться от них. Терпят они скорби часто с проклятиями и ропотом, а мы, христиане, должны нести свои скорби, скорби, связанные с именем Христовым, совсем не так, с великой покорностью воле Божией, с благодарением Богу за все, что случается с нами – и за доброе, и за тяжелое, и за горести, и за все скорби наши.

Несем мы наши скорби добровольно, ибо, если бы отверглись от Христа, избавились бы от большинства скорбей, а так как не отрекаемся, добровольно несем их, и Бог благословит нас на страдания наши, ибо велика ценность наших страданий, наших слез в очах Божиих.

Как стараются избавиться от скорбей люди мирские, вы знаете это: они заливают свое горе, свои скорби вином и водкой, одурманиваются табаком и даже наркотиками.

А разве достойно это нас, христиан? Разве не в высшей степени низменно успокаивать голос совести своей вином, табаком? О, это глубоко, глубоко недостойно, и не дай Бог, чтобы кто-нибудь из вас когда-нибудь прибегал к этому богопротивному средству заглушения совести своей.

Ищут люди мирские утешения в скорбях своих, и когда не находят, тогда стараются забыть о них: ищут развлечений, занимаются гуляньем, ходят друг к другу в гости и пустословят.

Этого да не будет с вами никогда, ибо христиане не должны заглушать голос совести своей, а наоборот, чутко прислушиваться к нему.

Ищут заглушения скорбей своих в дружбе, и особенно в древнем мире высоко ценили дружбу. А разве не знаете, как ненадежна эта опора на людей, а не на Бога?

Ищут люди, более высоко стоящие в духовном отношении, забвения своих скорбей, своих мучений в напряженном труде, в работе. Это, конечно, средство облегчения скорбей неизмеримо высшее, чем заливание их вином, чем развлечения, танцы и гулянья. Труд на время заглушает скорбь, но трудиться непрерывно нельзя, а когда кончается труд, начинает обличать голос совести, опять восстают тяжкие скорби. Трудом не достигнешь желаемого.

Самое высшее, в чем находят облегчение – взаимная любовь: любовь супругов, любовь родителей к детям, любовь к людям, достойным любви.

Всякая любовь благословенна, благословенна и эта любовь, но это начальная, низшая форма любви, ибо от любви супружеской, путем научения в ней, должны мы возвыситься до гораздо более высокой любви ко всем людям, ко всем несчастным, к страдающим: от нее еще возвыситься до третьей степени любви – любви Божественной, любви к Самому Богу. Вот видите, пока не достигнут люди любви ко всем, любви Божественной, невелико значение и любви только к близким.

Ни в чем и нигде не найти утешения в скорби для тех, кто ищет его не там, где следует. Да, это так: не находят его и не найдут. [5, с. 470, 471.]

* * *

В чем же, в чем найти утешение в скорби? Об этом говорит св. пророк Давид: «Только в Боге успокаивается душа моя». В Боге, в Боге, в законе Божием нашел он утешение. И не один он, а находили все праведники Ветхого Завета, ибо и тогда люди, не знавшие Христа, ибо Он еще не пришел в мир, находили глубокое утешение в горячей, из сердца рвущейся молитве, в этом духовном общении с Богом.

Блаженны они, блаженны эти ветхозаветные праведники, но неизмеримо более блаженны те, кто познал Христа, кто научен закону Христову, кто избрал путь Христов. Блаженны те, кому доступна высшая форма утешения – утешение Самим Христом, дарованное нам, ибо разве не в кресте Христовом сокрыто самое глубокое и вечное утешение!

Так что же, если видим мы на кресте Искупителя мира, взявшего на Себя наши грехи, ставшего жертвой за всех нас, окаянных, то чего стоят наши скорби, как бы ни было их много, как бы ни были они тяжки, чего стоят они по сравнению с каплями слез, которые стекали по Его Божественным ланитам, по сравнению с тем потоком крови, который истек из прободенной копьем груди и обагрил крест Его! Что стоят наши все скорби по сравнению с этим!

И когда проникнитесь этими мыслями и чувствами, когда всем сердцем, потрясенным сердцем воззрите на крест Христов, только тогда получите истинное, единое истинное утешение.

Тогда зачем нам какое-нибудь другое утешение, если нам дано это величайшее из всех утешений! Ведь нам дан крест, который воздвигаем пред вами, даем вам лобзать.

Не есть ли это самая высшая форма утешения, не черпаем ли, постоянно читая Св. Писание, из источника утешения огромной силы, ибо Св. Писание полно этого утешения – только черпайте, только обращайтесь к Св. Писанию, ко кресту Христову, и тогда получите единое истинное и вечное утешение.

Могу сказать, что по мере того, как будут умножаться у вас скорби Христовы, будет умножаться и утешение Христово. Запомните же, запомните: по мере умножения скорбей умножится и утешение ваше.

Только Христос нас может утешить, только у Него будем искать утешения, только крестом Христовым будем отгонять малодушие, скорбь и ропот. [5, с. 471–473.]

О добрых делах

Недостаточно, конечно, одних усердных молитв для того, чтобы стать храмом Духа Божия, чтобы стать близким и даже другом Господа нашего Иисуса Христа.

Надо исполнять и все великие заповеди Христовы, и, прежде всего, заповеди о любви и милосердии к ближним.

Об этом пришлось бы говорить очень много, повторяя не раз сказанное вам прежде.

Скажу только о том, как преображаются сердца тех блаженных, которые тверды и постоянны в молитвах и добрых делах. Скажу, что каждое доброе дело оставляет больший или меньший след в сердце совершившего его.

Даже низкий поклон нищего, получившего милостыню из рук твоих, несомненно оставит след в твоем сердце. И эти следы, все чаще и чаще остающиеся в сердце творящего добро, будут действовать на него, подобно непрестанно капающей и долбящей камень капле. Они будут смягчать творящее добро сердце и очищать его, очищать и благодатно изменять. И чем больше добрых дел будешь ты совершать, тем все выше и выше будет возноситься твой бессмертный дух от земной грязи и неправды к небесам, в которых царит всесовершенная и абсолютная Божия правда.

Будешь подниматься все выше и выше от земли и дышать все более и более чистым воздухом небес, будешь все больше и больше приближаться к Богу.

А когда кончится земной путь твой, то смерть будет не отрадна, а радостна, ибо будет только переходом к вечному блаженству. [5, с. 242, 243.]

О немощи

Говорит нам апостол Павел в своих посланиях к Римлянам и Галатам: Мы, сильные, должны сносить немощи бессильных и не себе угождать (Рим. 15: 1).

Много немощей у ближних наших, причиняющих нам неприятности и затруднения. Много среди них очень надоедливых, назойливых и болтливых; много имеющих неприятные и даже отвратительные болезни; много лгунов и клеветников, и лежит на нас как на сильных духом и сердцем, по милости Божией, обязанность сносить их немощи.

А в послании к Галатам читаем святые слова апостола Павла: Носите бремена друг друга, и таким образом исполните закон Христов (Гал. 6: 2).

Все вы знаете, как велики и тяжелы бремена и тяготы очень многих ближних наших. Будем же не только прощать людям согрешения их против нас, но и терпеть немощи бессильных, а не себе угождать, стараясь отделаться от них.

Будем также помогать, чем можем, ближним нашим в несении нередко тяжкого бремени жизни их – и таким образом исполним закон Христов. [5, с. 426, 427.]

О любви к богу

Все, все можете стать друзьями Божиими, только бы захотели, только бы поставили целью жизни своей исполнение заповедей Христовых, только бы с трепетом взирали умственными очами на крест Христов, только бы крест Его был начертан на сердцах ваших, – тогда чего ни попросите, будет вам.

Ибо не только к святым апостолам, но и ко всем праведным, ко всем чистым христианам относятся слова эти, ко всем, кто исполняет заповеди Его, ко всем, кто становится достойным носить имя христианина.

Вот в чем дело: надо стать друзьями Христовыми, надо не быть друзьями мира, ибо невозможно совместить служение Богу со служением миру; ибо невозможно совместить любовь к Богу с любовью к миру.

Одно из двух: или Бог, или мир. [5, с. 136.]

* * *

Если выберем Бога, начнем исполнять заповеди Христовы, тогда прелести и обольщения мира в глазах наших станут совершенно ничтожными, не представляющими никакого решительно интереса, подобно тому, как ненужными и неинтересными для взрослых становятся игры, забавляющие малых детей.

Тогда, придя в совершенный возраст, станут они выше всех благ, всех наслаждений мира. Будут стремиться только к высшим благам Божиим, станут алкать и жаждать правды. [5, с. 137.]

О силе духовной

Что такое немощь духовная и что такое сила духовная?

Наше христианское и мирское понимание силы духовной совершенно различны.

Сила духовная людей мирских имеет в своей основе самоуверенность, самонадеянность, самоутверждение – гордость.

Эта сила, часто огромная, действительно может творить великое, преображая жизнь человеческую, изменяя во благо социальные и международные отношения. Она на наших глазах с небывалым успехом строит царство земное.

Но в основе этой силы духовной лежит гордость, лежит отвержение всякой помощи Божией, самоутверждение, безусловная вера в свои человеческие силы. А Бог гордым противится, и только смиренным дает благодать.

И вот только тогда, когда Бог, ненавидящий гордость и превозношение, вселится в сердце смиренное, сокрушенное и трепещущее пред словом Его, тогда в этом немощном сердце совершается великая сила Божия – и только в таком сердце, ни в каком другом. [5, с. 273, 274.]

О нищете духовной

Что же такое нищета духовная, которую Бог ставит необходимым условием того, чтобы в нас действовала Его Божественная сила, что это такое?

Вот там, в притворе, стоят бедные нищие. Они ни над кем не превозносятся, стоят они с дрожащими коленями, с опущенной головой, считая себя ниже всех. Они ничего не имеют своего и сознают себя ничего не имеющими. Они питаются той милостыней, которую подаете им вы, одеваются теми обносками, которые получают от вас. Это телесно нищие.

И вот такими должны быть и нищие духом. Они, подобно нищим телесно, должны сознавать себя не имеющими ничего доброго, от них самих зависящего.

Они себя сознают совершенно нищими в добродетелях.

Они думают искренне и говорят, что все доброе, что совершают они, совершают не своей силой, не своими добродетелями, а по Божией благодати.

Они одеваются и покрываются не драгоценными одеждами, а кровом крыл Всевышнего.

Только этой одежды ищут они, только под кровом крыл Всевышнего хотят они жить, а не в роскошных домах – им этого не нужно.

Они смиренно сознают себя ниже всех. И чем праведнее человек, тем глубже сознание своей греховности в нем. [5, с. 274, 275.]

О смирении

Скажете, что это, как это возможно, чтобы святые считали себя грешнее всех?

Поверьте, поверьте, что возможно, что совершенно искренне считали себя святые грешнее всех.

Как это возможно? Вот как.

Если в комнату чрез окно упадет яркий солнечный луч, то увидите вы в этом луче миллионы носящихся пылинок. Пока не было света, не видели пыли; увидели только тогда, когда пыль осветило солнце.

Духовное зрение святых обострено до крайности, они видят то, чего не видят люди обыкновенные, люди мира сего.

Их сердце и ум озаряет яркий свет Христов, и в этом Христовом свете своим обостренным зрением видят они в сердце своем все мелкие и мельчайшие грехи, а их много в нашем сердце.

И тогда святой человек ужасается и говорит: «О Господи, Господи! Сколько же у меня грехов!» И он совершенно искренне будет считать себя хуже, грешнее всех.

Вот это смирение – основа всякой праведности, ибо без смирения все дела праведные не имеют цены в очах Божиих. [5, с. 275.]

Об очищении сердца

Чтобы сподобиться пребывания в этом вечном граде, все время нашей земной жизни надо посвятить одному великому делу – очищению сердца своего.

Как же очистить сердце? Разве не знаете вы, как вы содержите в чистоте жилища ваши: вы метете и моете полы, выметаете паутину и всякую грязь, моете окна и двери, стираете скатерти и занавески; и только тогда, если постоянно заботитесь о чистоте жилища, чисто оно.

Совершенно так же надо заботиться о чистоте сердца: надо изо дня в день смотреть, нет ли в нем какой грязи, надо строго следить, чем и когда осквернено и загрязнено оно, надо эту скверну, эту грязь немедленно смывать. Чем смывать? Слезами, слезами покаяния.

Это и есть задача жизни нашей. [5, с. 163, 164.]

О познании бога

Познать Бога – это значит познать всесовершенную, абсолютную любовь.

Как познаем мы любовь окружающих нас людей? Не сердцем ли своим?

Конечно, сердцем, и только сердцем!

Итак, познание Бога Отца и Предвечного Сына Его Иисуса Христа должно состоять в познании сердцем нашим любви Божией.

Как же именно познаем мы Бога сердцем?

Можно познать Его только чистым сердцем, сердцем, полным любви, сердцем, очищенным от зла, от ненависти, от проклятий, от всякой скверны, сердцем чистым, сердцем, хранящим в себе святую любовь.

Так в общении с любовью Божией будет состоять наше познание Бога.

Мы будем все больше познавать любовь как сущность Божества и будем становиться причастниками ее.

Но только ли в этом будет состоять познание Бога Отца и Бога Слова?

Нет, не только.

Кроме сердца, важнейшего органа высшего познания вообще, мы познаем и умом.

И Бога также будем познавать и умом.

Это будет тогда, когда в жизни временной научимся ум свой очищать от всякой лжи, от всякой скверны, когда, по слову апостола, стяжем мы ум Христов; когда все мысли наши будут направлены туда, куда повелевает направлять их Господь Иисус Христос; когда будем думать только о высшем, о святом, о чистом; когда ум наш будет свободен от всяких хитросплетений, лжи, когда будет он чист; когда он будет глубоко, всецело сосредоточен на познании высшего.

Итак, сердцем нашим и умом будем познавать Троицу Свят ую.

В этом познании, непрестанно, неизменно расширяющемся и углубляющемся, и будет состоять наше вечное блаженство. Ибо нет высшего блаженства, чем то, которое получаем, познавая ум Христов, познавая любовь Божию. [5, с. 160, 161.]

О мире в сердце

Мир, полученный от мира, а не от Бога, есть шаткий, неверный, колеблющийся мир, который то и дело вновь переходит в войну. Этот мир уживается в сердце людском и с враждой, и со злобой, и с ненавистью.

Мир, которого люди ждут не от Бога, а от мира сего – это никуда не годный, ничего не дающий сердцу мир.

При этом мире от мира сего покоя в сердце человеческом нет.

А мир, который дает Христос, дает нам глубокий, полнейший, всегдашний и ничем не нарушаемый мир.

Такой мир всех святых, мир их успокоенных Господом сердец.

Их ничто не волнует, ничто происходящее в мире, от которого они отреклись.

Они не интересуются событиями мирской жизни, они живут своей глубокой внутренней жизнью, жизнью умиротворенного Богом духа. [5, с. 514.]

О славе

Всякая слава земная ничтожна и исчезает как дым, и все те, которые были удостоены в Риме триумфа, давно-давно забыты людьми. Есть другая слава, неизмеримо более высокая, чем слава триумфаторов: есть слава доблестного смирения, кротости и добродетелей, ибо эти великие духовные качества неизмеримо выше всех заслуг военных и гражданских и всякой славы человеческой, ничтожной пред славой кротких, смиренных, полных любви и добродетелей. [5, с. 492.]

О страшном суде

Позаботьтесь заранее о том, чтобы Страшный Суд был для вас не ужасом потрясающим, не ужасом нестерпимым, а радостью.

Живите так, чтобы когда услышите страшную трубу архангела, когда воскреснут тела ваши, вы восклонились бы и с радостной улыбкой на устах воздали хвалу Богу, Который наконец творит суд, наконец наказывает тяжких грешников, безнаказанности которых не терпела душа ваша, душа каждого доброго человека.

Будем жить так, чтобы Страшный Суд и труба архангела не испугали нас, а привели в великую радость, и воспели бы мы песнь Вечному Судии, Праведному Судии, Который воздаст всем по делам их. [5, с. 407.]

О воскресении мертвых

Узнаем, что дух может вести самостоятельное существование, оставляя по временам тело и где-то в безбрежных далях витая; что дух обладает огромной силой над телом, что он заведует всеми функциями тела; что дух пронизывает каждую клетку тела; что дух должен формировать тело, образовать его.

Если, что несомненно и что признано не только философами, но и иными учеными, дух обладает великой силой воздействия на тело, почему не можем мы думать, что воскресение мертвых произойдет силою духа?

Только что слышали вы в дивном видении пророка Иезекииля, как повелено было ему призвать духа со всех четырех концов, чтобы дух вошел в тела, одевшиеся плотью и кожей, и они ожили. Их оживил дух. [5, с. 531.]

О жизни вечной

Жизнь вечная, Царство Божие, вечная радость о Духе Святом, вечный мир состоят в познании Бога Отца и Господа нашего Иисуса Христа. [5, с. 160.]

О силе Божией

Сила Божия совершенно непостижима и безгранична во всех отношениях. Бог сотворил весь мир и управляет им непостижимой для нас силой всемогущества и всезнания всего сотворенного Им: Его неведомой для нас силой движутся и существуют бесчисленные звезды и планеты, о которых мы очень мало знаем.

Известна нам, но непостижима и сила всеведения Божиего – ведения того, что сокрыто в сердцах людей и в существах всех бесплотных духов.

Это ли всемогущество и всеведение Божие имеет в виду святой Павел, когда говорит что слово о кресте для нас, спасаемых, есть сила Божия?

Нет, не это, а самую драгоценную для нас силу безмерной любви Божией к нам, стонущим и погибающим под действиями князя, господствующего в воздухе, ненавистника любви к правде, ибо именно от этой погибельной власти освободил нас Своим страшным крестом Господь и Бог наш Иисус Христос.

Этого не понимали и никогда не поймут мудрецы мира сего, разумению которых доступно только материальное, но не духовное, которого они не понимают и в которое не верят.

А кроме видимого, материального мира есть несравненно более важный духовный мир, в котором действуют неведомые нам великие законы, несомненно совершенно иные, чем законы материального мира. Эти законы господствуют над законами материальной природы и оказывают на нее могущественное, руководящее влияние. Поэтому неверующие ни во что духовное не способны полностью понять даже законов материальной природы. [5, с. 157.]

Храмы и иконография святителя Луки

В России, на Украине, в Греции, Белоруссии, Сербии открываются храмы, закладываются новые, освящаются приделы во имя святителя Луки, особенно много больничных храмов; есть храм в вагоне больничного поезда РЖД «Святитель Лука». Иконы, написанные за последние несколько лет, разошлись по всему православному миру, частицы мощей, вложенные в иконы, кресты, – изливают благодать на тысячи и тысячи верующих. Чудеса сопровождают всюду святыни, связанные с именем святителя Луки.

Сейчас святитель Лука – один из самых известных русских святых в Греции, где существует более тридцати храмов, названных в его честь. Практически во всех храмах есть икона святого Луки. И многие греки каждый год приезжают в Симферополь к мощам святого Луки, которые находятся в Свято-Троицком соборе. В 2001 году привезли сюда серебряную раку, изготовленную на пожертвования православных греков.

Иконописец минского прихода иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость» Ольга Черняк написала икону святителя Луки (Войно-Ясенецкого) для кафедрального собора в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость» в Сан-Франциско (США). В Америке в образ святителя Луки будет вставлена частица мощей святого, которую уже доставили из Крыма.

Свято-Троицкий кафедральный собор в Симферополе

Кафедральный собор находится в Свято-Троицком женском монастыре на Одесской улице.

Изначально это была греческая церковь, построенная в 1796 году. С 1826 года в Свято-Троицкой церкви находилась греческая гимназия.

В 1868 году старую церковь разобрали, на ее месте по проекту архитектора И. Ф. Колодина построили новый храм.

Симферопольский Свято-Троицкий собор стоит в ряду лучших церковных сооружений Симферополя. В архитектурном облике храма нашли отражения типичные приемы отечественного зодчества. Он крестообразный в плане с восьмигранным световым барабаном и невысокой колокольней над входом. Снаружи стены украшены декоративным узором, тонкими пилястрами с капителями коринфского ордера, мозаикой. Купола колокольни и храма окрашены в голубой цвет, их венчают ажурные кресты. Над центральным входом в Свято-Троицкий собор – мозаичное изображение Святой Троицы: Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа в виде голубя

Не менее прекрасен собор и внутри: под куполом изображен образ Господа, а на парусах можно увидеть изображения четырех евангелистов.

В соборе два придела: один посвящен святителю Николаю Мирликийскому, второй – святым равноапостольным Константину и Елене. Храм освятили в честь одного из важнейших христианских праздников – Святой Троицы.

Несмотря на попытки советской власти упразднить Свято-Троицкий собор, предпринятые в самый тяжелый для церкви период – 30-е годы прошлого столетия, храм удалось спасти, в том числе благодаря стараниям греческой общины. За спасение этого храма отдали жизни два его служителя. Епископ Симферопольский и Крымский Порфирий (Гулевич) и протоиерей Николай Мезенцев были расстреляны в 1937 и 1938 годах. В 1997 году Церковь причислила погибших священников к лику местночтимых святых. В монастыре с 1996 года покоятся мощи святителя Луки. Здесь также хранится одна из крымских святынь – обновившаяся чудесным образом икона Божией Матери «Скорбящая».

Сегодня на территории Свято-Троицкого женского монастыря, помимо собора, находятся небольшой светлый Крестильный храм Илии Пророка и часовня. В ограде обители в одноэтажном здании располагается музей святителя Луки (Войно-Ясенецкого).

С правой стороны от главного въезда на территории монастыря – одноэтажная постройка с колоннами – хорошо сохранившийся архитектурный фрагмент XVIII века; это бывшие Греческие торговые ряды, ныне – служебное помещение Свято-Троицкого кафедрального Собора. Здесь в конце 18 – начале 19 века расселилась греческая община, были построены греческие торговые ряды: открытая галерея с девятью колоннами, выточенными из блока известняка, под черепичной крышей, с глубокими створчатыми подвалами-хранилищами внизу.

Слева от входа в Свято-Троицкий собор в трехэтажном здании под покатой зеленой крышей размещаются келии, трапезная и мастерские.

Свято-Троицкий женский монастырь стал обителью в начале 2003 года.

Светлый и радостный даже поздней осенью и зимой Симферополь – это прежде всего Свято-Троицкий кафедральный собор. А в Свято-Троицком соборе – рака с мощами святителя Луки (Войно-Ясенецкого). Из раки поднимается сильнейший непередаваемый аромат.

Молитвы святителю Луке, исповеднику, архиепископу Крымскому

Тропарь святителю Луке, исповеднику, архиепископу Крымскому, глас 1-й

Возвести́телю пути́ спаси́тельного, испове́дниче и архипа́стырю Кры́мския земли́, и́стинный храни́телю оте́ческих преда́ний, сто́лпе непоколеби́мый, Правосла́вия наста́вниче, врачу́ богому́дрый святи́телю Луко́. Христа́ Спа́са непреста́нно моли́ ве́ру непоколеби́му правосла́вным дарова́ти и спасе́ние, и ве́лию ми́лость.

Кондак святителю Луке, исповеднику, архиепископу Крымскому, глас 1-й

Я́коже звезда́ всесве́тлая, доброде́тельми сия́ющи, был еси́ святи́телю, ду́шу равноа́нгельну сотвори́л еси́, сего́ ра́ди святи́тельства са́ном поче́тся, во изгна́нии же от безбо́жных мно́го пострада́л и непоколеби́м ве́рою пребы́в, враче́бною му́дростию мно́гия исцели́л еси́. Те́мже ны́не честно́е те́ло твое́, от земле́нных недр обрете́нное, ди́вно Госпо́дь просла́ви, да вси ве́рнии вопие́м ти: ра́дуйся, о́тче святи́телю Луко́, земли́ Кры́мския похвало́ и утвержде́ние.

Величание

Велича́ем тя, испове́дниче Христо́в святи́телю о́тче наш Луко́, и чтим святу́ю па́мять твою́, ты бо мо́лиши за нас Христа́ Бо́га на́шего.

Молитва

О всеблаже́нный испове́дниче, святи́телю о́тче наш Луко́, вели́кий уго́дниче Христо́в. Со умиле́нием прекло́ньше коле́на серде́ц на́ших, и припада́я к ра́це честны́х и многоцеле́бных моще́й твои́х, я́коже ча́да отца́ мо́лим тя всеусе́рдно: услы́ши нас гре́шных и принеси́ моли́тву на́шу к Ми́лостивому и Человеколюби́вому Бо́гу, Ему́же ты ны́не в ра́дости святы́х и с ли́ки А́нгел предстои́ши. Ве́руем бо, я́ко ты лю́биши ны то́ю же любо́вию, е́юже вся бли́жния возлюби́л еси́, пребыва́́я на земли́.

Испроси́ у Христа́ Бо́га на́шего, да утверди́т во Святе́й Свое́й Правосла́вней Це́ркви дух пра́выя ве́ры и благоче́стия: па́стырям ея́ да даст святу́ю ре́вность и попече́ние о спасе́нии вве́ренных им люде́й: пра́во ве́рующия соблюда́ти, сла́быя и немощны́я в ве́ре укрепля́ти, неве́дущия наставля́ти, проти́вныя облича́ти. Всем нам пода́й дар коему́ждо благопотре́бени вся я́же к жи́зни вре́менней и к ве́чному спасе́нию поле́зная: градо́в на́ших утвержде́ние, земли́ плодоно́сие, от гла́да и па́губы избавле́ние, скорбя́щим утеше́ние, неду́гующим исцеле́ние, заблу́дшим на путь и́стины возвраще́ние, роди́телем благослове́ние, ча́дом в стра́се Госпо́днем воспита́ние и науче́ние, си́рым и убо́гим по́мощь и заступле́ние.

Пода́ждь нам всем твое́ архипа́стырское и свято́е благослове́ние, да тобо́ю осеня́еми изба́вимся от ко́зней лука́вого и избе́гнем вся́кия вражды́ и нестрое́ний, ересе́й и раско́лов. Да́руй нам богоуго́дно прейти́ по́прище вре́менной жи́зни, наста́ви нас на путь, веду́щий в селе́ния пра́ведных, изба́ви нас возду́шных мыта́рств и моли́ о нас всеси́льнаго Бо́га, да в ве́чней жи́зни сподо́бимся c тобо́ю непреста́нно сла́вити Единосу́щную и Неразде́льную Тро́ицу, Отца́ и Сы́на и Свята́го Ду́ха. Ами́нь

Приложение
Основные события жизни святителя Луки

27 апреля 1877 – свт. Лука (в миру Валентин Войно-Ясенецкий) родился в Керчи, в семье аптекаря. Третий из пяти детей.

1903 – закончил Киевский университет св. Владимира (медицинский факультет).

1905–1917 – работа в городских и сельских больницах Симбирской, Курской, Саратовской губерний, на Украине, в Переславле-Залесском.

1908 – экстерн Московской хирургической клиники профессора П. И. Дьяконова.

1916 – защитил докторскую диссертацию «Регионарная анестезия».

1917–1923 – работает хирургом в Ново-Городской больнице Ташкента, преподает в медицинской школе, преобразованной затем в медицинский факультет. Активно участвует в церковной жизни, посещает заседания ташкентского церковного братства.

1919 – от туберкулеза в Ташкенте умирает жена Валентина Феликсовича, Анна, оставив четверых детей: Михаила, Елену, Алексея и Валентина.

Осень 1920 – получает приглашение возглавить кафедру оперативной хирургии и топографической анатомии открывшегося Государственного Туркестанского университета.

1920 – делает доклад о современном положении в Ташкентской епархии. Доклад получил высокую оценку епископа Ташкентского Иннокентия. «Доктор, Вам надо быть священником», – сказал он Войно-Ясенецкому. Ни минуты не размышляя, будущий святитель ответил: «Хорошо, Владыко! Буду священником, если это угодно Богу!»

1921 – рукоположен в дьяконы, а через неделю, в день Сретения Господня, в иереи. Определен в ташкентский собор с возложением обязанности проповедовать. Не перестает оперировать и читать лекции.

1922 – активно участвует в первом научном съезде врачей Ту ркес та на

1923 – из-за новой волны обновленчества епископ Иннокентий покидает Ташкент, не передав никому кафедру. Отец Валентин и протоиерей Михаил Андреев принимают управление епархией, объединив оставшихся верными священников и старост, устраивают съезд.

1923 – Ташкент. Принимает монашеский постриг с именем Лука (в честь евангелиста, врача и художника Луки) от Преосвященного Андрея, епископа Ухтомского.

30 мая 1923 – Пенджикент. Иеромонах Лука тайно хиротонисан в епископа епископом Болховским Даниилом и епископом Суздальским Василием. Назначен епископом Туркестанским.

10 июня 1923 – арестован как сторонник Патриарха Тихона. В тюрьме заканчивает знаменитый труд «Очерки гнойной хирургии».

Декабрь 1923 – ссылка на Енисей.

март 1924 – новый арест и ссылка в деревню Хая на реке Чуне.

Июнь 1924 – возвращение в Енисейск.

январь 1925 – ссылка в Плахино, за Полярным кругом. По окончанию ссылки владыка возвращается в Ташкент и служит в храме в честь прп. Сергия Радонежского.

6 мая 1930 – арест по делу о смерти профессора медицинского факультета И. П. Михайловского, застрелившегося в невменяемом состоянии.

15 мая 1931 – ссылка на 3 года в Архангельск.

1931–1933 – жизнь в Архангельске, амбулаторный прием больных, продолжение исследований.

Весна 1934 – переезд в Андижан. Операции, лекции. Владыка Лука заболевает лихорадкой Папатачи. После неудачной операции слепнет на один глаз.

1934 – издание «Очерков гнойной хирургии». Руководит отделением ташкентского Института неотложной помощи.

30 декабря 1937 – новый арест.

1937–1941 – ссылка в Сибирь – поселок Большая Мурта Красноярской области.

Сентябрь 1941 – Большая Мурта. Работа в местном эвакопункте.

1943 – владыка Лука становится архиепископом Красноярским.

1944 – перевод в Тамбов архиепископом Тамбовским и Мичуринским. Продолжение медицинской работы: на попечении владыки 150 госпиталей.

1945 – удостаивается правом ношения бриллиантового креста на клобуке. Награждается медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.»

февраль 1946 – владыка Лука становится лауреатом Сталинской премии 1-й степени за научную разработку новых хирургических методов лечения гнойных заболеваний и ранений, изложенных в научных трудах «Очерки гнойной хирургии» и «Поздние резекции при инфицированных огнестрельных ранениях суставов».

1945–1947 – закончена работа над эссе «Дух, душа и тело», начатая в начале 20-х годов.

26 мая 1946 – владыка Лука переведен в Симферополь и назначен архиепископом Крымским и Симферопольским.

1946–1961 – архипастырское служение в Крыму.

1956 – наступила полная слепота.

11 июня 1961 – Преосвященный Лука скончался в День Всех Святых, в земле Российской просиявших. Похоронен на городском кладбище г. Симферополя.

1996 – Святейший Синод Украинской Православной Церкви принял решение о причислении Высокопреосвященного архиепископа Луки к лику местночтимых святых как святителя и исповедника веры.

18 марта 1996 – Симферополь. Обретение святых мощей архиепископа Луки.

20 марта 1996 – перенесение честных останков владыки в Свято-Троицкий Кафедральный Собор в Симферополе.

25 мая 1996 – торжественный акт причисления Высокопреосвященного Луки к лику местночтимых святых. Отныне каждое утро в 7:00 в Свято-Троицком Кафедральном Соборе г. Симферополя совершается акафист святителю у его раки.

август 2000 – Юбилейный Архиерейский Собор Русской Православной Церкви в причислил архиепископа Симферопольского и Крымского Луку (Войно-Ясенецкого, 1877–1961, память 29 мая / 11 июня, священноисповедника) к лику святых ХХ века Русской Православной Церкви для общецерковного почитания.

Библиография

1. Архиеп. Лука (Войно-Ясенецкий) Я полюбил страдание… Автобиография. М.: Изд – во им. святителя Игнатия Ставропольского, 1999. – 206 с.

2. Свт. Лука (Войно-Ясенецкий). Избранные творения. М.: Сибирская Благозвонница, 2009. – 768 с.

3. Свт. Лука (Войно-Ясенецкий). Наука и религия. М.: Троицкое слово, 2001. – 320 с.

4. Свт. Лука (Войно-Ясенецкий). Проповеди годового круга. М.: Артос-Медиа, 2009. – 624 с.

5. Святитель Лука (Войно-Ясенецкий). Господня Пасха. М.: Изд – во Сестричества во имя святителя Игнатия Ставропольского, 2011. – 160 с.

6. Свт. Лука Крымский. Толкование на молитву Ефрема Сирина. М.: Сибирская Благозвонница, 2010. – 64 с.

7. Жития новопрославленных святых Русской Православной Церкви. Т.1. СПб.: Воскресенiе, 2001. – 824 с.

8. В. Л. Лисичкин. Святой Лука. М.: Паритет, 1999. – 136 с.

9. Акафист святителю Луке, архиепископу Симферопольскому и Крымскому. Клин: Христианская жизнь, 2007. – 32 с.

10. Протодиакон Василий Марущак. Святитель-хирург: Житие архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого). М.: Даниловский благовестник, 2003. – 160 с.

11. Архимандрит Нектарий (Андонопулос). Безмездный целитель святитель Лука (Войно-Ясенецкий). Житие. Чудеса. Письма. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 2011. – 128 с.

Электронные ресурсы

12. Официальный сайт Красноярской епархии РПЦ. – 2012 [Электронный ресурс] URL: