В рассуждении о религии вообще нам нужно показать, откуда она в человеке и как произошла; как она выражается и какой ее дух; какая цель и какие свойства ее. Отсюда сама собою представится нам недостаточность ее и неполнота, откроется потребность другой, высшей и совершеннейшей религии, и таким образом проложится путь к богословию христианскому, Трактат этот собственно должен занимать место в философской системе, ибо естественная религия есть предмет философии. Но поскольку философия смотрит на религию не с той стороны, с какой следует нам смотреть на нее, чтобы учение о религии вообще могло быть хорошим приготовлением к богословию, то мы предложим его здесь соответственно нашей цели. Именно, мы рассмотрим религию с двух сторон: что такое религия сама по себе, и достаточна ли она сама в себе? Почему и трактат наш о религии вообще будет иметь два отделения: 1) религия сама в себе; 2) религия по внутреннему достоинству своему.

Прежде нежели покажем, что такое религия сама в себе, сделаем несколько замечаний о названии религии. Может быть, понятия, соединенные с разными ее наименованиями, будут способствовать к уразумению нами ее сущности.

Религия носит различные наименования. В Священном Писании она называется «заветом», «законом», «служением Богу», «путем Иеговы», или просто «путем». Рассматриваемая в сердце человека, она называется «хождением с Богом, страхом Божиим»; у наших предков называлась верою; ныне у светских людей известна под именем «закона Божия»; обыкновеннее же и чаще называется религией. Слово religio имеет три словопроизводства, из коих каждое рождает мысли о религии, одну другой назидательнее. Так, Цицерон производит это имя от relegre — перечитывать, перебирать, исследовать. Посему наименованию религия есть не что иное, как начитанность, знание, и противополагается невежеству, есть дщерь света и чужда всякого суеверия. Христианский Цицерон, Лактанций, производит religio от ligo связывать, соединять. Следовательно Лактанций называет религию союзом между Богом и человеком; название это лучшим образом выражает существо религии. Блаженный Августин еще более характеризует религию, производя ее от religo — воссоединять, восстановлять союз между двумя разъединившимися существами. По сему понятию религия есть связь Бога с падшим человеком; название это выражает существо религии, существующей со времени падения человека, и следовательно религии христианской. Наименования религии в Священном Писании не выражают вполне сущности ее. Так, завет, если под именем его разуметь обетования со стороны Бога и принятие их под известными условиями со сторон» человека, более всего может приличествовать только еврейской религии. Слово закон показывает только практическую сторону религии, которою определяется образ деятельности нашей. «Служение Богу» есть только внешность религии. «Путь» есть многознаменательное выражение: оно объемлет и «нисходящий» со стороны Бога: Бог нисшел к человеку в творении, нисходит в промышлении и низойдет в будущем суде; — и «восходящий» со стороны человека: человек восходит к Богу верой, надеждой и любовью. «Хождение» с Богом выражает внутреннее душевное расположение человека и соответствующую ему святую деятельность от чувства вездеприсутствия Божия. «Страх Божий» есть чувство, происходящее от представления Божия правосудия, которое обуздывает худые наклонности воли. Следовательно такое наименование более прилично еврейской религии, которая страхом обуздывала жестоковыйных евреев, а христианской религии не совсем прилично. У нас она называется «верой». Такое имя характеризует религию со стороны предметов ее, превышающих наше разумение; но оно объемлет только умозрительную часть богословия. У светских теперь она называется «законом», потому что они умозрительные познания почитают ненужными для себя и разумеют под религией только деятельное учение веры. Из этих наименований видно, что религия есть отношение человека к Богу и Бога к человеку. Спрашивается: что же она есть сама в себе? Где ответчики на сей вопрос? Их два: первый — может и должна отвечать «история»; второй — может и должна отвечать «философия».

1) На поприще всемирной истории религия представляется нам прежде всего «всегдашней спутницей» всех вообще народов. Есть степени, на коих оставляют человека науки и искусства, где не следует за ним гражданское правительство и законы, где он не имеет общественной жизни, где и самая оседлая жизнь бывает ему неизвестна; но религия идет далее всего этого, не оставляет его нигде, следует за ним по всем степеням образованности, живет во всех климатах и странах, словом: не подлежит никаким условиям, видоизменяющим бытие человека. Так, например, она есть и у самых удаленных от образованного мира народов — эскимосов; есть и у грубых жителей Огненной земли: и они имеют свою религию и своих богов. Хотя некоторые путешественники и находили народы, у коих будто неприметно было никаких следов богослужения; но отсюда никак не следует отвергать нашего положения. Ибо, во-первых, такие примеры весьма редки — в этом согласны как путешественники, так и летописи; во-вторых, в короткое время путешественники не могли узнать вполне нравы, обычаи и общественные установления таких народов, тем более, что эти народы в отношении к религии управляются законами скрытности, то есть имеют склонность скрывать свою религию от людей чуждых им и неприязненных, что и подтвердилось впоследствии, когда у тех же самых народов стали открывать религию и богослужение; в-третьих, если у какого народа в самом деле не нашлось бы никаких признаков религии, то из этого, судя строго, не следует, что у них нет никакой религии. Она может быть в сердце народа, может заключаться в некоторых темных мыслях его о Божестве, от коего все зависит и коим все управляется. Никакая грубость не может быть недоступна для религии. С другой стороны, хотя и были просвещенные люди — философы, кои отвергали Промысл Божий и зависимость мира от Бога и уничтожали всякую религию, но отсюда нельзя отвергать истину предыдущего нашего положения. Против этого можно сказать то же, что сказано выше, а именно: во-первых, примеры эти очень редки; во-вторых, большая часть таких философов потому только назывались именем безбожников, что отвергали богов своего отечества; но они могли исповедовать других богов; в-третьих, притом, едва ли не большая часть их говорили по тщеславию, писали безбожные системы из одного желания показать свое остроумие. А хотя бы и были действительно такие уроды в мире нравственном, то они столько же уничтожают и ниспровергают всеобщность и необходимость религии, сколько уроды физического мира ниспровергают законы физические. Итак, первое свойство религии, рассматриваемой на поприще всемирного опыта, есть ее всеобщность. Поэтому она не есть нечто случайное, но есть необходимая принадлежность рода человеческого, необходимый элемент в составе нашего бытия.

Но эта необходимая для всех религия у всех народов до бесконечности разнообразна. Ни в чем столько не согласны народы, как в том, что есть некоторое высочайшее Существо — начало и конец всех вещей; зато ни в чем столько и не разногласят, как в своих понятиях об этом Существе. Не разбирая этого разнообразия религии по народам, мы можем видеть его из понятий, какие имели о Боге философы, системы коих нам известны. Понятия общенародные еще разнообразнее, нежели понятия ученых. Разнообразие это происходит от различных понятий о трех составных элементах религии: о Боге, человеке и будущей жизни. Так, одни сливали Бога с миром, другие совершенно их разделяли. Сливая Бога с миром, искали Его в низшем кругу существ: в царстве растений и в других бездушных существах видимой природы; или в царстве животных бессловесных — обожали зверей, птиц и прочее, или в роде существ разумных — боготворили людей; или, выступая из круга видимой природы, мнили видеть Его в невидимых силах природы и поклонялись таинственным силам ее; или возносились к звездам для обретения Божества; или нисходили до подземного царства, чтобы поклоняться Плутонам, Нептунам и прочим. Отделяя Бога от мира, люди или представляли два начала мира — доброе и злое, или предоставляли владычество над вселенной одному Юпитеру, но с двором небесным, и прочее. Какое бесконечное разнообразие религий отсюда может произойти!

Но при этом разнообразии нельзя не заметить, однако, согласия в некоторых пунктах религии у всех народов! Сколько бы образ ее ни изменялся, были и есть, однако же, некоторые постоянные пункты, около которых вращались эти изменения, — некоторые общие черты, без коих невозможен и образ религии. Таких пунктов находим три: 1) все признавали кроме видимого нечто невидимое, кроме земного — небесное, кроме временного — вечное; все допускали особливый некоторый таинственный порядок вещей, кроме примечаемого нами; 2) все признавали зависимость свою от Существа высшего. Хотя человек поклонялся и существам низшим себя, как например фетишам, но он не их обожал, а те невидимые начала природы, коих они были символами; 3) все питались некоторой сладкой надеждой перейти в лучший мир по смерти, все мечтали о соединении с Богом. Собрав эти черты на всемирном поле опыта, мы можем дать следующее определение религии: религия есть вера в союз всего видимого с невидимым и в зависимость человека и мира от Существа высочайшего, соединенная с твердой надеждой перейти по смерти в лучший мир для соединения с Богом. Так отвечает история на вопрос, что такое религия сама в себе.

Следует после этого спросить: откуда религия в человеке? На это история дает нам только полуответ. Она говорит, что религия перешла к нам от предков через потомство, и доводит нас до глубокой древности; но молчит, когда вопрошаем ее о первом виновнике религии. Предания восходят выше истории; но и те не удовлетворяют нас. Они говорят, что человек не сам изобрел религию, но получил ее от Бога (у Платона есть разговор об этом), что он был некогда в небесных чертогах в сожительстве с Богом, ниспал оттуда через преступление и принес с собою религию в этот мир; но для ума все это неудовлетворительно: он ищет ясных и твердых познаний. Итак, чтобы решить этот вопрос, нужно обратиться к нему самому и его спросить о том, что не решимо для истории.

2) Но прежде нежели выслушаем решение ума на предложенный нами вопрос, нужно нам очистить путь умственный от возражений и сомнений, дабы беспрепятственно идти к истине. Во-первых, говорят, что религия могла быть произведением одного человека; но такое предположение французских полуученых не имеет основания; ибо религия, будучи произведением одного человека, не могла бы быть всеобщей. Нельзя думать, чтобы жрецы изобрели ее; ибо жречество предполагает уже существование религии. Во-вторых, полагают, что религия есть произведение грубости и невежества.Timor fecit deos, — говорит Лукреций, но отчего же она существует между народами самыми образованными? В-третьих, думают некоторые, что она есть плод умозрений людей просвещенных; но от чего мы видим ее и у диких? Наконец, в-четвертых, говорят, что внешняя природа научила человека религии, но и на этом нельзя утвердиться? Всеобщность религии должна опираться на самую натуру человека. Внешняя природа может только возбуждать человека к религии; но для принятия ее впечатлений нужно иметь врожденную способность сердца. Следовательно религия должна скрываться в сердце человека и в нем должна иметь свое начало. Древние мифологи, то есть баснописцы, справедливо утверждали, что человек не выучился бы религии, если бы не был к ней расположен. Смеем сказать, что если бы не было в человеке зародыша религии, то ни природа, ни человеки, ни Ангелы, ни Сам Бог не научили бы его религии.

Итак мы видели, что религию нельзя изъяснить случайными причинами, что она имеет основание в природе человеческой. Какое же это основание? Как она родилась? Отчего принимала разные виды? История, будучи юнее религии, не может отвечать на эти вопросы. Здесь должен говорить ум; только он, углубляясь в природу человека, может решать эти вопросы, и на решения его мы должны обратить все наше внимание. Не имея хорошего познания о том, что составляет основание религии, мы не составим и понятия о ней. Это исследование ума об основании возможности и происхождении религии, без сомнения, может быть только краткое, ибо подробное познание сего несовместимо со степенью просвещения его. Итак, спрашивается: на чем основывается религия в человеке и в человеческом роде? как она произошла? отчего она всегда есть в человечестве? Чтобы решить эти вопросы, надобно обратиться к природе человеческой. Человек может быть рассматриваем двояким образом: или как часть вселенной, живущая общей со всеми тварями жизнью; или как существо особенное, живущее жизнью собственной. В обоих случаях мы найдем в природе его основание религии; в первом — поскольку она есть во всем мире, вовтором — поскольку она в особенности заключается в человеческом духе.

Религия в природе. Под именем мира разумеем мы всю систему мироздания, союз всех тел небесных и всех существ, населяющих эти тела. Все части сего мироздания, от самых огромных планет до самых малейших тел, соединены между собой самой тесной общей связью. Какая же держава всей это связи существ? Она есть или видимая — солнце (в нашей солнечной системе), или невидимая — Бог. Все твари нашей солнечной системы имеют теснейшее отношение к солнцу и явственным образом выражают свою зависимость от него. Возвысимся к небу звездному: солнце держит все планеты с их спутниками в стройной и крепкой связи, дает им непрестанное и правильное движение, полагает границы их течению и в свете посылает им жизнь. Сойдем на землю: весь круг земных тварей разделяется на три царства: растительное, животное и ископаемое; каждое из них в солнце имеет своего царя и опять обнаруживает свою зависимость от него. Все растения живут светом; с появлением дня открывают поры, развертывают листики, открывают все органы жизни для принятия ее от света. Внесите растение в комнату; как бы ни были расположены листья его, они всегда будут обращаться к окну, к свету. Перенесите американское растение к нам в Европу: оно и здесь будет выказывать свою связь с родным солнцем; в развитии своем будет следовать своему дню и ночи, а не нашим, будет развертываться только ночью, когда там бывает день, а не днем, когда там ночь. Перейдем в царство животных: и здесь еще более откроется нам эта связь и зависимость всего от солнца, потому что животные ближе подходят к царству духовному. Здесь это выражается двояким образом: благодарностью или радостью и страхом; к другим выражениям язык животных не способен. При восхождении солнца хор птиц поет торжественную песнь в сретение ему; звери оставляют логовища и устремляются на открытые и возвышенные места принять участие в общей радости тварей при открывающемся великолепном зрелище; орангутанг, животное более всех похожее на человека, обращается на восток поклониться восходящему солнцу. Это не поэзия; нет, это невольное влечение тварей к Виновнику их жизни, ответ все-мощному Слову, держащему и оживляющему все Своей силой. Поднимается и свирепствует буря — противоположное зрелище! Птицы прячутся под ветвями, звери убегают в пещеры и лютейшие из них делаются кроткими, как ягнята. Что это, как не благоговение к невидимому Владыке мира, являющемуся в грозном величии? Так, все получает от солнца бытие, силы и жизнь, все выражает это бытием своим и через то являет свое отношение к невидимому источнику бытия, сил и жизни — Богу и оказывает Ему поклонение и благоговение. Солнце есть зависимый царь мира; оно само держится чьей-то силой, само обязано бытием и могуществом своим Богу. Для мира оно есть представитель невидимого Мироправителя, орган того всемогущего Слова, Которое все производит, сохраняет и живит, — союз между Творцом и тварью. Все твари в нем оказывают поклонение Самому Богу, как первоначальному источнику всего. Итак, весь мир есть не что иное, как обширный храм Божий, в котором Бог приемлет поклонение от твари, как Творец и Правитель всего.

В этом общем, посредственном и непосредственном, служении и поклонении твари Богу участвует и человек. Все невольно выражает свое поклонение свету, и человек оказывал богопочтение ему во времена непросвещения; все трепещет и благоговеет пред земным солнцем, и он имел его предметом поклонения и благоговейного трепета. Вся Средняя Азия и вся Америка поклонялись свету и огню. Может быть скажут, что этот взгляд наш неестествен, что он или слишком учен, или поэтичен. Нет! Когда Давид всю тварь— от Ангелов до гадов — призывает к поклонению и прославлению имени Божия (псалом 148), то это не поэзия и не школьные мысли. Такой взгляд свойствен и здравому рассудку и метафизическому уму. В означенном псалме выражен в точности взгляд простого рассудка и чувства. Метафизические взгляды такого рода мы можем находить в сочинениях некоторых немецких философов.

Если под именем религии разуметь связь между Богом и тварью, то из сказанного видно, что весь мир имеет свою религию, ибо все чувствует свою зависимость от Бога и выражает Ему свое чувство. Но не имеет ли мир религии и в том значении, в каком определяет ее блаженный Августин, то есть в значении союза между Богом и падшим человеком? Нет ли в твари некоторого отпадения от Бога и стремления к первобытному состоянию? Не выражает ли натура какими-либо действиями, что союз между Творцом и тварью или расторгнут, или ослаблен, и что она стремится восстановить сей союз или скрепить? Найдем и это в природе. Без сомнения, мы не можем видеть в ней это в надлежащей полноте и подробности, ибо наше познание о ней очень ограничено; но все же нельзя не заметить в ней явных и разительных следов отпадения твари от Бога и стремления к сближению с Ним. Прежде всего заметим, что этот взгляд на мир не есть какой-либо вымышленный или слишком ученый, произвольный или неестественный. Мы находим непреложное основание ему в словах апостола Павла (Рим. 8; 19-22), которые явно выражают этот религиозный взгляд: «тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих, потому что тварь» подверглась «суете» (не сама собою, но тем, кто подверг ее) «в надежде, что и сама она освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих. Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится (как бы родами) доныне». Такое мнение о тварях имели и древние: и они видели несовершенство и бедность тварей, состояние суеты, веровали в будущее восстановление их в состояние совершенное, и предполагали некоторое благословенное семя, от коего родится их восстановитель. Эти мнения являлись в школах философских; но большей частью терялись во множестве философов, противоречащих друг другу. В самой лучшей чистоте они сохранились у индийцев. То же самое найдем и мы, если здравым рассудком и непредубежденным чувством будем смотреть на вселенную.

В самом деле, посмотрим на нашу солнечную систему. Мы видим, что одни тела, ее составляющие, постоянно соблюдают предписанные им законы и пределы движения, они являются как бы послушными чадами солнца, не выходя из предписанных им границ и не удаляясь от него; другие самовольно текут, куда хотят и иногда совершенно, кажется, оставляют солнце. Естественно ли это состояние их? Не ангелы ли это, потерявшие свое начало? Отчего им нет законов? Где они скитаются, что с ними бывает?.. Нет, они сами высказывают иногда чувство неестественности сего состояния, устремляются к солнцу, как раскаявшиеся чада его, до того приближаются к нему, что как бы хотят с ним слиться, — и, увлекаясь, так сказать, роком, идут опять блуждать в беспредельной бездне вселенной. Сойдем на землю. Здесь опять жизнь ее представляется в жалком виде; она, беспрестанно изменяясь, силится как бы достигнуть какого-то состояния и, все не достигая, страждет в муках рождения. Внутренность ее кипит; через двести тридцать вулканов она извергает горючие вещества, как бы стараясь разрешиться; с внешней стороны — середина ее горит, бока мерзнут, климаты, как оковы, стесняют своих обитателей, стихии в борьбе. Ужели это естественно? Нет! Солнце не таково: там нет перемен тьмы и света, зноя и холода, и борьбы стихий (Веллане). Такого состояния должна ожидать и земля, и достигнет его, когда, по словам Иоанна (Откр.), будет новой. В царствах природы такое же смешение: формы трех царств земных беспрестанно меняются; царство растительное, кажется, не имеет никакой цели, как только служить пищей животным; животные сотворены по видимому для того, чтобы терзать друг друга и насыщать собою людей. Нет, это не может быть естественно. Мы еще не имеем слуха, чтобы слушать воздыхания растительного царства: но как явственно слышатся нам воздыхания животных!.. Так, мы слышим, как стонет тварь о суете, коей она покорена преступлением человека, и как воздыхает о той славе, которая приготовляется в будущем!

Религия в человеке. Итак, поскольку человек рассматривается как часть вселенной, он в природе своей имеет уже начатки религии, ибо она есть во всех тварях, хотя выражается ими неразумным и чувственным образом. Будучи телесными, они недостойны высшей духовной религии; для них солнце есть Бог, а Бога истинного видеть и поклоняться Ему они не могут. Но человек, как существо особенное, разумное, имеет в себе религию высшую: она заключается в его духе. Основа духа нашего есть основа религии, развитие сил его есть развитие религии. Из сего развития духовных сил как из самого существа духа, и можно видеть, отчего религия всеобща, отчего она разнообразна, отчего, наконец, все соглашаются в одном существенном пункте религии — бессмертии.

Припомним, что говорит Фихте о первом сознании человеческом. Оно производится представлением (темным) двух противоположностей: я и не-я. По натуре своей я стремится в бесконечность и не может сознавать себя, если не ограничится чем-нибудь противоположным и таким образом не отразится на само себя. Эта противоположность, ограничивающая бесконечное стремление нашего духа, есть беспредельная совокупность всего, что не составляет нашего я: это есть безграничное море, в коем зыблется как точка. Что же это за темное представление ограничивающей, или лучше объемлющей наше я необъятной противоположности, как не темное представление Бога? Так, человек при первом пробуждении своего сознания встречается с Богом, — началом всего.

Поскольку первый акт сознания повторяется во всех прочих действиях наших способностей, то во всех случаях мысль наша встречается с Богом. Так действительно и бывает. С раскрытием нашего сознания беспредельное не-я распадается на бесконечное множество отдельных существ. Мысль силится привести все это к единству, к какому только может, и доходит через то до существа вообще, за которым опять встречает Бога — Существо высочайшее. Эта деятельность совершается посредством воображения и чувства и посредством законов рассудка. Но формы для всех представлений воображения и чувства— бесконечны: бесконечно пространство, бесконечно время. Это — две пелены, в коих завертываются все наши чувственные представления. Здесь опять мысли нашей напоминает Бог, беспредельный и вечный. Законов рассудка особенных два: закон тождества и причинности. Закон тождества руководствует нас к познанию единства всего существующего. Закон причинности должен привести нас к познанию причины всего. Здесь опять познаем Бога, как единого и Творца всего. За рассудком в лествице способностей следует ум. А он и живет в Боге; вечность есть его родина и стихия; три высочайшие идеи: существа самого в себе, существа абсолютно необходимого, существа абсолютно целого — его пища; религия — главный предмет его. Если отвлечься от человека по закону причинности: то к вышеупомянутому образу или облику Божества присоединяются еще два качества: разум и воля совершенная. Практические способности нашего духа еще крепче завязывают узел религии.- Мы сознаем в себе законы нашей деятельности, коих предписать сами себе мы не могли. Сознаем, в случае неисполнения их, свою виновность пред Существом непостижимым; сознаем также, что исполнение законов нравственных должно сопровождаться наградой — счастьем истинным, а видим противное... Отсюда непременно должны заключать, что есть некоторое таинственное Существо, Которое, дав нравственные законы, наблюдает за исполнением их, должно помогать нашему бессилию в их исполнении и награждать или наказывать в будущей жизни. Отсюда Бог — Царь мира нравственного, судия и мздовоздаятель и будущая жизнь. Таким образом нам понятно, почему религия — везде. Если начало религии есть начало самосознания, а самосознание есть в каждом, то и религия должна быть в каждом. Понятно также, почему религия так разнообразна. Развитие религии следует за развитием сил человеческого духа: но силы духа развиваются различно, следовательно, и развитие религии должно быть различно. Как нельзя ожидать здесь полного развития человеческого духа, так и полное развитие религии в человеке, при собственных его силах, невозможно. Посмотрим на развитие человеческого ума, и увидим, что с ним всегда сообразовывалось и развитие религии. Так, у диких народов развивается чувство и воображение, и отчасти совесть и рассудок, и все это бывает у них слито с инстинктом. Потому и религия у этих народов есть чувство бесконечности и зависимости от какого-то высшего существа, чувство, которое возбуждается извне и темно выражается внутри. Каким образом дикарь выражает свою религиозность? Не различая духа от тела, твари от Творца, природы от Бога, он не обнимает целости творения, но видит только некоторые проявления Божества, сокрытые под оболочкой внешней, — и сию внешность, как символ чего-то беспредельного, боготворит. Восходит он на высокую гору, — и поражается страхом, который пробуждает в нем чувство или же темное представление Божества, — и он благоговеет и чтит это место. Заходит в темную пещеру или приближается к водопаду — и здесь то же чувство беспредельности рождается в его душе, и потому он обожает не вещи эти, а чувство Божества, порожденное ими в душе его. Поскольку же явлений, производящих такие религиозные представления, в природе много, то и богов произошло много. Потом, когда человек начинает просвещаться, внешность теряет для него прежнюю свою ценность. Он начинает не верить тому, чтобы грубая материя тел имела над ним какую-либо власть. Вследствие сего от существ бездушных он обращается к тварям одушевленным, к животным. Здесь в особенности он благоговеет перед теми, которые или огромностью своей, или силой, или красотой, или же разительной противоположностью порождают в нем какие-то неопределенные и высокие мысли. Так он поклоняется дельфину, киту, слону, змию отличной и прекрасной пестроты, также орлу, который парит к солнцу и этим выражает некоторое стремление к Божеству (потому Юпитер и изображался с орлом). Таинственность заставляет искать Божества в животных, причиняющих вред или пользу и прочее. Но и здесь, как и прежде, человек боготворит не животных, но Божество, коего они суть только символы. Уже впоследствии он начинает искать в них чего-то высшего; мечтает о их разуме и думает, что они могут говорить, но не хотят (негры говорят, что животные потому молчат, чтобы их не заставляли работать)... Но с продолжением времени искание это пропадает, и человек начинает признавать животных ничтожными. Поэтому обращается он к небу, боготворит солнце, луну и прочее. Так произошла религия персов, индийцев и других. После сего он делает взгляды высшие, и представляет некоторый род существ разумных, высших человека. Так образовалась греческая и римская мифология. Но поскольку на этой степени бытия у человека начинает развиваться рассудок, а с развитием рассудка развивается и круг чувственных представлений о предметах, нами видимых, то в таком случае происходит странное смешение великого с ничтожным, высокого с низким. Чтобы видеть это, довольно прочитать Илиаду Гомерову. Там смесь черт высоких, метафизических, и низких, опытных. Так, когда Юпитер говорит, что все боги не совлекут его с неба никакой цепью, но что он может всех их потрясти, то в словах его заключается идея высокая; но образ выражения ее самый низкий.

Такое развитие религии происходит веками. Полнота ее определяется полнотой развития человеческого духа. Но такая полнота совершенства человеку недоступна. Язычники не доходят даже до середины ее. Они останавливаются на обожествлении животных, растений и, много уже, человека. Греки и римляне могли бы вознестись выше, но у них верх взяло чувство эстетическое, на котором они и остановились, не простираясь далее. Один только народ индийский перешел эти ступени и вступил на путь метафизический. Китайцы последовали за развитием рассудка, но не теоретического — логического, а практического — житейского, и потому религия их приспособлена к общественной деятельности, а теоретического учения у них нет. Самого имени Бога у них нет: они разумеют Его под именем беспредельного.

Религия передается от отцов к детям. В этой наследственной передаче религии и должно искать причину, почему целые народы не идут далеко в развитии ее. Отец, передавая сыну религиозные понятия, передает вместе и то, что понятия сии получены от Бога, и потому сын не старается, даже страшится, усовершать то, что передал ему отец. Оттого религия весьма часто страждет и унижается. Развитие духа идет вперед, а религия остается позади; народы идут вперед, а боги остаются позади или же равняются с ними: люди делаются лучше богов. Так во времена Августа многие римляне были на самом деле лучше богов мнимых. Греки старались об усовершенствовании религии, но тщетно. Религия народная остановилась у них на низшей степени, а дальнейшее развитие ее сделалось, благодаря участию только некоторых философов.

В умах философов различие религии так же значительно, как и в умах народов. Ибо ни один из них не достигал полного развития сил душевных, а только каждый более или менее приближался к полному совершенству. Путь развития философов большей частью останавливается на сфере рассудка или теоретического или практического, а более — школьного, логического. Плодом рассудка логического бывает то, что религия превращается в дуализм; ибо рассудку свойственно представлять, и он действительно представляет Бога в противоположностях. Рассудок теоретический, соединяясь с практическим, представляет Бога виной всего, правителем, распорядителем, судиею... В сем виде религия не являлась, или являлась, но очень редко у древних. Такова отчасти была она у Сократа, Платона, Пифагора, хотя, впрочем, влияние идей у них было слишком слабое, темное и материальное. Взгляд новых философов, очищенный христианством, представляет Бога под формою человека с беспредельным умом и с неограниченной волей, то есть берет от опыта человеков и не восходит далее. Из новейших философов каждый водится особенной какою-либо способностью души; например Кант руководствовался практическим рассудком, и Бога рассматривал только со стороны законодательства, а прочие стороны признавал неприступными для человеческого ума. Фихте, желая очистить религию от антропоморфизма, отнял у Бога личность: ибо, не находя ни одного имени такого, которое бы не имело ничего опытного, он назвал Бога нравственным порядком. У натуралистов Бог обратился в мир, а мир в Бога. Итак, полное развитие религии требует полного развития ума; но его нет в сем мире. Если бы человек достиг сей полноты совершенства, то сделался бы совершенно религиозным, ибо как первый акт сознания исходит от Бога, так и последний привел бы к Богу же. Тогда человек не столько чувствовал бы себя существующим, сколько Бога; тогда я потерялось бы в не-я.

Элементы, составляющие религию, суть: вера в Бога и в другой невидимый мир, и вера в бессмертие или надежда перейти в лучший мир. Посему, рассмотрев веру в Бога, надобно обратить внимание и на веру в бессмертие души. Вера в бессмертие всегда сопровождала веру в Бога. Понятия о бессмертии у всех народов различны, но все народы имеют их. Основа этой веры, так же как и веры в Бога, находится как в натуре вещей, так и в человеке.

В мире таинственным образом выражается понятие бессмертия. Мир состоит из феноменов, которые в своем бытии беспрестанно изменяются. Но эта пестрая, переменчивая и, так сказать, во многих местах распадающаяся оболочка показывает следы вечности, приводит к чему-то постоянному и неизменному. Каким образом? Натура в своих образовательных действиях представляет выход вещей из ничего и обращение их в ничто. Этот процесс натуры есть не что иное, как соединение видимого с невидимым, преходящего — с вечным. Это приметно и ощутительно как для философа, так и для простолюдина. Царство растений развивается из семян; но семена составляют весьма малую часть в царстве растений. Откуда же то, что есть в нем кроме семян? Из чего произошло то, что мы видим в дереве, но чего не находим в его семени? Без сомнения, начало сего там, где и конец, то есть в невидимом. Внешняя оболочка всех видимых нами вещей изменяется; но чем более вникаем в такое изменение вещей, тем более усматриваем в них нечто постоянное и нетленное. Частные явления подводятся к общим, а общие — к общим силам природы или же к известным пятидесяти трем началам, а сии пятьдесят три начала подчиняются трем главным: свету, теплоте и тяжести, — которые неизменны, постоянны, вечны и которые представляются нематериальными. Таким образом, наши представления доходят до предметов постоянных и встречаются с началами вечной жизни, и следовательно в природе человек находит основание своего бессмертия. Всю видимую природу можно уподобить дереву, состоящему из множества различных трубочек, которые чем далее, тем тоньше, нежнее и как бы духовнее. Взгляд сей на натуру вещей не нов. Без сомнения, так понимал ее и апостол Павел, когда говорил: «видимая бо временна, невидимая же вечна» (2Кор.4; 18).

В человеке вера в бессмертие основывается на том же, на чем основана вера его в Бога, то есть на природе человеческого духа. Она развивается тоже вместе с развитием сил душевных. Так, когда развиваются низшие способности души, коих общий и главный закон — время, то с каждым моментом времени рождается в душе темное напоминание о вечности, ибо время есть символ вечности, есть, так сказать, ее изнанка. С развитием рассудка развивается идея вечности, или лучше бесконечности, ибо, действуя по закону тождества, он видит бесконечность в разнообразии вещей, а действуя по закону причинности, он находит бесконечность в ряду причин. Притом, стремясь к развитию, рассудок видит, что полное развитие на земле невозможно, и потому непременно приходит к мысли о вечности. Идея вечности еще более развивается с развитием ума, воли и чувства. Об уме и говорить нечего, ибо вечность есть его родина и стихия. С развитием воли и чувства добра рождается желание усовершиться в добродетели и произвести равенство счастья с добродетелью; но так как первое и второе в этом мире не достигается, то ближайшим следствием сего желания является мысль о вечности. Кроме того вера в будущую жизнь развивается и укрепляется от самосознания. Дух наш, чисто сознавая самого себя, не может не видеть, что он бессмертен. Ибо из чего состоит он? Из ума, воли, понятий и желаний; но все это нетленно и неразрушимо. Следовательно, сознавая себя чисто, то есть отдельно от тела, он не может найти в себе ничего тленного, смертного, ибо страх смерти рождается оттого, что представления наши о духе не есть чисто-духовные, а смесь духовного с телесным: мы сознаем дух не так, как он есть в себе, но так, как он выражается в нашем теле, а потому сознаем его смертным. Но если бы сознавали его чисто, то есть удалив все, что плоть примешивает к сему сознанию, то колеблемость веры в бессмертие исчезла бы совершенно. Так, в святых людях, которые чисто сознавали себя, ожидание бессмертия было самое твердое, и они скорее усомнились бы в том, что живут, нежели в том, что некогда будут жить. Итак, поскольку вера в будущую жизнь основывается на природе человеческого духа и развивается с развитием сил его, то всякий может понять, почему она всеобща и почему различна. Здесь должно припомнить тоже, что сказано о причинах всеобщности и разнообразия веры в Бога.

Хотя религия должна основываться на природе человеческого духа, хотя природа внешняя не могла научить человека религии, если бы он не имел ее в себе самом; однако она содействовала и содействует развитию в человеке религиозного чувства. Развитие религии совершается под влиянием природы. Посмотрим на главные пункты сего участия природы в деле религии. Главным образом природа участвует в развитии религии тем, что способствует развитию человеческих сил. Следовательно, природа внешняя, доставляя нам впечатления от внешних предметов, возбуждает таким образом деятельность нашего духа и предохраняет его от усыпления. Натура, приражаясь к уму нашему своими образами, как бы оттирает напечатленный в нем образ Божества и проясняет его. Это — общее участие. Но она сообщает религиозные уроки и каждой способности души порознь. Каким образом? Деятельность человеческого духа начинается действием чувств, которые сообщают нам понятия о вещах. Но что такое вещи? Те, которые смотрят на них с метафизической точки, определяют их так: они суть мысли Божий, портреты, списки Божества, и потому натура есть панорама, заключающая в себе множество малых картин, из коих каждая порознь в известном отношении есть образ Божества. Итак, если каждая вещь есть малый портрет Божества, то вся природа есть портрет Всевышнего, совершеннейший и полный. Если это так, то сколько она может подать нам религиозных уроков! Правда, не все могут понимать ее, но, по крайней мере, все более или менее могут чувствовать ее наставления. Мы знаем, что низшие способности души нашей действуют по формам пространства и времени; знаем также, что эти формы пробуждают в нас темное представление существа беспредельного и вечного. Но к сему знанию должно присовокупить и то еще, что внешняя природа весьма много содействует пробуждению представления о беспредельном и вечном. Различные размеры ее, изумляющие нас своей огромностью, силой, разительной противоположностью частей своих и положений, возбуждают в нас идею чего-то беспредельного и вечного — Бога. Развивается рассудок со своими законами тождества и причинности? Природа не оставляет и его: она утверждает в нем эти законы, давая знать, что феномены ее, при всем разнообразии своем, должны сходиться в чем-то едином, и что подчиненность явлений причинам предполагает подчиненность причин одной главной причине. Притом, рассудок способен оставаться на поле опыта и удовлетворяться тем, что находит в своей сфере: но натура вытесняет его из этой сферы своими противоречиями, ибо он, не имея возможности решить их по своим началам, принужден бывает идти за границу и просить совета у ума. Когда же человек доходит до ума, то здесь натура (то есть опыт) оставляет его. Здесь он должен без руководства натуры непосредственно беседовать с Богом.

Здесь нет уже содействия от натуры, ибо идеям ума соответствует мир будущий, а не настоящий. Так, нет содействия непосредственного, но есть содействие посредственное. Именно: содействующая развитию ума способность есть чувство. Ум творит и созерцает высокие идеи, а чувство осуществляет их, представляет в образах. Так, например, в искусствах идеи ума осуществляются чувством. Но натура весьма великое имеет влияние на образование чувства эстетического, высокого. В натуре есть образы, выражающие предметы вечные, с которыми ум не может управляться и которых не может подвести под обыкновенные свои формы. Главные из этих эмблем суть: 1) восходящее солнце: взгляд на него рождает в нас мысль о чем-то высшем, о чем-то таком, что было при начале творения; 2) заходящее солнце: взгляд на него рождает в душе нашей что-то неопределенное и пробуждает чувство будущей жизни; 3) радуга после бури: она возбуждает подобные же чувствования; потому-то она у Иезекииля окружает престол Иисуса Христа. Есть и другие подобные этим эмблемы. Взгляд в темную ночь на небо, усеянное звездами, пробуждает чувство беспредельности и приводит человеку на мысль то, что он не всегда будет оставаться на земле; здесь не могут не прийти на память слова Иисуса Христа: «в дому Отца Моего обители многи» (Ин. 14: 2). Таковые эмблемы бывают даже в малых размерах. Так, картина, на которой представлен разъяренный злодей и молящийся у ног его младенец, представляет борьбу двух противных сил — добра и зла, и тем вдыхает чувство высокого. Вот каким образом внешняя природа содействует развитию религии! Надобно только внимать ее урокам и со дня на день изощрять слух свой.

Если религия основана на природе человеческого духа, если она развивается и не может не развиваться с развитием сил человека, то откуда безбожие, откуда люди, не знающие Бога и будущей жизни? — Таковые люди весьма жалки. Религия есть идея; следовательно человек без религии есть человек без идеи, без ума, есть нечто недоконченное, безглавое. Но прежде нежели начнем говорить об этом, скажем предварительно, что безбожники, отвергающие религию, встречаются нам на середине развития сил человеческих, в области логического рассудка. Область чувств и область ума свободны от сего. Ум метафизический никогда не допускал безбожия. Из древних метафизиков Платон и Пифагор, из новейших Ньютон, Картезий, Спиноза — самые благочестивые; никто из них не был безбожником. Уму невозможно отвергать религию: уничтожив ее, он уничтожил бы самого себя: ибо уничтожил бы область идей, в которой он живет. Один только логический рассудок может отвергать религию, и такое действие свое он выказывает преимущественно в тех людях, которые развили его слишком теоретически и долго держали его в понятиях пространства и времени; таковы небольшие математики. Таково же действие рассудка и в тех, которые много занимались мелкими вещами, как-то: в зоологах, врачах, юристах. На этом-то основании рассудок в Священном Писании признается врагом Божиим, хотя, впрочем, придаются ему при этом эпитеты: «земной, душевный» и прочие; к этому же приводит и рассудок школьный — полуученый. Поэтому он в мистических и теософских книгах называется произведением звездного духа — диавола.

Теперь посмотрим, отчего рассудку преимущественно свойственно приводить людей к безбожию? Ум и чувство приспособлены к вечным идеям, ибо первый созерцает идеи и живет в них, а последнее услаждается ими и осуществляет их. Рассудок стоит между ними на середине: он не приспособлен ни к тому, ни к другому. Опыт есть собственная его сфера, но опыт и то, что выше его, всегда бывают друг другу противоположны. Здесь временность, там — вечность; здесь конечность, там — бесконечность. Но религия живет в вечном, и потому она противна рассудку, который занимается временным. Заключаясь в своей сфере, рассудок не видит ничего беспредельного и вечного, и потому утверждает, что нет Бога. Чтобы предохранить себя от сего антирелигиозного направления, рассудок должен выйти из своей сферы и обратиться к уму. Но это для него противно: ему хочется удовлетворяться самим собою. Поэтому он силится основать свои законы на опыте; ищет причины мира в самом мире, и от этого взгляд его ограничивается одним только видимым, сотворенным. Вместо того, чтобы искать причины вещей вне мира и таким образом доходить до Бога, он ищет ее или в стихиях, как древние ионийские философы, полагавшие началом всех вещей воду, огонь прочее, или в силах природы, как новейшие французские философы, по мнению коих центробежность и центростремительность суть первые причины бытия мира.

Противоречия, долженствующие заставить рассудок идти к уму и, следовательно, к Богу, напротив того, служат ему предлогом безбожия. Ибо он сам по себе никак не может помирить их, и потому, без помощи ума, ему остается, от существования противоречий и беспорядка, заключить о несуществовании Бога — причины порядка. Итак, рассудок по самой натуре своей есть изменник религии, или и друг ее, но самый непрочный и опасный. Посмотрим на самую операцию его, и увидим более. Первый вопрос его следующий: есть ли Бог и вещи? — Вопрос безбожный, предполагающий сомнение и неверие в бытие Бога. Для ума вопрос сей и не существует, ибо метафизика или ум скорее усомнится в бытии вещей, нежели в бытии Бога. Предложив такой вопрос о Боге, рассудок силится разрешить его, — старается доказать бытие Божие. Но что значит доказывать? Выводить низшее из высшего, подручное из подручного. Бытия Божия не можно доказывать ни тем, ни другим способом, ибо нет ничего выше Бога, или равного Ему. Вместо того, чтобы доказать существование Божие, рассудок ослабит силу его и, взявшись не за свое, окончит не тем, чем должно, потому что в заключении его доказательств всего будет больше, нежели в посылках. Посему доказательства бытия Божия не могут назваться доказательствами, а суть только указания: пути, коими можно доходить до Бога. Потому-то ум метафизический наблюдает совсем другой порядок: он предполагает бытие Божие, и отсюда доказывает бытие вещей. Таким образом, ход действий ума не может произвести того антирелигиозного направления, какое производит процесс рассудка.

Мы сказали, что безбожниками легко могут сделаться те, которые занимаются мелочами: например, ботаники, зоологи и прочие. Это потому, что у них, как у растений, солнце есть Бог. Ибо ум их, занимаясь исследованием растений, так сказать, усвояет себе их свойство, а потому, чувствуя зависимость свою от солнца, теряет чувство зависимости от Бога. Притом с умом бывает то же, что со зрением. Кто долго читал мелкую печать или рассматривал под микроскопом малые тела, тот после не может видеть предметов великих. То же должно сказать и об уме. Кто долго рассуждал о предметах мелких, частных, тот не в состоянии судить о чем-либо важном, универсальном. Но предметы религии универсальны. Поэтому ботаникам и зоологам трудно заниматься ими, ибо занятия, в которых они проводят свою жизнь, делают ум их вялым, огрубелым, мелочным. Этой же участи подвергаются и врачи: следствием занятий их бывает ущерб чувства, которое в деле религии необходимо. Они смотрят на человека с самой невыгодной стороны, со стороны его болезней; таким образом привыкают к тлению, и ум их невольно получает наклонность останавливаться на том, чем занимаются их руки. Такова же бывает участь юристов. Они делаются безбожниками от встречи с неправдой. Будучи не в состоянии привести в согласие с правосудием страдания невинных и счастье виновных, они утверждают, что нет существа правосудного — нет Бога. Люди эти обыкновенно бывают малообразованные, полуученые. Они жалки: они — чудовища в духовном мире. Но они впадают в безбожие ненамеренно. Ибо пасть намеренно, значит видеть основание и уклониться от него; но они уклоняются потому, что не видят основания, — не знают ценности предмета, ими отвергаемого.

Показав основание религии в природе человека, посмотрим теперь на ее сущность; покажем: что такое религия? какое существо ее? какие ее части? Полуответ на эти вопросы дала нам история. Она сказала нам, что есть общего в религии всех народов и всех времен, то есть она сказала, что религия всегда и везде представляется союзом человека с Богом, взаимным отношением их между собою. Но такой ответ истории для нас еще темен и не определен. Что скажет на это ум? Пусть он определит нам точнее существо религии. Но чем он в этом случае водиться должен? Прежде всего — рассмотрением натуры человека и натуры вещей; затем — рассмотрением взаимного отношения двух существ, соединяемых религией: это значит, нужно познать природу того и другого — Бога и человека. Но существо Бога непостижимо само в себе. Ум должен смотреть на него через натуру свою и через натуру вещей; познав существо своего духа, человек познает отчасти существо Бога, отраженное в идеях ума.

Итак, религия на всемирном поле опыта представляется нам союзом и отношением. Каким союзом? Таким, к какому человек способен. Посему, чтобы видеть существо этого союза, спросим: что такое человек? Он имеет две стороны: чувственную — материальную, совершенно ограниченную, и духовную — разумную, почти беспредельную. Говоря о религии, должно иметь в виду последнюю его сторону — духовную, ибо в чувственной его стороне, хотя и выражается религия, но без сознания, машинально. Духовной стороной человек всецело соединен с Богом. Если бы могли мы созерцать все черты натуры Божией, то увидели бы, что человек черта в черту соединен с Богом. Но мы не в силах познать всех черт и существа человеческого, которое есть только список существа Божественного. Потому ограничимся показанием главных узлов, связывающих человека с Богом.

В человеке главнейшим образом заметны три стороны: во-первых, сторона разумная — силы познавательные; во-вторых, сторона деятельная — область воли; в-третьих, сторона чувственная — область чувств, не та, которая обращена к материальному, но преимущественно та, которая направлена к высшему — к добру и изяществу. Эти три главные силы суть три нити, связующие человека с Богом. Ибо что такое ум? Сила, стремящаяся к познаниям — к истине. Где идеал, где источник истины? В Боге. Таким образом, стремясь к истине, ум стремится к идеалу истины — к Богу. Потеряв Бога, он теряет истину, — делается пустым: вся область его обращается тогда не в область истины, а в область логических признаков. Под именем истины должно разуметь здесь истину метафизическую, состоящую в соответствии представлений наших с вещами, нами представляемыми. Такой истины не может быть в уме без представления Бога, — без представления существа такого, которое одно произвело мир внешний и мир внутренний, и положило основание согласия того и другого. Что такое воля? Ограниченная сила деятельности, стремящаяся в беспредельность по своим законам. Где идеал ее законов и цель, которая достигается через исполнение их, то есть идеал добродетели? В Боге. Если нет Бога, то воля наша есть самая жалкая способность. Нет для нее идеала, следовательно, должно исчезнуть все, что только есть благо для человека. Что есть чувство? Способность ощущать приятное или неприятное. Идеал его есть полное наслаждение совершенным блаженством. Но совершенное блаженство находится в одном Боге, и в человеке может быть осуществлено только через Бога. Эти три узла неразрывны. Ум связует человека с Богом стремлением к истине; воля — святостью, а чувство — стремлением к совершенному наслаждению. Следовательно, «религия есть гармония между истиной, добродетелью и наслаждением». Посему в религии заключается то, чего тщетно сами по себе искали бы самые науки. Ибо все науки зависят от того, существует ли религия, или она только мечта. С падением религии должны пасть все науки, занимающиеся не формальностью, а вещественностью, и прежде всего должна пасть философия.

Посмотрим на религию, как на отношение человека к Богу. Отношение это есть живое и взаимное. Бог относится к человеку сообразно трем способностям человеческого духа: Он дает Себя познавать уму, любить — воле, вкушать — чувству. Каким образом? Также с трех сторон: во-первых, как источник бытия — Творец; во-вторых, как вина порядка и устройства — Промыслитель и, в-третьих, как распорядитель наград и наказаний — Судия, Совершитель. Во всех этих отношениях Он является и ныне по отношению к миру как внутреннему, так и внешнему. Как Творец, в мире внешнем Он представляется произведшим все и окончившим; в мире внутреннем — творящим, беспрестанно изрекающим законы нравственные в совести человека. Как распорядитель, в мире внешнем распоряжает все силою движения; в мире внутреннем — силою совести, также посредством желаний и движений. Как окончатель и Совершитель — в мире внутреннем награждает и наказывает; в мире внешнем поддерживает силы бытия и сохраняет все от разрушения. Всеми этими отношениями Бог представляет Себя человеку и идеально — в области познания, и реально — в области действий и чувств. Подобным образом и человек этими же сторонами должен обращаться к Богу. Во-первых, он должен признавать Бога по всем отношениям, то есть как Творца, Промыслителя и Совершителя, как в мире внешнем, так и в мире внутреннем. Такое признание по отношению к уму рождает веру. Признание это, если оно совершенно, рождает второе отношение, — отношение воли, выражающееся в стремлении ее к Богу. Если стремление это правильно, то производит третье отношение, — единство с Богом, которое здесь не достигается, а потому заключается в надежде.

Итак, человек относится к Богу признанием ума, стремлением воли и наслаждением чувств, которое в настоящей жизни ограничивается сладкой надеждой, или кратко: относится верой, любовью и надеждой. Во всех ли религиях выражаются все эти три отношения? Во всех. В одной только религии диавола нет сего. В его религии выражается только вера в Бога без любви и надежды, потому и сказано: «и бесы веруют и трепещут» (Иак.2; 19). Вот что можно сказать о существе религии и о составных частях ее!

Рассмотрим теперь составные части религии порознь с некоторой подробностью. Прежде мы видели, как или чем выражается религия в человеке, как союз человека с Богом. Теперь исследуем существо религии по ее элементам. Элементов она имеет три, как выше сказано: 1) Бог, как Существо совершеннейшее; 2) будущая жизнь и 3) сам человек, как существо, способное мыслить, действовать и чувствовать. Итак, прежде всего мы должны войти в рассмотрение о Боге.

Бог. Приступая к исследованию столь высокого предмета, мы, без сомнения, должны обратиться с искренней молитвой к Богу, чтобы Он просветил наши слабые умы светом премудрости Своей и открыл нам Себя столько, сколько мы можем Его вместить в себе. Мы должны иметь для этого особенное расположение и выполнить известное условие со стороны нашей, дабы то, что будет сообщать нам о Себе вечная Премудрость, вселилось в наш ум и сердце и принесло плод спасительный, —успехи в богопознании. (Смотри наставление Дионисия Ареопагита, которое он дал ученику своему Тимофею.)

В исследовании нашем о Боге, мы должны рассмотреть, во-первых, какое человек имеет познание о Боге, как он сознает Его, как твердо его познание, нужны ли доказательства для сего, и какого рода? Во-вторых, что есть Бог, каким Он открывает Себя нашему познанию, имеем ли мы о Нем понятия, соответствующие Его натуре, какое должно быть состояние духа нашего, в котором мы можем познавать Его? В-третьих, каким образом вернее удержать это познание и утвердиться в нем?

Человек имеет троякого рода познания. 1) Чувственные. Эти познания о вещах верны сами по себе и очевидны: видя вещь в самом деле, мы не требуем доказательств о том, что она есть и что она такова на самом деле. 2) Познания посредством понятий и умозаключений. Их очевидность открывается не иначе, как из доказательств. 3) Познания посредством идей ума. Это есть разумная вера в предметы, превышающие интеллектуальное разумение, — вера, которая тверже и несомненнее всякого познания. Спрашивается: может ли Бог быть предметом чувственного познания, или разумного ведения, или умственной веры?

1) Можно ли иметь непосредственное чувственное познание о Боге? Многие отвечали на этот вопрос отрицательно, и, кажется, несправедливо. Бог дает познавать Себя так же, как дают познавать себя вещи. Человек сохраняется, поддерживается и управляется силой Божией: значит, между Богом и человеком есть действительный союз и реальное, так сказать, прикосновение одного к другому. Сей союз и сие прикосновение должны быть осязаемы и нашим духом, и — осязаются. Ясно мы не можем чувствовать и понимать сего; ибо для этого надобно бы было постигнуть тайный образ действования божеского и самое Существо Божие, должно бы нашему духу утончиться до простоты сего существа и отрешиться от уз телесных: впечатления божеской силы на дух наш должны темно и неопределенно возвещаться нашему ощущению. А темные ощущения Божества мы действительно имеем. Ибо что такое так называемые врожденные идеи о Боге, если не следы темных ощущений силы Божией, непосредственно на нас действующей? Иначе, откуда они происходят, какой принадлежат способности души и как могла вселить их в нас природа? На эти вопросы никто еще не дал ответа. Может быть скажут: "что за идеи неопределенные, что за ощущения темные? Если мы не видим их духовным оком, то и нет их". Но это очевидно несправедливо, потому что мы не постигаем и не определяем многого такого, чего действительное бытие и реальность для нас несомненны. Даже это познание по настоящему должно быть гораздо ближе к нам и вернее для нас, нежели познание всех окружающих нас вещей, ибо человек ни с одной вещью так тесно не соединен, как с Богом: он живет и движется Его силою. Но оно остается для нас темным потому, что мы не можем постигать его. Между тем, оно для нас весьма близко и верно: оно составляет основание всех тайных понятий или идей нашего ума. В самом деле, в умственных наших познаниях различаются два элемента: положительный и отрицательный. Положительный элемент состоит из понятий нашего рассудка, преобразованных и возвышенных нашим умом. Ум приобретает их в области рассудка, из категорий ограниченных, у коих он отсекает границы, чтобы возвысить до высоты идей. Но откуда заимствуется этот положительный элемент? Что заставляет нас отсекать границы у готовых понятий рассудка и делать их беспредельными? Какой это голос говорит всегда нам, когда мы расширяем понятия рассудка, что всего этого мало, что нужно преобразовать их совершенно? Отчего не идет рассудок in infinitum в постепенном распространении упомянутых границ? Не есть ли это следствие темного ощущения присущего Божества и темное постижение Его? Не будь сего, рассудок не был бы так взыскателен; он довольствовался бы всегда своими силами. Большая часть философов не доходили до сего вопроса в исследовании нашей души, но многие чувствовали это особенное свойство ее и старались определить его. Эти темные ощущения Божества можно ясно приметить в сердце, как основной силе нашего духа, у которой чувство и ум есть не что иное, как двустороннее развитие ее. Бытие Божие чувствуется сердцем: оно наполняется иногда такими чувствованиями, которые не имеют никакого отношения ни к какому предмету внешнему, — которые могут быть произведены только от сообщения с душою какого-то таинственного Существа. Если бы мы могли сделать верный анализ наших понятий и идей, то непременно дошли бы до сих темных чувств, которые лежат, как сказано, в основании всех наших ощущений, чувств и идей ума. У людей необразованных они находятся в чувстве физическом и нравственном. Это ощущение присутствия Божия в великих явлениях природы, это внутреннее побуждение к добру, это самоуслаждение по соделании его и мучение после проступка, суть не что иное, как следствие впечатлений Божества, на нас действующего, как отголосок на сии впечатления. Люди не имеют о них разумного ведения; они в таком случае подобны детям, кои вслед за своей матерью произносят: отец, отец, и сами вслед за природой говорят: Бог, Бог. Посему-то у древних и любовь к Богу и любовь к родителям называется — pietas. Для сей способности не нужны доказательства в бытии того, что она ощущает: она уверена в нем совершенно; для нее излишне было бы доказывать. Спросите у самоеда: есть ли Бог? Он изумится сему вопросу; бытие Божие для него аксиома. Таким же образом и для людей, которые руководствуются умом.

2) Ум столь же несомненно сознает бытие Божие. При первом взгляде на мир он находит все случайным, условным и обращается прямо к Богу, Коего бытие безусловно и необходимо.

Видя, что Бог есть основа всего, он во всем видит Бога и скорее усомнится в бытии вещей, нежели в бытии Его. Таким образом, на высшей степени деятельности душевной, как и на низшей, бытие Божие несомненно и не требует никаких доказательств.

3) Напротив, на средней степени деятельности всякое познание приобретается посредством умозаключений и утверждается доказательством. Таким образом, для рассудка нужны доказательства бытия Божия (в котором он, собственно, йе уверится и из доказательств). В самом деле, он по самой натуре своей не знает Бога; он сотворен рассматривать только опытное, ограниченное, тварь, а не Бога. Посему-то он и спрашивает: есть ли Бог? И самим вопросом показывает, что для него нет Бога. И в самом вопросе его о Боге заключается, так сказать, оптический обман. Он познает и исследует все через противоположение себе; посему и Бога относит к внешней сфере, которой противополагает свою внутреннюю; а это уже неправильный образ исследований о Боге. Бог существует как в той, так и в другой сфере, и соединяет с Собою оба мира— вещественный и духовный. И что значит самый вопрос: есть ли Бог? Конечно, не иное что, как вопрос: выполняет ли Бог материальные условия бытия опытного, то есть ли Он субстанция или качество, причина или действие и прочее? Но Бог не может выполнять условий опытного существования, ибо Он выше всякого опыта, и никакие предикаты (логически сказуемое) рассудка не приличествуют Ему. Итак, вопрос о Боге не приличит рассудку, или он не может отвечать на этот вопрос. Человеку религиозному или здравомыслящему можно вопрошать о бытии Божием только для большей уверенности, ибо и рассудок может подтверждать его уверенность. Но эти подтверждения не суть доказательства в строгом смысле, а доводы к бытию Божию. Рассудку же ученому, логическому, на вопрос его о Боге мы должны сказать: не исследуй бытия Его, для тебя нет Бога, ибо ты не можешь Его вместить в своей маленькой клетке. Но оставлять ли нам рассудок в этом состоянии неведения? Нет, надлежит его вывести из оного и указать ему Бога, надобно освободить его от оков, коими стесняют его категории, и привести его, через его же начала, к сфере умственной, — и он увидит Бога. Рассудок в сфере своих форм то же, что человек, заключенный в четырех стенах темницы от самого младенчества. Он не иначе видит свет и небо, как по частям: сквозь окна узкие и решетчатые, он видит всегда весьма малую часть, а иногда проходят перед ним облака, закрывающие небо; после сего ему естественно спросить: есть ли небо? Эти частички неба и облаков не суть ли призраки и обольщения? Но пусть он выйдет из своей темницы, пусть обнимет оком это беспредельное пространство и облака, подобно теням, на нем мелькающие: тогда он не спросит, есть ли небо. Выведите рассудок из его четырех стен-категорий, пусть он смотрит на все не сквозь тусклое стекло пространства и времени, а прямо оком ума: тогда не призраки вечности и Божества представятся ему, но беспредельная вечность и Сам Бог. И может ли он после того спрашивать: есть ли Бог? Таким образом, рассудку должно восходить на высоту ума. Это есть тот самый восходящий путь, который философы называли via ascendens ad Deum, и которому они противополагали путь нисходящий — descendens. Первым путем они через умозаключения восходили от видимого к невидимому, и таким образом доходили до бытия Божия. Последним из бытия Бога выводили и показывали бытие вещей. Если оставлять рассудок в состоянии неведения о Боге, если в исследовании бытия Божия оставлять его самому себе, то могут произойти весьма вредные последствия. Отсюда, например, происходило, что провидения не могли согласить со свободой человека; Цицерон, схоластики и некоторые из новых философов отказывались от этого; а некоторые свободу человеческую должны были подчинить необходимости. Бог, истинно понимаемый, не противоречит свободе; у Него нет ни настоящего, ни прошедшего, не будущего. Он противоречит ей только по-видимому и настолько, насколько представляется в мире явлений рассудком, у которого есть свое настоящее и будущее.

Итак, для низшей способности нашей души, как и для высшей, бытие Божие есть несомненная истина: в наших темных идеях, в сердце, в чувстве нравственном мы ощущаем его как бы по осязанию; ум созерцает оное в своих идеях. Только логический рассудок осужден роком оставаться в жалком состоянии богоневедения: стремясь к познанию Бога, он запутывается в сетях, поставляемых ему опытом и его собственными правилами. Против этих недоумений рассудка логического есть особенный род убеждения, основанный на родах и видах. Начиная от частных предметов, мы можем через виды и роды восходить к самым общим понятиям, и, наконец, к самой идее, и таким образом, выводя рассудок из сетей его, приводить к сфере умственной, где Бог и вечность. Смотря с границ своей области в область ума, он темным образом видит предметы умственные и имеет к ним некоторую веру. У иностранцев этот род разумного убеждения называется идеальным воззрением, поскольку ум обнимает эти предметы, или еще предчувствием, поскольку он сквозь тот вид, в коем они представляются рассудку, прозирает самую сущность их. Такую-то прозорливость имели некоторые отцы Церкви, которые посредством строгой подвижнической жизни очистили око умственное, как, например, Макарий Египетский. И здесь нельзя не удивляться тому, как деятельный путь, или деятельное стремление к соединению с Богом, сходится с путем теоретическим, или стремлением ума к познанию Бога; отцы Церкви до того сближались с философами, что сходствовали с ними в мыслях, чувствах и выражениях! И для всех их, как и для истинных философов, бытие Божие казалось истиною первою. Если для кого из нас эта истина не такова, то это от не развития нашего ума.

Теперь спрашивается: что есть Бог? Каким Он открывает Себя нашему познанию, и выражают ли наши познания о Нем Его свойства?

В рассуждении сего известны три мнения: одни говорили, что Бог совершенно открывается нашему уму; другие, что Он совершенно непостижим; наконец иные говорили, что Он отчасти постижим, а отчасти превышает всякое разумение. К числу первых принадлежали люди, стоящие на низшей степени образованности — дикие, идолопоклонники. Неудивительно, что они таким образом представляли себе Бога; ибо Он у них был ограничен и большей частью был их собственным произведением, — почему они и могли знать Его совершенно, как они полагали. К сему же классу принадлежат люди образованные, руководствующиеся логическим рассудком. Таков был Евномий, который утверждал, что он знал Бога столько же, сколько он сам себя знает. Когда ему возражали, что Бог необъятен для ума человеческого, он отвечал: хотя каждый из нас порознь не может обнять всех свойств и действий божеских, но соединенные понятия всех людей непременно должны равняться полноте Его существа. Здесь очевидно заблуждение, и происходило оно оттого, что о Боге рассуждал Евномий по правилам рассудка и представлял себе Его великим человеком. Наконец, в числе таких людей находятся и немецкие философы (которые, впрочем, имеют самое возвышенное понятие о Боге). Они смотрят на Бога, как Он выражает Себя в мире; отсюда высочайшее идеальное понятие о мире они принимают за самое существо Божие и утверждают, что они познают Бога совершенно. Но очевидно, что они копию Божества принимают за самый оригинал: их абсолютные единства и безразличия суть понятия мира, а не Бога; Бог остается для них недоведомым. Григорий Богослов, опровергая мнение Евномия, говорит: понять веoь значит обнять ее мыслию своею так, как в геометрии меньшая площадь обнимается большею. Но Бог есть Существо бесконечное: как может обнять Его ограниченный человеческий ум? Познание человеческое есть не что иное, как борьба нашего я с миром внешним, с не-я: как же он может покорить себе это не-я, когда оно превышает силы его? Итак, справедливее сказать, что Бог непостижим. Что ж наши понятия о Боге? Выражают ли они что-нибудь действительное или нет? Не суть ли они погрешительные, поскольку заимствуются от предметов мира? Действительно, все, что мы знаем о Боге, заимствуем от предметов опыта; по закону винословности через отвлечение предполагаем в Нем известные свойства; по закону противоречия отделяем от Него неприличное Ему и, возвышая остальные свойства до бесконечной степени, составляем образ Божий. Здесь все свойства, без сомнения, сняты с мира внешнего или внутреннего: мы представляем Бога себе виною всего, одаренной разумом и волей. Это — не более, как совершенный человек. И ясно, всего более участвует рассудок в составлении этого образа (хотя участвуют и все способности души) своими категориями, именно: от категории количества заимствуется Его беспредельность и единство; из категории качества — всесовершенство; из категории отношений — субстанция, творчество и промысл; и так далее. Может ли этот образ выражать самое существо Божие? Не должно ли отделить от Бога все качества, которые мы приписываем Ему? Дионисий Ареопагит так именно научает нас думать о Боге, полагая, что тот, кто по превосходству есть виновник всякой вещи разумеваемой, сам не есть что-либо из вещей, разумом постигаемых. "Опять восходя, — пишет он, — я говорю, что Бог не есть ни душа, ни дух, не имеет ни воображения или мнения, или ума, или разумения, не есть слово и разумение. Не можно Его изглаголать, или умом постигнуть; не есть Он число, ни порядок, ни великое что или малое, ни равенство, ни неравенство, ни подобие, ни неподобие, ниже стоит, ниже движется, не имеет покоя, ниже силы, и Сам не есть сила или свет, ни живет, ниже есть жизнь, не есть ни сущность, ни время, невозможно к Нему иметь прикосновения умственного, не есть Он знание, истина, ни царство, ни премудрость, ни единое, ни единство, ни блаженство, или благость, или таковой дух, каковой мы понимаем, ни есть сыновство, ни отчество, ниже что-либо из таковых вещей, кои нам, или кому-либо из существующих, постижимы. Не есть что-либо из вещей не существующих, ниже из существующих. Нет для Него ни слова, ни имени, ниже познания, не есть Он тьма (он как бы предвидел, что ум будет некогда представлять Бога под образом тьмы: это случилось с немецкими философами), ни свет, ни заблуждение, ни истина, нельзя о Нем ничего совершенно ни утверждать, ни отрицать, и даже когда о лицах существующих через Него делаем мы положение или отрицание, то Его Самого ни определяем, ни отрицаем, поскольку Он совершен превыше всякого определения и есть единственная вина всяческих, превосходство превыше всякого отрицания, Существо от всего совершенно отвлеченное и над всем превозвышенное".

Таким образом, по словам Ареопагита и других отцов, как например Григория Богослова, никакие абстракты нимало не выражают существа Божеского. Так и должно быть, потому что все наши понятия, какие только мы составляем о Боге, суть отрицательные и непременно имеют какую-нибудь примесь из опыта. Напрасно старались схоластики, и в поздание времена Фихте, очистить понятие о Боге от всего опытного. Первые называли Его actus purissimus, а второй — нравственным порядком. В этом они обнаружили только беccилие ума человеческого. Что ж, уже ли все понятия наши о Боге пусты, совершенно и нимало не выражают натуры Божества? Нет ли возможности составить более точное и верное понятие о Нем? Есть. Есть внутренний путь, ведущий к истинному богопознанию посредством познания собственного нашего духа.

Мы видели, что понятия наши о Боге всегда бывают ниже натуры Божественной и не выражают ее. Самое лучшее из понятий о Боге есть понятие Моисея: Иегова ашер Иегова, — Бог есть Бог. Это описание Божества у Моисея выражает, что Бог есть выше всего того, чем мы Его представляем, что существо Его для нас необъятно и непостижимо. Кроме сего понятия о Боге, Священное Писание представляет нам другое, со стороны практической: «Бог есть любы» (1Ин. 4; 8, 16). Понятия эти приличны Божеству, ибо выражают Его существенные свойства лучше и возвышеннее всех других описаний Его. Хотя и на средней степени деятельности душевной человек составляет довольно хорошее понятие о Боге, хотя и в этом понятии есть некоторая сходственность с натурой Бога, но оно очень недостаточно и почти неприлично существу Божескому. По сему общеупотребительному о Нем понятию мы приписываем Ему такое бытие, какое имеют другие твари; вследствие чего подчиняем оное пространству и времени: спрашиваем, когда мир сотворен, не можем согласить предведения Божия со свободой человека и прочее. Но кроме всего этого, есть гораздо удобнейшее средство приблизиться к познанию Бога и составить о Нем вернейшее понятие. Это средство заключается в нашем духе, рассматриваемом не с внешней и низшей стороны его, как рассматривает его рассудок, дабы по свойствам его составить образ Божества, но с внутренней и высшей, откуда можно заимствовать черты чистейшие и возвышеннейшие.

Непостижимейшие для нас свойства в Боге суть: 1) бытие Его от Себя; 2) всемогущество; 3) беспредельность или вездесущие; 4) вечность и 5) творчество. Но эти свойства отражаются и в нашем духе; рассматривая его, мы можем познавать и Бога.

1) Независимость бытия Божия (aseitas) мы легко можем постигнуть, смотря на бытие нашего духа. Это бытие всегда представляется нашему сознанию независимым, самостоятельным, самосущим. Мы никак не чувствуем, чтобы мы от кого-либо зависели в рассуждении нашего бытия духовного. Откуда мы? Кто сотворил нас? Кем мы существуем? — Сознание не говорит об этом. Мы, конечно, предполагаем причину нашего существования, и такого бытия, какое свойственно Богу, себе не приписываем; мы говорим, что мы от Бога, но об этом говорит нам рассудок, а не самосознание; зная, что ничего не бывает без причины, на основании этого закона, мы предполагаем причину своего бытия. Бог сотворил нас и поддерживает; но Он скрыл это от нашего сознания. Он беспрестанно носит нас Своей силою, — мы непрестанно носимся над бездною ничтожества; но мы сего не чувствуем: в сознании бытие наше является независимым. Это-то чувство самостоятельности и самосущия, или лучше, эта-то скрытность Божества, нас сохраняющего, была причиной того, что Фихте утвердил на нашем Я весь мир и все из него произвел. Это свойство нашего Я, без сомнения, есть выражение независимого бытия Божеского.

2) Беспредельность Божеского существа, или Его вездеприсутствие, ясно отражается в свойстве нашей мысли. Перелетая мыслию во мгновение беcконечные пространства, душа, кажется, не знает никаких пределов бытия: она существует там, где захочет. Мы удивляемся неимоверной быстроте света, но распространение его все еще совершается во времени определенном; а быстроты мыслей мы определить не можем. Конечно, это вездесущие мысли есть идеальное, а не действительное, как вездесущие Божие, но этим-то и отличается бытие души человеческой от бытия Божеского. Впрочем, когда мы со смертью разрешимся от уз телесных, тогда не будет для нас такой ограниченности бытия: формы его — пространство и время — тогда отнимутся, и мы будем существовать там, где наша мысль.

3) Вечность. Нашему сознанию и наше бытие представляется вечным: мы не знаем начала нашего бытия и не можем представить конца; и в прошедшем и в будущем мы можем простирать оное до бесконечности. Мы уверены, что имеем начало; но это говорит рассудок, основываясь на законе причинности, или очень часто — на преданиях о начале вещей; а сознание не внушает ничего о конечности нашего существования. Таким образом, мы носим в духе нашем образ вечного Божеского бытия.

4) Так же отражается в нас и Божие всемогущество. Душа имеет свободу. Что такое эта свобода? Она есть ограниченное всемогущество. По форме она действительно беспредельна; ибо Сам Бог не может заставить меня хотеть, чего я не хочу. Она ограничена по содержанию, и сие-то составляет отличие силы человеческой от всемогущества Божеского. Не всего достигая, она всего может хотеть — на все посягает. Вот что подало повод Горацию сказать: iustum ac tenacem … impavidum ferient ruinae!

5) Мы не постигаем, как Бог сотворил все из ничего,  как без материи составился грубый мир. Но то же самое происходит в нашей душе. Откуда рождаются наши мысли, желания, чувствования? — Из ничего. Где хранятся понятия, чувствования и желания, которые мы передаем памяти? — В ничем. Итак, весь мир мысленный происходит из ничего и держится ни на чем. В рождении мыслей, чувств и желаний участвуют конечно предметы, но каким образом? Нельзя положить, чтобы образы вещественные отделялись от предметов и рождали оные в нас, ибо они не могли бы дойти до души. Внешние предметы только возбуждают своими впечатлениями деятельность сил душевных, а не производят собою в ней ничего; в ней все — из ничего. Скажут: эти рождающиеся мысли несущественны, пусты. Но это несправедливо, ибо они осуществляются в словах, движениях и действиях. Обнаруживаясь в чувственных знаках, они, так сказать, воплощаются и, без сомнения, тогда бывают реальны. Слово полководца двигает тысячи людей, которые производят чрезвычайные действия. Где причина этих действий? В слове. Где начало слова? В мысли. Откуда мысль? Из ничего. Сколько спасительных действий произвела история Карамзина? Сколько удержала она царедворцев от лести, царей — от несправделивости? И где начало всего этого? В ничем. Лукавая мудрость, которая не допускает всемогущего творчества в Боге, сама называет творцами стихотворцев, артистов, художников и других. Они действительно творцы, поскольку изобретают новое; идеи их действительно рождаются из ничего. Например, новопостроенный дом составлен из материалов: мрамора, камней, извести и прочих. Но что в нем всего важнее — расположение частей, единство их, идея, в нем выражаемая — все это имеет начало свое в уме архитектора и родилось из ничего. Почему слово Artifex, которое Платон приписывает Богу, принадлежит и человеку.

Таким образом, в душе человека есть черты, из которых можно составить чистый, возвышенный и верный образ Божества. О нравственных свойствах и говорить нечего: нравственный человек есть живое подобие Бога. Добро у них одно и то же; только у человека добродетель, а у Бога — святость.

Теперь следовало бы сказать о том, как утведить себя в истинном понятии о Боге, как избежать сомнений? Но прежде надобно исследовать другой элемент религии — веру в бессмертие.

Будущая жизнь. Религия есть союз человека с Богом. В этом определении религии заключаются, собственно, два понятия: понятие Бога и понятие человека. Но скрытно заключается и третье: понятие будущей жизни. Ибо союз человека с Богом должен быть вечен и предполагает соединение теснейшее, нежели каково оно теперь.

Союз между Богом и человеком можно рассматривать и поверхностно и в самой его сущности. Рассматриваемый поверхностно, он может оставаться и тогда, когда предположить, что не будет будущей жизни. Бог так же останется для нас Творцом, отчасти Промыслителем и Судиею; ибо и в рассуждении одной настоящей жизни человек обязан Богу бытием, благами, часто награждается или наказывается. Но если союз сей между Богом и человеком рассматривать в самом его существе, то с уничтожением будущей жизни он должен прерваться. Ибо союз религии должен быть не рабский, а свободный со стороны человека: без сего он будет холодным и мертвым. Но по уничтожении бессмертия, не будет места другому союзу, кроме рабского. Человек имеет и должен иметь стремление к Богу, как тварь к Творцу. Что ж за Бог, Который не удовлетворяет сему стремлению, когда может? И что Он за Творец для нас," когда не предположил цели для нашей жизни? Мы должны чтить Бога, как Промыслителя. Что ж за Промысл, если он ограничивается одним продолжением нашей жизни? Что за Промысл, если он не поправит никогда встречающихся нам беcпорядков в мире нравственном? Бог для нас Судия; но какой Судия, когда добродетель награждает только в совести нашей и забывает ее страдания, а порок оставляет блаженствовать, наказывая его едва чувствительными угрызениями совести?.. К такому Богу вместо любви мы почувствуем отчуждение. Следовательно, без вечной жизни нет истинного религиозного союза между Богом и человеком. Посему-то нет ни одной религии, которая бы не имела этого элемента — будущей жизни.

О бессмертии могут быть два вопроса: может ли оно быть предметом ведения разумного, или оно есть предмет разумной веры? Постижимо ли оно, или нет?

Доказательства бессмертия суть разного рода. Теоретические, — что душа, как дух, бессмертна; что нет причины уничтожать ее; что будущей жизни для нее требует развитие сил духовных, которые здесь или в начале, или на середине своего развития останавливаются; например, Кант умер, когда пришел к возможности здраво судить о вещах; так же многие умирают, когда достигают такого времени, в которое могли бы обуздать свои страсти и прочее. Если бы не было будущей жизни, то Бог был бы худым правителем мира (доказательство это сильнее других). К этим же доказательствам причисляется и доказательство, заимствуемое от простоты души. Практические, — что здесь нет совершенной пропорции между добродетелью и ее наградой, между пороком и его наказанием. Аналогические, заимствуемые от предметов опыта. Все эти доказательства могут производить убеждение и имеют твердость. Но не может ли бессмертие из предмета веры обратиться в предмет ведения? Не можно ли предчувствовать бессмертие души, по крайней мере так, как мы непосредственно чувствуем бытие Божие? Попытаемся разъяснить это сколько для нас возможно. При этом разрешим некоторые возражения, которые сами по себе ничтожны, но могут колебать нашу веру в бессмертие и смущать дух наш. Вот они: что душа растет вместе с телом; что в сумасшедших она совершенно не действует. Опровержения на это есть; но они слишком школьны, — поищем лучших и убедительнейших.

В нынешнем веке истина бессмертия весьма много страдает от споров людей. А потому надобно обратить на нее внимание. Вечная жизнь — бессмертие для многих остается предметом темной веры. Почему истина сия темна? Что поставляет ее в таком мраке? Жизнь вечная затемняется для нас: во-первых, потому, что она принадлежит вещам будущим и, следовательно, противоположна жизни настоящей, которая принадлежит вещам настоящим. Это несходство жизни будущей с настоящей и производит то, что первая потемняется в глазах наших; притом, все будущее само по себе для нас темно. Во-вторых, потому, что в человеке соединено смертное с бессмертным: тело — с духом. Эта двойственность человека является причиной того, что чувство наше всегда двоится между смертностью и бессмертием. Чувство смертности часто берет перевес над чувством бессмертия, ибо человек по большей части живет низшей стороной — телесной. И поскольку эта временная сторона более развивается в нем, то весьма естественно более развиваться и господствовать в человеке чувству смертности. Соединение души с телом есть великая тайна. С одной стороны, душа разительно отличается от тела; но с другой, она так тесно соединена с ним, что трудно различить их. Возьмем для примера вещь грубую, но выражающую нашу мысль. Сравним дух со спиртом: что в массе химической спирт, то в теле дух. Спирт в известной массе весьма трудно отличить от нее самой; это можно сделать только посредством сильного химического анализа. Так и дух можно отличать от тела только посредством сильного углубления. Вот две главные причины, потемняющие истину бессмертия! Для чего допущено это потемнение? Нравственная цель сего замечена давно уже. Она состоит в том, что неясность вечной жизни делает добродетель беcкорыстнее. При ясном представлении ее человек стремился бы не к Богу, а к наградам. Добродетель, собственно, состоит в самоотвержении; но тогда она состояла бы в самолюблении: человек жертвовал бы собою, но не для Бога, а для себя же. Это — цель более общая, но есть еще другая, по моему мнению, более решительная. Вечная жизнь, без сомнения, много содержит прекрасного — привлекательного. Поэтому, если бы она раскрылась для нас, то многие стремглав устремились бы к ней и самоубийство сделалось бы всеобщим. Мрак сей, отталкивая нас от жизни будущей, дает правильный ход жизни настоящей. Не будь его, — тогда добродетель, нравственный порядок и гражданское бытие много должны были бы потерпеть. Вот и цели, для которых допущен мрак, заслоняющий для нас свет вечной жизни!

Посмотрим теперь на самую истину бессмертия. Истина сия имеет две стороны: во-первых, мрачную, которую производят изложенные нами причины и которая состоит из сомнений, и, во-вторых, светлую, в которой сияет свет доказательств.

1. Главные пункты сомнения суть следующие:

а) происхождение души, как бы материальное, и развитие ее временное, подобное развитию тела;

б) ежедневное затмение души во сне, в котором нет разумной деятельности и который составляет половину человеческой жизни;

в) ослабление способностей души, как-то: памяти и воображения, — происходящее от ослабления сил физических;

г) расстройство души в некоторых болезнях, например в сумасшествии, которое часто бывает весьма продолжительно.

Что отвечать на это?

а) Временное происхождение души может ли вести к временному бытию ее? Нет. Ибо рождение души есть не что иное, как ее явление. Известен ли нам первый момент сего явления? Нет. Нам известно первое развитие сил души; но нет ли чего-либо, предшествующего сему развитию? Есть. Это — все главные законы нашей деятельности, известные под именем врожденных идей. Младенец смотрит на вещь и составляет о ней понятие. Понятие это составляется на основании известной идеи. Но когда получил он эту идею? Когда зародились в нем идеи истинного, доброго и изящного? Без сомнения, прежде. Сей взгляд привел многих (например Платона) к мысли о предсуществовании душ. И действительно, душа должна предсуществовать. Ибо что она по своей натуре? Она есть мысль Божия, чистая, духовная. Но мысль Божия вечна; следовательно, и душа вечна; она вся существовала в Боге. Но скажут: это существование души есть чужое. Нет! Оно собственно, принадлежит душе, в Боге только она и должна существовать. Скажут еще: душа не сознавала себя, следовательно, и не существовала. Разве настоящее наше сознание может ручаться за бытие души? Во сне душа действует, хотя деятельность ее часто не подходит к обыкновенному нашему сознанию. Опыты физиологов доказали, что в душе человеческой есть два сознания: одно — низшее, наше обыкновенное, а другое — высшее, необыкновенное. Есть болезни, в которых человек иначе сознает себя ныне, а иначе завтра; между тем, деятельность его духа идет регулярно. В сумасшедших заметили, что по прошествии болезни сознание их о прежнем состоянии или вовсе теряется, или еще исправляется, следовательно, сознание не есть ручательство за бытие, и незнание состояния предшествовавшего настоящему бытию нашему не отвергает того, что душа наша прежде существовала и что настоящие действия ее суть воспоминания действий прежних. Надобно о первоначальном соединении души с телом говорить так: "Не душа входит в тело, а тело подходит к душе и делается ее орудием". Положим даже, что действия души начинаются не прежде соединения ее с телом, — мы и в таком случае не будем иметь причины отвергать ее бессмертие. Ибо действия сии предполагают в душе что-то нетленное, нечто такое, чему трудно положить начало, а тем труднее назначить конец. Следовательно, бессмертие души в том и другом случае очевидно.

б) Сны могут рождать сомнение в бессмертии души. Сон есть явление, заключающее в себе много таинственного, но в нем нет ничего такого, что могло бы подрывать веру в будущую жизнь. Ибо прекращается ли деятельность духа во сне? Нет! Это доказывают сновидения; но и без сновидений душа во время покоя тела действует; деятельность в этом случае не ощутительна только потому, что душа не подводит ее под сознание. Но спросят: к чему эта деятельность? Она занимает половину человеческой жизни, посему должна иметь некоторое особенное нравственное знаменование; и действительно имеет. Какое? Деятельность души во сне производит предостережения, утешения, побуждения (об этом после скажем больше). Все это для нас не ясно; но у святых мужей действия снов так были ясны, как действия бодрственного состояния.

в) Деятельность сил души ослабляется с ослаблением сил физических; но через это нимало не ослабляется вера в бессмертие. Это происходит с низшими способностями души, — с памятью и воображением, но сии способности тесно соединены с телесной стороной человека, а посему и должны с изменением ее сами изменяться. Притом память и воображение по самому назначению своему должны подлежать таковой деградации: они приспособлены к миру явлений, потому с приближением времени, когда должно расстаться с миром, они должны приближаться ко гробу. Впрочем и то еще надобно заметить, что ослабление памяти есть только мнимое. Это доказывают опыты. В стариках часто над самым гробом пробуждается память. Бывают такие минуты, когда они живо представляют все, прежде ими забытое. Следовательно, мнимое опустение памяти здесь исчезает. Но если и умирали эти способности души, то все-таки бессмертие ее остается ненарушимо. Ибо высшие силы — совесть, свобода и прочие, собственно составляющие душу, никогда не ослабевают по причине слабости тела. Здесь силы души действуют совершенно противоположно силам тела. Чем ближе человек ко гробу, тем благочестивее, совестнее. Эта противоположность доходит в некоторых людях до чрезвычайной высоты. Перед смертью силы физические ослабевают; напротив того, в душе пробуждаются особенные чувствования: веселье, утешение и тому подобное. Примеры этого можно находить в жизни аскетов; но примеры эти слишком высоки. Посмотрим на людей обыкновенных — и в их жизни мы увидим подобное. Так, Август и Антонин при конце жизни своей явно издеваются над смертью. Есть и другие примеры людей обыкновенных, у которых силы души чрезвычайно раскрываются при конце жизни. У них в то время рождается способность предведения, и они, так сказать, заглядывают в будущее. Для этого полезно прочитать Цицерона de divinatione и de natura deorum. Таким образом и сей пункт может быть уяснен и удален от всех сомнений.

г) Каким образом дух может подлежать затмению в болезнях, например в сумасшествии? Что тут смущает? То, что дух принимает нелепый образ деятельности, расстраивающий организм его. В прежние времена сумасшедшие служили только предметом сожаления, а ныне они сделались предметом физиологических наблюдений, которые производятся над ними в домах, назначенных для их содержания. В древности греки, латиняне и другие называли сумасшедших пророками, сердцеведцами. Почему? Потому что они выказывают удивительную прозорливость. Опыты иностранцев подтвердили, что сумасшедшие провидят будущее. Из сего должно заключить, что душа их не остается в бездействии, но как бы взамен потерянной обыкновенной деятельности она принимает деятельность необыкновенную. Притом дознано на опыте, что некоторые долго проживали в сумасшествии и, по освобождении от оного, оказывались гораздо умнее, нежели каковыми были прежде. Это явление ведет к той мысли, что душа имеет две стороны: обыкновенную — низшую и необыкновенную — высшую, и что, перестав усовершать первую, она занимается усовершением последней. Следовательно, расстройство души в болезнях не должно смущать нас. Мы должны восхищаться, видя, как много сил скрывается в душе нашей! Таким образом, вся мрачная сторона души уясняется и все возражения падают.

2. Посмотрим на светлую сторону истины бессмертия. Сторона сия состоит из доказательств, основанных на умозаключениях. Доказательства эти суть или теоретические, заимствуемые от усовершимости души, от простоты и прочего, или практические, основанные на неравенстве наград и наказаний, или аналогические и прочие. Все они составляют свет, но свет сей может быть увеличен другим образом. Во-первых, есть способ перевести бессмертие из предмета разумной веры в предмет сознания. Доколе не сделает сего человек, дотоле вера его в бессмертие находится в опасности. Но как это может быть? Этот способ известен был более всего аскетам и даже некоторым философам, а именно: Сократу и Платону. Он состоит в нравственном самосознании. Мнение, бывшее даже у некоторых богословов, что душа бессмертна по благодати, показывает или незнание души, или излишнее требование от благодати. Бессмертие есть существенное свойство души. Следовательно, сознавая чисто душу, мы не можем не сознавать и бессмертия, этого неотъемлемого ее качества. Если нет сознания бессмертия, то нет и полного сознания духа. Мы не сознаем бессмертия потому, что в нашем сознании духа много находится телесного, смертного. Так, в понятие бытия души мы вносим понятие питания; думаем, что человек должен непременно слышать, видеть, осязать; все это мы снимаем с низшей части души, — смертной, а не с высшей, — бессмертной. Так думать и поступать заставляет нас тело. Потому-то еще Соломон заметил, что тело обременяет дух. Когда может быть сознание чистое, какое требуется для того, чтобы сознавать бессмертие души? Тогда, когда сознаем душу нашу так, как она есть сама в себе, то есть, когда не будем приписывать ей ничего более, кроме ума, наполненного истиной, воли, наполненной добром, и чувства, наполненного невещественным изяществом. Сильно ощутив все это, мы ощутим и самое бессмертие. Но это сделать трудно, ибо тело всегда говорит человеку: "И я принадлежу тебе", — и поэтому к сознанию своей духовности человек примешивает сознание телесности. Впрочем, труд сей можно препобедить. Наилучшим средством к сему есть аскетическая жизнь, состоящая в посте, бдении и молитве. Живи добродетельно, богоподобно, и — увидишь бессмертие: и в сей жизни начнешь жить вечно. Посредством сего ослабляется деятельность телесная, а с тем вместе слабеет и самое сознание тела. В плотских людях тело и душа соединены весьма тесно, и почти составляют одно; напротив, в аскетах союз сей тоньше и раздельнее. Потому они скорее доходят до бытия души, нежели до бытия тела. С другой стороны, нравственное сознание в таковых людях весьма усиливается. У людей светских ум наполняется мыслями о предметах телесных, временных, воля стремится к делам плотским, тленным, чувство занято вещественным, смертным; а аскеты мыслят о духовном, вечном и живут духовным, нетленным. Таким образом, вечная жизнь как бы реально входит в их сознание; они живо сознают свою духовность, а с нею и вечность. Силой сего самосознания можно изъяснить, отчего аскеты жертвовали всем и самой жизнью для будущности. Такого рода люди не только ощущают тот невидимый нравственный порядок, который предполагают философы, но даже живут им, живя, по выражению апостола, «в невидимом» (Евр. 11; 1). Они имеют свой образ мыслей, свои правила и живут жизнью, противоположной жизни обыкновенной, потому что управляются сознанием высшим, противоположным сознанию обыкновенному. Не зная доказательств бессмертия, они живо чувствуют эту истину, и никакие возражения не в силах поколебать их. Этот путь к утверждению себя в вере в бессмертие есть самый лучший. Он мало известен в школе, но в жизни давно уже знают его.

Кроме сего способа, показывающего, как истину бессмертия делать предметом сознания, есть еще второй способ, уясняющий эту истину и делающий ее, хотя отчасти, предметом ведения. Во времена веры не нужно было много говорить о сем; но теперь, когда начало господствовать безверие, опровергающее истину бессмертия, необходимо изложить все, на чем держится эта истина. Материалы для сего уже собраны, и мы поступили бы неблагоразумно, если бы не воспользовались ими.

Сам Промысл, сберегавший истину сию втайне, ныне, сообразно потребностям века, начал открывать ее весьма явно. Рассудок логический может увериться и, так сказать увидеть, что душа бессмертна. Каким образом?

1) Прежде душу совершенно подчиняли телу и говорили, что без известных частей тела она не может обойтись. Новейшие физиологи доказали противное. Самый мозг не безусловно необходим для ее действования. Она может сознавать себя правильно и при поврежденном мозге. Следовательно, возражение, что с потерей мозга теряется сознание души, несправедливо. Думают, что сумасшествие происходит от повреждения некоторых членов тела. Правда, это бывает; но видим и противное сему: находят сумасшедших, у которых телесные члены целы и здоровы. Из всего этого видно, что если в теперешнем бедном состоянии душа может отделяться от зависимости тела и существовать сама собою, то тем более она может существовать тогда, когда состояние зависимости ее от тела прекратится.

2) Еще со времен древности тело называли темницей души, не дозволяющей ей действовать по ее желанию. Тело для нее оковы, которые она силится расторгнуть. Поэтому древние признавали тело произведением злого духа. Новейшие подтвердили мысль сию, найдя в душе высокую, необыкновенную сторону, которая развивается в болезнях или от случайных обстоятельств, также и во сне, вследствие добродетельной жизни. Отчего это происходит? Оттого, что в подобных случаях душа освобождается от обыкновенных форм пространства и времени.

а) Во сне пространство и время для души почти не существуют. Потому во сне она соединяет в одну, так сказать, точку прошедшее, настоящее и отчасти будущее, и живет жизнью, превышающей жизнь обыкновенную. Это-то заставило Гераклита утверждать, что душа во сне живет в мире общем, или в мире идей. И действительно, мир сей должен быть другой, отличный от мира видимого, ибо в нем душа действует совершенно отлично от здешнего: иначе говорит, иначе выражается, иначе мыслит. Она в то время чувствует себя свободной от пространства и времени; видит прошедшее; заглядывает в будущее, проникает в дела других. Имеет ли эта деятельность свои законы? Она подчинена премудрейшим законам. Долго не знали, или вернее не обращали на это внимания; но в новейшие времена начали собирать сонники и наблюдать за сновидениями. В результате этого труда создана система снов, в которой показано, что у всех народов как Нового, так и Старого света, сны подчинены одним законам, что проникновение в будущее есть во всех снах, что во сне душа более знает. Правда, в познаниях ее в то время приметна некоторая летучесть; но этой летучести у святых людей не бывает: они во сне беседуют ясно, определенно. Таким образом, душа человеческая еще в этой жизни живет в мире общем, Божественном. Для этого хорошо прочитать символику сна у Шуберта. В этой книге показана система законов снов, действие их на нравственность, сходство языка снов с языком пророческим, то есть такая же фигуральность языка, какую употребляли пророки.

б) Второго рода проявление будущей жизни бывает в болезнях. Здесь более, нежели во сне, проявляется другая жизнь души. Сны важные бывают очень редко, а потому необыкновенная деятельность души не всегда в них бывает заметна. Болезни, в которых проявляется будущая жизнь души, все суть нервные. Душа человеческая ограждена нервной сетью, и потому, когда сеть сия ослабеет, тогда она начинает действовать свободно. Особенно это заметно в лунатизме. В этом состоянии, по причине крайнего ослабления нервной системы, душа освобождается от влияния внешних предметов и возвышается над законами природы. Они в то время для нее не существуют, ибо душа силой своей носит тогда тело, несмотря на то, что оно подлежит главному закону природы — тяжести. То же бывает в сумасшествии, которое также происходит от ослабления нервов. В этом состоянии душа предугадывает будущее, необыкновенным образом припоминает прошедшее и проникает в дела других. Таковое же явление происходит в состоянии, так называемых смертных обмороков. Здесь так же, как и во сне, остается сознание, но нет чувства. Посему-то не без причины утверждают, что в это время человек бывает или в раю или во аде: действительно, душа наша переносится тогда в какой-то другой мир. Для сего стоит прочитать статью в "Вестнике Европы" за 1830 год, где представляется человек, который в сильном обмороке сознавал, как его погребали, но не мог двинуть ни одним членом тела. Вот как в болезненном состоянии проявляется другая жизнь души! Новейшие подвели это под искусство и посредством магнетизма заставили, так сказать, душу производить подобные явления. Искусство это сделалось предметом шарлатанства и потому запрещается; впрочем, о нем много написано в "Ясновидящей", и оно служит доказательством того, что душа в этом состоянии имеет проницательность. Опыты произвели весьма поучительные действия. Не зная их, мы не могли бы понять, как душа без мозга будет мыслить и сознавать. Из них мы узнали также важнейшую истину, ту, что в душе есть две стороны и два сознания: низшее — обыкновенное, логическое, и высшее — необыкновенное. Сообразно этим двум сторонам души, и в теле есть две системы: мозговая и желудочная. Душа может переходить из одной в другую. Поскольку системы эти различны и не смешаны между собой, то душа, переходя из одной в другую, начинает иначе понимать и иначе действовать. Например, лунатик иначе сознает в лунатизме своем — и иначе, освободившись от него; в лунатизме забывает состояние естественное, а в естественном —лунатическое. Каждое из этих двух состояний имеет свое вчера и завтра, и одно с другим никогда не смешивается. Состояние это есть предвестие будущей жизни. Сие видно преимущественно из того, что человек в подобном состоянии возвышается над силами природы. Притом такое состояние души соединяется с некоторой злостью, показывающей, что душа с нетерпением желает, так сказать, вырваться из оков тела и перейти в мир свободы. Новые философы утверждали, что тело есть смирительная темница души, которую она, переходя в состояние необыкновенное, силится разрушить.

в) Эта необыкновенная жизнь души проявляется и естественным образом у людей святых. Что в других производят болезни, то у аскетов происходит натуральным образом. Рассказы о чудесах, произведенных ими, истинны. И действительно, достигнуть силы чудотворения можно посредством богомыслия. Спаситель, обещая дар чудес, не положил пределов, но сказал: верующий в Меня сделает, что Я делаю, и более сего сотворит. В святых людях это не свыше только происходит, но достигается и посредством полного развития духовной природы человеческой и ослабления природы телесной.

Вот что можно сказать о бессмертии! Истина эта потемняется по известным причинам и для известных целей; темнота сия проясняется; истина бессмертия души может быть переводима из веры разумной в предмет сознания; из предмета сознания может, наконец, делаться предметом опытного ощущения.

Что еще принадлежит к кругу религии? Отношение человека к Богу в известном значении не может быть непосредственным. Оно посредствуется миром. Бог держит человека: это связь непосредственная; но с другой стороны человек через мир доходит до Бога. Это можно видеть у Августина в его исканиях Бога. Без мира отношение человека к Богу трудно и представить. Следовательно, мир необходим для существа религии. Он необходим, как способ узнать Бога, как книга религии, как поприще, на котором человек может показать свои религиозные действия. Поэтому и будущая жизнь не может обойтись без него: и там обещается нам небо ново и земля нова. Но как представлять мир по отношению к религии? Различные есть взгляды на мир. Взгляд физический представляет мир массой грубых физических тел. Но сей взгляд нестерпим для религии. Религия любит жизнь и свободу. Она смотрит на мир с той точки, с которой смотрел апостол Павел, который говорил, что вся тварь чает откровения сынов Божиих, — и не только свободы чад Божиих, но и своей. Ибо далее апостол присовокупляет: и сама тварь свободится. Взгляд на мир, как на собрание существ свободных, участвующих в блаженстве вместе с человеками, есть взгляд собственно религиозный; при нем царство натуры обращается в храм Божества, и три царства природы составляют как бы три отделения сего храма.

Религия состоит из познания Бога и мира духовного, как предмета ума; из стремления к познанному и желания уподобляться Богу, как предмета воли; из наслаждения тем, что познано, как предмета чувства. Вот три узла, связующие небо с землей, Бога — с человеком! Религия есть не что иное, как гармония всех этих отношений. Основа ее есть истина, а выражение — добродетель и услаждение. Следовательно, все науки, законы и наслаждения ниже ее.

Какой должен быть дух религии? Какие ее крайности и недостатки? Когда религия бывает предметом одного познания, то она есть нечто страдательное. Следовательно, при таковой религии человек не имеет еще никаких заслуг. Собственная деятельность его начинается с воли, то есть когда он начинает действовать сообразно с познанием. Эта сторона зависит от свободы человека к Богу, то и наслаждение, которое здесь большей частью состоит в надежде, составляет необходимую ее сторону. Итак, дух религии есть дух полного развития душевных сил. Никакая наука, никакое доброе действие, никакое чистое наслаждение не лишни для религии.

Какие ее крайности?

Во-первых, религия, как предмет ума, должна быть союзом с Богом, выражающимся посредством истинного познания Его. Недостатки ее в этом отношении суть невежество, суеверие; ее излишества суть излишние умозрения, превращающие религию в предмет логических тонкостей. Таковой была она у еретиков, схоластиков и теперешних натуралистов, немецких философов. Следовательно, дух чистого ведения, противоположного фанатизму и соединенного со смирением, есть дух религии.

Во-вторых, религия, как предмет воли, должна состоять в стремлении уподобляться Богу. Человек должен отвечать на голос Божий уподоблением Ему добродетелью. Многие не понимали этого голоса и отвечали на оный внешними приношениями, например, язычники. Но это есть нечто маловажное, между тем как душу религии, истинный плод ее, составляет добродетель: бессмертная заслуга Канта — в прояснении в философии этой истины. Внешние приношения и поклонения ограничиваются известными местами и временами; между тем как добродетель простирается на всю жизнь и сопровождает каждый момент ее. По апостолу Павлу, мы всё должны делать во славу Божию. Следовательно, недостаточность религии в этом отношении составляет то, что чистая жертва, добродетель, заменяется внешними приношениями, а излишество ее составляет то, что нравственность утончается до мелочей и до ревности не по разуму. Кант подпал иному недостатку, поставив религию в одной добродетели. Положение его справедливо, но односторонне; религия не есть предмет одной воли; ум с созерцаниями и чувство с наслаждениями не могут быть устранены от нее. Без этого добродетель слаба; ей часто приходится бороться с целым миром; без воодушевления религиозного, имеющего основания в чувстве и в уповании, она не в силах выдержать борьбу. Некоторые из новейших умников простерли далее свои умозрения касательно религии, и утверждают, что для чистой религиозной нравственности нужно забвение Бога, нужно определять себя правилами деятельности без всякого представления о высшем пособии и о высшей награде. Их привел к сему излишний пуризм (стремление к чистоте и строгости нравов, иногда показное), по которому они старались очистить нравственность. Притом они страшатся Божия всемогущества; представляя его, они представляют совершенное уничтожение своей свободы. Но всемогущество Божие можно представлять и без страха; человек может стоять против него, как это доказывают злые духи, которые вечно будут противопоставлять могущество ограниченное неограниченному. Итак, в этом отношении религия имеет две крайности: недостаток добродетели и излишнее утончение ее, простирающееся до того, что кроме ее все другие части религии изгоняются.

Третий элемент религии состоит в удовольствии. Он необходим, ибо оживляет добродетель и делает ее приятнейшей. Здесь те же крайности, то есть прежде всего недостаток чувства, когда религия обращается в одни умозрения. От этого происходит сухость в религии, механизм, вялая деятельность, принужденность и безжизненность; второе — обилие чувства, делающее добродетель нечистою. Полагая религию в одном чувстве сердца, и занимаясь им одним, человек доходит до того, что внутренние движения сердца принимает за внешние впечатления. От сего произошли фанатики, напряженные мистики, визионеры и прочие. Из всего этого видно, что дух религии должен быть дух ведения умеренного, добродетели живой, чувства религиозно-чистого и также умеренного. Следовательно, как мы сказали выше, основание религии есть истина, выражение — добродетель, венец на земли — самоуспокоение и сердечное удовольствие. Все эти части непременно должны быть сосредоточены в религии.

Может ли эта религия иметь таинства? Может. Это нужно знать потому, что таинства естественной религии служат основанием для заключения о Таинствах религии христианской. Возражают и стараются опровергнуть Таинства христианские потому, что не знают о необходимости таинств в религии естественной. Какие основные Таинства в христианской религии? Во-первых, Таинство воплощения, в котором таинственны для нас две стороны: соединение в Иисусе Христе Божества с человечеством и искупление рода человеческого. Во-вторых, действие благодати, или же помощь Божия. Основа сих Таинств предполагается в таинствах естественной религии. Каким образом?

1. Естественная религия есть союз человека с Богом, и притом реальный. Человек представляется ограниченным, а Бог беспредельным. Союз сей начинается здесь, будет продолжаться далее в вечность, и от времени до времени становиться реальнее. Каким образом это соединение будет простираться в вечность? Как конечное соединится с бесконечным? Как останутся неслитными эти две натуры? Все это для нас непостижимо. Но в Иисусе Христе соединение это сделалось явным. Чего род человеческий должен достигать через целую вечность, то в малом виде, в лице Иисуса Христа, открыто вполне, как выражает апостол Павел (Кол. 2; 9), говоря, что «в Том живет всяко исполнение Божества телеснее». Соединение бесконечного с конечным, вечного с временным есть основа конечного бытия; ибо как в творении глаголы творческого Слова облеклись плотию, так и в воплощении само это Слово Божие стало плотию, по выражению Иоанна: «Слово плоть бысть» (Ин. 1; 14).

2. Сущность искупления христианского состоит в том, что поскольку одаренные свободой существа внесли беспорядок в мир и сами не могли восстановить прежнего порядка, то Сам Бог пришел сделать это. Естественно, религия представляет также множество существ свободных, которые злодеяниями своими вносят в мир миллионы беспорядков и, между тем, сами не знают, как восстанавливается нарушенный ими порядок. Кто же делает эту, так сказать, починку в мире? Кто Восстановитель? Без сомнения, Бог, Который есть Судия и вместе Восстановитель. То же самое выражено в воплощении Иисуса Христа.

3. Сущность благодатного действия состоит в том, что Бог действует в нас, но мы не понимаем, как это происходит. И естественная религия представляет то же. Она есть реальный союз человека с Богом; сила наша как бы висит на силе Божией. Образ такого отношения Бога к человеку также для нас непонятен. Итак, основание Таинств христианской религии предполагается в таинствах религии естественной. Посему, отказавшись от первых, должно отказаться и от последних: уничтожив христианство, нельзя не уничтожить через это всякой религии.

Имеет ли наука о религии такую же достоверность, какую имеют прочие науки? Без сомнения, имеет. Достоверность ее не есть историческая, ибо вид истории религия приняла уже через откровение; не есть также достоверность ее ни математическая, ни логическая. Она ограничивается одним идеальным созерцанием. Может ли она поэтому иметь достоверность, равную прочим наукам? Может. Известно, что всякое ведение человеческое приводится к вере. Ведения, собственно, прямого у человека быть не может, ибо для этого надлежало бы ему войти, так сказать, во внутренность предмета, представляемого им; но это для него невозможно. Поэтому ведение историческое обыкновенно основывается на доверии чувствам. Но чувства часто обманывают; отчего в историях бывает много фальшивых повествований и ложных суждений. Впрочем, мы верим чувствам и странно было бы не верить истории. Уверенность математическая основывается на верности форм пространства и времени: часть менее целого, величина равна сама себе — суть истины, для нас весьма очевидные, ибо мы верим, что ум наш по устройству своему так, а не иначе может представлять вещи. Ведение логическое основано на формах нашего рассудка, — на доверии к сим формам. Итак, всякое познание основано на вере. Не будь веры, не будет никакого и познания. И действительно, были философы, которые, признавая формы рассудка мечтой и не принимая внешних свидетельств, все познания математические, логические и исторические обращали в пустые. Но это были мечтатели; вера для нас необходима. Все познания, изложенные выше и имеющие основанием своим доверие чувствам или формам рассудка, достоверны. Следовательно, достоверно и ведение религии, так как оно основывается на вере в идеи ума, которые имеют характер необходимости. Отчего же истины математические и другие для многих очевиднее истин религиозных? Оттого, что истины религии основываются на доверии уму, который у редких развит, ибо ему свойственно развиваться после всех способностей души. Таковое неразвитие ума является причиной того, что многим истины религии известны только исторически, и потому они им менее верят. В противном случае достоверность истин религии должна стоять наравне с достоверностью прочих истин, ибо основа их одна и та же. В религии достоверности должно быть еще более. Ведение чувства предполагает за собою что-то высшее, чем оно управляется, то есть формы рассудка; ведение логическое ничего не значило бы без идей ума, между тем как ведение религиозное стоит само по себе; выше ума ничего нельзя уже предположить. Идеи ума составляют основание всех наших познаний. В этом случае все наши познания можно уподобить зданию. Здание не может быть без основания; но оно сокрыто в земле, и для тех, кои живут в верхних этажах, неприметно. Так всякая категория рассудка основывается на идее ума и к ней приводит. Стоит только сделать анализ, и истина сделается очевидной.

Теперь сделаем краткое обозрение религии с той стороны, с которой она обнимает весь род человеческий. В самом деле, религия не есть принадлежность одного человека, но всех людей вообще. Ибо религия, как мы сказали выше, имеет основание в природе человеческого духа, а в этом отношении все люди сходны между собой. Религия по отношению ко всему роду человеческому представляется нравственным Божественным Царством: это со стороны внутренней, а с внешней стороны — Церковью. Царство это состоит из множества существ, назначенных для одних целей, управляющихся одними законами и имеющих один образец. Это Царство Божие необходимо и вечно. Доколе оно представляется в идее, — дотоле оно составляет разумное невидимое Царство Божие; когда же сия идея выразится внешним образом, тогда она обращается в видимую Церковь, которая есть общество людей, соединенных для выполнения всех отношений, в которые мы поставлены к Богу. Церковь видимая необходима. Человек может быть к ней только равнодушным, может быть мертвым членом, но совершенно не принадлежать ей не может. Ибо религия необходима для всех и каждого. Но религия внутренняя не может оставаться без религии внешней. Таким образом, Церковь не есть изобретение временное, случайное, но Божеское, вечное, и те, которые думают уничтожить Церковь, не понимают своего дела. Она основана на натуре человека, и потому везде была вместе с религией. Не говоря о народах образованных, у которых церковность даже заглушала религию, — у самых диких народов были и есть церковные собрания, лица, дни, места и прочее. Эта Церковь естественная, как и христианская, разделена там на два вида: Сражающуюся и Торжествующую. И философия тоже свидетельствует, что и откровение — что желающие жить добродетельно будут на земле гонимы. Следовательно, в этой жизни, где добродетели нужно бороться со злом, Церковь естественная представляется страждущей, а там, где место воздаянию, она будет Торжествующей.

Какие принадлежности Церкви? Это общество религиозное не может быть: 1) без известных символов, или же публичного образца вероисповедания, публичного изложения истин веры и правил нравственности. Образец этот составляет средоточие нравственное, без которого общество сие разделилось бы и рассеялось, потеряло бы единство, — в котором сходятся, так сказать, религии всех неделимых существ. Сколько умов, столько было бы и церквей, если бы не было в каждом религиозном обществе одного общего символа. Отсюда вытекает следующее практическое следствие: символы не суть что-либо такое, без чего можно обойтись, как думают некоторые: без символов в Церкви произошло бы то же, что в философии. В философии господствует разногласие; она совершенно рассеяна по различным мнениям. Отчего? Оттого, что здесь есть только внутренний образец или символ, данный человеку Богом. Это суть главные законы или правила человеческой деятельности, но нет символа внешнего. Как должен быть составлен символ Церкви? В нем должно содержаться учение о Боге и об отношении Его к миру, учение о бессмертии души, правила нравственные, или закон любви к Богу, ближнему и самому себе; словом, в нем должно находиться чистое сокращение веры и нравственности. Не будь сего, Церковь не достигнет своей цели. Недостатки символа могут простираться до того, что вместо того, чтобы содействовать цели Церкви, он будет противодействовать ей. Пусть войдут в него вредные пункты; тогда выйдет не Церковь Божия, а вредное и гибельное общество злодеев. 2) Кроме того, для Церкви нужны обряды внешние — церемонии священные, без этого она также быть не может. Сюда относятся: а) священные собрания (что за общество, в котором члены никогда не сходятся?); б) священные дни, которые предполагают также: в) места священные; г) священнодействия, которые бы имели побуждения и цель религиозную и коих смысл был бы также религиозен — это необходимый элемент всеобщей Церкви, в который входят: д) словесные наставления, молитвы, чтения и пения; е) должны быть в Церкви также некоторые символические действия, в которых бы эмблематически выражались истины религии. Потребность их основана на том, что многие члены Церкви имеют нужду в чувственных представлениях истин религии. 3) Третье условие, без которого Церковь быть не может, есть существование в ней известного класса духовных лиц. Правда, можно представить церковь в виде общества совершенно независимого. Это осуществлено английскими индепендентами (Радикальная религиозно-политическая группировка пуритан). Но чтобы в церкви мог существовать порядок и чтобы все могло идти законно, этого нельзя представить, не допустив в ней правителей. Потому у всех народов, даже у диких, мы находим класс жрецов. Как скоро допустим это условие, необходимо положить и четвертое условие — иерархию. Ибо как лица сии могут править церковью, не имея известных прав и законов?

Вот краткий образ, показывающий принадлежности видимой естественной церкви. Принадлежности эти необходимы в ней. Следовательно, совершенно несправедливо мнение тех, которые хотят отделить от христианской религии внешность, основанную на внешности религии естественной. Такое нападение делали французы, и воспользовавшись временем революции, успели разрушить всю церковность. Но что же вышло? Много ли продолжалось такое состояние религии? В сердцах людей религия и Церковь не могли истребиться. Поэтому и видимое существование ее скоро восстановилось. Мнение национального конвента, изданное прежде против всей церковной внешности, было отменено, и Робеспьер сам, изшед так сказать из ада, изрек: "Франция верует в Бога и в бессмертие души". Вот уже и внешность; ибо это есть не что иное, как краткий символ. Вслед за сим отвергшие прежде Церковь начали соединяться в религиозные общества, и опять восстановились общественные богослужения католиков, протестантов и других. Притом, и во время безверия было общество феофилантропов. Цель его состояла в освобождении людей от христианской религии и от всех внешностей религии естественной и в распространении между людьми религии философской. Члены сего общества занялись этим с жаром. Что ж вышло из этого? Общество это явилось наподобие общества христианского: написали краткий символ, который сначала содержал только то, что веруют в Бога, стараются жить добродетельно и ожидают бессмертия. Потом почувствовали нужду в евангелии, для составления которого выбрали отличные места Шукинга (книга китайской нравственности), Алкорана, Цицерона, Платона, Сенеки; но и тут большая часть заимствована из Ветхого и Нового Завета, особенно из бесед Иисуса Христа. Кроме того, они учредили праздники и нарочитые дни богослужебные. В рассуждении этого учреждения они показали довольно смышлености. Все праздники они применили то ко временам года, то к возрастам человеческой жизни, то к известным добродетелям. Так, был у них праздник весны, или праздник Бога Творца, — праздник Промысла, бессмертия, праздник детей, супружеской верности и прочие. Были у них также и священные места. Таким образом, стараясь уйти от христианства, они всегда с ним встречались, — даже встречались с образами первенствующих христиан: так, вступающим в их общество давали мед и молоко. Общество это продолжалось около трех лет. Оно ясно доказало, что внешняя сторона религии так же необходима, как и внутренняя. Без внешности религия делается предметом разногласия.

Спросим: всякая ли религия может довести человека до цели? Не всякая. Если же не всякая приводит нас к цели, то какая именно достигает сего? Никакая из тех, которые существовали и существуют в роде человеческом и которые обязаны своим происхождением уму. Беспристрастный ответ на это в сем случае тот, что всякая из таковых религий не только недостаточна к восстановлению нравственного порядка между людьми, но еще содержит в себе много такого, что портит нравы людей. Это доказывают история и разум. История показывает, что как религия народов, так и религия философов, до времен религии откровенной, много имели пагубных заблуждений. Заблуждения эти весьма вредны в религии. Так, нравственность человека, который представляет Бога таким существом, которое удобно умилостивляется принесением овна, далеко отстоит от нравственности того, кто мыслит о Боге, как о Существе, Которое для умилостивления Своего правосудия обрекает на смерть Единородного Своего Сына (о важности религии есть превосходное рассуждение профессора Дерптского университета, см. "Христианское Чтение", 1831).

Примечание. Можно еще сказать, что религия всегда страдала и страдает от того мнения, которое представляет ее чем-то скучным, к чему должно прибегать только в минуты покаяния. Между тем, на самом деле она есть такое занятие, которое всем нашим занятиям сообщает силу и жизнь. Без нее все идеи философии суть пустые мечтания; она доставляет поэзии то, что в ней есть высокого, прекрасного; занятия астрономические преимущественно приятны для человека потому, что они обращают его к небу и ставят, так сказать, ближе к Богу. Ученые, у которых нет религии, лишают себя единственного удовольствия. Всякая наука рассматривает известную часть дел Божиих и потому имеет свою религиозную сторону. Несправедливо мнение тех, которые говорят, что каждая наука имеет свой особенный круг, совершенно отдельный от круга религии. Нет, все науки подчиняются философии, а она непосредственно соединена с религией. В практическом отношении религия доставляет человеку услаждение. Человек часто держится в обществе страхом. Чтобы освободиться от сего страха, существуют два пути и способа: самоубийство и религия. Кто почувствует свою зависимость от Бога, тот станет выше всякого страха — выше деспотизма, что доказали тысячи мучеников, — выше обольщений плоти и мира, что видим в аскетах. В людях религиозных философское идеальное представление человека совершенно осуществилось. Человек религиозный имеет в себе непоколебимое начало; он не требует точки, на которой бы мог стать и подвинуть мир: эта точка в нем самом. Люди тогда только действуют лучше, когда действуют религиозно. Если посмотрим на писателей, то увидим, что некоторые из них в минуты религиозные размышляли лучше, нежели в другое время. Например Державин написал много стихотворений но его ода Бог превосходнее других, и, без сомнения, здесь возвысил его самый предмет. Цицерон, говоря о законодательстве и религии, возвысился необыкновенно; у Платона разговор о бессмертии души лучше всех его произведений. Кант более всего показал свой ум, когда писал о безусловном требовании и святости нравственного закона, и так далее.

Теперь следует рассмотреть, достаточна ли естественная религия сама по себе, или недостаточна. От решения этого вопроса зависит решение вопроса о значении для рода человеческого христианской религии. Ибо если естественная религия достаточна сама по себе, то христианская делается излишней; в противном же случае для человечества нужно сверхъестественное пособие — откровение. Сила вопроса состоит в том: может ли естественная религия довести людей до той цели совершенства, к которой они предназначены, то есть может ли привести их к истине, исправить их нравственность, доставить им блаженство? Беспристрастный на это ответ есть отрицательный. Это совокупно подтверждают, во-первых, история и, во-вторых, разум.

1. Из исторического обозрения естественной религии открывается, что она всегда и везде была недостаточна, во все века и у всех народов являлась в худом виде. Со стороны умозрительной в ней недоставало многих существенных религиозных истин; напротив, она обезображивалась многими заблуждениями и суеверными мнениями. Со стороны нравственной она также не знала многих добродетелей, так, например, самоотвержение и терпение, составляющие основание истинной добродетели, были ей неизвестны; напротив, многие пороки были не только терпимы, но даже освящены религией древних. Чтобы видеть это, посмотрим на религию, как она являлась, во-первых, у народов образованных и необразованных; во-вторых, какова она была в философских школах.

1) У народов необразованных религия естественная всегда представляется в виде многобожия, самого грубого и чувственного. Какова была у них нравственность при таком умозрительном вероучении, о том и говорить нечего. Но почти столь же несовершенной является религия и у народов образованных, каковы греки и римляне. Со стороны умозрительной, многобожие у этих народов было во всей силе. Олимп Греции наполнен был богами и все еще греки измышляли новых богов. Римляне, у коих Пантеон и Капитолий были преисполнены богами, с каждой завоеванной областью присовокупляли к числу их еще новых. И представления о этих богах те и другие имели самые недостойные. История их или низкого или смешного происхождения, история постыдных страстей, порочной жизни: вот что составляло у них вероучение! Эта религия, надобно присовокупить, у них нимало не образовывалась. Они сами образовывались в изящных науках и искусствах, а религию оставляли неприкосновенной, или усовершали только внешность богослужения, не думая о существенном. Отсюда происходила страшная смесь вкуса с нелепостью. Они истощали все искусство и знание на украшение богов, а, между тем, в рассуждении понятия о них находились в глубоком невежестве; храмы их блистали великолепием, а внутри их болван или животное было предметом поклонения. Такова была умственная сторона религии у греков и римлян! Трудно даже верить, чтобы народы, остающиеся доселе во многих отношениях для нас образцами, обожали таковых богов.

Такова же была и нравственная часть их вероучения. Нравственность, собственно, и не относилась у них к религии, которая состояла в жертвоприношениях, в исполнении обрядов, во внешнем богопочитании. Что Бог, собственно, благоугождается одной добродетелью, что Ему должно покланяться духом и истиной: это было для них неизвестно. Почему их учением не предписывалось почти никаких обязанностей, о нравственности не пеклась их религия: любовь к Богу, ближнему, себе самому не имела в ней места. "О боги! Дайте мне честь, счастье, здравие, а добродетель я сам себе дам", — говорил один из ученых их. Этот недостаток не заменяется у них никакими образцами нравственности. У них некому было и подражать. Ибо боги представляли примеры пороков и злодеяний, а не добродетели. Жизнеописания их исполнены мерзостями и пороками. Похождения Юпитера, Венеры и прочих не могут не оскорблять доброго и религиозного чувства. Нет, не люди должны были подражать богам: надобно было заставить богов подражать добрым и благочестивым людям.

Таковые пороки богов не могли не иметь вредного влияния на нравственность, хотя бы они казались людям только малыми пятнами в их жизни. Слабое и порочное сердце всегда извиняло свои недостатки примером богов. Ежели такие пороки имеют место и в нравственности богов, то и в человеке они могут быть чем-то святым, или по крайней мере извинительным. В Индии и теперь требуют богам девического целомудрия в жертву. В Риме и Греции боги славились невоздержанием, обманами, хищением; известны были злобой, враждой, гордостью, то есть самыми ужасными пороками. Справедливо жалуется один стихотворец, что Олимп населен существами, достойными ада. Что ж должен чувствовать добродетельный и благоразумный человек, размышляя о такой религии? Святой Киприан, который в язычестве предан был всякого рода удовольствиям, будучи уже христианином, обратил взор на состояние язычества, ужаснулся его и оставил нам разительное описание языческой религии (в письме своем к Донату).

Таковы были и прочие части религии, например иерархия. Не распространение истины было занятием жрецов; они питали только суеверие отправлением священных обрядов и порабощали себе робкую совесть и свободу мыслей для корыстолюбивых видов. Важнейшей частью их священнодействий были гадания. Поскольку народ всего более руководствуется любопытством, желает проникать в будущее; то в этих гаданиях и сосредоточилось внимание и народа, и жрецов. А гадания эти были не что иное, как искусное средство к обогащению жрецов, или способ к достижению политических целей; отсюда и составилась обширная система обмана. Нельзя без удивления представить, как знаменитые добродетелью и мудростью мужи, решающие судьбу отечества и народов в сенате, не смеют произнести ни одного суждения, пока не узнают от авгуров, как птица будет клевать зерно! Такое состояние религии производило самые печальные зрелища: совершались насмешки над богами, особенно незадолго пред Рождеством Христовым; суеверие перерождалось в неверие, уничтожавшее всякое божество; презрение ко всякой религии более и более усиливалось.

Что же должно было представлять тогда человечество в нравственном отношении? Развращение больших городов и ныне приводит в содрогание доброе сердце; но оно мало в сравнении с прежним. Примеры жестокости, ненависти, описание цирков, сцены мечебойцов, картины сладострастия и прочее наполняют большую половину римской истории. Если бы добрые люди, которые не ввергались в бездну развращения, то не религия, но собственное чувство удерживало их на краю этой бездны. Такова была религия у народов и таковы были плоды ее!

2) Отсюда уже видно и достоинство религии философской. Ибо когда народы утопали в заблуждениях и разврате, философы жили не на облаках, а среди этих самых народов. Если их мудрость и наставления не могли исправить испорченности их соотечественников, то это явный знак, что они были несовершенны: тем и не хороша религия философов, что она не была народна. Подлинно, с одной стороны нельзя не удивляться успехам ума: он рассеял множество препятствий на пути просвещения, сделал множество открытий, успел, вопреки духу времени, утвердить много высоких истин. Это делает честь природе человеческой и нельзя уменьшать ее, ибо это честь вместе и Божия. Но естественная религия будет служить вместе и вечным памятником слабостей человека: и у лучших философов она является весьма несовершенной. Посмотрим на представителей философии: у греков — Сократа, Платона, Аристотеля; у римлян — Цицерона. И у них религия является не таковою, чтоб лучшей желать не нужно было.

От Сократа, как философа здравого рассудка, надлежало ожидать лучшей религии. Но он так же принимал многобожие, как и все народы, с тем только различием, что строже подчинял богов одному верховному Божеству, нежели жрецы и народ. Он учит о промысле, но простирает действие его на общую жизнь мира и народов, а не на частную каждого человека; преподает нравственность, но национальную; врагов позволяет не только презирать, но и ненавидеть. Заповедует веру в бессмертие, но и здесь показывает слабость натуры; борется с сомнениями и недоумениями и заключает свое учение: "Или есть будущая жизнь, или нет; если есть, то она вожделенной должна быть для добродетельного человека; если нет, то опять для него нет никакой потери: она награждается своей совестью". Наконец присовокупляет: "Вам должно идти к своим занятиям, то есть жить, а мне выпить чашу, то есть умереть. Одни боги знают, что лучше". Скажут, что он учил таким образом, приноровляясь к понятиям и характеру народа; но такое предположение не имеет основания. Он показал, какую он исповедует религию, принеся в жертву Эскулапу петуха перед смертью; в дверях вечности он не имел причины и не мог лицемерить. Вся жизнь его показывает, что он вообще чужд был лицемерия: услышав смертный приговор себе, он лучше согласился умереть, нежели спасаться бегством, когда и мог это сделать и побуждаем был к тому советами друзей. Таким образом, ежели бы он признавал душевно другую религию, а не ту, которую преподавал, то, без сомнения, он оставил бы ложную при дверях гроба и не решился бы запечатлеть ее своей смертью. Итак, религия Сократа была религия без света.

Платон, как философ ума, много сделал для религии естественной своим учением о идеальном мире. Отняв многое у мира чувственного, он много придал цены вещам духовным; обратив внимание своих соотечественников к горнему, ослабил в них силу чувственности.

Но учение его также не может быть всеобщим учением истины для рода человеческого, как со стороны умозрительной, так и нравственной. 1) Его учение о вечности не может иметь места в системе религии, ибо оно есть дуалистическое (двойственное). Если кому, то Богу паче всего прилично единодержавие. 2) Множество признаваемых им богов, хотя и подчиненных, в религии также должно иметь вредное влияние на нравственность. При многобожии не может быть единства в религии. 3) Учение о бессмертии души также обезображено у него мнением о их переселении и об отпадении. Нравственная система его носит на себе печать слабости и заблуждений; она заражена фанатизмом и мечтательностью; пороки ее видны из его образцового общества. Он изгнал брак, допустил подкидывание детей и прочее. Изгнав из своей республики брак, он имел, конечно, выгодную цель: он хотел соединить теснейшим союзом всех членов общества, тогда как родственные связи привязывают нас исключительно к некоторым только лицам. Но предложенный им к тому способ не делает чести его уму. Ибо он, во-первых, не действителен. Уничтожением родственных связей можно было распространить любовь гражданина только на тесный круг людей, например живущих в одном городе, а не на всех членов общества отдаленных. Во-вторых, этот способ предосудителен. Желая ввести одну добродетель, — взаимную общественную любовь, он уничтожил множество других, семейных. Несравненно выше по мудрости то средство, которым Иисус Христос положил соединить между собою ближних, — родство духовное. Бог один есть Отец всех человеков; следовательно, все люди суть между собою братья. Один Спаситель, искупивший всех нас от рабства греха и смерти, Своею Кровью; следовательно все мы единокровны, причащаясь Его Тела и Крови. Религия Платона не достойна человеческого рода!

Еще менее религия Аристотеля может быть религией достойной человечества. Эта вечность мира, уничтожающая наши надежды, это неопределенное учение о судьбе душ, этот движитель, столь мало отделенный от мира, эта республика с пороками, какие видны в республике Платоновой, не могут составить признаков доброй религии; а схоластический метод изложения, отвлеченный язык делают ее предметом занятий только для школ и философов, а не для народов.

Если даже все эти системы соединить вместе, то и тогда нельзя извлечь из них признаков, достойных истинной религии. Ибо заблуждения одного философа совсем не исправляются другим; напротив, каждый из них, убегая одной крайности, впадает в другую, опаснейшую. Цицерон, изучивший и обозревший критически сочинения всех философов, не составил истинного учения, — и он не стал выше своих образцов. В бессмертии он уверялся внутренним чувством, которое он называл augurium saeculorum. Что он сделал эту истину предметом чувства, это может делать ему честь, но он отнял ее у ума своим скептицизмом.

Таким образом, представители просвещения древнего не могли представить человечеству не только образца, но и признаков религии истинной и всеобщей; ибо они сами их не знали. Да и что знали, и того не сообщали народу. Все они говорили, что философия и мудрость любит не площадь, а уединение; что важнейших истин не должно сообщать народу. Это показывает, что они на истину религии смотрели, как на нечто частное, а не общественное. Могли ли такие философы быть наставниками человечества?.. От чего же это происходило? Без сомнения, от слабодушия. Смерть Сократа отняла у них бодрость, и они отреклись проповедовать истину на стогнах. Отсюда произошло в них лицемерие, самое недостойное мудрости. Странно слышать, как Аристотель в кругу своих учеников смеется над многобожием, суеверием, предрассудками, и потом на афинской площади приносит в жертву какому-то богу животное... Так ли поступали проповедники истины Христовой!.. В Пифагоре думают некоторые указать достойного проповедника истины, ибо он образовал жителей Италии своей школой. Но его намерения ограничивались одними политическими видами: он хотел дать италийцам хорошее гражданское устройство и сделать их счастливыми обитателями. Да и религия его не могла быть образцом для других. Это была смесь высочайших умозрений с самыми низкими мнениями, самых высоких законов с материальными слепыми силами. Такая религия и не заслуживала быть проповеданной миру.

Вот какую религию видим в человечестве до Рождества Христова! В народе — суеверия и безнравственность; в философах — с одной стороны заблуждения, с другой — слабодушие. Очень хорошо выражает такое состояние религии та сцена, которую святой Павел застал в Афинах. "Проходя и осматривая ваши храмы, — говорит он (Деян. 17; 23), — я нашел капище, «на котором» было «написано: неведомому Богу». Так древние обожали Того Бога, Которого не знали, и не знали Того Бога, Которого почитать должны были. Что было бы с человечеством далее, когда варвары напали на южную часть Европы, при такой религии?.. Христианство должно было взять верх над грубостью варваров; оно должно было переплавить в новые формы эти смешения народов. Но без сего естественная религия погреблась бы под развалинами государств. Не естественно ли после сего заключить, что мало для человека одной естественной религии, что уму нужно пособие свыше, которое бы руководило его к истинному счастью? Эта мысль рождалась сама собою у всех тех, которые рассматривали состояние человечества. Например, у Сократа Алкивиад желает, чтобы Сам Бог научил людей истине. У Платона говорит некто, что истинное познание Бога может быть только от Бога. Итак, вот в чем состоит истинная заслуга мудрецов для религии: они признались, что не могут быть провозвестниками истины, и через то открывали путь религии небесной.

Столь же мало приобрела религия естественная и после Рождества Христова. Вдруг после пришествия Его видим, что она упала вместе с философией. Порфирий, Ямвлих, Цельс хотят поддержать и преобразовать ее; недостаток умозрительного верования восполняют аллегориями и таинствами; вместо чистой нравственности вводят молитвы, гимны, жертвы. Но они не в силах были удержать того, что предназначено к совершенному падению1. Да и это приобрели упомянутые философы для естественной религии от христианства. Одно только самолюбие и превратные понятия о христианстве были причиною того, что они сами не сделались христианами. Впрочем, надо признаться, что они оказали при этом довольную услугу религии естественной (см. разговор Эйлера). В средние века религия эта не могла делать успехов. Тогда и христианская пришла в некоторый упадок от суеверного невежества и от грубости нравов: чего же могла ожидать языческая? Наконец и в новые времена она является не такой, чтобы могла удовлетворить всем потребностям ума и сердца. Как ни велика услуга новых философов для философии, но они не могут быть наставниками человечества, ибо из их систем ни одна не может обратиться в религию. Есть у них общие места, в которых утверждаются некоторые полезные и нравственные истины; но это не может иметь цены какой-либо важной заслуги, ибо системы их имеют цену школьную; так они сами признавались в этом. Такова, например, система Фихте. Нигде ум человеческий не показал такого усилия, как здесь; но и никакое произведение его не удалено столько от общенародной пользы, как это. То же можно сказать и о других философах. Часто они своими мудрованиями более потемняют христианскую религию, нежели вместе с нею споспешествуют благу человечества. С практической стороны их учение крайне недостаточно. Кант оказал для естественной религии только ту услугу, что прояснил и очистил идею нравственности; но эта идея давно известна в христианстве: только там требования нравственности растворяются состраданием: христианство допускает и посторонние побуждения, коими подкрепляется наша слабая добродетель; а Кант отнял сей, так сказать, костыль, эту опору человеческой нравственности, и требовал добродетели чистейшей, не применяясь к человечеству.

Что же сказать после сего о диких народах, которые удалены от общего просвещения? И когда они могут надеяться увидеть совершенную религию? Им надобно возделать сперва свою землю, научиться легко удовлетворять потребностям жизненным, потом начинать постепенно свое образование и самим доходить до истинной религии; а на это потребны многие века. Но и тогда они не будут в состоянии образовать для себя истинной религии; это разительнейшим образом доказывается на государстве индийском. Если какой религии, то, без сомнения, религии индийцев должно было усовершиться и вполне образоваться в столь долгое время; ибо она древностью своей восходит даже до столпотворения вавилонского. Но что мы видим в этой религии? Это — смесь самых напряженных метафизических созерцаний с самыми нелепыми мнениями о мирах погибших, о богах, героях умерших и прочем. Отсюда — практические выводы о переселении душ, о наполнении и управлении всех частей мира духами, обожение частей природы, или, вернее, природы во всех ее видах. Отсюда — мнение об обитании злых духов в людях низшего класса, госпитали для больных животных, избежание всякого соприкосновения с париями (особый род презренных индийцев) для соблюдения нравственной чистоты.

Таковой сделалась естественная религия от самого начала своего в течение нескольких веков.

Но, может быть, эта религия сделалась таковою каким-либо случайным образом? Может быть, с постепенным образованием человечества и она достигнет со временем надлежащего совершенства своего? Может быть, и не нужно пособия Откровения?

Прежде нежели станем отвечать на это возражение, заметим, что религия в роде человеческом не случайным каким-либо образом произошла, но насаждена Самим Богом. Отсюда мы увидим, что религия в роде человеческом должна быть предметом особенного Божия Промысла.

В самом деле: обозревая религию, мы видели уже, что она всегда и везде являлась недостаточной, несовершенной; но при этом видели и то, что она всегда и везде существовала. Спрашивается: откуда произошла она? История отказалась отвечать на этот вопрос, потому что она юнее религии. Не говорят об этом вразумительно и предания, потому что религия старее их. Впрочем, сквозь множество веков проходит один постоянный голос из какой-то непроницаемой глубины, что религия дана человеку свыше. Справедлив ли этот голос? Не образовал ли ее сам человек?

Три отличнейших философа, которые одним авторитетом своих имен и взаимного своего согласия могут внушить нам к себе доверие, и которые размышляли об этом предмете без всякого пристрастия к религии, три таких философа: Кант, Фихте и Шеллинг — единогласно отнесли начало религии к Богу. Так должно быть и по естественному порядку вещей. Религия переходит из рода в род по преданию. С лепетом языка дитя получает вместе и религиозные понятия от отца, который сам так же научен был от другого, и так далее. Таким образом непрерывная цепь научения идет до самого первого человека. Кто ж его научил религии? Предположим, что он имел хорошие способности, но ежели они были только способности, и ежели они не должны были оставаться без религии, то для способностей долженствовал быть какой-нибудь учитель, — Сам Бог, или дух какой, который вселил в способности религиозные понятия. Не будь этого научения, не было бы у человека и религии. Некоторые философы (например, Руссо), которые не хотели принять естественной религии за Божественную, предполагали, что человек сначала был в скотском некотором состоянии, что способности его были еще скрыты под корой животности и он жил, руководствуясь одними натуральными склонностями, что религия образовалась и развилась в нем уже много времени спустя, с раскрытием и образованием его способностей. Взгляд этот совершенно неправилен. Ибо если истины религии так возвышенны и отвлеченны, что не иначе, как с полным развитием сил, могут приходить в сознание человека; то Сам Бог должен был принять участие в бедном человеке. Естественная потребность ума и сердца не могла оставаться без удовлетворения, и Бог не мог оставить назначенного к высшим целям человека без религии. Сам Бог должен был устроить ему религию. Таким образом, религии естественной, собственно говоря, и нет в опыте. Лучшие мыслители и сознавали это; а мыслители, подобные Руссо, не обращали внимания на положение вещей. Справедливо Моисей говорит, что человек сперва беседовал с Богом; в этом сказании взгляд истинно философский! Отчего же сходствует в этом случае философия с религией? Оттого, что в основе их лежит одна идея, и разум не может иначе представлять происхождение религии, как так, что она насаждена в человеке Самим Богом.

Если же религия в человеческом роде есть дело Божие, то Бог должен и сохранять ее в нем и восполнять ее недостатки. Будучи делом Божиим вначале, она должна быть и сохраняема Богом: человек сам не мог произвести ее вначале; в существовании, судьбе и совершении она тоже должна зависеть от Бога.

Разум человека сам по себе весьма слаб и несовершен; он не может иметь никакого знания твердого, в котором бы не мог усомниться, ибо никогда не может быть совершенно уверенным в соответствии своих представлений со свойствами предметов. Он не может перейти в самую вещь, и всю уверенность в истине своих мыслей основывает только на законах своей деятельности, то есть на вере в ум. Основание самое зыбкое, при котором всегда может приходить мысль: так ли это на самом деле? Критики говорили: между умом и миром лежит бездна непроходимая, непроницаемая завеса скрывает от нас бытие вещей. Если же таково свойство ума человеческого, то как необходимо для человека уверение в истинах религиозных, посредством какого-либо другого свидетельства! Как необходимо для него, чтобы какое-либо существо прошло эту непроходимую бездну, расторгло для нас эту непроницаемую завесу и, видя само все удаленное от нас, сказало нам, что все, чему мы веруем, истинно, все, чего надеемся, непреложно, все, что мы обязываемся делать, справедливо! Как необходимо для нас такое существо, которое было бы для нас путь, истина и живот! (Это существо есть очевидно Богочеловек, Иисус Христос. Он все видит и знает, потому что все творит; представляет совершенный образец деятельности, ибо есть Святейшее Существо во плоти; служит непреложным залогом обетовании, ибо участвовал в Предвечном Совете и принял на Себя его исполнение). Недостаток такого свидетельства (Богочеловека) всегда делал философов колеблющимися в своих умозрениях, поскольку достоверность их всегда основывалась только на идеях и понятиях. Платон и Сократ всегда чувствовали нужду в подкреплении своих истин; они более уверены были в них сердцем, нежели умом. Сколько уверенность христианина простолюдина превышает в этом случае уверенность философа! С другой стороны, религия должна существовать для целого рода человеческого или для многих; должна существовать во внешности и выразиться Церковью. Кто же обоснует Церковь? Она не может устроиться без публичного образца: кто составит и напишет оный? Если поручить это мудрейшему в народах, то достаточен ли будет авторитет одного человека к тому, чтобы заставить все народы последовать составленному им образцу? Во всяком народе можно различать два класса людей: один класс просвещенных, другой — непросвещенных. Первый не станет следовать принятому образцу, потому что он есть произведение человека, подобного ему и равного; второй — потому, что не может его склонить к тому; ибо опять мудрец в глазах его не более, как человек обыкновенный. Итак, в том и другом случае нужен более, нежели человек. И если естественная религия была твердо основана в человеческом роде, то потому единственно, что она почиталась за Божественную, сообщенную свыше. Иначе она не могла бы существовать долго. Пример французской теофилантропической церкви несомненно убеждает нас в этой истине. Она существовала только три года, — дотоле, пока не прошел еще энтузиазм ее защитников и чтителей: с ним вместе исчезла и она. И весьма естественно! Когда призывали кого к исповеданию этой новой религии, тот спрашивал себя: "Зачем я должен идти в церковь эту? — Признавать и исповедовать ее учение? Но я и сам могу составить такое учение. Итак, лучше оставаться у себя дома". Таким образом, естественная религия не могла бы вовсе существовать или, по крайней мере, не устояла бы, если бы она не основывалась на Откровении: одно только имя откровения спасает ее от уничтожения. Нельзя также думать, чтобы естественная религия держалась и могла держаться на мнимом откровении, если бы не было истинного. Поддельная монета всегда предполагает существование истинной.

Доселе рассматривали мы религию по отношению к людям; посмотрим теперь на нее саму безотносительно. Вообразим, что религия естественная сама по себе достоверна и убедительна, что она может сама по себе утвердиться в человечестве; спрашивается: какую она может принести ему пользу в состоянии его развращения? Религия должна содержать союз между Богом и человеком. Но союз между Богом и человеком разорван преслушанием первого человека. Человек во вражде с Богом и пагубные следствия вражды видны. Одни только мелкие умы отвергали падение человека; для глубокомысленных философов оно было несомненно. Каким образом разорван этот союз и как восстановить его? Естественная религия всегда покушалась решить эту задачу, силилась вывести человека из бедственного его состояния. Но решения ее были различны, и способа к достижению истинной цели она не определила. Многие источники зла искали в материи, иные — в так называемом злом начале, редкие искали его там, где должно, то есть в сердце человека. Столь же неудовлетворительно гадают об этом нынешние философы. Нельзя читать без сожаления, как Кант силится дойти до начала зла: он делается софистом и схоластиком. Он так здесь напрягается, что, читая его в этом рассуждении, нельзя удержаться от смеха. Восходя к началу зла, он погружается в бездну; падение человека совмещается с бытием. Самое бытие и сознание у него есть отпадение от Бога. Какая же причина тому? Отвечая на это, он теряется в самосознании. Так же теряется ум человеческий, когда хочет решить: каким образом произойдет восстановление человека? Что это восстановление будет, в том никто не сомневается, но образ сего восстановления никому не известен. Чувственная сторона представляет человеку жертвы, но они несовершенны; кровь козлов, по словам апостола Павла, не очищает никого от скверны. Сторона разумная, философская хочет примирить человека с Богом посредством покаяния. Но исправляет ли человека покаяние? Проходит ли зло само собою? Нет, многие умирают с чувством полной раскаянности, и несмотря на то злые навыки у них остаются. И это бывает даже у лучших из людей; что же сказать о злодеях? Положим даже, что через покаяние человек может исправить себя; но чем он поправит беспорядок, причиненный им в натуре? Мы не видим в вещах беспорядка, произведенного и производимого нашими грехами. Но грехи наши действуют на солнце и далее, только поврежденный взор наш не видит этого. Это возможно, и доказывается опытом. Солнце физическое может действовать и действует на нас своими лучами; почему же мысли наши не могут действовать на него? Что мысли имеют такое свойство, это видно из магнетических опытов, ибо находящиеся в магнетическом сне не могут терпеть худых мыслей людей, присутствующих при них: это причиняет им боль. Отчего? Оттого, что в то время душа находится в такой тесной связи с предметами внешними, ее окружающими, в какой — с собственным телом, и потому беспорядки в других для нее так же чувствительны, как беспорядки в ее теле. Представьте же, что миллионы духов действуют таким образом на систему мира: что тогда произойдет в ней? Величайший беспорядок! Кто же исправляет его? Кто не дозволяет человеку произвести совершенный беспорядок в натуре, а натуре излить вражду свою на человека? Без сомнения, все это производит Бог. Таким образом, довольно ли к исправлению недостатков той веры в Бога, какую заповедует Кант? Нет, эта вера ничего не решает. Чтобы решить все такие и подобные им вопросы, нужно знать мир и вечность. В этом-то случае Откровение есть величайшее благодеяние для рода человеческого.

Итак, религия естественная не достаточна по отношению: а) к ее началу; б) к продолжению; в) к достоверности; г) к решению некоторых важнейших вопросов, как-то: о происхождении первобытного состояния человека и мира.

Религия естественная передается от отца к детям всегда под щитом истинного или ложного откровения. Представим, что она худа: как теперь исправить ее? Народ, почитая ее Божественной, делает ее совершенно неприкосновенной и, страшась Божества, страшится произвести малейшую перемену в религии, которой источник, по его мнению, находится в Боге. Это выразилось в религии греков и римлян. Они, занимаясь искусствами, не занимались религией, ибо боялись прикасаться к ней, как к Божественному Откровению. Отсюда происходит желание, дабы Божество пришло на помощь и вере доставило бы доказательство, деятельности сообщило силу, за надежду дало поруку. Отсюда язычники заключили, что Богу подобает преподавать правила религии. Это же самое послужило основанием и тому, что религия их всегда утверждалась на откровении, хотя мнимом. После сего можно ли сказать, что религия откровенная не необходима?

А вытекает ли отсюда то заключение, что понятия религиозные должны быть сообщены человеку чудесным образом? Для этого нет еще достаточных посылок. Что нужна человеку помощь, это видно, но каким образом она должна быть подана, это еще сокрыто. Разум дотоле не успокоится, пока не узнает, что других средств, кроме Откровения, нет и что средство это есть самое лучшее. Без сомнения, Бог мог употребить и другие средства, но поскольку Он употребил Откровение, то Откровение есть одно из лучших средств.

Этим оканчивается наше общее обозрение религии естественной.

Итак, мы видели: религия эта была везде и всегда, более или менее везде разнообразна; происхождения ее не может показать история, обо она старее ее и самые предания юнее религии; ум говорит, что религия основывается на природе человеческого духа и развивается с развитием сил душевных, поэтому каков человек, таков и Бог его. Религия есть союз человека с Богом; части ее две: Бог и человек; связь между ними составляет бессмертие, без которого союз сей не может существовать. Предмет религии Бог, мир и духовная жизнь; она вся обращена к уму, к его идеям, а низшие способности суть только истолкователи, часто потемняющие ее и удобно принимающие антирелигиозные направления. Поскольку предметы религии сверхчувственны, то и кажутся поэтому достоверными. Она существует в не чистом и не достаточном виде как у народов, так и у философов. Разум не может дать ей совершенства и прочности.

Такая недостаточность естественной религии заставляет человека желать помощи. Но откуда он может получить ее? Конечно, свыше, с неба, ибо на земле не от кого ожидать ее. Род человеческий верил даже тому, что помощь эта уже подана, ибо все религии существовали под именем откровения. Посему Откровение, как явление всемирное и всегдашнее, уже по тому одному должно обратить на себя все наше внимание.

Человек есть первый предмет изучения; еще в глубокой древности учили: "Познай самого себя". Почему важно учение о человеке? Потому, что без знания себя не можно правильно действовать: надобно знать себя. Кроме того, через знание себя можно удобнее приобрести познание о Боге и о тварях. Что касается Бога, то для познания Его необходимо знание самих себя потому, что все самые лучшие черты, какие мы прилагаем к Богу при составлении понятия о Нем, сняты большей частью с нас. Касательно природы можно заметить, что хотя мы обыкновенно от познания тварей приходим к познанию самих себя, однако обратный путь в этом случае легче: гораздо удобнее от малого мира перейти к большему, нежели наоборот.

Как изображает человека Священное Писание?  Оно изображает его со всех сторон, во всех состояниях: в прошедшем, настоящем и будущем. Описывая его таким образом, оно разрешает самое нужное, — то, чего человек сам по себе не мог знать. Разум хорошо видит только настоящее состояние человека, а прошедшее (откуда человек?) и будущее (что с ним будет?) для него остается темным, загадочным. Священное Писание разъясняет это и пополняет. Оно ясно говорит о происхождении человека и зла, и будущем нашем состоянии. Но как везде, так и здесь, оно говорит здравому смыслу, и потому не входит в метафизические и логические подробности, — говорит то и столько, что и сколько необходимо ко спасению. Итак, соберем черты такого учения Священного Писания и подведем их под определенные вопросы. Вопросы эти следующие.

1) Откуда человек вначале, и откуда теперь? Этот вопрос с первого раза представляется только любопытным: скорее, кажется, нужно знать, что такое теперь человек и что он должен делать? Но на самом деле вопрос этот весьма нужен. Смотря на начало человека (откуда он?), мы видим, что нелепо представлять происхождение его или от случая, или от злого начала и прочее.

2) Что такое человек теперь, в каком он состоянии? То же ли, что был вначале? Если не то, то каким образом стал тем, чем является он теперь? Этот вопрос подразделяется на многие частные вопросы.

3) В какое состояние ниспал он?

4) Нет ли средств выйти из этого состояния, и если есть, то какие?

5) Что будет с человеком?

Но прежде, нежели приступим к разрешению этих вопросов, составим понятие о существе человека и о его сторонах. Итак, из каких частей он слагается? Священное Писание учит, что человек состоит из души и тела, и постоянно делит его на эти две части, как бы интегральные. Оно различает в нем видимую часть и невидимую: первую называет телом, плотью и перстью (у Екклезиаста), а вторую — душою (нефеш) и духом (руах). Тело составляет существенную принадлежность человека, ибо и в будущей жизни оно воскреснет и воссоединится с душою навсегда, но не необходимую, ибо душа может жить и без него, и действительно живет от времени разрушения тела до его воскресения. Другая половина существа человеческого, известная в Ветхом Завете под названием руах, в Новом Завете называется: φυχη,πνευμα, νους и прочие. Все эти названия одно ли означают, или нет? Вопрос этот всегда занимал умы и решался различно. Во все времена было мнение, что душа и тело составляют существо человека, но было и другое мнение, что человек состоит из трех частей: тела, души и духа. То и другое мнение имеет опоры в Священном Писании; и потому предмет этот стоит особенного внимания. Положительная сторона этого вопроса есть та, что в человеке две части, и учение о двух частях есть общее учение Священного Писания. Мнение же о трех частях сперва составилось на основании различных способностей души у философов (Платон), потом перешло к иудеям, и наконец распространилось в христианстве (1 Фес. 5; 23 и Евр.4,12). Отцы Церкви в I веке делили существо человека только на две части. Игнатий и Ириней находили в человеке три стороны. На западе Тертуллиан доказывал противное, то же утверждает и Лактанций, а Августин довершил победу над теми, кои признавали тройственность человеческого естества. На востоке мнение о трех составных частях человеческого существа оставалось долее: еще у Григория Нисского оно встречается; но потом и здесь оно ослабело и пало.

Разберем учение о трех составных частях человека. Защитники его говорят, что сильнейшее основание мнения о двух частях есть место у евангелиста Матфея (И; 28). Нет, не на сем только месте утверждается это мнение; оно держится на всем Священном Писании. Далее, учение это утверждает, что и в Новом Завете φυχη иπνευμα употребляются для означения разных частей внутренней стороны человека". Нет, не то показывает история их употребления. Так, φυχη и πνευμα сперва означали одно и то же, но потом для означения высшей и благороднейшей стороны души, той, которою она соединена с Божеством, начали употреблять слово πνευμα, а для показания низших способностей души, так сказать земной стороны ее, — слово ψυχη. Это видно из 1Кор. 2; 14 и Рим. 8; 10, где душа со стороны низшей называется душевной, а со стороны высшей — духовной. Если же так, то мог ли апостол в одном и том же месте сказать и ψυχη и πνευμα, душа и дух? Очень мог; мы по-русски весьма часто говорим: сердце, душа, ум, употребляя эти названия в одинаковом смысле, между тем как они означают не одно и то же; иностранцы так же говорят; древнейшие греки и римляне также не строго различали эти понятия. Апостол мог выразиться таким образом тем более, что он хотел усилить свою речь, как в послании к Фессалоникийцам (Солунянам), так и в послании к Евреям. Еще говорят, что еврейское руах и греческое πνευμα не могут означать души, а означают другую часть человека — дух, потому что Ангелы в Ветхом Завете называются руах, а в Новом —πνευμα. Но Ангелы в Ветхом Завете назывались мелех, и только позднее стали называться руах. А это снова доказывает, что слово руах прежде значило то же, чтоψυχη. Нельзя различать трех частей в человеке и на основании различных способностей души. Ибо из рассмотрения этих способностей видно, что основание их одно: в рассудке те самые идеи, которых источник в уме, а деятельность ума имеет нужду в суждениях рассудка. Не нужно также допускать в человеке особенной части, совершенно отличной от души, части, которая сходна с душой животных. Довольно различать человека от животных одной его душой, если признаем, что то, что в душе животных находится без развития, в душе человека развито. Итак, лучше признать две части в человеке: душу и тело. Два места апостола Павла, на которых утверждают троякость человеческого существа, нисколько не решительны, ибо два слова для обозначения одной вещи апостол, как мы сказали, мог употребить для усиления речи. Зыбкость мнения о троякости человеческого естества видна еще из того, что защитники его расходятся в определении души и духа. Одни под духом разумеют разум и воображение — высшие способности, а под душой — способности низшие: чувства, память и прочее; другие определяют так: душа есть сила, одаренная разумом и волей, а дух есть орудие соединения нашего с миром духовным. Что же такое этот дух? Это, говорят, потаенный человек, о котором говорит апостол Павел, который может быть причастником будущих благ, и которого Спаситель пришел спасти. Все это крайне неопределенно, и что такое дух — из всего этого не видно. Итак, повторяем: лучше принимать две части в человеке — душу или дух и тело, тем более, что и Писание везде сего держится.

Правда, Священное Писание постоянно различает в душе человека две стороны (но не две части), высшую πνευμα, и низшую ψυχη и указывает на высшую сторону, как на орудие сообщения с миром духовным. Оно постоянно изображает человека под влиянием мира высшего, Бога, ангелов добрых и злых, и представляет высшую сторону человека обращенной к тому миру. Это — черта, отличающая учение Писания от учения философского, которое представляет человека более самостоятельным, не зависящим от других существ. Мысль о влиянии высшего мира на человека явилась только у неоплатоников, и произвела так называемую теургию. Впрочем, надобно заметить, что принимать ли три или две части в человеке, различие не важное. Оно бы было важно тогда, если бы одна из этих частей не участвовала в повреждении прочих. Но после того, как и душа и дух и тело грешны — весь состав поврежден, принимать ли две части или три, все равно. За тройственность частей может еще стоять тройственность Божеских лиц; ибо человек есть образ Божества. Эта мысль приводила святых отцов, между прочим и нашего Димитрия Ростовского, к допущению трех частей в человеке. Но сильна ли она? Разве троичность Божеских лиц не могла отразиться другим чем-либо в человеке?

Нет ли еще в Священном Писании особенного учения о существе человека? Священное Писание приписывает еще человеку, как существенную принадлежность, силу чудотворений, а разум не знает ее. В Новом Завете Спаситель завещал ее верующим, как существенную принадлежность. Философия случайно только приходила к тому, что человек есть чудотворец, а Писание ясно говорит, что от сил его зависит природа и что он может повелевать ею. Теперь обратимся к самому учению о человеке.

 Откуда человек?  Вопрос этот имеет две стороны: откуда человек в самом начале, откуда род человеческий и откуда теперь души человеческие? Этот вопрос всегда занимал человека и нигде так хорошо не решен, как в Писании. Древний мир давал на этот вопрос различные ответы. Иные говорили, что человек сотворен Богом (китайцы, индийцы); но это мнение занято от Моисея, или же из предания. Те, которые сами исследовали начало человека, говорили, что люди произошли или из земли, как грибы, или от воды, или из рыб и прочее. В новейшие времена усиливались решить этот вопрос, но решили неудачно. Предполагали, что земля находилась прежде в таком состоянии, как утроба матерняя, и что поэтому из нее мог родиться род человеческий сам собою. Но это не более, как сравнение, мало выражающее сущность дела. Священное Писание учит о происхождении человека подробно в книге Бытия (1; 26-27). Здесь главная мысль та, что Бог сотворил человека по образу и по подобию Своему, чтобы он обладал всей землей. Это краткое описание, заключающееся в первой главе, во второй представляется подробнее: "Бог берет от земли персть и из нее творит тело, потом вдыхает в него душу". Следовательно, тело было несколько времени без души, а этим весьма ясно опровергается то мнение, что душа есть следствие соединения органов тела, или что она есть цвет тела. Из того, что Бог вдыхает душу, можно видеть и происхождение души: если человек дышит, то дыхание происходит из него; точно так же, если Бог представляется вдыхающим душу, то душа должна происходить от Бога. И таким образом... «бысть человек в душу живу» (Быт. 2; 7), то есть стал существом живущим и действующим. После сего Бог насаждает «рай в Едеме, на востоке» (следовательно, рай насажден особенно для человека, и человек создан вне рая), вводит туда человека и произращает, кроме других прекрасных и нужных для пищи дерев, еще два дерева — древо жизни и древо разумения добра и зла. Далее Моисей описывает четыре реки, окружавшие рай, и указывает на повеление и заповедь, данную Адаму; за сим Бог представляется как бы неодобряющим человека в том виде, в котором он создан Им, и приступает к творению жены; но этому предшествует еще наречение имен животным. После сего Адам приходит в какое-то особое состояние сна, и Бог в это время из ребра его творит ему жену. Почему именно из ребра? Кроме нравственных причин, можно представить на это и физическую, именно ту, что Бог сотворил уже человека, извлек, так сказать, род людей из двух миров — тело из видимого, а душу из невидимого; для чего ж для творения того же человека, только в другом виде, делать новое извлечение? Ребро или кость здесь не есть нечто простое; она должна означать целую половину существа, отделившуюся от Адама во время сна. Как это происходило, — Моисей не говорит, и это тайна; явно только то, что прежде нужно было образоваться общему организму, который потом разделился на два вида— мужа и жену. По сотворении жены Адам пробуждается, узнает ее происхождение, и Бог изрекает им благословение брака.

Вот сущность картины! История ли это или картинное изображение мысли? Подобные картинные изображения есть у Варрона, Мильтона и вообще у древних поэтов, и имея их в виду, некоторые сомневаются в достоверности сказания Моисеева. Но сомнения эти не основательны: повествование Моисеево о творении первых людей — подлинная история. За что ручается вся книга: во-первых, быть не может, чтобы в книге исторической поставлено было начало аллегорическое; во-вторых, простота и подробность рассказа: к аллегории не идет представлять человека созданным вне рая и описывать с такой подробностью географическое положение рек; в-третьих, это подтверждается тем, что у всех народов есть следы подобной истории о происхождении человека. Что же служит основанием этой истории? Может быть, рассказ, составленный одним человеком? Но в таком случае мог ли бы он так распространиться? Разве положить, что его изобрел какой-либо ближайший потомок Адама? Но предполагать такое обдуманное сочинение в глубокой древности было бы уж слишком: древность не знала еще ничего подобного сему. Таким образом, источник истории о происхождении человека течет из самой глубокой древности и заставляет думать об истинности Моисеева сказания. Наконец, в-четвертых, достоверность Моисеева сказания о сотворении человека подтверждается тем, что надобно непременно предположить причину творения. Прежде предполагали бытие мира от вечности, но теперь прошла эта мечта. Итак, нужно спрашивать: как человек произошел? Чудесно ли, или естественно? Явно, что чудесно, так, как описывает Моисей. Необходимо должно предположить, как говорит Моисей, что тело образовано из земли, ибо оно обращается в землю, и что дух имеет происхождение высшее, ибо он бессмертен, а в этом мире все тленно, смертно. После сего частные черты, находящиеся в истории Моисея, могут быть и не быть; они случайны. Итак, устранив Моисея, мы по необходимости придем к нему, если вступим на путь здравого соображения.

Говорят, что Моисей сам себе задал философский вопрос о происхождении человека и решил его по-своему. Но это возражение весьма слабо. Бытие вымыслов не уничтожает существования истории. За историческое свойство рассказа Моисеева, кроме многих оснований, нами исчисленных, ручается и все христианство, ибо в нем восстанавливается то, что имел человек в состоянии, описанном Моисеем. Еще возражают не принимающие Откровения, что Моисей не мог знать того, что написал. Но кроме того, что Моисею многое мог внушить сам Дух Святый (а вдохновение утверждается на многих весьма важных свидетельствах), он мог знать это из предания, которое через шесть или семь родов во всей неповрежденности могло перейти от Адама до Моисея. Адам, конечно, знал о происхождении жены, и потому мог передать об этом потомкам; что касается происхождения его самого, то и это мог он знать или от Бога или от Ангелов, ибо непременно должно предположить, что человек в первые минуты своего бытия, живя один в совершенно новом для него мире, руководим был Богом или Ангелами. Кроме того, в подтверждение истины повествования Моисеева должно сказать и то, что все писатели Нового Завета ссылаются на него, как на истинного историка.

Это описание походит больше на отрывок, в котором есть резкие черты, но их мало. Писатели новозаветные не входят в исследование о происхождении человека. Они смотрят на настоящее его состояние и будущее, а в прошедшее не вникают: назад редко оглядываются, и если смотрят, то всегда останавливаются на сказании Моисея. Впрочем, и таких мест у них очень немного. Таким образом, прямых источников, из которых можно почерпнуть сведение о первобытном состоянии человека, немного. Но есть в этом случае способы не прямые. Первый способ — это учение о состоянии возрожденного человека в христианстве: из свойств сего человека можно сделать заключение о свойствах человека первобытного. Второй способ — это учение о будущем состоянии человека, которое будет или то же состояние, в котором находились люди невинные, или, по крайней мере, похожее на оное. При помощи этих способов составились три мнения о первобытном состоянии человека. Два из них вдаются в крайности. Одно поэтически-философское, которое представляет первобытное состояние весьма чудесным, исполненным света, согласно этому мнению, человек есть видимый Бог всей твари. Такого рода сказания встречаются у Бема в "Божественной Философии" и в других сочинениях. Другое, противоположное сему мнение — мнение неверующих, которые говорят, что рассказы о первобытном состоянии человека суть мечты, что о первом человеке нужно думать, как о человеке грубом, диком, ибо чем далее простираемся в древность, тем худшим находим состояние людей как в отношении к просвещению, так и в отношении к гражданственности, и первый человек поэтому должен приближаться к животным. Третье мнение — срединное, придерживающееся повествования Моисеева. Оно представляет состояние человека несравненно лучшим сравнительно с настоящим, как по внутреннему, так и по внешнему быту, не делая, впрочем, его Богом, как первое мнение.

Послушаем Моисея, как он представляет ум человека. Представляет ли он егоcum sapentia innata, как думают некоторые, говорит ли, что человек обладал большими сведениями в первобытном состоянии? Прямо не говорит об этом и не называет человека совершенным. После наречения имен животным Бог одобрил Адама, но не назвал его мудрым. Следовательно, чтобы составить идею об уме первого человека, нужно идти путем умозаключений. Итак, из каких черт, представленных Моисеем, можно судить об уме первого человека?

Первая черта — названия, данные животным. Эти названия Адам не сам взялся давать, а Бог заставил его назвать животных. Для чего же Бог Сам не назвал их? Без сомнения, для того, чтобы предоставить Адаму случай к упражнению своего ума, своих познавательных сил. Кроме того, через наречение имен животные как бы вошли в подчинение человеку: в древности наречение имени означало зависимость нарекаемого от нарицающего. Из наречения имен животным, сделанного Адамом, видно, во-первых, что Адам имел большую силу ума, ибо маломыслящему Бог не дал бы столь высокого поручения; притом, если все нареченные Адамом имена одобрены Богом, то значит, что у Адама было достаточно рассудительной и познавательной силы; во-вторых, видно, что силе ума его нужно было развитие и что он от сего упражнения получил многое совершенство. Что наречение имен нужно было для опыта, это видно из того, что Бог привел животных к Адаму «видети, что наречет я». Это точь-в-точь представляет наставника, желающего испытать своего ученика. Удачное наречение животным имен Адамом само по себе весьма важно, ибо через обозрение всего царства животных он весьма много узнал. Кроме того, через это не только ум Адама мог усовершиться, но и слово. Если он нарек имена всем животным, то значит, что язык его был довольно совершенен, а соответственно сему и ум его был также в значительной степени совершенен, ибо совершенство слова следует за совершенством ума: Многие языки еще и теперь недостаточны для названия всех животных; мы, например, часто пользуемся в этом случае именами греческими. Отсюда следует то, что ум первого человека имел очень хорошие сведения о царстве животном. Представьте человека, который бы всем приведенным к нему животным давал соответственные имена: что вы подумаете о его уме? Не скажете ли, что он много совершенен? Итак, наречение животных, сделанное Адамом, показывает, что ум его имел значительную силу, что слово его очень было обширно, следовательно, что ум его был совершенен в значительной степени, — знал царство животных. А поскольку царства сего нельзя знать, не зная других царств природы, особенно царства растений, то значит, он довольно знал и всю природу. Но мистики черту эту преувеличивают, предполагая, что, во-первых, Адам, как скоро посмотрел на какое-либо животное, тотчас и дал ему имя; и что, во-вторых, эти имена совершенно выражали свойство вещей, их сущность. Против них надобно сказать, что Бог мог одобрить имена и без сего, ибо наречение имени делается для того, чтобы можно было отличить одну вещь от другой, а это возможно и без знания сущности вещи. По крайней мере известно, что основания мистиков очень зыбки, и что Моисей не показывает, чтобы наречение имен происходило вдруг; между тем как в самой природе человека лежит основание того, что это должно было происходить постепенно.

Вторая черта —узнание происхождения жены и наречение ей имени. Но, с одной стороны, это может показать величайшую мудрость Адама, а с другой — никакой. Если предположим, что Адам узнал это по уму, то надобно допустить, что ум его был необыкновенный. Но не мог ли Адам узнать об этом из другого источника? Находясь в непостижимом для нас исступлении, он мог иметь сон, в котором мог ощущать все то, что с ним и над ним происходило. В этом случае уже не видно будет никакой мудрости в узнании им происхождения своей жены. Что кажется вероятнее? Последнее, то есть, что Адам узнал о происхождении жены по сострастию и темному сочувствию, происходившему в нем во время самого действия.

Более таких черт нет. Но есть черты противоположные, из которых можно видеть слабость ума первых человеков. Первая — это желание равенства Богу, Ум развитый представляет честь Божию недосягаемою и, следовательно, не покусится на нее. Но первые люди поверили нелепому представлению диавола; и это представляет умственную сторону их слабой. Но скажут: Адам желал быть равным Богу только по ведению, желал иметь ведение подобное Божескому: «и будете яко бози, ведяще доброе и лукавое», а не желал во всем быть равным Богу. Пусть так; но что тогда будет означать вторая черта, — мысль о том, что Бог может завидовать? Диавол говорит первым человекам, что Бог запретил им есть от древа познания добра и зла потому, чтобы они не получили ведения, равного Его ведению: «ведяше бо Бог, яко в онъже аще день снесте от него, отверзутся очи ваши, и будете яко бози, ведяще доброе и лукавое», то есть запретил по зависти. Много ли нужно ума, чтобы представить, что Бог не может завидовать? Кто из нас поверил бы сему? Итак не показывает ли это слабости в уме первых людей? Здесь, как ни изъясняй, нельзя не приметить какого-то легковерия в уме первых людей: не поверили Богу, а поверили змию!.. Если предположим, что они почли заповедь Божию временной, то и при этом все-таки видна будет некоторая слабость ума их.

Таким образом, в сказании Моисеевом есть черты, показывающие великую силу ума в первых человеках, но есть также черты и их слабоумия. Некоторые боялись допустить последние черты, но напрасно: Адам был, так сказать, духовный младенец, и потому не все стороны были в нем развиты; особенно весьма мало была развита в нем та сторона, которой он соприкасался злу. При всем том он мог иметь самую большую силу ума. И теперь есть люди, которые с младенческим легковерием и простотой соединяют очень большой ум; история представляет нам много таких опытов. Например, говорят о глубокомысленном Боннете, что он был простее дитяти; то же утверждают и о Франклине. Многие святые названы простыми, а один — препростым, без сомнения, от детской простоты своей: но несомненно, что эти простые люди были вместе и очень основательные и умные. Посему-то один отец Церкви, кажется Августин, называет первых людей младенцами Божиими (puerili Dei). Промысл так устроил, чтобы человек постепенно приобретал сведения: вдруг дать ему мудрость и опытность невозможно; можно было только сделать так, чтобы он скорее приобретал ту и другую, и это, без сомнения, было сделано. Итак, по учению Моисея, первые люди имели ум, очень хороший с теоретической стороны, а с практической — малоопытный.

Каким представляется первый человек у Моисея с нравственной стороны,— с твердой ли добродетелью (сит firma virtute), как думают теософы? Нет! Видно только, что у него не было греха, а была ли добродетель, не видно: видно направление доброе, но направление это могло перемениться и в злое. И со стороны нравственной также видна неопытность у первых людей. Например, Ева чем соблазняется? Красотой яблочка, его вкусом... Это показывает, что чувственные вещи, даже не весьма привлекательные, каковы яблоки, могли занимать наших прародителей более, нежели закон Божий, который был оставлен ими. И на это также история представляет примеры. Мы видим много людей, у которых с большой добротой сердца соединяются какие-то причуды, странные наклонности и привычки.

Итак, первые люди, в состоянии невинности, были, по сказанию Моисея, с умом развитым, но без опытности; с сердцем добрым, но не утвержденным в добре. В других местах Священного Писания нет нигде более подробных указаний; другие писатели в немногих местах повторяют только то, что сказал Моисей.

Можно еще судить о первобытном состоянии человека по состоянию людей возрожденных. Принято за аксиому, что все то было в первобытном состоянии, что есть в состоянии возрождения. Богословы принимали часто за аксиому: quidquid regeneratur, id in homine integro fyit. Но аксиома эта неверна; она требует многих ограничений. Состояние первобытное было воспитание первоначальное, а нынешнее — есть также воспитание, но дальнейшее, совершеннейшее: там ум и воля только начинали развиваться, а здесь они уже довольно развились. Следовательно, у возрожденных более благоразумия и опытности. Конечно, первые люди могли бы иметь более совершенств, чем ныне — люди возрожденные, если бы первобытное состояние их продолжилось: но по краткости этого состояния они не имели и того, что имеют теперь мужи истинно мудрые и благочестивые. В первобытном состоянии если было все, что приобретено нам Христом, то было не на самом деле, а только в возможности. Поставьте новозаветных праведников на место Адама, когда он был искушаем. Для большей части из них это испытание покажется малым, ибо какие искушения они побеждали? Гораздо большие и сильнейшие. Итак, немного можно узнать о первом человеке из состояния человека возрожденного. Но тем менее можно узнать о нем из учения о будущем состоянии людей: оно совершеннее состояния возрождения, а сие, по всей вероятности, совершеннее первобытного состояния.

Моисей все совершенства первых людей характеризует одной чертой, заключая их в образе Божием. Что это такое? Это показывает, что человек похож на Бога, но чем и как — не видно. Без сомнения, он не мог иметь тех совершенств, которые принадлежат Богу, как Существу абсолютному. Правда, из одного места, в котором говорится, что Адам родил сына по виду своему и по образу своему, как будто можно заключить, что какое находилось сходство между Адамом и его сыном, такое же долженствовало быть между ним и Богом. Но основание к такому заключению весьма зыбко и неверно. Мнения об образе Божием различны: одни распространяют его на душу и тело, а другие ограничивают одним духом или же душою (см. Записки на книгу Бытия митрополита Филарета). Но мнение первых справедливее: весь человек был образ Божий, а не одна часть его — душа. Но как в теле мог отразиться образ Существа бестелесного? Так же, как и в духе. Для нас кажется это странным потому, что мы представляем тело слишком грубым. Но что такое оно в себе самом, — отлично ли от духа или нет? — мы не знаем. Что ж, если оно в существе своем одинаково с духом? В таком случае весь соблазн исчезает. Можно верить, что оно и есть таково, ибо гораздо лучше представлять существо человека состоящим из одного чего-то, а не из двух разнородных. Недавно явилась мысль касательно образа Божия в человеке, которая имеет и темную сторону, и ясную. Говорят, что Моисей писал языком простым, общеупотребительным. Но поскольку в древности представляли Бога под видом человеческим, а потому описывали Его ходящим, летающим на крылах ветров и прочим, то и выражение: человек создан по образу и по подобию Божию означает только, что человек создан таким, как есть: принимая такой образ изъяснения, будет все равно сказать: что человек создан по образу Божию, и что он создан по образу своему; слова только будут различны, а мысль та же.

Мы видели состояние первобытного человека. Оно отлично от последующего состояния. Человек ходил в то время с Самим Богом; при таком руководстве он успел бы и скоро и много. Каков же был тогда человек с внешней стороны? Моисей представляет Адама по телу бессмертным. «В онъже аще день снесте от него, смертию умрете»: следовательно, если бы не ели, то не умерли бы, — смерти не было бы. Что за смерть разумеется здесь? Адам и Ева не умерли в тот день, как съели от плода запрещенного. Какая же тут смерть? Не надлежит ли дать этому такого значения; если вкусите, то скорее умрете; если же не вкусите, то будете жить долее, хотя со временем умрете? Такое объяснение очень изысканно: из слов Божиих видно, что смерти не было бы, если бы не было греха. В числе наказаний Бог полагает и сие: «земля еси, и в землю отыдеши», следовательно, если бы человек не вкушал от запрещенного древа, то хотя он от земли, однако не возвратился бы в землю. Кроме того, мы имеем ясное свидетельство у апостола Павла, что смерть от греха (Рим. 5; 12). Итак, бессмертие принадлежало и нашему телу. Сомневаются, как тело могло быть бессмертно. Все физиологи говорят, что тело имело нужду в поддержании, в труде, и что материальный состав его не мог быть вечен. К этому ведет взгляд и на нынешнее состояние нашего тела. Но похоже ли наше тело на Адамово, — неизвестно. Должно думать, что оно отлично от него. Мы видим и теперь явления в теле человеческом, по которым можно судить, что оно может находиться в совершенно ином, чем есть, отношении к миру физическому, к его стихиям. Мы знаем, что на него имеют самое главное влияние холод и жар: от него зависят и здоровье и болезни, ибо все болезни имеют свойство или жара, или холода. Выведите же тело из-под действия стихий и дайте ему действие на стихии: тогда выйдет противное. А что тело может быть выведено из-под влияния стихий, это доказывается явлениями. Недавно одно из таковых явлений было в Германии. В ней найден человек дикий, который, неизвестно почему, держался одним варваром в заключении до шестнадцати лет, потом выброшен на берег и здесь оставлен, кажется, близ Нюрнберга. Нашедшие отдали его под надзор, наблюдали за ним и приметили, что он к силам природы находится в другом отношении, чем мы. Когда сверкала молния, то глаза его бросали искры, когда являлась луна, то он не мог терпеть ее: она давила ему грудь; когда прикасался он рукой к банке с ртутью, то в руке его происходили судороги, а между тем он был здоров; и другие подобные случались с ним явления. Итак, вот в какое отношение к природе может стать человек, спустя шесть тысяч лет после Адама! Что же теперь сказать об организме первых людей? Эти опыты показывают, что настоящее состояние не есть состояние естественное, и что оно, ниспадая постепенно, теперь слишком уже подчинилось влиянию стихий. Можно без преувеличения сказать, что бессмертие принадлежало телу первых человеков. Оно зависело от плодов древа жизни. И ныне травами прогоняется болезнь и отдаляется смерть, а тогда она могла быть отдалена и навсегда. Недавно врачи и химики искали универсального лекарства. Этим-то универсальным лекарством и было древо жизни.

Но если бы люди были бессмертны, что с ними было бы? Этот частный вопрос обращается в общий: что было бы с людьми, если бы Адам не согрешил? Явно, что все было бы иначе, чем теперь: с падением человека и силы природы пали, следовательно, теперь изменения в природе сообразуются с переменой в человеке. Но как именно было бы, если бы человек не пал, какое бы это было состояние, — мы не можем отвечать на это удовлетворительно. Знаем только, что это состояние было временное, и что оно должно было кончиться.

Обратимся ко второму вопросу: в каком отношении человек был в невинном состоянии к видимой природе?  Он был поставлен владыкой ее. Владычество это состояло в обладании землей; но в таком ли, как ныне? Моисей этого не разъясняет. Итак, понятие о сем обладании составляется не прямо. Выводится оно, во-первых, из наречения имен животным, которое показывает, что человек был тогда в большей силе. Сколько теперь стоит трудов зоологам, и каким они опасностям подвергают жизнь свою, чтобы узнать царство животных! Значит, в падшем состоянии человек менее имеет силы над природой. Но так ли велика была сила первого человека, чтобы огонь не мог жечь его, вода топить, закон тяжести не мог на него действовать, ядовитая трава не могла ему вредить, как это утверждают теософы и мистики? Нет! Такое мнение не имеет основания. Впрочем, нужно представлять соединение первого человека с тварью более тесным соединением, нежели каково оно теперь; иначе нельзя объяснить падение твари происшедшим от падения человека. Остатки первобытного величия Адамова и теперь представляются в некоторых людях, например, в подвижниках, приводивших в покорность себе самых диких и свирепых зверей одним своим взглядом.

В раю были два дерева, одно древо жизни, а другое — древо познания добра и зла.

Древо жизни было древом здравия, врачевания. Моисей не говорит этого прямо, но можно это выводить из того, что Ангел был поставлен беречь древо, дабы Адам не вкусил плодов его и не жил. Значит, оно могло сообщить жизнь и — что весьма примечательно — даже грешникам, несмотря на то, что грехи причиняют болезни и смерть. Вероятно ли, что древо это имело такую силу? Имеем ли мы теперь что-либо подобное? Имеем, но с противной стороны: некоторые деревья одной тенью своей вдруг умерщвляют; таково же действие ядов и прочее. Но такой же силы целебной нет теперь в деревьях. Впрочем, если теперь есть деревья смертоносные, то тогда непременно должны были быть жизненосные. Замечательно, что душа человека подчинена была Богу и закону, а тело зависело от дерева. Натуральна ли такая зависимость? Явно, нет! Закон природы требует, чтобы низшие зависели от высших, чтобы человек хранил деревья, а не дерево его. Из этого видно, что тогдашнее, равно как и теперешнее, состояние человека было временно: Адам поставлен был в зависимость от дерева для испытания, а со временем этот порядок переменился бы. Другое древо познания добра и зла названо так по своему действию. У иудеев было мнение, а от них перешло и к христианам, что дерево это сообщало разум; но это несправедливо. Разве изъяснить эту мысль так, что плоды этого дерева сильно действовали на нервы, а отсюда и на ум, подобно тому, как и ныне некоторые вещества сильно разгорячают воображение, и человек от этого приходит в состояние восторга? Но дело в том, что ума при этом человек не получает. Есть ли у Моисея намек на разрушительную силу сего дерева? Ясного намека нет. Бог угрожает смертью после вкушения от древа; но откуда последует смерть, — Моисей об этом не говорит, и потому можно думать двояко: или от плодов дерева умрете, или Я вас накажу за непослушание. Но вероятнее первое, ибо производить смерть от Бога неприлично; а в древе такая убийственная сила возможна. Это подтверждают настоящие опыты. Но может представиться мысль: почему древо это не удалено? Отчасти оно нужно было, ибо вся натура состоит из противоположностей, и они необходимы, как в музыке необходимы противоположные тоны. Посему как в древе жизни доведена была до возможной степени совершенства сила добра, так в древе познания — сила зла. Притом это было совершенство только относительно к человеку, а не к целой натуре; да и по отношению к человеку оно была несовершенством временным.

Итак, у Моисея первобытное состояние человека представляется духовным младенчеством. Но есть основание представлять это состояние и отношение первого человека к видимой природе выше нынешнего. Натура не могла бы пасть вследствие человеческого падения, если бы отношение ее к человеку было такое же, как ныне, если бы она была так же разобщена с человеком. Надобно представлять, что человек не в поэтическом, а в историческом смысле обладал всем; ибо Бог Сам руководил его; низшие царства приводились под власть его, и стихии ему покорялись, хотя Моисей и не говорит ясно о таком тесном соединении человека с природой.

Что состояние первых людей у Моисея представляется состоянием детства, — это может показаться странным, если разуметь здесь совершенное детство. Но детство первых людей было духовное, во многих отношениях высшее нашего совершеннолетия. Умственная сторона их не была развита, но зато не была повреждена; они были в другом отношении к природе, чем мы, не подлежали влиянию стихий и были бессмертны. Ныне усилился естественный взгляд на первобытное состояние, по которому первых людей представляют только невинными, в других же отношениях совершенно такими, каковы мы теперь. Этот взгляд неверен. Опыты теперешние заставляют судить иначе. Подробное описание дикаря, о котором мы уже упоминали, сделанное его учителем, показывает, что человек может и теперь быть в другом отношении к природе. Тот дикарь, потому только, что до шестнадцати лет заключен был в темной комнате, получил такое устройство, что молния колола ему глаза, луна давила грудь и прочее, что все казалось ему одушевленным и живым (он разговаривал со столами и стульями), что он на все смотрел взглядом наивным. Между тем, он происходил от родителей таких же, как и все люди. Что же сказать о первом человеке? То, что он был совершенно в другом отношении к видимой природе, нежели теперь мы: целая земля была пространным его организмом. Что человек может приходить в теснейшее соединение с видимой природой, это видно в некоторых болезнях, например в лунатизме. Такое огромное тело мира, как луна, имеет какую-то тесную связь с одним известным человеком. Кроме того, есть периодические болезни, которые возобновляются в известное время года: без сомнения, это происходит от влияния планет и проясняет для разума возможность отношений человека к природе, совсем отличных от тех, каковы ныне.

Местопребывание первых людей Моисей описывает подробно. Две из рек райских, Тигр и Евфрат и теперь известны. Под Фисоном должно разуметь нынешний Араке, ибо он вытекает из одного кряжа гор — из того же, из которого вытекают Тигр и Евфрат, то есть из гор Армейских, и впадает в Каспийское море, которое называлось в древности Хвалынским; а страна прибрежная — Хевилою или Хвилою — именем очень сходным с названием страны Евилатской, в которой Моисей полагает сию реку. Под Геоном должно принимать реку Аму, которая у туземцев называется и теперь Хигон, а в древности именовалось Оксус и составляла границу древнего римского мира: впадает она в Аральское море. Таким образом, первые люди жили в Средней Азии. С географической точностью нельзя определить их местопребывания. Потоп не только истребил деревья, которые составляли существенную принадлежность рая, но даже изменил течение рек; и потому мы не можем найти четвертой райской реки, которая бы совершенно соответствовала описанной у Моисея: ныне существующий Хигон вытекает не оттуда, откуда вытекают первые три реки, а имеет течение совершенно противное. Догадка наша может показаться слишком смелой; но мы имеем геологические доказательства того, что изменения подобного рода очень возможны. Например, геологи нашли, что Каспийское море прежде соединено было с Черным и что южная часть между Черным и Каспийским морями была занята водою; но потом, когда вода прорезала Константинопольский пролив, которого прежде не было, осушившаяся возвышенность Кавказа разделила эти два моря, и значительная часть их обратилась в материковую землю. Посему весьма вероятно, что в Средней Азии первая возвышенность земли находилась там, где ныне горы Тибетские, которые выще американских гор, считающихся высочайшими в мире, — что, начиная с сей возвышенности, земля постепенно осушалась и населялась, — что первые люди явились на уступах сей возвышенности, на равнине Армейских гор, и что отсюда род человеческий скоро распространился налево — в Китай, на юг — в Индию и направо — в Сирию и Египет; ибо с глубокой древности страны эти населены, а прочие части света заняты людьми гораздо позже.

Еще можно спросить касательно первобытного состояния человека: один ли человек был сотворен или несколько? По Моисею один, только в двух видах, — Адам и Ева. Но новейшие физиологи, на основании некоторых наблюдений, разумеется поверхностных, утверждают, что было несколько Адамов: четыре, семь, девять и более. Основой этого положения их служит различный цвет лица разных народов; например, европейцы белы, африканцы черны, американцы цвета медяного. Но различие это можно объяснить и не принимая многих родоначальников. Это зависит, без сомнения, от различия климатов: жар Африки производит черных негров; влажно-жаркий климат Америки отпечатлевает медный цвет на лицах ее жителей, а умеренный климат Европы и большей части Азии оставляет белизну на лицах обитателей этих стран. Против сего возражают, что не одни лучи солнца производят такое различие в людях, ибо и самый цвет кожи у них также различен; притом утверждают, что негр везде будет черным, а европеец — белым. Например, на мысе Доброй Надежды есть целая колония европейцев, и они белы. Это правда, но и отсюда еще ничего не следует; ибо опыты эти еще непродолжительны. Если люди не изменяют своего цвета в течение ста или двухсот лет; то этим нельзя еще доказывать того, что они и никогда не переменят его. Таким образом, различие цвета в людях, изъяснимое влиянием климата, не может опровергать единства их происхождения. Еще говорят, что люди различаются устройством головы: профиль головы у монголов весьма отличен от профиля европейцев. Такое же различие видно и у прочих народов. Но поскольку это различие допускается физиологами даже между людьми одного, по их мнению, происхождения: то почему не допустить его и у всех народов, хотя все они происходят от одного корня? Итак, основания для предположения многих родоначальников — не прочны. С другой стороны, в единство происхождения всех людей заставляют нас верить следующие соображения: во-первых, одной четы весьма достаточно к распространению рода человеческого и населению земли; следовательно, Бог, не употребляющий излишних средств, ее только одну и сотворил; во-вторых, Моисеево сказание, следы коего видны во всех человеческих преданиях, есть история, и потому нет причины уклоняться от него; в-третьих, расселение людей в разные стороны и от одного человека весьма возможно; прежде сомневались относительно населения Америки; но теперь открыты и следы того, как люди туда переселялись; наконец, в-четвертых, душа, по своим способностям и законам, и тело, по своему составу, у всех людей сходны.

В чем состояло занятие первого человека? Состояние его было состоянием воспитания и испытания. Испытание состояло в том, чтобы не есть от древа познания добра и зла. Нужен ли был такой опыт? Не лучше ли было предоставить развиваться силам человеческим естественным образом? Адам мог согрешить и без того; он мог согрешить в мыслях, мог думать: "Зачем я не поставлен владыкой над целым миром? Зачем управляю только землей, а не имею права над солнцем? И прочее. Если же так, то почему Бог не ограничил испытания человека одним естественным законом, начертанным в его уме и воле, а предписал ему заповедь положительную? Вопрос этот стоит решения. С первого раза такое испытание посредством дерева кажется младенческой игрой; но приняв во внимание то, что это предписывается человеку довольно совершенному, и предписывается Самим Богом, нельзя не признать дела сего весьма важным. Нужен был сей внешний опыт для человека и нужен именно в таком виде. Это, во-первых, "потому, что положительный закон открывает человеку образ действования, основанный на безусловной покорности воли его воле Божией; а эта покорность облекает волю ограниченную силой воли неограниченной", то есть закон сей нужен был для того, дабы человек мог через него свидетельствовать Богу большую покорность. Если бы человек следовал только закону внутреннему, то он повиновался бы только своему уму, то есть самому себе; между тем как, повинуясь заповеди внешней, для коей он не находит никакого основания в своем уме, он повинуется одному Богу. Таким образом, этим открывался человеку случай принести жертву самоотвержения; и если бы он принес ее, то на всю вечность воля его подчинилась бы воле Божией, и таким образом, будучи сама ограничена, облеклась бы силой воли неограниченной. Коль скоро идеальное, говоря языком школьным, соединилось бы с реальным, то воля наша соделалась бы божественною и приводила бы в действие то, чего желал бы через нас Бог. И вообще, всегда самолюбие есть источник слабости, а самоотвержение — источник силы. Все примеры геройства, как в духовных, так и светских людях, оказываемы были в минуты самоотвержения, а не мелкого самолюбия. Во-вторых, "потому, что сей закон подвергает испытанию и приготовляет к возвышению и низшие силы человека". Если бы искушения внешнего не было, то испытывался бы только дух мыслями и желаниями; между тем как этим способом испытываются, и потому очищаются, и глаз, и обоняние, и все чувства. Наконец, в-третьих, "Бог провидел имеющее последовать искушение от диавола, и потому употребил такой предмет, в котором легко было устоять" (см. Записки на книгу Бытия, с. 67).

Каким образом происходят люди в частности? Откуда теперь души человеческие? Есть об этом три мнения: первое, что души сотворены прежде тела, или вместе с душою Адама, или еще прежде. Так думал не только Ориген, которому приписывается это мнение, но многие философы (Платон) и все теософы и мистики, вообще все те, которые первобытное состояние человека слишком возвышали, утверждая,,что повествование Моисея есть рассказ или история не о первоначальном состоянии человека, а о вторичном уже, или третичном. Допускающие ту сторону сего мнения, что все души сотворены вместе с душою Адама, утверждают, что они находятся в некотором особенном месте, как бы в лоне душ. Местом сим одни назначали небо, другие воздух и так далее, — каждый по своему воображению. Другое мнение — то, что душа непосредственно производится, или же творится Богом тогда, когда она нужна; а нужда эта определяется готовностью тела, готовность же тела различно представляли: одни думали, что тело бывает готово к принятию души после нескольких месяцев (шести) от зачатия; другие назначали эту готовность при самом рождении. Это показывает, что физиологи не могут назначить момента такой готовности тела. Этого мнения держались многие отцы Церкви, Григорий Богослов, Василий Великий, Иероним, и вообще, кто не держался первого мнения, тот держался сего, ибо мнения эти представляются противоположными, хотя противоположности между ними нет; была бы противоположность, если бы одно мнение производило душу из одного мира, а другое — из другого, но они производят ее из одного. Третье мнение — что души получаются детьми от родителей, также как и тела. Сего мнения держались Тертуллиан, Августин и другие. Предсуществование душ (ргаеехistentia) осуждается всеми христианами, а творение (сгеаtianismus) и перехождение (traducianismus) принимаются безразлично. У язычников особенно уважалось первое мнение, было также в уважении и третье, а второе почти исключительно уважается христианами. Отчего такая разность в мнениях? Оттого, что самый предмет этот есть тайна, недоступная нашему разумению.

Какое, однако ж, из этих мнений лучше? Все они имеют свои выгоды и невыгоды, свои достоинства и недостатки. Обсудим каждое из них в частности.

1. Предсуществование душ противно первородному греху. Но можно предположить, что или все души пали вместе, то есть получили наклонность к злу, или что наклонность сию каждая душа получает от тела, по соединении с ним; и таким образом душа или приходит в тело уже испорченной, или от него портится. Возражают еще: если бы душа предсуществовала, то мы помнили бы что-нибудь из прежнего нашего состояния. Но опыты показывают, что мы совершенно можем забывать известные состояния, например состояния известных болезней и тому подобное; разве то только можно сказать на это, что нами забываются теперь, так сказать, только части известного состояния, а не целое состояние, каково состояние предсуществования. Впрочем, и против сего можно сказать, что нельзя еще утверждать потерю сознания подобных состояний. Душа, быть может, и сознает это состояние, но сознанием внутренним, не обнаруживающимся вовсе, и потому для нас незаметным. Защитники предсуществования говорят, что все теперь в душе есть припоминание, что мы, приобретая познания, не иное что делаем, как только оттираем затертое. Но все эти взгляды слишком зыбки. Мы не видим и не ощущаем необходимости предсуществования; так для чего ж принимать оное? Опыт ничего не говорит и даже не делает намека на это состояние; разум тоже ничего на это не представляет. Можно, конечно, кое-что придумать и в пользу этого мнения; но все это не будет иметь никакого решающего значения. Например, защитники сего мнения говорят, что душе, назначенной для вечности, прилично иметь начало древнее начала тела. Но если продолжить эту мысль, то выйдет, что душе прилично быть безначальной. Говорят еще, что, не предположив такого состояния, нельзя будет изъяснить настоящее наше состояние. Но это было бы так лишь тогда, когда не было бы состояния первобытного, из которого изъясняются все противоречия, все загадки настоящего состояния. В ослабление сего мнения можно сказать, наконец, и то, что происхождение его не философское. Оно явилось в Китае, Индии, Персии, и к философам уже зашло после. Эти превращения миров, эти древние космогонии, эти все нелепые видоизменения сего мнения не имеют, как и оно само, никаких философских опор.

2. Против второго мнения говорят, что нет нужды предполагать новое творение. Бог вновь ничего не творит: это, говорят, аксиома. Но аксиома эта неверна; она составлена бедными школярами, которые столько возмечтали о себе, что вздумали положить предел всемогуществу Божию. Усилил ее сперва Лейбниц, а потом Вольф. Это — следствие ограниченного взгляда на Бога и мир, в существе коего лежит мысль безбожная. Возражения против сего мнения могут быть, но они мелки и школьны, а потому отцы Церкви почти все приходили к сей мысли, то есть к мысли о новом творении душ. Впрочем, и это мнение имеет свои невыгоды. Против него, как и против первого мнения, говорят: как души творятся невинными, и между тем участвуют в повреждении человека? Участвуют, можно отвечать, через тело; но опять противно правосудию Божию вводить душу невинную в тело виновное. Отцы Церкви и те, которые держатся этого мнения, видят такую его невыгоду, но различно устраняют ее. Говорят, во-первых, что души входят в расстроенное тело и сами расстраиваются, а это будто не противно правосудию Божию. Кроме того, Бог знает (утверждают защитники), что души эти не лучше души Адамовой, избранной, можно сказать, Им самим из всех душ человеческих, и предвидит, что и они также непременно падут; потому и не ставит их в состояние испытания, а прямо ставит в то состояние, в которое бы они перешли, не выдержав испытания. Так устраняются невыгоды сего мнения, и потому оно принимается многими.

3. Третье мнение также имеет выгоды и невыгоды. Оно допускает, что духовное существо происходит от родителей, — что душа исходит из той же материи, из которой и тело. Здесь, кажется, страждет духовность души, — вот первая невыгода. Вторая невыгода: такой образ происхождения душ противен образу происхождения души первого человека: там душа произошла от Бога. Если же душа должна происходить не от Бога, то приличнее, по-видимому, происходить ей от чего-либо равного ей, а не от низшего себя, какова материя. Но невыгоды эти только видимые, а не существенные. Ибо страждет ли при этом, если судить строго, духовность души? Опасение этого происходит от той противоположности, которую представляет опыт, и резко выставляют в своих умозрениях философы, —между вещественным и духовным, между телом и душою. Но так ли в самом деле велика эта противоположность? Совсем нет! Правда, опыт представляет эту противоположность, но представляет и противное ей — теснейшее сродство духа с телом. Из него мы знаем, как душа и тело друг другу пособляют, друг в друге принимают участие, друг с другом продолжают свое развитие. Не только в человеке, но и в целой природе вещественное тесно соединено с духовным. В природе есть дух нетленный, — говорит Премудрый, — который держит все. С другой стороны, что будет дух, если представлять его совершенно противоположным материи? Он будет чем-то пустым, ничтожной мыслью, Лейбницевою монадою, которая то дремлет, то просыпается, словом, — не будет иметь ничего определенного. В подтверждение сродства духа с веществом опыт показывает разительное сходство или аналогию сил того и другого: так, в душе есть своего рода тяжесть — ее упорство; есть свет и теплота — ее мысли, разгорячающие человека; словом, — все есть то, что видим в материи, только в лучшей и высшей степени. Из сего следует, что видимая только противоположность их велика, а внутренней существенной противоположности между ними нет. Только явления материи изменяются и разрешаются, а силы ее бессмертны, и, может быть, бессмертнее нас. Оттого-то душа, находясь в высшем состоянии, все видит живым, одушевленным (это видно из примера указанного нами дикаря); оттого-то «Бог несть Бог мертвых, но живых»: в очах Его, если можно так выразиться, все живо, одушевлено. Предположение о материальном происхождении душ выгодно и для философии и для христианской религии. Для философии: на нем может утвердиться мысль об общем начале людей, и посредством его устраняется много нелепостей, соединенных с первыми предположениями. Для христианской религии: из него легко изъясняется всеобщее повреждение, переход его на душу и тело, единство корня от Адама, и им совершенно спасается честь верховного Существа. Что касается того, что этот образ происхождения душ несходен с образом происхождения души первого человека, то и нет необходимости требовать такого образа происхождения для всех душ; в первом человеке происходил весь род человеческий; а теперь происходят отдельные виды его поодиночке; там было все чудесно, а здесь все может быть естественно.

Касается ли сего Священное Писание? Есть ли в нем хоть намеки на такое происхождение душ? Есть. Моисей о рождении Адамом Сифа говорит так (Быт. 5; 3): «и роди сына по виду своему и по образу своему». Значит, Сиф произошел от Адама и по телу и по душе, — в противном случае Моисей так не выразился бы. Еще: «сотворил же есть от единыя крове весь язык человечь» (Деян. 17; 26): священный писатель не мог бы так выразиться, если бы души человеческие не происходили от одного начала. Кратко: все священные писатели держатся той мысли, что дети по всем отношениям происходят от родителей, и что младенцы выходят из утробы матерней с полученной в ней душой. В подтверждение этого мнения можно сослаться еще на сходство детей с родителями в совершенствах и недостатках, простирающееся иногда слишком далеко. Здесь-то основа и побуждение для родителей совершать то высокое дело, для которого они призваны, в чистоте побуждений и страхе Божием. История представляет много примеров, что мысли родителей, их желания и взгляды на вещи имеют большое влияние на зачатие младенца. И видя это, нельзя не удивляться, как много человек в этом случае подчинен обстоятельствам! Итак, мнение о перехождении душ от родителей к детям как будто вероятнее двух других мнений. Оно требует дальнейшего изъяснения и подробнейшего раскрытия в частностях, но это дело уже философов и физиологов.

Первобытное состояние людей потеряно, и теперь все находятся в состоянии греха или падения. Каким образом кончилось счастливое состояние людей и как наступило несчастное, это подробно описано у Моисея в третьей главе Бытия. Против сего описания говорят то же, что и против первого, также признают его за аллегорию; но по тем же причинам должно почитать и его подлинной историей. Нам странным кажется, что змий представляется хитрым. Но на востоке, где змей много, хитрость их очень видна; отсюда-то и произошла пословица: змей хитрец; «будьте мудры как змии», — говорит Спаситель. Хитрость змия видна в том, что он бережет голову, когда видит опасность, а также — в удавлении им животных, на которых он бросается и давит. Он еще более был хитер в первобытном состоянии, ибо теперь он много потерял, как и мы сами.

Примечание 1. Человек неиспорченный мог представлять всю натуру одушевленной и говорящей. Первый человек слышал пение птиц, которое имеет сходство с разговором: достоинство разговора состоит в мыслях, достоинство пения — в приятности. Нам кажется странным, как змий мог говорить, и потому, что у нас змеи слишком мелки; но на востоке они большие и потому голос их может быть довольно звонкий.

Примечание 2. Автор Записок на книгу Бытия говорит, что Ева прибавила от себя: «ниже прикоснетеся ему». Но лучше допустить, что так заповедал Сам Бог и что Моисей изложил прежде заповедь Божию кратко, неполно. Ибо весьма вероятно, что древо это было само по себе вредоносно. От него-то и произошла смерть, которую неприлично производить от Бога.

Примечание 3. Изъяснение падения человека, находящееся в Записках на книгу Бытия, должно принимать с большими ограничениями; ибо оно сделано применительно к настоящим понятиям людей, и не сообразно с понятием Адама и Евы, которые не все могли так представлять, как мы теперь представляем. Духовный смысл «семени жены» и тому подобное, без сомнения, им не был хорошо известен: они смотрели на все это просто, без дальнейших выводов и соображений.

Что говорит Церковь о падении? Обращала ли она внимание на происхождение зла? Обращала при случае и по временам. Но учения ее о сем предмете кратко, потому что она более занималась спорными предметами, а это — предмет не такой. Правда, и он сделался спорным на Западе в V веке, по случаю ереси Пелагия, отвергавшего первородный грех; кроме того, еще в первые века гностики касались сего предмета, хотя мало. Они почти не обратили на себя внимания Церкви, а Пелагий заставил ее изложить свое учение об этом предмете. Впрочем, и в сем случае она не обратила полного внимания на этот предмет. Таким образом, он не подпал суду соборов вселенских, а занимались им только частные соборы Римской и отчасти Карфагенской Церкви. Потому-то и в символах учения о первородном грехе вовсе нет, хотя, впрочем не прямо, можно выводить это учение из того, что говорится в них о пришествии Иисуса Христа на землю, ибо для чего бы Он приходил, если бы не было нужды, — не было греха? Итак, учения о падении человека не должно искать ни в символах, ни в определениях Вселенских Соборов: оно находится частью в церковно-богослужебных книгах, частью в писаниях отцов Церкви. В церковных книгах учение о падении есть в службе на сыропустную неделю; но здесь черты сего учения представлены исторически и притом весьма кратко. Есть также учение о сем в двадцать третьем вопросе Катехизиса Петра Могилы, но так же кратко и без новых придатков. Оно замечательно только тем, что взгляд на первого человека здесь гораздо умереннее и правильнее, нежели у протестантов XVII века. Замечательно, что некоторые отцы и учители Церкви давали аллегорическое значение библейскому повествованию о падении: таковы например Климент Александрийский, Ориген, Григорий Нисский и другие. К сему приведены они были невозможностью, или, скажем историческую правду, неумением найти в буквальном смысле истинное достоинство; например Григорий не мог понять, какое это было древо... Но большей частью причиной сего был дух мистицизма, господствовавший в Александрийской школе. Впрочем, и у этих отцов нет ничего нового, что могло бы служить дополнением к рассказам Моисея. Аллегории их могут быть приняты и нами: они касаются только другого падения, внутреннего, которое происходило в душе первых людей через вкушение от другого древа познания, — от худых мыслей. Таким образом, и сей источник писания отцов в настоящем случае скуден.

Обратимся к другим источникам. Не говорит ли чего-либо о сем общий смысл рода человеческого? И что можно сказать об этом по началам ума? В роде человеческом есть много преданий об этом предмете, то есть о начале человека и зла. В этих преданиях есть и сходство весьма замечательное и несходство, также стоящее внимания. Сходство это, во-первых, в мыслях, и во-вторых в выражениях.

1) Сходство, в мыслях. Все предания представляют: а) что люди произошли во времени, — что род человеческий начался. Это уже опровергает новейших физиологов и философов, мечтающих о вечном происхождении людей, вместе с миром; б) что произошли они от Бога; некоторые, правда, производят людей от животных какого-то особенного рода (персы), но все же и здесь они допускают участие Божества; в) что их было двое — муж и жена; некоторые даже допускают, что сначала произошел один человек в двойственном виде, — в виде женомужа, из которого потом произошли два отдельные вида, муж и жена; г) что жена произошла после мужа; наши северные предания производят ее даже из ребра; д) что первые люди жили в саду; некоторые полагают, что они жили в Средней Азии, что обращались с Самим Богом и что не стыдились наготы своей, не нося одежды; е) все предания говорят о древах, о источниках, желании мудрости, ядении плодов, приставлении Херувима. Вот сходство в мыслях!

2) Сходство в выражениях: а) название мужа и жены, «иш» и «иша», у многих восточных народов есть почти то же — «меши и меша»; Адам и Ева еще чаще встречаются в народных преданиях; б) название страны у многих сходно, например персы полагают ее близ Ирана, на долине между Араксом и Каспийским морем; долина эта, одна из прекрасных, на древнем персидском языке называется Едем. Вот сходство в выражениях!

В чем несходство? Во-первых, в противоположностях или противоречии. Три черты сего несходства: 1) предание о многих родоначальниках. Некоторые американцы признают их шесть (мексиканцы, перуанцы, бразильцы). Но надобно предположить, и по исторической критике будет весьма верно, что разность эта произошла от смешения лиц и имен. Такие смешения действительно были; например Девкалионами называются у греков несколько лиц; также есть два Прометея. У африканцев и негров три родоначальника; но, вероятно, они начинают свои предания со времен Ноя, или и от Адама, но сынов его ставят наряду с ним, ибо в баснословных именах Озириса, Изиды и Тифона видны три сына Адама: Сиф, Авель и Каин. Впрочем, как бы то ни было, разность эта незначительна. 2) Несходное предание о состоянии первого человека. Египтяне признают состояние первых людей диким и бедственным. Это похоже на то, что говорят теперь последователи вольнодумного Руссо. Но это противоречие уничтожается его неопределенностью: неизвестно, какое состояние человека египтяне представляют диким — состояние до падения или по падении. Если последнее, то их мнение не несправедливо: ибо скоро потомков Каина мы видим в бедственном состоянии, грубыми и почти дикими. 3) Северные исландские предания Эдды признают смерть произвольной, а не следствием греха. В них говорится, что первые люди сошли с земли в недра ее по собственному желанию, дабы дать место размножившимся потомкам. Мысль эта произошла от соображения, как бы люди жили, если бы не пали. Удивительно, что она зашла на север, где силы ума развиваются гораздо медленнее. Вот несходство, состоящее в противоречии сказанию Моисея!

Во-вторых, есть еще несходство, отличающееся или неполнотой, или излишеством, то есть существуют предания, в которых или недостает некоторых черт сравнительно с повествованием Моисея, или есть некоторые черты лишние, дополняющие это повествование: а) у Моисея противником змия представляется просто семя жены, или потомство (правда, у некоторых, например у наших толковников, семя это возвышается); а у индийцев, в их храмах, на одной картине представляется Кришну (воплощенное второе лицо — Вишну) убивающим змия, под которым они разумеют диавола; а на другой — изображен змий обвивающимся вокруг Кришну и жалящим его в пяту. Из этого уже можно заключить, что первые люди и их потомки под противником змия разумели семя святое, Христа Искупителя. Подобное находится и у северных народов: у них первородный вождь разбивает голову змия; но змий успевает излить на него свой яд, вследствие чего ему нужно умереть. Эта черта очень важная, дополняющая рассказ Моисея. Почему Моисей не сказал, что под змием должно разуметь злого духа? Без сомнения, он знал, что в змие действовал злой дух: ибо на востоке эта мысль была общая и весьма древняя; но излагая историю падения, Моисей должен был соображаться с потребностями своего народа, для которого сказание о злом духе могло бы легко давать повод к суеверию и соблазну. Для потомков также не считал он нужным этого.' Они — мог он думать себе — узнают и сами, как это случилось; и Новый Завет действительно открыл все это очень ясно, б) У Моисея представляется падение мгновенным: жена, по сказанию его, послушалась змия, посмотрела и согрешила, то есть вкусила от плода. Но отцы Церкви заметили, что первые люди прежде сделались нечистыми в мыслях. Это пояснено у персов. У них два женомужа. Первый женомуж происходит от какого-то особенного животного; он потом умирает, из трупа его вырастает дерево, от которого происходит десять пар людей: девять истребляется, одна остается. Эта оставшаяся чета сначала живет хорошо, думает о Боге, как о Владыке всего. Но вскоре Ариман переменяет ее мысли; она начинает думать, что земля, солнце и все прочее есть дело Аримана, а не Бога: вот падение мысленное, внутреннее, которое не замедлило обнаружиться и во вне: эта чета пошла на охоту и напилась какого-то весьма сладкого, но убийственного соку, от которого и умерла. Сколь ни уродливо такое предание, но оно представляет ту черту, что прежде мысль, душа, а потом тело потеряло невинность, в) Некоторые представляют двух Адамов, одного слишком высокого, а другого слишком низкого. Так, у греков два Прометея, или один, но в двух весьма часто различных состояниях. Первый был на небе и обладал природой, но за страсть к Минерве низвержен на землю. Здесь, на земле стал он другим Прометеем, но и здесь согрешил тем, что принес с неба огонь, который должен был гореть только пред престолом Юпитера. Подобная двойственность есть и у персов: их Краймон сперва умирает, а потом рождается другой. Отчего такая двойственность? Нет ли и здесь черты исторической? Есть; это именно понятие о первобытном состоянии, и притом преувеличенное, по которому не могли совместить в одном человеке двух, столь противоположных состояний, — доброго и худого. Даже и то, что персы представляют первого человека, происшедшим из животного, имеет значение историческое, если допустить, что человек по телу есть как бы извлечение из всего царства животных; а допустить это заставляет тесное отношение его к видимой природе в состоянии невинности, г) Почему змий обольщал людей? Положим, что какой-нибудь африканец, не имеющий никакого понятия о Библии, начал читать ее: что скажет он, когда увидит, что змий искушает людей? Он спросит: зачем это, что расположило змия коварствовать против человека? Ответа на сей вопрос нет ни у Моисея, ни у отцов Церкви; но в некоторых преданиях есть такой ответ, и притом очень замечательный. Говорят, будто первые люди имели способность юнеть: их тело состаревалось, а от вкушения плодов древа жизни юнело. Змий не имел этой способности, и потому постарался обольстить человека, дабы получить ее себе, — и он действительно получил ее: он ежегодно сбрасывает кожу прежнюю и получает другую. Но в этом змие действовал злой дух, что же его побудило к сему? Одна ли зависть? Этого мало. Без сомнения, он имел в виду уязвить Бога посредством человека, но главное побуждение здесь было то же, какое обыкновенно бывает у злых людей, то есть интерес, собственная выгода. Какая именно? Та, чтобы стать в том средоточии, какое занимал человек, и там наслаждаться чувственным, какое только возможно для духа, удовольствием. Это видно из истории бесноватых, д) Есть примечательная черта в религии ламайской, которая распространилась в Индии, Китае, у монголов и даже подле берегов Каспийского моря, и которая имеет характер метафизический: это учение о том, что солнца, луны и звезд до падения человека не было, и что первые люди были светящимися. Если дать волю воображению и взять в пособие некоторые изречения Библии, то светом этих людей можно осветить всю вселенную. По Апокалипсису, будущая земля будет без света солнечного; на этом основании можно допустить, что и первая земля была также без солнца. Откуда же свет, если не было солнца? Прежде недоумевали об этом, но теперь рассеялось это недоумение: земля могла быть тем, чем теперь солнце: в таком случае свет посторонний был ей не нужен и — мнение ламайское будет справедливо; даже будет верна и та мысль ламайцев, что люди сначала после своего падения жили во тьме, и что потом Бог дал им светила. Но может ли это терпеть рассказ Моисея, который говорит о светилах прежде сотворения человека? Принимающие такое предание (а принимают его все феософы) могут сказать, что Бог действительно создал светила прежде человека, но создал их на будущее время, предвидя, что человек падет и будет иметь нужду в постороннем свете. Основа сего предания, не составляющего верной исторической черты, есть преувеличенное представление чистоты первых людей. Впрочем, основываясь на Новом Завете, производящем суету, которой повинулась тварь, непосредственно от человека, надобно допустить нечто подобное, — надобно допустить, что в человеке было средоточие всех сил природы, и что в нем же сосредоточена была и сила света, е) Еще прибавляют индийцы и раввины, что Адам имел две жены. Это, вероятно, уродливое предание о каком-либо патриархе, принятом за Адама. Трудно найти в этом рассказе что-либо историческое, тем более, что он странен у индийцев, по мнению которых одна жена соблазнила другую; но еще страннее у раввинов, которые полагают, что от одной жены родились люди, а от другой — злые духи, ж) Гораздо вернее предание индийцев о том, что Адам от первого своего жилища удалился на остров Цейлон и там умер, отчего и находящаяся там гора называется Адамовою. Это предание можно принять за черту историческую, ибо можно допустить, что Адам, живя девятьсот лет, переходил с места на место и удалился от рая. Он видел приставленного ко входу рая Херувима: чувство приличия и, так сказать, вежливости должно было заставить его удалиться, дабы не причинять сему стражу излишних беспокойств. К этому должно было привести его и желание успокоить себя некоторым забвением потери; к тому же побуждало его желание обозреть землю и рассеявшееся потомство, а также житейские потребности. Итак, Адам должен был путешествовать. Куда же лучше всего было ему направить свое путешествие, как не в Индию, где и земля лучше и стихии благоприятнее?

Вот все предания о первом человеке, — вот их сходство и несходство! Некоторые из них противоречат сказанию Моисея; но эти противоречия легко объясняются; некоторые обширнее сказания Моисеева и служат ему дополнением. Главная выгода от них та, что из них узнаем, что искусителем был дух злобы, и вместе уверяемся в действительности повествования Моисеева.

Почему Моисей не так обширен в своем рассказе, как предания? Потому, как мы уже видели, что того требовала практическая цель его народа, который еще не время было знакомить с миром духовным, так же как и с бессмертием души. Следовательно, краткость истории Моисеевой есть намеренная; и если бы Моисей хотел сделать свой рассказ полнее, то это ему не стоило бы никаких трудов. Ибо ему, без сомнения, были известны те предания, которые в то время бродили по всему востоку.

Каким образом из этих преданий уверяемся в действительности Моисеева повествования? Во-первых, общим их сходством с Моисеевым повествованием в описании местопребывания первых людей; эта черта есть во всех преданиях, следовательно, она не вымышлена Моисеем. Если же одна черта здесь историческая, то должно принять и все за историю — это закон исторической критики. Во-вторых, их глубокой древностью и всеобщностью. Если бы эти предания были вымышлены, то судя по их тону, особенно по тому, как они передаются у Моисея, должно бы отнести их ко временам позднейшим; но, явившись позже, они потеряли бы свою всеобщность. Итак, предания эти истинны; следовательно, история Моисея, содержащая в себе то же, что заключается в преданиях, истинна.

Подведем теперь откровенное учение о происхождении человека и зла под взгляд разума.

а) По учению христианской религии люди произошли от Бога с достаточными совершенствами. Благоприятствует ли это разуму? Ничего и не может быть для него благоприятнее. Он видит, что человек сам собою произойти не может, что из стихий, или от какого-нибудь из низших существ ему произойти также несвойственно; следовательно свойственнее всего произойти ему от Существа высочайшего, от Бога. Что человек сотворен с достаточными, но еще не развитыми совершенствами, —думать так тоже весьма сродно разуму, потому что существу свободно деятельному весьма свойственно самому развиваться и усовершаться.

б) Далее, Откровение учит, что человек пал, что источник зла — в человеке, и что Бог невиновен в этом. Что на это скажет разум? Ему иначе и нельзя судить об этом. Переносить источник зла в мир высший — это ужасно! Искать какого-то вечного злого начала— это нелепо! Полагать начало зла в самом человеке, в его свободе — это всего приличнее!

в) Правда, некоторые стороны христианского учения о первом человеке кажутся удивительными, и эта удивительность служит источником возражений против этого учения. Как, например, тело могло быть бессмертным? Это приводит ум в удивление. Но эта сторона представляется в Священном Писании с ограничением: бессмертие тела возможно было при условии вкушения от древа жизни. Если бы даже оно не было ограничено, то и тогда нельзя было бы еще сомневаться в нем, ибо от нынешнего тела нельзя еще заключать к телу невинному. Притом, сомнения насчет этого утверждаются на том положении, что все сложное из стихий должно разрушиться. Но организм мира так же, только в большем еще размере, сложен из стихий, однако и несмотря на это он не разрушается и никогда, как утверждают сии вольнодумцы, не разрушится. Следовательно, возможно не разрушаться и нашему телу, которое имеет тот же организм, только в меньшем виде. Скажут: организм мира крепче; но откуда мы это знаем? Итак, единственное основание сомнения насчет бессмертия тела зыбко и неверно; следовательно, и самое сомнение неуместно.

г) Еще служит предметом пререкания здесь для некоторых то особенное отношение первых людей к Богу и тварям, о котором учит христианская религия. Но эта особенность бросается нам в глаза и, так сказать, колет их тогда, когда взор наш останавливается на нынешнем состоянии человека. Судя же по первобытному состоянию человека, нельзя не допустить, что человек действительно был в теснейшем отношении с Богом и природой, что Бог и Ангелы являлись ему и непосредственно руководили его. Итак, учение это совершенно благоприятствует уму; оно только и может успокоить его. Философы, не зная или не принимая этого учения, весьма бедно решали вопрос о происхождении зла, или останавливались на нем, как на неразрешимом.

Обратимся к практической стороне этого учения. Нужно ли его излагать народу? Нужно. Жизнь наша большей частью наполнена бедствиями, и самые счастливцы не без скорбей. Развязка всего этого, ответ на то, отчего мы страждем и за что, — здесь, в учении о первобытном состоянии человека. С другой стороны, в людях насчет сего состояния могут рождаться мысли оскорбительные для Бога, могут спрашивать: не Он ли виновен в том, что мы несчастны, что мы пали? Есть также в народе неправильные понятия о грехе Адама; говорят: он согрешил, а мы правые наказываемся за него и тому подобное. Все это нужно объяснять, и потому нужно полагать на церковной кафедре учение о первобытном состоянии человека.

Знаком ли народ с этим учением? Вообще есть в нем понятия об этом, но не в надлежащей полноте и ясности, отрывочные, привязанные к букве, а не к духу письмени. Были ли у нас проповеднические опыты в этом роде? Были, но их весьма мало. Такого рода Записки на Книгу Бытия; также некоторые беседы преосвященного Михаила. Когда наиприличнее рассуждать об этом? Во время четыредесятницы, которая начинается воспоминанием падения, и в которую читаются паремии из Книги Бытия, из них весьма хорошо избирать тексты для проповедей об этом. Но, к сожалению, у нас так не делается... Пособием для таких проповедей могут служить толкования святого Златоуста и Записки на Книгу Бытия. Как излагать учение это для народа? Кратко и больше с нравственной стороны; могут быть здесь и взгляды мистические, каких много в Записках преосвященного Филарета. На какие точки преимущественно обращать внимание? На следующие: нужно знать, что человек был хорош; что он сделался худым, и сам виною сего; что он пал, и притом не от простого вкушения плодов, а от греха; что сперва погрешил он мыслию. Нужно искоренять ту мысль что мы невинны, а Адам виновен; надобно утверждать ту мысль, что вред, причиненный нам падением Адама, устранен Иисусом Христом, и что потому мы сами теперь бываем виною нашей погибели, сами падаем.

Обратимся к другому вопросу: падение первых людей какие имело следствия для всего рода человеческого? По учению Священного Писания весь род человеческий испытывает пагубные следствия этого падения; сложность всех этих следствий известна у нас под именем первородного или прирожденного греха (рессаtum originale vel innatum). Откуда такое название, и хорошо ли оно? У апостола Павла читаем: «единем человеком грех в мир вниде и грехом смерть, и тако смерть во вся человеки вниде» (Рим. 5; 12). Но здесь под грехом разумеется не вся сложность пагубных следствий падения, а только часть их — несчастный обычай грешить, навык преступать волю Божию. В этом смысле и на том же основании Тертуллиан, а потом Августин эту порчу назвали грехом (рессаtum), и это название подало повод к сомнениям и спорам, потому что оно не выражает дела. Под грехом мы обыкновенно разумеем действие свободы; а действия, не зависящие от нашей свободы, не есть грех. Поэтому вольнодумцы утверждали, что учители Церкви навязали нам первородный грех, в котором мы сами не виновны. И действительно, грех Адамов, как свободное действие его воли, не мог перейти, к нам; но к нам могли перейти и действительно перешли, пагубные следствия этого греха, как учит само слово Божие. Следовательно, вместо названия грех, лучше называть это прирожденной порчей, или падшим состоянием, или продолжающимся отпадением человека от Бога: этими названиями гораздо лучше выразится существо дела, при них не будет места и недоумениям и спорам. Священное Писание нигде не говорит о сем состоянии вообще, а указывает во многих местах только на его частности. Например, называя это законом греховным (Рим. 7; 23), оно указывает только на наклонность грешить, а не на всю сложность зол; называя ветхим человеком, оно разумеет внутреннюю порчу человеческого существа, но не указывает на порчу физическую, на смерть и прочее. Мы будем называть это — наследственной порчей.

Есть ли эта наследственная порча в роде человеческом? Утверждает ли Священное Писание существование ее? Решительно утверждает. Рассмотрим порознь указания его на это. Самое важное место в этом отношении следующее: «рожденное от плоти плоть есть» (Ин. 3). Какая мысль этого изречения? Поскольку учение об этом предмете хорошо разобрано Церковью, то обратимся опять к ней.

Церковь учит, что грех Адама переходит к потомкам путем рождения; что он изглаждается только благодатью; что кто не крещен, тот остается с первородным грехом; что вследствие первого греха получена наклонность к злу в уме и воле людей; что все люди подвержены греху и наказанию, но при всем том есть также в людях наклонность к добру; и образ Божий хотя потерян в нас, но не совсем. От сего учения Церкви систематики наши отступали много и часто. Например, преосвященный Ириней Фальковский в своем Богословии говорит, что человек вследствие греха потерял всю свободу по отношению к вещам духовным и что он свободен только в отношении к делам гражданским, — к действиям наружным: liberum arbitriym, так рассуждает он, ad spirituale penitus amissum, etiamsi ad civile datur. Отчего такая разность учения богословов с учением Церкви? Она произошла от влияния протестантства. Церковь Восточная всегда утверждала, что повреждение есть в потомках Адама, что оно распространяется путем рождения, что человек поэтому лишается Божия благоволения; но мысли о том, что он совершенно потерял свободу вследствие падения, она никогда не приняла. Сходно с этим учили и на Западе до времен Пелагия; с этого же времени явилось направление, известное под именем августинизма. Августин, опровергая Пелагия, отрицавшего наследственную порчу, вдался в другую крайность, — стал учить, что человек вследствие падения все потерял и сделался совершенно злым во всех отношениях. Но Церковь отвергла такое его учение, и Запад снова обратился к взгляду умеренному, господствовавшему в Церкви Восточной, который и дожил до времени реформации. Протестанты воскресили преувеличенный взгляд Августина, дабы стать против Западной и Восточной Церкви: для этого он был весьма благоприятен. Западная Церковь, утверждая, что в человеке и в состоянии его падения есть остаток произвола, находила в этом основание к добрым делам, и затем — к индульгенциям и к так называемой сокровищнице сверхдолжных дел (operum superrogatoriorum). Чтобы подорвать все это, протестантам нужно было только уничтожить остатки произвола в человеке, — воскресить старое учение Августина; тогда все дела благочестия: покаяние, строение храмов, призывание святых и прочие — сами собой падут. Протестанты и приняли такой взгляд; но вскоре после Лютера и Меланхтона некто Флак еще далее простер его, так что все существо человека обратил в грех: "Весь человек, — говорил он, — и во всех отношениях есть грех". Это не понравилось и самим протестантам, как видно из Formula concordiae cum catholicis. Что сказать об этой разности? Она имеет весьма важное значение: от того или другого взгляда на первородный грех зависит все учение нравственное. Какие же главные пункты церковного учения об этом? 1) Есть грех первородный, или наследственная духовно-физическая порча; 2) она переходит на весь род человеческий; 3) переходит путем рождения; 4) никто сам не может от нее избавиться; 5) хотя свобода наша много терпит от нее, однако ж она не совсем уничтожена: есть в человеке способность обращаться к добру и делаться чадом Божиим. Вот все главные пункты церковного учения о первородном грехе.

Обратимся теперь к Священному Писанию. Учит ли оно о всем этом? Учит ясно и многократно. Есть места в нем, говорящие о всеобщем повреждении людей, не от свободы, но от прирожденной порчи. Так, Иисус Христос в беседе с Никодимом говорит: «рожденное от плоти плоть есть». Что это значит? Без сомнения, Никодим пришел к Иисусу полюбопытствовать; узнав, что он Мессия и Царь, он пришел узнать, под каким условием можно войти в Его Царство. Это занимало тогда всех иудеев, и ответ у них в этом случае был уже готов: первым условием к сему они признавали плотское рождение от Авраама. Никодим, по всей вероятности, высказал мысли подобного рода, и Иисус Христос отвечал ему, что все это ничего не значит, что для этого нужно другое условие — надобно родиться свыше, ибо отцы рождают детей неспособных быть в сем Царстве, быть чадами Божиими, рождают, следовательно, детей худых. Таким образом, мысль Иисуса Христа в этом месте та, что человек сам по себе худ, и что его может исправить только Бог Своими особыми средствами. Апостол Павел, рассуждая о язычниках, говорит: «бехом естеством чада гнева» (Еф. 2; 3). Это естеством показывает, что нравственное повреждение прирождено, а не случайно, что оно не есть злоупотребление свободы, а самое злоупотребление свободы есть уже его следствие. Таким образом первый пункт церковного учения согласен с учением Писания. Второй пункт — распространение порчи через естественное рождение утверждается тем же местом Писания: «рожденное от плоти…» и словами апостола Павла: «бехом…» то есть «бехом» через рождение. Третий пункт, что никем, кроме Бога, это зло не может быть исправлено, подтверждается вообще всем учением о воплощении, ибо для чего бы воплощаться Сыну Божию, если бы в том не было нужды? Кроме того, на это есть много ясных мест в Посланиях к Римлянам (в первой главе), к Ефесеям, к Евреям и в других. Четвертый пункт, что это прирожденное зло делает нас предметом гнева Божия, утверждается на том, что благодать дается на основании заслуг Христовых и прямо говорится: «несть бо иного имене под небесем, данного в человецех, о немже подобает спастися нам», кроме имени Иисуса Христа (Деян. 4; 12). Пятый пункт, что в нас есть остаток свободы, виден из того, что апостолы внушают людям и требуют, чтобы они бодрствовали, подвизались, усовершались. Если бы человек был совершенно мертв, не имел нимало произвола, то следовало бы ничего не требовать от нас. Итак, сравнивая учение церковное с библейским, видим, что оно совершенно согласно с ним.

Посмотрим, в частности, от чего происходят разногласия с этим учением Церкви и Писания у наших богословов? На каких основаниях они утверждают свое мнение о совершенной потере свободы в человеке после падения? Преосвященный Ириней в своем Богословии исчисляет места Писания, которые, по-видимому, говорят в его пользу, то есть на которых, кажется, можно утвердить то мнение, что в падшем человеке нет ни малейшего произвола по отношению к действиям духовным. Места эти следующие:

а) Еф. 5; 8. — «бесте иногда тма, ныне же свет о Господе». Следует ли отсюда, что человек естественный не имеет свободы? Может следовать и нет. Если под тьмою разуметь здесь совершенную тьму рассудка, то свободы, очевидно, нет. Но апостол не такую тьму здесь разумеет. Совершенная тьма рассудка, уничтожающая свободу, состоит в неведении Бога, закона и цели своего существования. Но тот же апостол в других местах (Рим. 1) приписывает язычникам знание и Бога и закона и своего назначения; следовательно, не приписывает им совершенной тьмы, а потому и свободы не уничтожает.

б) 2 Кор. 3; 5. — «Не яко доволни есмы от себе помыслити что, яко от себе, но довольство наше от Бога». Из контекста видно, что здесь апостол Павел смотрит на себя в известном отношении, то есть в отношении к служению своему. Но это отношение апостола совсем не идет к прочим людям, а потому и самое изречение его не относится к ним. Правда, он говорит мы; но это потому, что апостолы часто любили так выражаться о себе. Но положим, что апостол разумеет здесь всех людей, — и тогда не выйдет то заключение, какое выводят отсюда наши систематики. «Мы не имеем способности помыслить, что от себя, как от себя»: что это значит? То, что мы не можем действовать сами по себе, самостоятельно; но отнюдь не то, чтобы не были в состоянии желать добра, не имели произвола к добру.

в) 1 Кор. 2; 14. — «Душевен же человек не приемлет, яже Духа Божия, юродство бо ему есть». Апостол говорит прежде, что Бог пытался, так сказать, исправить людей мудростью; но, не успев в этом, употребил противоположный способ — буйство; а потому, говорит, мы проповедуем вопреки мудрым, просто. Следует отсюда, что мудрецы, учившиеся в греческих и других школах, не принимали Духа Божия, но совсем не следует, что в человеке совершенно нет стремления к добру. Под «душевным» человеком здесь разумеется не вообще естественный человек, а естественный мудрец. Кроме того, должно всегда помнить, что апостолы не были в речах своих так скрупулезны и намеренны, как теперь мы. В пример сего можно бы представить много мест. Что апостол Павел под «душевным» человеком не разумеет здесь всякого человека, а только человека худого, это видно и из того, что противное этому изъяснение противоречило бы опыту, ибо кто принимал Духа «Божия, как» не язычники, — люди естественные? Значит, естественный человек, говоря вообще, приемлет «Духа Божия». Но положим, что под «душевным» человеком разумеется здесь всякий человек, тогда только следует ограничить слово «не приемлет», то есть надобно: «часто не приемлет», и выйдет верная истина, — что естественные люди часто не принимали Духа Божия, хотя всегда были способны к принятию Его, хотя способность принять то, что Он внушал, во всех их была. А что так можно ограничивать слово «не приемлет», — достаточные основания для этого есть в самом же Священном Писании. Например, весьма часто говорится, что Иисус Христос умер «за всех»; но апостол Павел в одном месте говорит, что Он умер «за многих». Это — следствие неточности человеческого языка.

г) Еф. 2; 1. — «И вас сущих прегрешенъми мертвых и грехи вашими». Вот самая, по-видимому, сильная опора для тех, которые уничтожают всякий произвол в падшем человеке! Они метафору «мертвый» берут в самом строгом смысле. Августин, опровергая Пелагия, а протестанты — католическое учение о делах и заслугах, разумели здесь совершенную смерть; между тем, апостол, говоря в другом месте: «востани, спяй, и воскресни, от мертвых» (Еф. 5; 14), думает совсем иначе, утверждает мысль противоположную, ибо может ли совершенно мертвый встать и ожить? Но скажут: если не давать строгого значения слову «мертвый», то выйдет, что оно без нужды употреблено? Нет, оно употреблено не без нужды: большая часть людей действительно подобна тем больным, которые могут только немного подниматься, или, еще более, могут только покушаться вставать с постели, и которые поэтому почти не отличаются от мертвых, однако же и не суть совершенно мертвые, так как есть еще возможность врачевать их.

д) Ин. 8; 34. — «Всяк творяй грех раб есть греха». Но какое здесь разумеется рабство? — Произвольное, которое тяготило иудеев (о которых идет здесь речь) не потому, что они не могли его избегнуть, а потому, что не хотели. Есть, конечно, в Новом Завете места, в которых одному Богу приписывается обращение и исправление человека; но с другой стороны, в нем есть много и таких мест, в которых требуется многое и от самого человека. Значит, первые места должно принимать с ограничением, а не безусловно; значит, надобно допустить, что в человеке есть способность быть поднятым, состоящая в свободе, без которой и Самому Богу нельзя поднять нравственного существа. Борьба плоти и духа означает, говорят, потерю свободы к добру. Напротив, она означает остаток этой свободы, ибо что и борется в человеке с наклонностью ко злу, как не наклонность к добру? Утверждающие совершенную потерю свободы в падшем человеке находят еще нечто благоприятствующее своему воззрению у отцов Церкви. Но это так только кажется им и зависит большей частью от неточности выражений отеческих, а не от того, чтобы отцы в самом деле так думали. Автор системы, о которой мы ведем речь, сам говорит, что Златоуст, Кирилл, Епифаний, Феофилакт думали напротив, то есть не так, как он. Почему же и ему не последовать этим первым светилам?

Это учение есть одно из важнейших в христианской религии; посему не бесполезно обратить на него внимание разума, небесполезно спросить, как он судит об этом деле по своим началам? Повторим сначала кратко относящиеся сюда пункты церковно-библейского учения.

1) Род человеческий не в том состоянии, в каком должен быть: он теперь в состоянии падения.

2) Это несчастное состояние не есть состояние первоначальное, но уже вторичное, гораздо худшее первого состояния, за которым оно последовало.

3) Нынешнее бедственное состояние человеческого рода современно первому человеку, и произошло от греха его.

4) Распространяется и умножается оно в роде человеческом путем естественного рождения.

5) Следствия этого зла крайне велики: по телу — смерть, по душе — лишение вечного наследства и права стать в ряду истинно нравственных существ.

6) Человек, наконец, не может сам освободиться от этого зла, — не может исправиться. Вот шесть главных пунктов церковно-библейского учения о первородном грехе и следствиях его. Что скажет о них разум?

На первый пункт, то есть что человек теперь в том состоянии, в каком должен быть, разум не может не согласиться. Ибо какое назначение человека? То, чтобы вполне выражать свое человечество, — чтобы жить так, как прилично жить нравственно-свободному существу, то есть жить жизнью истины, обладая для сего умом, жить жизнью добродетели, имея на то сердце, и сообразно сему наслаждаться блаженством, владея для этого чувствами. Но цель эту если выполняют люди, то весьма немногие; большая же часть их живет для цели противной; большая часть их ходит во тьме, удаляясь от света истины; стремится в бездну порока, как бы убегая добродетели; бедствует, не зная даже, что такое блаженство. Вообще можно сказать, что область тьмы и порока очень обширна, и что круг бедствий, болезней и смерти слишком велик. Из этого разум не может не заключить, что род человеческий не тем был и не тем должен быть, чем он является теперь. Такое его заключение история подтверждает всеобщностью бедствий и следов повреждения во все века и у всех народов. Все народы представляли это. Кто мог возвышаться над состоянием и духом своего времени, тот всегда ужасался мрачного поведения людей, и кто имел голос, тот громко кричал против него. Священное Писание в Ветхом Завете представляет много жалоб подобного рода; но эти жалобы малы и кратки в сравнении с теми, которые находим в истории языческих народов. Можно ли не ужасаться тех мрачных картин, в каких представляют род человеческий греческие и римские сатирики? Итак, касательно первого пункта разум согласен с Писанием и учением Церкви, и все усилия свои, если он только действует правильно, направляет к освобождению человека от зол; таким образом действует в этом случае заодно с Откровением.

И касательно второго пункта разум тоже утверждает согласно с Откровением, что бедственное состояние человечества не есть состояние первоначальное. Правда, некоторые мыслители, не озаренные светом истины, претыкались о мысль, что первоначальное состояние человека не было состоянием совершенства, а было состоянием дикости; что человек, переходящий обыкновенно от низшего к высшему, начала тем, что ниже всего; что он сперва водился инстинктом, потом перешел в область рассудка и страстей, а к концу мира достигнет свободы чад Божиих. Таким образом, мыслители эти первобытное состояние представляли не позади, а впереди. Но эта мысль их не может устоять перед следующими неоспоримыми соображениями:

а) Она противна благости и премудрости Творца. Благость Божия требует, чтобы человек вышел из рук Творца с достаточными совершенствами, чтобы цель его бытия заключалась в нем самом, а не в отдаленных потомках; он должен существовать для того, чтобы самому достигать совершенства, а не для того, чтобы служить для других орудием и как бы приготовлением к совершенству.

б) Если бы даже человек забыл, что это состояние ему не свойственно; то царство животных напомнило бы ему об этом. Ибо животные, хотя водятся инстинктом, однако за весьма немногими исключениями достигают своей цели. Возможно ли же, чтобы один человек был сотворен таким, что достижение своей цели не скоро ему возможно? Если он сотворен существом стройным (а этого требовала премудрость Божия), то, без сомнения, силы его были в гармонии, — высшие действовали, а низшие не превозмогали их; а сего уже довольно для того, чтобы доказать, что первое состояние человека было лучше последующего за ним, лучше настоящего. Таким образом, должно положить, что настоящее состояние человеческого рода не есть состояние, неразлучное с ним, но пришлое, чуждое, ему не свойственное.

Третий пункт тот, что настоящее бедственное состояние современно человечеству. С этим разум также согласится скоро и легко, когда начнет спрашивать: как давно начал развращаться и действовать род человеческий? История, которой он предлагает этот вопрос, не даст ему удовлетворительного ответа: она скажет, что человек в глазах ее всегда являлся худым и бедствующим, а когда начал он являться таким, того не скажет. И из этого уже следует, что повреждение человека — крайне раннее; но поскольку начало истории недалеко от начала человечества, то отсюда следует, что зло в человеке современно человеку. Этим путем разум приходит к первой половине разбираемого нами пункта церковно-библейского учения, то есть к тому, что повреждение человека современно почти его происхождению. Но разум легко может прийти и к другой половине этого пункта, то есть к тому, что источник сего повреждения в свободе человека. К этому он тотчас придет, когда, во-первых, станет спрашивать, где начало зла. Утверждать, что начало это в Боге, разум никак не может: он прочь гонит эту нелепую мысль; полагать причину зла в мире физическом он опять не согласится, ибо это значит переносить ее опять на Бога; а почитать источником зла злоупотребление свободы, это с его началами весьма согласно. Во-вторых, к этому можно придти по аналогии происхождения нынешних зол: ныне самые общие фамильные пороки проистекают большей частью от каких-либо частных злоупотреблений свободы; таким же образом, без сомнения, произошло от частного произвольного проступка Адама зло всеобщее, простирающееся не на одну какую-либо фамилию, а на весь род человеческий. В-третьих, заставляют разум производить зло из свободы человека все предания, к отголоскам которых он должен прислушиваться, ибо кроме их, других, так сказать, данных в сем случае он не имеет никаких; а они все производят зло из свободы первого человека. Итак, и с этим пунктом разум согласен. Одна только сторона здесь как бы отталкивает его от себя: разум недоумевает, как от Адама, и притом от одного его поступка, мог произойти такой ряд зол и бедствий. Не слишком ли много уже усвояется Адаму? Чтобы отвечать на этот вопрос, надобно сперва разрешить, что собственно усвояется Адаму. Производят ли Писание и Церковь всецело всю сумму зла от проступка Адамова? С некоторых сторон производят, а с некоторых — нет; но какие бедствия производятся от Адама и какие нет, об этом в Писании говорится неопределенно, а в богословских системах смешанно. Впрочем, при помощи здравого соображения, можно утверждать, что от Адамова поступка производятся следующие виды зла: а) потеря райского физико-духовно-нравственного блаженного состояния; б) потеря равновесия сил человеческих, — потеря гармонии; в) последовавшая вследствие этого дисгармония, — смерть; г) наконец неблаговоление Божие к расстроенному, дисгармоническому существу. С этих сторон настоящее бедственное состояние человека происходит из проступка Адамова. Но с других сторон оно происходит из других источников. Например, что развращение человеческого рода в течение времени усиливалось, что оно различно выражалось, — этого никак нельзя производить из проступка Адамова, и это зависело от других причин. Итак, от Адамова проступка все виды зла происходят только одной, так сказать, возможностью, а не тем, чтобы все они действительно из него выродились: на вырождение их, распространение, усиление и умножение действовали другие причины; их рост зависел, так сказать, от роста человеческого рода. Приняв такое ограничение, обратимся теперь к суду разума и спросим его: возможно ли от одного проступка Адамова распространиться злу в таком виде? Очень возможно! Разум не может не согласиться с этим.

Четвертый пункт, то есть что зло распространяется путем рождения, не подлежит никаким сомнениям. Физиологи заметили, что в натуре есть закон, по которому существа, рождаясь одни от других, постепенно умаляются и делаются как бы худшими, хотя бы ничего злого не привходило к ним. От этого-то некоторые животные, оставаясь без смешения с другими породами, вырождаются; от того браки, заключаемые между единокровными, имеют следствием то, что люди вырождаются и фамилии наконец истребляются. Если же есть такой закон в природе, то что должно сказать о действии и силе его после того, как примешалось зло, содействующее и ускоряющее ход его? Если по естественному закону рождаемое подлежит большому влиянию рождающего, то тем более оно должно подлежать ему по закону порчи. Поэтому должно дивиться, как Промысл хранит еще род человеческий от совершенного вырождения! Для сей-то цели, может быть, он, между прочим, употребляет и переселения народов, дабы смешением их предотвращать их уничтожение. Итак, что тело может получить порчу от родителей, — в том нет ни малейшего сомнения. Но как может заимствовать ее душа? Она заимствует ее от тела, состоя в зависимости от него: тело удобно может сообщить ей эту порчу, особенно в ее, так сказать, юности, когда ей, еще слабой, трудно с ним справляться. Если то верно, что душа происходит в зависимости от той же материи, из которой образуется тело; если происхождение ее условливается формой развития этой материи, то явно, что дисгармония и свойства телесной материи могут и должны отразиться и в душе. Впрочем, каким бы образом они ни отражались и хотя бы образ сей был неизвестен, нам хорошо известно то, что они отражаются: это доказывается сходством детей с родителями в расположениях, привычках и действиях. Итак, разум совершенно согласен с тем, что первобытное зло распространяется путем рождения.

Пятый пункт: следствия первого преступления простираются далеко; именно, в жизни временной, по отношению к природе физической, простираются до смерти, по отношению к природе нравственной — до помрачения ума, до склонения воли к злу и почти до уничтожения свободы; в жизни вечной — до лишения вечного блаженства и права участвовать в благоволении Божием. Поверхностный разум, смотря на эти следствия, представляет их слишком далекими и глубокими и не хочет верить в их действительность; но так на самом деле, так и быть должно. Здравый разум согласится с этим, если разберет это учение по частям.

а) Болезней и смерти он не может не признать следствиями падения, — иначе откуда они могли бы произойти? Чтобы смерть была естественна человеку, на это никогда разум не согласится. Даже растения отклоняют ветви свои от иссохшего дерева: так смерть не сродна им! А человек, смотря на лежащего во гробе собрата, может ли подумать, чтоб такое положение его было естественно?.. Физиологи думают производить смерть тела, — но какого тела? Настоящего, уже расстроенного, из устройства, а не Адамова тела, невинного, подобного тому духовному телу, о котором говорит апостол Павел (1 Кор. 15). Таким образом, недоумение насчет физических следствий греха есть только мнимое. Что сокращение жизни не естественно человеку, а случайно, на это доказательства под руками. Животные, как в других случаях, так и здесь, учат нас. Физиологи заметили, что они живут в восемь раз более того, нежели сколько растут; сообразно сему человек, употребляющий ныне на рост двадцать лет, должен бы жить, по крайней мере, лет двести. Значит, время жизни человеческой, как замечает апостол, «прекращено». Что материальное, сложное не может жить долго, но скоро распадается, — это возражение, прежде сильное, теперь, при более глубоком взгляде на мир, ослабело. Устройство человека такое же, как и мира; человек есть малый мир, но мир физический не разрушается, и физиология утверждает, что он и не разрушится, — отчего же нельзя таким же образом вечно существовать и телу человеческому? Ему еще свойственнее бессмертие, потому что оно есть тончайший, и следовательно менее подверженный разрушению, экстракт из мира видимого. Священное Писание, поднимая завесу будущности, показывает и способ, по которому тело может быть бессмертно. Смерть теперь происходит оттого, что человек питается смертным, что он живет разрушением других тварей, что в состав его входит то, что остается после тления. Но в будущей жизни все будет бессмертно и человек, быть может, будет питать тварей, как теперь они питают его. Если же предположим нечто подобное и в первобытном состоянии (а предположить это весьма можно и должно), то вот и способ первобытного бессмертия! Впрочем, хотя бы все эти доказательства и не имели для нас силы, но пока есть смерть, дотоле первородный грех будет признаваем ее причиной. Ибо смерть царствует и над теми, которые не имеют собственных произвольных грехов, над младенцами; значит она происходит в них от наследственной порчи.

б) Что наследственная порча простирается до омрачения разума и склонения воли к злу, вообще до злого порабощения или как бы превращения природы духовной в чувственную, — против этого и спорить нельзя. От юности прилежит человеку помышление на злое: в младенцах, еще не пользующихся употреблением разума, уже бывают греховные движения. Не отрицаем, что нравственное зло в человеке во многом зависит от времени, от обстоятельств, от воспитания и других причин; но не будем забывать и того, что зародыш его лежит дальше и глубже, — в сердце человека. Оттого-то и древние и новейшие мыслители, говоря о происхождении зла, полагали причину его в чем-то предваряющем свободу, — замечали, что человек прежде, так сказать, пал, чем стал. Так, последователи Платона допускали какое-то довременное существование душ; Кант, изыскивая начало зла, предполагал какой-то акт другой свободы; Фихте производил зло из устройства натуры, то есть утверждал мысль манихейскую, —что в первой причине есть две стороны: добрая — причина добра и злая — источник зла. Итак, и в этом отношении разум видит, что Священное Писание говорит не более, как сколько есть на деле.

в) Что действие прирожденной порчи простирается до лишения вечного блаженства, это также сообразно с природой вещей. Разум твердо верит, что в мире благополучие соединяется с нравственной добротой. При этой вере ему трудно бывает допустить те исключения, которые иногда бывают в мире: трудно допустить, чтобы благополучие было соединено со злом нравственным. Если он видит где-либо такое соединение, то причину его охотнее изъясняет особенной волей Божией, нежели своими началами. По закону правосудия он всегда требует, чтобы добро следовало за добром. Почему же не переносить этого закона в вечность? Нечистое не может быть приятно Богу, а следовательно, не может быть предметом благоволения, а делается предметом гнева Божия, как выражается Писание. И Бог не мстит человеку Своим неблаговолением к нему, а по необходимости, по самому существу Своему не благоволит к нему. В этом случае хорошо сравнивать человека нравственно злого с физически больным. Как больного, когда он потеряет аппетит, вы не накормите, сколько бы ни были к нему расположены, так и человека, потерявшего вкус к благам духовным, Бог не сделает блаженным, сколько бы ни любил его! Таким образом, и с этим пунктом во всех отношениях разум согласен.

Последний, шестой пункт церковно-библейского учения состоит в том, что люди ни в частности, ни вообще сами не могут освободиться от своей порчи. С этой истиной не согласится разве тот, кто не знает истории рода человеческого. Сколько было придумано средств и употреблено усилий, чтобы остановить поток зла! Но все тщетно! Правда, есть в истории человечества места светлые, но основания их всегда мрачны; и, смотря на события, происходившие в народах и веках, видим много доказательств того, что род человеческий более склонен к злу, нежели к добру. Ибо, сколько было употребляемо средств к исправлению человека! А развращению никогда и никто не учил; по крайней мере, если и были такие злонамеренные люди, то их было крайне мало. А, между тем, добра на свете мало, а зла много, и последнее спеет лучше первого. Отчего же это? Скажут: оттого, что чувственное берет перевес над духовным. Так, но отчего же чувственное берет перевес над духовным? Ведь это не натурально. Таким образом, человек не в состоянии исправить той порчи, которая находится в его собственной душе и, по-видимому, состоит в его воле. Что же сказать о внешних действиях греха? Об исправлении этих действий и думать невозможно. Например, кто мог избавить себя или других от смерти? Кто мог прекратить беспорядки в природе? Никто! Человек сообщает некоторым частям природы прекрасную форму, но в существе дела результат ничтожен. Эти украшения, делаемые человеком в природе, подобны кладбищным памятникам, которые, сколько бы ни были красивы, всегда напоминают, что под ними лежит тление. Но это еще не все пагубные следствия падения: мы не видим теперь всей порчи природы, не слышим всех воздыханий твари. Что ж, если бы мы увидели всю силу зла? Нас тогда ужаснула бы и эта сила, и наша немощь в исправлении причиненного нами повреждения... Священное Писание говорит, что при конце мира все так переродится, что будет почти совершенно ново: «видех небо ново и землю нову» (Откр. 21; 1); значит, мир весьма поврежден, когда для того, чтобы быть хорошим, ему надобно сделаться новым. Итак, человек не видит еще всей своей немощи; и потому глубже всякого философского положения следующее выражение церковной песни: «едине ведый человеческаго естества немощь!..» Да, один Бог видит все, что есть в человеке — так жалко настоящее его состояние в сравнении с прошедшим, едемским и с будущим, сионским. Немощь нравственная видна и в святых людях. Они пользовались всеми пособиями искупления; многие из них достигали такого совершенства, что производили чудеса в природе; однако и в этих существах, резкой чертой отделявшихся от нас, до конца оставалось много слабостей, не только в природе физической, но и в нравственной — в душе. Оттого они не только по смирению, но и по справедливости жаловались на собственную нечистоту. Так сильно угрызение змия, что и те люди, которые были ангелами во плоти, сильно чувствовали его! И это-то величайшее расстройство произошло от Адама. Обыкновенный взгляд в этом случае такой: Бог будто Сам отнял у природы ее совершенство, когда человек сделался недостойным его; и Иисус Христос, Восстановитель порядка в мире, также будто Сам перетворит мир, чтобы сделать его достойным жилищем для Своих последователей. Но взгляд этот — поверхностный. В самом деле, не Бог произвел и производит то, что есть, а само дело, так сказать, производит себя: само собою из пагубного греха Адамова последовало расстройство физическое; таким же образом из благодетельной смерти Иисуса Христа само собою последует восстановление природы. Таким образом, первородный грех, будучи понимаем правильно на основании учения Церкви и Писания, не заключает в себе ничего, для разума не доступного. Все, что смущает его в этом случае, состоит более в имени, нежели в вещи. Название — грех рессаtum, с которым соединяется обыкновенно понятие частного свободного поступка, было причиной споров по сему предмету. Вольфова школа своим учением о вменении, невозможном без свободы, сделала против сего греха много возражений. Но все эти возражения легко уничтожатся, когда примем грех в смысле единственном, будем разуметь переходящую путем рождения порчу, которая имеет силу греха, так как лишает благ и дает направление ко злу. Таким образом, этот грех похож на несчастье, которое многие терпят невинно: например, путешествующий по зараженным местам и от этого получивший заразу, — невинен, но, несмотря на то, в обществе здоровых он не может быть принят. Многие богословы, не имея этого в виду, делали много произвольных предположений и понапрасну мучили свое воображение, придумывая способ, которым Адам мог сообщить свой грех потомкам. Так, например, Мозгейм назвал Адама представительным главою, в котором будто все люди заключили союз свой с Богом; и потому если он согрешил, то согрешили и они; если он лишился блага, то лишились и они. Это выдумано по нужде, потому что надобно было отвечать что-нибудь на возражения.

Последний побочный вопрос касательно этого предмета следующий: не свободен ли кто из людей от первородного греха? Писание говорит ясно, что «вал бо согрешиша и лишены суть славы Божия» (Рим. 3; 23). Это учение было вселенским. Но в Западной Церкви с некоторого времени образовалось учение о безгрешности Девы Марии. Хотя оно там не есть учение догматическое: однако католики твердо держатся его; у них есть праздник "Непорочного зачатия Богоматери", и тому не дают ученой степени, кто не обяжется признавать это учение. Наша Церковь не приняла этого учения. Хотя мы празднуем 9 декабря зачатие Пресвятой Девы, но праздник этот не то же, что католический. Это видно из поемых в этот день песней церковных, в которых нет ни малейшего намека на то, что утверждают католики, а говорится только, что день этот посвящен Церковью воспоминанию начала нашего спасения. Католики говорят, что Церковь всегда учила так, как учат они, и в подтверждение этого ссылаются на блаженного Августина. Но этот учитель ничего не говорит в их пользу; он, касаясь Святой Девы, сделал только вопрос насчет Ее безгрешности, но не дал на этот вопрос никакого ответа. Приводят еще мнение из Дамаскина, Амфилохия и других, но и эти мнения нерешительны. Наш праздник получил начало еще в VII веке; но вся Вселенская Церковь до X века не учила, что Святая Дева была изъята от первородного греха, хотя, сравнивая Ее со всеми ветхозаветными мужами, поставляла выше всех их. Правда, у нас есть молитва: «нескверная, неблазная» и прочее, составленная в честь Богородицы. В ней нельзя ли находить мысли католической? Нет. Это выражение употреблено для усиления мысли о святости и непорочности жизни Пресвятой Девы, а не для выражения того, будто бы Она была изъята из всеобщей наследственной порчи. У отцов Церкви также нет учения о сем: нет, правда, и того, чтобы Она была зачата во грехе; но это потому, что высота Пресвятой Девы заставляла их как бы забывать то, что Она была из рода подобострастных нам людей. Учение католиков об этом предмете — учение случайное. Схоластик Дунс-Скот, занимавшийся дроблением мнений о первородном грехе, сказал, что хотя и нет учения о том, что Святая Дева свободна от первородного греха, однако должно думать, что Она свободна: Богу возможно было сделать Ее свободной от первородного греха, а для Нее, как Матери Божией, приличнее было родиться без греха. Такое предположение Дунс-Скота впоследствии сделалось достоверной истиной; к нему пристали иезуиты и фран-цискане. Доминикане сначала восставали против него, а потом и сами приняли. Когда испанские и португальские короли просили папу сказать что-либо об этом учении, то он не дал им решительного ответа. Еще два вопроса, касающиеся этого предмета.

1) Отчего мы, смотря на других людей, часто не замечаем в них пагубных следствий греха Адамова; в них иногда как будто бы и нет их? Оттого, что греховное состояние нам прирождено; мы свыклись с ним и, не зная цены прежнего состояния, не можем ценить и настоящего: для того, кто всегда болен, болезненное состояние представляется естественным. Это происходит еще и оттого, что мы не можем разом обозреть состояние всех людей; мы видим только малую часть этой мрачной картины; а при этом очень возможно, что какая-нибудь самая мрачная часть картины представится светлой и даже блестящей, если падет на нее луч солнца. Посему не удивительно, что бедственное состояние людей в частях своих кажется иногда светлым от прояснивших его лучей духовного нашего солнца, Иисуса Христа, — от принесения Им на землю света надежд и будущих обетовании. Но если посмотрим на значительные, по своей величине, части этой картины, на болезни и смерть, то невольно содрогнемся. Крик тридцати тысяч несчастных, которые должны были убивать друг друга по повелению Тиверия; жестокость, с какою дикие едят своих единокровных; взор на тысячи трупов, поверженных на поле брани, — такие картины представляют человечество в самом мрачном виде!.. Кроме того, что значит предпочтение, оказываемое во всех государствах воинскому званию, что значит умножение военных училищ, в которых образуются (получают образование) не для умерщвления зверей, а — людей? Это снова показывает, как жалок человек! Младенцы умирают и через смерть лишаются всего, еще не сделав никакого преступления. Разве это — благополучие для человека? Мы видим, что от больных родителей рождаются больные дети, от порочных — с большой наклонностью ко злу. Разве это счастье жизни?..

2) Что было бы, если бы Бог не благоволил восставить род человеческий? — Теперешняя временная смерть сделалась бы вечной; душа не умерла бы, но жила в отдельности от тела, и без исправления осталась бы с постепенно увеличивающейся наклонностью ко злу; мир видимый час от часу делался бы хуже, между тем как теперь он хорош и худ: худ потому, что зло нравственное в нем еще продолжается; хорош потому, что в основание его положен зародыш восстановления. С этой точки зрения и видна истина слов апостола, что о Христе возглавлено все, что «на небе и на земле» (см.: Мф. 28; 18).

Как преподавать учение о первородном грехе народу? Надо предлагать его со стороны практической, и при этом хорошо его изъяснять; ибо насчет его мало у народа верных понятий и взглядов. Конечно, это предмет глубокий, во многих отношениях метафизический, но есть в нем стороны общепонятные, годные для простой проповеди. Нужно в этом случае подражать апостолу Павлу, который, говоря об Адаме, там представляет и Христа. Такой образ проповедования предотвратит могущую родиться при этом безотрадность. Учение о прирожденном бессилии человека составляет первое и главное основание нужды искупления. Но как бессилие это не для всех ощутительно, то и самое основание искупления не для всех кажется важно. И потому нужно еще сказать нечто о грехах деятельных. Учение это составит как бы второе основание необходимости искупления, которое будет тем прочнее, чем очевиднее для нас грехи наши.

Вот, для образца, несколько вопросов о грехах деятельных и ответов на них.

а) Что такое грех? Грех есть преступление закона Божественного. Этот закон открывается в совести и есть закон естественный, вечный. Каким образом воля Божия изрекается в нашей душе, отчего и как в ней слышится голос Божий, — это непостижимо, таинственно. Откровение это, совершающееся в душе независимо от ее воли, важнее и чуднее всех прочих откровений; ибо эти пройдут, а оно останется вечно. Например, Бог чудесно открывался в скинии посредством явлений: но здесь нет никаких явлений; нам кажется, что все это происходит от души; а что такое душа и как это из нее происходит, — опять тайны.

б) Как разделяют грехи? Обыкновенно разделяют на грехи против Бога, против ближнего и против самих себя; еще — на грехи опущения, когда только оставляется добро, и на грехи положительные, когда производится зло; также, по важности: на смертные и несмертные. Но это деление грехов по их важности неправильно. Всякое преступление закона одинаково важно. Закон есть черта, которую сколько ни преступишь, все будет грех. Это деление произошло от поверхностного взгляда. Всякий грех сам по себе имеет бесконечные следствия. Физики говорят, что если бы одного атома не стало, то мир переменился бы, ибо вследствие закона сцепления все части мира получили бы другое отношение. Такая точно гармония должна быть и в мире нравственном. Необъятных действий одного какого-либо греха мы не видим, но они есть, иначе не было бы гармонии в мире нравственном.

в) Отчего грешит человек? Главные причины этого следующие: во-первых, прирожденный грех, переходящий сквозь сотни поколений и все увеличивающийся. Он — отец всех прочих грехов, хотя дети рождаются от сего отца не необходимо. Эта первая причина невидима по своей глубине; но она сильна даже в людях обновленных. Сами апостолы жаловались на нее. Во-вторых, причины греха заключаются в человеке и вне его: в человеке, — в превратном понятии рассудка, которому вещь представляется иначе, чем как есть на самом деле, в слабости и упорстве воли; вне человека, — в обстоятельствах рождения и воспитания и прочем.

5 г) Все ли люди грешат? Все; все мудрые и цари признавали и признают себя грешными: черта печальная, но показывающая нечто доброе.

д) Какие действия наших грехов? Те же, как и первого греха. Но заметим, что всего ряда следствий их мы не видим; мы только несколько видим следствия грехов. Каковы же они? Первое следствие — мучение совести, выражающееся в одних слабее, а в других сильнее. Совесть грешника иногда пробуждается с чрезвычайной силой. Как сильно ее наказание, и как скоро оно следует за преступлением? Естественный ход наказания — следовать за грехом тотчас; и ни один суд не отличается такой скоростью, как суд совести. Она действует сильно и ужасно; она часто производит то, чего никакие суды внешние произвести не могут. Иногда действие ее простирается до такой необыкновенной силы, что окружает преступника призраками, готовыми устремиться на него. Но в этой жизни она еще действует не так, как будет действовать за гробом. Здесь человек развлекается, и этим заливает горящий внутри его огонь совести; а в вечности этого не будет: там он будет пламенеть, а здесь он как бы в пепле, только тлеет. В чем состоит существо совести? Как существо души для нас непонятно, так непонятно и существо совести. Замечательно в этом случае сравнение, в котором совесть уподобляют огню. Не есть ли совесть в самом деле свойства огненного? Мы сравниваем мысли с лучами света; основание к такому сравнению подает устройство мозговых нервов, которые лучеобразны. Совесть таким же образом можно признать чем-то огненным, ибо она или светит, или жжет: светит, когда изрекает закон, жжет, когда наказывает за нарушение его; в последнем случае она подобна зажигательному стеклу. Второе следствие греха — ослабление натуры человеческой вообще. Душа человеческая подобна тенеобразным телам, в которых нет твердости. Если есть в них какая-нибудь сила, то она обрывается, так сказать, на одну точку. Причина такой слабости душ грешных сама по себе естественна: сила натуры соединена с законом, с Богом; следовательно, вне закона и Бога — бессилие. Теперь мы этого не видим, ибо дисгармония сделалась как бы естественной нам. Но если бы возвратилась нам сила состояния первобытного, то мы ужаснулись бы настоящего нашего бессилия. Третье, более частное следствие греха — помрачение ума. Что добродетель просветляет ум, это видно из примера христианских подвижников, которые (чему нельзя не дивиться) и рассуждали весьма тонко и глубоко, и писали очень правильно, не учившись ни философии, ни грамматике. Значит, все необходимые для человека знания врождены ему и, при посредстве добродетельной жизни, могут развиться. Порок, напротив, делает человека легкомысленным, рассеянным, невнимательным, и ближайшим следствием всего этого бывает ослабление умственной деятельности. Здесь происходит то же, что со светом. Мысль, как луч, преломляется о совесть; если совесть не пропускает этих лучей, не выполняет закона, то они или, собираясь в ней подобно лучам света в зажигательном стекле, темнеют, или принимают непрямое направление и, делаясь косее, становятся час от часу тусклее и слабее. Да и может ли быть в уме грешника свет, когда образы, коими наполнен он, сняты с предметов мрачных? Если бы осуществился мысленный мир грешника, то он сам испугался бы его. Внешние следствия грехов следующие: во-первых, бренность и частные болезни тела; во-вторых, расстройство обществ и целых народов; в-третьих, расстройство в видимой природе.

е) Может ли человек сам освободиться от грехов? По признанию всех, не может. Истинные знатоки натуры, как из христиан, так и из язычников, утверждали, что человеку без Бога невозможно перестать грешить, не можно уничтожить греха в себе, тем более не можно уничтожить следствий греха вне себя.

Итак, кто не убеждается в своем повреждении и в необходимости высшей помощи прирожденной ему порчей, тот пусть заглянет в бездну грехов произвольных, и — убедится.

Смерть. Каждому человеку при вступлении в таинственную будущность предстоит с самого начала смерть,- явление самое ужасное и вместе необходимое. Разум, при всех своих соображениях, не хочет разгадать этого явления: он при взгляде на смерть, сколько ни старается показать себя бесстрашным, все однако ж страшится ее и имеет нужду в утешении. Итак, подойдем ближе к этому явлению; рассмотрим смерть в ее начале, образе и следствиях; разрешим, откуда смерть и для чего, что она и что за нею?

Что называется смертью? Обыкновенно называют смертью то, когда прекращается жизнь тела и разрешается душа от тела, хотя образ человека и остается. Но это определение мало обнимает самую вещь: оно не выражает сущности смерти, а только изображает видимую ее сторону. Для нас, для чувств наших смерть действительно есть то, чем она представлена здесь; но в самом деле в ней должно быть что-то большее.

Как Св. Писание определяет смерть? Оно называет ее переходом из сего мира в другой (Екк. 12, 7), отшествием (2 Тим. 4, 6): аз убо жрен уже бываю и время отшествия моего наста, разрешением: желание имый разрешитися, (Фил. 1, 23). Заметим мимоходом слово разрешитися, в нем понятие весьма глубокое. Из него видно, что дух наш, живя в теле, находится в узах. И действительно, та внешняя оболочка, которая ближе всего прикасается к духу и чрез которую дух чувствует, видит и действует, имеет вид темничной решетки: нервы везде в человеке перепутаны и сплетены наподобие сетей узилищных. Таким образом и внешняя сторона человека показывает, что дух его связан, заключен. Потому-то в некоторых нервных болезнях, когда некоторые кольца этой сети прорываются, душа человека обнаруживает особенную свободу и являет необыкновенную силу, физическую и нравственную; напр, у некоторых больных таким образом открывается такая физическая сила, что они рвут железные путы, между тем как прежде у них было весьма мало силы.

Еще Писание называет смерть окончанием жительства и отложением тела, или лучше с подлинника: отложением скинии, - шатра ( 2 Петр. 1, 14). И многие Другие названия дает ей Писание; напр. Ап. Павел называет ее возвращением с чужой земли, ибо он говорит, что мы доколе в теле, дотоле удаляемся от Господа. (2 Кор. 5, 6). Есть также замечательное название смерти у Исайи в молитве царя Езекии (38, 12): здесь Езекия уподобляет смерть женщине, пришедшей отрезать вытканное полотно, - сравнение глубокое! Действительно, в человеке душа и тело подобны ткани. Как ткань сперва основывается, потом ткется, наконец отрезывается и входит в употребление: так и младенец - сперва только чувствует, потом сознает, далее развивает свою душу, наконец усекается и за гробом делается тем, чем он должен быть. Вот изображение смерти в Писании! Явно, что во всех сих образах представлено только отношение смерти к будущей жизни и внешний вид ее, а мысли о том, в чем состоит смерть, что составляет существо ее, здесь нет: Писание оставило это в тайне.

Для чего оно не осветило этого вопроса? Конечно, для Бога это возможно было бы сделать, но это было бы вредно для людей.

Если бы Писание, прояснив нравственную сторону будущей жизни, прояснило и физическую, о которой оно молчит, то какой бы отсюда произошел вред? Во-первых, смешались бы два мира, видимый и невидимый, а от этого упала бы вся житейская деятельность: все оставили бы свои звания и занятия, и характер настоящей жизни вовсе изменился бы. Во-вторых, деятельность нравственная была бы не так свободна: что тогда была бы за свобода в делании добра или избежании зла, когда бы каждый, так сказать, чувственными глазами видел ад? Тогда бы всякий поневоле страшился ада и избегал зла. В-третьих, еще и тот мог бы быть вред отсюда, что у некоторых родились бы покушения скорее перейти в другой мир. Сей мир исполнен бедствий; но неизвестность за гробом заставляет переносить эти бедствия. Но если бы поднята была завеса, закрывающая другой мир, загробный, безбедственный, то многие бедняки бросились бы туда вдруг. По сим-то и другим причинам Писание не открыло мрачной завесы будущего мира и не объяснило нам тайны смерти.

Откуда смерть? Писание производить ее от греха (Быт. 3, 19, Рим. 8). Другого источника и нельзя назначить ей, не отказавшись от многих непреложных истин; напр. от той, что Бог, творец всего, не может быть творцом тления и смерти, или от той, что безгрешный человек не мог подлежать тлению и от многих других. Каким же образом грех производит смерть? Писание не говорить об этом, потому что оно нигде не пускается в метафизические исследования; ум наш гоже не может объяснить себе, как это бывает. И неудивительно: ибо для этого надобно знать первобытное состояние человека, а без этого нельзя прямо судить о сем, потому что не с чем сравнить настоящее наше тело. Испортьте цвет какой-нибудь вещи и потом судите об ней: можете ли угадать, какого она была цвета, не знав ее прежде? Впрочем, мы прежде несколько прояснили это дело, когда говорили о состоянии падения. Теперь посмотрим, по каким причинам допущена смерть.

Смерть допущена по законам необходимым и для целей высоких, и притом допущена в размерах больших, - во всех царствах природы, не в животных только, а и в растениях, словом - по всей земле; это судьба общая человеку с миром, след. и причина ее должна быть очень велика. Могло ли быть тело по натуре бессмертно? На этот вопрос довольно сказано, когда было говорено о первобытном состоянии человека. Да и в самом деле, что препятствовало телу человека быть бессмертным? Физический состав его? Но мир физический имеет такой же состав, и не смотря на то, сколько веков существует он. Если же бессмертие есть в больших размерах, то почему не допустить его и в малом, почему не приписать и телу нашему неразрушимости, бессмертия? Основы происхождения смерти мы не видим во всей ясности, но отчасти все же можем видеть ее.

Что по опыту представляется началом смерти? Действие на тело стихий и внешних сил натуры. Солнечный свет неразрушим потому, что сам на все действует, а на него не действует ничто, сам он не подвергается ничьему действию. И потому главною причиною разрушения тел человеческих должно положить зависимость их от всех стихий. Смотрите, как стихии враждебны телу в своих действиях и как должна быть гибельна для тела вражда сия! Вода хочет разрешить тело, - обратить его в состояние жидкое, об огне и говорить нечего, что он хочет все съесть, пожрать, воздух имеет также свойство разъединять все и разрешать, земля хочет все обратить в себя, - окаменить. При таком действии стихий на тело человеческое должен быть беден человек! Он только может отражаться от них двумя способами: дыхаинем, которым он отражает удушливую силу стихий и которое есть не что иное, как беспрестанное горение жизненного огня, и питанием, чрез которое сему внутреннему горению доставляется сила и вещество. Без сего человек крайне скоро прекратил бы свою жизнь: остановите дыхание, - и увидите, как скоро прекратится жизнь ваша!

Но не можно ли вывесть тело из-под влияния стихий? Невозможности нет: в первобытном состоянии так и было, и в будущем тоже так будет. Тогда тело освободится от противного влияния стихий, ибо система нынешнего питания тогда упразднится. От того-то тогдашние тела будут бессмертны. Освободите теперь мысленно какого-либо человека от необходимости дыхания и питания, и он будет жить весьма долго. Итак, из этого видно, что главной причиной смерти есть действие на тело стихий и вообще сил природы. От того-то настоящая жизнь и называется борьбою. Тело борется со стихиями, помня свое прежнее владычество над ними и имея еще некоторый остаток прежней мощи: оно противится преобладанию их, перерабатывая в себе все, что получает отвне, но скоро мощь сия истощается от чрезмерного увеличения преобладания стихий, и они, вполне овладевши телом, разрешают его на части, и таким образом умервщляют. Вот как приходит смерть! Здесь же видна причина и того, почему смерть допущена. После явления гpexa, вещи стали выше человека и владычество их особенно простерлось на тело, Человек чрез это и пришел во вражду с миром, отнявшим у него владычество его. Для блага его оставалось скорее кончить вражду сию и дать власть тому, над чем стихии  не  возымели  владычества.   Посему-то  и  допущена смерть как дань, которую человек дает миру за свободу души своей, которая сама не подлежит игу сего рабства, но, будучи в союзе с телом, не может не нести его. Следовательно, с этой стороны смерть - благодеяние Божие. И потому в словах Моисея: и ныне да некогда прострет руку свою и возмет от древа жизни, и снест и жив будет во век (Быт. 3, 22) заключается глубокая мысль: это самое отеческое опасение со стороны Бога! Бог как бы так говорит здесь; «Адам согрешил и умрет, пусть же идет дело натурально, - пусть он умирает, смерть еще не уничтожает возможности восстановления, при смерти еще есть средства спасти его. Но если при грехе он будет иметь бессмертие, то это уже беда неотвратимая: тогда невозможно будет подать ему руку помощи, ибо невозможно будет привести его в другое состояние, которое необходимо для облегчения его участи». Вот чего опасался и почему запретил Бог Адаму - грешнику - вкушение от древа жизни!

Что смерть неестественна человеку, это видно из того, что при ней жизнь человека получает удивительно противоречащее знаменование, наполнена бесчисленных противоречий и кажется чем-то странным: напр, земная жизнь дана для приготовления к вечности, но смотрите, какое тут противоречие! Более третьей части людей умирает до 5-ти лет: где тут сообразность с целию, для которой дается жизнь? Правда, это противоречие может быть неважно, когда представим, что настоящая жизнь состоит в теснейшей связи с тем протяжением будущей жизни, которое будет продолжаться до последнего Суда и вообще восстановления, в этом отношении оно не важно, умирающие так скоро, значит, состоят под особенным распоряжением Божиим, и для развития их назначается другая часть жизни приготовительной, часть загробная. Но такое противоречие важно в другом отношении, именно тогда, когда умирают люди, которые, развив здесь жизнь свою, более принесли бы пользы себе идругим, нежели там. Причину этого увидим ниже, когда будем говорить о состоянии душ по смерти. - Итак, повторим еще, что смерть благодетельна: она есть преграда против зла нравственного: без нее человек грешил бы до того, чтомог бы затвердеть во грехе.

Но все ли люди умирают? Все. Енох и Илия не умерли: но только и есть примеров противных. Притом, об них мы не можем сказать решительно, чтобы они изъяты были из этого всеобщего закона. Об Енохе говорит Бытописатель там неопределенно: зане преложи его Бог (Быт 5, 27). Посему-то мы и не можем сказать, что с ним случилось. Об Илии тоже говорится, что явилась какая-то огненная колесница и унесла его: может быть, это явилась ему смерть среди огня. Вообще, эти приметы не ясны, и мы прямо можем сказать, что все подлежит смерти: исключаются из сего закона только те, которых застанет в живых второе пришествие Христово, но и они изменятся наподобие смерти: все бо не успнем, говори! Апостол, вси же изменимся.

Смерть, как следствие греха, страшна, и память об ней в Писании называетсягорькою. Но для истинного христианина смерть не только не страшна, а даже должна быть утешительна. Она страшна для христиан-миролюбцев, живущих телесною только стороною: ибо тело действительно разрушится и истлеет. Но для христианина, который жизнь эту почитает странствованием, который живет здесь, как на чужбине, весьма утешительно умереть, ибо он уверен, что по смерти будет жить с Христом, с ангелами и святыми. И то, что говорят некоторые святые, что они желали бы умереть, напр. Симеон говорит: ныне отпущаеши раба твоего...это не похоже на поддельные слова земных героев, - это говорят они от сердца. Ибо взгляд их на смерть требует от них этого. Впрочем, и для языческой или же философской веры смерть может представляться не так ужасною, как кажется некоторым. Ужас ее может уменьшится при взгляде на жизнь настоящую. Жизнь эта имеет некоторые приятности: это следы любви отеческой со стороны Бога, который оставил нечто несчастным детям, дабы они не пришли в совершенное малодушие, дабы помнили первое свое состояние и, помня, исправлялись. Но худых сторон жизнь эта имеет гораздо более. Сколько вжизни зол физических, сколько разных бедствий, нужд, горя! Посмотрите на лица людей, когда бываете в больших собраниях: что вы увидите на них, - какое откроете во всех господствующее чувство? Недовольство, скорбь. Ниспуститесь сколько-нибудь в круг людей низших: что тут? Нищета, голод, холод и проч. Посмотрите во все стороны: что здесь? Везде болезни, везде неудачи, огорчения! Что, если бы еще при этом человеку дать бессмертие? Это было бы то же, что обратить больницы в постоянное жилище. И как бессмертие это было тягостно, если бы тело наше при этом было такое же, как теперь! Возьмите старика с изможденным телом и заставьте его жить еще сто лет: он сам пожелает смерти. И те, у которых чувство истинной жизни еще не развито, часто бывают недовольны настоящей жизнью, Что ж сказать о тех, у которых оно развито? Для них тело не может не представляться темницею, да и в сомом деле, как маловажна жизнь эта, как она не натуральна человеку! Она зависит от куска хлеба: натуральна ли такая зависимость? И может ли дух дорожить такою ничтожною жизнью? Но это отношение жизни вообще к человеческому духу. Коснемся частнее его способностей: удовлетворяет ли им эта жизнь? Напр, что она для ума? Ему она представляет самую сферу деятельности. Если бы человек остался в этом мире на 100 лет, то ум его не нашел бы здесь вполне сродной себе пищи. И при краткой жизни умы многих наскучают землею и любят заниматься мирами дальними, небесными, вообще же, чем более развивается дух наш, тем более чувствует нужду в небесной отчизне. Воле долгая жизнь доставила бы еще большее мучение, и теперь воля, мало еще усовершившаяся, страдает при взгляде на неправды человеческие. Представьте же человека, пожившего долгое время и усовершившего свою волю до возможной степени: какое тогда было бы мучение для его совести взирать вечно на господствующие между людьми неправды, на их беззакония!.. При таком положении дел человеческих кто не согласится, что смерть лучше земного бессмертия, что умереть утешительнее для человека, нежели жить? Таким образом, взгляд на бедствия- жизни уменьшает ужас смерти. С другой стороны, уверенность в лучшей будущей жизни со стороны того, кто живет хотя несколько законно, кто имеет хотя малую надежду на блаженство, заставляет желать смерти как перемены на лучшее. Страшно только лечь в землю! Но и сей страх не существует для духа человеческого, ибо будет ложиться в землю тело, да и то может быть, неистинное тело. Может быть, это духовный подлог... Но не есть ли это только оболочка тела, подобная той, в которой находится и которую оставляет тело младенца, выходя из утробы матерней? ...Не эта ли оболочка, не принадлежащая телу славы, погребается и разрешается на части?...

Итак, страх смерти можно победить, хотя, говоря вообще, страх этот в большей части людей есть. Что же можно противопоставить этому страху, - чем он может быть побежден? Главное и самое сильное оружие против него - это уверенность, или же живое чувство бессмертия: сознайте вполне, что вы бессмертны, - и страх смерти исчезнет. Но чем пробудить сознание своего бессмертия? Сознанием своей духовности. Чем возбудить сознание своей духовности? Отдалением себя от всего, что не-я, - отделением духа от тела, - начатием жизни мысленной, вместо плотской. Мы обыкновенно думаем, что рука есть человек, нога - человек, у нас в этом случае есть подлог мыслей, от этого дух не знает себя и своего бессмертия. Но оставьте дух самому себе, - и он тотчас сознает себя бессмертным. Чувство бессмертия есть общее оружие против страха смерти, но есть еще оружия более частные. Наполните ум представлениями истинными, нетленными, волю - желаниями чистыми, святыми, поставьте в сердце, подобно Давиду, закон Божий, словом, напитайте душу предметами бессмертными, вечными, - и чувство бессмертия будет в ней непоколебимо, а вместе с ним и страх смерти исчезнет. Оттого единственно дух приходит в забвение себя, оттого мысль о бессмертии теперь ускользает от него, что он наполнен вещами тленными, свыкся с смертью. Но особенно чувство бессмертия пробуждается при мысли о Боге и о том, что человек - образ Его. Сказавши с размышлением: жив Бог, уже нельзя не сказать: жива душа моя! Итак, уверенность в бессмертии есть единственный оплот против страха смерти. Но многие имеют ее только на словах, в памяти и воображении, а отнюдь не в сердце, от того-то они с величайшею робостью и приступают ко гробу.

Но, может быть, взгляд на смерть действительно родит сомнения? Во избежание этого всего лучше смотреть прямо в лицо смерти. Итак, что представляет смерть, когда смотрим на нее? Мы видим, что чрез смерть прекращается действие жизненных органов, душа отделяется от тела и делается невидимою, тело несколько времени существует, потом разрешается, тлеет и исчезает. Вот что видит в смерти чувственный глаз. Рассудок логический, как везде, так и здесь, является с своими диалектическими кознями, и умозаключает так: «Души по смерти мы не видим, следовательно ее нет, ибо если бы она была, то дала бы себя ощутить». Вот силлогизм! Правилен ли он по законам логики? Очевидно, нет! Из невидимости вещи нельзя заключать к небытию ее: в воздухе простым глазом мы не видим ничего, но вооруженным видим, а если бы вооружить его лучше, то увидели бы еще больше. Если же мы не видим материального, то тем более не можем видеть духовное, душу. Что душа не дает ощущать себя, из этого тоже не следует, чтобы ее не было. Может быть, она не хочет давать ощущать себя, а может быть, и не может, так как лишилась тех орудий, которыми могла бы на нас действовать, но есть в ней другие стороны ее деятельности, которые, без сомнения, в ней остались. Строго судя, из того, что тело разрушается, а душа делается невидимой, следует только то: вероятно, души нет. Но против этой вероятности мы имеем бесчисленное множество свидетельств и доказательств. Рассудку, который утверждает, что душа может умереть, стоит только показать состав ее, - сказать, что она состоит из мыслей и желаний, и потом потребовать у нее объяснения, как может разрушиться мысль или желание: тогда он тотчас сознает нелепость своего утверждения, свое заблуждение. Отсюда-то упорные невежды всегда, когда говорят о смерти души, отделываются метафорами: душа засыпает, душа потухает и проч. Но это значит разрубить узел, а не развязать. Самый лучший способ действования против них состоит в том, чтобы требовать у них не метафорического, а прямого объяснения того, как душа потухает, засыпает, как мысль или желание разрушается. Это скоро заставит их умолкнуть.

Душа по смерти не дает ощутить себя, следовательно, заключает рассудок, ее нет. Но крепка ли основа такого заключения? Она сильна разве только для поверхностных и чувственных зрителей, т.е. для тех, которые верят только в свои пять чувств и ими только водятся. Но есть ли в самом деле такие люди? Едва ли! Всякий непременно должен верить чему-то высшему и большему пяти чувств: ибо иногда обнаруживаются такие вещи, которые не полежали сим чувствам, да и не могут подлежать им. Напр, глазу не подлежали некоторые вещи до изобретения увеличительного стекла, и об них судили как о невидимых, но теперь мы видим их. Да и вообще была бы крайняя самонадеянность сказать, что в глазе моем или другого находятся и представляются все предметы зримые. Впрочем, не только этими рассуждениями устраняется темная сторона смерти, сколько сравнениями ее с плотским рождением. Если бы младенец в утробе матери получил смысл и начал рассуждать подобно нам, то свое рождение он почитал бы смертию. В утробе он соединен физическим образом с телом матери и живет ее жизнью, при рождении его эта связь, эти жизненные каналы разрываются, точно так, как у умирающего человека прекращается дыхание и питание, которыми он жил. Следовательно, рождаться и умирать все равно: в том и в другом случае сущность дела - в перемене среды жизни. Но для рождающегося - мир служит тем же, чем было для него лоно матернее, почему же не предположить, что и для умирающего другой мир будет тем же, чем был сей? Вообще, кто знает отношение младенца к матери, тому понятно, что может происходить с нами в смерти. Мы не знаем, что будет с нами за гробом, но если бы младенец начал понимать пред рождением, то так же при рождении своем он не мог бы знать, что с ним будет. Он не понимал бы настоящей жизни, хотя все орудия, нужные к ней, как-то: легкие для дыхания, пищеварительные каналы для питания у него есть. Ему трудно было бы представить настоящую жизнь, которой он еще не видит, и потому при рождении ему легко бы пришла мысль, что «меня уже не будет, я умру». Но с рождающимся имеет совершенное сходство умирающий. И для него мир есть утроба, с тем только различием, что эта утроба большая, и что с утробою матери связи младенца грубые, а он с миром соединен тонее, духовнее, - только постоянным дыханием и повременным питанием. Смерть прекращает эти способы жизни, подобно тому, как рождение разрывает оболочку младенца и прекращает способы его утробной жизни. Но дух его находит новый способ жизни и новый образ питания внешнего, не так грубого, как в утробе матери: можно думать, что и по смерти тоже бывает с духом человеческим. Ибо, хотя некогда, может быть, мир будет питаться человеком так, как теперь человек питается им, но это будет под конец всего, а до того времени, вероятно, человек все будет зависеть от мира, и потому по смерти дух его вступает в союз с миром же, только, без сомнения, в союз высший, духовнейший. Мысль эта библейская. В 3-й кн. Ездры (4, 40-42) Ангел говорит: «Как у вас в мире прежде девяти месяцев жена не может рождать, а по девяти месяцев не может ни одного дня удержать плод в себе: так и ад не будет держать в себе, когда исполнятся для него дни рождения». Значит, и за гербом есть период развития, и человек таким образом должен пройти три таких периода, - должен три раза родиться. И третья великая перемена наша - всеобщее Воскресение есть также рождение, и можно сказать, что для большинства умерших так же непонятно это третье рождение Воскресение, как для нас непонятно второе - смерть. Святые только, вероятно, понимают это третье рождение так же, как было понятно для них второе: ибо, вероятно, они отчасти уже испытывают это рождение, т.е. Воскресение тела.

Доселе мы касались темной стороны смерти, могущей рождать сомнения, говорили о причинах и о цели смерти. - решали, почему она и для чего. Прибавим к этому еще нечто, могущее служить апологиею для Промысла, на который люди малодушные иногда ропщут, видя это ужасное явление в мире человеческом.

Итак 1) обращая внимание на настоящее тело, можно ли пожелать ему бессмертия? Кто бы ни рассуждал о теле, всякий признает его тягостным для души, и скажет: лучше было бы, если бы тела не было. Чем долее оно продолжает жить, тем тягостнее становится. Если же таково тело наше, то нельзя пенять на Промысл за то, что он не дал ему бессмертия: мы сами признали бы его недостойным бессмертия, осудили бы на смерть.

2)  Нам желательно променять настоящее худое тело на лучшее, получить орган более стройный. Промысл и сделал это: нам обещано тело славное, несравненно лучшее и совершеннейшее нынешнего.

3) Желательно еще нам, чтобы перемена эта произведена была безболезненно. Но возможно ли это? Присмотревшись хорошенько, видим, что перемена эта не может произойти без неудовольствия, без болезни. Почему так? Потому во-первых, что смерть есть следствие греха: что ж было бы, если бы это следствие не было соединено с болезнями? Тогда человек нимало не страшился бы греха и продолжал бы грешить безболезненно. Это первая причина - нравственная. Есть и причина физическая. Она состоит в том, что здесь одна половина бытия человеческого должна отделиться от другой, чтобы можно было переменить ее, так сказать - перечистить, а такое раздвоение нашего существа без неприятного чувства быть не может. Ибо одна только полнота для нас приятна, а всякий ущерб, как бы мал он ни был, причиняет нам неудовольствие. Но промысл сделал, что и раздвоение нашего существа не слишком тягостно для нас. Смерть праведников тиха, она по справедливости для них есть успение, и только смерть грешников люта. Смерть по натуре своей не трудна, мы сами делаем ее трудною. Но требовать у Промысла и этого, т.е. того, чтобы он, несмотря на наши грехи, сделал для нас смерть легкою, было бы безумием и преступлением. Сверх сего, если посмотреть на это ближе, то можно еще спросить: смерть ли собственно мучительна или предшествующая ей болезнь? Есть причины, заставляющие думать, что самая смерть соединена с чувством приятным. Во всяком случае, когда смерти предшествует болезнь, она, как конец болезни, есть перемена приятная. Здесь сказать должно то же, что сказал Спаситель о первом рождении: жена, егда рождает, скорбь имат, егда же родит, не помнит скорби за радость, яко родися человек в мир, верно и за сим рождением следует такая же радость. Впрочем, скорбь смертная, как бы велика она ни была, не должна устрашать нас. Что говорит о людях рождающихся с необыкновенною трудностию и болезнями? Замечают, что это бывают люди необыкновенные, с большими способностями, с особенной судьбой. Может быть, эта параллель и сюда идет...Вот апология для Промысла. Она состоит в том, что мы сами осудили тело свое на смерть, и потому не можем желать бессмертия, что нам обещано в вознаграждение тело славное, такое, которого ум обыкновенный и представить не может и от которого поэтому неверующие отказываются, что переворот этот глубок и велик, ибо здесь идет дело о коренном перевороте всего мира, неба и земли, и потому переворот этот не может совершаться без особенной болезни. Наблюдатели над умершим телом человеческим (наблюдения эти недавно начались и продолжаются) заметили видимый процесс перечищения его. Весь процесс этот - не что иное, как горение, от того некоторые мертвые тела светоносны: это явный намек на будущее светлое тело. Главные эпохи этого процесса, заметные для глаз наших, четыре следующие: 1) эпоха, с которою производится расплавление тела, и оно получает вид мысловатый, 2) эпоха, в которую оно получает вид более светлый, фосфорный, 3) эпоха, в которую тела людей, равно как и животных, бывают, причем на короткое время, так неприступны, что малейшее прикосновение к ним производит болезнь: это состояние умершего тела заметили еще древние и назвали драконовым, в 4-ю эпоху тело обращается в персть, неразрешаемую никакою химиею. Эти четыре эпохи, примеченные наблюдателями, суть явления, указывающие на тление тела как на перечищение его, на приб;шжение к будущему просветлению. Это о теле.

Частный суд по смерти. Что же бывает с душою за гробом? Наша церковь учит, что с душою, тотчас по разлучении ее от тела, происходит частный суд, и в подтверждение своего учения указывает на одно место нового завета (Евр. 9, 37): лежит человеку едино умрети, потом же суд и на одно из Ветхого Завета (Еккл. 12,7): и дух возвратится к Богу, иже даде его. Места эти не совсем решительны: их можно относить и к последнему будущему Суду, оттого некоторые и отвергали частный суд. Но наша церковь принимает его, и самое дело, кажется, требует этого. Частный суд можно и должно допустить на том основании, что, по явлении в другой мир, совесть каждому необходимо должна произвести свой решительный приговор, должна сказать, каков он. Вместе с сим могут быть и явления душе ангелов или самого Иисуса Христа, а потому душа может слышать свой приговор и отвне. Церковь наша не указывает, кто производит этот суд и произносит этот приговор, но можно наверное полагать, что это делает или Ангел какой-либо, или сам Иисус Христос. Все это очень возможно. На рубеже другого мира должно пробудиться в душе решительное сознание, и она должна решительно осудить себя. Явления духов для нее там уже не так чудесны, как здесь, так как она уже перешла сама в мир духовный. Итак, вообще должно сказать, что суд частный возможен, и с достоверностью можно полагать, что он есть.

Состояние от смерти до всеобщего Суда. Что же после этого суда? Каково состояние душ до Суда окончательного? От второго рождения до третьего, т.е. от смерти до Воскресения, период жизни очень длинен, здесь должно. совершиться многое, но Писание не говорит об этом почти ничего. Должно думать, что знать это для нравственности человека было бы бесполезно. Но с другой стороны, предмет этот увлекает любознательность нашу, и всегда неслись к нему мысли и людей святых и грешных. Потому и составилось о нем много мнений. Главные из этих мнений следующие: 1) души людей святых находятся со Христом в мире ангельском, 2) души грешных остаются в противоположном состоянии, - во аде, и как первые наслаждаются блаженством, так вторые терпят мучение, хотя и блаженство их и мучение их еще неполные до совершенного соединения их с телами. Между этими двумя мнениями есть еще средина: думают, как и должно думать, что те души, которые перешли в тот мир в состоянии нравственно смешанном, имеют и физическое состояние смешанное, т.е., так как они отчасти добры, а отчасти худы, то и по внешнему своему состоянию отчасти счастливы, а отчасти несчастливы: это третье мнение среднее. В рассуждении местопребывания этих последних душ есть два мнения: одни полагают местопребывание их на мытарствах, а другие в легкой стороне ада. Эти оба мнения существуют в нашей церкви, и одна часть богословов держится одного из них, а другая - другого. У католиков насчет этого предмета есть свое мнение: они назначают для таких душ чистилище (purga torium). Вот главные мнения церкви о будущем состоянии душ до всеобщего суда! Всеми этими мнениями предполагается в душе сознание и память о прошедшей жизни. Об руку с этими мнениями шло с самой глубокой древности мнение, уничтожающее в душе, разлучившейся с телом, сознание, это мнение называется (психопаннихия)«всегдашний сон души».

Что в подтверждение мнений Церкви говорит Писание? В нем есть как бы двоякое учение о сем предмете. Одно - это учение евреев, думавших об этом без помощи откровения, -мнение народное. Другое учение - учение самого Писания, или откровенное. Неудивительно, что в Св. Писании помещено мнение народное: в нем есть по местам даже слова злых духов, но это ни мало не мешает его чистоте и божественности. В Ветхом Завете с самого начала встречается только мнение народное, еврейское. У Моисея нет нарочитого учения даже о бессмертии души: этому учению Промысел судил развиться естественным порядком. Оттого в первых книгах Библии мы встречаем такое же учение о сем предмете, какое было тогда и у всех других народов. Состояние душ по смерти называется здесь шеололом. Но что такое этот шеолол, - раздельного понятия об этом нет у Моисея. Оно начало развиваться у Иова и в Псалтыри, но и здесь развилось еще мало: здесь шеол называется страною темною, неопределенною, где не слышно никаких торжественных и хвалебных гласов. Более это понятие развито у пророков, особено у Исайи, в том месте, где он представляет, что души умерших, по кончине одного царя, собрались и спрашивали с удивлением, как мог умереть такой великий царь. С Екклезиаста начинается уже чистое откровенное учение. Замечательно, что в первых главах сей книги содержится еще учение или мнение евреев, а под конец оной излагается уже чистое откровенное учение, где говорится: возвратится тело в землю, а дух к Богу (Екк. 12, 7). Еще подробнее откровенное учение об этом находится в Премудрости Соломоновой, где о воскресении говорится, что не одна душа, а и плоть восстанет. Потом учение о воскресении ясно излагается пророком Варухом. В книгах Маккавейских есть целые главы об этом предмете, особенно там, где говорится о страданиях известных иудейских мучеников. У Ездры есть подробное описание шеола, в котором показаны отделения его, или гнезда для умерших. В начале Нового Завета, во времени пришествия Христова, иудеи разделяли ад на несколько отделений: это видно из притчи о богатом и Лазаре, где назначается одно место для блаженных душ в лоне Авраама, а другое для душ нечестивых и несчастных внизу, но все - в одном и том же шеоле, или аде, потому-то богач и представляется разговаривающим с Авраамом. В писаниях Апостольских нет ни слова об этих отделениях, и везде говорится только о будущем состоянии душ. Напр. Апостол Павел всегда говорит так: быть за гробом значит быть со Христом, быть на небе, с Господом и проч. Ясного и полного представления об этом нет также ни в одной книге Нового Завета, большей частью черты его заимствуются от образа представления иудейского, и при этом о праведниках говорится, что они со Христом, а о грешниках - только, что им худо, но в чем состоит эта худость - о том ни слова. Апокалипсис касается этого предмета несколько более, но из него по букве нельзя вывесть ничего. В нем говорится, что души избиенных за слово Божие- под алтарем, но где этот алтарь и что он, - этого не видно. Говорится также, что море даст своя мертвецы, и смерть и ад (гл. 20, 13),но что это за слова, метафоры или самые вещи - этого мы не знаем. Потому определенного догмата и из сей книги извлечь нельзя. Но по духу всего откровения видно, что худым до суда худо, хорошим хорошо, а средних людей, отчасти добрых, а отчасти худых - и состояние внешнее отчасти доброе, а отчасти худое. Мнения христианских богословов сходны большей частью с мнением иудеев.

Скажем еще нечто об этом состоянии душ на основании одних соображений человеческих, изложим, т.е., мнение о загробном состоянии не общецерковное, а частное, человеческое. Итак, нет ли каких-либо способов составить хотя полуобраз сего состояния? Нет ли таких явлений, с которых можно бы снять черты, и из них составить образ или же понятие о будущем состоянии? Такие явления' есть, ипервое из них есть сон. Древние называли сон братом или сестрою смерти, и он, действительно, может идти к прояснению будущего состояния души. Второе такого рода явление есть обмирание. Оно ближе всего идет к объяснению будущего состояния. Люди обмирающие бывают на рубеже сего мира, так что их считают совсем умершими. Будучи близки к пределам другого мира, они могут хотя несколько заглядывать в оный и что-либо видеть в нем. Говорят, что они в то время бывают в оцепенении, но они рассказывают противное, - говорят, что они осознавали себя.Третье явление сего рода - болезни, особенно искусственный магнетический сон.Четвертое явление есть прямое сообщение с другим миром: с добрым - чрез пророческие вдохновения, чрез явления Ангелов и проч., с злым -посредством чародейств, вызывания злых духов, мертвых людей и проч. Если свести все эти явления,  то  откроются следующие  результаты,  объясняющие будущее состояние души: 1) душа во сне сознает себя и весь мир, чувствует и представляет тело, вернее, не то тело, а какое-то другое. Итак, во сне в ней есть все, что и наяву, нет только твердости  сознания.  В  бодрственном  состоянии сознание души направляется к одной точке, а во сне оно зыбко, тенеобразно, нет для него опоры, а отсюда нет и решительной деятельности. Мысли в душе проявляются, но тотчас и улетают, желания кипят и распаляются, но не приводятся в исполнение, ассоциация понятий бывает редкая: это внутреннее состояние души. В рассуждении внешнего мира состояние ее -также другое: наяву мы видим все предметы в порядке, визвестной классификации, во сне этих законов порядка и классификации вещей нет. Замечательно и то, что во сне душа бывает в теле, а ей кажется, что она везде. 2) Обратимся к третьему явлению - к сну магнетическому. В этом сне душа остается в теле, но переменяет свое седалище: из головы переходит в грудь. В обыкновенном сне душа видит тускло, но сфера видения у нее шире, во сне магнетическом она видит ясно, и сфера видения ее еще более расширяется, но ей недостает твердости и мощи. Отсюда другой дух может водить и управлять душою, приведенною в это состояние, и она подобна бывает пылинке, которую тотчас притягивает магнит, это все оттого, что в ней нет опоры. Во сне естественном душа, в известной мере отрешается от тела, в сне искуственном она отрешается от него более, в обмирании еще более, а в смерти и еще более. Кроме того, в сне искусственном бывают явления духов. 3) Те, над которыми происходило второе явление - обмирание, рассказывали, что они видели духов, только в человеческом виде, что они сознавали себя в теле, а мир - с пространством и временем, но самостоятельности вещественной тоже не было у них. - Вот результаты, выведенные из замеченных явлений! Поелику души отходят из сего мира разными - добрыми и злыми и средними: то и образы их состояния за гробом должны быть неодинаковы. Вообще, о состоянии худых и средних можно, на основании этих явлений, сказать, что у них нет твердости. Но совершившееся, святые исключаются из сего закона. У них нет естественной силы, но она заменяется мощью нравственной, - волею Божиею, праведник не подвижется потому, как говорит Псалмопевец, что закон Божий посреди чрева его. Воля Божия есть самая твердая опора, на которой держится мир нравственный и физический, и потому она доставляет праведнику самую твердую и существенную самостоятельность. Воля гpeшников, напротив, носится в своих желаниях и зыблется в воздухе. Посему-то церковь молится о упокоении душ грешных. И действительно, покой их может зависеть от одной воли. Наприм. больной, находящийся в магнетическом состоянии, подвергается судорогам, но если в то время приходит магнетизер, то судороги его утихают, - воля магнетизера имеет свою власть над ним. Это недосягаемое состояние проясняет и то, как могут действовать на отшедшие души злые духи.

Из сказанного также понятно, почему молитвы могут более действовать на умерших, нежели на живых. Магнетизер нимало не подействует мыслью на обыкновенного человека, пока не отрешит в известной мере его души от тела. Если же так действует сила магнита на душу, не совсем отрешенную от тела, то тем более может действовать на душу совсем отрешенную сила духовная, какова молитва. Здесь может быть действие самое сильное и простирающееся на самое отдаленное расстояние. -Это же состояние проясняет и ту истину, что по смерти нет покаяния. Действительно, по смерти не может быть покаяния, ибо нет у души полной самостоятельности, а самостоятельности нет оттого, что нет тела. Итак, безусловные жалобы и нарекания на тело напрасны, оно сообщает душе нашей вес, и таким образом управляет ее или к небу, или к аду. Что душа, отброшенная от тела, действительно не может ни на что решиться и ничего привесть в исполнение, это видно из состояния Магнетизма. Больной, находящийся в этом состоянии, если возымеет какую-либо мысль, или пожелает чего-либо, то просит магнетизера заняться его мыслию или желанием и привесть его в исполнение, а сам ничего не может сделать. Но праведные души из сего исключаются: у них, как мы сказали, несамостоятельность физическая восполняется мощью нравственною, они неподвижутся, почивая на законе Божием. Одни только души грешных, не имея опоры, колеблются.

Разовьем еще далее некоторые стороны этого дела. Предположим, что душа соединена с телом посредством какого-то третьего, духовно-вещественного тела (а предположить это нужно: ибо и мир физический соединен с духовным чем-то третьим, физико-духовным). Теперь, в смерти душа уносит с собою это вещественно-духовное тело в другой мир и там образует его. Понятно, что оно образуется по образу души, - принимает вид, сообразный свойствам души, ибо если здесь есть гармония тела с душою, то за гробом она должна быть еще более. Вследствие этой гармонии благолепный вид душ святых сообщает светлый вид и телам их, а безобразный вид грешников дает безобразную внешность и телам их.

В сей жизни мы видим, что тело подлежит влиянию стихий: будет ли это в жизни будущей до Суда? Касательно праведников можно сказать, что так как они приближаются к состоянию славному, то они выше стихий, но грешники и тамподлежат влиянию стихий. Но поелику здешнее тело их в смерти распалось, то, имея другое тело, менее грубое, они, вероятно, входит в сношение и с стихиями менее грубыми, равными себе. Так, на них, может быть, действует тяжесть, свет, огонь, теплота и другие еще тончайшие стихии. Что ж, если действуют они со всею силою,- как должно быть мучительно их действие? Представьте, что таким образом не напрасно было пробыть в ките три дня, основание этого должно быть глубокое - в самой природе. К девяти дням, ставят в соотношение девять Ангельских чиноначалии: не удивительно, если они имеют отношение к душе. Может быть, в это время дается ей возможность обозреть мир Ангельский. Вообще нельзя сказать, чтобы этот обычай держался на маловажных основаниях, он важен уже потому, что идет из глубокой древности и предварил христианство, уже по сему самому было бы делом легкомыслия отвергать его без размышления.

Церковь, как мы видели, допускает три состояния души по смерти. Возможен ли, по учению Писания и церкви, переход из одного состояния в другое? Писание указывает на возможность сего только в одном месте, где говорит о сошествии Иисуса Христа во ад и изведении оттуда душ грешных (1 Петр. 3,18). Отсюда следует заключить, что перемена одного состояния - худшего на другое- лучшее, возможна. Церковь то же предполагает, когда молится об умерших; если бы она представляла невозможным улучшение за гробом, то не молилась бы. Но не противоречит ли церковь сама себе, когда и молится за умерших, и утверждает, что по смерти нет покаяния? Здесь противоречие только видимое, а в самом деле его нет. Может быть, покаяние действительно невозможно для самой души умершего, но возможно под влиянием других, - при помощи церкви видимой, Ангелов и святых. Может быть также, оно невозможно только для тех, которые перешли без всякого ростка добра, а не для всех вообще. А потому и мысль церкви, что по смерти нет покаяния, верна, и молитвы за умерших с нею согласны.

Что еще проясняют нам замеченные выше естественные явления и составленное на основании их понятие о будущей жизни? Из них видно, что состояние душ до Суда - похоже на сон. И потому мнение о сне душ (психопаннихия), будучи понимаемо правильно, может быть принято, и имеет свое основание в том, что душа по смерти, как и сонный человек в полном существе своем, имеет сознание несовершенное, неполное, зыбкое. Чтобы видеть еще более, каково состояние души по смерти и чего ей надо бояться, для этого нужно хорошо наблюдать все поименованные явления, особенно магнетический сон и обмирание. Об обмирании есть прекрасная статья в «Сын отечества» за 1831 год, под Названием «Летаргический сон». В прошедшем столетии был крайний материализм, простиравшийся почти до того, что кроме четырех стихии ничего не хотели допустить. Но, к удивлению, самый строгий защитник материализма, Месмер, открыл животный магнетизм, и тем подорвал всю систему материализма, дал новое направление, которое ныне господствует, и посредством своих опытов уяснил глубокие психологические истины. Таким образом, чрез материалиста, как чрез валаамову ослицу, против воли его, сообщено нам то, что оправдывает само истинное откровение.

Из тех же явлений видно, как человек по смерти произносит сам над собою суд. В сне обыкновенном совесть действует сильнее, нежели наяву: это знает всякий, кто замечал, как во сне какая-нибудь мысль, относящаяся к нравственности, производит сильное впечатление на совесть. В искусственном сне одна нечистая мысль бывает нестерпима. В обмирании это действие совести еще сильнее. Из этого следует, что чем более отрешается душа от тела, тем сильнее действует совесть. Значит, при полном разрешении души от тела, действие совести неотразимо. Как необходимо поэтому очищать свою совесть, дабы там не терпеть ее угрызений!..

Эти полумертвые состояния души в нашем мире показывают также, что души умирающих подвергаются влиянию духов. Ибо и во сне естественном иногда бывают явления духов, во сне искусственном и обмирании еще чаще бывают эти явления: по смерти же, когда душа вступает в мир духов, явления эти должны быть делом постоянным и обыкновенным.

Эти же естественные явления проясняют глубокую истину Писания, - единство наше со Христом, как членов с главою. Нам трудно представить, как многие неделимые, разобщенные между собою, из коих каждое живет отдельною жизнью, составляют во Христе единое тело, в котором есть одно сочувствие! Но в магнетическом сне видение весьма явный намек на это. Если один магнетизер намагнетизирует нескольких больных, то они получают такое единство и сочувствие, что сколько бы их ни было, напр. 3, 4 и больше, все начинают жить одною жизнию, и почти составляют один дух. Еще из этого же сна видно, что круг существования души, приведенной в это состояние, распространяется по мере того, сколько приводится в такое же состояние других душ одним и тем же магнетизером, так что если напр, приведено в этот сон четыре человека, то душа каждого из них видит как бы за четырех, живет жизнию четырех. Это же, без сомнения, есть и в мире Ангельском. В будущем Царстве Божием будет пользоваться всем, чем и другие, iiбудет иметь все совершенства этою славного Царства. От того-то каждый новый член этого Царства не стесняет, а напротив, распространяет его сферу. Это недавно заметил одному немецкому философу больной. При посещении дома сумасшедших, философ спросил одного из них что-то об аде и небе. Этот отвечал ему: «Когда приходит кто-либо новый в ад, то в нем делается теснее, а когда на небо, то оно становится просторнее». Действительно, самоотвержение и любовь имеют силу расширять, а эгоизм, по-видимому расширяющийся, на самом деле только стесняет, обращает вещи и лица, зараженные им, в ничтожество!

Соображения эти проясняют и ту веру церкви, что ветхозаветные праведники, до нисшествия Христа во ад, пребывали во аде. Основу этого можно видеть в главном свойстве загробного мира. Свойство это - бытие людей половинчатое, в котором могут быть в душе мысли и желания, но нет дела, потому что это бытие колеблющееся, не самостоятельное. В таком состоянии были души ветхозаветных мужей, им требовалось помощь действительная, которую и доставило им человечество Иисуса Христа: оно дало им покой. Когда явился Иисус Христос, то за Ним они все повлеклись, а до того времени ни одна из них не могла ни сама выйти, ни других вывесть из сего волнообразного состояния, которое и называлось адом, ибо слово это неопределенно, и здесь может означать нерешительное состояние душ.

Период бытия за гробом очень длинен, а настоящая жизнь, по отношению к нему очень кратка. Судя по этому, надлежало бы думать, что люди будут весьма заботиться о смерти, но как мало они не только заботятся, а также думают о ней!.. Что же за причина такого странного явления? Смерть - явление ужасное, и потому невольно должна бы заставить людей думать о себе, отчего же нет у людей логики? Если бы мы не знали жизни настоящей, и нам сказали, что она будет продолжаться для некоторых людей до 80 лет, для других 40, 20 и менее, то мы естественно подумали бы об этих людях, что они большую часть своей жизни будут проводить на гробах, будут только и думать о смерти. Отчего же мы не делаем этого? Причину этого трудно постигнуть. Отчасти, конечно, приводит к этому неизвестность смерти и того, что последует за нею, а главная причина этого должна быть в Промысле Божием. Верно, Промысл так устроил для того, чтобы смерть не производила тех ужасов, какие должна бы она произвести.

Конец мира. Посмотрим теперь на события, имеющие последовать в конце мира. Как каждому человеку предстоит смерть, так и всему миру предстоит своего рода смерть или разрушение. Это ясно показано в Писании, и философы и простой народ верили в непрочность мира, и предварили новозаветное откровение даже изъяснением способа кончины мира, - учили об истреблении земли огнем.

Кончина мира будет предварена знамениями. Знамения эти различны, некоторые из них означены в Писании, но не точно: отсюда насчет этого родились разногласия. Спаситель указал знамения эти, когда пророчествовал о судьбе Иерусалима, но так, что некоторые из них относятся к разрушению Иерусалима, а некоторые - к кончине мира. От 3 стиха 25 гл. Матф. до 26- знамения, бывшие при разорении Иерусалима, потом те знамения, что солнце померкнет, луна не даст света, Евангелие будет проповедано всем, будет скорбь великая, явятся лжехристы, иссякнет любовь - эти знамения идут уже к концу мира; далее 34 стих опять указывает на жителей Иерусалима. Значит, здесь Иисус Христос поступает так, как часто делали пророки, когда с одними видениями или же событиями соединяли и другие, сходные с ними; предрекая одно событие близкое, говорили и о других, более отдаленных и более важных.

Что все это при конце мира последует, можно и должно ожидать непременно. Конец мира последует тогда, когда мир состареется в хитростях и обманах (отсюда ухищрения и коварства), в лукавстве и злобе (отсюда преследования и гонения), в силах и законах (отсюда помрачение солнца и других светил). И теперь замечают, что на солнце являются пятна, которые иногда увеличиваются и уменьшают свет солнца... Предваряющим знамением, по словам Апостола Павла (Римл. 11, 25, 26), будет также обращение иудеев, которое последует по исполнению числа язычников. Должно думать, что это обращение будет значительное, но как оно произойдет, соберутся ли иудеи в одном известном месте или нет и когда это будет, - сие неизвестно. Апостол коснулся сего предмета случайно, будучи вынужден обстоятельствами. Начали думать о нем, что он совершенно оставил иудеев, от которых происходил по плоти, и прилепился только к язычникам. Вследствие этого он пишет послание, в котором изъясняет свою любовь к единоплеменникам и, так сказать, хвалится ею. Посему он здесь как бы так говорит: «Я люблю моих единокровных и не думаю об них низко, а думаю как о братиях моих, как о таких, которые теперь отвержены, но со временем будут приняты, когда число язычников исполнится».

Самый решительный признак кончины мира есть явление антихриста, описанное в послании к солунянам (2 Сол. 2, 3 -13). Кто будет этот антихрист? Некоторые толковники дают ему значение собирательное, т.е. разумеют под ним дух, в известном времени и народе господствующий, противный духу учения Христова. Но, следуя Апостолу, должно думать, что это будет существо личное: ибо он называется сыном беззакония и действует как лице. Кто он будет? Из слов Апостола видно, что он будет обладатель, соединяющий в себе власть светскую с духовною: ибо будет сидеть во храме (стих 4). Как он будет действовать? Противно христианству и весьма лицемерно (ст. 10), так что прельстил бы и избранных, если бы возможно. Он будет в сношении с дьяволом, и может быть, связь эта прострется, как есть общее мнение в народе, до личного соединения с ним. Так ли будет или иначе, но то несомненно, что он будет в теснейшем соединении с диаволом. Возможно ли это для человека? Опыты показывают, что возможно: есть люди, кои из видов корысти совершенно предаются диаволу и делаются как бы одним духом с ним. Как в лице Иисуса Христа явил свои действия свет, так в лице антихриста покажет свои усилия тьма. Он будет снабжен силою, знамениями и чудесами ложными. Чудеса сии будут производиться искусством дьявола в низшей, чувственной сфере. И между людьми штукари могут делать чудесные вещи, но дьявол может более их, так как лучше их знает силы природы. Вероятно, антихрист будет скрывать все и выдавать ложь за истину, но видно, что он и прямо пойдет против всего священного, ибо поставит себя выше всего, что называется Богом или же священным, и центром религии и богослужения поставит самого себя. Можно ли представить такое безумие в людях, чтобы они могли поверить ему и последовать за ним? Опыты, к несчастью, подтверждают, что это возможно. Французская революция представила нечто весьма схожее с этим будущим явлением: Бога она изобразила в лице бесстыдной женщины, и нашлись люди, в других отношениях даже неглупые, которые любовались этим бесстыдным торжеством разума. Можно поэтому наверное положить, что и тогда, во время антихриста, станет у людей невежества, бесстыдства и безумия, чтобы внимать этому лжецу.

С неверующими в него антихрист будет поступать иначе, пред ними он снимет личину и как тиран будет мучить их (смот. Апок. 9, 10, 11). Словом, это будет человек,, во всем противоположный Христу. Здесь-то видна будет верность того мнения, по которому утверждают, что дьявол подражает Богу во всем, только противоположным образом. Так, во Христе было явление Бога во плоти: в антихристе дьявол таким же образом явится во плоти. Вообще - сущность учения библейского об антихристе состоит в том, что он будет человек злой, противник христианства, направляющей против религии ложные чудеса и пророчества, требующий себе поклонения, как представителю Божию, и что концем его будет погибель: ибо Спаситель убиет его духом уст своих и упразднит явлением пришествия своего (2 Сол. 2, 8). Сражаться с ним не будет Иисус Христос, не удостоит его этой чести, а упразднит его одним своим пришествием, т.е. коль скоро явится Христос истинный, сей призрак тотчас исчезнет.

Продолжительность царствования антихристова неизвестна, но, как видно из Апокалипсиса (12, 5), она, кажется, будет не длинна и царство это скоро прекратится ради избранных (Матф. 24, 22). Замечательна сила слов Спасителя о чудесах антихриста: яко же прельстит», аще возможно, и избранный (Матф. 24, 24). С первого взгляда кажется, что в них нет сильной мысли. Но что значит здесь возможность и невозможность? - Возможность по отношению к знамениям и чудесам, а невозможность по отношению к избранным. По законам обыкновенного ума человеческого, чудеса эти будут таковы, что должны бы заставить веровать: вот возможность. Но в избранных есть, как говорит Иоанн, семя свято, - дух спасающий их и тогда, когда рассудок, оставленный самому себе, не мог бы не согласится на известное предложение: вот невозможность. С святыми бывают такие минуты, когда они верят, по словам Ап. Павла, паче упования, как верил Авраам, т.е. иногда рассудок непременно требует оставить известное доброе дело, признавая его не хорошим, а между тем они продолжают делать его, следуя тайному содружеству с ними Св. Духа. Это-то, как теперь, так и тогда, при конце мира, не позволит избранным увлечься лестью и коварством духа злобы. Следовательно, все люди, не имеющие этого внутри обитающего Духа, лишенные св. семени, увлекутся антихристом. Средством против него вообще будет служить твердость и неизменность веры, но кто захочет противится ему, тот найдет и много других средств. Ибо если дьявол употребит тогда все свое усилие, то без сомнения и Бог не воздремлет. Поэтому, кто увлечется антихристом, тот сам будет виною своей погибели. Заметить можно из великих судов, уже совершившихся в мире, что Бог в такие эпохи всегда спасает преданных Ему. Так напр, во время разорения Иерусалима христиане изведены были в Пеллу и не участвовали в бедствиях иудеев.

Вот что предварит конец мира. Сперва будет тишина, как и всегда бывает пред великими событиями природы, от которой родится природа и беспечность, как было в дни Ноя, потом -необыкновенное движение во всех мирах: в мире ангельском подвигнутся силы небесные, в мире физическом померкнут светила, в мире человеческом умножатся лжехристы, увеличатся заблуждения и пороки, явится антихрист. За всеми сими знамениями последует уже самый конец мира, который будут сопровождать следующие события: !) Воскресение мертвых, 2) явление Господа на Суде и самый Суд, 3) превращение мира и 4) распределение последней участи, или же наград и наказаний.

Воскресение мертвых. При конце мира с живыми последует изменение, а мертвые воскреснут. В Воскресении будут участвовать все умершие, и добрые и злые. Воскресение последует по трубному ангельскому гласу (1 Кор. 15, 52). Явно, что это метафора, но она выражает что-то существенное. Глас Божий непременно будет к силам натуры, по которому море, ад и смерть отдадут своих мертвецов (Апок 20, 13). С каким телом воскреснут люди? С телом, похожим на настоящее, но лучшим его. Сколько из настоящего тела войдет материи в это тело, - Писание не определяет, и мы сами определить не можем. Для нас довольно знать, что тело это будет подобно прославленному телу Иисуса Христа, а лучше этого образца и желать не нужно. На основании даже опытных наблюдений, делаемых над умершим телом человеческим, можно думать, что будущее тело будет много отлично от настоящего. Ибо сколько производится над ним работы! По смерти те четыре стихи, которые при жизни враждовали против тела, делаются служителями его, - перерабатывают его и чистят.Сколько же оно должно измениться, пройдя все процессы этой переработки? Ап. Павел подробно описывает качества будущего тела (1 Кор. 15, 32 58). Он называет тело это духовным, без сомнения, потому, что оно будет слишком тонко и нетленно. По виду оно должно быть светоносно. Ибо и во сне магнетическом, когда душа смотрит на свое тело, то нервы его представляются ей огненными. К сему же заключению ведут и явления Ангелов в телах светлых. Без сомнения и те, кои будут в сожительстве с Ангелами, будут иметь такие же светлые тела.

Насчет сего славного тела могут быть сомнения, но все они берутся из праха могилы, и там же, т.е. в могиле, должны и остаться. Что тело возможно другое, это нимало не удивительно. Физиологи заметили что и теперь в 12 лет- тело наше совсем изменяется: старые частицы улетают, приходят новые, и мы получаем тело совершенно новое. Притом, видимое наше тело есть только оболочка тела другого, которое составляет постоянную, пребывающую основу сего чувственного семени будущего славного тела; оно есть не только у людей, но и у животных и растений. Так химики заметили, что и после того, как растение сгорит, внутреннее, основное тело ею остается, носится в воздухе, и иногда можно видеть его глазами. Итак, в недоумении насчет того, как соберутся частицы тела, как явится тело славное, неосновательны и неуместны. Еще кажется непонятным, как в мгновение ока (Кор. 15, 52) изменятся живые. Подобное нечто и теперь представляет горение, вдруг превращающее в пепел тело человека, подвергавшегося ему. Опыты это редки, и весьма страшны, но они есть и хорошо объясняют возможность будущего мгновенного изменения тел живых. Это изменение для людей тех будет тоже смерть своего рода. По каким законам будет происходить Воскресение тел? Без сомнения, здесь будет участвовать сила Божия, но и от самого мира можно ожидать этого: ибо это будет тогда, когда мир созреет для таких явлений, - когда это лоно тел человеческих не в состоянии будет ни одного дня более удерживать их в себе.

Учение о Воскресении мертвых есть отличительная черта христианства, есть самое ясное учение писания о бессмертии человечества. Древний мир ожидал бессмертия только души, а о бессмертии, или же воскресении, тел мечтали весьма редкие, и то с великою неопределенностью и неясностью. Одно только христианство утвердило эту истину бессмертия тел. В наши времена есть умы, наводящие сомнение на эту истину, но это - остаток взгляда древнего, и взгляд этот не философский, хотя защитники его выдают себя за философов. Для ума истинно философского весьма благоприятен взгляд противный, т.е. мнение о бессмертии тела и о будущем свидании его с душою, ибо в этом соединении бессмертной души с бессмертным телом есть полнота, которой ум везде и преимущественно здесь ищет и которая не может ему не нравится. Ум, судя о будущем состоянии бытия человеческого, снимает для него черты с бытия настоящего, и потому в будущем состоянии не может не представлять союза души с телом, потому что он здесь есть. К отрицанию Воскресения приходит мысль о том, что душе будто лучше быть без тела. Но эта мысль есть плод поверхностного взгляда, в самом же деле тело для души необходимо, с ним, как мы видели, ей лучше, от него она получает твердость и вес. В этом только виде человек может назваться сокращением всего мира, а такое название должно принадлежать ему: ибо он есть связь двух миров. К тому же отрицанию привело некоторых философов мудрование о трудности произойти такому событию, каково Воскресение тел. Мудрование человеческое вообще сильно в теории, а когда дойдет до дела, то оно слабеет и теряется. Это правда, что трудно из персти составиться телу. Но что значит такая трудность для такого действователя, какой здесь будет? Здесь будет действователь не слабый какой-либо мудрец, а всемощный Бог.

Мы видели также, что будущее тело, по учению Ап. Павла, будет духовно. В силу этой духовности оно будет иметь следующие отличительные качества: 1) не будет подлежать никаким нынешним брачным связям и отношениям: в воскресении, говорил Спаситель саддукеям, ни женятся, ни посягают, но яко ангели Божий на небеси суть. Черта резкая, весьма много отличающая будущее тело от настоящего. 2) Не будет иметь нужды в питании: чрево и брашно там упразднятся. Это качество показывает совершенное отличие будущего тела, славного, от нынешнего, ничтожного. Отделите и теперь человека от чрева, от способа питания: как много он будет отличаться от людей обыкновенных! Питание поистине есть рабство миру. Если бы человек не имел нужды в пище и одежде, то все суетные заботы его отпали бы, кто бы тогда стал копить золото, гоняться за драгоценностями? Что такое отделение тела от способов нынешнего бытия невозможно, на это дают явный ответ нынешние опыты. И ныне в некоторых болезнях люди живут несколько лет без пищи, одним воздухом; у нас в России был такой человек, он (я сам видел его) жил только тем, что по временам мочил во рту водою. У благочестивых людей тоже эти узы, соединяющие нас с миром, т.е. питание и нужда в одеянии, слабеют, над ними часто сбываются слова Писания: не о хлебе едином жив будет человек, но о всяком глаголе, исходящем из уст Божиих, они часто живут одним словом Божиим.

Прекращение мира. После воскресения и перемены людей последует воскресение или перемена Земли. В Писании эта перемена, или, лучше, время совершения ее показывается неопределенно. В некоторых местах Писания она предваряет Суд, а в других Суд предваряет ее. Но что будет прежде, а что после, в этом мало нужды, нам нужно только знать, что то и другое будет. Итак, скажем прежде о конце мира. Знал ли Иисус Христос о сем конце? Ученики два раза спрашивали Его об этом, но в первый раз Он им сказал, что не знает: о дни же том и час никтоже весть... ни Сын человеческий (Марк. 13, 32), во второй раз отвечал, что им не нужно этого знать, несть ваше разумети времена и лета, яже Отец положи во своей власти. Точно ли не знал об этом Иисус Христос? Некоторые соблазнялись этим местом и потому толковали его различно. Одни, поелику слово Сын находится у одного евангелиста Марка, утверждали, что оно вставлено рукою переписчиков, другие, как Златоуст, говорили, что Иисус Христос не знал об этом, как дети не знают о некоторых вещах родителей своих. Вообще, отцы церкви давали различное значение словам сим. Но судя прямо, должно сказать, что Христос действительно не знал последнего дня, как эту мысль прекрасно раскрыл в одной проповеди преосв. Филарет, где говорится, что это незнание было последним видом Его истощания и смирения. И действительно, это жертва весьма приличная Тому, Кто должен был быть искушенным по всяческим.

Есть ли в природе основание думать, что такой переворот в ней когда-либо будет? Еще древний мир находил в ней признаки имеющего некогда последовать переворота. Взгляд древних преимущественно на оскудении сил природы. Это можно видеть из письма Киприана карфагенского к Демертиану, в котором он подробно описывает взгляд древнего мира на будущий переворот. Но теперь еще более открыли новых намеков на разрушение мира. Астрономы заметили, что миры рождаются, стареют и умирают, и говорят, что с нашею землею то же будет. Да и вообще, сколько было переворотов на земле! Поверхность земли есть совершенное кладбище, усеянное трупами, мы живем на развалинах, а прошедшие перевороты ручаются и за будущие. Замечают еще, что эклиптика Земли постоянно наклоняется, и может дойти наконец до того, что Земле невозможно будет обращаться около Солнца: тогда, конечно, должна последовать великая перемена. Притом, из частных страшных явлений Земли видно, что она в болезненном состоянии. Внутренность ее горит и извергается, она трепещет и во многих местах дает ощущать свой трепет, - и все эти и подобные судорожные движения ее должны когда-нибудь окончиться большим переворотом. Было много мнений о скорой кончине мира. Есть и теперь мнение (Штиллинга) о конце мира, имеющем последовать между 30 и 40-годами настоящего столетия, основанное на апокалипсическом вычислении звериного числа - шестьсот шестьдесят шесть (Ап. 13, 18). Но самые обыкновенные соображения ведут к противному заключению, - к тому, что мир еще должен продолжаться немалое время. Так время бытия мира - 6 или 7 тысяч лет - очень не продолжительное. Для какой-нибудь огромнейшей планеты очень мало этого времени. Конечно, на протяжение времени можно смотреть и иначе: у Бога один день как 100 лет, и может быть наоборот, но по нашему взгляду на время это бытие мира кажется коротким. Взгляд на Землю ведет к мысли, что существование ее еще продолжится. На ней еще много мест неизведанных и ненаселенных, но человек мало-помалу узнает и населяет ее. Можно полагать, что владычество его над землею должно продолжиться познанием и населением всех мест ее, но такой предел владычества еще далеко. Если положим признаком конца мира оскудение сил природы, то и в таком случае конец этот еще не близок, ибо сил этих еще много. Земля, эта общая мать, может питать еще многих чад. История человечества представляет много зла и добра, но эта сумма еще не может равняться с суммою, находящеюся в идее человечества, --идее не мечтательной, но такой, которая может осуществиться, т.е. сложность добра и зла действительного не может еще равняться с сложностью добра и зла возможного, а вероятно, пределом бытия рода человеческого должно быть осуществление этого идеала - извлечение из нее, - раскрытие всех сил, какие только есть в человечестве. Приложите же этот масштаб к состоянию рода человеческого, и увидите, как много еще людям остается делать, развиваться и развиваться, и потому как далек должен быть предел их жизни! Да и Промысл, который и плевел не исторгает- потому, что щадит пшеницу, не исторгает ни одного колоса пшеницы, если он остается еще не зрелым, а все соберет зрелыми в житницы. - о все эти соображения не имеют в себе ничего решительного. Ибо период бытия мира и человека может быть определен иначе тем, кто лучше нас видит связь бытия временного с вечным. Посему дело это должно представить Промыслу: он видит все и всему назначает конец.

Уничтожится ли мир, или только изменится? Должно думать, что он только изменится. У Бога нет смерти. Бог несть Бог мертвых, но живых. И само Св. Писание подтверждает эту мысль. Так, Ап. Петр во втором послании своем (3, 13) говорит, что будет небо ново и земля нова, но все учение его об этом дает разуметь, что останется что-то и от старого мира.

Кто будет производителем этого великого переворота, какое орудие? По учению Ап. Петра, орудием этим будет огонь (2 Петр. 3, 7, 10). Спрашивают: где сколько возьмется огня? Но его и теперь весьма много, он есть везде, и притом в огромных размерах. Напр, что может быть свободнее от огня, как воздух? Но и в нем весьма много его: является молния, и в воздухе везде разливается огонь, и огонь ужасный. В грубых телах тоже, по видимому, нет огня: но начните их тереть, - и они издают искры. Лед даже наполнен огнем: ибо северные сияния бывают в странах самых Ледовитых. Итак, спрашивать о том, откуда возьмется огонь, - труд напрасный. Лучший и более уместный вопрос здесь следующий: кто возбудит этот огонь, скрывающийся повсюду? Больших возбудителей для этого не нужно, а если бы и нужно было, то Бог не имел бы в них недостатка. Огонь непрестанно горит внутри земли и простирается, как кажется, до самого центра ее, -обнимает всю землю, так что 200 гор непрестанно изрыгают его пламя. При таком горении нужно только малейшее прикосновение, чтоб произвести всеобщий пожар, это прикосновение может быть произведено какою-либо кометою, которая вообще имеет зажигательное свойство. Самое солнце благотворным светом своим может произвести пожар. Да и самые малые возбудители, напр, молния, северное сияние и т.п., заставляют землю колыхаться и сверкать. Недавно, именно в прошлом году (1832), от Ледовитого моря до Средиземного все было в огне. Все такого рода явления происходили и происходят на поверхности земли, а во внутрь ее не западала еще ни одна искра, но придет время, искра западет в Землю, и она загорится. Об этом огне можно сказать то же, что о потопной воде, потому-то ап. Петр, да и сам Иисус Христос сравнивают последний конец мира с потопом, бывшим во время Ноя.

Была ли в древности вера в конец мира? Она идет с самой глубокой древности чрез все народы. Иудеи производили ее то от Адама, то от Еноха, который будто бы поставил два столпа, из которых на одном было означено превращение мира посредством воды (потоп всеобщий), а на другом - посредством огня (последний конец мира). Об этом же говорят Овидий и Сенека. Первый представляет в своих стихах, что море загорится: mare ardebit. Последний выражается так: siderasideribus incarretn et omne uno igne ardebit. Таким образом из ветхого мира произойдет новый, и род человеческий поселится на новой земле. Посему выражения - человек взойдет на небо, вселится в другой мир - суть метафоры: человек остается на земле, только измененной, обновившейся. Здесь-то, видно, тело испортилось: Бог перечистит его и даст ему первое назначение, - соединить тело славное с душою невинною. Так, земля испортилась: Бог пережжет ее и употребит на прежнее служение - поселит на ней людей. Значит, что сказал Бог раз, то никогда не изменится. Так сильно слово Его!

Как разуметь то небо, которое, по учению Апостола, при конце мира сгорит? Толковники различно разумеют его, но Писание разумеет небо вообще. Теперь и натуралисты пришли к той мысли, что все разрушится. Замечательно, что все науки, приняв правильное направление, сходятся с Библиею и суть как бы комментарии ее. Напр, о конце мира натуралисты говорят почти то же, что содержится в Апокалипсисе, они утверждают, что со временем планеты должны будут обращаться в солнце., след. и наша Земля будет в солнце и будет иметь совершенство солнца, - всегдашний свет и теплоту (Апок. 21, 23. 25. 22, 5). О жителях же Солнца натуралисты говорят, что они должны быть настолько же совершеннее земных людей, сколько Солнце совершеннее Земли. Все эти мнения натуралистов весьма близки к мыслям св. Писания.

Последний Суд. После перемены Земли последует страшный Суд. На Суде этом будет судим весь мир, христиане будут судимы по закону Евангелия, иудеи по закону Моисееву, а язычники по внутреннему закону сердца. Впрочем, может быть, до всеобщего Суда Евангелие сделается законом всеобщим, - может быть, все обратятся в Христу... С людьми будут судимы и злые духи. Ап. Павел (1 Кор. 6, 1 - 3), упрекая христиан за то, что они ходили судиться к чужим властям, а не к своим, говорит, что святые будут судить мир и ангелов злых: не весте ли, говорит он, яко святии мирови имут судити... не весте ли, яко ангелов судити имамы?

Кто будет судить? Иисус Христос и святые. Иисусу принадлежит весь суд, но он уступает часть его святым, Странным кажется, как святые и судятся и судят. Но они судятся как человеки - грешники, а судят как святые Божий угодники, при этом в решительные минуты они полагают венцы свои на престол Агнца, как говорится в Апокалипсисе о 12старцах.

Как будет производится суд? Писание представляет образ производства его в чертах самых чувственных. Оно говорит ,что Иисус Христос явится на облаках с множеством ангелов, разделит людей, разогнутся книги деяний человеческих и книга предопределений Божиих, именуемая в Апокалипсисе животною, будет производится суд чрез вопросы и ответы, и по конце его одни пойдут в ад, а другие в рай. Что гут метафорического и что существенного? Теперешний глаз видит здесь много метафорического. Ему непонятно, как будет поставлен этот престол, как соберутся . все люди и где. Все это кажется метафорою, а книги - это уже явная метафора. Но нынешнее зрение там не годится. Люди в то время будут иметь новые тела и будут жить на новой земле, а потому и отношения будут иметь другие, чем теперь. Судя по сему, нельзя уже определять, что тут исторического и метафорического. Трудно представить, чтобы все это было так на самом деле, но от трудности еще нельзя заключать к невозможности и недействительности. Не пишется ли на небе история всеобщая? Может быть, Ангелы вполне удовлетворяют тому желанию, какое есть у людей - писать и знать историю всего человечества. Мысль эта может казаться мечтательною, но к ней ведет то, что мир земной оттеняет в себе мир небесный, и что метафоры земные сняты с вещей духовных. И потому нельзя сказать, чтобы евангельское описание будущего пришесгвия Царя Небесного было одним только подражанием и удовлетворением восточному вкусу. Конечно, есть еще много других сторон суда, которые не представлены в Писании, оно преподало нам то только, что нужно для нравственности, и преподало так, чтобы сей сверхчувственный предмет был понятен для всех людей, не только образованных, но и диких. Ни в одной книге нет такого чувственного представления истин нравственных, как в 25-й книге Евангелия Матфея. Вопросы, которые там предлагают Иисусу Христу добрые и злые, и которые, без сомнения, не будут предлагаемы в такой форме, явно выражают намерение представить истину эту сколько можно чувственнее, ближе к понятиям людским. На страшном Суде может соответствовать этому только порыв благородного и смиренного чувства, по которому праведники будут представлять дела свои слишком малыми, между тем как Иисус Христос представит их большими. С грешниками будет наоборот.

Распределение последней участи. Следствием Суда будет вечная жизнь и нескончаемое мучение. Праведники будут наслаждаться первою, а грешники подвергнутся второму. Какие будут виды блаженства? Видов и земного блаженства нельзя исчислить, тем более - небесного. Впрочем, их можно отчасти указать, разделить их на виды блаженства внешнего и внутреннего, гак как и самоеблаженство разделяется на внешнее и внутреннее. Виды блаженства внешнего суть: 1) гармония с внешними силами природы и стихиями, 2) праведники будут поселены на прекрасной земле, и 3) не будут ни в чем нуждаться. Впрочем, блаженство их еще не будет совершенное до некоторого времени: и в новой жизни еще будет зависимость от видимого мира, ибо опять явится древо живота (Апок. 22, 2), но древа познания добра и зла уже не будет. Такое положение праведников будет полезно для них потому, что при нем они не забудут о своей тварности и зависимости. У ангелов не было ничего такого, и как ужасно их падение! К совершенствам внешним еще должно отнесть то, что праведники будут в общении с Ангелами. Но не прострется ли там деятельность их до того, что они, подобно Богу, будут осуществлять все свои мысли? Высота эта невозможна, и полагают, что Адам имел ее в начале: но там тела праведных будут еще совершеннее тела Адамова. Виды блаженства внутреннего следующие: 1) праведники, по духу, будут иметь совершенный ум, совершенную волю и совершенные чувства. Успех познания там будет бесконечен, и радость сладостнее: ибо будет обилие и бесконечное разнообразие прекрасных предметов. 2) Они будут созерцать и телесне Иисуса Христа: в Боге Отце величие физическое, а в Иисусе Христе величие нравственное будет составлять вечное их услаждение. Сверх того, им обещается еще зрение Бога: но что это за зрение? Должно ли принимать его в смысле собственном или не собственном? Кажется, оно должно иметь значение метафорическое. Ибо кроме того, во многих местах Писания представляется невозможным видение Бога, самое слово зреть на всех языках принимается в смысле разумения; и потому обещаемое зрение Бога может означать высшую степень разумения Его. Можно представлять также, что праведники будут зреть Бога в мире, ибо мир из Бога и в Боге, но этот образ представления отчасти пантеистический и не совсем

Будет ли там постепенная усовершаемость праведных? Писание не говорит об ней, но она должна быть: того требует свойство человеческого духа. Один творец неизменяем, а твари, созданные Им, всегда должны изменяться, расти. Остановить сей рост их - значит остановить блаженство: блаженство увеличивается тогда только, когда пища духа - его познания - умножаются.

Какие виды мучения, противоположные видам блаженства? Злые будут состоять в дисгармонии с натурою и отделены будут от блаженных пространным огненным озером, - местом их мучения. Откуда возьмется это огненное озеро? Не просто ли составится оно из части, которые отделятся от мира? При перетворении мира, как и вообще при переделке вещей, отделятся известные частицы и, может быть, произведут огненное озеро. Другой вид вечного мучения будет составлять общение со злыми духами, общение бедственное, ужасное!... Еще вид мучения - терзание неусыпающих червей: все почитают это за метафору, но, пристально смотря на натуру, едва ли не следует утверждать, что черви эти действительно там будут. Физиологи заметили, что основание или же первые элементы всех тел состоят из червячков (инфузорий), так как это основные части всех тел, то они никогда не истребятся. Теперь они находятся в теле нашем в правильном сочетании с ним и между собою, и потому не мучат нас, у нечестивых же, подвергшихся вечной муке, они составят дисгармонические группы и будут терзать их. Это весьма естественно, и Писание, говоря об этом, кажется употребило не подобие вещи, а самую вещь, иначе оно выразилось бы лучше, нашло бы выражение более благородное. Еще странным может показаться, как озеро огненное будет темным, - как с светом соединится тьма. Но физики определяют и форму темного огня: огонь этот волнообразен, между тем как светлый огонь имеет вид треугольника, или же пирамиды. Темный огонь примечается в тлении тел, в болезнях, какова напр, болезнь, известная под именемантонова огня, и проч. Итак, едва ли не лучше будет принимать буквально все, что говорится об аде.

Будет ли конец мучениям? Писание определенно говорит, что мучения эти будут вечны. Согласно ли это с другими истинами? Если бы мы и не могли согласить, то должны верить Писанию. Да и возможно ли, чтобы мучения эти когда-либо прекратились? Есть ли способ к тому? Человек, конечно, может исправиться, но не может грешник сравниться с праведником, его грех всегда возьмет перевес в сумме его совершенств. Одна только премудрость Божия нашла в Иисусе Христе примирение человека с Богом и восполнение в мире добра. Но это средство грешником не принято, следовательно, и сделаться святым, получить блаженство - ему невозможно.

Какая способность человеческая важнее всех? От какой зависит больше спасение человеческое? — От воли. Но чему обыкновенно отдают люди большую честь, за каким совершенством больше гоняются и чем гордятся? Познаниями, просвещением ума; о совершенстве же воли мало думают и мало ценят его. Правда, говорят иногда: надобно истреблять худые привычки, быть добрым; но все это и остается большей частью на словах. На познания употребляют здоровье, издержки, часто жертвуют самой жизнью; а едва ли кто умер, стараясь о исправлении воли. Но, может быть, в самом деле ум заключает в себе более цены и важности, нежели воля? Познания у людей вообще действительно ценятся слишком высоко, но сами по себе они не очень ценны. Доказательством сему служит то, что они, и даже самые существенные из них, часто достаются даром, тогда как совершенство воли очень трудно приобретать. По-видимому, это парадокс, что познания нам достаются иногда даром. В самом деле, случается, что знание наук, требующих особенного труда (например, медицинских, знание языков), вдруг проявляется в душе, но, напротив, нет ни одного опыта, чтобы человек в одно мгновение сам по себе сделался добрым. Еще: необходимые познания даются каждому человеку даром. Простолюдин, всякое даже дитя, видит в физическом мире много такого, далее и более чего не видит и астроном, например, звезды, млечный путь и тому подобное; даже часть необходимых метафизических истин открывается сама собою. Таким образом, познания совершенной цены не имеют; цена их возвышается случайно, от времени. Представьте, например, что простолюдин вдруг перенесен на луну или на другую планету; он там увидел бы более, нежели астроном на земле со всеми своими приборами; но перенесите злого человека куда угодно — и он все останется злым и не может вдруг сделаться добрым.

Почему же не считают такой важной эту способность — волю? Что за причина такого предрассудка?

1) Образование ума легче.

2) Плоды познания более видны, растут скорее, чем плоды исправления воли.

3) Несовершенство воли труднее видеть, а несовершенства ума сразу заметны.

4) Образовать разум может человек и сам, а исправление воли есть собственно дело Божие, посему человек естественный как бы и не принимается не за свое дело.

Но почему воля важнее всех других способностей? Это объясняется из самого устройства души. Ум при всей блистательности есть нечто служебное; главная пружина души — воля. Если представить человека с умом обширным, но с волей испорченной, то выходит нечто беспорядочное. В чем состоит существо воли? Сама ли себе воля закон или она управляется чем-либо внешним? Конечно, в каждой силе или способности есть свой внутренний закон, но по опыту известно, что воля управляется или умом — познанием, или чувством — ощущением. Например, когда получается ощущение неприятное, то воля старается отдалить от себя предмет, произведший это ощущение. По обыкновенным замечаниям опыта, прежде всего раскрывается в человеке чувство. Младенец несколько лет живет этим одним чувством. Потом, когда начинают раскрываться другие способности, чувство все еще остается и служит как бы скатертью, подкладкой, на которой развертываются или снуются (сновать основу — прокладывать продольные нити ткани — прим. ред.) все другие способности. Чувство состоит из простого непосредственного ощущения, есть нечто похожее на инстинкт. У нас оно обыкновенно называется сердцем; оно немо, но в нем некоторым образом совершается то же, что и в уме, только мгновенно, как молния. За чувством развивается ум. Общее свойство его — познавать, то есть как бы выкраивать образ вещей, копировать, приводить вещь в разные фигуры. После ума начинает развиваться желательная способность. Она отлична от чувства и ума. Человек ощущает, и может удалять или не удалять от себя ощущаемое; человек познает, и может усвоять или не усвоять себе этих познаний: способности эти отчасти непроизвольны, отчасти произвольны. Когда же начинает развиваться способность желательная, или определяющая, то она уже решительно полагает — следовать ли известному ощущению, познанию, или нет. Эта способность есть воля. Она дает направление всему, подписывает в душе определение: быть так, или иначе. Чтобы совершенно окончилось действие души, требуется, чтобы оно перешло вовне, — в мир, а это зависит от воли. У нас есть иногда и чувства, и познания, но без воли нет для них дирижера, правителя; и потому они толпятся в беспорядке и не обнаруживаются в правильной деятельности.

Что такое называется свободой в человеке? Не одно ли она с волей, и чем отлична от нее? В воле есть свобода, иначе воля не могла бы повелевать, но в свободе не вся воля; воля обширнее свободы. Свобода есть только качество воли. Воле, кроме свободы, нужно делать еще разбирательство, суд.

Что называется началом действия — началом нравственности (principiummoralitatis)? Это — какой-нибудь главный закон, заключающий в себе все другие законы. Начала нравственности обыкновенно разделяют на внутренние и внешние. Внутренние берутся из самой души, а внешние — извне. Бывают начала еще формальные и материальные; первые определяют форму, образ действования, а вторые — самый предмет. Формальное начало может быть всеобщим; а материальное не всегда. Все деления, споры касательно сего предмета суть следствия грубого недоразумения. Говорят, что некоторые начала берутся извне; но в самом ли деле извне? Если углубиться в дело, то выйдет, что они находятся в душе нашей. Например начало: следуй воле Божией — называют внешним, но оно находится в нашей душе, созданной по образу Божию. Оттуда-то произошел ригоризм Канта или чистота Якоби. По их мнению, чистейшая нравственность предполагает непременно безбожие; у них выходит столько независимых царств, сколько неделимых существ,— не монархия, а анархия! Такие теории сошлись с практикой во времена французской революции. Итак, воля Божия может и должна быть и философским самым лучшим началом; только следует правильно понимать это начало. Из какой способности должно брать закон для нравственности? Берут обыкновенно из ума, но в самом деле должно брать не из одного ума, а и из чувства, ибо воля управляется обоими этими правителями. Если не может быть одно такое начало, то должно быть, по крайней мере, два начала: одно из чувства, другое — из ума.

Что известно под именем стечения обязанностей? Спор, столкновение требований. Но это замечательное явление есть своего рода оптический обман: сами по себе обязанности не могут быть противоположны; в таком случае одна обязанность не есть уже обязанность. Но не могут ли в самом деле стекаться обязанности? Представим нравственность подобной кругу; центр его — общий закон нравственный; из него в виде лучей расходятся обязанности; теперь представим человека на такой точке периферии, где два луча выходят из одного же закона... Главный способ примирения здесь заключается в том, что человек есть существо свободное, которое и самый закон делает свободным.

Как учит разум о нравственности? Показывает ли он способ исполнения обязанностей? Отчасти показывает. Признает ли слабость и несовершенство воли? Говорят ли философы о том, как бы вывести человека из его худого состояния и сделать добрым? Совестный разум признает все это и предлагает для поправления дела некоторые средства; например образование ума, постоянное упражнение в добродетели и тому подобное. Но как в области ума есть много заблуждений, так и в области воли. И странно, что уже давно ощущаются эти заблуждения и могли бы несколько раз быть поправлены, но не поправляются; как только люди примутся за это, то как будто кто-то преграждает им путь и отнимает руки.

Что такое совесть? По словопроизводству, она есть сознание, познание; но в ней есть и ощущение. Совесть слово славянское, греки называли ее συνειδησις, а римляне —conscientia; на всех языках она выражает одно и то же. Когда мы говорим, что сознаем, то этим явно предполагаем участие двух лиц: мы с кем-то другим сознаем, приобщаемся знанию другого. Кто же это знает и с кем мы сознаем, и при том сознаем, а не познаем? Такое сознание есть и произвольное и непроизвольное; наше в этом случае есть только «со»; а постоянно внутрь нас кто-то другой «знает». Это — Бог, действующий непрерывно в сердцах наших; сами язычники говорили: estDeus in nobus. Обращая внимание на действие совести, мы видим, что она не в нашей воле: мы можем иногда потемнять ее, подавлять, а совершенно уничтожить не можем. Процесс суда совести следующий: законодательство и разбирательство. Если составить силлогизм совести, то большая посылка будет закон; меньшая — свидетельство; а заключение — самое решение или приговор совести. Совесть есть сознание, участие наше в знании Божественном; оттого-то она есть судия неподкупный, верный. Предмет ее — мысли, желания, чувствования и самые действия. Совесть судит обо всем на основании закона; следовательно, она сознает закон, потом она есть сознание мыслей и действий; наконец — сознание следствий, вытекающих из отношений действий к закону. В первом случае она называется законодательной, во втором — судительной, в третьем — приговаривающей или исполнительной. Но совесть есть вместе и ощущение, которое нужно отличать от сознания. Мы прежде замечали, что в составе души нашей воля есть единственная производительница наших действий, на основании двоякого рода впечатлений — ума и чувства, то есть и ум и чувство как бы дают воле нечто. Ум, приложенный к деятельности, становится совестью; и чувство становится также совестью, или правильнее, соощущением. Этим объясняется многое: давно говорят, что совесть есть нечто неизгладимое, и говорят напротив, что совесть может быть подавлена: противоречие явное. Каким образом оно возможно? То, что называют подавлением совести, может быть в уме, в сознании отношения ума к закону. Хотя ум не есть собственно доска голая, чистая, однако ж он большей частью бывает такой доской, на которой несколько раз можно писать и после смарывать; на ней проведено только несколько черт, которые остаются навсегда. На чувстве же не много можно писать; но, зато написанное здесь никогда уже не может быть изглажено; остается одна капля в чувстве, одна черта, но и та не может исчезнуть: поэтому и говорят, что совесть есть нечто неизгладимое. С чем обыкновенно сравнивают действие совести? С огнем; и некоторые случаи доказывают, что это вовсе не метафора, а совершенное дело. Огонь у нас есть усиленное соединение света и теплоты. И совесть, поскольку находится в уме, есть свет, а поскольку в чувстве — теплота. Если соединить и усилить эту теплоту и свет, то произойдет огонь действительный. Ум наш по свойству своему сходен со светом. Как свет, исходя из солнца, в лучах своих распространяется повсюду, так и свет совести, исходя из ума, отражается во всех поступках человека. Чувство подлежит тому же самому закону. В сердце заключается седалище теплоты физической и нравственной. В состоянии греховном у человека — в уме лучи рассеиваются, в сердце ослабляется действие теплоты; но вдруг начинается действие обратное; и когда этот свет и теплота сосредоточатся, то внутри происходит даже физическое возжжение. Есть примеры также, что когда открывали внутренность умерших грешников, внутри их находили воспаление. И это еще здесь на земле, где существо человеческое только тлеет постепенно и бывает как бы еще покрыто пеплом, сквозь который не так сильно проторгается пламень; что же представит в будущей жизни, где не будет сего пепла, не будет тела?.. Сосредоточение идей в уме, сосредоточение чувств в сердце должно произвести адское воспаление... Случается, хотя очень редко, что сильное действие совести в груди доходит до сожжения. Писание упоминает о совести сожженной; значит, она несколько раз возжигалась, горела и угасала, прежде чем сделалась сожженною, или обожженною. Огонь совести, если примет неправильное направление в своем распространении, может только, так сказать, остекленять душу; и это обожжение, или остекленение души, ужасно!.. В природе физической самые негодные металлы, остекленившись, могут казаться чистыми, ясными, цветочными; и чтобы проникнуть в их средину, надобно разбивать их. Не то же ли и в природе духовной?..

Душа человеческая есть существо, способное усовершаться и портиться. От какой силы преимущественно зависит это? Конечно, от воли человека, хотя иногда здесь имеют немаловажное значение и внешние обстоятельства. На высшей степени усовершаемости человек представляет из себя Ангела, как, например, святые люди; а на высшей или крайней степени испорченности он является существом из мира темного. В самой душе заключается источник блаженства, независимого ни от чего внешнего; например, многие мученики среди ужасных мучений умирали с радостью. Больших явлений мир этот не может вместить; большей свободы душа не может выказать, — и само собой разумеется, что в одно мгновение не могло обнаружиться столько силы, а она приготовлялась долговременными опытами. Апостол Павел говорит о себе, что хотя всю жизнь свою провел он в скорбях и лишениях, но за всем тем он «присно радовался». Но бывает также высшая степень зависимости или подчиненности души всему в мире: душа делается как бы пером, носящимся по воздуху и вращаемым всюду по направлению ветра. Это случается большей частью со счастливцами мира. Когда душа развращенная вовсе опустеет и потеряет свою самостоятельность, а между тем начнет представлять, что она все должна производить из себя; в то время она начинает мучиться ужасно, как это показали на самом деле многие кесари римские. Из Тиверия при известных случаях и обстоятельствах мог бы сделаться мученик; а из какого-нибудь мученика мог бы прежде выйти Тиверий. Из сего следует, что каждому надлежит стараться о себе заранее, надлежит положить за твердое правило находить блаженство в себе. Казалось бы, как не стараться о себе?.. Однако ж на опыте видно, что люди мало обращают на себя внимание. И если теперь в нашей краткой жизни так много обнаруживается наклонностей в добрую или в худую сторону, то что будет в несколько тысяч лет? Все силы, коими движутся планеты, вращаются солнца, мало значат в сравнении с волей человека. Теперь она в заклепах, так как и сам человек в узилище; но она предназначена к великим событиям. Например, с 1798 по 1815 год весь европейский мир находился в чрезвычайном движении, в положении критическом: падали и восставали царства, но где заключалась главная пружина сего явления? В воле Наполеона; а воля у него была такая же, как у всякого человека.

С некоторой нерешимостью и, можно сказать, со смущением приступаю я к изложению науки практического христианского богословия. Конечно, не большая важность изложить правила христианской нравственности школьным образом. Но весьма важно представить нравственность христианскую во всей ее полноте и силе; показать жизнь христианскую во всей ее привлекательности и сладости, несмотря на все горести и неприятности, которые христиане принуждены бывают переносить. Важно это по самому предмету, ибо нравственность христианская есть самое существенное в христианстве, самое возвышенное и таинственное. Существенное, поскольку совершенство христианское состоит не в слове, а в духе, в силе, в жизни. Возвышенное, ибо жизнь христианская есть жизнь в Боге, во Христе, и жизнь Бога и Христа в людях. Самое таинственное, ибо действия, в которых выражается жизнь христианская, суть действия благодати. Следовательно, если при изложении какой науки должно говорить «не в наученых человеческий премудрости словесех, но в наученых Духа Святаго» (1Кор.2; 13), то особенно это нужно при изложении сей важнейшей науки. Но скажем с апостолом: «к сим кто доволен»? Кто способен к этому не только из учителей обыкновенных, но и необыкновенных? Важно это дело, наконец, «по своему действию в вас», которые предназначаетесь быть учителями веры, и в других, коих вы некогда будете учить. Нравственность христианская не есть такой предмет, которого можно не знать. Блажен, кто знает, «что есть воля Божия», но несчастен тот, кто, зная, не делает. Надобно передать нравственность христианскую так, чтобы она перешла в существо духа, в жизнь; но «к сим кто доволен?» Еще важнее нравственные воздействия через вас на многих других. Если вы осуществите в сердце своем и в жизни правила нравственности, то сколько благословений распространится через вас в разных краях мира!.. Каждый из вас может сделаться розгою живой. Для преподания сей науки во всей ее полноте и совершенстве нужны люди, ублажаемые Церковью — Антоний Великий, Пахомий Великий, Евфимий Великий, Феодосии Великий и подобные. Эти люди, будучи богаты духовными опытами, могли бы раскрыть жизнь христианскую во всей ее полноте и привлекательности: они не прибегали бы к внешним свидетельствам, к чужим опытам; они сказали бы: мы сами это чувствовали, сами испытали, и слова их были бы сильнее всех доказательств. От полноты духа их оживились бы и мертвые сердца: огнь Божественный, пылавший в них, мог бы разогреть и самые хладные умы. Но с другой стороны, желать, чтобы таковые великие светила сияли в этих наших стенах, значит то же, что желать, чтобы великие светила, повешенные на тверди небесной, были повешены под сводом здания рукотворенного. Эти учители были всемирные: их кафедрами были горы, леса, пещеры; но жизнь их, их действия относятся и к нам; их опытами и наставлениями можем пользоваться и мы. Промысл видел, что мы будем собраны вместе для изучения путей жизни; и видел конечно, что дело это и в таком виде, в каком оно у нас, будет не бесполезно. И действительно, при употреблении всех средств, приготовленных для сего Промыслом, и мы можем успеть. Нам нужна учебная книга: но не подана ли она нам с неба? Нам нужны примеры: но не перед глазами ли они у всех нас, то есть Иисус Христос, апостолы и святые угодники Божий? Нам нужен вразумитель и Наставник, Который самих наставляющих — нас руководил бы к истине; и этот Наставник всегда и везде с нами: это — Дух Святый, наставляющий апостолов и других людей, обращавшихся к нему с молитвой. Нам нужно средство к сообщению с миром высшим, духовным, нужен ключ к отверзению тайн небесных: и он дан нам всем, — это молитва, которая есть постоянный проводник благословений небесных для всех имеющих нужду: и что препятствует нам всегда употреблять ее?.. Таким образом мы надеемся, что уразумеем волю Господню правильно. Если в Царстве Христовом и самый последний член не остается без особенного наставления, то тем более Иисус Христос не оставит вразумлять вас столько, сколько нужно. Одно средство, одно условие для сего самое главное — желать узнать волю Божию для того, чтобы исполнять ее. Без сего невозможно приобрести в этом деле истинного познания. Ведение происходит от Духа Святаго и Он сообщает столько, сколько нужно для человека: мера принятия одна — желание осуществить принятое на деле. Каждый из нас по собственному опыту знает, что люди — существа больные, а в христианстве, и именно в деятельном, представляется самое лучшее врачевство к исцелению их, к возвышению их над всем земным, тленным. Когда же нам лучше принять это врачевство, как не теперь? Кроме того, нам предлежит некогда перейти в другой мир; для этого нужно приготовление, запас, а христианская нравственность и представляет самое лучшее приготовление к тому; другого подобного в целой жизни не будет. Вы приближаетесь теперь к концу своего образования, вам нужны правила для жизни: не подобиться же вам всю жизнь волнению морскому. Но где лучшие правила для жизни, как не в нравственности христианской? Вы сделаетесь некогда руководителями других; а для сего вам самим нужно иметь твердую опору, якорь для всех треволнений житейских. Осмелюсь сказать, что в лице моем, как вашего наставника, говорит к вам Сам Иисус Христос: "Раскройте не ум, не память только, а сердце, и начните принимать те вечные истины, в коих Я некогда потребую от вас отчета".

Различным образом можно слушать уроки. Можно слушать для одних классов; но это слушание бедное. Можно еще слушать для успешного окончания наук; но и эта цель не высокая: цель его должна быть жизнь своя и со временем — других. Имейте в виду то испытание, которому некогда подвергнутся все в страшный день пришествия Иисуса Христа, — те степени, которые будут раздаваться из рук Иисуса Христа, в присутствии Ангелов и святых Божиих. Вы знаете, как мир страждет от различных недугов, слабостей, и сколько в самую Церковь (через людей, разумеется) вторглось заблуждений, ересей и тому подобного; и вы иногда досадовали, сожалели, осуждали нерадение пастырей и учителей Церкви; но вы и сами призваны к распространению и утверждению христианства: примите же твердую решимость — приготовиться к сей высокой цели достойным» образом; а приготовление это должно состоять в усвоении правил нравственности христианской. Но каким образом осуществить правила нравственности в вашем круге, лишенном самостоятельности? Истины практического христианства должны осуществляться во всех способностях человека. Для ума вашего здесь обширное поприще; но он еще в состоянии ума развивающегося, — состоянии брожения. Может быть, в нем еще есть слабость понятий, неуверенность в некоторых истинах, мысли нечистые, соблазнительные, хульные: теперь самое удобное время для истребления всего этого и для обработки вашего ума. Круг ваших чувств теперь также самый обширный. Житейские нужды и отношения в последствии времени много стесняет его; теперь чувство ваше имеет почти свое природное парение. Круг вашей самостоятельной деятельности в состоянии воспитания мал; но и он не весьма тесен. Притом для опыта и нужен круг малый: здесь виднее наклонность к добру и порывы к злу, и следствия того и другого. Коль скоро в малом круге вы приучите себя к самоотвержению, смирению ума, неудовлетворению плоти, любви к Богу и ближним; то в последствии эти добрые наклонности, как семя, разрастутся в древо велие. А если теперь произойдет противное, если вы позволите увлекать себя упорству, своекорыстию; то эти недостатки впоследствии раздробятся на множество других важнейших недостатков. С такими чувствами, с таким желанием нам нужно приступать к изучению и изложению правил христианской нравственности. Нужно еще обратить внимание на следующее: мы предполагаем заняться сей наукой практическим образом. Следовательно, нам нужно обратиться к собственному сознанию и обозреть себя, что находится в нас худого. В уме нашем нет ли нечистых мыслей, мрачных сомнений; в характере — сторон слабых или совсем худых; в привычках не найдем ли наклонностей злых? Не господствует ли у нас тело над духом? Посмотрим на свои отношения к другим. Нет ли в нас нелюбовности, бранчливости, склонности к пересудам, высокомерия? И это для того, что о всех этих недугах будет говориться в сей науке; следовательно, будет случай излечить их. Нет сомнения, что все люди должны быть добрыми; нет также сомнения и в том, что христианство может соделать людей такими, может подать все средства к сему. Один отец Церкви говорит, что самый дух злобы соделался бы добрым, если бы начал жить по христианским правилам. Следовательно, нам грешно и стыдно не воспользоваться теперь этими правилами. Конечно, можно прожить несколько лет без определенного правила, особенно в состоянии воспитания: но рано или поздно, а все же нужно обратиться к какому-нибудь правилу, когда-нибудь надобно сосредоточиться на чем-нибудь; и — не лучше ли все это сделать заранее? Благоприятнее случая для сего не будет.

 При начале каждой науки нужны предварительные понятия о ней, нужно обозреть науку с различных сторон. Этим учащиеся вводятся как бы в средину ее, в круг, и делаются способнее к дальнейшему ее уразумению. В Священном Писании не названия нашей науки (Нравственное богословие), как науки. Там принят метод противоположный мудрости земной, можно сказать, метод некоторого святого буйства. Там нужно искать не имени, а силы и духа, которых в нем очень много. Первое название, которое можно взять для нашей науки из Священного Писания, это — «путь Божий» (Пс. 81; 2). Что здесь разумеется под путем? Образ деятельности. Метафора эта взята со внешнего человека. Когда человек идет, то значит, что он действует; а когда лежит или сидит, то значит, что он не действует. Давид просил Бога ввести его в образ деятельности, согласной с Его волей, называя такую деятельность путем Божиим. А почему он сам не идет этим путем? В человеке нет сил и вступить на этот путь; он хром, даже недвижим; нужно, чтобы Бог Сам взял его за руку и поставил на этот путь. «Путь Божий...» Следовательно есть другие пути: есть пути человеческие. У иного человека есть путь честолюбия, у иного путь сластолюбия, у иного путь корыстолюбия и так далее. Есть еще пути диавольские, на которые иногда попадает человек. Есть люди, принимающие за начало деятельности плотское наслаждение. Например, вся Азия страждет этим недугом. Некоторые принимают за начало деятельности высокомерие, которое простирается у них именно до высоты диавольской; они говорят: «на небо взыду, выше звезд небесных поставлю престол мой и буду подобен Вышнему». Давид просит Господа наставить его на путь Свой, на путь, которым ходит Сам Господь. И действительно, деятельность христианская есть та самая, по которой действует и Бог: это преимущество христиан; у них закон деятельности один с Богом: честь ни с чем несравненная! Из одного закона деятельности должны происходить и одни плоды Божественные, — блаженство.

 В Новом Завете выражение «путь Божий» повторяется из уст фарисея, который говорит Иисусу Христу: «Учителю, вемы, яко истинен еси, и пути Божию воистину учиши» (Мф. 22; 16). Итак, первое название нашей науки есть путь; следовательно, должно идти по нем, — действовать умом, чувством, членами телесными, всем существом, а не лежать и сидеть в бездействии. В мире Божием все действует, ничто не стоит на одном месте, все стремится к своей цели: тем паче нужно быть деятельным человеку. Другого пути, могущего довести к Царствию Небесному, кроме пути Божия в целую вечность не найдем.

 Второе название богословию практическому — это ведение святых (см. Притч. 30; 3), потому что одни святые имеют это ведение. Знание пути Божия или образа соединения человека с Богом имеет только тот, кто имеет это соединение; чтобы иметь это знание, надобно иметь самое дело. И в делах человеческих некоторых вещей нельзя знать, не испытав их; тем более это может, и должно быть, в делах духовных. Кто не испытал на себе действий благодати, тот не поймет их, как ему ни описывай их; а что человек ощущает, то он и без объяснения знает. Святые не знают многого из того, что знают люди грешные; и наоборот, грешники не знают многого из состояния праведных: «Сия глаголет муж верующим Богови, и почиваю: безумнее бо есмъ от всех человек и разума человеческого несть во мне: Бог же научи мя премудрости, и разум святыхуразумех» (Притч. 30; 1-3).

 Третье название — непорочная совесть. Апостол Павел, защищая себя пред игемоном, говорит: я стараюсь иметь совесть непорочну «всегда... пред Богом и человеки» (Деян. 24; 16). Это— образец всякого человека, каков он должен быть. Здесь показываются и виды заповедей — «пред Богом и человеки», — и цель — иметь «совесть чистую», а не внешний только вид благочестия, состоящий в соблюдении некоторых внешних дел; «пред Богом»: ибо пред Богом с нечистой совестью и казаться нечего; «пред людьми»: апостол желает, чтобы и люди видели в нем чистоту сердца. Пред людьми, по его званию и обстоятельствам, ему нужно было иногда казаться суровым, не любовным. И добрые люди ведут себя иногда в отношении к другим по видимому не так, как должно, говоря при этом, что Бог видит их сердце. Но мы поставлены в обществе; нужно, чтобы и другие не соблазнялись нами, а видели бы в нас благий пример и не имели повода осуждать нас. Могут иметь иногда люди некоторые сокровенности, которые знает только Отец Небесный; у каждого может быть иногда драгоценная жемчужина, которую, нашедши, он никому не показывает, но нужно и в этом случае казаться незазорным пред другими. Богу открыты и тайные помышления наши, а люди не видят нашего сердца; оттуда часто бывает повод к неправильному мнению пересудам: нужно, чтобы люди видели все наше. Впрочем быть неукоризненным, не всегда возможно: самые лучшие поступки люди нередко толкуют в самую худую сторону.

 «Аще убо закон совершаете царский, по Писанию: возлюбиши искренняго своего, якоже себе самого, добре творите» (Иак. 2; 8).

 Апостол давал здесь правила, как богатые должны обходиться с нищими; ему надлежало исторгнуть корень лицеприятия в этом деле. Если вы в деле религии, говорит он, хотите поступать по закону царскому, данному Богом, Царем Небесным, общим Отцом; то не так должны поступать, как поступаете теперь. В словах апостола выражается предмет нашей науки и сущность христианской нравственности — «любовь». В обыкновенных делах «закон царский» значит закон важнейший, непременный (У греков βασιλιχος употреблялось в превосходном смысле: например, нет ничего изящнее добродетели — ωδεν βασιλιχωτερον αρετης. Ум назывался у них иногда μερος βασιλιχωτερον). Многие люди всю жизнь проводят над собранием и истолкованием законов царей земных; тем паче нам нужно заняться законами Божественными: это такая юриспруденция, по которой судятся Ангелы и люди.

 «И яже свыше премудрость, первее убо чиста есть, потом же мирна, кротка, благопокорлива, исполнь милости и плодов благих, несумненна, нелицемерна» (Иак. 3; 17). Предполагают, что послание Иакова писано к Церкви Антиохийской. Был недуг у антиохийцев, состоявший в том, что многие порывались быть учителями: недуг естественный для христиан первенствующей Церкви. Тогда нужно было распространять веру: делом этим занимались апостолы и их сотрудники. Но из других христиан способных каждый хотел быть учителем. Апостолы не подавляли этой охоты, даже возгревали ее. Но многие порывались на это без высшего звания, даже без внутреннего свидетельства совести, а по высокомерию, корыстолюбию; и потому апостол Павел в некоторых посланиях своих жалуется на таких учителей. Учители, конечно, нужны, но всякий не может быть учителем. Это дело требует некоторого рода безгрешности; а кто имеет это? Апостол Иаков нападает особенно на язык; вероятно, некоторые из учителей впадали в погрешности языка, укоряли друг друга и не чисто преподавали учение. По поводу этого апостол, под конец главы, изображает идеал мудрости человеческой — мудрость Божественную, дабы учители, соображаясь с этим идеалом, могли видеть, приближаются ли они к мудрости, или удаляются от нее. Кто учит и хочет учить других, тот должен иметь рекомендацию дел: да покажет кротость и благоразумие. И частному человеку нужно иметь кротость; а тем более учителю: иначе тотчас произойдут зависть, распри, брани. Один, например, более обратит ко Христу, а другой менее; один обратит более богатых и важных людей, а другой — бедных и незнатных; в душе первого может родиться гордость и презрение ко второму, а в сердце второго зависть горькая. Известный учитель мог говорить: я лучше, чище проповедую, я знаком лично с апостолами; а тот нечисто проповедует и не знает лично апостолов, не бывал в Иерусалиме и тому подобное.

 Мудрость человеческая есть мудрость земная по ее происхождению. Мысли наши рождаются из души: душа питается или тем, что выше, или тем, что ниже ее, — чувствами, мыслями; оттуда происходит и мудрость. Если бы можно было проследить мудрость человеческую, то открылось бы, что она вся состоит из предметов земных; первые зародыши ее земные; она все земленит, все влечет долу. Дар учить других есть высокий, и труд этот — труд небесный; но мудрость человеческая и это занятие делает земным, предполагает в нем свои расчеты: проповедует более для людей богатых и славных, и не столько проповедует Христа, сколько себя. Такая мудрость земна и по цели своей, ибо все преклоняет к земле и времени, у нее земная жизнь, земные удовольствия. Она душевна, поскольку обитает в душе, а не духе, живет в силлогизмах или еще более — в софизмах; до предметов вечных, лежащих в глубине духа, она не доходит; она поднимается к небу только как соглядатай, а не для того, чтобы там жить вечно: она прозирает в мир горний сквозь стекло воображения. А мудрость духовная, истинно христианская — свыше. Если взять христианина самого простого, то тотчас видно, что он живет в невидимом, — в Боге: он практический метафизик; он живет в высшей области мыслей, верований и надежд. Решимость жить по образцу Иисуса Христа возносит его над всем земным. Напротив, несчастное порабощение себя земному затмевает самые возвышенные вечные истины: область духа у таковых людей закрывается, и они делаются эмпириками жалкими, неверующими. Они идут по лествице познаний не вверх, а вниз. Эстетическое чувство их не возвышается и не просветляется, но тускнеет и останавливается на предметах низких и грубых. Эту же мудрость апостол называет «бесовскою»: такой бывает она на крайних степенях ниспадения. Она «бесовска» по своему начальному происхождению. В Боге знание и действие — одно и то же; и в духах и в людях так же было сначала. Диавол первый открыл эту пагубную двойственность, это разделение между знанием и действием: его дело — знать истину и не исполнять ее, иметь свет и быть хладным. Такую премудрость передал диавол и человеку, и тотчас стала приметна ее неестественность. «Бесовска» она и по настоящему происхождению своему: диавол и ныне не дремлет; он непрестанно подстрекает людей ко злу, и хочет завлечь их в свои сети. Когда начинаешь образовывать свой ум, то, если дело пойдет надлежащим образом, дойдешь и до образования сердца; диавол старается, чтобы просвещение ума было для него безвредным, и потому раздвояет ум и в приобретении мудрости. И если человек чувствует такую остановку, то непременно должен подозревать диавола. В некоторых даже очевидно бывает происхождение такой мудрости от диавола. В сочинениях и в жизни некоторых людей страсти дышат совершенным адом; некоторые страницы написаны прямо по внушению от духа злобы: таковы произведения некоторых французов. «Бесовска» она и по концу, ибо ведет туда же, куда привела мудрость и диавола. Как и чем ни украшают такие мудрецы свои деяния, а тотчас видно бывает главное начало их, — эгоизм и непокорность воле Божией; а это и есть центр тяжести, которым держится мир диавольский.

 Какова же премудрость «свыше»? Эта премудрость от Бога, от Иисуса Христа, от Святаго Духа, от апостолов. Неужели в стяжании этой мудрости не участвуют труд и наука? Нет, участвуют; это мы видим из примера апостола Павла, который читал книги, из примера святых отцов, которые имели и дары Святаго Духа, и вместе с тем пользовались средствами земного наставления; но при всем том мудрость эта «свыше». Всего земного для приобретения ее недостаточно. Что же в ней свыше? Часть ли только, или все? С одной стороны как бы часть, ибо часть ее зависит и от труда; а с другой — все свыше, ибо вся земная часть ее, если не проникается духом свыше, ничтожна. Намек на это мы видим в мире физическом. Например, некоторые составы химические будут ничто при всем многоразличии своем, если не падет на них луч солнечный; луч претворяет их в одно, делает тем, чем они должны быть. И нисходящая свыше премудрость все земное может переиначивать. Премудрость свыше прежде всего «чиста» (αγνη) — несмешанная: в ней нет никакой примеси нечистоты, видов душевных или плотских; а премудрость земная нечиста, разнородна, смешана: судит, например, о Боге, а имеет в виду человека, или еще что-нибудь ниже; рассуждает о вечности, а имеет в виду временное — славу, корысть; ревнует по видимому по славе Божией, а внутренно водится собственным честолюбием. Потом, мудрость небесная жирна. Без чистоты невозможно иметь мира; мудрец земной не помирится за корысть, за честь; у него все разъединяется, и потому он не будет и кротким. Чистое и беспримесное труднее возмутить; а состоящее из разнородных частиц при малейшем колебании вдруг все приходит в движение, в брожение. В приобретении мудрости должна быть чистота побуждений и цели; и тогда мудрец будет иметь мир в себе и со всеми другими. Напротив, несогласие есть признак мудрости земной. Двум философам, говорят, трудно ужиться, ибо их мудрость эгоистическая, а свойство эгоизма — разъединять. Сим эгоизмом страждет и начало Кантово: "Поступай так, чтобы все другие могли поступать по твоему образцу", то есть распространяй себя всегда — в каждом поступке. Небесная мудрость имеет внутренний мир с Богом и совестью: она защищена своей внутренней целостью и единством. Земная мудрость от трения возгорается. Какие разнородные материалы смешаны в ней между собою! И высокость, и низость или ласкательство, и огонь или склонность к удовольствиям чувственным, и вместе холод, лед или нечувствительность к положению другого. Оттуда и внутренняя брань и внешняя. «Благопокорлива» мудрость свыше, способна то есть не столько господствовать, сколько покоряться: характер ее — смирение, самоотвержение; она готова уступить всякому, лишь бы только это не противно было закону Божию; а свои выгоды и блага она забывает. Мудрость земная любит слабости и недостатки свои: при двух мыслях, совершенно равных, одну другой предпочитает, даже свою худшую готова защищать более чужой лучшей. «Исполнь милости»: мудрец свыше к себе строг, а к другим милосерд; ибо он хорошо знает натуру человеческую. Он знает, что человек грешит часто, будучи к тому побуждаем диаволом; посему он готов более прощать, употребляет строгости столько, сколько нужно для вразумления брата согрешившего, дабы, послабляя, не допустить соблазна. «Исполнь плодов благих», то есть всякой добродетели. Истины у мудреца небесного не остаются в уме только, но проходят в сердце и наконец обнаруживаются в действии. Он приемлет пищу небесную, и переваривает в плоть и кровь, и живет ею и действует. «Несомненна» (ου διαχριτιχη), не различительна, то есть не различает лиц, не делает пристрастия, а воздает каждому должное; но она и не смешивает лиц. Великому лицу не воздает более должного, у умного не отнимает того, что он по праву должен иметь. Она вовсе не смотрит на лица перед законом, в седалище покаяния, или в наставлениях церковных. Мыслит ли неправо царь или патриарх, она не соглашается с ним, отвергает его; учит ли право последний член Церкви — она с ним соглашается. «Нелицемерна», то есть не имеет двойственности. Конечно, и она иногда имеет своего рода сокровенности, если то бывает необходимо для нее; но зато во всех других случаях, она открыта, публична. Такова мудрость свыше, и к сей-то мудрости должны стремиться все мы.

 Еще учение христианской нравственности апостол называет премудростью «втайне» сокровенною (1Кор. 2; 7). Мы проповедуем, говорит он, не мудрость мира сего, но «премудрость Божию, в тайне сокровенную». Почему «в тайне сокровенна» эта премудрость и от кого? Апостол Павел говорит, что на лице иудеев, при чтении Священного Писания, лежит покрывало, препятствующее им видеть глубокие тайны его: князи Иудейские, не постигая его, отвергли премудрость Божественную. Мудрость эта также сокрыта и от язычников. У христиан была аrсапа scientia, которую они открывали не всем язычникам, а только желающим вступить в христианство. Ныне эта мудрость скрывается от тех, которые гордятся своим умом. Ее нужно ощутить сердцем; без сего она не может быть доведома.

 1 Тим. 3; 8, 9. Апостол Павел, начертывая образец епископов и диаконов, говорит, что они должны быть чисты, важны, славны, степенны. Диаконы прежде были прислужниками при трапезах; их дело было еще разносить по домам евхаристию; от того они, легко входя в разные дома, могли сделаться переносчиками, потерять важность служителя Церкви: и потому апостол заповедует, чтобы они были не двоязычны. Также они должны быть «не вину многу» внимающе, ибо их везде принимали радушно и угощали; нескверностяжательны, а имели бы «таинство веры в чистей совести». Таинством веры здесь называется христианская вера; поскольку она таинственна и по происхождению своему, и по образу, и по источнику. Диаконы были хранители веры и теоретической; они могли иногда, в отсутствии епископа или пресвитера, поучать народ; но здесь от них требуется вера практическая, состоящая не в памяти одной, не в слове, а в сердце, в совести чистой, ибо совесть нечистая не может содержать веры, как сосуд дырявый не может содержать жидкости. Практическое христианство, поскольку осуществляется в душе, в жизни, заключаете себе много таинственного, что подлежит не логике, а чувству.

 1 Тим. 4; 7. «Скверных» — неприличных, светских «басней отрицайся». Басни эти были предания, перешедшие будто бы от Ездры и состоявшие в родословиях. Поскольку Иудеи слишком дорожили происхождением от Авраама, то у них составились посему большие родословные списки, показывавшие, кто от какого патриарха происходит, в каком отношении к колену Иудину, к Давиду, тому подобное. У язычников были также свои басни об зонах. Апостол советует Тимофею удаляться, от сих басней скверных. Твое дело, — говорит он, — упражняться в благочестии, подвизаться. Упражнение в благочестии составляет сторону христианства внешнюю. Слово γυμνασια взято с гимнастических занятий, бывших у греков и римлян. Применительно к сим занятиям апостол, показывает преимущество перед ними подвигов духовных. Другие упражняют тело, — говорит он, — для пользы малой, ненадолго: венок этот скоро завянет. Но твое дело упражняться в благочестии; оно не все полезно. Оно может в сей жизни доставить безбедное состояние, уважение от христиан; а в будущей может доставить все блага.

 2 Тим. 1; 13. «Образ имей здравых словес». Имей, то есть держи перед глазами умственными. Христианское боговедение есть этот образ. Наука наша о сем боговедении должна быть образцом всех наук. В ней должны быть сведены места Священного Писания, говорящие о нравственности христианской и жизни святых мужей, которые, будучи сложены, дают превосходный образец для деятельности. «Здравых словес», — ибо могут слова, взятые и из Писания, через превратное толкование сделаться недужными.

 2 Тим. 3; 5. «Имущий образ благочестия, силы же его отвергшиися». Истинное благочестие состоит в силе, в духе; а внешнее — в некоторых внешних благочестивых действиях. Истинный христианин захочет лучше, будучи праведным, казаться неправедным; а ложный — лицемер, и будучи неправедным, захочет лучше казаться праведным. В христианстве есть одна из таковых форм деятельности — юродство, и есть противоположная — лицемерие.

 Евр. 5; 12. Апостол называет нравственное христианское учение «словесами Божиими». Апостол говорит евреям о Мелхиседеке, как образе Иисуса Христа; но как бы вспомнив, что слушатели его еще малолетны и неопытны в христианском учении, он говорит: «о нем же многое нам слово и неудобь сказаемое глаголати» (Евр. 5; 11). Вы немощны, — говорит он ученикам своим, — по летам вам надлежало бы уже быть учителями других, а, между тем, вы сами требуете себе учителей: вас нужно снова питать первыми начатками слова Божия.

 Евр. 5; 14. Здесь выражается совершенство христианское, достигаемое деятельностью. «Совершенных пища твердая». В чем тут твердость пищи, — в Мелхиседеке? В отдаленности сего лица от Иисуса Христа — в темноте его истории, подобно тому, как это замечается и в других случаях; отсюда некоторые и отвергают преобразования в Ветхом Завете. Но кто имеет «чувствия обучена долгим учением», тот увидит самое строгое соответствие между Мелхиседеком и Иисусом Христом; равно как кто приучил зрение видеть вдали, может находить сходство между предметами по видимому отдаленными; а близорукий может только различать предметы несколько отдаленные, и сходства между ними заметить не может. Чувства внешние ныне чрезвычайно усовершены; чувства духовные могут быть усовершены тем паче; например, может быть развито духовное осязание так, что одно легкое прикосновение предмета к духу будет давать разуметь уже многое. Духовный слух легко может замечать в словах оттенки совести или бесстыдства, и тому подобное. Душа имеет все те же чувства (собственно, без метафоры), какие имеет и тело.

 Столько названий в Священном Писании для нашей науки: по ним можно составить самое полное понятие о богословии практическом.

 Почему наука, излагающая правила деятельности христианской, называется «богословием»? Ведь она имеет в виду человека, а не Бога? Но она по всем правам может называться богословием. Во-первых, она составляется на основании слова Божия, и высочайший образец деятельности христианской есть Бог; посему и по предмету своему она, по справедливости, может называться богословием. В сем отношении к каждому человеку можно приложить то, что сказал Спаситель: «яже» Отец «творит, сия и Сын такожде творит» (Ин. 5; 19), или «Отец Мой доселе делает, и Аз делаю» (Ин. 5; 17). В высочайшем смысле слова эти идут к Иисусу Христу; но могут быть усвоены и каждому сыну по благодати. Во-вторых, наука о деятельности христианской может назваться богословием и по самому источнику своему: «Бог бо есть действуяй в» вас «и еже хотети и еже деяти» (Флп. 2; 13). Это — причина главная. В человеке действует Бог; человек по первоначальному и по вторичному назначению своему должен быть только органом деятельности Божественной, проникается ею до того, чтобы не столько ощущать себя, сколько Бога, чтобы говорить: не я действую, но Бог через меня.

 Богословие практическое называется «наукою» — «ведением»; ибо оно есть учение Иисуса Христа и Святаго Духа, или учение, занятое из Священного Писания: тут знание самое твердое и верное. Школьные науки называются науками, коль скоро имеют одно главное начало, которое состоит из понятий, из идей, образующихся в уме. Все они окончательно приводятся к вере в уме: усомнись в началах ума, тогда все науки потеряют свою силу. Здесь, в богословии, вера в ум Божественный, Христов — источник всех истин. Если и в нашем уме есть истина, то он не сам ее сотворил, а принес ее как напутие оттуда, откуда и сам пришел. И если земные мудрецы могут говорить о чем-либо: "Мы это знаем"; то тем более — мудрецы божественные: ничто не может поколебать их уверенности. Философы беспрестанно меняют свои системы, всегда у них метаморфозы: но мудрец христианский переменил ли когда-нибудь свою систему? У него все основано на альфе и омеге: «веемы», — говорит апостол, —«яже от Бога дарованная нам» (1Кор. 2; 12). В христианском учении есть свои сокровенности — тайны, и их не может не быть; но что нужно знать христианину в сей жизни, то все высказано в нем достаточно. Сократ пред самой смертью говорил: "может быть"; а апостолы говорили: «ей и аминь». Наука наша основана на том, что по сознанию всех есть самая истина.

 Богословие наше по преимуществу должно быть наукой опытной. В нем заключаются важные истины практические; но сколько бы мы ни занимались им, а если не осуществим его на опыте, то мы не уразумеем его. Многим эта необходимость может казаться обходимою. Иной подумает, что при счастливых способностях, при долговременных занятиях, и не сообразуя жизни своей с учением христианским, можно изучить правила христианской нравственности, даже можно указать на некоторые практические системы, составленные такими людьми; но Писание ясно говорит: кто грешит, тот не познает Бога, а только тот уразумеет волю Божию, кто хочет творить ее. В самом деле, чтобы понять важность, сладость и благотворность христианской нравственности, для этого нужен опыт. В этом убеждает самое свойство предмета науки; предмет этот — возрождение, явление нового человека на месте ветхого, соединение с Иисусом Христом, оживление Духом Божиим. Эта внутренняя, существенная перемена в душе не может подлежать разумению: седалище этого в сердце, в чувстве. Существо деятельного христианства есть некоторая невыразимая тайна. Мы не можем знать, как человек возрождается Духом, когда и как зачинается внутри его нечто новое, противоположное прежним его желаниям и действиям. И если вообще нельзя уразуметь перемены нравственной, то, смотря на нее с высшей точки зрения, тем более нельзя уразуметь ее. Только тот может знать это, кто изведал на собственном опыте, ощутил внутри себя эту перемену духа. Жизнь и свет здесь нераздельны, и не столько из света жизнь, сколько из жизни свет, как это было и сначала: «в Том живот бе, и живот бе свет человеком». Здесь действует Сам Бог, а человек только участвует и получает в удел часть разумения. Истинное разумение — только опытное. И в делах житейских физик, например, расскажет вам, как сделать известный опыт; но заставьте его сделать опыт на самом деле, и он часто бывает не в состоянии исполнить это, поскольку у него недостает деятельного разумения; тем более это может быть в делах высших, духовных. Что разумение теоретическое без практического бесполезно, это понятно, ибо видим, что оно производит только крушение духа. Но чего не дает никакая наука, то может дать жизнь. Возьмем, например, сочинения святых отцов: о некоторых из них достоверно известно, что они не учились в школах, однако ж в их сочинениях — логика и психология самые глубокие, изложение истин практических высокое. Что сделало их такими умными писателями? Жизнь и упражнение в благочестии. И даже, что есть существенного в науках школьных, например классификация способностей, — и это есть также в произведениях отцов Церкви; явно, что это произошло не из школы. Значит, от Святаго Духа сообщено им не только существо дела, но даже нечто и в форме.

 Наука наша основывается на словах Священного Писания: этим отличается она от философии нравственной; она и не есть учение только по Писанию, а отчасти и по преданию, только истинному. В какой мере, — много или мало, — предания должны входить в нее, это другое дело, — только непременно должны. Есть предания апостольские, есть предания святых мужей. Они ниже слова Божия писанного, но не далеко, ибо они суть то же слово Божие, только не писанное.

 Сущность деятельного христианства та же, что и сущность жизни. Наука должна выразить то, что есть в жизни; а жизнь, в свою очередь, должна выразить то, что есть в науке. Сущность жизни христианской есть возрождение. Что выражают в Священном Писании слова: «возрождение», «новая тварь»? Явно, что эти метафоры выражают существо дела только в половину. Для выражения этого дела на языке человеческом нет и не может быть слова собственного; потому что нет самого дела. Возрождение совершается только силою Божией — благодатью Иисуса Христа; а ум человеческий, добродетель земная, не могут совершить этого. Сими метафорами внушается только, что с человеком происходит перемена важная, существенная. С человеком всегда почти происходят перемены в мыслях, желаниях, чувствованиях, но перемена, производимая христианством, выше, глубже и дальше всех их. Возрождение сравнивается с рождением; но рождение в жизни бывает только одно: вся последующая жизнь есть уже развитие того, что заключено в рождении, как семени; в нем должно быть положено начало всем действиям человека. Далее, из метафорического выражения: «совлекше ветхаго человека и облещися в нового» — видно, что с человеком возрождающимся должна произойти перемена чрезвычайная. Снять одно платье и надеть другое уже много значит: вся внешность человека переменится; иной был в рубище и потом вдруг стал в порфире. Но в возрождении требуется не совлечение одежды, не совлечение чувств, а всего человека: что же после того останется? Ничего! Требуется также облечься в нового человека, и облечься не по частям, а всецело: от сердца до последнего волоса; перемена эта — перетворяющая. Та же мысль заключается в выражении: «создание», «сотворение»; метафора здесь берется с целого мира, с его происхождения. Когда восходим к началу мира, то встречаем бытие и небытие. Но как это приложить к человеку? Ведь человек был же прежде возрождения; но он тот же, прежде рожденный, возрождается, прежде совлеченный облекается, прежде существовавший созидается; по видимому — это как будто менее рождения, но в самом деле — более. Для создания человека нового есть материал, но противоположный. Согласимся, что легче родиться человеку, нежели ожить, легче надеть новое платье, нежели ветхое сделать новым, легче сотворить человека, нежели развратившуюся уже природу перетворить, — тем более, когда человек противодействует сему действию благодати; между тем как для возрождения нужно устремиться на разрушение прежнего материала: тварь ветхая не дает места твари новой. В сей-то перемене состоит сущность нашей науки и жизни христианской. Жизнь благодатная должна образовать нечто стройное, целое, многообразное, многочисленное, которое будет проявляться целую вечность; но начало всего этого должно быть здесь, в возрождении. Сравним это с жизнью тела. В теле есть центр жизни и всего тела. И в духовной жизни есть свое сердце: оживите его — и все тело будет живо, злой человек будет добрым. И наоборот, если в добром человеке это исходище живота будет заграждено чем-нибудь, то хотя и будет он по видимому исполнять некоторые добродетели, но он на всю вечность остался злым. Отсюда понятно, в чем состоит духовная перемена, и где ее седалище. Самое внутреннее начало жизни для нас недоведомо. Мы говорим: ум имеет свое начало, чувство — свое, воля — свое; но все они должны сходиться в чем-нибудь общем, и действительно сходятся, только мы этого средоточия проникнуть не можем, хотя оно подлежит нашему определению, но само в себе оно таинственно, зыблется в беспредельности. Некоторое отражение этого видно в начале действования некоторых людей, впрочем, в начале злом — эгоизме; это начало так же представляется чем-то беспредельным, хочет подчинить себе все: не только мир человеческий, но и Божий. Но где оно само заключается?.. Перемена духовная проникает в самую глубину нашего бытия, и здесь место не нашим уже мыслям и силам, а силе Божией. Перемена эта называется «таинством веры» по глубине своей; «веры», а не ума, ибо его очи не могут досягать и видеть эту глубину, не только распоряжаться ею. Вера христианская низводит действия Иисуса Христа и Святаго Духа; эти действия и возрождают человека; человек же сам по себе значения не имеет: он есть только список Божества; следовательно, восстановление человека есть восстановление образа Божия. Человек должен быть не оторванным от Бога, самостоятельным, как ныне, но должен быть выражением образа Божия — живым и свободным; ныне он не видит своего первообраза, не видит Отца своего. В человеке должна быть самостоятельной свобода, но она должна быть проникнута Духом Божиим. Этот список должен очиститься, черты его — просветлеть, из мертвого списка он должен сделаться живой копией. Идеи суть первые отражения сего образа, основание его. Но в чем состоит образ Божий? Он есть лицо. В Боге образ Его есть Иисус Христос — образ Бога невидимого, характер, отпечаток ипостаси Его. Человек есть так же некоторый характер ипостаси Божией, так же сын Божий; следовательно, и человек есть отражение того же образа первоначального; только Иисус Христос есть образ Бога полный и совершенный, а человек, так сказать, — в миниатюре, или лучше: человек создан по образу Иисуса Христа, — Он составляет основу нашего существа. В нас теперь этой основы почти нет; ум наш, можно сказать, теперь держится ни на чем: у нас теперь самые слабые отблески образа Божия. Следовательно, существо науки нашей должно состоять во вселении в нас Иисуса Христа, в оживлении Его в нас. Это мы видим из свода многих мест Писания, видим так же из опыта людей, кои могли говорить: живет во мне Христос. Сначала вселение это мы предполагаем только верою, потом оно начинает подходить несколько под ощущения сердца, далее — и под понятия разума. Так было и до падения, когда духовная жизнь человека состояла не в восстановлении стоящего: и тогда это совершалось также таинственно, хотя многое подлежало и уму. Ибо соединение Иисуса Христа с человеком, твари с Творцом, не может быть все изведено на свет. Бог не мог показать твари ее творения. Это отличительный характер Божества — несообщаемое свойство. Посему наше учение должно быть духовно; не должно довольствоваться одним обозрением нравственности человеческой, систематическим рассуждением, но должно восходить высоко, обнимать то, что в душе нашей есть последнего и существенного. Сделаться же таким оно может только при содействии Духа Божия, а Дух Божий может быть испрошен и принят соединенным к Нему стремлением ума и воли; и если мы будем молить Его о сем, то ощутим Его веяние.

 Но Таинство Веры мы должны рассматривать со стороны практической, опытной; мы должны хранить его, исполняться им, хотя внутреннюю сторону его мы и не можем вполне видеть, так как это действие Святаго Духа, Который испытывает глубины не только человеческие, но и Божий. Из многих мест Писания видно, что Дух Святый уделяет часть из этого ведения тому, в коем совершается сия тайна. В Апокалипсисе говорится, что Дух Святый дает возрожденному новое имя, которое знает только приемляй. И это потому, что другим людям нет нужды знать сего: они не могут употребить сего знания с пользой. Впрочем, есть здесь и сторона, открывающая обширное поприще для познания: это различные опыты и случаи духовной жизни, возрастание внутреннего человека, хранение его и тому подобное. Здесь больше человеческого: действия Божий здесь как бы подлежат произволу человеческому.

 Деятельность христианская должна простираться во всю жизнь, и окончательное совершенство ее не здесь: причина ясна. Что значит шестьдесят или семьдесят лет земной жизни для существа, назначенного к вечности? Как бы ни быстро раскрывались наши способности, но в такое короткое время и при столь многих препятствиях они не могут вполне раскрыться. Первые годы младенчества в отношении к разумности, правилам, в сравнении с последующими годами почти ничего не значат, но в них есть уже завязь человечества. Точно то же и в жизни духовной. Настоящую земную жизнь можно почитать в отношении к ней младенчеством. Самые опытные в духовной жизни говорят о себе, что они только «начаток духа имут»: здесь все «отчасти», по самому значению сей жизни. Но есть тому и другая причина. Человек не всегда идет вперед, но иногда возвращается назад, падает, заболевает, врачуется и опять получает новые раны, и все это нужно же вознаграждать: нужно очищать себя от скверны греха, покорять себя воле Божией, сражаться с умом, волею, телом. И будем ли мы жаловаться, что жизнь наша сделалась жизнью подвижнической? Имея притом в виду такой высокий образец, к достижению которого мы предназначаемся, не стыдно ли нам и жаловаться?

 Мы говорим, что совершенства жизни духовной нет здесь на земле, что здесь только начатки ее. Но если эта жизнь уже зачалась и образуется в нас, то самые начатки ее полнее тысячи жизней плотских. Припомним жизнь истинных христиан: как они полны силою! Некоторые из них в начале были самые простые, как Сергий Радонежский, вступивший в пустыню, в круг зверей и дерев. Что слабее и безвестнее его? Но когда в нем открылась жизнь духовная, то открылась и чрезвычайная сила. Необитаемое место делается городом. К безвестному человеку приходят за благословением цари, и он некоторым образом решает судьбу Царства Русского: место, где он некогда жил, делается твердой опорой Царства в смутные времена. Возьмите еще в пример апостола Павла. Он сам о себе говорит: я не имею вида важного: человек, подверженный болезням, изгнанный из отечества; но он образует мир, и сколько церквей основывает он. Бедный человек с посохом в руке производит более, нежели какой-нибудь Сезострис или Александр Македонский. И сила его в силе Христовой, ибо только Христос может действовать так, как действовал Павел. Несмотря на многие препятствия сей силе, несмотря на самую ограниченность жизни временной, сила эта всегда являлась великой: человек не мог не ощущать ее. Жизнь Иисуса Христа есть жизнь в человеке другого существа. Жизнь и подобного существа в нас, если бы только она последовала, не может быть неощущаемой; тем паче — жизнь источника жизни. Всецело она не может быть ощущаема, но она должна господствовать в нас над другими жизнями. По своей силе она есть самое лучшее свидетельство о себе. Не имея ее, мы требуем доказательств в Божественности христианской религии; но люди, исполненные этой жизнью, не требуют их. Кто исполнен теплоты, тому не нужно доказывать, что тепло; когда человек здоров, то сто врачей не уверят его, что он болен. Исполненный этой жизнью, в подтверждение веры своей в Иисуса Христа, смело пойдет на смерть, и пошел бы на нее тысячу раз, если бы мог ожить столько раз. Внутреннее ощущение этой жизни не может быть заменено ничем, а само заменяет все. Впрочем, многие, и занимаясь христианской деятельностью, не достигают такого совершенства: это оттого, что они занимаются отрывочным образом, кое-какими добродетелями. И такое занятие не худо; но поскольку такие люди не совершенно изгнали из души своей духа самолюбия и не приняли вполне Духа Божия, то они на сей ступени и останавливаются: занятие их без главы, без жизни, без успеха. Все у них по-человечески; оттого некоторые и приходят к той мысли, что возрождение в существе своем есть нечто меньшее, нежели как говорят о нем; но это, конечно, ошибка. Истинная христианская жизнь есть точно жизнь стройная, целая, в которой все выходит из одного начала и все обращается к одному — славе Божией, хотя, правда, бывают иногда и в ней потемнения, как в здоровом теле бывают вывихи. А жизнь отрывочная похожа на жизнь без сердца, на жизнь только некоторыми членами тела.

 Великое дело возрождения совершается в глубине духа, но нужен же приемник его, в котором бы оно выражалось. Этот приемник есть человеческая совесть. Совесть для жизни нашей то же, что земля для корня дерева. С другой стороны, эта совесть есть зерцало, в котором человек может видеть всю свою жизнь, видеть правила ее, чисты ли, не потемнены ли они. Если совесть жестеет, не будучи освежена слезами покаяния, ни возделана искушениями; то и самое древо засыхает — духовная жизнь слабеет. Почему совесть имеет такое действие? Потому, что она есть свободный приемник воли Божией. Если человек хочет, то и Дух Божий продолжает Свое действие; отвергать или не отвергать действия Духа, зависит от совести. Со стороны Бога самое важное — благодать; а со стороны человека — совесть, поступающая всегда по воле Божией, не изменяющая Христу. Если человек изменяет Ему, то жизнь духовная в нем сама собою как бы исчезает. Впрочем, падения незлонамеренные, соединенные со строгим раскаянием, не изгоняют из сердца таинства веры, а только на время умаляют его.

 Наша наука имеет еще две сродные себе науки: мистику и аскетику. И всю деятельность христианскую можно назвать мистикой и аскетикой, ибо в ней много и того и другого. Но нравственность христианскую надобно представлять средней между ними. Мистика углубляется во внутренние действия Духа Божия на дух человеческий, и в отношения духа человеческого к Богу: она витает в глубине духа. Она не может быть приведена в строгую науку, а состоит из замечаний, духовных опытов. Христианская деятельность не может быть без мистики, ибо существо ее — в глубине духа. Аскетика стоит на противоположной стороне, ибо занимается телом, а тело состоит в противоположности с духом по своей грубости, косности, осязаемости, материальности. Дух требует оживления, просвещения; а тело — умерщвления, обуздания, борьбы. Эта борьба для христианина необходима. Практическое христианство должно заимствовать из мистики и аскетики то, что в них есть более общего. Мистика имеет предметом более общее — опыты духовные; а предмет аскетики более частный. Надобно заметить, что аскетика и мистика в чистом своем виде суть науки высокого достоинства, но когда они переходят за черту, то подлежат порицанию, особенно мистика. Переходя за черту, она делается поэзией духовной; мистики впадают в мечтания духовные; смотря на все через увеличительное стекло воображения, они настраивают себе целый мир идеалов, часто уродливых. Многие мистики-писатели страдают этим недугом. Ныне мистика, к сожалению, сделалась словом укоризненным: на мистиков смотрят как на мечтателей, неспособных к жизни общественной. Аскетика тоже подлежит многим злоупотреблениям. Подвижничество, конечно, нужно, ибо тело противоборствует духу, но главное исходище жизни — дух, сердце. Многие секты забывают это и ожидают всего от обуздания тела, и потому простирают слишком далеко разные строгости к нему, например, посты, которые у них нередко оканчиваются смертью или неизлечимыми болезнями. Труд, простертый до излишества, также вреден. Например, на Валаамском острове один подвижник, для усугубления своего труженичества, вздумал поместиться на скале и начал копать там пещеру; но, находясь на высоте, он как-то почувствовал кружение головы, упал в бездну и ушибся до смерти. Аскетика враждебна не только роскоши, но даже умеренности; оттого она сделалась предметом порицания и укоризны не у одних только людей светских. Еще: мистика имеет предметом своим более деятельную сторону христианства, а аскетика — страдательную. Начало христианской жизни в Боге, а в возращении и укреплении сил ее человек действует сам, при содействии, конечно, силы Божией. Вообще в деятельности христианской два действователя: Бог и человек. Где более действует Бог, там человек только проникается; а где действует более человек, там благодать ограничивается только надзором. Апостол Павел говорит: «И дуси пророчестии пророком повинуются» (1Кор. 14; 32). На высшей степени развития жизни духовной наиболее действий Божественных, и наименее человеческих; хотя человек тогда действует весь, но чувствует, что у него собственной деятельности мало. Аскеты занимаются подвигами материальными, и потому делают жизнь скучной, горькой. Здесь человек более действует сам, и его деятельность — страдательно-производительная.

 Виновник нашей науки есть Бог. Ибо предмет богословия деятельного — деятельное богопознание, деятельность человеческая по образу деятельности Божественной. Кто начал бы учить этой деятельности, если бы не Сам Бог? «Бога никтоже нигдеже виде, Единородный Сын сый в лоне Отчи, Той исповеда» (Ин. 1; 18). Следовательно, все гласы учителей земных суть отголоски этого вечного Слова. И теперь мы будем повторять в своей науке только то, что говорили в свое время пророки, Иисус Христос и апостолы. И если апостол говорит (Флп.1; 6), что «начный дело благо... совершит е»; то тем паче нам нужно надеяться на Бога. Наука эта так важна и нужна людям, что, можно сказать, все три лица Божества открывают ее людям, каждое образом, ему свойственным. Бог Отец наставляет всех приходить к Сыну. Сын Его есть образец и источник мудрости, но к Нему люди обуявшие не идут, и потому Отец Сам влечет их к Сыну. «Никтоже может прийти ко Мне, аще не Отец пославый Мя привлечет его.... Всяк слышавый от Отца и навык», то есть поняв, выучив с успехом урок призывания Его, «приидет ко Мне» (Ин. 6; 44, 45), — говорит Иисус Христос. Таковое привлечение особенно нужно было во время пребывания на земле Иисуса Христа, ибо Ему в три года Своего проповедания следовало много сделать; но оно нужно и теперь. Без него, несмотря на то, что Сын Божий так благ, никто не пришел бы к Нему. Странно: зачем, кажется, голодного призывать к трапезе, жаждущего — к воде? Сами придут! Но в роде человеческом есть гибельная причина, почему он не идет к Иисусу Христу. Здесь назидательный урок для земных наставников. И голос Небесного Отца может раздаваться только в воздухе, не доходя до сердец слушателей; и в Его училище не все могут хорошо успевать: что же может быть у земных наставников? Сын также есть Учитель: Он учил, явившись на земле видимым образом, учит и доселе ощутительным образом — через писания апостолов. Наконец, наставляет людей и Дух Святый. После Иисуса Христа Он сделался как бы главным, наиболее действующим Учителем. В Ветхом Завете более учил Отец. Когда явился Сын, то учительство Отца сделалось как бы второстепенным. Когда Сын вознесся на небо и живые образцы Его взяты туда же, —открылось поприще деятельности Духу Святому. Дух «истины», — говорит Иисус Христос, — «наставит вы на всяку истину» (Ин. 16; 13). Апостол Иоанн говорит верующим то же: «вы помазание имате от Святаго и весте вся... и не требуете, да кто учит вы: но яко то само помазание учит вы о всем» (1 Ин. 2; 20, 27). Это учительство постоянное, духовное. Оно не ограничивается никаким возрастом и состоянием. Кто только хочет учиться, тотчас может приходит в это училище: условие принятия — одно желание. Иногда учение это доходит до явных чудес. Когда такое водительство требует внутреннего ока отверстого, а у людей плотских оно закрыто, то Сам Бог как бы непрестанно воплощается, творит чудеса. Промысл употребил для научения и внешние средства— книгу природы, книгу сердца человеческого и книгу Откровения. В Откровении изложено все учение о спасении начинательным образом (compendiose). Ибо жизнь христианская, поскольку обнимает весь род человеческий, гораздо обширнее того, что заключено в Священном Писании. То же начертано и в книгах натуры и сердца человеческого: в них начертано отношение твари к Творцу. Смотря обыкновенным глазом на природу и на сердце, находили в них как бы одну половину учения о религии; но в самом деле здесь заключается религиозное учение и теоретическое и практическое. Это видно из философского учения. Нравственность у философов не противохристианская, но и не христианская. У них нет, например, учения об искуплении. Не показывает ли это, что нужна третья книга — Откровения? Но были же и есть люди, которые находили в этих книгах более, — хотя в чертах слитных, умаленных, но находили то же, что и в положительном Откровении — находили тайну восстановления человека и твари. Если кому это покажется мечтательным, то именно потому, что основание этого слишком глубоко, что христианство в природе внутренней и внешней не ясно; для близорукого оно почти не видно, но оно есть. Род человеческий восстанавливается Богом из бездны падения через Иисуса Христа. Где основание сего восстановления? В природе Божественной, но частью и в человеческой. Природа Божественная отражается во внешнем и внутреннем мире; следовательно, и основание восстановления должно быть в природе внешней и в природе человеческой внутренней. Если бы в человеке не было бы приемлемости к возрождению, то оно не было бы и дано ему. Таким образом, в основании три книги Откровения Божия сходятся. Еще: восстановление производится через Иисуса Христа; и натура создана и держится Им же. Человек создан по Его образу, и восстанавливается своим Оригиналом: основание должно быть видимо в списке, как бы замаран он ни был. И в книге внешней природы более или менее должен быть виден Восстановитель. Сущность христианского Откровения предполагает повреждение в человеческой природе, а отсюда и во всей натуре, и — следы сего повреждения действительно видны в природе внешней. Но видно ли в ней и восстановление через Иисуса Христа? Видно по частям: например, худое в человеках или природе может быть восстановляемо, болезни могут быть прогоняемы. Далее: худое в природе может перерождаться и усовершаться при посредстве другого постороннего; это видно в царстве животных и растений и доходит иногда до некоторой чудесности: так, горькое может сделаться сладким, бесплодное — плодовитым. Это качество в природе полагает человеку путь к надежде, показывает возможность избавления и восстановления от зол. Но нет ли в природе намека на восстановление ее ходатайственной смертью Иисуса Христа? Те, которые глубже вникают в природу, свидетельствуют, что и сия тайна отражается в великом зерцале мира. Каким образом? Разными отражениями в разных отделениях натуры. В царстве минералов через химическое разложение находим, что злое само в себе делается добрым (полезным) через другое и это другое теряет для сего свой вид — жертвует жизнью. В царстве растительном, когда худое дерево хотят сделать хорошим, то и хорошее отрезают. Мы привиты теперь к Лозе; но для этого Лоза должна была умереть. В царстве животных жизнь одних продолжается через смерть других — через питание. Особенно замечательна тайна восстановления в громе и молнии. Здесь происходит сначала как бы некоторая борьба, а потом следует примирение: после удара грома бывает усиление дождя; огонь рождает воду. В природе в это время происходит борение противоположных сил; а потом все это мирно оканчивается радугой.

 Книга натуры имеет особенное отношение к Богу Отцу; книги Откровения — к Богу Духу Святому; а книга сердца человеческого — к Богу Сыну. Цель учительства из этих книг та, чтобы после не иметь нужды в учительстве. Святой Иоанн говорит: «и вы помазание имате», и «то... помазание учит вы» еще на земле; а на небе не будет более нужды во внешнем учительстве. Цель этого научения — открыть в сердце человеческом то Евангелие вечное, которое в нем положено.

 Целью ведения нашего должен быть Бог: ибо что другое поставить целью его? Можно найти много целей, но все они будут не последние, все они будут низки. Человек ставит иногда себя целью, но это — по незнанию; а узнав себя более, всего менее будет ставить себя целью сего ведения. Христианин хотя бы был самый последний по суду мира, но по цели, к которой он стремится, он выше всех людей плотских. Другие цели изменяемы, но цель, предполагаемая нами, непременна. Относительная цель нашего ведения есть совершение святых; для всех это нужно, но для нас особенно, ибо мы не только сами обязаны быть святыми, но обязаны делать святыми и других. Теперь это назначение некоторым кажется неважным, но как важным покажется оно в вечности! Образовать одного святого важнее, нежели создать целый мир физический. К нам может быть приложено то же, что апостол говорит о себе: «мы соработники Божии». Бог представляется трудящимся: мы должны помогать Ему. Кто почувствует это, тот не будет тяготиться ни бедностью, ни стесненностью обстоятельств, а будет утешаться тем, что он делает дело Божие. Важно ли для сего претерпеть все бедствия, а не только одно? Кто верит в вечность, для того это поприще будет казаться вожделенным. Обыкновенно увлекают нас отношения житейские, много стоит— оторваться от выгод и обольщений мирских; но раз вступив на противоположный путь, нужно решиться всю жизнь идти этим путем. Бог наградит за это сугубо, и как хорошо умереть после такой жизни!

 Предмет нашей науки весь человек — с внутренней и внешней стороны. Прочие науки антропологические останавливаются на каких-либо частях человека, а эта наука обнимает всего человека: и душу и тело его; рассматривает все состояния его: бдения и сна, жизни и смерти; все возрасты, звания, отношения, способности. Но главный предмет ее есть великая перемена, производимая в человеке Духом Божиим; она занимается творением новым, превосходящим все законы натуры.

 Некоторым наукам ставят в упрек, что они ведут начало свое от первого человека, но нашу науку в этом нельзя упрекать: это самое естественное начало ее. Мы начинаем с двух Адамов: ветхого и нового. До падения деятельность человека была другая, отличная от настоящей, связанная союзом тесного общения между Богом и человеком; а после падения она связана союзом восстановления. Но как, скажут, произошло столь ощутительное различие от вкушения одного яблока? На это надобно сказать, что одно простое действие может иметь иногда бесчисленные и необыкновенные следствия. Например, в некоторых снах человек может говорить разными языками; но одно прикосновение к нему может вывести его из такого состояния и лишить этой способности. До падения отношение человека к Богу было такое же, какое теперь у Ангелов: некоторая подчиненность, но и некоторая взаимность; после падения этого уже не могло быть — исполнения закона уже не стало. Человечество исполняет теперь закон только в одной главе своей — Иисусе Христе.

 Мы знаем, что без веры в Спасителя деятельность человека не могла бы быть деятельностью спасительной. Но не была ли бы она деятельностью просто нравственной? Можно, конечно, прийти к этой мысли, читая ветхозаветные книги: там мало говорится о вере праведников. Но что им все же было открыто сие высшее начало деятельности — вера — свидетельствует об этом апостол; да и всякий, внимательно вникая в дело, может увидеть, что деятельность их была выше простой нравственности. Из одной естественной нравственности не произошло бы тех прекрасных явлений, какие мы видим у патриархов. Например, у Авраама мы видим самоотвержение единственное. Сам эгоист Кант не мог вставить его в свои рамки. Только представив Авраама одушевленным верой и видевшим день Искупителя, — только тогда известная решимость его делается понятной. То же и в других случаях. Если не видно было у патриархов веры на словах, зато много видно было оной на деле. Нравственность естественная не умеет даже понять и обсудить их поступков. Но по различию времени внутреннее развитие этого начала (веры) выражалось различным образом. До потопа оно выражалось представлением вездеприсутствия Божия, «хождением пред Богом»: начало деятельности, приличное младенческому состоянию человека. Младенец беспрестанно смотрит на мать, его поддерживающую; в ее глазах его правила. Патриархи были, так сказать, водимы Богом за руку. Он часто являл им и наставлял их. Но это младенческое состояние рода человеческого не мешало глубине его ведения; только самые тайны, глубокие истины передавались им фигурным образом — под символами. Например, начало самоотвержения, хотя принадлежит мужескому возрасту, но оно было передано и Аврааму, только в виде фигурном. Авраам созрел уже и был младенец-старец. Авраам владел богатствами, имел много подчиненных; каким же образом при этом ввести его во внутреннее святилище самоотвержения, как передать ему это главное начало деятельности? Но оно передано ему мудрым образом. Он сначала терпит различные меньшие лишения: неплодство Сарры, распри домашние, наконец, у него требуется на жертву Исаак, в котором сосредоточивалось все, в котором он должен был заклать все свое будущее потомство. И Иосифу передана тайна самоотвержения в значительной степени: и его жизнь, крестная, тяжкая, сделала образ его столь совершенным, что он соделался образом Иисуса Христа. Вообще, жизнь патриархов можно представить как бы картинами, в коих выражены различные истины нравственности: эта галерея нравственных картин. Во время закона деятельность внутренняя приняла внешнюю постоянную форму в жертвах и обрядах. Обрядовый закон заключал наставление: как человек должен приготовляться к очищению; а нравственный закон, как воля Божия, изложен в де-сятословии. В Псалтири нравственность изложена со всей полнотой. Это такой инструмент, который издает различные звуки — все. В ней излагаются несчастья, лишения, покаяние, оправдание, многие частные отношения человека. Посему она была ручной книгой всех подвижников христианства, и у нас служит главной книгой при богослужении. Иисус Христос на Кресте произносил слова из нее. В книге Екклезиаста нравственность излагается полемически; так же и в книге Иова. В Екклезиасте представляется человек, познавший на опыте всю суету, и потом обращающийся к благочестию. История каждого плотоугодника, обращающегося наконец к Богу, есть повторение содержания Екклезиаста. В книге Иова страждущий Иов представляет идеал всего человечества. Такой идеал должно было написать Самому Святому Духу, и он написан. В Притчах и книге Премудрости нравственность изображена в малых картинах и, сообразно духу времени, загадочно. Большей частью в них изображается внешняя деятельность, отношения житейские. В некоторых случаях изображения эти приближаются к изображениям правды человеческой, но не переступают за эти границы. Впрочем, и сии места при беспристрастном рассматривании оказываются чистыми. Мысль в Притчах может показаться иногда странной от самого свойства притчи, но тем не менее она всегда остается чистой и доброй. В книге Песнь песней нравственность изображена мистически: это— картина чрезвычайно изящная, состоящая из семи отдельных картин, в которых изображено отношение благодати к сердцу. Ее начали было считать обыкновенной картиной, привыкли было толковать по-светски, небрежно, сличали с Феокритом и прочее; но случай открыл глаза. Ориенталисты нашли, что на востоке было в обычае любовь духовную изображать под символом любви плотской; и потому критики устыдились отвергать мистический смысл ее. В пророках нравственная деятельность изображена весьма сильно со стороны политической. До Моисея деятельность эта не принимала формы очень суровой; вся суровость ее выражалась в том, что святые мужи сообразно младенческому состоянию вели жизнь странническую. Но при Моисее, когда страсти требовали сильнейшего обуздания, нравственность начала предписывать правила строжайшие, и открылась подвижническая жизнь по пустыне. После сего, когда по взятии Палестины дух в народе успокоился, — малая часть избранных представляют образцы подвижничества: это пророки от Самуила до Иоанна Крестителя. Они строго порабощали тело духу, презирали все земное, жили большей частью в горах и вертепах, переходили с одного конца Палестины до другого, являлись как бы с небес. Они образуют школы; и здесь дух подвижничества проникает в общество. Ученик Илии не мог жить роскошно; ученик Иоанна не мог не поститься. Елисей тотчас по призвании к пророческому служению закалает волов и идет предстоять пред Богом. Посему пророков можно считать предками подвижников Нового Завета. Жизнь этих подвижников родилась при Синае, на вершинах Кармила, там ее колыбель. По окончании пророчеств, за пятьсот лет до Рождества Христова, израильский народ был оставлен без откровений свыше, предоставлен руководителям земным, как бы для опыта, как он употребит в дело свое научение.

 В это время нравственная деятельность развилась в двух противоположных направлениях. Особенно замечательны ессеи. Они отличались строгой  нравственностью; мистицизм и аскетизм были у них в силе. Ессеи были потомки пророков и предтечи пустынников христианских. Читая описание жизни их у Иосифа, Филона, у греческих и римских писателей, нельзя не любоваться многим у них хорошим. Они на опыте выражали уже многое из того, что после требовалось в Евангелиях. Поэтому-то, несмотря на многочисленность их секты, против них нет ни слова в обличениях Иисуса Христа. К похвале их можно сказать то, что они проводили жизнь в молчании. В фарисеях деятельность уклонилась во внешность, в церковность. Закон Моисея и так был пространен и подробен, а они еще более распространяли его предания нововведениями, а между тем существенное ускользало от них. Желая сделать больше, нежели сколько нужно, они не исполняли того, что требовал Бог. В Новом Завете есть много тому примеров. Так, закон положительный обязывал любить всех и помогать всем, тем паче родителям, но фарисей с покойной совестью мог видеть отца своего томимого голодом и не помогать ему; между тем, налагал на себя произвольный обет или дар храму; он говорит отцу: «то, чем бы ты от меня пользовался», я намерен дать в церковь (Мк.7;11); и думал, что он угождает этим Богу. Или о клятвах они думали, что иную можно нарушить, а иную нельзя; или — храмом и небом клясться у них значило менее, нежели златом и прочее. Это оттого, что злато принадлежало им, и посему надобно было возвышать его цену; а храм принадлежал Богу, и унижение его могло быть без вреда для них.

 Иисусом Христом правила деятельности изложены высшим образом, но не вполне совершенно (это надобно твердо помнить). Казалось бы, что Иисус Христос должен был сказать все; но Он Сам говорит: «еще много имам глаголати вам...». И точно, о Кресте и самоотвержении Он мало говорил, потому что для апостолов, кои искали еще престолов и венцов, это было рано. Но Дух Святый через апостолов провещал правила нравственности окончательно. Иисус Христос изложил сущность ее в общих чертах. Он говорит о деятельности Бога в человеке, о возрождении, и о деятельности человека в отношении к Богу. Начало нравственности отрицательное (самоотвержение) Он также выразил, хотя не совсем подробно. Он говорит о Кресте, о погублении души своей. Иисус Христос часто брал материалы для Своего учения из внешней природы, а это значит — ив этом зерцале вселенной указаны тайны Царствия Небесного. Ибо Он брал оттоле материалы не только для пояснения простых обязанностей, но и для раскрытия тайн Царствия. И нам нужно обращаться к натуре. В посланиях апостольских нравственность изложена окончательно, впрочем не без мистики; ибо в них говорится, например, о вселении Иисуса Христа в сердца человеческие; есть также в них и сторона аскетическая — борьба с плотью; подвижничество внешнее. В них изложены правила для всех возрастов и состояний, впрочем, нечто предоставлено и произволу подвизающихся. Посему-то неудивительно, если в жизни некоторых святых и в писаниях их мы находим нечто такое, чего нет в Священных книгах, и что (осмелимся сказать) как бы выше апостольских наставлений. Это оттого, что у апостолов нравственность изложена без подробностей, без утончения; а в сердце значит есть более, нежели сколько в Священном Писании.

 Изложением христианской деятельности занимались многие, которые только чувствовали важность ее; и библиотека для чтения в этом роде очень богатая. Из времен Церкви Апостольской мы не много имеем нравоучителей.

 Послание Варнавы есть список с некоторых Посланий апостола Павла. Некоторые нравственные правила, по подражанию Павлу, изложены в нем под покровом аллегорий из Ветхого Завета. Главная мысль этого послания та, что вера должна быть соединена с добрыми делами, что христианству неприлична нравственность, предписываемая в Ветхом Завете.

 В послании Климента Римского довольно практических истин касательно любви и единодушия, ибо оно писано было к Коринфянам, у которых появилось много вражды и несогласия.

 В посланиях Игнатия Богоносца довольно практических наставлений касательно твердости в вере, презрения всего мирского, и пользы скорейшего перехода к Богу. Послания эти замечательны тем, что они суть первые отголоски человеческие: Послания апостольские были прямо Божественные.

 К этим Посланиям близко также все практическое послание Иустина мученика к Зене и Серене, предлагающее правила касательно аскетики христианской, касательно благочестивых собраний, отношений к язычникам, повелевающее побеждать благим —любовию — злое. Главное правило в нем следующее: для христианина недостаточно жить так, как живут другие люди — по натуре, хотя бы очищенной: это добродетель только мирская; христианин должен быть вознесен над всеми пожеланиями.

 Климент Александрийский обнимает деятельность христианскую со стороны мистической, и все христианство он представлял со стороны идеальной и универсальной. Есть также у него и сторона аскетическая в Строматах; еще есть у него сочинение под заглавием "Наставник".

 Тертуллиан был более апологет; но впоследствии много писал о нравственности, и неосторожно впал в монтанизм (монтанисты — христианская секта, проповедовала аскетизм. Прим. ред.); у него, например, второй брак уже почитался прелюбодеянием.

 У Оригена более аллегорий. Обыкновенно правила нравственности у него рассеяны в толкованиях на Священное Писание. Особенно выспренние истины у него заключаются в толковании на книги Песнь песней и Исход.

 В толкованиях на Песнь песней он превосходит самого себя. Киприан средственный наставник; только гонения заставляли его иногда говорить жарко. Он писал об одежде девственниц и изъяснение на Отче наш.

 Лактанций обнял христианство со стороны, так сказать, мученической, но мало касается христианской нравственности.

 Кирилл Иерусалимский писал поучения для оглашенных; нравственность у него более дисциплинарная и простонародная. Вообще до IV века мы мало имеем христианских нравственных наставлений и сочинений, хотя в жизни нравственность христианская осуществлялась теперь гораздо более, нежели когда-нибудь. И нечего дивиться сему: и изложения догматов до сего времени мы мало видим; нравственность же еще менее требовала раскрытия и изложения.

 Четвертый век, богатый всякого рода произведениями, богат и произведениями о христианской нравственности.

 Василий Великий, кажется, и великим назван за свои сочинения. Он много писал об аскетизме монашеском.

 Григорий Нисский немало также писал о предметах деятельности христианской. Есть его книга о совершенстве христианском, напечатанная в "Христианском Чтении", в которой сосредоточено все существенное в христианстве. Кроме того, "Жизнь Моисея", им составленная, есть идеал жизни нравственной.

 У Григория Назианзина некоторые нравственные правила изложены в стихах. Он первоначально занимался богословием теоретическим, но под конец жизни оставив константинопольскую кафедру, в уединении описал стихами собственную жизнь, где много говорит об удалении от мира, о покое в Боге. Замечательное дело: такой великий муж, каков Григорий, под конец жизни в уединении пишет стихами!

 Златоуст везде имеет золотые уста, где только и что только ни говорит. Только нравственные истины у него рассеяны в любимых им сочинениях — толкованиях на Священные книги, в нравоучениях при каждой беседе. Эти толкования его суть самый лучший образец того, как высокие христианские истины сделать понятными даже для младенца в духовной жизни. Тут учение Иисуса Христа подводится, так сказать, под осязание, и при всем том нисколько не теряет своей глубины и силы. Толкования его полезно читать. Особенно замечательно у него искусство — брать отвлечения от жизни простой, обыкновенной, и делать из них приноровления к жизни духовной. Так, он советует воздерживаться от какой-нибудь страсти и когда ему возражают, что трудно, то он говорит: ведь вы же это на опыте всегда делаете, только несовершенно. Так, например, вы говорите, что трудно воздерживаться от гнева, погасить этот внутренний пламень, но куда девается сей пламень, когда вы находитесь пред лицом начальников? Тут вы легко удерживаете себя от гнева и мщения. Представляйте же всегда и Бога присутствующим при вас, и вы не будете гневаться на ваших ближних.

 Амвросию мы одолжены первым опытом систематического изложения христианской нравственности.

 Августин более важен в отношении к догматике; но немалую также оказал услугу и в отношении к практике. Есть у него нечто о внутренней духовной жизни и о благодетельных действиях соединения со Христом. О благодатных действиях заставлял его особенно говорить Пелагий. Главное начало во всех его наставлениях есть начало чувства, — начало глубокое, точно человек живет более сердцем, и если где, то здесь нужно бросить первое семя веры. Августин всеми силами старался доказать, что истинное наслаждение человека только в Боге. Это может идти для всех веков и народов.

 Исидор Пелусиот писал письма к разным лицам о разных нравственных предметах. Нравственность у него возвышенная, хотя не в собственном смысле мистическая; отзывается некоторым юродством.

 Григорий Великий получил это имя, вероятно, не за одно мудрое управление Церковью, но и за свои сочинения. Он написал изъяснение на Книгу Иова и ручную книгу для пастырей Церкви. В Книге Иова он видит идеал человека доброго, страдающего, и посему идеал как бы целой христианской жизни; всякий христианин гонимый есть в своем роде Иов. Им оканчивается ряд писателей чистых, оригинальных; начинаются комментаторы, как например Исидор Испалийский — писатель VII века и другие.

 Есть еще разряд писателей, представлявших нравственность со стороны особеннейшей; и сами они вели жизнь строгую, созерцательную, аскетическую. Таковы два Макария — Александрийский и Египетский, Антоний Великий. От Антония мы имеем письма, удивительные по духу; в них видно веяние духа Христова: в поучениях какая-то простота и сладость — перо ангельское. Макарий Египетский писал о возвышенных предметах также просто: его называли дитя-старец. И Макарий Александрийский также близок к нему.

 Творения Ефрема Сирина надлежит сюда же отнести. Любимые темы его были о слезах и покаянии. Из всех аскетов он ближе всех к народности.

 Таков же Исаак Сирин. Марк Подвижник писал особенно о старчестве и о монашестве. Кассиан писал много: мы имеем от него целую книгу, в которой есть особенные превосходные трактаты, например о сновидениях, о нечистотах плотских.

 Иоанн Лествичник заслуживает особенного внимания по своей "Лествице". Умел он изъяснить истинное христианство и одушевить это изъяснение. Будучи богат опытами духовными своими и своих братий (он жил при Синае), он составил "Лествицу" по добродетелям, а число для этого взял из числа лет пребывания Иисуса Христа на земле. Особенно лествица эта замечательна для людей, желающих знать духовное возрастание; опыты, там представленные, могли родиться только на ниве жизни благодатной, школа не может дать их.

 Максим Исповедник известен, между прочим, своим сочинением о любви христианской. Он был подвижник и философ.

 Иоанн Карпатский имеет в своих сочинениях характер особенный, отличный от всех, состоящий в необыкновенной легкости его взгляда духовного. Когда читаешь его сочинения нравственные, то как бы идешь по лугу, усеянному различными прекрасными цветами. Он мог иным показаться поверхностным, но в самом деле он не таков: так самая глубокая река может казаться иногда мелкой, если она прозрачна. Он возвышается иногда на седьмое небо.

 После отделения Запада от Востока стоят внимания Симеон Новый Богослов, Георгий Пахимер и авва Варсонофий. Но у этих писателей есть некоторые недостатки, и протестанты стараются отыскивать их, для того чтобы подорвать важность Церкви Католической. Эти недостатки дают мне повод сказать вам, что и в сочинениях святых отцов не все надобно принимать без разбора, но нужно сличать их со Священным Писанием: они ведь также были люди, только не обыкновенные. Главным образом осуждают их за то, что земля, по их понятию, ничего не значит, каждый из них жил только Иисусом Христом, религией, а все прочее презирал. Многие из них за чистоту жизни сподобились даров Духа Святаго и так приблизились к миру духовному, что столько же жили и в этом мире, сколько в телесном. Для некоторых явления духов, о которых так много находим в житиях святых отцов Церкви, кажутся неуместными и небывалыми; но разве можно подумать, чтобы, например, Антоний Великий мог обманываться, когда он строго бдел над всеми своими помыслами, различал то, чего не различает иногда наша психология? Но с другой стороны, жизнь святых отстоит от нашей жизни, как небо от земли.

 Во времена схоластические нравственность раздробилась на мнения, школьные формы: она сделалась определеннее, способнее приноравливаться ко многим частным случаям, но зато потеряла много духа, обратилась в мелкие и многообразные предания фарисейские. Главное правило: «праведнику закон не лежит» — было забыто; оттуда дионисианская мистика. Таулер —писатель возвышенный — писал о Кресте Иисуса Христа. Фома Кемпийский писал о подражании Иисусу Христу вообще; нравственность у него чистая и годная для всякого. Пересчитывать всех новейших писателей не позволяет время, да притом и нет особенной нужды. Укажем только на главнейших из них. Из католиков особенно замечателен Фенелон — человек с ангельской душой. Он любил изображать деятельную любовь христианскую. О сем же предмете писала знаменитая его приятельница и сотрудница госпожа Гион, составившая толкование на все Священное Писание. Сочинения ее подверглись было запрещению, но когда рецензент, коему поручено было пересмотреть их, через месяц отозвался, что он не находит в них ничего противного вере христианской, то они опять вошли в употребление. Общенароден писатель французский Франциск де-Воль, особенно книга его о мире написана совершенно в духе христианском. У протестантов многие также занимались изложением истин деятельности христианской. Спейт писал много трактатов нравственных. Арнольд писал церковную историю: сочинения его были осуждены — невинно. Арндт писал в общенародном духе; а Бем — в духе мистико-теософском, и по справедливости подвергся у нас запрещению. Это такой метафизик христианский, в сравнении с которым все самые возвышенные метафизики похожи на детей. У него есть, кроме метафизики природы, еще метафизика христианства, в которой он говорит о происхождении зла, о падении диавола и прочем. Даже некоторые философы почитают его мечтателем. Современный почти нам писатель Сен-Мартен, писавший во время революции, несколько похож на Бема. От него произошла секта мартинистов, не чуждая заблуждений. Из немецких особенно замечателен Эккартсгаузен. Он выходит из вопроса: чем окажется христианство, если посмотреть на него беспристрастно, при помощи всех открытий наук естественных, — и находит, что христианство есть религия единственно спасительная, что основа его лежит в самой природе вещей. Жаль только, что не многие могут понимать мистицизм, в который он вдался. Замечателен еще писатель Штиллинг, написавший изъяснение Апокалипсиса; он сделал много пользы, только в предсказаниях своих заходит слишком далеко: они не сбывались и обращались в укоризну ему. Из католических писателей особенно замечательны Шеит и Рейбенгер. Оба они австрийцы, писали по поручению от правительства, на латинском языке. В их книгах есть много трактатов об обязанностях христианина; о восстановлении говорится мало, да и то в статье: покаяние. Это оттого, что они с малолетства привыкли смотреть на нравственность христианскую в очки философские, особенно, Вольфовы. У французов почти нет писателей в сем роде. Англия богата такими писателями, но не систематиками: многие пишут проповеди, но не системы. Образец нравственности христианской у англичан можно видеть в сочинении: "Нова тварь" Самуила Валкера. Из германских богословов замечателен Рейнгард. Младые лета свои он провел среди многих сомнений о вере. По судьбам Промысла он попал на ту мысль, что Божественность христианства может быть доказана из самой нравственности христианской. Потому он и старается в своем практическом богословии обнять нравственность в полном виде. И подлинно, цель богословия нравственного — преподать врачевство против всех сомнений в вере христианской, заставить полюбить христианство, пристать к нему всем сердцем. Во всей системе своей он доказывает связь истинного христианства с истинным счастием человека: все люди будут жить благополучно, если будут жить по правилам христианским. Система Рейнгарда имеет свои достоинства и недостатки. Он прилагает нравственность ко всякому состоянию, всякой способности, всякому месту; такое направление приятно и поучительно. Но поскольку он взялся за нравственность христианскую в больном состоянии, то и видно у него только усилие уверять, а не полная уверенность, — заметно также влияние Вольфовой философии. Много говорит он об исправлении человека, но понимает его нравственно-философски, а не так радикально, как в Священном Писании. Замечательны, наконец, уроки нравственного богословия, изданные под именем Флакка. В них автор представляется понявшим различие между естественной нравственностью и христианской; отсюда он сообщает другое направление, другой дух и цвет всем обязанностям христианина. Человек естественный исполняет закон сам один, а христианин— вдвоем. Есть еще и другие сочинения по нравственному богословию; но они только закрашены текстами, а по духу принадлежат тому или другому философу. Замечательно, что прежде более говорили и писали об обязанностях христианина; ныне же не столько стали обращать внимание на обязанности, сколько на исправление и восстановление природы человеческой. Это можно приписать двум главным причинам. Частью круг наук ныне расширился; изыскательность, бродившая по поверхности, ныне обратилась внутрь; прежде она делала обзор человека совне, а ныне анатомирует его, и тут видит много порчи и болезней. С другой стороны, волнения в роде человеческом всегда открывают то, что есть нечистого в глубине человеческой природы. Волнения недавнего времени заставили умных писателей с большей силой говорить об исправлении человека.

 Что сделано в нашем Отечестве по части нравственного богословия? По отношению к нему, как науке, сделано очень мало, а по отношению к жизни — столько, сколько в других Церквах не находим. По видимому, наша Церковь представляется слабой, но в самом деле, внутри ее есть много прекрасного, великого. В течение почти пятисот лет со времени введения христианства, в России не было книг о нравственности, кроме Библии и церковных книг: материал не богатый в отношении земной мудрости, но для достижения цели достаточный. Всегда можно сказать, что если бы всякий мог читать и разуметь Библию, то без многих нравоучительных книг легко можно бы было обойтись. Истина эта оправдывается от дел своих. Церковь наша дала такие плоды, которых не имеет ныне и та Церковь, от которой она приняла веру; мы разумеем множество святых угодников Божиих. Нива нашей Церкви, как бы по самой новости и невозделанности своей, приносила много богатых плодов. Что эти святые достигли высокой святости, это можно видеть из некоторых исторических отрывков, хотя собранных рукой скудной. Они переступали границу нашего мира и вступали в сношение с миром горним. Что, если бы описана была их жизнь вся — со всеми опытами самоотвержения и великих подвигов? Из всего этого могла бы составиться лествица, по которой восходят и нисходят Ангелы, и наверху которой утверждается Бог. Жалеть ли, что все их духовные познания и опыты не дошли до нас? Но если бы нужно было, то Промысл все сохранил бы для нас из их жизни. Нам нужна азбука нравственная, нужны средние правила, и — они преподаны нам в писаниях отцов нашей Церкви. А духовные опыты и подвиги глубокого самоотвержения, как некоторые драгоценности, Бог счел нужным скрыть от нас и не всем показывать. Нечто надобно было показать — отверзть небо, для того чтобы человек плотской, зарытый в земле, мог, хотя засоренным глазом, видеть, какой там свет; полное же знание этого дела может достичь всякий желающий: уму стоит только пойти самому тем путем, которым шли подвижники. Впрочем, чтобы совершенство их христианской жизни было полезно и для других, Промысл увековечил их память чудесным сохранением тел их, нетлением, и тем соделал их проповедниками нравственно-вразумительными для целых царств и народов на многие века. Их сонм может назваться системой нравственности в лицах. Каждый из них жизнью своей осуществил какую-либо добродетель, и у подножия каждого из них лежит какой-либо порок, пораженный им. При сем случае, говоря об угодниках Божиих и особенно об угодниках киевских, нельзя не заметить, что мы, занимающиеся здесь этой наукой, имеем преимущество перед другими, занимающимися той же наукой в других местах. При изучении практических наук вообще нужны орудия или инструменты для практики; например, при занятии астрономией — обсерватории и зрительные трубы, при занятии физикой — физические инструменты, ботаникой — растения; и мы имеем свои как бы препараты, собранные Богом, — мощи святых.

 С XV века, когда наше отечество начало вступать в сношения с землями западными и занимать от западных стран образование, у нас начали являться писатели, занимавшиеся изложением нравственности христианской. Первые наши писатели, как бы помня еще дух нравственности, одушевлявший Церковь нашу пять веков прежде, менее платят дани иноземному образованию, менее напитываются школьным духом. Таков Нил Сорский. По духу своему он может быть переставлен в IV веке христианства и поставлен наряду с Макарием Египетским. В уставе своем он предлагал не одни правила, но и созерцания духовной жизни. Чтобы судить, как он выспренен и высок, нужно прочитать для примера отрывок его о молитве. Свидетельствуется он в этом случае Исааком Сирином, но он и сам испытал все это на опыте.... По этому одному драгоценному камню можно уже заключать, сколько у него сокровищ. После Нила первое место занимает

 Димитрий Ростовский —сочинитель и отец для нравственности христианской очень важный. В некоторых отношениях он похож на древних Августина и Оригена; изложение нравственности у него легкое и даже игривое: это дань веку, в котором он жил; но инде он глубок и возвышен до мистических созерцаний. Таков его "Алфавит духовный", особенно статья о чистоте телесной, где он, рассуждая о первобытном состоянии Адама, позволил себе мистические рассуждения о сем состоянии. Этот писатель для нас, учащихся в этом месте, должен быть особенно важен. Первые лета свои он провел в здешнем училище: наук слушал не много; после поступил в Кирилловский монастырь и там пострижен в монашество; начал заниматься практикой христианства; и из ученика здешнего училища сделался великим христианским учителем. Он последний, можно сказать, самостоятельный писатель. Все бывшие после него, исключая Тихона Воронежского, более приспособлялись к духу других Церквей; например, Феофан Прокопович по духу не наш: сочинения его можно бы отдать другим Церквам. Димитрий ростовский учился мало, но писал прекрасно: так-то строгая жизнь может восполнить недостатки школы.

 Среди систематиков наших воскресил дух Церкви Апостольской святой отец Тихон Воронежский. Он был в Твери учителем школьным; писал прежде на латинском языке, а потом на русском. У него есть сочинение под названием: "Дух и плоть", где изображается борьба духа и плоти. Тихон обращал внимание на природу, на мир внешний и гражданский, и с цветов их умел собирать мед. Отсюда у него составилась книга "Сокровище духовное, от мира собираемое". Она полезна для всех, ибо научает каждого, как смотреть на мир, на страсти, на случаи жизни. У него же есть некоторые сочинения на особенные случаи. Он сам останавливался над этими случаями, вникал в них, поучался из них, хотел научить и других так же смотреть на них. У него есть еще трактат "Поклонение кресту" — образец краткого и трогательного исповедания с сильным чувством кающегося грешника; несколько-кратное прочтение этого трактата может размягчить чувство самое грубое. Нужно желать, чтобы сочинения его сделались общенародными и переведены были на иностранные языки.

 Из систематиков, занимавшихся христианской нравственностью, мы имеем не многих. Первый систематик наш Феофан, но он нравственностью особенно не занимался. Уже Феофилакт отделил нравственное богословие от догматического; он сделал сокращение из Буддея, потом перевел на русский язык Шуберта. Но из Буддея он брал более философское и оставлял существенное, и потому нравственность у него похожа на нравственность Баумейстера и Вольфа. У прежних богословов нравственность являлась только в так называемом "usus doctrinae". Все они водились протестантскими богословами, а там нравственность христианскую отделили от теории уже в XVII веке. Usus doctrinae вообще не так важны: они важны только с той стороны, что в них заключается приложение всякого догмата к нравственным правилам. Конечно, так и должно быть; иначе будет беcсоюзие между догматикой и практикой христианской. Кроме того, у нас во время правления Екатерины II, частью от нее самой, частью по некоторым причинам, составилось в Москве общество под именем Новиковского, которое занималось сочинением и переводом полезных книг; например, оно перевело Арндта "Путешествие к вечности благочестивой души", издало сочинение "Ураний или слепец", под которым разумеется падшее состояние человека, и многое другое. Вообще, в то время начал было веять дух живой; но это веяние скоро прекратилось и заменилось духом порчи, и общество этих писателей рассеялось. Последующие царствования не были благоприятны для этого предмета. В царствование Александра начали опять являться нравственные сочинения; но сперва дух французского любомудрия не благоприятствовал истинам религии: являлись у нас сочинения в духе Руссо, Мармонтеля и другие. Потом пробился мистический дух в "Сионском Вестнике" — журнале, издававшемся в 1806 году. Но по глубокости и универсальности своей он не пришелся в раму некоторых членов нашей Церкви; и потому издание его остановлено. После сего он опять начал было издаваться в 1816 году, но и опять остановлен. В нем замечен индифферентизм и неосновательность; но в нем были и некоторые замечательные статьи о возрождении. Около 1812 года начали многие заниматься нравственными сочинениями по поручению самого государя покойного, бывшего первым двигателем в этом деле. Тогда переведена в Сибири "Христианская философия". Кроме того, государь иногда через министра своего присылал статьи, отмеченные его рукой, для перевода с иностранного издания в "Христианском Чтении". Так, есть в "Христианском Чтении" статья: "Покайтеся", которая была прислана государем из Швейцарии около того времени, как в Санкт-Петербурге было наводнение. Тогда же переведены "Нова тварь", сочинение Франциска де Сань, и толкования госпожи Гион; также переведен Фома Кемпийский, изданы творения Фенелона. Нельзя умолчать еще о двух сочинениях, хотя они сокращены из других: это — "Черты деятельного учения веры" и "Обязанности христианина" — для кадетских корпусов, сочинения протоиерея Кочетова. Сочинения эти — богатый подарок для литературы русской, особенно тем, что они писаны на русском языке, а также и представлены в хорошем систематическом порядке. Сюда же, наконец, можно отнести все сочинения разных писателей касающиеся разных предметов нравственности христианской; и первое между ними должны занять поучения митрополитов Платона и Михаила.

 Все богословские науки более или менее имеют свое начало в слове Божием; наша наука тем более основана на словах апостольских и пророков. Но поскольку слово Божие есть и в природе и в духе человеческом; то и это слово не может не быть в употреблении у нас. Хотя оно в этих двух источниках затемнено, и потому несравненно ниже Священного Писания; но не употреблять его совершенно нельзя, ибо, во-первых, само слово Божие писанное часто ссылается на слово Божие в природе и в сердце; во-вторых, слово Божие писанное имеет целью подкрепить слово Божие в природе и в сердце; в-третьих, слово в природе и сердце ближе к нам. Богословие теоретическое есть другое начало богословия практического; ибо деятельность наша основывается на вере в заслуги Иисуса Христа; посему и должна всегда иметь в виду Крест Иисуса Христа, в котором сходятся вера и любовь, умозрение и деятельность. Еще есть начало, подчиненное сим, но много способствующее развитию нравственности христианской: это опыт людей святых. Читая писания пророков и апостолов, мы можем поверять их опытом мужей святых и голосом Церкви. К голосу Церкви живому обращаться можем редко, а к историческому всегда.

 Метод христианской практики может быть различен. Нравственность может быть излагаема в увещаниях, кратких правилах, в примерах, как у Василия Великого и в наших Четиих Минеях. Сокращение Четий Миней есть "Училище благочестия", протоиерея Мансветова. Священник Малов написал об обязанностях и добродетелях воинов. У светских людей, и даже у некоторых духовных, есть взгляды на Четий Минеи не совсем высокие; но нравственно-назидательные повествования этих Миней имеют великую цену. Теперь и в философских сочинениях иностранцев являются примеры из наших Прологов. Например Шуберт, говоря о самоотвержении и не находя у светских писателей довольно сильного примера для сего, взял из Минеи пример Павла Препростого, — как его заставляли носить камни с одного места на другое без всякой цели и пользы, и худым кувшином носить воду. Из этих только книг можно извлечь нравственность чистую. Всемирная история не представляет и части этих добродетелей. Поступки, например, Регула, Сцеволы, Катона записаны во всех историях как редкие, а в Четиих Минеях описание таких поступков очень обыкновенно. Изложение нравственности христианской может быть еще ученое, например в катехизисах. Последнее изложение особенно для нас нужно. Тут в кратком виде может быть заключено многое. Учитель веры должен показать не только как делать, но и почему так.

 Расположение, сделанное в нашей системе, принадлежит Буддею, который расположил нравственность христианскую так же, как и философскую; оно только отчасти годно. Третья часть о благоразумии христианском —мала, состоит только из одного трактата. Это оттого, что благоразумие — слово великое; а в самом деле оно мало. Как христианин должен поступать самым лучшим образом в известных случаях, общих правил на это не может быть много. В нашей книге "Черты деятельного учения" трактат о благоразумии сначала оставлен был, а после опять прибавлен в других изданиях. У католиков практическое богословие располагается на манер философский. Сначала говорят вообще о натуре человеческой, о нравственности вообще, о наградах и наказаниях, о вменении, что вообще называется metaphysica morum; потом говорят об обязанностях христианина, далее — о средствах к исполнению их, что известно под именем аскетики. Из протестантов у Рейнгарда расположение хорошее и полное. Он располагает свою нравственную систему по четырем вопросам. 1) Что такое человек, который должен действовать по закону Христову? Здесь он показывает несовершенство каждого человека и способность его быть совершенным. 2) Чем человек должен сделаться? Здесь он говорит о добродетелях. 3) Какими средствами человек может достигнуть этого совершенства? 4) Каким именно образом человек становится, наконец, истинным христианином? Тут он описывает самый способ возрождения, обновления и усовершения человека. Расположение это мы назвали естественным и лучшим других.

 Каков человек, — это составляет первый член нравственности христианской. Философия не обращает на это внимания и делает худо; ныне, впрочем, и она начинает несколько заниматься рассмотрением этого. В том виде, в каком доселе представлялась нравственность человеческая, она могла казаться нравственностью Ангелов, а не человека падшего; но все вопиет против этого. Прочие части в этом расположении также очень важны, особенно важна четвертая часть. Части эти можно назвать следующим образом: 1) антропология; 2) аретология; 3) педевтика, или аскетика; 4) мистика.

 Не худо заметить нечто о наименованиях некоторых отделов богословия практического. И моралисты философы не могут прибрать хороших определенных имен для своей науки; то же и с богословами: нет и у них названий вполне выражающих сущность науки. Вторая часть, трактующая об обязанностях христианина, у них называется Jurisprudentia Divina. Но Jurisprudentia Divina может составить особенную науку. Обязанности вообще должно отделять от прав: иначе пользуются правами, иначе исполняют обязанности. Апостол Павел говорит: «вся ми летъ суть, но не вся на пользу» (1Кор. 6; 12). Философы науку об обязанностях называют этикой; так же называют иногда и богословы христианское учение об обязанностях: но так может быть названо оно разве потому, что говорит о правах человека естественных. Более приличными представляются следующие названия для главных четырех частей богословия практического: первую часть можно назвать Antropologia moralis; вторую, излагающую обязанности, Antropologia; третью, трактующую о средствах нравственного совершенства — аскетикой, ибо средства эти более или менее суть подвижнические, или педевтикой нравственной; четвертую часть, излагающую самую внутреннюю перемену человека, можно назвать мистикой христианской.

 Скажем теперь нечто о науках вспомогательных нашей науке. При изложении нравственности христианской нужно обращать внимание и на все прочие науки, потому что и они в сем деле полезны: ведь все науки по первоначальному происхождению проистекают из одного и того же слова Божия. Нужнейшая в этом случае наука есть нравственная философия; эта наука, держась в известных пределах, может быть очень полезна для нашей науки. Ибо христианская нравственность заключает в себе то, что есть и в естественной нравственности. Как добродетели языческие суть приготовления к добродетелям христианским; так и нравственность естественная есть приготовление к нравственности христианской. После того важной и полезной в этом деле может быть антропология и особенно психология. Только нужно осветить себе этот путь сначала; без этого нельзя твердо идти по нему в нашей науке. Нужна здесь вся антропологическая наука, даже и о теле человека. Ибо оно составляет половину существа человеческого и имеет значительное влияние на нашу деятельность: иногда служит нравственности, а иногда подавляет ее; например, темпераменты участвуют в страстях и тому подобное. После сего ближайшее место в числе наук вспомогательных нашей занимает история нравов. Предметом нашей науки служит натура человеческая; но где она видна доселе? Зерцало это — история, представляющая нравственность олицетворенной и в больших размерах и в малых, с совершенствами и несовершенствами.

Священное Писание нравственность человеческую представляет самой темной; по частям представляет много резкого, посрамляющего человека, а в общем своде представляет нечто ужасное. Так, о всем роде человеческом без благодати и о значительной части его, не принявшей благодати, оно говорит, что они суть семя диавола. «Вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и между семенем тоя» (Быт. 3; 15). Это говорится о семени диавола и о семени Евы. Упоминается одна жена здесь, потому что она одна вступила в разговор со змием, и потому что от нее произошел весь род человеческий. Семя жены, — это все человечество и притом самая лучшая часть его — сонм праведных и глава их Иисус Христос. Но что такое семя змия? Это клевреты его — ангелы падшие и те люди, которые водятся духом этого врага Божия, засеменяются диавольским направлением. Посему Иоанн Креститель и другие пророки называют таких людей порождениями ехидны, имея в виду сию ехидну духовную. Спаситель Сам называет их чадами диавола. Таким образом, натура человеческая носит в себе нечто диавольское, кроме образа Божия, куда жало диавола досягнуть не может. Даже сами люди находят в себе много диавольского: говорят, например, гордость диавольская, мысль диавольская, лукавство диавольское. Природа человеческая поврежденная называется еще в Священном Писании «плотию» (Быт. 6; 3). Спаситель говорит: «рожденное от плоти плоть есть» (Ин. 3; 6), и апостол Павел говорит: «егда бо бехом во плоти» (Рим. 7; 5). Что же это значит? Почему греховность и несовершенство природы человеческой называется плотью? Потому что плоть в самом деле есть нечто несовершенное в человеке: самый худой человек пожелал бы освободиться от многого плотского. С другой стороны — потому, что человек естественный более предан плоти, нежели духу. Развиваются иногда и силы духовные в людях развращенных, но с большим умом; только всегда видна в них более плоть: в дух они входят иногда только для соглядания, а живут более во плоти. В некоторых людях, при известном образовании и воспитании, плоть утончается почти до духа; но дальновидный может и здесь видеть природную грубость плоти. Например, войдите в дом человека с умом, со вкусом, с образованием, по мнению мира, — и вы найдете там повсюду следы плоти. В изображениях, которыми он украшает свой дом, вы найдете много плотского; в библиотеке его выше какой-нибудь философии стоит наука о поваренном искусстве. А в людях грубых это преобладание плоти доходит до чрезвычайности; многие люди богатые и грубые едва дышат от чрезмерной тучности. И если бы существование их продолжалось еще на несколько лет далее обыкновенного; то они совершенно сделались бы плотью, даже в физическом отношении.

 Состояние человека поврежденного называется еще смертью. Спаситель говорит: «остави мертвым погребсти своя мертвецы» (Мф. 8; 22). Мертвыми здесь Он называет людей плотских. Не видно, чтобы эти люди, о которых говорит Спаситель, были худы; но Он вообще так называет их. В этом смысле и апостол титулует нас: «и... сущих нас прегрешеньми мертвых...». (Еф. 2; 5). Значит, и себя ставит он здесь в разряд мертвых: кто же после этого исключит себя из сего состояния мертвенности? Мертвым называется человек, когда он недвижим, с закрытыми глазами, не видит и не слышит. Бывает иногда и на лице мертвого несколько времени румянец, иногда даже замечается некоторое движение. И в человеке естественном иногда приметно много суетливости, хлопот, даже самоотвержения, но все это — для пустяков. Взор у него открыт, но он ничего не видит в духовных вещах. Иногда предметы духовные как бы поражают его по глазам; он на них наталкивается и чувствует боль, например, при гробе отца, жены, брата и тому подобном; но после сего он опять остается нечувствительным. Иногда у людей порочных, плотских показывается стыдливость какая-то, но без жизни; у них движутся члены при раздавании милостыни, постройке церквей и тому подобном; но все это находится в движении как бы гальваническом. Например, умирает у такого человека жена, — он несколько тысяч отдает на церкви, но в сердце остается таким же порочным. Иногда развращенные люди попадаются к людям добрым и заимствуют от них некоторые благие наклонности, но когда они предоставляются самим себе, то опять остаются неподвижными истуканами.

 Человек поврежденный называется еще человеком «ветхим», древним, ибо произошел от Адама. И в начале-то он был уже ветх, а теперь и совершенно обветшал. В натуре человеческой, как в дереве, образуются свои слои. И как ботаники могут узнать по этим слоям, сколько лет известному дереву; так наблюдатель небесный по наростам в природе человеческой узнает древность повреждения ее. Ветхое платье линяет; главная нить, которой держится рубище, есть еще, но благолепия прежней одежды уже нет. Эта ветхость и готовность распасться, эта дырявость заметна в людях — больших и малых. Если чему надлежит быть прочному, то это образу правительства; но сколько употреблено трудов и усилий, например во Франции и Англии, для упрочения этого дела! Соберутся несколько сот людей, проведут несколько дней и ночей в рассуждениях и спорах, составят какое-нибудь правительство; а через полгода оно распалось... Так все обветшало!

 Порча человека естественного называется еще «грехом, живущим в человеке»; выражение многозначительное. Мало того, что человек грешит, — грех в нем живет, соделался в нем чем-то самостоятельным, живым, постоянным, имеющим личность, как господин, законодатель. И точно, обратив внимание на людей, тотчас увидишь, что они служат жилищем греху, что злое начало образовало в них свою жизнь. Еще называется эта порча «законом греховным, сущим во удех» (Рим. 7; 23). Всякая жизнь имеет свой закон, следовательно, и жизнь греха имеет свой закон греха. Этот закон есть самолюбие, — и действия сего закона чрезвычайно сильны. Даже образуется своего рода совесть греховная, так что грешник тотчас видит, что прикасается его самолюбию, и принимает другое направление. Например, в разговоре со сребролюбивым дайте хоть малейший намек, что вы хотите говорить о нестяжании, и он заранее постарается предотвратить вашу речь.

 Называется еще естественный человек «образом перстнаго». Явно, что в этом выражении прежде всего имеется в виду тело; но и внутренность души человека перстного — перстна. Ум его перстен, ибо все познания его сняты с тленных вещей. Образ деятельности его также перстный: она направлена к благам земным, тленным, преходящим, которые и теперь только мелькают, а в будущей жизни и совсем не будут иметь места. Адам составил себе свой образ вместо Божественного, и теперь все потомки его носят эту личину.

 Называется еще человек естественный «душевным». В дух он редко заходит, а живет воображением, памятью, чувствами; до созерцаний духовных, до Бога, до вечности он почти не касается: там ему холодно, он бежит оттуда. Animals homo с сей стороны действительно сходен со всеми животными; некоторые животные (animalia) даже превосходят его со многих сторон. Апостол говорит, что некоторые люди работают только чреву, что «им бог чрево», — и все животные непрестанно работают только чреву. Называется еще человек «внешним», в противоположность внутреннему. И у естественного человека есть своя глубина; но это глубина зла и греха: обыкновенно же внешность, видимость управляет им. Отсюда человек худой называется пустым. Еще именуется он «чадом гнева по естеству», которое он сам себе устроил — чадом, на которое Отец Небесный не мог взирать без гнева, потому что это чадо растет и трудится во зле. Называется еще «телом греховным плоти» (Кол. 2; 11). Все тело наше становится орудием греха, его телом. Человек имеет руки, простертые на грабительство, ноги, чтобы ходить по путям беззаконным, глаза, чтобы смотреть на соблазны мира, слух, чтобы принимать хулы. Называется еще порча «удами яже на земли» (Кол. 3; 5), членами, посредством которых человек так и стремится в ад, куда после и действительно низойдет.

 Если сложить все эти черты, то составится образ человека самый ужасный: это свиток, виденный Иезекиилем, «в котором написано рыдание и жалость и горе». Да не подумает кто-либо, что так изображает человека только Священное Писание. Нет, и сам человек не лучше себя описывает. Много есть жалоб на это у древних греческих и римских писателей, и у новых. Итак, в Священном Писании нет преувеличения; даже оно не открывает еще всей бедности нашей, потому что и невозможно теперь показать нам ее вполне, ибо пал весь мир, и пал давно и глубоко. Посему Церковь премудро воспевает: «едине ведый» человеческаго существа немощь".

 Из описаний человека естественного, находящихся в Священном Писании, открывается, что состояние его очень худо, противно намерению Божественному и несчастно. В отношении к нравственности это состояние беззаконное; в отношении к чувствам — состояние бесчувствия, смерти. Еще не было примера, чтобы какой-нибудь добрый и благонамеренный человек отвергал развращение природы человеческой: это постоянный голос всех внимательных и добрых людей. Например Сократ в своем разговоре явно признает нужду — всю жизнь очищаться; и взгляд на настоящую жизнь, как на поприще очищения, есть взгляд всемирный, а не христианский только. В большей части людей зло господствует решительно: жизнь их слаба, они дремлют и в дремоте им иногда нельзя бывает делать зла; но когда они выйдут из сего состояния усыпления, когда воля их облечется мощью гражданской или физической, то происходит от них зло ужасное.

 Христианство укротило много сего зла. Хотя и в нем есть много злых людей, но все их меньше в сравнении со злыми людьми в языческом мире. Например, посмотрите на Азию и ее правителей: похожи ли они на людей? Древние языческие общества представляют бесчисленные несовершенства. У народов необразованных происходили ужасные свирепства. Например, Чингисхан, решившись облить весь мир кровью, идет с несметным войском, опустошает грады и веси, и на трупах убитых пирует со своими сподвижниками. Наконец, в минуту пробуждения мысли он говорит, что он есть гнев Божий. А в образованных обществах... Что, например, представляет Греция? Все споры и толки Афин и Лакедемона похожи на драку детей: они дотоле боролись и дрались, пока не выбили друг другу глаз и не подпали владычеству македонскому и римскому. В Риме — то же: например, во времена Цицерона лучшие граждане, отцы отечества без пощады умерщвлялись. И самого Цицерона кто велел убить? Кесарь — первый член общества. Новейшие времена представляют еще более доказательств развращения человеческого. Оттого, при всех усилиях, все уложения человеческие распадаются и исчезают. Во Франции, например, в продолжение семи лет было несколько конституций, и все они были столкнуты со сцены ногой Наполеона.

 Наконец, в целой природе мира во многих случаях явно открываются следы неестественного состояния. В царстве животных видим такие пороки, какие и в людях. Мы сами признаем, что пороки — хитрость, жестокость, обжорство противны природе; посему должны признаться, что и в царстве животных эти явления не натуральны. Неужели Творец не дал животным другой пищи, как только терзать других животных? Мы видим у людей пренебрежение своими обязанностями; но и некоторые птицы, например кукушка и другие, бросают детей своих в чужие гнезда. Видим у животных ужасное обжорство: например, некоторые из них рождают и пожирают рождаемое (змеи, свиньи). Видим у них эгоизм, забвение трудов и услуг. Например пчелы: трутней, пока они им бывают нужны, кормят, а после убивают. Видим и хитрость: паук, например, плетет свои сети хитро, чтобы схватывать других, подобных себе, насекомых и пожирать их. Животные водятся инстинктом, следовательно, у них поврежден инстинкт, как у нас поврежден ум. В царстве растений заметна также неестественность, например беззаконное похищение: целые семейства растений, так называемых чужеядных, живут за счет других — смертью других. Похищение у другого видно в корнях многих растений; подавление слабых сильными видно также во многих растениях. Если низойти ниже, к царству неорганическому, — минералам, то и там по руководству естествоиспытателей можно найти порчу. Оттуда раздражительность в некоторых веществах, которые, столкнувшись с другими, производят взрывы и громы. Если посмотреть на всю нашу землю, то и она представит нам состояние болезненное. У полюсов она мертва от холодов, и хочет согреть себя несколько северным сиянием; но опыты ее как-то не удаются. На середине она бесплодна от жара. Здесь хочет она прохладить себя ужасными бурями; но и это не помогает. И полная жизнь ее только в промежутках между серединой и крайностями. Но может быть иной подумает, что иначе не может и быть? Нет, могло быть иначе. Например, в Сибири есть следы, что там было некогда тепло. В середине земли еще более превращений. И что более всего доказывает испорченность ее, так это то, что она исполнена внутри огнем; она похожа на человека, покрытого искусственными язвами.

 Откуда началось это состояние? От первого человека. Грехом человека было неповиновение воле Божией. А как в воле Адама заключена была воля всего рода человеческого; то отпадение воли Адама от воли Божией усвояется и всему человечеству. В мире физическом все держится законом тяготения: окружность связана с центром. Если что оторвется отселе, то пойдет бродить по целому миру, и не может успокоиться: потеряй земля свое отношение к солнцу, она уже не поправится сама собой. То же и в мире человеческом в отношении к Богу. Акт греха Адамова был ужаснейший, — им решалась судьба всего бытия. Как распространяется это зло? Первоначально путем рождения: все человечество было в чреслах Адама. Это видно из опыта: от древа худого не может произойти древо доброе; больной отец не может родить здорового сына. Как грех прирождается? Грех, как действие свободное, не прирождается, а прирождается только наклонность ко греху — источник всей греховности, — и прирождается не к воле только, а ко всему существу человека, и с развитием сил человека развивается сама. Отсюда понятно отношение греха прародителей к нам. Амвросий говорит: "Мы не только рождаемся во грехах, но и рождаем..." Замечательный в этом отношении пример представляет Августин. Он говорит, что он видел двух младенцев, отнимавших у матери сосцы, и когда один сосал, другой от зависти делался бледным. Замечательный также опыт представляет Кант: он говорит, что нет двух друзей, из коих один не почувствовал бы тайного удовольствия, когда видит, что друг его впал в несчастье. Он будет, конечно, жалеть о нем, помогать ему, но внутренно будет радоваться: так эгоизм проник человека. Из этого-то прирожденного зла изъясняют то, что у людей святых, проведших несколько лет в подвигах, как, например, у Макария Египетского или у Антония Великого, появлялась вдруг за пазухой змея, какая-нибудь худая мысль, против которой бороться им было трудно. Как ни врачуй это зло, а все оно может по временам отрыгаться. Каждый человек может быть рассадником греха, таким, которого станет на целый мир. С другой стороны, все внешнее может возбуждать человека ко греху, например некоторые животные могут возбуждать его к лютости. Так Атилла, смотря на паука, нещадно пожиравшего насекомых, поощрялся к жестокости. Все страдают этой греховностью; ни один не выйдет на средину и не скажет: я безгрешен. Как ни горд человек, но еще не дошел до такой бессовестности, чтобы не признавал себя грешником. И цари, и подданные говорят, что они грешны, и приносят жертвы. Так Бог затворил всех в противление, дабы всех привести к повинности общественной, — публично заставить покаяться; а это для того, дабы всех помиловать.

 Повреждение простирается на все способности и силы человека: простой взгляд на жизнь служит в этом ручательством. Правда, опыт представляет и нечто противное сему. Некоторые, например, люди по природе более добры, другие более злы. Это явление может привести некоторых к той мысли, что, может быть, зло — наследие Адамово — не по равной мере разделено всем его потомкам. Но в существе дела все равно злы. Можно предполагать, можно и не предполагать это неравенство зла. Но если не предполагать этого неравенства, то чем объяснить признаки его в опыте? Тем, что в людях, по внешности более добрых, зло только сокрыто дальше и глубже, но в некоторых случаях оно может открываться ужасно. Оттого часто удивляются, как такой добрый человек вдруг сделался таким злым; случаи такой перемены довольно часты. Если же предположить неравенство зла, то согласно ли оно будет с Промыслом Божиим? Нужно ведь, чтобы все люди были или равно добрыми, или равно злыми, ибо зло начало струиться от Адама по всем проводникам и по необходимости струится в одинаковой мере. Причин неравенства может быть две. Не бывает ли причиной этого неравенство самых душ? Нет ли в мире человеческом того же, что есть и в мире ангельском? По существу своему души человеческие одинаковы, но по качеству они, быть может, могут быть различны. Все люди заимствовали смерть от Адама, но выражение этой смертности может быть неодинаково у всех. Впрочем, эта причина неясна и не решительна. Другая причина: человек прямо рождается от родителей; но ряд предшествовавших родителей может быть такой или другой. Человечество, проходя по родам, более или менее Портится. Ряд родителей добродетельных дает и детей добродетельных, и наоборот, ряд родителей порочных дает и детей порочных. Только не надобно эту цепь родителей представлять физически, то есть необходимо соединенной, ибо и самые праведники в иные минуты бывают почти ниже обыкновенных грешников; оттого и дети у них, зачинающиеся или носимые в утробе в такие минуты, подвергаются большему влиянию зла и рождаются худыми. И философия говорит: каково начало, таково и последствие. Но все же зло, происшедшее от Адама, изменяется? Изменяется, но изменение это зависит не от самой природы, не от разума, а от религии, от христианства. В патриархах, например, и в других святых людях Откровение много ослабило силу зла. О действиях первородного греха исторически судить мы теперь почти не можем. Образа падшего и ничем не восстановляемого человека мы теперь и представить не можем. Весь род человеческий принял яд, но, так сказать, яд уменьшенный при самом первоначальном его появлении. Нисколько не легче для человека, получившего в наследство менее зла; надобно смотреть на следствия, а не на источник. Большая наклонность к злу есть своего рода талант, данный для обрабатывания. Кому дается в наследство большее зло, тот, значит, может и победить это зло. Жаловаться на это значило бы то же, что жаловаться воину или полководцу, которому начальство поручило идти в опасное место на сражение, зная, что он и оттоле выйдет с успехом. И на суде от такового человека потребуется менее, и венец ему готовится лучший. Господин жатвы будет, так сказать, рад, если и на сей земле дикой возрастет несколько плодов, хоть и менее, нежели на земле другой. Впрочем правильнее, кажется, будет не предполагать этого неравенства зла. Люди по природе добрые, если не удовольствуются нравственностью мирской, которая недалека, а захотят жить по правилам Духа Божия, найдут над чем трудиться в своем сердце. Опыт показывает, что естественная доброта таких людей выражается большей частью только в любовности мирской, в услужливости, но почти никогда не обнаруживается в самоотвержении истинном.

 Рассматривая натуру человеческую по частям, открываем повреждение в каждой из них. Священное Писание находит в человеке разные части; в полноте оно представляет его состоящим из души, тела и духа. «Сам же Бог мира да освятит вас всесовершенных (во всем): и всесовершен ваш дух и душа и тело непорочно в пришествие Господа нашего Иисуса Христа да сохранится» (1 Фес. 5; 23). Эти слова апостола представляют самое полное описание человека. В других местах Священного Писания такого различия нет; оно говорит или о двух противоположных частях — душе и теле, или о двух только высших — душе и духе; или о двух противных — духе и теле. Это оттого, что человек обыкновенно делится на две стороны — внутреннюю и внешнюю, и что в человеке дух с душою как бы слиты в одно, а большая противоположность представляется в нем между духом и телом — видимым и невидимым. Но и тречастность состава человеческого всегда давала себя чувствовать. Так, в древние времена философы, кроме духа и тела, приписывали человеку душу и называли ее душою животной, раздражительной, владычествующей (Платон, Аристотель и другие). В новейшие времена психологи этот древний вопрос о составе человека решали легко — обращались к общеупотребительному делению на душу и тело. Но вникавшие глубже в природу человека и ныне допускают в человеке дух и душу. При этом надобно только заметить, что духом обыкновенно называют ту часть, которая в психологии называется высшей способностью познавательной и нравственной, — высший чистый ум и волю разумную с их началами; а по душою разумеют то, что в логиках известно под именем рассудка, а в философии нравственной — под именем воли низшей. Но главная черта та, что в духовном существе нашем нужно отличать две стороны: нашу и не нашу. Наша состоит в свободе; не наша, неприкосновенная для нас — это законы ума, идеи его нравственные и теоретические; мы смотрим только на них, сообразуемся с ними, но переиначить их не можем. Это-то и есть область духа, — нечто недоступное, Божественное. Отсюда-то в Писании дух наш представлется еще чем-то хорошим: он не мог много повредиться, потому что он служит связью между Богом и нами. Все же другие части человека слишком испорчены. Об испорченности тела и говорить нечего. Еще в древности говорили, что источник нравственного зла заключается в теле, что оно есть произведение злого начала, что совершенство человека состоит в удалении от тела. Все благочестивые люди, желавшие воспарить к небу, чувствовали, что тело составляет для них тяжесть. Душа состоит из рассудка, воли и сердца, и все эти способности по Писанию худы. Это показывает опыт. Рассудок, даже образованный, в рассуждении о предметах высших живет, так сказать, софистикой, питает сомнения, строит силлогизмы, как крепости, против бессмертия души, против истин веры. Воля большей частью низка, сердце нечисто. Почти вся деятельность людей мирских, житейских состоит из хитрости, коварства, обмана. Душе приличнее было бы стремиться за духом, а между тем она находится в непрестанной борьбе и противоположности с ним. Цель ее стремлений та, чтобы подвинуть дух и остаться одной с телом. В системах философских большей частью стараются утвердить эмпиризм, отвергнуть идеи, обезглавить человека, оскотинить его. Посему-то Священное Писание осуждает душу на великую и тяжелую епитимию; да и мирская мудрость хотя немым, но твердым голосом говорит, что воля низшая должна покориться высшей: это то же, что на языке Писания говорится о погублении души, об отнятии у нее жизни. Наконец, и в духе Священное Писание находит своего рода скверну. Оно велит стараться о приобретении духа сокрушенного и сердца обновленного. Дух сделался твердым, окаменел, между тем как он предназначен быть связью человека с Богом, и посему должен быть как бы сквозным, мягким; он сделался нечувствительным к получению ощущений свыше и к сообщению их другим способностям человека. На нем остались некоторые буквы закона, но как на камне; а потому его нужно переплавить, переделать, как делают художники с некоторыми испортившимися орудиями.

 Мы сказали уже, что по Писанию все способности душевные худы, то есть больны, нечисты, повреждены. И точно, о сердце, например, оно говорит как об источнике всех зол. Оно говорит, что в нем гнездятся змеи, что из него исходят помышления злая, посему советует как можно хранить свое «сердце, от сих бо исходища живота» (Притч. 4; 23). Еще в мире допотопном исходище это показало себя во всей худости (Быт. 6; 5); и теперь, если разобрать помышления человеческие, то большая часть из них окажутся злыми. По видимому, человек обращает иногда помышления не на зло, а на добро; но если обратить внимание на его цели, на средства и прочее, то увидим и здесь зло. Купец, например, помышляет о благополучном окончании торговли известной, —тут кажется еще нет ничего худого. Потом он помышляет о том, чтобы построить себе дом, — и это кажется не зло. Но зло в том, для чего он предпринимает все это и как после будет пользоваться всем этим.

 Далее, Священное Писание уму человеческому приписывает тьму, воле — нечистоту; приписывает еще уму суету, совести — дела мертвые и прочее. Нельзя не обратить здесь внимания на то, что источником всего в человеке называется в Священном Писании сердце, чувство. По видимому, это название есть следствие чувственного взгляда (антропоморфизма) на предмет; но в самом деле причина этого глубже. Основание душевных движений и действий — не ум, не воля, а чувство. Чувство совмещается в сердце; сердце скорее видит, слышит, ощущает, нежели другие способности; мысль, в уме зачинаясь, проходит сквозь сердце, является в виде пожеланий. Обращая внимание на ум человеческий, мы находим, что у целых миллионов людей он занимается совершенно мелочами. Например, целые миллионы людей привязаны к земле — земледельцы. Конечно, мы не будем унижать сего труда, теперь самого естественного и необходимого: в Евангелии Сам Иисус Христос брал многие притчи с нив, полей; только народ, занимающийся этим искусством, далеко не всегда пользуется его уроками. Кочующие народы занимаются ловлей животных; оттуда и язык их есть язык этих животных. Понятия купцов, промышленников сняты с тех предметов, которые находятся в руках их. Даже у людей с умом выспренним, понятий неземных крайне мало. Отсюда писатели мирские, когда начинают говорить о предметах духовных, то лепечут, как младенец, и признаются иногда, что этого-де нельзя понять. Но так ли это по натуре должно быть? В человеке есть способность высшая, которая если бы была хорошо раскрыта, то человек не помертвел бы и не унизился так, как теперь. Каждый человек крайне любит себя, а забывает часто и о настоящем и о будущем своем состоянии. Каждый знает, что он умрет непременно, но что будет с его душой — многие ли старались узнать это? Так мало расположены мы к предметам духовным!..

 В образе познавания предметов духовных у людей вообще заметна грубость: все небесное они представляют плотским образом. Вместо того, чтобы предметы плотские видеть в духе, в свете, они все духовное, так сказать, тащат на землю, направляют к своим бренным видам. Разительный пример этого усматривается в состоянии некоторых апостолов. Они окружены были событиями чудесными и руководимы Наставником Божественным; но тогда как в Его слове все плотское одухотворяется, в их словах все духовное оземленяется, например — в их прошении о сидении одесную и ошуюю Иисуса Христа. Священное Писание называет это состояние покровенным. Покрывало это — плоть наша, которая, по Соломону, отягощает душу. Цель познания люди вовсе не полагают на небе: такая даль не по ним. Самая возвышенная цель у философов и поэтов — это жить в потомстве, приобрести известность у современников, а чтобы об успехах их было узнано на небе, об этом умники земные и не думают, да и не могут. Но и эту-то цель, по их мнению возвышенную, не многие себе ставят; а большая часть из них ограничивается ближайшими выгодами, как, например, продажей своих сочинений — сребролюбием.

 Способность суждения состоит в сравнении двух вещей или понятий. Материю сравнений она заимствует от впечатлений, которые или хранятся в памяти, или в данное время поражают ее. Но и эта способность у людей ошибочна и слаба, потому что сравнивает две вещи, не умея. Неумение это постоянно выражается, например, в сравнении временного с вечным, Божественного с человеческим, и в предпочтении последнего первому. В жизни Иисуса Христа мы видим, что иудеи, например, сравнивали Его, как учителя, со своими учителями, между тем как Он был совершенно свят, а в фарисеях, учителях их, праведность была большею частью поддельная. Оттого они своих учителей держались, а Иисуса Христа отвергали. Потому-то Иисус Христос не раз говорил им: «судите суд праведный, не зрите на лица». Потому-то и евангелист Иоанн под конец своего Евангелия, как бы стараясь дать себе отчет, почему Иудеи не веровали в Сына Божия, обращается к пророчеству и говорит (Ин. 12; 38), что они не веровали, зане Исайя глаголет: «ослепи» Бог... «сердца их...» В нравственной жизни человека приметно такое же умение здраво судить. Человек естественный не только сам падает, но хочет увлекать за собой в падение и других, хочет, чтобы его заблуждения сделались общими. Если кто с таким человеком не разделяет какого-либо предрассудка, то он считает его вовсе неспособным судить. В направлении своем способность суждения стремится обыкновенно туда, куда не следует. Ближе всего человеку вникать в самого себя; для этого-то и учрежден внутри его суд, но человек естественный не любит заседать в этом суде; у него дело почти решенное, что он добр и прав, и потому он упражняет свою способность суждения более в суде над другими, и даже в суде над Богом. Прислушайтесь к общему разговору, к общим пересудам: самые глупые люди делаются остроумными в суждении целей и побуждений известных поступков других. В людях, занимающихся науками, всего более обнаруживается желание — судить о судах Божиих. Известен пример, что один философ осуждал Бога за то, что Он нехорошо будто бы создал мир, и говорил, что он сам создал бы его гораздо совершеннее. Кто внимательно читал сочинения людей о природе или мире, тот мог заметить, что люди большей частью приступают к миру не как к творению Божественному: они ходят внутри сего огромного здания, и выходят из него, иногда ни разу даже не вспомнив, что в нем есть Хозяин. Они смотрят на вещи, как на существующие сами по себе, не видят Творца в природе; и иногда уже сами вещи, выйдя, так сказать, из терпения от этой холодности человека, наталкивают любомудров на истинный путь. Несмотря на великую охоту о всем судить, при явлении истины у человека как бы недостает суждения; он не знает, что в таком случае делать, и пропускает подобные явления. Например, в жизни Иисуса Христа многие ли воспользовались Его явлением и чудесами? На эти случаи ум у человека делается косным и как бы недвижимым. Невежество или какой-нибудь предрассудок есть одно из любимых возглавий, на которых ум в подобных случаях успокаивается. Проповедуйте, например, веру магометанам: целые тысячи, не рассуждая, в один голос будут отвечать вам: так верили наши отцы, так будем верить и мы. А где бы более посудить, как не здесь?

 Способность умозаключения страждет тем же недугом. Апостол говорит о язычниках, что они осуетились помышлениями своими (Рим. 1; 20). Διαλογισμος, употребленное в этом месте апостолом, значит то же, что умозаключение. Как суетны эти помышления, и без жалобы Священного Писания можно видеть на опыте. Философия породила в древности множество скептиков, софистов. С одной стороны эти люди показывают гордость ниспровержением всех прежних систем; с другой — они самым жалким образом колеблются сами, все подвергая сомнению. Что же это за приятная деятельность, что за отрадное упражнение? Вместе с тем, они представляли и самое смешное в своих игрушках логических, — и все эти нелепости производила излишняя надежда на свои умствования... В новейшем мире этот недуг дал те же плоды. Довольно указать на одну систему Фихте. Вследствие таких опытов не только «Господь весть, яко суть суетна помышления человеческая», но и сами люди начинают это видеть. Поэтому один умный философ недавно в конце своего сочинения сказал, что логика, если придать ей абсолютную цену и важность, est scientia non veratatis, sed errorum. И у Карпе есть мысль, что логика есть только instrumentum истины, а не дает самой истины. Сколько же происходит заблуждений от того, когда от логики требуют истины! Посему-то и Писание прямо говорит, что «строптивая помышления отлучают от Бога» (на досуге полезно прочитать сочинение Шада: De libertate mentis humanae; там показывается, как философы впадали в заблуждения, надеясь на свою силлогистику).

 После сего, если взойти к самому верху способностей человеческих — к уму; то и там представится не много отрадного для исследователя природы человеческой. Писание говорит, что в человеке есть свет, просвещающий всякого человека, грядущего в мир, то есть ум, и что сей свет остается с человеком на всю жизнь; но вместе с тем оно говорит, что этот свет иногда затмевается. Из жалоб на это состоит вся первая глава Послания к Римлянам. Опыт, со своей стороны, свидетельствует, что идеи ума, эти всеобщие понятия, считаемые семенами всех истин, теперь так глубоко скрыты и подавлены, что многие люди, даже мыслящие, вовсе не признают их существования. Например, сколько было философов до того времени, как Платон раскрыл мир идеальный? И хотя идеи были у всех этих философов, также как и у Платона; но они им не представлялись; потому они и обращались к стихиям мира: воздуху, огню, земле, воде... После долговременных опытов стали, наконец, эти идеи, так сказать, выкапывать, очищать, всматриваться в их значение; но и тут не обошлось без спора. Одни говорили, что они прирождены, другие — что они случайно образуются в душе. И когда являлись философы, которые любовались ими, приглашали следовать им, всю жизнь старались обратить людей к идеям, то не многие следовали путем их. Да и самые последователи Платона извратили веру в его идеи: после такого идеалиста, как Платон, через многие столетия странно встречать каких-нибудь английских моралистов, которые поставляют начала нравственности вещественные; они и после такого опыта не могли взойти к идеям и основать на них свою науку! Идеи Бога, свободы и мира,-лежащие глубоко в душе, если употребляются в дело, дают плод хороший, но в целой истории систем философских мы видим, что до этих идей дошел один Кант; да и он остановился только на подлежательном достоинстве их. Идеи эти не могут быть совершенно повреждены: это остатки образа Божия; только они заглушены и подавлены лабораторией рассудка, множеством магазинов памяти, образной памятью воображения. Другое низшее начало — начало рассудка, или силлогизмы. Они также вытекают из ума, но отданы рассудку, так сказать, для его обихода; это — начала единства, причины, исключенного третьего, противоречия и тому подобные. Эти начала не испорчены, удержали свою силу; но в употреблении их — более зла, чем добра. Так, например, начало единства, которым держится весь умственный мир, будучи приложено к Богу, произвело пантеизм (один и все), исключая множественность действительную; в приложении к миру материальному оно дает материализм грубый; в приложении к миру умственному дает идеализм (существует только одно духовное; следовательно, все чувственное, видимое есть призрак, мечта). Начало причины делает мир вечным, ибо оно представляет мир в непрерывном отношении причин и действий. Для лучшего сведения об этих началах можно прочитать Кантовы антиномии, — как защищать одну истину на обе стороны. Кант не проник в тайну этого заблуждения. Гегель показал, от чего оно происходит. Это происходит именно от того, что в душе нашей есть высшие начала, и плодом сего бывает то, что область рассудка является совершенно противоположной области ума. Хорошо, что это узнано тогда, когда узнано также, что логика есть область низшая: а если бы это узнано было прежде, то произошел бы большой вред. Наконец, плоды умственные показывают, что это дерево жизни повреждено; и судя без всякого пристрастия, можно философски прийти к той истине, что плоды древа познания суть не что иное, как смерть в разных видах. Нет нужды осуждать всех философов; только надобно различать, что у них свое и что не свое. Некоторые из них писали хорошо; успокаивали человечество насчет будущего; но они действовали так потому, что менее других следовали силлогистике и рассуждали под влиянием Откровения. Такова философия Якоби. Другие из них прямо водились Священным Писанием. Но что произошло с теми, которые прямо следовали своему уму? Они на разные напевы проповедовали или сомнение, или индифферентизм, а многие и явно шли против всего священного. Любопытное явление представляет ныне мир умственный. Этот вавилонский столп (философские системы) уже построен высоко, занесен за облака, и все еще строители покушаются подниматься выше, где трудно дышать от холода; поэтому некоторые из них спешат слезть с сей высоты и отогреваются у огня Откровения. Ныне дошли уже почти до пределов познания человеческого. Прежде думали, что, дойдя до сих пределов, узнают то, более чего не знает и Сам Бог; но дойдя увидели, что там еще не конец, что там непроницаемая бездна; поэтому и решили, что кроме нашего мира умственного есть еще мир высший, Божественный, для нас пока еще недосягаемый. С философами произошло то же, что бывает иногда с малыми детьми, которые, живя от рождения в одном месте, думают, что верст, например, за десять от места их жительства, там, где оканчивается видимый горизонт, конец и всему миру. И философы прежде думали, что их абсолюты выше всего, а теперь начинают видеть, что эти абсолюты суть только возвышенные образы ума, а Бог выше всех этих образов. Следовательно, от Него одного надобно ожидать Откровения, дабы узнать, Кто Он.

 В совести есть много теоретического; она предписывает закон, производит суд, но предмет ее — действие; она судит не о вещах, а о поступках, о действиях людей по предписанию закона. С ней об руку идет свидетельство об этих действиях и вместе награды или наказания; и потому она есть уже нечто практическое. Деятельность ее трехсоставна, и может сравниться с умозаключением. Первая часть— что делать— похожа на большую посылку; вторая производит следствие над поступком, говоря, что поступок сделан, и сделан свободно: это меньшая посылка; третья — сличает поступок с законом и выводит отсюда награды или наказания: это заключение. Но совесть и худо законодательствует, и неправильно свидетельствует, и дает ложные приговоры. Между тем, она есть нечто такое, что более всего сохранилось в человеке неизгладимо: самый порочный человек имеет сколько-нибудь совести; только бывает совесть иногда колеблющаяся, иногда вовсе заблуждающаяся; горькое называющая сладким и сладкое горьким. Если бы совесть сохранилась во всей чистоте своей, то она скоро видела бы истину. Законодетельствуя, совесть иногда молчит, или изрекает закон в пользу порока, а законом правды пренебрегает. Свидетельствуя, она свидетельствует большей частью ложно. Суд производит также не верно: праведники не чувствуют часто внутри себя услаждения, а грешники — угрызения.

 Чувство человека естественного так же испорчено, как и другие способности. Дух человеческий можно назвать огромным столбом, высота которого досягает до Бога. Чувство простерто везде по высоте сего столба: есть чувство Божества — орудие, приемлющее влияние мира духовного; есть орудие, приемлющее приражение предметов средних, как-то: истины, добра и красоты; есть, наконец, чувство низшее, обращенное к предметам низким, грубым. Порчу чувства можно видеть на всех этих трех степенях. Как редко и темно чувство мира духовного! Как испорчено чувство среднее! О последнем — и говорить нечего.

 Воля. Пружину воли составляет стремление, силящееся обнять все, входящее в душу, и соединиться с ним. И как беспредельно это стремление к соединению! Ничто в мире не может насытить его (мысль эта развита у митрополита Филарета в слове на освящение храма, из текста: коль возлюблена селения Твоя...). Воля человека естественного почти не имеет чистых желаний, особенно духовных: она, как говорит апостол, тлеет в похотех прелестных. Средства для достижения желаемых предметов воля избирает большей частью самые худые. Каких, например, средств не употребляли древние и новые государства для преобладания? И самых ужасных дипломатов люди называют гениями!

 Любовь. В невинном человеке была одна любовь, а нелюбви, отвращения не было, ибо душа его обращена была к Богу, в Котором нет ничего достойного нелюбви. Но когда человек отпал от Бога и ниcпал в мир низший, чувственный; тогда одни предметы начали представляться ему приятными, другие неприятными: отсюда любовь раздвоилась на любовь и ненависть. Любовь, по словам апостола Павла, имеет свою высоту, глубину и широту; с этим измерением соразмеряются и недуги души человеческой: высоте любви соответствует гордость, широте — корыстолюбие, а глубине — сластолюбие; оттуда и выражение: погружен в чувственные удовольствия. По апостолу, сластолюбие так гибельно, что сластолюбец заживо как бы мертв (1 Тим. 5; 6). Сластолюбцы едят много, чтобы жить, но выходит напротив. По опыту видно, что многие сластолюбцы делаются тяжкими для самих себя. Как образуется любостяжание? Эта страсть завязывается как бы законно в сердце. Сначала по-видимому только удовлетворение необходимым нуждам, а потом и страсть. Попечение о будущем, особенно у родителей, тоже обращается в страсть любостяжания. Во всех действиях гордого более или менее повторяется грех диавола.

 Если противоположить этим худым наклонностям добрые, то выйдут ли добродетели, и какие? Выйдут. Сладострастию противоположно воздержание или бесстрастие; любостяжанию — щедрость, или нищелюбие; гордости — смирение. Но не выйдет ли и отсюда пороков? Если эти добродетели перейдут свои границы, то выйдут и пороки. Воздержание может превратиться в глупое самоумерщвление; смирение — в низость, щедрость — в расточительность. Итак, ложно, что добродетель теперь на середине стоит; теперь все извращено. Если человек будет стоять на середине, то зло непременно перетянет его на свою сторону; а потому человеку всегда нужно несколько переходить за середину на сторону добра.

 Мы рассматривали испорченную любовь; но в человеке естественном есть еще нелюбовь — к себе, ближним и Богу. Нелюбовь к себе выражается унынием или скукой и переходит в отчаяние; чувство это владеет человеком даже во время радостных празднеств и общественных увеселений. Святые пустынники и сама Церковь предостерегают людей от уныния; в известной молитве читается: «дух праздности, уныния, не даждь ми». Уныние и при начале вредно, ибо делает человека недеятельным, вялым, но оканчиваться может иногда самоубийством. Нелюбовь к другим выражается холодностью к ним, а иногда доходит до ненависти и явной вражды, посягающей не только на лишение физической жизни другого, но и на лишение вечного спасения, если это возможно. Виды этой нелюбви суть: гнев — страсть временная, и ненавидение — страсть постоянная. Апостол Иоанн весьма сильно выражается об этом предмете: «нелюбяй бо брата», — говорит он, — «пребывает в смерти. Всяк ненавидяй брата своего человекоубийца есть» (1 Ин. 3; 14-15); следовательно, нелюбящий и себя лишает жизни и другого, потому что, в самом деле, если жизнь сердца составляет любовь, то недостаток любви производит смерть. Нелюбовь к Богу выражается холодностью к религии, к Церкви, в высшей степени — явной враждой против Бога. Как многие обрадовались бы, если бы им доказать, что Бога нет!..

 Свобода. Рассматривая вообще человечество, мы не много откроем в нем свободы; да и эта свобода подобна худому судье, который хотя сидит на стуле судейском, но всякий может подкупать его и по своему произволу вертеть в его руках весы правосудия. Посему-то искусный психолог, зная человека, может за несколько времени вперед определить ход и сущность его действий. Итак, нужно возращать в себе свободу; нужно развивать и укреплять ее.

 Сила воли. Мало в человечестве желания и избрания добра, но еще менее исполнения его. У многих вся жизнь проходит в благих начинаниях, в добрых намерениях; а дел нет. Отчего это? Оттого, что воля наша бессильна. Впрочем, это еще отчасти хорошо, ибо что было бы с человеком, если бы при таком состоянии его у него еще была сильна воля? Теперь, если добро исполняется медленно, то и зло часто остается без исполнения; но что было бы тогда — при сильной воле? Важнейшей причиной бессилия воли, по силе общего расстройства человека в падении, служит действие на нее злых духов.

 Воображение. Воображение стоит в душе на пределах между миром телесным и духовным; оно составляет черту, через которую предметы материальные делаются духовными, а духовные — материальными. Отнимите свободу — человек останется без нравственности; отнимите воображение — и весь круг познаний, желаний и чувствований исчезнет. Порча воображения состоит в следующем.

 а) В бессилии его. Самое сильное воображение в настоящем состоянии есть, так сказать, барахтанье младенца в сравнении с действиями мужа. Оттого оно некоторых предметов и представить не умеет. Например, вечность, Бог, мир духовный —такие предметы, которых оно или совсем не воображает, или представляет в грубых формах.

 б) В образах воображения. Они большей частью бывают чудовищны, хотя под ними иногда заключаются предметы высокие, как например древние теогонии (мифы о происхождении богов, олицетворяющих стихийные силы природы), мифы и прочее.

 в) Воображение действует с невероятной быстротой, — и эта быстрота его составляет вред для человека естественного: образы воображения, являясь толпою, так сказать, толкают друг друга и давят человека. Волю можно обратить от зла к добру в одну минуту, но воображение нельзя. Отсюда-то начало и причины продолжительных мысленных браней в великих подвижниках: все в них примиряется с Богом; одно воображение враждует против всего.

 Посему особенно нужно беречь свое воображение; ибо часто самые низкие образы внедряются в него и заседают в нем. Правда, эти образы можно выгнать оттуда; но чего стоит это? Самым великим подвижникам борьба с ними стоила чрезвычайных трудов. Посему не быть в известном месте, не слышать известных слов, не видеть известных предметов весьма полезно, ибо часто один взгляд на предмет решает судьбу человека на целую вечность.

 г) Излишество есть другой род порчи воображения и другой его недостаток. Набирая много предметов, воображение обременяет ими душу, — или прилепляется к одному какому-либо предмету, и им одним занимает всю душу. Как в теле: где боль, там и все чувства; так и в душе: где любимый предмет, там все силы ее. Отсюда энтузиазм: он бывает или гражданский, или художественный, чаще же всего религиозный, ибо предметы религии сами по себе способны воспламенять душу. Иногда этот жар скоро проходит, и в таком случае он бывает полезен; но иногда продолжается долго, и тогда называется фанатизмом, который есть тот же энтузиазм, только продолжительный.

 д) Воображение есть, наконец, дверь, куда входит диавол. Никакая способность не пропустит его в душу; одно воображение дружит с ним. Из жизни святых видно, что диавол как-то влагает образы в душу: или представляет старые, или чертит новые. Значит, злой человек есть орудие диавола: он так сдружается с диаволом, что этот как бы вселяется в него и становится как бы воплощенным диаволом. Итак, воображение — очень важная способность в нравственном отношении.

 Аппетит чувственный. Он не сроден человеку и есть следствие падения. Пища не естественна человеку, ибо апостол Павел говорит, что в будущей жизни Бог упразднит и брашно и чрево. На что же Бог велел вкушать от всех плодов рая? Это нужно было для испытания: и если бы человек устоял против испытания, райские плоды были бы тогда ему не нужны, ибо не естественно образу Божию зависеть от древа. Впрочем, если бы этот аппетит был и невинен прежде, то теперь он очень виновен по своим действиям. Ибо для чего работают земля и море? Для чрева. Это сущая работа нетлению. Чрево теперь сделалось именно богом для людей: все способности души и тела направлены к одному чреву. И с каким трудом оно удовлетворяется! Сколько крови животных и людей пролито для чрева! Естественнее было бы, чтобы человек, как высший, питал все; а теперь человек питается сам всем. Пусть бы это было так у диких; а то у образованных мы видим то же самое.

 Страсти. Они по-латыни называются passio (страдание). Самое слово страдание показывает, что они не естественны человеку. Вопросы моралистов и психологов об обуздании страстей давно уже существуют. Конечно, нужно обуздывать и укрощать то, что в них худого; но в них есть и нечто хорошее. Гнев, например, иногда нужен; но беспорядок, какой он производит в душе, волнение, усиленное стремление и прочее —худо. Как назвать здесь то, чего в страсти нельзя назвать страстью? У нас нет для этого слова, потому что нет и самого дела: человек никогда не удерживается в границах, но вдруг переходит в страсть. Такое удержание в границах будет в будущей жизни. У Ангелов также есть сильные стремления, но это не страсти, ибо эти стремления соразмерны их силам. В Евангелии говорится, что Сам Спаситель гневался; но это не было страстью, а только названо именем страсти, так как у нас нет другого слова для этого. Все, что худо в страстях, истребляй; прочее же, что останется (а остаться едва ли может что-нибудь в настоящем состоянии человека), оставляй — и это уже не будет страсть.

 Язык или мир слов в душе человека также составляет важную сторону. Он делает человека бессмертным на земле; и что было за тысячи лет, то все известно нам только при посредстве слова, языка. Но теперь это слово испорчено. Адам едва успел назвать животных неиспорченным словом. Слово это по натуре должно быть творческое. Не говоря об Иисусе Христе, мы видим, что и у людей слово творило чудеса. Но и это только намеки на истинную его силу. Оно не таково в себе, каковым оно является ныне. Опыты показывают, что оно состоит из огня физического, и когда человек говорит, то огонь этот остается в воздухе. Отсюда видно, какой вред происходит от гнилых слов. Слово испорченное препятствует развитию ума; множество слов истребляет память; неправильность слов делает неправильными и мысли; соблазнительные слова соблазняют и сердце. Порча языка произошла еще тогда, когда Ева в первый раз заговорила со змием, а не при столпотворении уже. Впрочем, некоторое совершенство еще осталось в слове. Ясновидящие и теперь говорят большей частью возвышенно, рифмами. В простых даже снах человек иногда говорит на языке ему не известном; а в сновидении это бывает очень часто — почти обыкновенно. Это показывает, что человеку, если нужно будет, вдруг может быть дан язык. В будущей жизни для человека все будет готово; одна нравственность потребуется от него самого.

 Тело.  Есть предание, будто тело в первобытном состоянии было светоносно. У святых также еще в сей жизни эта светоносность начиналась. Нагота, которую Моисей приписывает первым людям, весьма знаменательна. Все темпераменты у людей испорчены. Физиологи находят в человеке системы крови, нервов и мозгов; — и все эти системы не таковы, каковыми быть должны, так что физиологи, заключая от настоящего состояния тела человеческого к телу Адама, отвергают его бессмертие. Тело теперь у человека господствует над душой; душа зависит от тела, а тело от стихий; следовательно, душа подчинена всему миру.

 Полы. Порча природы иначе выражается в мужчине, и иначе в женщине. Христианство ввело единение обоих полов, сказав: «несть мужеский пол, ни женский: вси бо вы едино есте о Христе Иисусе» (Гал. 3; 28); на Востоке же и теперь женский пол находится в рабстве. В самом раю жена подчинена мужу. Болезни при родах, меланхолия, истерика и другие болезни телесные и душевные преимущественно господствуют над женским полом. Возрасты подвержены также своего рода порче, слишком уже заметной. Младенец живет еще без ума; юноша слишком томится и увлекается любознательностью; муж мучится желаниями, предприятиями, замыслами; старец — недеятельностью.

 Внешние отношения.  Самое просвещение имеет свой вред и пользу. Просвещение публичное в некоторых отношениях лучше и выгоднее, а в некоторых — хуже и вреднее домашнего. Обращение с людьми также наносит большой вред человеку. "Я никогда не бываю менее человеком, — сказал некто, — как когда возвращаюсь из общества людей".

 Сверх того, всякое состояние или сословие людей, имея некоторые преимущества, имеет и множество недостатков. Перечтем их по возможности.

 Недостатки, свойственные духовенству, к которым некоторым образом располагает его самое звание, суть следующие.

 1) Холодность и равнодушие к вещам священным. Это происходит от частого обращения с сими вещами. Как придворные, часто обращаясь с государем, делаются от этого менее благоговейными к нему, а живущие в отдалении от него питают к нему необыкновенное уважение и благоговение, так и к священным вещам простой народ гораздо более благоговеет, нежели служители алтаря.

 2) Духовные смотрят на алтарь почти такими же глазами, как купец смотрит на свою лавку, земледелец на свою ниву: иные обращают священнослужение в промысел, которым питаются, и потому не столько заботятся о священных службах, сколько о доходах. Конечно, служащие алтарю с алтарем делятся, и священнослужителям это единственный источник продовольствия, но надобно помнить, что ежели они не будут слишком гоняться за доходами, а со всем благоговением и усердием будут совершать свое дело, то паства сама не оставит их в бедности.

 3) Недовольство своим жребием, и оттуда ропот. Правда, жребий этот незавиден, но он не есть еще самый худший и беднейший. Чтобы довольствоваться им, нужно чаще представлять себе идеал пастыря Церкви Христовой; нужно обращаться к примеру апостолов, и даже некоторых новейших миссионеров, которые проповедовали Евангелие Христово не только без обыкновенной мзды, но часто еще с явной опасностью гонений, притеснений и смерти насильственной.

 4) Невоздержание, происходящее от того, что священнослужителям часто случается входить со своими прихожанами в такие сношения, в которых эти последние считают для себя обязанностью угостить их. Посему очень хорошо делают некоторые священники, которые, вступая в это звание и сознавая в полной силе его важность, дают себе обет никогда не употреблять горячих напитков и воздерживаться от сластолюбия. Сначала это, конечно, не понравится прихожанам; но после, увидев в своем священнике образец трезвости и воздержания, они почувствуют к нему особенную любовь и уважение, и будут стараться сами подражать ему. Для исправления всех этих недостатков священникам можно рекомендовать, как годное средство, размышление о высоте и важности своего звания и служения, живое представление того, что они суть преемники апостольские и в некотором смысле уподобляются своим саном и должностью Самому Иисусу Христу.

 Какие недостатки сословия, так называемого, благородного? Преобладающий дух этого сословия есть дух преимущества. Привыкнув получать особенные права и привилегии в гражданских обществах, люди этого сословия думают, что и в области веры также усвоены им некоторые привилегии, что для них есть некоторые исключения из христианской нравственности, и потому позволяют себе отменять некоторые постановления христианской Церкви, хотят подчинить своим видам даже самые обряды и богослужение церковное. Некоторые госпожи, слишком увлекшим духом преимуществ, не могут даже себе представить, чтобы они были в раю вместе со своими служанками. Вообще, это сословие холодно к религии, не уважает служителей алтаря, презирает другие низшие сословия гражданские, жестоко обходится со своими слугами, предается чрезмерной роскоши и любострастию. Таковым людям надобно заметить, что религия христианская равно налагает обязанности на высших и низших и не делает различия в деле спасения между рабами и господами.

 Какие недостатки купеческого сословия? Дух сего сословия есть дух купли и продажи; этот же дух оно переносит и в область религии, — думает, что можно приобрести спасение большими вкладами, большими приношениями в церковь, роскошными поминовениями по смерти и тому подобным, нимало не стараясь об исправлении своих нравов. Конечно, надобно одобрять подобные богатые вклады и пожертвования в Церковь; но надобно при этом внушать, что сим одним нельзя приобрести спасения, но что нужно при этом стараться о чистоте сердца. Притом нужно иногда внушать, только очень благоразумно, что Церковь не нуждается в излишних украшениях, что ей прилична простота и опрятность, особенно когда есть нерукотворенные храмы Божий такие (люди), которые большую имеют нужду в помощи, нежели храмы рукотворенные, и располагать к снабжению бедных и неимущих всем нужным. Сверх того, недостаток этого общества составляет ложь, обман, продажа худого товара за хороший, неустойчивость в слове, нарушение клятв тому подобное. Наконец, к отличительным недостаткам сего сословия можно еще причислить излишнюю роскошь и сладострастие, слишком заботящееся об угождении чреву и вообще чувственности.

 Какие недостатки особенно свойственны простому классу людей, черни? Дух этих людей есть дух работы физической. В религию они также вносят этот дух, и потому думают стяжать Царствие Небесное одними физическими подвигами, например, частым хождением в церковь, многими поклонами, путешествиями к святым местам, продолжительными и изнурительными, стоянием на коленях и тому подобным. Конечно, и это хорошо, но надобно внушать таким людям, что сего одного недостаточно для спасения, что нужно обращать внимание более на усовершение и возвышение духа. Кроме сего, простой народ, по необразованности и грубости своей, бывает исполнен многими грубыми предрассудками и суевериями. Но зато он свободен от многих пороков, например, гордости, роскоши, обмана, свойственных высшим сословиям, — гораздо откровеннее, расположеннее к религии и способнее к исправлению.

 Какие недостатки общества или сословия ученых? Люди эти живут большей частью в области ума, а не в области сердца и веры, и потому они всегда почти сомневаются в догматах христианской религии, любят спорить о предметах спасения: считают себя людьми умными, и потому презирают других необразованных; по-своему изъясняют многие учреждения церковные и не хотят исполнять их; привязываются большей частью к некоторым земным занятиям, например к земле, к животным, растениям и тому подобному. Таковым людям надобно заметить, что при всем своем уме они многого не понимают в религии, и потому должны смириться и пленить ум свой в послушание веры, что большая часть познаний их ничтожны и суетны. Например, к чему послужат за гробом все исследования ботаников, все открытия минералогов, зоологов, геологов, медиков? Ложась во гроб, они должны будут бросить на сей земле все свои ученые труды и опыты, как старые тетради, вовсе не нужные для будущей жизни, где и самый необразованный в сем мире человек сравнится с ними в познаниях.

 Какие недостатки примечаются в сословии гражданских чиновников? По преимуществу, корыстолюбие и — для сего — неправдолюбие. Люди этого сословия нередко оправдывают виновного вследствие многих и различных расчетов. Конечно, главной причиной сего зла является бедность этого сословия; но что может извинять, то не оправдывает совсем.

 Недостатки военного звания: какое-то огрубение чувства человечества, зверство, жестокость, равнодушие к смерти, беспечность касательно будущего состояния за гробом, грабительство, хищничество, честолюбие и тому подобное. Это сословие удобнее других могло бы приобретать спасение, ибо воины, умирающие на поле битвы за веру и Отечество суть в некотором смысле мученики, и Церковь не напрасно особенно молится о всем православном воинстве; только эту славу они большей частью теряют. Воин христианский и в самой войне и битве может быть истинным христианином: он должен и может щадить врага беззащитного, не прикасаться к чужой собственности, менее губить людей мечом, а более, если можно, сохранять. Прекрасный случай — поучать воинов истинной христианской тактике представляется особенно полковым священникам.

 Нет ли какого сходства между болезнями духовными и телесными? Есть; именно: болезни телесные медики разделяют вообще на постоянные и периодические или повременные. Такое же деление можно допустить и в болезнях душевных. Одни из них постоянно живут в душе и движут всю ее ко злу, например, главные греховные наклонности: честолюбие, корыстолюбие и сластолюбие; другие по временам рождаются в душе и располагают ее к такому или другому худому действию.

 Сверх того, по степени своей, болезни телесные разделяются на излечимые и неизлечимые. То же и с болезнями душевными. Иные из них так застарели, так глубоко вкоренились в сердце человеческом, что никаким образом не могут уже быть излечены; другие, напротив, особенно в начале своем, при употреблении известных врачевств духовных, легко могут быть прогнаны.

 Далее, болезни телесные делят еще на наружные и внутренние. Первые открываются в каких-нибудь ранах и струпьях на теле, а последние кроются еще внутри его — не обнаружились. То же происходит и с душевными болезнями. Одни из них уже успели обнаружиться в гнусных и развратных поступках; другие еще таятся в глубине души, состоят в худых мыслях, чувствованиях, пожеланиях, не перешедших вовне.

 Кроме того, болезни телесные бывают или заразительные или незаразительные, или, по крайней мере, менее заразительны. И болезни душевные одни бывают так прилипчивы, что немедленно сообщают яд свой другим лицам, входящим в сообщение с больным; другие не разливают, или, по крайней мере, разливают не так ощутительно и не в таком количестве свой яд на других.

 Болезни телесные происходят или от слабости сил телесных — истощения, или от напряжения, усиленного действия сил тела. Таков же источник и болезней душевных: одни из них одолжены бытием своим недостатку сил душевных, например уныние, беспечность и им подобные слабости; другие родились от напряженного состояния сил этих, например фанатизм, гордость, отчаяние, ожесточение и тому подобное. Наконец, болезни телесные по происхождению своему приводятся вообще к двум видам — к болезням, происходящим от холода и — от жара. Сообразно с сим и болезни душевные рождаются или от холода внутреннего, например нечувствительность, хладнокровие ко всему священному и доброму; или от жара, как, например, энтузиазм или ревность не по разуму, любовь мирская в различных преступных своих видах и так далее.

 Болезнь тела может много действовать на состояние души, — производит в ней уныние, тоску, недеятельность; и наоборот, болезнь душевная может оказывать большое влияние на тело, — производит в нем сухость, бледность, мрачность во внешнем виде. Но может ли здоровье тела действовать на излечение болезни душевной? Для решения сего вопроса нужно наперед заметить, что болезнь душевная непременно соединена с болезнью тела, — грех производит расстройство даже в телесном организме человека; но бывают иногда случаи, что болезнь душевная как бы опередит телесную, то есть человек иногда вдруг впадает в какую-нибудь слабость душевную, так что тело не успеет еще, так сказать, расстроиться. В таком случае здоровье телесное, если успеют поддержать его, много может содействовать выздоровлению самой души. И наоборот, здоровье или нравственно-доброе и спокойное состояние души имеет чрезвычайное влияние на благосостояние тела. Поэтому-то врачи всегда стараются приводить своих пациентов в спокойное и веселое расположение духа, удалить от них все неприятное, советуют им развлечение, рассеяние, собеседование с другими.

 Как для излечения болезней телесных, так и для и влечения болезней душевных могут быть употребляемы различные лекарства. Медики вообще руководствуются двумя системами: аллопатией и гомеопатией. Первая система предписывает врачевать лекарствами всякого рода, большей частью противными известной болезни: например, ежели человек простудился, то ему дают лекарство согревающее или разгорячающее; ежели он чувствует какое-либо ослабление, то ему дают лекарства укрепляющие. Гомеопатия состоит в лечении лекарствами подобными, и притом в самом уменьшенном виде. При этом большей частью действуют только на воображение, например, ежели человек страждет горячкой, то ему дают и лекарства разгорячающие. Таким же точно образом можно врачевать и болезни душевные. Иногда должно употребить лекарство совершенно противоположное болезни: например, если человек недугует гордостью, то ему нужно внушать смирение; страждет сластолюбием, ему нужно внушать умеренность и воздержание, и тому подобное. А иногда полезно, или еще и полезнее, врачевать лекарствами, имеющими, так сказать, симпатию с болезнями; то есть человек заражен например ненавистью и злобой, — ему и должно внушать ненависть и злобу, только не против людей, а против греха и диавола; человек болен честолюбием — его и должно располагать к славе, только не мирской, скоропреходящей, а духовной, небесной, вечной. Это средство употребил Сам Бог для уврачевания и восстановления падшего человечества. Человек пал от гордости, послушав обольщения диавола, который сказал ему: «будете яко бози». Бог поблажает, так сказать, сей гордости человека и Сам обещает ему богоподобие, если только он будет жить добродетельно и пользоваться всеми средствами, употребленными Искупителем для его спасения. Есть еще способ врачевания телесных болезней, так называемый сидерматический (отδερμα — кожа). Он употребляется тогда, когда известных лекарств по каким-нибудь причинам нельзя дать больному внутрь, и потому те же самые лекарства, которые надлежало принять внутрь, вводят больному извне, под кожу. Способ этот основывается на том, что наружная кожа наша и внутренний желудок суть одно и то же. Желудок есть сомкнутая кожа, а кожа есть развитый желудок. Таким же образом полезно иногда врачевать и болезнь душевную. Ежели нельзя дать врачевства внутрь — подействовать на сердце, на совесть: то должно действовать на внешнюю сторону, употребляя или какие-нибудь наказания, эпитимии, или какие-либо изображения, трогающие и потрясающие душу грешника.

<br>

 Человек не стоит в одном положении, но проходит разные состояния и степени, как во зле, так и в добре. Священное Писание делит вообще людей на два рода — на добрых и злых. Собственно так и должно быть. У нас есть еще третий род людей — ни добрых, ни худых; но пред Богом нет сего среднего состояния, ибо Он зрит сердца и тайные побуждения человеческих действий. Посему место из Апокалипсиса (Откр.3; 15) не противоречит сему: оно говорит здесь нашим языком. Для проповедника все классы или состояния людей могут быть предметом слова.

 Еще можно разделять род человеческий на четыре разряда: 1) людей, имеющих худое сердце, а наружность добрую: таковы лицемеры; 2) имеющих сердце доброе, но наружность худую: это мечтатели — те, которые ревнуют, но не по разуму, как некогда Савл; 3) у иных великие пороки соединены с некоторыми добродетелями: так убийцы среди злодеяний бывают иногда великодушны; 4) у некоторых с добрыми свойствами соединены худые действия. Вот деление по отношению к смешению добра со злом.

 В отношении к спасению различаются следующие состояния: 1) состояние неведения и сродной с ним беспечности; 2) лицемерия или обмана себя и других; 3) ожесточения; 4) отчаяния. В состоянии неведения не чувствуется нужда спасения. В лицемерии эта нужда чувствуется, но думается, что она удовлетворена. В ожесточении упорно и намеренно прогоняется всякая мысль о спасении. В отчаянии, хотя чувствуется нужда спасения, но предполагается невозможность его.

 Неведение свойственно всему роду человеческому, ибо рассудок пал сначала, а падение рассудка есть уже тьма. Язычники никак не могли прогнать своего неведения, и оттого у них породились мифологии; даже сам ум и училища не могли просветить человека. Что сделали для сего Рим и Греция? Почти ничего. Сами христиане подвержены сему состоянию по существу настоящей жизни: сколько теперь времени и сил отнимает у человека одно земледелие!.. Человеку вовсе некогда и помыслить об образовании рассудка. Посему многие христиане и живут без правил, как попало, не думая, подобно бессловесным (2 Пет. 2; 12. Пс. 48; 13). Что же теперь сказать, например, о язычниках, живущих в средней Африке? Истина у них так скрыта, совесть так усыплена, и долг закона так умолкает, что они погибают беззаконно (Рим. 2; 12). Впрочем, и у таких людей есть еще некоторое мерцание света истины, и они подвергнутся на суде осуждению, по словам апостола Павла, за то, что не воспользовались этим светом.

 Беспечность иногда тесно соединена с неведением, иногда нет, ибо и при свете можно не ходить во свете. Например, иной надеется на молитвы какого-либо святого, на подаяние милостыни, хождение в церковь, а сам живет беспечно. Правило этого состояния: "иди тем путем, которым идешь". В сем состоянии погибли жившие до потопа и погибнут некоторые пред Страшным судом (Мф. 24; 38). Очень характерный пример беспечности представляет Исав (Быт. 25; 34). Христианам обещано сидеть с Богом на престоле; но они, подобно Исаву, едят беспечно и охотно отказываются от сей чести. Беспечность может быть грубая и тонкая. Пища беспечности — надежда когда-нибудь исправиться; такой пример представляет Феликс, который сказал апостолу Павлу: «ныне убо иди, время же» улучив «призову тя...» (Деян. 24; 25). Часто совесть напоминает людям о спасении, но они успокаивают себя отсрочкой; иногда же совесть доходит до того, что считает спасение невозможным, или очень трудным (Мф. 25; 24). Иногда беспечный питается мыслью, что он православный, а не еретик. Так старовер прикрывает свои недостатки исполнением своих обрядов. Самые заслуги Иисуса Христа иногда лежат в возглавии беспечности. Пастырь должен возбуждать и просвещать беспечных. Для просвещения не много нужно: стоит только представить главные догматы христианства. Н много нужно, чтобы переломить природу, уже, так сказать, истлевшую. Для сего нужно хоть какое-нибудь образование ума в беспечных: иначе посеянное учение птицы позобают (склюют, набьют зоб. —Прим.ред.). Но можно ли образовать всех простолюдинов?! Посему нужно уже действовать хотя на совесть, которая у простого народа очень способна к принятию впечатлений; например, разговорами о смерти, о рае, о суде и прочем.

 Итак, в неведении человек не знает, как и что делать для спасения; в беспечности — не делает, хотя и знает, как и что делать.

 Лицемерие. К лицемерию располагает человека сама природа, имеющая пятна и естественное стремление к совершенству: отсюда у людей склонность — худое скрывать, а хорошее выказывать. И это не всегда грех, а иногда благоразумие, да не соблазнится брат. Напротив, хвалиться своими пороками — чрезвычайный порок. Сам Бог делает одежду для Адама, дабы прикрыть наготу его. Но если люди не то имеют в виду при этом, чтобы не соблазнять брата, а чтобы только похвалиться, то это уже порок. Так человек двоится в падении! Благоразумная скрытность похвальна: она нужна для этой жизни, но она отлична от лицемерия тем, что, скрывая недостатки, думает об их исправлении, а лицемерие не думает об этом. Лицемерие начинается, вероятно, с этого благоразумия: повторенное не раз, оно, наконец, рождает лицемерие. Посему нужно благоразумно, так сказать, наблюдать и за благоразумием. Лицемерие когда разовьется и возрастет в человеке, то имеет уже сильное влияние на всю его деятельность (Мф. 23; 1-39). Оно бывает не намеренное, редко намеренное; в некоторых случаях оно бывает диавольское, то есть когда внешнюю набожность употребляют именно только для снискания себе какого-либо места, или должности, или, что еще хуже, для прикрытия каких-нибудь гнусных и ужасных дел. Иуда (Ин. 12; 6) лицемерит тогда, когда сердца других тронуты умилением, укоряет Иисуса Христа и Марию за то, что сия употребила излишние издержки, а Тот допустил эту великую трату.

 С лицемерием в тесной связи — самообольщение: это такое состояние, в котором человек не других обманывает, но — самого себя, когда то есть считает себя хорошим, будучи на деле не таким. Оно бывает и грубое и тонкое. Грубое бывает тогда, когда, например, человек, ходя только в церковь, читая Священное Писание, и между тем, не стараясь о исправлении себя, считает себя уже добрым; а тонкое бывает у людей даже духовных, великих подвижников, как, например, у Зосимы, который был пристыжен Марией Египетской. Здесь же можем привести в пример Исаакия Печерского, который после великого пощения, молений, страданий, был обольщен и пал, — также Антония Великого, Макария, Павла Фивейского; да и все почти великие подвижники были близки к сему состоянию.

 Ожесточение. Оно состоит в сильной привычке ко злу, так что добро становится для ожесточенного враждебным. Название это взято от свойства некоторых тел, которые, чем долее бывают больны, тем более грубеют и каменеют, так что огонь и железо уже не действуют на них. Священное Писание называет это состояние окаменением (Еф. 4; 18). Примером его может служить Фараон (Рим. 9; 17). Чем более Бог наказывал его, тем хуже он становился, и за каждой казнью ступал ступенью ниже во зле, и из десяти казней для него составилась лестница зол. Это состояние есть уже высшая степень греховности. Его достигают не все, но только великие грешники, и то не всецело, а в одном каком-либо пороке. Признаки сего состояния — нечувствительность и многократное повторение одного и того же порока.

 Отчаяние. Это состояние не бывает всегдашним; оно бывает временно и кратко. Отчаяние состоит в безнадежности на спасение, до которой доводит человека пробудившаяся совесть; а совесть в этом случае уже не столько освещает, сколько ослепляет его. В этом состоянии находятся те, которые не верят в будущую жизнь; а не верят в нее большей частью люди развратные. Отчаяние, происходящее от сознания множества грехов, и оканчивается иногда самоубийством, как у Иуды. Даже славные подвижники подходили иногда к глубине отчаяния, по причине глубины смирения, по которому они считали себя величайшими грешниками, недостойными ни малейшей милости Божией. В христианстве надлежало бы реже являться отчаянию, ибо христиане должны быть уверены, что нет греха, побеждающего Божие милоседие; но диавол умеет заслонять этот свет от очей людских. В отчаянии полезно объявлять другим об опасном состоянии души своей.

 Кроме сих видов греховности можно бы представить еще несколько других; но они уже слишком дробны, и происходят главным образом из этих состояний. Все же эти состояния имеют один общий корень: это прирожденная порча. Корень этот у некоторых развивается очень рано и быстро; у некоторых же так же рано и быстро раскрывается добро. Отсюда и спрашивают, — не рождаются ли люди добрыми и злыми.

<br>

 Мы видели человека как бы в свитке, показанном Богом Иезекиилю, в котором было написано: «рыдание и жалость и горе» (Иез. 2; 10). Это горе еще более открывается в бессилии человека исправить себя. Священное Писание во многих местах говорит о борьбе духа с плотью. Средством к примирению этих враждующих сторон оно представляет пришествие Иисуса Христа. Закон плоти до пришествия Христова только указывал добро, но не давал сил к исполнению его; плоть подавляла дух. Иисус Христос принял на Себя плоть, дабы ее же Самому употребить для уврачевания человека. Он принял ее со всеми естественными слабостями, кроме греха, ибо был в подобии тела греха. Это подобие состояло в страдании, в смерти и прочем. Сию слабую плоть Он принес в жертву за те слабости и грехи, которые она совершала, а посему и во всем человечестве сделано то, что немощное плоти, или ее слабости прекратились через Иисуса Христа (Рим. 8; 1-7).

 Бессилие человека хорошо сравнивается со смертью (Еф. 2; 5). В мертвеце все есть, кроме жизни и души. Так и в естественном человеке образ Божий есть, только он извращен, — есть как бы руки, ноги, глаза, но все это только призрак; кажется, он и мудр, и добр и силен; но это только обман чувств. У человека не было никаких средств выйти из состояния греховного, ибо если бы они были, то были бы и употреблены, и Отец Небесный не отдал бы для этого Своего Сына и не пролил бы ни одной капли крови Его.

 Из Писания видно, что Бог тотчас по падении начал врачевать человека; благодать Его всегда действовала еще до Иисуса Христа. Удивительно поэтому, почему немногие исправлялись и исправляются. Если и есть добрые люди в мире, то что это за доброта? Самые лучшие из них жалуются на свои несовершенства, хотя толпа народа венчает их похвалами и помещает на небе. Самые лучшие из людей сознаются, что идеал истины им не известен, что цель стремлений их слишком далека. Иной теперь кажется добрым, но только для этой жизни, для своей должности. Но он еще слишком далек от своей конечной цели. Как мог естественный человек исправить свой ум и волю после того ужасного разлада, какой произошел между ним и законом? По какому идеалу он начал бы исправлять себя? Человек, по мнению Платона, стоит теперь вверх ногами, и потому все предметы ему кажутся извращенными.

 Бессилие мы рассматриваем в нравственном отношении — в отношении к воле. Мог ли язычник исправлять свою волю? Нет, ибо она имеет бесчисленные, непостижимые стороны. Теперь мы не можем вполне представить своего падения: для сего нужно знать, как мы стояли до падения. Немощь человека лучше всего показывает излечение его. Смерть или разрешение человека на части есть первое средство к его излечению: отсюда открывается, как глубоко пал человек. В человеке есть две стороны: свобода и природа; но и та и другая неисправимы. Свобода не переменяет природы, а природа не переменяет свободы, ибо существо ее состоит в том, что она сама себе закон. Да если бы даже человек и исправил настоящее зло, то он не может исправить и вознаградить зла прошедшего, равно не может возвратить и добра опущенного. А это очень важно: недостаток добра повсюду дает себя заметить; каждая часть его должна быть сделана, и малейшее опущение его имеет громадные последствия. Для нас недостаток этот маловажен и почти не заметен, потому что мы не считаем суммы добра; но есть Счетчик, у Которого всякий убыток его считается важным, и замечается.

 Важность нашего падения, кроме смерти, доказывает еще воплощение Сына Божия и Его смерть, ибо и Ему надобно было допустить разложение в собственном составе, чтобы уврачевать нас. Возможность исправления может казаться иногда легкой; и сколько предлагали философы разных средств, сколько начертывали теорий для восстановления человека! Но принявшись за врачевание самым делом, мы увидим совсем не то, и чтобы доказать всю нелепость и ничтожность философских теорий о сем предмете, стоит только этих любомудров заставить приложить свои теории к практике. Сердце человеческое есть кора, близ коей растут цветы, но расшевелите цветы — так и выползут змеи. Кто хочет быть добрым, тот должен уверить себя, что он порочен; подобно тому, как кто хочет быть мудрым, «буй да бывает», по слову апостола Павла (1 Кор. 3; 18).

<br>

 Из предыдущего видно, что один Бог может вывести человека из состояния греховного. Все люди могут и должны выйти из сего состояния для своей же пользы; но сия-то истина и забывается многими. Им кажется, что это не необходимо, и потому они живут так, как жили прежде. Впрочем, и того полусвета, в котором человек теперь находится, довольно для того, чтобы видеть нужду исправления.

 Для сего нужно взирать: а) на себя. Каждая вещь тогда только хороша, когда стоит на своем месте; малое уклонение от оного делает ее худой; так и уклонение души от закона делает ее испорченной. Эти вывихи, язвы и уклонения души теперь, по причине оболочки тела, не ясно видны; но по разрушении тела они представятся ясно. То же бывает с больным, которому дан опиум: пробудившись, он видит всю бедность и боль свою, б) На Бога. Человек всегда зависит от Бога, как бы он ни уклонился от Него, хотя бы даже взял криле и удалился на край мира. Сия зависимость причиняет человеку или рай или ад, первый — при жизни доброй, последний — при худой. Чувство зависимости теперь очень слабо у нас, так что мы иногда забываем ее. Что же будет, когда память, ум, воображение заняты будут Богом? Это будет крест для наших помыслов, желаний, страстей, но крест спасительный для нас! в) На мир. При взгляде на него, и он дает нам уроки быть добрыми. Закон, связывающий человека с тварями, как членов семейства, есть блаженство и святость. Нарушение сей гармонии сопровождается потерей света, дыхания, которая давит человека и причиняет боль. Эта дисгармония и теперь уже видна. Почему, например, злодей любит мрак, сластолюбец начинает любить яства уже испортившиеся? Не явный ли это знак разъединения души с миром и природой? Впрочем, все это теперь не так еще приметно для нас по причине тела; но со смертью преграда сия разрушится. Против возмутителя порядка природы все направлено в природе, ибо он сам против всего, —даже против Бога. Огонь, которым грозит Священное Писание, уготован от начала мира. Озеро огненное составится из остатков мира неисправленного, возмущенного, то есть не Бог сотворил ад, но сами люди сотворят его своими грехами.

 Из всего этого видно, как трудно уйти от добра. Как же человек грешный делается чадом Божиим? Предмет сей необъятен; для каждого грешника у Бога есть своя система обращения. Но Священное Писание указывает нам здесь одну большую царскую дорогу. Оно говорит о трех предметах: 1) о благодати, 2) о сердце, 3) об образе действования первой на второе.

 Мы видели, что люди стоят на разных степенях греховности. Из какого состояния греховного возможен переход в состояние благодати? Священное Писание обещает такой переход из всех состояний. Впрочем, есть в нем выражения, в которых говорится как бы о невозможности перехода в состояние благодати. Таковы выражения: а) о грехе на Духа Святаго; б) о грехе к смерти; в) о невозможности обновлять отпадших. Но эти выражения неопределенны. Если допустить, что в них говорится действительно о невозможности спасения, то кто тогда уверит себя или другого, что его грех не есть именно такой, который уже не может быть отпущен? Кто успокоит совесть волнующуюся? Вторая причина, не позволяющая видеть в этих выражениях мысль о невозможности прощения некоторых грехов, заключается в важности и всеобщности заслуг Иисуса Христа. Он умер за всех и за все, почему и странно предположить такой грех, который был бы сильнее милосердия Божия. В опровержение этой мысли приводят то, что известный грешник сам уже не хочет своего спасения; но это одна увертка. Обратимся к самым этим выражениям.

 а) «Всяк грех и хула отпустится человеком: а яже на Духа хула не отпустится человеком: и иже ащеречет слово на Сына Человеческого, отпустится ему: а иже речет на Духа Святаго, не отпустится ему ни в сей век, ни в будущий» (Мф. 12; 31-32). Здесь нужно обратить внимание на случай, по которому были сказаны слова сии. Иисус Христос изгнал беса. Это чудо возбудило внимание народа так, что все почти сочли Его за Мессию. Но фарисеи из зависти, не имея возможности отрицать чудо, вздумали приписать его веельзевулу (Мф. 12; 24). «Сей не изгонит бесы, токмо о веелъзевуле князи бесовстем»: мера зависти ужасная! Как небо не могло дать другого знака — яснейшего чуда, так и ад не мог ничем столько уязвить Иисуса Христа, как сей клеветой. Иисусу Христу надлежало сделать защищение, хотя для народа, и вот Он говорит (Мф. 12; 25, 27): «всякое царство, разделъшееся на ся, запустеет... И аще Аз о веелъзевуле изгоню бесы, сынове ваши о ком изгонят?» У Иудеев были люди, изгонявшие бесов, именно ученики фарисеев. Для сего они, по Флавию, молились, курили, давали пить воду одержимым бесами и прочее, и успевали. Да и неудивительно: они это делали именем Иеговы. Притом же изгонявшие бесов были большей частью благочестивые подвижники, и они нередко получали даже дар пророчества. Как бы то ни было, только об их изгнании бесов думали с уважением. Посему-то Иисус Христос и ссылается на них и спрашивает фарисеев: почему вы так обо Мне не думаете? Спросите у своих учеников, можно ли изгонять беса бесом, — и они скажут вам противное, они осудят вас. Посему вы должны сознаться, что приблизился Мессия — «постиже на вас Царствие Божие». Это приближение объясняет Он далее сравнением, взятым с осады крепости. И Я, говорит Он, победил духов злых; ибо иначе веельзевул не допустил бы никого вязать слуг своих; он явно не со Мною; следовательно, на Меня: его выгода есть Моя потеря, и наоборот. Сим кончилось защищение. Далее Спаситель раскрывает опасное состояние фарисеев и приводит разбираемое нами изречение: «всяк грех и хула... и иже аще речет слово». Что такое здесь хула, и какое это слово на Сына Человеческого? Здесь Иисус Христос отделяет Себя, как человека, от силы Божией, ибо тогда еще не знали о Его Божестве. Посему «хула» относится к Его Божеству, а «слово» — к Нему, как Сыну Человеческому, как человеку. Это «слово» — порицания Его со стороны фарисеев: «ядца, винопийца, мытарем друг и грешником» и прочее подобное. Но хула на Духа, Коим Иисус Христос изгонял бесов, состояла в том, что действие силы Божией фарисеи приписывали веельзевулу. Грех сей может часто и теперь повторяться даже в том виде, в каком он был у фарисеев; все Иудеи и ныне находятся в сем грехе, только с тем различием, что сии последние не были свидетелями чудес Иисуса Христа, как первые. Может сей грех повторяться и иначе. Соверши чудо Предтеча, Павел или другой кто, только силой Божией, — и если кто сие чудо отвергает, то он явно повторяет сей грех или хулу фарисеев. Почему же грех сей так важен и опасен? Он обнаруживал в уме фарисеев совершенное извращение законов суждения, в сердце — окаменение чувства, которое могло равнять небо с землею, в совести — глубокое молчание; поэтому он и влечет за собою такое наказание. Что значит: «не отпустится?» Значит ли это: «никогда не отпустится», или только: «с трудом отпустится»? Некоторые принимают в последнем значении, на том основании, что в Священном Писании есть места подобные, где встречаются такие же выражения. Так, Иисус Христос, сказав о невозможности богатому войти в Царство Небесное, тотчас ограничил Свое слово, когда заметил ошибку учеников. Такого мнения держатся, между прочим, Златоуст, Исидор Пелусиот (см. мнения их у Калмета).

 Для чего же прибавлено: «ни в сей век, ни в будущий»? У фарисеев грехи делились на разные степени, как и заповеди. Одни грехи, говорили они, изглаждаются постом, милостыней, другие — законом обрядовым, третьи — общим очищением; а некоторые никак не простятся, разве в век будущий, в пришествие Мессии. Иных же грехов и сам Мессия не может отпустить, каков, например, грех отпадения от иудейства к идолопоклонству. Дабы показать фарисеям важность их греха, Иисус Христос и употребил их выражение. Итак, это выражение не отрицает всеобщей возможности спасения. Хула, о которой говорит оно, как и всякий вообще грех, только ущербляет будущее блаженство человека и делает остановку на пути его к совершенству, но не погубляет его на век. Есть и другие грехи подобные ей по важности; но Иисусу Христу не было случая говорить о них. Что касается, наконец, выражения: хула на Сына Человеческого отпустится, а на Духа Святаго нет; то это гебраизм. По нашему, нужно было бы сказать: хула на Сына Человеческого менее виновна, а на Духа Святаго более; но у евреев нет степеней сравнения.

 б) Другое место — 1 Ин. 5; 16. «Есть грех к смерти...» Что это за грех? Одни почитают сей грех подобным хуле на Духа Святаго; другие разумеют это место о ходатайстве за преступников пред языческим правительством, которое иногда наказывало преступника смертью. Но лучше думать так: в 14 стихе говорится о дерзновении чад Божиих, вследствие коего Бог все дает им во имя Иисуса Христа. Сие дерзновение могут иметь все христиане. Явно, обещается много. Надлежало дать меру сему обещанию: она и предлагается. Проси, — говорит апостол, — за грехи ближних неважные; а за грехи важные не дерзай просить у Бога — оставь свое ходатайство. За такие грехи ходатайствует вся Церковь и Сам Иисус Христос, как Он и обещал. В первенствующей Церкви частные грехи заглаждались частными молитвами, а общие — общими. В книге Левит исчислены все грехи, где заключается и грех к смерти. Иоанн и заимствовал из сей книги выражение, знакомое своим ученикам. Впрочем, и сия мера, полагаемая апостолом, не безусловна. Если бы в ком сильно разгорелась любовь, то он может и преступить эту меру. Павел молился за Иудеев. Моисей и другие решались всю жизнь употребить на молитвы за других, и достигали цели. Но таковых людей мало. Посему Иоанн и дает правило своим ученикам.

 в) Третье место — Евр. 6; 4-9. Апостол, изъясняя Евреям достоинство лица и учения Иисуса Христа, заговорил о Мелхиседеке; но боясь, что не поймут его, упрекает их в маловедении и возбуждает стремиться к высшим степеням ведения, а наиболее предостерегает от возврата назад. «Невозможно, — говорит он, — просвещенных единою и вкусивших дара небесного, и причастников бывших Духа Святаго... и отпадших, паки обновляти в покаяние... Земля бо пившая сходящий на ню множицею дождь и рождающая былия добрая... приемлет благословение от Бога: а износящая терния и волчец непотребна есть и клятвы близ..». Какое это отпадение? Явно, отпадение от веры. Апостол видел, что некоторые Евреи бедствиями и гонениями понуждаемы были отпадать от веры; посему он всемерно старается предостеречь от сего верных. Что такое значит: «обновлять в покаяние»? То есть через крещение, ибо крещение есть обновление: в другой раз, — говорит он, — вас уже нельзя крестить. Почему? Потому что Иудей, отпавший от веры христианской опять к Иудейской, признает Иисуса Христа обманщиком, а себя обманутым на время и поносит все христианство клеветами и насмешками перед Иудеями, дабы опять заслужить от них милость. Но можно ли «паки принять» в христианство этих отпадших? Можно через покаяние. Но если слово «обновляти» не значит крещения; то под словом «невозможно» нужно разуметь — крайне трудно, как показывают это дальнейшие слова апостола, где отпадший сравнивается с землею бесплодной. Земля эта только близка к проклятию, но еще не проклята; так и человек отпадший близок к погибели, но не погиб совершенно. Если кто не удовлетворится этими мыслями, тот пусть припомнит те места Священного Писания, которые всех без разбора приглашают к покаянию и всем обещают прощение.

 Итак, хотя обращение грешника зависит от благодати, но оно зависит и от грешника, и даже в самом начале, ибо иначе были бы все обращены. Что зависит от благодати, и что от человека, — Священное Писание как бы скрывает это от нас. Да этого и нельзя нам знать теоретически: это скажет всякому его сердце, его дух, и научит, что должно делать при обращении. Но сего знания человек не может передать другим, как видно из того, что ни один из святых людей не описал подробно своего обращения. Само Священное Писание говорит об этом не ясно и не полно. Дело спасения в Священном Писании называется, во-первых, обращением от идолов к Богу, от язычества — к христианству. До обращения человек смотрит в одну сторону, а по обращении — совершенно в другую. Язычник смотрит, явно, не на небо, а на мир, на ум, как на средство к знанию, на тело, как на средство к прелюбодеянию, — смотрит в ад, — на полезное, приятное, но в превратном или противозаконном виде. Но христианин смотрит на невидимое, подобно Павлу и Моисею. Смотря на христианина, думаешь, что его взор устремлен куда-то и на что-то, — что всегда будто есть с ним кто-то другой, посторонний. Обращение может произойти в «мгновение». Одна минута являет иногда новый незнакомый мир: прежде грешник смотрел, например, на запад и видел то и то; теперь вдруг он обращается на восток и видит другое. Во-вторых, еще спасение называется «возрождением». Что человек в утробе матери? Есть у него члены, движение, жизнь. Но что это за человек? Родившись, он уже бывает совсем другое; в отношении к прежнему состоянию он уже умер. И в нравственном мире происходит то же. У грешника есть все, но нет главного — духовной жизни. Его возрождение, «пакибытие» и состоит в даровании этой жизни — во всецелой перемене всего его существа. Если мы имели прежде о чем-либо неправильное понятие, то нужно самую основу ума перестроить, ибо иначе ум опять начнет строить свои ложные мысли. Если вода в источнике худа, то ни цветы, ни разные благоухания не исправят ее, пока не дойдем до самого истока, до самой жилы и не расчистим ее. Действие благодати на сердце человека так же необходимо, как действие солнца на землю. Не оттого ли в просторечии солнце и служит символом благодати? Видя хорошую, ясную погоду, поселянин говорит: «какая благодать!» В-третьих, спасение называется «возбуждением от сна». Это название выражает и скорость действия и легкость. Человек разбуженный переходит в минуту из одного мира в другой, из мира мечтании в мир действительности. То же и здесь: что прочие люди считают за действительность, то христианин истинный считает за мечты. У сонного есть все, но нет настоящей жизни; и грешник имеет все наружное, но не имеет жизни духовной. Сонный может двигать членами, даже говорить, но все это происходит без сознания и не явственно; такова же и жизнь невозрожденного. Целая ночь у человека проходит иногда в бреду; так и у грешника иногда целая жизнь проходит в бреду нравственном. Но иногда в одну минуту человек выходит из ада в рай, подобно тому как сонный в одну минуту просыпается. Но как проснуться можно скоро, так же скоро можно и заснуть. Отсюда видно, что и великому праведнику в одну минуту можно из рая ниспасть во ад. В-четвертых, еще спасение или обращение называется оживлением. Самое название показывает уже много. В мертвеца нужно вложить душу, -— ив грешника нужно вложить сердце новое или душу, как начало движущее и управляющее. Эту душу заменяют Иисус Христос и Святый Дух, которые так действуют, что душа христианина за Ними как бы уже не сознает себя: «живу же не ктому аз, но живет во мне Христос».

 Во всех этих названиях одна мысль — о перемене. Все они требуют, чтобы прежнее было оставлено и принято новое. Дитя, родившись, уже ни разу не должно дохнуть тем воздухом, каким оно дышало в утробе матери; так и возрожденный грешник... Сущность сей перемены — смерть, без которой нет жизни. Посему те люди, которые умерли для Христа, имеют все новое. Они продают как бы покупают, и наоборот; чем другие дорожат, то они почитают тщетою; что других повергает в печаль, тем они утешаются. Отсюда они делаются ненавистными и часто презираемыми в обществе и даже в семействе. Неудивительно, если они выходят из гражданского порядка, бывают не способными для службы гражданской, ибо они ведутся Промыслом другими путями; для них нет уже закона. Посему судить о них должно осторожно (1 Кор. 2; 14, 15).

 Итак, обращение есть перемена, производимая Богом через Иисуса Христа и Святаго Духа, обновляющая человека всецело — по уму, чувству и воле. Перемена эта производится свыше и тайно. Но есть в ней нечто явное. Во-первых, ей должно что-то предшествовать: свобода при сем непременно требуется. Грешник спит до обращения: его надобно будить. Священное Писание называет это действие толканием и возбуждением. В чем состоит это возбуждение? В обращении внимания на небо, хотя минутного, нужно, чтобы человек хоть раз оглянулся назад, хоть однажды проснулся и посмотрел, кто стучит за дверью. Необходимость сего возбуждения видна из того, что сон грешника глубок: он спит, яко лев, и — кто возбудит его, кроме благодати? Мир не пробуждает его, но еще более усыпляет. Невежда спит, ибо вокруг него тьма; человек чувственный спит, ибо обложен мягким; даже люди добрые по природе спят — или как дети, не имея понятия о христианстве, или как мужи, усыпленные самообольщением, почитая себя добрыми для мира и мир для себя, особенно если все дела их идут успешно. Пробуждался ли кто сам собою от этого сна? Пробуждаются сами от сна телесного; но свойство души не таково: она чем больше спит, тем глубже засыпает. Не пробудит ли человека совесть? Да, она пробудит; но это действие совести есть уже дар Божий. Итак, один Бог может пробудить человека. Он употребляет для сего разные средства, и естественные и сверхъестественные.

 Возможны различные средства благодатного возбуждения души. 1) Чудесные, каковы были возбуждения Павла, Фараона, Илия, Давида и Саула. Их много известно и из церковной истории: возбуждения блаженного Августина, Константина Великого. И в нынешние времена бывают примеры обращения — через видения, сны знаменательные, а иногда прямо через чудеса. Например, митрополит Платон к усовершению себя в добродетели был возбужден видением во сне Сергия Радонежского. И в Киевской Лавре есть теперь человек, которому святитель Николай среди дня являлся во всем архиерейском облачении. Но такие возбуждения не могут быть часты, ибо у Бога есть много и других средств. 2) Получудесные, как то: сновидение, стечение удивительных обстоятельств, спасение от неминуемых бед — от разбойников, клеветы, поносной казни и прочих. 3) Естественные, и эти — чаще всех других. Впрочем, для обращенных они делаются уже сверхъестественными. Обращенный всегда помнит их... Средства эти для каждого почти человека даются особенные — свои. Так например, что естественнее, как падение листа с дерева? Но один был обращен и этим простым явлением и сделался святым. Что естественнее, как упасть волосу с главы? Но и этим был обращен некто: слова Иисуса Христа об этом потрясли его и удивили, — как Бог печется и о такой малой вещи. Иногда одно слово, сказанное во время, может обратить человека. Так обращен был в Петербурге один богатый человек, зараженный пьянством. Иногда все эти средства действуют вместе, как в жизни Марии Египетской: этот глас, звавший ее за Иордан, эта икона, не допускавшая ее к себе, и это путешествие ее в Иерусалим!.. Многие обращались после тяжких болезней, особенно после обмороков и замираний. Один врач в здешней Лавре, будучи болен, обратился с молитвою к святому Митрофану и заснул; проснувшись, он почувствовал себя здоровым и совершенно переменил свою жизнь. Иногда сны обращают. Андрей Юродивый обращен был сновидением. Мелания Римляныня имела худую мать, но отца добродетельного; отец умер нехорошо, а мать хорошо, спокойно. Она и решилась было жить по примеру матери, но вразумлена была видением ада и огня. Обыкновенное средство к обращению — богослужение, и особенно Таинства. Один пустынник египетский, услышав слова Евангелия (Мф. 19; 21), пошел и продал все свое имение и роздал нищим. Так же действует иногда проповедь. Людовик XIV, слушая проповеди Массильона, всегда был недоволен собой. Иногда домашнее чтение Писания много способствует нравственному усовершенствованию. Взгляд на иконы и священные картины также может обратить человека. Владимир Великий, как известно, обращен был картиной Страшного Суда. Также присутствие при смерти другого может возбудить много чувствований полезных и святых. Этой выгодой особенно могут пользоваться наши священники и врачи. Павел Препростый обращен был неверностью своей жены. Один юноша был влюблен в девицу, которая исполнена была небесной любви; узнав, что юношу особенно пленяют ее глаза, она выколола их себе и тем вразумила и обратила юношу. Один авва попался в руки разбойников, которые заставили его пить вино; он выпил и этим послушанием обратил разбойника. Один раб, посылаемый своей госпожой за мощами мучеников, смеясь, сказал ей: что если мое тело принесут тебе? И действительно, сам на месте мучеников был умучен за исповедание Иисуса Христа. Беседа и дружество с добрыми людьми так же могут быть средством обращения к духовной жизни: такие люди имеют какое-то внутреннее действие на сердца обращающихся с ними. Отсюда злые не могут быть в обществе с добрыми; и если же кто ищет общения с людьми добрыми, то это явный признак поворота к добру.

 Такого рода внушения благодати обращены к частным людям; но есть и общие, обращенные к целым народам, каковы: гонения, переселения народов в новейшие времена — раздробление церквей. В наши времена 1812 год возбудил многих. Для Германии служило возбуждением появление Наполеона; для Франции — революция и смерть Людовика на эшафоте; для всей Европы — лишение государей престолов, прав, заговоры, бунты. Болезни, как, например, холера, многих обращают на путь истинный. У пророка есть место, где болезни представляются как бы просящимися у Бога для опустошения вселенной. И действительно, эти посланницы неба по очереди являлись для наказания и вразумления людей.

 Но люди часто, пробудившись, опять засыпают. Посему возбуждения их повторяются несколько раз. Но чтобы возбуждение имело силу; нужно, чтобы человек был внимателен к нему и к себе. Иначе все возбуждения останутся тщетными, как они и остались в Фараоне. Правда, возбуждения кажутся неприятными, ибо человек всегда видит себя испорченным по возбуждении. Притом, по возбуждении нужно идти тем путем, которым прежде не ходили: это требует усилий. Но благодать, зная такое расположение сердца человеческого, повторяет свои возбуждения. Человек и при всем этом старается заснуть или заглушить сей зов веселием, рассеянием и прочим, не понимая, что тоска и уныние суть призывания свыше. Другие и понимают сей зов, обращаются к себе, решают исправиться; но через час опять забываются. Истинное возбуждение имеет целью — обращение грешника. Но что такое обращение? Сущность его известна одному Богу и, может быть, Ангелам. Ибо здесь творится нечто вновь. По слову Божию обращение состоит в решимости человека — из чада диавола сделаться чадом Божиим. Неужели в одной решимости? Такая тонкая основа всего мира нравственного?.. Значит, спасение легко? Да. Но чего стоит решиться? Пожалуй, тысячу раз можно решаться; но все это будут фальшивые решимости. Истинная решимость бывает однажды. Она выражается в трех видах: во-первых, в настоящем возбуждает веру в Искупителя; во-вторых, по отношению к будущему — намерение жить иначе, в-третьих, по отношению к прошедшему — раскаяние.

 Раскаяние выражается разно; иногда тихой печалью по Боге во всю жизнь. Посему и радость и веселие раскаивающихся соединены с трепетом и слезами. В иных печаль эта бывает так сильна, что они считают себя извергами. Впрочем, эта печаль растворяется радостным сознанием достоинства святой жизни. Вера уничтожает всякое о себе мнение и требует помощи Иисуса Христа. Решимость жить лучше дает человеку совершенно иное направление, противоположное прежнему.

 Раскаяние бывает или сильное, или тихое. Сильное иногда доходит до отчаяния, производит даже жестокие болезни. Так, кающиеся плачут иногда даже в больших собраниях, восклицают громко, представляются как бы помешанными и нарушают обязанности приличия и долга; такому человеку нужно бывает обращаться к помощи врачей. Но большей частью раскаяние бывает тихое. Ибо благодать не всем вдруг показывает глубину ада и греха. Многие первому виду раскаяния дают преимущество перед последним и говорят, что то только истинное раскаяние, которое доходит до отчаяния (так думал Фенелон и другие). Но это мнение не совсем справедливо, поскольку отчаяние близко к погибели, и им легко пользуется диавол. Посему и Священное Писание нигде не требует его.

 Вера в заслуги Иисуса Христа при обращении необходима. Ибо, оставляя старое, нужно взять новое; а где оно? Явно, не в человеке. Отторгая сердце от греха, нужно поселить в нем что-то другое. А что это? Иисус Христос. Как же Он может быть в нас? Не на словах, не в памяти, ни в желании только, но на самом деле. Нужно чувствовать Его присутствие, Его жизнь, Его дыхание. Это есть, так сказать, зачатие Христа в душе верующей. С продолжением жизни обращенного Иисусом Христом зачатый растет, укрепляется и доходит до того, что один господствует в человеке, как в апостоле Павле. Священное Писание часто сравнивает это с рождением физическим. Жена чувствует при зачатии что-то иное в себе. Обращенный также чувствует в себе что-то двойственное — свою жизнь и другое начало — Иисуса Христа. Эту двойственность прежде всего замечает чувство, потом ум; некоторым, наконец, Иисус Христос является даже видимым образом, как Макарию Великому.

 Какой признак действительного обращения? Перемена жизни. Может и грешник показаться переменившимся; но это подделка. Истинная перемена происходит всецело и навсегда. Впрочем, это признак общий и внешний, а частнейший признак обращения есть внутренний — сожитие Иисуса Христа и Святой Троицы. Спрашивают: может ли обращенный указать время своего обращения? Говорят, что может, ибо переход из жизни греховной в жизнь духовную слишком ощутителен, и не заметить его — значило бы быть слишком невнимательным. Но грани сего перехода незаметны. Может иногда обращенный припоминать, что пост, или болезнь, или смерть кого-либо близкого к нему, или другой какой-либо случай истребили в нем какую-либо страсть; но он не может с точностью определить начало сего истребления. Обращение не может быть неизвестно прежде всего для ужасных грешников, которые обращаются стремительно; а также для тех, которые хотя не имеют великих переломов, но окружены особенными обстоятельствами. Например, если легкомысленный и беспечный обращается после какого-нибудь печального случая — после смерти жены и прочего, то он не может не заметить начала своего обращения.

 Притча о блудном сыне (Лк. 15; 12 и далее) не выражает всех нравственных состояний: нет в ней отчаяния, ожесточения. Вообще, здесь представлен пример человека явно грешного, чувственного. Это видно из случая, по которому Иисус Христос сказал сию притчу. Фарисеи укоряют Иисуса Христа в том, что Он обращается с явными грешниками, блудниками, мытарями; Иисус Христос, желая дать знать, что и эти люди способны к обращению, сказал им притчу. Ее можно разделить на четыре части. Стих 12. — Сын хочет жить по своей воле. Грешник, действительно, распоряжается сам собою. Мысль о Боге и Его законе у него забыта. Что ни делает, — никогда не справляется с волею Отца: он удивился бы, если бы кто спросил его, согласен ли на его поступки и намерения Отец. «Даждь...» Бог дает все, несмотря на то, как кто употребит данное. Стих 13.— «Отъиде...» Есть натуральное отхождение, например, по апостолу, «в теле» (2 Кор. 5; 6); а то есть отхождение греховное, по которому человек совершенно забывает Бога, так что в душе его нет места, где бы поставить образ Божий. «Страна далеча» есть мир; хотя он близок к Богу, ибо в нем явлена сила Божества (Рим. 1; 31), но он есть дальняя сторона по злоупотреблению человеком. «Расточи...» Самые лучшие душевные дары портятся и исчезают; замечают, что самый умный, но развращенный человек, если бы пожил долго, под конец сделался бы совершенно безумным. Стих 14. — «Изжившу все...» Действительно, грешные люди проматывают все в буквальном смысле. Но бывает, что внешнее богатство у них остается, но зато внутреннее изживается; например, от сластолюбия и мотовства пропадают силы ума и тела. Стих 15. — «И шед прилепися...» Всего бы лучше, если бы хоть теперь грешник обратился к Богу; но он впадает еще в худшее состояние. Стих 16. — Сделавшись даже пастухом бессловесных, он и тут хочет жить по-прежнему. Привыкнув к великим размерам чувственности, он и здесь хочет из ничего — из рожец — составить предмет роскоши. Стих 17. — «В себе пришед...» Этого-то и недостает у грешников. Они живут вне себя машинально. Мысли и чувства их, по словам Соломона, бродят по миру. Впрочем, иногда они желают собраться с мыслями, но для чего? Для того же, для чего и расточают мысли. Посему-то благодать и старается обратить их к себе, и когда они очувствуются, то сами ищут благодати. «Колико наемником...» Очувствовавшись, грешник сравнивает прежнее свое состояние с настоящим. А разве он был прежде сыном — праведником? Чувство невинности и блаженства поселено в человеке, и детство вообще представляется возрастом невинным, особенно если время сего возраста протекло мирно, в кругу доброй матери, друзей, учителей. История свидетельствует, что многие обращались на путь добра воспоминанием о благочестивых матерях. Притом же в совести каждого есть чувство блаженства, хотя темное, но нередко сильное. Оно каждому говорит, что с тобою не было бы сих зол, если бы ты сам не делал зла.

 Взгляд на природу также может напомянуть человеку, каким бы блаженством он наслаждался, если бы был добр. Отсюда поэты завидуют участи птиц, цветов и прочему. Они пишут это как будто шутя, но сердце водит их пером. Все твари природы и суть как бы наемники, у которых без забот избывают хлебы Отца Небесного. Человек чувствует себя назначенным к чему-то высшему, нежели твари природы; но тут же сознает, что пороки поставили его ниже их. Не прежде сих мыслей может родиться мысль об Искупителе. "Я крайне беден, — говорит грешник, — но вера гласит, что Бог для меня сошел с неба: как же я после этого погибаю в пороках?! Без сомнения, это потому, что я не обращался к Богу". Стих 18. — «Востав, иду...» Здесь истинная решимость — идти к Отцу. Она не состоит в одних словах и намерениях. В стихах 18 и 19 выражается смирение, которым бывают богаты грешники обращенные. Они всегда готовы лучше приметаться в дому Божием, нежели сидеть на престоле разврата. Стих 20. —«И востав, иде...» Говорится, будто сам он, встав, пошел; но Иисус Христос инде говорит, что «никтоже приидет к Отцу, токмо Мною». И действительно, многое в деле спасения зависит от Бога; но кое-что и от человека. Пусть у человека будут все органы дыхания; но если он не захочет дышать, то может умереть. — «Узре его отец его, и мил ему бысть...» Такое расположение Отца весьма утешительно для грешников; его только они и замечают, и оно-то влечет их в объятия Отца: прежде они жили без Бога, а теперь видят непосредственно Его действие на себе, и оттого смирение их еще более увеличивается.

<br>

 Каков должен быть истинный христианин? И в каких свойствах и добродетелях проявляется христианская жизнь его? Христианин называется:

 1) Духовным, ибо, во-первых, рождается от Духа; живет высшей частью своей природы —духом, —душу он упраздняет, а тело распинает; во-вторых, дела его духовны; и, в-третьих, он сообщается с миром духовным.

 2) Воскресшим; ибо прежде он был мертв. Хотя он прежде и делал нечто доброе, но поскольку внутри его не было жизни, то и эти добрые действия его были безжизненны. У грешника нет сознания, что он искуплен, очищен и создан на добрые дела; оттого и некоторые добрые дела его суть только отрывки, как бы уроды духовные, подобные тем, какие в физическом мире рождаются иногда без некоторых членов.

 3) Еще сыном света. Все христиане называются сынами света (Еф. 5; 8). В каком отношении? Иногда как будто и грех дает свет: так, Адам через грех узнал то, чего прежде не знал; правда живет большей частью в глуши и неизвестности, а ложь торжествует; добродетель неизвестна, а порок блестит. Но это — извращение порядка вещей, а по натуре должно быть наоборот. Ибо христианин есть чадо Отца светов, имеет внутрь себя Христа, Который есть Свет миру. Притом, у него есть и собственный свет — совесть, сияющая в праведнике. Наконец, и действия праведников светлы (Мф. 5; 14-16).

 4) Называется новым, ибо, во-первых, получает он новое начало жизни; во-вторых, он другой, чем был прежде; а все то называется новым, что стало не.таковым, как было прежде; в-третьих, он мощен и крепок.

 5) Внутренним. Грешник есть человек внешний, а возрожденный — внутренний. В грешнике всегда как бы два человека, ибо он всегда лицемерит и хочет казаться не тем, что есть на самом деле. И в праведнике два человека — внутренний и внешний. Первый — он сам; а внешний — тот, коего он хочет совлещись. Внутренний человек живет духом, а внешний плотью.

 6) Говорится еще, что в возрожденном человеке живет Христос. Это — главная черта нового человека, хотя в богословских системах она иногда опускается. Иисуса Христа называют Учителем, Царем и Первосвященником. Но где же Он открывает теперь эти должности Свои, как не в сердце? Душа наша создана по образу Божию, и этот образ есть Иисус Христос.

 Из чего слагается человек? Слово Божие делит его на душу, дух и тело. Поэтому нужно думать, что дух и душа суть целые, особенные части, как и тело. Все этим частям человека Священное Писание усвояет обновление. Понятно, как могут обновляться дух и душа, — но как обновляется тело? Оно обновляется тем, что утончается и делается нетленным в подвижниках. Источник сего обновления есть дух, живущий в нем.

 Опыт показывает, что сердце и совесть более обновляются, нежели ум и воля. Человек обращенный по-прежнему может остаться неученым, но чувства его делаются богаты и похожи на инстинкт духовный.

 Возрожденный человек просвещен. Точно ли так? Не в будущей ли жизни это будет? Нет, это бывает еще в сей жизни. Источники сего просвещения и вместе лучшие производители суть Святый Дух, Иисус Христос и Его Церковь (1 Ин. 2; 27. Ин. 14; 23). Как велико сие просвещение? «Весте вся», — говорит апостол, то есть просвещенные знают все, что нужно для них и даже более; знают нечто такое, чего и ученые не знают; особенно они знают хорошо все, относящееся ко спасению.

 Способ просвещения таинствен. Впрочем, обращенные способны понимать дыхание Святаго Духа и различать его от дыхания духа другого. Вообще говоря, эти люди просвещеннее других. Некоторые отцы, вовсе неученые, так описали некоторые явления души, что наша теперешняя психология должна поучиться у них. Ум есть хранитель разных понятий и познаний: у человека обыкновенного, хотя он (то есть ум) расширяется, но в существе своем остается тот же; а у возрожденного он расширяется понятиями и исцеляется внутренне Следствием сего врачевания бывает то, что ум, как вещественная сила, электризуется, так сказать, благодатью —другой силой, и после действует быстро, ясно, знает внутренний состав вещей, какого знания ищет наша метафизика, но не находит; то есть ум здесь становится на ту ступень, на которой он стоял у Адама до падения... Ум наш переставлен, — говорит Макарий Великий, — как стекла в трубе, и посему представляет вещи в превратном виде. Поставить его на свое место может одна благодать. Отсюда понятно, почему Священное Писание свет сей называет жизнью (2 Кор. 3; 7-17). Еще языческие философы (например Платон) говорили, что наши познания приобретаются воспоминанием уже прежде известного. Пример сего можно видеть в жизни преподобного Исаакия Печерского, который после искушения забыл все прежнее — даже ходить, говорить и есть.

 Возрожденный человек самоотвержен. Что это значит? Что мы обыкновенно отвергаем? То, что нам не нужно, неприятно и препятствует нашей цели. Но отвергнув все это, можно же избрать что-нибудь другое вместо сего. Это другое и есть любовь к Богу. Но бывает, что люди отвергаются себя, но не прививаются к Богу. Может ли быть самоотверженным человек естественный? Есть и в нем часть самоотвержения: но у него недостает полноты его, то есть он отвергается себя для себя же, как стоики. Иногда он и совсем отвергает себя; но взамен себя ничего не дает. Вообще, в естественном человеке нет источника всего доброго — Бога; а без этого напрасен всякий труд.

 Самолюбие выражается в трех видах, и самоотвержение в трех же: в смирении, нестяжательности и воздержании. Самолюбие перерождается в уныние среди скорбей, а самоотвержение среди скорбей выражается весельем и радостью (2 Кор. 4; 8-10. 6; 10). Способен ли к этому естественный человек? Нет. Один Дух Божий может производить такое самоотвержение. Этим только объясняется, как иной подвижник восемьдесят лет живет одной мыслью о Боге и вечности. Примеры сего можно видеть в Аврааме (Быт. 13; 8-11). Исааке (Быт. 26; 19-27), Моисее (Евр. 11; 24-26) и других праведниках. Вообще, все святые человеки, отвергая все земное, чаяли небесного, невидимое предпочитали видимому. А Диоген все презирал для чего? Для ребяческого каприза или пустой идеи. Мудрено ли, что святые так много являли в жизнь чудесного, даже более Ангелов, как замечает один отец? Ибо Ангелы уже усовершены в добре; а человек среди ада ставит престол Богу. Есть ли степени в самоотвержении? Сначала есть, но само в себе, в полном своем виде, оно не имеет степеней, ибо если хоть нечто остается у человека свое, то значит, что у него нет полного самоотвержения. Посему-то Апостол и говорит, что нужно «совлещися ветхаго человека»; он знал, что человеку нельзя вдруг сбросить грубую кожу — человека ветхого; ибо она приросла к телу. Отсюда вытекает нужда — упражнять себя в самоотвержении произвольном, ибо большей частью оно бывает принужденно. Все в мире приспособлено для самоотвержения: стоит только не выпускать из рук случаев к самоотвержению. Кроме обыкновенных случаев, должно выдумывать свои случаи к самоотвержению, ибо это имеет более цены. Концом всего бывает то, что человек уже не может не нести креста своего: он составляет для него сладкую пищу. Есть люди, по натуре расположенные к лишению, а есть и такие, которые от другого готовы сносить много, а сами себе ни в чем не отказывают.

 Высочайший образец самоотвержения есть Иисус Христос. Ибо мы отвергаемся низкого, негодного, и принимаем высокое, Божеское; а Он — наоборот. Все ли виды лишения имел Иисус Христос? Смирение Он имел (Флп. 2; 6-8); нестяжательность имел (2 Кор. 8; 9); воздержание показал в сорокадневном посте, в бдении ночном и дневном, когда учил. В чем состоит смирение? В смирении сердца, мыслей и желаний. Одно без другого — внутреннее без внешнего — быть не может. Впрочем, у человека на высокой степени не может выразиться во внешности столько смирения, сколько есть его в сердце. В чем состоит нестяжательность? Христианину нужно приобрести потребное для жизни своей и для жизни других: он даже может желать разбогатеть, дабы обогатить других — бедных. В чем же его самоотвержение? В свободе сердца от вещей: христианин должен быть готовым — и владеть вещами, и лишаться их. «Во всем и во всех навыкох», — говорит апостол (Флп. 4; 12),— «и насыщатися и алкати, и избыточествовати и лишатися» (Флп. 4, 12). В чем воздержание? Плоть требует у всех попечения, а у некоторых и более того. Самые строгие отшельники грели тело, старались оздоровить его (Еф. 5; 29). Даже позволено некоторое услаждение плоти (1 Тим. 5; 23). Так, Макарий Египетский строго постился, но когда приходил к нему гость, — он потчевал его, и сам с ним пил, за что после и вымещал на себе. В чем состоит угождение плоти? Самое слово «угождать» показывает это; ибо мы угождаем, когда предупреждаем желания чьи-либо, исполняем их без рассуждения, заботимся о ком до усталости: плоти мы угождаем, когда слишком уже заботимся о ней, — когда чрево становится как бы нашим богом.

 Трудна добродетель самоотвержения в настоящем положении нашего сердца; но это потому, что мы не занимаемся ею. А если бы мы с детства занимались ею, то труднее было бы не исполнять ее. Подвижнику свою волю исполнять труднее, нежели волю Божию. Но у человека естественного самоотвержение много страждет от самолюбия. Поскольку самый мир требует от человека опытов самоотвержения, то кто идет путем природы, для того и страдания самоотвержения легки. Как камень обделываемый, полируемый посредством машины, хотя кое-что теряет, но зато приобретает в блеске, так и человек самоотвергающийся. Но что бывает с камнем, ежели он выскочит из своего места? Машина его разможжит... Против самоотвержения есть у людей предрассудки. Так, люди согласны, что нужно быть терпеливым, но не всегда, — иначе, говорят, это будет терпение скотское. Что же? Если бы человек терпел, как скот, то разве это было бы худо? Не посылается ли в самом Священном Писании человек к муравью, к пчеле и прочим для научения? Говорят, что человек в излишнем самоотвержении теряет чувство. Но разве это унижение для человека, если он переступает за черту природы? Но совместно ли это с достоинством человека? Без сомнения, совместно: в том и достоинство человека, чтобы быть выше всего, не стесняться ничем: здесь-то именно чувство величия и благородства (Мардохей не кланялся Аману один, тогда как все кланялись).

 Сословие крестьян ближе всех к самоотвержению: самое название их показывает, что они близки к Кресту, если не всегда под ним. Впрочем, самоотвержение их более внешнее; пастырь Церкви должен стараться о возделывании в них и самоотвержения внутреннего. Но и все сословия и состояния более или менее несут крест самоотвержения. "Ибо, — говорит Фенелон, — Бог делает для людей кресты из железа, соломы, золота, которые равно для всякого тягостны. Каким нищему кажется крест свинцовый, таким золотой или соломенный кажется богачу. Нищий надеется облегчить свой крест состраданием других, а вельможа должен страшиться и самого утешения. Тогда как мир рукоплещет богатым, Бог распинает их самих существенным образом. Как начинается самоотвержение? Сначала люди как бы разоблачают человека, лишают его имений, почестей и удовольствий; а потом уже Сам Бог посылает опыты самоотвержения внутреннего. Здесь уже терпит наше я: стрелы летят в самый центр души нашей. Здесь-то душа не сознает ничего своего, здесь-то она находится в таком состоянии, в каком находилась душа Иисуса Христа, «прискорбная до смерти». Последняя рубашка здесь снимается с человека, и все прежние богатства не так дорого стоили для человека, как сия рубашка. Здесь-то открывается вся глубина души, обнажается вся мерзость грехов, доселе сокрытая под цветами самолюбия. Господь не оставляет души, доколе не сделает ее гибкою. Она должна молчать, когда бы одно слово могло оправдать ее,— говорить, когда ей казалось бы ненужным; стоять на высоте и падать вниз, казаться глупой, когда бы хотелось показаться умной".

 Какой лучший способ самоотвержения?  Один — мысленный, состоящий в том, когда человек убедится, что рано или поздно, а все нужно иметь самоотвержение. Как же это произвести? — Подумать, можно ли вечно прожить своей волей. Если нет, то значит нужно ее согласить с волей всеобщей — Божией. Один диавол старался сделать волю свою средоточием всего мира. Другой способ — практический. Самое твердое убеждение в необходимости самоотвержения остается пустым, если не будет осуществлено на опыте. Хочется есть — откажи себе; хочется читать вредную книгу — откажи; хочется пить — повремени полчаса, — и тогда воля усмирится и сделается более послушной. Есть хорошие образцы для сего в Прологе.

 От наследия Адамова обратимся к наследию Иисуса Христа — к любви.

 Любовь для христианина необходима. Но касательно ее есть предрассудок, вреднейший для жизни. Что такое любовь? Мы любим видимое и невидимое, например, людей, вещи, истину и добродетель. Все это идет ли к Богу? Он выше всего этого. Следовательно и любовь к Нему должна быть выше всего. Следовательно, у нас, как говорит Кант, и быть не может любви к Богу. Но Его ли нам не любить? Отчего же мы менее всего любим Его? Дабы любить, нужно видеть, а Бога мы не видим. Отсюда выходит подлог. Вместо Бога любят окружающее Его — раздробленные черты образа Его, а не Его Самого, как Он есть, между тем как нужно любить Его в целости, как Он является в целом мире. И это-то есть та любовь, которой ищет эстетика, любовь бескорыстная, невольно поражающая.

 Как от любви к миру перейти к любви к Богу? Человек и в естественном состоянии любит Бога в различных предметах мира, но любит только раздробленные черты Его; и потому в самом деле у него не любовь, а ненависть к Богу. Он в таком случае самолюбив, и все, что противно его самолюбию, он ненавидит. Что же это, противное самолюбию? Бог и все доброе. Переход от сей любви или, правильнее, нелюбви к любви истинной постепенен. Середина его состоит в том, когда человек и работает Богу и несколько угождает себе, или работает Богу из страха и необходимости. Когда начинается любовь к Богу? Когда человек увидит совершенство Божие — ignoti nulla cupido. Но не наука здесь помогает; любовь сама рождается, без науки. Как же человек увидит образ Божий, когда у него нет образа? Раздробленные части образа Божия в мире должны быть обращаемы воедино, в целую картину Посему целый мир и все прекрасное в нем должно стать между Богом и человеком. И если науки могли бы чем оказать человеку пользу; то именно тем, если бы они раскрыли ему весь мир со стороны его совершенств, и показали, что все эти совершенства мира составляют только каплю в океане величия Божественного естества. Тогда человек не любил бы уже ничего, кроме Бога, подобно тому, как видевший картины Рафаэля уже не пленяется другими. Итак, мир есть первое средство к приобретению любви к Богу. Другое средство есть христианство. Здесь Бог открыл еще более Своих совершенств, могущих возбудить любовь к Нему. В Иисусе Христе заключаются все совершенства, могущие уязвить любовью сердце человека. Сердце наше любит себе подобное. Мы Бога не видим, но Иисус Христос является нам в виде человека. Но и эта любовь проходит много степеней, пока дойдет до той высоты, где человек доходит уже до самозабвения, любит для того только, чтобы любить. Признаки любви к Богу могут быть сняты с любви земной. Любящий любит вещи, напоминающие ему о любимой особе. По отношению любви к Богу такие вещи — мир, люди и Священное Писание. С каким удовольствием, жаждой, перечитывают взаимные письма супруги, друзья, родители от детей или наоборот; с таким же удовольствием и любящий Бога перечитывает слово Божие, как письмо от Его Отца Небесного. Мысль о присутствии Божием также есть любимая для любящих Бога: сын не тяготится думать о любимом отце. Человек, любящий Бога, готов все терпеть за Него, ненавидеть врагов Его и дружить с любящими Его, подобно тому, как и человек, любящий человека, готов для него на все это. Нужно, наконец, возбуждать любовь к Богу лучшими и простейшими понятиями о Нем. Часто говорят, что Бог есть Дух чистейший, премудрейший, бесконечный и тому подобное. Но могут ли такие понятия возбудить любовь к Богу? Апостол Иоанн дает лучшее понятие о Боге, когда говорит, что «Бог любы есть», и любовь к Нему заключает в любви к ближнему (1 Ин. 4; 16, 20). Ибо после Бога нет ничего выше и лучше человека. Даже любовь к низшим тварям не грешна, ибо и в них отпечатлен образ Божий, и следовательно, восставать против сей любви значит восставать против Бога. Только нужно давать сей любви хорошее направление.

 При обновлении человека спадают узы плоти, мира и диавола. Эту-то свободу обещал Иисус Христос Иудеям (Ин. 8; 34-42). Стяжав ее, христианин боится одного Бога и никого больше. Он как бы независим в мире.

 Обновленная воля человека имеет силу осуществлять свои желания и намерения. Воля естественная желает все захватить себе, никогда не скажет: довольно; но она слаба и не всегда может достигать того, к чему стремится. Воля обновленная мало желает, но если чего желает, то может и достигнуть. Она желает служить ближним, и служит; желает иметь чистую совесть, и имеет; словом, она желает всего необходимого, полезного и удободостижимого. Сила воли возрожденного человека видна из многих мест Писания (2Кор. 10; 5. Мф.17; 20. Иак.5; 17. Еф.6; 12. Нав.10; 12. Ин.14; 12). Она проявилась, по преимуществу, в чудесах, которые святые творили с молитвою, а иногда и без нее, даже без сознания и намерения. Сила сия некоторым образом естественна душе человека возрожденного: всякий верный, как сын Божий, есть как бы по природе чудотворец.

 Последний плод обновления есть — соединение с Богом. Это такой предмет, о котором и говорить страшно не испытав. Где основание сего единения, — в природе, или в благодати? К восстановлению единства служит благодать, а к самому единству — природа. Человек по природе должен быть одно с Богом: в мире должен быть один ум, одна воля, одно сознание. И теперь человек те минуты считает блаженными, в которые он забывается, утопает в Боге. Но это единство расторглось через падение. Человек поставил себя центром всего. Здесь произошло то же, что с купиною: и огонь и купина были одно; но огонь исчез, а купина осталась. Посему Иисус Христос явил то, что было в Адаме, и еще более того, ибо Адам был бы совершен после опыта, который ему задан был, но которого он не выдержал; а Иисус Христос показал все совершенное, что человек должен развивать во всю вечность. Его соединение с нами — и нравственное и физическое, совершающееся через Евхаристию. Пропорция разъединения с Богом в Адаме и соединения с Ним во Иисусе Христе — верна. Сначала соединяется Бог с духом человека (1Кор. 6; 17), потом и с телом (1Кор. 6; 19). Со стороны Бога соединяется с человеком Иисус Христос (Ин. 14; 20) — Своей природой Божескою (Кол. 3; 3) и человечество (Еф. 6; 23). Ибо как человечество Адама роздано всем; так человечество Иисуса Христа дано всем же — через Евхаристию. А через Иисуса Христа соединяются с человеком Бог Отец и Дух Святый (Ин. 14; 23).

 Таким образом, грех вызвал избыточествующую благодать, сделал человеку больше, нежели сколько дано было ему в лице Адама. Соединение с Богом совершается через Крещение и восполняется через святую жизнь человека. Средства к сему единению — самоотвержение, любовь к Богу и вообще все, что угодно Богу. Предмет сей и на языке апостола есть тайна (Еф. 5; 32), равная творению человека и обновлению его. Священное Писание объясняет это дело сравнениями, во-первых, ветви с древом: сухая ветвь связывается с лозою законом сцепления; во-вторых, главы с телом (Еф. 1; 22-23). Церковь есть Тело Иисуса Христа и даже все человечество есть Тело Его, ибо Церковь должна обнять все человечество: у них должно быть общее движение и чувство. В естественном состоянии людей чувства разъединены, так что когда один мучится, то другой радуется; а должно бы быть так, чтобы, когда один мучится, мучился с ним и другой, и наоборот — когда один радуется, радовался бы и другой. Возможно ли это? Очень. И теперь часто мысль одной души повторяется в другой. В душах святых часто проявлялось это единение, ибо они часто знали и мысли и чувства других. Даже и обыкновенные люди имеют это единение: смерть друга или близкого родственника иногда наводит тугу и печаль на душу самого отдаленного по месту другого друга или родственника. Если бы личность наша в этом единении уничтожалась, то мы были бы подобны зеркалам, из коих одно передает предмет тысячи других зеркал без перемены существа его. Иисус Христос есть средоточие этого единства. Теперешнее наше состояние, называемое естественным, есть самое неестественное. Раскол с Богом и друг с другом висит на дереве, как сухая ветвь, не вытягивая соков из него. Не только нет у человека чувства единения с Богом, но ему даже нужно доказывать бытие Божие; до времени это действие терпится, но будет время, когда эти ветви отпадут сами собою. Как в теле отпадают гнилые члены, когда все тело укрепляется, так и в Церкви гнилые члены только до времени держатся (чувство боли, скорби Самого Иисуса Христа еще держит их), но когда Церковь сделается здоровым телом, они отпадут.

 В чем сущность единения христианина с Богом? В погружении нашего сознания в Боге, в распадении круга нашего я, в забвении себя. Теперь человек говорит: "Я подумаю", "Я пересмотрю", "Я сделаю". А тогда будет говорить наоборот: "Все сделает Бог", — а о себе он и не помыслит.

 Действия этого единства должны быть велики. Это единство возрастет в вечности до всех тех совершенств, которые были и в Иисусе Христе, за исключением разве некоторых особых Его отношений, например, Спасителя, Ходатая и прочее. Это будет, говорим, в вечности. Но и здесь, на земле, были люди, которым Церковь усвоила имя богоносных. Это и есть то единство, о котором поет Церковь и при котором действует все Троичное Единство священнотайне.

 Плоды этого единства, по Священному Писанию, — радость неизреченная, мир Божий, или покой, превосходящий всяк ум; ибо в Боге только душа находит покой свой. Вот сущность человека и всей твари, вот едино на потребу! Но думают ли об этом даже добрые люди? Большей частью люди ограничиваются только исполнением некоторых добродетелей и не простираются дальше. Единство с Богом так высоко, так страшно, а человек так низок, мал и скуден, что людям как бы совестно и думать и говорить о нем. Но у Апостола ведь были же такие, может быть, недостойные ученики, однако ж он смело называет их тем, чем им быть должно (Еф. 3; 6).

 Как обновляется воображение?  Оно представляет и живет в невидимом и вечном; употребляет сравнения чистые, несоблазнительные; отличается простотой. Итак, оно обновляется и в представлении, и в образе представления. Прежде мы заметили, как важно воображение в составе духа человеческого; но особенно важность его видна в людях святых, которые живут жизнью внутренней. Работа над воображением и есть именно то, что называется умным деланием. Какие средства для сей работы? Во-первых, Представление смерти и Креста Иисуса Христа. Отпечатлеваясь в воображении, Крест Христов изгоняет оттуда нечистые образы. Только нужно, чтобы он сильно врезался в душу. Во-вторых, образ смерти каждого человека также охлаждает воображение. Всякий испытал, что при гробе он делается нравственно лучшим. В-третьих, молитва помогает обновлению воображения, ибо очищает вообще душу. Обновление воображения весьма нужно, ибо связь души с миром видимым некогда прервется: что же тогда будет питать душу, как не воображение? Если оно будет нечисто, то и душа будет нечиста.

 Память обновленная забывает все доброе свое, а помнит одни свои пороки: «грех мой предо мною есть выну», — говорит Давид (Пс. 50; 5).

 Чувственные пожелания также обновляются. Тело обыкновенно спорит с духом. Но когда дух победит, тогда и тело стремится к Богу. «Возжада Тебе душа моя, коль множащею Тебе, плоть моя», —говорит Давид (Пс. 62; 2). Через частое повторение молитв духа и тело получает навык к молитве; и если бы даже дух забыл о молитве, то тело напомнит ему навыком к поклонам. Отсюда тело переносит такие пощения, такие нужды, что подвижники становились выше Ангелов. Даже люди, в роскоши живущие, но обновленные, делают плоть свою умереннее, менее делают издержек на тело и прочее. Например, великие полководцы, министры, цари иногда забывали тело за нуждами души. Самые грубые нужды тела у таких людей освящаются; ибо едят ли, пьют ли они, — всегда с Богом, как бы из Его рук получают пищу и питие. Посему, когда другие при этом удаляются от Бога, они приближаются к Нему. Но здесь бывает даже нечто чудесное. Люди избалованные, роскошные любят и пищу, начинающую портиться. Калигула любил хохлы петухов, а это не вывеска ли гордости и величавости? Некоторые любят есть только известные органы животных, и это показывает нравственное состояние души их. Но святые едят молоко, выражающее невинность, плоды, выражающие что-нибудь нравственное и тому подобное. Посему только одна краткость жизни не уничтожала у них аппетит; а если бы они прожили жизнь Адама, то, может быть, дошли бы и до неядения (есть и теперь примеры, что люди несколько дней могут не есть; самый воздух имеет питательные частицы и питает их).

 Чувства также обновляются; ибо живот их для греха уничтожается. Око человека обновленного не видит зла; ухо не слышит ничего гнилого. Взамен сего у святых открывались очи и уши внутренние, которые у нас подавлены плотью. Этими-то очами Стефан видел Иисуса Христа, Петр — плащаницу, Геэзий, раб Елисея, — воинство. Тело получает новые темпераменты, которые удивительно выражают члены тела Христова, еже есть Церковь.

 Пол уничтожается в обновлении только с худой своей стороны, а на небе и вовсе уничтожится.

 Состояния и отношения также обновляются, ибо везде всякий созидает другого любовью. Самое отношение господина и раба, явно неестественное, благодать уравнивает, так что раб делается иногда наставником господину. Так, Павел нарочито послал беглого раба Онисима к его господину Филимону, и не только не почитает его рабом, но братом возлюбленным, старшим самого Филимона (Флм. 1; 16), поскольку он уже опытнее в христианстве.

 Наконец, христианство обновляет все окружающее христианина. Отношение например, христианина к животным уже совсем другое, чем отношение человека естественного. Правда, и философия предписала закон касательно отношения к животным; но она не дала побуждений к исполнению своего закона. А у христиан это очень ясно. Так, Макарий Александрийский исцелил щенка гиены, и когда она в благодарность принесла ему кожу зверя, то он запретил ей нападать на животных. Самые бездушные вещи, окружающие христианина, получают другой вид. Отсюда самые платки Павловы имели силу исцеления. Мы верим, что вещь больного заражает нас; почему же вещь чистая — человека святого — не освятит нас? Почему зло будет сильнее добра?

 У возрожденных, как и у грешников, можно замечать различные состояния. Эти состояния большей частью противоположны известным уже нам состояниям греховным. Так, состояние неведения заменяется у возрожденных ведением и темною верою (ибо одни ведутся светлой дорогой, а другие слепой верою). Беспечность уступает место духовному бодрствованию. Лицемерию противополагается здесь юродство; самопрельщению — смирение или плач о грехах; отчаянию — упование; ожесточению — мягкость, или какая-то нежность. Еще можно разделить нравственные состояния возрожденных по силам души. Есть люди, в коих через всю жизнь выражается преимущественно чувство. Признак сих людей тот же, как и обыкновенных людей с чувством: любвеобилие, простота, нежность, общительность и прочее.

 Другие по преимуществу обладают умом светлым, учительным. Некоторые святые небогаты чувством и умом; зато делают много, — подвизаются, трудятся. Это положительная сторона души возрожденной; но были святые, которые являлись провозвестниками страшных судов Божиих, в которых усовершена была яростная сторона природы человеческой. Так, Илия всю жизнь вел войну с злом, а потому и взят живой на небо в огненной колеснице. Афанасий Великий, названный млатом, всю жизнь боролся с безверием. Это — отрицательная сторона души возрожденной; здесь любовь как бы скрывается, а является один гнев и ярость.

<br>

 Иногда христианин чувствует свое совершенство в духе, но вместе с тем чувствует и действия плоти; чувствует совершенство своих намерений, но и — слабость в исполнении их, и таким образом остается несовершенным до конца жизни. Отсюда брань его со врагами.

 Первый враг есть плоть; но сильнее враг есть дух, ибо иногда плоть бежит с поля сражения, а дух остается. Второй враг есть диавол, действующий посредственно и непосредственно. В первом случае он употребляет все внешнее; а в последнем сам действует внутренно. Так он нападает по преимуществу на опытных в духовной жизни, как на Макария, Антония и прочих; допустить же такого врага нападать непосредственно на младенцев в вере было бы ужасно. Как он действует на мысли? Макарий видел однажды в церкви, как диавол искушал братию различными представлениями; и когда он после спросил братию, о чем, они думали, то оказалось, что они думали именно о тех предметах, которыми диавол соблазнял их, и которые как бы изображал перед их глазами. Для чего диавол нападает на человека? Для удовлетворения своего самолюбия. А это для чего? Дабы, возобладав человеком, употребить его, как средство, к овладению всем миром. Диавол явно противоположен Иисусу Христу, и — как Сей вселяется в человека физически и нравственно; так и тот обладает человеком не только нравственно, но и физически. Смотря с этой точки, человек для него есть важная добыча, ибо он останется его добычей на всю вечность.

 Вождь человека в брани духовной есть Иисус Христос, а после Него — Ангел Хранитель, коего мы очень часто забываем; наконец, святые помогают нам в брани и своим примером, и своими наставлениями, и своими молитвами.

 Оружие брани духовной подробно описано апостолом Павлом в Послании к Ефесянам (Еф. 6; 11-17). Прежде всего употребляется «истина»; ибо диавол есть отец лжи. Правда есть та же истина, только в действии. Самый мир признает это оружие, ибо никакие враги не приступят к сей броне. Диавол сеет везде ложь и вражду; а христиане должны сеять везде мир и согласие. Свойство щита— отражать удары; и «вера» имеет то же свойство, ибо она смотрит вдаль — в будущее, а маловерие само падает под стрелу. «Шлем спасения» есть мысль о спасении. У кого мысль эта постоянна, у того глава как бы покрыта шлемом. Меч духовный есть «слово Божие»; сей меч употребил Сам Спаситель, когда поражал диавола, искушавшего Его в пустыне. Но все это есть только «снаряжение» к войне, а самый способ вести войну состоит, во-первых, в бдительности над собою (1 Пет. 5; 8). Диавол никогда не спит, и человек должен не спать. Во-вторых, в том, чтобы не презирать врага, как бы мал он ни был. В-третьих, в избежании опасных случаев, где можно потерять что-нибудь. В-четвертых, в сношении с Иисусом Христом через молитву и слово Божие.

 Какова должна быть война — оборонительная или наступательная? Можно ли идти на врага и тогда, когда бы он и не хотел сражаться? Вопрос трудный. Священное Писание вообще велит сражаться, а жизнь подвижников показывает, что они вели войну и наступательную. Так, Макарий Александрийский ходил нарочно в известные места для сражения с духами и побеждал их. Но такую войну можно вести только людям опытным; иначе вдруг может родиться гордость, которая есть смерть для христианина.

 Поражение врагов возможно для христианина, но он не должен печалиться и смущаться, если не поражает их, ибо этой печалью он может подать новую пищу диаволу. На войне сей требуется также усилие, ибо без усилия и опытные падают. Так, Макарий смущался однажды помыслом, побуждавшим его идти в Рим для изгнания бесов; заметив, что этот помысл от лукавого, он лег половиной тела своего в келье, а половиной — вне ее и говорит духам: "Влеките меня, если хотите, а я не пойду".

 Большей частью враги (с которыми сражаются, как правило, воины опытные) проявляют себя в помыслах; и враги эти в страшные минуты, например при освящении Тайн на литургии, богохульствуют. Впрочем, христианину не вменяется это, если сии помыслы приходят против его воли (см. у Иоанна Лествичника о неизъяснимых помыслах).

 Какое средство к совершенной победе? Самоотвержение во всех видах или искоренение самолюбия в душе. Можно сражаться и частно (побеждая всякую мысль худую), и вообще (искореняя самолюбие). В самые трудные минуты брани надобно обращаться к Богу с молитвою Петра: спаси — погибаю!

 Следствием брани должно быть возрастание в духовной жизни. Священное Писание делит возрасты эти на три вида: младенческий, юношеский и мужеский. За возможность их ручается рост самого тела. Но нет ли еще более возрастов? Должны быть; и если не здесь, то в будущей жизни.

 Свойства возрастов, а) Младенцы духовные имеют охоту спорить (1 Кор. 1; 10), подвержены слабости влаяться (увлекаться) «всяким ветром учения» (Еф. 4; 14). Они любят читать слово Божие, присутствовать в церкви, в обществе с людьми опытными в духовной жизни, словом — они подобно детям любят всегда держать молоко во рту, и водиться более чувством, нежели умом. Посему они ныне держатся сего учения, а завтра другого, и готовы ко всему, даже вредному, протягивать руки. Правда, они не забывают вовсе Иисуса Христа, как дети матери; но все же худо, если они протягивают руку ко всякому человеку или предмету, чем-нибудь льстящему им. Апостол Павел называет их плотскими, ибо чувство близко к плоти; да и в жизни они плотяны; любят роскошь.

 б) Юношескому возрасту усвояется сила и смысл. Юноши уже знают свои отношения к Богу и другим, и чувствуют силу — исполнять свои обязанности и преодолевать препятствия на этом пути. Им более всего нужно бывает сражаться и падать. Дитя не падает, ибо его носят, муж не падает, ибо искусился уже долгим учением; а юноша беспрестанно подвержен падению.

 в) Мужескому возрасту прилична твердая пища и ведение различать добро от зла (Евр. 5, 12).

 Предел жизни духовной есть мера возраста Иисуса Христа, — мера, которой и мереть нечем. Так, сей предел в уподоблении Иисуса Христа; но в чем это уподобление? «Да будут едино, якоже и Мы», — говорит Иисус Христос (Ин. 17; 22). В чем же это единство? Предел сей состоит в том,— говорит Лествичник, — если христианин от всего воздержится до глада, будет жертвовать за Иисуса Христа жизнью, не будет думать о себе ничего, но примечать за лукавым и его уловками; ибо не составляется царская диадема из одного камня.

 Можно еще разделить возрасты, во-первых, на очищение, ибо грешник, обращающийся к Богу, не чист; во-вторых, освящение и, в-третьих, соединение с Богом (см. Ист. Фил. о част, храма). Можно еще составить деление возрастов на том основании, что любовь души устремлена на мир. Посему ей нужно: а) возвращение в себя; б) пребывание в себе, соединенное с деятельным очищением себя; в) соединение с Богом.

 (из богословских чтений архиепископа Иннокентия)

Вольнодумцы предполагают, что «Лазарь действительно не умер, а находился только в состоянии обморока. Он был болен - сначала легко, но потом случился с ним сильный припадок, так что он лежал совершенно без чувств, без дыхания. Две сестры его (Марфа и Мария) почли его умершим и - схоронили. Иисус Христос по первому известию о болезни Лазаря заключил, что она не опасна; потому и промедлил на одном месте.

Потом, от другого вестника Он узнал, что Лазарь умер. Эта неожиданность поразила Его. Сообразив обстоятельства болезни, которую Ему представляли так неопасною, Он возымел ту мысль, что это едва ли не есть сильный обморок. В такой надежде Он поспешил к Вифанию. Здесь, по Его приказанию, открывают гроб. Свежий воздух, проникнувший в пещеру, заставляет пробудиться Лазаря. Иисус Христос первый замечает в нем знаки жизни, и - благодарит Бога». Вот сущность изъяснения вольнодумцев.

Какие же доказательства на то, что это так было? - Доказательства, говорят, в самой евангельской истории.

Иоан. 11, 1-4: Бе некто боля Лазарь от Вифании, от веси Мариины сестры ея. Бе же Мария помазавшая Господа миром, и отершая нозе Его власы своими, еяже брат Лазарь боляше. Посласте убо сестре к Нему, глаголюще: Господи! се, егоже любиши, болит. Слыша же Иисус, рече: сия болезнь несть к смерти, но о слове Божий, да прославится Сын Божий ея ради.

«Когда сестры Лазаревы послали к Иисусу с известием о болезни брата своего, Иисус, услыша это, сказал: сия болезнь несть к смерти, то есть, несмертсльная. Таким образом Он вовсе не думал, что Лазарь умрет; а показал, что при пособии врачебного искусства сделается здоров. Слова: сия болезнь не к смерти, но о слав Божий, да прославится Сын Божий ея ради - не заключают ничего противного предыдущей мысли: прославится (говорят) не тем, что возбудит Лазаря от смерти, но - советами, какие подаст, и решительным отгаданием болезни. А может быть слова: о славе Божией и проч. прибавлены самим Евангелистом, как это он часто делает».

Что сказать на это? - Если бы действительно Иисус Христос утверждал, что болезнь Лазаря не смертельная, то такой тон Ему был бы вовсе неприличен: а) откуда Он знал, что эта болезнь - не к смерти? б) как можно было решительно сказать, что Лазарь не умрет? А если бы умер (как действительно случилось), то не пострадала ли бы от того честь Иисуса Христа? таким образом могло б быть обмануто все семейство Лазарево. Притом в) слова: да прославится Сын Божий ея ради - явно показывают, что Иисус Христос имел в виду воскресение Лазаря: ибо что за прославление в двух-трех советах, поданных больному? Если же Он разумел только это прославление: то надобно было бы допустить, что Его язык был слишком высокомерен, какой приличен только какому-нибудь хвастливому раввину.

. Ст. 6: Егда же услыша, яко болит, тогда пребысть на немже те месте два дни. Услышав о болезни Лазаря, Иисус Христос медлит. Опять нерешительность - недостойная Иисуса, если не изъяснять ее.из внутренней уверенности Иисуса Христа, что Он во всяком случае, даже если бы и умер Лазарь, может спасти его: иначе такая медлительность показала бы недостаток Его любви к человечеству, и еще более - пренебрежение к лицам, Его любящим. -Скажут: припадок был не смертельный. Все однако ж медление было бы безрассудно: Он мог себе представить, что сестры, не поняв состояния больного, легко могут схоронить его (как это действительно и случилось).

Ст. 11: Лазарь друг наш успе: но иду, да возбужу его. «Новое доказательство, что Иисус Христос не считал Лазаря умершим, но - только в сильном обмороке».

Но как же Он узнал, что с Лазарем случился обморок? «К нему приходил другой посол, который известил Его об этом».

А по какому праву предполагается другой посол? для пополнения пустоты? Притом ученики действительно думали, что Он говорит о сне не смертельном: реша убо ученицы Его; Господи! аще успе, спасен будет. Рече же Иисус о смерти его: они же мнеша, яко о успении сна глаголет (ст. 12. 13). Он сказал им прямо: Лазарь умре (ст. 14).

Ст. 15: И радуюся вас ради, да веруете, яко не бех тамо: но идем к нему.

«Радуйтесь, что Я не был там: иначе ваша вера пала бы. Но теперь пойдем, попробуем средств, спасти его. Если средства спусти его будут иметь успех - хорошо; а если нет, то на нас вины не будет: мы не были там».

Опять принужденный образ толкования! Радуюся вас ради: Иисус Христос радуется за учеников своих, что не находился при Лазаре во время болезни его; ибо если находился там, то освободил бы его от болезни и не допустил бы умереть, - чем отнял бы у себя случай произвести самое замечательнейшее чудо, которое было весьма необходимо для подкрепления духа веры: радуюся вас ради, да веруете. - Скажут: «Он мог бы при Лазаре и допустить умереть ему, чтобы после воскресить его». Но этот поступок был бы жесток в отношении к Лазарю и не свойственен в отношении к Нему самому.

Ст. 20-24: Марфа убо егда услышала, яко Иисус грядет, срете Его; Мария же дома сидяше. Рече же Марфа к Иисусу: Господи! аще бы еси зде был, не бы брат мой умер. Но и ныне вем, яко елика аще просиши от Бога, даст тебе Бог. Глагола ей Иисус: воскреснет брат твой. Глагола Ему Марфа: вем, яко воскреснет в Воскресение, в последний день.

«Иисус Христос не обещает явно Воскресения, но говорит языком сомнения: - может быть и удастся освободить от смерти Лазаря, а может быть и нет; или слова Иисуса Христа относятся более к будущему воскресению, как и поняла их Марфа».

Некоторая темнота в словах Иисуса Христа действительно есть; но она совсем не от того происходит, чтобы Он не был уверен в возможности спасти Лазаря: ибо после на недоумение Марфы: Господи, уже смердит - Он говорит решительно: не рех ли ти, яко аще веруеши, узриши славу Божию (ст. 39. 40)? Прикровенность в начале разговора более проистекала из приличного Ему благоразумия - возбуждать малыми намеками веру великую, дабы таким образом дать более места заслуге нравственной... но как же могла ошибиться Марфа, которая имела веру и ожидала чуда (ст. 22), и вдруг оставила эту веру и обратилась к будущему воскресению? - Такая колеблемость в языке Марфы была весьма естественна: она ожидала, что все, чего Он ни попросит у Бога, даст Ему Бог; но вдруг вспомнила, что ее брат - уже четыре дня мертвец! Эта мысль затмила всю ее веру. Знала она, что Иисус Христос творит чудеса; но Он никогда еще не совершал подобного; смелости же просить, чтобы Иисус Христос произвел для нее величайшее из чудес, недостало.

Ст. 33-35. Иисус убо, яко виде ю плачущуся и пришедшыя с нею иудеи плачущя, запрети духу, и возмутися сам. И рече: где положисте его? Глаголаша Ему: Господи! прииди и виждь. Прослезися Иисус.

«Печаль и слезы неуместны, если бы надежда Его на Воскресение Лазаря не была слаба».

Эта причина - одна из благовидных, но она не сильна. Слово греческоеενεβρψητατο означает возмущение как от печали, так ровно и от неудовольствия. В Иисусе Христе могло родиться много печальных и неприятных чувствований, хотя Он и был уверен в своем могуществе. Печальных, ибо друг Его был мертв; сестры его рыдают неутешно; иудеи, сопровождающие их, также плачут; при таком зрелище чувствительному человеку нельзя не прослезиться: слезы в таком случае текут невольно, по естественной симпатии. Неприятных, ибо среди людей, кои должны были верить ему несомненно, Он находит верующих, кои плачут неутешно. Даже тайная радость в Иисусе Христе, что он скоро отрет слезы печальных сестер, в смешении с печальными чувствами могла произвести слезы (см. Быт. 41, 1. 2).

Ст. 39: Глагола ему (Иисусу) сестра умершаго Марфа: Господи! Уже смердит четверодневен бо есть.

Это восклицание Марфы сильно стоит за подлинность Воскресения Лазарева. В опровержение говорят, что «Марфа сказала это не по опыту, но - по предложению, что поелику мертвецу уже четыре дня, то непременно должен быть от него запах».

Напротив - Марфа часто посещала гроб, следовательно говорит по опыту; и если сестра, нежно любящая своего брата, говорит, что труп его смердит: то можно ли еще оставаться какому-нибудь поводу к сомнению? - Четверодневен бо есть.

«В медицинских летописях находят, что люди находились в обмороке не менее четырех дней».

Но медики же замечают, что обморок долговременный не может быть сильным до того, чтобы его нельзя было почесть за смерть. Для такого обморока требуется, чтобы все жизненные отправления прекратились: но такое прекращение жизненных отправлений, - если оно долговременно, - уже само по себе кончилось бы смертью.

Ст. 41-42: взяша убо камень, идеже бе умерый лежа; Иисус же возвед очи горе, и рече: Отче! Хвалу Тебе воздаю, яко услыша еси Мя. Аз же ведех, яко всегда мя послушаеши: но народа ради стоящаго окрест рех, да веру имут, яко Ты Мя послал еси.

«Теперь, когда открыли гроб, Иисус Христос, все еще не терял надежды, наклонился туда, и первый увидел, что в Лазаре есть признаки жизни. Тут Он возводит благодарные очи к небу, и говорит: Отче! Хвалу Тебе воздаю, яко услышал еси Мя, Услышал - благодарит за прошедшее, между тем как Лазаря еще не воскресил; значит, Он благодарит Бога за то, что Лазарь жив, что Его ожидания сбылись: иначе Он не сказал бы: услышал».

Но для Иисуса Христа, твердо уверенного в имеющем совершиться чуде, без сомнения, можно было выразиться и о будущем в прошедшем. Притом аорист греческий ηκονσξ по свойству языка, может означать не одно прошедшее; но и настоящее и будущее время.

Ст. 43: Гласом великим воззва: Лазаре! гряди вон.

«Зачем великим гласом, если Лазарь был мертв? для мертвеца все равно, как ни взывай; ибо сила - не в гласе, а в могуществе. Но естественно, надобно было употребить громкий голос, чтобы пробудить человека, находящегося в сильном обмороке и заставить его выйти вон».

Как может определить, как надобно выразиться, вызывая мертвого из другого мира? Неужели бы говорить так, чтобы никто не слыхал? Скажи Иисус Христос шепотом, сказал бы, что Он якобы ворожит; этим подал бы Он случай противникам утверждать, что нечистые силы пособляют ему творить чудеса.

Вот изъяснение чуда самого большого и изъяснение самое большое. Оно составлено троими; один выдал его в своем толковании на Евангелие; другой дополнил к нему нечто в журнале, третий также в периодическом издании выдал его с новым прибавлением и прикрасами. О силе доказательств можете судить сами.

Вообще надобно сказать о таких изъяснениях, что они при выходе своем в свете читаются больше по новости, по духу заключающейся в них иррелигиозности, с коим дух времени в сродстве, также по прикрасам, коими искусное перо наделясг их щедро. Теперь все они пересмотрены и начали терять свою цену. Большая часть ученейших богословов обратилась к простому способу, именно - к исторической вере. Весьма хорошо один опровергатель сих теорий заметил странность нынешнего века, что ныне вместо чудес Иисуса Христа и апостола Павла верят в чудеса какого-нибудь другого Павла и что вместе с неверием ныне господствует величайшее легковерие: неверие - в еванегльския, а легковерие - в естественные чудеса.

 Чтобы Апостолы могли сделаться совершенно способными к отправлению своего апостольского служения, надлежало совершиться такому чуду, каково было Сошествие Святаго Духа. Нужда этого чуда очевидна. Апостолы все были из простого народа, люди без всякого просвещения. В три с небольшим года можно ли было сделать из них людей, способных проповедовать всему миру? Очевидно — невозможно. Посему Иисус Христос обещал Своим ученикам Святаго Духа (Ин. 14; 16-17), Который должен всему научить их, занять в отношении к ним Его место (Ин. 14; 26. 16; 13-14), припомнить им все, что Он говорил им (Ин. 14; 26), — Который, если потребуется дар пророчества, и его сообщить им (Ин. 16; 13), словом: наставить их «на всяку истину», оберегать от лжи и соделать их в деле религии непогрешительными. Вот сущность обетования!

 Как оно исполнилось? Оно исполнилось, спустя десять дней по вознесении Иисуса Христа, согласно с Его обещанием (Деян. 1; 5). Исполнение было самое торжественное и всенародное: оно не оставило никакого сомнения, что вознесшийся Иисус действительно получил на небе Божественную силу и власть, которую мог употребить в пользу Своих учеников.

 Временем Сошествия Святаго Духа избран был праздник Пятидесятницы (Деян. 2; 1), в который стечение народа из всех стран было чрезвычайное; местом — дом в Иерусалиме близ храма, и едва ли не в одном из притворов храма. Известно, что притвор храма имел множество отделений, и в каждом из них помещалась особенная толпа богомольцев, приходивших на праздник; поэтому весьма вероятно, что апостолы находились тут же и, думать надобно, помещались в том отделении, которое занято было галилеянами (см. Деян.2;7) (В книге Деяний (1; 12-14. 2; 1) сказано, что по вознесении Иисуса Христа Апостолы «возвратишася во Иерусалим... И егда внидоша, взыдоша на горницу (εις το υπερωον), идеже бяху пребывающе... в молитве и молении... И егда скончавашася дние Пятьдесятницы, беша вси... единодушно вкупе». «Горница» есть верхняя часть дома, верхняя комната, которая обыкновенно избиралась и для молитвы, и для других благочестивых занятий (Дан. 6; 10. Лк. 22; 12. Деян. 10; 9). Но где была эта горница? Мнения об этом различны: Никифор и Кедрин думают, что она была в доме евангелиста Иоанна; Феофилакт — в доме Симона прокаженного; Бароний — в доме Марии, матери Иоанна, прозванного Марком; М.И.Богословский называет ее "горницею храма Иерусалимского", или "горницею при храме". Во всяком случае, из книги Деяний можно видеть, что место пребывания Апостолов в день Пятидесятницы было недалеко от храма).

 В третий час дня, когда все занимались богомыслием, вдруг находит буря, и над самым храмом слышится необычайный шум: «бысть внезапу с небесе шум яко носиму дыханию бурну, и исполни весь дом, идеже бяху седяще» (Деян. 2; 2). Все замечают, что этот шум имел направление от того отделения, где находились Апостолы. Вместе с тем, Апостолы видят сходящие с высоты подобия огненных языков, которые опускались на них и держались над главою каждого: «и явишася им разделени языцы яко огненны, седе же на едином коемждо их» (Деян. 2; 3): вот видимый образ явления Святаго Духа! Что тогда происходило в сердце и уме Апостолов, то им только было известно. В то же время рождается в них множество чувствований, совершенно новых, радостных; и они от полноты души начинают говорить разными языками и славить величие Божие: «И исполнишася вси Духа Свята и начаша глаголати иными языки... Дух даяше им провещавати... величия Божия» (Деян. 2; 4, 11). Сии движения были невольные. Будучи привлечен необыкновенным шумом, народ стекается на сие зрелище. Видят... галилеяне говорят всеми языками; все поражены изумлением: «дивляхуся же вси и чудяхуся, глаголюще друг ко другу: не се ли, вси сии суть глаголющий галилеане; и како мы слышим кийждо... язык наш, в немже родихомся?.. Ужасахуся же вси и недоумевахуся, друг ко другу глаголюще: что убо хощет сие быти!» (Деян. 2; 7-9, 12).

 Некоторые только — развращенные, самые предубежденные и, думать надобно, молодые люди, — вздумали поострить на этот случай; они с насмешкою говорили, что удивляться тут нечему: все «они напились сладкого вина» (Деян.2; 13: «вином исполнени суть». Γλευχος (от γλυχνς, сладкий) - сладкое, небродившее, молодое вино. Но так как, по замечанию Златоуста, "тогда было вовсе не время для молодого вина, потому что (это было в мае) была Пятидесятница", то говорившие: «вином исполнени суть» заботились лишь о том, чтобы что-нибудь сказать; заботились не о том, чтобы сказать что-нибудь разумное, а — лишь бы что-нибудь сказать... Чтобы ввести в заблуждение слушателей и показать, что апостолы действительно пьяны, все приписывают свойству такого вина, которого еще не могло быть (Беседа 4 на Деяния, § 2. 3)). Почему вздумали Апостолам навязать вид пьяных? Потому, без сомнения, что движения их были необыкновенны, неумеренны; они говорили быстро — не друг с другом, но каждый на своем месте, Богу. Сия-то быстрота движения и, вероятно, необыкновенный вид и послужили для людей своевольных поводом сказать: "они пьяны".

 Когда, таким образом, одни изумлялись случившемуся чуду; другие, напротив, ругались: апостол Петр, став перед народом, начинает речь: "Некоторые из вас называют нас пьяными. Но возможно ли это в такой праздник в третий час дня, и еще в храме? Нет! все, что с нами случилось, сбылось по пророчеству Иоиля, который сказал, что в последние дни Бог излиет от Духа Своего на рабов Своих, и на рабынь Своих, и будут пророчествовать. Отчего же, — спросите вы, — предпочтительно перед всеми Израильтянами мы одни удостоились сей благодати? Это случилось так вследствие распоряжений Того Иисуса, Которого вы распяли, но Которого Бог воскресил, чему все мы свидетели".

 Таким образом, всю славу сего чуда Апостол отнес к Иисусу Христу. Слова его, сопровождаемые необыкновенными действиями, для многих из слушателей так были убедительны, что они без всякого спора признали Иисуса за Мессию. Они спрашивают апостолов: "Что нам нужно делать?" Петр говорит им: "Покайтесь, и пусть каждый из вас крестится во имя Иисуса Мессии". Вследствие этого около трех тысяч душ присоединились к Апостольской Церкви (Деян. 2; 14-41).

 Вот событие — самое торжественное, самое разительное, которое открылось над апостолами сообщением Божественных даров, над свидетелями — обращением нескольких тысяч! Если бы в сем событии не было ничего невозможного, необыкновенного: то возможно ли, чтобы три тысячи человек признали за Мессию Того, Которого они за пятьдесят дней распяли на Голгофе? Что действительно несколько тысяч обратилось при сем случае и пять тысяч впоследствии (Деян. 4; 4) — этого отрицать никак нельзя: история ясно свидетельствует, что на другой год после вознесения Иисуса Христа, когда произошло великое гонение на Церковь (Деян. 8; 1 и далее), верующих в Иерусалиме было чрезвычайно много. Если бы не было сего и подобных сему чудес, чем бы апостолы утвердили истину воскресения Христова? А без этого нельзя было ожидать и обращения.

 Нравственная нужда сего чуда видна сама собою. Сделать апостолов Апостолами в столь короткое время способами естественными было невозможно: для этого требовались не три или четыре года, а десятилетия. Других набрать в должности апостолов было еще труднее, —да и некого. Взять ли фарисеев и саддукеев с их гордым и развратным сердцем, взять ли ученых еллинов с их ложными системами, или простых язычников с их баснословием: как много надлежало употребить труда, чтобы образовать из них людей, способных проходить апостольское служение! Итак, нравственная нужда сего чуда видна; кратко сказать: если когда Промыслу надлежало совершить чудо, то именно в это время — в день Пятидесятницы.

 Но, может быть, кому-нибудь придет на мысль, что такое мгновенное преобразование ума апостолов свыше не предполагает ли насилия в нравственной природе человека? — Для устранения сего недоумения следует заметить: не надобно представлять слишком в увеличенном виде это преобразование. Не вдруг, как сошел на апостолов Святый Дух, все их мысли переменились. В эту минуту они ощутили в себе только присутствие высшей силы, а образ мыслей оставался в них отчасти тот же. Он переменялся исподволь, только вследствие внутреннего непостижимого наставления от Святаго Духа гораздо, скорее, нежели как бы это могло быть способом естественным. Доказательства тому, что в апостолах вскоре по Сошествии Святаго Духа образ мыслей оставался частью прежний, есть в самой истории апостольской; например, какая истина могла быть важнее для первых распространителей веры, как не та, что не одни Иудеи, но и язычники должны войти в царство Мессии? И однако ж первый из апостолов сомневается крестить Корнилия. Этот пример достаточно показывает, что научение Святаго Духа происходит не вдруг, не насильственным образом, но приспособляясь к нравственной природе человека, так, чтобы не нарушить его свободы...

 Следствия просвещения апостолов от Святаго Духа выразились в Посланиях апостольских. Первое, что можем приметить в этом отношении, есть то, что апостолы представляются действующими и пишущими решительно от имени Бога, или в качестве Божественных посланников, — так, как бы каждый из них заступал место Самого Иисуса Христа. Этот решительный тон мог быть следствием только внутренней уверенности, что они действуют под руководством Духа Божия, сего Учителя истины. Впрочем, при всей такого рода уверенности, они действуют не как энтузиасты, кои все свои внутренние помыслы выдают за внушения Божественные: Апостолы ясно отличают, что в них говорит Бог, и что есть плод их собственного размышления (см., например: 1 Кор. 7; 12, 25). Стало быть, в их уме было постоянное ощущение различия собственных мыслей от внушений Божественных.

 Далее, просвещение апостолов от Духа Святаго имело в них границы, чего они, по примеру Учителя своего (см.: Мк. 13; 32), и не скрывали. Такого рода признание видно, например, когда они говорят о будущем пришествии Иисуса Христа. Этот предмет, как известно, принадлежит к числу самых любопытнейших; но по намерению Божию, для пользы самих людей потребно, чтобы люди не знали его обстоятельно; по сей причине и апостолам он не был открыт во всей подробности. Таким образом, поскольку просвещение от Святаго Духа с этой стороны имело в них границы, то они предлагали свои собственные соображения. Но что нужно было знать, чего требовала нужда религии и Церкви, — круг всего этого был озарен для них яснейшим светом. Так, апостол Павел в этом отношении решительно говорит: «не обинухся бо сказати вам» (ефесским пресвитерам) «всю волю Божию» (Деян. 20; 27).

 Небесполезно упомянуть здесь и о том, как чудесное Сошествие Святаго Духа на апостолов стараются изъяснить естественным образом. Здесь мы увидим, сколь все такого рода изъяснения бедны и, так сказать, неестественны.

 а) Апостолы получили дар говорить другими языками. Будто это значит, что они "стали говорить странно, то есть, произносить несвязно звуки, которых и сами не понимали". Изъяснение самое странное! Отчего же они начали говорить таким образом? — "Оттого, что пришли в сильное волнение, приняв явление бури, которое, впрочем, было естественное, за исполнение обетования". Предположение нелепое, которое совершенно опровергается историей! Если бы это было так, то пришельцы из всякого под небесами народа не отличали бы в звуках, произносимых апостолами, своего народного наречия. Апостол Павел не благодарил бы Бога, что он более всех коринфян говорит языками (1 Кор. 14; 18), то есть (как выходит из объяснения вольнодумцев) более всех их произносит непонятные и для него самого звуки!!!

 б) Другой образ изъяснения: "Говорить иными языками значит говорить не тем, каким должно. Молиться надлежало на древнем еврейском, который, впрочем, знали уже немногие. Но апостолы в сильном движении чувств, чтобы свободнее изъяснять оные, начали говорить туземным языком. Это обратило на них внимание предстоявших, — и почли, что они говорят иными языками". Опять и это предположение опровергается историей. В Деяниях апостольских прямо говорится: «не се ли, вси сии суть глаголющий галилеане; и како мы слышим кийждо свой язык наш», и прибавляется: «в немже родихомся!» (Деян. 2; 7-8). Выражение усиленное: священный дееписатель будто предвидел, что найдутся такие, кои опровергать будут сие событие неправильными изъяснениями. Итак, если апостолы говорили туземным галилейским наречием, то как же бы пришельцы со всех сторон могли отличать в их многословии каждый свой язык? Пусть, живя в Галилее, апостолы могли ознакомиться со всеми иноземными языками (что, впрочем, недостоверно): все, однако ж, изъясняться на сих языках свободным образом они не были в состоянии.

 Сделаем, наконец, одно замечание и покроем оным все сомнения насчет сего чуда. Кажется, если бы в Деяниях апостольских и не было сказано, что апостолы получили свыше дар языков, то надлежало бы предположить нечто подобное, зная историю их служения. Известно, что они рассеялись по всему свету для проповеди; например, Варфоломей проповедовал в Индии; Фома был со своей проповедью в Персии, Парфии, и проходил почти до нынешнего Тибета. Без сомнения, греческий и римский языки были не столь всеобщи, чтобы могли иметь и в этих странах большое или, может быть, даже и какое-нибудь употребление. Поэтому апостолы знали туземные языки этих стран, когда они тут проповедовали и основали Церкви. Спрашивается: где же они получили это знание? Иначе сего нельзя объяснить, как тем, что они получили оное чудесным образом.

 В исследовании о Божественности христианской религии заслуживает особенное внимание и особенно рассматривается лицо апостола Павла, потому что он не был в числе двенадцати учеников Иисуса Христа, не находился при Нем во время земной Его жизни, присоединился к христианству после, и однако ж, не слышав Иисуса Христа во время земной Его жизни, не прияв Святаго Духа в день Пятидесятницы вместе с прочими апостолами, сделал для христианской религии более, нежели все они вместе (Так, сам Павел с полной уверенностью говорит о себе не только «непщую бо ничимже лишитися предних (или первейших) Апостолов» (2Кор. 11; 5. 12; 11), каковы «Иаков и Кифа и Иоанн» (Гал. 2; 9); но и «благодатию же Божиею есмь, еже есмъ: и благодать Его, яже во мне, не тща бысть, но паче всех их потрудихся» (1Кор. 15: 10), как верный служитель Божий, «в словеси истины, в силе Божией», с оружиями правды в правой и левой руке (2Кор. 6; 4, 7)). И если о прочих апостолах спрашивают — поняли ли они учение Иисуса Христа, то это тем более можно спросить об апостоле Павле.

 Апостол Павел сделал для христианства более всех апостолов:

 1. Как распространитель христианства. Поприще, которое протек апостол Павел с проповедью евангельскою, пространнее поприща Александра Македонского; завоевания его важнее завоеваний всех героев земли, и историк-философ — первый век христианства с большей справедливостью может назвать веком Павловым, нежели веком Августовым; ибо Август не мог передать своего духа даже друзьям своим, а Павел одушевил собою целые народы, так что дух его и доселе живет в многолюднейших обществах христианства. Если бы эту одну услугу Павел оказал христианству, то есть, что значительно распространил его и основал многие Церкви, то и тогда был бы он замечательнейшее лицо в истории, как Церковной, так и Всемирной.

 Но кроме сей услуги, некоторым образом общей ему с прочими апостолами, он оказал еще две другие, ему одному свойственные, кои гораздо более возвышают его достоинство перед прочими. Услуги сии состоят в том, что он защитил христианство от опасности, ему угрожавшей, и — раскрыл вероучение христианское.

 2. Павел как защитник христианства. Кто знаком с историей первых веков христианства, тот знает — какая опасность угрожала христианству со стороны иудейства. Целые полвека иудейство боролось с христианством и хотело сделать из него, по крайней мере, не более, как свою секту. Иудействующие христиане требовали, чтобы весь закон обрядов уцелел. Но если бы сие требование было выполнено, то христианство не имело бы особенной формы и должно было потерять свою самостоятельность. Спрашивается: кто решил эту борьбу в пользу христианства и заставил отвергнуть обряды иудейские? Это сделал Павел. Мы видим из истории, что даже апостол Петр в известном случае не решился обнаружить перед Иерусалимскими Иудеями свободы христианской, и примером своим увлек даже Варнаву, который дотоле был ревностным защитником христианской свободы (Гал. 2; 11-15). "Преемникам апостолов, — замечает один из учителей Церкви, — оставалось погребсти синагогу с честью". Кто же заставил ее лечь во гроб? Павел.

 3. Павел как преимущественный изъяснитель вероучения христианского. Евангелие сохранило нам беседы Иисуса Христа, впрочем в отрывках. В них заключается все учение христианства, но только в общих чертах; все истины содержатся еще как бы в зародыше. Раскрытие сих истин, подробнейшее очертание их должно было выйти из рук апостолов. Некоторые из них отчасти и сделали это в своих Посланиях. Хотя и многое содержится в сих Посланиях, впрочем, можно сказать, что идея христианства ни в одном из них вполне не развита: эта честь предоставлена апостолу Павлу; во всей своей полноте христианская религия явилась в его Посланиях. Златоуст не усомнился: сказать (мысль, по-видимому, чрезвычайно смелая!), что через уста Павловы Христос провещал более, нежели через Свои собственные (Беседа 32 на послание к Римлянам). И в самом деле так, если судить по сравнению учения апостольского с Евангельским. Присовокупите к этим обстоятельствам чудесный переход Павла к христианству; припомните, что он сделался христианином из величайшего врага христианской религии, из ревностнейшего фарисея — ревностнейшим защитником веры новой; сообразите, говорю, все это: тогда его учение представится чрезвычайно важным.

 Чем доказал апостол Павел, что он апостол, и удовлетворительно ли доказал? Скорее можно спросить наоборот: чем он не доказал своего апостольства? Златоуст справедливо заметил, что "как при имени Крестителя тотчас представляется Иоанн (Предтеча), так при имени апостола тотчас разумеется Павел" (Беседа 55 на Деяния апостольские). Так выдержана идея апостола в деяниях Павла! Павел не был в числе апостолов, сопутствовавших Иисусу Христу, не слышал Его учения, не видал Его во время земной жизни: зато Сам Иисус Христос непосредственно явился ему с громом и молнией. Так важно было лицо Павлово! Способ обращения апостола Павла известен из Деяний апостольских (9, 1-18; сн.: 22, 4-16). Что действительно оно случилось так, как писано, сомневаться нет ни малейшей причины: ибо кому и верить в этом отношении, если не такому человеку, как Павел? Если бы даже и не было сказано в Деяниях апостольских о необыкновенном способе обращения апостола Павла, то необходимо было бы предположить нечто чудесное в его обращении. Он идет в Дамаск, дыша угрозами и убийством на учеников Господних (Деян. 9; 1); но приходит туда для того только — чтобы принять крещение, после коего всю жизнь свою решается посвятить на защиту той религии, которую гнал. Отчего такая перемена? Выгод, почестей ожидать было невозможно. Не имей он чудесного призвания свыше, его перемена осталась бы неизъяснимой. Мелкие сомнения, различные толки касательно сего события так неважны, что не считаю нужным и пересказывать их.

 Павел, избранный в апостола Иисусом Христом, посвященный Духом Святым в сие высокое звание, сам постарался быть верным своей должности, то есть, чтобы передавать другим учение Иисуса Христа во всей его чистоте и истине. Ему ли бы, имевшему столько доказательств на свое апостольство, сомневаться о том — верно ли он учит? Однако он сомневается; нарочно идет в Иерусалим, чтобы узнать — не напрасно ли он подвизается (Гал. 2; 2); сравнивает свое учение с учением первейших апостолов; уверяется, что оно согласно с их учением, и — паки идет на проповедь. Петр всенародно свидетельствовал о чистоте его учения (1 Пет. 3; 15). Без сомнения, то же о нем свидетельствовали и прочие апостолы (см.: Гал. 2; 7-9). Кроме того, он постоянно испытывал в себе свидетельство Духа Божия, Который руками его совершал великие чудеса: их было столько, и они были так известны, что он неоднократно ссылается на них, и ссылается для того, чтобы пристыдить тем своих противников — иудействующих учителей *, которые помрачали славу его клеветой, будто он преподает нечистое учение (см.: 2Кор. 13; 12. Гал.3; 5).

 Но, может быть, кому-нибудь придет на мысль: действительно ли все это было так, как написано? Достоверность истории евангельской с этой стороны менее всего подлежит сомнению: за подлинность ее стоят все Церкви, насажденные руками апостола Павла, их вид, преподаваемый в них образ учения, их существование, словом — все христианство, распространенное Павлом. Таким образом, эта часть христианской истории, именно история Павла, менее всего может подлежать сомнению. Златоуст прекрасно назвал следы его следами молнии, которую можно видеть всюду. Самые иудейские историки, талмудисты, упоминают о Павле, хотя переход его к христианству изъясняют иным, впрочем, самым нелепым, чудовищным образом.

 Сравнение учения апостола Павла** с учением Иисуса Христа и прочих апостолов дает самый верный результат, что у него — одинаковые с Ним истины, только представлены с большей полнотой и ясностью. Таковы истины: о первородном грехе, или о порче рода человеческого; о виновности всех людей; о том, что весь Ветхий Завет служил для приуготовления христианства; учение о Иисусе Христе, как Искупителе, и Его примирительной смерти; учение о благодати, то есть, о том, как усвоять себе оные; наконец о будущем славном пришествии Иисуса Христа и кончине мира.

<br>

 * Кроме иудействующих учителей, много и других врагов имел апостол Павел; многообразны были и средства, которые употребляли они, чтобы унизить его апостольское достоинство. Поэтому он принужден был (см.: 2Кор. 12; 11) напоминать, что он не простой, не обыкновенный учитель (каких было много и к числу коих хотели отнести Павла некоторые недоброжелатели его), и даже не ученик апостольский, но— «волею Божиею зван Апостол, избран во благовестив Божие» (Рим. 1; 1, сн.: 1 Кор. 1; 1), и притом «ни от человек, ни человеком, но» Самим «Иисусом Христом и Богом Отцом, воскресившим Его из мертвых» (Гал. 1; 1. Еф. 1; 1 и др.), — Апостол в собственном значении сего слова, имеющий все права на это достоинство. И действительно, Апостолы были самовидцы Иисуса Христа: и он также (1 Кор. 9; 1. 15; 8; сн.: Деян. 9; 3-18. 22; 6-10, 18). Апостолы проповедуемое ими учение приняли от Самого Иисуса Христа; и он также (Гал. 1; 11-12. 1 Кор. 11; 23). Апостолы получили Духа Святаго: и он также (1 Кор. 2; 12). Апостолам дано было повеление проповедовать Евангелие всей твари: и Павел призван пронести имя Христово между иудеями и язычниками, и варварами, мудрецами и неразумными (Деян. 9; 15. Рим. 1; 14-15). Апостолы облечены были чудодейственной силой: Павел вооружен был знамениями, чудесами и силами (2 Кор. 12; 12. Рим. 15; 19). Апостолы низводили на верующих Духа Святаго; Павел делал то же (Гал. 3; 5). Итак, святой апостол Павел, «мний Апостолов» по времени обращения (1 Кор. 15; 9), «ничем не менее их» по благодати (2 Кор. 11; 5. 1 Кор. 15; 10).

 ** Сущность всех Посланий и речей апостола Павла можно представить в следующем виде: "Бог от вечности положил послать в мир Сына Своего для восстановления падшего рода человеческого. Первый человек имел назначение исполнять волю Божию, которая есть высочайший закон и начало жизни. Но Адам оказался непокорен воле Божией и сделался преступником против Бога. Это преступление, или первородный грех — соделался началом смерти. Повреждение человеческой природы от Адама перешло ко всем последующим поколениям, а с повреждением — и смерть. Люди глубже и глубже погрязали в бездне неведения, греховности и бедствий. Но как они, отпав от Бога, до того ослепились своими порочными наклонностями, что не могли придти к сознанию своих грехов, к чувству раскаяния и намерению исправиться, то Бог поставил им на вид зерцало, в котором верно и живо отражался их образ. Это зерцало — закон. В многочисленных его повелениях и запрещениях люди познали свои многочисленные преступления и увидели полную меру своих грехов. С сознанием греховности обнаружилась сильная распря духа с плотию. Дух хотел закона; но — плоть превозмогла, и человек, стремясь к добру, невольно раболепствовал злу. И как закон, который сам в себе добр, делает таким образом только грешников, то есть, всегда уличает людей в грехе и определяет осуждение за отступление от своих предписаний, а между тем не дает сил к добру: то им никто не оправдывается пред Богом. Итак, существенная цель закона — предуготовить людей к принятию Искупителя. Следовательно, время подзаконное есть время томления и ожидания. Сие ожидание удовлетворено во времена благодати: потому что Христос совершил примирение между Богом и людьми, а через то открыл способ к оправданию и жизни. Через веру во Христа человек приобщается Его благодати; вера ведет человека к духовному возрождению; и кто возрожден, тот получает дух усыновления Богу. Жизнь Иисуса должна сделаться нашею жизнью; и этого мы достигаем, если делаемся новой тварью во Христе и преобразуемся в Его образ. Оправданные через Христа вступают в новое духовное общество, или Церковь, и имеют в ней общение Святаго Духа. Все члены этой Церкви суть члены единого тела. Церковь имеет основанием и главой Христа. Таким образом, новое бытие и новая жизнь должна обнять всех людей и соединить их в единой Церкви Иисуса Христа. Но это должно осуществляться мало-помалу и при бесчисленных препятствиях зла. Наконец, по исполнении времени, предопределенного для освящения людей, приидет Христос, последует всеобщее воскресение, и верные наследуют жизнь вечную, а неверные и упорные грешники — муку вечную. Тогда время окончится, и останется только вечность".

 Таким образом, учение апостола Павла объемлет собою историю всего мира. Апостол повсюду видит Христа и приводит к Нему, как к средоточию, весь ход человечества и все судьбы прошедшего и будущего мира. Возьмите основное понятие — веру в Искупителя, и обозрите, что впереди и что назади: вы стоите среди царства истины, в котором все оживлено одной мыслью — приготовлением, исполнением и окончанием всеобщего чаяния людей. Вы видите, как все постепенно развивающееся бытие получает свое истинное значение и последнюю цель в Иисусе Христе, как все в мире стремится к Нему и в Нем составляет одно полное царство. Христианство становится основанием мира. Мир живет для Христа; Христос есть вечная жизнь мира — вот высочайшая мысль апостола Павла и, вместе, всего христианства!

 Обозрение наше мы разделим на три части: сначала покажем, что чудесного сделано Промыслом для христианства прежде его появления; затем — что сделано при его появлении; наконец — что после его появления.

 1.

 Прежде нежели родился Иисус Христос, Промысл уже делал чудеса в пользу христианства — чудеса разительные: я разумею чудеса народа Иудейского и его священных книг, в которых содержатся пророчества, прямо относящиеся к христианской религии. Не будем касаться пророчеств порознь, ибо каждое из них может быть подвержено бесчисленным спорам. Положим в основание то, чего никто опровергнуть не может. Бесспорно, что за пятьсот лет до Рождества Христова книги еврейские существовали; для нашей цели этого основания уже и довольно. Значит, за пятьсот лет до Рождества Христова было в народе Иудейском ожидание необыкновенного человека, который должен будет произвести значительные перемены в целой нации. Спрашивается: кто мог дать такое предсказание? Оно состояло не в общих только выражениях, дающих разуметь, что придет Мессия, но в определении некоторых частных подробностей, относящихся к лицу ожидаемого Мессии. Таким образом, — смотря с этой точки зрения на все собрание священных книг еврейских, то есть, находя в них предсказания о пришествии Мессии, и из истории Иудейского народа видя, что он постоянно верил сему предсказанию, — нельзя не прийти к той мысли, что его приготовление, весьма полезное для христианской религии, могло быть сделано только Богом. И в этом общем виде доказательство Божественности христианской религии, заимствуемое из пророчеств древних, всегда удержит свою силу.

 2.

 Что сделал Промысл в пользу христианства при его явлении? — Обратимся к делам Иисуса Христа и апостолов.

 Иисусу Христу усвояются в Евангелии многие чудеса и пророчества. Начнем с последних.

 1) Важнейшее пророчество Иисуса Христа состоит в предсказании о судьбе Своей Церкви. Во время земной Своей жизни Иисус Христос был беден, терпел отовсюду гонения, и, однако ж, предсказал, что Церковь, Им устроенная, распространится по всему миру и будет продолжать свое существование до конца мира. Не сбудься сие пророчество, Его почли бы необдуманным самохвалом. Но с одной стороны опыт, постоянно оправдывающий сие пророчество, с другой — характер Иисуса Христа заставляют признать в нем такое предсказание, которое проистекло из полной уверенности, что оно сбудется. Откуда же эта уверенность? Кто открыл Иисусу Христу, что религия, Им преподанная, и Церковь, Им основанная, — в начале своем не более, как горчичное семя, — возрастет впоследствии в многоветвистое древо и покроет всю землю сенью своею? (Мф.13; 31-32). Если поставить себя мысленно в те обстоятельства, когда Иисус Христос говорил сие ученикам Своим, то иначе нельзя изъяснить такого предсказания, как из Дара Божественного предведения.

 2) Второе предсказание Иисуса Христа, которое также нельзя изъяснить иначе, как из Дара Божественного предведения, есть предсказание Его о судьбе народа Иудейского и Иерусалима. Оно содержится в главе 24 Евангелия от Матфея. Это предсказание смешано и как бы переплетено с другими: с предсказанием о кончине мира, о будущем, Втором пришествии Иисуса Христа. Чтобы лучше понять оное, надобно вспомнить повод, по которому оно было произнесено.

 Иисус Христос в последний раз беседовал во храме и беседу Свою окончил обличением фарисеев и книжников в лицемерии, что они, украшая гробницы пророков древних, теперь сами готовятся пролить кровь Его; Он угрожал им за сие наказанием, предсказывая, что самый храм их запустеет, и наконец заключил: вы «не увидите Меня отныне, доколе не воскликнете: благословен Грядый во имя Господне» (Мф.23; 39), то есть, пока не признаете Меня Мессиею"... Беседа сия на учеников сильно подействовала. Когда они выходили из храма, то обратились посмотреть на него; его великолепие и прочность, позолота, столпы поразили их взоры; им жаль стало храма. Вот один из них подходит к Иисусу и говорит: «Учитель! посмотри, какие камни и какие здания». (Мк. 13; 1). Ты — Мессия; ужели попустишь, чтобы все это было истреблено?" Иисус Сам посмотрел на предметы, которым особенно удивлялись ученики Его, и сказал: «Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне» (Мф.24; 2; сн.: Мк.13; 2. Лк.21; 6). Пророчество решительное! Оно должно было крайне обеспокоить учеников. Все верили, что перед пришествием Мессии будут самые тяжелые времена; возникнут войны; будут жестокие кровопролития, и что Мессия явится, как спаситель. Но чтобы разрушен был храм — об этом никто и не думал. Пройдя несколько, Иисус Христос сел отдохнуть на Масличной горе, с которой открывался прекрасный вид на Иерусалим. Здесь четыре ученика (Мк. 13; 3) приступили к Нему наедине и спросили: «когда» же «это будет», что Ты сказал нам о храме, и какое знамение «Твоего пришествия и кончины века!» (Мф.24; 3). Все сии происшествия Иудеи не разделяли по времени. Иисус Христос, отвечает на эти вопросы: когда будет разрушен храм, — определенно и решительно; на два последние, когда придет Мессия и когда будет кончина века, — неопределенно. Одно только сказал Он на последние вопросы определенно, что Его Второе пришествие не будет вместе с разрушением Иерусалима, но долго спустя, и присовокупил к тому наставление, что поскольку вы, так же, как и Я теперь, не знаете того дня, то всегда должны быть бдительны.

 Посмотрим на первое пророчество — о разрушении Иерусалима: мы увидим здесь определенность и точность удивительную. Снося Иосифа Флавия, который может служить самым лучшим к сему месту комментарием, мы не можем не поразиться сходством самых событий с предсказанием1.

 Мф. 24; 4: «И отвещав Иисус, рече им: блюдите, да никтоже вас прельстит». Первая опасность, которой могли подвергнуться ученики, состояла в появлении лжехристов, которые могли совратить христиан. Иисус Христос говорит: "берегитесь их".

 Мф. 24: 5: «...многи прельстят». Так и было: многие тогда выдавали себя за спасителя отечества.

 Мф. 24; 6: «Услышати же имате брани и слышания бранем. Зрите, не ужасайтеся, подобает бо всем (сим) быти: но не тогда есть кончина». Иудеи верили, что перед пришествием Мессии будет много браней. Иисус Христос говорит ученикам, что хотя вы услышите о войнах и военных слухах, впрочем это не будет решительным признаком конечной погибели Иерусалима (значит, тогда еще не нужно бежать из Палестины).

 Мф. 24; 7: «Востанет бо язык на язык, и царство на царство: и будут глади и пагубы и труси по местом». Надобно заметить, что Иисус Христос в этом пророчестве употребляет язык более или менее возвышенный, так что иногда события точь-в-точь и не соответствуют оному; например, здесь говорится: «востанет язык на язык». В событии это не что иное, как междоусобия между Иудеями и язычниками, жившими с ними в одних городах; именно такие междоусобия происходили в Кесарии, Скифополе, Аскалоне, Птолемаиде и Тире, также в Александрии и в Дамаске.

 Мф. 24; 9: «Тогда предадят вы в скорби иубиют вы: и будете ненавидими всеми языки имене Моего ради». Тогда вам особенно надобно обратить внимание на свое положение: будут большие междоусобия и раздоры, но все будут согласны в том, чтобы гнать вас.

 Мф. 24; 14: «И проповестся сие Евангелие Царствия по всей вселенней, во свидетельство всем языком». "Несмотря на все это, Мое Евангелие будет распространяться успешным образом". И действительно, апостолы, особенно Павел, пронесли Евангельское учение почти до концов тогда известного мира.

 Мф. 24; 15-17: «Егда убо узрите мерзость запустения, реченную Даниилом пророком, стоящу на месте святе: иже чтет, да разумеет: тогда сущий во Иудеи да бежат на горы: (и) иже на крове, да не сходит взяти яже в дому его». "Всех войн не опасайтесь; но когда увидите мерзость запустения на святом месте, тогда бегите из Иерусалима". Что значит «мерзость запустения»? Иудеи вообще считали мерзостью язычников и их идолов. Когда римские войска стали на полях святых, окружающих Иерусалим, и водрузили там орлов своих, тогда всякий иерусалимлянин, смотря на все это, мог сказать: вот стоит мерзость запустения на святом месте!

 Мф. 24; 23: «Тогда аще кто речет вам: се, зде Христос, или оиде: не имите веры». Так действительно сикарии беспрестанно и твердили.

 Мф. 24; 27: «Якоже бо молния исходит от восток и является до запад, тако будет и пришествие Сына Человеческого». "Мое пришествие подобно будет молнии — везде и нигде, видимо и невидимо; будет для всех ощутительно некоторым особенным образом".

 Мф. 24; 28: «Идеже бо аще будет труп, тамо соберутся орлы». Но где оно выразится? Выразится там, где нужно. Иерусалим созрел для погибели; туда и слетятся орлы римские, чтобы терзать его.

 Мф. 24; 29-31. «Абие же, по скорби дний тех, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с небесе, и силы небесныя подвигнутся: и тогда явится знамение Сына Человеческого на небеси: и тогда восплачутся вся колена земная и узрят Сына Человеческого грядуща на облацех небесных с силою и славою многою: и послет Ангелы Своя с трубным гласом велиим, и соберут избранныя Его от четырех ветр, от конец небес до конец их». В сих стихах говорится о Втором, славном пришествии Иисуса Христа и кончине мира. Неудивительно, что здесь как бы переплетены оба происшествия. Беседа, без сомнения, была прерываема вопросами учеников и направляема то в ту, то в другую сторону. Вопросы сии у Евангелиста опущены и оставлены одни ответы. Посему, «абие же по скорби дний тех», нет никакой нужды соединять с предыдущими происшествиями, как это делают некоторые новейшие толкователи, которые всю главу 24 хотят изъяснить о конечном разрушении Иерусалима, и потому в стихах 29-31 видят не более, как поэтическое описание этого разрушения'. Но перед стихом 29 надобно дать место событиям, означенным у евангелиста Луки (Лк. 21; 21-24; сн.: Рим. 11; 25-32.). Далее опять говорится о разрушении Иерусалима.

 Мф. 24; 34: «Аминь глаголю вам, не мимоидет род сей, дондеже вся сия будут», то есть, "поколение настоящее не окончится, как все сказанное Мною о разрушении Иерусалима сбудется".

 Назначается время события. Поскольку некоторые проживают до семидесяти и восьмидесяти лет, а другие умирают на первом и втором году, то время, определяемое продолжением поколения, составит с лишком тридцать лет. И действительно, в это время был разрушен Иерусалим. Многие, как Иоанн, дожили до сего события.

 Далее, от стиха 36, следует пророчество о кончине мира.

 Итак, вот пророчество о падении Иерусалима! Спрашивается: как можно было дать такое предсказание? Немудрено было предвидеть, что Иудейский народ не удержит своей национальности; но предсказать решительно, что через тридцать лет с небольшим Иерусалим будет разрушен, что от храма не останется камня на камне, — без дара Божественного предведения, по одним человеческим соображениям, невозможно.

 Не могу не заметить в этих предсказаниях Иисуса Христа особенно резкой черты. Ученики почитали Иисуса Христа Мессиею, чем-то выше человека.

 Вследствие такого высокого понятия, они ожидали, что Он непременно должен знать время Своего Второго пришествия. Но после решительного назначения времени для разрушения Иерусалима (Мф. 24; 34), вдруг следует скромное признание (Мф. 24; 36): «о дни же том и часе», то есть, о времени Его Второго пришествия, «никтоже весть, ни Ангели небеснии, ни Сын» (Мк. 13; 32), «токмо Отец Мой един». Какая неожиданность! И если бы не водила Его языком одна истина, мог ли Он сказать о Себе так скромно? В это время действительно Ему, по человечеству Его, не был еще открыт день кончины мира. По воскресении, когда так же ученики спрашивали Его о Втором пришествии, Он отвечает им уже иначе: «несть ваше разумети времена и лета, яже Отец положи во Своей власти» (Деян.1; 7); тогда уже знал, ибо Ему последовало откровение (Откр.1; 1).

 Подобные предсказания, касающиеся событий частных, суть:

 3) Предсказание о Своей судьбе, в котором Он определил и род смерти, имеющей Его постигнуть (Мк. 10; 33-34. Мф. 20; 18-19).

 4) Предсказание об отречении Петра, именно: что он отречется три раза, и притом до пения петухов (Мф. 26; 34. Мк. 14; 30. Лк. 22; 34).

 5) Предсказание о предательстве Иуды. В частности оно также удивительно. По окончании Тайной вечери, за которой находился Иуда, Иисус сказал ему: «еже твориши, сотвори скоро» (Ин. 13; 27). Как бы так сказал: "Исполняй свой адский замысел без отлагательства, иначе не будешь иметь времени". Откуда знал Иисус Христос, что Иуда сговорился с Иудеями продать Его в Пасхальный вечер? Ученикам Иуда открыть этого не мог, тем менее Самому Иисусу Христу.

 6) Предсказание о Сошествии Святаго Духа «не по мнозех... днех» (Деян. 1; 5).

 Итак, вот некоторые опыты предведения Иисуса Христа! Слух о этих предсказаниях дошел и до нехристиан, особенно о предсказаниях касательно судьбы Иерусалима. Иосиф Флавий, описывая падение сего города, предварительно замечает, что секта сикариев, ожидая помощи от Бога и не получая ее, сделалась богохульной и однажды в самом храме произвела кровопролитие. Иудеи, — прибавляет он, — сделались хуже самых язычников, и явно, что пришло время исполниться над ними пророчеству, давно носившемуся в народе, что тогда падет Иерусалим и храм, когда сей последний будет осквернен самими Иудеями. Может быть, в народе так протолкована была «мерзость запустения, стоящая на месте святее».

 Мы рассматривали в лице Иисуса Христа пророка, который мог предвидеть будущую судьбу как Свою собственную, так и учеников Своих, судьбу народа Иудейского и Иерусалима, судьбу Своей Церкви и конца мира. Теперь посмотрим на Иисуса Христа, как на чудотворца. Он не любил и не одобрял в Своих современниках чрезмерного пристрастия к чудесам (ибо и действительно оно худо) и не раз упрекал Иудеев, что они, ходят за Ним не для того, чтобы слушать Его учение, но чтобы выманить у Него какое-либо чудесное событие и полюбопытствовать (Мф. 12; 39. Ин. 6; 26). Однако ж заключать из этого, что Иисус Христос не хотел употреблять и действительно не употреблял чудес в доказательство Своего Божественного посольства, противно будет и Евангельской истории (Мф. 9; 6-7. Ин. 11,41 -44) и ясным по сему предмету словам Самого Иисуса Христа (Ин. 5; 36. 10; 25). Чудеса и по намерению Иисуса Христа должны были служить доказательством Его Божественного посольства, тем более, что Он не мог и явиться без них в качестве Мессии. Потому не мог, что Он был незнатного состояния, а между тем, все Свое дело должен был совершить не более, как в три года с половиной, в такое короткое время без чудес Он не успел бы обратить на Себя и должного внимания. Кроме того, понять внутреннее превосходство преподаваемого Им учения современники Его были неспособны. Далее, у Иудеев была вера не напрасная, но вера, основанная на пророчествах, что Мессия будет творить чудеса. Не сделай же Иисус Христос чудес, Иудеи имели бы полное право не признать Его Мессией. Еще, Он пришел для преобразования религии Иудейской, пришел заменить частное законоположение Моисеево законоположением общим, объемлющим все племена и народы. Законоположение Моисеево введено посредством чудес: теперь заменить оное новой религией можно было не иначе, как с помощью чудес же. Таким образом, без чудес нельзя было действовать Основателю христианства в пользу Своей религии; и чудеса должны быть почитаемы по всей справедливости за доказательства Его Божественного посольства. Обратимся к подробностям.

 Все чудесное в жизни Иисуса Христа сводится к двум главным видам: а) к чудесному, совершенному Промыслом для Него; б) к чудесному, совершенному через Него.

 А. Некоторые чудеса совершены для Него. Это, во-первых, все чудеса, коими ознаменовано было Его рождение, и из коих особенно замечательны — славословие Ангелов, свидетелями явления коих были пастыри, и явление чудесной звезды. И, во-вторых, если обратим внимание на Его общественное служение, то здесь увидим, что для Него совершены четыре чуда:

 а) то, коим начинается Его общественное служение — Крещение;

 б) то, коим служение Его как бы пресекается — Преображение;

 в) чудо Воскресения;

 г) то, коим оканчивается земное Его служение роду человеческому — Вознесение.

 Эти чудеса соответствуют ли своей цели? Столько ли они важны, чтобы, на основании их. Лицо, для Которого они совершены, должно быть признано за Божественное? — Действительно, они таковы.

 Возьмем Крещение. Оно было не что иное, как посвящение Иисуса Христа на великое служение искупления. Здесь явилась вся Троица: глас Бога Отца свидетельствовал и явление Духа Святаго показало, что Крещаемый есть Сын Божий. Могло ли что быть величественнее и поучительнее сего явления? Представьте живо это действие: среди великой пустыни, на берегу Иордана, под скалой стоят два человека, Иоанн и Иисус — люди, коих более не было на земле. Но физического величия вовсе не видно в них; их возвышало пред Богом одно глубокое смирение и чистейшая любовь к человеку. Вдруг отверзается над ними небо, нисходит глас, является голубь в необыкновенном сиянии. Явление необыкновенное! Достаточно ли оно было (употребим это выражение) для убеждения Иисуса Христа в том, что настает час идти Ему на служение искупления? Очевидно, достаточно. Достаточно ли для Иоанна? Совершенно достаточно и для него, ибо ему заранее еще было предсказано, что над Мессией он увидит Духа сходящего (Ин. 1; 33) так, как здесь случилось.

 Другое чудо, совершенное посреди великого поприща Иисуса Христа, для подкрепления Его в чрезвычайном служении роду человеческому и для уверения в Его Божественности некоторых апостолов, было Преображение. Опять чрезвычайно величественное зрелище (даже в эстетическом отношении)! Представьте высокую гору, ночной мрак; ученики спят; Иисус Христос удаляется на самый верх горы; и вдруг на сей высоте, среди глубочайшего мрака, лицо Его делается светло, как солнце, и одежды белы, как снег, опять слышен тот же глас из облака, который свидетельствовал о.Нем на Иордане; и два человека, замечательнейшие во всей истории Иудейской, беседуют с Ним о предстоящей Ему смерти. Если бы кто увидел такое зрелище, могло ли бы в том оставаться какое-либо сомнение в Божественном посольстве Преображаемого? Я сказал, что это чудо совершилось с Иисусом Христом для Его подкрепления на великом поприще всемирного служения, и для уверения нас, что Он принял «страдание вольное», и что Он есть «воистинну Отчее сияние» (могли быть и другие, нам неизвестные, цели Преображения; но, кажется, показанные нами — главнейшие). В самом деле, труднее сего поприща не было: позади одни огорчения, впереди Голгофа с Крестом! Надлежало, чтобы два мужа из другого мира ободрили и укрепили Его.

 Важнейшее чудо, и вместе пророчество, есть Воскресение Иисуса Христа. Обстоятельства его известны. Силу его относительно к доказательству Божественности христианской религии может чувствовать каждый. Апостол Павел недаром заметил, что Иисус Христос через Воскресение из мертвых во всей силе открылся Сыном Божиим (Рим. 1; 4): это значит, что Воскресение Иисуса Христа положило печать Божественности на Его религию. Что Иисус Христос воскрес действительно, на это Сам Он дал много доказательств, являясь женам, неоднократно Своим апостолам, однажды пятистам братиям, и напоследок апостолу Павлу.

 Спрашивают: почему Иисус Христос не явился по Воскресении врагам Своим — Иудеям? Этот вопрос задают некоторые Иудейские писатели. "И мы бы признали Иисуса Христа за Бога", — говорят они; — но почему Он не явился нашим отцам? Они Его распяли; но ежели бы Он явился им по смерти, дело приняло бы другой оборот: они бы покаялись и уверовали. Почему же Он, воскресши, устранялся от них?" На это можно отвечать таким образом.

 а) Нельзя отрицать, что явление Иисуса Христа Иудеям по Воскресении могло бы произвести сильное действие в Иерусалиме; но всего менее — в отношении к первосвященникам и фарисеям. Услышав весть о Воскресении Иисуса Христа, что они делают? Они распускают слух, что Он украден учениками, подкупившими стражу. Следовательно, и теперь они могли бы сказать, например, что Он не умирал совершенно, а очнулся от сильного обморока. Ведь нынешние изъяснители предполагают же это!!!

 б) С другой стороны, для уверения их в действительности Воскресения нужны были чудеса. Но чудеса производимы были и прежде; они им не верили. Почему же бы они теперь им поверили?

 в) Кроме того, Он явился врагу — Павлу: это лицо могло представлять всех, ибо питало непримиримейшую ненависть к христианской религии. Павел испрашивает позволения у синедриона идти в Дамаск для изыскания и истребления учеников Иисуса: идет и — после, возвратившись в Иерусалим, свидетельствует всем, что он видел Иисуса Христа. Однако же ему не поверили. — "Почему же Иисус Христос не явился и всем прочим, как явился Павлу?" Различие большое! Павел должен был соделаться «сосудом Богу избранным», ибо имел чистое сердце! Он по неведению ревновал о вере отцов своих, а те по злобной зависти — о своей собственной славе.

 г) Притом, со смертью Иисуса Христа кончилось Его отношение к Иудеям: по воскресении Он не был более Иудейским Мессией, но соделался Мессией всемирным.

 д) По воскресении Он являлся и Сам ученикам Своим больше по необходимости, чтобы вразумить их тайнам Царствия Небесного, ибо надлежало Ему действовать в кругу высшем, в мире другом.

 е) Пожалуй, можно еще представить чудесное Его явление в Иерусалиме, похожее на то, когда Он придет судить живых и мертвых, на облаках, окруженный великой славою. Но враги и этому бы не поверили; а сказали бы, что это — очарование, особенно если бы явление было продолжительно. Да оно и неуместно: это значило бы веру брать силой.

 Важнейшее и неоспоримое доказательство Воскресения Иисуса Христа суть сами апостолы; его одного достаточно. До Воскресения мы видели в апостолах людей самых робких, кои все рассеялись при Его смерти. Если б Он не воскрес и не явился им, они, конечно, не решились бы сами по себе продолжать дело Его. Ожидать, чтобы они собрались и решились кончить дело, начатое их Учителем и так несчастно для Него Самого кончившееся, совершенно нельзя. Но, с другой стороны, после праздника Пятидесятницы мы видим их совсем иными: они оказали себя людьми твердыми, решившимися отказаться от всего мирского для блага проповедуемой ими религии. Воодушевить их таким образом могло одно Воскресение...

 Вот чудеса, совершенные Промыслом для Иисуса Христа! Правда, в некотором отношении и все было для Него; но эти чудеса непосредственно имели целью прославление Божественного Его Лица.

 Б. Чудеса, совершенные через Иисуса Христа, можно разделить на три вида: Его власть и могущество простирались на здешний мир вообще и, в частности, на природу физическую неодушевленную и на людей. Притом некоторые чудеса показали, что Его могущество не ограничивалось здешним миром, но покоряло себе и другой, духовный мир.

 Чудеса Иисуса Христа над природой неодушевленной: укрощение бури, превращение воды в вино, хождение по водам и многие другие (Ин. 21; 25).

 Чудеса над людьми — исцеление различных болезней. Некоторые из них особенно примечательны по свойствам исцеленных болезней, и по тому, что подвергались от врагов Иисуса Христа строжайшему исследованию (чудо над слепорожденным, Ин. 9; 1-41).

 Под чудесами, коих действия простираются на другой мир, я разумею воскрешение мертвых. Сии чудеса суть уже верх могущества. Коснемся подробностей.

 С какой целью Иисус Христос совершал чудеса? Цель Его чудес была высокая и благотворная, именно: доставить людям блага физические и посредством сего, или через оказание им временного благодеяния, расположить их к принятию благодеяния вечного, то есть, к принятию Его учения. Эта цель постоянно видна в каждом чуде.

 Каким образом совершаемы были чудеса? Со всем приличием, достойным посланника, или еще более — Сына Божия. И прежде всего, нет места подозрению, что Он употреблял какие-нибудь тайные средства к произведению чудесных действий. Приготовлений вовсе не видим; является больной, и Иисус Христос или возлагает на него руку, или только произносит слово, и — больной исцеляется. Раз употреблено Им некоторое постороннее средство над слепорожденным; но средство такое, которое употребляйте сто раз, и — оно не окажет такого действия, именно: Он помазал брением очи слепорожденному и приказал умыться в купели Силоамской (Ин. 9; 6-7). Для чего же было Им употреблено это средство, причины решительной сказать нельзя; конечно, она заключалась в Его мудрой прозорливости, с коей Он самые маловажные обстоятельства употреблял для важнейших целей. Так, говорю, приготовлений нигде не видим. Не видим ни двусмысленности, ни решительности, происходящей обыкновенно от каких-нибудь расчетов. Как Он действует? В совершенном убеждении, что Он ни захочет, может сделать. Из такого-то убеждения и проистекала в некоторых случаях медленность Его в действовании, чтобы опасность дошла до крайней степени (Ин. 11; 6). Самый образ совершения чудес употребляем был такой, какого лучше желать нельзя от чудотворца. Он творит их, как бы они ничего для Него не значили, и притом вовсе не выказывает расположенности выставлять свои дела более, нежели каковы они в самом деле. Вследствие совершенного чуда не слышим от Него никакого особенного требования; большая часть чудес оканчивается советом — не грешить. Такое самоотвержение могло происходить только из чувства, что сила чудотворения есть для Него как бы сила естественная. Не видим также никакого намерения искать для чудес Своих собственного круга зрителей. Людям, обладающим какими-нибудь тайными познаниями, свойственно искать для своих редкостей круга блистательнейшего; в Иисусе Христе этого совсем нет — Он готов совершать чудеса и в пустыне. С другой стороны, не видим в Нем и уклонения от множества свидетелей, и расположенности совершать чудеса втайне. Словом, совершение чудес вовсе не зависело у Него от обстоятельств: где Он хотел, когда и как хотел, так Он и поступал.-Одно только полагало препятствие Его чудотворной силе — это неверие: «и не можаше», — говорят о Нем евангелисты, — «ту» (то есть, в отечественном городе своем) «ни едины силы сотворити, за неверство их» (Мк. 6; 5. Мф. 13; 58). Признание евангелистов показывает, что они писали справедливо; между тем, причина, приведенная в пояснение того, почему иногда Иисус Христос не мог творить чудес, показана не физическая, но нравственная, и судя по свойству и цели чудес — производить посредством их веру, самая достаточная со стороны чудотворца. В Иисусе Христе выразилось именно то, как соединяется в Нем могущество с любовью.

 Какие цели достигнуты чудесами? Цели достигнуты самые высокие, так что каждый согласится, что Божество в этот краткий период времени не напрасно сделало как бы уклонение от обыкновенных законов природы, ибо чудеса произвели веру во многих, особенно в апостолах; следовательно, они главным образом содействовали тому, чтобы христианство вошло в мир; значит и все блага, кои христианство принесло в мир, первоначально зависели от чудес.

 В образе действования Иисуса Христа и апостолов Промысл на краткое время показал, как бы миру надлежало быть во всякое время. По идее разума, мир физический должен быть подчинен миру нравственному; но на опыте видим наоборот: по большей части мир духовный подчинен физическому, — и отселе всякое зло физическое. Однако же разум верит, что когда-нибудь воспоследует гармония между обоими мирами; и сей-то период времени показал, что такое ожидание разума не напрасно.

 Таким образом, посредством чудес и пророчеств Иисус Христос совершенно доказал Божественность Своего посольства для Своих современников. Имеет ли силу это доказательство для нас? Имеет, по той же самой причине, по коей имело и для современников; только действует иначе. На современников чудеса действовали чувственно и через сие самое могли производить на них сильное действие в ту же минуту: ныне нужно еще предварительно убедиться в исторической их достоверности, в чем тогда не было никакой нужды. Но зато доказательство, делаясь тоньше, бывает сильнее. Каким же это образом? Современники иногда принуждены были ограничиться одним каким-либо чудом: мы ныне видим все чудеса вместе; притом видим их цели, образ совершения и все, чего современники не видели; следовательно, ныне сила доказательств от чудес становится гораздо убедительнее.

 Обратимся теперь к ученикам Иисуса Христа; взглянем, на чем утверждается Божественность их посланничества. Взгляд этот делают необходимым особенно нынешние времена, когда так сильно стараются подрыть основания, на которых утверждается Божественность христианской религии. Еще у некоторых возникло и то мнение, будто апостолы не поняли Иисуса Христа и передали религию не с той точностью, с какой получили ее. Что апостолы не погрешили, передавая религию Своего Учителя, доказать это нетрудно; по моему мнению, достаточно и одного доказательства — веры, что Иисус Христос пришел от Бога. Если Он от Бога, то Промысл должен был ближайшим образом содействовать и тем, кого Он избрал участниками Своей проповеди; иначе Промысл не достиг бы Своей цели.

 В частности, чтобы увериться, что апостолы поняли Иисуса Христа, надобно обратиться: а) к наставлению, какое они получили от Иисуса Христа; б) к просвещению их свыше — от Духа Божия; в) наконец, к чудесам, какие они производили в доказательство Божественности своего учения.

 А. Наставление апостолов от Иисуса Христа было двоякое: одно — прежде, другое — после Его Воскресения. Если бы Он заметил, что наставление, данное Им ученикам Своим, недостаточно, то Он не преминул бы восполнить оное, отложив Свое Вознесение, или другим каким-либо образом, например, ниспосланием на них Духа Божия (как это действительно и сделал). Иисус Христос много занимался выбором учеников Своих, ибо считал это крайне важным делом. Всю ту ночь, которая предшествовала избранию двенадцати апостолов, Он провел в молитве (Лк. 6; 12). Естественно, сия молитва должна произвести великие действия. Мог ли Промысл не услышать такой молитвы? Самая цель избрания апостолов — быть всегдашними свидетелями Его жизни, проповедниками Его учения, особенными чудотворцами (Мк. 3; 14-15) — показывает, что это было сделано с крайним благоразумием. Какой умный философ захочет передать свою систему людям вовсе к тому не способным?

 Из Евангельской истории мы знаем, что Иисус Христос наставлял Своих учеников с великим рачением: Он учил при них народ; чего они не понимали, то изъяснял им особо. Мы имеем немного отрывков бесед Его с учениками; впрочем, и из тех образцов, какие сохранили нам Матфей и Марк, видно, что Он об одном и том же предмете говорил несколько раз (например, Мф. 24; 36. 25; 13), чтобы только тверже напечатлеть его в умах Своих учеников. Кроме того, когда Он наставил их уже довольно, то послал сделать опыт проповеди (Мф.10; 5. Лк. 9; 2. Мк.6; 7). Данное в этом случае особенное наставление ученикам показывает, как Он дорожил этим делом и как хотел образовать их. Он сказывает им, как поступать и как вести себя во время проповеди, и нисходит даже до малейших подробностей (Мф. 10; 5-16). Еще до Воскресения Иисуса Христа апостолы были уже наставлены в своей должности довольно успешно. Это показывает известная Его молитва, в коей Он благодарил Отца, что избранные Им апостолы оправдали Его ожидание (Лк. 10; 21). По Воскресении Своем Он опять наставлял их в тайнах Царствия, ввел их в разумение тайн пророческих, кои изъяснял с величайшей подробностью, именно: «начен от Моисеа и от всех пророк, сказаше има от всех писаний, яже о Нем» (Лк. 24; 45, 27). Может быть, Он открыл им тайны чрезвычайные, какие нужно было знать им, но которых они нам не передали: недаром апостол Павел намекал, что он много знает, но не может говорить (2 Кор. 12; 14).

 Коснемся теперь некоторых возражений касательно чудес и способов изъяснения оных, придуманных вольнодумцами.

 Спрашивают: если было столько чудес, то почему Иудеи не уверовали в Иисуса Христа? На сей вопрос ответим также вопросом: но если не было чудес, то почему же многие из них уверовали в Него? Кто не верил? "Люди, — как ответил Флавий в истории соотечественников своих, — худые, развратные; а веровали люди нравственные, добрые". Теперь сравним сторону верующих со стороною неверующих; верно, перевес останется на последней. Но обратимся к вопросу: почему Иудеи не верили? История представляет довольно причин к изъяснению сего печального явления.

 а) Иисус Христос по Своему состоянию, так мало согласовавшемуся с гордыми ожиданиями угнетенного народа, противен был Иудеям. Время, в которое они ожидали Мессию, наступило; уже они не имели в руках своих ни обладания, ни власти, ни правительства; римляне присвоили себе над ними право живота и смерти. Утесненный и недовольный народ имел надежду только на Мессию, Которого ожидали с часу на час: он был уверен, что Мессия возвратит ему прежнее могущество, низложит Рим и на развалинах оного обоснует всемирную монархию, в коей последний из Иудеев будет благоденствовать лучше всякого языческого царя. На этом Иудеи основывали все свои надежды; к этому клонили и самые пророчества, толкуя их по чувствам и нуждам своим, а не по истинному их смыслу. Иисус Христос является на земле, но совсем в противоположном виде: Он — сын незнатных родителей, человек без состояния; Он не обещает и последователям Своим ни знатности, ни богатства; Его учение свято и Божественно, но оно строго и тягостно; Его деяния превосходны, но не сопровождаются никакой славой, громом; Его обещания велики, но отлагаются до будущей жизни. Для гордого и грубого народа ничего более и не нужно было к тому, чтобы отвергнуть Его учение и — Его Самого.

 б) После того распространилось мрачное мнение, что чудеса Иисуса Христа совершаются не Божественными, но темными силами; и если фарисеи могли иметь эту мысль (а некоторые из них вправду так думали — Мф. 9; 34. 12; 24. Лк. 11; 15, то кольми паче простой, грубый и суеверный народ. В подкрепление сей мысли шло, что Иисус Христос выставляем был противником закона Моисеева. Без сомнения, очень немногие могли думать, что Мессия будет иметь право преобразовать закон Моисеев так, что может отменить всю обрядовую часть оного. Объясним времена временами: пусть в наше время явится какой-либо чудотворец, который преподавал бы учение само в себе благотворное, и между тем не соблюдал бы некоторых церковных обрядов, — простой народ поверит ли ему?

 Также спрашивают: почему ныне чудес нет? Этот вопрос еще бессильнее предыдущего. Чудеса совершаются для целей высших, коих ныне нет. Впрочем, и ныне есть чудеса, хотя не в таком обилии, как при начале христианства, которых не видят только невнимательность и неверие.

 Не должно скрывать, что дух вольнодумства придумал несколько способов изъяснения чудес Иисусовых. Перечислим их.

 1) Образ изъяснения чудес нравственный, аллегорический. Один из англичан, именно Вестон, вздумал утверждать, что "Евангельские сказания о чудесах Иисуса Христа напрасно считают сказаниями историческими; они суть не что иное, как аллегория". Гипотеза странная! Еще страннее, что Вестон выдумал ее, как ему казалось, к чести религии, дабы защитить Евангельские чудеса от нарекания вольнодумцев, и, кроме того, уверял, что следует в том святым отцам. Но он принял некоторые приноровления святых отцов за изъяснения; например, для получения назидания из сказания о чудесном воскресении Лазаря, некоторые отцы сравнивали со смердящим трупом Лазаря душу, исполненную грехов, и тому подобное. Эта гипотеза при первом появлении своем была оставлена.

 2) Образ изъяснения чудес естественный, выдуманный также будто бы к чести религии. "Вольнодумцы, — говорят защитники оного, — соблазняются чудесами; но напрасно. Чудеса Библейские суть не что иное, как случаи необыкновенные; и поскольку они необыкновенны, то и почтены чудесами. Например, Иисус Христос укрощает бурю (Мк. 4; 36-41): это событие было естественное. Озеро Геннисаретское невелико, пересечено крутыми, утесистыми берегами; на таких озерах всего чаще встречаются штормы, то есть такие порывы бури, которые сами собою скоро утихают. Так здесь и было: Иисус Христос видел, что это не более, будто бы, как мгновенный напор вихря; сказал буре: «молчи, престани!» — она и действительно умолкла, но только сама собою. Еще примеры — воскресение мертвых. Воскрешенные Иисусом Христом были такие люди, кои не умирали совершенно, только их почитали мертвыми; в них еще оставалась искра жизни. Иисус Христос видел это и делал не более, как возбуждал их от сильного обморока". Естественно ли такое изъяснение? Если бы стечением обстоятельств объяснить одно, два, три чуда: это было бы еще вероятно. Но такие необыкновенные обстоятельства встречаются беспрестанно в жизни Иисуса Христа, а) Если изъяснить так все чудеса Его: то сие самое стечение обстоятельств надлежало бы почтить непостижимым чудом, б) Если бы чудеса Иисуса Христа всегда зависели от обстоятельств, то Он наверное никогда не мог бы обещать чуда. Пользоваться обстоятельствами можно, но предвидеть оные так, чтобы на основании их сделать решительные обращения, — не всегда, в) К тому же Иисус Христос, как Лицо самое нравственное (чего никто не отрицает), никак не стал бы выдавать события естественные за сверхъестественные. И сия гипотеза брошена.

 3) Третий образ изъяснения чудес психологический. "Требовалась, — говорят, — прежде, например, чудесного исцеления, — вера; но вера сильная и живая иногда может производить чудесные, необыкновенные действия: так для чего искать трудного источника для изъяснения чудес вне духовной силы? В помощь же этой духовной силе присовокупляют мнение, что болезни большей частью происходят от обладания демонами. Демонов будто бы вовсе не было; а больные думали, что есть; притом верили, что Мессия должен иметь власть над ними. Иисус Христос, пользуясь такими мнениями, обыкновенно приказывал выйти, будто, обитавшим в них демонам — и больные, мнимобеснующиеся, исцелялись". Эта гипотеза еще беднее предыдущей и к некоторым случаям вовсе не идет; например, море Геннисаретское, без сомнения, не имело веры, когда Иисус Христос утишил его волнение. Притом Иисус Христос производил чудеса над больными и в отдалении; показывал следы могущества над мертвыми и над такими больными, которые находились без чувств. Какая же тут могла быть вера? Притом же и этот образ изъяснения чудес Евангельских унижает нравственный характер Иисуса Христа, представляя, будто Он пользовался невежеством и суеверием народа для возбуждения к Себе веры. По сим причинам и эта гипотеза оставлена.

 4) Последний образ изъяснения чудес Евангельских физический — посредством животного магнетизма. Недавно некто Кизер написал теорию о магнетизме. Теория сия довольно пространна и в подробностях своих ни хуже, ни лучше баснословия древних гностиков (еретиков). Сущность оной, в отношении к чудесам Иисуса Христа, состоит в том, что некоторые из них (Кизер не берется всех изъяснять) сходны с явлениями магнетизма. В чем же сходство? В следующем, а) Требовалась от больных вера, в чем обнаруживалось действие симпатии нравственной; б) Иисус Христос совершал исцеления через возложение рук; в) неверие, безнравственная жизнь полагали препятствие Его чудесам. Но таковы ли эти пункты, чтобы на основании их, чудеса Иисуса Христа и действия магнетизма принять за явления совершенно одинаковые? Очевидно, сходство самое незначительное. Иисус Христос совершал исцеления и без возложения рук; притом Его могущество не ограничивалось миром нравственным, но простиралось и на природу физическую; наконец, все явления магнетизма, взятые вместе, не могут равняться и одному чуду Евангельскому, например, воскрешению Лазаря. Не говорим уже о том, что таковой способ изъяснения чудес противоречит нравственному характеру Иисуса Христа.

 Вот все материальные способы изъяснения чудес! Видя их неосновательность, некоторые из вольнодумцев обратились к способам герменевтическим. Эти способы также различны:

 5) Способ филологический. Защитники его говорят, что "многие места Евангельской истории разумеют о чудесах, не понимая хорошо смысла оных; например (Мф. 14; 25): «в четвертую же стражу нощи иде к ним Иисус, ходя по морю» (επι τηςυαλασσην). Но επι значит и при; почему надобно переводить: "в четвертую же стражу ночи шел к ним Иисус подле моря", то есть по берегу моря. Другой пример (Мф. 17; 27): собиратели подаяний на храм просили через Петра у Иисуса Христа дидрахмы. Иисус Христос говорит Петру: «шед на море, верзи удицу, и, юже прежде имеши рыбу, возми: и отверз уста ей» (ανοιξας το στομα αυτου), обрящеши статир: той взем даждъ им за Мя и за ся. Обыкновенно полагают так, что Петр должен найти статир в устах рыбы; но а) ιχθυς можно (?) принимать собирательно; б) ανοιξας у некоторых греческих писателей встречается (будто бы?) в значении выпотрошить. Поэтому слова Иисуса Христа надобно разуметь так: "поди на море с удою, налови рыбы, выпотроши ее, (разумеется) продай, и добудешь статир; взяв его, отдай за Меня и за себя". Что ж, — скажете, — заставлять умных людей прибегать к таким странным толкованиям? Не иное что, как предрассудки. Бакон остроумно сравнивает их с божками, которым и умные и невежды кланяются. Обыкновенно полагают какую-нибудь теорию; доколе эта теория в голове, она благовидна; некоторые даже Библейские места изъясняются по ней нехудо, но ослепленный ею какой-нибудь полубогослов начинает и к делу и не к делу прилагать ее во всех случаях, — и выходит нелепость.

 б) Способ мифоисторический, направленный ближайшим образом против авторитета священных писателей. Он состоит в следующем: а) историческая сторона: "было какое-нибудь происшествие удивительное, впрочем, нисколько не удаляющееся от природы вещей; между тем, когда оное описывали, то под пером историков оно получило уже вид необыкновенный, неестественный, например насыщение пяти тысяч пятью хлебами (Мф. 14; 15-21. Мк. 6; 35-44). Случай в самом деле был разительный. За Иисусом Христом следует несколько тысяч человек в пустыню. День вечереет; приходит время есть пищу, но ее нет; ученики подходят к Иисусу Христу и просят отпустить народ, дабы он мог идти в селения и купить пищи; Иисус Христос не соглашается. Он хочет напитать народ; как же? видел Он, что многие из богатых, которые за Ним следовали, имели с собою довольно хлеба. Вот Он спрашивает Своих учеников: сколько у них хлебов? Они отвечают: пять, и две рыбы. Тогда Он велел рассадить всех по местам на траве; взял пять хлебов и две рыбы, и начал раздавать народу. Богатые, тронутые тем, что Он и последнего Своего запаса не жалел для бедных, начали, по Его примеру, раздавать, что принесли с собою. Таким образом, ели все и насытились". Разумеется, такие образы изъяснения возможны; но что поручится за них? Изъяснять таким образом, значит подделывать (как это и делают в так называемых исторических романах): но разум не позволяет такого насилия, особенно в вещах важных, б) Мифическая сторона: "носились, — говорят, — некоторые сказания между Иудеями, на основании пророчеств, или, лучше, народной веры, что то и то должно быть с Мессией. Эти сказания, поскольку основывались на неправильном разумении пророчеств, не осуществлялись; но поскольку народ верил, что они осуществятся, то священные историки так и писали, сообразуясь с этой верою". Таким образом силятся изъяснить большую часть событий первых и последних дней Иисуса Христа; но такой образ изъяснения не имеет никакого основания, кроме основания — не хочется видеть чуда.

 Наконец, для изъяснения чудес Евангельских употребляются все способы вместе, с такой стороны, с какой удобнее приходится. Чтобы показать пример этого, обратим внимание на историю воскресения Лазарева, которое объясняют таким образом. Изъяснение это есть верх совершенства, до коего могли довести свою теорию неологи; но увидим, как оно слабо...

 Мы видели, что Иисус Христос прилагал, говоря человечески, все старание, чтобы ученики Его вошли надлежащим образом в дух Его учения и верно могли передать оное роду человеческому. Но то же Евангелие представляет ясные доказательства, что ученики и по Воскресении Его вдруг всего, что нужно было им знать, еще не разумели и требовали просвещения. Вследствие этого Иисус Христос, при прощании с ними, заповедал им от Иерусалима не отлучаться, проповедью не заниматься, но ждать, пока исполнится над ними обетование Отца о просвещении свыше (Деян. 1; 4). Из этого даже признания священных дееписателей видно, как вся Евангельская история беспристрастна: ученики представляются до самого сошествия на них Святаго Духа не понимающими, так сказать, своего Учителя. С первого взгляда это может показаться уничижительным и для них самих, и еще более для их Учителя; но так было и так нам передано.

 Б. Чтобы апостолы могли сделаться совершенно способными к отправлению Своего апостольского служения, надлежало совершиться такому чуду, каково было Сошествие Святаго Духа...

 В. Чудеса, которые производили апостолы, полагают видимую печать Божественности на их учение. Нельзя думать, чтобы Бог стал способствовать распространению заблуждений. Притом, Иисус Христос на том условии и обещал Своим апостолам дар чудотворения, чтобы они обращали оный к Его славе; и этого не могло бы быть, если бы они проповедывали учение ложное. Какие же совершены ими чудеса? Все, какие совершал и Сам Иисус Христос. Они так же, как Он, исцеляли больных, воскрешали мертвых и тому подобное. Надобно даже предположить, что они совершали и еще важнейшие чудеса, нежели их Учитель. Он сказал в последней Своей беседе: «аминь, аминь глаголю вам: веруяй в Мя, дела, яже Аз творю, и той сотворит и болша сих сотвоРит» (Ин. 14; 12). Если над кем должно было исполниться сие предсказание, то, без сомнения, прежде всего над апостолами. И в самом деле, апостолы совершали чрезвычайные чудеса; например, даже тень апостола Петра исцеляла больных (Деян. 5; 15).

 Таким образом, в апостолах всякий христианин должен признавать учителей непогрешимых. Иисус Христос заповедал слушать их так же, как и Его Самого (Лк. 10; 16). Значит, для нас их учение должно составлять то же, что и учение Самого Иисуса Христа; и мысль, что они не поняли своего Учителя, — совершенно неосновательна.

 Впрочем, к этому же убеждению мы можем дойти и другим путем, именно: сличением Посланий апостольских с Евангелием, предположив, как и должно, что в Евангелии сохранены слова Иисуса Христа. Если извлечь догматические места из Евангелия и Посланий апостольских, то мы не найдем между ними никакого различия, кроме того, что в Евангелии догматы изложены с меньшей полнотой и подробностью, нежели в Посланиях. Коснемся, например, этого свода с тех сторон, с коих представляют его наименее согласным.

 1) Говорят, апостолы в своих Посланиях представили Иисуса Христа Богом, между тем как в Евангелии Иисус Христос не называет Себя Богом. Правда, учение о Божестве Иисуса Христа яснее раскрыто в Посланиях апостольских, нежели в Евангелии: впрочем, слова, кои во многих местах евангелист Иоанн влагает в уста своему Учителю, довольно ясно дают разуметь, что Он — Бог (см.: Ин. 5; 17,23. 11; 25-26. 14; 10 и другие).

 2) Апостолы представили смерть Иисуса Христа в виде искупления рода человеческого: эту же мысль имел и Спаситель, когда на Вечери сказал: «сия есть Кровь Моя Нового Завета, за многи изливаема» (Мк.14; 24. Мф.26; 28).

 3) Апостолы представляют род человеческий в состоянии повреждения, бывшего следствием падения наших прародителей: то же дает разуметь и Иисус Христос в беседе с Никодимом, когда говорит: «рожденное от плоти есть плоть» (Ин. 3; 6).

 4) Апостолы учили, что настоящий мир прейдет: этому же учил Иисус Христос в беседе, которую Он имел с учениками на горе Масличной (см.: Мф.24. Мк.13).

 3.

 Теперь посмотрим на то, что Промысл сделал в пользу христианства после его появления. Он продолжал изливать на него особенные благодеяния. История христианства представляет множество следов особенным образом бдящего над ним Промысла даже до наших времен. Заметим из них важнейшие и ближайшие.

 В первых веках христианства Промысл победоносным образом явил себя на его стороне двумя способами: а) в победе христианства над иудейством; б) и в победе его над язычеством.

 А. Торжество Евангелия над иудейством представляется с двух сторон: политической и нравственной.

 а) С политической. Здесь разумеется падение Иудейского государства, взятие Иерусалима, разрушение Иерусалимского храма. Промысл обнаружил себя в этом деле так ясно, что Иудеи и язычники признали здесь мстительный перст Божий. Прочтите Иудейскую историю Иосифа Флавия; описывая Иудейскую войну, он несколько раз кладет свое перо и удивляется — почему сия война прекратилась. Так много было причин к ее прекращению! Всякий раз он обращается к Богу и все изъясняет себе предопределением свыше.

 Кто за сорок лет открыл Иисусу Христу о падении Иудеи? Он предсказал оное.

 С разрушением храма Иерусалимского Иудеи все потеряли в Палестине; потеряли силу вредить христианству, которое теперь решительно отделилось от иудейства и приобрело много силы.

 Признали в сем событии руку Промысла и язычники, и, во-первых, завоеватель Тит: когда увидел он близость падения Иерусалима, то созвал на совет все воинские чины и строжайшим образом приказал беречь храм. Когда вокруг храма все пылало, один воин берет головню с пожара и, несмотря на предварительные угрозы, бросает ее в окно храма; храм объяло пламенем; осаждающие воины, оставив ставку, бросаются тушить огонь; он превозмог их усилия — и это огромнейшее здание превратилось в груду пепла. Видите, какая близкая опасность угрожала пророчеству Иисуса Христа касательно разрушения храма Иерусалимского; но однако же оно исполнилось. Тит на другой день, пришедши на дымящиеся развалины, поражен был изумлением и воскликнул: "Нет! Не я, Сам Бог наказал так Иудею!" Таким образом, это событие всеми признано было за особенное действие Промысла. Это — видимая победа христианства над иудейством.

 б) С нравственной. Другая, невидимая, нравственная победа совершена над законом обрядов. Для нее нужен был Павел — и Промысл чудесным образом воздвиг сего мужа.

 Б. Промысл оказал свою особенную помощь христианству в победе над язычеством. Воображение изумляется, когда представишь себе сию победу. Представьте себе Римскую империю с ее могуществом, богатством, ученостью; а с другой стороны — несколько бедных, незнатных, слабых! И эта слабейшая сторона вознамерилась сразиться смертельной битвой с той необыкновенно сильной стороной. Победа слабейшей стороны над сильной должна состоять в том, чтобы передать роду человеческому новую религию и заставить весь мир признать Богом Того Иудеянина, Которого Римский прокуратор, по доносу самих Иудеев, осудил на смерть, как злодея, и распял на Кресте... И однако ж не пришло и одного века, как христианство распространилось уже по всей Римской империи. Это уже одно неравенство борьбы, как скоро она кончилась в пользу слабейшей стороны, заставляет предполагать особенное действие Промысла на стороне христианской религии. Оно было и выражалось во всем, но в некоторых событиях — особенно, так что весь мир мог видеть поборающую десницу Всевышнего. Какие же это события?

 а) Во втором веке — событие с громоносным легионом. Во время похода Марка Аврелия против квадов, вандалов, сарматов и германцев, когда Римское войско, будучи окружено неприятелями, пять дней томилось жаждой, вдруг явилось громовое облако, которое освежило Римлян дождем, а неприятелей рассеяло громом. Это рассказывают языческие историки: Дион Кассий, Юлий Капитолии, Лампридий и Клавдиан. Христианские писатели: Тертуллиан, Евсевий, Иероним в дополнение говорят, что это случилось вследствие молитв некоторого отделения воинов, кои были христиане. Сомневаться в этом нет никакой причины. Тертуллиан через тридцать лет после сего случая, в своей апологии, говорит о сем вслух всему свету и самим врагам христианства. И поступки Марка Аврелия доказывают, что христиане оказали ему в чем-то важную услугу, ибо вскоре он издал указ, которым за донос в христианстве назначена была казнь сожжения. — Языческие писатели изъясняют появление облака несколько иначе: они приписывают оное благости своих богов, преклоненных на милость благочестием императора и молитвами всего войска. Правда, нельзя отрицать, что молились все в такой крайности — и языческие воины; но сущность в том — чьи молитвы были услышаны?

 б) В четвертом веке — обращение императора Константина. Решительным побуждением к принятию Константином христианства почитают явление сверхъестественных знамений, и особенно видение Креста на небе, спасение из цирка и прибытие к одру умирающего отца, где получил правб на престол. Как ни стараются скептики исторические избегнуть здесь чудес, но они — неизбежны; и, не отступая от правил исторической критики, нельзя не предполагать их.

 в) В том же веке — покушение Юлиана восстановить Иерусалимский храм. Событие самое замечательное: кесарь, враг христианства, в посрамление, как он говорил, Бога-Назорея решил восстановить храм иерусалимский. Воображая, что ничто не может воспротивиться его воле, он уговаривает Иудеев возобновить храм их, обещая им со своей стороны вспомоществовать всеми силами. Иудеи, ободрены будучи таковым сильным покровительством, стекаются со всех сторон в Иерусалим, не щадят ни иждивения, ни приготовлений, и начинают вырывать старый фундамент, чтобы заложить новый. Но едва лишь они положили первые каменья, как земля извергает их из своих недр и рассеивает работников. Алипий, епарх Иерусалимский, приняв смотрение над восстановителями, поощряет их с новой ревностью приступить к предприятию. Иудеи опять стекаются; начинают готовить ров для основания камней; энтузиазм их доходит до того, что женщины принимаются копать землю своими руками; вдруг шары огненные вырываются из земли и начинают жечь работников, истреблять инструменты и материалы. Дело остановилось. Кто дерзал возвращаться к работе, тот столько же раз был опаляем и подвергался опасности от извергавшихся камней, сколько раз приближался к месту основания. Маркеллин, языческий писатель, очевидный свидетель сего человеческого без-силия и силы Божией уверяет, что пламя, горящий песок и камни сделали место сие неприступным1. Итак, в истине сего события не может быть никакого сомнения. Не явно ли здесь открылась победоносная сила Божия? И сие чудесное содействие Промысла было необходимо: Юлиан был умный и хитрый государь; он мог бы соблазнить многих, если бы успел в предприятии.

 Других чудесных событий я не касаюсь. Таковы чудеса, совершенные некоторыми из благочестивых христиан, о которых упоминают Тертуллиан, Ориген, Киприан Карфагенский, Августин и другие, в продолжение первых четырех веков. Не говорю о многих чудесных событиях, коими нередко сопровождались мученичества христиан; например, они угашали огонь, на них не действовали орудия мучений и тому подобное. Не касаюсь смерти гонителей, кои на смертном одре, в жесточайших муках, признавались, что терпят это за гонение христиан; так, например, умерли: Галерий, Максимин. Вообще в первых веках Промысл решительно показал, что христианство возрастает под Его чудесным содействием.

 В средних веках Промысл явил самое великое чудо в пользу христианства в том, что через эту религию укротил и образовал беспорядочные толпы грубых варваров, кои из недр Азии вторглись в пределы Европы, и сделал из них людей, способных к общественной жизни. Действительно, если будем следить до первых причин нынешнего цветущего состояния Европы, то увидим, что без христианства не было бы тех прекрасных форм, в коих выказывалась нравственная жизнь ее обитателей. Естественно, начало преобразования, произведенного христианской религией, не могло быть без чудесных событий. Историки прежних веков много передают нам оных. Правда, есть между их сказаниями и ложные, но, по всей вероятности, многое, что они передают нам, и истинно. Особенно истиннейшей частью я почитаю сказания об обстоятельствах, сопутствовавших введению христианства у каждого из диких народов. Тут должны были повторяться первые века христианства: без чудес и делать было нечего с грубыми народами.

 Наконец, и новейшие времена для наблюдателя, напитанного духом благочестия, представляют разительные чудеса в пользу христианства — только гораздо тончайшие, какие и идут к нашему веку. Укажем на одно, почти нам современное, — на волнение, произведенное французской революцией, на весь ряд событий, начиная с 1789 года почти до наших времен. Революция шла против престолов царей и, вместе, против христианства. Первым определением французского национального конвента было уничтожение всякой религии. Наполеон, между прочими честолюбивыми замыслами, имел в виду и эту мысль. Таковой антихристианский дух одушевлял почти всю Европу до 1812 года и производил самые пагубные возмущения. Но все это волнение кончилось, наконец, к славе христианской религии. Победа христианства обнародована везде и самыми царями, кои торжественно перед целым светом обязались полагать в основание своей политики закон Иисуса Христа. Теперь припомните объяснение этих обстоятельств, как все события с самого начала направляемы были против христианства, и как все кончилось к его славе: надобно быть слепым, чтобы здесь не видеть следов Промысла, поборающего по религии Иисуса Христа. Кроме этого великого чуда, можно указать и на другие, меньшие. Таковы обращения некоторых неверующих к христианству; например, обращение Лагарпа, и в наше время — некоторых германских богословов. Укажем на одного Эвальда; он пишет о себе в одном сочинении: "Я прежде сомневался в Божественности христианской религии и писал много против оной; наконец Бог вразумил меня, я оставил преследовать ее. Теперь мои простые проповеди, которые писаны по духу религии Иисуса Христа, производят такие чудеса, каких я не ожидал".

 Теперь остается каждому увериться собственным опытом в Божественности христианской религии. Сей опыт есть, вместе, и наша обязанность. Христианская религия не посрамит себя — докажет сердцу, что она Божественна. Кто хоть раз испытал ее благотворное действие на душу, расположенную к доброму и святому, тот не может более сомневаться о ее происхождении свыше. И сего-то опыта мы должны желать друг другу.

 Когда именно и каким образом последовало преславное Воскресение Господа нашего, — известно только Воскресшему и Тому, Кто воскресил Его Духом Своим. — Мы, подобно оным старцам израилевым, можем только поклоняться следам славы Божией, явившейся над гробом начальника и совершителя спасения нашего.

 Солнце мира духовного взошло из Своего гроба прежде солнца мира вещественного, ибо жены, шедшие ко гробу, «утру глубоку» как уже не нашли при нем стражей. Восход сего Солнца равно как прежде захождение Его на Крест, сопровождалось, по сказанию святого Матфея, сотрясением земли. Это были необходимые болезни великого рождения, ибо из утробы земли восходил первенец из мертвых, — выходил не по обыкновенным законам рождения в жизнь вечную, как некогда восстанут все почивающие во гробах, а по ускоренному действию всемогущества, разрушившему узы ада и смерти.

 Землетрясение сие, при всей важности его, чувствуемо было во всей силе своей, однако же, по-видимому, только в вертограде и его окрестностях, ибо жены спокойно совершали путь свой, не думая о страшных явлениях природы.

 Кроме трепетной работы земных стихий великому чуду Воскресения Господа удостоились послужить и силы горние. И, во-первых, один из Ангелов, «сошед с неба» (Мф. 28; 2), выражение, употребляемое в описании при самых важных случаях, — отвалил камень, заграждавший вход в пещеру. Действие сие, совершенно не нужное для Воскресшего, Которого пречистое тело, как увидим, проходило сквозь заключенные двери, нужно было для последователей Его, дабы они, пришед на гроб, скорее могли узнать, что в нем нет уже Погребенного. Притом явление Ангела и отваление камня могло послужить для стражи вместо объявления о Воскресении Иисуса, ибо Воскресший кажется не благоволил явить стражам (может быть, дабы не потребить их от земли живых) собственного лица Своего.

 Вид Ангела, отвалившего камень, был, по словам святого Матфея, как молния, а одеяние его было, как снег. Обыкновенная форма явлений в нашем мире существ мира горнего, которую более или менее принимают на себя и тела человеческие в минуту их приближения к миру невидимому, как то последовало со Спасителем на Фаворе, с Моисеем на Синае.

 При виде молниеносного Ангела, стражи «стали как мертвые» (Мф. 28; 4). Вся неустрашимость римского воина обратилась в ничто от одного присутствия силы высшей, ибо нисколько не видно, чтобы небесный вестник говорил что-либо стражам. Самое явление его уже достаточно показывало, что чего боялись с одной стороны приставлявшие их, то самое сбылось на самом деле; совсем другое, противное, — что Иисус не похищен кем-либо, а как Сам предсказывал, со славою воскрес из гроба.

 Посему воины, сколько позволяли возвращающееся сознание и силы, немедленно удалились от гроба с вестью, самой ужасной для врагов Иисуса.

 Воскресший Спаситель первые минуты по Своем восстании провел, кажется, на земле, и притом близ места Своего погребения, как то показывают два первые явления Его, из коих одно (второе) последовало в самом погребальном вертограде; а другое (первое) по крайней мере невдалеке от оного.

 Ряд самых явлений его начался таким образом.

 Некоторые из благочестивых жен, присутствовавших при погребении тела Иисусова, возымели, как мы видели, желание по прошествии субботы прийти снова на гроб и помазать тело мастями с соблюдением всех обычаев погребальных, коих в навечерии субботы (когда совершено погребение) невозможно было выполнить по краткости времени. Вследствие такого намерения, запасшись благовониями и мастями, жены сии, именно Мария Магдалина и другая Мария, мать Иаковлева, и Саломия (Мф. 28; 1. Мк. 16; 1. Лк. 24; 1. Ин. 20; 1), и некоторые другие, в первый день недели «зело заутра» (Мк. 16; 2), когда еще было темно, отправились ко гробу. Безмолвие утра, кроме усердия отдать как можно скорее последний долг возлюбленному Учителю, избрано и потому, чтобы среди сего святого дела быть свободнее от свидетелей и безопаснее от врагов Иисусовых, кои на все знаки уважения к Нему взирали, как на презрение к себе и своей власти. О печати, положенной на гроб и страже при нем женам вовсе не было известно. Одна мысль, по замечанию Иоанна, смущала их на пути: «кто отвалит» им «камень», который, по словам евангелиста Марка (Мк. 16; 4), «бе велий зело?» Прежде того пламенному усердию казалось все возможным; или, точнее сказать, прежде они вовсе не думали о препятствиях, помышляя единственно о Иисусе.

 Каково же было сердцу, и без того теряющемуся в смешении разных чувствований, когда, подходя к пещере, в коей положено было тело Иисусово, жены увидели, что камень — предмет смущения их — отвален от гроба! По нашим обычаям это составило бы неважное обстоятельство, но у Иудеев, как мы имели случай заметить, гробовой камень почитался неприкосновенным и отваление его происходило только в чрезвычайных каких-либо обстоятельствах. Видя его отваленным, надлежало посему предположить, что с телом Иисусовым произошло что-либо особенное. Что именно? Отрадной мысли о Воскресении Иисуса всего скорее надлежало бы при сем наполнить сердца скорбные. Но сия мысль по разным причинам была далека от последователей Иисусовых. Надлежало невольно предаться другой, печальнейшей мысли, что тело Иисусово взято кем-либо и положено в другом месте. Кем? — Другом или врагом? Для чего? И где положено? — Каждый из этих вопросов приходил сам собою и умножал недоумение.

 В этих мыслях жены (кроме Магдалины, которая обратилась назад) приблизились к пещере и, войдя в нее, не нашли тела Иисусова. Опять мысль за мыслью пробуждались в душе, чувство за чувством возникало в сердце. Ангела, сидевшего на камени, уже не было. Явились другие вразумители... «се, мужа два стаста пред ними в ризах блещащихся» (Лк. 24; 4).

 Вид сих вторых провозвестников Воскресения, по-видимому, более подходил к обыкновенному человеческому (посему они и названы «мужами», и у Марка (Мк. 16; 5) один из них — юношею; но внезапность, время и место появления их, самое свойство их неземного существа, само собой вселяли благоговение и трепет. С потупленными от страха глазами благочестивые Мироносицы ожидали услышать свой собственный приговор. О, как он был радостен для сердец, отягченных печалью и недоумением!

 "Не ужасайтеся! — сказал один из Ангелов. — Вы ищете Иисуса Назарянина распятаго? Напрасно. Зачем искать живого с мертвыми? Его нет здесь. Вспомните, как Он говорил вам, еще будучи в Галилее, сказывая, что Сыну Человеческому надлежит быть предану в руки человеков грешных, и быть распяту и в третий день воскреснуть (Лк. 24; 6-7). Итак, Он воскрес, как сказал, вот место, где Он положен был. Смотрите. Идите же, — продолжал Ангел, — и скажите ученикам Его и Петру (хотя он отрекся от Учителя), что Он, Иисус, встретит их в Галилее. Там Его увидите, как Он сказал вам прежде" (Мк. 16; 6-7).

 Скоро шли жены отдать последний долг любви Умершему; еще скорее текли объявить весть о Воскресшем. На пути своем, однако же, от чрезвычайной полноты и смешения чувств они никому о сем не могли сказать ни слова (Мф. 28; 8). По замечанию евангелистов, их обнимал ужас и радость великая. Радовались от всего сердца воскресению Возлюбленного, —тому, что Его унижение, их печаль так внезапно и так славно пременены на славу и радость. Ужасались и трепетали от силы внезапности и величия чуда, удостоившись видеть существа небесные, чувствовали, что перед ними разверзся мир Божественный, среди явлений мира горнего, как бы они ни были кротки и благотворны; по самой необходимости бывает то, что заповедовал некогда Давид: «радуйтеся... со трепетом» (Пс. 2; 11).

 На пути ожидала благочестивых жен еще большая радость. «Егда же идясте возвестити учеником Его, и се, Иисус срете я, глаголя: радуйтеся!» (Мф. 28; 9). Большего блаженства на земле не могло быть для сердец любящих. В забвении всего земного и самих себя, жены пали к ногам Иисуса и ухватились за них (стих 9). Казалось, их любовь хотела или Его удержать при себе на земле, или с Ним вознестись на небо.

 Но чувство трепета все еще слишком заметно было среди святой радости. "Не бойтеся, — сказал Иисус, — идите, возвестите братии моей, да идут в Галилею, и ту Мя видят" (Мф. 28; 10).

 Более ничего не последовало при явлении Господа. Казалось, все горние силы и Он Сам заняты теперь единственно тем, чтобы как можно скорее приобщить всех учеников живоносной радости Воскресения.

 И действительно, каждый лишний час в сем отношении дорого стоил и для учеников, кои все время смерти и погребения Учителя проводили в слезах и рыдании (Мк. 16; 10), и для воскресшего Господа, Который, по Своей любви к ученикам, не мог переносить их слез тогда, когда Сам сиял славою новой жизни и блаженства.

 Некоторые из учеников, однако же, слышали уже неопределенную, и потому не произведшую плода весть о чрезвычайном событии с телом Иисуса.

 Первой вестницей о сем была Магдалина. При виде отваленного камня, когда прочие жены продолжали идти ко гробу, она, на которую, по особенному состоянию ее телесного состава, все впечатления действовали гораздо сильнее, устремилась назад, к Петру и другому ученику, «которого любил Иисус», с вестью о сем неожиданном событии. "Взяли Господа моего, — говорила растерзанная скорбью жена, — и не знаю, где положили Его".

 Но Петр и Иоанн — ибо они как в других местах, так и здесь сокрывается под именем любимого ученика — столь же мало знали о событии с телом Учителя, как и Магдалина. Время их, несмотря на светлость праздничных дней, проходило в одних слезах и рыданиях. Вместо ответа и догадок оба ученика немедленно устремились ко гробу, дабы видеть самим, что там произошло необыкновенного.

 Тот и другой «бежали» (Ин. 20; 4) от одной думы и любви к Учителю. Но Иоанн, по замечанию его самого, весьма нужному для последующих обстоятельств, бежал скорее Петра (Ин. 20; 4) и потому пришел прежде его ко гробу. Но в гроб не осмелился войти, — из страха или по другой какой-либо причине. Когда он наклонился посмотреть в пещеру, то увидел там одни погребальные пелены, а тела не было. Ангелов, виденных женами, также не было, или они не были видимы для Иоанна, равно как после и для Петра. Последнее вероятнее, потому что Магдалина увидит их в том же самом положении, в каком видели прочие жены. Видение или невидение существ небесных зависит от свойств видящих, и условие сие, как показывает между прочим и настоящий случай, может состоять не в одних свойствах духа, но и тела.

 Вскоре пришел и Петр, и как бы в замену своей медленности — вошел уже в самый гроб и нашел там гораздо более того, что видел Иоанн. Кроме погребальных пелен, лежащих в своем месте, лежал и сударь, который был на главе Погребенного, но не с пеленами, а особо, на другом месте, и притом свитый надлежащим образом. Особенность сия в настоящем случае была весьма важна, ибо показывала решительно, что тело Иисусово не было похищено кем-либо, потому что похитившим не было бы ни нужды, ни времени разоблачать мертвое тело. Разоблачение сие с одной стороны не нужное для всякого, кто хотел только перенести тело в другое место, а с другой крайне трудное, потому что пелены погребальные, намащенные редкими благовониями, сильно приставали к телу, невольно вело к мысли, что все сие совершилось не человеческой силой, а посредством чуда — всего ближе чуда Воскресения.

 Петр, вероятно, не замедлил сообщить о найденной им особенности Иоанну, продолжавшему стоять вне пещеры. Вследствие сего и последний вошел во гроб, и, как сам говорит о себе, «увидел и уверовал» (Ин. 20; 8).

 Чему? Не только словам Магдалины, говорившей, что тела Иисусова нет во гробе, — как изъяснили сию веру некоторые1, ибо этому Он не мог не верить и прежде, без входа в пещеру — видя, что тела нет в ней, — а самому Воскресению Учителя, то есть особенное положение одежд погребальных на него так сильно подействовало, что пробудило сильную мысль о Воскресении. Говорим «мысль», ибо твердой веры еще не было: потому впоследствии и будет сказано не раз Евангелистами о всех учениках, что они сомневались о Воскресении, доколе не были убеждены явлениями Воскресшего.

 В Петре, хотя он первый увидел особенность погребальных одежд и привел через это Иоанна к вере (начинательной), — сия причина не произвела, по-видимому, подобного действия. Он, по свидетельству евангелиста Луки, «отъиде, в себе дивяся бывшему» (Лк. 24; 12).

 Каждый шел своим путем убеждения, медленнее, скорее, тверже, зыбче, — смотря по качествам своего духа и своего предназначения.

 Не видя более ничего ни во гробе, ни вокруг его и надеясь, может быть, услышать что-либо более от жен, кои прежде их были у гроба, ученики возвратились домой.

 Но чувствительная, глубоко признательная Магдалина (пришедшая после учеников) осталась у гроба. Всякое другое место было теперь не по сердцу ее. Несколько лучей надежды, озарившей вполне Иоанна, могло упасть и на ее душу, но слабый свет, побеждаемый мраком сомнений, располагал еще к большей печали. Среди слез — обыкновенной отрады душ нежных в печали — Магдалина наклонилась еще раз взглянуть в пещеру, — и вот два юноши (слова Иоанна), в белом одеянии, сидят один в головах, а другой в ногах, где лежало тело Иисусово (Ин. 20; 12). Неожиданное появление двух существ тотчас долженствовало бы возбудить мысль о их ангельском достоинстве; но Марии, коей душа вся занята была драгоценной потерей, все казалось естественным, и вид двух Ангелов не произвел в ней даже обыкновенного страха. На вопрос их: «что плачешися», кого ищешь? — отвечала то же самое, что говорила апостолам: «унесли Господа моего, и не знаю, где положили Его» (Ин. 20; 13-14).

 Сказав сие, Мария, возбужденная благоговейным движением Ангелов, или Самого Иисуса, обратилась назад и увидела стоящего Иисуса: но не узнала, что это Иисус. Беглый взгляд, брошенный сквозь слезы, в состоянии волнения душевного, не мог вдруг открыть возлюбленного Учителя, находящегося среди сеней древесных. Думая, что это вертоградарь, Мария продолжала смотреть в пещеру, где присутствие двух лиц обещало более удовлетворения ее сердечной потребности. Даже когда Сам Иисус спросил ее: что она плачет? — Мария, не обращаясь к Нему, сказала только: "Господин! если ты взял Его (занятый чем-либо сильно — думает, что и все равно заняты тем же, и знают то без названия), то скажи мне, где положил Его, и я возьму Его.

 «Марие», — сказал Иисус тем гласом, от коего некогда вышли семь злых духов, обитавших в бедной Магдалине.

 «Раввуни», — отвечала Магдалина, обратившись на знакомый глас, и хотела броситься на землю и обнять ноги Иисусовы. Но Господь удержал ее. «Не прикасайся Мне, — сказал Он, и в изъяснение сего, присовокупил: — не у бо взыдох ко Отцу Моему: иди же ко братии Моей и рцы им: восхожду ко Отцу Моему и Отцу вашему, и Богу Моему и Богу вашему» (Ин. 20; 17).

 Обрадованная Магдалина спешила к апостолам возвестить о виденном и слышанном. Но сия весть столь же мало нашла себе веры, как и весть прочих жен, предваривших ее в благовестии. Евангелист Лука говорит не обинуясь, что «явишася пред ними яко лжа глаголы их, и не вероваху им» (Лк. 24; 11).

 Из сего неверия (которое могло иметь разные степени и вообще было неверие ума, а не сердца) должно исключить, как мы видели, Иоанна, имевшего уже веру, по крайней мере начинательную.

 Прежде нежели последуем за прочими явлениями воскресшего Господа, обратимся в благовестии к Его собственному лицу.

 Из слов Его к Магдалине видно, что Ему предстояло теперь какое-то восхождение к Отцу Его, и нашему. Какое?

 Обыкновенно разумеют под сим имевшее последовать спустя четыредесять дней восхождения Его на небо. Но отдаленность сего события делает такое толкование отдаленным от первого. Первая мысль, представляющаяся при чтении их сама собою, та, что сие восхождение долженствовало последовать теперь же, немедленно по явлении Магдалине. "Какой же это восход, — спросят, — куда и для чего?" — "К Отцу и Богу", — отвечает Сам Спаситель. Победителю ада и смерти прилично было с воскресшим телом явиться на небе, — среди мира ангельского, — для отдания отчета в великом деле, Им совершенном, для показания небесным духам славы. И апостол Павел в одном месте замечает, что Иисус «показася Ангелом» (1 Тим. 3; 16). Сие славное показание, поскольку Он упоминает о нем до Вознесения, всего приличнее относить к настоящему восхождению на небо. Почему оно последовало не прямо из гроба? На это вполне нельзя отвечать, не зная состояния, какое должно было проходить тело воскресшего Иисуса. Можем сказать только, что первыми явлениями Его ускорена весть о Его восстании.

 К концу первого дня Господь опять является на земле и, сообразно обещанию Своему, является ученикам в Галилее — является на пути в Галилею. Чудное по многим отношениям явление сие так просто и сердечно описано евангелистом Лукою, что для выразумления духа его, а вместе с тем и чтобы иметь в виду образец сказаний Евангельских о жизни и деяниях Богочеловека, полезно будет выслушать его из уст самого евангелиста...

 Когда горе совершалось Божественное восхождение ко Отцу истины и блаженства, — долу продолжалось нисхождение ко отцу лжи и смерти. Радостная для всего мира весть о Воскресении Иисуса долженствовала быть громовым ударом для врагов Его. Но и сей удар не мог пробудить сердец, одержимых духом нечувствия. Неизвестно, каким образом они изъясняли себе сие чудесное событие: естественным ли похищением тела учениками Иисусовыми, или сверхъестественным содействием темных сил, как изъясняли прежние чудеса Иисусовы (некоторые могли расположиться даже к вере в Иисуса воскресшего). Но первое, на что они решились, получив донесение стражи, было несчастное покушение затмить истину Воскресения ложью. «Рцыте, яко ученицы Его, нощию пришедше, украдоша Его, нам спящим». (Мф. 28; 13). Ложь сия со всех сторон обличала сама себя. Римский воин слишком хорошо знал строгость своих законов воинских, чтобы позволить себе сон во время стражи. Притом, если спали, то как могли знать, что тело похищено, а не воскресло? Всего же страннее было воину ссылаться в извинение своей неисправности на сон. Но лучшей лжи сплести было невозможно, ухватились за то, что находилось под руками. Разборчивостью и судом о сем деле народа, «иже не весть закона», не много дорожили. Страшнее для выдумщиков лжи, особенно для воинов, был Пилат, которому событие с телом Иисусовым могло дать случай наделать множество неприятностей первосвященникам в отмщение за их прежнюю настойчивость. Однако же последние в успокоение воинов взялись преклонить и его на милость: «аще... услышано будет у игемона, мы утолим его и вас беспечалъны сотворим» (Мф. 28; 14). А между тем, большая часть печали отнята была уже тем, что каждый из воинов получил значительное число сребреников — искушение, коему в Риме в сие время могли противиться уже весьма не многие. Остаток, если какой был после сего, страха наказания от игемона, мог уменьшаться мыслию, что в случае крайности обнаружение перед Пилатом полной истины может служить вместо извинения в своем проступке.

 Таким образом, божественная истина при первом появлении своем сокрыта уже в неправде теми самыми, кои первые были ее зрителями или слышателями.

 Ужасный пример нравственного ожесточения, который, однако же, к сожалению, не единственный в истории бедного рода человеческого!

 К концу дня воскресший Господь опять является на земле.

 Первый из апостолов, удостоившийся Его лицезрения, был Симон. Но о явлении сем, кроме времени и места (в Иерусалиме), ничего не известно. Петр сам вовсе не упоминает о нем. Марк, спутник его, также. Едва ли оно не состояло в одном кратком видении Спасителя. По крайней мере, беседа его с Петром при одном из последующих Его явлений не заставляет предполагать долгого собеседования при настоящем.

 Совершенно противоположно в сем отношении — явление Иисуса двум ученикам, шедшим в Еммаус. Описание его, сделанное святым евангелистом Лукой, так полно и отличается таким неподражаемым сочетанием естественного со сверхъестественным, что всего лучше будет выслушать его, как оно вышло из-под пера Богодухновенного писателя...

 В дополнение к сему сказанию заметим, что, во-первых, ученики, шедшие в Еммаус, по всей вероятности, принадлежали к числу семидесяти учеников Иисусовых, но таких, кои менее других обращались с Ним. Клеопа, здесь упоминаемый, должен быть отличен от другого Клеопы (Ин. 19; 25), или Алфея, сродника Иисусова по матери, отца Иакова и Иосии. Во-вторых, неузна-ние Иисуса собственными Его учениками, изъясняемое уже отчасти их крайне печальным положением, не позволявшим быть любопытными, и положением идущего Спутника (Он мог идти сзади их), совершенно делается ясным от замечания евангелиста Марка, который говорит, что Иисус явился иным образом — в другом виде. Выражение, заставляющее предполагать не только другую, что много уже значило в настоящем случае, — одежду на Явившемся (прежняя была разделена распинателями), но и некоторым образом другой вид. В таком случае и не Клеопа мог гореть сердцем и, однако же, не узнать Иисуса. Преображение сие было преображением любви, хотевшей доставить ученикам еммаусским драгоценный опыт упражнения внутреннего чувства и возвести их постепенно к познанию себя. В-третьих, познание в преломлении хлеба долженствовало произойти по многим причинам. За трапезой гораздо ближе могли видеть друг друга. Благословение, соединенное с преломлением, которое у Иисуса, без сомнения, было духом и жизнью, также обличало странника. Но всего более изменяли небесному Гостю собственные Его пречистые руки, на коих оставались глубокие следы язв.

 Исполненные радости ученики еммаусские немедленно поспешили обратно в Иерусалим, дабы разделить сию радость с прочими учениками, коих предполагали в состоянии духа не лучшем того, в каком до явлении Иисусова были сами. Но облако печали, носившееся над малым стадом, уже рассеялось. Радость встречалась с радостью. «Воистинну воста Господь и явися Симону» (Лк. 24; 34), — были первые слова, коими приветствовали их апостолы, собранные воедино радостной вестью. Путники, со своей стороны, не замедлили увеличить общую радость повествованием о чудесном явлении им Господа, со всеми его подробностями. Среди этих собеседований, когда никто не ожидал нового явления, и двери были заключены, страха ради иудейска, вдруг Сам Иисус стал посреди их, с обыкновенным приветствием Своим: «мир вам» (Лк. 24; 36).

 Но мир этот, при всей любви учеников к Учителю, не мог вдруг вместиться в их сердце. Не приготовленное к подобным явлениям воображение тотчас устремилось в область привидения, для изъяснения того, что было перед очами. «Убоявшеся же и пристрашни бывше, мняху дух видети» (Лк. 24; 37), то есть сообразно народному понятию, что души умерших принимают иногда телесный вид, —думали, что дух Иисусов явился теперь таким же образом из другого мира. Но подобные явления всегда были (и будут) предметом страха человеческого.

 «Что смущены есте? И почто (такие) помышления входят в сердца ваша?» — сказал Господь в успокоение учеников; — «видите руце Мои и нозе Мои, яко Сам Аз есмь: осяжите Мя и видите, яко дух плоти и кости не иматъ, якоже Мене видите имуща» (Лк. 24; 38-39).

 Сказав сие, Иисус показал ученикам руки и ноги Свои, — с их язвами.

 Такое доказательство было превыше всех сомнений. Но сердце человеческое следует другим законам, нежели рассудок, часто предупреждает его, но нередко и отстает от него, волнуясь подобно морю и тогда, когда уже нет ветра сомнений. Так было и с учениками. Прежде от печали, а теперь от радости, — они «дивились и еще не верили». Состояние души их подобно было состоянию человека, осужденного на смерть, коему в минуту казни даровано прощение.

 «Имате ли что снедно зде?» — спросил Господь, желая подать новый признак, что тело Его есть не воздушное, а то самое, какое они видели прежде и с коим Он был на Кресте и во гробе. Некоторые из учеников подали Ему часть печеной рыбы и сотового меда.

 Господь вкусил того и другого.

 Между тем, ученики успели собрать рассеянные мысли свои, дабы более рассмотреть своего возлюбленного Учителя, отогнать от себя страх привидений, и таким образом всецело предаться радости.

 За трапезой чувственной, устроенной сомнением, началась трапеза духовная — для веры и любви.

 Господь напомнил ученикам, что настоящее событие (Воскресение), столько приводящее их в недоумение, не долженствовало быть для них чем-либо новым и неожидаенным, ибо совершилось не более того, как и что именно не раз предсказано им было прежде: «подобает скончатися» (прийти в исполнение) «всем написанным в законе Моисееве и пророцех и псалмех о Мне» (Лк. 24; 44).

 Но ученики еще мало способны были понимать Писание: одна ссылка на него не могла произвести в уме ясных понятий и точного убеждения. Надлежало разверсть перед ними не Писание только, но самый ум их для разумения Писания.

 Господь знал сию потребность, и повторил опыт изъяснения пророков, сделанный Им на пути в Еммаус для двух путников. Всякий чувствует, как ясны и поучительны долженствовали быть теперь пророчества, после своего недавнего исполнения, — выходя из уст Того, к Кому они все непосредственно относились. Такая беседа одна вводила более в дух всего Ветхого Завета, нежели долголетние занятия буквою оного. С отверстым умом ученики сами увидели теперь, что так — именно так — надлежало пострадать Христу и воскреснуть из мертвых в третий день и проповедану быть во имя Его покаянию и прощению грехов во всех народах, начиная от Иерусалима (Лк. 24; 46).

 "Вы должны быть, — сказал Господь в заключение беседы, — свидетелями всех сих событий, ибо как Меня послал Отец, так Я посылаю вас".

 Прощаясь с учениками, Господь к Своему Божественному: Мир вам, — присовокупил новое таинственное действие: «дуну и глагола им: приимите Дух Свят: имже отпустите грехи, отпустятся им: и имже держите, держатся» (Ин. 20, 22). Через Божественное дуновение преподана та самая духовная власть, которая некогда в лице Петра обещана была апостолам за исповедание Иисуса Сыном Божиим.

 В апостолах и прежде пребывал уже Дух Святый, и после сойдет на них торжественно в день Пятидесятницы. Тем не менее нужно было и сие Божественное дуновение. Это была новая, средняя степень восхождения на высоту апостольства, начинательное Крещение Духом Святым. Подобный образ сообщения Духа Святаго (самый приличнейший, по-видимому, природе человеческой) находим и в истории святых мужей.

 Слова и действия, коими заключалось настоящее явление Господа, были таковы, что сие можно почитать за последнее свидание с учениками. Должность указана, даже и силы приняты: оставалось, по-видимому, только действовать. Между тем, еще предстояли явления, еще ожидали учеников беседы о Царствии Божием, еще имело последовать облечение силою свыше. Такая неопределенность, кажется, допущена с особенным намерением, чтобы общая жизнь учеников в духе Учителя развилась как можно скорее в частный образ жизни, смотря по характеру каждого, и у всех образовался дух личной твердости и самостоятельности, необходимой для вселенских учителей. При Учителе своем — даже при одной мысли о Его присутствии, они целые века оставались бы как младенцы на персях матери.

 Когда ученикам от радости о Воскресении Учителя самая ночь казалась ясной как день, для одного из них, Фомы самые дни последующие обратились в темную ночь. Причиной сего несчастия (ибо неуверенность и сомнения, в кои он впал, составляют величайшее несчастие) было то, что он во время описанного нами явления Иисусова не был вместе с прочими. Неизвестно, от чего зависело сие отсутствие, в такое время и в таких обстоятельствах, когда все соединяло снова рассеянных учеников Иисусовых. Недостаток усердия всего менее может быть предполагаем: но могла быть неосмотрительность любви, пропустившая драгоценный случай, а потому претерпевшая осмидневное наказание лишения. Впрочем, поскольку поступок, или проступок, Фомы во всяком случае обратился к славе Воскресшего и к торжеству веры христианской, то Церковь издавна и весьма справедливо учит видеть в сем событии действие Промысла, благоволившего через сомнение святого Фомы показать всем будущим родам непререкаемую подлинность Воскресения Христова.

 На другого человека, со спокойным и тихим сердцем, — неприсутствие с прочими соучастниками при явлении Господа, не произвело бы особенного действия, тем менее чувство сомнения и упорства. Но Фома был противного свойства. Два случая (кроме настоящего), при коих он является действующим в истории евангельской, — ив обоих мы видим человека с чувством стремительным, с рассудком взыскательным. Когда Иисус, уведомив учеников о смерти Лазаря, предлагал им идти в Иудею, и ученики изъявляли опасение: тогда Фома в порыве дружеского самоотвержения — решительно отвечал за всех: «идем и мы, да умрем с Ним» (Ин. 11; 16), явный голос сердца, способного ко всем жертвам любви!

 В другой раз, когда Учитель спрашивал учеников, знают ли они путь, в который Он идет и о коем Он говорил им: Фома, несмотря на предшествующие слова Учителя о сем самом пути, отвечает — опять за всех — «не вемы, камо идеши: и како можем путь ведети» (Ин. 14; 5), — явный голос рассудка взыскательного, который не удовлетворяется знанием дела неясным, не терпит никакой неполноты, считает себя ничего не видевшим, доколе не увидел всего. Присоединив к сим двум, весьма характеристическим чертам, настоящий образ действований Фомы, без труда можно видеть, что характер его состоял в пламенной стремительности чувства, соединенной со взыскательностью рассудка. Такие люди не удовлетворяются малым, даже многим, все готовы отдать, но и всего могут потребовать. Не видев еще Иисуса, они смело будут говорить (язык у них дерзновеннее сердца): «аще не вижу на руку Его язвы гвоздинныя, и вложу перста моего в язвы гвоздинныя, и вложу руку мою в ребра Его, не иму веры» (Ин. 20; 26), и увидев, — без осязания воскликнут: «Господь мой и Бог мой!» — Сие самое увидим в Фоме.

 Судя по стремительности чувства и силе первых впечатлений, уже то самое, что он не успел быть с апостолами, — насладиться радостью Воскресения, слышать мир Божественный, приять дуновение небесное и власть вязать и решить, — отстал, так сказать, от прочих — уже сие самое располагало его тотчас к недовольству на себя, к тайному желанию, чтобы бывшего, если возможно, не было. На такой почве всего скорее могло возникнуть сомнение, — и семя для него содержалось в самом рассказе учеников. Они сами подумали сначала, что это призрак, — Фома думает, точно Он, по крайней мере не известно заподлинно, что не Он. Учитель, — сказывают, — предлагал нам осязать Себя, показывал язвы на руках, ногах и в боку. Это, — отвечает Фома, — и надобно было непременно сделать, поскольку же вы не сделали, то и истина останется под сомнением. У меня другое правило действия: я доколе не увижу...

 Бедное сердце, страдающее от опущения драгоценного случая, думало такой самостоятельностью вознаградить сию потерю, поставить себя выше соучеников, а между тем неприметно упадало еще ниже, лишало себя и части той радости, которую могло занять от других. Так почти всегда бывает с неверием: оно носит наказание лишения в самом себе. Думают быть выше других, вернее рассудку, истине: и добровольно ниспадают из состояния мира и благословенной уверенности, в коей блаженствуют души верующие.

 Последующие дни долженствовали быть для Фомы днями ужасного душевного волнения и мучений. Сомнение боролось с любовью к Учителю, вливаясь глубже и глубже в душу от самого противоборства, вид радующихся собратий еще более усиливал расположение и без того мрачное. Протекал уже восьмой день, а Иисуса не было.

 Казалось, само время начинало оправдывать сомневающегося, хотя сие оправдание было для него тяжелее самой неправды. Божественный Учитель знал о состоянии ученика и намеренно медлил явлением, давая время сомнению обнаружить всю свою мучительную силу.

 По прошествии восьми дней, когда все ученики опять были вместе, явился Иисус, «Зверем затворенным», и стал посреди с обыкновенным Своим приветствием: «мир вам!» Уже самое явление сие долженствовало вывесть Фому вне себя. Сомнение дерзновенно на словах, и всего слабее на деле. Явившийся тотчас дал знать, что Ему, как сердцевидцу, совершенно известно состояние души Фомы, и что Он, хотя и не явился доселе для его уверения, но тем не менее имел его в виду. «Принеси перст твой семо», — сказал Он Фоме, не обращая внимания на прочих учеников, — «и виждь руце Мои, и принеси руку твою и вложи в ребра Моя» (Господь с намерением употребляет те же самые слова, коими выражал свое сомнение Фома), «и не буди неверен, но верен» (Ин. 20; 27). Любвеобильнее сего приглашения, хотя оно отзывалось Божественным достоинством Приглашающего, не могло быть.

 Но приглашаемый не имел уже нужды ни в каком осязании. Огнь веры, на время скрывшийся в пепле размышлений, от взора Иисусова мгновенно обратился паки в пламень. Ему казалось, что пред ним стоит не Иисус воскресший, а само вечное Слово, ставшее плотью. Он мог сказать только: «Господь мой и Бог мой!»

 Восклицание сие полнотою исповедания, в нем заключающегося, вознаграждало прежний недостаток, и совершенно показало, что свойство души сомневающегося, как мы заметили, было — как требовать всего, так и отдавать все. Доселе Фома не верил, во что другие веровали, — в воскресение Учителя; теперь исповедует то, чего другие еще не разумели совершенно, — Божество Воскресшего.

 Но, Господь всегда судит о лицах не по словам, а по делам. Личное уважение к Нему и признание Его высокого достоинства имели цену в очах Его не более того, как сколько служило к подтверждению веры и спасению душ человеческих. Поступок Фомы оценен без отношения к его исповеданию: «яко видев Мя веровал еси», — сказал Господь Фоме, — «блажени (блаженнее) не видевшии и» веровавший (Ин. 20; 29).

 Не удивительно, как бы так сказал Господь, что ты предаешься теперь такой полноте веры, даешь много, ибо получил все, чего желал: «видев Мя, веровал еси». Не отнимаю цены у твоего исповедания, не осуждаю взыскательности твоего рассудка; у Меня доказательств всегда более, нежели сколько ты и все сомневающиеся могут представить требований; не огорчаюсь испытанием, но приемля низший образ уверенности посредством чувств — видения, не могу не указать (для желающего) на высший, посредством одного ума и сердца: «блажени не видевшии и» веровавший.

 Почему блаженнее? Потому, что у верующего после и вследствие видения, вера основывается на чувствах — основа, хотя терпимая, но не совсем достойная веры, которая происходит от духа, живет в невидимом. Напротив, кто верует без свидетельства внешних чувств, у того вера основывается на внутренней потребности ума и сердца — природном ее основании. В последнем случае предполагается расширение внутреннего чувства веры, полное действие ума и сердца, требующих предметов веры, а такое состояние души есть само уже состояние блаженства, которого такой человек не променяет ни на какие земные блага.

 Кроме изложенной нами беседы Иисуса с Фомою, святой Иоанн ничего не сообщает из настоящего явления Господа, потому, без сомнения, что если и было что говорено или делано при сем случае, то все убеждение Фомы составляет, так сказать, сущность сего явления. И действительно, событие с этим апостолом по своему духу стоило того, чтобы занять особое место в ряду событий Евангельских. Поучительное само по себе (в судьбе неверующего Фомы предъизображена судьба всякого незлонамеренного сомнения о вере), оно имеет важное отношение к вере христианской вообще, служа торжественным подтверждением ее истинности.

 Что касается поступка святого Фомы, то в отношении к нему должно избегать двух крайностей: преумаления и преувеличения. Несообразное с историей преумаление было бы думать, что апостол, имея в виду прочнейшее утверждение веры христианской, намеренно принял на себя вид сомневающегося в воскресении Спасителя. Все показывает, что святой близнец сомневался за самого себя, а не за других. Преумалением отзывается и то мнение, по коему сомнение Фомы представляется стоющим не только извинения, но и похвалы, даже подражания, как справедливое требование рассудка. Спаситель Сам указал, чему в сем отношении подражать должно: «блажени не видевшии и» веровавшие. Святому Фоме по причине отсутствия его при первом явлении Господа ученикам, предоставлялось именно сие блаженство, — преимущество верить, не видя. Он пожелал идти другим путем, променял произвольно сие преимущество на другое (отзывающееся недостатком братской любви и доверия) преимущество — сомневаться тогда, когда все другие верят и приглашают к вере, — посему и ниспал ниже других, хотя продолжал оставаться в том же круге святой любви к Учителю.

 С другой стороны, тот преувеличивает неверие Фомы, кто представляет его подобным неверию какого-либо скептика времен новейших. Фома готов был отдать душу (как отдал потом жизнь) за воскресение своего Учителя и Господа: между тем как многие из неверующих пожалели бы для приобретения уверенности лишиться какой-либо малости. У них недостаток веры происходит главным образом от недостатка любви: у него, можно сказать, он произошел от избытка любви. Чего сильно желают и что кажется трудным, тому не вдруг верят: также как долго остаются в неверии те, кои не желают, внутренно, чтобы веруемое было истинно. Любовь и кощунность в сем случае выражаются одинаково. Преувеличил бы сомнение святого Фомы и тот, кто подумал, что он не верил явлению Господа прочим апостолам. У святого Фомы не было и не могло быть столько предубеждения к себе, чтобы не верить свидетельству десяти собратов, коих истинность не подлежала никакому сомнению. Нет, Фома продолжал держаться той же мысли, какая сначала явилась было в уме апостолов, то есть что явившийся был не тот самый Иисус, который жил с ними прежде, с телом совершенно человеческим, а какой-либо его призрак, или дух бесплотный. Святой Фома, конечно верил воскресению Учителя, засвидетельствованному столькими свидетелями, но думал, сообразно всеобщему образу мыслей, что Он теперь совершенно с другим духовным телом, у коего нет ни плоти, ни костей. Посему, когда все утверждали противное, он для убеждения в чувственной истине требует чувственного доказательства: «аще не вложу перста моего».

 Не надобно притом забывать, что уста в подобных случаях бывают взыскательнее ума и сердца: требуют (на словах) более, нежели сколько в самом деле желают иметь.

 1) Все описанные нами явления воскресшего Господа произошли в Иерусалиме и его окрестностях. Между тем, мы видели, что намерение Господа как перед страданием, так и по воскресении было сделать Галилею главным местом явления Своего ученикам и окончательного наставления последних в тайных Царствия Божия. Намерение сие не переменилось и теперь: несмотря на иерусалимские явления, в Евангелии Иоанна находим большую часть апостолов вскоре удалившимися в Галилею, в места своей родины, без сомнения не произвольно, а по повелению Учителя. Настоящее положение их было самое неопределенное извне и внутри. Они уже назначены апостолами воскресшего Мессии, преемниками Его в великом деле всемирного учительства, уже прияли залог Духа и власть вязать и решать все, что на земле, но им недоставало одного того, что составляло все: они не были облечены силою свыше, крещены Духом Святым. Это были орлы, смотрящие на небо, готовые лететь к облакам, но у коих еще не распустились крылья. И внешнее состояние их имело свою нерешительность. В обществе Иисуса они жили общим подаянием; теперь надлежало обратиться к домашним средствам, у кого они были, или даже к труду собственных рук. Труд телесный долженствовал навсегда оставаться спутником их трудов духовных, и Промысл хотел, чтобы они с сей стороны представили в себе образ того, как учитель веры может, а нередко и должен, соединять великое дело спасения своего и других с малыми делами нужд житейских.

 При таком положении дела не удивительно, что некоторые из учеников в ожидании дальнейшего развития своей судьбы свыше, — обращались по временам к прежним своим занятиям, особенно к ловле рыб, которая по местоположению их родины составляет главный промысел. Занятие сие и после того, как Учитель указал на чувственную ловлю, как на образец будущего духовного уловления людей к вере, могло доставлять пищу не только телесную, но и духовную, напоминая о правилах благоразумия, осторожности и искусства, необходимых при том и другом ловлении. Среди одной из таковых, простых по внешнему составу, но богатых по духу ловли, последовало явление Иисуса, последовало так же просто, каково было место явления. Чтобы не повредить сей трогательной простоте, послушаем самого евангелиста.

 «Бяху вкупе Симон Петр, и Фома порицаемый Близнец, и Нафанаил, иже (бе) от Каны Галилейския» и сыны Зеведеовы (Иоанн и Иаков), «и ины от ученик Его» (двенадцати или 70, неизвестно) «два. Глагола им Симон Петр: иду рыбы ловити. Глаголаша ему: идем и мы с тобою. Изыдоша и вседоша абие в корабль (большую лодку), и в ту нощь неяша ничесоже. Утру же бывшу, ста Иисус при брезе: не познаша же ученицы (за отдалением и темнотою), яко Иисус есть. Глагола же Иисус: дети, еда что снедно имате? Отвещаша Ему: ни. Он же рече им: вверзитемрежу одесную страну корабля и обрящете» (Ин. 21; 2-5).

 Ученики, вероятно, думали при сем, что это совет человека опытного в подобных делах и знающего все места в озере. Посему: «Ввергоша (мрежи) и ктому не можаху привлещи ея от множества рыб» (Ин. 21; 6).

 Такой внезапный, чрезвычайный успех напоминал подобную ловлю Иисусову. В сердце чувствительного Иоанна тотчас отозвались сии напоминания.

 «Глагола же ученик той, егоже любляше Иисус, Петрови (чувствительный — пламенному): Господь есть! Симон же Петр, слышав, яко Господь есть, епендитом (верхняя одежда) препоясася, бе бо наг, ввержеся в море» (Ин. 21; 7 — так мало занимал его успех ловли, и самая ловля, и так много — Иисус!). «А друзии ученицы кораблецем приидоша, не беша бо далече от земли, но яко две сте локтей, влекуще мрежу рыб. Егда убо излезоша на землю, видеша огнь лежащь, и рыбу на нем лежащу и хлеб» (Ин. 21; 8-9 — любовь Учителя приготовила им подкрепление после всенощных трудов, Иисус любил соединять духовное с чувственным). «Глагола им Иисус: принесите от рыб, яже ясте ныне» (в добавок к рыбе лежащей, — и чтобы видеть необыкновенную доброту чудесно пойманных рыб). «Влез (же) Симон Петр» (везде первый и в духовном и в чувственном) и «извлече мрежу на землю, полну великих рыб, сто (и) пятдесят (и) три: и толико сущым, не проторжеся мрежа» (малые подробности чуда иногда действуют на воображение сильнее самого чуда). «Глагола им Иисус: приидите, обедуйте (завтракайте). Ни един же от ученик (замечает евангелист) смеяше истязати Его, Ты кто еси; ведяще, яко Господь есть. Прииде же Иисус, и прият хлеб и даде им, и рыбу такожде» (Ин. 21; 10-13).

 С такой внезапностью устроенная трапеза долженствовала быть для учеников истинной вечерию любви, обедом в Царствии Божием. Евангелист не сказывает, разделял ли Иисус сию трапезу с учениками; но ничто не препятствует думать, что разделял.

 После чувственной пищи, по обыкновению, началось духовное питание, для преподания коего последовало самое явление. Личным предметом его были два ученика, но по духу оно служило для всех.

 «Егда же обедоваше, глагола Симону Петру Иисус: Симоне Ионин» (так назван был Петр и тогда, когда в знамение твердости своего исповедания получил от Него название Кифы, или Петра), «любиши ли Мя паче сих!» (Ин. 21; 15).

 Происхождение и цель сего вопроса сама собою представлялась совести Петра, еще страдавшей от сознания своего отречения.

 «Ей, Господи» — отвечал он, не смея уже положиться на твердость своего сердца, — «Ты веси, яко люблю Тя» (Ин. 21; 15). «Глагола ему: паси агнцы Моя» (последователей Моих). «Глагола ему паки второе: Симоне Ионин, любиши ли Мя» (хотя не паче сих)? (Ин. 21; 16). Повторение вопроса еще более долженствовало ввести вопрошаемого в себя самого, во глубину смирения. «Ей, Господи», — отвечал он опять с тем же чувством преданности, — «Ты веси, яко люблю Тя» (хотя по слабости плоти и не мог доказать сей любви на деле). «Глагола ему: паси овцы Моя» (последователей Моих). «Глагола ему третие: Симоне Ионин, любиши ли Мя?» Троекратное повторение одного и того же вопроса уже явно показывало Свое отношение к троекратному отречению. Душа Симона и без того страдала от воспоминания о сем, как от язвы. Новое прикосновение огня — невольно заставило ее вздрогнуть. «Оскорбе (же) Петр, яко рече ему третие: любиши ли Мя; и глагола Ему: Господи, Ты вся веси: Ты веси, яко люблю Тя» (знаешь, от чего последовало мое падение, что я не переставал Тебя любить и не перестану). «Глагола ему Иисус: паси овцы Моя» (Ин. 21; 17). «Аминь, аминь глаголю тебе, — продолжал Господь, — егда был еси юн, поясался... сам и ходил... аможе хотел еси: егда же состареешися, воздеже-ши руце твои, и ин тя пояшет, и ведет, аможе не хощеши» (Ин. 21; 18). «Сие же рече, — замечает Иоанн, — назнаменуя, коею смертию прославит Бога» (Ин. 21; 19).

 Таким образом, после восстановления в достоинство апостола, Петру тотчас предсказаны узы и смерть. Господь восхотел сей же час доказать ему и всем, что Он не напрасно сказал: «Ты вся веси», что пред Ним открыто и будущее, как настоящее. Образ предсказаний не совсем ясный для нас, по неупотребительности выражения, его составляющего, в том смысле, в каком они употреблялись на востоке. Пояс там служил символом уз и заключения. Символ сей в соединении с выражениями «ин тя пояшет и ведет, аможе не хощеши», явно указывал на страдания. Какие? Петр умер на кресте; будучи распят стремглав. И выражение: «воздежеши руце» весьма идет ко кресту. Но сего намека мало было для Петра, чтобы составить полное понятие о роде своей смерти. Спаситель с намерением показал только, так сказать, тень казни. Любовь ученика сама уже должна была довершить себе образ, который, среди трудов апостольских представляясь постоянно воображению, долженствовал составлять цель жизни первого из апостолов.

 По предсказании о будущей участи Петра, у евангелиста следует рассказ о словах Иисуса, сказанных касательно его самого. Но, по краткости, смысл слов сих не без труда может быть определен теперь. Взирая на дело с простой точки местных обстоятельств, — видим как будто не более простого местного действия. Но те же самые простые слова, как будто растут, наполняются духом пророчества, обращаются в картину, как скоро взираем на них, так сказать, из-за Иисуса.

 Не имея возможности решить дела, почитаем за лучшее предложить оба мнения; но прежде выслушаем евангелиста.

 «Сия рек» (об участи Петра), — продолжает Иоанн, —«глагола... иди по Мне» (Ин. 21; 19). «Обращъся же Петр виде ученика, егоже любляше Иисус, вслед идуща, иже и возлеже на вечери, на перси Его, и рече: Господи, кто есть предали Тя? Сего видев Петр, глагола Иисусови: Господи, сей же что? Глагола ему Иисус: аще хощу, да той пребывает, дондеже прииду, что к тебе? Ты по Мне гряди» (Ин. 21; 20, 21-22).

 За сим евангелист присовокупляет одно обстоятельство, бывшее поводом упомянуть о том, что сказано Иисусом о Иоанне. Это — недоразумение, коему подверглись сии слова Иисусовы, и у некоторых из тогдашних христиан произвело неправильное понятие, что Иоанну предсказано продолжение жизни до самого пришествия Иисусова.

 «Изыде же слово сне в братию, яко ученик той не умрет. Но (исправляет Иоанн) не рече ему Иисус, яко неумрет: но (только), ащехощу, да той пребывает, дондеже прииду, что к тебе?»

 Примечательно, что Иоанн, несмотря на нужду устранить превратное разумение слов Иисуса (а оно скорее и вернее всего устранилось бы изъяснением смысла оных), не изъясняет, что именно под ними разумелось. Не ожидал ли он сам разрешения их от Промысла — посредством самых событий?

 Между тем, сия часть сказаний евангельских, будучи изъяснена, разлила бы от себя свет и на предшествующие части, понятно было бы, что значил вопрос Петров о Иоанне: «сей же что?» Теперь же, предоставленные самим себе, при краткости выражений евангельских мы по необходимости должны довольствоваться мнениями, коих, как мы заметили, два — одно изъясняющее вещь просто, из местных обстоятельств.

 Господь, оставляя учеников, приглашает Петра следовать за Собою, дабы наедине сообщить ему нечто, касательно будущей судьбы его и Церкви. В то же время Иоанн (незаметно от Петра) получает повеление идти в известное место, и там ждать, доколе возвратится Учитель от собеседования с Петром. Петр, следуя за Иисусом, обратившись, видит идущего Иоанна. Думая, что он произвольно идет и может препятствовать уединенной беседе, но не смея сам остановить его, обращается к Учителю с недоумением: «сей же что?» Ты хочешь быть наедине, а вот еще человек. Иисус, в успокоение Петра, говорит, чтобы он, не заботясь ни о чем, следовал за Ним, что Иоанн не будет препятствием, что он подождет Его в известном месте для подобного собеседования.

 За сие изъяснение в глазах тех, кои уже стали на низшую точку зрения, ручается самая простота его и естественность, можно сказать, самая физическая. Притом о Петре говорится, что он увидел Иоанна «вослед идуща»; следовательно, по крайней мере половина слов Иисусовых («гряди по Мне, доколе прииду») должна быть изъяснена о чувственном шествии.

 Тем, кои начнут взирать на дело с высшей точки зрения, самая простота предшествующего изъяснения покажется недостойной места в настоящем рассказе Евангельском. Древность ошибалась, изъясняя слова Иисусовы о Иоанне, о мнимом бессмертии последнего, но она справедливо давала им смысл высший, пророческий. Петру, после того, как его будущая судьба предсказана, естественно было спросить Учителя о судьбе Иоанна, как близкого к нему (во многих случаях находим их двух вместе) и Иисусу: «сей же что?» Какая ожидает его судьба?

 Вопрос сей и ответ точно последовали между шествием, но тем не менее содержат мысли, вовсе отличные от тех, кои в них вносят. И вопрос Петра содержит в себе какую-то внутреннюю важность. Тем более отзывается возвышенным тоном ответ Господа. Это каждый чувствует без доказательств. Иоанн сам не оставил бы заметить, что дело шло только об ожидании Учителя в известном месте, если бы в самой вещи, в словах Его содержалось не более. Если он не изъясняет слов Иисусовых, то, всего вероятнее, по их таинственности. Из отцов Церкви и древних учителей, кои так знакомы были с духом библейских сказаний, ни один не пришел в смысл о том, что в словах Иисусовых о Иоанне не содержится пророчественного указания на его судьбу.

 По всем сим и многим другим признакам, изъясняемому нами сказанию Иоаннову издревле дают такой смысл: Петр, получив предсказание о мучениях, его ожидающих, видя Иоанна, также идущего вслед за Иисусом, и предполагая, может быть, что ему хочется узнать о своей будущей судьбе, — спрашивает Учителя: что будет с ним? Иисус отвечает Петру вразумлением, чтобы он занимался собою, а не другими, но в то же время косвенно, в удовлетворение не столько его любопытства, сколько святой потребности Иоанна, свойственным Себе языком пророческим указывает и на судьбу последнего. Любимый ученик должен иметь ту, в сравнении с другими, особенность, что имел оставаться невредимым дотоле, пока придет за ним Учитель; то есть имел умереть естественной смертью. Ибо Иисус, прощаясь с учениками, говорил: «паки прииду и пойму вы с Собою», что последовало во время смерти каждого.

 Под пришествием Иисусовым, которое здесь полагается пределом жизни Иоанновой, можно также разуметь его невидимое пришествие для суда над Иерусалимом, о котором Иисус Христос выразился некогда следующим образом: «суть нецыи от зде стоящих, иже не имут вкусити смерти, дондеже видят Сына Человеческого, грядущаго во Царствии Своем» (Мф. 16; 28). Иоанн пережил сие славное пришествие тринадцатью годами.

 Что последний смысл во всяком отношении духовнее и поучительнее первого, это тотчас видно само собою. Только краткость и усеченность выражений подлинника не позволяет принять его за единственно верный.

 Из повеления Господа Петру следовать за Ним, явствует, что с последним ведена была особенная беседа. О чем и как?— Неизвестно! — Апостолам, как учителям вселенной, посланникам Божиим к роду человеческому, надлежало знать много таких тайн, коих мы не можем понять.

 В заключение описания настоящего явления Иисусова заметим, что оно описано одним Иоанном, и описано, сколько можно судить, после того, как уже было окончено его Евангелие. Причина, побудившая его сделать сие дополнение, явно скрывается в самом смысле рассказываемых событий с Петром и им самим. В отношении к Петру последующим родам и, может быть, современным нужно было знать, что его троекратное отречение вознаграждено троекратным же торжественным возведением в достоинство апостола. В отношении к себе самому Иоанн находил нужным стать против распространявшегося мнения, яко бы ему предсказано бессмертие. Такое мнение, не будучи оговорено, при исполнении своем на самом деле, по необходимости повлекло бы за собой соблазн и обратилось бы в предосуждение святым обетованиям Евангельским.

<br>

 2). Описанное нами явление в Галилее, при всей важности его, не имело всеобщности действий для прочих апостолов. Сообразно многократным обещаниям явить Себя Своим ученикам и братиям в Галилее, надлежало здесь ожидать нового явления, прямо в духе апостольском. Подобное явление не умедлило последовать. По Матфею, свидетелями его были, по-видимому, только одиннадцать апостолов (Мф. 28; 16). Но явление более нежели пятистам братиям, упоминаемое апостолом Павлом (Кор. 15; 6), решительно падает на сие же время. И только присутствием новых лиц изъясняется выражение самого Матфея; «овии же усумнешася». Ибо одиннадцати ученикам не в чем уже было сомневаться.

 Итак, сие явление, судя по многочисленности свидетелей, на которых с силою мог ссылаться еще апостол Павел в Послании к Коринфянам, было самое торжественное. Местом его была гора, предварительно указанная Самим Спасителем, но какая именно, неизвестно. Ожидаемый Спаситель показался сначала вдали. Явление Его было для большей части явлением как бы Самого Божества: они поклонились Ему. Но некоторые усомнились, в том же, без сомнения, в чем сомневались прежде апостолы: точно ли это Самый Тот Иисус, Коего видели они на Кресте, и с тем же самым телом. Приближение Спасителя и Его беседа долженствовали разогнать сие сомнение.

 Первым словом Воскресшего для собора братии Своей была радостная весть, что Ему дана всякая власть на небе и на земле (Мф. 28; 18). Следствием сего долженствовало быть то, что они должны идти и научить все народы, «крестяще их во имя Отца и Сына и Святаго Духа», и уча соблюдать все, что заповедано Иисусом (Мф. 28; 19-20).

 Подобное повеление уже было получено апостолами. Повторение его здесь требовалось для прочей братии, которая также имела вся без исключения участвовать в великом деле обращения мира к Богу.

 Поприще действий указано здесь с большей ясностью — весь мир, и лица, коим должно проповедовать, означены чертой гораздо раздельнее прежнего — «все языки», вся тварь. Но и эта ясность и раздельность повеления не вдруг уступают место предрассудку, что царство Мессии предназначено одним Иудеям или христианам иудействующим.

 Видимым знамением веры должно служить «крещение во имя Отца, и Сына и Святаго Духа». Крещение употреблялось и доселе учениками Иисуса, но более из подражания Иоанну Крестителю, коего некоторые из них были прежде учениками. Теперь оно усвояется Иисусом Себе и Своей религии, возводится в степень Всемирных Таинств для принятия в Церковь Иисусову, становится христианским. Оно должно совершаться «во имя Отца и Сына и Святаго Духа». При всей краткости, слова сии составляют сокращение новой веры — первый ее Символ.

 После такого распоряжения сделать спасение известным всему миру, — само собой следовало, что для мира оставалось одно из двух: спасение от принятия крещения, погибель от отвержения. Спаситель прямо указал на сию участь мира верующего и неверующего: «иже веру имет, и крестится, спасен будет: а иже не имет веры, осужден будет» (Мк. 16; 16).

 Столь важного дела — всемирного спасения — делались теперь свидетелями все — великие и малые ученики Иисусовы.

 Для такого дела требовались силы более, нежели человеческие. Богочеловек решительно обещал продолжение чудесных действий силы Божией в помощь их проповеди. Кроме того, что Дух будет во всех нужных случаях давать им уста и премудрость, — верующих будут сопровождать знамения. «Именем Моим» (как величественно слово сие в устах Иисуса!) «бесы ижденут; языки возглаголют новы: змия возмут (без вреда): аще и что смертно испиют, не вредит их: на недужиыя руки возложат, и здрави будут» (Мк. 16; 17-18).

 Но важнее всех знамений для провозвестников веры было то, что Господь Сам обещал всегда быть с ними невидимо: «и се Аз с вами... до скончания века» (Мф. 28; 20).

 Сказать ясно, до смерти каждого ученика, значило бы лишить их вдруг утешительной мысли, что они могут дожить до открытия Царствия Небесного. Посему употреблено общее выражение: «до скончания века», то есть до кончины мира, или, переводя слово на мысль, — всегда.

 Таким образом, в сем явлении сделано было все для учеников Иисусовых, чтобы им быть самим учителями. И действительно, для большей части из собранных теперь, оно было последним свиданием с Учителем. Но не последним для апостолов, кои во всех отношениях возвышались перед другими, как столпы будущего великого здания Церкви. Им надлежало еще проводить Своего Учителя на небо.

<br>

 Между галилейскими явлениями и вознесением на небо апостол Павел упоминает о явлении Иисуса Христа Иакову О сем явлении, так же как и о явлении Петру, в первый день, история не может сказать ничего. Из соображений обстоятельств видно только, что Иаков, как будущий предстоятель матери Церквей — Церкви Иерусалимской, имел нужду в особенных наставлениях

<br>

 Обозревая одним взором все явления Господа по Воскресении, по необходимости соглашаешься со святым Лукою, что он — «по страдании Своем постави Себе жива во мнозех истинных знамениях» (см.: Деян. 1; 3). Главная цель этих явлений именно была: уверить всех и каждого из Своих последователей в Своем Воскресении, — в том, что Ему дана всякая власть на небе и на земле. — И сия цель не без препобеждения препятствий, достигнута вполне. Какое твердое убеждение касательно истины Воскресения Иисусова господствует во всех Писаниях апостольских! Довольно указать на апостола Павла. Еще твердейшее убеждение господствовало во всей их жизни. Большая часть смертью засвидетельствовали, что проповедуемый Христос воста и ктому не умирает.

 Святой Лука, кроме того, замечает, что Воскресший при Своих явлениях, беседовал о Царствии Божием. Все беседы или, лучше, вся учительность Иисусова сама собою всегда склонялась к Царствию Божию. По Воскресении, которое само уже было откровение многих тайн для учеников, могли быть открыты и некоторые новые тайны. Впрочем, тот поступил бы вопреки истории Евангельской, кто почел бы время сие временем откровения тайн вышнего научения. Сего научения, как прежде Сам Спаситель сказал ясно, надлежало ожидать от Духа Святаго. Он имел наставить их на всякую истину, воспомянуть все прошедшее и ввести — впрочем тоже не вдруг — в разумение тайн Божиих.

 В беседах и поступках Своих Воскресший представляется Тот же, что и до страданий: «исполнь благодати и истины» (Ин. 1; 14). Как кротко Фома приглашается к осязанию язв! — Как дружелюбно истязуется любовь Петра! — Как милостиво приемлется поклонение жен, емлющихся за нозе! — Особенно трогательна простота явления Тивериадского. Тот, Кому дана всякая власть на небе и на земле, — уготовал огнь и хлеб для Своих возлюбленных.

 Но несмотря на прежнюю любвеобильность и близость к ученикам Иисуса непрестанно просвечивает нечто неземное, Божественное. По самому человечеству резкая, непроходимая черта отделяет Его и их. Он «мертв бе и оживе». Каждое явление Его наводит то страх, то сомнение. За самой трапезой любви никто не смеет вопросить: Ты кто еси? Сердце начинает более гореть при Нем, но уста начинают безмолвствовать. Один только Петр не совершенно забывает прежнего обыкновения, и спрашивает: «сей же что?»

 Сколько можно заключить, все явления Господа были непродолжительны. Невидимое скоро брало верх над видимым.

 Образ явлений явно определяется потребностью лиц, коим является Иисус. Петру и Иакову нужны были особенные явления: первому по его обстоятельствам, второму по его предназначению, — и они получены.

 Можно приметить даже как бы некую перемену в плане явлений, принятую сообразно обстоятельствам. Сначала обещано явление в Галилее — и вечером Иисус на пути в Галилею, — и творит окончание пути. Но в ту же ночь Он опять в Иерусалиме, через восемь дней опять в Иерусалиме, а потом уже в Галилее.

 Таковая перемена намерений, — если только можно назвать ее сим именем — не служит ли новым опытом снисхождения Иисусова к слабости учеников? — Надлежало еще в Иерусалиме ускорить оживление их веры, без чего они не могли следовать и в Галилею. Подобное снисхождение и пожертвование Своими видами находим у Иисуса до Его страданий: почему не предположить и после страданий? — Он любил, где можно, поступать не по Своему всеведению, а по правилам нашего ведения, —дабы дать нам в сем образ любвеобильных действований.

Рационалистами называются те из новейших иностранных богословов, которые в религии христианской не допускают ничего сверхъестественного, — и называются в том предположении, будто они в деле религии поступают сообразно с достоинством разума: другие гораздо справедливее и приличнее называют их неологами, новомодными богословами, новейшими социанами и христианскими деистами. Рационализму обыкновенно, хотя и несправедливо, противополагают супернатурализм или такой образ мыслей о религии, по коему допускается существование сверхъестественного откровения. Поскольку сей образ мыслей исповедован в богословии от начала христианства до наших времен, то рационалисты последователей его называют палеологами или старыми богословами.

Происхождение неологизма. Неологизм возник в Германии, в начале последней половины прошедшего (восемнадцатого) столетия. Ближайшим поводом к распространению его послужило усилившееся между тогдашними богословами мнение, что система церковного учения у католиков и протестантов не во всем согласна с учением библейским, а потому их догматика, в прежнем ее виде, совершенно не годится для новейших времен. Вследствие сего предубеждения, многие догматы подверглись критике, которая не умедлила объявить некоторые из них не доказанными и противными разуму. Умереннейшие из германских неологов думали удовлетвориться преобразованием церковного учения, в духе социниан; но большая часть под руководством тайного общества иллюминатов пошла далее. Одни, например Эйхгорн, приводили в подозрение подлинность и богодухновенность священных книг и приискивали способы изъяснять естественно все, что в них есть сверхъестественного. Другие, как Аммон, клеветали на историю догматов, представляли образование их в настоящем виде следствием влияния восточной и неоплатонической философии, как на учителей Церкви, так и на самых священных писателей; иные защищали достоинство естественной религии, якобы несправедливо униженной перед христианскою; некоторые, например Бард и Эдельман, старались усвоить самым основателям христианства рационалистический образ мыслей, признавая их за учителей естественной религии, не понятых и обезображенных последователями. Не имея общего начала, каждый неолог принимал и отвергал, что хотел, доколе Кант не заключил религию в пределы, так называемого, чистого разума.

 Главная цель неологии. Держась главного положения Кантовой религии, что христианство есть ничто иное, как символическое представление идей естественной религии, неологи устремили все свои усилия на то, чтобы при помощи философии, открыть в исторических христианских символах чистую религию под именем христианской.

 Учение неологов и опровержение оного.

 I. Для достижения этой цели неологи: не допускают сверхъестественного откровения.

 а) Ибо, — говорят они, — в древние времена, по недостатку психологических сведений, все необыкновенные перемены в душе человека производимы были из влияния существ высших.

 Ответ 1. Это недоказанное предположение могло бы иметь некоторое приложение к священным писателям, если бы они требовали себе веры без доказательств; но они, говоря о необыкновенном своем отношении к Духу Божию, приводили в доказательство сего такие дела, кои неопровержимо свидетельствовали о необыкновенном присутствии в них силы Божией. Ужели и чудеса производимы были потому, что они не знали новейшей психологии?

 Ответ 2. Священные писатели умели отличать и отличали в деле религии произведения собственного ума от внушений Духа Божия (1 Кор.7; 10-12. 2Кор. 11; 17), и сами предостерегали от таких людей, которые выдают за откровение произволы собственного ума и сердца (Иер.23; 25-40. 27; 16-18).

 б) В священных книгах, — говорят неологи, — нет ничего такого, чего бы нельзя было изъяснить из естественных способностей и сведений их писателей.

 Но если бы и действительно можно было все изъяснять таким образом, и тогда никто не имел бы права посягать на то. Ибо сами священные писатели многократно и решительно утверждают, что они не сами изобрели свое учение, а получили оное от Бога, через непосредственное откровение (например, 2 Пет. 1; 21), так, что иногда они сами не вполне понимали то, что должны были говорить по внушению Духа Божия, для будущих поколений (например, Дан. 12; 6-9. Иер.23; 20). Сверх того, невозможно всего учения, содержащегося в священных книгах, изъяснить из естественных способностей и сведений их писателей. Ибо сии писатели были люди простые и неученые: следовательно, не могли изобрести никакого высокого учения, какое видим в священных книгах.

 в) Вдохновение, — говорят неологи, — несовместно с нравственной самостоятельностью существа разумного.

 Ответ 1. Происхождение в душе понятий от впечатления чувственных предметов не уничтожает нравственной самостоятельности человека, тем менее оно может быть уничтожаемо от действия на душу человека силы духовной.

 Ответ 2. Ежедневный опыт научает, что течение мыслей в уме нашем не всегда бывает произвольно, и что часто без нашего желания, даже против воли, приходят мысли, посредством коих открываются иногда высокие истины. Кто верит в провидение, тот не будет отвергать, что непроизвольное течение их подчинено законам, состоящим в распоряжении Промысла, а потому не может сомневаться в совместности вдохновения со свободой человека.

 г) Если откровение необходимо для блага рода человеческого, то непонятно, — говоря» неологи, — почему Промысл не сообщил его всем людям.

 Ответ 1. Первоначально откровение сообщено было, в лице Адама и Ноя, всем людям. История религии показывает, что народы, происшедшие от семейства Ноева по столпотворении Вавилонском, сами постепенно искажали и теряли правильные понятия о нем, предаваясь вымыслам и страстям. Христианская религия также предназначена для всего рода человеческого (Мк.16; 15), и через апостолов возвещена была всему тогда известному миру (Рим. 10; 18).

 Ответ 2. Приложение спасительных истин христианской религии к народам, остающимся в неведении о ней, нельзя ограничивать краткими пределами сей жизни, потому что само Священное Писание представляет пример противного (1 Пет. 3; 19-20).

 Ответ 3. Таковое же возражение должен решить и неолог. По его мнению, для познания и исполнения нравственных обязанностей потребен ум, образованный философией. Итак, непонятно, почему Промысл оставлял и оставляет столько народов без философии? Подобным образом неолог должен отвечать и на то, почему естественная религия не всем народам известна в чистом ее виде?

 д) Получивший откровение, — говорят еще неологи, — не может иметь разумной уверенности в том, что ему сообщено Божественное откровение; для сего потребно новое откровение и так далее.

 Но самый образ и содержание откровения могут уже заключать в себе многие решительные признаки его непосредственного происхождения от Бога. Если же к этим признакам присоединится еще внешнее свидетельство, состоящее в каких-либо чудесных явлениях; то Божественность откровения превышает всякое сомнение.

 II. Неологи отвергают таинства.

 Ибо, говорят, таинства противны цели откровения, которая состоит в научении людей.

 Ответ. Таинства не только не противны этой цели, но еще более других предметов поучительны, потому что они содержат в себе высочайшие истины. Таинственность их состоит не в том, чтобы мы не имели никакого представления о вещи, в которую верим, но в том, что не понимаем внутренней возможности представляемого.

 б) Нельзя, — говорят неологи, — иметь разумного убеждения в истине таинств, ибо рассудок не может видеть их согласие с законами ума.

 Ответ. К убеждению себя в истине чего-нибудь два пути: путь размышления (философии) и путь свидетельства других (истории). К убеждению в истине таинств мы доходим последним путем, который столько же согласен с разумом, как и первый.

 в) Таинства, — говорят неологи, — если и возможны, то бесполезны.

 Ответ. Напротив: во-первых, в теоретическом отношении они дополняют недостатки естественной религии и воскрыляют разум; во-вторых, в практическом отношении служат основанием самых утешительных и назидательных истин, укрепляя волю в творении добра; в-третьих, вообще они возвышают дух человека, возносят его выше тесного круга ограниченного бытия и приближают к беспредельному.

 III. Чудес неологи не допускают.

 а) Потому, как они говорят, что чудеса превращают законы природы.

 Ответ 1. Чудеса не предполагают совершенного превращения законов природы, но только произведение таких явлений, которые не могут быть изъясняемы этими законами.

 Ответ 2. Если и человек, по своей свободе, может производить некоторые перемены в обыкновенном течении вещей, не нарушая их коренных законов; тем паче это возможно для Творца вселенной.

 Ответ 3. Законы природы суть самые лучшие для достижения обыкновенных, всеобщих целей, но этим еще не исключаются чудеса, как средства к достижению целей высших.

 Нравственное царство, как царство свободы, не могло быть заключено в необходимых законах царства природы. Если отношение разумных тварей к Творцу своему основано на свободе, то и отношение Творца к ним не может быть подчинено непременным физическим законам естественной необходимости.

 б) Для того, чтобы признать какое-нибудь явление за чудо, — говорят неологи, — то есть за непосредственное выражение творческого могущества, надлежит быть уверенным, что в неизмеримом ряду естественных причин нет такой, которая могла бы произвести подобное явление, а для сего потребно знать весь состав мира, что невозможно.

 Ответ 1. Требование несправедливое! Для сей цели довольно знать, что та причина, которая произвела чудесное явление, не такова, чтобы могла произвести оное; например, воскрешение мертвого одним словом, и что все известные нам причины также не способны произвести оное.

 Ответ 2. Предположение, что в этом случае воздействовала какая-либо неизвестная причина естественная, неосновательно, ибо, во-первых, в сем случае неизвестное будет изъясняемо также неизвестным; во-вторых, рождается неразрешимый вопрос: почему неизвестная причина явилась для произведения чуда именно тогда, когда хотел чудотворец, и в том виде, в каком ему угодно? И, в-третьих, допускается клевета на провидение, будто бы оно дозволяет некоторым естественным причинам действовать совершенно вопреки нравственным целям.

 в) Вера в чудеса, — говорят еще неологи, — основывается на свидетельстве людей; но люди не могут свидетельствовать о сверхъестественности какого-либо события потому, что сверхъестественное не подлежит опыту, на коем основывается всякое свидетельство.

 Но при каждом чуде подлежат рассмотрению две вещи: во-первых, действительно ли случилось то происшествие, которое выдается за чудо, и, во-вторых, действительно ли это происшествие есть чудо, которого основание находится вне видимого мира? В первом случае мы убеждаемся свидетельством других людей, но в последнем должно убеждать нас собственное размышление о свойстве самого происшествия и об отношении его к законам природы.

 г) Большая часть чудес, описываемых в Новом Завете, суть не более, — говорят неологи, — как странные случаи (чудесность), которые почтены чудесами по недостатку просвещения.

 Но, во-первых, сие предположение страннее предполагаемых странностей. Известно, что такое необыкновенное стечение обстоятельств, какое могло быть почтено за чудо, бывает весьма редко: каким же чудом таковое стечение почти непрестанно повторялось в короткое время служения Иисуса Христа на земле? Кто заставил природу отверсть в это время все источники чудесного?

 Во-вторых, если бы это было делом одного случая, то действующие лица никак не могли бы обещать чудес с такой уверенностью, с какой они обещали.

 В-третьих, известная правота их характера требовала, чтобы они вывели из заблуждения тех, которые действия их почитали чудесами.

 В-четвертых, вера, которой постоянно требовали Иисус Христос и Его апостолы, и без которой они не могли совершать чудес (Мк.6;5), показывает, что чудеса были действия психологические, — говорят неологи.

 Ответ. Правда, что вера была необходимым условием совершения чудес, хотя они совершались и силой Божией; ибо сия сила производила их для нравственного усовершенствования людей, — а таковая цель не могла быть достигаема без веры с их стороны. Впрочем, многие чудеса совершены были без веры в тех подлежащих, над коими они совершались; например, смоковница не могла иметь веры, однако ж иссохла; буря также не могла иметь веры, однако ж чудодейственно не раз утихала, и прочее.

 е) Если Иисус Христос и апостолы творили действительные чудеса, то непонятно, — говорят неологи, — почему им не верила большая часть Иудеев.

 Но если не творили, то еще непонятнее, как им поверила большая часть рода человеческого. Как сами они могли столь сильно убедиться в Божественности преподаваемой ими религии, что все почти претерпели за нее мучительную смерть? Разум, ослепленный страстями, всегда найдет причину усомниться в истине чудес. Что чудеснее видимого мира? Однако ж атеист не верит в Бога.

 ж) Все народы, находящиеся в грубом состоянии, рассказывают о чудесах и пророчествах, — говорят неологи.

 Но подложные чудеса не только не опровергают действительных, то еще необходимо предполагают существование оных, подобно тому, как существование поддельной монеты необходимо предполагает существование подлинной.

 Касательно усовершимости христианской религии. Усовершимость христианской религии может быть или предлежательная или подлежательная.

 Подлежательная усовершимость религии состоит в том, что исповедующие оную стараются более и более приобретать о ней познаний, постигнуть идеал совершенства, в ней содержащийся.

 Предлежательно усовершимой религия бывает, когда сумма истин, ее составляющих, может быть или увеличена, или одни истины заменены другими или переиначены. В первом отношении усовершимости христианской религии никто не отвергает. Неологи почитают ее усовершимою и в последнем знаменовании, по следующим причинам:

 1. Нельзя думать, — говорят они, — чтобы род человеческий во время появления христианства стоял на такой степени раскрытия умственных и нравственных сил, что ему могла быть сообщена совершеннейшая религия, к какой только человек несколько способен на земле.

 а) Но род человеческий действительно стоял тогда на высокой степени развития душевных сил. Греки и римляне показали такие опыты своей умственной деятельности, коим удивляются и подражают даже и в новейшие времена.

 б) Человек в юных летах может узнать все главные задачи какой-либо науки и главный способ разрешения их, чтобы обнять весь круг науки.

 в) Премудрость Божия могла дать такую религию, которая, удовлетворяя потребностям людей, стоящих на низшей степени образования, в то же время была способна удовлетворять потребностям людей высшего образования.

 г) Религия не должна заключать в себе сложности всех познаний о Боге; она должна содержать только сущность этих познаний; но сия сущность всегда одна и та же.

 2) Самое свойство христианской религии показывает, что она усовершима, — говорят неологи, — ибо, во-первых, в ней есть различные образы представления вещей: высшие (чисторазумные) и низшие (символические), а во-вторых, некоторые предметы недостаточно освещены, например, будущая жизнь.

 а) Но часто неологи почитают низшими символическими образами простые человеческие представления, и часто составляют высшие предметы, не постигаемые умом, но созерцаемые верой, например таинство искупления. В учении истинной Церкви сии образы представляются в совершенном согласии со всей экономией спасения;

 б) что же касается темноты, в которой представляется будущая жизнь; то существенные вопросы оной, коих решение необходимо для спокойствия рода человеческого, разрешены в христианской религии весьма достаточно, а неполное освещение сего предмета нужно для того, дабы добродетель человека имела более чистоты и бескорыстия.

 3. Патриархальная и Моисеева религии с продолжением времени усовершенствованы, почему же, — говорят неологи, — не думать, что и христианская религия со временем должна быть усовершенствована?

 Ответ. Пример таких религий доказывает только то, что религия откровенная может быть усовершаема, если то угодно ее Виновнику. Но из сего еще не следует, чтобы она всегда была таковой. Усовершимость патриархальной и Моисеевой религий предсказана в самом ветхозаветном откровении (например, Агг.2; 7-9, сн.: Евр.12; 2-27).

 Напротив, религия новозаветная должна быть неизменяема (Евр.12; 27-28), так что всякое изменение ее влечет за собой проклятие, по слову апостола (Гал.1; 8-9).

 Касательно теории приспособления. Приспособление может касаться или формы или материи. Первого рода приспособление господствует во всем Священном Писании, ибо оно писано в форме простой и удобопонятной для всех и каждого. Приспособление по материи может быть или отрицательное, — когда некоторые истины умалчиваются, и положительное, когда преподаются или одобряются заблуждения. Отрицательное приспособление не чуждо священным писателям (Ин. 16; 12. 1Кор. 12; 22. Гал.3; 15). Неологи приписывают им приспособление и положительное, умствуя так: если допустить, что апостолы и Сам Иисус Христос не употребляли приспособления положительного, то надобно согласиться, что они имели те же предрассудки, которые господствовали между тогдашними Иудеями. Например, о явлении Ангелов, о действии злых духов и прочем.

 Ответ. Надлежит еще доказать, что мнения, почитаемые от неологов предрассудками, суть действительно предрассудки. Но сего никто из неологов и доказать не может. В этом случае все причины их заключаются в одной, что разум не понимает внутренней возможности какого-либо учения, например о явлении Ангелов, о действии злых духов и тому подобном. Но по сему правилу можно обратить в предрассудок, например и связь души с телом, отношение мира к Богу и тому подобное; в учении об этих предметах разум также не понимает внутренней возможности оного.

 Теория приспособления кроме того, что не имеет прочного основания, негодна и потому, что, во-первых, предполагаемое приспособление совершенно недостойно священных писателей, как посланников Божиих, которые многократно и торжественно уверяли, что они говорят одну истину (Ин. 18; 37. 8; 46).

 Во-вторых, совершенно ненужно. Проповедью о Кресте потрясаемы были все предрассудки, даже весь образ мыслей о религии, как Иудея, так и язычника. Успев в этом труднейшем деле, священные писатели не имели уже нужды щадить другие какие-либо предрассудки в людях, тем паче, что последние слушали их, как Самого Бога. Если где, по видимому, нужно было приспособление, то в преподавании нравственных правил, ибо сердце всегда упорнее ума: однако ж самые рационалисты признаются, что нравственность, излагаемая в Новом Завете, весьма чиста и строга для чувственности.

 В-третьих, теория приспособления ведет к искажению и уничтожению христианства. На основании теории приспособления каждый может принимать или отвергать в Священном Писании то, что ему угодно; как это и случилось с неологами, которые посягают на отвержение самых основных истин христианства, каковы, например, Божественность Иисуса Христа, личность Святаго Духа, падение человека, распространение первородного греха, искупление и прочее.

 Златая цепь умственных произведений, из коих каждое носит на себе печать особенного действия какой-либо способности душевной, а все вместе открывают ясные следы гения, некогда неутомимого в трудах, всегда нового в изобретениях, часто изумляющего самыми заблуждениями, — вот любопытная сторона в обозрении греческой философии!

 Сколько же пользы от сего обозрения! Философия совершила у греков круг свой под непрерывным влиянием законов, коим вечный ум подчинил раскрытие конечных умов. Новая философия совершает круг свой под влиянием тех же самых законов. Познание сих законов есть единственное средство к тому, чтобы точнее сообразоваться с ними. Но законы сии, будучи ясны сами в себе, всегда бывают прикрыты некоторым мраком во время своего действия. Причина того — ограниченность ума человеческого, для которого трудно, почти невозможно в одно и то же время действовать и замечать законы своего действования. Итак, самая необходимость понуждает нас учиться познанию оных законов с опыта предшественников наших. В сем отношении рассмотрение хода греческой философии может послужить предварительным объяснением хода новой философии и, так сказать, вступлением в последнюю.

 Греческая философия, взошедши на известную степень совершенства, начала обратный путь, унизилась, пала. Таковое превращение ее не есть дело случая, есть горький плод причин, производящих гибельные следствия. Совершенно ли безопасна от влияния сих причин новая философия? Обозрение их не служит ли лучшим предостережением от них? Или необходимость возвышений и падений, оковывающая природу видимую, простирается и на произведения невидимые? Но и в этом случае предосторожность не излишня: она может, по крайней мере, отдалить роковую минуту. Уже ли и сие невозможно?.. Поспешим идти по следам греческой философии; может быть мы из самого хода ее увидим, что плачевный конец, постигший ее, был следствием произвольных ее уклонений от прямого пути, и что путь сей сам в себе нигде не преграждается для человека.

 Философия, прежде нежели явилась у греков в собственном своем виде, долго носила одежду баснословия, принесенную ею от варваров. Несмотря на пленительную пестроту такой одежды, под ней скрывался безобразный скелет, из разнородных костей составленный, сгнивший от веков и не поддерживаемый слепой верой в предания. Впрочем, греки долго не осмеливались прикоснуться к сей одежде, почитая ее произведением богов. Умственное состояние сего народа было почти детское. Дети боятся мрака: а что мрачнее преданий? Посему соображение их, не углубляясь во внутренность преданий, летало на их поверхности, непрестанно сыпало цветы, довольствуясь обонянием их и не заботясь об утолении внутреннего глада.

 Философия воображения, без сомнения, не есть истинная философия. Впрочем, она имеет свои совершенства. Круг воображения обширен, хотя не определен: оно не может углубляться в предметы, зато свободно может возноситься над ними. Особенно баснословие греков имеет в себе много замечательного. Воображение их, управляемое вкусом к изящному, которым столь щедро одарила их природа, решило, свойственным себе образом, почти те же самые вопросы, над коими впоследствии трудились высшие способности. Не имея собственных начал, оно употребляло вместо их внутренние предчувствия. Вождь ненадежный в дальнейшем поступлении к раскрытию познанных истин, но часто верный в первоначальном покушении к изысканию еще недоведомых. Ибо хранилище сих предчувствий есть сердце, а сердце вообще более сохранило в себе чувствований о своем назначении, нежели разум — понятий о превосходстве сего назначения. Сколько же важны должны быть те минуты в ходе раскрытия умственных сил в каком-либо народе, в которые видимо открывается сила таковых предчувствий!

 Детьми бывают недолго: воображение греков, ставшее с Пинда на Парнас, с Геликона к Стиксу, утомилось и, с намерением или случайно, опустилось в шумный круг политических дел. Сойдя с Олимпа, философия воссела, как бы для отдохновения, на законодательском месте и, занимаясь доселе собственным увеселением, начала пещись о благе народном, как бы для того, дабы оставить по себе в умах выгодное мнение, тогда, когда внутренний голос гения паки воззовет ее к выспренним ее занятиям. Гений ее изливал целебные капли нравственных изречений, которые служили превосходным врачевством для язв душевных. Обращаясь в круге общежития, он, с одной стороны, отвык от бесполезных парений, с другой — привык к внимательности, которой в этом круге требовала собственная польза, успел рассмотреть человека в его общем виде, заметить его нужды, желания и надежды. Варвары не видали таковой перемены в своей философии: они сохранили ее пиитическую одежду и лишились счастия созерцать самое существо ее. Может быть и греческая философия... Не будем затмевать мрачными догадками ясного ее рассвета: поспешим лучше встретить самое светило ее, явившееся под ясным небом Ионии.

 Уже опытная мудрость семи мудрецов не могла удовлетворять непрестанно возрастающему стремлению к познанию природы, и благородный круг самомышления, казалось, сам собою разверзался пред очами любителей мудрости, но они, по странному против себя предубеждению, почитая себя недостойными вступить в оный, старались искупить на сие у других народов, не принадлежащее им, право — изучением их таинств. Что может быть разительнее того зрелища, когда сии истые чада Минервы оставляют свое отечество, странствуют иногда в виде купцов, дабы собрать расточенные по разным народам сокровища своей мнимой матери? — В сие время гений греков был как бы в состоянии корыстолюбцев, которые, не примечая сокровищ пред глазами, ищут их в землях чуждых. Требовалось только одного основательного ума, и греки могли найти у себя в лучшем виде то, чего тщетно искали у других народов.

 Является Фалес и полагает первый камень во главу греческой философии. Хотя камень сей, быв положен, так сказать, трепещущей рукой, и сам был довольно зыбок, впрочем, к нему постоянно были прилагаемы подобные ему камни, так что вскоре составилось довольно правильное здание стихийной философии. Будучи обширно по окружности, здание сие было очень тесно по внутренней вместимости. Вместимость сия измерялась нитью однородного коренного вещества, которая держала рассудок в круге материальных причин. Таковая неудобность прозорливо усмотрена и счастливо отвращена Анаксагором. Открытый им во вселенной порядок возбуждал созерцателей ее к лучшему порядку в умствованиях, а вечный ум, поставленный им в первоначальную вину всякого движения, показывал необходимость для уразумения существа вещей восходить от видимого к невидимому, от вещественных к действующим и конечным причинам.

 Руководствуясь чувствами в физическом направлении у ионийцев, философия не могла сделать важных успехов, впрочем, на поле чувств она собрала великий запас для понятий рассудка. Природа, кажется сама, руководила еще неопытных наблюдателей своих в исследовании своих тайн. Естественно, что они начинали с самых ближайших к их чувствам вещей, а она уклонялась от них, по мере того, как они следовали за нею; и таким образом природа заманивала их во внутренность своего святилища.

 Между тем как философия подвизалась с толикими успехами на поприще физических исследований, гений ее нашел к проявлению сил своих новый орган в Пифагоре. Он вдохнул в него желание присоединить к умственным созерцаниям попечение о истинной деятельности, чем, с одной стороны, пополнен круг философии, бывший доселе как бы половинным, с другой — на-знаменован некоторым образом самый источник, который долго еще оставался нерасчищенным, но впоследствии долженствовал пролиять обильные струи истинного ведения. Идя наряду с продолжавшейся еще философией ионийской, философия Пифагорова отделялась от нее строгими своими обрядами и численной одеждой, но в существе своем обе философии имели довольно сходных качеств. Вообще можно сказать, что утонченный, и почти восторженный математикой, ум Пифагора обнимал в отвлечении, и следовательно в единице, то, что менее гибкие умы ионийцев представляли себе в нераздельности и, следовательно, во множественности. Во всей философии Пифагора видно некоторое борение гения с состоянием предмета, над которым он трудился; посему философию его можно сравнить с теми растениями, которые очень рано появляются на поверхности земной, оживляют надежду зрителя, но, будучи поражены хладом, увядают.

 Когда ни строгие обряды и благовидная наружность, ни точность поверки математической, не могли защитить философию, первые от внешних, а последние от внутренних неприятелей, она, будучи теснима в круге опытности, сделала тем удобнейший шаг в пространную область ума. Сие новое направление, принятое философией в школе Элеатов, показывает, что человек довольно уже отличил в себе существо духовное от телесного, ясно уразумел превосходство первого перед последним и, как бы обрадованный своим достоинством, старался все подвести под свой образ существования. Впрочем Элейские мудрецы, богатые почти до излишества остроумием, скудны были умом. Посему, оставляя собственную область без точного исследования, устремлялись, со всеми силами умственного оружия, на противолежащую область опытности, и в разорении чуждых кровов старались забыть собственную бескровность.

 Но раздраженный дух Эмпиризма, как бы в насмешку своему гонителю — идеализму, который казался уже торжествующим, вызвал из своего святилища себе защитников, и руками их воздвигнул из пылинок бесконечное множество миров и, что всего противнее идее, воцарил в них слепой случай. Таковая система была как бы случайной игрой гения философии, который при окончании первого поприща своего, хотел показать, что он столько уже приобрел силы и искусства, что в руках его ничтожные пылинки производят не только миры, но и самих богов.

 Но за таковую игру, в которой столь грубо было обижено чувство нравственное, философия должна была пройти некоторые, довольно строгие очищения. Явились люди, которые не только порицали ее в малоуспешное™ ее покушений, чего она с некоторой стороны и стоила, но и явно отвергали самую возможность успехов, требовали нагло, чтобы она сложила с себя, якобы неправедно ею присвоенное имя изыскательницы истины. Это были софисты. Нападения их были тем опаснее, что здание философии не имело прочного основания, посему легко могло поколебаться, и даже разрушиться. Впрочем бросаемые ими стрелы скоро встретили крепкий щит. Это был Сократ. Гений философии явился, в лице его, опытным старцем, который жезлом здравого смысла долженствовал укротить свирепое буйство юношей-софистов. Софистика есть тень истинной философии: она преследует, когда сия удаляется, и бежит, когда сия наступает. Посему-то одной иронии довольно было к рассеянию всех полчищ софистов.

 Софисты были заклятыми врагами философии, но их ненависть обратилась ей во благо. Худые члены ее, произведенным от них потрясением, отторгнуты, а здравые теснее соединились и начали единодушно действовать к ее защищению. Для сего надлежало низойти свободным размышлением до оснований, на которых утверждалась философия, рассмотреть их беспристрастно, и поскольку они были или непрочны, или темны, заменить новыми, более твердыми и ясными. Всеми этими услугами греческая философия обязана Сократу. Оставив тонкие умозрения, сей философ обратился к внушениям всегдашнего наставника своего — здравого смысла, и под его руководством возвратил колеблемым истинам твердость, а умам колеблющимся — успокоение. Неведение, с коего он начал цепь своих познаний, есть драгоценнейшее открытие в круге познаний, и служило открытой дверью в благородный круг самомышления; но и после часто употребляемо было гениями, как древними, так и новыми, и употребление его всегда сопровождалось благодетельными следствиями или возвышения, или восстановления, или преобразования наук. Едва ли не оно послужит и к окончательному усовершенствованию наук. Но дабы познания человеческие, доселе раздробленные, могли сомкнуться в один круг, для сего потребно измерить с точностью сей самый круг, начиная от его центра, в котором должно стоять незнание.

 Сократ вывел философию из распутий, по коим она блуждала, на прямой путь, и указал ей достойную ее цель: но не дал ей определенного вида. Это последнее зависело от свойства здравого смысла, коего он преподавал уроки. Для убеждения в истине их, он должен был, сообразуясь с законами смысла, отсылать слушателей своих к внушениям внутреннего, нравственного чувства. Раскрытие сего чувства составляло средство, а деятельное исполнение чувствуемых истин — цель философии Сократовой. Средство ближайшее к сердцу человека, цель достойная сего сердца!

 Но философия, удовлетворяя сердцу, должна наипаче удовлетворять уму. В философии Сократовой эти две обязанности казались разделенными; посему гений философии скоро оставил неопределенные пределы здравого смысла, и с новой силой устремился по новому поприщу. Движимый силой его, Платон проникает во внутреннее святилище духа человеческого, касается самого жертвенника, находит на нем свиток идей, начертанных перстом Предвечного, разверзает его и с изумлением созерцает в них порядок всей вселенной. Свет идей скоро разогнал мрак, покрывавший доселе важнейшие предметы исследования философского; открыты законы отношений мира духовного и физического и обоих к существу верховному; доселе бывшие сомнения или разрешены, или поставлены в ближайшем к разрешению состоянии; частные явления подведены под общие правила; исследовано начало и назначение души человеческой, показаны ее достоинства и средства, служащие к поддержанию сего достоинства; самый мрак гроба озарен лучами надежды; словом, все предметы любомудрия, доселе раздробляемые и в началах, и в изложении, и в цели, совокуплены в единое, гармоническое целое, в котором ясно выразилось действие высшей способности душевной — ума. Если Платон простер в некоторых случаях действие сей способности далее надлежащих пределов, если он многое предполагал, не доказав, и многое, доказав, не объяснил, наконец, если в его философии видны следы некоторой неразграниченности в предметах и неточности в выражениях, то все сии недостатки должно приписать разнокачественной участи его сочинений и участи самой философии, нежели его гению, который во всех отношениях заслуживает названия Божественного.

 Нельзя, впрочем, не заметить преобладающего в его философии действия фантазии. Способность сия, гранича непосредственно с умом, и завися от него, всегда почти сопровождает его в действовании, и часто с большим вредом, нежели пользою. Она приближает порождаемые умом идеи к общему разумению, но удаляет самый ум от сего разумения, а удалив, часто, вместо его законов преподает свои вымыслы. Это воздухолетательный шар, на котором можно высоко вознестись, но можно и глубоко упасть, если он не будет управляем искусно. Искусство управлять таковым шаром, кажется, не приведено еще к совершенству ни в физике, ни в философии.

 Несмотря на блистательные успехи философии в области ума, между сей областью и чувствами оставался еще промежуток, который для парящего в высоте гения Платонова мог казаться малой точкой, и даже совсем не быть приметным, но для тех, кои стояли внизу, естественно представлялся великим пространством, и даже таким, в котором, неизвестно почему, надлежало искать верха человеческих познаний, не простираясь далее в высоту. Так мыслил Аристотель. Убегая от нестерпимого для его сухого смысла света идей Платоновых, он вошел в работную храмину рассудка и, — обвиняя своего учителя в слепом обожании идей умственных, сам преклонил колена перед формами рассудка, признав их за самое существо вещей.

 Таким образом, идеальное направление философии переменилось в формальное, следствием чего долженствовало быть стеснение круга философии, а паче трансцендентальной ее части. Впрочем, сии невыгоды долго отвращаемы были преемственностью нравственного характера в последователях Аристотеля, а польза, проистекающая от сей перемены, открылась с самой переменой. Философия получила определенный вид, лучшее оружие к отражению своих противников, круг действования на прочие науки, и ближайшее право на соединение во всеобщее школьное употребление. Аристотель оказал важные услуги философии подробным исследованием области рассудка, от незнания законов которой происходили все почти доселе бывшие заблуждения философов. Для вернейшего успеха в этом деле ему надлежало, хотя на время, отказать в доверии идеям своего учителя, тем паче, что им многое присвояемо было от рассудка. Аристотель сделал сие, противопоставив совершенно рассудок уму, или лучше, смешав рассудок с умом; но в его пристрастных взорах скоро мнимая противоположность превратилась в действительную (сего требовали формы рассудка). Рассудок оправдан и провозглашен судией всего того, что человеку можно знать, а ум, как самодельная способность, осужден на изгнание из круга философии, с исключительным, впрочем, правом неприкосновенности.

 Область рассудка открыта для всех и отовсюду; но выход из нее весьма труден. Это такая область, которая имеет, или думает иметь, свет свой сама в себе; посему находящиеся в ней предполагают, что вне их области нет света. Верить бытию внешнего света, значило бы сомневаться во внутреннем. Многие ли отважатся на таковое сомнение?

 Впрочем, греческая философия счастливо ускользнула от форм рассудка, которые впоследствии соделаются вековыми цепями для мыслей, и поспешными шагами устремилась к своей цели, которая приближением своим воспламенила ее ревность. Как бы предчувствуя приближающийся конец свой, философия вопрошала о конце человека, показуя этим, что круг истинной философии должен быть определяем кругом бытия человеческого, и что философия есть знание не столько природы для человека, сколько самого человека для человека. Нельзя не заметить при сем постепенную преемственность вопросов, коими занималась философия во все продолжение существования своего. Первые из них относились более к познанию, последующие наипаче наклонялись к деятельности, а в последних видно участие надежды.

 Но философы, будучи не согласны в законах знания и деятельности, не могли согласиться и в надеждах. Одни, забыв ли собственное самолюбие, или снедаемые им, не устыдились низвести человека в круг бессловесных, пресекши для него все надежды в будущем. Другие возвысили эти надежды до забвения настоящего положения человека. Иные, не видя успеха прочих, решились, смежив взоры для всех целей, спокойно ожидать всего того, что может случиться. Иные, наконец, вздумали держаться середины, не поступая вперед и не отступая назад, и быть равнодушными зрителями всех перемен.

 В этих последних покушениях философии видна опытная мудрость, которая предпочитает постоянное сияние благоразумия минутному блеску остроумия, которая предпочитает знать малое, но основательно, нежели многое, но смешанно, и которая учит познавать для того, чтобы исполнять познанное самым делом. Но вместе приметно и изнеможение гения, который казался доселе неослабным. Дар изобретательности приметно истощался, и заменяем был богатым запасом предшественников. Но вскоре открылся недостаток и в прочих дарах гения. Богатые запасы были бедны надлежащим расположением, насильственное сочетание мнений различных философов, порождая чудовищные системы, с одной стороны отнимало цену у этих самых мнений, а с другой возбуждало врагов против философии. Защитники ее, будучи слабы сами в себе, имели несчастие сами отдалить от себя все способы к отражению. Таким образом, скептицизм новой Академии, который по свойству своему мог служить поводом к лучшей философии, послужил конечным ее пределом. Видя изнеможение своих противников и зная, что с ним неразрывно его падение, тщетно скептицизм сей, в лице представителей своих, умерял свои возражения, вступал во многие условия, как бы желая продлить существование своих врагов, а с ним и собственное бытие; роковая минута приближалась, и он, превратившись почти в друга гонимой им философии, пал вместе с ней.

 Во свет философии несется свет огня персидских магов, и не может быть угашен небрежностью одного, и даже многих, хранителей. Жертвенник философии был оставлен ее любителями, ветры политических перемен веяли на него со всех сторон, но священный огнь еще не угасал; наконец, слившись в одно пламя, подобно метеору, устремился из страны несчастной, носился над различными народами, производил появлением своим в иных удивление, в других ужас, вспыхивал и паки скрывался от нечистых взоров, наконец остановился в туманной атмосфере Александрийской.

 Греки, которые потеряли философию, обрадованные вестью о появлении светила ее в чуждой стране, поспешно текли для сретения его. Но, не надеясь на постоянное сияние сего светила в стране, подверженной игу деспотизма, они думали привести себя в состояние не иметь в нем нужды, собрав раздробленные лучи его в вымышленное для сего стекло синкретизма. В самом деле, сосредоточенный свет был сильнее порознь взятых лучей, но он способен был только сжигать, а не освещать. С заходом светила исчез и собранный свет, и в руках собирателей осталось одно стекло.

 Так Египет, служивший для греческой философии колыбелью, доставил ей и гроб. Гроб ее, подобно как и колыбель, украшен был цветами. Но скоро и сия вечерняя звезда скрылась в стране ночи, и настала глубокая тишина, изредка прерываемая диким криком ночных птиц. Впрочем, тишина эта не была совершенным бездействием; природа в недрах своих уготовляла новые орудия для философии, по совершении коих гений ее возбудился и, подобно исполину, устремился в путь свой.

 Около 63 года святой апостол Андрей из западного Подкавказья является в Херсонисе, с проповедью Евангелия.

 В 94 году Климент папа, по повелению Траяна, ссылается на «заточение в Понт, на место пусто близ Херсона». Его сопровождают в изгнание добровольно многие из благоверных христиан римских. В месте своего заточения он находит более двух тысяч христиан, осужденных на тесание камня в горах.

 По молитве святого, Агнец указует место, где открыть источник с водой, которую прежде того узники приносили для себя за шесть поприщ.

 Вследствие сего чуда, в единое лето толико «умножися верных, яко 75 церквей быша созданы, и вся страна та прия святую веру».

 В 100 году весть о необыкновенных успехах Климента в Херсонской стране заставила императора воздвигнуть там гонение на христиан, причем множество христиан приняло венец мученический, а святой папа был утоплен в море, так что верующие не имели утешения — получить мощи его.

 Во II и III веках нет сведений о состоянии христианства в Херсоне и Крыму. Невероятно, чтобы оно было истреблено все, тем паче, если продолжалась ссылка в Крым христиан из Рима.

 В 310 году, в царствование Диоклитиана, от Иерусалимского патриарха Ермона прибыли в Тавроскифию два миссионера-епископа: Василий и Ефрем.

 Святой Ефрем, оставив Херсон Василию, отходит на проповедь к скифам у Дуная, и там приемлет от них мученический венец, 7 марта.

 Святой Василий, подвизаясь в Херсоне за веру и Евангелие, подвергается биению и изгнанию, отходит в гору и пещеру, яко на сто стадий от Херсона, в место, нарицаемое Парфенит, или гору девичью, потому что на горе той стояло капище еллинской богини — девы. Воскрешением из мертвых погребенного уже сына одного из князей (начальников) херсонских, обращает его, и вместе с ним многих ко Христу, но, по наущению Иудеев, язычники восстают на него и предают смерти «на месте, идеже христиане» (прежние) «поставиша столп, и на нем крест». Это случилось 7 марта. Чудеса над его телом и погребение (тайное) христианами.

 На место проповедников-мучеников, являются три епископа: Евгений, Елпидий и Агафодор, кои, будучи также отправлены от патриарха Иерусалимского на проповедь Евангелия, подвизались дотоле в странах гелеспонтских. Через год апостольского труда и успехов, они, также 7 марта, приемлют венец мученический от язычников и иудеев, и чудесно сохраненные телеса их погребаются с честью верующими.

 Новый епископ Еферий, посланный также от Иерусалимского патриарха, сначала не находит возможности делать свое дело, но потом, будучи снабжен грамотой императора Константина к херсонцам о невозбранном у них исповедании Христа, собирает там христиан, устрояет Церковь, и на пути в Византию к императору, для изъявления благодарности, оканчивает жизнь на острове Аасе, где и погребается с честью от тамошних христиан.

 Херсонцы - христиане уже сами просят у Константина и получают епископа Капитона.

 Для убеждения язычников он, по их желанию, входит в печь огненную с Евангелием и исходит невредим. Донесение о сем читается отцами на Вселенском соборе Никейском.

 Кончина святого епископа от варваров при устье Днепра, куда он занесен был бурей, на пути в Константинополь, 21 декабря.

 Отселе Херсонская епархия непрерывно продолжается до позднейших времен. Из епископов известны:

 381 год — Еферий II, присутствовавший на II Вселенском сборе, где он подписался вместо Херсонского — Терсонским.

 451 год — Халкидонский собор 28-м правилом все епархии в пределах варваров подчинил Константинопольскому патриарху, следовательно и Херсонскую, хотя епископы ее носили титул самоглавных.

 448 год — Лонгин, коего имя два раза читается под актами местного собора Константинопольского.

 Стефан, заседавший на V Вселенском соборе Константинопольском — в 535 году,

 655 год — Мартин папа, заточенный в Херсон, страждет там и от грубости жителей и от недостатка продовольствия, пишет о сем два послания в Константинополь, в том же году скончался и погребен в церкви Богородицы Влахернской, близ Херсона.

 Георгий I, подписавшийся под актами собора Трульского епископом Херсона Дорантского, или страны Дорантской.

 Георгий II, управлявший Херсонской Церковью, когда Кирилл и Мефодий, путешествовавшие с проповедью к хозарам, обрели в Херсонесе мощи святого Климента (около 861 года).

 Кирилл и Мефодий в Херсоне учатся (по святому Димитрию) хозарскому и еврейскому языкам, обращают какого-то самарянина с сыном его в христианство; возбуждают к обретению мощей святого Климента и, по обретении, берут часть их с собою.

 Из Херсона к хозарам идут с ними и священники, коих они оставляют у хозар, по обращении их в христианство.

 Мощи святого Климента — положены в церкви Апостольской.

 Кто был епископом Херсона, во время Крещения в нем святого Владимира, — неизвестно; но, без сомнения, был кто-либо.

 Херсонская епархия считалась в ряду подведомственных Константинопольскому патриарху то пятьдесят восьмой, то двадцать пятой, то шестнадцатой.

 Около X века епископы Херсонские получили титул архиепископов.

 Ряд епископов прекратился, вероятно, с разорением Херсона от Гедимина.

 В XVIII веке последний митрополит Крымский именовался Кефайским и Готфейским. Имя Херсона уже не было слышно в титулах иерархических, как давно упразднившееся.

 Пространство Херсонской епархии долго заключало в себе весь Крым; но потом, с учреждением других епархий в Крыму, ограничивалось его окрестностями, соединись иногда с титулом епископа Дорантского, и таким образом объемля все южное побережье Крыма — до Судака, или Сурожа.

 В состав этой епархии входили преимущественно греки, а с ними и древние туземные жители, между коими были и славяне.

 Сношения наши с двором Римским представляют весьма странное и едва ли не единственное в истории пап и нашей явление: они начались и развивались вследствие наших успехов и побед; а между тем мы же в них постоянно оставались побежденными, так что можно сказать, что теряла Польша против нас, то выигрывал за нее и брал назад с лихвою Рим. Как это случилось, можно видеть из следующих исторических справок и пояснений.

 До 1773 года, хотя были у нас по местам латинские костелы, но они не составляли собой никакой самостоятельной иерархии, и ксендзов получали из-за границы, большей частью из Польши. Эти получения и некоторая зависимость их от иноземной иерархии казались, по самому числу их, так неважны, что на них не обращали особенного внимания. С возвращением Белоруссии под скипетр России, взгляд на этот предмет изменился. Латинские костелы в Белоруссии не имели своего епископа и принадлежали по частям к разным смежным епархиям Римско-католическим: Виленской, Луцкой и прочим. Поскольку последние оставались под владычеством Польши, то сочтено за опасное для Государства, чтобы Белоруссия подлежала зависимости епископов, находящихся вне Империи. Решились просить папу об учреждении нового для Белоруссии и всей России архиепископства в Могилеве. При всей благовидности поступка, в сем случае сделаны две важные ошибки.

а) Самое учреждение нового епископства. Если бы Белоруссии суждено было надолго оставаться одной под скипетром России, то, естественно, правительству надлежало заботиться об освобождении ее из-под ведомства иноземной иерархии с учреждением своей. Но и десятилетний дипломатик мог легко предвидеть, что это положение временное, что вслед за Белоруссией примкнут к России прочие области русские, еще остававшиеся под Польшей, а вместе с ними войдут под Русскую державу и латинские епископы, в них находящиеся, от коих зависели белорусские костелы. При таком положении, зачем было хлопотать об учреждении нового архиепископства? Почему было не обождать несколько лет? Тогда оставалось бы все, как было прежде, то есть, костелы белорусские под прежними своими епископами, без увеличения числа их. Пусть бы даже (уж если не могли пробыть без собственной иерархии латинской) учредили епископа, но только одного просимого епископа, а не архиепископа с двумя викариями. Зачем было так вдруг возвышать латинство? Причины его заключались в самохвальстве и, можно сказать, в оппозиции нашей всей тогдашней Европе. Известно, что папа и католичество были тогда не в моде и всюду терпели неудачи, иезуиты были даже гонимы: и вот мы, чтобы показать свое великодушие и какой-то особенный ум, отворили настежь двери иезуитам, а вслед за тем поспешили выпросить себе архиепископа, отдав таким образом, пренеразумно, под влияние Рима всю Белоруссию.

Не явно ли, что папа в сем случае отомстил нам за Польшу и взял, можно сказать, назад то, что мы у нее отобрали? Римская иерархия увеличилась целым архиепископством. То, что мы говорили выше, случилось по прошествии не более как пяти лет, то есть, прочие провинции русские возвратились от Польши к нам. Здесь был прекрасный случай исправить ошибку, а именно, при новом разграничении епископств латинских, опершись на то, что мы недавно учредили новое архиепископство, что незначительная часть паствы у латинских наших епископов отошла то к Австрии, то к Пруссии, мы, по праву, могли и должны были сократить число их, по крайней мере их суфраганов; а мы поступили напротив. Кроме того, что не закрыто ни одной епископской кафедры, учреждена еще вновь Минская.

 Чем водились мы при сем случае? В булле о Минской, как и о других епархиях, все говорится, что нужен епископ с суфраганами для удобнейшего преподания треб пастве. Но эта паства сравнительно с православными паствами в этой же стране составляет едва пятую часть. Если же такая заботливость о спасении душ, то почему же не приложена она по отношению к православным? Если о ком надлежало попещись, то о них, кои столько страдали под Польшей, ожидали от возврата к России знаков внимания и любви; и между тем для них ничего в этом отношении не сделано. Православных епископов на всю страну западную устроено только три, и ни одному не дано ни одного викария.

 Не явно ли после сего, что двор Римский и в сем случае отомстил нам за Польшу, и взял назад себе то, что мы возвратили от нее?

 Присяга эта во многих отношениях составляет жалкий анахронизм. Она сформирована в то время, когда папство не покидало еще видов на всемирное политическое владычество, и частью вследствие сих самых видов, а еще больше по причине внутренних нестроений своих, подвергалось всякого рода опасностям не только от чужих, но и от своих. Все это в полной силе восчувствовано уже самими католическими дворами, тем паче протестантскими, и она у них, с согласия самого папы, переменена; а у нас доселе остается в своем стародавнем чудовищном виде.

 Вся нелепость сей присяги откроется из следующих примечаний: не только 1) в отношении к власти самодержавной, но и 2) в отношении к самому папе, и 3) в отношении к дающим эту присягу.

 I. В отношении к власти самодержавной

 В этой присяге дающий ее присягает папе, как государю, стало быть у него два государя: Император Всероссийский и Папа Римский. Несущественная ли это контрадикция и в словах и в мыслях?.. И кто требует этой, с позволения сказать, бессмысленной уступки? Никто, кроме нашей собственной малограмотности. Выражение "государь наш", "государю нашему" — употребляется кардиналами и теми, кто принадлежит к так называемой Римской области, или Папским владениям. Натурально, что им иначе нельзя выражаться, ибо для них папа есть вместе и государь, по праву его светской власти над этой областью. Но подданным чужой державы это выражение вовсе неуместно, почему в присягах австрийской, французской, испанской, и прочих, несмотря на то, что это области католической веры, сие выражение и не употребляется. С какой же стати употреблять его нам?..

 И почему употребляется оно у нас? Стыдно сказать, а должно: просто по одному незнанию языка латинского в канцелярии Министерства иностранных дел. Dominus, которое переведено у нас "государь", на латинском значит не более, как "господин, владыка". Весьма естественно, что подданные Папской области — большей частью кардиналы, проживающие в Риме — переводят его словом государь, ибо папа для них есть и владыка в духовном смысле, и вместе государь светский; но для прочих, не подвластных папе в светском отношении, он должен оставаться dominus в смысле церковном, то есть владыка духовный, что составляет величайшую разность. Скажут, что "духовные римско-католические должны знать это, и в таком смысле приносить присягу". Положим, что хотя бы они и все это знали (что очень сомнительно, когда целое Министерство иностранных дел не знает этого), то все же остается повод важный к недоразумению. А сколько вместе с тем поводов к интриге, к защищению себя против правительства нелюбимого? И не долг ли благоразумного правительства снять с дороги этот камень преткновения?

 2. По отношению к папе

 Почти все выражения по отношению к папе направлены против возмущения или замыслов подданных против государя. Это уместно и, может быть, доселе нужно в папской области. Но какая нужда в сем для прочих государств, тем паче для России, в коей он считается главой Церкви у римских католиков, но отнюдь не государем? Прочие выражения служат даже унижением папского достоинства. Когда епископ римско-католический клянется, что он не покусится на жизнь папы, или на лишение его членов, то при сем невольно содрогается нравственное чувство даже простого человека. Подобная присяга не значит ли, что я не буду последним из извергов? И ее дает епископ! Достойно ли это епископа? Прилично ли самому папе принимать такую присягу от епископа, коль скоро он нашел его достойным епископства?

 Все это есть произведение средних времен, когда, по повелению пап, отзывали кости умерших пап, предавали„их проклятию, бросали в помойные ямы, а живых пап отравляли, лишали членов, срамили и умерщвляли. По сему самому достоинство папской власти требует устранения этих странных и соблазнительных для чувства народного формул; поскольку это сделано уже в прочих государствах, тем более не возбраняется сделать у нас.

 3. По отношению к дающим присягу

 Дающий эту присягу находится в совершенном противоречии с самим собою, ибо такая же присяга дается им и своему природному государю. Какую из двух исполнять? Исполняя одну, он нарушит сим самым другую. Одно средство не нарушать ни одной — не исполнять обе. Поясним все это примером. Епископ узнал, что папа намерен что-либо сделать, например, издать какую-либо буллу, которая не в пользу России; он обязан, по присяге, дать знать о том своему правительству, следовательно, нарушить присягу папе. Он же проведал о каком-либо трактате со стороны России с какой-либо державой, который (трактат) вреден для папских владений; он должен дать знать о сем папе, следовательно, нарушить присягу, данную своему правительству. Такое противоречие происходит от того, что в присяге, даваемой папе, папа трактуется не так, как бы следовало. Он должен трактоваться только как глава Церкви, коему епископы обязаны повиновением, а он трактуется, как государь светский, отношения к коему несовместимы с отношениями к своему собственному государю.

 В иностранных присягах это понято и устранено, а в нашей — доселе та же запутанность, смешение понятий, и отсюда — противоречия и бессмыслица.

 Вследствие конвенции, заключенной с папой в 1847 году, учреждена, как известно, новая епархия римско-католическая, с наименованием Херсонская, и при ней (пока) два суфраганства с капитулом и семинарией. Без сомнения, правительство имело на это, со своей стороны, немаловажные причины и, во всяком случае, согласилось на учреждение новой для католиков епархии не для распространения в России католичества. Тем не менее, газетное известие об учреждении в Херсоне новой латинской епархии по всей России произвело (и не могло не произвести) впечатление неблагоприятное. Для чувства русского нелегко было видеть, как понятие о Риме и латинстве соединено будет отселе навсегда со священным для России именем Херсона, в коем произошло крещение святого Владимира и откуда на всю землю Русскую воссиял свет веры православной. Новым учреждением, конечно без намерения, но тем не менее, подан и с нашей стороны значительный повод к новому провозглашению той исторической лжи, которую римские католики издавна привыкли рассеивать по Европе в разных сочинениях, — доказывая, якобы Россия обращена в христианство первоначально римскими миссионерами, и что она была тогда в послушании у папы... Те, кто более других знаком с католичеством и положением римских католиков в России, кои уверены посему в очевидном излишке и существовавших доселе у нас епархий латинских, и твердо знают, как трудно самому правительству управляться с этой неугомонной иерархией, иначе не умели объяснить себе нового явления, как предположением каких-либо при сем особенных, дальнейших, сокровенных видов у правительства; поелику же нелегко было представить себе, что именно могло иметься у него в виду при употреблении средства столь небезопасного, как возвышение и расширение латинской иерархии, то невольно приходили к мысли, не сделана ли нашими дипломатами в сем случае, вместо дальновидного расчета политического, необдуманная и простодушная уступка Риму под влиянием каких-либо особенных обстоятельств, или непонятых, или не надлежащим образом оцененных? В самом деле, как можно было согласиться с известными видами правительства сотворить им же из ничего, propvio motu, без всякой особенной нужды, вдруг трех епископов латинских, через что для латинской пропаганды открылся, не представлявшийся ей и во сне, способ взять отселе под опасное влияние свое и весь юг России, как взять весь Запад?" Если, — рассуждали, — для весьма небольшого числа рассеянных по югу латинских костелов действительно необходим был ближайший иерархический надзор, то для сего предостаточно было прибавить к какой-либо римско-католической кафедре одного суфрагана, с помещением его, пожалуй, где либо и на юге". Все эти и подобные впечатления получали большую силу от новых событий и переворотов европейских, обрушившихся над Ватиканом с таким необычайным громом и молнией, что многие из самих католиков не могли не признать в сем случае карающего перста Божия. "Неужели, — рассуждали и рассуждают, — православной России предлежит, не во благо себе, поднимать на высоту, укреплять и расширять в недрах своих то, что Сам Промысл Божий видимо предопределяет к ослаблению, умалению, а может быть и уничтожению даже на Западе?.."

 Особенно, как и ожидать надлежало, учреждением нового епископства латинского встревожено было чувство православных жителей Херсона и окрестных мест. До тех пор в этом городе существовал только один ксендз латинский, терявшийся в толпе и почти никому неизвестный; и вот вдруг, в середине прошедшего лета, является перед ними латинский бискуп со свитою собранных нарочно издалека ксендзов, представляет из себя лицо, нарочно посланное от правительства для каких-то важных, никому вполне не известных целей, учреждает и освящает тесный латинский костел в собор кафедральный, составляет из своего служения, в продолжение нескольких дней, всенародное зрелище, проповедует о милости Императора Всероссийского к католикам и вместе с тем — сообразно с буллою папскою — еще о большей милости какого-то Римского государя (о коем вовсе не знали многие и из католиков) к народу Российскому, с объявлением, что все это лишь одно начало, что, по отшествии его, прибудут уже не на время, а на постоянное жительство в Херсон не один, а два или три епископа латинских, с немалым числом каноников, с консисторией и семинарией, и что город их (Херсон), по милости наместника Христова, главы всего христианства, обращен будет отселе в столицу истинной веры (то есть римской) на юге. Можно представить себе и не будучи при этом случае в Херсоне, как должно было подействовать все это на православный народ!.. "Ужели нас хотят сделать католиками? — спрашивали одни. — Ибо надобно же, чтобы у трех новых епископов была хоть какая-либо паства, а среди нас нет ее для них!" — "Чем вводить у нас латинство, — рассуждали другие, — не лучше ли было бы, по примеру других губернских городов, дать православного епископа нам, кои живем среди всякой нехристи, и потому во всегдашней опасности потерять чистоту веры?" — "Сколько сот тысяч казне, а вместе с тем сколько хлопот, затруднений, неудовольствий самому правительству будет стоить это новое, Бог знает откуда и для чего взятое учреждение латинского епископа с его викариями, канониками и семинарией", — примечали третьи. Не без затруднений было положение при сем случае местного гражданского начальства, которое не знало, в какое отношение поставить себя к новопоявившемуся латинскому епископу, и тем менее находило средств отвечать удовлетворительно на толки и мнения народные, хотя видело крайнюю нужду говорить что-либо в успокоение встревоженного чувства религиозного. Даже евреи, коими наполнен теперь весь Херсон, не остались позади других в догадках о новом событии и, что примечательно, сходились в одном и том же заключении, что поляки берут верх, и ксендзам русским приходит невзгода... При таком всеобщем смущении мыслей, рассудительнейшие и более набожные из православных жителей Херсона приходили не раз к решимости просить высшую власть, чтобы, если уж неизбежно водворение между ними епископов латинских, то, по крайней мере, хотя бы для некоторого соответствия, дан был Херсону и епископ православный.

Но всего более смущены были новым учреждением раскольники, а вслед за ними и единоверцы, коих имеется значительное количество по разным местам Херсонской губернии, начиная с Одессы, Херсона, Николаева и Елизаветграда. В глазах этих, малолетних по духу, детей такое торжественное введение среди православного юга латинства упадало до действия антихристианского, угрожающего бедствием не только вере православной, но и Отечеству, и потому видимо являлось следствием какого-либо гнева Божия.

Были ли рады новому учреждению, по крайней мере, сами католики? Утвердительно можно сказать, что не были — в той степени, как надлежало ожидать. Новый дар правительства был слишком велик и видимо не соразмерен с местной потребностью, почему невольно вынуждал у каждого размышляющего сомнение и подозрение насчет видов правительства и истинной цели его действий. Суфраган латинский с двумя канониками в виде благочинных был бы принят от сердца и с благодарностью; а вдруг три епископа, при осязательной ненужде и в одном, казались — и долго будут казаться — чем-то неестественным, так сказать, противоправительственным, и потому подозрительным. "Возможно ли, — рассуждали католики, — чтобы русские решились сделать без нужды для нас то, чего, при видимой нужде, никогда не делали и не делают для своих? Вероятно, хотят ввести в нашу иерархию, доселе чисто польскую, новую стихию — немецкую, чтобы, раздвоив ее в составе, духе и видах, тем самым неприметно ее обезсилить. Но не москалям перехитрить иезуитов! При благоразумных действиях с нашей стороны из каждого нового епископа католического (а их, благодаря русской простоте, трое) можно будет сделать по новой крепости на юге против русского духа".

Все таковые и подобные впечатления, произведенные новым учреждением епархии латинской в Херсоне, очевидно говорят не в пользу нового учреждения, и могут быть искуплены только какой-либо весьма важной пользой, от него ожидаемой, которой, сказать правду, нелегко доискаться тому, кто не посвящен во все тайны политики.

 Между тем невыгоды от нового учреждения лежат, можно сказать, перед глазами у каждого.

 И, во-первых, уже весьма немаловажно то, что учреждением новой, ненужной по суду всех, даже римских католиков, епархии латинской в таком обширном составе и размере, какого (сравнительно) не имеет ни одна из наших православных епархий, несмотря на многочисленность их паств, дипломатия наша подверглась и еще будет подвергаться перед лицом всей России нареканию в уступчивости двору Римскому (простертой за необходимые пределы), и в какое притом время? Когда этот двор сам, вследствие своих вековых грехов и заблуждений, по неотразимому суду Божию видимо распадается на части и приближается к конечному запустению.

 Во-вторых, кроме нарекания, в настоящем случае и не без потери, учреждение в России новой епархии Римской для двора папского есть то же, что завоевание новой области. Отселе новые для него права над значительной частью России, из коих он не замедлит извлечь для себя новые выгоды и новые поводы к спорами жалобам в слух всего света на Россию. Пример на все это — Польша и Литва. Сколько затруднений всегда ставил и ставит до ныне римский двор при одном назначении епископов! Не вследствие ли подобного затруднения принесен в жертву Херсон?.. Между тем эта жертва такого рода, что сама, в свою очередь, будет требовать новых жертв при каждом назначении новых епископов.

 В-третьих, есть опасение и другого рода, еще большее. Доселе свободный и непререкаемый для Православия юг России с новым учреждением неизбежно отдается под влияние римской пропаганды, которая, как тень за телом, всюду следует за латинством. В Херсоне, по крайне малому числу католиков, епископ со своими суфраганами самим положением своим, то есть от нечего делать, будет невольно располагаться к умножению всеми мерами своего духовного стада. Между тем, бороться с пропагандой римской если какому краю неудобно, то нашему южному, частью по самой юности его и разносоставности в населении, частью по влиянию смежных, наполненных поляками губерний, частью по его географическому положению, открытому, вследствие торговли и морских портов, для всего западного, особенно итальянского, частью, наконец, по недавности учреждения там православных кафедр и крайне ограниченным их способам к действию.

 В-четвертых, нельзя забыть вовсе и того, что на устройство помещения для нового епископа с его суфраганами, для консистории, капитула и семинарии и на обеспечение их содержания потребуется не один миллион, который мог быть употреблен на более нужное и полезнейшее. Поелику, как показывает опыт с Петербургской римско-католической академией, принято, неизвестно почему, как бы за правило, чтобы производимая от казны сумма на содержание римских католиков была гораздо выше той, какая производится на содержание православных кафедр и семинарий, то обстоятельство сие, кроме издержек, будет еще служить постоянным поводом к превозношению для католиков и к соблазну для православных.

 В-пятых, если правительство действительно предполагает, посредством латинской семинарии в Херсоне, образовать из детей южных колонистов наших в составе иерархии римско-католической новый элемент немецкий, то должно сказать, что этот элемент немногим будет лучше польского. Не говоря уже о том, что новые воспитанники получат образование от наставников поляков, кои не преминут передать им свой дух, южные колонисты сами по себе доселе составляют видимое status in statu, живя почти в совершенном разобщении с русскими, не стараясь знакомиться, даже в училищах, с языком русским. Взирая доселе на себя как на иностранцев, в сравнении своими русские ничего не значат, они не перестают мечтать о Германии и готовы отдаться под всякое чуждое влияние.

 Что же, — спросят, — делать, когда мы уже обязали себя силою трактата с двором римским? Не принимая на себя полного решения этого вопроса, которое принадлежит, очевидно, не тем, кои смотрят снизу, а тем, кои стоят вверху, можно, вместо ответа, сделать несколько примечаний.

 Если уж нельзя возвратиться назад, то:

 1. Неблагоразумно было бы спешить и вперед, тем паче, когда, идя и шаг за шагом, нельзя идти иначе, как только с немалым усилием. На бумаге новую епархию латинскую можно было учредить в одну минуту; а на самом деле устроение ее неизбежно требует нескольких лет, уже потому, что нет ни одного готового здания, а их нужно несколько и значительных размеров. Где, потом, взять лиц для трех митр епископских, когда и одного, предназначенного во главу остальных, оказалось нужным прежде окрестить, а потом произвести во епископа? Откуда набрать капитул и каноников, когда в Херсоне один только ксендз? Из чего образовать семинарию? Ужели правительство обязано и в сем случае творить все из ничего, когда само латинство не представляет необходимых материалов? Кто и по какому праву может требовать сего? Между тем, пройдет два-три года, и — кто знает, что будет с католичеством в самом Риме? Во всяком случае, можно надолго ограничиться одним епископом без суфраганов, даже до времени — без капитула, в том обширном и преухищренном составе и виде, как любят размалевывать его римские католики.

 2. Вместо ненужных латинских суфраганов необходимо поспешить с учреждением для весьма обширной православной епархии Херсонской викарного епископства, с помещением его в Херсоне. Этим успокоен будет дух тамошнего православного населения, поставлен необходимый оплот против римской пропаганды в Херсоне и положено начало ближайших действий на мусульманский Крым.

 Вместе с сим, для устранения неблагоприятных для Православия сравнений в глазах людей не только духовных, но и светских, необходимо увеличить штаты по православному ведомству херсонскому до той степени, на какой они определены там теперь для католиков, а равно предоставить православному архиепископу то же право, каким будет пользоваться латинский бискуп касательно командирования, в случае нужды, благочинных на казенный счет.

 3. Если бы оказалось возможным (а почему не так?) поместить нового епископа латинского не в Херсон, а в другом месте, например в Ставрополе, составляющем центр его епархии, то одно это уже было бы небесполезно в разных отношениях. Таким образом, епископ сей, во-первых, был бы ближе к Саратовской губернии, где наибольшая часть его, вообще невеликой по числу душ, паствы; а с другой стороны, к собственному его спокойствию, он находился бы вдали от черноморских портов и, следовательно, от вольных и невольных, не всегда безопасных связей со множеством иностранцев, кои почти круглый год толпятся по сим портам и могут сделаться, — разумеется не в пользу правительства, — постоянными посредниками между Римом и римско-католическим Херсоном. В пользу Православия при сем случае оставалось бы то, что чувство русское не страдало бы, видя как латинство с такой силой ставит крыж римский у самой колыбели веры православной.

 Независимо от всего вышесказанного, нельзя не сделать еще одного примечания касательно некоторых мыслей и выражений, кои Curia Romana позволила себе употребить в учредительной булле об епископстве Херсонском. Сверх всякого ожидания здесь в слух всего света прямо говорится, что якобы Отечество наше проповедь о вере христианской впервые услышало от латинских миссионеров, что некоторые из них даже удостоились якобы принять от руки наших предков венец мученический. Скажите, пожалуйста, кто эти мученики? И откуда видно, что свет Евангелия пришел к нам из Рима? Когда подобная ложь провозглашалась, по временам, от поборников папства в разных неважных книжонках, то можно было смотреть на это равнодушно, как на выходки школьной полемики; но теперь, когда мы допустили и, следовательно, приняли за истину эту обидную для нашего Православия ложь, в папской булле, имеющей пред лицом всего света силу трактата, в какое положение поставлены защитники Православия, и что остается делать им? И в силу какой крайности допущено все это в новой булле? В прежних буллах не было о сем и помину; так могло оставаться и теперь. Кроме сей, очевидно весьма важной с нашей стороны ошибки, сколько потом в булле выражений, кои папа мог употребить только в отношении к какому-либо городу своей Римской области. Вообще бедный Херсон, с именем коего у православных россиян неразрывно связана память о крещении святого Владимира и обращении всея России к христианству, трактуется в сей булле почти как город идолопоклоннический, коему теперь только, по милости Ватикана, даруется кафедра христианского епископа, с пожалованием неизвестно каких прав и преимуществ. Не так писаны учредительные акты за семьдесят лет для архиепископства Могилевского; там город не производится ни в какой новый чин, а только говорится, что такая-то церковь в городе сделалась кафедральной, или архиепископской.

 Скажут, что "это у двора римского слова и выражения как бы технические, кои в существе дела ничего не значат и ни к чему не обязывают". Нет, техника слов и оборотов в полной команде у двора римского, и никто так не умел извлекать из нее выгод для себя, как Ватикан. Сколько, непреложных теперь, прав над всем западным духовенством выработала для себя дипломатика римская из неважных, по-видимому, и общеупотребительных выражений учтивости и преданности, кои в простоте сердца употребляли некогда в сношениях с Римом западные епископы! Раз уступленное выражение Ватикан тотчас обращает чуть не в догмат, и давая ему, посредством диалектики, вид преувеличенный, составляет из него для себя право. Во всяком случае, зачем было допускать в новой булле такие выражения, кои сопряжены с нареканием для господствующей Церкви, и на основании коих через сто лет любой историк, по всем правилам науки, может допустить, что в 1847 году в Новороссийском краю господствующим вероисповеданием был католицизм, а Восточное Православие если и было там, то в таком малом и слабом виде, что в сравнении с латинством как бы ничего не значило...

Исторически известно, что Польша, даже в цветущее для нее время Баториев и Ягеллонов, не благоденствовала более, как под скипетром русского Царя. Но, чтобы быть ей вполне счастливою, недостает полякам только сознания и убеждения в том, что политическое существование Польши отдельно — невозможно, что она есть усыновленная дочь доброго отца великой и доброй семьи русского народа.

Такому искреннему убеждению, ведущему к прямому счастью поляков, мешает им природное их легковерие, фанатизм и предубеждение к нам, всасываемое ими, так сказать, с молоком матери. Поэтому поляки привыкли смотреть на каждого русского как на своего личного врага, а на самые общие необходимые и благодетельные распоряжения правительства — как на притеснения своих прав и свобод. Перевоспитать нравственно поляков взрослых невозможно, но на юное поколение можно и должно действовать через воспитание. Одним только тщательным и благоразумным воспитанием можно, так сказать, обрусить поляков, слить их с нами в одну семью, заставить полюбить кроткое, отеческое правление наших государей.

Для этой цели правительство приняло несколько действенных мер.

1) Преобразованы польские училища и преподавание предметов приспособлено к отечественному образованию.

2) Преподавание наук и предметов вообще введено на русском языке вместо польского.

3) Заведены общие квартиры, куда поступая, польское юношество от обращения с русскими должно сближаться с ними и, не имея случая повторять нелепости, слышанные еще в детстве, дома, о России и о всем русском, естественно должно удалиться от всех закоренелых, так сказать, национальных предрассудков.

Но последнее распоряжение, по некоторым причинам, не достигает своей цели, потому что:

а) Бедный свободный класс поляков, по причине дороговизны за содержание, лишен возможности давать детям общественное воспитание; следовательно, и нравственное его воспитание, в отношении к правительству, остановилось на прежней точке.

б) Богатые же поляки, считая унизительным для себя воспитание детей в общих квартирах, называя их московскими казармами (местное выражение), обратились в Одессу, на которую это распоряжение не распространяется. Доказательство, как поляки не терпят с нами сближения, видно из того, что из целой трети студентов лицея и учеников гимназии, поляков, нет ни одного своекоштного воспитанника в гимназическом пансионе.

Сверх того, здесь возникло еще одно важное зло: образовался целый класс польских промышленников, людей самой двусмысленной репутации, коммерсантов, которые, чувствуя поживу, отовсюду стекаются в Одессу и кидаются на воспитание польского юношества, как хищные птицы на добычу.

Министерство народного просвещения, постигая всю важность воспитания юношества, с 1842 года ограничило даже число учителей, предоставляя право только благонадежнейшим из них, и то с дозволения попечителя учебного округа, содержать пансионеров, не более десяти, которых дирекция училищ часто должна проверять, а учителя доставляют ведомости о состоянии своих пансионеров.

Между тем, польские промышленники: Донидай, Желиборский, Якоби, Вихерский, Табаровский, Подлевский, Стояновский и многие другие, без всякого на то права и, не давая никому отчета, пользуются правами воспитателей. Все лучшее и богатейшее дворянство из Западных губерний отдает к ним детей, конечно, с целью поддержать в них прежний национальный дух.

Очень естественно, что такие воспитатели, сами смотря неприязненно на Россию, могут поселять в детях ложные и вредные мысли в отношении к правительству, не говоря уже о том, что дозволяют им разные вольности, карты и даже распутство. А как у некоторых польских воспитателей число пансионеров бывает и выше двадцати, то некоторым образом в одном доме помещается как бы целое общество, куда может собираться и другая знакомая молодежь; а такое общество без деятельного, опытного, добросовестного и доверенного от правительства надзора может принять направление и характер опасный, и повлечь за собой вредные последствия.

Безошибочный вывод из этого предположения наделе оправдывается уже некоторым образом тем, что польское юношество составляет собой особый круг, и, чего прежде вовсе не было замечено: студенты и меньшие воспитанники на улице, в обществе и даже в классах и в лицейских аудиториях громко говорят по-польски.

Из всего сказанного, так как вывод его основан на продолжительном наблюдении и опыте, следует:

1) Запретить полякам вообще, а в Одессе в особенности, как домашнее воспитание юношества, так и содержание пансионеров, посещающих классы в публичных и частных учебных заведениях.

 2) Так как язык национальный каждого народа напоминает ему о его характере, обязанностях и отношении к другим, а полякам в особенности, из-за их легковерия, фанатизма и ненависти к правительству, то начальство учебного ведомства обязано было бы запретить разговаривать по-польски на улицах, в обществах, а тем более в классах. Напротив, благоразумно было бы внушить им употребление языка господствующего в империи народа.

 3) Воспитание поляков должно быть общественное и начинаться с самого юного возраста, пока еще сердце не огрубело и ум не закоренел в национальных привычках.

 И если правительство, желая через общественное воспитание дать отечественное направление юношеству, запретило принимать учеников с домашним воспитанием выше 4-го класса гимназии, то тем более следовало бы запретить принимать их прямо в студенты лицея, куда они поступают уже в полном возрасте, с которым тесно связаны укоренившиеся привычки, направления и свой взгляд на вещи.

 4) Ксендз-законоучитель должен, под частым наблюдением начальника учебного заведения, внушать польскому юношеству любовь к Отечеству, России, смотреть на русского, как на родного брата, а на наши общие отечественные интересы, как на свои собственные, иметь к правительству полное доверие; существование Польши отдельно считать глупой, вредной, несбыточной, детской мечтой, видеть в России мать родную, а в нашем Государе — доброго, заботливого и великодушного отца народа.

 Кто бывал в Крыму и путешествовал по горам Таврическим, тот не может не знать, что среди сих гор доселе представляются местами останки не только церквей, но и монастырей. Некоторых из них мы не знаем заподлинно даже имен; а другие урочища продолжают быть доселе предметом уважения всенародного, с ежегодным стечением к ним, в известные дни, вместе с христианами и самих татар, кои в южной части Крыма, как известно, почти все были некогда христианами и доселе не утратили совершенно памяти о прежней вере своей, выражая это повременными стечениями к местам, освященным верой христианской. Тем прискорбнее видеть, что эти святые места остаются в пренебрежении, переданные на произвол случая, не к чести, без сомнения, для христианства и не без соблазна для верных и даже неверных. Восстановление их в приличном виде, без издержек со стороны казны, было бы потому делом весьма добрым во многих отношениях:

 а) Этим поддержалась бы, особенно в глазах иноверцев, честь веры христианской и русского правительства.

 б) Сохранились бы от конечного разрушения места, по многим причинам стоящие внимания всякого просвещенного человека.

 в) Неприметно образовались бы средоточия тихого, благотворного действия веры христианской на окрестное население из татар и — кто знает? — может быть, приготовили бы постепенно сближение мусульман Крымских с христианством.

 г) Самим путешественникам по горам Крымским приятно было бы, вместо мертвых и безгласных развалин, наводящих грусть и уныние, находить, местами, пристанища священные, где бы вместе с телом мог опочить и дух.

 Все, здесь изложенное, почувствовал и осознал, можно сказать, весь Крым христианский, как это можно видеть из прошения (прошение это не сообщено редакции) его к епархиальному начальству, к сему прилагаемого, которое во всех отношениях заслуживает внимания и участия правительства.

 Но что же именно можно сделать в удовлетворение этой просьбы? Заняться постепенно восстановлением священных мест, рассеянных по горам Крымским. Каких именно, и в каком виде?

 Естественно, первым предметом восстановления должны сделаться те места, которые, во-первых, наиболее уважаются народом и заслуживают того по своему внутреннему священному характеру, и, во-вторых, которые легче и скорее восстановить, как не требующие для того особенных издержек.

 Таковые места суть:

 1) Так называемая Успенская скала, что вблизи Бахчисарая. В ней есть уже готовая церковь со всем нужным для богослужения, и с кельями при ней для помещения служащих. Пути к сей скале довольно хорошо уравнены и отделаны; есть даже проведенный из соседней горы фонтан живой воды. Все это было следствием особенного уважения к сему месту народа, который, в день храмового праздника (Успения Богоматери) во множестве стекается к сей скале на богомолье, производя вместе с тем род ярмарки, продолжающейся до отдания праздника, то есть до 23 августа. В такое уважение скала Успенская вошла у народа потому, что она была последним местопребыванием православного митрополита Крымского под владычеством татар, который, как известно, перешел отсюда в 1779 году в Мариуполь. Кроме сего, здесь находится на стене икона Богоматери, весьма уважаемая народом. По всем сим уважениям, скала Успенская первая подлежит вниманию и требует некоторого восстановления, ибо она довольно оправлена, а надлежащего, можно сказать, употребления не имеет, ибо теперь она в заведывании священнослужителей Бахчисарайской церкви, кои не могут там отправлять постоянного богослужения и наблюдать за нею так, как бы желалось для чести святого места, употребляя доходы не на украшение ее, а на свои нужды.

 2) Церковь святой Анастасии, с источником, находящаяся между Чатыр-дагом и Бахчисараем. Место сие также посещается народом, вследствие чего помещик Хвитский, коему оно принадлежит, собственным коштом возобновил уже древнюю церковь греческую, там некогда существовавшую. Поелику для сей церкви не из кого составить прихода, то единственный способ к ее сохранению и поддержанию, по смерти сего помещика, остается тот, чтобы обратить ее в киновию под зависимостью скита в скале Успенской. Для помещения двух-трех иноков при сей церкви будет служить дом помещика, который с радостью жертвует его будущему скиту Успенскому — и с садом фруктовым, желая только окончить свои дни на сем месте в виде инока.

 3) Источник Сулук-су, или святых бессребреников Космы и Дамиана, находящийся при вершинах реки Алмы, у подошвы Чатырдага. Урочище сие почитается священным, а источник целебным не только во мнении христиан, но и татар, почему на 1 июля — день памяти святых бессребреников — сюда стекается немалое число христиан и даже татар с их семействами, кои привозят сюда своих больных и детей для купания в целебных водах. Место сие когда-то, по всей вероятности, ознаменованное пребыванием на нем какого-либо святого подвижника, теперь пусто и не представляет ничего, кроме неискусно обделанного источника и грубых купален. Для приведения его в приличный вид нужно устроить: а) часовню над колодезем; б) две удобные купальни для мужчин и женщин особо; в) две-три кельи для помещения благочестивых старцев, и хотя бы одну комнату для посетителей.

 На устроение всего этого уже нашелся один благочестивый человек в Симферополе, обязавшись в непродолжительном времени представить для того план и фасад. После сего остается только получить согласие от господина Министра государственных имуществ на уступку в пользу церкви нескольких десятин земли, дабы окрестность свято чтимого народом источника с часовней не подлежала порубке леса и порче от пастухов.

 4) Основание церкви между развалинами Херсонеса. Между этими развалинами доселе приметны основания четырех церквей: трех меньших и одной большей, которую не без причины признают за соборную, в коей крестился святой Владимир. Здесь бы, по тому самому, надлежало быть и церкви, предположенной к постройке от лица всея России в память крещения Владимира. Теперь, как известно, местом для сей церкви избран близлежащий город Севастополь. Не касаясь важности причин, по коим предоставлено ему это преимущество, следует, однако же, приметить, что каждый из путешественников, посетив новый храм в Севастополе, поставит за священный долг себе побывать и на развалинах Херсонеса, встретит там основания древней церкви, в коей произошло крещение Владимира, и, вероятно, пожалеет, что оно не ознаменовано ничем священным. Чем ознаменовать его? Каким либо памятником?.. Но святому равноапостольному какой может быть приличнейший памятник, как не церковь во имя его? Поелику основания древней церкви на развалинах Херсонеса целы доселе и даже сохранились части колонн и орнаментов ее, то новейшая архитектура в состоянии по сим данным восстановить ее в том древнем виде, как она была при Владимире, что и составит самый приличный памятник на месте его крещения. Кажется, Сам Промысл ожидает сего от нас, ибо, по тайному распоряжению Его, среди всех превратностей времени, доселе сохранилась доска с престола сей церкви, находящаяся теперь в музее Одесского общества древностей. Пусть ляжет она паки на престол в сей же самой церкви, и пусть на ней же, по прошествии восьми веков, начнет приноситься снова благодарственная от лица всея России жертва Господу, Который, в лице Владимира, извел всю землю Русскую из тьмы идолопоклонства в спасительный свет Евангелия!

 Здесь, кроме, может быть, основания древней церкви, надобно будет делать все снова, а именно: кроме восстановления самой церкви в древнем виде, должно: а) устроить помещение священнослужащим с особой комнатой для посетителей; б) возобновить древнюю, находившуюся при церкви, цистерну; в) насадить вокруг церкви деревья и сделать ограду.

 На устройство всего этого на свой кошт уже нашелся один человек в Одессе, а место, как пустое и без употребления лежащее, для такой цели, вероятно, с удовольствием будет уступлено морским ведомством.

 5) Церковь в скале Инкерманской. Место сие священно по тому преданию, что здесь подвизался в заточении святой Климент, папа Римский, коего мощи, чудесно обретенные потом в море у Херсонеса, взяты на благословение великим князем Владимиром из Корсуня в Киев. Восстановление сего места должно состоять в поновлении церкви и находящихся при ней келий, дабы могло совершаться богослужение. Остающиеся доселе на стенах следы живописи греческой дают возможность восстановить внутренность ее в виде, приближен к тому, который был в самом начале ее устроения. Таким образом, посещающий это место (а его не посещает редкий из путешественников по Крыму) не будет, к прискорбию своему, находить в стенах сего храма овец, загоняемых туда на ночь и от жара дневного.

 6) Часовня во имя святого Иоанна Предтечи, устроенная над источником, близ дороги, ведущей из Байдарской долины в Севастополь и Балаклаву. Место сие также в уважении у всей окрестности, и по усердию к нему православного народа, особенно окрестных греков, настолько отделано, что остается только устроить несколько малых келий, дабы вышла прекрасная киновия. Начальство балаклавского батальона, вероятно, не затруднится уступить несколько десятин земли для жительства отшельников, кои для сего места будут выбраны из греков же, дабы и греческий элемент входил в состав духовного братства Тавриды, в знак братского союза по вере обоих народов и в духовное пристанище тем из греков тавридских, кои ищут жития пустынного.

 7) Церковь святого Матфея, в Судакской долине, где была древняя крепость Генуэзская, а потом, в конце прошедшего столетия, русская. Еще цель — иконостас этой церкви. Возобновление ее не требует многого, а между тем киновия, при ней устроенная, возьмет в заведование свое два священных и чтимых народом урочища: а) у горы Кизильташ — источник Иоанна Предтечи; б) у подошвы горы Агермыш — святого Георгия, и таким образом заключит собой на юге округ будущего духовного братства Тавриды.

 После описания местностей и того, что предполагается сделать на каждом из них в материальном отношении, остаются к разрешению два вопроса: а) Кем наполнить эти возобновленные святые места, то есть кому в них жить и священнодействовать, и кому за ними смотреть? б) Каким образом содержаться этим лицам, и как поддерживать здания, на сих местах устроенные или возобновленные?

 Рассматривая первый вопрос, тотчас можно усмотреть, что для наполнения вышеозначенных мест, особенно некоторых из них, нельзя употребить лиц из белого духовенства. Ибо, как заключить при источнике Космы и Дамиана, в диком и безлюдном ущелье под Чатырдагом, семейства священников и причетников? Равно как поместить эти семейства в тесных кельях Инкермана, даже в скале Успенской? Это привело бы к необходимости обширнейших построек для жительства и к большим издержкам на содержание принтов. Таким распоряжением не был бы доволен и самый народ православный, привыкший искони в понятии своем соединять места священные с мыслью об иноческих обителях.

 С другой стороны, обратить каждое из предполагаемых к восстановлению священных урочищ в монастырь, по чину монастырей Российских, значило бы, кроме вышесказанных, встретиться еще с новым затруднением, а именно: где набрать на столько мест людей, совершенно способных устроить и во всей строгости поддерживать чин монастырский, хотя бы и в самом ограниченном виде?

 Посему самая необходимость велит обратиться к другому решению вопроса.

 Есть образ жизни монашеский, отличный по внешности (не в малом) от нашего монастырского, хотя совершенно равносильный ему по духу, бывший в большом употреблении в древние века христианства, не незнакомый и России, особенно в прошедших веках, доселе хранимый во всей силе в Греции, на Горе Афонской, к коему, по тому самому, по всей России у любителей жития монашеского пребольшое и преживое сочувствие, вследствие чего ежегодно ищущие строгого пустынного жития, не удовлетворяясь отечественными формами монашества, текут, и явными и тайными стезями, на Афон. Особенность образа монашества Афонского состоит, главным образом, в том, что там, при каждом из монастырей, находятся, на разных расстояниях от него, так называемые скиты, или киновии, в коих живет по несколько иноков (большей частью старцев), кои, не оставляя монастыря, проводят жизнь пустынную, занимаясь богомыслием и трудами, и собираясь, по временам, в свою малую церковь или часовню на молитву. Водворить и упрочить сей образ подвижничества иноческого в Тавриде было бы одной из немаловажных услуг Церкви, даже, можно сказать, и государству. Ибо Россия сильна и держится преимущественно верой и чувством набожности, а набожность в народе нашем, сообразно нравам его, питается наиболее святыми обителями иноческими. В большей части России это предприятие, в духе Афонского подвижничества, почти невозможно, по самому физическому местоположению их среди страны многонаселенной, за исключением разве одного острова Соловецкого, монастырей на Валааме и Коневце и пустыни Саровской. Но наши горы Таврические представляют к тому редкую и совершенную удобность во всех отношениях. Если отшельников на Афоне привлекают горы подоблачные, безмолвие и удаление от мятежа человеческого совершенное, близость моря беспредельного, благословенное обилие плодов земли: винограда, маслин и смоковниц, живых и журчащих источников, то всем этим, в таком же совершенстве, ущедрена от Господа и наша Таврида. Если Афон обилует священными памятниками и воспоминаниями, то и русский Афон, Таврида, не уступит в этом Афону греческому. Тут святые следы стоп святого Андрея Первозванного; тут кровь святых пап — Климента и Мартина; тут подвиги Стефана Сурожского и первоапостолов Славянских — Кирилла и Мефодия; тут память святого Владимира и его крещения; сколько примеров веры и добродетели! А между тем, в отношении к русским отшельникам, Таврия далеко превзойдет Афон (говорим это не по соперничеству, коему в сем святом деле не может быть места, а по необходимости, для пояснения дела) миром и удобством для тех из наших соотечественников, кои ныне ищут для себя глубочайшего безмолвия в обителях Афонских. Тяжело, а должно сказать, что набожный русский человек, ищущий мира душе своей в Афоне и воображающий найти там рай духовный, встречает нередко тяжкие утеснения, отчего многие и возвращаются назад, распространяя по России, не в пользу веры и Православия, невыгодные молвы об Афоне. Как бы хорошо было, посему, предоставить, с нашей стороны, русским подвижникам все средства, пособия и удобства, с благословением Божиим устроить свой русский Афон! Сколько бы душ нашло пристанище для себя, так сказать, дома, не оставляя родины, не подвергая себя утеснению турок! Таврида наша с горами своими и священными воспоминаниями представляет к тому единственное средство.

 Посему-то для наполнения предполагаемых к восстановлению священных мест Крымских представляется удобнейшим и лучшим употребить не белое духовенство, а монашеское, в следующем виде:

 1. Не заводя никакого монастыря, а придерживаясь формы пустынножительства Афонского, учредить из всех священных мест Крыма одно иноческое братство, средоточием коего будет скала Успенская, под именем скита Успенского; прочие же священные места с их церквами и часовнями будут почитаться его отраслями, под названием киновий. В самом главном скиту достаточно быть одному авве с иеромонахом, иеродиаконом, и трем послушникам. Прочие священные места будут носить название киновий: святого Владимира, святого Климента, святой Анастасии, и прочие, каждая под начальством одного старца-иеромонаха и двух или трех послушников, лет, сколько возможно, пожилых и поведения испытанного. Таким образом, для всего Крымского Афона монашествующих лиц потребуется не более девяти; прочие же лица, при них, могут быть и не постриженные в монашество, но истинно монашеской жизни старцы, числом не более двадцати.

 2. Епархиальное начальство примет меры, чтобы для пустынников, по исполнении братского послушания, у каждого были пособия и средства к сообразным его нраву и способностям занятиям. Кто может, пусть занимается собиранием исторических преданий и описанием древностей; другой пусть посвящает свободное время на писание святых икон; третий — на собирание целебных трав и оказание помощи болящим; четвертый — на прием и путеводительство странников; пятый — на разведение винограда, смокв, и так далее. Не бесполезно, чтобы некоторые, по крайней мере, знакомились с языком татарским, дабы могли вести при случае речь с татарами. Гостеприимство путешествующим, кто бы он ни был, хотя бы татарин и еврей, должно быть одной из первых добродетелей у всех пустынножителей. Касательно всех сих и многих прочих предметов они будут снабжены особенным руководством.

 В ответ на последний вопрос: чем содержаться пустыннослужителям и чем поддерживать места священные, представляется следующее:

 Прежде всего должно приметить, что содержание лиц предполагаемого братства монашеского, с одной стороны, по их немногочисленности и пустынному образу жизни, с другой — по обилию местных произведений, не может требовать значительных издержек. По возможно точному расчету для сего довольно будет десяти тысяч рублей ассигнациями. На это пойдут:

 1. Приношения от богомольцев и посетителей, кои в скале Успенской, в церкви святой Анастасии, Иоанновской часовне и источнике Космо-Дамиановском и ныне простираются ежегодно не менее как до пяти тысяч рублей ассигнациями. Нет сомнения, что и другие из священных мест, будучи возобновлены и освящены церквами и богослужением, также не преминут получать в пособие себе приношения от посетителей. Не может быть места более глухого и дикого, чем источник Космы и Дамиана, но в нем за один день (1 июля, в день памяти святых угодников) получают за свечи и молебны до шестисот рублей ассигнациями.

 2. Вклады от ревнителей благочестия на поддержание святых мест. Некоторые из таковых вкладов уже имеются в виду и составят на первый раз не менее пятидесяти тысяч рублей ассигнациями. Судя по сему, можно с уверенностью надеяться, что из сих вкладов образуется в непродолжительном времени капитал, проценты с коего предоставят обеспечение для содержания таврического братства. А между тем никто не принуждает нас предполагаемые к открытию святые места открыть все вдруг: дело может и должно идти постепенно, сообразно со средствами к действию.

 Таков вкратце план будущего русского Афона в Тавриде! Было бы только предначато, как должно, людьми, а Господь сторицей благопоспешит благому начинанию, и Сам узрит для Себя верных слуг и усердных подвижников, которые, не выходя из пустыни, распространят славу имени Его по всему миру и будут служить духовной оградой Отечества, призывая на него в молитвах своих день и ночь благословение свыше. Да даст же Господь, чтобы это предначертание осуществилось в том или другом виде, вполне или отчасти, руками нашими и при нас, или руками других и в другое время, — все равно, только бы все, имеющее совершиться, обратилось во славу Божию, к пользе Святой Церкви, для блага человечества, к чести Монарха и имени русского!

 Вследствие обозрения мною значительной части здешней епархии и замечаний, при сем сделанных, нахожу необходимым, чтобы консистория циркуляром предписала всем духовным правлениям и благочинным следующее:

 1) Сделать немедля везде по церквам, вокруг иконостаса и амвона, решетки, по силе Высочайшего указа из Священного Синода 1841 года, и никого из народа к стоянию за решетками отнюдь не допускать, по силе того же указа.

 2) Купели для крещения и водосвятые чаши лудить чаще и содержать в совершенной опрятности.

 3) Лампадки вверху иконостаса с железными горбылями и веревками упразднить, по указу 1835 года, как опасные для стоящих внизу под ними людей.

 4) Разбитые стекла заменять новыми, цельными, а составленных из кусков стекол в церквах не иметь, и временами запыленные промывать.

 5) Завести благоприличные ковчеги для хранения святого мира; чистить их, а ножницы освобождать от пыли и ржавчины.

 6) Паутины в церквах ни под каким видом не иметь.

 7) Кадушки с медом (из канунов) по церквам строжайше воспретить.

 8) Утварь церковную временами чистить, а бархат на Евангелиях устарелый переменять.

 9) На жертвенниках иметь по два копья, большому и малому, по Уставу Церковному.

 10) Святые иконы, жертвуемые в церковь, благоприлично расставлять где можно, а не нагромождать их одну на другую, к безобразию храмов.

 11) Штофов и бутылок на жертвеннике для вина церковного отнюдь не иметь, а завести для сего другого рода сосуды, не напоминающие собою о шинках.

 12) Хоругви иметь благоприличные, а ветхие в лоскутах и ненужные прибрать.

 13) Тарелки для сбора денег по церкви обтянуть сукном, дабы не происходило неуместного трезвона, и ходить с ними не в самые важные минуты совершения Таинства.

 14) Разбивающиеся книги церковные немедля переплетать вновь, дабы листы не падали перед народом из рук держащего книгу.

15) Вокруг церквей стараться разводить приличные деревья, не гоняясь за плодами, кои нельзя сберечь, а за тенью и благолепием.

 16) Причетникам ходить в полукафтанах с поясом и в шляпах, а не в картузах набекрень, и не в кургузых казакинах.

 17) Священникам иметь молодых, неопытных причетников под особенным отеческим надзором в надежде благодарности от начальства за усовершение их, равным образом взыскания за противное.

 18) Неопустительно совершать по церквам чтение кратких поучений при литургии, выбирая для сего назидательные и общеполезные статьи из книг, изданных Священным Синодом, и других общеуважаемых духовных творений, между прочим, из Четий Минеи и Пролога, только бы все это было как можно короче.

 19) Исповедь в посты производить с надлежащим усердием, благоговением и рассудительностью духовною, памятуя, что исповедь — одно из самых сильных средств для благотворного воздействия на нравственность народа и в то же время для снискания духовного уважения и любви прихожан к священнику.

 Недостатки, по всем сим пунктам, мною, к сожалению, во множестве замеченные, не указываются здесь, в приложении к лицам и церквам, где они встречены, в той надежде, что при вторичном обозрении мною епархии, они не встретятся более.

 Господь да дарует исполниться сей надежде!

 При обозрении епархии необходимы бывают разные местные сведения, коих у благочинных, большей частью, не находится. Для сего предписать немедля всем благочинным, чтобы они постоянно имели у себя в готовности следующие ведомости:

 1) О церквах, с означением каменных, деревянных, ветхих, строящихся или обновляемых, запечатанных, и прочих.

 2) О лицах, отмеченных какими-либо наградами, равно оштрафованных за что-либо, состоящих под судом и неисправного поведения.

 3) О праздных местах священно- и церковнослужительских, с показанием, когда сделалось праздно.

 4) Об училищах казенных и помещичьих, с означением учителей и числа учеников.

 5) О заштатных священнослужителях и сиротствующих семействах, получающих и не получающих пособия из попечительства.

 6) О чудотворных иконах, целебных колодезях, особенных местах, уважаемых народом, и примечательных древностях церковных.

 7) Об имуществах церковных, состоящих из домов, лавок, рыбной ловли, лесов и прочего.

 8) О следственных деталях, по их округу, с означением их начала и качества, и кому поручено, равно о процессах со светскими лицами в пользу церквей.

 9) О суммах, принадлежащих церквам, с показанием их количества, места хранения, нужды или ненужды для церкви, и прочее.

 10) Об окончивших курс, но не определенных к месту, об исключенных учениках, об обучающихся по домам и в училищах, о достигших десятилетнего возраста, но не записанных в школах.

 11) О старостах церковных, с означением времени их службы и полученных ими наград.

 12) О состоянии метрических и исповедных книг и библиотек церковных с указанием, в каких книгах недостаток.

 13) Вообще, о нуждах их округа со стороны церквей, духовенства, и прочих, с изъяснением, что требуется к отвращению их, и каким образом можно это сделать.

 Рассматриваемое нами сочинение представляет собой редкое и самое отрадное явление в нашей богословской литературе, подобного коему она давно не видала на своем горизонте и, по всей вероятности, не скоро увидит опять. Самые иностранные богословские литературы, несмотря на их давнее развитие и вековые усовершенствования, не представляют, особенно в современности, творения с такими достоинствами, как православная догматика преосвященного Макария. Богословие, как наука, подвинуто сим многоученым творением далеко вперед и много приобрело уже тем, что избавлено совершенно от схоластики и латинского языка и таким образом введено в круг русской литературы и предложено, так сказать, ко всеобщему употреблению для всех любителей богословских познаний. Но самая большая заслуга автора состоит в том, что в сочинении его в первый раз изображены со всей силой и убедительностью, ученым и вместе удобопонятным языком, те догматы и положения, коими Православная Церковь Восточная отличается от всех прочих вероисповеданий христианских. После сего иностранный богослов не может сказать, что в Восточной Церкви привыкли веровать в свои мнения безотчетно, ибо в новой православной догматике содержится такой отчет во всем, подобного коему доселе не представила большая часть Церквей не православных, начиная с английской.

 В подкрепление сих мнений да послужат следующие несомненные справки и соображения.

 А.

 1) Все доселе изданные в свет опыты богословия отечественного можно разделить на два класса: одни составлены без строгой системы, в виде как бы отдельных трактатов, не связанных тесно между собой никакой общей, видимой в книге мыслью, подобно тому, как поступали в своих произведениях покойные схоластики. Сюда относятся догматики архимандритов: Иосифа Карпинского, Сильвестра Лебединского, Макария Петровича и иеромонаха Ювепалия Медведского. Другие преосвященные, как то: Ириней Фальковский, Феофилакт Горский, протоиерей Терновский и архимандрит Антоний — держались известной системы, следуя плану, предначертанному еще Феофаном Прокоповичем, который разделил догматику на две половины: на учение о Боге в самом себе (de Deo ad intra) и на учение о Боге вовне, то есть в Его действиях (de Deo ad extra). План очень изрядный, только не в приложении к богословию христианскому, ибо нисколько не взят из сущности христианства, как бы следовало, почему и не приходится с удобностью к систематическому изложению догматов христианских. Для второй части богословия по сему плану остается слишком много предметов в сравнении с первою; да притом в сем случае нет мысли, коей можно было бы связать и проникнуть все трактаты, в нее входящие.

 Преосвященный Макарий умел вполне приметить и успешно избежать сего общего богословиям недостатка. За исходную точку для догматики, или за начало ее, он принял самое понятие о христианской религии, которая, по существу своему, есть не просто только первобытная религия, или естественный союз человека с Богом, как было до падения человека, но религия в ее дополненном через откровение и исправленном виде, — как союз падшего человека с Богом, восстановленный сверхъестественно через Таинство искупления и благодати; а потому и состоит из двоякого рода догматов, из коих одни принадлежат ей, как религии вообще, другие — как религии восстановленной, сверхъестественной, христианской. В первых излагается учение о Боге и об отношении его к человеку — естественном и общем, какое имел к нему Бог еще в религии первобытной, естественной и имеет равно ко всем прочим существам мира, как их Творец и Промыслитель. Другие излагают учение о Боге, как Спасителе человеков падших, и об отношении Его к человеческому роду особенном, сверхъестественном, какое Бог имеет исключительно к нам, грешным, в религии восстановленной, как наш Искупитель, совершив дело спасения на кресте, как наш Освятитель, усвояющий нам это спасение посредством благодати Святаго Духа, наконец, как наш Судия и Мздовоздаятель, имеющий воздать по смерти каждому, смотря по тому, как он воспользовался спасением, для него приобретенным. Такое разделение догматов и догматики, выходящее, можно сказать, из самого существа христианской религии, отличаясь естественностью, вполне соответствует своему предмету: здесь нет неудобств прежнего плана; части системы являются равными, выводятся из одного начала, проникаются, до мелких подробностей, одной господствующей мыслью и, таким образом, действительно представляют из себя стройное и саморазвитое дело — науку. Такое разделение догматики, удовлетворяя вполне требованиям логики, получает новую цену оттого, что таким образом изведен из-под спуда и пущен опять в дело древний способ изложения догматов христианских, коего держались постоянно (как это показывает сам автор) святые отцы и учители вселенские, и который вышел из употребления и оставлен в забвении только потому, что не умели достойно оценить его и придать ему ученую систематическую обработку.

 2) Еще более преимуществ рассматриваемая нами догматика имеет перед всеми прежними догматическими творениями в отношении к методу или способу раскрытия истин богословских. Здесь каждый догмат обозревается и раскрывается со всех сторон, с каких только он может с пользой явиться в науке; внимательный читатель, по прочтении каждого трактата, в состоянии сам судить о нем (догмате) и в его начале и основаниях, и в его историческом развитии, и в его отношении к началам разума, и в его практических последствиях для сердца и жизни.

 Рассмотрение всегда открывается обстоятельным изложением о предмете учения Церкви, как хранительницы Православия, —условие, без выполнения коего православное богословие, очевидно, не было бы достойно своего имени, и которое, однако же, весьма мало выполнялось во всех прежних богословиях. Автор, напротив, выполняет его со всем постоянством и усердием не только в отношении каждого трактата, но и каждой главы, даже иногда — параграфа. Таким образом, учительницей догматов является у него сама Церковь, а он служит ей только верным истолкователем и покорным орудием. Это самое давно многие желали видеть в догматике и не видели доселе: теперь желание сие удовлетворено вполне. Ибо автор не ограничился в сем отношении приведением только главных пунктов церковного учения касательно главных догматов, но выставил оное (первый) с отчетливостью касательно всех прочих, — даже в отношении к некоторым частным истинам. Таким образом устранена совершенно печальная необходимость, прочитав какой-либо богословский трактат, спрашивать: а так ли точно учит Святая Церковь?

 За изложением учения Церкви у автора всегда следует подтверждение его из Священного Писания, ибо Церковь преподает нам не свое учение и не от себя, а передает токмо то, что открыто Самим Богом через пророков и апостолов в их писаниях или преданиях.

 Этим изложением библейского учения о догматах занимались все прежние составители догматик, и большая часть ограничивала сим все дело. Несмотря на то, и эта сторона догматики является у преосвященного Макария превосходнее, нежели как она находится в прежних. Не только обилие текстов, но и выбор их, особенно раскрытие и приложение к доказываемому предмету заслуживают полную похвалу и не оставляют желать ничего более. Подобное сему можно было находить прежде только у Феофана Прокоповича, и то в меньшем размере и не с таким искусством.

 Изложение догматов по смыслу Священного Писания возвышается и получает всегда новую оценку у преосвященного Макария тем, что вслед за указанием на существование их в Священном Писании всегда и с подробностью представляется, как сии же самые догматы постоянно существовали в предании Церкви Вселенской. Для сего в каждой главе являются целые ряды свидетелей сего предания, — отцы и учители Церкви первых шести веков. Без сего всегда мог возникать в уме читателя вопрос: а так ли понимали Священное Писание Соборы Вселенские и прежние учители Церкви, как оно изъясняется в догматике? Преосвященный Макарий (первый) вполне ответил на сей важный вопрос, со всей полнотой и основательностью, и этим оказал важную услугу богословию как науке.

 Немало служит также к пояснению догматов у автора то, что он (чего не делали прежде, исключая двух-трех случаев у Феофана Прокоповича) призывает на помощь историю догматов, которая, по важности своей, давно составила из себя даже особую науку в иностранной литературе, а у нас оставалась в забвении. Благодаря обширным сведениям историческим, коих образцы показаны были в прежних исторических сочинениях автора, в Догматике его при каждом случае видим, как и почему учение Церкви касательно известных догматов определялось с той или другой стороны, в таких, а не других выражениях, что весьма много помогает к более глубокому уразумению учения церковного.

 Имея в виду свойство духа времени, благоразумно также поступил автор, дав в своей догматике место для беспристрастного взора здравого разума на догматы христианские. С одной стороны, это служит для успокоения пытливости умственной, особенно в юных слушателях, с другой — составляет постоянное доказательство, что вера и откровение не боятся никаких суждений и возражений разума, и во всяком случае только превышают его понятие (логическое), но никогда не противоречит его началам, кои сами, при углублении мыслью в их источнике, все сводятся окончательно к вере в истину того, что необходимо представляется таковым в нашем сознании. Теоретические соображения автора об истинах христианства всегда отличаются зрелостью, отчетливостью, основательностью и нередко богатством самых разнородных сведений, особенно в тех случаях, где опровергает он возражения неправомыслящих, заимствованные из разных отраслей естествознания, истории и других наук. В этих соображениях, кои в прежних догматиках вовсе почти не имели места по самой их краткости, автор весьма удачно избежал двух недостатков: направления рационалистического, господствующего ныне особенно в Германии, которое, отвергая авторитет Церкви и самой Библии, поставляет разум верховным судией веры и, вследствие того, отвергает все, что есть в христианстве непостижимого; и направления схоластического, по коему рассуждавшие о догматах по началам разума вдавались обыкновенно в излишние диалектические тонкости и занимались решением вопросов, не только не относящихся к положительному учению Церкви и Библии, но и не содержащих в себе никакой важности.

 В нравственных выводах из догматов, коими заключается у автора каждая глава, конечно, не представляется новости, так как это нередко делалось в наших догматиках и прежде; но в прежних опытах они излагаемы были обыкновенно в виде кратких и сухих положений; а здесь являются каждый раз в приличной полноте, проникнуты христианским чувством и, как зрелый сочный плод, заставляют желать изведать их собственным вкусом на опыте.

 Таким образом, метод, коему следовал автор, есть самый полный и всесторонний, удовлетворяющий требованиям самого любопытного читателя, и посему весьма приличный для кафедры академической, на которой автор преподавал свои уроки.

 3) При такой ученой обработке и полноте сочинение преосвященного Макария выполнило именно то самое, чего недоставало нашей богословской литературе. Феофан Прокопович начал было, как известно, излагать догматику в обширном размере; но он не довел ее сам и до половины. Последующие трактаты, доконченные по его плану другими, вообще кратки и не так обстоятельны; притом величина самого первого тома, особенно принадлежащего Феофану, зависела, между прочим, оттого, что здесь же помещены им предварительные общие трактаты о началах богословия, что у преосвященного Макария составило предмет особого обширного и многоученого сочинения: "Введение в Православное Богословие". Опыты преосвященного Иринея Фальковского и Сильвестра также довольно обширны, но уступают творению Феофана, тем более преосвященного Макария. О других, еще более кратких опытах нет нужды и поминать.

 Такая полнота, кроме обширности метода, по коему автор рассматривал те же догматы истины в новых, не тронутых прежде сторон, зависела у него и от того, что он дал место в своей догматике некоторым, дотоле вовсе небывалым в ней предметам, как например очерк постепенного раскрытия догматов в Православной Церкви, история самой догматики, и прочие; а, во-вторых, оттого, что он с особенной обстоятельностью и силой старался раскрывать и утверждать те догматы, кои составляют отличительный характер православного учения Восточной Церкви и отвергаются или превращаются в других христианских вероисповеданиях, как например: учение о вечном происхождении Святаго Духа от Бога Отца, о седми Таинствах Церкви, о почитании и призывании на помощь Ангелов и святых, о молитвах за умерших, и прочие.

 Вообще догматика преосвященного Макария представляет собою такую систему, православно-догматического богословия, из которой каждый желающий может изучить истины нашей православной веры основательно и во всей полноте, не только в отношении к вере, но и в приложении к жизни.

 4) Это тем удобнее и легче, что вся система написана языком ясным и общевразумительным. Из прежних догматик наибольшая часть написана была, сообразно тогдашнему обычаю, по-латыни, в виде учебника, по методу более или менее схоластическому, посему и могли быть доступны только людям, знакомым с языком латинским и привыкшим к формам схоластики, а для общества, для всего православного народа русского, как бы не существовали. Другие, позднейшие опыты, хотя написаны и русским языком, но также в виде собственно учебников и методом более или менее школьным, не для всякого легким и удобовразумительным.

 С другой стороны, эти опыты, по самой краткости и сжатости слога, не везде излагают истины с той ясностью и полнотой, какие необходимы для большей части наших православных читателей. Догматика преосвященного Макария устранила все сии неудобства. Она написана чистым, правильным, современным русским языком, который легко может быть понятен каждому, сколько-нибудь образованному и смыслящему человеку русскому; написана не столько в форме академического учебника, сколько в виде общенародного руководства для изучения православных догматов, и потому освобождена от всех скучных и тяжелых форм схоластики, почти неизбежных в кратких школьных учебниках.

 Наконец, при той полноте, которую избрал для себя автор в изложении истин веры, при его особенном даре выражаться о самых возвышенных предметах просто и ясно, он умел достигнуть в своем сочинении высшей степени общепонятности.

 Со всей справедливостью можно сказать, что наука православно-догматического богословия, которая доселе как наука была исключительно достоянием школы, выведена автором из тесных стен ее в область действительной жизни и предложена для общественного употребления.»

 Б.

 При таких осязательных преимуществах пред всеми без исключения отечественными догматиками, сочинение преосвященного Макария не теряет ничего, а еще выигрывает, если сравнить его с подобными сочинениями иностранными. Возьмите какую угодно систему догматики англичан, французов и даже немцев и увидите, что самые лучшие из них окажутся ниже нашей в немалых отношениях.

 В настоящее время в западной литературе признаются за лучшие догматики Иоанна Перроне, Генриха Кле и Штауденмайера. Каждая из них имеет свои достоинства, и каждая, однако же, должна уступить преимущество нашему автору, как это видно уже из тех мест его системы, где им отвергаются мнения, изложенные в сих догматиках. В дополнение к этому следует присовокупить следующее:

 Догматика Перроне составлена без особой системы, по плану известного схоластика Фомы Аквината, в виде отдельных трактатов, не связанных никакой внутренней общей связью, изложена самым строгим схоластическим методом, и потому — тяжелая и утомительная для живой мысли — увеличивает недостаток сой еще тем, что почти на каждой странице вдается в диалектические тонкости и словопрения о предметах нередко самых маловажных. Если бы под формами средневековой схоластики книга Перроне не обнаруживала в сочинителе богатых сведений современных, то ее легко можно было бы отнести к XII или XIII веку.

 Догматика Кле и свободна от схоластики, и имеет вид системы, но на самом деле она представляет из себя более догматический сборник, нежели систему. О каждом догмате собрано множество текстов Писания и свидетельств отеческих, но все это не проникнуто, как бы следовало, мыслью сочинителя, не запечатлено самодеятельностью авторской, не оживлено нисколько художественным творчеством. Здесь, можно сказать, приготовлен богатый материал для здания, коего значительная часть обработана искусной рукой, но нет еще самого здания.

 Догматика Штауденмайера удовлетворяет требованиям системы, но имеет другой противоположный недостаток. Как в сочинении Кле слишком мало самодеятельности умственной, так здесь уже слишком много ее. Штауденмайер не принадлежит к числу германских рационалистов и пишет догматику римско-католическую; но он не столько излагает положительное учение своей Церкви о догматах, сколько свои собственные о них соображения; не столько богословствует, сколько философствует о предметах богословия по началам новейшей философии, и даже с самыми возвышенными и непостижимыми истинами веры обходится как с истинами, совершенно заключенными в пределах разума человеческого. Наш соотечественник (как мы уже видели, говоря о плане и методе его догматики) искусно и благоразумно избежал всех этих недостатков лучших современных отношений в том же роде, а потому догматика его имеет неоспоримое перед ними преимущество. Не упоминаем уже о главном незаменимом ее преимуществе для нас в том отношении, что она написана в духе нашей Церкви и есть богословие православно-догматическое, тогда как, само собой разумеется, все иностранные догматики писаны в духе своих вероисповеданий. В сем отношении не может быть между ними и сравнения.

 В.

 Вообще "Православно-догматическое богословие" преосвященного Макария, рассматриваемое нами, представляет:

 1. Труд совершеннейший из всех, какие являлись у нас доселе на том же поприще; и не только равняющийся по ученой обработке с лучшими современными иностранными опытами, но и в немалых отношениях далеко их превосходящий.

 2. Труд самостоятельный и оригинальный, потому что автор ни в системе, ни в методе, ни в способе изложения истин не следовал никакому из отечественных и иностранных богословов, а шел своим путем, глубоки обдуманным и верно предызмеренным, черпал сведения из первых источников, из коих многие им собственно найдены и все им значительно разработаны, и таким образом при неутомимом труде воздвигнуто стройное и громадное целое, которое, при всем желании подобных явлений, по всей вероятности, надолго остается единственным.

 3. Труд, удовлетворяющий всем современным требованиям науки, по стройной системе и выводу всех частей и истин из одного начала, по глубокой и обширной учености автора, по господствующему историческому направлению, столь сродному богословию, как науке положительной, по отличной ясности и вразумительности в способе раскрытия истин, даже по слогу чисто русскому, постоянно носящему притом на себе печать здравого вкуса.

 4. Труд, составляющий важную заслугу не только для науки православного богословия, которую автор, несомненно, подвинул весьма далеко вперед, — не только для духовного нашего образования, в истории которого появление на свет догматики его послужит некогда одной из замечательнейших эпох, но и вообще для всей Церкви Русской, для всех православных соотечественников, кои получают в этом труде чего давно желали, возможно полное, стройное, основательное и общедоступное изложение отличительных догматов своей Церкви, столь драгоценных для их ума и сердца.

 По всем этим достоинствам "Православно-догматическому богословию" преосвященного Макария, по мнению моему, принадлежит полное право на полную премию Демидовскую, которую давно заслуживали еще прежние историко-богословские труды автора, обратившие на себя внимание всех, занимающихся движением наук и просвещения в нашем Отечестве.

 После потопа Ноева на Руси из бездны первый вышел Алаун и, привыкнув дремать под водами, не думал спорить высотою с облаками, протянулся лениво не высоким, но зато длинным хребтом от Запада к Востоку. Кто посмотрел бы тогда с облаков (другого места для взора не было), тот подумал бы, что это плавает в океане огромный кит, коего усы и лапы увеличиваются и растут со дня на день.

 Гонимые вихрями, быстро сбегали с лица земли волны потопа; в несколько дней уже во все стороны от Алауна показалась земля и суша. Все хотело, выходя из вод, принять какой-либо вид; но ничто не имело еще определенного образа и очертания: ныне вода, а завтра суша; ныне как будто суша, а завтра опять бездна.

 Чреватый влагою внутри, палимый солнцем извне, Алаун полил из себя во все стороны реки и ручьи. И теперь их много, а тогда было вдесятеро больше.

 Важнее всех прочих детей были две дочери и один сын. Старшая из дочерей называлась Волга, вторая за ней Двина; сыну дал отец имя Днепр.

 Посмотрел на всех детей отец, посмотрел в другой и третий раз и, указывая на Волгу, Двину и Днепр, сказал:

 — Вот это мои дети! Истые Алауновичи!

 — Что же ты нам напророчишь, родитель? — спросили они все трое. — Как нам жить, куда течь и где кончаться?

 — Живите, — отвечал Алаун, — как Бог повелит; теките, куда волна повлечет; не бойтесь бурь и ветров, гор и порогов; бойтесь одного — встретиться с морем: где оно, там всем вам конец!

 Не долго думали юные! Волга, как старшая, посмотрела на все стороны и потекла на восток, к солнцу, которое тогда было еще светлее и красивее нынешнего.

 Скоро сдружились она с озерами и болотами, забрала с собой всю их силу, обтекла колесом всю землю Русскую, пережила всех братьев и сестер, и скончалась от старости: не то море поглотило ее, не то она сама разлилась шириной в море; видно только, что Волга и Каспий — как начало и конец одного и того же.

 Двина, не любившая старшей сестры, тотчас обратилась на Запад; подобно ей, всюду искала жениха, и подобно ей прихотливая, не нашла его; Неман ушел от нее влево, Эмбах — вправо; а тут скоро встретилось и море, и поглотило ее со всеми водами, не сказав "здравствуй"! Не течь было к Западу: там не только рекам, а и солнцу конец!

 Днепру не из чего было выбирать — приходилось течь на север или на юг. С первого несло холодом, и Словутич понесся на юг. Тут — не то что у Волги и Двины: ни одного озера, ни одного болота; все горы да леса, лески да горки. Видно, что сухая сторона.

 Днепр прыгает и играет, играет да поглатывает ручьи и речки. Уже он молодец-молодцом; напоил собой Смоленск, омыл Оршу, окаймил горы Могилевские. Пора бы и по невесту! Но где взять ее? Дубровка мала, Орша слаба; Днепр чуть посмотрел на них, велел течь при себе; а сам течет и думает об ином; уже скучно молодцу одному!

 Вдруг, нежданно-нечаянно из песков и топей выходит справа тихая и скромная Березина, почти ровесница по летам и водам. Днепр не видал доселе подобной; Березина не встречалась доселе с равным; слились и потекли вместе. Днепр, как мужчина, клялся в верности до гроба; Березина, как женщина, верила Днепру; а опыт готовил, — и скоро — другое.

 На беду Березины, откуда ни возьмись, с левой стороны Сож — полная водами, сильная ростом, землячка Днепру и схожая нравом; Славутич забыл клятву и соединился с Сожью. Вот уже текут теперь втроем. Пора, пора Днепру остепениться: иначе пройдет худая слава по всей земле Русской.

 Но вот встречается Припеть — богатая водами не менее самого Днепра. Молодец наш трогается уже не одной любовью, рассчитывает и на выгоды: "Вся фамилия Припети, — думает, — будет принадлежать мне", — и берет ее себе в жены. "Теперь, — думает, — заживу на славу, обойдусь без чужих вод, буду носить на себе целые корабли, особенно весною".

 Ан, — вот перед глазами Десна. Что тут делать? Невеста славная и ищет жениха. Днепр к ней; она от него. "Вижу я, — говорит она, — какой ты непостоянный! Но я не такая доверчивая, не обманешь; но чтобы с сих пор не было у тебя новой жены. Я буду последняя, или — не буду и потеку к Дону". Днепр дал обет и соединился с Десною; то было под горами Киевскими.

 С тех пор Днепр остепенился; много еще набрал он речек, но все в прислужницы, а не в супруги. Десна смотрела за мужем строго, да и искушений уже не было; настало другое время и другая судьба.

 Прежде, куда Днепр ни повернет, везде широко и свободно: пески рассыпаются, леса расступаются. Теперь что-то справа начинает твердеть и упорствовать. Днепр почуял под собой гранит. Вот он высунулся уже и на поверхность. Днепр уклонился влево и течет далее; а гранит за ним и врезывается упорнее. Днепр — все налево, и думает: "Не догнать же ему меня".

 Вдруг видит врага не только справа, но и слева: с обеих сторон громады и утесы; выбирать не из чего. Выпрямил и склонил Днепр голову и бросился напролом: пробил скалы и утесы, но весь изломался сам. Не стало силы и крепости; тот же, да не тот. Берега понизились, быстрина исчезла, явились как у старца седины — камыши и плавни.

 А зной?.. Что дальше, то сильнее, печет как в печи. Недолго питаться прежним запасом; нового сукурса нет. Местами появляются овраги и ложбины, но все сухие-сухие; воды ни капли.

 Видит Днепр, что нехорошо, но продолжает течь, куда — сам не знает. Не воротиться же к Алауну. Слава Богу, что доселе еще нет моря!

 Но что-то подозрительно: впереди что-то не дает идти. Днепр ширится и толстеет, но это недобрая толщина, как бывает у стариков перед смертью.