Трудная борьба

В жаркий августовский день трое детей сидели за большим столом в тесной комнате и прилежно занимались письмом. Мальчик лет одиннадцати и девочка лет десяти четким, довольно красивым почерком писали в тетради какое-то стихотворение, очевидно, заученное ими наизусть, а мальчуган лет девяти списывал с книги, выводя большие, неуклюжие буквы. В комнате было душно, рои мух неугомонно жужжали около детей, заставляя их беспрестанно останавливаться в работе и отмахиваться; сквозь отворенное окно виднелась тихая, почти безлюдная улица одного из предместий города К*.

— Я кончила! — вскричала девочка, с видимым удовольствием поставив огромную точку. — А ты, Митя, скоро?

— Я пишу последнюю строчку! — отозвался старший мальчик.

— А ты, Петя?

— Мне еще страсть как много осталось! — плаксиво отвечал младший.

— Эх, ты, мешок! Четыре строки списываешь целый час! — вскричала девочка. — Постой, я тебе помогу: я буду диктовать тебе по буквам, а ты пиши, — так скорей дело пойдет!

Действительно, с помощью сестры, Пете удалось так скоро кончить урок, что Митя только два раза успел спросить:

— Ну, кончил? Скоро ли же?

— Кончено! — радостно провозгласила девочка, закрывая книгу. — Побежим скорей, пока мамы нет дома.

Дети кое-как засунули книги и тетради в ящик стола, схватили свои шляпы с комода, занимавшего один из углов комнаты, и, толкаясь, перегоняя друг друга, выбежали из душной комнаты в сени, оттуда в маленький заваленный разным сором дворик, и из него, через маленькую калитку забора, в огород, зеленевший грядами капусты, свеклы, огурцов, гороху и бобов. Заперев за собой калитку огорода, дети приостановились и с видимым удовольствием огляделись кругом.

— Ну, куда же мы пойдем? Что мы будем делать? — спросил старший мальчик.

— Останемся здесь, здесь хорошо! — предложил Петя, с трудом поспевавший за старшими.

— Вот выдумал! Что тут делать? — вскричал Митя. — По грядам бегать нельзя, все перемнем, прятаться негде, какую тут игру выдумаешь! Побежим лучше на пустырь.

— Конечно, побежим, на пустыре отлично! — согласилась девочка.

Маленький Петя по опыту знал, что старших не переспорить, и со вздохом последовал за ними. А они между тем уже пробирались быстрыми шагами вперед, то легко ступая по узенькой тропиночке, то перескакивая через гряды, то срывая на пути пучек гороху или огурец.

В конце огорода был опять забор, но уже без всякой калитки, Это нисколько не остановило детей. Митя первый перелез через него, ловко цепляясь руками и ногами, сестра хотела последовать за ним, но ее остановил пискливый голосок Пети: «А я-то как же? Мне не перелезть!» Она подсадила братишку снизу, Митя подтянул его сверху, и мальчик был счастливо переправлен. Девочка без всякой посторонней помощи очутилась на другой стороне забора; правда, после этой переправы на холстинковом переднике ее появилась довольно большая дыра, но она и внимания не обратила на такую мелочь. Тотчас же за забором начиналось то, что дети называли «пустырем». Это было довольно большое пространство, на котором в прежние годы возвышался большой барский дом, окруженный службами, цветниками, огородом. Дом сгорел, владелец почему-то счел лишним отстроить его вновь, и запустил все прилегавшее к нему место. Службы пришли в ветхость и мало-помалу разрушились, цветники и огороды поросли густой травой. Кучи мелких камней, мусору, песку и пр. на месте прежних строений придавали этому месту унылый, печальный вид, но детям оно очень нравилось. Действительно, для игр трудно придумать более удобное место. Здесь можно было и вдоволь набегаться, и ловко прятаться за грудами мусора и за разными кустами и кустиками, беспорядочно разбросанными то там, то сям, и покарабкаться по кучам камней и, наконец, спускаться в «глубокую пещеру» — бывший погреб барского дома. А главное — никто из взрослых никогда не заглядывал на «пустырь»; значит, здесь детям было вполне привольно и любовно.

И наши маленькие знакомцы вполне воспользовались этой свободой. Оля, — так звали девочку, — предложила играть в «беглецов», и братья с удовольствием согласились Каждый из играющих поочередно должен был изображать «беглеца», спасающегося от преследования, а двое других всеми силами старались словить его. Толстенький, неповоротливый Петя очень скоро попадался в руки врагов, но Митя увертывался так быстро, что брат и сестра совсем выбились из сил, преследуя его.

— Постой же, — говорила Оля, едва переводя дух от усталости и с торжеством ведя за руку своего пленника: — дай отдохнуть минутку-другую, и я помучаю тебя так же, как ты меня.

И в самом деле, поймать ее оказалось не легко: она бегала не так скоро, как Митя, но зато умела ловко пользоваться всяким средством спасения: то вдруг делала крутой поворот, то завлекала Петю в густую траву и, пока он путался в ней, с легкостью птички пробегала под самым его носом, то неожиданно исчезала за кустом или среди каменных развалин…

Игра детей была в полном разгаре, как вдруг из-за забора огорода раздался громкий женский голос:

— Митя, Оля, где вы? Дети! Митя, Оля, Петя! Куда они забрались?!.. Оля, Ольга, я тебя зову!

С каждым восклицанием голос звучал все сердитее и сердитее.

Петя первый услышал его.

— Мама зовет, надо идти, — объявил он старшим. Лица детей вытянулись.

— Ничего, — утешил Митя: — мы скажем, что приготовили уроки, так мама, может быть, нас опять отпустит. Полезем скорей, а то она рассердится.

Дети прежним путем переправились через забор, не останавливаясь пробежали огород, дворик, сени, свою тесную классную и очутились в другой комнате, попросторнее первой, хотя также очень бедно меблированной. Там, на клетчатом, сильно потертом диване сидела пожилая, очень худощавая дама в черном шерстяном платье, а около нее ласкалось трое малюток от двух до пяти лет. Услыша шум шагов приближавшихся детей, дама повернула голову к двери, видимо собираясь что-то сообщить пришедшим, и остановилась на первом же слове — глаза ее упали на Олю.

— Ольга, где это ты была? — вскричала она. — Что ты это наделала, дрянная девчонка?

— Я? Да ничего, мама! — недоумевающим голосом отвечала девочка.

— Ничего! Еще говоришь — ничего!.. Посмотри-ка на нее, Анюта, полюбуйся.

Последние слова были обращены к старшей, бледной девочке лет 14-ти, сидевшей за пяльцами у окна и до этой минуты не поднимавшей головы от работы. Анюта взглянула на сестру и неодобрительно покачала головой. Действительно, Оля в эту минуту была не особенно красива. От жара и усиленного движения лицо ее было красно и покрыто потом; лазая по камням, она перепачкала себе руки, и следы грязных пальцев ясно виднелись на ее щеках, носу и лбу. Густые темные косы ее расплелись, волосы спутались и беспорядочными космами падали на лоб, на щеки и на шею; она потеряла одну подвязку, и грязный, запыленный чулок ее спускался до самой земли, по самой средине ее передника красовалась огромная дыра, и темненькое ситцевое платье ее было покрыто большими белыми и серыми пятнами.

— Где ты была, негодная девчонка? Что ты делала? Говори сейчас же!.. — сердилась мать.

— Да я, мама, с братьями играла; мы приготовили уроки, и пошли бегать.

— С братьями!.. Скажите пожалуйста, куда мальчишки, туда и она! Я тебе сто раз приказывала с сестрой сидеть, а не за мальчишками бегать! Говори, приказывала?

Она взяла девочку за ухо и сильно потрясла.

— Да я, мама… ой, пустите… я немножко побегала… — хныкала Оля, силясь освободиться.

— Немножко!.. Смотри, на кого ты похожа; хуже всякой уличной девчонки! Мученье ты мое! Возьми сейчас свой чулок, садись подле Анюты и работай! Если ты посмеешь без спроса встать с места, я тебя высеку, — честное слово, высеку: с тобой больше делать нечего…

Оля, рыдая, вытащила из-под стула ненавистную работу и, усевшись на стуле подле сестры, делала вид, что принимается за вязанье, хотя слезы мешали ей различать петли.

Рассерженная Марья Осиповна — так звали Олину мать — тяжело опустилась на диван и несколько минут сидела молча, сдавливая руками виски, как бы от боли. При виде беды, стрясшейся над сестрой, все дети присмирели. Митя и Петя жались к дверям, выжидая удобной минутки, чтобы улизнуть, а младшие стояли, широко раскрыв глазенки и приготовляясь расплакаться за компанию с Олей. Отдохнув несколько секунд, Марья Осиповна обратилась к старшему сыну.

— А я шла к тебе с радостью, — сказала она: — да эта дрянная девчонка всякую радость испортит… Была я у директора гимназии, — просила, молила его за тебя; он согласился принять тебя в приходящие без платы, если ты хорошо выдержишь экзамен.

— Как, мама, в гимназию? Нынче? — встрепенулся Митя.

— Да, нынче. На будущей неделе, во вторник, экзамен, а там и классы. Надо тебе хорошенько все протвердить, Митенька, чтобы выдержать экзамен-то. Ведь ты подумай, какое это счастье, что тебя принимают в гимназию! Кончишь ты там курс — тебе все дороги открыты, а ты ведь старший в семье, на тебя вся наша надежда. Ты это понимаешь?

— Конечно, понимаю, маменька, — не без чувства собственного достоинства отвечал Митя. — Я, кажется, все знаю к экзамену; вот разве только грамматику да молитвы нужно еще повторить…

— Ты, Митя, о местоимениях повтори, — вмешалась Оля, которая настолько заинтересовалась переменою в судьбе брата, что забыла и свое недавнее горе, и свой неприятный урок.

Митя отправился в ту комнату, где прежде дети приготовляли уроки, и усердно принялся за ученье. Петя получил от матери позволение поиграть во дворе вместе с младшими детьми, а Марья Осиповна пересела поближе к пяльцам старшей дочери, с которою она любила толковать обо всех своих делах.

— Уж так-то я буду рада, Анюта, если это дело устроится, — говорила она. — Хоть одному удастся дать образование! Петенька еще мал; со временем и его как-нибудь удастся пристроить…

— Только вот что, маменька, — заметила благоразумная Анюта:-говорите, у гимназистов одежда да книги дорого стоят; откуда вы на это возьмете?

— Это-то я уже обдумала, голубчик. Теперь, вот я весь последний год учителю платила по 15 рублей в месяц. Это не шутка!.. А как Митенька будет в гимназии, на что нам учитель? Тебе скоро 15 лет, ты довольно учена; Пете еще время терпит-раньше 10 лет все равно в гимназию не принимают; с ним вон Лизавета Ивановна, по доброте своей, не откажется позаняться иногда, да и ты присадишь его за книжку, — ему еще немного надо. Так вот у меня те деньги, что я учителю платила, и пойдут на Митину одежду, да еще несколько лишних рублей останется.

— А у кого же я буду учиться, маменька? — спросила Оля, прислушиваясь к рассуждениям матери.

— Эх, Оличка, об тебе я и не думаю! — с полным убеждением отвечала Марья Осиповна. — Ты девочка… Что тебе надо? Читать, писать умеешь, привыкнешь около сестры к рукодельям-вот и хорошо! Много ли Анюта училась, а смотри, как все ее хвалят; да если бы ты на нее стала похожа, так лучшего ничего и не нужно!

— Оля, — раздался из другой комнаты голос Мити: — я забыл, что учитель говорил про «который». Поди сюда!

— Меня маменька не пускает! — надувши губки отвечала Оля.

— Чего не пускает! — вскричала Марья Осиповна. — Не пускаю шалить да повесничать с мальчишками, потому что это неприлично барышне, а если можешь помочь брату, так иди, помоги.

Обрадованная предлогом отделаться от чулка, Оля быстрым движением подбросила его под стул, и прежде чем мать открыла рот, чтобы заметить ей, как дурно такое небрежное отношение к работе, она уже очутилась подле брата.

Разрешив его недоумения насчет местоимения «который», она стала предлагать ему другие грамматические вопросы; они вместе припоминали объяснения учителя, вместе повторяли выученные молитвы и стихи. Потом, воспользовавшись тем, что мать и сестра ушли из соседней комнаты, они мало-помалу отложили книги в сторону и увлеклись мечтами о новой жизни, открывавшейся для Мити. Ни один из них никогда не был в школе; они не имели никакого понятия о школьных порядках, об отношениях учителей к ученикам и учеников друг к другу, — даже о том, каким именно премудростям обучаются в гимназии; но это открывало им тем больший простор для всевозможных предположений. Вечерняя прохлада сменила дневной жар, и через открытое окно вливался в комнату мягкий полусвет сумерек, а дети, облокотясь на подоконник, все говорили и мечтали, и в десятый раз повторяла Оля:

— А ты мне это будешь рассказывать? А мы это будем вместе? — и в десятый раз уверял Митя, что, конечно, она будет все знать, что до него касается, во всем принимать участие.

С тех пор, как Оля стала ходить и говорить, она была постоянным, неразлучным товарищем Мити. Они спали в одной комнате, под охраной одной и той же старушки няни, засыпали под одни и те же однообразные сказки этой старушки, проснувшись играли одними и теми же игрушками, даже шалости делали одинаковые и равно заслуживали добродушное ворчанье няни. Вместе вышли они в первый раз из улиц города и с радостным изумлением очутились среди зеленевшего простора полей; вместе, выучил их отец читать, писать и считать свои десять пальцев; вместе, крепко взявшись за руки, с одинаковым недоумением и горем, стояли они, два года тому назад, у гроба этого отца… До сих пор все у них было общее: и горести, и радости, и игры, и занятия. Только в последнее время мать начала все чаще и чаще ворчать на Ольгу за ее мальчишеские манеры, все чаще и чаще отзывать ее от братьев и присаживать за женские рукоделья. По правде сказать, девочка обращала мало внимания на новые требования матери. Она, подобно большинству детей, смотрела на материнские выговоры и наказания как на неизбежные невзгоды детской жизни и, чтобы избегнуть их, старалась об одном — пореже попадаться на глаза матери. Все же рассуждения о том, что она девочка, что поэтому ей следует быть кроткой, смирной, чисто одетой, гладко причесанной, любить вязанье, шить и исполнение разных мелких хозяйских обязанностей, — все эти рассуждения казались ей просто скучным ворчаньем, не производившим на нее ни малейшего впечатления.

Экзамен Мити и его поступление в гимназию были такими важными событиями в семействе Марьи Осиповны, что целых десять дней все в доме были ими заняты и озабочены. Учитель, по просьбе матери, приходил каждый день и давал уроки одному Мите; прочим же детям строго воспрещалось входить в классную комнату, «чтобы не помешать». Чулок Оли свободно валялся под стульями и столами; никто не бранил за него девочку, не присаживал ее за работу: решено было, что она может помочь брату в его приготовлениях к экзамену, и потому ей позволялось оставаться с ним, но при этом мать беспрестанно повторяла:

— Да вы пустяков не болтайте! Митенька, учись, голубчик! Оля, ты смотри, не шали, помогай брату.

Анюте мать поручила наблюдать за занятиями детей, а сама старалась подольше удерживать младших вне дома, чтобы они не мешали. Впрочем, и младшие дети понимали, что в доме происходит нечто важное; они посматривали с каким-то не то любопытством, не то благоговением на Митю, и трехлетняя малютка Маша заговаривала шепотом даже в огороде, оставаясь одна с матерью. Утром перед экзаменом старая работница Фекла с таинственным видом подала Мите какой-то комочек, зашитый в грязную тряпичку и прикрепленный к шнурочку.

— Надень это, касатик, на шею, на голое тело, — убеждала она его:-это носят на счастье; мне одна старушка-странница дала.

Митя — бледный, взволнованный — взял дрожащею рукой ладанку и навесил ее себе на шею. Он знал, что это пустяки, что никакие тряпочки не помогут ему выдержать экзамен, а все же думалось «на всякий случай, может быть, и вправду пригодится».

Наконец экзамен выдержан, и выдержан вполне удовлетворительно: мальчик принят бесплатно приходящим учеником в гимназию.

Чтобы отпраздновать такое радостное событие, Марья Осиповна устроила закуску, на которую пригласила своих богатых родственников, Илью Фомича и Лизавету Сергеевну Потаниных, учителя, нескольких соседок и соседей. Все поздравляли ее с устройством судьбы старшего сына, все считали своим долгом, похвалив Митю за хорошо выдержанный экзамен, прочесть ему наставление о том, как он должен примерным прилежанием и поведением вознаградить мать за все ее заботы, как он должен помнить, что ему придется служить поддержкою и матери, и сестрам. Митя, молча и краснея, выслушивал и похвалы, и наставления, но в глубине души его шевелилось гордое чувство самоуверенности, когда он слышал, какие надежды возлагались на него. Оля все время вертелась около брата, ей и радостно было за него, и немножко обидно, что на нее никто не обращает внимания, что после Мити считают нужным толковать о будущем устройстве Пети, и даже Васи, а на нее никто не возлагает никаких надежд, о ее судьбе никто не говорит…

Митя начал ходить в гимназию. В первый день он был ошеломлен новостью классной обстановки, знакомством с товарищами, — знакомством, начинавшимся по большей части посредством потасовок или, по крайней мере, довольно чувствительных взаимных пинков, но на второй день он вернулся домой гордый и ликующий; он в первый раз надел гимназическую форму, и знакомый лавочник почтительно поклонился ему; товарищи, испытав силу кулаков его, охотно приняли его в свою среду, и трое завзятых шалунов даже предложили ему дружбу; учитель арифметики дважды похвалил его… Но это бы все еще ничего, — главную гордость мальчика составляло то, что в этот день он был в первый раз на уроке латинского языка и успел заучить несколько латинских слов. Учиться по-латыни!.. Это сразу поднимало его над всеми окружающими. Что такое арифметика, грамматика, география?.. Их хотя немножко да знает и маменька, и Анюта, и Оля, и маменькина кума, и даже дворников Тимоша, который с прошедшего года ходит в школу. Но по-латыни никто из них, даже сам важный дядюшка Илья Фомич, не понимает ни слова! Он скажет «rana coaxat» (лягушка квакает), — и они все вытаращат глаза и не будут знать, что это такое. Эх, жаль, что он не знает как закричать по-латыни: «Давайте обедать, я есть хочу»! Ну, да ничего, выучится, а пока и одной «rana» довольно.

Оля поджидала брата у ворот и, завидев его, тотчас бросилась к нему навстречу.

— Ну что, Митенька, — спрашивала она, следуя за ним во двор, в сени и в комнату: — хорошо ли было сегодня в гимназии? Что ты там делал?

— Какая ты странная, — несколько свысока отозвался Митя: — что делал?.. Конечно, учился. По-латыни начал.

— Ну, что же? Это интересно? Трудно?

— Конечно, очень трудно, да ничего, я выучусь.

— А у меня, Митя, какое горе, — жаловалась девочка, пока брат бережно развешивал на гвоздики новенькое пальто и такую же новенькую фуражку: — сегодня нас с Петей в первый раз учила Лизавета Ивановна. Она, должно быть, ничего не знает! Представь себе, заставляла нас все время читать да с книги списывать!.. Я у нее спрашиваю: «А арифметике и грамматике когда вы меня будете учить?» — а она говорит: «Пете это еще рано, он ни читать, ни писать не умеет, а с тобой отдельно заниматься мне некогда». Я сказала это маме, а мама говорит: «И за то благодари, что чему нибудь учат: Лизавета Ивановна ведь денег с нас не берет, по доброте это делает». — Хорошо учит! Что меня учить читать да писать, когда я и без нее умею…

В другое время Митя, вероятно, выказал бы некоторое участие к огорчению сестры, но на этот раз он был так занят своими собственными успехами и желанием похвастать ими перед всеми домашними, что не мог думать ни о чем другом.

Едва дослушав сестру, он пошел к матери и там, при работнице Фекле, при Анюте и при Пете, торжественно произнес с десяток латинских слов. Анюта и Петя с некоторым уважением посмотрели на молодого ученого; Марья Осиповна осталась очень довольна такими быстрыми успехами сына, Фекла даже перекрестилась от умиления. Одна Оля была огорчена. Равнодушие брата сильно оскорбляло ее. Ей казалось, что именно теперь, когда он сам стал счастлив, он должен сочувствовать ей, стараться помогать.

После обеда, когда мальчик взялся за книги, чтобы готовить уроки к следующему дню, она опять начала с ним прежний разговор.

— Вот, Митя, — заметила она грустно: — всегда мы с тобой все учились вместе, а теперь ты учишься, у тебя новые книги, а меня никто не хочет учить!

— Ну, так что же? Ведь ты не можешь ходить со мной в гимназию, — ты не мальчик! Да и учиться тому, чему я учусь, тебе нельзя: это слишком трудно для девочек!

— Вот выдумал, — обиделась Оля: — да разве я до сих пор отставала от тебя в ученье? Еще учитель говорил, что я задачи скорее тебя решаю, и ошибок в диктовке делаю меньше.

— Это что, пустяки! Я теперь буду учиться по-латыни, это не про тебя писано… И вообще, Оля, ты лучше уйди, не мешай мне! Гимназические уроки не для девочек задаются, ты тут ничего не поймешь! Поди прочь!

Оля отошла от брата обиженная, оскорбленная до глубины души. Ей хотелось и прибить Митю, и выплакаться на просторе. Первое трудно было исполнить, так как Митя был сильнее ее, и потому она прибегла ко второму. Хлопая дверями, толкнув по дороге братишку, подвернувшегося под ноги, направилась она в огород. Там, за грядой гороха, было уединенное местечко, на котором она не раз выплакивала свои горести, сидя на небольшом камне. И теперь она побежала к тому же камню и, только усевшись на него, дала полную волю накопившимся слезам.

«Митя знать ее не хочет, Митя важничает перед ней! А давно ли все у них делалось вместе, сообща, давно ли она помогала ему готовить уроки, поправляла ошибки! Он гордится тем, что ходит в гимназию, что учится по-латыни, но разве она виновата, что ее не хотят учить! Он говорит, что его уроки слишком трудны для девочек, — неправда, не может быть, она не глупее его, хотя он и мальчик! И какое это, право, несчастие быть девочкой! Братья шалят и бегают, — мать ничего им не говорит, а ее бранит, когда она с ними играет; братья разорвут, перепачкают свою одежду, на них только поворчат, а ее за каждую дырочку мать наказывает, да еще зашивать заставляет! Господи, и отчего это я не родилась мальчиком, — рыдая, думала бедная девочка: — теперь ходила бы в гимназию вместе с Митей, училась бы всему, чему он учится, он не гнал бы меня от себя, не говорил бы, что его книги не про меня писаны! Это, положим, он врет, наверное врет! Только бы он мне показал эту латынь, я наверное выучу ее не хуже его! И все другое выучу. Хоть он и мальчик, а я не глупее его, я это ему покажу! Сходить разве к нему, попросить, чтобы он показал…»

При этой мысли слезы высохли на глазах девочки. Она раза два обошла огород, не решаясь войти в комнату, из которой ее так нелюбезно удалили, но наконец желание доказать брату на деле несправедливость его низкого мнения о ней взяло, верх над чувством мелкой обиды, и она твердыми шагами направилась в комнаты. Мите между тем несколько надоело сидеть одному над книгами; занятие латинским языком, правда, значительно возвышало его в собственных глазах, но заучиванье грамматических правил и целого десятка трудных слов было вовсе не интересно. Он обрадовался, увидя сестру, с которой можно перемолвиться словечком в промежутках между учением.

— Митя, — вкрадчивым голосом попросила Оля: — дай мне посмотреть, что ты учишь, мне очень интересно.

— Да смотри, пожалуй; видишь — латинская книга.

— Какие буквы! Совсем не такие, как по-русски! Трудно их заучить?

— Нет, не очень. Нас учитель только один час учил читать, а потом сразу стал говорить грамматику да заставлять переводить. И к завтрему — вон какой кусина задал!

— Ну, а скажи-ка мне буквы: может быть, я пойму!

Учить прилежную, понятливую ученицу, которая притом позволяла и кричать на себя, было несомненно веселее, чем самому долбить, и потому Митя, забыв свои собственные слова, что латынь недоступна для девочек, показал Оле произношение всех букв, заставил ее прочесть несколько строк и не мешал ей учить вместе с собой урок, заданный к следующему дню. Учиться вместе было и легче, и веселее, чем в одиночку, дети давно уже испытали это, и теперь Митя снова убедился в том же. После латыни ему нужно было еще выучить наизусть и суметь написать без ошибок небольшое стихотворение по-русски, и эта работа была окончена скоро, без скуки. Прежде наступления сумерек дети уже бежали играть в огород, по прежнему дружные, готовые все делать сообща, и Митя забыл, что Оля девочка, что ей недоступно многое, возможное для него, мальчика. С этих пор всякий раз, как Митя принимался готовить уроки, Оля усаживалась подле него и старательно выучивала все, что ему было задано. Девочка не рассуждала, нужны ли для нее эти знания, пригодятся ли они ей когда нибудь; она видела одно, что этому учат мальчиков, что все это будет знать Митя, и не хотела ни на шаг отставать от него. Митя очень скоро не только помирился с намерением сестры учиться с ним вместе, но даже радовался этому: приготовлять уроки вдвоем было веселее, чем одному, а повторяя сестре объяснения и рассказы учителей, он мог принимать важный, наставительный тон, который очень ему нравился. Когда Оля объявила матери, что не станет больше брать уроков у Лизаветы Ивановны, а будет заниматься вместе с Митей, Марья Осиповна назвала это глупостью:

— Не хочешь у Лизаветы Ивановны учиться — пожалуй, не учись, — сказала она; — читать, писать, считать умеешь, молитвы знаешь, с тебя и довольно, а к брату нечего лезть, мешать ему: ты не можешь тому учиться, чему он учится, с тобой он только шалить будет!

— Да нет же, мама, — уверяла Оля: — право, я ему не мешаю, хоть у него самого спросите.

— Глупые это все затеи, ничего больше! Этакая ты уже большая девчонка, и ничем порядочным ты заняться не хочешь… Брала бы пример с Анюты! Тебе лучше около нее быть, а не с мальчиками, — от нее больше хорошего научишься!..

Оля знала, что спорить с матерью бесполезно; она вздохнула и заплакала. Но она знала также, что хотя мать часто любила поворчать, иногда под сердитый час не прочь была и прибить, но в сущности не строго следила за детьми и по большей части позволяла им делать, что они хотели, только бы не шумели, не рвали и не пачкали одежды, вообще не попадались ни в каких шалостях. Таким образом, несмотря на запрещение матери, Оле всякий день удавалось часа на два на три улизнуть из-под надзора и заняться вместе с Митей. Заставая их вдвоем с братом за книгами, Марья Осиповна молчала, видя, что Митенька учится прилежно; иногда же, когда она бывала в дурном расположении духа или слышала, что Митя не сам долбит, а что нибудь объясняет сестре, она разражалась бранью на девочку, уводила ее вон из комнаты, засаживала за работу, запирала в чулан. Ольга плакала и злилась, а на следующий день повторяла ту же вину, рассчитывая, что «сегодня маменька не сердитая».

Чтобы ни в чем не отставать от брата, ей надобно было одной проделывать те упражнения, какие он исполнял в гимназии во время классов. Это также приходилось делать почти тайком, заниматься урывками, употреблять разные уловки, чтобы избежать упреков и наказаний.

Марья Осиповна осталась после смерти мужа с шестерыми детьми и самыми ограниченными средствами к жизни. Много нужно ей было и заботиться, и трудиться, чтобы прокормить всю эту семью, и она не жалела ни забот, ни трудов. Сама она няньчила младших детей, сама и шила, и мыла на всех, и помогала Фекле стряпать, и находила еще время заработать несколько рублей в месяц вязаньем на спицах теплых платков и шарфов. Анюте было уже 12 лет когда умер отец. Она видела и понимала, как трудно матери справляться с такой большой семьей и, по мере сил, она старалась помогать ей. Всегда тихая, благоразумная и прилежная, она стала еще более серьезна и трудолюбива. Мать достала ей в одном магазине заказ вышивок по канве, и с тех пор она почти все дни проводила за пяльцами, радуясь, что сама может зарабатывать деньги на свой скромный туалет.

— Золотые пальчики! — говорили родные и знакомые, любуясь на розы и ландыши, которые складывались в изящные букеты под искусными ручками бледной, молчаливой девочки, и мать с радостью и умилением поглядывала на свою старшую дочь. Естественно, ей хотелось, чтобы и Оля сколько-нибудь походила на сестру, чтобы и она, по мере сил, являлась в доме помощницей, а не помехой. Зарабатывать деньги она еще не могла, но она должна была приучаться к рукодельям и затем исполнять разные мелкие поручения.

«Оля! — слышалось с утра, — принеси воды мыть братьев!» — «Оля, подай на стол чашки!» — «Оля, подмети здесь пол!» — «Оля, беги скорей в лавочку, возьми на две копейки соли!»

— «Ах ты Господи! Васенька выбежал на улицу! Ольга приведи его скорей домой».

Оля исполняла все приказания, хотя не с особенным удовольствием, но беспрекословно; затем ей хотелось или поиграть с детьми, или написать тот перевод, который накануне Митя делал в классе, но едва бралась она за игрушку или за перо, как около нее раздавался голос матери:

— Ольга, это ты опять с утра ничего не делаешь! Ах, наказанье мое эта девчонка! Да постыдись ты, сударыня! Смотри, сестрица сколько уже нашила, а ты что? Только бы шалить! Бери сейчас свою работу, садись подле Анюты и работай!

Ольга работала, надувши губки, потом опять бежала исполнять какое-нибудь поручение, потом опять работала, но мысли ее были далеки от того дела, которое она исполняла, и видя, как неловко двигаются ее руки, как сердито поглядывает она по сторонам, выжидая случая улизнуть, мать со вздохом замечала про себя: «Нет, этой далеко до Анюточки».

Илья Фомич Потанин был родной брат мужа Марьи Осиповны. Братья, оставшись с раннего детства сиротами, воспитывались у родственников, далеко друг от друга. Всю молодость они провели не видавшись, и встретились только за несколько лет до смерти Александра Фомича, когда Илья Фомич приехал в К*, где он занял довольно важное и выгодное место по службе. Особенной дружбы между братьями не было, но Илья Фомич, видя, что брату трудно содержать большую семью, охотно помогал ему, хотя много помогать не мог. Он привык жить не отказывая себе в разных удобствах, и даже в некоторой роскоши. Жена его, Лизавета Сергеевна, ни за что не хотела ни в чем отставать от самых богатых дам города; при этом, понятно, они не могли много уделять бедным родственникам. По правде сказать, Лизавета Сергеевна очень тяготилась этими родственниками, особенно, когда после смерти Александра Фомича семья осталась почти в нищете. Ей, важной барыне, ездившей не иначе как в карете, неприятно было встречать на улице детей в полинялых, заштопанных платьях и знать, что это ее племянники; ей было стыдно, когда в ее роскошную гостиную входила женщина в смятой старомодной шляпке, без перчаток; она готова была провалиться сквозь землю, когда эта женщина называла ее «сестрицей». Чтобы избежать этой неприятности, она принимала у себя родственников только тогда, когда не ожидала к себе никого посторонних; сама же посещала их очень редко, в особенно торжественные случаи, и при этом держала себя важно и высокомерно, чтобы уничтожить с их стороны всякую попытку к дружеской короткости. Впрочем, она совершенно неосновательно боялась этой короткости. Марья Осиповна всегда с почтением смотрела на родственников, особенно, когда после смерти мужа ей пришлось терпеть нужду и пользоваться пособиями их. Дети, само собой разумеется, терпеть не могли важной тетушки, которая всегда находила в них какие-нибудь недостатки: Анюта держалась сутуловато, у Оли мужицкие манеры, Митя смотрел волчонком и т. д. до маленькой Маши, которая кажется удивительно глупой для своего возраста. Визит Лизаветы Сергеевны всегда производил переполох в маленькой квартире Потаниных, и даже Митя и Оля, державшие себя самостоятельнее остальных членов семьи, спешили привести в порядок свой наряд и свои вещи, когда знакомая фиолетовая карета останавливалась около калитки их домика.

— Вот едет тетенька! — провозгласил однажды утром Петя, проводивший большую часть времени у окна, наблюдая за уличными происшествиями.

— Лизавета Сергеевна? Господи Боже мой! А на детях грязные платья! — засуетилась Марья Осиповна. — Вася, Глаша, Маша, идите скорей в кухню к Фекле, не смейте нос сюда показывать, замарашки вы этакие! Петенька, ты опять ковыряешь в носу! Ольга пригладь волосы, смотри — коса расплелась! Анюточка, посмотри, не криво ли я надеваю чепчик? Перемени нарукавники, милая: они у тебя измяты… Что это она выдумала к нам заехать?

Бедная женщина растерянно металась по комнате, выпроваживая младших детей в кухню, оглядывая старших, спеша прибрать подальше от глаз разные мелкие вещицы, беспорядочно валявшиеся в ненадлежащем месте. Гостья, между тем, вышла из кареты с помощью лакея, без которого она никогда не выезжала, и направилась к дверям дома, окидывая презрительным взглядом полузаросший травою дворик.

Марья Осиповна встретила невестку в передней и с низкими поклонами проводила ее в комнату, служившую для семьи и столовой, и гостиной. Лизавета Сергеевна отвечала легким наклонением головы на поклоны и приветствия, брезгливо опустилась на кожаный прорванный диван, окинула критическим взглядом переконфуженных детей, заметила, что Анет совсем уже взрослая барышня, — жаль, что держится плохо! — что Ольга неряшливо одета, что неряшливость большой порок в женщине, что Петя слишком толст и неповоротлив, что в комнате душный воздух, что Марья Осиповна напрасно держит старую Феклу, которая не умеет даже хорошенько вымыть пол, и наконец приступила к настоящей причине своего визита.

Я к вам приехала с радостью, — возвестила она, усиленно понюхав несколько раз духов из маленького серебряного флакончика, как будто воздух, которым дышали бедные родственники, был нестерпим для ее деликатных нервов: — Илье Фомичу удалось одно выгодное предприятие; он решил часть полученных денег употребить на доброе дело, и я говорю ему, что нечего благодетельствовать чужим, когда родные в нужде. Ваш Митя, слава Богу, получает образование, надобно подумать о других. Анет уже велика, ей поздно учиться! Те малы… Что же это их не видно сегодня?.. А вот из этих двух, — она строго взглянула на Олю и Петю, — мы могли бы поместить которого нибудь в гимназию и даже, пожалуй, снабжать деньгами и одеждой. Что вы на это скажете?

— Уж не знаю и благодарить вас! — вскричала Марья Осиповна со слезами умиления на глазах. — Истинно, вы наши благодетели! Известно, нельзя оставить детей без образования, а что я могу с моими малыми средствами?

— Ну, и чудесно, я знала, что вы будете довольны; я сама внесу деньги в гимназию, и на одежду, и на книги дам вам сколько нужно будет. Которого же из них вы думаете начать просвещать? — Она снова с усмешкой оглянула Олю и Петю.

— Конечно Пфтеньку, если будет ваша милость, — поспешно отвечала Марья Осиповна: — он мальчик: ему образование нужнее!

— Это справедливо, — милостиво согласилась Лизавета Сергефвна: — в таком случае вам нужно будет только озаботиться, чтобы он выдержал экзамен. Петя, — строго прибавила она, обращаясь к мальчику: — ты понимаешь, какую милость тебе делают, постараешься заслужить ее?

— Постараюсь, — пролепетал сильно сконфуженный мальчик.

Несмотря на весь страх, возбуждаемый важною тетушкою, Оля не выдержала.

— Маменька, — проговорила она взволнованным голосом:- отчего же вы не хотите, чтобы лучше я поступила в гимназию? Ведь Петя моложе меня и меньше знает, а мне так хочется учиться!

Лизавета Сергеевна с удивлением оглядела племянницу. — Какая она у вас, однако, речистая, — заметила она, обращаясь к Марье Осиповне. — Ты хочешь учиться, милая? Прежде всего следовало бы выучиться почтительному обращению с матерью и старшими. Мы не спрашиваем ни твоего совета, ни твоего мнения. Надеюсь, мы лучше тебя понимаем, что делать. В свое время, родственники позаботятся и о тебе.

Оля хотела возражать, хотела отстаивать свои права, но тетка так решительно отвернулась от нее, а Анюта с таким волнением дергала ее за платье и делала ей знаки что она замолчала и поспешно вышла из комнаты, чтобы в уединении дать полную волю и досаде, и слезам.

Ей было о чем и плакать, и злиться. Опять, в заботах о брате, забывают ее; ей предпочитают другого, менее способного, более слабого, и предпочитают потому, что он мальчик, а она — имела несчастие родиться девочкой…

Благодеяние тетушки, стоившее таких горьких слез Оле, очень мало обрадовало и Петю. Это был от природы мальчик вялый, малоспособный. Рассказы Мити о шумных играх и веселых проделках товарищей не возбуждали в нем желания принять участие в школьной жизни, а напротив — пугали его. Когда он видел, как старший брат проводил целые вечера согнувшись над книгами, ему си тоскою думалось: «Неужели и мне придется когда-нибудь так много учиться? Хорошо, кабы меня никогда не отдавали в эту противную гимназию».

И вдруг тетенька приехала — оказать ему великую милость; ему велят благодарить эту тетеньку, целовать ее ручку; мать плачет от радости; старшая сестра поздравляет его, младшие веселятся, сами не зная чему!

«Говорят, в гимназии надо держать экзамен. Может быть, я еще не выдержу!» — с слабою надеждою думает мальчик.

Не тут-то было! Мысль об экзамене пришла в голову не ему одному.

— Где же Пете поступить в гимназию, — заметил Митя, услышав о семейной радости:- он ничего не знает; ему не выдержать экзамена!

Марья Осиповна встревожилась.

— Митенька, голубчик, — обратилась она к старшему сыну: — у меня одна надежда на тебя… Послезавтра у тебя начнутся каникулы, ты уж позаймись с братом, подготовь его.

— Пожалуй, отчего не позаняться! — с важностью согласился Митя.

Он кончал переходные экзамены из второго класса в третий, считался первым учеником и более чем когда-нибудь гордился своими занятиями… Занятия с братом он начал строгим экзаменом, после которого заявил, что Петя ничего не знает, очень неразвит и что учить его — будет чистым мучением. Можно себе представить, как такое заявление ободрило маленького ученика, и без того не чувствовавшего желания напрягать свои силы для ненавистного экзамена! Каждый день урок кончался тем, что Петя горько плакал и проклинал книги и гимназию, а Митя строгим, учительским голосом читал ему наставление о необходимости внимания и прилежания, и назначал ему какое-нибудь наказание за леность. Марья Осиповна всегда брала сторону старшего сына и сама бранила и наказывала Петю, так что жизнь бедного мальчика, до сих пор такая спокойная и беззаботная, стала очень несчастною. Он даже похудел от беспрестанных слез и частых наказаний. Попробовал он поискать сочувствия у Анюты, которая всегда была добра и кротка с детьми, но она благоразумно заметила:

— Ах, Петечка, ведь это все делается для твоей же пользы: поступишь в гимназию, станешь хорошо учиться, как Митя, сам рад будешь.

Петя вздохнул и отошел от сестры, очень мало утешенный. Оля была не так благоразумна, как Анюта.

— Экий ты дурак, Петька, ревешь из-за того, что учиться заставляют, а я бы была рада-радехонька, если бы меня учили! — говорила она. Но все-таки ей жаль было братишку, которому приходилось так часто терпеть и брань, и наказания. У нее было свое горе, и потому ей не трудно было сочувствовать чужой печали. Сидя вдвоем в уголку комнаты или в укромном местечке огорода, дети поверяли друг другу свои огорчения. Оля говорила о том как бы ей хотелось учиться, как ей трудно догонять Митю, который иногда отказывается объяснить ей что-нибудь непонятное, или не дает ей своих книг, как ее мало времени заниматься и как часто мать бранит ее за эти занятия… Петя, с своей стороны, жаловался на то, что гимназия и общество будущих шалунов товарищей пугают его, что ему хотелось бы еще хоть годик пробыть дома, что ему трудно учиться, особенно, когда Митя говорит с ним таким важным, строгим голосом. Оля утешала его, представляя ему приятные стороны гимназической жизни, ободряла его, обещая помогать ему готовить уроки и объяснять все непонятное, и часто старалась облегчить ему настоящие занятия. Петя, в благодарность за это, обещал всегда давать сестре свои книги и доставать для нее книги из гимназической библиотеки и от товарищей, обещал всегда, даже когда будет в старших классах, рассказывать ей все, чему выучится сам и, кроме того, всеми силами стараться, чтобы ее также отдали в гимназию. Эти разговоры вдвоем сближали детей и утешали их. Петя стал менее грустно смотреть на свою судьбу, Оля перестала завидовать брату.

Несмотря на строгие внушения Мити и на помощь Оли, Петя выдержал экзамен довольно плохо. Его согласились принять из жалости к слезам Марьи Осиповны и потому что, как заметил инспектор: «У него умный, прилежный брат, который поможет ему учиться».

С первых же дней поступления мальчика в общественное заведение начались для него неприятности. Товарищи били его, как всякого новичка, насмехались над его слезливостью и неумелостью постоять за себя. Без заступничества Мити — ему пришлось бы очень плохо от их кулаков, но и это заступничество не всегда спасало его. Частенько возвращался бедняга домой с синяками на лице, с разорванным, перепачканным платьем и горько жалуясь на свою судьбу.

— Экий ты ведь какой несчастный уродился, — жалостно покачивала головой Марья Осиповна: — Митя в той же гимназии учится, с ним никогда таких бед не случалось, как с тобой! Что делать, голубчик, потерпи, — зато будешь умным, образованным человеком…

Петя вздыхал и не надеялся достигнуть когда-нибудь той цели, какую ему сулила мать. Ученье давалось ему очень туго. Без помощи Мити или Оли — он не мог приготовить положительно ни одного урока. Видя, что Петя беспрестанно обращается с своими вопросами к сестре и что она на все отвечает ему толково, Марья Осиповна перестала выгонять девочку из комнаты, где братья ее готовили уроки, хотя все-таки с большим недоверием относилась к ее знаниям.

— Петенька, говорила она часто мальчику: — что ты все у Оли спрашиваешь, она и сама-то этого, я думаю, нн знает; ты бы лучше попросил Митю тебе показать да объяснить.

— Ах, нет, маменька, — возражал Петя: — Оля все отлично знает… Митя сердится, а Оля так хорошо объясняет, я ее лучше всех понимаю.

— Ну, так ты, Оля, смотри, подумавши говори, напутаешь что-нибудь, а его за это учитель накажет, — увещевала мать.

— Не напутаю, маменька!

— Оля никогда ничего не путает! — защищал сестру Петя, чувствовавший с каждым днем все больше и больше уважения к ее уму и знаниям.

Благодаря занятиям с Петей, Оле удавалось и утром спокойно посидеть за книгами часок-другой. Когда мать начинала ворчать на нее за это «безделье», она успокаивала ее, говоря:

— Дайте мне немножко поучиться, маменька, тогда я буду всегда помогать Пете, и Васю сама приготовлю к экзамену, как только он подрастет.

Марья Осиповна соглашалась, что иметь даровую учительницу для мальчиков очень выгодно и приятно, и оставляла Олю трудиться над решением математических задач или над разбором запутанных латинских фраз, но все-таки не могла одобрить странных занятий девочки.

— Не знаю, право, в кого уродилась моя Ольга, — жаловалась она и Анюте, и разным кумушкам соседкам: — точно мальчик, все бы ей за книгой сидеть, а женское дело в руках не спорится.

Соседки с сожалением покачивали головами и утешали мать тем, что «еще молода, даст Бог — поправится», а Анюта часто с удивлением спрашивала сестру, для чего та ломает себе голову над такими бесполезными вещами, вместо того, чтобы сшить или связать себе что-нибудь хорошенькое?

— Странная ты, право, Анюта, — горячилась Оля: — для чего я учусь? Да просто мне это интересно, — интереснее, чем вязать себе кружева к юбкам или нашивать оборки на платья! Вот ты целые дни сидишь за иголкой, и не понимаешь, о чем Митя говорит со своими товарищами, а я все понимаю и обо всем могу говорить с ними…

— Да мне этого вовсе и не надо, — возражала Анюта:-с какой же стати мне мешаться в разговоры мальчиков! У них свои дела, у меня свои!

— Ну да, и они считают тебя глупою, необразованною, а я не хочу, чтобы обо мне так думали; я не хочу быть глупее других!

Анюта, не любившая споров, пожимала плечами и замолкала, а Оля продолжала заниматься прилежно и очень мало отставала от Мити, хотя он перешел в четвертый класс гимназии опять первым учеником.

Учась у одного брата и уча другого, исполняя, кроме того, по приказанию матери, разные мелкие хозяйственные работы, Оля была до того занята, что не обращала внимания на все, что делалось вокруг нее дома. Она не замечала, что у них стали чаще прежнего собираться гости, что иногда Анюта целый день сидела с красными, заплаканными глазами, а в другой раз, напротив, была необыкновенно оживлена и весела. Наконец дело объяснилось.

— Ольга, — объявила ей один раз мать с торжествующим видом: — поздравь сестру: она выходит замуж!

— Анюта!.. Замуж?! — вскричала Оля, широко раскрывая глаза. — Как же это можно! Разве она уже совсем большая?

— Глупенькая, — засмеялась Анюта с сильно закрасневшимися щеками, и слезами на глазах: — ведь мне семнадцать лет!

— Да, в самом деле! За кого же ты выходишь, Анюточка?

— За Филиппа Семеновича Верхнеудинского! — тем же торжествующим тоном провозгласила Марья Осиповна.

— Господи! Неужели правда? Он такой сердитый и некрасивый! — вскричала Оля. Ей ясно представилась тощая, длинная фигура Верхнеудинского, его тонкие губы, безжизненные серые глаза, редкие обвислые волосы; ей стало жаль сестры, и она со слезами прижалась к ней.

— Глупости ты говоришь, — заметила довольно строго Марья Осиповна:- красота последнее дело, а что Филипп Семенович сердит, это неправда: он только человек серьезный, не любит пустяков, имеет свои привычки, свой взгляд на вещи, которые нужно уважать. У Анюточки характер тихий, кроткий, она сумеет угодить ему, и тогда ей от него ни в чем отказа не будет. Вон, погляди, какие часы с цепочкой он ей подарил.

Анюта вынула из кармана и открыла перед глазами сестры футляр, в котором, на синем бархате, блестели маленькие золотые часики, окруженные длинною, толстою золотою цепочкой. В эту минуту Оле представлялась высокая фигура жениха рядом с маленькою, тщедушною фигуркою сестры; ее нежный, робкий голосок рядом с его твердым, нетерпящим возражений голосом и — из-за слез, застилавших глаза ее — она не могла хорошо разглядеть блестящего подарка.

Оставшись одна с сестрой, Оля вздумала вызвать ее на откровенность: ей все казалось, что Анюта не может по доброй воле согласиться на замужество с таким человеком.

— Анюточка, — допрашивала она ее: — скажи мне правду: ты рада, что идешь замуж за Филиппа Семеновича? Тебе не страшно?

— Чего же бояться, Олечка? — с своею обычною спокойною рассудительностью отвечала Анюта. — Конечно, будущего никто не может знать, но я надеюсь, что мне будет хорошо; ведь теперешняя моя жизнь не очень-то сладка.

— Тебе неприятно работать? Но ведь ты это делаешь по своей охоте: если ты хочешь, маменька не будет тебя заставлять!

— Не одно это, Оля. Разве приятно так жить, как мы живем? Ни мы никого не видим, ни нас никто не видит, не на что платья себе порядочного сделать… Другие девушки в мои годы веселятся, наряжаются, а мне и в гости не в чем выйти! Я знаю, что у Филиппа Семеновича характер суровый, но я уже решилась во всем угождать ему. Зато я буду хозяйкой у себя дома, и знакомство у меня будет порядочное; он меня и в театр, и в клуб на танцевальные вечера будет вывозить, — он уже обещал, — и на наряды будет мне давать деньги…

— А ты зато должна будешь во всем ему, во всем покоряться, вечно угождать?

— Ну, так что же, Олечка? И покорюсь! Зато увидишь, как я славно заживу! У нас будет квартира в пять комнат, в гостиной будет стоять синяя шелковая мебель! Ты будешь часто приходить ко мне в гости?

Оля не могла отдать себе ясного отчета в своих чувствах, но была возмущена до глубины души. Чтобы получить хорошую квартиру, нарядные платья, безбедную жизнь покоряться человеку, постоянно угождать ему; это казалось ей чем-то гадким, унизительным… А мать и Анюта говорят об этом спокойно, как о чем-то неизбежном, даже приятном, и Анюта сулит ей в будущем такую же судьбу! Нет, нет, ни за что на свете! Ей не нужно ни нарядных платьев, ни театров! Никто не говорит Мите, что когда он вырастет большой, ему придется кому-нибудь покоряться, — напротив, все говорят, что он сам себе заработает все, что нужно; ну, и она будет так же жить, как Митя, будет сама для себя все зарабатывать, а ни за что, ни за что не выйдет замуж так, как бедная Анюта…

Анюте очень хотелось сыграть свадьбу тихую, в присутствии только родных и самых близких знакомых, но Филипп Семенович рассудил иначе; ему приятно было поскорее показать веем знакомым свою молоденькую, хорошенькую невесту, и он решился отпраздновать свадьбу блестящим балом, на котором было бы около сотни гостей. Такое решение сильно встревожило Марью Осиповну. Ей и детям нельзя было не присутствовать на свадьбе, а в каких костюмах явятся они в такое многолюдное общество? Просить у жениха-было совестно: он и без того дарил Анюте и деньги, и разные безделушки. Пришлось обратиться к Лизавете Сергеевне, и она не отказала в помощи, так как от души радовалась «счастью», выпавшему на долю племянницы. Решено было, что младшие дети останутся дома, что гимназисты старательно вычистят свое форменное платье и поедут в нем, Марья Осиповна наденет старое шелковое платье, мантилью и чепчик Лизаветы Сергеевны, которая сделала себе к этому случаю новый роскошный туалет, а Оле сшили хоть не богатое, но свеженькое, хорошенькое беленькое платье.

В первый раз еще пришлось быть детям в таком многолюдном, незнакомом, нарядном обществе, среди богатой, блестящей обстановки. Они совсем растерялись, не знали, на что глядеть, чем любоваться. Сначала, для большей смелости, они стояли вместе, втроем, и на ухо робким шепотом передавали друг другу замечания обо всем окружавшем. Но вот Митя заметил среди гостей своих двух товарищей гимназистов и отправился к ним вместе с Петей, а Оля осталась одна. Девочка чувствовала такое смущение, такую неловкость, что даже перестала жалеть Анюту. Ей казалось, что все на нее смотрят, что сейчас кто-нибудь подойдет, заговорит с ней, а она не будет знать, что отвечать. Но вот музыка заиграла, в зале составилась кадриль. Олю никто не приглашал на танцы, никто даже не обращал на неф внимания, и она мало-помалу осмелилась до того, что стала разглядывать танцующих. Что это? В нескольких шагах от нее, среди взрослых девиц и мужчин, танцующих кадриль, стоит девочка, по-видимому, не старше ее. Но только эта девочка нисколько не конфузится! Как она мило танцует, как мило развеваются ее пепельные локоны из-под венка розовых маргариток! Как она оживленно разговаривает со своим кавалером! Как громко смеется! Даже, кажется, слишком громко! Вон с каким удивлением посмотрела на нее эта госпожа в желтом платье… Хорошо бы с ней познакомиться — она, кажется, такая веселенькая и совсем не важничает…

Кадриль кончился. Оля не спускала глаз с девочки. Она видела как ее подозвала к себе полная дама в фиолетовом бархатном платье и что-то пошептала ей; девочка покраснела, попыталась возражать, — дама строго взглянула на нее, прошептала еще что-то, и девочка, сильно покрасневшая, недовольная и сконфуженная, удалилась в тот самый уголок, в котором сидела Оля. Несколько минут они сидели рядом, молча, искоса оглядывая друг друга. Первая заговорила Оля:

— Вы любите танцевать? — спросила она, чтобы начать разговор.

— Нет, не люблю. А вы?

— Я совсем не умею, — краснея созналась Оля.

— Как не умеете! Вас не учат?

— Не учат.

— Экая счастливая!

— Отчего же счастливая? Вы так весело танцевали сейчас…

— Да, хорошо веселье, нечего сказать! Я немножко пошалила, посмеялась, — этот офицер, с которым я танцевала, рассказывал такие смешные анекдоты, невозможно было удержаться от смеха, — а меня сейчас маменька разбранила, сказала, что я не умею держать себя в обществе, что я не танцую, а скачу, что я хохочу, как горничная… Теперь мне надолго будут из-за этого неприятности!

Разговор, начатый так откровенно, продолжался с полною непринужденностью. Не прошло и четверти часа, как девочки уже знали историю друг друга. Оля узнала, что ее новую знакомую зовут Елена Зейдлер, что она дочь богатого генерала, и что мать всеми силами старается сделать из нее вполне светскую девушку, с изящными манерами и тонким знанием приличий. Это изящество и эти приличия никак не давались живой, подвижной Леле. Напрасно искусный танцмейстер с шестилетнего возраста заставлял ее делать самые замысловатые па и грациозные движения, — ноги ее беспрестанно забывали полученные уроки и среди танцев позволяли себе скачки и подпрыгиванья, мало отличавшиеся грацией; напрасно француженки гувернантки беспрестанно твердили ей: «tenez vous droite», «lever la tete», — плечи ее, несмотря на туго стянутый корсет, выставлялись вперед, а спина гнулась и горбилась; напрасно англичанка-надзирательница заставляла ее говорить тихим, размеренным голосом и спокойно относиться ко всему окружающему, — она при малейшей неожиданности забывала эти наставления, вскрикивала от восторга, хлопала в ладоши, взвизгивала от страха; напрасно мать учила ее относиться почтительно и сдержанно к старшим и высшим, а с низшими соблюдать снисходительную приветливость, без малейшей фамильярности, — она бросалась на шею к своей кормилице и душила ее поцелуями, а перед старой графиней делала небрежный книксен. За все такие уклонения от светских правил девочке приходилось выслушивать длинные, длинные нотации, мучившие ее больше наказаний, приходилось по целым часам упражняться в любезных поклонах, милых улыбках, грациозных движениях.

— Вы, верно, и музыке не учитесь? — спрашивала Леля у Оли. — Вот тоже мученье, я вам скажу… Представьте себе, меня заставляют играть по четыре часа в день, да все такие трудные вещи…

— Вы только этому и учитесь? — полюбопытствовала Оля.

— Нет, как можно! Я учусь по-французски, по-немецки, по-английски; с француженкой-гувернанткой я читаю разные путешествия, а с англичанкой все исторические книги. Maman говорит, что это необходимо, чтобы уметь обо всем поддержать разговор в обществе…

Оля рассказала о своих занятиях.

— Вы учитесь по-латыни? И математике? И физике? Точно мальчик? Какая вы умная! — удивлялась Леля. — Впрочем, если латинский язык такой же трудный и скучный, как немецкий, я вам не завидую. Физика — я даже не знаю, что это значит? А вот математике мне ужасно хотелось бы учиться… Ко мне ходит учитель арифметики, я очень люблю с ним заниматься. Но он приходит только один раз в неделю, и мне часто даже некогда приготовить ему урок. Ах, Боже мой, вон маменька строго глядит на меня, зовет к себе… Ну, да это оттого, что я опять стала крутить батистовый платок. Этакая гадкая привычка!

Леля чинным шагом, стараясь как можно лучше держать ноги, руки и голову, направилась к матери. Генеральша заметила ей, что не следует много болтать с незнакомыми девочками, и приказала сидеть возле себя, ожидая приглашения на танцы. Леля повиновалась со вздохом и грустно поглядывала на Олю, отвечавшую ей сочувственной улыбкой. В течение вечера девочкам удалось еще несколько раз сойтись и поболтать. За ужином они сидели рядом и подружились до того, что стали придумывать, где бы опять увидеться.

— Меня maman к вам не пустит, — говорила Леля:- она не познакомилась с вашей маменькой, а без себя она меня никуда не пускает. Приходите вы ко мне!

— Ах, нет, я боюсь вашей маменьки! — откровенно призналась Оля.

— Ну, так мы вот как устроим, — предложила Леля, не настаивая на своем приглашении: maman непременно будет у Филиппа Семеновича, — она его очень уважает и говорит, что должна научить вашу сестру, как устроить все в доме, чтобы ему было хорошо, — я попрошу ее взять меня с собой и дам вам знать, а вы приходите, будто в гости, к своей сестре.

Оле показалось немножко странно, что девочки, которые нравились друг другу, должны были употреблять такие уловки чтобы увидеться, но она не возражала и-свидание было условлено.

Через несколько дней после свадебного пира в квартиру Потаниных вошла незнакомая горничная и передала Оле клочек бумаги, на котором карандашом, видимо второпях, было написано:

«Милая Оленька! Сегодня в два часа мы будем у ваших. Пожалуйста, приходите непременно. Никому не говорите, что я вам пишу. Е. 3.»

Оля про себя усмехнулась тайне, которую ее новая подруга делала из такого пустяка, и без труда выпросила у матери позволение сходить к Анюте. Она пришла к сестре несколько раньше назначенного срока и застала ее в сильных попыхах. Анюта знала о том, что генеральша намерена посетить ее и, как молодая, еще неопытная хозяйка, волновалась, что не сумеет достаточно хорошо принять такую важную и взыскательную гостью.

— Да из-за чего ты так суетишься, Анюта? — спросила Оля, видя, как сестра то тревожно оглядывала комнаты, переставляя ту или другую мебель, то выбегала в кухню отдавать хлопотливые приказания прислуге, то подбегала к зеркалу и поправляла что-нибудь в своем довольно нарядном костюме. — Что же за беда, если этой генеральше что-нибудь у тебя не понравится? Разве тебе так приятно ее знакомство?

— Ах, Оля, выдумала ты: приятно! Да по мне хоть бы она никогда не приезжала! Но, видишь ли, Филипп Семенович очень дорожит ее знакомством. Он велел мне как можно лучше принять ее.

Гости, наконец, приехали. Генеральша держала себя покровительственно любезно относительно обеих сестер. Впрочем, она обратила мало внимания на Олю и все время разговаривала с одной Анютой, поспешившей усадить ее в гостиной, обитой синей шелковой материей. Леля была в шляпке с цветами, в светлых перчатках и при матери держала себя так чинно, была так молчалива и безукоризненно сдержанна, что Оля едва узнала ее. Наконец, наскучив сидеть подле этой накрахмаленной барышни, называвшей ее «mademoiselle» и как-то сквозь зубы цедившей все слова, она предложила ей походить по столовой. Едва дверь гостиной затворилась за девочками, как Леля переродилась и опять явилась такою, какою была на свободе, — веселой, болтливой, откровенной. Целый час провели девочки в самых непринужденных разговорах и остались довольны друг другом еще больше, чем при первом свидании.

— Как жалко, что нам нельзя почаще видеться! — говорила Леля, обнимая Олю и целуя ее.

— Да, очень жаль, — вздохнула Оля.

— Надо будет что-нибудь придумать… Уж я придумаю! — вскричала Леля.

В эту минуту мать позвала ее, чтобы уезжать, и девочки распрощались, не зная, когда опять увидятся.

Дня через два после этого, к великому удивлению Марьи Осиповны, в переднюю ее вошел высокий ливрейный лакей и, передавая ей письмецо, запечатанное в розовый надушенный конвертик, важным голосом произнес: «Барышне Ольге Александровне!»

Оля догадывалась, кем прислан надушенный конвертик, и не без волнения распечатала его. Она не ошиблась: письмо было от Лели, написано довольно красивым почерком, видимо очень старательно. Вот его содержание:

На конце страницы было нацарапано: «Милая, пожалуйста, приходите!»

Оля улыбнулась этой приписке: она поняла, что Леля нарочно изобрела для нее эти уроки, чтобы найти предлог часто видаться с ней, и задумалась. Конечно, ей и самой приятно было поддерживать знакомство с милой, веселой Лелей, да и жалко было упустить случай научиться французскому языку; но ходить в дом к важной, чопорной генеральше, пользоваться ее милостями, — нет, это неприятно…

— Что же ты так сидишь, Оля? — прервала ее думы Марья Осиповна: ведь ждут ответа! Кто это тебе пишет? Что такое? Покажи!

Оля протянула матери письмо.

— Вот уж истинное счастье тебе! — вскричала Марья Осиповна, с некоторым благоговением прочитав Лелино послание. — Этакая добрая душа эта генеральша! Анюточку не оставляет советами да покровительством и тебе такое благодеяние оказать хочет…

Оля попробовала возразить, намекнула на то, что не желает этого благодеяния, но Марья Осиповна ни о чем подобном и слышать не хотела.

— Чего это ты чудишь! — раздражительно заметила она: — то непременно хочешь учиться, по ночам сидишь за братниными книгами, а тут предлагают учить тебя тому, чему учат всех барышень, так ты — «не хочу»… Что это за капризы!

Оле пришлось отказаться от «каприза» и отвечать Леле благодарственным письмом с обещанием придти непременно завтра.

На следующее утро девочка, по обыкновению, помогла матери в разных мелких хозяйственных работах и затем неохотно, медленным шагом направилась к дому генеральши Зейдлер. Хотя идти пришлось довольно далеко-генеральша жила не в предместьи, как Потанины, а на одной из главных улиц города — и хотя Оля не торопилась, но ее утро начиналось так рано, что она подошла к генеральскому дому раньше, чем на церковных часах пробило десять.

В передней ее встретила Леля в утренней блузе, с папильотками в волосах.

— Милая моя, вы на меня не сердитесь, что я так устроила дело? — говорила она, обнимая Олю. — Я нарочно назначила так рано, 10 часов, пока маменька еще спит, чтобы вам не так было страшно. Mademoiselle Emilie также еще не одета: мы можем с полчасика свободно поболтать у меня в комнате.

Она помогала, или, лучше сказать, мешала Оле освобождаться от пальто и шляпки и тащила ее за собой в свою собственную комнату. Эта комната, с большим трюмо, в котором Оля сразу увидела всю себя с ног до головы, с изящно украшенным туалетом, заставленным множеством баночек и скляночек, с мягкою, спокойною мебелью и хорошеньким пианино в углу, смутила девочку, привыкшую к скудной обстановке своей квартиры.

— Как у вас здесь хорошо! — говорила она, оглядываясь кругом.

— В самом деле! Вам нравится? — немножко удивилась Леля. — А я так привыкла ко всему этому, что не замечаю, хорошо здесь, или худо. Я здесь занимаюсь, а сплю в комнате рядом, вместе с мисс Розой. У Mademoiselle Emilie особенная комната, — она там и будет вас учить. Она прежде была моей гувернанткой, а теперь осталась компаньонкой у maman и, кроме того, дает мне уроки французского языка.

Болтовня Лели дала время Оле оправиться; она пригляделась к необычной обстановке и мало-помалу стала по прежнему непринужденно разговаривать с своей новой подругой.

— Вы здесь занимаетесь? А где же ваши книги? Их совсем не видно, — заметила она.

— Ах, вы ученая, — смеясь, вскричала Леля: — у вас, я думаю, целый стол завален книгами да бумагами! А я, видите ли, страшно занята целый день, а книг у меня всего четыре-пять, вон на полочке над столиком.

— Чем же это вы так страшно заняты?

— Вы мне не верите? Постойте, я вам расскажу. Встаю я довольно рано, в десятом часу; с половины одиннадцатого до половины первого играю на фортепьяно, потом завтракаю, потом одеваюсь и, в хорошую погоду, еду с maman кататься; потом ко мне приходит раз в неделю танцмейстер, два раза учительница пения, раз учитель русского языка и арифметики, два раза немка-учительница; в пять часов я одеваюсь к обеду, а после обеда, когда у нас нет гостей и мы сами никуда не едем, я занимаюсь с англичанкой и с француженкой. Видите, весь день наполнен. Я уверена, что у вас больше свободного времени, чем у меня.

— Не думаю, — улыбаясь, возразила Оля, и в подробности рассказала свое времяпрепровождение.

Во время разговора девочек в комнату несколько раз входила пожилая дама с сухим, строгим лицом, обрамленным седыми локонами. Она всякий раз делала Леле какое-нибудь замечание на английском языке, девочка отвечала ей односложно, и затем — то выпрямлялась, то переставала вертеть руками, то переменяла положение ног. Оля поняла, что строгая надзирательница исправляет погрешности в манерах своей воспитанницы, и ею опять овладело смущение, ей страшно стало каким-нибудь неловким движением провиниться в глазах людей, обращающих так много внимания на внешность. В эту минуту в комнату вошла мадемуазель Емили, довольно молодая француженка, одетая очень щеголевато и на вид далеко не такая строгая, как англичанка. Хотя Оля ни слова не понимала по-французски, она заговорила с ней на этом языке, очень любезно извинилась, что заставила ее так долго ждать, и попросила ее к себе в комнату чтобы начать урок. Оля постаралась отнестись к этому уроку с самым полным вниманием: знание латинского языка значительно помогало ей запоминать французские слова и формы выражения, так что учительница осталась очень довольна ею и на прощанье наговорила ей кучу любезностей, которых девочка не понимала. Леля выскочила из-за фортепиано попрощаться с ней и, крепко целуя ее, прошептала:

— Смотрите, приходите после завтра еще раньше, я нарочно встану в девять часов и буду вас ждать.

Оля обещала. Уходя из дома генеральши, она чувствовала себя гораздо добрее и веселее, чем входя в него.

С этих пор она приходила по три раза в неделю брать уроки французского языка. Уроки эти сами по себе мало привлекали ее: мадемуазель Емили заставляла ее переводить и заучивать наизусть множество бессвязных фраз, редко умела объяснить, почему в одном случае употреблялся один способ выражения, в другом — другой; кроме того, она смущала ее, без умолку болтая с ней по-французски и предлагая ей на этом языке вопросы, которых девочка не могла понимать. Гораздо приятнее для Оли были те получасы и часы, которые она проводила в комнате Лели. Часто она заставала подругу еще в постели, или только что начавшую одеваться, и с удивлением видела, как для такого простого дела, как обуванье и надеванье блузы, Леле непременно требовалась не только помощь горничной, но еще присутствие надзирательницы, замечавшей, где нужно подтянуть чулок, где обдернуть юбку, где расправить кружевца. Чаще, впрочем, к ее приходу Леля была уже в утреннем костюме, и с нетерпением ждала ее. Выслушав от нее все подробности ее жизни и самые обстоятельные описания всех окружавших ее лиц, Оля, с своей стороны, должна была как можно подробнее описать ей и своих домашних, и своих знакомых, и свой образ жизни. Особенно интересовали Лелю ее занятия. Она заставила ее принести латинскую книгу, прочесть и перевести из нее целый отрывок, опять подивилась ее учености, но нашла, что занятие латынью не интересно, что этот язык хуже французского. Зато, когда Оля, по ее просьбе, объяснила ей, что такое физика, когда она на примерах показала ей, какие явления становятся понятными благодаря этой науке, Леля пришла в восторг.

— Этому я непременно должна учиться! — вскричала она. — Милая, голубушка, я дам вам денег, купите мне книгу, где все это написано, я буду читать ее, пока не заучу всю наизусть.

Оля знала только тот учебник физики, по которому учились гимназисты, и купила его для подруги. Леля с радостью схватила ее и в тот же день, урвав несколько свободных минут, пока горничная расчесывала ей локоны, принялась прилежно читать его. Но, ах! с первых же страниц ее ждало горькое разочарование! Учебник составлен был для гимназистов, уже знакомых и с алгеброй, и с геометрией, а бедная девочка и арифметике-то училась с грехом пополам. Со слезами на глазах жаловалась она на следующий день Оле на свою неудачу, и Оля объяснила ей, что до начала занятий физикой необходимо ознакомиться с математикой.

— Ну, хорошо, — вскричала Леля, — так я буду учиться математике: сегодня же попрошу маменьку нанять мне учителя!

Не откладывая дела в долгий ящик, девочка в тот же день за завтраком высказала матери свою просьбу.

— Учиться математике, физике? — удивилась генеральша. — Это что за выдумка? Кто это тебя надоумил?

— Оля Потанина учится этому, маменька, она мне рассказывала: это очень интересно.

— Глупенькая девочка, — с сострадательной усмешкой заметила генеральша:-как ты легко поддаешься чужому влиянию! Твоя Оля — девушка бедная, которой придется собственными трудами зарабатывать себе хлеб, оттого она и должна учиться, а тебе на что же это?

— Да так просто, maman, интересно знать.

— А ты воображаешь, это знание легко дается? Взял книжку, прочел — да все и узнал? Нет, друг мой, чтобы научиться тому, чему ты хочешь, надо долго сидеть над книгами. А от этого лицо бледнеет, глаза краснеют, спина сгибается, на лбу делаются морщины, не хватает времени заняться своим туалетом, приобрести приятные таланты, и женщина перестает нравиться. Возьми для примера твою же Оленьку. Я не спорю, она, может быть, хорошая девочка. Но какие у нее угловатые, неграциозные манеры, как к ней не идет ее прическа! Никогда не придумает она, чем украсить хоть немножко свой простенький костюм, — ни галстучка, ни ленточки! Опять-таки скажу: для нее, как для девушки бедной, это ничего, но я бы просто с ума сошла, если бы ты была на нее похожа! Нет, моя милая, слушайся меня, учись тому, чему я тебя учу, а остальное предоставим мужчинам да несчастным гувернанткам: поверь, так ты будешь гораздо счастливее!

Леля не привыкла возражать матери, не привыкла рядом с ее мнением защищать свое собственное. Она опустила голову и замолчала, стараясь скрыть слезы, навертывавшиеся на глаза ее, но, между тем, объяснения матери не только не удовлетворили ее, а напротив, вызвали в душе ее смутно неприятные чувства, возбудили в голове ее множество неотвязных вопросов.

«Учиться, приобретать знание об интересующих предметах могут только бедные девушки, но ведь бедным не на что нанять учителей, не на что купить книг, им даже и времени нет: они, как Оля, с ранних лет начинают работать. Какие же женщины будут учиться? Предоставить это мужчинам? Но с какой же стати? С какой стати они будут понимать все, что делается кругом, а я должна только нравиться? Да и кому нравиться? Вот я, в блузе и в папильотках, нравлюсь Оле и она мне нравится, и по моему, все в ней мило: и прическа, и темненькое платьице — все гораздо милее, чем у кузины Жюли, которую мама всегда ставит мне в пример. От книг лицо побледнеет, делаются морщины? А отчего же княжна такая бледная, и у нее такие морщины около глаз: она ведь ничего не читает, кроме модного журнала? Надо приобретать приятные таланты? Хорошо, кому они приятны, а когда я терпеть не могу музыки, и к пению у меня нет никакой способности… Заставляют меня играть и петь при гостях, но, наверно, это никому не доставляет удовольствия, — все слушают только от скуки… И ради этого я никогда не буду знать того, что знают другие, что знает Оля! Она говорит, что стала учиться, чтобы понимать разговоры Мити и его товарищей, чтобы они не считали ее глупее себя. Значит, меня они всегда будут считать глупой? Значит, я буду нравиться только тем, кому нравятся глупые?…»

Вот какие мысли, какие вопросы засели в кудрявую головку Лели и не давали ей покоя. Она не смела откровенно высказать матери все свои сомнения, не смела повторить просьбу, на которую раз получила отказ, а между тем покориться в этом, как она покорялась во многом другом, казалось ей слишком тяжело. Она решила высказать свое недоумение Оле, просить ее совета.

— Странно, — с горькой усмешкой заметила Оля: — тебе нельзя учиться потому, что ты богата, мне — потому, что я бедна.

— Но ведь ты же учишься, несмотря на свою бедность! — с нетерпением вскричала Леля. — Не могу ли же и я учиться, несмотря на свое богатство?

— Попробуй, я охотно помогу тебе.

Девочки условились, что Оля купит Леле все необходимые книги и каждый раз, приходя по утрам, станет объяснять ей непонятное в этих книгах, а Леля в течение дня будет читать что нужно, заучивать наизусть, по возможности проделывать разные письменные упражнения.

С этих пор утренние свидания девочек проходили не в разговорах, а в серьезных занятиях. Англичанка-гувернантка сначала несколько встревожилась этой переменой, боясь, чтобы «эта бедная мещанка», — как в доме генеральши называли Олю, — не сообщила бы чего-нибудь вредного «барышне». Чтобы успокоить ее, Леля должна была объяснить ей содержание книг и пообещать, что чтение их не помешает ни ее урокам музыки, ни другим занятиям. И действительно, девочка ухитрялась учиться почти незаметно для окружающих: она решала геометрические задачи, пока ей причесывали голову, на прогулке или за обедом мысленно повторяла Олины объяснения, ложась спать, клала книгу под подушку и читала или поздно вечером, когда надзирательница уже сладко похрапывала, или утром, проснувшись пораньше. Способности у нее были необыкновенно богатые. Оля не могла надивиться, как легко она схватывает и быстро запоминает то, что не только ей самой, но даже Мите давалось с большими трудами, с большими усилиями. Правда, иногда, от непривычки к напряженной умственной работе, она скоро уставала и еще чаще скучала занятиями, хотела перескочить через какой нибудь отдел, казавшийся незанимательным, и скорее дойти до интересного, так что Оле, как учительнице, приходилось насильно заставлять ее не забегать вперед.

— Нет, Леля, — серьезным голосом говорила она: — так я не хочу заниматься. Учи все по порядку, иначе выйдет путаница. О том, что пойдет дальше, я теперь не скажу тебе ни слова: если ты не хочешь говорить о сегодняшнем уроке, так закроем книгу — и кончено.

— Господи, какая строгая! — хохотала Леля, обнимая подругу: — поступай ко мне в гувернантки вместо мисс Розы: ты ее вылитый портрет! Ну, извольте объяснять, сударыня — я с почтением слушаю вас.

Она смеялась, делала гримасы, а в конце концов все-таки подчинялась влиянию Оли и с удвоенным старанием, «чтобы поскорей избавиться», проходила неинтересный отдел.

Бывали, впрочем, дни, когда девочки оставались не совсем довольны друг другом: это случалось обыкновенно после того, как Леле приходилось проводить несколько вечеров в гостях или в театре. Заснувши поздно, она вставала на другой день утром заспанная, ленивая, капризная. Оля сердилась на ее невнимательность, ее зевоту и потягиванья. Леля была не в расположении духа выносить замечания подруги и говорила ей колкости. Дело доходило до ссоры, которая, впрочем, не была продолжительна и по большей части кончалась слезами обеих: Леля плакала о том, что она глупа, ничего не понимает, что Оля ее презирает; Оля плакала о том, что рассердилась на бедняжечку, которая, конечно, не может заниматься, когда ей не дают спать по ночам. Иногда размолвки выходили и другого рода: случалось, что какой-нибудь выезд, какой-нибудь особенный наряд пленяли Лелю до того, что она несколько дней сряду не могла думать ни о чем другом, и на вопросы Оли, что ей объяснить из геометрии, отвечала: «это все пустяки, ты лучше меня послушай»… и начинала бесконечные описания какого-нибудь пикника, детского маскарада или необыкновенно интересной театральной пьесы. Леля с увлечением рассказывала, сколько было экипажей, кто из знакомых с кем сидел, кто ехал впереди, у кого какого цвета были лошади; говоря о маскараде, она не пропускала ни одной подробности в костюме своих знакомых и в своем собственном; передавая содержание театральной пьесы, она подражала актерам, старалась говорить их голосом, повторять их жесты. Оле надоедало слушать описание удовольствий, в которых сама она не могла принимать участия, да и боялась она, что Леля слишком увлечется ими, слишком отстанет от серьезных занятий. Она высказывала свое мнение подруге, та сердилась, находила, что она недобрая, не сочувствует ее радостям, и дулась несколько минут; потом, быстро забыв обиду, снова принималась за свои рассказы. Оля слушала их нахмурившись, и в душе решала, что перестанет ходить к Леле, если это будет продолжаться; но вот — проходило несколько дней, Лелино увлечение исчезало, она опять хваталась за книги и опять приводила молоденькую учительницу в восторг своею сообразительностью и отличною памятью.

— Господи! Леля, — часто говорила Оля:-какие у тебя способности! Что бы из тебя вышло, если бы ты родилась мальчиком, или если бы тебя учили, как учат мальчиков.

Леля вздыхала и задумывалась.

«Ну, слава Богу, кончила!», со вздохом облегчения проговорила Оля, откладывая в сторону целую кучу детских чулочек, которые она только что перештопала. Теперь она уже не бросала свою работу под стулья и столы, не дулась и не ворчала, принимаясь за шитье или вязанье; она стала старше, умнее; она понимала, что мать не может одна трудиться для такой большой семьи, и безропотно брала на себя часть домашних работ. Правда, работы эти по-прежнему казались ей скучными и неприятными; она от души радовалась, когда могла избавиться от них и взяться за другие занятия, которые все более и более привлекали ее. На этот раз, покончив штопанье, она плотнее притворила дверь в спальню, где шумели младшие дети, и поспешно схватила книгу, карандаш и тетрадь. К завтрему Мите заданы геометрические задачи, вечером придет Анюта, и ей не удастся решить их, — надобно сделать это теперь же, поскорей. Она усердно принялась за работу. Первые две задачи были легки, и она быстро справилась с ними; но зато третья оказалась очень сложною. Напрасно Оля несколько раз внимательно перечитывала ее, напрасно проглядывала она учебник геометрии, надеясь найти в нем указание, как приняться за дело, напрасно перепробовала она несколько способов решения — дело не ладилось, вопрос все оставался запутанным и неясным. Девочке было досадно, но в то же время самая трудность работы усиливала для нее интерес. Она так погрузилась в соображения и выкладки, что ни на что не обращала, внимания. Вдруг над самым ее ухом раздался голос матери:

— А я, знаешь, Олечка, — говорила Марья Осиповна, опускаясь на стул подле дочери: сейчас иду я домой, а около самых наших ворот встречаю Анну Степановну Дудкину (Оле пришлось отложить карандаш и слушать мать); она мне говорит, — продолжала Марья Осиповна:-что вы, говорит, дров купили? Я говорю: нет, вот собираюсь, да дороги очень и плохи. А она говорит: знаете, к Матрене Ивановне Кузьминой мужик из деревни возит по 2 р. сажень, хорошие дрова, сухие, — она и мне у того мужика заказала 3 сажени, славные дрова; попросите ее, — может она и для вас это устроит. Надо, Олечка, и вправду сходить к Матрене Ивановне: ведь эдакая благодать-по 2 р. А я намедни 3 заплатила, да за дрянь какую… Устала я — страсть как: ведь шутка — туда да назад верст шесть прошла, а надо скорей сходить… Сходи-ка ты да попроси Матрену Ивановну.

— Хорошо, маменька, я схожу; только ведь это не очень спешно, можно часок подождать: я занимаюсь, мне надо кончить.

— Чем же это ты занимаешься? Книжками-то своими? Ах, Олечка, какая в тебе все еще дурь сидит! Тут дело важное, хозяйственное: ведь, сама подумай, холода начинаются, а нам — как хорошо подешевле дров закупить, а ты говоришь — неспешно… Ну, как мы этакий случай упустим! Уж если ты не хочешь, я сама пойду… Как-нибудь дотащусь…

Оля видела, что мать бледна и утомлена; она понимала, что закупка хороших дров по дешевой цене — действительно дело важное в их бедном хозяйстве, и, со вздохом отложив в сторону геометрию, пошла к Матрене Ивановне. Идти пришлось довольно далеко, по нескольким кривым улицам и узким переулкам. Тонкая ватная шубка плохо защищала девочку от резкого ветра; ноги ее вязли в снегу, лежавшем сугробами среди улицы; руки ее, не знавшие перчаток, посинели от холода, но она не обращала на это внимания: в голове ее неотступно вертелась задача из геометрии, ее преследовал вопрос-как найти не дававшееся ей решение? Поглощенная этою мыслью, она дважды прошла мимо дома Матрены Ивановны, прежде чем опомнилась и вошла в калитку. С трудом удалось ей вспомнить, зачем она собственно послана, с трудом оторвала она свои мысли от занимавшей ее задачи, чтобы слушать, что говорила словоохотливая Матрена Ивановна, и отвечать ей впопад. Переговоры о дровах были окончены очень скоро и успешно, но затем Матрена Ивановна начала подробно рассказывать историю своего знакомства с мужиком, продававшим их, и тут уже Ольга не могла совладать со своим вниманием: она смотрела на говорившую, не слушая и не понимая ни слова из ее рассказа, и вдруг, в ту минуту, когда Матрена Ивановна дошла до конца его и, добродушно глядя на свою собеседницу, заметила в виде нравоучения: «так-то, милая моя, и выходит, что доброе дело никогда не пропадает», — в голове Оли в это время совершенно ясно и отчетливо представился новый, удивительно простой способ решения мучившей ее задачи. Девочка быстро вскочила с места, наскоро распрощалась с Матреной Ивановной, собиравшейся начать новую историю, и почти бегом пустилась домой.

«Неужели выйдет верно? — сомневалась она. — Казалось так трудно, а выходит совсем просто!»

Услыша, что мать возится в кухне, она незаметно пробежала в комнату и, не снимая с головы теплой шапочки, принялась за задачу. Действительно, способ, так неожиданно пришедший ей в голову, оказался верным; в несколько минут трудная задача была разрешена вполне удовлетворительно. После этого девочка могла спокойно говорить с матерью о дровах и терпеливо зашивать дыру, которою маленький Вася украсил в ее отсутствие свои новые панталоны.

Сейчас после обеда Марья Осиповна засуетилась.

— Надобно все хорошенько прибрать да одеться почище, — заметила она детям: — Анюточка приедет сейчас; может быть и с мужем.

— Ну, маменька, мне некогда заниматься с гостями, — отвечал Митя: — вон идет мой товарищ, Комаров, мы вместе будем готовить уроки.

Уроки сыновей были для Марьи Осиповны делом священным, и потому она ничего не возражала, когда мальчики ушли в маленькую Митину комнату и засели за книги. Оля начала причесывать свои вечно трепавшиеся волосы, но это не мешало ей прислушиваться к тому, о чем говорили гимназисты. Оказалось, что та задача, которая затрудняла ее, не давалась и им. Они совещались, как разрешить ее, придумывали разные способы и — все не могли напасть на верный.

«Надо помочь им!» — сказала себе Оля, подколола кое-как непослушные косы и пошла к мальчикам.

— Я решила сегодня эту задачу! — объявила она им, и ясно, толково изложила свой способ решения.

— Да, это так, совершенно верно, — согласился Митя, внимательно выслушав сестру, а Комаров так даже подпрыгнул от радости, что не придется больше думать над трудным уроком.

После математики гимназисты начали заниматься другими уроками, заданными к следующему дню. Оля взяла свои тетради и уселась вместе с ними; но не успела она написать и десяти строк латинского перевода, как из соседней комнаты раздался голос Марьи Осиповны: «Оленька! Ольга! Ох, Господи, да куда же это она девалась?»

Девочка бросила перо и с неудовольствием пошла на зов матери. Оказалось, что Анюта уже приехала и осведомлялась о сестре.

— Где это ты была, Олечка, — спрашивала она, целуя ее: — что ты такая красная и растрепанная?

— Я училась вместе с Митей, — проговорила Оля, довольно холодно отвечая на ласку сестры.

— А ты все еще не оставила этого ученья, Оленька? — укоризненно заметила Анюта. — Такая ты уже большая, пора бы бросить… Вот и Филипп Семенович говорит, что это совсем не женское дело!

— А что же мне прикажет делать Филипп Семенович? — с худо скрываемой насмешкой спросила Ольга.

— Как что? — наставительно сказала Анюта, — известно: работать, в хозяйстве маменьке помогать; ну, да и об себе немного позаботиться… Смотри, ты какая: непричесанная, воротничок надет криво, платье запачкано… Посмотри на меня: никаких книжек я не читала, а как счастливо живу, и тебе надо постараться так же устроиться.

Оля ничего не отвечала и молча отошла в угол, предоставляя матери поддерживать разговор: ей неловко было прямо высказать сестре, что она не считает ее счастливой, что, во всяком случае, для себя не желает такого счастья, что то полное подчинение, ценою которого Анюта купила себе богатую обстановку, представляется ей тяжелым и унизительным…

Оля никогда не была дружна со старшею сестрою, никогда не уважала ее благоразумных советов и наставлений. Но с тех пор, как Анюта вышла замуж и сделалась покорным эхом своего мужа, она стала придавать еще меньше значения ее словам. Ее раздражал важный, наставительный тон Анюты; но слушая рассказы о разных мелких неприятностях и стеснениях, каким та подвергалась дома, она забывала свое неприятное чувство и от души жалела богатую сестру…

«Странная, право, женщина, — думалось девочке: — сама терпит так много горького, а все-таки советует во всем подражать себе; воображает, что я не могу устроить свою жизнь иначе, — лучше, чем она».

На другой день Митя вернулся из гимназии огорченный и рассерженный. С ним случилась небольшая неприятность, и он, как мальчик в высшей степени самолюбивый, был сильно взволнован, Дело в том, что большая часть класса не сумела разрешить задачу, преследовавшую Олю во время ее переговоров с Матреной Ивановной. Учитель спросил человек семь или восемь и от всех получил неудовлетворительные ответы. «Комаров!» вызвал он наконец, рассчитывая услышать новую нелепость, так как Комаров был одним из плохих учеников и не отличался сообразительностью. И вдруг, к удивлению всего класса, именно Комаров сумел разрешить трудную задачу и удовлетворительно объяснить ее. После урока пошли, конечно, оживленные толки о том, откуда у Комарова явилась такая неожиданная сметливость.

— Да ведь это он не сам, господа, — заметил один из воспитанников:-ему помогал Потанин: я видел как он вчера прошел к нему!

— А, это другое дело! — вскричали мальчики. — Чего же ты молчишь, Комаров? Ведь тебе Потанин показал, как сделать задачу?

— Ну да, как же, Потанин! — отвечал Комаров, которому почему-то показалось обидным сознаться в помощи товарища. — Потанин и сам не знал, как делать: его научила сестра!

— Э, так Потанин учится у сестры? Оттого-то он и первый, что у него дома есть учительница! Ишь — Потанину сестрица помогает! — кричали мальчики, радуясь случаю подразнить «первого» ученика.

— Совсем она меня не учит, — отговаривался Митя: — напротив, я ее учу!

— Ну да, как же! А задачу-то ведь она тебе показала? — не унимались мальчики.

Митя стал сердиться; попробовал сначала бранью, а потом и кулаками доказать товарищам, что не нуждается ни в каких учительницах; но это еще больше подзадоривало их, и к концу классов по рукам стали ходить карикатурные рисунки, изображавшие Митю в позе покорного ученика, а его воображаемую сестрицу — в позе строгой учительницы, с указкой в одной руке и розгой в другой. Митя страшно злился, а насмешникам только того и нужно было, и они преследовали его целый день.

Дома все заметили, что Митя не в духе, но не обратили на это большого внимания. После обеда Оля, радуясь тому, что успела утром покончить все свои домашние работы, прошла в его комнату, чтобы, по обыкновению, заниматься вместе с ним.

— Что тебе надо? — сердито спросил мальчик.

— Ничего, я пришла учиться вместе с тобою, — отвечала девочка, собираясь усесться к столу.

— Зачем же непременно вместе со мной, — еще неласковее заметил Митя: — точно тебе нет другого места в доме?! Торчишь вечно тут, из-за тебя приходится терпеть неприятности…

— Какие же неприятности? Кому? — удивлялась Оля.

— Кому? Конечно мне! Гимназисты видели, что ты сидишь тут, когда я готовлю уроки, и смеются над тобой, и надо мной.

— Да что же тут смешного? Какие они глупые, — твои гимназисты!

— Ну да, конечно, все глупые; ты одна отыскалась умница! Сама все делаешь не по-людски, да туда же-глупые!..

— Да что же я делаю дурного, Митя? — сказала Оля, и слезы засверкали на глазах ее.

— А то, что ты занимаешься не тем, чем следует! Ты не мальчик, тебе никакой нет надобности тянуться за мной и учиться тому, чему я учусь: это вовсе не женское дело!

— Но если мне нравится учиться, и если это мне нетрудно? Что же тут дурного-то? Я не понимаю…

— Да то, что над этим все смеются, а я не хочу, чтобы из-за тебя смеялись и надо мной! Учись, там, как и чему хочешь, а только ко мне не лезь, и не ходи сюда, когда у меня товарищи…

Оля хотела ответить, хотела попросту выбранить брата, но слезы подступили ей к горлу и не дали выговорить ни слова. Она закрыла лицо руками, выбежала вон из комнаты, спряталась в темный чулан и там дала полную волю своим рыданиям.

Когда мать, тетка, старшая сестра, разные Матрены Ивановны и Анны Степановны осуждали ее занятия, находили, что это не женское дело, она досадовала, но не особенно: она успокаивала себя мыслью, что все эти люди, никогда ничему не учившиеся, заботящиеся только о еде, о квартире да об одежде, не могут ни желать, ни понимать удовольствия, доставляемого умственным трудом. Но когда умный Митя, сам учащийся и любящий научные занятия, — когда Митя повторяет их слова, когда он, подобно им, находит, что она поступает не по-людски, берется не за свое дело, — это горько, невыносимо горько слышать! Она надеялась быть его другом, товарищем, а он, и другие учащиеся мальчики, так же как он, смеются над ней, презирают ее! Неужели они правы? Неужели ей, в самом деле, вязать платки да стряпать кушанья, как мать, или вышивать на пяльцах и ждать богатого жениха, как Анюта, и не мечтать ни о чем другом! Но ведь это же тяжело, невыносимо тяжело…

И бедная девочка безутешно рыдала, припав головой к холодной стене чулана.

— Ольга! Оленька! Где ты? Куда она девалась?… — раздался жалобный голос Пети. Оля знала, что если ее помощь нужна Пете, то все домашние примутся разыскивать ее и непременно откроют, ее убежище. Она предпочла сама выйти, наскоро отерев слезы.

— Ну, что тебе надо? Чего ты ноешь? — сердито обратилась она к Пете, беспомощно ходившему из комнаты в комнату, призывая ее.

— Да мне к завтрему задано начертить карту Африки, а я совсем не знаю, как и начать; покажи, миленькая, — Мите некогда…

— Вот выдумал! Разве это женское дело — чертить карты? — насмешливо вскричала Оля:- я пойду чулки штопать… Пусть тебя учат мужчины!

— Да отчего же, Олечка? Что это ты говоришь? — растерянно спрашивал Петя, никогда не слыхавший от сестры таких слов.

— А то же и говорю?! — продолжала сердиться Оля. — Теперь, пока я тебе нужна, ты ко мне приходишь за помощью, а подрастешь, подучишься немного-и будешь говорить, как другие, что не мое дело заниматься книгами, что я должна знать кухню да шитье и — ничего больше!

— Ах, Олечка! Да неужели я могу когда-нибудь это сказать! — вскричал Петя. — Как же не твое дело заниматься книгами, когда ты такая умная, все знаешь, понимаешь! Без твоей помощи я бы совсем не мог учиться.

Искренняя горячность, с какою мальчик высказал свои чувства, тронула Олю, успокоила ее раздражение.

— Смотри же, Петя, — серьезно, но уже ласково сказала она: — не забывай своих слов, и когда ты вырастешь большой, помни, что я тебе помогала, не мешай другим девочкам учиться!

— Вот выдумала! С чего же мне им мешать! — вскричал Петя, очень довольный тем, что сестра перестала сердиться и поможет ему готовить уроки. Для него, в сущности, было решительно все равно, кто больше учится — мальчики или девочки; даже если бы спросили его мнения, он, вероятно, сказал бы, что девочек следует отдавать в гимназии, а мальчикам предоставлять проводить дни в кухне или во дворе; это избавило бы его самого от ученья, которое до сих пор очень плохо давалось ему. Он просидел два года в первом классе, сидел уже другой год во втором, и до сих пор не мог приготовить ни одного урока без помощи брата или сестры. У Мити редко были время и охота заниматься с ним, так что эта обязанность лежала почти исключительно на Оле и только благодаря ей Петя мог кое-как держаться в гимназии.

Занимаясь с Петей, Оля как будто несколько утешилась и развлеклась, но на самом деле, она ни на минуту не забывала того, что так сильно огорчило ее. Впрочем, Митя, по-видимому вовсе не хотел, чтобы она забыла его слова, напротив он на другой день повторял то же самое уже без всякого раздражения и прибавил, что, по его мнению, Оля поступит гораздо разумнее, если отбросит все свои нелепые затеи и станет держать себя попроще. Она знает довольно много, — больше многих других девушек, — и может удовольствоваться этим. Оля была до глубины души оскорблена советом брата; она не могла спорить с ним, не могла доказать ему, что он неправ, — она просто возмущалась, чувствовала себя и оскорбленной, и несчастной. У нее явилось сомнение: все говорят одно и то же, все находят ее желания и стремления нелепыми; может быть, это и правда, может быть, она в самом деле поступает глупо, напрасно тратит время и силы?…

Два дня девочка не дотронулась ни до одной книги. Когда на третий день утром она, по обыкновению, пришла к Зейдлер, Леля была поражена ее бледностью, ее утомленным, унылым видом.

— Что это с тобой, Олечка, — с участием спрашивала она: — ты больна?

— Нет, милая, я совсем здорова, — отвечала Оля, и тут же рассказала подруге свое горе, свои сомнения.

— Вот-то глупости какие, — вскричала Леля: — твой брат! — извини, пожалуйста, просто дурак, и его товарищи не лучше… Очень стоит полагаться на их мнения! Ты послушай, что в газетах пишут: тетя читала вчера одной знакомой, — я слышала, — в Петфрбурге для женщин читают лекции такие же, как для мужчин, и потом их будут принимать в медицинскую академию, — знаешь, где готовятся в доктора. Значит, там вовсе не смеются над женщинами, которые хотят учиться, а совсем напротив. И как это весело — вдруг сделаться доктором!..

— Да правда ли это только, Леля? — недоверчиво спрашивала Ольга.

— Ну, вот! Разве в газетах станут писать неправду? Я нарочно припрятала те номера, где об этом пишут, чтобы показать тебе.

Подруги перечитали статьи, указанные Лелей, и все сомнения Оли исчезли. Боже мой, какое счастье! Здесь над ней смеются, а там, в этом умном, хорошем Петербурге, где живет так много добрых, образованных людей, над учащимися женщинами никто не смеется; напротив, им помогают, для них читают лекции, им позволяют делаться докторами! Быть доктором!.. Какая хорошая, полезная деятельность! Неужели и она когда нибудь достигнет этого?.. Сердце девочки билось так сильно, что от волнения она ничего не могла говорить, только щеки ее горели и глаза блестели…

Леля болтала без умолку.

— Знаешь, — говорила она: я как все это услышала, так и решила, что нам с тобой непременно надо ехать в Петербург. Теперь нас, конечно, не пустят, — скажут, что мы еще девочки, ничего не понимаем, — но года через два, через три мы будем уже совсем взрослые девицы, и тогда никто нас не удержит. Мы вместе будем учиться, и вместе сделаемся докторами. Только я не знаю, какие болезни лучше лечить? Или, может быть, можно все? Как ты думаешь?

— Ах, Леля, не все ли равно, — задумчиво заметила Ольга:- только бы это исполнилось, только бы поехать туда да начать учиться.

— Мы поедем, это уже наверно, — убежденным голосом отвечала Леля: — для меня, по крайней мере, это дело решенное…

С этой минуты у девочек явилась цель в жизни, явилась мечта, которая и утешала, и поддерживала их. Они решили до поры до времени никому не сообщать этой мечты, чтобы не встретить заранее противодействия ее исполнению. Они никому не говорили ни слова о том, что так сильно возбуждало их, но оставаясь наедине, в подробности обсуждали и то, каким путем добьются от старших согласия на свою поездку, и как устроятся в этом неведомом им Петербурге, и как распределят свои занятия, и как в далеком будущем заживут самостоятельною и полезною жизнью. Теперь уже они читали и учились не только потому, что их интересовало, не только потому, что им было обидно оставаться глупее своих сверстников мальчиков, но и потому, что эти занятия представляли им возможность устроить свою жизнь по своему и лучше, чем они видели вокруг себя.

— Надеюсь, что когда я буду знаменитым доктором, — говорила Леля: — от меня не потребуют, чтобы я целые часы выдумывала-какое платье да какая прическа мне к лицу, как кузина Мими; и меня не будут бранить за то, что я не довольно почтительна с княгиней Солнцевой и не довольно любезно отвечаю на разные глупости мосье Жака.

«А мне, — думала Оля: — не придется, как уверяют маменька и тетенька, выбирать одно из двух: или ждать помощи от братьев, или стараться найти себе богатого мужа. Я буду, так же как Митя и как другие мужчины, жить своим трудом, — полезным, хорошим трудом, а не милостями других».

Оживленная этою мыслью, этою надеждою, Оля уже равнодушно смотрела на то, как окружающие относятся к ее занятиям. Она стала учиться одна, без помощи Мити, изредка только обращаясь к нему с каким-нибудь вопросом и не смущаясь тем, что он давал свои ответы сухим, недовольным тоном и часто повторял: «полно тебе, Оля: ведь ты, право, уже довольно знаешь!»

Кроме того, она решила, что должна присадить за книги своих младших сестер. С маленьким Васей она уже начала немножко заниматься по просьбе матери, которая говорила, что умрет спокойно, если успеет пристроить в гимназию и младшего сына. О Глаше и Маше Марья Осиповна рассуждала так же, как и о старших дочерях: что для них ученье-лишняя роскошь; впрочем, она не мешала Оле заниматься с ними сколько и чем угодно.

— Пусть себе хоть за книжкою сидят, — рассуждала она:- все лучше, чем шуметь да платья рвать.

А Оля утешалась мыслью, что не одна она, а и сестры ее получат возможность жить тою хорошею жизнью, о какой она мечтала. Одно смущало девочку и часто заставляло ее проводить бессонные ночи: откуда возьмет она денег, чтобы ехать в Петербург и жить там? Леле хорошо говорить «это дело решенное», ее мать богата: если она согласится отпустить дочь, то, конечно, даст ей и все необходимые средства. А кто поможет ей? К кому может она обратиться с просьбою о помощи? Уж, конечно, не к бедной, постоянно нуждающейся матери, не к Анюте, не к тетке, которые наверно станут всеми силами мешать ей. Самой заработать? Но как, чем?… Впрочем, ведь это еще не так скоро, — утешала себя девочка, — года через два, через три, а к тому времени, может быть, что нибудь и случится совсем неожиданное. И вдруг это неожиданное действительно случилось. В один день, когда все семейство сидело за своим скромным обедом, почтальон принес на имя Марьи Осиповны письмо с черною печатью. Бедная женщина, привыкшая встречать в жизни больше горя, чем радостей, задрожала при виде этой печати и от волнения едва могла прочесть письмо. В письме ее извещали, что в Москве скончалась старая тетка покойного Александра Фомича и оставила ей по завещанию две тысячи рублей, прося ее употребить эти деньги с пользою — для сирот ее милого племянника.

— Мы разбогатели!.. — У нас две тысячи!.. Ура! мы наследники!.. — кричали и волновались дети, когда Митя, взяв из дрожащих рук матери письмо, объяснил им, в чем дело.

Две тысячи-не Бог знает какие деньги; но для бедной семьи, часто не знавшей — хватит ли денег на покупку новой обуви, когда старая отказывалась служить, или новой одежды, когда прежняя становилась слишком короткой-это было целое богатство. Марья Осиповна и плакала, и смеялась, и крестилась; дети строили всевозможные воздушные замки, на осуществление которых понадобился бы капитал, по крайней мере, раз в пять больше полученного.

Марья Осиповна не спала всю ночь, раздумывая, как ей лучше исполнить волю доброй старушки, как разумнее употребить деньги-на пользу детей. — На следующей день она собрала по этому поводу целый семейный совет. На этом совете присутствовали: Илья Фомич, Лизавета Сергеевна, Филипп Семенович, Анюта и Митя. Младшим детям, не исключая и Оли, позволено было слушать рассуждения старших, но их мнений никто не спрашивал. По самом зрелом обсуждении вопроса, решено поступить так: часть денег, рублей 300–400, употребить на уплату разных мелких долгов, очень тревоживших Марью Осиповну, и на самые необходимые улучшения в меблировке и одежде семейства. Остальные деньги следовало беречь на случай какой-нибудь крайней надобности для кого-нибудь из детей.

— Ваша Ольга уже почти невеста, — заметила Елизавета Сергеевна:-хорошо, если вам можно будет дать ей хотя какое-нибудь приданое.

— Да вот и Васеньку надо будет в гимназию отдать, — сказала Марья Осиповна.

— Что ж, это дело доброе, — похвалил Илья Фомич: — дадите сыновьям образование, старших дочек замуж пристроите, так и можете спокойно жить: они вас да младших сестер не оставят.

— Я и для себя попрошу у маменьки часть этих денег, — вставил свое слово Митя: — я непременно хочу кончить курс в гимназии, а потом ехать в Петербург или в Москву, в университет.

— По-моему, это совершенно лишнее, — своим обычным решительным тоном заметил Филипп Семенович: — поучился в гимназии — и довольно!

Прочие родственники, — конечно, кроме Анюты, — думали иначе. Им казалось, что не следует закрывать молодому человеку путь к высшему образованию, особенно потому, что это высшее образование давало ему возможность в будущем приобретать лучшие средства к жизни.

— Он у меня такой умный, — говорила Марья Осиповна: — пусть себе учится: его время не уйдет, он всю семью поддержит.

Итак, вопрос о Мите был решен скоро и почти единогласно. Филипп Семенович не выразил своего согласия с общим мнением — он почел бы это унизительным для своего достоинства, — но он и не возражал.

— Слава Богу, — говорила Марья Осиповна, когда гости разошлись, — все у нас хорошо придумано: Митенькино желание исполнится, и Васюту с осени можно определить в гимназию, и для тебя, Олечка, отложу хоть сотенки четыре или сотен пять… Конечно, Анюточка у меня вышла замуж без приданого; ну, да ведь такого добродетельного человека как Филипп Семенович, поискать, а с деньгами все же легче будет пристроить…

Ольга так часто слышала и от матери, и от тетки, и от сестры разговоры о том, что ей необходимо «пристроиться», т. е. отыскать себе мужа, который дал бы ей возможность вести безбедную, праздную жизнь, что она уже перестала возмущаться этими разговорами. Она не стала возражать, не стала отказываться от своего приданого, — напротив, она крепко поцеловала мать и от души поблагодарила ее.

Марья Осиповна даже удивилась такому внезапному благоразумию дочки, и с радостью подумала, что она перестает дурачиться, начинает наконец понимать жизнь. А Оля радовалась вовсе не тому, о чем думала мать.

«Эти деньги отложены для меня, считаются моими, — рассуждала она: — значит, когда я скажу маменьке, что я хочу ехать в Петербург учиться, она мне их даст, и я поеду, поступлю в академию, я сделаюсь доктором… Какое счастье!»

Леля, конечно, узнала о неожиданном счастье подруги и вполне разделяла ее радость. Теперь уже никакие сомнения, никакие опасения не мешали девочкам мечтать, и в то же время приготовляться к той цели, какую они себе положили. Впрочем, по-правде сказать, они больше мечтали, чем приготовлялись. На серьезные, усидчивые занятия у обеих не хватало времени. Утром — Оля учила младших детей, особенно Васю, которого надобно было приготовлять к гимназии; вечером — она помогала Пете готовить уроки; днем — ей приходилось гладить, штопать и шить груды белья для всей семьи. Она могла взяться за книгу только поздно вечером, когда все уже улягутся спать. Почитает, попишет она час, полтора, и усталые руки беспомощно падают на колени, усталые глаза слипаются, усталая голова отказывается думать, понимать. Приходится гасить свечу, ложиться спать в надежде, что завтра будет лучше, что завтрашний день принесет больше сил, больше бодрости, а на завтра опять начинается то же, опять утомительная дневная работа, опять усталость, сонливость именно в те минуты, когда она менее всего желательна.

У Лели дело шло еще хуже. Ей исполнилось шестнадцать лет, ей сшили длинное платье и объявили, что теперь она должна держать себя как взрослая девица Учителя, кроме учителя музыки, перестали ходить к ней, англичанка гувернантка оставалась при ней только для практики в английском языке, и почти все время Леля проводила с матерью: принимала с ней вместе гостей, делала визиты, выезжала на балы и вечера. Нельзя сказать, чтобы эта жизнь казалась девочке неприятной. Совершенно напротив. В ней находили ум и оригинальность; благодаря изящным, искусно придуманным туалетам, она казалась хорошенькой, ее называли прелестной и это льстило ее тщеславию, ей приятно было, что мать обращается с ней как со взрослой, дает ей больше свободы, что гувернантки не читают ей постоянных нотаций насчет манер, и она беззаботно предавалась удовольствиям. Но вот на несколько дней наступало затишье, не предвиделось никаких особенных выездов, оставалось много свободного, незанятого времени. Приходила Оля. Опять начинались разговоры о хорошем будущем, вспоминались мечты, стремления… Леля набрасывалась на книги и, забывая все окружающее, начинала читать, учиться… Но, увы! недели пустой, праздной жизни уносили из головы ее половину тех знаний, какие ей урывками удалось приобрести; всякий раз нужно было повторять старое, очень медленно подвигаться вперед, а мозг, не привыкший к правильной постоянной работе, быстро утомлялся, являлась скука, уныние, а тут кстати подвертывалось какое-нибудь приглашение, из магазина приносили для примерки новый костюм и — книги отбрасывались в сторону, и девочка отдавалась жизни, которая не требовала ни трудов, ни усилий…

— Ах, Леля, — говорила иногда Ольга: — я просто в отчаянии: нам с тобой никогда не выучиться всему, что нужно! Я уже далеко отстала от Мити и теперь ни за что не могу с ним сравняться, а ты знаешь еще меньше меня!

— Это пустяки, — беззаботно отвечала Леля: — через год мы поедем в Петербург: там тебе не нужно будет работать на семью, а мне веселиться, мы засядем вместе за книги и скорешенько догоним твоего Митю.

Ольга сомнительно покачивала головой, вовсе не разделяя спокойной уверенности подруги!

Митя блистательно кончил курс в гимназии и готовился к отъезду в Петербург. Марья Осиповна и гордилась своим умным сыном, и плакала при мысли о разлуке с ним, и старалась, по мере возможности, снабдить его всем необходимым. Она избегала весь город, выторговывая подешевле и получше полотна и вместе с Олей целых два месяца шила белье. Все родственники также старались чем нибудь одарить будущего студента. Илья Фомич сделал ему новую пару платья; Лизавета Сергеевна подарила ему серебряные часы с цепочкой; Филипп Семенович отдал ему свою почти новую шубу. Всякий давал ему множество советов насчет жизни в шумной, многолюдной столице, но всякий притом искренно желал ему успеха, возлагал на него большие надежды.

— Вот подождите, говорили Марье Осиповне соседи:- кончит ваш Митенька университет, получит хорошее место в Петербурге, так и вас, пожалуй, со всей семьей туда перетащит…

— Ну уж, где нам, — отговаривалась Марья Осиповна: — зачем нам в Петербург ехать; хоть бы тут немножко помог, чтобы на старости лет мне покойнее прожить, и то бы хорошо… Да я на него надеюсь: он у меня всегда был добрым сыном.

И она нежно ласкала сына, и в то же время старалась в разных мелочах угождать ему: он уже был в ее глазах не мальчик, а будущая опора семьи, поддержка ее старости.

Митя знал, какие надежды возлагались на него, и был вполне уверен, что осуществит их. Его заветная мечта исполнялась: он ехал в Петербург, он поступал в университет, и он чувствовав себя счастливым, и это делало его добрее, мягче ко всем окружающим. Он без малейшего неудовольствия выслушивал советы и наставления родных и знакомых, ласкал мать, сулил детям петербургские гостинцы и относился к Оле без того высокомерия, которое возмущало ее. Видя, что брат опять, как в старые годы, дружески разговаривает с ней, что он охотнее передает ей свои предположения и планы, Оля решилась довериться ему. В один светлый летний вечер, оставшись с ним наедине, она рассказала ему свои мечты и в заключение стала со слезами на глазах упрашивать, чтобы он взял ее с собой в Петербург.

— Полно, Оля, да разве это мыслимо, — отвечал Митя:- я и сам буду там как в лесу: не знаю еще, как устроюсь, а вдруг — с тобой… Мы оба пропадем!

— Да отчего же, Митя? Я ни в чем не буду мешать тебе, напротив, — может быть, помогу.

— Ну, это сомнительно. Да и к чему же ты поедешь? Я, правда, слыхал, что есть женщины, которые учатся в медицинской академии; но я не думаю, чтобы из этого вышел какой-нибудь прок. И вообще, об этом деле надобно прежде все подробно разузнать.

— Я бы и разузнала.

— Это я могу сделать и без тебя. Подожди, я немного огляжусь в Петербурге; узнаю, каково там жить, чему и как учатся там женщины, — тогда и порассудим, можно ли тебе ехать, а то выдумала — теперь… Да тебя и маменька не отпустит…

— Ну, хорошо, я подожду, а ты мне все там в подробности разузнаешь?

— Отчего нет! Пожалуй…

Ольге пришлось удовольствоваться этим обещанием, но она и тому была рада. По крайней мере, брат не отнесся враждебно к ее плану; он даже, может быть, поможет ей осуществить его, уговорит мать, разузнает, как ей удобнее устроиться. Она подождет год; год ведь это немного. В год он, конечно, успеет и освоиться с петербургскою жизнью, и собрать все нужные для нее сведения…

И вот Митя уехал, напутствованный слезами, поцелуями, пожеланиями самого полного успеха….

«Как просто и легко устроился его отъезд! — думала Ольга, провожая глазами экипаж, который отвозил брата на ближайшую станцию железной дороги: — никто не находил, что он поступает безрассудно, никто не удерживал его, не мешал ему… Так ли будет со мной? Конечно, нет, — мысленно ответила она себе: — ведь он мужчина, а я — женщина…»

И, грустно опустив голову, вернулась она домой, к своим обычным домашним занятиям.

Рассчитывая, что подождать год недолго, Ольга и не предчувствовала, какой тяжелый год придется им пережить. Началось с того, что Марья Осиповна с первых дней осени схватила сильнейшую простуду. Долго крепилась она, не соглашалась лечь в постель, посоветоваться с доктором; но, наконец, ночью, с ней сделался сильный бред, и она потеряла сознание. Испуганная Ольга послала Петю к доктору, жившему по соседству. Доктор пришел, осмотрел внимательно больную и сомнительно покачал головой и прописал лекарство, от которого больной не стало нисколько лучше. Через несколько дней пришлось пригласить другого доктора, который жил далеко и брал за визиты очень дорого, но зато известен был своим искусством. Филипп Семенович находил, что это совершенно напрасные расходы, что кому суждено жить — тот останется жив, что никакой доктор не может спасти от смерти; но Ольга рассуждала иначе и не жалела денег для облегчения страданий матери. Наконец, благодаря искусству доктора и внимательному уходу детей, Марья Осиповна поправилась; у нее осталась только небольшая слабость. Доктор прописал ей избегать всякого утомления, вести как можно более покойную жизнь. Такого рода рецепты очень хороши и полезны для людей богатых; но каким образом исполнить их человеку бедному, который живет только своими трудами? Об этом доктора обыкновенно ничего не говорят, и бедные люди принимают их предписания за пустые слова, на которые не стоит обращать серьезного внимания. Марье Осиповне, вместо отдыха после болезни, предстояли новые, неожиданные труды. Едва она поправилась настолько, что могла опять приняться за свое вязанье шерстяных платков и шарфов, как Глаша заболела сильнейшею скарлатиной. В маленькой квартире нечего было и думать отделять больного ребенка от здоровых. Лизавета Сергеевна боялась заразительных болезней, и на просьбу Марьи Осиповны — приютить на время Васю и Машу, — отвечала решительным отказом; Анюта дрожала за своих двух маленьких сынков, и не решалась даже присылать узнавать о здоровье сестры. Не успела Глаша совершенно оправиться от болезни, как слегла Ольга, за ней Вася и Маша и, наконец, уже в начале весны, Петя. У него болезнь приняла такой опасный оборот, что несколько дней он был при смерти; затем началось медленное выздоравливание. Бедный мальчик страшно исхудал и до того ослабел, что без помощи матери или сестры не мог подниматься с постели. А тут пришла новая беда. Он уже два года сидел в третьем классе гимназии — он учился вообще плохо — и теперь не в состоянии был держать переходного экзамена в четвертый класс, а потому, по правилам заведения, должен был быть исключен из гимназии. Узнав об этом, Марья Осиповна побежала к директору гимназии и со слезами, чуть не на коленях, умоляла его не губить мальчика, не лишать его единственной возможности получить образование. Директор сжалился над ней и, в виду тяжелой болезни, вынесенной мальчиком, позволил ему держать переходный экзамен осенью. «Но предупреждаю вас, — прибавил он: — больше этого я ничего не могу сделать для вашего сына; он сидит по два года в каждом классе и вообще считается у нас одним из дурных учеников, и если он не выдержит экзамен в августе, мы должны будем исключить его».

Петя выслушал весть о своей судьбе с полным унынием.

— Где же мне приготовиться за лето, — говорил он: — не стоит и пробовать…

— Полно, Петя, — ободряла его Ольга: — ты теперь еще слаб, нездоров, а вот недели через две совсем поправишься, тогда засядь за книги, да и постарайся… Как не приготовиться! Ведь тебе все старое повторять, что ты учил еще в прошлом году.

— Я все позабыл! — безнадежно повторил мальчик.

— Я тебе помогу; вместе будем стараться, — утешала его сестра.

Известие о несчастии, грозившем Пете, огорчило и рассердило всех родственников. Особенно волновалась Лизавета Сергеевна.

— Это ни на что не похоже, — говорила она: — шесть лет платили за мальчика, и вдруг теперь его исключают! Значит, наши деньги все равно, что в огонь брошены? Это вы виноваты, Марья Осиповна, как можно не заставить мальчика учиться!

— Да он, право, учился, — со слезами оправдывалась бедная Марья Осиповна: — что делать, если это ученье трудно ему дается…

— Ну, надобно было помочь ему, взять учителя, что ли… Не надо было доводить до такого стыда, что мальчишку выгоняют из заведения…

— В самом деле, не взять ли уж Петеньке учителя, — печалилась Марья Осиповна: — дорого только это стоит, и без того за нынешнюю зиму страх сколько денег вышло, — да что уж тут жалеть денег дело-то важное!

Ольга пробовала возражать, доказывать, что она сама может помочь брату, но мать не вполне доверяла ее знаниям, а Филипп Семенович объявил, что Оля — самонадеянная девочка, и Марье Осиповне пришлось, с горем и слезами, взять на наем учителей еще сотню рублей из отложенных ею на черный день.

Петя прилежно принялся за занятия. Он был уже в таких летах, что понимал, какое несчастие подвергнуться исключению из заведения, и готов был отдать полжизни, чтобы только избегнуть этого стыда. Бедный мальчик никогда не ленился, он всегда готов был усердно приготовлять свои уроки, но память у него была слабая, соображение медленное. Ему приходилось час, два долбить то, что Митя и Оля затверживали в четверть часа; он никогда не мог скоро придумать ответ на вопрос учителя, а у учителей не хватало времени и терпения ждать, пока он сообразит, в чем дело, и они ставили ему дурные отметки. После болезни ученье давалось ему еще труднее, чем прежде. При всяком сильном умственном напряжении он начинал чувствовать боль в висках, тяжесть в голове. Но, несмотря на то, он продолжал заниматься. Часто мысли его путались, слова учебника не укладывались в мозгу, он горькими слезами плакал над книгой, проклиная и свое тупоумие, и трудность ученья… Ольга видела, как мучится брат, и всеми силами старалась помочь ему, но она не могла дать ему ни своих хороших способностей, ни своей энергии к преодолению трудностей. Несмотря на ее помощь, бедный мальчик мучился, плакал и очень, очень туго подвигался вперед.

Наконец, настал август. Петя пошел на экзамен бледный, унылый, почти без надежды на успех… Первый экзамен предстоял ему из русского языка, — единственного предмета, по которому он учился хорошо. Он начал отвечать весьма недурно, но вдруг учитель предложил ему вопрос, которого он не ожидал. «Я этого не знаю… кончено… я не выдержал!» мелькнуло в голове мальчика. Он смутился, запутался и, в конце концов, получил едва удовлетворительную отметку. На втором экзамене дело пошло еще хуже, а после третьего инспектор прямо объявил ему, чтобы он не трудился приходить больше, что учителя находят его совсем неприготовленным и никак не согласятся перевести в четвертый класс.

«Но согласятся перевести — значит, он не может больше оставаться в гимназии; значит, он исключен!»

Когда Петя вернулся домой, мать и сестра сразу поняли по выражению его лица, что все кончено. Марья Осиповна залилась горючими слезами и начала причитать, какая она несчастная мать и как ей теперь стыдно будет взглянуть в глаза родным и знакомым. Ольга видела, что Пете не под силу выносить упреки матери; она увела его в другую комнату и там старалась, как могла, утешить и ободрить его. Несчастный мальчик совсем упал духом. «Я пропащий человек, совсем пропащий!» твердил он на все утешения сестры и неподвижно сидел на месте, беспомощно опустив руки, бессмысленно глядя перед собой.

Первые дни и Ольга, и Марья Осиповна боялись, что он заболеет или сойдет с ума; но время, смягчающее всякое горе, помогло и Пете перенести свое несчастие. Мало-помалу, родным и знакомым надоело попрекать его леностью и соболезновать о его несчастном положении, да и сам он стал легче относиться к своей беде. После усиленных, напряженных трудов ему даже приятно было ничего не делать, отдохнуть. Месяца два никто не мешал ему в этом отдыхе, но затем Марья Осиповна начала все чаще и чаще обращаться к нему с вопросами:

— Что же ты думаешь теперь делать, Петенька? Чем ты хочешь заняться? Что нибудь да нужно тебе придумать: ведь ты не маленький, надобно как-нибудь пристроиться!

— Да я не знаю, маменька, куда же мне пристроиться, — уныло отвечал Петя: — я не знаю никакой работы; чем же мне заниматься.

Филипп Семенович советовал отдать Петю учиться какому-нибудь мастерству: «все хоть кусок хлеба сумеет себе заработать, — говорил он, — не будет сидеть на шее у матфри!»

Илья Фомич и Лизавета Сергеевна находили для себя унизительным, чтобы родной племянник их сделался мастеровым, да и Марье Осиповне жалко было обречь сына на тяжкую работу, тем более, что он никогда не отличался крепким здоровьем.

Учиться, как предлагала Ольга, чтобы выдержать экзамен в одном из старших классов гимназии, Петя положительно отказался; давать уроки он не мог, так как сам слишком мало знал; ни рисовать, ни чертить он не умел; даже простой переписки бумаг никто не поручил бы ему, так как у него был очень дурной почерк. И вот приходилось ему ничего не делать, — «слоняться из угла в угол», как сердито замечала Марья Осиповна, и ожидать, что счастливый случай пошлет ему занятие по вкусу и по способностям.

Зима застала всю семью Потаниных в очень печальном расположении духа. Анюта выпросила к себе Глашу, обещая обеспечить судьбу девочки, с тем, чтобы она теперь помогала ей нянчиться с ее детьми. Маленькая Маша очень грустила о сестре. Петя скучал, и потому дулся, и был всем недоволен. Марья Осиповна сердилась и на него, и на Васю, который гораздо охотнее бегал и скакал, чем готовил уроки; сердилась и на родных, которые не хотели ей помочь пристроить сына. Ольга чувствовала, что бодрость и светлые надежды оставляют ее. После Митиного отъезда давно прошел год, а она ни на шаг не подвинулась к осуществлению своего желания. Митя писал часто; он не сообщил ей об обещанном, но зато много писал о том, как дорога жизнь в Петербурге, как там трудно найти себе какое-нибудь занятие, добывать средства к жизни. Уезжая, он взял у матери денег только на дорогу и на самое первое время, «пока оглядится», но скоро оказалось что «оглядываться» пришлось дольше, чем он ожидал, и в течение года Марье Осиповне пришлось раза три посылать ему небольшие суммы из наследства, припасенного «на черный день». Наследство это сильно поубавилось, хотя мать продолжала уверять Ольгу, что ее приданое остается неприкосновенным. Ольга с улыбкой слушала эти уверения и с нетерпением ждала удобной минуты, чтобы объяснить матери, почему эти деньги радуют ее, для какой цели она хочет употребить их. Она ждала, но ждать, ничего не делая для достижения желанной цели, становилось с каждым месяцем все труднее и труднее.

«Нет, это не может так тянуться, — решила наконец молодая девушка:-подожду еще только до весны, а там — расскажу все маменьке и летом же уеду. От Мити нечего ждать никаких известий; я на месте все сама лучше разузнаю!»

Довольно поздно вечером, в один из холодных зимних дней, Марья Осиповна возвратилась домой из своих странствий по городу, — возвратилась озабоченная, но в то же время видимо довольная. Пети не было дома, и она, по своему обыкновению, тотчас же стала сообщать свои новости Ольге.

— Вот, Олечка, — начала она, усаживаясь подле дочери:- кажется, счастье Бог нам посылает: удастся Петеньку пристроить. Это мне Лизавета Ивановна устроила, дай ей Бог здоровья! Познакомила она меня с одним господином, служит он здесь в банке. Он берется обучить Петеньку конторскому делу, ведению разных там книг да счетов и говорит: «коли будет понятлив да усерден, так я, говорит, через год, через два возьму его к себе в помощники, и жалованье ему хорошее положат». Как ты об этом думаешь?

— Что же, маменька, мне кажется, это отлично, — отвечала Ольга, недоумевая, как может мать колебаться принять такое выгодное предложение.

— Да видишь ли в чем дело, — пояснила Марья Осиповна:-ведь он не даром будет учить Петеньку: он требует за это денег, и не мало — пятьсот рублей!.. Деньги эти у меня, положим, есть, но ведь это почти последние. Заплачу я их, останется у нас всего триста рублей с небольшим, их не надолго хватит, а для тебя у меня и припасено ничего не будет на случай, если ты выйдешь замуж…

— Да, это грустно, очень, очень грустно, — проговорила Ольга, бледнея и печально опуская голову.

Марья Осиповна не ожидала от нее такого ответа; она заговорила о предназначенных для Ольги деньгах больше для очистки совести, вполне уверенная, что дочь станет, как это много раз бывало прежде, отказываться от приданого и с удовольствием примет известие об устройстве брата.

— Олечка, да что же ты так огорчаешься? — заговорила она. — Ведь Анюта без всякого приданого вышла замуж, и ты ничем ее не хуже, да и братья тебя не оставят, когда оба будут на хорошей дороге.

— Эх, маменька, — вскричала Ольга: — да разве я о приданом!

И тут же, без всяких приготовлений, она рассказала матери о своем намерении, о своем твердом желании.

Желание это показалось Марье Осиповне до того несбыточным, безрассудным, что она в первую минуту всплеснула руками от удивления и положительно отказывалась верить ушам своим. Затем она вспомнила, как отнесутся к этому делу родные и знакомые, как они будут осуждать Ольгу и ее самое, Марью Осиповну, обвинять в излишней снисходительности к дочери; она стала сердиться, кричать, осыпать молодую девушку упреками. Наконец, ей пришло в голову, что дочь непременно погибнет, если бросит дом, если уедет в этот незнакомый, огромный город и она разразилась слезами. Напрасно Ольга упрашивала мать успокоиться, напрасно представляла она ей, что уже многие женщины едут в Петербург учиться или работать, что в этом нет ничего особенно страшного, что, наконец, она там будет не одна, а с братом, под его охраною, — Марья Осиповна продолжала рыдать и повторять, что, пока жива, она не отпустит дочь. В конце концов, после длинного разговора и многих пролитых слез, мать и дочь пришли к такому соглашению: Ольга уступила свое «приданое» Пете и дала слово, что не уедет, пока не получит откуда нибудь достаточно денег на дорогу и на первое время жизни в Петербурге, а Марья Осиповна, с своей стороны, пообещала никому не рассказывать о ее намерении, во избежание лишних неприятных толков.

Плохо спала в эту ночь Ольга. Нарушить данное обещание, сильно и глубоко огорчить мать — она не могла, но и отказаться от своего намерения, жить постоянно так, как она жила до сих пор, лишенная возможности даже доставать порядочные книги для чтения, навсегда закрыть себе путь и к умственному развитию, и к самостоятельной жизни… Нет, это было немыслимо! Но как же быть? Что же делать? О, отчего она не мужчина! То, ради чего ей приходится бороться, мучиться, дается им так легко! Митя захотел ехать учиться в Петербург, и все нашли это вполне разумным, и он уехал без всяких препятствий. И Петя уехал бы также, если бы захотел. А она не может! Нет; она также уедет. Хотя это ей дастся нелегко, нескоро, а она все-таки добьется своего. «Прежде всего, — решила уже под утро молодая девушка:- нужны деньги. Маменька заплатит за Петю, а если даже и не заплатит, то, во всяком случае, не даст мне на дорогу. Надобно заработать и скопить побольше денег».

До сих пор Ольга не пробовала извлекать какую-нибудь выгоду из своих знаний. Она училась почти самоучкою и не доверяла себе. Правда, она учила младших братьев и сестер, но то были свои, — чужим она не решалась давать уроки. А между тем это было для нее единственное средство приобрести сколько-нибудь денег. Приняться за какую-нибудь ручную работу, как мать и старшая сестра, она не хотела: это давало слишком ничтожный заработок. Она победила свою робость и обратилась к Леле с просьбою — поискать ей уроков среди ее многочисленных знакомых. Вася также получил от нее поручение рекомендовать ее своим товарищам, как репетитора. Маленькие гимназисты, товарищи Васи, давно уже знали, что он отлично подготовлен в гимназию сестрою и что, несмотря на леность и шаловливость, считался одним из первых учеников, благодаря помощи все той же сестры; многие из них давно спрашивали его, не согласится ли его сестра заниматься и с ними, и как только он объявил, что она согласна, у Ольги явилось трое учеников, которые должны приходить к ней каждый день в четыре часа и приготовлять уроки под ее наблюдением. Леля также всеми силами хлопотала, чтобы угодить приятельнице, и через месяц добыла ей урок: заниматься каждый день три часа с двумя маленькими девочками за десять рублей в месяц. С гимназистов Ольга получала 15 р., и считала себя необыкновенно богатою: она могла; взамен своей помощи по хозяйству, давать матери каждый месяц 10 рублей, тратить на одежду 5, и у нее оставалось еще 10. Десять рублей в месяц ведь это 120 рублей в год! На это можно и доехать до Петербурга, и прожить там месяца три-четыре… Мать обещала не мешать ей, если она добудет необходимые деньги, и она их добудет, не жалея трудов. Да и что значили для нее труды теперь, когда цель была близка, когда от нее самой зависело приблизить цель! Марья Осиповна поставила ей условием добывание денег именно потому, что считала это самым трудным и непреодолимым препятствием. Увидев, что ошиблась в расчете, она надеялась, что у Ольги не хватит ни терпения, ни уменья сберегать деньги, что ей непременно захочется и повеселиться, и принарядиться. Но Ольга была тверда: она завела себе маленькую шкатулочку и, с наслаждением скряги, откладывала в нее рубль за рублем.

— Олечка, — говорила ей мать: — видела ты, какое хорошенькое платье Анюта сделала Глаше? Что бы ты себе купила такое же, и не дорого стоит.

— Нет, маменька, у меня не хватит денег, — неизменно отвечала Ольга, и Марья Осиповна не могла надивиться, откуда бралась бережливость и аккуратность у девушки, которая с детства относилась небрежно ко всем своим вещам. Еще более удивляло ее необыкновенное трудолюбие и прилежание дочери, которая до сих пор всегда, как ей казалось, готова была бежать от дела. Теперь Ольга, отпустив брата в гимназию, тотчас садилась учить Машу. Девочка была очень способная, очень прилежная: жалко было не заниматься ею. К одиннадцати часам она должна была поспеть на урок, продолжавшийся до 2-х часов. Домой она приходила около 3-х а в 4 к ней являлись ее ученики, которые оставались до 6–8, иногда даже до 10 часов, смотря по трудности заданных им уроков. Отпустив их, Ольга весь остаток вечера проводила за шитьем: на урок нельзя было приходить одетою как-нибудь, а уменьшить свое сокровище, чтобы заплатить швее, она сочла бы преступлением.

«Целый день за делом, и книжки свои бросила читать: должно быть, в разум вошла, поняла, что в них мало толку», — рассуждала Марья Осиповна.

Ольге, действительно, пришлось отказаться даже от чтения, но она не особенно грустила об этом: год — куда ни шло, в Петербурге она вознаградит потерянное время, там всего начитается, всему научится. С Лелей она также видалась редко, урывками, но все-таки успевала сообщать ей свои надежды на успех.

— Ну, а ты как же, Леля? — спрашивала она: — ведь мы решили ехать вместе?

— Да, да, непременно — подтверждала Леля.

Один раз она встретила подругу расстроенная, взволнованная.

— Представь себе, — рассказала Леля: — вчера я решилась наконец объявить все маменьке; я сказала ей, что не хочу больше жить здесь и что на будущий год уеду в Петербург, сделаюсь доктором. А маменька не рассердилась, как твоя, а расхохоталась и спросила, знаю ли я, какою дорогою ехать в Петербург и как брать билет на железную дорогу и разные такие мелочи… Я этого, конечно, не знаю; но ведь это пустяки: во-первых, это нетрудно узнать, а во-вторых, ведь я поеду не одна, а с тобою. А маменька все смеялась и уверяла, что без Агаши я не сумею надеть платья, а без Антона отыскать шубу. Так я и не могла с ней ни о чем серьезно поговорить… Ужасно досадно!

— Я думаю, тебе, в самом деле, не худо привыкать обходиться без прислуги, — задумчиво заметила Ольга.

— Пустяки, — вскричала Леля: — чего там привыкать! Захочу, все сумею сама сделать, не велика мудрость…

Весною у Ольги прибавилось еще уроков: перед экзаменами многим маленьким гимназистам нужна была помощь, и к ней стало ходить по вечерам не трое, а уже шестеро учеников. К лету эти занятия прекратились, но зато младшие братья двух из учеников должны были осенью поступить в гимназию, и родители, вполне довольные ее преподаванием, поручили ей подготовить их. В августе месяце Ольга открыла свою копилку и сосчитала деньги: оказалось, что у нее было 110 рублей.

«Чего же больше, рассуждала молодая девушка, на эти деньги я могу доехать до Петербурга и прожить там первое время, пока найду себе какое-нибудь занятие. Нечего больше откладывать, надо ехать теперь же».

Она в тот же день отправилась к Леле, рассказала ей о своем намерении, и обе девушки сговорились в один день выпросить согласие у своих матерей и ехать вместе не позже будущей недели.

С сильно бьющимся сердцем возвращалась Ольга от подруги домой. Неужели, в самом деле, ее заветная мечта осуществится так скоро! У нее не хватило терпения ждать следующего дня для переговоров с матерью, и она начала их в тот же вечер, как только дети легли спать.

— Господи, Олечка, да неужели ты все еще не выкинула из головы эту глупую мысль! — с отчаянием вскричала Марья Осиповна.

Долго пришлось Ольге доказывать матери, что мысль ехать в Петербург учиться — не заключает в себе ничего особенно глупого; что в столице ей не грозят никакие страшные опасности, тем более теперь, когда там брат Митя, который, конечно, сумеет защитить ее, что ее присутствие дома теперь вовсе не необходимо: семья не велика, а Маша настолько подросла, что может исполнять небольшие домашние работы. Долго плакала она, умоляя мать не стеснять ее свободы, не мешать ей идти по тому пути, на котором она надеется найти счастье. Марья Осиповна и сама плакала; она то уговаривала дочь, то бранила ее; то упрекала самое себя за излишнее баловство детей, то молилась Богу, прося Его вразумить ее, как поступить в этом случае, но в конце концов все-таки, хотя неохотно, дала свое согласие.

— Не ждала я от тебя этого, — в заключение сказала она: — думала, даст Бог выйдешь ты замуж, как Анюточка, буду я радоваться на твое счастье, а ты — вон что задумала!

Она закрыла лицо руками и горько заплакала. Переносить слезы матери было для Ольги всего тяжелее. Упреки, брань раздражали ее, но это неподдельное горе волновало ее до глубины души; она готова была бы даже отказаться от своего намерения, если бы не сознавала вполне ясно, что не в состоянии осуществить мечту матери, что, выйдя замуж как Анюточка, никогда, никогда не будет счастлива. Она бросилась на колени перед матерью, она целовала ее руки, она уверяла ее, что никогда не перестанет любить ее и всю свою семью, что, кончив учиться, приедет жить с ней, и будет счастлива, гораздо счастливее Анюты.

— А может, ты и раньше увидишь, что все это вздор, что без этого ученья лучше можно прожить на свете, — тогда ты вернешься сюда, не останешься в Петербурге? — спросила Марья Осиповна.

— Конечно, приеду, маменька, — отвечала Ольга: — если только будет возможность, я буду каждое лето приезжать к вам.

Это обещание несколько успокоило Марью Осиповну. Почти всю ночь не спали мать и дочь. Ольга высказала все свои мечты и надежды на будущее, стараясь возбудить в матери хоть часть той твердой веры в успех, которая оживляла ее. Марья Осиповна слабо возражала, стараясь предостерегать, выставлять на вид всевозможные препятствия и затруднения, но по-видимому, начинала поддаваться влиянию дочери. На рассвете Ольга заснула, довольная и спокойная: ей казалось, что теперь все препятствия устранены.

Она проспала долго и, проснувшись, с удивлением услышала, что в соседней комнате гости: раздавались голоса Лизаветы Сергеевны и Филиппа Семеновича. Ей представилось, что, вероятно, с кем нибудь в семействе случилось несчастие, и она поспешила одеться, чтобы узнать, в чем дело. Оказалось, что она сама была виновницей этого утреннего визита родственников. Простившись с дочерью и улегшись в постель, Марья Осиповна не могла заснуть: ей вдруг пришло в голову, что она поступила крайне безрассудно, давая дочери согласие на такое важное дело без совета родных. Она поспешила исправить свою оплошность и, пока Ольга спала, успела побывать у Ильи Фомича и Филиппа Семеновича. Известие о странном намерении Ольги взволновало всех.

— Глупые затеи! — сквозь зубы процедил Илья Фомич.

— Это ужасно, — горячилась Лизавета Сергеевна: — наша племянница, также Потанина, и поедет в Петербург одна Бог знает для чего…

Анюта недоумевала, зачем Ольга уезжает из дому, когда теперь семья живет не так бедно как прежде, и она могла бы пользоваться даже кое-какими удовольствиями.

И вот все они, не медля ни минуты, собрались увещевать безрассудную девушку, уговаривать ее отказаться от ее безумного и преступного намерения.

Ольга никак не ожидала этой новой неприятности. Мать она могла убеждать, упрашивать; она понимала, что если та противится ее намерению, то единственно из любви к ней, из заботливости об ее счастье. Но что за дело до нее всем этим людям? По какому праву вмешиваются они в ее судьбу? Все они, не исключая и старшей сестры, относились к ней до сих пор вполне равнодушно, никогда не старались облегчить ее занятия, не интересовались узнавать ее нужды и желания, не задавали себе вопроса, хорошо ли ей живется. И вот теперь, когда ей открывается возможность переменить свою жизнь к лучшему, достигнуть цели своей давнишней мечты, они восстают против нее, оскорбляют ее… Илья Фомич называет ее взбалмошной девчонкой, которую мать испортила баловством; Лизавета Сергеевна читает ей длинные нотации, беспрестанно поднося к носу флакончик с духами; Анюта презрительно пожимает плечами; Филипп Семенович просто бранится, стращает, что ее запрут в комнату, на хлеб и на воду, что мать проклянет ее, что вся семья отступится от нее. Ольга долго крепилась, стараясь сохранить спокойствие, не обращая внимания на грубость зятя, кротко возражала дяде и тетке, объясняла им свои планы, свои надежды на будущее; но когда она увидела, что это напрасно, что все ее слова считаются пустыми бреднями, она не выдержала. Задыхающимся от волнения голосом она крикнула Филиппу Семеновичу, что он не имеет права мешаться в ее дела, разрыдалась и выбежала вон из комнаты.

Родственники разошлись, сердясь на своевольную девчонку, но надеясь, что их советы не пропали даром, что она образумится.

Опять пришлось Ольге повторять с матерью весь вчерашний разговор, так как Марья Осиповна, ссылаясь на мнение всех родных, взяла назад свое согласие. Опять слезы, просьбы, уверения… А тут еще и дети стали подавать свой голос. Вася жаловался, что не сумеет хорошо готовить уроки без помощи сестры, Маша плакала, что ее некому будет учить. Ольга убеждала Васю, что он уже довольно велик и, при своих превосходных способностях, не нуждается ни в чьей помощи, особенно, если откинет в сторону лень и невнимательность; она утешала Машу, обещая, что заработает в Петербурге денег и станет платить за нее в гимназию.

— Не понимаю, в самом деле, — ввернул свое слово и Петя; — для чего ты, Оля, заварила всю эту кашу: нам так хорошо жилось последнее время, а ты вдруг выдумала уезжать…

— Не понимаешь, так и не понимай! — вспылила Ольга, которая давно уже объяснила брату свои намерения и надеялась, что он поддержит ее в трудные минуты. — Я прошу тебя только не мешать мне, не идти против меня: ты видишь как мне тяжело.

Она ушла в свою комнату, бросилась на постель и уткнула голову в подушку.

В эту минуту ей подали письмо. Это было от Лели.

«Все кончено, милая Оля, — писала Леля:- я не могу с тобой ехать. Когда я рассказала сегодня о нашем намерении, маменька решительным голосом сказала, что не согласна на мой отъезд, не даст мне денег и не позволит взять моих вещей; что это твоя глупая затея, и она запрещает мне говорить об этом больше. Она ушла от меня и, заперлась в своей комнате. Что мне делать? Я, конечно, не могу ехать без денег… А сегодня, как нарочно, надо быть на балу у тетеньки. Можешь себе представить, каково мне! Пожалей меня, голубушка, и напиши, что ты думаешь делать? К нам не приходи: маменька на тебя сердится.

Нежно любящая тебя несчастная Елена 3.»

Это письмо было последнею каплею горечи для Ольги. Подруга оставила ее, отказалась от задуманного вместе плана и отказалась, по-видимому, легко, после нескольких слов матери. Теперь она одна, совсем одна…

Ольга судорожно сжала в руках письмо Лели, и вдруг с ней сделался сильнейший истерический припадок. Марья Осиповна в испуге вбежала к ней в комнату и растерянно металась из стороны в сторону, не зная, чем помочь ей. Припадок прошел сам собой, но затем у Ольги сделались жар и страшная головная боль. Марья Осиповна не на шутку перепугалась: Ольга с детства отличалась крепким здоровьем и почти никогда не болела; теперь, когда она с выражением страдания металась по постели и в бреду произносила отрывочные жалобы на свою судьбу, бедной матери представилось, что она серьезно больна, что ей грозит смерть, и она считала себя виновною в этом.

Когда под утро Ольга пришла в себя, почувствовала облегчение и стала слабым голосом успокаивать мать, Марья Осиповна расплакалась:

— Уж как ты меня напугала, Олечка, — говорила она, лаская дочь: — да неужели ты это все из-за Петербурга?

— Ах, маменька, да вы только подумайте, как все меня мучили вчера! — вскричала Ольга. И, при воспоминании о вынесенных неприятностях, щеки ее опять запылали болезненным румянцем, лицо приняло беспокойное, страдальческое выражение.

— Полно, Оленька, не волнуйся, — встревоженным голосом заговорила Марья Осиповна: — успокойся, выздоравливай только, я не буду мешать тебе. Пусть другие говорят, что хотят, — мне твоя жизнь, твое здоровье всего дороже. Поезжай себе с Богом, если тебе этого уж так крепко хочется. Что, в самом деле, ведь ты не маленькая, можешь свою пользу понимать…

Конечно, никакие лекарства в мире не могли бы так быстро вылечить Ольгу, как эти слова матери. Чтобы скорее покончить всякие колебания и избегнуть новых неприятных объяснений с родными, она решила, что выедет через три дня, и Марья Осиповна не противоречила ей в этом.

«Что за долгие сборы, — рассуждала она; — все равно, только лишнее будешь думать да мучиться, все равно ее не переубедишь. Ну, что делать, напишу Митеньке, чтобы берег ее; а может, и сама не долго там загостится, вернется в родное гнездо».

Сырой, туманный ноябрьский день. Вместо снега, которого с нетерпением ждут петербургские жители, с неба падает мелкий пронизывающий дождь. По Николаевскому мосту тихою, утомленною походкою идет молодая девушка. Лицо ее бледно и печально, какие-то грустные, тяжелые мысли заставляют ее низко опускать голову и не обращать внимания ни на резкий ветер, приподымающий пелерину ее старомодного ватерпруфа, ни на холодные водяные капли, которые, собираясь на полях фя клеенчатой шляпки, падают ей на плечи и на шею. При переходе через набережную Васильевского острова окрик кучера, быстро мчавшегося на козлах щегольской пролетки, заставил ее вздрогнуть и опомниться. Она огляделась кругом; масса экипажей, с шумом сновавших во все стороны, видимо пугала ее; она стала переходить улицу с боязливою осторожностью провинциалки, не привыкшей к движению большого города. Но вот она благополучно перешла улицу, и перед ней длинною полосою тянется одна из линий Васильевского острова; опасности больше никакой не представляется, и голова ее снова опускается вниз, и опять те же невеселые мысли овладевают ею.

— Ольга, куда ты? — раздался мужской голос подле нее. Она вздрогнула и подняла голову.

— Я домой, — отвечала она: — завтра поступаю на место.

— Ну, наконец-то! Поздравляю, что же ты такая невеселая?

— Нечего особенно веселиться, — со вздохом проговорила она: — это место даже не гувернантки, а просто няньки; мне придется целые дни возиться с двумя детьми 4 и 5 лет и даже спать с ними вместе. Не знаю, когда удастся заниматься…

— Да, это очень невесело.

— Что же мне делать! — вскричала она: — без диплома меня никто не берет ни в гувернантки, ни в учительницы; других занятий, ты сам видел, как я усердно искала, и не могла найти; надо же хотя чем нибудь жить, у меня денег осталось всего 5 рублей.

— Надо было просто, как я тебе советовал, вернуться домой, там приготовиться к экзамену, и тогда уже ехать в Петербург, — отвечал брат.

— Ах, Митя, — вскричала Ольга, и слезы заблистали на ее ресницах: — если бы ты знал, как мне тяжело было вырваться из дома, ты не стал бы советовать мне этого! Если я теперь уеду из Петербурга, мне уже не удастся вернуться.

Митя пожал плечами. «Беда не велика», хотел он сказать, но удержался, чтобы не рассердить сестру, которая и без того казалась расстроенною.

У ворот небольшого деревянного дома они расстались. Митя сказал, что должен идти к одному товарищу, обещавшему достать ему нужную книгу, а Ольга вошла через калитку во двор и поднялась по крутой деревянной лестнице в мезонин флигеля, расположенного в глубине двора.

Ей не пришлось ни звонить, ни стучать. Обитая прорванною клеенкою дверь квартиры была настежь открыта и из нее валил кухонный чад и густой дым жарившегося цикория. Поперхнувшись от этого дыма, Ольга прошла крошечную переднюю, отделенную неглухою перегородкою от кухни, большую, заставленную неуклюжею мебелью комнату хозяев, в которой копошилось и пищало четверо грязных ребятишек, и вошла в свое собственное помещение. Это была маленькая комнатка, — такая маленькая, что железная кровать занимала всю ее длину, а в ширину между этою же кроватью и стулом, стоявшим у противоположной стены, с трудом можно было пройти. Ольга сняла с себя ватерпруф и шляпку, и опустилась на стул у окна, — усталая, огорченная. Три месяца петербургской жизни оставили следы на ее наружности. Румянец исчез с ее щек, глаза ее глядели не так смело и бодро, как в К*. Между бровями ее залегла складка, придававшая всему лицу серьезное, озабоченное выражение.

— Можно войти? — раздался голос за дверью.

— Да, конечно, войдите, — отозвалась Ольга с видимым удовольствием: она узнала по голосу свою соседку, бедную учительницу, нанимавшую у тех же хозяев другую маленькую комнатку.

Вошла молодая женщина, лет тридцати, высокая, сухощавая, с бледным, изнуренным лицом и чахоточным румянцем на щеках, в черном шерстяном платье, которое мешком висело на ее исхудалых плечах.

— Ну что, Ольга Александровна, как дела? — участливо спросила она, сжимая в своей горячей руке холодную руку девушки.

— Да что, Софья Дмитриевна, взяла место, — отвечала Ольга. — Место, кажется, плохое, дети на вид балованные, капризные, мать ужасно важничает: заставила меня ждать с полчаса, говорит свысока, в виде особой милости объявила, что я буду обедать за одним столом с ними. По всему видно, что жить будет худо, да что же делать: все лучше, чем умирать с голоду…

— Эх, жалко, что вы поторопились, голубушка, — заговорила Софья Дмитриевна, слегка задыхающимся, как бы надтреснутым голосом. — Лучше всякую нужду перенести, да жить самостоятельно, не зависеть от людей, которые за ваши же труды, да станут презрительно относиться к вам. Я знаю, вы усердно искали себе работы, подождали бы немного, — авось, что нибудь и нашлось бы. Вы еще нетерпеливы, не привыкли. Вам кажется, если не на что купить свечку, если не каждый день обедать, так это уже и несчастие! А посмотрели бы, как живут другие! Да вот хотя я, например. Знаете, нынче летом уроков у меня не было, одной перепискою жила, 10 р. в месяц зарабатывала, так я во все лето ровно шесть раз обедала; уверяю вас, только чаем и жила, да иногда купишь себе колбасы или сваришь картошки, — вот и вся еда. А ничего себе, живу…

Сухой кашель и зловещие чахоточные пятна на щеках говорившей красноречиво показывали, к чему ведет такая жизнь. Ольга хорошо понимала это.

— Нет, нет, не могу, — вскричала она, почти с ужасом глядя на свою приятельницу.

«И она была также молода, и она также рассчитывала на свои силы, — мелькнуло в голове молодой девушки: — неужели и я дойду до того же!» Чувство страха за себя, чувство жалости к несчастной, стоявшей перед ней, охватили ее, она закрыла лицо руками и зарыдала.

Софья Дмитриевна не вполне поняла причину ее слез, она видела только, что молодая девушка упала духом, что ей нужно утешение, одобрение. Она села подле нее, ласково обняла ее и заговорила с ней тихим задушевным голосом. Она говорила о ее молодости, о том, как много хорошего может еще ожидать ее в жизни, о том, как с каждым годом увеличивается число лиц, с уважением и сочувствием относящихся к трудящимся женщинам, как многим из этих женщин уже удалось достигнуть цели, приобрести и знание, и самостоятельность, и возможность работать на пользу других… Мало-помалу слезы Ольги перестали течь, лицо ее осветилось лучом надежды. Умиравшая в тяжелой борьбе с жизнью труженица передавала свою веру, свою бодрость молодой, только что вступавшей на путь труженице; одна без сожаления вспоминала о вынесенных испытаниях, другая без страха готовилась к таким же испытаниям.

Предчувствие Ольги оправдалось. Жизнь на месте, которое она принуждена была взять, чтобы, подобно Софье Дмитриевне, не зачахнуть от голода и всяких лишений, оказалась действительно очень тяжелою. Зоя Ульяновна Сиверская, мать ее маленьких воспитанников, была женщина вовсе не злая; но она выросла и постоянно жила в богатстве, никогда не трудилась, и потому не умела уважать чужого труда. Ей казалось, что лакей, кухарка, горничная, нянька, гувернантка, получающие от нее жалованье, обязаны вполне посвящать себя той работе, за какую взялись, что все их мысли, желания, должны исключительно касаться усердного исполнения этой обязанности. Она сердилась, когда узнавала, что к кухарке приходят гости, ворчала, когда горничная отпрашивалась со Двора и была неприятно, поражена, увидев, что Ольга, уложив детей спать, взялась за книгу.

— Что это вы читаете. Ольга Александровна? — спросила она ее.

— Славянскую грамматику… Я готовлюсь к экзамену на звание учительницы, — отвечала Ольга, краснея от нелюбезного тона, каким был предложен ей вопрос.

— Как это можно! — вскричала Зоя Ульяновна:-вы взялись смотреть за детьми, а думаете о каких-то экзаменах… Это ни на что не похоже! Если бы вы предупредили меня, я не наняла бы вас.

— Книги не помешают мне смотреть за детьми, — возразила Ольга:-я буду читать по вечерам, когда они спят.

— Отлично! Будете заниматься по ночам, и потом целый день ходить сонной, раздражительной!

— Нет, уверяю вас, я постараюсь усердно смотреть за детьми, — сказала Ольга.

— Это мы увидим, — заметила Зоя Ульяновна и вышла из комнаты, сердито хлопнув дверью.

С этой минуты у нее явилось убеждение, что новая няня не может добросовестно исполнять свои обязанности, и она стала на каждом шагу уличать ее в невнимательном отношении к детям.

— Женя, кажется, не причесан сегодня? Отчего это у Тани расстегнут сапожок? Боже мой, такой холод, а вы ведете детей гулять, не завязав им ушки! Отчего это Жени плачет? Он верно нездоров, а вы и не замечаете? Что это, как Таня дурно держит вилку. Неужели вы не видите? Верно дети скучают, оттого они и капризничают. Разве вы не можете занять их чем-нибудь?

Эти и тому подобные замечания повторялись ежедневно с утра до вечера и сопровождались колкими намеками на то, что «за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь», «воспитание детей вещь трудная, кто за него берется, не должен думать ни о чем другом», «нынче все хотят быть учеными, а главного не понимают», что «нужно добросовестно исполнять то, за что получаешь деньги» и т. п.

Ольга всеми силами старалась не заслуживать упреков своей хозяйки, но вскоре убедилась, что это совершенно невозможно. Зоя Ульяновна всегда находила к чему придраться и, не стесняясь, делала ей выговоры и при детях, и при гостях. Молодая девушка краснела и чуть не до крови кусала себе губы, чтобы удержаться от резкого ответа, который навлек бы на нее еще большие неприятности. Вообще — она любила детей и дома охотно возилась с младшими сестрами и братом; но Женя и Таня были далеко не привлекательные малютки. В четыре, в пять лет они уже сознавали себя маленькими господами, которым все окружающие обязаны служить и прислуживать.

— Одевайте меня, я вставать хочу! — кричала Таня, барахтаясь голыми ножками в постели.

— Нехорошо так говорить, Танечка, — замечала Ольга: — надо просить повежливее…

— Вот еще, стану я просить, — возражала девочка: — вы должны меня одевать, я пожалуюсь маме — она вам прикажет.

— Женя, — заметила Ольга: — я не буду с вами играть, если вы будете ломать Танины игрушки.

— Нет будете, — спорит мальчик: — вы не смеете не играть с нами, вам за это жалованье платят.

Поступая на место, Ольга надеялась, что в течение дня у нее найдется один, два свободных часа, чтобы почитать, пока дети займутся какой-нибудь игрой; но она скоро увидела, что это была напрасная надежда. С той минуты, как дети просыпались утром, и пока они засыпали вечером, у нее не было ни секунды покоя. Они не умели не только сами одеться, умыться, причесаться, но даже в играх им постоянно нужна была помощь старших. Женя не мог сам запрячь лошадку, Таня не могла сама одеть куклу, мало того — ни один из них никогда не мог придумать игры: они стояли беспомощно перед целым шкафом игрушек и не знали, за что взяться, чем заняться. Нужно было целый день забавлять их, играть с ними, рассказывать им что-нибудь, при этом беспрестанно следить, чтобы они не упали, не ушиблись, не укололись, не перепачкались, не поссорились и не разревелись. Никогда не воображала Ольга, чтобы обязанность няни была до такой степени трудна. Уложив вечером спать своих неугомонных воспитанников, она чувствовала себя до того утомленной, что должна была сначала отдыхать, прежде чем взяться за книгу. И как трудно было сосредоточить внимание на книге, когда беспрестанно, с мучительною ясностью, вспоминались все вынесенные в этот день неприятности, когда в будущем представлялся бесконечный ряд таких же неприятностей, таких же унижений! А между тем читать, учиться надо было много и не теряя времени. Приехав в Петербург, она узнала, что для поступления на медицинские курсы ей нужно иметь диплом на звание учительницы и выдержать еще поверочный экзамен из нескольких предметов. К этим-то экзаменам она теперь и готовилась; ей во многом приходилось дополнять свои знания, так как они не подходили к установленным программам, многое надо было прочитать, многое повторить, другое выучить вновь, но эта работа не пугала ее: не впервые было ей просиживать половины ночей за книгами и трудиться одной, без посторонней помощи. Только бы кое-как прожить до весны на этом месте, чтобы скопить немножко денег на время экзамена, когда уже нельзя будет заниматься ничем посторонним!

И она целые дни переносила грубость и капризы балованных детей, колкости и оскорбления их матери, а по ночам прилежно училась; щеки ее все бледнели, глаза тускнели, но она не теряла бодрости. Весна недалеко; она выдержит экзамен, на лето возьмет себе место полегче, осенью выдержит другой экзамен, а там, — там уже все будет отлично…

Дмитрий Александрович Потанин кончил курс в университете и получил место учителя в одной провинциальной гимназии. Вчера он устроил прощальный вечер своим товарищам, а сегодня сидит все утро с Ольгой, которая пришла помочь ему уложить его вещи и проводить его на железную дорогу. Комната, занимаемая им, почти так же мала и бедна, как та, в которой жила Ольга; чемоданы, стоящие среди пола, и валяющиеся всюду клочки бумаги, обрывки старых тетрадей и книг, окурки папирос, сломанные перья и разный хлам, неизвестно откуда появляющийся при переезде, придают ей еще более унылый вид. Но этот вид не производит впечатления на брата и сестру. Он сидит на кровати, с которой уже снято постельное белье, она-на закрытом и увязанном, чемодане, и они весело разговаривают.

— Я рад, — говорил он: — что мне дали место именно в К*. Мать может там жить со мной вместе, это будет для нее большим утешением, да и приятно повидаться со всеми родными и старыми знакомыми.

— Я думаю, тебя там никто не узнает, — смеясь, сказала Ольга:-ты очень переменился за последние годы.

Дмитрий Александрович заглянул в небольшое зеркало, висевшее над его комодом, и, по-видимому, не остался доволен своею наружностью; да и трудно было остаться довольным: из румяного, стройного юноши, с густыми шелковистыми кудрями и блестящими глазами, он превратился в человека уже почти немолодого, со впалыми щеками, зеленоватым цветом лица, редкими, обвислыми волосами, преждевременными морщинами на лбу.

— Да, — вздохнул он, — не легко бедному человеку без всякой поддержки, одними своими усилиями, пробить себе дорогу… Еще бы год, два такой жизни, какою мне приходилось жить здесь — он с отвращением оглянулся кругом — и я, кажется, не вынес бы! Хорошо, что все это уже прошло, — прибавил он более веселым голосом, после минуты молчания; — несмотря на все трудности, я-таки добился своего, и чем тяжелее была борьба, тем приятнее, наконец, достигнуть цели. В К* я отдохну от всех здешних лишений, поздоровею, пожалуй, даже помолодею!

— Через пять лет и я к вам приеду доктором, — улыбаясь сказала Ольга: — и вся наша семья опять будет в сборе.

— Ну, у тебя это пустые мечты, — возразил брат: — впрочем, мы не будем на прощанье спорить, — прибавил он, заметя на лице сестры выражение неудовольствия. — Во всяком случае, я, с своей стороны, готов помочь тебе осуществить твое желание. Как только я устроюсь в К*, я каждый месяц буду присылать тебе несколько денег…

— Ах, нет, нет, пожалуйста, не нужно, — с живостью перебила Ольга. — Я устроилась отлично и теперь пока мне ничего не надо; когда понадобится, я напишу тебе, а до тех пор не присылай, прошу тебя.

— Да отчего же так? — удивился, несколько обиделся даже Дмитрий Александрович.

— Твои деньги другим нужнее, чем мне, — отвечала Ольга. — Надобно успокоить маменьку, и о младших детях позаботиться, особенно о Маше. Ты ведь отдашь ее в гимназию, Митя?

— Ну, конечно, надо будет дать ей какое-нибудь образование.

Ольга проводила брата на железную дорогу, и они распрощались очень нежно, хотя без особенной грусти. Занятый каждый своими делами, они редко видались, да, кроме того, он никогда не сочувствовал стремлениям сестры, и она давно перестала считать его своим другом, поверять ему все свои мысли. Теперь он достиг цели, он получил высшее образование и возможность безбедно жить своим трудом, он был счастлив и гордился своим успехом, а ей еще предстояло несколько лет тяжелой борьбы…

«Да, он может быть доволен собой! Не легко дались ему эти года!» — думала молодая девушка, следя глазами за поездом, уносившим брата. «Когда-нибудь, может быть, и я буду чувствовать то же, что он теперь», — мелькнуло в голове ее, и веселая улыбка осветила лицо ее. «Как хорошо, что я отказалась от его помощи, — продолжала она думать, идя от вокзала к себе домой, — он все еще не верит мне, считает, что я пустая мечтательница; как хорошо будет, если я добьюсь своего сама, без всякой поддержки, собственными усилиями! А я наверное добьюсь! Главное сделано-я на курсах, и мне есть чем жить!»

Действительно, два месяца тому назад Ольга начала посещать медицинские курсы, и этот первый шаг к достижению заветной цели радовал ее до того, что все — и настоящее, и будущее, представлялось ей в розовом свете. Все профессора казались ей необыкновенно умными и учеными, все подруги необыкновенно симпатичными, лекции, которые она слушала, и учебники, которые читала, необыкновенно интересными, даже серое петербургское небо смотрело на нее уже гораздо приветливее прежнего. Своими средствами к жизни она была вполне довольна, хотя на самом деле они были крайне скудны. Весной Софья Дмитриевна умерла от чахотки, и перед смертью передала ей один из своих уроков: надо было заниматься три часа каждый день с двумя девочками за 20 р. в месяц. Кроме этих 20 р., у Ольги ничего не было, но она считала себя вполне обеспеченной: она поселилась в одной комнате с двумя такими же бедными студентками; они все расходы делили сообща и, экономничая на пище, на свечах, на всякой мелочи, умудрялись сберегать несколько рублей на покупку разных дорогих учебников и руководств, без которых невозможно было заниматься. Экономничать им, само собою разумеется, приходилось очень сильно; часто ложились они спать с пустым, желудком, часто должны были кончать занятия раньше, чем хотели, потому что лампа догорала и керосину не на что было купить. На одежду им почти не оставалось денег. Ольга привезла из К* шубку, хотя старенькую и не очень теплую, но все же ей было лучше, чем ее подругам, из которых одна всю зиму проходила в какой-то коротенькой кацавеечке, а другая, выходя на улицу, должна была закутываться в плед, служивший ей в то же время и одеялом. Несмотря на эти лишения, все три девушки были бодры и без малейшего уныния глядели вперед.

Жизнь втроем, представлявшая выгоды, имела с другой стороны и большие неудобства. Никогда-ни днем, ни ночыо не оставаться одной, постоянно остерегаться, как бы не стеснить других, не помешать им, — это неприятно. Ольга, обыкновенно после обеда уходила на урок, и только возвратясь домой в десятом часу, могла приняться за занятия. А подруги ее в это время хотели отдохнуть, поболтать, посмеяться, принять у себя гостей. Кроме того, одна из них ложилась всегда рано спать, так как ей приходилось давать уроки до начала лекций и она должна была вставать часов в шесть утра. Вечером подруги часто не давали ей заснуть, а утром она почти всегда будила их, хотя и старалась как можно тише одеться и уйти. Каждой девушке приходилось во многом стеснять себя, соблюдать осторожность в словах и поступках, чтобы не оскорбить своих сожительниц и не подать повода к ссоре. Они все трое вполне сознавали необходимость этого, но на деле не всегда могли выдержать, и тогда жизнь в их небольшой комнате становилась очень неприятной. Быть по необходимости неразлучным с человеком, которому мы наговорили или от которого услышали разные колкости, очень тяжело, а тут еще приходится или себя стеснять для него, или стеснять его. Хорошо еще, что и сама Ольга, и обе ее подруги были несварливого характера, и всякую небольшую размолвку спешили как можно скорей покончить миром. Благодаря этому, благодаря своей неприхотливости и взаимной уступчивости, они без горя прожили зиму и успели хорошо подготовиться к переходным экзаменам с первого курса на второй.

Следующий год оказался для Ольги гораздо тяжелее. Одна из ее подруг вышла замуж, другая заболела так серьезно, что принуждена была на время уехать из Петербурга, и молодой девушке пришлось жить одной. Несмотря на все ее старания, денег, которые она получала, не хватало ей даже на самое необходимое, а тут, как нарочно, ученицы ее заболели корью, не учились, и она целый месяц ничего не заработала. Одежда ее, привезенная еще из К*, приходила в ветхость, необходимо было подновлять ее, а для этого не было другого средства, как отказываться от пищи. Теперь Ольга поняла, как можно жить так, как говорила Софья Дмитриевна, обедая не каждый день. Она не чувствовала себя несчастной, у нее не являлось желания бросить эту жизнь и, как в каждом письме советовали мать и Митя, вернуться в К*, в круг семьи. Занятия на медицинских курсах сильно интересовали ее; теперь уже она училась не для того, чтобы сравняться с мужчинами, а просто потому, что это было ей приятно, увлекало ее. Одна беда: она чувствовала, что слабеет, что здоровье изменяет ей. Часто на лекции она вслушивалась в слова профессора, она силилась усвоить себе его объяснения, и вдруг в глазах ее темнело, в ушах делался шум, она совсем переставала понимать; иногда которая-нибудь из подруг звала ее провести у себя вечер, она знала, что там соберется молодежь, будет весело; ей, пожалуй бы пойти, но она ощущала во всем теле какую усталость, ей тяжело было двигаться, тяжело говорить, завертывалась в большой платок, бросалась на постель и весь вечер проводила в каком-то неприятном полусне. Ученицы ее стали замечать, что она часто бывает раздражительною и нетерпеливой, и мать их несколько раз говорила ей:

— Что это вы все нынче кричите на детей, Ольга Александровна? Разве они учатся хуже прежнего, или вы сами нездоровы?

«Боже мой, неужели я в самом деле нездорова, неужели я серьезно заболею? — с тревогой думала Ольга: — что же со мной тогда будет, я потеряю уроки, мне нечем будет жить, придется бросить медицину! Нет, нет не надо давать себе расхварываться, надо бодриться!»

И молодая девушка всеми силами бодрилась, заставляла себя и ходить в гости, и заниматься, несмотря на все более и более овладевавшую ею усталость, несмотря на припадки лихорадки, мучившие ее по ночам; она старалась сдерживать свою раздражительность и сохранять видимое спокойствие, хотя всякая безделица ужасно сердила и возмущала ее. Занятия на медицинских курсах были в этом году гораздо серьезнее, чем в предыдущем, требовали гораздо более усидчивости и напряжения.

«Я, кажется, совсем поглупела! Я ничего не понимаю, ничего не могу запомнить», с отчаянием говорила Ольга, отталкивая от себя книги и тетради, над которыми она сидела часа два, напрасно стараясь заучить множество трудных названий или мысленно повторить себе объяснения профессора.

А время шло. Зима кончилась, настала весна, а с ней и экзамены, — экзамены, страшные для всех учащихся. В этом году Ольга ждала их с меньшим волнением, чем в предыдущем. Ее чувства как-то притупились, ей главное хотелось скорей кончить и отдохнуть, совсем отдохнуть. Уроки ее на лето прекращались, и она решила, что примет от Мити деньги на дорогу и проведет каникулы в К*.

Первый экзамен сошел у нее довольно хорошо, второй слабо, профессор только из снисхождения поставил ей удовлетворительную отметку. Ольга испугалась.

«Господи, неужели я срежусь, — со страхом думала она: — нет, надо отбросить эту глупую усталость, надо постараться!»

Она напрягала все свои силы, не спала две ночи на пролет и явилась на третий экзамен, по своему мнению, очень хорошо приготовленною, но страшно бледная, с воспаленными глазами, с сильною головною болью.

Первый вопрос, предложенный ей профессором, касался отдела, очень хорошо знакомого ей; она попробовала отвечать, хотела заговорить, и вдруг мысли ее спутались, она как-то разом все забыла и не могла произнести ни слова; профессор попробовал предложить ей еще несколько вопросов, — все то же тупое безнадежное молчание.

Она сама не помнила как вышла из залы, как пришла домой, как легла на постель; едва голова ее упала на подушку, как ее охватил тяжелый, свинцовый сон, и она проспала таким образом до следующего утра.

Проснувшись, она долго не могла очнуться, долго не могла собраться с мыслями; она чувствовала только, что ее гнетет что-то тяжелое, неприятное. И вдруг она вспомнила все… Живо представилось ей то унизительное положение, в котором она находилась вчера, и все последствия этого положения. Она не выдержала экзамена, она не перейдет на следующий курс. Как расскажет она об этом в К*.? Как отнесутся к этому ее домашние, что станут они говорить?

О, это легко было предвидеть: они станут повторять свои бесконечные уверения, что наука — не женское дело; они станут жалеть о том, что она там похудела и побледнела, будут твердить, что она потеряла здоровье и ничего не приобрела, опять будут называть ее пустой мечтательницей и убеждать бросить бредни и спокойно жить с ними. Что ответит она им, чем разубедит их? Она в самом деле расстроила здоровье и не приобрела требуемых знаний, не выдержала экзамена! Так что же? Значит, согласиться с ними, отказаться от своего намерения, остаться там? Нет, нет! ведь это только несчастная случайность, временное нездоровье, ведь на самом деле она не глупа, она может заниматься, — конечно, не теперь, — теперь она так страшно устала, но отдохнув немного; ведь со всяким может случиться, что он не выдержит экзамена, неужели из-за этого бросать все? А они, наверно, будут уговаривать, требовать, опять спорить, бороться, бороться ей придется теперь, когда она так устала, так хочет отдохнуть! Одно средство-не ехать в К*, остаться в Петербурге. Но чем жить? Ну, все равно, авось не умрем с голода!

И, успокоившись на этой мало утешительной мысли, молодая девушка как-то тупо жила день за день, проводя большую часть времени в постели. На экзамены она больше не ходила: не выдержав из одного предмета, можно было выхлопотать себе переэкзаменовку осенью, если остальные экзамены сданы вполне успешно, но Ольга чувствовала, что в не силах приготовиться к ним совершенно удовлетворительно и ни за что не хотела опять играть на них неприятную роль тупоумной школьницы. Так прошло недели две. В один теплый майский вечер молодая девушка сидела у окна в грустной задумчивости. Накануне она распрощалась со своими ученицами и теперь придумывала, как бы найти себе на лето какой-нибудь заработок, чтобы буквально не умереть с голода. Вдруг в дверях ее комнаты раздался смех и говор нескольких молодых голосов. Ольга нахмурилась: она вовсе не была расположена ни сама болтать, ни слушать веселую болтовню. Но делать нечего, нельзя не принять гостей, хозяйка ее уже объявила им, что она дома.

В комнату вошли три молодые девушки, ее подруги по курсам.

— А мы к вам, Потанина, с предложением, — сказали они скинув шляпки и усаживаясь кое-как на стулья и окна. — мы знаете, что затеяли? Как только кончатся экзамены, мы улетаем из Петербурга, нанимаем себе простую крестьянскую избу где-нибудь недалеко, и переселяемся туда на все лето. Будем пить молоко, ходить за грибами и запасаться здоровьем на зиму. Хотите с нами?

— Мне это невозможно, — печадьным голосом отвечала Ольга: — я должна на лето приискать себе занятие, иначе мне нечем жить!

— Вот выдумали, вам занятие! — вскричала одна из молодых девушек: — да ведь вы совсем больны! На что вы будете похожи зимой, если не подкрепитесь за лето?!

— Что же мне делать, если нельзя, — с некоторым раздражением отвечала Ольга.

Гости о чем-то пошептались между собой.

— Знаете что, — обратилась одна из них к Ольге:-мы поселимся в какой-нибудь глуши, где нам будет очень, очень дешево жить. Переезжайте с нами, вы нам заплатите свою долю зимой.

— На будущий год, — прибавила другая: — вам будет легко заниматься, так как вы останетесь на втором курсе; вы можете прихватить лишний урок, и деньги у вас будут, а мы уж так мечтали жить все вчетвером, не отказывайтесь, пожалуйста!

— Не упрямьтесь, милая, — прибавила третья.

Ольга хотела возражать, хотела отказаться от великодушного предложения подруг, но оно делалось так радушно, с таким искренним дружелюбием, а она так живо чувствовала потребность и отдохнуть, и укрепиться, что у нее не хватило сил спорить, и она согласилась со слезами благодарности, пожимая руки своих гостей. Да отчего было и не согласиться?

С какой стати отказываться от товарищеской помощи людей, которые живут одною жизнью, испытывают одинаковые с нею невзгоды, стремятся к той же цели и преодолевают те же трудности?

Лето, проведенное в деревне, полный отдых от занятий, хотя не роскошная, но достаточная пища, общество веселых подруг, — все это благотворно подействовало на Ольгу. Вернувшись в Петербург, она чувствовала себя опять такой же бодрой и сильной, как три года тому назад, как только что приехала из К*. Опять предстояла ей усиленная работа и лишения всякого рода, но теперь она легче переносила их. Она бодро питалась «картошкой и колбасой», когда не что было купить себе обеда, она, не стесняясь презрительных взглядов прохожих, носила глухою осенью помятую летнюю шляпку, а зимой — заплатанную шубку. Ни разу больше не пришлось ей срезаться на экзамене, и она уже начинала считать месяцы и недели, отделявшие ее от конца курса, — от начала той полезной деятельности, которой она мечтала посвятить все свои силы.

Один раз она шла с лекций домой, раздумывая об интересном случае болезни, который только что наблюдала под руководством профессора, как вдруг ее окликнул громкий голос:

— Оля! Потанина! Оля!

Она оглянулась, недоумевая, кто зовет ее, но в эту минуту у тротуара, по которому она шла, остановилась щегольская коляска.

— Оля, неужели ты меня не узнала? — повторил тот же голос.

— Леля? Ты? — нерешительно проговорила Ольга.

— Конечно, я, — смеясь отвечала молодая дама, сидевшая в коляске: — вот-то счастье, что мы встретились! Полезай скорей ко мне, нам надо о многом поговорить.

— А тебе не стыдно будет ехать со мной? — улыбаясь, спросила Ольга, садясь на мягкую подушку коляски рядом с подругой детства и одним взглядом сравнивая ее роскошный туалет со своей бедной одеждой.

— Вот выдумала — стыдно! — вскричала Леля. — Ты, кажется, воображаешь, что если я не стала ученой студенткой как ты, так, значит, я совсем поглупела?!

Вместо ответа, Ольга крепко пожала ей руку.

— Ну, говори же, рассказывай, что ты делаешь, чем занимаешься? Режешь собак? Возишься с трупами? Умеешь уж лечить? Рецепты прописываешь? Выстукиваешь больных? — закидывала Леля вопросами, по своему обыкновению, не давая времени обстоятельно ответить ни на один из них.

Ольга в коротких словах рассказала ей о своих занятиях и в свою очередь спросила:

— Ну, а ты же что поделываешь, Леля? Как ты попала в Петербург?

— Да мы уже два месяца живем здесь, — объяснила Леля: — я ведь замужем уже второй год.

— Вот как! Поздравляю! За кем же?

— Ты его, кажется, видала у нас, — слегка покраснев отвечала Леля: — помнишь, Анатолий Михайлович Ядров?

— Анатолий Михайлович! — вскричала Ольга с нескрываемым удовольствием, — да ведь он… — она, в свою очередь, покраснела и замолчала.

— Ну да, ты тогда находила, что он глуп, — досказала её мысль Леля: — правда, он не очень умен, но зато добр и ни в чем меня не стесняет, а для меня это главное. Ты знаешь, у maman я не пользовалась большой свободой, и так боялась, что и муж будет командовать мной… А теперь я делаю все, что хочу, Анатоль ни в чем не противоречит.

«И ты счастлива?» вертелось на языке у Ольги, но она удержалась. Легкая краска как будто стыда, с какой подруга объявила ей о своем замужестве, торопливость, с какой она старалась оправдать свой выбор, показывали неуместность подобного вопроса.

— А помнишь наши мечты о самостоятельной, трудовой жизни? — спросила Ольга через несколько минут молчания.

— Нет, милая, это не для меня, — вздохнула Леля:-я пробовала заниматься без тебя, но у меня все не клеилось! А теперь поздно, я стара, да и потом, я не сказала тебе главного, — ведь я уже мать семейства! Мы сейчас приедем, и ты должна посмотреть моего сынишку, он необыкновенно прелестный.

Ольга не могла отказать приятельнице и зашла к ней, хотя важный швейцар и нарядный лакей Ядровых с удивлением оглядывали странную гостью барыни, вероятно, принимая ее за какую-нибудь просительницу, ждавшую подачки от доброй Елены Степановны.

С этих пор Ольга стала иногда заходить к подруге. Леля всегда принимала ее с распростертыми объятиями, Анатолий Михайлович, желая угодить жене, был с ней очень любезен, гости и прислуга, видя, что эта бедно одетая девушка пользуется особенным расположением хозяев, относились к ней с безукоризненной вежливостью, но, несмотря на все это, Ольга всякий раз уходила с тяжелым чувством из этого богатого дома, где все дышало таким довольством, комфортом и роскошью. Темна, бедна и грязна была её маленькая комнатка, сравнительно с просторными роскошными гостиными Ядровых, но не зависть чувствовала она к богатой подруге, а сожаление, глубокое сожаление. Чтобы не краснеть постоянно за своего добродушного, но глуповатого мужа, Леля боялась знакомиться с людьми умными, развитыми, все её общество состояло из лиц крайне ограниченных, и среди них сама она отупела и опошлилась. Слушая, в каких пустых разговорах проводила она целые часы, какие мелочи наполняли её жизнь, какие дрязги могли интересовать и волновать ее, Ольга с грустью думала о её блестящих способностях, о тех природных дарованиях, которые жизнь смяла, уничтожила в ней.

Последний экзамен выдержан, Ольга окончила курс и, довольная, счастливая, пришла сообщить о своей радости Леле. У Ядровых собралось довольно многочисленное общество. Женщина-доктор всех заинтересовала, люди, много раз видавшие ее прежде, теперь смотрели на нее как на что-то необыкновенное.

— Что же вы намерены делать теперь, Ольга Александровна? — спросил у неё Анатолий Михайлович.

— Как что? Конечно, лечить, — смеясь отвечала Ольга.

— Кого же это вы будете лечить, позвольте полюбопытствовать? — отнесся к ней один толстый господин, оглядывая ее с ног до головы.

— Да всех, кому понадобится, — удивилась этому вопросу Ольга:-хоть вас, например.

— Ну нет-с уж, премного благодарен, — отозвался толстяк: — и мужчины-то доктора много людей на тот свет отправляют, а как за это дело примутся женщины, так совсем беда придет.

Начались рассуждения о том, как трудна обязанность доктора и как невозможно для женщины приобрести необходимые знания и опытность.

— Да отчего же невозможно, — попробовала защищаться Ольга: — все профессора скажут вам, что мы занимались так же прилежно, как студенты, и знаем не меньше их, а опытность приобретается, конечно, временем.

— Оно вам так кажется, — заметил один из гостей: — вот смотрите — нас здесь двадцать человек, спросите у любого, пригласит ли он к трудно больному женщину-доктора, — увидите, что вам скажут.

Ольга окинула взглядом присутствовавших, никто не возражал, хозяйка старалась переменить разговор, чтобы не обидеть гостью.

— Леля, — спросила у неё Ольга несколько спустя: неужели, в самом деле, ты не доверила бы мне своего больного ребенка? Скажи откровенно!

— Вот видишь ли, Оля, голубчик, — смущенно проговорила Леля:-я тебя очень люблю, очень уважаю, но все-таки, по правде сказать, я скорей дала бы лечить Тоню мужчине, чем женщине.

Не раз уже приходилось Ольге слышать подобные мнения. Но именно сегодня, когда она была так радостно настроена, когда ей казалось, что она достигла цели и что широкое поле деятельности открыто перед ней, эти речи особенно неприятно поразили ее.

Она вернулась домой расстроенная, печальная.

— Что это с вами, Потанина? Вы, кажется, забыли, что экзамены кончены? Чего вы хмуритесь? — спросила у неё подруга, жившая в одной с ней комнате и также торжествовавшая в этот день окончание курса.

Ольга передала ей разговоры в доме Ядровых.

— Так вы из-за этого-то печалитесь! — вскричала она. — Разве вам так непременно хочется излечивать от всяких скорбей и болезней господ Ядровых и всех их родных и знакомых? Полноте! Пусть те, кто не доверяет нам, как женщинам, и не обращаются к нам. У нас и без них найдется довольно пациентов! Разве вы не слыхали, не читали, сколько сел и деревень в России лишены всякой медицинской помощи? Вот куда мы должны ехать, вот где мы должны прилагать наши знания: там нужда заставит забыть, что мы не мужчины! Пусть разные Ядровы говорят о нас что хотят, мы будем делать свое дело, и этим делом покажем себя!

С просветлевшим лицом слушала Ольга речь подруги, крепко пожала она ей руку… С радостным чувством готовились обе девушки начать свою скромную деятельность.