Фрэнсис Ходгсон Бернет
Маленький лорд Фаунтлерой
(пер. с англ. Демуровой Н. М.)
Вступительная статья переводчика
Одно из самых светлых и добрых впечатлений людей старшего поколения — небольшая книжка англо-американской писательницы Фрэнсис Ходгсон Бернетт «Маленький лорд Фаунтлерой», выходившая у нас и под названием «Маленький лорд», и «Приключения маленького лорда». Автору этих строк довелось читать ее в далекие довоенные годы. И по сей день помнится то теплое, радостное чувство, с каким бралась в руки эта книжка с рассыпающимися листками, как бережно передавалась друзьям и как прояснялись лица тех, кто говорил о ней.
В России «Маленький лорд Фаунтлерой» стал известен уже через два года после выхода в свет в Соединенных Штатах. В 1888 году журнал «Родник» опубликовал перевод, на котором не было, как это нередко случалось в те дни, имени переводчика, зато было помечено: «под редакцией Е. Сысоевой» (Екатерина Сысоева и Алексей Альмединген издавали журнал и приложения к нему). Не прошло и года, как этот перевод вышел роскошным, большого формата томом в красочной обложке. Его выпустил петербургский книгоиздатель А. Ф. Девриен. Это было, так сказать, подарочное издание, выдержавшее впоследствии не одно воспроизведение. Затем переводы — и все разные! — посыпались как из рога изобилия. Где только не издавали «Маленького лорда»! В Петербурге, Москве, Киеве, в издательствах И. Д. Сытина, М. О. Вольфа, Е. В. Лавровой и Н. Л. Попова, В. И. Гусинского… Каждый издатель выбирал своего переводчика (или переводчик издателя), но все воспроизводили — лучше или хуже — иллюстрации Реджинальда Берча.
Переводы были выполнены для своего времени вполне «удовлетворительно» (так оценивали их рецензенты), хотя в некоторых и чувствовалась спешка. Современному читателю, впрочем, странными покажутся и транслитерация имен (маленький лорд у одного переводчика именуется «Кедрик», а у другого «Цедрик», а сама писательница становится Франциской), и передача английских реалий, особенно тех, что касаются отношений землевладельца-лендлорда с его арендаторами, и сентиментальность, нередко переходящая в слезливость. Но пуще всего удивляет вольность обращения с текстом: переводчик то пропускает целые абзацы, то передает их в нескольких словах, то весьма произвольно трактует смысл. Впрочем, удивляться мы не должны. Переводчики конца прошлого века (да и первой четверти нашего века тоже) считали такие вольности вполне правомерными. В соответствии с установками того времени они нередко не переводили, а пересказывали текст, попутно исправляя, сокращая или поясняя его, руководствуясь собственными представлениями о том, какой должна быть книжка. На некоторые частные недостатки появлявшихся переводов «Маленького лорда Фаунтлероя» указывали рецензенты.
«Перевод вполне удовлетворителен, — замечал один из них по поводу работы М. и Е. Соломиных, вышедшей в издании О. Поповой. — К сожалению, переводчик, придерживаясь оригинала, заменил местоимение „ты“ английским „вы“, которое странно звучит для русского уха».
Скажем сразу, что никакие недостатки перевода не помешали русскому читателю полюбить «Маленького лорда». Причина тому кроется в самом характере литературного дара писательницы, верно подмеченном русской критикой. Вот что писала в обзоре творчества Фрэнсис Ходгсон Бернетт В. Абрамова в 1913 году:
«Она обладает характерной литературной физиономией, ценным качеством, благодаря которому ее невозможно смешать с каким-либо другим автором. Бернетт горячо и нежно любит лиц, ею описываемых. К своим героям она совершенно не может отнестись объективно, беспристрастно. Это ее дети, если не плоть от плоти, то дух от духа. Она в них живет, и оттого, верно, ее произведения читаются с таким увлечением, от них трудно оторваться… Впечатление художественности, получается, от непринужденной легкости языка, от живости диалогов и от умения в немногих словах изобразить описываемое лицо или местность».
А С. Долгов в предисловии к переводу, вышедшему в издательстве Сытина, отмечает:
«По некоторым чертам своим талант госпожи Бернет (sic!), завоевавшей себе лестную репутацию в Америке, напоминает Диккенса, который героями своих крупнейших и лучших романов брал тоже детей или подростков. Но мы по опыту знаем, что от этого романы его нисколько не теряют интереса и для нас, взрослых, а, напротив, приобретают еще особую прелесть».
В начале века появились на русском языке и некоторые другие произведения писательницы — роман «Дикая», повесть «Сара Кру», «В запертой комнате», «Маленькая подвижница» и другие. Все они быстро раскупались и имели успех, — но для российского читателя Бернетт оставалась создательницей «Маленького лорда».
Октябрь положил конец переизданиям «Фаунтлероя». В 1918 году он еще вышел в последний раз в товариществе И. Кнебель — в старом правописании, с ятем, фитой и пр. — но на том все и кончилось. В течение семидесяти трех последующих лет «Маленький лорд» не переиздавался, и, казалось, был прочно забыт. В редких упоминаниях, которые встречались порой в нашей критике, его называли сентиментальным, не вдаваясь в вопрос о том, так ли уж это плохо. Теперь наконец, по прошествии всех этих лет, «Фаунтлерой» возвращается из небытия.
Френсис Элайза Ходгсон Бернетт (Бернетт — фамилия ее первого мужа, под которой она и печаталась, опустив данное ей при крещении второе имя) была англичанкой по происхождению. Она родилась 24 ноября 1849 года в Манчестере в разгар промышленного кризиса и борьбы за хартию. Отец ее был торговцем скобяными изделиями; ценой больших усилий он поднялся до продажи бронзы, подсвечников, канделябров и прочих предметов скобяной роскоши в богатые дома, что в строго регламентированной викторианской Англии позволяло считать его представителем «среднего класса», чем он немало гордился.
Когда Фрэнсис было три года, отец ее умер, и матери пришлось взять на себя семейное дело. Спокойной, обеспеченной жизни скоро пришел конец. Через три года семья переехала в другой дом, расположенный на улице, по которой проходила граница между респектабельным городом и трущобами. Из окон нового дома была видна соседняя улица, где ютилась фабричная беднота. Здесь в течение почти целого десятилетия юная Фрэнсис наблюдала жизнь бедняков, глубокий интерес и сочувствие к которым она сохранила до конца своих дней.
Литературные способности Фрэнсис обнаружила еще, будучи ученицей маленькой частной школы, расположенной на той же улице. Свои рассказы она записывала в тетрадях для кухонных расходов.
Ее учительница Сара Хэтфилд позже вспоминала:
«Фрэнсис страстно любила читать, „сухость“ текста ее не останавливала. Ее талант рассказчицы проявился очень рано; в школе дети окружали ее и стоя слушали как зачарованные, когда она сочиняла для их развлечения какую-нибудь историю с самыми необычными приключениями».
Младшая ее сестра Эдит, которая обычно бывала первой — и всегда восторженной! — слушательницей, так вспоминает об этих ранних рассказах:
«Эти истории были очень романтичны. В них всегда был один герой — больной, покинутый и несчастный, которому почему-то сильно не повезло, и другой — смелый, сильный и добрый. Сильному приходилось преодолевать всякие трудности и испытания. Но в конце концов, все кончалось хорошо, словно в сказке».
Это стремление устроить судьбу своих героев, преодолев несчастье и зло и дав добру восторжествовать, Фрэнсис сохранила на всю жизнь.
Когда Фрэнсис исполнилось шестнадцать лет, мать продала приносившее одни убытки дело и приняла решение ехать в Америку, где в Ноксвилле (штат Теннесси) жил ее брат, державший небольшую бакалейную лавку (не он ли послужил прототипом для мистера Хоббса, друга маленького лорда Фаунтлероя?).
Первые годы в Теннесси были очень трудны — кончилась Гражданская война, потерпевший поражение Юг лежал в руинах. Ходгсоны поселились в простой деревянной хижине в деревне неподалеку от Ноксвилла; привезенные из Англии приличные платья, которыми девицы поражали соседей, щеголявших в мешковине, вскоре износились; на жизнь приходилось зарабатывать самым простым трудом, не гнушаясь никаким заработком.
Фрэнсис начала писать, чтобы помочь семье. «Моя цель — вознаграждение», — признавалась она в одном из первых писем, вложенном в посылку с рукописью. В своей автобиографии она рассказала, что нанималась работать на сбор винограда, чтобы оплатить почтовые расходы по рассылке рукописей в разные журналы. Ее рассказы — под различными псевдонимами — стали появляться в печати.
В 1870 году умерла миссис Ходгсон; двадцатилетняя Фрэнсис осталась главой семьи. На ее рассказы обратили внимание; один из серьезных журналов — «Скрибнерз» — оценил ее одаренность, несмотря на наивность первых попыток. Ей повезло: она попала к хорошему редактору, много сделавшему для развития ее таланта. Начинается ее сотрудничество с журналом «Скрибнерз» и некоторыми другими престижными журналами, литературный уровень которых значительно выше обычных периодических изданий. Вскоре фирма «Скрибнерз» стала печатать в своем издательстве и книги Фрэнсис; сотрудничество это продолжалось, за небольшими исключениями, всю ее жизнь.
В 1873 году Фрэнсис вышла замуж за своего соседа по Ноксвиллу, доктора Свона Бернетта. От этого брака у нее было двое сыновей: Лайонел и Вивьен, послуживший прототипом для Седрика Эррола. Доктор Бернетт был видным специалистом по глазным болезням; позже он написал классический труд в этой области. Он взял на себя ведение всех издательских дел своей жены и оказался весьма деловым литературным агентом. Брак не был счастливым, и когда дети подросли, супруги разошлись.
Фрэнсис Ходгсон Бернетт (это имя она сохранила и после развода) оказалась идеальной матерью. Она не только нежно любила, но и хорошо понимала своих сыновей и, никогда не навязывая им свою волю (а она была волевою женщиной), умела жить их интересами и всячески помогать им. В ее автобиографии и книге воспоминаний, написанной позже Вивьеном, много живых зарисовок, проливающих свет на их взаимоотношения. Ограничимся одной из них.
Как-то, когда Фрэнсис лежала больная в постели, мальчики затеяли возню в соседней комнате. Их пытались урезонить, но они вошли в азарт, кидались подушками, вопили и пр. Внезапно на пороге выросла Фрэнсис. Настало молчание. Потом Вивьен бросил ей под ноги подушку и произнес: «Дорогая, если уж ты собираешься нас отшлепать, то стань, пожалуйста, на подушку, а то у тебя ножки босые». Мальчики звали мать «Дорогая» — Седрик Эррол заимствовал у них эту форму обращения, так же как и ряд эпизодов из их биографии.
В 80-е годы Бернетт уже известная писательница; ее романы и повести печатаются по обе стороны океана. Среди лучших ее произведений — первый роман «Эта девчонка Лоури», написанный по воспоминаниям о манчестерских бедняках, повести и романы из американской и английской жизни, рассказы и повести для юношества.
Она живет в Вашингтоне, в Нью-Йорке, в Бостоне, ездит в Англию и на континент, подолгу живет там, общаясь с американцами, уехавшими в Европу, и с самым знаменитым из них — Генри Джеймсом. Она покупает и продает дома, устраивает судьбу родных и друзей, благодетельствует, помогает…
Она дружит с Марком Твеном, Оливером Венделлом Холмсом; в ее доме бывает Оскар Уайльд, совершающий свое сенсационное турне по Соединенным Штатам; среди поклонников ее творчества — Харриет Бичер-Стоу, американский поэт Джеймс Рассел Лоуэлл, английский премьер-министр Гладстон, американский президент Гарфилд. Марк Твен мечтает осуществить с ней и Хоуэллсом следующий план: выбрав какой-то сюжет и героев, написать — каждому в своем стиле — по повести и сравнить их. Как жаль, что этому плану не суждено было осуществиться! Генри Джеймс переписывается с нею и пророчески замечает в анонимной статье, написанной еще до личного знакомства с писательницей, что в стиле ее есть «трогательная простота, которая вместе с присущей ей изобретательностью будет весьма полезна в нравственной повести для юношества».
Такой повестью и оказался «Маленький лорд Фаунтлерой», над которым Бернетт работала в 1885 году. Сама писательница определила его жанр как роман; впрочем, следует иметь в виду, что английское слово «novel» трактуется довольно широко, включая в себя и собственно романы, и повести. Журнальный вариант начал печататься в том же году (работала Бернетт быстро, а в данном случае — и с упоением); полностью он был опубликован в 1886 году. Тогда же появились отдельные издания в США и Англии; за ними последовали переводы на европейские языки. «Фаунтлерой» сразу стал бестселлером.
В первый же год после выхода в свет были проданы 43 тысячи экземпляров — огромная цифра для того времени! Всего за период, прошедший после его публикации, было продано свыше миллиона экземпляров — на одном только английском языке, не считая переводов. По «Фаунтлерою» ставились спектакли, снимались фильмы — в одном из них заглавную роль исполнял Бестер Китон, в другом — Мэри Пикфорд, игравшая также и миссис Эррол. Совсем недавно в Англии была показана телевизионная постановка, имевшая немалый успех.
В чем же причина такой популярности этой незамысловатой книжки? Прежде всего — именно в простоте и универсальности ее темы. Маленький мальчик, разлученный со своей овдовевшей матерью, суровый старик аристократ, постепенно смягчающийся под влиянием открытого и благородного детского сердца, — эта романтическая тема не могла не покорить сердца читателей.
Бернетт писала «с жизни»: образ мальчика не вызывает сомнений, он настолько убедителен, что в него веришь сразу и безоговорочно. «Конечно, это не портрет, — заметила как-то приятельница Бернетт, жившая с ней во время написания книги, — но, несомненно, если бы Вивьена не было, не было бы и Фаунтлероя».
Сама писательница так вспоминает о рождении замысла этой книги:
«Вивьен был таким патриотом, таким пылким юным американцем; он был так увлечен предстоящими президентскими выборами; его соображения были так интересны! Я начала, помимо всего прочего, думать о том, как он, весь раскрасневшись и с самым увлеченным видом стал бы делиться этими соображениями с консервативными англичанами…
Поначалу это была всего лишь мимолетная фантазия, но в один прекрасный день я подумала: я напишу о нем книгу. Пусть он попадет в совершенно новое для себя окружение — посмотрим, как он поведет себя.
Но как же свести маленького американца и английского аристократа, раздражительного, консервативного, неприятного? Он должен с ним жить, беседовать с ним, раскрыть перед ним свой наивный врожденный демократизм. Лучше всего, если это будет ребенок, живший в очень простых условиях. Эврика! Я сделаю его сыном младшего сына, расставшегося со своим суровым отцом-аристократом из-за того, что он женился на бедной и красивой американке. Отец мальчика умирает, его старшие братья умирают, мальчик становится наследником титула. Как это его удивит! Да, решено, и Вивьен станет этим героем — Вивьен с его вьющимися волосами и его глазами, с дружелюбным и добрым сердцем. Маленький лорд Такой-то… Какое хорошее название! Маленький лорд… Маленький лорд… Как же его назвать? Через день он стал маленьким лордом Фаунтлероем. Такую повесть легко писать. Частично она разворачивалась перед моими глазами».
Это было время, когда англо-американская или американо-английская тема вызывала всеобщий интерес по обе стороны океана. В известном смысле Бернетт разрабатывала ту же тему, что и ее великий друг Генри Джеймс, только, разумеется, на совсем другом материале и уровне.
Маленький республиканец, попадающий в консервативную старую Англию, — это своеобразный «дикарь», «разведчик», «скаут», глядящий на старый мир свежим детским взором. Все ему внове, непонятно — испытанный прием «остранения» позволяет многое сказать автору, многому вынести осуждение или даже приговор. Вместе с тем все его недоумения и ошибки так умилительны, так естественны и смешны!
Вспомним хотя бы сцену, когда Седрик, впервые проснувшись в спальне замка, знакомится со своей няней. Он не знает, что в старых домах английской аристократии прислугу принято звать по фамилии, и вежливо осведомляется: «Мисс Доусон или миссис Доусон?», чем вызывает улыбку не только своей нянюшки, но и читателей. Но это не насмешливая улыбка: маленький демократ пробуждает лучшие чувства в сердцах своих читателей. Не случайно слуги, — эти самые суровые и нелицеприятные судьи своих господ! — не колеблясь, объявляют Седрика настоящим джентльменом.
Здесь не место рассматривать эволюцию этого понятия, столь важного для понимания психологии англичан. Заметим только, что к концу XIX века произошел решительный сдвиг его в сторону сугубо нравственных, моральных оценок. Позиция Бернетт перекликается с позицией таких весьма различных писателей, как Дж.-Б. Шоу, Дж.-М. Барри, Ф.-М. Форд, позже У.-С. Моэм…
«Основной секрет не в том, — писал Дж.-Б. Шоу, — плохие у тебя манеры или хорошие и есть ли они у тебя вообще, а в том, чтобы иметь одну и ту же манеру по отношению к любой человеческой душе».
И Седрик, с одинаковой гордостью представляющий гостям своего деда, графа Доринкорта, и своего друга, бакалейщика мистера Хоббса, Седрик, пекущийся о бедняках, Седрик, который, теряя титул и наследство, думает лишь о том, будет ли дед по-прежнему любить его, безусловно выступает в книге Бернетт как идеал нравственного поведения, как настоящий джентльмен в этом новом, изменившемся смысле слова.
Конечно, как проницательно заметил один критик, Бернетт удалось совместить в своей повести несовместимое: ее герой — юный республиканец и в то же время несомненный аристократ, наследник титула и поместья. В результате ее американские читатели получили возможность и насладиться жизнью в старинном английском имении, ничуть не поступаясь своими принципами, и сохранить чувство превосходства, присущее сторонникам демократического правления. В этом критик видит еще одну причину популярности книги Бернетт, с чем, пожалуй, спорить трудно.
Фрэнсис Ходгсон Бернетт, как мы уже видели, нередко сравнивают с Диккенсом. При всем несходстве масштабов и характеров их дарований это не лишено известных оснований. Симпатии к бедным и сирым, доброта, юмор — эти черты несомненно сближают двух писателей.
Упомянем еще одно свойство, которое было присуще раннему Диккенсу и в высшей степени свойственно Бернетт. Это та неукоснительная, святая вера в конечную победу добра, которую порой называют сказочностью. «Ее произведения читаются с таким увлечением, что от них трудно оторваться, — пишет в приведенной выше статье В. Абрамова. — Читая, видишь недостатки автора, чувствуешь, что три четверти того, что она выдает за правду, есть вымысел, а все-таки читаешь с удовольствием и кончаешь книгу с мыслью: все это сказка, несмотря на строго реальную форму, но сказка увлекательная и художественная». И несколько ниже прибавляет: «Бернетт хочет сделать из жизни красивую сказку. И делает это с таким увлечением, что увлекает и читателя».
Все это верно. На некоторые несообразности сюжета повести о маленьком лорде указывают и другие критики. Биограф Бернетт Энн Твейт, например, отмечала неправдоподобие того случая, который помогает Дику, чистильщику сапог в Америке, разоблачить претендента на титул Фаунтлероя. По мнению Твейт, только необычайный дар рассказчика позволил Бернетт преодолеть эти и подобные трудности.
Вместе с тем хотелось бы обратить внимание читателей и на другое возможное объяснение. Необычайный успех книги Бернетт вызван, как нам кажется, и тем, что она, возможно, сама того не сознавая, апеллирует к древнейшим архетипам, заложенным еще на мифологическом уровне сознания. Как показывают новейшие изыскания, именно эти, мифологические структуры, проникшие позже в несколько измененном виде и в сказки, служат мощным рычагом воздействия на читателей.
«Сказочность» повести Бернетт приобретает в этом смысле иное объяснение. «Синдром Золушки» получает здесь своеобразное, но вполне узнаваемое многочисленными читателями развитие. Седрик — сын третьего, младшего сына, два старших брата которого явные «неудачники» (воспользуемся здесь терминологией В. Я. Проппа, классический труд которого «Морфология сказки» (1928) позволит нам прояснить структуру «Фаунтлероя» и некоторые «функции» его действующих лиц). «Удача» отца Седрика, младшего сына графа Доринкорта, заключается, как и положено в сказке, лишь в его красоте, добром и честном нраве. Эта «удача» после его смерти передается его единственному сыну. На протяжении всей книги происходит своеобразное «испытание» силы, ловкости, мужества, терпения, из которого Седрик выходит с честью. Сказочное «вредительство» и «похищение добычи» также получают с появлением претендента и его матери некое преломление в книге, но, пожалуй, наиболее впечатляющим эпизодом является сцена, связанная со сказочным же «узнаванием» по «метке» (шрам на подбородке), и последующее изобличение «ложного героя», или «вредителя», в роли которых выступают сын Бена и его мать. Все это вместе с «синдромом Золушки», в полном соответствии с которым герой из бедности и приниженного положения попадает (в традиционной сказке) в королевский дворец, ясно прочитывается в книге, апеллируя к глубинным пластам сознания ее читателей и обеспечивая ей успех.
Заметим кстати, что многое из того, что описывает Бернетт, совсем не так далеко от реализма, как это кажется ее критикам. Описание бедственного положения крестьян в имении графа Доринкорта, к примеру, взято с натуры. В начале 80-х годов в Англии было несколько недородов, прокатилась волна эпидемий среди скота, сельские жители находились в ужасном положении, сельское хозяйство оказалось в глубоком кризисе. Описывая эту ситуацию, Бернетт смещает акценты, возлагая вину за бедственное положение крестьян исключительно на графа и его управляющего, однако от этого сама ситуация не становится менее реальной, а описание менее реалистичным.
Особенно удаются Бернетт описания жизни в поместье и всевозможных видов и градаций снобизма, издавна распространенного в старой Англии (вспомним хотя бы слуг, рассуждающих о своих господах) и захватившего и некоторых представителей Нового Света.
Заключительные строки повести, в которых говорится о неожиданном повороте во взглядах заядлого республиканца мистера Хоббса, читаются ныне не только с улыбкой, но с удивлением перед проницательностью писательницы, сумевшей разглядеть это явление и по другую сторону океана.
Фрэнсис Ходгсон Бернетт умерла в Америке 29 октября 1924 года. В последний раз она появилась на публике незадолго до своей смерти, на чествовании Мэри Пикфорд, немало способствовавшей своей игрой успеху «Маленького лорда». Ее сын Вивьен умер в 1937 году во время кораблекрушения, спасая тонувших людей. Он спас двух мужчин и двух женщин, прежде чем погиб сам. Это была смерть, достойная Фаунтлероя, писали газеты.
В Центральном парке в Нью-Йорке стоит скромный памятник героям Бернетт, которая, по ее собственным словам, «всем лучшим, что есть во мне, старалась сделать мир счастливее».
Н. М. Демурова
Глава первая. НЕОЖИДАННОЕ ИЗВЕСТИЕ
Сам Седрик ничего об этом не знал. При нем об этом даже не упоминали. Он знал, что отец его был англичанин, потому что ему сказала об этом мама; но отец умер, когда он был еще совсем маленьким, так что он почти ничего о нем и не помнил — только что он был высокий, с голубыми глазами и длинными усами, и как это было замечательно, когда он носил Седрика на плече по комнате. После смерти отца Седрик обнаружил, что с мамой о нем лучше не говорить. Когда отец заболел, Седрика отправили к друзьям погостить, а когда он вернулся, все было кончено; а мама, которая тоже очень болела, только-только стала подниматься с постели, чтобы посидеть в кресле у окна. Она побледнела и похудела, ямочки исчезли с ее милого лица, а глаза стали большими и грустными. Одета она была в черное.
— Дорогая, — сказал Седрик (так называл ее отец, и мальчик перенял у него эту привычку), — Дорогая, папа выздоровел?
Плечи ее задрожали, и он заглянул ей в лицо. В глазах у нее было такое выражение, что он понял: сейчас она заплачет.
— Дорогая, — повторил он, — папе лучше? Внезапно сердце ему подсказало, что надо поскорей ее обнять, и расцеловать, и прижаться мягкой щекой к ее лицу; он так и поступил, а она склонила голову ему на плечо и горько заплакала, крепко обхватив его руками, словно не желая отпускать.
— О да, ему лучше, — отвечала она с рыданьем, — ему совсем, совсем хорошо! А у нас с тобой никого больше нет. Никого во всем белом свете!
И тогда, как ни был он мал, Седрик понял, что отец, такой большой, молодой и красивый, больше не вернется; что он умер, как некоторые другие люди, о смерти которых он слышал, хоть и не понимал, что это такое и почему мама так грустит. Но так как она всегда плакала, когда он заговаривал об отце, он про себя решил, что лучше не говорить с ней о нем; и еще он заметил, что лучше не позволять ей задумываться, глядя в окно или в огонь, играющий в камине. Знакомых у них с мамой почти не было, и жили они весьма уединенно, хоть Седрик этого и не замечал, пока не подрос и не узнал, почему их никто не навещает.
Дело в том, что, когда отец женился на его маме, мама была сиротой и у нее никого не было. Она была прехорошенькая и жила в компаньонках у богатой старухи, которая плохо с ней обращалась, и однажды капитан Седрик Эррол, приглашенный к старухе в гости, увидел, как молоденькая компаньонка в слезах взбежала по лестнице; она была так прелестна, нежна и печальна, что капитан не мог ее забыть. И после всяческих странных происшествий они познакомились и полюбили друг друга, а потом и поженились, хотя их брак кое-кому не понравился.
Больше всех разгневался старый отец капитана — он жил в Англии и был весьма богатый и знатный аристократ; он обладал весьма дурным нравом и ненавидел Америку и американцев. У него было два сына, старше капитана Седрика; старшему из этих сыновей по закону надлежало унаследовать фамильный титул и великолепные имения; в случае смерти старшего сына наследником становился второй; капитан Седрик, хоть он и был членом такой знатной семьи, не мог надеяться на богатство. Однако случилось так, что природа щедро наделила младшего сына всем, в чем она отказала старшим братьям. Он был не только красив, строен и изящен, но и отважен и великодушен; и обладал не только ясной улыбкой и приятным голосом, но и на редкость добрым сердцем и, казалось, умел заслужить всеобщую любовь.
Старшим братьям во всем этом было отказано: они не отличались ни красотой, ни добрым нравом, ни умом. В Итоне никто с ними не дружил; в колледже они учились без интереса и только даром тратили время и деньги, не находя и здесь настоящих друзей. Старого графа, своего отца, они без конца огорчали и ставили в неловкое положение; его наследник не делал чести фамильному имени и обещал стать просто самовлюбленным и расточительным ничтожеством, лишенным мужества и благородства. Граф с горечью думал о том, что младший сын, которому предстояло получить лишь весьма скромное состояние, был милым, красивым и крепким юношей. Порой он готов был рассердиться на него за то, что ему достались все те достоинства, которые так подходили бы пышному титулу и великолепным именьям; и все же упрямый и надменный старик всем сердцем любил своего младшего сына.
Однажды в порыве досады он отправил капитана Седрика в Америку — пусть себе попутешествует, тогда можно будет не сравнивать его постоянно с братьями, которые в то время особенно досаждали отцу своими выходками. Однако спустя полгода граф начал втайне скучать по сыну — он отправил капитану Седрику письмо, в котором велел ему возвращаться домой. В это же время капитан тоже послал отцу письмо, в котором сообщал, что полюбил хорошенькую американку и хочет жениться на ней. Граф, получив письмо, пришел в ярость. Как ни суров был его нрав, он никогда не давал ему воли так, как в тот день, когда он прочитал письмо капитана. Он так разгневался, что камердинер, который находился в комнате, когда принесли письмо, испугался, как бы милорда не хватил удар. В гневе своем он был страшен. Целый час он метался, как тигр в клетке, а потом сел и написал сыну, чтобы тот никогда больше не показывался ему на глаза и не писал ни отцу, ни братьям. Может жить как хочет и умереть где хочет, а о семье пусть забудет и пусть до конца дней не ждет от отца никакой помощи.
Капитан очень опечалился, прочитав это письмо; он любил Англию, а еще больше — красивый дом, в котором родился; он любил даже своего своенравного отца и сочувствовал ему; однако он знал, что теперь ему нечего надеяться на него. Поначалу он совсем растерялся: он не был приучен к труду, опыта в делах у него не было; зато у него было вдоволь решимости и мужества. Он продал свой офицерский патент, нашел себе — не без труда — место в Нью-Йорке и женился. По сравнению с прежней его жизнью в Англии перемена в обстоятельствах казалась очень велика, но он был счастлив и молод и надеялся, что, прилежно трудясь, достигнет многого в будущем. Он купил небольшой дом на одной из тихих улочек; там родился его малыш, и все там было так просто, весело и мило, что он ни разу ни на миг не пожалел, что женился на хорошенькой компаньонке богатой старухи: она была так прелестна и любила его, а он любил ее.
Она и вправду была совершенно прелестна, а малыш походил и на нее и на отца. Хоть он и родился в таком тихом и скромном доме, казалось, что счастливее малыша не найти. Во-первых, он никогда не болел, а потому не доставлял никому забот; во-вторых, характер у него был такой милый и вел он себя так очаровательно, что всех только радовал; а в-третьих, он был на удивление хорош собой. Он появился на свет с чудесными волосами, мягкими, тонкими и золотистыми, не то что другие младенцы, которые рождаются с голенькой головкой; волосы у него вились на концах, а когда ему исполнилось полгода, завились крупными кольцами; у него были большие карие глаза, длинные-предлинные ресницы и очаровательное личико; а спинка и ножки были такие крепкие, что в девять месяцев он уже начал ходить; вел же он себя всегда столь хорошо, что залюбуешься. Казалось, он всех считал друзьями, и если кто-нибудь заговаривал с ним, когда его вывозили в коляске погулять, он внимательно смотрел своими карими глазами, а потом так приветливо улыбался, что не было по соседству ни одного человека, который не радовался бы, завидев его, не исключая бакалейщика из угловой лавки, которого все считали брюзгой. И с каждым месяцем он все умнел и хорошел.
Когда же Седрик подрос и начал выходить, волоча за собой игрушечную тележку, на прогулку, то вызывал всеобщее восхищение, так он был мил и ладен собой в своей короткой белой шотландской юбочке и большой белой шляпе на золотистых кудрях. Вернувшись домой, няня рассказывала миссис Эррол о том, как дамы останавливали коляски, чтобы посмотреть на него и поговорить с ним. Как они радовались, когда он весело болтал с ними, будто век был с ними знаком! Более всего пленял он тем, что умел без труда подружиться с людьми. Происходило это скорее всего из-за его доверчивости и доброго сердца — он был расположен ко всем и хотел, чтобы всем было так же хорошо, как ему. Он легко угадывал чувства людей, возможно оттого, что жил с родителями, которые были любящими, заботливыми, нежными и хорошо воспитанными людьми. Маленький Седрик никогда не слышал недоброго или грубого слова; его всегда любили, о нем заботились, и детская его душа исполнилась доброты и открытой приязни. Он слышал, что отец называл маму нежными и ласковыми именами, и сам называл ее так же; он видел, что отец оберегал ее и заботился о ней, и сам научился тому же. И потому, когда он понял, что отец больше не вернется, и увидел, как печалится мама, им понемногу овладела мысль, что он должен постараться сделать ее счастливой. Он был еще совсем ребенком, но думал об этом, когда садился к ней на колени, целовал ее и клал свою кудрявую головку ей на плечо, и когда показывал ей свои игрушки и книжки с картинками, и когда влезал на диван, чтобы прилечь рядом с ней. Он был еще мал и не знал, что бы еще ему сделать, но делал все, что мог, и даже не подозревал, какое он для нее утешение. Однажды он услышал, как она говорит старой служанке:
— Ах, Мэри, я вижу, что он хочет на свой лад меня утешить. Он иногда смотрит на меня с такой любовью и недоумением в глазах, словно жалеет меня, а потом вдруг подойдет и обнимет или покажет мне что-нибудь. Он настоящий маленький мужчина, и мне, право, кажется, что он все знает!
По мере того как он рос, у него появились свои привычки, которые необычайно забавляли и занимали всех, кто его знал. Он проводил так много времени с матерью, что она почти и не нуждалась более ни в ком. Они и гуляли, и болтали, и играли вместе. Читать он научился очень рано, а научившись, ложился обычно вечером на коврик перед камином и читал вслух — то сказки, а то большие книги для взрослых, а то так даже и газеты; и Мэри в таких случаях не раз слышала у себя в кухне, как миссис Эррол смеется над его забавными замечаниями.
— И то сказать, — сообщила Мэри как-то бакалейщику, — послушать, что он говорит, так и не хочешь, а рассмеешься. Уж так-то забавно он все говорит и так обходительно! А вот в тот вечер, когда выбрали нового президента, явился он ко мне на кухню, стал у плиты, ручки в карманах, картинка, да и только, а личиком-то строг, как судья. И говорит: «Мэри, говорит, меня очень интересуют выборы. Я, говорит, республиканец, и Дорогая тоже. А ты, Мэри, республиканка?» — «Нет уж, говорю, извините. Я, говорю, демократка, да из самых крепких». А он глянул на меня так, что сердце у меня сжалось, и говорит: «Мэри, говорит, страна погибнет». И с той поры дня не проходит, чтобы он со мной не спорил, все убеждает сменить взгляды.
***
Мэри очень привязалась к малышу и очень им гордилась. Она поступила в дом, когда он только родился; а после смерти капитана Эррола она была и за кухарку, и за горничную, и за няньку, и делала все по дому. Она гордилась Седриком — его манерами, ловкостью и здоровьем, но больше всего — его золотистыми кудрями, которые вились надо лбом и падали прелестными локонами ему на плечи. Она трудилась, не покладая рук, и помогала миссис Эррол шить ему одежду и содержать ее в порядке.
— Он у нас настоящий аристократ, а? — говаривала она. — Право слово, другого такого ребенка даже на Пятой авеню не сыщешь! И как хорошо выступает в черном бархатном костюмчике, что мы из хозяйкиного старого платья перешили. Голову держит высоко, а кудряшки так и летят, так и сияют… Ну прямо маленький лорд, право слово! Седрик и не догадывался, что выглядит словно маленький лорд, — он и слова-то такого не знал.
Самым большим его другом был бакалейщик из угловой лавки — сердитый бакалейщик, который, однако, на него никогда не сердился. Бакалейщика звали мистер Хоббс, и Седрик его уважал и восхищался им. Он считал мистера Хоббса очень богатым и могущественным: ведь у него в лавке было столько всяких разностей — инжир и чернослив, печенье и апельсины; а еще у него была лошадь с тележкой. Седрик любил и булочника, и молочника, и торговку яблоками, но мистера Хоббса он любил больше всех и так с ним дружил, что каждый день его навещал и частенько подолгу сидел у него, обсуждая последние новости. О чем только они не говорили! Ну, вот хотя бы о Четвертом июля.
[1] Стоило разговору зайти о Четвертом июля, как конца-краю ему уже не предвиделось. Мистер Хоббс отзывался весьма пренебрежительно о «британцах», излагал всю историю Революции, вспоминал удивительные и патриотические истории о жестокости врага и отваге героев Борьбы за независимость и даже цитировал большие куски из Декларации независимости. Седрик приходил в такое волнение, что глаза у него сияли, а кудри прыгали по плечам. Вернувшись домой, он с нетерпением ждал, когда они отобедают — так ему хотелось пересказать все маме. Возможно, от мистера Хоббса он и перенял интерес к политике. Мистер Хоббс любил читать газеты — и Седрик теперь знал обо всем, что творится в Вашингтоне; мистер Хоббс не упускал случая сообщить ему, выполняет президент свой долг или нет. А однажды, во время выборов все шло, по его мнению, прямо великолепно, и конечно, если б не мистер Хоббс с Седриком, страна бы просто погибла. Мистер Хоббс взял его с собой посмотреть на большое факельное шествие, и немало горожан из тех, кто несли в ту ночь факелы, вспоминали потом полного мужчину, что стоял у фонарного столба, держа на плече красивого мальчика, который что-то кричал и размахивал шапкой.
Вскоре после выборов (Седрику в это время шел уже восьмой год) произошло одно удивительное событие, разом изменившее всю его жизнь. Любопытно, что в этот день он как раз беседовал с мистером Хоббсом об Англии и королеве, и мистер Хоббс весьма сурово отзывался об аристократии — особенно он возмущался всякими графами и маркизами. Утро выдалось жаркое; наигравшись с товарищами в войну, Седрик зашел в лавку передохнуть и увидел, что мистер Хоббс с мрачным видом листает «Иллюстрированные лондонские новости».
— Полюбуйся, — сказал мистер Хоббс, показывая Седрику фотографию какой-то придворной церемонии, — вот как они сейчас развлекаются! Но погоди, им еще достанется, когда восстанут те, кого они поработили, и они полетят вверх тормашками — все эти графья, маркизы и прочие! Этого не избежать, пусть поостерегутся!
Седрик устроился на высоком табурете, на котором он обычно сидел, сдвинул шапку на затылок, а руки, в подражание мистеру Хоббсу, сунул в карманы.
— А много вы маркизов и герцогов встречали, мистер Хоббс? — спросил Седрик.
— Нет, — отвечал с негодованием мистер Хоббс, — нет уж, уволь! Пусть бы хоть один попробовал сюда заявиться — увидел бы тогда! Я не потерплю, чтобы эти жадные тираны сидели тут на моих ящиках с печеньем!
И он с гордостью огляделся и вытер лоб платком.
— Может, они отказались бы от своих титулов, если бы знали, что к чему, — предположил Седрик. Ему было немного жаль этих несчастных аристократов.
— Ну, нет! — фыркнул мистер Хоббс. — Они ими гордятся. Такими уж они родились. Подлые душонки!
Так они беседовали — как вдруг дверь отворилась и в лавку вошла Мэри. Седрик подумал было, что она забежала купить сахару, но ошибся. Она была бледна и казалась чем-то взволнованной.
— Идем-ка домой, голубчик, — сказала она, — хозяйка тебя зовет.
Седрик соскользнул с табуретки.
— Она хочет, чтобы я пошел с ней гулять, да, Мэри? — спросил Седрик.
— До свиданья, мистер Хоббс. Скоро увидимся.
Он удивился, заметив, что Мэри глядит на него во все глаза и почему-то качает головой.
— Что с тобой, Мэри? — удивился он. — Тебе нехорошо? Это от жары, да?
— Нет, — отвечала Мэри, — странные у нас дела происходят.
— Может, у Дорогой голова от солнца разболелась? — забеспокоился он. Но дело было не в этом.
Подойдя к дому, он увидел у дверей коляску, а в маленькой гостиной кто-то беседовал с мамой. Мэри повела его побыстрее наверх, нарядила в выходной костюм кремового цвета, повязала красный шарф вокруг пояса, и расчесала ему кудри.
— Ах, вот как, милорды? — бормотала она. — И знать, и дворяне… Да провались они! Еще чего не хватало — лордов всяких!
Все это было непонятно, но Седрик не сомневался, что мама все ему объяснит, и не стал ни о чем расспрашивать Мэри. Когда туалет его был окончен, он сбежал по лестнице вниз и вошел в гостиную. Худощавый старый джентльмен с умным лицом сидел в кресле. Перед ним, бледная, со слезами в глазах, стояла мама.
— Ах, Седди! — вскричала она и, кинувшись к нему, обняла и поцеловала его с волнением и испугом. — Ах, Седди, голубчик!
Высокий худой джентльмен встал с кресла и кинул на Седрика проницательный взгляд, гладя подбородок костлявыми пальцами. Вид у него был довольный.
— Так вот он, — произнес худой джентльмен медленно, — вот маленький лорд Фаунтлерой.
Глава вторая. ДРУЗЬЯ СЕДРИКА
Следующую неделю Седрик провел в смятении, да и неделя была на редкость странной и даже невероятной. Во-первых, мама ему рассказала прелюбопытнейшую историю. Пришлось ей трижды все повторить, прежде чем он ее понял. Он и представить себе не мог, что скажет по этому поводу мистер Хоббс.
Речь шла о графах: дедушка Седрика, которого он никогда не видел, был, оказывается, граф; графом стал бы со временем и его старший дядюшка, если бы не умер, упав с лошади; а после его смерти графом стал бы второй его дядюшка, если бы не умер внезапно в Риме от лихорадки. Затем графом надлежало бы стать отцу Седрика, если бы он был жив; но так как все они умерли и в живых оставался один Седрик, графом, оказывается, предстояло стать ему — после смерти дедушки, а пока что он будет лордом Фаунтлероем.
Впервые услышав об этом, он побледнел.
— Дорогая! — воскликнул он. — Я не хотел бы становиться графом! Никто из мальчиков у нас не граф. Можно, я не буду графом?
Однако оказалось, что избежать этого нельзя. В тот же вечер они уселись с мамой у открытого окна, глядя на бедные домики, стоявшие на их улице, и все подробно обсудили. Седрик сидел на скамеечке в своей любимой позе, обхватив руками колено, и, весь раскрасневшись, пытался осмыслить происходящее. Дедушка хочет, чтобы он приехал в Англию, и мама полагает, что так и следует поступить.
— Потому что я знаю, — говорила миссис Эррол, глядя с печалью в окно, — что этого хотел бы твой папа, Седди. Он очень любил свой дом; и надо еще многое принять во внимание, чего ты не понимаешь, ведь ты еще маленький. С моей стороны было бы очень эгоистично тебя не пускать. Когда ты вырастешь, ты поймешь почему.
Седди мрачно затряс головой.
— Мне будет грустно расстаться с мистером Хоббсом, — заметил он. — Боюсь, он будет по мне скучать, а я — по нему. Да и по всем остальным тоже.
На следующий день явился мистер Хэвишем — он был семейным адвокатом графа Доринкорта, и граф послал его в Америку, чтобы он привез лорда Фаунтлероя в Англию, — и многое рассказал Седрику. Однако Седрик почему-то не утешился, узнав, что когда он вырастет, то будет очень богат и у него будут роскошные замки, огромные парки, глубокие шахты, великолепные поместья и арендаторы. Его беспокоил его друг мистер Хоббс, и сразу же после завтрака он отправился его навестить. Он очень волновался. Мистера Хоббса он застал за чтением газеты; Седрик вошел с озабоченным видом. Он понимал, что весть о перемене в его жизни будет для мистера Хоббса большим ударом, и всю дорогу обдумывал, как лучше сообщить ему об этом.
— А, это ты, — сказал мистер Хоббс. — Доброе утро!
— Доброе утро, — ответил Седрик.
Он не залез, как обычно, на свой табурет, а уселся, обхватив колено, на ящик с печеньем и так долго молчал, что мистер Хоббс наконец вопросительно взглянул на него поверх газеты.
— Так это ты, — произнес он снова. Седрик взял себя в руки.
— Мистер Хоббс, — спросил он, — вы помните, о чем мы вчера утром говорили?
— Гм, — отвечал мистер Хоббс, — кажется, об Англии.
— Да, — согласился Седрик, — а вот когда Мэри за мной пришла, о чем?
Мистер Хоббс почесал в затылке.
— Кажись, поминали королеву Викторию и аристократов.
— Да, — неуверенно произнес Седрик, — и… и… графов, помните?
— Ну да, конечно, — подтвердил мистер Хоббс, — мы их слегка задели, это уж точно!
Седрик покраснел до корней волос. Такой неловкости он еще никогда не испытывал. К тому же он опасался, что и мистеру Хоббсу будет сейчас не очень-то ловко.
— Вы еще сказали, — продолжал он, — что не допустите, чтобы они тут рассиживались на ваших ящиках с печеньем.
— Да, сказал, — громко провозгласил мистер Хоббс. — И еще раз скажу. Пусть только попробуют — увидят тогда!
— Мистер Хоббс, — произнес Седрик, — на этом ящике сидит один из них!
Мистер Хоббс чуть не выпрыгнул из кресла.
— Что?! — вскричал он.
— Да, — объявил с должной скромностью Седрик, — я граф — вернее, я им буду. Не стану вас обманывать.
Мистер Хоббс забеспокоился. Он вскочил и подошел к термометру.
— Тебе жара в голову ударила! — воскликнул он и, обернувшись, пристально поглядел Седрику в лицо. — Сегодня очень жарко! Как ты себя чувствуешь? Голова болит? Когда это у тебя началось?
Он положил большую ладонь Седрику на голову. Как это было ужасно!
— Благодарю вас, — сказал Седрик, — но я здоров. И голова у меня не болит. Мне очень жаль, но это правда, мистер Хоббс. Вот почему Мэри вчера за мной пришла. Мистер Хэвишем рассказал об этом маме, а он адвокат.
Мистер Хоббс повалился в кресло и утер лоб носовым платком.
— Если не у тебя, то, значит у меня солнечный удар! — вскричал он.
— Нет, дело не в этом, — возразил Седрик. — Придется нам с этим смириться, мистер Хоббс. Мистер Хэвишем приехал прямо из Англии, чтобы сообщить нам об этом. Его дедушка прислал.
Мистер Хоббс в смятении уставился на серьезное лицо мальчика, сидевшего перед ним.
— А кто у тебя дедушка? — спросил он. Седрик сунул руку в карман и осторожно вытащил из него листок бумаги, на котором он что-то записал своим крупным неправильным почерком.
— Мне трудно было запомнить, — пояснил он, — вот я и записал.
И он медленно прочитал вслух:
— «Джон Артур Молино Эррол, граф Доринкорт». Так его зовут, а живет он в замке, вернее, в двух замках или, кажется, в трех. Мой папа был его младшим сыном; будь он жив, я бы не был ни лордом, ни графом; но и папа не был бы графом, если бы его старшие братья остались живы. Но все они умерли, и ни одного сына, кроме меня, ни у кого не осталось, так что графом приходится стать мне; и дедушка послал за мной из Англии.
Мистеру Хоббсу становилось все жарче и жарче. Он утирал лоб и лысину и тяжело дышал. Он начал понимать, что случилось нечто из ряда вон выходящее; глядя на красивого, приветливого, смелого мальчика в черном костюмчике с красной ленточкой у горла, который сидел перед ним на ящике из-под печенья и с тревогой смотрел на него славными детскими глазами, он видел, что тот совсем не изменился. Мистер Хоббс не знал, что и думать о его словах про знатное происхождение. Смятение его еще возрастало, ибо Седрик сообщил ему все так скромно и просто, что было ясно: он не понимает, как невероятно это известие.
— Как… как, ты сказал, тебя теперь зовут? — спросил мистер Хоббс.
— Седрик Эррол, лорд Фаунтлерой, — отвечал Седрик. — Так мистер Хэвишем меня назвал. Когда я вошел в комнату, он сказал: «А вот и маленький лорд Фаунтлерой!»
— Ну и ну, — воскликнул мистер Хоббс, — провалиться мне на этом месте!
Он всегда так говорил, когда был чем-то взволнован или удивлен. И в эту минуту он ничего другого не сумел придумать.
Седрику это восклицание показалось вполне приличествующим случаю. Он так любил и уважал мистера Хоббса, что восхищался всем, что бы тот ни делал. Он мало видел других людей, чтобы понять, что порой мистер Хоббс нарушал условности. Конечно, Седрик понимал, что мистер Хоббс совсем другой, чем мама, но мама была женщиной, а он подозревал, что женщины всегда ведут себя по-другому, чем мужчины.
Он задумчиво посмотрел на мистера Хоббса.
— Англия отсюда очень далеко, правда? — спросил он.
— Надо пересечь Атлантический океан, — отвечал мистер Хоббс.
— Это меня и огорчает, — сказал Седрик. — Верно, я теперь вас долго не увижу. Мне даже думать об этом не хочется, мистер Хоббс.
— Что ж, даже лучшие друзья расстаются, — произнес мистер Хоббс.
— А ведь мы уже много лет дружим, правда? — спросил Седрик.
— С самого твоего рождения, — отвечал мистер Хоббс. — Тебе еще шести недель не было, когда ты впервые на этой улице появился.
— Да, — вздохнул Седрик, — не думал я тогда, что придется стать графом!
— А как по-твоему, — поинтересовался мистер Хоббс, — отказаться нельзя?
— Боюсь, что нет, — отвечал Седрик. — Мама говорит, что папа хотел бы этого. Но если уж этого не избежать, я могу, по меньшей мере, постараться быть хорошим графом. Я не собираюсь становиться тираном. И если с Америкой опять начнется война, я постараюсь ее остановить.
Он долго и серьезно беседовал с мистером Хоббсом. Немного придя в себя, мистер Хоббс не выказал, как можно было бы ожидать, особой вражды, но постарался смириться с положением дел и задал Седрику множество вопросов. А так как Седрик мог ответить лишь на некоторые из них, мистер Хоббс попытался ответить на них сам, а заговорив о графах, маркизах и их наследственных владениях, объяснял многое так, что, случись мистеру Хэвишему его услышать, он, верно, немало бы удивился.
Впрочем, мистера Хэвишема многое удивляло. Всю свою жизнь он провел в Англии и не привык к американцам и к их обычаям. Вот уже почти сорок лет он был адвокатом графа Доринкорта, знал все о его великолепных поместьях, огромном богатстве и знатности и пристально изучал мальчика, которому предстояло все это унаследовать. Мистеру Хэвишему было известно, что в свое время старый граф разочаровался в старших сыновьях и что женитьба капитана Седрика на американке вызвала его гнев; известно ему было и то, что граф все еще ненавидел кроткую молодую вдову и говорил о ней не иначе как в жестких и горьких выражениях. Он утверждал, что эта вульгарная особа заставила его сына жениться на ней, ибо проведала, что он графский сын. Старый адвокат тоже склонен был так думать. В своей жизни он повидал великое множество себялюбивых и корыстных людей, а об американцах был невысокого мнения. Когда он оказался на этой бедной улице и его коляска остановилась перед этим бедным домом, он поразился. Ему показалась ужасной самая мысль о том, что будущий владелец замков Доринкорт, Виндхэм-Тауерс, Чорлворт и всех других великолепных поместий родился и живет в таком скромном доме на улице с бакалейной лавкой на углу. Интересно, каков этот ребенок и что у него за матушка, подумалось ему. Он почти боялся увидеть их. Мистер Хэвишем по-своему гордился знатным семейством, чьи дела он вел в течение стольких лет, и ему было бы очень неприятно иметь дело с женщиной, которую он счел бы вульгарной, корыстолюбивой особой, не уважающей ни родины своего покойного мужа, ни достоинства его имени. Это было древнее и славное имя, и мистер Хэвишем испытывал к нему величайшее почтение, хоть он и был всего лишь искушенным в делах адвокатом.
Когда Мэри ввела мистера Хэвишема в маленькую гостиную, он оглядел комнату критическим взором. Она была обставлена просто, но уютно; в ней не было дешевых безделушек и аляповатых картин; кое-где на стенах висели простые, но выполненные со вкусом украшения; он увидел в комнате множество прелестных вещиц, сделанных, судя по всему, женской рукой.
«Что же, пока неплохо, — сказал он про себя, — впрочем, возможно, это вкус капитана». Но когда в гостиную вошла миссис Эррол, он подумал, что не исключено, что это и ее вкус. Не будь он таким жестким человеком, он, верно, поразился бы, увидев ее. В простом черном платье, облегавшем ее стройный стан, она больше походила на молоденькую девушку, чем на мать семилетнего мальчика. Ее прелестное юное лицо было грустно, в больших карих глазах светилась нежность и доверчивость; после смерти мужа печаль никогда не покидала ее. Седрик привык к этому выражению; оно исчезало лишь тогда, когда она играла с ним, или когда он, рассуждая о чем-либо, употреблял вдруг какое-нибудь замысловатое выражение или словечко, почерпнутое из газет или из бесед с мистером Хоббсом. Седрик любил замысловатые выражения и радовался, если они смешили ее, хоть сам не видел в них ничего смешного.
Многоопытный адвокат хорошо разбирался в людях; увидев мать Седрика, он тотчас понял, что старый граф ошибся, решив, что его сын женился на вульгарной и корыстолюбивой особе. Сам мистер Хэвишем никогда не был женат, он никогда даже не был влюблен, но он сразу разгадал, что эта прелестная женщина с милым голосом и грустными глазами стала женой капитана Эррола лишь потому, что всем сердцем его любила и никогда не думала о том, граф ли его отец или нет. Он тут же увидел, что она не доставит ему никаких хлопот, и начал надеяться, что и маленький лорд Фаунтлерой не будет обузой для своей высокородной семьи. Капитан был хорош собой, юная вдова была тоже очень мила, возможно, и мальчик будет недурен.
Когда он сообщил миссис Эррол цель своего приезда, краска сбежала с ее щек.
— Ах, — воскликнула она, — неужели его заберут у меня? Мы так любим друг друга! Он мое счастье! Больше у меня ничего нет. Я старалась быть ему хорошей матерью.
Ее нежный голос задрожал, и глаза наполнились слезами.
— Вы даже представить себе не можете, чем он был для меня! — прибавила она.
Адвокат откашлялся.
— Я вынужден сообщить вам, — произнес он, — что граф Доринкорт не слишком… не слишком расположен к вам. Он старый человек, его предубеждения очень сильны. Он всегда особенно не любил Америку и американцев и был весьма рассержен женитьбой сына. Мне жаль, но я вынужден сказать вам: он непреклонен в своей решимости вас не видеть. Он хочет, чтобы лорд Фаунтлерой воспитывался под его собственным наблюдением и жил с ним. Граф привязан к замку Доринкорт и большую часть времени проводит в нем. Он страдает подагрой и не любит Лондон. Лорд Фаунтлерой будет скорее всего жить в замке. Вам граф предлагает поселиться в Корт-Лодже — это дом, расположенный в приятном месте недалеко от замка. Граф также предлагает вам приличествующее вашему положению содержание. Лорду Фаунтлерою будет дозволено навещать вас с единственным условием: чтобы сами вы его не навещали и не гуляли в парке. Как видите, вы не расстаетесь с сыном, и смею вас заверить, сударыня, что условия эти вовсе не так тяжелы, как… как могли бы быть. Я уверен, вы согласитесь с тем, что преимущества такого положения и воспитания для лорда Фаунтлероя будут весьма значительны.
Он слегка опасался, как бы она не принялась плакать и не устроила бы сцену, к чему, как он знал, прибегли бы многие женщины на ее месте. Женские слезы его раздражали и сердили.
Но она не заплакала. Она отошла к окну и с минуту постояла отвернувшись; он видел, что она старается взять себя в руки.
— Капитан Эррол очень любил Доринкорт, — сказала она наконец. — Он любил Англию и все английское. Он всегда горевал, что его разлучили с домом. Он гордился своим домом и своим именем. Он хотел бы… я знаю, что он хотел бы, чтобы его сын увидел его родные места и получил воспитание, приличествующее его будущему положению.
И она вернулась к столу и остановилась, кротко глядя на мистера Хэвишема.
— Мой муж желал бы этого, — произнесла она. — Так будет лучше для мальчика. Я знаю… я уверена, что граф не столь жесток и не будет пытаться заставить его меня разлюбить. И я знаю… что даже если бы он попытался это сделать… это ему не удастся… Мой мальчик слишком похож на отца. Характер у него преданный и добрый, а сердце верное. Он меня не разлюбит, даже если мы не будем видеться; но так как мы видеться будем, я не должна особенно страдать.
«Она совсем не думает о себе, — подумал адвокат. — Для себя она никаких условий не оговаривает».
— Сударыня, — проговорил он вслух, — я склоняюсь перед вашей заботой о сыне. Когда он вырастет, он будет вам благодарен. Заверяю вас, что лорд Фаунтлерой будет окружен самым заботливым уходом и что для его счастья будет сделано все возможное. Граф Доринкорт позаботится о его удобствах и благосостоянии, как это сделали бы вы сами.
— Надеюсь, — заметила она дрожащим голосом, — что он полюбит Седди. Сердце у мальчика очень доброе — его всегда любили.
Мистер Хэвишем снова откашлялся. Он не мог себе представить, чтобы вспыльчивый старый граф, страдающий подагрой, кого-то полюбил; впрочем, адвокат знал, что граф постарается, как ни был он раздражителен, проявить доброту к ребенку, который станет его наследником, — ведь это было в его интересах.
— Я уверен, что лорду Фаунтлерою будет хорошо в замке, — отвечал адвокат. — Поэтому граф и пожелал поместить вас поближе к нему, чтобы вы могли часто видеться с ним.
Он не стал повторять слов графа, в которых не было ни доброты, ни благовоспитанности. Мистер Хэвишем решил передать слова своего патрона в более мягкой и учтивой форме.
Он вздрогнул, когда в ответ на просьбу миссис Эррол найти мальчика Мэри сообщила, где он находится.
— Найти-то его нетрудно, сударыня, — сказала Мэри. — Он скорей всего в лавке у мистера Хоббса — сидит на табуретке у прилавка и беседует с ним о политике или играет между ящиками со свечками, мылом и картошкой. И до того милый, до того разумный, загляденье и только!
— Мистер Хоббс знает его с самого рождения, — объяснила миссис Эррол адвокату. — Он очень добр к мальчику, и они большие друзья.
Вспомнив, что он проезжал лавку и видел бочки с картофелем, яблоками и прочими товарами, мистер Хэвишем почувствовал, что в нем снова шевельнулось сомнение. Все это было весьма странно — в Англии сыновья джентльменов не водят дружбы с бакалейщиками. Жаль, если у мальчика плохие манеры и склонность к дурному обществу. Одним из самых тяжелых разочарований для старого графа было то, что два его старших сына любили дурное общество. Неужели, подумал адвокат, этот мальчик пошел в них, а не в отца?
Мистер Хэвишем с тревогой размышлял об этом, продолжая беседовать с миссис Эррол и поджидая мальчика. Когда дверь наконец отворилась, он не сразу заставил себя взглянуть на Седрика. Тем, кому доводилось иметь с адвокатом дело, верно, удивились бы, узнай они, какие странные чувства охватили мистера Хэвишема, когда он взглянул на мальчика, подбежавшего к матери. Он почувствовал неожиданное и радостное волнение, увидав прелестного мальчика, который к тому же был очень хорош собой. Красота его поражала. Гибкий, крепкий, стройный, с открытым лицом, он удивительно походил на своего отца; волосы у него были золотистые, как у капитана, а глаза карие, как у матери, только в них не было ни робости, ни печали. Взгляд был прямой и отважный; казалось, он никогда не испытывал ни страха, ни сомнений. «Такого красивого и благородного мальчика мне не доводилось видеть», — подумал мистер Хэвишем. Вслух же он просто сказал:
— Так вот он, маленький лорд Фаунтлерой.
Чем больше он присматривался к маленькому лорду Фаунтлерою, тем более тот его удивлял. Мистера Хэвишема дети не очень-то занимали, хоть он и часто видел их в Англии — здоровых, красивых, розовощеких девочек и мальчиков, которых держали в строгости учителя и гувернантки; порой они робели, а порой расходились, но сдержанный и церемонный адвокат никогда ими особенно не интересовался. Возможно, его личное участие в судьбе маленького лорда Фаунтлероя заставило его приглядеться к Седди внимательнее, чем к другим детям; как бы то ни было, но он с удивлением обнаружил, что пристально следит за мальчиком.
Седрик не знал, что к нему присматриваются, и вел себя как обычно. Он, как всегда дружелюбно, пожал руку мистера Хэвишема, когда их представили друг другу, и отвечал на все его вопросы с той же готовностью, с какой беседовал с мистером Хоббсом. Он не проявлял ни застенчивости, ни дерзости; беседуя с миссис Эррол, адвокат заметил, что мальчик с интересом, совсем как взрослый, прислушивается к их разговору.
— Он кажется таким взрослым для своих лет, — заметил мистер Хэвишем матери.
— Да, в чем-то, — согласилась она. — Он всегда все быстро схватывал, и к тому же он вырос среди взрослых. У него есть забавная манера употреблять замысловатые слова и выражения, которые он вычитал из книг или услышал в разговоре, но он очень любит и пошалить. Мне кажется, он весьма умен, но порой он совсем ребенок.
Когда мистер Хэвишем увидел Седрика вторично, он убедился в правоте ее последнего замечания. Едва его экипаж свернул за угол, как в глаза ему бросилась оживленная группка мальчишек. Двое из них готовились бежать наперегонки, и одним из них был юный лорд — он так же громко шумел и кричал, как все остальные. Он стоял рядом со вторым мальчиком, выставив вперед ногу в красном чулке.
— Приготовиться! — крикнул судья. — Раз! Все в порядке? Два! Три! Побежали!
Мистер Хэвишем с неожиданным интересом высунулся в окно экипажа. Такого он еще в своей жизни не помнил — красные чулки юного лорда так и засверкали, как только раздалась команда. Сжав кулаки, он вихрем мчался вперед; а ветер развевал его золотистые волосы.
— Сед Эррол, давай! — вопили, приплясывая и визжа от восторга, мальчишки. — Билли Уильямс, давай! Седди, поднажми! Жми, Билли! Ура! Ура!
— Право, кажется, он придет первым, — сказал мистер Хэвишем. Быстрота, с которой мелькали красные ножки, крики мальчишек, отчаянные усилия Билли Уильямса, чьи ноги в коричневых чулках изо всех сил поспешали за красными, — все это взволновало старого адвоката.
— Право же… право же, я решительно надеюсь, что он придет первым! — произнес он, смущенно кашлянув.
В этот миг раздался дружный крик мальчишек, которые запрыгали и заплясали от радости.
Будущий граф Доринкорт последним отчаянным рывком достиг фонарного столба в конце квартала и ударил по нему, опередив на две секунды Билли Уильямса, который кинулся к нему, тяжело дыша.
— Да здравствует Седди Эррол! — заорали мальчишки. — Ура Седди Эрролу!
Со сдержанной улыбкой мистер Хэвишем откинулся на подушки своего экипажа.
— Браво, лорд Фаунтлерой! — произнес он. Когда экипаж остановился перед домом миссис Эррол, победитель и побежденный подошли к нему в сопровождении ликующих мальчишек. Седрик шел с Билли Уильямсом и что-то говорил ему. Его раскрасневшееся лицо сияло радостью, волосы прилипли к разгоряченному влажному лбу, руки были засунуты в карманы.
— Знаешь, — говорил Седрик, очевидно, желая облегчить поражение своему незадачливому сопернику, — я оттого, верно, победил, что у меня ноги чуть длиннее твоих. Ведь я на три дня тебя старше, а это преимущество. Я старше на целых три дня!
Это соображение, видно, так обрадовало Билли Уильямса, что он заулыбался и с важностью огляделся, словно он одержал верх, а не потерпел поражение. Седди Эррол, видно, умел утешить. Даже в упоении победой он не забыл о том, что проигравшему, возможно, не так весело, как победителю, и мысль о том, что в иных обстоятельствах победу мог одержать он, его ободряла.
В это утро мистер Хэвишем долго беседовал с победителем — беседа эта заставила его не раз улыбнуться своей сдержанной улыбкой и потереть подбородок худыми пальцами. Миссис Эррол вышла из гостиной по какому-то делу, и Седрик с мистером Хэвишемом остались вдвоем. Поначалу мистер Хэвишем не знал, что же сказать мальчику. Ему подумалось, что было бы полезно как-то подготовить его к встрече с дедом и к той огромной перемене, которая ему предстоит. Он видел, что Седрик не имеет никакого понятия ни о том, что ждет его по прибытии в Англию, ни о том, в каком доме он поселится. Он даже не знал, что мать не будет жить с ним под одной крышей. Они решили пока не говорить ему об этом — пусть немного привыкнет к своему новому положению.
Мистер Хэвишем сидел в кресле у открытого окна; по другую сторону от окна стояло другое кресло, еще большего размера; в нем-то и устроился Седрик. Он сидел в самой глубине кресла, откинув кудрявую голову на спинку, и внимательно смотрел на мистера Хэвишема; ногу он заложил на ногу, а руки сунул в карманы, как это делал обычно мистер Хоббс. Он не отрывал взгляда от адвоката, пока мать оставалась в комнате; впрочем, когда она удалилась, он продолжал смотреть на него все так же задумчиво и почтительно. Воцарилось короткое молчание; Седрик, казалось, изучал мистера Хэвишема, а мистер Хэвишем — тут уж сомневаться не приходилось — изучал Седрика. Он никак не мог решить, что следует сказать мальчику в красных чулках, победившему в беге наперегонки, ножки которого, когда он сидел в глубоком кресле, не доставали до пола.
Но Седрик вывел его из затруднения, взяв инициативу в свои руки.
— А знаете, — сказал он, — я не представляю, что такое граф.
— Нет? — произнес мистер Хэвишем.
— Нет, — отвечал Седрик. — Мне кажется, если собираешься стать графом, надо знать, что это такое. А вам как кажется?
— Пожалуй, — согласился мистер Хэвишем.
— Вам нетрудно будет, — почтительно спросил Седрик, — дать мне выяснения? (Порой он немного сбивался в длинных словах.) Как человек делается графом?
— Это делают король или королева, разумеется, — объяснил мистер Хэвишем. — За то, что человек хорошо служил своему государю или совершил что-нибудь замечательное.
— А-а! — воскликнул Седрик. — Как президент!
— Разве? — спросил мистер Хэвишем. — Разве здесь президентов выбирают за это?
— Да, — отвечал уверенно Седрик. — Если это очень хороший и знающий человек, его выбирают президентом. Устраивают шествие с факелами и с оркестром, и все произносят речи. Я раньше думал, что, может, и я стану президентом, но мне и в голову не приходило, что я могу стать графом. Просто я ничего не знал о графах, — быстро добавил Седрик, чтобы не обидеть мистера Хэвишема. — Если бы я знал, я, верно, подумал бы, что неплохо было бы им стать.
— Но это, пожалуй, не то, что быть президентом, — заметил мистер Хэвишем.
— Правда? — спросил Седрик. — А почему? Разве факельных шествий не устраивают?
Мистер Хэвишем заложил ногу за ногу и задумчиво соединил концы пальцев. Он подумал, что, пожалуй, пора все объяснить подробнее.
— Граф… очень важная персона, — начал он.
— И президент тоже! — вставил Седди. — Факельное шествие растягивается миль на пять, а еще они ракеты пускают и оркестр все время играет! Меня мистер Хоббс брал посмотреть.
— Граф, — продолжал мистер Хэвишем, без особой уверенности нащупывая почву, — часто очень древнего происхождения…
— Как это? — спросил Седрик.
— Из очень старой семьи… Очень старой.
— А-а! — сказал Седрик, засовывая руки поглубже в карманы. — Понимаю! Это как торговка яблоками, что сидит возле парка. Я уверен, что она тоже очень древнего… прохождения. Она такая старая, что непонятно, как она на ногах держится. Ей лет сто, не меньше, но она всегда там, даже когда дождь идет. Я ее жалею, и другие мальчики тоже. У Билли Уильямса один раз был чуть не целый доллар, и я его попросил покупать у нее каждый день яблок на пять центов, пока он не истратит всего доллара. Это было бы двадцать дней, но ему яблоки через неделю надоели. Но тут мне повезло: один джентльмен подарил мне пятьдесят центов, и я стал покупать яблоки вместо Билли. Жалко ведь тех, кто такой старый и имеет такое древнее… про-хождение. Она говорит, у нее от него кости болят, и в дождик ей всегда хуже.
Мистер Хэвишем не знал, что на это ответить, и молча смотрел на серьезное лицо своего юного собеседника.
— Боюсь, что вы не совсем меня поняли, — сказал он. — Когда я говорил о «древнем происхождении», я имел в виду не возраст, а то, что имя такого семейства известно в обществе с давних времен, возможно, люди, носившие это имя, были известны много столетий назад и о них не раз упоминали в истории их страны.
— Как о Джордже Вашингтоне, — подхватил Седрик. — Я о нем с самого рождения слышал, а он еще задолго до того был известен. Мистер Хоббс говорит, его никогда не забудут. Это из-за Декларации независимости и Четвертого июля, вы ведь знаете. Он был очень смелым человеком, вот в чем дело.
— Первый граф Доринкорт, — произнес торжественно мистер Хэвишем, — был возведен в графское достоинство четыреста лет назад.
— Ну и ну! — воскликнул Седрик. — Вот это давно! А Дорогой вы об этом рассказали? Ее это очень заинтересует. Мы ей расскажем, когда она вернется. Она очень любит такие истории. А что граф еще делает — помимо того, что его возводят?
— Многие из них помогали править Англией. Некоторые были отважными людьми и участвовали в старину в великих сражениях.
— Я бы тоже хотел участвовать, — признался Седрик. — Мой отец был солдатом, и очень отважным — совсем как Джордж Вашингтон. Может, поэтому его и сделали бы графом, если бы он не умер. Я рад, что графы храбрые. Это великое пр… как это… имущество — быть храбрым. Я раньше многого боялся — темноты, например; но потом я стал думать о солдатах во время Революции и о Джордже Вашингтоне — и вылечился от страха.
— У графов есть еще одно важное преимущество, — проговорил с расстановкой мистер Хэвишем и пытливо посмотрел на мальчика. — У некоторых из них много денег.
Ему было интересно узнать, известно ли его молодому другу, какою властью обладают деньги.
— Это хорошо, — отвечал спокойно Седрик. — Мне тоже хотелось бы иметь много денег.
— Да? — спросил мистер Хэвишем. — Для чего?
— Знаете, — объяснил Седрик, — с деньгами можно многое сделать. Вот, к примеру, торговка яблоками. Будь я богат, я бы купил ей брезентовый навес для лотка и маленькую печку, а в дождливые дни я бы давал ей по доллару, чтобы она сидела дома. И еще… ах да, я купил бы ей теплую шаль. Тогда у нее кости не так бы болели. У нее кости не такие, как у нас; они у нее болят при малейшем движении. Это очень тяжело, когда у человека такие кости. Если бы я был богат и смог бы ей все это купить, может, они бы у нее перестали болеть.
— Гм, — проговорил мистер Хэвишем. — А что бы вы еще сделали, если бы были богаты?
— О, много чего! Конечно, я бы купил Дорогой всяких красивых вещиц — игольниц, вееров, золотых колец и наперстков, а еще энциклопедию и коляску, чтобы ей не нужно было ждать омнибуса. Если бы она любила розовые платья, я бы их ей купил, но она любит черные. Я бы ее повел в большие магазины и сказал, чтобы она все посмотрела и сама выбрала. А потом Дик…
— Кто это Дик? — спросил мистер Хэвишем.
— Дик — чистильщик сапог, — отвечал юный лорд с жаром, радуясь, что мистер Хэвишем принимает его планы близко к сердцу. — Он просто замечательный. Он сидит на одном перекрестке в самом центре города. Я его очень давно знаю. Однажды, когда я был совсем маленький, мы там проходили с Дорогой, и она мне купила дивный мяч, такой прыгучий; я его нес, а он вдруг прыгнул прямо на мостовую, где лошади и кареты, а я так огорчился и заплакал — я ведь был еще маленький, я тогда еще в шотландской юбочке ходил. А Дик как раз чистил одному человеку ботинки. Он мне сказал: «Привет!» — и бросился меж лошадей, мячик поймал, вытер о свою куртку и отдал мне. И еще сказал: «Все в порядке, молодой человек!» Дорогой он очень понравился, а уж мне — и говорить нечего, и с тех пор, когда мы идем в город, мы с ним всегда разговариваем. Он мне говорит: «Привет!», и я ему тоже, а потом мы немного беседуем, и он мне рассказывает, как идут дела. В последнее время дела у него идут неважно.
— А что бы вы хотели сделать для него? — спросил адвокат, потирая подбородок и странно улыбаясь.
— Я, — отвечал, приняв деловой вид, лорд Фаунтлерой, — я бы откупил у Джейка его долю.
— А кто такой Джейк? — спросил мистер Хэвишем.
— Он компаньон Дика, и худшего компаньона свет не видывал! Это Дик говорит. Он ему только мешает, и еще он нечестный. Он то и дело обманывает, а Дик от этого бесится. Вы бы тоже бесились, если бы чистили с утра до ночи ботинки и все делали, как положено, а ваш бы компаньон вас обманывал. Дика все любят, а Джейка — нет, и потому не всегда приходят к ним снова. Будь я богат, я бы откупил у Джейка его долю, и тогда у Дика была бы своя вывеска, а Дик говорит, что с вывеской можно далеко пойти. А еще я купил бы ему все новое, и одежду, и щетки, чтобы у него все было, как надо. Он говорит, что мечтает только об одном: чтобы все было, как надо.
Маленький лорд поведал все это мистеру Хэвишему просто и доверительно, то и дело ссылаясь на своего друга Дика. Он, видно, ни на миг не сомневался в том, что его собеседника история эта интересует не меньше, чем его самого. Мистер Хэвишем и вправду проникся живейшим интересом, возможно, не столько к Дику или к торговке яблоками, сколько к этому юному отпрыску благородной семьи, в кудрявой головке которого так и роились планы помощи друзьям и который о себе, казалось, вовсе и не думал.
— А что бы вы… — начал адвокат. — А что бы вы хотели для себя, если бы вы разбогатели?
— О, много всего, — ответил, не задумываясь, лорд Фаунтлерой. — Только сначала я бы дал Мэри денег для Бриджит — это ее сестра, у нее двенадцать детей, а муж без работы. Она к нам приходит и плачет, Дорогая дает ей всего, целую корзинку, а она опять плачет и говорит: «Спаси вас Господь, такая красавица!» И еще мне кажется, что мистеру Хоббсу было бы приятно, если бы я подарил ему на память золотые часы с цепочкой и пенковую трубку. А потом я хотел бы устроить праздник.
— Праздник! — вскричал мистер Хэвишем.
— Как съезд республиканцев, — объяснил взволнованно Седрик.
— Чтобы у всех мальчиков были факелы, форма и все такое прочее, и у меня тоже. И мы бы строились и маршировали. Будь я богат, вот что я для себя бы хотел.
Дверь отворилась, и миссис Эррол вошла в комнату.
— Простите, что оставила вас так надолго, — сказала она мистеру Хэвишему. — Но ко мне пришла бедная женщина, у которой стряслась беда.
— Этот юный джентльмен, — сообщил мистер Хэвишем, — поведал мне о некоторых своих друзьях и о том, что бы он для них сделал, будь он богат.
— Одна из них — Бриджит, — отвечала миссис Эррол, — с ней я сейчас и беседовала на кухне. У нее беда: муж ее заболел горячкой.
Седрик соскользнул на пол.
— Я, пожалуй, пойду и поговорю с ней, — сказал он, — спрошу, как он себя чувствует. Я ему очень обязан: он мне однажды сделал из дерева меч. Он очень талантливый человек.
Он выбежал из комнаты, а мистер Хэвишем поднялся с кресла. Казалось, он что-то хочет сказать. С минуту он колебался, а потом произнес, глядя с высоты своего роста на миссис Эррол:
— Перед отъездом из замка Доринкорт я виделся с графом, и он мне дал кое-какие распоряжения. Он хотел бы, чтобы его внук с удовольствием ждал переезда в Англию и знакомства с ним. Он сказал, что я должен дать понять милорду, что перемена в его жизни принесет ему деньги и все те радости, которые так любят дети. Если милорд выразит какое-либо желание, я должен выполнить его и сказать, что это подарок от дедушки. Я сознаю, что граф не имел в виду ничего подобного, но если лорду Фаунтлерою будет приятно помочь этой бедной женщине, я уверен, что граф был бы недоволен, если бы я этого не исполнил. И снова адвокат неточно передал слова графа. Вот что на самом деле сказал граф:
— Пусть мальчик поймет, что я могу дать ему все, что он только захочет. Пусть знает, что такое быть внуком графа Доринкорта. Купите ему все, что он ни пожелает; пусть у него в карманах звенят деньги, и говорите ему, что это все подарил ему дедушка.
Он руководствовался не лучшими мотивами, и, пожалуй, будь у маленького лорда Фаунтлероя не такое доброе и нежное сердце, граф мог бы причинить немало вреда. Но мать Седрика была так добра, что ей это не пришло в голову. Она решила, что одинокий несчастный старик, лишившись своих сыновей, хочет проявить доброту по отношению к внуку и снискать его любовь и доверие. Она от души обрадовалась, узнав, что Седди может помочь Бриджит. Ей приятно было думать о том, что по странному капризу судьбы ее мальчик сможет помочь тем, кто нуждался в помощи. Ее прелестное лицо залил румянец.
— О, граф очень добр, — произнесла она. — Седрик так обрадуется! Он всегда любил Бриджит и Майкла. Они очень достойные люди. Я часто жалела, что не могу им больше помогать. Майк, когда здоров, прекрасный работник, но он уже давно болеет. Ему нужны дорогие лекарства, теплая одежда и питание. Они с Бриджит не растратят попусту то, что получат.
Мистер Хэвишем сунул руку в боковой карман и вынул большой бумажник. На лице его появилось странное выражение. Сказать по правде, в эту минуту он размышлял о том, что скажет граф Доринкорт, когда узнает, каким оказалось первое желание лорда Фаунтлероя, которое он исполнил.
— Не знаю, отдаете ли вы себе отчет в том, что граф Доринкорт чрезвычайно богат, — сказал он. — Он может удовлетворить любой каприз. Он будет рад узнать, что желание лорда Фаунтлероя, каким бы странным оно ни показалось, было исполнено. Если вы позовете вашего сына, я, с вашего позволения, дам ему пять фунтов для этих людей.
— Двадцать пять долларов! — воскликнула миссис Эррол. — Эта сумма им покажется целым богатством. Мне с трудом верится, что это правда.
— Сомнений быть не может, — отвечал мистер Хэвишем, холодно улыбаясь. — В жизни вашего сына произошла огромная перемена. В его руках будет сосредоточена большая власть.
— О Боже! — воскликнула миссис Эррол. — Ведь он такой маленький — совсем, совсем маленький! Как мне научить его хорошо ею распоряжаться? Мне страшно… Бедный мой Седди!
Адвокат откашлялся. Кроткое, нежное выражение ее карих глаз тронуло его очерствевшее сердце.
— Я полагаю, сударыня, — заметил он, — что будущий граф Доринкорт, насколько можно судить по беседе, которую я имел с ним сегодня утром, будет думать не только о себе, но и о других. Он всего лишь дитя, но, мне кажется, на него можно положиться.
Затем миссис Эррол отправилась за Седриком. Мистер Хэвишем услышал его голос из-за двери.
— У него ревматическая горячка, — говорил он, — а это ужасная болезнь. Он все думает, что за квартиру у них не уплачено, и Бриджит говорит, что от этого ему только хуже становится. А Пэт мог бы устроиться в лавку, если б у него было что надеть.
Седрик вошел в гостиную с озабоченным видом. Он очень жалел Бриджит.
— Дорогая говорит, что вы хотите мне что-то сообщить, — сказал он мистеру Хэвишему. — Я с Бриджит беседовал.
Мистер Хэвишем с минуту смотрел на него. Ему было не по себе: он не знал, на что решиться. Мать Седрика была права: Седрик был еще совсем ребенок.
— Граф Доринкорт… — начал адвокат и невольно глянул на миссис Эррол.
Внезапно она опустилась на колени и нежно обняла мальчика.
— Седди, — сказала она, — граф тебе дедушка, он отец твоего папы. Он очень, очень добрый, он любит тебя и хочет, чтобы и ты его любил, ведь его сыновья умерли. Он хочет тебе счастья и хочет, чтобы ты и людям дарил счастье. Он очень богат, и он хочет, чтобы у тебя было все, что ты пожелаешь. Он это сказал мистеру Хэвишему и дал ему для тебя много денег. Ты можешь теперь помочь Бриджит — дать ей денег, чтобы заплатить за квартиру и купить Майклу все, что надо. Как хорошо, правда, Седди? Какой он добрый, правда?
И она поцеловала Седрика в круглую щечку, вспыхнувшую от радостного волнения.
Седрик перевел взгляд на мистера Хэвишема.
— А можно мне их сейчас получить? — спросил он. — Я их тут же отдам ей. Она как раз уходит.
Мистер Хэвишем вручил ему деньги. Это была внушительная пачка хрустящих зеленых долларов.
Седди выбежал из комнаты.
— Бриджит! — закричал он, врываясь в кухню (голос его был хорошо слышен в гостиной). — Бриджит, постой! Вот деньги. Это тебе, можешь заплатить за квартиру. Мне дедушка дал. Это тебе и Майклу.
— Ах, мистер Седди! — воскликнула с ужасом Бриджит. — Здесь двадцать пять долларов! И куда это хозяйка подевалась?
— Я должна пойти и все ей объяснить, — произнесла миссис Эррол. Она поспешила из комнаты, и мистер Хэвишем остался на время один. Он подошел к окну и принялся задумчиво смотреть на улицу. Он размышлял о старом графе Доринкорте, который сидел один в огромной библиотеке своего замка, окруженный роскошью и великолепием, и которого никто не любил, ибо всю свою долгую жизнь он любил только самого себя. Он был эгоистичен, высокомерен и нетерпим и так занят самим собой и своими прихотями, что у него не хватало времени подумать о других. Все его состояние и власть, все преимущества, которые давало ему знатное имя и высокое положение, предназначались, по мнению графа Доринкорта, лишь для того, чтобы его тешить и развлекать. И теперь, когда он состарился, вся эта жизнь только для себя и в свое удовольствие обернулась сплином, расстроенным здоровьем и раздражением против всего света, который тоже его не жаловал. Несмотря на весь блеск и великолепие его имени, граф Доринкорт был крайне непопулярен и проводил свои дни в полном одиночестве. Если бы он захотел, он мог бы наполнить замок гостями. Он мог бы давать пышные банкеты или устраивать великолепные охоты; однако он знал, что гости, которые примут его приглашение, в глубине души будут бояться своего хмурого хозяина и его едких, саркастических речей. Нрав у него был крутой, и людей он не щадил; ему нравилось издеваться над ними, приводить их, как только представится случай, в смущение, смеясь над их чувствами, гордостью или робостью.
Мистер Хэвишем хорошо знал необузданный и жестокий нрав своего патрона и размышлял о нем, глядя в окно на узкую тихую улочку. Перед его мысленным взором вставала по контрасту совсем иная картина: красивый мальчик, сидящий в глубоком кресле, говорит ему о своих друзьях, о Дике и торговке яблоками, говорит открыто, великодушно и честно. И он подумал об огромных доходах, о прекрасных больших имениях, о богатстве и возможности творить добро или зло, которыми со временем будет обладать маленький лорд Фаунтлерой.
«Это будет совсем другое дело, — молвил адвокат про себя. — Совсем другое дело».
Вскоре в комнату вошли Седрик с матерью. Настроение у Седрика было самое радужное. Он уселся в свое кресло между матерью и адвокатом, приняв свою любимую позу и положив руки на колени. Он весь сиял при мысли о том, как обрадовалась Бриджит.
— Она заплакала! — сказал он. — Она сказала, что плачет от радости. Я раньше никогда не видел, чтобы от радости плакали. Наверное, мой дедушка очень хороший человек. Быть графом гораздо… гораздо приятнее, чем я думал. Я рад… я почти рад, что буду графом.
Глава третья. ПРОЩАНИЕ
На следующей неделе Седрик убедился, что перемена в его положении имеет немало преимуществ. Конечно, трудно было привыкнуть к мысли о том, что он может легко исполнить все, что ни пожелает; по правде говоря, полностью он это так и не осознал. Как бы то ни было, после нескольких бесед с мистером Хэвишемом он понял, что может делать все, что хочет, и, не раздумывая, рьяно взялся за дело, чем весьма развлек старого адвоката. В последнюю неделю перед отплытием в Англию Седрик совершил немало любопытных поступков.
Впоследствии адвокат не раз вспоминал то утро, когда они подошли к лотку торговки яблоками и потрясли ее сообщением, что теперь у нее будет навес, печурка и шаль, а также некая сумма денег; все это показалось совершенно удивительным этой женщине древнего происхождения.
— Дело в том, что я еду в Англию и буду там лордом, — объяснил ей спокойно Седрик. — А мне не хотелось бы беспокоиться о ваших костях каждый раз, когда будет идти дождь. У меня-то кости никогда не болят, так что я, конечно, не знаю, как это неприятно, но я за вас всегда переживал и надеюсь, что теперь вам будет лучше.
А пока они шли по улице, попрощавшись с торговкой яблоками, которая чуть не задохнулась от волнения и никак не могла поверить в свое счастье, Седрик сообщил мистеру Хэвишему:
— Она очень добрая, эта торговка яблоками. Однажды, когда я упал и разбил себе коленку, она мне дала яблоко — просто так, без денег. Я часто об этом вспоминаю. Всегда ведь вспоминаешь тех, кто был добр к тебе.
Этому мальчику с открытой душой и в голову не приходило, что есть люди, которые не помнят добра.
Свидание с Диком было очень волнующим. У Дика как раз произошла серьезная размолвка с Джейком, и он находился в подавленном на строении. Когда Седрик объявил ему, что они пришли, чтобы подарить ему некую сумму, он чуть не онемел от удивления, — такой огромной показалась ему эта сумма, которая тотчас разрешила бы все его трудности. Лорд Фаунтлерой объявил Дику об этом просто и прямо, что произвело большое впечатление на мистера Хэвишема, который присутствовал при разговоре. Когда Седрик сообщил Дику, что стал лордом и по прошествии времени ему, возможно, придется стать графом, Дик вытаращил глаза от удивления и судорожно тряхнул головой, так что кепка слетела у него с головы на землю. Подобрав кепку, Дик произнес какую-то странную фразу. Мистеру Хэвишему она показалась совершенно невероятной, но Седрику приходилось слышать ее и раньше.
— Хватит врать-то! — бросил Дик.
Маленький лорд несколько смутился, однако не отступил.
— Всем сначала кажется, что этого не может быть, — возразил он. — Мистер Хоббс решил, что мне солнце голову напекло. Я не думал, что меня все это обрадует, но теперь уже я немного привык и не возражаю. Теперешний граф — он мне приходится дедушкой — хочет, чтобы я делал все, что ни пожелаю. Дедушка очень добрый, и он настоящий граф; мистер Хэвишем передал мне от него кучу денег. Я принес вам деньги, чтобы вы выкупили дело у Джейка.
Впоследствии Дик так и поступил и стал полновластным хозяином дела, обзаведясь к тому же новыми щетками, замечательной вывеской и комбинезоном. Поверить в свою удачу ему оказалось не легче, чем торговке древнего происхождения; ему все казалось, что все это ему снится; он глядел на своего юного благодетеля и думал, что вот-вот проснется. Казалось, он никак не мог понять, что же с ним происходит, пока, наконец, Седрик не протянул ему руку.
— Прощайте, — сказал Седрик, и как ни старался он говорить с твердостью, голос его дрогнул и он заморгал. — Надеюсь, дела у вас пойдут хорошо. Мне жаль, что я от вас уезжаю, но, может, я вернусь, когда стану графом. Надеюсь, вы мне напишете — ведь мы всегда дружили. Если будете писать, то вот мой адрес. — И он подал ему листок бумаги. — Только теперь меня зовут не Седрик Эррол, а лорд Фаунтлерой. И… и… прощайте, Дик.
Дик тоже заморгал, ресницы у него увлажнились. Он был человек необразованный, вряд ли ему удалось бы, даже если бы он попытался, выразить свои чувства; может, поэтому он и не стал пытаться, а лишь моргал глазами и судорожно глотал, чувствуя, что к горлу у него подступает комок.
— Жаль, что ты уезжаешь, — проговорил он хрипло. И снова заморгал. Потом глянул на мистера Хэвишема и прикоснулся рукой к кепке.
— Спасибо, сэр, что привели его, и за все, что вы сделали. Он… он парнишка особенный, и я его всегда высоко держал. Уж до того он необычный парнишка… до того особенный…
Они ушли, а он все стоял и смотрел им растерянно вслед, не спуская глаз с маленькой фигурки, отважно шагающей рядом с высоким сухим адвокатом; горло ему сдавило, в глазах стояли слезы.
В оставшиеся до отплытия дни маленький лорд постарался провести как можно больше времени в лавке у мистера Хоббса. Мистер Хоббс был мрачен; его одолевала тоска. Когда Седрик торжественно вручил ему на прощанье золотые часы с цепочкой, мистер Хоббс не смог даже как следует поблагодарить его за подарок. Он положил футляр с часами к себе на колени и несколько раз громко высморкался.
— Там надпись, — сказал Седрик, — на крышке внутри. Я сам ее продиктовал. «Мистеру Хоббсу от самого старого его друга, лорда Фаунтлероя. Узнать решив, который час, меня вы вспомните тотчас». Я хочу, чтобы вы меня вспоминали.
Мистер Хоббс снова трубно высморкался.
— Я-то тебя не забуду, — произнес он с той же хрипотцой в голосе, что и Дик, — только и ты уж меня не забывай, когда будешь там жить с английскими аристократами.
— Я вас не забуду, где бы я ни был, — отвечал маленький лорд. — Самые счастливые часы я провел с вами; вернее, немало моих самых счастливых часов я провел с вами. Надеюсь, вы когда-нибудь приедете ко мне погостить. Дедушке это будет очень приятно, не сомневаюсь. Может быть, он вам пришлет письмо с приглашением, когда я расскажу ему о вас. Ведь… ведь это ничего, что он граф, правда? Я хочу сказать: если он вас пригласит, вы не откажетесь приехать только из-за того, что он граф?
— Я приеду с тобой повидаться, — великодушно обещал мистер Хоббс.
Итак, было решено, что если мистер Хоббс получит настоятельное приглашение от графа приехать и провести несколько месяцев в замке Доринкорт, он на время забудет о своих республиканских убеждениях и сложит чемодан.
Наконец все приготовления были закончены; настал день, когда сундуки отвезли на пароход; и в определенный час к дверям дома подкатила коляска. Странное ощущение одиночества охватило мальчика. Миссис Эррол заперлась в своей комнате; когда она спустилась вниз, ее большие глаза были мокрыми от слез, а губы дрожали. Седрик подошел к ней — она нагнулась и обняла его, и они поцеловали друг друга. Он знал, что им обоим грустно отчего-то, хоть и не понимал отчего; впрочем, он высказал одно предположение.
— Мы любили наш домик, правда, Дорогая? — спросил он. — Мы всегда будем любить его, да?
— Конечно, — сказала она тихо, — конечно, будем, милый. А потом они сели в коляску, и Седрик прижался к матери; она смотрела, обернувшись, назад, в окно, а он смотрел на нее и тихо гладил ее руку.
А потом, казалось, и минуты не прошло, как они очутились на пароходе. Вокруг царила страшная суматоха: к причалу подъезжали экипажи, и из них выходили пассажиры; пассажиры волновались из-за багажа, который еще не прибыл и мог вовсе опоздать; носильщики швыряли огромные сундуки и чемоданы на палубу и волокли их куда-то; матросы сновали взад-вперед и развертывали канаты; офицеры отдавали распоряжения; по трапу на пароход всходили дамы и господа и дети с нянюшками — одни шутили и смеялись, другие были печальны и молчаливы, кто-то плакал и смахивал слезы платком. Седрику все, куда ни посмотри, было интересно; он глядел на груды канатов и убранные паруса, на высокие-высокие мачты, которые, казалось, касались раскаленного синего неба; он уже начал строить планы, как поговорить с матросами и разузнать о пиратах.
Незадолго перед отплытием, когда он стоял на верхней палубе и, облокотясь о поручень, с удовольствием наблюдал за последними приготовлениями и шумной суетой матросов и грузчиков, внимание его вдруг привлекло какое-то движение в группе людей, стоявших неподалеку. Кто-то торопливо пробивался сквозь толпу. Какой-то молодой человек с чем-то красным в руках. Это был Дик! Тяжело дыша, он бросился к Седрику.
— Я всю дорогу бежал, — сказал он. — Я пришел тебя проводить. Дела у меня идут — лучше не бывает! Я из сегодняшней выручки тебе подарок купил. Наденешь его, когда попадешь к этим щеголям. Бумагу-то я внизу потерял, когда к тебе продирался. Меня наверх не хотели пускать. Это платок.
Дик выпалил все это одним духом. Зазвонил колокол — Седрик и слова не успел произнести, как тот бросился бежать.
— Прощай! — крикнул Дик. — Наденешь его, когда попадешь к этим щеголям!
И он умчался. Спустя несколько секунд Седрик с матерью увидели, как Дик пробрался сквозь толпу на нижней палубе — и сбежал на берег за миг до того, как убрали сходни. Ступив на землю, он остановился и взмахнул кепкой. Седрик развернул платок: он был алого шелка и украшен конскими подковами и головами.
Снасти натянулись, заскрипели, захлопали. Провожающие стали что-то кричать своим друзьям, а пассажиры закричали в ответ:
— Прощайте! Прощайте! Прощай, старина!
Казалось, они говорили друг другу: «Не забывай нас! Напиши из Ливерпуля! Прощай! Прощай!»
Маленький лорд Фаунтлерой подался вперед и замахал красным платком.
— Прощай, Дик! — закричал он изо всех сил. — Спасибо, Дик! Прощай!
Огромный пароход отвалил от пристани, все закричали «ура», миссис Эррол опустила вуаль на лицо, а люди на берегу еще больше засуетились. Но Дик ничего не видел — только это ясное детское личико и золотистые волосы, которые шевелил ветерок, и ничего не слышал — только этот бодрый детский голос, который кричал: «Прощай, Дик!» Маленький лорд Фаунтлерой покидал свою родину, направляясь в незнакомую страну своих предков.
Глава четвертая. В АНГЛИИ
О том, что им предстоит жить раздельно, миссис Эррол сказала Седрику только в пути; и когда он это понял, он так загрустил, что мистер Хэвишем оценил решение графа предоставить миссис Эррол дом неподалеку от замка, с тем, чтобы Седрик мог часто видеться с матерью; иначе он, конечно, не вынес бы разлуки. Миссис Эррол убедила Седрика, что будет совсем недалеко от него; она говорила так нежно и с такой любовью, что в конце концов он успокоился и перестал страшиться разлуки.
— Мой дом совсем недалеко от замка, Седди, — повторяла миссис Эррол всякий раз, когда об этом заходила речь. — Он совсем близко — ты будешь каждый день прибегать и все мне рассказывать! Как нам будет хорошо вместе! Там очень красиво. Папа часто мне рассказывал о замке, он его очень любил — и ты полюбишь.
— Я бы его еще больше полюбил, если бы ты там жила, — отвечал Седрик с тяжелым вздохом.
Он никак не мог взять в толк, почему это Дорогая должна жить отдельно от него.
Дело в том, что миссис Эррол решила, что лучше не посвящать его в причины того решения, которое принял граф.
— Я бы предпочла, чтобы он ничего не знал, — сказала она мистеру Хэвишему. — Он не сможет понять графа и только огорчится. Я уверена, что ему будет проще полюбить графа, если он не будет знать, что тот с такой неприязнью отнесся к его матери. Жестокость и злоба ему неизвестны — ему будет тяжело, если он обнаружит, что кто-то может меня ненавидеть. У него такое любящее сердце, и я ему так дорога! Лучше ничего ему об этом не говорить, пока он не подрастет, — так и для графа будет лучше. Это стало бы преградой между ними, хотя Седди еще совсем ребенок.
Вот почему Седрику только сказали, что для такого решения были свои причины, которые он по молодости лет понять не может, но о которых узнает, когда подрастет. Он удивился; впрочем, сами причины его мало волновали; и после долгих бесед с матерью, во время которых она его утешала и представляла ему все преимущества его нового положения, он понемногу успокоился, хотя время от времени мистер Хэвишем видел, как он глядит задумчиво на море и тяжело, не по-детски вздыхает.
— Не нравится мне это, — сказал он во время одной из своих бесед с адвокатом. — Вы даже представить себе не можете, до чего мне это не нравится. Впрочем, в жизни немало бед и надо уметь с ними смиряться. Мэри так говорит, и мистер Хоббс тоже. А Дорогая хочет, чтобы мне нравилось жить у дедушки — ведь у него все дети умерли, а это очень тяжело. Того, кто всех своих детей потерял, можно только пожалеть; а его последний сын умер совсем неожиданно.
Всех, кто знал маленького лорда, особенно трогала рассудительность, с какой он вел иногда беседу; время от времени он высказывал мысли, достойные людей, умудренных опытом, что в сочетании с его круглой ребяческой рожицей производило неотразимое впечатление. Это был красивый цветущий кудрявый мальчик, и потому, когда он усаживался, обхватив коленку пухлыми ручками, и начинал со всей серьезностью делиться своими соображениями, собеседников охватывало неудержимое веселье. Постепенно и мистер Хэвишем начал получать немалое удовольствие от бесед с ним.
— Значит, вы постараетесь, чтобы дедушка вам понравился? — спросил он.
— Да, — отвечал Седрик. — Он мне родственник, а к родственникам надо хорошо относиться; к тому же он был ко мне добр. Когда кто-то для тебя столько делает и хочет, чтобы у тебя было все, что ты захочешь, нужно, конечно, к нему хорошо относиться, даже если он тебе не родственник; но когда все это делает родственник, тогда, конечно, к нему очень привязываешься.
— А как по-вашему, он вас полюбит? — спросил мистер Хэвишем.
— Пожалуй, да, — отвечал Седрик, — ведь я ему тоже родственник, и к тому же я сын его сына, и потом… конечно, он меня любит, а не то он не стал бы мне делать такие подарки и не послал бы за мною, правда?
— А-а! — заметил адвокат. — Вот как?
— Да, — отвечал Седрик. — Конечно, так! Разве вы со мной не согласны? Своих внуков всегда любят.
Когда, преодолев морскую болезнь, пассажиры поднялись на палубу и удобно устроились в шезлонгах, им тут же поведали романтическую историю маленького лорда Фаунтлероя; все с интересом наблюдали за мальчиком, который то бегал по кораблю, то чинно гулял по палубе с матерью или с высоким худым адвокатом, а то беседовал с матросами. Он всем понравился, со всеми быстро перезнакомился и подружился. Он был скор на дружбу. Когда мужчины выходили прогуляться по палубе и брали его с собой, он мерно и торжественно шагал рядом с ними, весело отвечая на их шутки; когда дамы окружали его плотным кольцом, среди них тотчас вспыхивал смех; когда же он играл с детьми, то все веселились от души. Среди матросов у него тотчас появились закадычные друзья; они поведали ему о пиратах, кораблекрушениях и необитаемых островах; он научился сращивать тросы и мастерить игрушечные парусники и на удивление быстро освоился со всякими «марселями» и «грот-мачтами». Он уже начал вставлять в свою речь разные морские словечки, а однажды вызвал бурное веселье пассажиров, которые сидели на палубе в пальто и шалях, с милой улыбкой воскликнув:
— Ну и холодище сегодня, клянусь Нептуном!
Седрик очень удивился, когда все расхохотались. Этому морскому выражению он научился у «старого морехода» по имени Джерри, который то и дело украшал им всякие истории, которые он рассказывал Седрику. Если верить его рассказам о собственных приключениях, Джерри две или три тысячи раз ходил в плаванье и каждый раз непременно терпел крушение у какого-нибудь острова, густо населенного кровожадными людоедами. Из этих же волнующих рассказов следовало, что его неоднократно поджаривали — местами — и съедали живьем, а уж скальпировали раз пятнадцать или двадцать, не менее.
— Потому у него и лысина, — объяснял маленький лорд Фаунтлерой миссис Эррол. — Если с тебя столько раз скальп снимут, волосы уже не растут. У Джерри они так и не отросли с того раза, как Повелитель Парромачавикинов снял с него скальп ножом, изготовленным из черепа Вождя Вопслемампков. Он говорит, что в тот раз его скальпировали весьма серьезно. Он так испугался, когда Повелитель взмахнул ножом, что волосы у него стали дыбом и больше уже не опустились! Повелитель так и носит его скальп — совсем как щетку для чистки платья! А каких только «фокусов» с Джерри не приключалось! Вот бы мистеру Хоббсу рассказать!
В иные дни, когда погода была очень неприятной, и пассажирам приходилось сидеть внизу в кают-компании, кто-нибудь из взрослых убеждал Седрика поведать им о каком-нибудь «фокусе», приключившемся с Джерри, и он с таким упоением начинал рассказ, что не было, пожалуй, на всей шири Атлантики другого путешественника, столь любимого всеми, как маленький лорд Фаунтлерой. Он всегда готов был всех поразвлечь и позабавить и делал это от души и с удивительной важностью, совершенно не подозревая, что в этом-то и заключается особое очарование.
— Джеррины истории всем интересны, — сообщил он матери. — Ты уж меня извини, Дорогая, но я бы сказал, что они не во всем абсолютно правдивы, если б это не с Джерри приключилось. Только это все с ним самим и было — странно, правда? Может, иногда он что-то забывает или ошибается немножко, потому что его часто скальпировали. Это очень память отшибает.
Лишь через одиннадцать дней после того, как Седрик попрощался со своим другом Диком, корабль прибыл в Ливерпуль; а на двенадцатый день вечером карета, в которой Седрик, его мать и мистер Хэвишем ехали со станции, остановилась у ворот Корт-Лоджа. Дом в темноте они не могли разглядеть. Седрик заметил только, что карета въехала в широкую аллею из огромных деревьев, кроны которых смыкались над головой; проехав немного по аллее, он увидел дверь, из которой падал яркий свет.
Мэри, прибывшая из Америки вместе с ними, чтобы ухаживать за своей госпожой, добралась сюда немного раньше их. Выпрыгнув из кареты, Седрик увидел в ярко освещенной передней несколько слуг; Мэри встретила их на пороге.
Лорд Фаунтлерой радостно бросился к ней.
— Ты уже здесь, Мэри? — закричал он. — Дорогая, гляди, а вот и Мэри!
И он поцеловал служанку в ее румяную шероховатую щеку.
— Я рада, что со мной Мэри, — сказала миссис Эррол тихо. — Это для меня такое утешение. Будто и не такое уж все чужое кругом.
Она протянула Мэри руку, и та крепко пожала ее. Она понимала, каким чужим казалось здесь все миссис Эррол, которой пришлось покинуть родные края и предстояло расстаться с сыном. Английские слуги с любопытством разглядывали мальчика и его мать. Всевозможные слухи ходили здесь о них обоих; слуги знали, как гневался старый граф на своего сына и почему миссис Эррол предстояло жить в Корт-Лодже, а ее маленькому сыну — в замке; знали они и об огромном состоянии, которое мальчику предстояло унаследовать, и о суровости его деда, его подагре и бешеном нраве.
— Нелегко ему придется, бедняжке, — говорили слуги между собой в ожидании приезда маленького лорда.
Но они ничего не знали о том, что за мальчик был Фаунтлерой; характер будущего графа Доринкорта был им совершенно неизвестен.
Маленький лорд стянул с себя пальтишко так, словно привык все делать сам, и принялся осматриваться. Он оглядел просторный холл, картины, оленьи рога и прочие интересные украшения. Они возбудили его любопытство — никогда раньше он не видел в частных домах таких вещей.
— Дорогая, — сказал он, — это очень красивый дом, правда? Я рад, что ты будешь здесь жить. Он довольно просторный.
По сравнению с их домиком на узкой улочке Нью-Йорка это был и вправду очень просторный, красивый и светлый дом. Мэри провела их наверх, в спальную, стены в которой были затянуты веселым ситцем в цветах, где в камине горел огонь, а перед камином на белом меховом ковре спала большая белоснежная кошка.
— Это домоправительница из замка вам ее прислала, сударыня, — объяснила Мэри. — У нее сердце доброе, и она для вас постаралась и все приготовила. Я с ней перекинулась словечком: она очень капитана любила, сударыня, и очень по нему горюет. Она мне так и сказала: вы кошку увидите на коврике перед камином, вам сразу и покажется, будто вы дома. Она капитана Эррола мальчонкой знала — до чего был собой пригож, говорит, а как подрос, так и того лучше — для всех-то у него доброе слово найдется, и для знатных, и для простых. А я ей и говорю: «Сыночек у него точь-в-точь как он, говорю, такого-то славного мальчика и свет не видывал».
Приведя себя в порядок, миссис Эррол и Седрик спустились в другую просторную светлую комнату; потолок в ней был низкий, а мебель — тяжелая и резная, глубокие кресла с высокими массивными спинками, полки и замысловатые шкафчики с прелестными безделушками. Перед камином лежала огромная тигровая шкура, а по обе стороны от камина стояли кресла. Величественная белая кошка, с которой лорд Фаунтлерой играл наверху, спустилась следом за ним по лестнице, а когда он бросился на ковер, свернулась рядом в клубок, словно хотела с ним подружиться. Седрик так обрадовался, что положил голову рядом с ней на ковер и так и лежал, гладя ее и не обращая внимания на то, о чем беседуют миссис Эррол и мистер Хэвишем.
Они говорили тихо. Миссис Эррол казалась несколько бледной и взволнованной.
— Но ведь сегодня ему еще не надо ехать? — спрашивала она. — Сегодня он останется со мной?
— Да, — отвечал так же тихо мистер Хэвишем, — сегодня он ехать не должен. Как только мы пообедаем, я сам отправлюсь в замок и извещу графа о нашем прибытии.
Миссис Эррол взглянула на Седрика. Он лежал, свободно раскинувшись, на полосатой тигровой шкуре; отблески огня освещали его разрумянившееся личико, кудри рассыпались по ковру; большая кошка сонно мурлыкала, прикрыв глаза; ей было приятно ласковое прикосновение его доброй ручки.
Миссис Эррол слабо улыбнулась.
— Граф и не подозревает о том, сколького он меня лишает, — печально промолвила она.
Она подняла глаза на адвоката и прибавила:
— Пожалуйста, передайте графу, что я не хотела бы брать у него деньги.
— Деньги! — воскликнул мистер Хэвишем. — Неужели вы хотите отказаться от содержания, которое он хочет вам назначить?
— Да, — подтвердила она просто. — Я предпочла бы, пожалуй, их не брать. Я вынуждена принять этот дом, и я благодарна графу за него, ибо это дает мне возможность находиться рядом с сыном. Но у меня есть немного собственных денег, их будет достаточно для того, чтобы жить совсем скромно, и я бы предпочла не брать того, что он предлагает: он так меня не любит, что подумает, будто я отдаю Седрика ему за деньги. Я отпускаю Седрика только потому, что я его люблю и готова забыть о себе для его блага; и еще потому, что его отец этого бы хотел.
Мистер Хэвишем потер подбородок.
— Это очень странно, — проговорил он. — Он разгневается. Он этого не поймет.
— Думаю, что поймет, когда подумает, — отвечала миссис Эррол. — Мне эти деньги и в самом деле не нужны; зачем же мне принимать их от человека, который так меня ненавидит, что отнимает у меня моего мальчика? А ведь это ребенок его собственного сына!
Мистер Хэвишем задумчиво посмотрел на нее.
— Я передам графу ваши слова, — сказал он наконец.
Подали обед, и они сели за стол, а белая кошка устроилась на стуле рядом с Седриком и величественно мурлыкала, пока они ели.
Когда позже в этот же вечер мистер Хэвишем явился в замок, граф тотчас принял его. Граф сидел в удобном, роскошном кресле у камина, положив больную ногу на скамеечку. Он зорко глянул на адвоката из-под лохматых бровей; но мистер Хэвишем заметил, что, несмотря на кажущееся спокойствие, граф в глубине души был взволнован.
— А, мистер Хэвишем, — произнес он, — вернулись? Какие вести?
— Лорд Фаунтлерой и его матушка в Корт-Лодже, — отвечал мистер Хэвишем. — Оба неплохо перенесли путешествие и находятся в полном здравии.
Граф что-то нетерпеливо хмыкнул и нервно пошевелил пальцами.
— Рад это слышать, — бросил он отрывисто. — Что ж, неплохо. Располагайтесь поудобнее… Не хотите ли стакан вина? Что еще?
— Лорд Фаунтлерой сегодня переночует у матушки. Завтра я привезу его в замок.
Рука графа покоилась на подлокотнике; он поднял ладонь и прикрыл ею глаза.
— Ну, — сказал он, — продолжайте. Вы знаете, что я велел вам не писать мне об этом деле; я ничего о нем не знаю. Что он за мальчик? Мать меня не интересует, но он каков?
Мистер Хэвишем отпил портвейна, который сам себе налил, и сел, держа стакан в руке.
— Трудно судить о характере семилетнего ребенка, — осторожно заметил он.
Предубеждение графа было очень сильно. Он глянул на адвоката и сурово спросил:
— Дурак, да? Или просто неуклюжий балбес? Сказывается американская кровь, да?
— Я не думаю, что она ему повредила, милорд, — отвечал адвокат, как всегда, сдержанно и сухо. — Я в детях не очень разбираюсь, но мне он показался весьма примечательным мальчиком.
Мистер Хэвишем всегда выражался сдержанно и бесстрастно, но на этот раз он говорил более холодно, чем обычно. Он решил, что будет гораздо лучше, если граф сам составит себе мнение о мальчике и что не надо его готовить к первой встрече.
— Здоров и хорошего роста? — спросил граф.
— Судя по всему, здоров и довольно хорошего роста, — сказал адвокат.
— Стройный и собой не плох? — допрашивал граф.
На тонких губах мистера Хэвишема промелькнула улыбка. Перед его глазами встала гостиная в Корт-Лодже — прелестный мальчик, вольно лежащий на тигровой шкуре, блестящие кудри, рассыпавшиеся по ковру, смышленое розовое детское личико.
— На мой взгляд, для мальчика совсем недурен, — отвечал адвокат, — хоть я, возможно, и не судья. Впрочем, вы, вероятно, найдете, что он весьма не похож на английских мальчиков.
— Не сомневаюсь, — отрезал граф, которого в эту минуту пронзила острая боль в ноге. — Дерзкие до крайности эти американские дети, довольно я о них наслышан.
— Я не сказал бы, что он дерзок, — проговорил мистер Хэвишем. — Мне трудно даже определить, в чем разница. Он больше жил со взрослыми, чем с детьми, и разница в том, что в нем сочетаются зрелость и детскость.
— Обычная американская наглость! — настаивал граф. — Я о ней довольно наслышан. Они называют это ранним развитием и свободой. Отвратительная наглость и невоспитанность — вот что это на деле!
Мистер Хэвишем отпил еще портвейна. Он редко спорил со своим сиятельным патроном, особенно когда его сиятельного патрона мучила подагра. В такие дни разумнее было во всем с ним соглашаться. Наступило молчание. Мистер Хэвишем прервал его.
— У меня к вам поручение от миссис Эррол, — заметил он.
— Не желаю ничего слышать! — отрезал граф. — Чем меньше о ней будет сказано, тем лучше.
— Но это весьма важное поручение, — пояснил адвокат. — Она предпочла бы не брать содержания, которое вы намеревались выделить ей.
Граф вздрогнул.
— Что вы сказали? — вскричал он. — Что это такое?
Мистер Хэвишем повторил.
— Она говорит, что в этом нет необходимости, а так как отношения между вами далеко не дружеские…
— Не дружеские! — повторил с яростью граф. — Еще бы им быть дружескими! Я о ней даже думать не могу! Меркантильная, крикливая американка! Не желаю ее видеть!
— Милорд, — произнес мистер Хэвишем, — вряд ли ее можно назвать меркантильной. Она ни о чем не просит. И не принимает содержания, которое вы ей предлагаете.
— Только для видимости! — бросил граф резко. — Хочет заставить меня с ней увидеться. Думает, что я восхищусь ее решимостью! И не подумаю! Это всего лишь американская тяга к независимости! Я не позволю ей жить, словно нищенке, у самых ворот моего парка! Как мать моего внука она должна занимать соответствующее положение, и она его займет! Хочет она того или нет, но деньги она получит!
— Она не станет их тратить, — сказал мистер Хэвишем.
— А мне-то что! — вскричал граф. — Ей их вышлют. Она не посмеет никому сказать, что живет как нищенка, потому что я ничего для нее не сделал! Она хочет, чтобы мальчишка дурно обо мне думал! Она уже, верно, его против меня настроила!
— Нет, — возразил мистер Хэвишем. — У меня есть от нее и другое поручение, которое убедит вас в том, что это не так.
— Не желаю его слышать! — с трудом выговорил граф, задыхаясь от гнева, волнения и боли в ноге.
Но мистер Хэвишем продолжал:
— Она просит вас не говорить лорду Фаунтлерою ничего, что дало бы ему повод подумать, что вы настояли на его разлуке с матерью из предубеждения против нее. Мальчик очень привязан к ней, и она уверена, что это создало бы между вами преграду. Она говорит, что он этого не поймет и станет вас опасаться или охладеет к вам. Ему она сказала, что он еще слишком мал, чтобы понять, в чем дело, но когда подрастет, то все узнает. Она хочет, чтобы ничто не омрачило вашу первую встречу.
Граф глубже уселся в кресло. Его глаза под нависшими бровями гневно сверкнули.
— Что? — проговорил он задыхаясь. — Что такое? Вы хотите сказать, что она ничего ему не сказала?
— Ни единого слова, милорд, — отвечал хладнокровно адвокат. — Смею вас в этом заверить. Мальчику объяснили, что вы чрезвычайно добрый и любящий дедушка. Не было сказано ничего, положительно ничего, что могло бы заставить его сомневаться в ваших достоинствах. А так как я, находясь в Нью-Йорке, в точности выполнил ваши указания, он несомненно считает вас чудом великодушия.
— Вот как? — спросил граф.
— Даю вам слово чести, — промолвил мистер Хэвишем, — что отношение лорда Фаунтлероя к вам будет зависеть только от вас. И если вы позволите мне дать вам совет, то я полагаю, что будет лучше, если вы остережетесь говорить пренебрежительно о его матери.
— Ну вот еще! — сказал граф. — Парнишке всего семь лет!
— Он провел эти семь лет с матерью, — отвечал мистер Хэвишем, — и любит ее всем сердцем.
Глава пятая. В ЗАМКЕ
Уже смеркалось, когда в конце длинной аллеи, ведущей к замку, показалась карета, в которой сидели лорд Фаунтлерой и мистер Хэвишем. Граф распорядился, чтобы внук приехал прямо к обеду и чтобы он один вошел в комнату, где он намеревался его принять; трудно сказать, чем он руководствовался, отдавая такое приказание. Лорд Фаунтлерой сидел в карете, катившей по аллее, удобно облокотясь о роскошные подушки, и с интересом смотрел по сторонам. Все его занимало: карета с запряженными в нее крупными, породистыми лошадьми в сверкающей сбруе; статный кучер и выездной лакей в великолепных ливреях; и особенно — корона на дверцах кареты, и он заговорил с выездным лакеем, чтобы узнать, что она означает.
Когда карета подъехала к величественным воротам парка, он выглянул из окна, чтобы получше разглядеть громадных каменных львов, украшавших въезд. Ворота открыла румяная полная женщина, вышедшая из увитого плющом домика, стоявшего у ворот. Две девчушки выбежали за ней следом и остановились, глядя широко раскрытыми глазами на мальчика в карете, который в свою очередь смотрел на них. Женщина улыбнулась и сделала реверанс, и детишки, послушные ее знаку, смешно присели.
— Разве она меня знает? — спросил лорд Фаунтлерой. — Кажется, ей показалось, что она меня знает.
И он приподнял свой черный бархатный берет и улыбнулся ей.
— Добрый день! — произнес он приветливо. — Как поживаете?
Женщине, казалось, его слова доставили удовольствие. Она улыбнулась еще шире, ее голубые глаза ласково засияли.
— Господь благослови вашу милость! — проговорила она. — Господь благослови ваше милое личико! Счастья вам и удачи! Добро пожаловать!
Лорд Фаунтлерой замахал беретом и снова кивнул ей, когда карета въехала в ворота.
— Мне эта женщина нравится, — сказал он. — Видно, что она любит мальчиков. Мне бы хотелось прийти сюда поиграть с ее детьми. Интересно, сколько их у нее? Хватит, чтобы играть в войну?
Мистер Хэвишем не сказал Седрику, что вряд ли ему позволят играть с детьми привратницы. Адвокат подумал, что еще успеет сообщить ему об этом.
А карета меж тем все катилась по аллее из огромных величественных деревьев, смыкавших свои кроны высоко вверху. Никогда прежде не видел Седрик таких великолепных деревьев, так низко склонивших ветви с широких стволов. Он еще не знал, что Доринкорт был одним из самых красивых замков в Англии, а парк его — одним из самых обширных и прекрасных, и что деревья в нем почти не имели себе равных. Он только чувствовал, что все вокруг удивительно красиво. Ему нравились большие, развесистые деревья, пронизанные золотыми лучами вечернего солнца. С неизъяснимым радостным чувством смотрел он на мелькавшие в просветах аллеи дивные поляны с купами деревьев или горделиво высившимися одинокими великанами. Они ехали мимо лесных прогалин, заросших буйным папоротником, мимо лазоревых лужаек колокольчиков, волнующихся на ветру. Несколько раз Седрик вскакивал с радостным смехом, увидав, что из кустов выпрыгнул кролик и, взмахнув белым хвостиком, торопливо ускакал прочь. Выводок куропаток поднялся вдруг с шумом и улетел — Седрик от радости закричал и захлопал в ладоши.
— Здесь красиво, правда? — сказал он мистеру Хэвишему. — Такого красивого места я никогда не видал. Здесь даже лучше, чем в Центральном парке в Нью-Йорке.
Его удивило то, что они так долго едут.
— А далеко ли, — не выдержал он наконец, — далеко ли от ворот до парадной двери?
— Около четырех миль, — отвечал адвокат.
— Да, далековато для того, кто живет в доме, — заметил маленький лорд.
То и дело что-то привлекало внимание Седрика и восхищало его. Когда же он увидел лежавших и стоявших в высокой траве оленей с огромными рогами, которые с тревогой смотрели им вслед, восторгу его не было границ.
— Это к вам цирк приезжал? — спросил Седрик. — Или они всегда здесь живут? Чьи они?
— Они здесь живут, — сказал мистер Хэвишем. — Они принадлежат графу, вашему дедушке.
Немного спустя они увидели замок. Он возник перед ними, серый, величественный и прекрасный, с крепостными стенами, башнями и шпилями, заходящее солнце горело в его бесчисленных окнах. Стены его заросли плющом; вокруг раскинулись террасы, лужайки и клумбы с яркими цветами.
— Такой красоты я еще не видал! — воскликнул раскрасневшийся Седрик. — Ну прямо королевский замок! Я как-то видел такую картинку в книжке со сказками.
Двери в огромный холл распахнулись, и он увидел множество слуг, стоявших в два ряда и смотревших на него. Зачем они здесь стоят, подумал он и залюбовался их ливреями. Он не знал, что они собрались, чтобы приветствовать мальчика, которому когда-нибудь будет принадлежать все это великолепие — прекрасный замок, похожий на королевский дворец из волшебной сказки, великолепный парк, большие старые деревья, поляны, заросшие папоротниками и колокольчиками, где резвились кролики и зайцы, а в траве лежали большеглазые пятнистые олени. Две недели назад он сидел, болтая ногами, на высоком табурете в лавке мистера Хоббса среди мешков с картофелем и банками с консервированными персиками. Разве он мог понять, что все это великолепие может иметь отношение к нему?
Во главе слуг стояла пожилая женщина в дорогом гладком платье из черного шелка; ее седые волосы прикрывал чепец. Она стояла ближе всех к двери, и Седрику показалось, что она хочет ему что-то сказать. Мистер Хэвишем, державший Седрика за руку, остановился.
— Это лорд Фаунтлерой, миссис Меллон, — представил он. — Лорд Фаунтлерой, это миссис Меллон, домоправительница.
Седрик протянул ей руку; глаза его засветились.
— Это вы прислали мне кошку? — спросил он. — Я очень признателен вам, сударыня.
Красивое лицо миссис Меллон расцвело от удовольствия, совсем как лицо жены привратника.
— Я его милость всюду узнала бы, — сказала она мистеру Хэвишему. — Он просто вылитый капитан и такой же обходительный! Ах, сэр, наконец-то мы дожили до этого дня!
Седрик не очень понимал, чем был замечателен этот день. Он с любопытством посмотрел на миссис Меллон. Ему показалось, будто в глазах у нее мелькнули слезы, и все же она не выглядела несчастной. Она улыбнулась Седрику.
— У кошки здесь осталось два прелестных котенка, — проговорила она. — Я пришлю их в детскую вашей милости.
Мистер Хэвишем что-то тихо спросил у нее.
— В библиотеке, сэр, — отвечала миссис Меллон. — Его милость проведут туда одного.
Спустя несколько минут статный лакей в ливрее, сопровождавший Седрика, отворил дверь библиотеки и важно провозгласил:
— Лорд Фаунтлерой, милорд.
Хоть он и был простым слугой, он понимал, что наступил торжественный момент: наследник возвращается домой, где его ждут родовые поместья и прочие владения, и предстает перед старым графом, именья и титулы которого перейдут со временем к нему.
Седрик переступил порог. Это была великолепная просторная комната с тяжелой резной мебелью, с книжными полками от пола до потолка; мебель была такая темная, а портьеры такие тяжелые, окна с переплетами так глубоки, а расстояние от одного конца комнаты до другого так велико, что в наступивших сумерках все здесь выглядело довольно мрачно. На мгновение Седрику показалось, что в комнате никого нет, но тут он увидел, что перед широким камином, в котором горел огонь, стоит большое покойное кресло, а в нем сидит кто-то, поначалу даже не повернувший головы, чтобы взглянуть на него.
Впрочем, его появление не прошло незамеченным. На полу возле кресла лежал пес, огромный рыжевато-коричневый английский дог с могучими, словно у льва, лапами; неторопливо и величественно пес поднялся и двинулся тяжелым шагом к мальчику.
Тогда человек, сидевший в кресле, позвал:
— Дугал, назад!
Но сердцу маленького лорда Фаунтлероя страх был так же чужд, как и подозрительность, — он никогда не боялся. Не задумываясь, он положил руку на ошейник огромного пса, и они вместе двинулись вперед; по пути Дугал обнюхивал Седрика.
Только тут граф поднял голову. Седрик увидел высокого старика с лохматыми седыми бровями и волосами и большим носом, похожим на орлиный клюв, меж глубоко посаженными пронзительными глазами.
Граф же увидел стройную детскую фигурку в черном бархатном костюме с кружевным воротником и локонами, вьющимися вокруг красивого открытого лица с прямым и дружелюбным взглядом. Если замок походил на дворец из волшебной сказки, то надо признать, что маленький лорд Фаунтлерой, сам того не подозревая, весьма походил на крошечного, хотя и крепенького, сказочного принца. Сердце старого графа забилось радостным торжеством, когда он увидел, каким красивым, здоровым мальчиком был его внук и как смело глядел он, держа руку на ошейнике огромного пса. Старому аристократу было приятно, что мальчик не робел ни перед ним, ни перед огромным псом. Седрик посмотрел на него так же, как смотрел на женщину у ворот замка и на домоправительницу, и подошел к нему.
— Вы граф? — спросил он. — Я ваш внук — знаете, тот, кого мистер Хэвишем привез. Я лорд Фаунтлерой.
И он протянул руку, полагая, что даже когда имеешь дело с графами, следует проявлять вежливость и внимание.
— Надеюсь, вы здоровы, — произнес он от души. — Я очень рад вас видеть.
Граф пожал ему руку — глаза его при этом как-то странно заблестели; поначалу он так удивился, что не знал, что сказать. Он глядел из-под нависших бровей на этого изящного ребенка, внезапно представшего перед ним, глядел, ничего не упуская.
— Рад меня видеть? — переспросил он.
— Да, — отвечал лорд Фаунтлерой, — очень.
Рядом стоял стул, и Седрик уселся на него; стул был довольно высокий, с высокой спинкой, и ноги у Седрика не доходили до полу, но он удобно устроился на нем и принялся внимательно и спокойно рассматривать своего знатного родственника.
— Я все время думал о том, какой вы, — сообщил маленький лорд. — Лежал на койке в своей каюте и думал, похожи вы на моего отца или нет.
— И что же, похож? — спросил граф.
— Я был совсем маленьким, когда он умер, — отвечал Седрик, — и я его плохо помню, но мне кажется, что не похожи.
— Ты, верно, разочарован? — заметил граф.
— О нет, — отвечал вежливо Седрик. — Конечно, хочется, чтобы кто-нибудь походил на твоего отца; но ведь приятно и на дедушку смотреть, даже если он на отца не похож. Вы же знаете, родственники нам всегда нравятся.
Не отводя глаз от мальчика, граф откинулся на спинку кресла. Вряд ли он знал о том, что родственники всегда нравятся. Большую часть своей жизни он провел в бурных ссорах с родственниками — выгонял их из дому и всячески поносил; а они все дружно его ненавидели.
— Своего дедушку любой бы мальчик стал любить, — продолжал лорд Фаунтлерой, — особенно такого доброго, как вы.
И снова глаза старого аристократа как-то странно блеснули.
— А! — сказал он. — Так, значит, я добрый?
— Да, — отвечал с улыбкой лорд Фаунтлерой, — и я так вам благодарен за Бриджит, Дика и торговку яблоками!
— Бриджит! — воскликнул граф. — Дик! Торговка яблоками!
— Да, — подтвердил Седрик, — ведь вы прислали мне для них деньги. Вы еще сказали мистеру Хэвишему, чтобы он их мне дал, если я захочу.
— Ха! — произнес милорд. — Вот оно что! Деньги, которые ты мог потратить как пожелаешь. Что же ты на них купил? Ну-ка, расскажи.
Он сдвинул брови и пристально взглянул на мальчика. В глубине души ему было интересно узнать, на что потратил их мальчик.
— Ах да, — сказал лорд Фаунтлерой, — возможно, вы не знали о Дике, торговке яблоками и Бриджит. Я забыл, что вы так далеко от них живете. Это мои друзья. И так как у Майкла была горячка…
— Кто такой Майкл? — спросил граф.
— Майкл — это муж Бриджит. У них дела шли неважно. Знаете, как бывает, когда мужчина болен и не может работать, а детей в семье двенадцать человек. Но только Майкл был всегда непьющий. И Бриджит к нам приходила и плакала. А в тот вечер, когда приехал мистер Хэвишем, она как раз сидела у нас на кухне и плакала, потому что у них нечего было есть и нечем платить за квартиру; и я пошел с ней поговорить, а мистер Хэвишем за мной прислал и сказал, что вы ему дали деньги для меня. Ну, я побежал на кухню и отдал их Бриджит; и все уладилось; а Бриджит все никак не могла поверить. Вот почему я так вам благодарен.
— А, — произнес граф своим низким, глухим голосом, — значит, вот что ты для самого себя сделал? Ну, а еще что?
Огромный пес устроился возле стула с высокой спинкой, на которой сидел Седрик. Он то и дело поворачивал голову и смотрел на мальчика, словно беседа его занимала. Дугал был пес серьезный, он, верно, чувствовал, что слишком велик для того, чтобы легко относиться к жизни. Старый граф, хорошо знавший пса, с интересом наблюдал за ним. Дугал не имел обыкновения заводить необдуманные знакомства, и граф не без удивления следил за тем, как спокойно сидит Дугал возле мальчика, который гладил его маленькой ручкой. Внезапно огромный пес бросил пытливый взгляд на маленького лорда Фаунтлероя и осторожно положил свою большую, как у льва, голову на его колено.
Седрик ответил, не переставая гладить своего нового друга:
— Ну, еще был Дик. Вам бы он понравился, он такой правильный.
Оказалось, что графу этот американизм незнаком.
— Правильный? Что это значит? — спросил он. На мгновенье Седрик задумался. Он и сам не очень-то понимал, что значит это слово, но полагал, что оно должно означать что-то очень хорошее, потому что Дик часто его употреблял.
— По-моему, это значит, что он никого не обманет, — с жаром ответил Седрик, — не ударит мальчика, который меньше его, а сапоги чистит очень хорошо, так что они блестят, как зеркало. Он чистильщик сапог, это его профессия.
— И ты с ним знаком, да? — поинтересовался граф.
— Он мой старый друг, — отвечал его внук. — Не такой старый, как мистер Хоббс, но все же. Вот что он мне подарил на прощанье.
Он сунул руку в карман, вытащил что-то красное, бережно сложенное в несколько раз, и любовно развернул. Это был красный шелковый платок с лошадиными мордами и огромными лиловыми подковами.
— Это мне Дик подарил, — произнес юный лорд с гордостью. — Я этот платок всю жизнь буду хранить. Его можно на шее носить, а можно в кармане. Дик его купил на первую выручку, которую он получил после того, как я у Джейка его дело откупил и подарил ему новые щетки. Это мне на память. А я мистеру Хоббсу на память часы подарил с надписью: «Решив узнать, который час, меня вы вспомните тотчас». Когда я этот платок увижу, я буду всегда Дика вспоминать.
Трудно описать, что при этих словах почувствовал преподобный граф Доринкорт. Он столько всего повидал на своем веку, что смутить его было непросто; но тут он столкнулся с чем-то настолько неожиданным, что был просто ошеломлен. Детей он никогда особенно не жаловал, собственные удовольствия так занимали его, что у него на детей не оставалось времени. Сыновья, когда они были малы, его не интересовали, хотя порой он и вспоминал, что находил отца Седрика крепким и привлекательным малышом. Он был таким эгоистом, что не умел ценить в других доброго сердца и не знал, каким нежным, преданным и любящим может быть ребенок, и как невинны и просты его безотчетные великодушные порывы. Всякий мальчик казался ему весьма неприятным зверенышем, эгоистичным, жадным и неугомонным, если не держать его в строгом повиновении; два его старших сына доставляли своим воспитателям одни неприятности и беспокойство, а на младшего, как полагал граф, нареканий не было только потому, что он ни для кого не представлял интереса. Графу и в голову не приходило, что внука он должен любить; он послал за маленьким Седриком, ибо к тому его побуждала гордость. Если уж мальчику предстояло занять его место, граф не хотел, чтобы его имя сделалось посмешищем, перейдя к невежде и грубияну. Он твердо верил, что мальчик, воспитанный в Америке, должен быть смешон. Никаких нежных чувств к юнцу он не питал и только надеялся, что тот окажется недурен собой и неглуп; он так разочаровался в старших сыновьях и так гневался на капитана Эррола за то, что тот женился на американке, что ему и в голову не приходило, что из этого брака могло выйти что-то путное.
Когда лакей доложил о лорде Фаунтлерое, граф не сразу решился взглянуть на мальчика, опасаясь, что страхи его подтвердятся. Вот почему он и распорядился, чтобы мальчика прислали к нему одного. Он не мог вынести самой мысли о том, что кто-то станет свидетелем его разочарования. Гордое сердце графа дрогнуло от радости, когда Седрик вошел легким шагом в комнату, бесстрашно положив руку на шею огромного пса. Даже в самые светлые минуты граф не надеялся, что у него окажется такой внук. Как он был красив и как смело держался! Неужели это тот мальчик, которого он так боялся увидеть и мать которого так ненавидел? От неожиданности неизменное хладнокровие изменило графу.
А потом между дедом и внуком завязался разговор, который, как ни странно, лишь усилил беспокойство и удивление старого графа. Он так привык к тому, что люди терялись и робели перед ним, что и от внука ждал того же. Но Седрик совсем его не боялся, так же как не боялся огромного пса. Это была не дерзость, а дружеское расположение и доверчивость — он и не подозревал, что должен робеть или смущаться. Граф не мог не заметить, что мальчик смотрит на него как на друга и говорит с ним, ни минуты не сомневаясь в его добром расположении. Очевидно, он и не думал о том, что этот высокий суровый старик может не любить его и не радоваться его приезду. Ясно было и то, что ему хотелось на свой ребяческий лад развлечь и заинтересовать деда. Старый граф был угрюмый, холодный и бессердечный человек, и все же в глубине души такое доверие его тронуло. В конце концов, разве не приятно было увидеть кого-то, кто не смотрел на него с недоверием, не сторонился его, не подозревал о дурных сторонах его характера, кто глядел на него ясными, доверчивыми глазами — пусть это был всего лишь маленький мальчик в черном бархатном костюме?
Старый граф откинулся на спинку своего кресла и продолжал выспрашивать мальчика, следя за ним со странным блеском в глазах. Лорд Фаунтлерой с охотой отвечал на все вопросы и, нимало не смущаясь, продолжал весело болтать. Он поведал графу историю Дика и Джерри, торговки яблоками и мистера Хоббса; он живописал собрания республиканской партии со всеми их знаменами, транспарантами, факелами и фейерверками. Так он дошел до Четвертого июля и Независимости и очень вдохновился, как вдруг вспомнил о чем-то и замолк.
— Что случилось? — спросил граф. — Почему ты не продолжаешь?
Лорд Фаунтлерой смущенно заерзал. Граф видел, что его тревожит внезапно пришедшая ему в голову мысль.
— Просто я подумал, что, может, вам это неприятно, — отвечал Седрик. — Может, кто-то из ваших был там в это время. Я забыл, что вы англичанин.
— Можешь продолжать, — произнес милорд. — Никто из моих там не был. Ты забыл, что и ты англичанин.
— Ах, нет, — тотчас возразил Седрик. — Я американец!
— Ты англичанин, — повторил угрюмо граф. — Твой отец был англичанин.
Такой поворот позабавил старого аристократа, но Седрику было не до шуток. Этого он не ожидал. Он покраснел до корней волос.
— Я родился в Америке, — возразил он. — А кто родится в Америке, тот американец. Простите, что я вам противоречу, — серьезно прибавил он, — только мистер Хоббс мне говорил, что если будет еще война, я должен… должен быть за американцев.
Граф усмехнулся — это была угрюмая усмешка, и все же она была не так уж далека от улыбки.
— Ах, вот как? — сказал он. Граф ненавидел Америку и все американское, но серьезность маленького патриота его позабавила. Он подумал, что из такого доброго американца может со временем выйти неплохой англичанин.
Впрочем, у них не было времени углубиться в историю Борьбы за независимость: лакей объявил, что кушать подано; к тому же лорд Фаунтлерой чувствовал, что возвращаться к этому предмету было бы неловко.
Седрик поднялся и подошел к креслу деда. Взглянув на его больную ногу, он вежливо предложил:
— Хотите, я вам помогу? Вы можете на меня опереться. Когда у мистера Хоббса болела нога — ее бочкой с картофелем отдавило, — он всегда на меня опирался.
Рослый лакей чуть не улыбнулся и не потерял своей репутации и места. Это был лакей-аристократ, он всегда служил лишь в самых знатных семьях и никогда не улыбался; он бы счел себя грубым простолюдином, если бы позволил себе — каковы бы ни были обстоятельства — такую несдержанность, как улыбка. Его спасло только то, что он принялся пристально изучать весьма отталкивающую картину, висевшую у графа над головой.
Граф смерил своего отважного юного родича взглядом.
— По-твоему, ты справишься? — спросил он сурово.
— Мне кажется, справлюсь, — ответил Седрик. — Я сильный. Мне ведь уже семь лет. Вы можете опереться с одной стороны на палку, а с другой — на меня. Дик говорит, что для моего возраста мускулы у меня очень даже ничего.
Он поднял к плечу руку и напряг ее, чтобы продемонстрировать графу мускулы, которые так великодушно одобрил Дик; при этом лицо у него было такое серьезное и сосредоточенное, что лакею пришлось снова обратить пристальное внимание на картину.
— Что ж, — согласился граф, — попробуй.
Седрик подал графу палку и приготовился помочь ему встать. Обычно это делал лакей, а граф жестоко бранил его, когда его мучила подагра. Его сиятельство никогда не отличался сдержанностью, и рослые лакеи в великолепных ливреях, которые прислуживали ему, трепетали перед его взглядом.
Но в этот вечер граф не разразился проклятиями, хотя больная нога мучила его больше обычного. Он решился на опыт: медленно поднялся и положил руку на отважно подставленное ему плечо. Маленький лорд Фаунтлерой осторожно двинулся вперед, посматривая на больную ногу.
— Опирайтесь на меня, — говорил он ободряюще. — Я буду идти очень медленно.
Если бы графа поддерживал лакей, он бы опирался больше на его плечо, а не на палку. И все же, помня о задуманном опыте, он весьма основательно налег на плечо внука. Тяжесть была немалая, и через несколько шагов кровь бросилась Седрику в лицо, а сердце заколотилось от напряжения, но он не сдавался, ободряя себя мыслью о своих мускулах и похвале Дика.
— Не бойтесь опереться на меня, — повторял он, задыхаясь. — Я ничего… если… если только это недалеко.
До столовой и вправду было недалеко, но путь этот Седрику показался очень длинным. Наконец они добрались до кресла во главе стола. Рука у Седрика на плече с каждым шагом казалась ему все тяжелее, лицо его все пуще разгоралось, а сердце бешено стучало в груди, но он и не думал сдаваться; собрав все свои силы, он шел, держа голову прямо и ободряя хромающего графа.
— Вам очень больно, когда вы на ногу ступаете? — спрашивал он. — А в горячей воде с горчицей вы ее парили? Мистер Хоббс парил. А еще, говорят, баранья трава очень помогает.
Огромный пес степенно шагал рядом, а рослый лакей замыкал шествие; странное выражение скользило по его лицу, когда он посматривал на мальчика, с улыбкой делавшего неимоверные усилия. И на лице графа раз тоже мелькнуло это выражение, когда он глянул искоса вниз на легкую фигурку Седрика и его раскрасневшееся лицо.
Войдя в столовую, Седрик увидел, что это огромная и великолепная комната и что лакей, стоящий за креслом во главе стола, пристально смотрит на них.
Наконец они добрались до кресла. Тяжелая рука поднялась с его плеча, и граф медленно уселся. Седрик вытащил подаренный Диком платок и утер лоб.
— Как жарко сегодня, не правда ли? — произнес он. — Возможно, вам камин нужен из-за… из-за вашей ноги, но мне почему-то жарковато.
Деликатность не позволяла ему признать, что что-то в доме кажется ему излишним.
— Тебе пришлось как следует потрудиться, — заметил граф.
— Ах, нет, это было не так-то и трудно! — возразил маленький лорд. — Только я немного разогрелся. Летом это немудрено.
И он энергично вытер своим роскошным платком увлажнившиеся лоб и волосы. Кресло для него поставили в другом конце стола, напротив деда. Оно, видно, было рассчитано на более внушительную персону, чем Седрик. Вообще все, что он успел увидеть в замке — просторные комнаты с высокими потолками, массивная мебель, рослый лакей, огромный пес, да и сам граф, — все это словно было рассчитано на то, чтобы он почувствовал себя совсем маленьким. Впрочем, это его не тревожило; он никогда не думал о себе, что он большой или важный, и готов был примириться с новой обстановкой, которая все же его несколько подавляла. Никогда, возможно, он не казался таким маленьким, как теперь, когда уселся в большое кресло в конце стола. Несмотря на то что граф жил один, порядок в доме был заведен весьма торжественный. Граф любил свои обеды и обедал всегда великолепно. Стол между ним и Седриком сверкал прекрасным хрусталем и фарфором, который казался ослепительным непривычному глазу. Посторонний наблюдатель, верно, улыбнулся бы при виде огромной столовой, высоких ливрейных лакеев, яркого освещения, блеска серебра и хрусталя — и сурового старика, восседающего во главе стола, с маленьким мальчиком напротив. Обед для графа всегда был делом серьезным; столь же серьезным делом был он и для повара, особенно если его милость были не в духе или не имели аппетита. Впрочем, сегодня аппетит у графа был несколько лучше, чем обычно, возможно потому, что мысли его были заняты и он не обращал особого внимания на то, насколько удались закуски и соусы. Пищу для размышлений дал ему внук. Граф то и дело поглядывал на мальчика, сидящего в дальнем конце стола. Сам он в основном молчал, но ему удалось заставить мальчика разговориться. Он и не думал, что беседа с ребенком может так его развлечь: лорд Фаунтлерой забавлял его и одновременно ставил в тупик. Граф вспоминал, как тяжело он оперся о детское плечо, чтобы проверить твердость и выдержку мальчика; ему приятно было думать о том, что внук не заколебался и ни на миг не подумал об отступлении.
— Вы не все время носите графскую корону? — почтительно спросил лорд Фаунтлерой.
— Нет, — ответил граф с угрюмой усмешкой, — она мне не очень к лицу.
— Мистер Хоббс говорил, что вы ее носите всегда, — заметил Седрик. — Правда, потом он сказал, что, возможно, вы иногда ее снимаете, когда хотите надеть шляпу.
— Да, — согласился граф, — иногда я ее снимаю.
Тут один из лакеев отвернулся и как-то странно закашлял, прикрыв лицо рукой.
Седрик первым кончил обед; откинувшись в кресле, он оглядел комнату.
— Вы должны гордиться своим домом, — сказал он. — Он такой красивый! Такого дома я никогда в жизни не видал. Правда, мне всего семь лет и опыт у меня небольшой.
— Ты считаешь, что мне следует им гордиться? — спросил граф.
— Конечно, — отвечал лорд Фаунтлерой, — всякий мог бы им гордиться. Будь это мой дом, я бы им очень гордился. Все в нем такое красивое. И парк, и деревья! Какие они красивые и как на них листья шелестят!
Тут он на миг замолк и с грустью глянул на деда.
— Только для двоих этот дом слишком велик, правда? — заметил он.
— Он достаточно просторен для двоих, — возразил граф. — А по-твоему, он слишком просторен?
Седрик ответил не сразу.
— Я только подумал, — молвил он, — что если в нем живут два человека, которые не очень ладят между собой, им иногда может быть одиноко.
— А как ты думаешь, со мной тебе ладить будет легко? — спросил граф.
— Думаю, что да, — сказал Седрик. — Мы с мистером Хоббсом очень хорошо ладили. Он был моим лучшим другом — не считая, конечно, Дорогой.
Граф поднял брови.
— Кто это «Дорогая»?
— Моя мама, — тихо произнес лорд Фаунтлерой.
Возможно, он немного устал, ведь час уже был поздний, или его утомили волнения этих последних дней, только он загрустил при мысли о том, что сегодня он не будет спать в своей кроватке и любящие глаза его «лучшего друга» не будут смотреть на него. Они всегда были самыми «лучшими друзьями», этот мальчик и его мама. Он не мог не думать о ней, а чем больше он о ней думал, тем меньше ему хотелось говорить, и к тому времени, когда обед закончился, граф заметил, что на лицо мальчика легла тень. Но Седрик держался мужественно, и, возвращаясь в библиотеку, граф уже не опирался так тяжело на плечо своего внука. Когда лакей, шагавший рядом, оставил их вдвоем, Седрик уселся вместе с Дугалом на ковер перед камином. Он молча гладил уши огромного пса и глядел в огонь.
А граф смотрел на него. Взгляд у мальчика был грустен и задумчив, и раза два он тихонько вздохнул. Граф все не двигался и не отводил взгляда от своего внука.
— Фаунтлерой, — произнес он наконец, — о чем ты думаешь?
Фаунтлерой поднял глаза и постарался улыбнуться.
— Я думал о Дорогой, — отвечал он, — и… и… пожалуй, лучше мне встать и походить по комнате.
Он поднялся и, заложив руки в карманы, начал прохаживаться взад и вперед по комнате. Глаза у него блестели, а губы были плотно сжаты, но он высоко держал голову и шел твердо. Дугал потянулся и посмотрел на Седрика, а потом тоже встал, подошел к мальчику и принялся беспокойно ходить за ним следом. Фаунтлерой вынул руку из кармана и положил ее на голову пса.
— Это очень хороший пес, — сказал он. — Он мне друг. Он знает, что я чувствую.
— Что же ты чувствуешь? — спросил граф. Ему было не по себе при виде того, как мальчик борется с первым наплывом тоски по дому; впрочем, Седрик держался мужественно, и это было графу приятно.
— Подойди ко мне, — велел граф. Седрик подошел.
— Мне никогда раньше не приходилось покидать своего дома, — сказал мальчик с тревогой во взгляде. — Странное это чувство, когда знаешь, что будешь ночевать в незнакомом замке, а не у себя дома. Правда, Дорогая от меня недалеко. Она мне говорила, чтобы я об этом не забывал… Ведь мне уже семь лет… а потом я могу смотреть на ее портрет, который она мне подарила.
Он сунул руку в карман и вынул небольшой футляр, обтянутый фиолетовым бархатом.
— Вот, — сказал он. — Надо нажать на эту пружинку, футляр открывается — а там она!
Он подошел к креслу графа и нажал на пружину, доверчиво прислонясь к его руке, лежащей на подлокотнике.
— Вот она, — произнес он, когда футляр раскрылся, и с улыбкой поднял глаза на графа.
Граф нахмурился; он вовсе не желал смотреть на портрет, но все же невольно глянул — и увидел прелестное юное личико, до того похожее на ребенка, стоявшего рядом с ним, что он смешался.
— Ты, кажется, думаешь, что очень любишь ее? — спросил граф.
— Да, — отвечал, не таясь, лорд Фаунтлерой, — я так думаю и думаю, что так оно и есть. Знаете, мистер Хоббс был мне друг, и Дик, и Мэри, и Бриджит с Майклом тоже были мне друзья, но Дорогая мне близкий друг, — и мы всегда все-все друг другу говорим. Папа мне велел о ней заботиться, и когда я вырасту, я буду работать и приносить ей деньги.
— А чем ты думаешь заняться? — поинтересовался граф. Маленький лорд опустился на ковер и сел, не выпуская из руки портрета. Казалось, он всерьез размышляет, прежде чем ответить на вопрос.
— Я раньше думал войти в дело с мистером Хоббсом, — произнес он наконец. — Но мне бы очень хотелось стать президентом.
— Мы тебя пошлем в Палату лордов, — сказал граф.
— Что ж, — произнес лорд Фаунтлерой, — если б я не сумел стать президентом, а Палата — заведение солидное, я не буду возражать. Торговать бакалеей порой бывает скучновато.
Возможно, он принялся взвешивать в уме свои шансы, но только тут он замолк и уставился в огонь.
Граф больше не произнес ни слова. Он откинулся в кресле и молча смотрел на мальчика. Странные мысли бродили в уме старого аристократа. Дугал растянулся перед камином и заснул, положив голову на свои тяжелые лапы. Воцарилось долгое молчание.
Спустя полчаса лакей распахнул дверь, и в библиотеку вошел мистер Хэвишем. В комнате царила тишина. Граф неподвижно сидел в кресле. Услышав шаги мистера Хэвишема, он обернулся и предостерегающе поднял руку — жест этот показался адвокату безотчетным, почти невольным. Дугал все еще спал, а рядом с огромным псом, положив кудрявую голову на руку, спал маленький лорд Фаунтлерой.
Глава шестая. ГРАФ И ЕГО ВНУК
Когда на следующее утро лорд Фаунтлерой проснулся (он даже не открыл глаз, когда накануне его перенесли в постель), он услышал потрескивание дров в камине и тихие голоса.
— Смотри, Доусон, ничего не говори ему об этом, — наставлял кто-то. — Он не знает, почему она не живет с ним вместе, и говорить ему об этом нельзя.
— Что ж, если милорд так распорядился, сударыня, — отвечал другой голос, — ничего, видно, не попишешь. Только если вы мне позволите сказать, сударыня, как есть между нами, слуги мы там или не слуги, а только это жестоко, вот что я вам скажу. Бедная вдова, такая красивая и такая молодая, и с собственной кровиночкой ее разлучили, а он такой красавчик и прирожденный джентльмен! Вчера вечером Джеймс и Томас, сударыня, на кухне говорили, что такого обращения, как у этого парнишки, они отродясь не видали. Да и другие господа из прислуги тоже говорят — уж до того приятный, и вежливый, и обходительный, ну, словно с лучшими своими друзьями за обедом сидит. А нрав-то просто ангельский, не то что у некоторых, уж вы меня простите, сударыня, порой так просто кровь в жилах леденеет, право слово! А личико-то, сударыня! Когда нас с Джеймсом в библиотеку позвали, чтоб его наверх отнести, Джеймс взял его на руки, а личико-то у него все раскраснелось, головка у Джеймса на плече, а волосы, до того блестящие, до того кудрявые, разметались, ну просто картинка, и только! И я вам вот что скажу: милорд это тоже заметил, потому как посмотрел на него и говорит Джеймсу: «Смотри не разбуди его!» Седрик пошевелился и открыл глаза.
Он увидел в комнате двух женщин. Комната была веселая, светлая, отделанная вощеным ситцем в цветах. В камине горел огонь, а в обвитые плющом окна струилось солнце. Женщины подошли к нему; в одной из них он узнал миссис Меллон, другая была полная женщина средних лет с добрым, приветливым лицом.
— Доброе утро, милорд, — произнесла миссис Меллон. — Хорошо ли вы спали?
Седрик протер глаза и улыбнулся.
— Доброе утро, — сказал он. — Я и не знал, что я здесь.
— Вас перенесли наверх, когда вы заснули, — объяснила домоправительница. — Это ваша спальная, а это Доусон, она будет за вами ухаживать.
Фаунтлерой сел и протянул руку Доусон, как протягивал графу.
— Здравствуйте, сударыня, — произнес он. — Я очень благодарен вам за то, что вы пришли мне помочь.
— Вы можете звать ее Доусон, милорд, — сказала с улыбкой домоправительница. — Она привыкла, чтобы ее звали Доусон.
— Мисс Доусон или миссис Доусон? — осведомился лорд Фаунтлерой.
— Просто Доусон, — отвечала сама Доусон, так и сияя улыбкой. — Ни мисс и ни миссис, Господь с вами! Ну, а теперь вставайте, и Доусон вас оденет, а потом позавтракаете в детской, хорошо?
— Благодарю вас, — сказал лорд Фаунтлерой, — но я уже много лет как одеваюсь сам. Меня Дорогая научила. Дорогая — это моя мама. У нас только Мэри была, она и стирала, и всю работу делала, нельзя же было доставлять ей лишние хлопоты. Я сам могу ванну принять, я умею, только, пожалуйста, проверьте потом у меня за ушами.
Доусон и домоправительница переглянулись.
— Доусон сделает все, о чем вы ее попросите, — сказала миссис Меллон.
— Все сделаю, Господь с вами! — подхватила с улыбкой Доусон. — Можете сами одеваться, если вам угодно, а я буду рядом стоять и, если что понадобится, тотчас помогу.
— Спасибо, — поблагодарил Фаунтлерой, — знаете, с пуговицами иногда бывают затруднения, и тогда я прошу кого-нибудь помочь.
Доусон показалась ему очень доброй женщиной, и к тому времени, когда он оделся и принял ванну, они уже были друзьями. Он многое узнал о ней. Он узнал, что муж ее был солдатом и его убили в настоящем сражении, и что сын ее стал матросом и ушел в дальнее плаванье, и что он повидал и пиратов, и людоедов, и китайцев, и турок, и что домой он привозил раковины странной формы и обломки кораллов, и Доусон может их хоть сейчас ему показать, они у нее в сундучке лежат. Все это было так интересно! Еще он узнал, что она всю жизнь за детьми ходила и теперь как раз приехала из одного знатного дома в другой части Англии, где у нее на попечении была прехорошенькая маленькая девочка, которую звали леди Гвинет Воэн.
— Она вашей милости какой-то родней приходится, — сообщила Доусон. — Может статься, вы с ней и познакомитесь.
— Правда? — спросил Фаунтлерой. — Мне бы очень этого хотелось. У меня знакомых девочек не было, но я всегда любил на них смотреть.
Перейдя завтракать в другую комнату, которая оказалась очень просторной, и узнав от Доусон, что рядом с ней есть еще другая, которая также предназначается для него, Фаунтлерой снова почувствовал себя совсем маленьким и признался в этом Доусон, садясь завтракать за красиво убранный стол.
— Я слишком мал, — печально промолвил он, — чтобы жить в таком большом замке и иметь столько просторных комнат. Вы так не думаете?
— Полноте, — возразила Доусон, — просто вам с непривычки немного не по себе. Но это скоро пройдет, и вам здесь понравится. Ведь здесь так красиво!
— Конечно, красиво, — согласился Фаунтлерой со вздохом. — Мне бы здесь еще больше понравилось, если б со мной была Дорогая. По утрам мы всегда завтракали вместе, я ей клал сахар в чай, наливал сливки и тосты подавал. Это было так весело!
— Ну, ничего, — утешала его Доусон, — вы ведь каждый день будете с ней видеться. То-то будет рассказов! Вот ужо пойдете и все здесь посмотрите — и собак, и конюшни, и лошадей. Там есть одна лошадка, которая вам очень понравится…
— Правда? — воскликнул Фаунтлерой. — Я очень люблю лошадей! И Джима я очень любил. Это у мистера Хоббса была такая лошадь, он на ней товар возил. Хорошая была лошадь, только с норовом.
— Подождите, — сказала Доусон, — пока не увидите, что там на конюшне есть. Стойте-ка, да вы еще и в соседнюю комнату не заглянули!
— А что там? — спросил Фаунтлерой.
— Позавтракаете, тогда и увидите, — отвечала Доусон.
Побуждаемый любопытством, Седрик быстро принялся за завтрак. Должно быть, в соседней комнате было что-то очень интересное — вид у Доусон был такой важный и такой загадочный.
— Ну, вот и все! — воскликнул он через несколько минут, соскользнув со стула. — Я кончил. Можно мне теперь посмотреть?
Доусон кивнула и отворила дверь, приняв еще более важный и загадочный вид. Любопытство Седрика достигло предела.
Переступив порог, он остановился и в изумлении огляделся. Он не произнес ни слова и только молча озирался, сунув руки в карманы и покраснев до корней волос.
Он был поражен и взволнован до крайности. И правда, было чему поразиться! Эта комната была такой же просторной и такой же красивой, как и все остальные, хотя и выглядела несколько иначе. Мебель в ней не была такой старинной и массивной, как в комнатах внизу; стены, ковры и портьеры были светлее, вдоль стен шли полки, уставленные книгами, а на столах громоздились игрушки — красивые, хитроумные игрушки, на которые он, бывало, заглядывался в витринах нью-йоркских магазинов.
— Это, кажется, комната для мальчика, — произнес он наконец не совсем твердым голосом. — Чьи же это игрушки?
— Подойдите и рассмотрите их, — отвечала Доусон. — Они ваши!
— Мои?! — воскликнул Седрик. — Мои! Как же так? Кто мне их подарил?
И он подбежал к столу, радостно смеясь. Он почти не верил собственным глазам.
— Это дедушка! — вскричал он с сияющими глазами. — Я знаю, это дедушка!
— Да, это его милость, — сказала Доусон. — И если вы будете паинькой и не станете грустить, а будете веселы и спокойны, он вам подарит все, что вы ни пожелаете!
Утро прошло замечательно. Столько всего надо было разглядеть, столько всего испытать! Каждая новинка так занимала Седрика, что он едва мог от нее оторваться. Странно ему было слышать, что все это предназначалось ему одному: он еще был в Нью-Йорке, а сюда из Лондона уже приехали люди приготовить ему комнаты и выбрать самые интересные для него игрушки.
— Нет, вы когда-нибудь видели такого доброго дедушку? — спросил Фаунтлерой у Доусон.
Доусон посмотрела на него с сомнением. Его сиятельство не вызывал в ней особого уважения. Она служила в этом доме всего несколько дней, но уже наслышалась в людской разговоров о старом графе.
— Уж в каких я только домах не служил, — говорил самый высокий лакей, — и каких я только сердитых и злобных стариков не повидал, но такого бешеного не встречал!
А другой лакей, по имени Томас, рассказывал в кухне, как граф наставлял мистера Хэвишема перед приездом внука. «Разрешите ему делать все, что он ни пожелает, завалите его комнату игрушками, — говорил граф, — всячески развлекайте его — и он скоро забудет о матери. Развлекайте его, отвлекайте его, и все будет хорошо! Вы же знаете мальчиков!» Таков был план, задуманный добрым дедушкой. Однако графа ждало разочарование: ему предстояло убедиться, что внук его совсем не таков, как он думал.
Граф дурно спал ночь и все утро не выходил из своей комнаты; но в полдень, позавтракав, он послал за мальчиком.
Фаунтлерой не заставил себя ждать. Он вприпрыжку сбежал по широкой лестнице, пронесся по холлу, распахнул дверь и шагнул в комнату. Щеки у него раскраснелись, глаза сияли.
— Я ждал, когда вы пришлете за мной, — сказал он. — Я уже давно был готов. Я так вам благодарен за подарки! Я так вам благодарен! Я все утро с ними играл.
— А-а, — произнес граф, — так они тебе понравились?
— Очень! Я даже сказать вам не могу, как они мне понравились! — отвечал, весь сияя, Фаунтлерой. — Там есть одна игра, похожа на бейсбол, только в нее играют на доске черными и белыми фишками, а счет ведут на таких маленьких счетах. Я пробовал Доусон научить, но она сперва не очень-то понимала, она ведь женщина и в бейсбол никогда не играла. Боюсь, я не сумел ей все как надо объяснить. Но вы-то знаете эту игру, правда?
— Боюсь, что нет, — проговорил граф. — Это ведь американская игра? Она похожа на крикет?
— Я никогда не видел, как играют в крикет, — признался Фаунтлерой, — но мистер Хоббс несколько раз брал меня на бейсбол. Вот это игра! Все так болеют! Хотите, я принесу вам эту игру и покажу, как в нее играть? Может быть, она вас заинтересует и вы забудете про свою ногу? Очень она у вас сегодня болит?
— Да, радости от нее мало, — отвечал граф.
— Тогда, пожалуй, игра вас не отвлечет, — тревожно заметил мальчик. — Может, она вам будет совсем ни к чему… А как вы сами думаете, отвлечет она вас или нет?
— Ступай, принеси игру, — сказал граф.
Непривычное это было для графа дело — беседовать с мальчиком, который предлагал обучить его играм! Впрочем, новизна ситуации забавляла старика. Едва заметная улыбка играла на губах графа, когда Седрик вернулся с выражением живейшего интереса на лице. В руках он нес коробку с игрой.
— Можно, я пододвину столик к вашему креслу? — спросил он.
— Позвони, — отвечал граф, — и Томас тебе его переставит.
— О, я могу это сделать сам, — возразил Фаунтлерой, — он не очень тяжелый.
— Что ж, — согласился граф. Улыбка чуть заметнее проступила на его лице, пока он следил, с каким пылом Седрик принялся за дело. Он подтащил столик к креслу, вынул из коробки игру и разложил ее на столе.
— Сейчас мы начнем — и вам будет очень интересно, — говорил Фаунтлерой. — Вот видите, черные фишки будут ваши, а белые — мои. Это игроки: когда они обегут все поле, это считается один «круг», вот это «аут», положение вне игры, а это первая «база», это вторая и третья, а вот это «дом». Он с жаром все объяснял и показывал, что делает на поле каждый из игроков, после чего изобразил, как был перехвачен чрезвычайно трудный мяч в тот знаменательный день, когда он смотрел игру в обществе мистера Хоббса. Весело было смотреть на его крепкую ловкую фигурку, живые движения и беззаботное веселье.
Когда же наконец с объяснениями было покончено и они начали играть, графу все было не скучно. Его юный партнер с головой ушел в игру — он играл азартно и от души смеялся, когда «удар» ему удавался; впрочем, он так же радовался и удаче противника, особенно если игра шла вокруг «дома», так что играть с ним было одно удовольствие!
Если бы неделю назад кто-то сказал графу Доринкорту, что в это утро он забудет и о подагре и о дурном расположении духа, состязаясь с кудрявым мальчиком в игре черными и белыми фишками на ярко раскрашенной доске, он бы несомненно ответил резкостью. И все же так оно безусловно и было, потому что он очень удивился, когда дверь отворилась и Томас доложил о посетителе. Посетитель, пожилой господин в черном, был не кто иной, как приходский священник; открывшаяся ему удивительная сцена настолько его поразила, что он чуть не отступил назад, рискуя столкнуться с Томасом.
Достопочтенного мистера Мордонта всегда охватывала тоска, когда приходило время посетить его благородного патрона, обитавшего в замке. Его благородный патрон обычно делал все, что мог, чтобы эти визиты не доставляли священнику ни одной приятной минуты. Граф ненавидел церковь и благотворительность и приходил в ярость, когда узнавал, что кто-то из фермеров, живущих на его землях, осмеливался быть бедным, болеть и нуждаться в помощи. Если подагра особенно ему досаждала, он не колеблясь заявлял, что не желает, чтобы его беспокоили рассказами об их несчастьях; когда же боли стихали и он становился несколько терпимее, он порой давал священнику денег, но не иначе как наговорив ему при этом всяких грубостей и выбранив весь приход за леность и глупость. Впрочем, каково бы ни было настроение графа, он никогда не обходился без едких и оскорбительных речей, так что достопочтенный мистер Мордонт нередко жалел, что, будучи христианином, не может швырнуть в него чем-то тяжелым. За все те годы, что мистер Мордонт был священником в Доринкортском приходе, он не мог припомнить ни одного случая, когда граф помог кому-либо по собственному побуждению или позаботился о ком-то, кроме себя самого. Сегодня мистер Мордонт пришел для того, чтобы поговорить с графом о неотложном деле, и, идя к дому по аллее, он думал о том, что визит этот обещает быть особенно неприятным. Во-первых, он знал, что его сиятельство вот уже несколько дней мучает подагра, а потому он находится в таком отвратительном настроении, что слухи об этом дошли до деревни: одна молоденькая служанка рассказала об этом своей сестре, которая честно зарабатывала себе на пропитание, держа лавочку, где можно было купить нитки, иголки и леденцы, а также услышать последние новости. Миссис Диббл знала все о замке и его обитателях, о фермах и их обитателях и еще о деревне и ее жителях, а чего она не знала, то и знать-то было неинтересно. О замке ей было известно все до мельчайших подробностей, потому что ее сестра Джейн Шортс служила горничной в замке и находилась в близкой дружбе с Томасом.
— Его милость до того гневается, — говорила миссис Диббл, облокотясь о прилавок, — до того бранится, что мистер Томас сам нашей Джейн сказал: этого ни одна душа выдержать не может. Третьего дня он в самого мистера Томаса швырнул тарелку с тостами, и не будь в замке такое приятное общество в людской и все прочее, — мистер Томас там ни одного бы часа не остался!
Священнику все это было известно — на фермах любили посудачить о графе, этой черной овце в приходском стаде, и каждой доброй прихожанке приятно было поговорить о его грубом нраве, когда к ней приходили гости попить чайку.
А вторая причина для беспокойства священника была еще неприятнее, потому что она возникла недавно и все ее обсуждали с живейшим интересом.
Кто в приходе не знал, в какую ярость пришел старый аристократ, когда его сын женился на американке? Кто не знал о том, как сурово обошелся он с капитаном и как красивый, стройный, веселый юноша, единственный изо всей этой знатной семьи, кто пользовался любовью окружающих, скончался вдали от родного края в бедности и отчуждении? Кто не знал о том, с каким неистовством старый граф ненавидел несчастную молодую женщину, на которой женился его сын, как не желал даже думать о внуке и отказывался видеть его — до тех пор, пока два его старших сына не умерли, не оставив ему наследника? Кто не знал, что он ждал приезда внука без всякой радости и заранее решил, что тот окажется дерзким невеждой и грубияном, как все американцы, и не только не сделает чести его имени, но скорее всего опозорит его?
В своей угрюмой гордыне граф полагал, что его мысли никому не известны. Он думал, что никто не посмеет догадаться о его чувствах и опасениях и, уж конечно, не станет говорить о них; но слуги пристально за ним следили, читая его лицо, как книгу, а потом обсуждали в людской приступы его гнева и сплина. Граф полагал, что люди ничего о нем не знают, — а Томас меж тем говорил Джейн, кухарке и дворецкому, а также горничным и лакеям: «Сдается мне, что старик страшно ярится из-за капитанского сынка, боится, как бы тот его не опозорил. Вот бы и хорошо! — прибавлял при этом Томас, — сам виноват! Чего ж еще ждать от мальчонки, если он в бедности рос в этой поганой Америке?»
Шагая по величественной аллее, ведущей к дому, достопочтенный мистер Мордонт размышлял о том, что мальчик, вызвавший столько опасений, только накануне прибыл в замок, и что скорее всего опасения старого графа подтвердились, а уж если бедняжка разочаровал своего деда, граф наверняка гневается и готов выместить свою ярость на первом же посетителе, и что скорее всего этим посетителем окажется он сам. Судите же сами, каково было удивление мистера Мордонта, когда Томас распахнул перед ним дверь библиотеки и до его ушей донесся радостный детский смех.
— Эти двое выходят из игры! — звонко кричал детский голос. — Двое выходят!
Мистер Мордонт увидел графа, сидящего в кресле, положив на скамеечку больную ногу, возле него стоял столик с какой-то игрой, а рядом, прислонясь к руке и здоровому колену графа, стоял мальчик с раскрасневшимся лицом и горящими глазами.
— Второй аут! — говорил он. — Вам не повезло на этот раз, правда?
Тут только оба заметили, что в комнату кто-то вошел.
Граф оглянулся, нахмурив, как всегда, свои лохматые брови; впрочем, узнав посетителя, он встретил его против обыкновения приветливо. Казалось, на мгновение он забыл о своем дурном нраве и о том, каким неприятным человеком он при желании бывал.
— А-а, это вы, — произнес он, как всегда, отрывисто, — доброе утро, Мордонт. — И он любезно протянул священнику руку. — Как видите, я нашел себе новое занятие.
Другую руку он положил Седрику на плечо — возможно, в глубине души у него шевельнулось чувство удовлетворения и гордости оттого, что он может представить такого наследника; в глазах его мелькнуло удовольствие, когда он слегка выдвинул мальчика вперед.
— Это новый лорд Фаунтлерой, — проговорил он. — Фаунтлерой, это мистер Мордонт, приходский священник.
Фаунтлерой взглянул на человека в пасторском наряде и подал ему руку.
— Очень рад познакомиться с вами, сэр, — сказал он, вспомнив слова, которыми приветствовал новых покупателей мистер Хоббс. Седрик твердо знал, что с духовными лицами надо быть особенно учтивым. Мистер Мордонт на миг задержал маленькую ручку в своей и с безотчетной улыбкой вгляделся в лицо мальчика. Седрик ему, как, впрочем, и всем другим, с первого же взгляда понравился. Больше всего поразили священника не красота и не изящество Седрика, а искренность и добросердечность, освещавшие все, что бы он ни говорил. Глядя на мальчика, пастор совсем забыл о графе. Ничто на свете не сравнится с добрым сердцем; казалось, самая атмосфера этой мрачной комнаты очистилась и просветлела под воздействием доброго сердца, хоть это и было лишь сердце ребенка.
— Мне очень приятно с вами познакомиться, лорд Фаунтлерой, — произнес священник. — Чтобы приехать к нам, вы совершили дальний путь. Многие порадуются, узнав, что этот путь благополучно завершен.
— Да, дорога была длинная, — согласился Фаунтлерой, — но со мной была Дорогая — это моя мама, и мне не было грустно. Разве можно грустить, когда мама с тобой? Да и корабль был такой красивый!
— Садитесь, Мордонт, — сказал граф.
Мистер Мордонт уселся и перевел взгляд с Фаунтлероя на графа.
— Ваше сиятельство можно от души поздравить, — произнес он сердечно.
— Он похож на своего отца, — угрюмо отвечал граф. — Будем надеяться, что поведет он себя достойнее.
И тут же прибавил:
— Что привело вас ко мне сегодня, Мордонт? У кого там стряслась беда?
Начало было не так уж плохо, и все же мистер Мордонт ответил не сразу.
— У Хиггинса, — сказал он наконец, — у Хиггинса, который живет на Крайней ферме. Дела у него плохи. Сам он всю прошлую осень прохворал, а потом дети заболели скарлатиной. Не могу сказать, что он очень хороший хозяин, но ему не повезло, и он не может управиться в срок. Теперь он запаздывает с арендной платой. Невик ему говорит, если сейчас не заплатит, то пусть с фермы уходит, а это для него было бы очень плохо. Жена его больна, он пришел ко мне вчера вечером молить о встрече с вами — чтобы выпросить отсрочку. Он думает, что если вы немного подождете, он сумеет встать на ноги.
— Все они так думают, — произнес граф, мрачно сдвинув брови. Фаунтлерой шагнул вперед. Он стоял между графом и посетителем, внимательно слушая разговор. Хиггинс его очень заинтересовал. Ему хотелось спросить, сколько у Хиггинса детей и тяжело ли проходила у них скарлатина. Он смотрел на мистера Мордонта широко открытыми глазами и с нескрываемым интересом следил за каждым его словом.
— Хиггинс — человек старательный, — добавил священник в поддержку своего ходатайства.
— Но арендатор он плохой, — отвечал граф. — Невик говорит, что он вечно опаздывает.
— Положение у него сейчас отчаянное, — сказал пастор. — Он своих детишек и жену очень любит, а если забрать у него ферму, они будут буквально голодать. Он их и так не может кормить как надо. После скарлатины двое детей очень ослабли, и врач прописал им вино и питательную еду, на которую у Хиггинса нет средств.
Тут Фаунтлерой сделал еще один шаг вперед.
— Вот и с Майклом то же самое было, — произнес он. Граф встрепенулся.
— Про тебя-то я и забыл! — воскликнул он. — Я забыл, что у нас появился филантроп. Кто это Майкл?
И снова у него в глазах заиграло странное оживление.
— Это муж Бриджит, он заболел лихорадкой и не мог ни за квартиру заплатить, ни еды и вина купить. А вы мне дали денег, чтобы ему помочь.
Граф как-то странно нахмурил брови, впрочем, вид у него был совсем не угрюмый.
— Какой из него выйдет помещик, не знаю, — произнес он, взглянув на мистера Мордонта. — Я Хэвишему сказал, чтобы он мальчику дал, что он захочет, но он, судя по всему, попросил лишь денег, чтобы раздать их нищим.
— Ах, нет, они не нищие, — горячо возразил лорд Фаунтлерой. — Майкл был превосходный каменщик! Они все работали!
— Да-да, — подхватил граф, — они были не нищие, а превосходные каменщики, чистильщики сапог и торговки яблоками.
Несколько секунд он молча смотрел на мальчика. В голову ему пришла одна мысль, и хоть ее вызвали не самые добрые побуждения, все же мысль эта была недурна.
— Подойди ко мне, — промолвил он наконец. Фаунтлерой приблизился, стараясь не задеть больную ногу графа.
— А что бы ты сделал в этом случае? — спросил граф.
Надо признаться, что мистера Мордонта на миг охватило странное чувство. Он много лет прожил в Доринкорте и принимал дела прихожан близко к сердцу; он знал всех богатых и бедных арендаторов, знал всех крестьян, не только честных и работящих, но и ленивых и нечестных. Он хорошо понимал, что этот мальчик с широко раскрытыми глазами, который стоял возле графа, сунув руки в карманы, получит в будущем огромную власть творить добро и зло. Он понимал также, что из-за прихоти гордого и себялюбивого старика мальчик может получить эту власть сейчас же и что, если он не обладает добротой и великодушием, это может плохо обернуться не только для других, но и для него самого.
— Так что бы ты сделал в таком случае? — повторил граф. Фаунтлерой придвинулся к нему еще ближе и доверчиво положил ему руку на колено.
— Если б я был очень богатый, — сказал он, — и не был бы такой маленький, я бы позволил ему остаться на ферме и послал бы его детям всего, что им надо. Но, конечно, я еще маленький…
Он замолчал; однако спустя мгновенье лицо его просветлело.
— Вы ведь все, что угодно, можете сделать, правда? — спросил он.
— Гм, — пробормотал старый граф, глядя на мальчика. — Ты так полагаешь?
Казалось, впрочем, что вопрос не был ему неприятен.
— Я просто хочу сказать, что вы можете любому дать все, что захотите, — пояснил Фаунтлерой. — А кто это Невик?
— Это мой управляющий, — отвечал граф, — и некоторые арендаторы не очень-то его любят.
— Вы ему сейчас напишете? — спросил Фаунтлерой. — Принести вам перо и чернил? Я могу снять со стола игру.
Он, видно, ни минуты не сомневался в том, что граф не позволит Невику привести жестокий план в исполнение.
Граф помолчал, все не сводя с мальчика глаз.
— Ты писать умеешь? — спросил он.
— Да, — произнес Седрик, — только не очень хорошо.
— Убери со стола и принеси с моего бюро чернила, перо и бумагу.
Мистер Мордонт слушал этот разговор со все возрастающим интересом. Фаунтлерой проворно исполнил все, что велел ему граф. Не прошло и минуты, как большая чернильница, перо и лист бумаги оказались на столе.
— Ну вот, — весело проговорил он, — теперь вы можете писать.
— Писать будешь ты, — отвечал граф.
— Я! — воскликнул Фаунтлерой, покраснев до корней волос. — Я иногда делаю ошибки, если у меня нет под рукой словаря и никто мне не помогает. И потом, разве моего письма будет достаточно?
— Вполне достаточно, — отрезал граф. — Хиггинс на ошибки жаловаться не будет. Ты ведь у нас филантроп, а не я. Ну же, начинай.
Фаунтлерой взял перо, обмакнул его в чернила и устроился поудобнее, облокотясь о стол.
— Я готов, — сказал он. — Что же мне писать?
— Пиши: «Оставьте пока Хиггинса в покое» — и подпишись «Фаунтлерой», — проговорил граф.
Фаунтлерой снова обмакнул перо в чернила и начал писать. Дело это было для него нелегкое, но он отнесся к нему очень серьезно. Прошло какое-то время, прежде чем письмо было готово; Фаунтлерой подал его графу с улыбкой, в которой был заметен оттенок беспокойства.
— Как по-вашему, этого хватит?
Граф взглянул на письмо, углы его рта слегка дрогнули.
— Да, — отвечал он, — Хиггинс будет вполне доволен. И он передал письмо мистеру Мордонту. В письме было написано:
«Дарагой мистер Невик пажалста астафьте пака мистера Хигинса в пакои чем весьма обяжете уважающива вас
Фаунтлероя».
— Мистер Хоббс всегда так подписывался, — пояснил Фаунтлерой. — И я подумал, что лучше будет прибавить «пажалста». А правильно я «пажалста» написал?
— В словарях его пишут несколько иначе, — заметил граф.
— Так я и знал! — воскликнул Фаунтлерой. — Надо было вас спросить. Если слово длинное, всегда надо проверять его в словаре. Так оно вернее. Я лучше перепишу письмо.
И он переписал письмо набело, предварительно выяснив у графа, как пишутся трудные слова.
— Странная вещь правописание, — заметил он. — Очень часто пишут совсем не так, как произносят. Я-то думал, что «пажалста» так и надо писать, а оказывается, оно совсем по-другому пишется. А «дорогой», если не знать, хотелось бы написать «дарагой», да? Просто руки иногда от этого правописания опускаются!
Уходя, мистер Мордонт унес письмо с собой. Кроме письма он унес с собой и еще что-то — чувство надежды и благодарности, какой прежде он никогда не уносил из замка Доринкорт.
Проводив его до двери, Фаунтлерой вернулся к деду.
— Можно мне теперь пойти к Дорогой? — спросил он. — Она меня ждет.
Граф помолчал.
— Прежде зайди на конюшню, — сказал он. — Там для тебя есть кое-что. Позвони.
— Спасибо, — быстро произнес Фаунтлерой, слегка покраснев, — но если вы позволите, я лучше завтра туда пойду. Дорогая с самого утра меня ждет.
— Что ж, — отвечал граф. — Я прикажу заложить карету.
И сухо прибавил:
— Это пони.
У Фаунтлероя перехватило дыхание.
— Пони! — повторил он. — Чей пони?
— Твой, — отвечал граф.
— Мой? — вскричал мальчик. — Мой? Как все эти игрушки наверху?
— Да, — сказал граф. — Хочешь на него взглянуть? Я прикажу его вывести.
Краска залила лицо Фаунтлероя.
— Я никогда и не мечтал, что у меня будет пони! — воскликнул он. — Я никогда об этом даже не мечтал! Как Дорогая обрадуется! Вы мне все-все дарите!
— Хочешь взглянуть на него? — повторил граф. Фаунтлерой глубоко вздохнул.
— Да, я хочу на него посмотреть, — отвечал он. — Прямо сказать вам не могу, как мне этого хочется. Только боюсь, я не успею…
— Ты непременно хочешь ехать к матери сегодня? — спросил граф. — Разве нельзя отложить поездку?
— Нет, — сказал Фаунтлерой, — ведь она все утро обо мне думала, а я о ней.
— Ах, вот как, — произнес граф. — Что ж, позвони.
Карета мягко катила по аллее под высокими сводами деревьев. Граф молчал, но Фаунтлерой говорил, не смолкая, и все о пони. Какого он цвета? А он большой? Как его зовут? Что он ест? Сколько ему лет? А можно завтра встать пораньше, чтобы посмотреть на него?
— Вот Дорогая обрадуется! — повторял он. — Она будет вам так благодарна за вашу доброту ко мне! Она ведь знает, что я всегда пони любил, только мы никогда не думали, что у меня будет свой пони. На Пятой авеню жил один мальчик, так у него был пони, он на нем каждое утро ездил, а мы всегда, когда гуляли, мимо его дома проходили, чтобы на пони взглянуть.
Он откинулся на подушки и несколько минут сосредоточенно рассматривал графа.
— По-моему, вы самый добрый человек на свете, — наконец убежденно произнес он. — Вы всегда делаете добро, правда? И думаете о других. Дорогая говорит, что это и есть настоящая доброта — когда думаешь не о себе, а о других. А вы ведь так и поступаете, правда?
Его сиятельство так поразился, услышав этот лестный отзыв, что положительно не знал, что сказать. Он чувствовал, что ему надо собраться смыслями. Его крайне удивило то, что этот доверчивый ребенок видит лишь доброту и великодушие во всех его неприглядных поступках. А Фаунтлерой продолжал, восторженно глядя на него большими, ясными, невинными глазами.
— Вы стольких людей осчастливили, — говорил он. — Майкла с Бриджит и их детей, а потом торговку яблоками, и Дика, и мистера Хоббса, а еще мистера Хиггинса и миссис Хиггинс с детьми, и мистера Мордонта — он так обрадовался! — и Дорогую, и меня… Ведь вы мне пони подарили и еще всего сколько! Знаете, я считал на пальцах и в уме, и у меня получилось двадцать семь человек! Вот сколько людей вы осчастливили! Это так много — двадцать семь человек!
— И это я, по-твоему, их осчастливил? — спросил граф.
— Конечно, вы же сами знаете, — подтвердил Фаунтлерой. — Вы всех их сделали счастливыми. Знаете, — продолжал он нерешительно, — люди иногда ошибаются насчет графов, если они с ними не знакомы. Вот мистер Хоббс тоже ошибался. Я ему об этом напишу.
— Что же мистер Хоббс думал о графах? — поинтересовался старый аристократ.
— Видите ли, — отвечал его юный собеседник, — дело в том, что он ни одного графа не встречал и только читал о них в книгах. Он думал — только вы не обращайте внимания! — что все графы ужасные тираны, и говорил, что он их близко к своей лавке не подпустит. Но если б он с вами познакомился, я уверен, он бы свое мнение изменил. Я ему о вас напишу.
— Что же ты ему напишешь?
— Я ему напишу, — произнес с воодушевлением Фаунтлерой, — что такого доброго человека я в жизни не встречал. Что вы всегда о других думаете, и об их счастье печетесь, и… и я надеюсь, что, когда я вырасту, я буду такой же, как вы.
— Как я! — повторил граф, глядя на обращенное к нему детское личико. Темная краска залила его морщинистые щеки — он отвел глаза и принялся смотреть в окно кареты на огромные буки, красновато-коричневые листья которых блестели под солнечными лучами.
— Да, как вы! — повторил Фаунтлерой и скромно прибавил: — Если только смогу, конечно. Может быть, я не такой добрый, как вы, но я буду стараться.
Карета плавно катила по величественной аллее под сенью развесистых дивных деревьев, попадая то в густую зеленую тень, то в яркие солнечные пятна. И снова Фаунтлерой увидел прелестные поляны с высокими папоротниками и колокольчиками, которые чуть шевелил ветерок; он видел оленей, которые стояли и лежали в высокой траве, глядя огромными удивленными глазами вслед карете, и убегавших подальше от аллеи бурых кроликов. Он слышал, как с шумом пролетали куропатки, как кричали и пели птицы, и все это казалось ему еще прекраснее, чем прежде. Сердце его исполнилось радости и счастья при виде окружавшей его красоты. А старый граф, тоже смотревший в окно, видел совсем иное. Перед ним проходила вся его долгая жизнь, в которой не было места ни добрым мыслям, ни великодушным поступкам; череда дней и лет, когда молодой, богатый, сильный человек тратил свою молодость, здоровье, богатство и власть на исполнение собственных прихотей, чтобы как-то убивать время. Он видел этого юношу — когда время прошло и наступила старость — одиноким и без друзей, несмотря на окружавшую его роскошь; видел людей, которые не любили или боялись его, людей, которые ему льстили или пресмыкались пред ним, но он не видел никого, кому было бы не безразлично, жив он или умер, если только от этого не проистекало для них какой-либо выгоды или проигрыша. Он смотрел на свои обширные владения и думал о том, о чем Фаунтлерой и не подозревал, — как далеко они простираются, какое в них заключено богатство и сколько людей живет на этих землях. Ему было известно также — этого Фаунтлерой тоже не мог знать, — что среди всех этих бедных или зажиточных людей вряд ли нашелся бы хоть один, кто не завидовал бы его состоянию, власти и знатному имени и решился бы назвать его «добрым» или захотел бы, как этот простосердечный мальчуган, походить на него.
Думать об этом было не очень-то приятно даже такому искушенному цинику, который прожил в мире с самим собой семьдесят лет, нимало не заботясь о том, что думали о нем люди — лишь бы не нарушали его спокойствия и исполняли его прихоти. И то сказать, раньше он никогда не снисходил до размышлений обо всем этом, да и сейчас задумался лишь потому, что ребенок был о нем лучшего мнения, чем он того заслуживал, и захотел последовать его примеру. Все это заставило графа задать себе вдруг вопрос о том, насколько он достоин подражания. Фаунтлерой решил, что у графа опять разболелась нога — так сильно тот хмурил брови, глядя в окно кареты, и потому старался его не беспокоить и молча любовался деревьями, папоротниками и оленями.
Наконец карета выехала за ворота парка и, прокатив еще немного под деревьями, остановилась у Корт-Лоджа. Не успел лакей распахнуть дверцы кареты, как Фаунтлерой спрыгнул на землю.
Граф вздрогнул и вышел из задумчивости.
— Что? — произнес он. — Мы уже приехали?
— Да, — отвечал Фаунтлерой. — Вот ваша палка. Обопритесь на меня, когда будете выходить.
— Я не собираюсь выходить, — бросил граф.
— Как? Вы не навестите Дорогую? — спросил пораженный Фаунтлерой.
— Дорогая меня извинит, — молвил граф сухо. — Ступай и скажи ей, что даже пони тебя не удержал.
— Она так огорчится, — сказал Фаунтлерой. — Она очень хочет вас видеть.
— Не думаю, — возразил граф. — Я пришлю за тобой позже карету. Томас, велите Джеффри ехать.
Томас захлопнул дверцу; Фаунтлерой, бросив на него недоуменный взгляд, побежал к дому. Граф, подобно мистеру Хэвишему, имел возможность полюбоваться парой крепких ножек, быстро замелькавших по дорожке. Их обладатель, как видно, не желал терять ни минуты. Карета медленно покатила прочь, но его сиятельство все смотрел в окно. В просвет между деревьями ему была видна дверь дома: маленькая фигурка взбежала по ступенькам, ведущим в дом; навстречу выбежала другая фигурка — невысокая, юная, стройная. Они бросились друг к другу — Фаунтлерой кинулся в объятия матери, повиснув у нее на шее и целуя ее милое лицо.
Глава седьмая. В ЦЕРКВИ
К утренней службе на следующее воскресенье в церковь собралось множество народа. Мистер Мордонт не помнил, когда еще церковь была так переполнена. Явились даже те, кто не оказывал ему ранее чести слушать его проповеди. Приехали и крестьяне из соседнего прихода в Хэзилтоне. Тут были крепкие фермеры с загорелыми лицами и добродушные полные женщины с румяными, как яблоки, щеками, в праздничных чепцах, ярких шалях и с целым выводком детей. Явилась и докторша со своими четырьмя дочерьми. Миссис и мистер Кимзи, изготовлявшие в своей аптеке порошки и пилюли для всей округи радиусом в десять миль, устроились на своих обычных местах; свои места на церковных скамьях заняли миссис Диббл, деревенская портниха миссис Смифф со своей приятельницей модисткой мисс Перкинс; явился и фельдшер, и аптекарский ученик, — словом, все семьи в округе так или иначе были представлены, все были тут. Немало удивительных историй пересказали за прошедшую неделю в округе о лорде Фаунтлерое. В лавку миссис Диббл явилось столько покупателей, чтобы купить тесьмы или иголок на пенни, а заодно послушать последние новости, что колокольчик над дверью совсем охрип от усталости. Миссис Диббл знала до мельчайших подробностей, как обставлены комнаты маленького лорда, какие он получил дорогие игрушки, какой красивый гнедой пони ждал его на конюшне вместе с маленьким грумом и двухколесной тележкой с серебряной сбруей. Миссис Диббл могла поведать и о том, что сказали слуги, встретившие мальчика в вечер его приезда, и как все женщины в людской в один голос заявили, что это стыд — стыд, да и только! — разлучать бедного малютку с матерью, и что сердце у них просто замерло, когда он один отправился в библиотеку, потому как поди знай, как его примут, ведь нрав у графа такой, что пожилым не угадать, что он выкинет, не то что ребенку.
— Но вы уж мне поверьте, миссис Дженнифер, сударыня, — говорила миссис Диббл, — этот ребенок ничего не боится, так мне сам мистер Томас сказал. Сидел себе и улыбался и преспокойно беседовал с их сиятельством, словно они с ним давние друзья. А граф так поразился, мистер Томас говорит, что только сидел и слушал да смотрел на него из-под бровей. Мистер Томас считает, миссис Бейтс, сударыня, что как он ни суров, а в глубине души он очень доволен и даже гордится, ведь мальчик такой красавчик и до того вежлив, что, мистер Томас говорит, лучше и не пожелаешь.
А затем следовала история о Хиггинсе. Достопочтенный мистер Мордонт рассказал ее у себя за обеденным столом, а прислуга пересказала ее на кухне, а оттуда она с быстротой молнии распространилась по всей деревне.
В базарный день, когда Хиггинс появился в ближайшем городке, его со всех сторон засыпали вопросами. Невика тоже расспрашивали, и он в ответ показал кое-кому письмо с подписью «Фаунтлерой».
Так что фермерским женам было о чем потолковать за чаем и в лавочке, где они делали покупки, и они обсудили все-все, ничего не упуская. В воскресенье же отправились в церковь — кто пешком, а кто в одноколках с мужьями, им ведь тоже хотелось взглянуть на маленького лорда, к которому со временем перейдут все земли.
Граф не имел обыкновения посещать церковь, но в первое же воскресенье после приезда Фаунтлероя он отправился с ним к обедне — ему хотелось, чтобы их видели в церкви, на высокой скамье, где испокон века сидели члены семьи Доринкорт.
В это утро на церковном дворе и за оградой собралось много народа. Люди стояли группками возле ворот и на паперти; толковали о том, будет ли граф на службе или нет. В самый разгар беседы какая-то добрая прихожанка воскликнула:
— Глядите, это, должно, его матушка! До чего ж молоденькая и хорошенькая!
Все обернулись — стройная молодая женщина в черном приближалась по дорожке к церкви. Женщина откинула вуаль, и все увидели, как она мила и хороша собой и как мягкие светлые волосы выбивались, словно у ребенка, из-под ее вдовьего чепца.
Она не думала об окружающих; мысли ее были заняты Седриком — она думала о том, как он бывал у нее, как радовался пони, как накануне даже приехал к ней на нем, держась в седле очень прямо, счастливый и гордый. Вскоре, однако, она заметила, что на нее смотрят, и что ее появление произвело впечатление. Какая-то старушка в рыжем салопе сделала ей реверанс; потом присела и другая, сказав при этом: «Благослови вас Господь, миледи!», а когда она проходила, мужчины снимали перед ней шляпы. Сначала она растерялась, а потом поняла, что они приветствуют мать маленького лорда Фаунтлероя, и, зардевшись от смущения, поклонилась в ответ и негромко поблагодарила благословившую ее старушку. Ей, привыкшей к многолюдной, вечно спешащей Америке, такое простое внимание было внове, поначалу оно смутило ее; впрочем, оно не могло не тронуть ее, ибо она понимала, что оно продиктовано добросердечием и участием. Не успела она пройти под каменным порталом в церковь, как произошло событие, которого все ждали. На аллее, ведущей к церкви, показалась карета, запряженная великолепными лошадьми, с ливрейными слугами на запятках.
— Едут! Едут! — заговорили в толпе. Карета остановилась у церкви, Томас соскочил с подножки, распахнул дверцу, и маленький светлоголовый мальчик в черном костюме спрыгнул на землю.
Мужчины, женщины и дети с любопытством смотрели на него.
— Вылитый капитан! — заметил кто-то из старожилов, помнивших его отца. — До чего похож, ну прямо точная копия!
Залитый солнечным светом, мальчик стоял и внимательно следил за тем, как Томас помогает графу вылезти из кареты. Как только граф ступил на землю, мальчик тотчас с такой готовностью подставил ему плечо, словно был футов семи ростом. И все тут же поняли: какие бы чувства ни вызывал в окружающих граф Доринкорт, внук его совсем не боялся.
— Обопритесь на меня, — предлагал мальчик. — Как все вам рады! Оказывается, они все вас знают!
— Сними шляпу, Фаунтлерой, — сказал граф. — Они здороваются с тобой!
— Со мной! — вскричал Фаунтлерой, срывая с себя шляпу. Глядя удивленными сияющими глазами на толпу, он попытался разом поклониться всем вместе.
— Господь вас благослови, милорд, — произнесла, приседая, старушка в рыжем салопе, поклонившаяся его матери. — Живите долго и здравствуйте!
— Благодарю вас, сударыня!
И вместе с графом Седрик вошел в церковь. Пока они шли по проходу к квадратному возвышению, отделенному от остальных тяжелым занавесом, где на скамье с высокой спинкой лежали красные подушки, глаза всех прихожан были прикованы к ним. Усевшись, Фаунтлерой сделал два приятно удививших его открытия: во-первых, прямо напротив, за рядами голов, сидела мама и улыбалась ему; а во-вторых, рядом, у стены, лицом друг к другу, возле возвышения, на котором лежали два каменных молитвенника, стояли, сложив тонкие пальцы, две высеченные из камня коленопреклоненные фигуры в старинном диковинном платье. На стене была выбита надпись, но Фаунтлерой разобрал только слова, начертанные старинной орфографией:
«Здесь покоится прахъ Грегори Артура, первого графа Доринкорта, а также Алисонъ Хильдегардъ, его супруги».
— Можно, я вас шепотом что-то спрошу? — обратился Фаунтлерой к деду, снедаемый любопытством.
— Да? — отвечал граф.
— Кто это вон там?
— Твои предки, жившие несколько сот лет назад.
Лорд Фаунтлерой с почтением посмотрел на фигуры и произнес:
— Возможно, это от них у меня такое правописание.
После чего нашел нужное место в молитвеннике.
Заиграл орган — Фаунтлерой встал и с улыбкой взглянул на мать. Он очень любил музыку, и они нередко пели вдвоем; его чистый, звонкий, как у жаворонка, голос влился в хор прихожан. Он пел с увлечением, с жаром; а граф увлеченно следил за мальчиком, сидя в углу своей ложи, затененном занавесом. Седрик стоял с раскрытым псалтырем в руках и, подняв к небу лицо, пел, позабыв обо всем; солнечный луч, проникший через цветной витраж в церковь, золотом горел в его волосах. Мать глядела на его счастливое лицо — трепет охватил ее сердце, и из глубины его вырвалась молитва. Она молилась о том, чтобы ничто не замутнило простого счастья его ребяческой души и чтобы огромное состояние, внезапно свалившееся на него, не принесло с собой зла. В последнее время ее нежное сердце беспокоили смутные предчувствия.
— Ах, Седди, — сказала она ему как-то вечером, обнимая его на прощанье, — ах, Седди, милый, как бы мне хотелось быть очень умной ради тебя и давать тебе мудрые советы! Но я могу тебе сказать только одно: будь добрым, милый, будь смелым и прямым, и ты никогда никого не обидишь и многим сможешь помочь. Кто знает, может быть, этот огромный мир станет чуточку лучше оттого, что в нем живет мой малыш. А это важнее всего, Седди, важнее всего остального — если мир станет чуточку лучше оттого, что кто-то жил в нем, пусть даже всего лишь на самую капельку лучше, мой милый.
Возвратясь в замок, Седрик повторил слова матери деду.
— Когда она мне это сказала, — закончил он, — я подумал о вас. Я ей сказал, что мир изменился к лучшему, оттого что вы в нем живете, и еще я сказал, что буду стараться походить на вас.
— А что она тебе на это ответила? — спросил граф с некоторой тревогой.
— Она сказала, что это правильно и что надо всегда искать в людях хорошее и стараться, чтобы нам это нравилось.
Возможно, старый граф вспомнил об этом разговоре, сидя в своем углу в церкви. Не раз глядел он через головы прихожан туда, где сидела в одиночестве жена его сына; он видел милое лицо, которое любил сын, так и не дождавшийся от отца прощения, глаза, столь похожие на глаза мальчика, сидящего рядом с ним; однако какие мысли роились в его голове и были ли они горькими и непреклонными, или он несколько смягчился, понять было невозможно.
Выйдя из церкви, граф с внуком увидали, что прихожане не расходятся, желая, видно, посмотреть на них поближе. У церковных ворот стоял какой-то человек с шапкой в руках, и когда они подошли, он шагнул вперед и остановился. Это был фермер средних лет с измученным лицом.
— А-а, Хиггинс, — молвил граф.
Фаунтлерой обернулся и бросил на него быстрый взгляд.
— Это и есть мистер Хиггинс? — спросил он.
— Да, — отвечал сухо граф. — Он, верно, явился взглянуть на своего нового лендлорда.
— Да, милорд, — отвечал фермер, и краска залила его загорелое лицо. — Мистер Невик сказал мне, что лорд Фаунтлерой замолвил за меня по доброте словечко, и я хотел бы, если дозволите, его поблагодарить.
Возможно, он немного удивился, увидав, как мал был его благодетель, который сделал для него так много. Сейчас он стоял и смотрел снизу вверх на Хиггинса, как могли бы смотреть его собственные дети, на долю которых выпало столько невзгод; ему явно и в голову не приходило, какой важной персоной он стал.
— Я стольким вам обязан, милорд, — начал он, — стольким обязан! Я…
— Да что вы, — прервал его Фаунтлерой, — я только письмо написал. А сделал все дедушка. Вы же знаете, он такой добрый и всегда всем помогает. А как здоровье миссис Хиггинс?
Хиггинс слегка опешил. Казалось, он удивился, услышав столь лестный отзыв о старом графе, который вдруг предстал этаким благотворителем, наделенным самыми добрыми чертами.
— Я… мда… конечно, милорд, — бормотал он. — Хозяйке теперь лучше, когда она беспокоиться перестала. Это ее тревога доконала.
— Я очень рад, — сказал Фаунтлерой. — Мой дедушка очень огорчился, узнав, что у ваших детей скарлатина, да и я тоже. У него ведь тоже были дети. Вы знаете, я сын его младшего сына.
Хиггинс вконец растерялся. На графа он старался не смотреть — так оно было безопаснее! Все знали, как тот любил сыновей: виделся с ними раза два в год, не более, а если кто-то из них болел, тут же уезжал в Лондон, потому что врачи и сестры наводили на него скуку.
Его сиятельство слушал весь этот разговор, сверкая глазами из-под насупленных бровей; странно ему показалось узнать, что его огорчила скарлатина.
— Видишь, Хиггинс, как вы все ошибались во мне, — заметил он с угрюмой улыбкой. — А вот лорд Фаунтлерой меня понимает. Когда тебе понадобятся точные сведения о моем нраве, обращайся к нему. Садись в карету, Фаунтлерой.
Фаунтлерой прыгнул в карету, и она покатила по зеленой аллее; она уже свернула на дорогу, а на губах графа все играла угрюмая улыбка.
Глава восьмая. ФАУНТЛЕРОЙ УЧИТСЯ ЕЗДИТЬ ВЕРХОМ
Угрюмая улыбка еще не раз кривила губы графа Доринкорта по мере того, как шли дни. Однако по мере того, как его знакомство с внуком росло, она становилась все менее угрюмой. Следует признаться, что к тому времени, когда лорд Фаунтлерой появился на сцене, графу наскучили его возраст, подагра и одиночество. После долгой жизни, исполненной удовольствий и развлечений, грустно было сидеть в роскошных покоях одному, положив больную ногу на скамеечку, сердясь и крича, чтобы немного развлечься, на испуганного лакея, которому самый вид его был ненавистен. Старый граф был слишком умен, чтобы не знать, что слуги его не выносят и что даже навещавшие его изредка гости приезжают не из любви к нему, хотя некоторых и развлекали его язвительные речи, в которых он никому не давал пощады. Пока он был здоров и полон сил, он часто выезжал, делая вид, что это ему нравится, хотя не получал на деле никакого удовольствия; но когда здоровье его начало сдавать, все ему опостылело и он заперся в Доринкорте со своей подагрой, книгами и газетами. Впрочем, читать все время было невозможно, и его все больше одолевала, как он говорил, «скука». Длинные дни и ночи наводили на него тоску, и он становился все более раздражительным и нетерпимым. Но тут появился Фаунтлерой, и стоило графу его увидеть, как — к счастью для малыша — его тайная гордыня была удовлетворена. Будь Седрик не так хорош собой, старик, возможно, тотчас бы его невзлюбил, так и не успев оценить его достоинств. Граф про себя решил, что красота и бесстрашие Седрика объясняются тем, что в жилах его течет кровь Доринкортов и что он делает честь их семье. А позже, когда он узнал мальчика поближе и увидал, как хорошо он воспитан, хоть и не понимает всех обстоятельств своего нового положения, Седрик стал нравиться ему все больше и больше и порой даже развлекал его.
Передать в эти детские руки возможность оказать помощь бедному Хиггинсу показалось забавным старому графу. Бедный Хиггинс его сиятельство совсем не занимал, однако ему приятно было думать о том, как все в округе заговорят о его внуке, и фермеры станут им восхищаться, даром что он совсем ребенок. Приятно было и ездить в церковь вместе с Седриком, видя, что их появление вызывает всеобщее волнение и интерес. Он знал, как все будут говорить о красоте мальчика, восхищаться его крепкой, стройной фигуркой, его осанкой, лицом и золотыми кудрями и как все согласятся (граф слышал, как одна женщина сказала это другой), что он «с головы до пят настоящий лорд!». Граф Доринкорт был человек надменный, он гордился своим именем, гордился своим титулом и потому горд был показать всему свету, что наконец-то у дома Доринкортов есть достойный наследник.
В тот день, когда Седрик впервые сел на пони, граф испытал такое удовольствие, что совсем забыл о подагре. Когда грум вывел из конюшни красивого гнедого пони, который изгибал дугой изящную шею и высоко вскидывал породистую голову, граф уселся у открытого окна библиотеки и принялся наблюдать, как будет проходить первый урок верховой езды. Ему хотелось узнать, не оробеет ли мальчик. Пони был не маленький, а граф не раз видел, как дети теряют смелость при первой попытке. Фаунтлерой с радостью уселся в седло. Он никогда прежде не сидел на лошади и был в восторге. Грум по имени Уилкинс взял пони под уздечку и несколько раз провел под окном библиотеки.
— Смелый парнишка, право слово, — с ухмылкой рассказывал позже Уилкинс в конюшне. — Уж его-то на лошадь посадить было совсем не трудно. И до чего в седле хорошо держался! Не хуже самого графа, когда тот еще верхом ездил! А парнишка мне и говорит: «Уилкинс, — говорит, — я прямо держусь? В цирке наездники до того прямо в седле держатся!» Я ему и отвечаю: «Прямо, — говорю, — прямо как стрела, милорд!» А он ну смеяться, заливается от радости и говорит: «Ну и хорошо, — говорит, — а если не буду прямо держаться, так вы мне скажите, Уилкинс!»
Однако просто держаться прямо в седле, пока пони водят шагом, было не так уж и интересно. Через несколько минут Фаунтлерой обратился к деду, который следил за ним из окна.
— А можно мне самому попробовать? — спросил он. — И можно, я поеду быстрее? Тот мальчик на Пятой авеню и рысью скакал и галопом!
— Ты думаешь, что мог бы пройтись рысью или галопом? — сказал граф.
— Мне бы хотелось попробовать, — отвечал Фаунтлерой. Его сиятельство подал знак Уилкинсу, который вывел собственную лошадь и, вспрыгнув в седло, взял пони Фаунтлероя на длинный повод.
— А теперь, — велел граф, — пусть попробует рысью.
Следующие несколько минут были волнующими для маленького наездника. Он обнаружил, что пройтись рысью не так легко, как пройтись пешком, и чем быстрее идет пони, тем труднее держаться в седле.
— Тр-трясет поря-рядочно, правда, — сказал он Уилкинсу. — А в-вас не тр-трясет?
— Нет, милорд, — отвечал Уилкинс. — Привыкнете со временем. Привставайте на стременах.
— Да я все время привстаю, — отвечал Фаунтлерой. Он неловко привставал и опускался, его так и бросало в седле. Лицо его раскраснелось, он тяжело дышал, но не сдавался и изо всех сил старался держаться прямо. Граф из окна все хорошо видел. Когда наездники выехали из-за скрывавших их деревьев и снова приблизились к окну, граф увидел, что шляпа у Фаунтлероя слетела, щеки побагровели, а губы плотно сжаты, но он продолжает мужественно держаться в седле.
— Остановись на минутку! — произнес граф. — Где твоя шляпа?
Уилкинс притронулся рукой к козырьку своей шапки.
— Слетела, ваше сиятельство, — ответил он с явным удовольствием, — не разрешил мне остановиться, чтобы ее поднять, милорд.
— Он не из пугливых, а? — заметил граф сухо.
— Он-то, милорд? Да он и не знает, что такое страх. Я многих молодых господ ездить верхом учил, но чтобы кто так к седлу прилип, не видывал.
— Устал? — спросил граф Фаунтлероя. — Хочешь слезть?
— Я не ждал, что так трясти будет, — честно признался Фаунтлерой. — И устаешь немного, но слезать я еще не хочу. Вот отдышусь и поскачу назад за шляпой.
Вздумай какой-нибудь умник учить Фаунтлероя, как понравиться старому графу, он не смог бы придумать ничего лучшего. Неяркий румянец заиграл на увядшем лице графа, пока он смотрел вслед ускакавшему пони, а в глазах под нависшими бровями мелькнула радость, которую старый аристократ не ожидал уже вновь испытать. Он сидел и с нетерпением ждал, когда же снова раздастся стук копыт. Наконец через какое-то время лошади возвратились, однако теперь уже они шли быстрее. Фаунтлерой скакал без шляпы — Уилкинс держал ее в руке; щеки у Фаунтлероя еще пуще побагровели, волосы растрепались, он скакал галопом.
— Ну вот, — тяжело дыша, произнес он, когда поравнялся с дедом, — я взял в галоп. У меня еще так не получается, как у того мальчика на Пятой авеню, но я взял в галоп — и удержался в седле!
Он очень подружился с Уилкинсом и пони. Дня не проходило, чтобы их не видели на зеленых аллеях или на большой дороге, где они весело неслись вскачь. Фермерские ребятишки выбегали из дверей, чтобы взглянуть на горделивого гнедого пони и отважного маленького наездника, с такой уверенностью сидящего в седле, а маленький лорд срывал с себя шляпу и махал ею с криком: «Хэлло! Доброе утро!» Это произносилось от души, хотя и без особой аристократичности. Иногда он останавливался поболтать с детьми, а однажды Уилкинс вернулся в замок и рассказал, что Фаунтлерой потребовал, чтобы они остановились у деревенской школы, и уступил пони хромому мальчику, чтобы тот доехал на нем домой.
— Право слово, — рассказывал Уилкинс на конюшне, — право слово, такого я никогда не слыхивал! Мне он спешиться не позволил, потому, говорит, как мальчику на большой лошади будет сидеть неловко. Так мне и сказал: «Уилкинс, — говорит, — этот мальчик хромой, а я нет, и потом, — говорит, — я с ним поговорить хочу». Так что пришлось парнишке — его Хартл зовут — сесть на пони, а милорд сунул руки в карманы и идет себе рядом, разговаривает и посвистывает, нимало не смущаясь! А когда мы к их хижине подъехали и мать парнишки во двор выскочила, затрепыхалась, он шляпу скинул и говорит: «Я вашего сына домой привез, сударыня, — говорит, — потому как у него нога болит, а на эту палку опереться как следует разве можно? Я дедушку попрошу, чтобы ему костыли сделали». И женщина, право слово, так и упала от удивления, да я и сам чуть не лопнул!
Граф, услышав эту историю, вовсе не разгневался, как думал Уилкинс, а только рассмеялся, а потом подозвал к себе Фаунтлероя и велел ему все рассказать от начала и до конца и после снова рассмеялся. А через несколько дней карета Доринкорта остановилась возле хижины, где жил хромой мальчик. Из кареты выпрыгнул Фаунтлерой, подошел к двери, держа на плече, словно ружье, пару крепких, легких новых костылей, и вручил их миссис Хартл.
— Дедушка шлет вам поклон и вот эти костыли для вашего мальчика, и мы надеемся, что ему станет легче.
— Я передал им от вас поклон, — сказал Фаунтлерой графу, вернувшись на свое место в карете. — Вы мне этого не говорили, но я подумал, что вы, верно, просто забыли. Так и есть, правда?
И граф снова рассмеялся, но не стал возражать. Дело в том, что по мере их сближения вера лорда Фаунтлероя в великодушие и благородство графа все росла. Он ни минуты не сомневался в том, что его дедушка чрезвычайно добрый и щедрый человек. Разумеется, все желания Седрика исполнялись мгновенно; на него сыпался такой дождь подарков, что порой он совершенно терялся.
Граф, видно, положил себе за правило, что внук должен иметь все, что ни пожелает, и дал ему полную свободу действий. И хотя в большинстве случаев такая политика весьма опасна, маленький лорд на удивление хорошо выдержал это испытание. Возможно, он все же избаловался бы, несмотря на его добрый нрав, если бы не те часы, которые он проводил с матерью в Корт-Лодже. Миссис Эррол внимательно и нежно следила за всеми его поступками. Они часто подолгу беседовали вдвоем, и, возвращаясь в замок, он уносил с собой не только память о ее поцелуях, но и простые, добрые советы. Одно лишь чрезвычайно удивляло маленького лорда. Никто и не подозревал, как часто он пытался разрешить эту тайну; даже его мать не знала, как часто он ломал над ней голову, а граф так и вовсе долгое время ни о чем не догадывался. Наблюдательный мальчик не мог не задуматься о том, почему его мама и дедушка никогда не встречаются. Конечно, он это заметил. Когда карета Доринкорта останавливалась у Корт-Лоджа, граф никогда не выходил из нее; а в тех редких случаях, когда его сиятельство посещал церковь, Фаунтлерою предоставлялась возможность побеседовать с матерью на крыльце или вернуться с ней домой. Но каждый раз неукоснительно в Корт-Лодж посылались цветы и фрукты из замковых оранжерей. К тому же вскоре после того первого воскресенья в церкви, когда миссис Эррол пошла в одиночестве домой после службы, граф совершил поступок, который весьма возвысил его в глазах Седрика. Спустя неделю Седрик собрался навестить мать — и увидел, что у дверей стоит не карета с парой лошадей, а прелестная двухместная коляска с красивой гнедой кобылой в упряжке.
— Это твой подарок матери, — коротко сообщил граф. — Нельзя, чтобы она ходила пешком. Ей нужна коляска. Ее кучер будет за ней следить. Запомни, это подарок от тебя.
Фаунтлерой пришел в такой восторг, что не знал, что сказать. Он с трудом сдерживал себя, пока не прибыл в Корт-Лодж. Миссис Эррол срезала розы в саду. Он выскочил из коляски и бросился к ней.
— Дорогая! — кричал он. — Знаешь что? Эта коляска твоя! Он говорит, это тебе подарок от меня! Это твоя коляска, чтобы ты в ней ездила, куда захочешь!
Он так радовался, что она совсем растерялась. Она не смела огорчить его отказом от подарка, присланного человеком, который решил считать себя ее врагом. В конце концов она уселась в коляску как была, с розами в руках, и Седрик повез ее на прогулку, без устали расхваливая доброту и щедрость графа. Он так простодушно восхищался графом, что она порой готова была рассмеяться — тогда она обнимала своего малыша за плечи и целовала его, радуясь, что он видит только доброе в человеке, у которого так мало друзей.
На следующий день после этого события Фаунтлерой написал письмо мистеру Хоббсу. Письмо получилось довольно длинное, и когда черновик был готов, он принес его деду показать.
— Потому что в правописании я не очень силен, — сказал он. — И если вы укажете мне ошибки, я их поправлю.
Вот что он написал:
«Дарагой мистер хоббс я хочу вам рассказать о моем дедушке он самый лучший граф каго я знаю вообще это ашибка что все графы тераны он савсем не теран вот бы вам с ним познакомиться вы бы очень подружились я в этом уверин у него подагра и он от нее очень стродает но он такой тирпеливый с каждым днем я все больше его люблю потому что нильзя ни любить графа каторый ко всем на свете такой добрый жаль что вы ни можете с ним поговорить он все на свете знает и можно ему задать любой вапрос но в бейс-болл он никогда ни играл он мне падарил пони с тележкой а моей маме прикрасную каляску у меня здесь три комнаты и множиство игрушек вам бы понравились парк и замок он такой большой что в нем можно потиряться уилкинс (это мой грум) мне сказал что под замком есть темница все в парке так красиво вы бы удивились агромные деревья алени и кролики и дичь в лесу мой дедушка очень богат но он не надменный и ни гордый как вы думали мне хорошо у него люди здесь очень добрые и вежливые они при встрече снимают шапки а женщины приседают и иногда говорят благослави вас господь типерь я умею ездить вирхом но сначала меня очень трисло кагда я шел рысью дедушка позволил одному бедному чиловеку сохранить ферму кагда он не смог заплатить за аренду а миссис меллон отнесла его больным детям вина и всего прочего я хател бы вас повидать и еще я хател бы чтобы дорогая могла жить в замке но я очень счастлив кагда по ней не слишком тоскую и я люблю дедушку его все любят прошу вас напишите мне скорее
ваш любящий старый друг Седрик Эррол
p. s. в тимнице никого нет дедушка никогда туда никого не сажал
p. s. он такой добрый граф что напоминает мне вас он всиобщий любимец».
— Ты очень скучаешь по своей матери? — спросил граф, прочитав письмо.
— Да, — сказал Фаунтлерой, — я по ней все время скучаю.
Он подошел к графу и, положив ему на колено руку, заглянул в лицо.
— Вы по ней не скучаете, да? — спросил он.
— Я с ней не знаком, — отрезал граф.
— Да, я знаю, — отвечал Фаунтлерой, — это-то меня и удивляет. Она мне сказала, чтобы я ни о чем вас не спрашивал, и я… я не стану этого делать, но иногда я не могу ведь об этом не думать. Я тут ничего не понимаю. Но спрашивать я вас не буду. Когда я по ней очень скучаю, я подхожу к окну и смотрю в ту сторону, где в просвет между деревьями виден свет ночника, который она каждый вечер для меня зажигает. Он далеко, но как только стемнеет, она ставит ночник на подоконник, я вижу его свет и знаю, что он мне говорит.
— И что же он говорит? — спросил граф.
— Он говорит: «Спокойной ночи, Господь да хранит тебя в ночи!» Это она мне так говорила, когда мы жили вместе. Она повторяла эти слова каждый вечер, а по утрам она говорила: «Господь да хранит тебя весь день!» Так что видите, я все время храним, и днем и ночью…
— Я в этом не сомневаюсь, — сухо промолвил граф. Он нахмурился и так внимательно и долго смотрел на мальчика, что Фаунтлерой подумал: «О чем это он размышляет?»
Глава девятая. НИЩИЕ ЛАЧУГИ
Сказать по правде, его сиятельство граф Доринкорт размышлял в эти дни о многом, о чем прежде он вовсе и не думал, и так или иначе все его мысли связывались с его внуком. Основным свойством в характере графа была гордость, и внук во всем ей льстил. Благодаря этой гордости граф начал находить новый смысл в жизни. Ему нравилось показывать своего внука людям. Все знали, как он разочаровался в своих сыновьях; а потому, демонстрируя нового лорда Фаунтлероя, граф испытывал чувство торжества, ибо новый лорд Фаунтлерой никого не мог разочаровать. Ему хотелось, чтобы мальчик оценил свою власть и блестящее положение; ему хотелось также, чтобы и другие их оценили. Он строил планы на будущее. В глубине души он жалел порою, что не прожил свою жизнь достойнее и совершал поступки, которые ужаснули бы это чистое детское сердце, случись ему о них узнать. Не очень-то приятно было думать о том, какое выражение появится на милом, открытом лице Фаунтлероя, если он вдруг узнает, что его дедушку давно уже зовут не иначе как «этот злодей, граф Доринкорт».
Поглощенный этими мыслями, граф иногда забывал о своей подагре, так что спустя какое-то время его врач с удивлением отметил, что здоровье сиятельного пациента значительно улучшилось, на что он уже и не надеялся. Возможно, графу стало легче потому, что время теперь не тянулось для него столь мучительно, ибо не одни только боли и недомогания занимали его мысли.
В одно прекрасное утро в замке удивились, увидав, что Фаунтлерой отправился на верховую прогулку не с Уилкинсом. Спутником его оказался не кто иной, как сам граф, ехавший на великолепном сером коне. Прогулку предложил Фаунтлерой. Садясь на пони, он грустно сказал дедушке:
— Вот бы вы со мной отправились! Когда я уезжаю, мне грустно, что я вас оставляю совсем одного в таком огромном замке. Жаль, что вы не можете ехать верхом!
Через несколько минут вся конюшня пришла в волнение — граф приказал седлать Селима. После этого Селима седлали почти каждый день; и все привыкли видеть великолепного серого коня и седого наездника с красивым суровым, орлиным лицом, а рядом с ним мальчика на гнедом пони. Во время этих прогулок старый граф еще больше сблизился со своим внуком. Постепенно он многое узнал о «Дорогой» и ее жизни. Фаунтлерой трусил рядом с дедом и весело болтал. Более приятного спутника для этих прогулок трудно было бы сыскать — до того счастливая была у него натура. Обычно граф молча слушал мальчика и искоса поглядывал на его оживленное румяное лицо. Иногда он говорил мальчику, чтобы тот перешел на галоп, и когда тот скакал прочь, уверенно и прямо держась в седле, он смотрел ему вслед, а в глазах его светилась гордость; Фаунтлерой возвращался, громко смеясь и размахивая шляпой; он знал, что они с дедушкой прекрасные друзья.
Помимо многого другого граф обнаружил, что жена его сына не проводила дни в праздности. Оказалось, что все бедняки в деревне хорошо ее знают. Стоило у кого-то в деревне стрястись беде, как маленькая коляска миссис Эррол останавливалась возле этого дома.
— Вы знаете, — сказал однажды Фаунтлерой, — стоит ей появиться, как все говорят: «Благослови вас Господь!», а дети радуются. Кое-кто ходит к ней, и она их учит шить. Дорогая говорит, что она теперь так богата, что хочет помогать бедным.
Графа скорее радовало то, что мать его наследника была так мила и походила на настоящую леди, словно была герцогиней; радовало его, пожалуй, и то, что ее любят бедняки. И все же часто его мучила ревность, когда он видел, какое большое место она занимает в сердце мальчика, который любит ее больше всех на свете. Старику хотелось бы самому занимать это место и не иметь никаких соперников.
В это утро он остановил коня на холме среди вересковой пустоши и указал хлыстом на прекрасный вид, простиравшийся пред ними.
— Ты знаешь, что вся эта земля принадлежит мне? — спросил он у Фаунтлероя.
— Правда? — удивился Фаунтлерой. — Как много для одного человека! Какая она красивая!
— А знаешь ли ты, что когда-нибудь она будет принадлежать тебе — эта земля и многие другие?
— Мне?! — воскликнул пораженный Фаунтлерой. — Когда?
— Когда я умру, — отвечал граф.
— Тогда она мне не нужна, — произнес Фаунтлерой. — Я хочу, чтобы вы жили всегда.
— Это доброе пожелание, — сухо заметил граф, — и все же когда-нибудь все это будет твоим — когда-нибудь графом Доринкортом станешь ты.
Несколько мгновений маленький лорд Фаунтлерой недвижно сидел в седле. Он смотрел на привольные пустоши, зеленые фермы и прелестные рощицы, на стоявшие рядком хижины, красивые деревушки и на высившиеся за деревьями каменные башни величественного замка. Вдруг он как-то странно вздохнул.
— О чем ты думаешь? — спросил граф.
— О том, какой я маленький, и о том, что мне сказала Дорогая, — отвечал Фаунтлерой.
— И что же она сказала? — поинтересовался граф.
— Что быть богатым, верно, нелегко, и если у кого-то всегда было всего в изобилии, он может порой забыть, что не всем так повезло, и что богатый должен вести себя осторожно и не забывать об этом. Я ей говорил, какой вы добрый, вот она и сказала, что это очень хорошо, потому что у землевладельца в руках большая власть, и если он думает только о своих удовольствиях и не заботится о людях, которые живут на его землях, им будет плохо, — а ведь их так много, и это будет ужасно.
Я смотрел на эти дома и думал, что должен буду узнать, как живут эти люди, когда стану графом. А вы как это выяснили?
Это был нелегкий вопрос, ибо графа Доринкорта интересовало лишь одно: исправно ли платят ренту его арендаторы; и если он узнавал, что кто-то ему задолжал, он тотчас сгонял его с земли.
— Мне Невик говорит, — отвечал граф, проведя рукой по седым усам и смущенно глянув на внука. — Пора домой, — прибавил он. — Когда ты станешь лендлордом, смотри постарайся быть лучше меня!
Всю обратную дорогу граф промолчал. Ему казалось невероятным, что он, человек, который всю свою жизнь никого по-настоящему не любил, так привязался к своему маленькому внуку. Впрочем, сомневаться в этом не приходилось. Поначалу его радовали смелость и красота Седрика и он гордился им, однако теперь в его чувстве появилось что-то помимо гордости. Порой он угрюмо смеялся про себя, когда думал о том, что ему приятно держать мальчика при себе, слышать его голос, и что в глубине души ему хотелось, чтобы его маленький внук любил его и хорошо о нем думал.
— Я человек старый, — говорил он себе, — больше мне думать не о чем, вот в чем дело.
Впрочем, он знал, что дело не в этом. Позволь он себе посмотреть правде в глаза, пришлось бы признать, что во внуке его привлекали свойства, которыми сам он никогда не обладал: его искренность, преданность, доброта и та милая доверчивость, что не позволяла ему дурно думать о людях.
Спустя неделю после этой прогулки Фаунтлерой, вернувшись от матери, вошел в библиотеку с озабоченным видом. Он уселся в кресло с высокой спинкой, в котором сидел в первый вечер после своего приезда в замок, и молча устремил взгляд на догорающий огонь в камине. Граф выжидающе смотрел на него, не произнося ни слова. Седрика — это было очевидно — что-то встревожило. Наконец он поднял глаза.
— А Невик все про арендаторов знает? — спросил он.
— Это его обязанность, — отвечал граф. — Он о ней забыл, да?
Как ни странно, ничто так не развлекало и не умиляло его, как интерес внука к арендаторам. Сам он никогда ими не интересовался, однако ему было приятно, что мальчику, несмотря на всю его детскость и веселые игры и развлечения, была свойственна такая серьезность.
— Тут есть одно место, — произнес Фаунтлерой, глядя на деда широко открытыми глазами, в которых застыл ужас. — Дорогая его видела — это на том конце деревни. Дома там скучились и чуть не разваливаются; дышать нечем, а люди такие бедные, и все там ужасно! Там часто болеют лихорадкой и дети умирают; а люди становятся плохими, оттого что они такие бедные и несчастные! Им еще хуже, чем Майклу и Бриджит! Крыши у них текут! Дорогая была там у одной бедной женщины. Дорогая мне не разрешила к себе подходить, пока всю одежду не сменила! Она мне рассказывала, а сама плакала — слезы у нее так и лились!
У него у самого на глаза навернулись слезы, но он улыбнулся сквозь них.
— Я ей сказал, что вы об этом не знаете, и пообещал вам рассказать.
Он соскочил на пол и, подойдя к графу, прислонился к его креслу.
— Вы можете им помочь, — сказал он, — как вы Хиггинсу помогли. Вы всегда всем помогаете. Я ей сказал, что вы так и поступите, а Невик, должно быть, забыл вам об этом сообщить.
Граф посмотрел на ручку, лежавшую на его колене. Невик ничего не забыл; по правде говоря, Невик не раз говорил ему, в какой нищете живут люди на том конце деревни, известном под названием Эрлз-Корт. Он знал и о ветхих лачугах, в которых жили арендаторы, и о плохих стоках, и о сырых стенах, и о разбитых окнах, и о протекающих крышах, он знал все об их нищете, лихорадке и страданиях. Мистер Мордонт живописал ему эти картины в сильных выражениях, а его сиятельство отвечал ему также в сильных выражениях; а когда подагра очень его донимала, он говорил, что чем скорее все в Эрлз-Корте перемрут и будут похоронены за счет прихода, тем всем будет лучше — и все тут! Однако теперь он посмотрел на маленькую ручку на своем колене, а потом на огорченное лицо мальчика с открытым взглядом — и устыдился.
— Как! — сказал он. — Ты хочешь, чтобы я начал строить образцовые дома для арендаторов?
И он накрыл маленькую ручку ладонью и даже погладил ее.
— Но эти хижины надо снести, — убежденно настаивал Фаунтлерой. — Так Дорогая говорит. Давайте… Давайте завтра туда пойдем и прикажем их снести. Все так обрадуются, когда вас увидят! Они поймут, что вы пришли им помочь!
И глаза его засияли, как звезды, на его разрумянившемся лице. Граф поднялся с кресла и положил руку на плечо мальчика.
— Давай выйдем и прогуляемся по террасе, — предложил он с коротким смешком. — Там все и обсудим.
Они принялись прогуливаться по широкой каменной террасе, как делали обычно, если вечер был ясным, и хотя граф засмеялся еще раза два, он, казалось, обдумывал что-то, что не было ему неприятно, и не снимал руки с плеча своего спутника.
Глава десятая. ГРАФ ВСТРЕВОЖЕН
По правде говоря, миссис Эррол обнаружила много печального, когда она стала навещать бедняков в деревушке, которая казалась такой живописной, если смотреть на нее со стороны вересковых пустошей. Вблизи все было далеко не так красиво, как на расстоянии. Там, где она ожидала увидеть благополучие и трудолюбие, она обнаружила праздность, нищету и невежество. Вскоре она узнала, что деревня Эрлсборо считалась самой бедной деревней в округе. Мистер Мордонт поведал ей о своих многочисленных трудностях и неудачах, а о многом она узнала сама. Для управления имением всегда выбирались люди, умевшие угодить графу, которых нимало не трогали несчастья и разорение бедных арендаторов. И потому многое в деревне было запущено и день ото дня только ухудшалось.
Что же до Эрлз-Корта, так это был просто позор — покосившиеся домишки, несчастные, больные, изверившиеся люди. Когда миссис Эррол впервые увидела эти хижины, она содрогнулась. Такая нищета и запустение выглядели в деревне еще плачевнее, чем в городе. Казалось, здесь уже ничем не помочь. Глядя на грязных нечесаных детей, которые росли среди порока и грубого безразличия, она подумала о своем сыне, жившем в огромном великолепном замке, которого окружали роскошь, довольство и красота, которого берегли и лелеяли, словно он был юным принцем, чьи желания надлежало тотчас исполнять. Смелая мысль пришла ей в голову. Как и все остальные, она понимала, что граф, на счастье, привязался к мальчику и вряд ли откажет ему в любой просьбе.
— Граф ни в чем ему не откажет, — сказала она мистеру Мордонту. — Он исполнит любое его желание. Почему бы не использовать это для блага людей? Я позабочусь о том, чтобы это осуществить.
Она знала, что может положиться на доброту детского сердца Седрика. И она рассказала ему о бедах Эрлз-Корта, уверенная, что он передаст ее слова деду; она надеялась, что это приведет к добрым последствиям. Так оно и произошло, как ни странно это показалось всем вокруг. Дело в том, что больше всего на графа действовала безоговорочная вера Седрика, что дедушка поступит правильно и великодушно. Не мог же граф допустить, чтобы мальчик понял, что он и не собирается проявлять великодушие и намерен поступать по-своему, не думая о том, прав он или нет.
Он настолько не привык к тому, чтобы на него смотрели как на благодетеля рода человеческого и само благородство, что он не мог признаться, глядя в любящие карие глаза внука: «Я негодяй, вспыльчивый и себялюбивый. За всю свою жизнь я не совершил ни одного благородного поступка; и мне наплевать на Эрлз-Корт и всех этих бедняков…» Он успел так привязаться к этому мальчику с копной светлых кудряшек, что теперь уж и не возражал бы против того, чтобы время от времени сделать кому-то приятное. Вот почему после некоторых размышлений — хоть он и смеялся над самим собой — он послал за Невиком и долго беседовал с ним о жителях Эрлз-Корта, в результате чего было решено снести ветхие лачуги и построить новые дома.
— На этом настаивает лорд Фаунтлерой, — сухо сказал граф. — Он полагает, что именье от этого выиграет. Можете сказать арендаторам, что это его идея.
И он взглянул на маленького лорда, который играл с Дугалом, лежа на ковре перед камином. Огромный пес теперь ни на шаг не отходил от мальчика — когда Фаунтлерой отправлялся куда-нибудь, он величаво следовал за ним, а во время верховых прогулок с достоинством трусил рядом.
Конечно, все в округе узнали о принятом плане. Поначалу многие в него не поверили; но когда в деревне появился отряд рабочих, которые начали снос лачуг, люди стали понимать, что маленький лорд Фаунтлерой оказал им еще одну услугу и что благодаря его заступничеству позорным лачугам в Эрлз-Корте пришел конец. Знал бы он, как о нем всюду говорили, как хвалили и пророчили ему, когда он подрастет, великое будущее, он бы очень удивился. Он жил себе простой и счастливой детской жизнью — бегал по парку, гонялся за кроликами, валялся на траве под деревьями или на ковре в библиотеке, читал прекрасные книги и беседовал о них с графом, а потом пересказывал матери, писал длинные письма Дику и мистеру Хоббсу, которые отвечали ему, каждый в своей характерной манере, катался верхом с графом или Уилкинсом. Когда они проезжали через ближайший городок с его рыночной площадью, на него оборачивались, и он заметил, что лица у встречных светлели, когда они приподнимали шапки, здороваясь с ним; впрочем, он полагал, что это происходило оттого, что он ехал с дедушкой.
— Они вас так любят, — сказал он как-то, глядя на графа с радостной улыбкой. — Вы заметили, как им приятно видеть вас? Надеюсь, что они и меня когда-нибудь так же полюбят. Как это, верно, приятно!
И он с гордостью подумал о том, как хорошо быть внуком человека, который завоевал все сердца.
Пока строили новые дома, Фаунтлерой часто ездил вместе с графом в Эрлз-Корт — строительство его очень интересовало. Он спешивался и подходил к рабочим; скоро он со всеми перезнакомился, расспрашивал их о том, как возводят стены и кладут кирпичи, и рассказывал им про Америку. Через два-три дня, возвращаясь в замок, он уже объяснял графу, как делают кирпич.
— Мне такие вещи всегда интересны, — сказал он, — никогда ведь не знаешь, что тебя ждет.
А рабочие говорили о нем, когда он уезжал, и смеялись над его безыскусными речами; впрочем, он им нравился — им нравилось смотреть, как он стоит среди них, сунув руки в карманы и сдвинув на затылок шляпу, и с воодушевлением рассказывает что-то.
— Ну и мальчик! — говорили они. — Другого такого не встретишь! А как говорит откровенно! Да, в нем-то ничего нет дурного!
Вернувшись домой, рабочие рассказывали о нем женам, а жены — соседкам, так что прошло совсем немного времени, а уже все говорили о маленьком Фаунтлерое или вспоминали какую-то историю, связанную с ним, и постепенно все узнали, что наконец-то «злодей» привязался к кому-то, кто тронул и даже согрел его окаменевшее сердце. Впрочем, никто и не подозревал, до какой степени это было верно и как день ото дня граф все больше привязывался к мальчику, единственному существу, проявившему к нему доверие. Он уже ждал того времени, когда Седрик вырастет и станет красивым и сильным юношей, сохранив в то же время доброе сердце и редкий дар дружбы; граф размышлял о том, чем он займется и как использует свои способности. Когда он глядел на мальчика, растянувшегося на ковре с огромным томом в руках, в глазах у старика появлялся подозрительный блеск, а на щеках — румянец. «Мальчик может многое свершить, — думал он, — очень многое!» Он никогда никому не говорил о своих чувствах к Седрику; когда же упоминал его имя в разговоре, то всегда угрюмо усмехался. Но Фаунтлерой вскоре понял, что дедушка его любит и что ему нравится, когда он рядом — стоит ли возле его кресла в библиотеке, сидит ли против него за столом, едет ли верхом или гуляет с ним вечером по каменной террасе.
— А помните, — сказал как-то Седрик, подняв глаза от книги, которую читал, лежа на ковре, — помните, что я вам сказал в тот первый вечер? Что мы с вами будем хорошими друзьями? По-моему, лучше друзей, чем мы с вами, не бывает, правда?
— Да, мы с тобой, пожалуй, и вправду подружились, — произнес граф. — Иди-ка сюда.
Фаунтлерой поднялся и приблизился к графу.
— Есть у тебя какое-то желание? — спросил граф. — Чего тебе не хватает?
Мальчик как-то задумчиво поднял свои карие глаза на деда.
— Только одного, — отвечал он.
— Чего же? — спросил граф. Секунду Фаунтлерой помолчал. Впрочем, он был готов к этому вопросу.
— Дорогой, — отвечал он.
Легкая гримаса пробежала по лицу графа.
— Но ты с ней видишься чуть не каждый день, — возразил он. — Разве этого недостаточно?
— Я раньше видел ее все время, — произнес Фаунтлерой. — Когда я ложился спать, она меня целовала на ночь, а по утрам она всегда была рядом и можно было все-все ей рассказать, не откладывая.
С минуту старый граф и мальчик молча смотрели друг другу в глаза. Граф нахмурился.
— Ты никогда не забываешь о матери? — спросил он.
— Нет, — отвечал Фаунтлерой, — никогда. И она обо мне не забывает. И знаете, вас я тоже не забыл бы, если б жил не с вами. Я еще больше о вас бы думал.
— Клянусь честью, — вскричал граф, вглядываясь ему в лицо, — я тебе верю!
И снова, как прежде, когда Седрик говорил о матери, ревность кольнула графа, только на этот раз гораздо сильнее, потому что граф все больше привязывался к мальчику.
Впрочем, вскоре у него появились другие, более серьезные огорчения, настолько серьезные, что на время он почти забыл о своей ненависти к жене сына. Случилось это совсем неожиданно. Однажды вечером, незадолго до окончания работ в Эрлз-Корте, в замке давали званый обед. Такого праздника в Доринкорте не устраивали давно.
Незадолго до этого вечера графу нанесли визит сэр Гарри и леди Лорридейл, которая доводилась графу родной сестрой. Событие это вызвало необычайное волнение в деревне; колокольчик в лавке миссис Диббл звенел не умолкая, ибо всем в деревне было хорошо известно, что леди Лорридейл только раз после своего замужества навестила замок, и было это тридцать пять лет назад. Леди Лорридейл, красивая старая дама с седыми кудрями и розовыми щеками с ямочками, обладавшая золотым сердцем, никогда не одобряла брата и, будучи женщиной с характером и не боясь высказать свое мнение, после нескольких весьма бурных объяснений перестала с ним видеться.
За годы, прошедшие с их последней встречи, она слышала о нем мало хорошего. Она слышала, что он пренебрегал своей женой и что жена умерла; что он был равнодушен к сыновьям; и что два старших сына, слабохарактерные, порочные, неприглядные, не делали ему чести. Этих двух старших сыновей, Бевиса и Мориса, она никогда не видела; но однажды Лорридейл-Парк навестил красивый статный юноша лет восемнадцати, который сказал, что он ее племянник Седрик Эррол и заехал навестить ее, ибо хочет посмотреть на свою тетушку Констанцию, о которой ему говорила мать. Доброе сердце леди Лорридейл растаяло при виде юноши, она оставила его у себя на неделю, обласкала, не отпускала от себя ни на минуту и всячески им восхищалась. У него был такой добрый, веселый и легкий нрав, что, когда он уезжал, она сказала, что надеется видеться с ним часто. Однако больше она с ним никогда не увиделась: граф разгневался на него и запретил ему ездить в Лорридейл-Парк. Впрочем, леди Лорридейл всегда тепло о нем вспоминала и, хоть и опасалась, что он заключил опрометчивый брак в Америке, очень рассердилась, когда ей сообщили, что граф от него отрекся, и что никто не знает, как он живет и где. Позже до них дошел слух о его смерти, а потом Бевис убился, упав с лошади, а Морис умер в Риме от лихорадки, и вскоре после этого они прослышали о том, что американского внука собираются найти и привезти в Англию.
— Должно быть, и его испортят, как остальных, — сказала леди Лорридейл своему мужу. — Разве что мать у него добрая и с характером и сможет о нем позаботиться…
Когда же леди Лорридейл узнала, что Седрика разлучили с матерью, она не находила слов, чтобы выразить свое негодование.
— Нет, это просто стыд и срам! — заявила она. — Ты только подумай, забрать у матери малыша и отдать его в руки такого человека, как мой брат! Доринкорт будет с ним груб либо избалует его донельзя. Может быть, стоит ему написать…
— Нет, Констанция, не стоит, — отвечал сэр Гарри.
— Я так и думала, — согласилась она. — Я слишком хорошо знаю брата, но все это просто ужасно…
О маленьком лорде Фаунтлерое толковали не только бедняки, о нем говорили все. О его красоте, милом нраве, популярности и все возрастающем влиянии на графа ходило столько всевозможных слухов, что они дошли и до дворян из местных усадеб и других графств Англии. О нем беседовали на званых обедах — дамы жалели его юную мать и спрашивали, действительно ли он так красив, как говорят; а мужчины, знавшие графа и его привычки, от души смеялись над простодушием мальчика, поверившего в его доброту. Сэр Томас Эш из Эшейн-Холла, побывавший в Эрлсборо, встретил там графа с внуком, совершавших верховую прогулку; он остановился, чтобы поздороваться с графом и поздравить его с выздоровлением.
— И знаете, — рассказывал он позже об этом случае, — старый граф прямо-таки надулся от гордости — и не удивительно! Такого красивого и приятного мальчика, как его внук, я в жизни своей не видывал, клянусь честью! Прямой, как стрела, и в седле сидит замечательно!
Так мало-помалу слухи о мальчике дошли и до леди Лорридейл; она узнала и о Хиггинсе, и о хромом мальчике, и о лачугах в Эрлз-Корте, и о многом другом, и ей захотелось познакомиться с Седриком. Она принялась размышлять, как бы это устроить, — и тут, к крайнему ее изумлению, пришло письмо от графа с приглашением ей и ее мужу в Доринкорт.
— Невероятно! — воскликнула леди Лорридейл. — Я слышала, что мальчик творит чудеса, — теперь я начинаю в это верить. Говорят, что брат обожает мальчика и не отпускает его от себя. И так им гордится! По-моему, он хочет показать его нам!
Леди Лорридейл и сэр Гарри приехали в замок Доринкорт вечером и тотчас поднялись в свою комнату. Переодевшись к обеду, леди Лорридейл спустилась в гостиную, где она нашла графа. Высокий и внушительный, он стоял возле камина, а рядом с ним стоял мальчик в черном бархатном костюме с большим белым воротником из кружев, как на картинах Ван Дейка. Мальчик был совсем маленький — его круглое румяное лицо было таким милым, и он посмотрел на нее такими красивыми и честными карими глазами, что она чуть не вскрикнула от удивления и радости. Пожимая руку графа, она обратилась к нему по имени, чего не делала с детства.
— Как, Молино, — воскликнула она, — это и есть мальчик?
— Да, Констанция, — отвечал граф, — это он. Фаунтлерой, это твоя двоюродная бабушка, леди Констанция Лорридейл.
— Здравствуйте, бабушка, — произнес Фаунтлерой.
Леди Лорридейл положила руку ему на плечо и, вглядевшись в обращенное к ней лицо, от души его поцеловала.
— Зови меня тетушкой Констанцией, — сказала она. — Я очень любила твоего бедного папу, а ты очень похож на него.
— Как мне приятно, что я на него похож, — признался Фаунтлерой, — ведь все его любили, совсем как Дорогая, ну просто все… — И, на миг запнувшись, он прибавил:
— …тетя Констанция.
Леди Лорридейл просияла. Она нагнулась и снова поцеловала его, и с этой минуты они стали друзьями.
— Что ж, Молино, — сказала она позже вполголоса графу, — лучшего трудно было и ожидать!
— Пожалуй, ты права, — сухо согласился граф. — Он славный мальчик. И мы с ним большие друзья. Он меня считает самым добрым и милым филантропом. И признаюсь тебе, Констанция, впрочем, ты все равно это сама увидишь, — что я привязался к нему, как последний глупец.
— А что думает о тебе его мать? — спросила со своей обычной прямотой леди Лорридейл.
— Я ее не спрашивал, — отвечал граф, нахмурясь.
— Знаешь, — сказала леди Лорридейл, — я буду с тобой откровенна, Молино, и скажу тебе прямо: я не одобряю твоего поведения и завтра же нанесу миссис Эррол визит; так что если ты хочешь со мной из-за этого поссориться, лучше скажи сразу. Судя по тому, что я слышала о миссис Эррол, мальчик всем ей обязан. Даже до нас дошли слухи о том, что твои арендаторы, из тех, что победнее, ее просто обожают.
— Это они его обожают, — кивнул граф в сторону Фаунтлероя. — Что до миссис Эррол, то она, как ты увидишь, очень недурна собой. Я весьма признателен ей за то, что мальчик похож на нее. Можешь посетить ее, если желаешь. Я хочу только одного — чтобы она оставалась в Корт-Лодже, а ты не просила меня нанести ей визит.
И он снова нахмурился.
— И все-таки у него уже нет прежней ненависти к ней, — сказала позже леди Лорридейл сэру Гарри. — Это мне ясно. Он очень переменился, и знаешь, Гарри, хотя это и может показаться невероятным, но я полагаю, что он постепенно становится человеком — и все благодаря привязанности к этому невинному ребенку. Да и мальчик к нему тоже привязался — достаточно посмотреть, как он стоит, прислонясь к его креслу или коленям. Родные сыновья моего брата скорее прислонились бы к тигру!
На следующий же день леди Лорридейл поехала с визитом к миссис Эррол. Вернувшись, она сказала брату:
— Молино, такой прелестной женщины я в жизни не видела! Голос у нее как серебряный колокольчик! Ты должен ee благодарить за то, что она так хорошо воспитала мальчика. Он ей обязан не только красотой! Ты совершаешь большую ошибку, не предлагая ей переехать в замок, где бы она могла и тобой заняться. Я приглашу ее в Лорридейл.
— Она не оставит мальчика, — возразил граф.
— Что ж, придется мне и мальчика прихватить, — отвечала со смехом леди Лорридейл.
Впрочем, она знала, что Фаунтлероя к ней не отпустят. С каждым днем она все яснее видела, как сблизились граф и мальчик, и как все надежды и честолюбивые мечты надменного и угрюмого старика сосредоточились на внуке, который платил ему полным доверием и откровенностью. Знала она также и то, что граф давал званый обед в основном потому, что втайне давно хотел показать свету своего внука и наследника — пусть все убедятся, что мальчик, о котором столько ходило слухов, был в действительности еще лучше, чем говорили.
— Бевис и Морис так горько его разочаровали, — сказала леди Лорридейл мужу. — Об этом все знали. Он просто видеть их не мог. Теперь же гордость его получит удовлетворение.
Среди приглашенных не было, пожалуй, никого, кто, принимая приглашение, не думал бы о мальчике, — всем хотелось знать, выйдет ли он к гостям.
И в должное время Фаунтлерой вышел.
— Он хорошо воспитан, — сказал граф, — и никому не помешает. Дети обычно либо глупы, либо скучны — мои-то и тем и другим страдали, но Фаунтлерой умеет молчать, когда его ни о чем не спрашивают, и отвечать, когда спрашивают. Он не навязчив.
Впрочем, молчать Фаунтлерою долго не пришлось. Всем хотелось что-то сказать мальчику. И конечно, всем хотелось его послушать. Дамы ласкали его и засыпали вопросами; мужчины шутили с ним, как это делали пассажиры на корабле.
Фаунтлерой не очень-то понимал, почему ответы его вызывали порой всеобщий смех, но он уже привык к тому, что люди нередко смеются, хотя он говорит совершенно серьезно, и не возражал. Вечер ему очень понравился. Великолепные покои сияли огнями, всюду стояли цветы, мужчины были весьма веселы, а дамы прекрасны в своих чудесных нарядах и сверкающих украшениях. Среди гостей была молодая девушка, только что вернувшаяся, как он услышал, после «сезона» в Лондоне. Высокая, с горделивой головкой, мягкими волосами, фиалковыми глазами и нежными, словно лепестки розы, губами — она была так очаровательна, что он не мог отвести от нее глаз. На ней было прелестное белое платье с ниткой жемчуга на груди. Фаунтлероя поразило, что мужчины толпились вокруг нее, словно вокруг принцессы, и, казалось, всячески старались ей угодить. Она так его заинтересовала, что, сам того не замечая, он подходил к ней все ближе и ближе, пока наконец она не повернулась и не заговорила с ним.
— Подойдите же ко мне, лорд Фаунтлерой, — произнесла она с улыбкой, — и объясните, почему вы так на меня смотрите.
— Я все думаю, какая вы красивая, — отвечал юный лорд. Господа, окружавшие ее, рассмеялись, да и сама девушка тоже, и щеки ее порозовели.
— Ах, Фаунтлерой, — сказал один из мужчин, который смеялся всех громче, — торопись высказать все, что у тебя на уме. Когда подрастешь, тогда уже не посмеешь…
— Как же можно об этом молчать? — мягко возразил Фаунтлерой. — Разве вы можете молчать? Разве вы не думаете, что она очень красивая?
— Нам не дозволено говорить то, что мы думаем, — отвечал тот; остальные же еще пуще развеселились.
Однако красивая молодая девушка — которую звали мисс Вивьен Херберт — привлекла к себе Седрика и стала при этом, если только это возможно, еще прелестнее.
— Лорд Фаунтлерой может говорить все, что угодно, и я ему весьма благодарна. Я уверена, что он говорит только то, что действительно думает.
И она поцеловала его.
— Я думаю, что вы красивее всех, кого я видел, — проговорил Фаунтлерой, прямо и с восхищением глядя на нее, — за исключением Дорогой. Конечно, Дорогую я ни с кем даже сравнить не могу. По-моему, она самая красивая на свете.
— Не сомневаюсь, что это так, — согласилась мисс Херберт. И она засмеялась и снова поцеловала его.
Большую часть вечера она не отпускала его от себя, и все, кто ее окружали, очень веселились. Седрик не знал, как это произошло, но скоро он уже рассказывал им об Америке — и о съезде республиканцев, и о мистере Хоббсе и Дике, а в заключение он с гордостью извлек из кармана красный шелковый платок, прощальный подарок Дика.
— Я его сегодня специально в карман положил, — сообщил он, — потому что знал, что у нас будут гости. Я думаю, Дику это было бы приятно.
И при этом он так серьезно и с такой любовью посмотрел на огромный пестрый платок, что никто не решился рассмеяться.
— Мне он нравится, — сказал Фаунтлерой, — потому что Дик мне друг.
Многие из приглашенных беседовали с Фаунтлероем, однако он, как и предвидел граф, никому не мешал. Он умел спокойно сидеть и слушать, что говорят остальные, и никому не был в тягость. Иногда он отходил к креслу деда и останавливался возле него или садился рядом на скамеечку, устремив на графа взгляд и с интересом слушая все, что тот говорит, и тогда легкая улыбка пробегала по лицам гостей. Раз он так близко стал к креслу, что почти прижался щекой к плечу графа, и тот, заметив, что все вокруг улыбаются, сам слегка улыбнулся. Он знал, что думали гости, и это его втайне забавляло — что ж, пусть смотрят, как он дружен с мальчиком, который, против всех ожиданий, не разделял общего мнения о нем.
Мистера Хэвишема ждали днем, но, как ни странно, он запаздывал. За все те годы, что он приезжал в замок Доринкорт, такого с ним еще никогда не случалось. Он явился, когда гости уже вставали, чтобы идти в столовую. Когда он подошел к графу, тот посмотрел на него с изумлением. Мистер Хэвишем, казалось, был чем-то взволнован или расстроен, его сухое умное лицо было бледно.
— Меня задержало, — произнес он тихо, обращаясь к графу, — необычайное… происшествие.
Все это было настолько не похоже на методичного старого адвоката, что сомнений не оставалось: он был чем-то очень обеспокоен. За обедом он почти ничего не ел, а когда к нему обращались, вздрагивал, словно мысли его были далеко. Когда же подали десерт, и в столовую вошел Фаунтлерой, он поглядел на него с тревогой и беспокойством. Фаунтлерой, заметив, что мистер Хэвишем бросает на него тревожные взгляды, удивился. Мистер Хэвишем был с ним в добрых отношениях и обычно при встрече улыбался ему.
Но в этот вечер адвокат забыл ему улыбнуться. Сказать по правде, он забыл обо всем, кроме того, что должен в тот же вечер сообщить графу неожиданное и неприятное известие, которое поразит его, словно гром среди ясного неба, и разом все переменит. Мистер Хэвишем смотрел на великолепные покои и блестящее общество, — которое собралось здесь в основном для того, чтобы поглядеть на мальчика с золотистыми волосами, стоящего возле кресла графа, — смотрел на гордого старика и улыбающегося лорда Фаунтлероя и чувствовал, что, несмотря на весь его опыт и твердость, почва уходит у него из-под ног. Какой ему предстояло нанести удар!
Мистер Хэвишем никак не мог дождаться конца обеда и все время сидел как во сне. Он заметил, что граф несколько раз с удивлением взглянул на него.
Наконец обед кончился и мужчины вышли в гостиную к дамам. Они увидели, что Фаунтлерой сидит на диване с мисс Вивьен Херберт, поразившей Лондон своей красотой, и смотрит вместе с ней фотографии. Он как раз благодарил ее, когда дверь в гостиную отворилась.
— Я очень признателен вам за то, что вы так добры ко мне, — говорил Фаунтлерой. — Я никогда раньше не бывал на званых вечерах, и мне было очень весело!
Ему было так весело, что, когда мужчины снова окружили мисс Херберт и принялись беседовать с ней, он слушал их смех и веселые речи и пытался понять их, но глаза его стали слипаться. Порой веки его и вовсе закрывались, но стоило мисс Херберт негромко рассмеяться, как он вздрагивал и на секунду снова открывал глаза. Он был уверен, что не заснет, но за спиной у него лежала большая желтая атласная подушка; голова его понемногу склонилась к ней, и он крепко уснул. Он лишь слегка приоткрыл глаза, когда, спустя целую вечность, кто-то тихонько его поцеловал. Это была мисс Вивьен Херберт, она собралась ехать и шепнула ему на прощанье:
— Спокойной ночи, маленький лорд Фаунтлерой! Счастливых сновидений!
Утром, конечно, Седрик не помнил, как он силился разлепить закрывавшиеся веки и сонно бормотал:
— Спокойной ночи… я так… рад… что… вас… увидел… вы такая… красивая…
Ему только смутно помнилось, что мужчины снова засмеялись, а он подумал: над чем это они смеются?..
Как только последний гость покинул гостиную, мистер Хэвишем отвернулся от камина, перед которым стоял, глядя в огонь, и подошел к дивану, где сладко спал маленький лорд Фаунтлерой. Он лежал, привольно раскинувшись — одна нога свесилась с дивана, руку он закинул за голову; его лицо во сне — здоровом, счастливом детском сне — разрумянилось, волосы разметались по желтой атласной подушке. Смотреть на него было одно удовольствие!
Но мистер Хэвишем смотрел на него, тревожно потирая свой гладко выбритый подбородок.
— В чем дело, Хэвишем? — услышал он жесткий голос графа у себя за спиной. — Что там случилось? Я вижу, что-то произошло. Позвольте по интересоваться, что это за необычное происшествие?
Мистер Хэвишем повернулся, все еще потирая подбородок.
— Плохие вести, — отвечал он. — Ужасные вести, милорд. Хуже не придумаешь. Мне очень грустно, что сообщить их вам приходится мне.
Еще за обедом граф, глядя на мистера Хэвишема, начал беспокоиться, а в таких случаях он всегда приходил в дурное расположение духа.
— Почему вы так смотрите на мальчика? — вскричал он с раздражением. — Весь вечер вы на него смотрели так, словно… Вот что я вам скажу, Хэвишем, нечего вам так на него смотреть! Что вы там хотите накаркать? Какая связь между лордом Фаунтлероем и тем, что вы узнали?
— Милорд, — произнес мистер Хэвишем, — я не буду тратить лишних слов. Мое известие касается лорда Фаунтлероя. И если оно верно, то там на диване спит не лорд Фаунтлерой, а всего лишь сын капитана Эррола. Настоящий же лорд Фаунтлерой — это сын вашего сына Бевиса, и находится он сейчас в меблированных комнатах в Лондоне.
Граф так крепко сжал ручки кресла, что на руках у него и на лбу выступили вены; его суровое лицо исказилось.
— Что вы болтаете? — закричал он. — Вы с ума сошли! Кто все это выдумал? Это ложь!
— Если это и ложь, — отвечал мистер Хэвишем, — то, к несчастью, весьма похожая на правду. Сегодня утром ко мне в контору пришла женщина. Она сказала, что шесть лет назад ваш сын Бевис женился на ней в Лондоне. Она показала мне брачное свидетельство. Спустя год после свадьбы они поссорились, и он дал ей отступного, чтобы она уехала. У нее есть сын, ему пять лет. Она американка из низших слоев общества, совсем необразованная, и до недавнего времени она не очень-то понимала, на что может претендовать ее сын. Она посоветовалась с адвокатом и узнала, что ее сын является лордом Фаунтлероем, наследником графа Доринкорта, и, разумеется, она настаивает на признании его прав.
Кудрявая головка на желтой атласной подушке шевельнулась. Мальчик глубоко и сладко вздохнул и повернулся во сне; впрочем, он спал спокойно, без тревог. Он не услышал, что теперь он совсем не лорд Фаунтлерой, а всего лишь маленький самозванец и не бывать ему графом Доринкортом. Он словно для того повернулся своим раскрасневшимся ото сна лицом к пристально смотревшему на него графу, чтобы тому было лучше его видно.
Красивое лицо старика было ужасно. Горькая усмешка играла на его губах.
— Я бы не поверил ни единому слову из этой истории, — произнес он, — если б она не была такой низкой и подлой, что очень похоже на моего сына Бевиса. Да, это очень похоже на Бевиса. Сколько мы от него позора натерпелись! Безвольный, лживый, порочный негодяй с самыми низменными наклонностями — таков был мой сын и наследник, тогдашний лорд Фаунтлерой. Вы говорите, что эта женщина невежественна и вульгарна?
— Я вынужден признать, что она и подписаться грамотно не умеет, — отвечал адвокат. — Она совершенно необразованна и не скрывает своих корыстных побуждений. Ее интересуют только деньги. Она по-своему красива, но это грубая красота и…
Тут старый адвокат из деликатности смолк и содрогнулся. Вены на лбу старого графа стали еще заметнее. Холодные капли пота проступили на нем. Он вынул платок, отер лоб и горько усмехнулся.
— А я-то, — произнес он, — я-то возражал против… другой женщины, против матери этого ребенка. — И он указал на спящего на диване мальчика. — Я отказывался ее признать. А уж она-то умеет подписаться. Видно, это возмездие мне.
Он вскочил с кресла и принялся расхаживать по комнате. Ужасные слова срывались в гневе с его губ. Жестокое разочарование и ярость сотрясали его, словно дерево в бурю. Гнев его был ужасен, и все же мистер Хэвишем заметил, что он ни на минуту не забывал о мальчике, спящем на желтых атласных подушках, и следил за тем, чтобы не раз будить его.
— Я должен был это предвидеть! — говорил он. — С самого своего рождения они меня только позорили! Я их обоих ненавидел, а они ненавидели меня! Бевис был еще хуже Мориса. Впрочем, я не желаю верить в то, что вы мне рассказали. Я буду оспаривать притязания этой женщины, бороться. Но это похоже на Бевиса — это так похоже на Бевиса!
Так он бушевал и расспрашивал о женщине и ее доказательствах и снова шагал по комнате, то бледнея, то багровея от сдерживаемой ярости. Наконец графу стало известно все вплоть до самых неприглядных подробностей. Мистер Хэвишем посмотрел на него с тревогой: граф выглядел измученным и совершенно разбитым; казалось, в нем произошла какая-то перемена. Приступы ярости всегда дорого ему стоили, однако на этот раз все обстояло гораздо серьезнее — ведь дело не ограничивалось одной только яростью.
Граф медленно подошел к дивану и остановился возле него.
— Если бы кто-то сказал мне, что я могу привязаться к ребенку, — тихо молвил он дрогнувшим голосом, — я бы ему не поверил. Я всегда не выносил детей — своих еще больше, чем чужих. Но к этому ребенку я привязался, а он, — тут граф горько усмехнулся, — он привязался ко мне. Меня здесь не любят и никогда не любили. Но он меня любит. Он меня никогда не боялся — и доверял мне. Он был бы лучшим графом Доринкортом, чем я. Я это знаю. Он сделал бы честь нашему имени.
Он склонился над мальчиком и с минуту вглядывался в его счастливое спящее лицо. Он сурово хмурил лохматые брови, впрочем, казалось, что гнев его оставил. Он протянул руку и откинул светлые волосы со лба мальчика, а затем повернулся и позвонил.
Когда самый рослый лакей вошел в комнату, он указал ему на диван.
— Отнесите, — начал он, и голос его слегка дрогнул, — отнесите лорда Фаунтлероя в его комнату.
Глава одиннадцатая. В АМЕРИКЕ БЕСПОКОЯТСЯ
Когда юный друг мистера Хоббса отбыл в замок Доринкорт, чтобы стать там лордом Фаунтлероем, и бакалейщик имел время осознать, что между ним и его маленьким другом, в обществе которого он провел столько приятных часов, лег Атлантический океан, он затосковал. Сказать по правде, мистер Хоббс не блистал ни умом, ни догадливостью; он был человек медлительный и тяжеловесный; знакомых у него было немного. Ему недоставало внутренней энергии, и он не умел развлечься на досуге — по правде говоря, все его развлечения ограничивались чтением газет и подведением счетов.
Впрочем, вести счета было для него делом непростым, так что порой он долго сидел над ними. Прежде маленький лорд Фаунтлерой, считавший быстро как на пальцах, так и на грифельной доске, пытался прийти ему на помощь; к тому же он умел слушать и так интересовался всем, что писалось в газете, вел с мистером Хоббсом такие длинные разговоры об англичанах и Революции, о республиканской партии и выборах, что его отъезд оставил невосполнимую брешь в бакалейной. Поначалу мистеру Хоббсу казалось, что Седрик где-то недалеко и скоро вернется; в одно прекрасное утро он поднимет глаза от газеты и увидит: в дверях стоит Седрик в своем белом костюмчике, красных чулочках и сдвинутой на макушку соломенной шляпе и весело говорит: «Хэлло, мистер Хоббс! Ну и жара сегодня — правда?»
Однако дни шли, Седрик не возвращался, и мистер Хоббс начал скучать и беспокоиться. Теперь даже газета не доставляла ему прежнего удовольствия. Прочитав газету от первого до последнего слова, он клал ее на колени и долго сидел, глядя на высокий табурет. На ножках табурета были отметины, которые приводили его в грусть и уныние. Эти отметины оставили каблуки будущего графа Доринкорта, болтавшего ногами во время беседы. Оказывается, ногами болтают даже юные лорды; ни благородная кровь, ни длинная родословная не мешают оставлять отметины на мебели. Насмотревшись на отметины, мистер Хоббс вынимал золотые часы, открывал крышку и любовался надписью: «Мистеру Хоббсу от его старого друга лорда Фаунтлероя. Узнать решив, который час, меня вы вспомните тотчас». Насмотревшись на надпись, мистер Хоббс защелкивал крышку, со вздохом поднимался и шел к двери, где останавливался между ящиком с картофелем и бочкой с яблоками и принимался смотреть на улицу. Вечером, заперев лавку, он закуривал трубку и степенно шагал по тротуару, пока не доходил до домика, где когда-то жил Седрик, и на окне которого теперь красовалась надпись: «Сдается». Тут он останавливался, смотрел на окна, качал головой, пыхтел трубкой, а постояв, уныло направлялся домой.
Так продолжалось две или три недели, пока в голову ему не пришла одна мысль. Он был таким тяжелодумом, что на обдумывание новой мысли у него уходило не меньше двух-трех недель. Как правило, новые мысли он недолюбливал, предпочитая во всем полагаться на старые. Однако теперь, по прошествии двух-трех недель, в течение которых ему ничуть не стало легче и настроение у него все ухудшалось, в голове у него забрезжил некий план. Он решил навестить Дика.
Прежде чем прийти к такому решению, он выкурил множество трубок, но все же наконец решение было принято. О Дике он знал все. Седрик ему не раз о нем рассказывал; и потому мистер Хоббс подумал, не полегчает ли у него на душе, если он отправится побеседовать с Диком.
Однажды днем, когда Дик усердно чистил сапоги одного клиента, возле него на тротуаре остановился невысокий полный человек с обрюзгшим лицом и лысым черепом и принялся внимательно изучать вывеску, которая гласила:
«Прафесор Дик Типтон Его не обскачешь!»
Он так долго ее изучал, что Дик почувствовал к нему живейший интерес и, придав сапогам своего клиента окончательный блеск, спросил толстяка:
— Вам наблестить, сэр?
Толстяк решительно приблизился и поставил ногу на подставку.
— Да, — сказал он.
Дик принялся за работу, а толстяк поглядывал то на вывеску, то на Дика.
— Откуда это у тебя? — спросил он наконец.
— От одного мальчугана, — отвечал Дик, — моего дружка. Он мне все обзаведение подарил. Второго такого мальчугана во всем свете не сыщешь. Теперь он в Англии. Уехал, чтобы стать… этим… как его… лордом.
— Лорд… Лорд… — произнес мистер Хоббс с расстановкой. — Лорд Фаунтлерой, будущий граф Доринкорт?
Дик чуть не выронил щетку из рук.
— Хозяин, вы с ним, кажись, сами знакомы?
— Да, я его знаю, — отвечал мистер Хоббс, утирая взмокший лоб, — с самого его рождения. Мы с ним всю жизнь знакомы, вот оно как.
Он разволновался, вынул из кармана золотые часы, открыл их и показал надпись на крышке Дику.
— «Узнать решив, который час, меня вы вспомните тотчас», — прочитал он вслух. — Это он мне на память подарил. «Я хочу, чтобы вы меня не забывали», — это он мне так сказал. Да я б его и так помнил, — продолжал мистер Хоббс, качая головой, — даже если б он мне ничего не дарил… или я его больше бы в жизнь не увидел. Такого друга любой бы помнил.
— Да, такого мальчугана поискать, — согласился Дик. — А до чего смелый! Такого смелого малыша я в жизни не видывал! Я его очень уважал, очень, а уж какие мы с ним друзья были! Мы с ним враз подружились, и знаете как? Я ему мячик из-под кареты выхватил, а он это запомнил. Бывало, придет сюда с матушкой или нянькой и всегда кричит: «Хэлло, Дик!» Здоровается, словно взрослый, а сам-то совсем еще крошка и одет в платьице. Веселый был парнишка, поговоришь с ним, и вроде на душе полегчает.
— Это уж точно, — подтвердил мистер Хоббс. — И зачем только было делать из него графа? Какой из него вышел бы бакалейщик! Да и в галантерее он бы равных себе не имел!
И он с сожалением покрутил головой. Оказалось, что им столько надо поведать друг другу, что сразу всего и не успеть, а потому было решено, что на следующий день Дик явится в лавку к мистеру Хоббсу и проведет у него вечер. Это предложение пришлось Дику очень по душе. Почти всю свою жизнь он провел на улице, но не сдался и втайне все время мечтал о приличном существовании. С тех пор как он стал сам себе хозяин, он заработал на крышу над головой и стал уже мечтать, что со временем пойдет и дальше. Вот почему приглашение навестить пожилого респектабельного господина, владельца лавки на углу, да еще и лошади с телегой в придачу, показалось ему целым событием.
— А о графьях и замках ты что-нибудь знаешь? — спросил мистер Хоббс. — Мне бы хотелось все подробно разузнать.
— Читал я в «Дешевой библиотечке» один выпуск, — вспомнил Дик. — Называется «Преступление аристократа, или Месть графини Мей». Вот это история! Из наших ребят кое-кто эти выпуски покупает.
— Захвати с собой, когда пойдешь ко мне, — сказал мистер Хоббс, — я за нее заплачу. Захвати все, что тебе о графьях попадется. А если не о графьях, то о маркизах или герцогах — хоть он о них ни разу словом не обмолвился. Мы иногда говорили о графских коронах, но видеть их мне не пришлось. Должно, здесь их не держат.
— У Тиффани (ювелирные магазины в США) они уж во всяком случае должны быть, — отвечал Дик. — Правда, я все равно бы их не признал, даже если бы и увидел.
Мистер Хоббс не стал говорить, что и он бы графскую корону не признал, а только медленно покачал головой.
— Должно, спрос на них невелик, — заметил он. На этом разговор и кончился.
С этой встречи началась их дружба. Когда на следующий день Дик явился в лавку мистера Хоббса, тот принял его весьма радушно. Он усадил Дика на стул, стоявший у двери возле бочки с яблоками, и, махнув рукой, в которой была зажата трубка, произнес:
— Угощайся!
Он глянул на принесенные Диком брошюрки, и они принялись читать напечатанные там истории и обсуждать английскую аристократию, причем мистер Хоббс изо всех сил пыхтел трубкой и качал головой. Особенно внушительно качал он головой, показывая Дику высокий табурет с отметинами на ножках.
— Это следы его каблучков, — пояснил он внушительно, — собственных его каблучков. Я целыми часами сижу и смотрю на них. Веселое это было времечко, а теперь все так грустно! Да, тут вот он и сидел, грыз себе печенье прямо из ящика и яблоки прямо из кадушки, а огрызки швырял на улицу — а теперь он лорд и живет в замке. Это отметины от каблуков милорда, а в один прекрасный день это будут графские отметины! Иногда я сам про себя говорю: «Ну и ну, говорю, ведь это с ума сойти можно!»
Посещение Дика и все эти рассужденья, видно, весьма утешили мистера Хоббса. Прежде чем расстаться, мистер Хоббс завел Дика в заднюю комнатку, где они поужинали сухим печеньем, сардинами, сыром и разными консервами, принесенными из лавки; мистер Хоббс торжественно откупорил две бутылки имбирного пива и, налив два стакана, предложил тост.
— Выпьем за него! — провозгласил он, подняв стакан. — И пусть он им там всем покажет — всем этим графьям, маркизам, герцогам и прочим!
После этого вечера мистер Хоббс часто виделся с Диком — и на душе у него полегчало. Они читали «Дешевую библиотечку» и другие интересные публикации и столько всего узнали о жизни дворянства и знати, что эти презираемые классы, верно, поразились бы, случись им об этом проведать. Однажды мистер Хоббс совершил паломничество в книжную лавку в центре города специально для того, чтобы приобрести там что-нибудь для своей библиотеки. Он подошел прямо к приказчику и, перегнувшись через прилавок, сказал:
— Мне нужна книга о графьях.
— Что?! — вскричал приказчик.
— Книга о графьях, — повторил бакалейщик.
— Боюсь, — отвечал с каким-то странным выражением приказчик, — что такой книги у нас нет.
— Неужели? — с тревогой воскликнул мистер Хоббс. — Ну тогда, скажем, о маркизах и герцогах.
— И этого нет, — молвил приказчик. Мистер Хоббс очень огорчился. Он уставился в пол, а потом снова взглянул на приказчика.
— И про графинь ничего нет? — спросил он.
— Боюсь, что нет, — отвечал тот с улыбкой.
— Ну и ну, — воскликнул мистер Хоббс, — ведь это с ума сойти можно!
Мистер Хоббс был уже в дверях, когда приказчик окликнул его и спросил, не подойдет ли ему книга, основные герои которой знатные аристократы. Мистер Хоббс отвечал, что, если уж нельзя получить книги об одних графьях, подойдет и эта. Приказчик продал ему «Лондонский Тауэр», написанный мистером Харрисоном Эйнсвортом, и тот унес ее домой.
Дождавшись Дика, мистер Хоббс начал чтение. Это была удивительная, захватывающая книга: действие в ней происходило во времена знаменитой английской королевы, которую кое-кто называет Марией Кровавой. Мистер Хоббс очень взволновался, узнав о ее деяниях и о привычке рубить людям головы, пытать их и жечь живьем. Он вынул изо рта трубку и долго смотрел на Дика, после чего вынужден был утереть со лба пот красным носовым платком.
— Значит, он не в безопасности! — проговорил он. — Он не в безопасности! Если там такие бабы могут сидеть на троне и отдавать такие приказы, откуда нам знать, что с ним в этот миг происходит? Нет, это опасно для жизни! Стоит такой женщине рассвирепеть — и поминай как звали!
— Постойте, — остановил его Дик, хотя видно было, что и он встревожился, — ведь теперь-то не та верховодит. Теперешнюю-то зовут Виктор… нет, Виктория, а ту, что в книге, — Мария.
— Верно, верно, — согласился мистер Хоббс, снова утирая лоб, — так оно и есть. В газетах ведь ничего не пишут про дыбу, тиски для пальцев или другие орудия пытки, да и на кострах вроде не сжигают — но все равно он там в опасности. Говорят, эта странная публика даже Четвертое июля не празднует!
Еще несколько дней он очень волновался в душе, пока не получил от Фаунтлероя письмо и не прочитал его несколько раз про себя и вслух Дику, после чего изучил письмо, полученное примерно в то же время Диком, и только тогда успокоился.
Письма Фаунтлероя доставляли им обоим огромное удовольствие. Они их читали и перечитывали, обсуждали и наслаждались каждым словом. А потом целыми днями писали ответы и перечитывали их не меньше, чем письма, полученные от Фаунтлероя.
Написать письмо было непростой задачей для Дика. Все свои познания в грамоте он приобрел за те несколько месяцев, что жил со старшим братом и ходил в вечернюю школу; впрочем, он был паренек сообразительный и постарался, чтобы недолгое это учение не пропало даром, для чего читал по складам газеты и практиковался в письме мелом на тротуарах, стенах и заборах. Он рассказал мистеру Хоббсу о своей жизни и о старшем брате, который заботился о нем после смерти матери (Дик тогда был совсем маленьким). Отец их умер незадолго до матери. Брата звали Бен, и он смотрел за ним, как умел, пока Дик не подрос и не начал торговать газетами и работать посыльным. Жили они вместе; с годами дела у Бена шли все лучше, и наконец он получил вполне приличное место в одной лавке.
— И тогда, — повествовал Дик с отвращением, — он возьми да и женись на одной! Втюрился в нее, как теленок, и вовсе ума лишился! Женился на ней, и поселились они в двух комнатах позади лавки. А она сильная, ну прямо тигрица, настоящая тигрица! Как разозлится, рвет все в клочки, — а злилась она непрестанно. И младенца себе родила такого же — целыми днями и ночами ревел! Он ревет — и если я его на руки не возьму, она в меня чем попало швыряет. Однажды швырнула в меня тарелкой, да попала в младенца и рассекла ему подбородок. Доктор сказал, у него шрам до конца дней останется. Хороша мать! Да уж, доставалось нам всем — и Бену, и мне, и малышу! А на Бена она злилась за то, что он мало денег зарабатывал. Наконец он поехал с одним парнем на Запад, чтобы там скот разводить. Через неделю после его отъезда прихожу я домой, распродав газеты, а в доме пусто и дверь заперта, а хозяйка мне и говорит: уехала Минна, смылась, значит, от нас!
Потом уже мне говорили, что она за океан подалась, поступила там нянькой к какой-то барыне, у которой тоже был маленький. Только мы о ней с тех пор и не слышали! И Бен ничего от нее не получал. Я бы на его месте не очень-то и огорчался! Впрочем, он, верно, и не огорчается! А раньше он очень по ней вздыхал. Честно вам скажу, был от нее ну прямо без ума. Вообще-то она собой была очень хороша, когда приоденется да не злится. Глаза большие, черные, волосы как смоль, до самых колен, заплетет их в косу толщиной с руку и обкрутит несколько раз вокруг головы, а глаза так и сверкают, так и сверкают! Люди говорили, что она наполовину и…тальянка — то ли отец у нее, то ли мать оттуда приехали, оттого она и была такая бешеная! Да, верно, она и вправду родом была оттуда!
Дик часто рассказывал мистеру Хоббсу о своей невестке и о брате Бене, который прислал ему с Запада два письма. На Западе Бену не очень-то повезло, и он перебрался в другое место, а потом еще ездил с места на место, пока не устроился на ранчо в Калифорнии, где и работал с тех пор.
— Эта женщина, — сообщил как-то Дик мистеру Хоббсу, — вытрясла из него всю душу. Жалко мне его было, ничего не мог я с собой поделать…
Они сидели вдвоем на пороге лавки; мистер Хоббс набивал табаком свою трубку.
— Нечего было жениться, — сказал мистер Хоббс важно и встал, чтобы взять спичку. — Женщины… Какой с них может быть толк?
Он вынул спичку из коробка и вдруг остановился, глядя на прилавок.
— Письмо! А я-то его раньше и не заметил. Почтальон, верно, положил, а я и не видел или, может, газетой его прикрыл!
Он взял в руки письмо и внимательно посмотрел на конверт.
— Это от него! — воскликнул он. — Честное слово, от него!
Он совсем забыл про трубку и, усевшись в кресло, вскрыл конверт перочинным ножом.
— Интересно, что у него там новенького? — сказал он. И, развернув письмо, прочитал:
«Замок Доринкорт.
Дарагой мистер Хоббс, Пишу вам втаропях, потому что мне надо соабщить вам любопытную новость знаю что она вас очень удивит мой дарогой друг все это ошибка и я не лорд и мне не надо быть графом приехала дама каторая вышла замуж за моего дядю Бевиса каторый умер у нее есть сын и лорд фаунтлерой он в англии такой абычай сын старшего сына графа и есть граф если все астальные умерли то есть если его отец и дедушка умерли мой дедушка не умер но дядя Бевис умер и патому этот мальчик лорд фаунтлерой а меня теперь завут Седрик Эррол как тагда кагда я жил в Нью-Йорке и все теперь будет принадлежать этому мальчику я сначала думал что мне придется отдать моего пони с тележкой но дедушка говорит нет мой дедушка очень огорчен и по-моему эта дама ему не нравится а может быть он думает мы с дарагой огорчились что я не буду графом теперь я больше хател бы быть графом чем раньше патому что замок очень красивый и все здесь мне так нравятся а потом кагда ты багат ты столько всего можешь сделать теперь я не багатый патому что если твой отец младший сын он не бывает багат я буду учиться и работать чтобы заботиться о дарагой я Уилкинса спрашивал как за лашадьми ухаживать может я могу стать грумом или кучером эта дама привезла своего мальчика в замок и дедушка с мистером Хэвишемом с ней гаворили по-моему она сердилась и очень кричала и дедушка тоже сердился я раньше никогда не видел чтобы он сердился жаль что они так ссорились я решил вам сразу написать вам и Дику потому что вам это интересно вот пака и все любящий вас старый друг
Седрик Эррол (не лорд Фаунтлерой)».
Мистер Хоббс откинулся на спинку кресла и уронил письмо на колени; конверт с перочинным ножиком соскользнули на пол.
— Ну и ну, — проговорил он, — ведь это с ума сойти!
Он был так поражен, что слегка изменил свое обычное восклицание. Бывало, он говаривал: «С ума сойти можно», но на этот раз он сказал просто «с ума сойти» — может быть потому, что был от этого недалек? Кто знает…
— Вот это да! — воскликнул Дик. — Значит, все лопнуло, да?
— Лопнуло! — повторил мистер Хоббс. — А я так думаю, что это английские ристократы сговорились, чтобы лишить его того, что ему по праву принадлежит, и все потому, что он американец. Они на нас зуб держут еще с Войны за независимость и теперь на нем вымещают. Я тебе говорил, что боюсь за него, и вот — полюбуйся! Видно, все правительство сговорилось, чтобы лишить его законных прав! Он был очень взволнован. Поначалу он не одобрял перемену в жизни своего юного друга, но со временем он с нею примирился, а получив от Седрика первое письмо, даже начал в душе гордиться свалившимся на его юного друга богатством. Конечно, «графья» не вызывали в нем восторга, однако он знал, что деньги иметь неплохо и в Америке, а если все состояние и роскошь зависят от титула, то потерять его нелегко.
— Они его ограбить хотят, — проговорил мистер Хоббс. — Вот что они задумали, и люди обеспеченные должны о нем позаботиться.
Мистер Хоббс до позднего часа не отпускал Дика, а когда наконец они обсудили неожиданную новость во всех подробностях и Дик отправился домой, мистер Хоббс проводил его до угла; на обратном пути он остановился против пустовавшего дома и, глядя на выставленную в окне бумажку с надписью «Сдается», в волнении раскурил трубку.
Глава двенадцатая. ПРЕТЕНДЕНТЫ
Спустя несколько дней после званого обеда все англичане, хоть изредка заглядывающие в газеты, узнали романтическую историю о том, что случилось в замке Доринкорт. Это была увлекательная история, особенно если ее рассказывать со всеми подробностями. Главным лицом в ней был маленький мальчик, которого привезли в Англию, чтобы он стал лордом Фаунтлероем; про него говорили, что он был так мил и красив, что все его полюбили; в истории принимали участие дед мальчика, граф Доринкорт, который очень им гордился, и прелестная юная мать, которой граф не мог простить того, что она в свое время вышла замуж за капитана Эррола. Рассказывалось в ней и о странном браке Бевиса, покойного лорда Фаунтлероя, и о его странной жене, о которой никто ничего не знал, которая вдруг объявилась откуда-то с сыном, утверждая, что он-то и есть подлинный лорд Фаунтлерой и следует восстановить его в правах. Обо всем этом много говорили и писали — история эта привлекла всеобщее внимание. А потом вдруг пронесся слух, что граф Доринкорт недоволен оборотом дела и собирается оспаривать права неожиданного претендента, и впереди замаячил увлекательнейший процесс.
Такого волнения не знали раньше в окрестностях Эрлсборо. В базарные дни люди собирались группками и судили и рядили о том, что же произойдет; фермерши приглашали друг друга на чашку чая, чтобы иметь возможность посудачить обо всем, что они слышали и что думают и что, по их мнению, думают другие. Они с наслаждением рассказывали друг другу о том, как старый граф пришел в ярость и принял твердое решение не признавать нового лорда Фаунтлероя, и о том, какую ненависть вызвала в нем эта женщина, мать нового претендента. Больше всех, разумеется, могла порассказать миссис Диббл, которую в эти дни просто рвали на части.
— Плохие дела, — говорила она. — И если вы хотите знать мое мнение, сударыня, так я вам скажу: это ему наказание за то, что он так обошелся с этой милой молодой женщиной, миссис Эррол, и разлучил ее с собственным ребенком. Вот он теперь и расплачивается, потому как он до того привязался к мальчику и до того его полюбил, что теперь прямо с ума сходит ото всей этой истории. А эта новая-то к тому же на леди и не похожа, не то что мать нашего маленького лорда. Лицом дерзкая, глаза черные… Мистер Томас говорит, ни один из тех джентльменов, что служат в замке, не унизится до того, чтобы ее приказы выполнять; если только она поселится в доме — он тут же с места уйдет. Да и этого нового мальчика разве можно с нашим сравнить! Чем все это кончится, Бог весть… У меня прямо ноги подкосились, когда Джейн мне обо всем рассказала…
Всюду в воздухе витало беспокойство: в библиотеке замка, где совещались граф и мистер Хэвишем; в людской, где мистер Томас, дворецкий и вся прислуга день-деньской с жаром обсуждали происшествие; в конюшне, где Уилкинс угрюмо начищал до блеска гнедого пони и говорил кучеру, что никогда раньше ему не приходилось «учить верховой езде молодого джентльмена, до того понятливого и до того смелого, что ехать за ним было одно удовольствие, право слово».
Посреди всех этих волнений один лишь человек оставался совершенно спокоен. Это был маленький лорд Фаунтлерой, о котором теперь говорили, что он не имеет права так называться. Когда ему сказали о том, что произошло, он, правда, пришел поначалу в замешательство и слегка обеспокоился; впрочем, не потому, что его мечты не сбылись. Когда граф сообщил ему печальное известие, он выслушал его, сидя на скамеечке и обхватив руками коленку, как сидел обычно, когда слушал что-нибудь интересное; по окончании рассказа он задумался.
— У меня какое-то очень странное чувство, — проговорил он, — очень… странное!
Граф молча посмотрел на мальчика. Все это и ему представлялось очень странным — необычайно странным! Впрочем, еще более странным показалось ему озабоченное выражение на личике, которое он привык видеть веселым.
— А у Дорогой они отберут ее дом — и коляску? — неуверенно спросил Седрик, и голос его дрогнул.
— Ну нет! — решительно произнес граф. Он говорил очень громко. — Они ничего не могут у нее отобрать!
— А-а, — произнес Седрик с явным облегчением. — Правда? А потом он поднял взгляд на деда, и в его больших и нежных глазах проскользнула грусть.
— Этот другой мальчик, — спросил он с волнением, — теперь он будет вашим мальчиком… как был я… да?
— Ну нет! — вскричал граф так громко и гневно, что Седрик вздрогнул.
— Нет? — воскликнул он с изумлением. — Правда нет? А я думал…
И он вскочил со скамеечки.
— Я останусь вашим мальчиком, даже если потом не буду графом? — спросил он. — Вашим мальчиком, как раньше?
Его лицо раскраснелось от волнения. Боже, как посмотрел на него старый граф! Как сдвинул он лохматые брови, как странно засветились его глаза, — как все это было странно!
— Мой мальчик! — произнес он, и голос его — возможно ли? — прозвучал как-то странно, совсем не так, как можно было бы ожидать, в нем слышалась хрипотца, он чуть ли не дрожал и не прерывался, хотя говорил граф еще решительнее и тверже, чем обычно. — Пока я жив, ты будешь моим мальчиком! Клянусь небом, иногда мне кажется, что у меня никого другого никогда и не было!
От радости и облегчения кровь бросилась Седрику в лицо. Он засунул руки поглубже в карманы и посмотрел деду прямо в глаза.
— Правда? — сказал он. — Ну, тогда мне все равно, буду я графом или нет. Я думал… понимаете, я думал, что вашим мальчиком должен быть тот, кто станет графом, а я… я им не буду. Вот почему мне стало не по себе.
Граф положил ему руку на плечо и притянул его к себе.
— Я сделаю все, что смогу, чтобы у тебя ничего не отняли, — произнес он, тяжело дыша. — Я не желаю верить в то, что им удастся у тебя что-то отнять. Ты просто создан для того, чтобы занять это место, — и я не исключаю, что ты его и займешь. Но что бы ни произошло, ты всегда будешь иметь все, что я смогу тебе дать! Все, что я смогу!
Похоже, он говорил не с ребенком — такая решительность читалась на его лице и звучала в голосе; казалось, он самому себе давал слово, — впрочем, возможно, так оно и было.
Граф никогда не задумывался о том, как сильно он привязался к мальчику и как гордится им. Казалось, только сейчас он по-настоящему увидел силу, достоинство и красоту своего внука. Ему казалось невероятным отречься от того, чего он желал всем сердцем; все его упрямство восставало против этого — он просто не желал это принять. Он твердо решил не сдаваться без отчаянной борьбы.
Спустя несколько дней после его разговора с мистером Хэвишемом женщина, называвшая себя леди Фаунтлерой, явилась в замок и привезла с собой сына. Граф отказался ее принять. Граф не желает ее видеть, сказал преградивший ей вход лакей, ее делом займется адвокат. Этим лакеем был Томас; позже он высказал все, что о ней думал, в людской.
— Надеюсь, — сказал он, — что уж я-то понимаю, кто леди, а кто нет, вон я сколько в знатных-то семьях отработал! И уж если она леди, то я ничего не смыслю в женщинах!
— Вот та, что в Корт-Лодже живет, — продолжал Томас величественно, — американка она там или не американка, вот та настоящая леди, это любой джентльмен с одного взгляда поймет! Я это Генри сразу сказал, в первый же день, как мы в Корт-Лодже побывали.
Претендентка уехала. Страх и ярость боролись на ее красивом и грубом лице. Беседуя с ней, мистер Хэвишем заметил, что нрав у нее страстный, а манеры грубые и дерзкие, а также что она вовсе не так умна или смела, как хотела показать; порой она чуть ли не тяготилась положением, в котором очутилась. Видно, она совсем не ожидала, что ее притязания встретят столь решительный отпор.
— Судя по всему, она принадлежит к низшим слоям общества, — сказал мистер Хэвишем миссис Эррол. — Она невоспитанна и крайне невежественна и совершенно не умеет держать себя с людьми нашего круга. Она просто не знает, как себя вести. Съездив в замок, она испугалась. Рассердилась, но присмирела. Граф отказался ее принять, но я уговорил его съездить со мной в «Доринкортский герб», где она остановилась. Когда он вошел в комнату, она побелела, а затем принялась бушевать — грозила и требовала одновременно.
Вот как прошел этот визит. Граф, войдя в комнату, остановился и с высоты своего величия пристально глядел из-под густых бровей на претендентку, не удостаивая ее ни словом. Он молча разглядывал ее, словно она была какой-то отвратительной диковинкой, предоставив ей изрыгать угрозы, пока наконец, обессилев, она не смолкла.
— Вы утверждаете, что были женой моего старшего сына, — произнес тогда граф. — Если это правда и мы не сможем оспорить предъявляемых вами доказательств, закон на вашей стороне. В таком случае ваш сын — лорд Фаунтлерой. Вы можете не сомневаться, что дело будет рассмотрено самым тщательным образом. В том случае, если ваши притязания будут доказаны, вы получите все, что вам положено по закону. Я же, пока жив, не хочу видеть ни вас, ни вашего сына. После моей смерти, к сожалению, поместье перейдет в ваши руки. Именно такую женщину, как вы, и должен был выбрать мой сын Бевис.
Он повернулся и удалился так же величественно, как вошел.
Несколько дней спустя миссис Эррол сидела в маленькой утренней комнате и что-то писала, как вдруг ей доложили, что к ней приехали. Служанка была явно взволнована: глаза у нее округлились от изумления, и, будучи совсем юной и неопытной, она взирала на хозяйку с сочувствием и испугом.
— Это сам граф, сударыня! — проговорила она с трепетом.
Войдя в гостиную, миссис Эррол увидела высокого величественного старика, который стоял на коврике перед камином. Красивое, упрямое, мрачное лицо с орлиным профилем украшали длинные седые усы.
— Миссис Эррол, как я понимаю? — произнес он.
— Да, — отвечала она.
— Я граф Доринкорт, — сказал он.
Он помолчал, невольно вглядываясь в поднятые к нему глаза. Они так походили на большие детские глаза, столько раз за день с любовью смотревшие на него в эти последние месяцы, что ему стало как-то не по себе.
— Мальчик очень похож на вас, — заметил он отрывисто.
— Мне это часто говорят, милорд, — отвечала она, — но мне приятно думать, что он похож и на своего отца.
Голос у нее был чрезвычайно приятный, как и говорила леди Лорридейл, а держалась она просто и с достоинством. Его приход, судя по всему, ее совсем не взволновал.
— Да, — согласился граф, — он похож… и на моего сына… также.
Он поднял руку и нервно дернул себя за ус.
— Вы знаете, — спросил он, — почему я приехал к вам?
— Я виделась с мистером Хэвишемом, — начала миссис Эррол, — и он сообщил мне о тех требованиях, которые недавно…
— Я приехал, чтобы сказать вам, что эти требования будут тщательно изучены и, если только возможно, оспорены. Я приехал заверить вас, что мальчика будут защищать всей властью закона. Его права…
Она мягко прервала его.
— Ему не нужно ничего, что не принадлежит ему по праву, — сказала она, — даже если закон сможет ему это предоставить.
— К сожалению, это невозможно, — возразил граф. — Иначе это следовало бы сделать. Эта ужасная женщина со своим ребенком…
— Возможно, она любит его, как я люблю Седрика, милорд, — заметила маленькая миссис Эррол. — И если она была замужем за вашим старшим сыном, титул лорда Фаунтлероя принадлежит ее сыну, а не моему.
Она разговаривала с ним так же бесстрашно, как Седрик, и смотрела на него так же, как он, и старый граф, привыкший к беспрекословному повиновению, был в глубине души этим даже доволен. Такое обращение было для него внове и развлекло его, — ведь с ним так редко не соглашались.
— Я полагаю, — произнес он, нахмурясь, — что вы предпочли бы, чтобы он не стал графом Доринкортом?
Румянец залил ее милое лицо.
— Быть графом Доринкортом весьма почетно, милорд, — отвечала она, — но я предпочла бы, чтобы он стал тем, чем был его отец, — честным, справедливым и верным человеком.
— В отличие от его деда, не правда ли? — произнес граф с сарказмом.
— Я не имею удовольствия знать его деда, — отвечала миссис Эррол, — однако мне известно, что мой сын считает…
Она смолкла, глянула ему прямо в лицо, а затем спокойно прибавила:
— Я знаю, что Седрик вас любит.
— А он бы любил меня, если бы вы ему сказали, почему я отказался принять вас в замке?
— Нет, — отвечала миссис Эррол. — Потому-то я и не хотела, чтобы он об этом узнал.
— Что ж, — произнес отрывисто граф, — немного найдется женщин, которые бы так поступили.
Внезапно он заходил по комнате и с еще большей силой дернул себя за ус.
— Да, он ко мне привязан, — сказал граф, — и я к нему тоже. Не могу сказать, чтобы когда-либо раньше испытывал это чувство. Да, я привязан к нему. Он мне с самого начала понравился. Я старый человек и устал от своей жизни. Он дал моей жизни смысл, и я горжусь им. Мне было приятно думать, что со временем он станет главой нашего рода.
Он повернулся и остановился перед миссис Эррол.
— Мне очень тяжело, — признался он. — Очень!
И верно, так оно и было. При всей своей гордости он не мог собой овладеть: голос его прерывался, руки дрожали. Миссис Эррол даже показалось на миг, что в его суровых глазах, притаившихся в тени бровей, стояли слезы.
— Возможно, поэтому я и приехал к вам, — продолжал он, сердито глядя на нее. — Я вас ненавидел. Я ревновал его к вам. Эта ужасная, недостойная история все изменила. Увидав эту вульгарную женщину, которая называет себя женой моего сына Бевиса, я вдруг почувствовал, что взглянуть на вас было бы для меня истинным удовольствием. Я вел себя как глупый старый упрямец. Боюсь, что я плохо обошелся с вами. Вы похожи на мальчика, а он теперь для меня все, весь смысл моей жизни. Мне очень тяжело, и я пришел к вам просто потому, что вы похожи на мальчика и он любит вас, а я люблю его. Если только это возможно, будьте ко мне великодушны — ради него!
Все это он произнес суровым, чуть ли не резким тоном, однако вид у него был такой измученный, что сердце у миссис Эррол дрогнуло. Она встала и пододвинула ему кресло.
— Прошу вас, присядьте, — сказала она участливо. — Вы переволновались и очень устали, а вам надо беречь силы.
Такая простота и заботливость были столь же непривычны для графа, как и несогласие с ним. Он снова вспомнил о «мальчике» и послушно сел. Возможно, все эти несчастья пошли ему на пользу: не будь он в отчаянии, он продолжал бы неприязненно относиться к миссис Эррол, а теперь он искал у нее утешения. Правда, рядом с леди Фаунтлерой любая женщина показалась бы графу приятной, а у миссис Эррол было такое нежное лицо и голос и такое милое достоинство в движениях и манерах. Вскоре его мрачность стала понемногу рассеиваться, и граф еще более разговорился.
— Что бы ни случилось, — заявил он, — мальчика я обеспечу. Я о нем позабочусь и сейчас, и на будущее.
Перед тем как уйти, граф окинул взглядом комнату.
— Вам нравится этот дом? — спросил он.
— Очень, — отвечала миссис Эррол.
— Какая приятная комната, — заметил он. — Вы мне позволите навестить вас снова, чтобы обсудить все это?
— Приходите, когда пожелаете, — сказала миссис Эррол.
Он вышел, уселся в карету и уехал. Томас и Генри, стоявшие на запятках, были до крайности поражены таким оборотом дел.
Глава тринадцатая. ДИК ПРИХОДИТ НА ПОМОЩЬ
Стоило истории о лорде Фаунтлерое и о том положении, в котором оказался граф Доринкорт, появиться в английских газетах, как о них начали писать и американские. История эта была слишком необычной, чтобы ограничиться короткими сообщениями, и потому ее освещали весьма подробно. Мнения высказывались самые разные; интересно было бы купить все газеты и сравнить все версии.
Мистер Хоббс столько всего прочитал, что вконец растерялся. В одной из газет говорилось, что Седрик — грудной младенец; в другой — что он юный студент, учится в Оксфорде, весьма там отличился и пишет стихи по-гречески; в третьей — что он помолвлен с необычайно красивой девицей, дочерью некоего герцога; в четвертой — что он на днях сочетался браком. Газеты молчали лишь о том, что это был семилетний мальчик с крепкими ножками и кудрявыми волосами. Какой-то листок даже написал, что он вовсе не родственник графу Доринкорту, а маленький самозванец, который раньше продавал газеты на улицах Нью-Йорка и спал где придется, пока его мать не сумела обвести вокруг пальца адвоката, который приехал в Америку в поисках графского наследника. Газеты описывали нового лорда Фаунтлероя и его мать. То утверждали, что она цыганка, то — актриса, то — красавица испанка; впрочем, все сходились на том, что граф Доринкорт смертельно ее ненавидит и ни за что не признает ее сына наследником, а вследствие того, что в ее документах обнаружена некая неточность, неизбежен судебный процесс, который продлится долго и будет гораздо интереснее всех дел, что до сих пор разбирались в суде.
Мистер Хоббс читал все эти сообщения, пока голова у него не пошла кругом, а по вечерам обсуждал их с Диком. Теперь они поняли, какая важная персона граф Доринкорт, как велики его доходы, как обширны именья и великолепен замок, в котором он жил; и чем больше они узнавали, тем больше тревожились.
— Нет, надо что-то предпринять, — говорил мистер Хоббс. — Тут надо разобраться, хоть там графья, хоть не графья!
Впрочем, сделать они ничего не могли — разве что послать Седрику письма с заверениями в дружбе и участии. Они написали ему сразу же, как только услышали о том, что его право на титул оспаривается, а написав, показали друг другу свои послания.
Вот что мистер Хоббс прочитал в письме Дика:
«Дарагой друг, я твое песьмо получил и мистер Хоббс тоже, жаль нам что тибе так ни повезло, а мы тибе гаварим: держись пака хватит сил и никаму ни уступай. Много на свете всяких варюг они только и ждут чтоб ты отвернулся, тут же слямзят. Хачу тибе сказать я ни забыл что ты для меня сделал и если ничего у тибя не выйдет вазвращайся я вазьму тибя компаньоном. Дела идут хорошо, так что я тибя в обиду ни дам. Кто из этих бандитов к тибе полезет, будет иметь дело с прафесором Диком Типтоном.
Пака все.
Дик».
А Дик в письме мистера Хоббса прочитал вот что:
«Дорогой сэр, Ваше письмо получил — дела неважнецкие. Я-то уверен, все это подстроено, за такими ловкачами нужен глаз да глаз. Я пишу, чтобы сказать вам две вещи. Я этим делом займусь. Не волнуйтесь, а я с юристом повидаюсь и все, что надо, сделаю. А если уж совсем будет худо и графья нас одолеют, то, как подрастете, идите ко мне компаньоном в бакалею, у вас будет и дом и
Ваш искренний друг Сайлас Хоббс».
— Ну, — сказал мистер Хоббс после того, как письма были прочитаны, — если он все ж таки не граф, то мы с тобой на пару, Дик, его обеспечим.
— Это уж точно, — отвечал Дик, — я его ни за что не брошу. До чего ж я этого малыша полюбил, прямо сказать не могу.
На следующее утро Дик весьма удивил одного из своих клиентов. Это был молодой адвокат, только начинавший практиковать; бедный, как все начинающие адвокаты, но способный и энергичный юноша, умный и добродушный. У него была крошечная контора неподалеку от Дика, и Дик по утрам чистил ему сапоги, хотя частенько их надо было бы не чистить, а чинить. У молодого человека всегда находилось для Дика доброе слово или шутка. В то утро, когда адвокат поставил ногу на ящик и Дик принялся за дело, в руках у молодого человека была иллюстрированная газета — весьма бойкое издание с сенсационными фотографиями. Закончив просматривать ее, он на прощанье вручил ее Дику.
— Вот тебе газета, Дик, — сказал он. — Можешь почитать, когда пойдешь завтракать к Дельмонико. Там есть фотография английского замка и невестки английского графа. Представительная женщина, и волосы красивые, целая копна, только что-то она там скандалит. Надо и тебе познакомиться с дворянами и знатью. Вот и начни с достопочтенного графа Доринкорта и леди Фаунтлерой. Эй, в чем дело, Дик?
Фотографии были помещены на первой странице, и Дик так и впился в них, побледнев от волнения и широко раскрыв глаза и рот.
— Что случилось, Дик? — спросил адвокат. — В чем дело?
И вправду, вид у Дика был такой, будто случилось что-то совершенно поразительное. Он молча указал на фотографию, под которой стояла подпись:
«Мать претендента на титул (леди Фаунтлерой)».
Это была фотография красивой женщины с большими глазами и тяжелыми черными косами, уложенными вокруг головы.
— Это она! — произнес наконец Дик. — Господи Боже, да я ее знаю лучше, чем вас!
Молодой человек расхохотался.
— Где же ты с нею встречался, Дик? — спросил он. — В Ньюпорте? Или во время вашей последней поездки в Париж?
Но Дику было не до шуток. Он начал собирать свои щетки, словно у него было какое-то неотложное дело.
— Неважно где, — сказал он. — Но только я ее знаю! На сегодня с работой покончено.
Не прошло и пяти минут, как он уже мчался со всех ног в лавку мистера Хоббса. Мистер Хоббс не поверил своим глазам, когда, подняв от при лавка взгляд, увидел вдруг Дика, который ворвался в лавку с газетой в руках. Он тяжело дышал и сначала не мог ничего сказать, а только швырнул газету на прилавок.
— Что такое? — вскричал мистер Хоббс. — Что это у тебя?
— Вы только посмотрите! — проговорил Дик, с трудом переводя дух. — Посмотрите на эту женщину! Ну да, на эту самую! Тоже мне аристократка! Вот уж нет так нет! — В голосе у него зазвучало презрение.
— Никакая она не жена лорда! Можете что угодно со мной делать, только это Минна! Минна! Я ее всюду узнаю — и Бен тоже! Только спросите его!
Мистер Хоббс опустился на стул.
— Я знал, что все это подстроено! — проговорил он. — Знал! Это они все подстроили, потому как он американец!
— Они? — повторил Дик с отвращением. — Это она все подстроила, вот кто! Это ее штучки! Хотите, я вам скажу, о чем я вспомнил, как только я ее физиономию увидел? Там в одной газете, что мы с вами читали, было сообщение, а в нем про ее сынка говорилось, что у него на подбородке шрам. Вот и пораскиньте умом, что это за шрам такой? А я вам вот что скажу: этот ее мальчишка такой же лорд, как и я! Это сын Бена! Она в меня тарелку швырнула, а попала в него… Помните? Это он и есть!
«Профессор» Дик Типтон был от природы парнишка смышленый, а жизнь в большом городе и необходимость зарабатывать себе на хлеб еще обострила его сообразительность. Он научился не теряться и все подмечать; к тому же надо признаться, что вся эта история ужасно его захватила. Если бы маленький лорд Фаунтлерой заглянул в то утро в лавку, он бы, конечно, тоже ею заинтересовался, даже если бы она касалась совсем другого мальчика, а не его.
Мистер Хоббс вконец растерялся от сознания собственной ответственности, но Дик тут же весьма энергично взялся за дело. Он написал письмо Бену, вырезал фотографию и вложил ее в конверт; мистер Хоббс тоже написал письма: одно — Седрику, другое — графу. В самый разгар трудов Дика вдруг осенило.
— Слушайте-ка, мистер Хоббс, — сказал он. — Этот парень, что мне газету дал, — адвокат. Давайте спросим у него, как поступить. Адвокаты все знают.
Мистер Хоббс был поражен этим предложением и деловитостью Дика.
— Так и поступим! — воскликнул он. — Это случай для адвоката.
И, оставив лавку под присмотром соседа, он натянул на себя пальто и отправился вместе с Диком в город. Явившись в контору мистера Харрисона, наши друзья изложили ему эту романтическую историю, чем немало его удивили.
Возможно, адвокат и не заинтересовался бы этой историей, не будь он так молод, предприимчив и не имей он столько досуга, — уж слишком невероятной она казалась. Однако случилось так, что адвокату надоело сидеть без дела, к тому же он знал Дика, а Дик весьма выразительно изложил свою точку зрения.
— Вы только скажите, сколько вы берете за час, — заявил мистер Хоббс, — и тщательно исследуйте это дело, а уж я оплачу все издержки. Меня зовут Сайлас Хоббс, угол Блэнк-стрит, зеленная и бакалея, самого лучшего качества.
— Что ж, — сказал мистер Харрисон, — если все это подтвердится, это будет замечательно для лорда Фаунтлероя, да и для меня это будет очень хорошо. Во всяком случае дело надо изучить, вреда от этого не будет. Относительно ребенка, как я понимаю, возникли кое-какие сомнения. Его мать сама возбудила подозрения, сделав противоречивые заявления относительно его возраста. Прежде всего следует написать брату Дика и семейному адвокату графа Доринкорта.
Солнце еще не зашло за горизонт, а уже письма были написаны и отправлены в двух противоположных направлениях — одно ушло на почтовом пароходе, отбывающем из Нью-Йоркского порта в Англию, а другое — в поезде, везущем пассажиров и почту в Калифорнию. Первое было адресовано: «Т. Хэвишему, эсквайру», а второе — «Бенджамину Типтону». В тот вечер, заперев лавку, мистер Хоббс и Дик до полуночи засиделись за беседой в задней комнате.
Глава четырнадцатая. РАЗОБЛАЧЕНИЕ
Как мало времени нужно для того, чтобы произошли самые удивительные события! Понадобилось всего несколько минут, чтобы изменить судьбу мальчугана, который сидел, болтая ногами, на высоком табурете в лавке мистера Хоббса: из скромного мальчика, живущего на тихой нью-йоркской улочке, он превратился в английского аристократа, наследника графского титула и огромного состояния. Всего несколько минут понадобилось и для того, чтобы из английского аристократа превратить его в маленького самозванца без гроша за душой, не имеющего никаких прав на то великолепие, которое его окружало. И как ни удивительно это может показаться, потребовалось еще меньше времени на то, чтобы снова все решительно изменить и возвратить ему то, что он чуть было не потерял.
Это произошло так быстро потому, что женщина, назвавшаяся леди Фаунтлерой, была не столь умна, как безнравственна; и когда мистер Хэвишем подробно допросил ее о замужестве и о сыне, она раза два сбилась, чем возбудила его подозрения; а потом, рассердившись, потеряла присутствие духа и наговорила лишнего, чем еще более выдала себя. Все ее промахи касались исключительно ребенка. Относительно того, что она состояла с Бевисом в браке, поссорилась с ним и получила отступного, обещая оставить его в покое, сомнений не возникало; однако мистер Хэвишем обнаружил, что ее утверждение, будто мальчик родился в одном из районов Лондона, не соответствует истине. В разгар волнений, вызванных этим открытием, пришли вдруг письма от мистера Хоббса и от молодого нью-йоркского адвоката.
Ах, что это был за вечер, когда, получив эти письма, граф и мистер Хэвишем уселись в библиотеке с письмами в руках и обсудили план действий!
— После трех первых встреч с ней, — признался мистер Хэвишем, — у меня возникли серьезные подозрения. Мне казалось, что ребенок старше, чем она утверждает, а потом она сбилась, говоря о дате его рождения, и постаралась исправить ошибку. То, что сообщается в этих письмах, совпадает с некоторыми моими подозрениями. Лучше всего срочно вызвать обоих Типтонов и, не говоря ей ни слова, устроить им с нею неожиданную встречу. В сущности, она очень неопытная мошенница. Думаю, что она испугается донельзя и выдаст себя.
Так оно действительно и случилось. Ей ничего не сказали, и, чтобы не возбудить подозрений, мистер Хэвишем продолжал видеться с ней, говоря, что изучает дело; в результате она почувствовала себя увереннее, настроение у нее поднялось и, как и следовало ожидать, она стала вести себя вызывающе.
В одно прекрасное утро она сидела в своей комнате в гостинице «Доринкортский герб», строя радужные планы на будущее, как вдруг ей доложили, что ее желает видеть мистер Хэвишем. Адвокат вошел в комнату, а следом за ним в комнату вошли один за другим еще трое — подросток со смышленым лицом, высокий молодой мужчина и граф Доринкорт.
Она вскочила и вскрикнула от ужаса. Крик вырвался непроизвольно — она не успела его сдержать. Она-то думала, — впрочем, вот уже много лет, как она о них почти и не вспоминала, — что эти двое находятся за тысячи миль от нее. Она никак не ожидала увидеть их снова. Надо признать, что, увидев ее, Дик усмехнулся.
— Здравствуй, Минни! — сказал он.
Высокий мужчина — это был Бен — с минуту молча смотрел на нее.
— Вы знаете эту женщину? — спросил мистер Хэвишем, переводя взгляд с Бена на женщину.
— Да, — отвечал Бен. — Я ее знаю, и она меня знает.
Он отвернулся и, подойдя к окну, стал смотреть в него, словно самый вид ее был ему противен. Так, впрочем, оно и было. Минни, увидав, что ее разоблачили, потеряла власть над собой и впала в бешенство, что Бену с Диком не раз приходилось наблюдать и раньше. Глядя на нее и слыша, как она осыпает всех проклятиями и угрозами, Дик снова усмехнулся. Бен же продолжал глядеть в окно.
— Я в любом суде присягну, что это она, — заявил он мистеру Хэвишему, — и еще дюжину свидетелей приведу, которые скажут то же. Ее отец — человек уважаемый, хоть в жизни ему и не повезло. А мать у нее была такая же, как она. Она-то умерла, а вот он жив и достаточно честен, чтобы стыдиться своей дочери. Он вам скажет, кто она такая и жена она мне или нет.
Внезапно он сжал кулаки и повернулся к ней.
— Где мальчик? — властно спросил он. — Он поедет со мной. Ему с тобой нечего делать, да и мне тоже!
В эту минуту дверь, ведущая в спальню, приоткрылась и в комнату выглянул мальчик, видимо, привлеченный громкими голосами. Он был некрасив, но приятен лицом и очень похож на своего отца Бена; на подбородке у него — все это тотчас заметили — красовался треугольный шрам.
Бен подошел к мальчику и взял его за руку дрожащей рукой.
— Да, — сказал он, — и насчет него я тоже готов присягнуть. Том, — обратился он к мальчику, — я твой отец. Я приехал, чтобы забрать тебя с собой. Где твоя шапка?
Мальчик указал на шапку, лежавшую на стуле. Он явно обрадовался, что его забирают. Он так привык к неожиданностям, что совсем не удивился тому, что какой-то незнакомый человек называет себя его отцом. Ему не нравилась женщина, которая несколько месяцев назад явилась в семью, где он жил с младенчества, и объявила себя его матерью, и он был вполне готов к перемене в своей судьбе. Бен взял шапку и направился к двери.
— Если я вам еще буду нужен, — сказал он мистеру Хэвишему, — вы знаете, где меня искать.
И он ушел, взяв мальчика за руку и даже не взглянув на женщину. Она продолжала выкрикивать проклятья, а граф задумчиво смотрел на нее сквозь очки, которые он водрузил на свой орлиный нос.
— Успокойтесь, голубушка, — произнес мистер Хэвишем. — Ничего из этого у вас не выйдет. Если вы не хотите оказаться в тюрьме, вам надо вести себя прилично.
Голос у него был так спокоен и ровен, что она, верно, поняла, что всего безопаснее ей будет уйти, и, кинув на него на прощанье бешеный взгляд, бросилась в соседнюю комнату, с силой хлопнув дверью.
— Больше она нас не побеспокоит, — сказал мистер Хэвишем. Он оказался прав: в ту же ночь она съехала из гостиницы «Доринкортский герб», села в поезд, идущий в Лондон, и навсегда исчезла из виду.
Выйдя из гостиницы, граф быстрым шагом направился к карете.
— В Корт-Лодж, — сказал он Томасу.
— В Корт-Лодж, — сказал Томас кучеру, усевшись на козлы рядом с ним. — И уж ты мне поверь, дело принимает неожиданный оборот!
Когда карета остановилась у Корт-Лоджа, Седрик сидел в гостиной вместе с матерью.
Граф вошел без доклада. Он словно вырос на целый дюйм и заметно помолодел. Глаза его сверкали.
— Где, — спросил он, — лорд Фаунтлерой?
Миссис Эррол шагнула к нему, румянец залил ее щеки.
— Лорд Фаунтлерой? — повторила она. — Вы сказали, лорд Фаунтлерой?
Граф сжал ее руку.
— Да, — отвечал граф, — лорд Фаунтлерой.
И он положил другую руку Седрику на плечо.
— Фаунтлерой, — произнес он, как всегда, прямо и властно, — спроси у своей матери, когда она переедет к нам в замок.
Фаунтлерой кинулся матери на шею.
— Жить с нами! — вскричал он. — Всегда жить с нами!
Граф взглянул на миссис Эррол, а миссис Эррол взглянула на графа. Его сиятельство был совершенно серьезен. Он решил не терять больше времени и поскорее устроить это дело. Он пришел к мысли, что лучше ему подружиться с матерью своего наследника.
— Вы уверены, что вам бы этого хотелось? — спросила миссис Эррол со своей милой мягкой улыбкой.
— Совершенно уверен, — отвечал без всяких колебаний граф. — Мы всегда этого хотели, хотя и не отдавали себе в этом отчета. Мы надеемся, что вы переедете к нам.
Глава пятнадцатая. СЕДРИКУ ИСПОЛНЯЕТСЯ ВОСЕМЬ ЛЕТ
Бен увез сына на свое ранчо в Калифорнии; возвращение его было очень приятным. Незадолго до отъезда у него состоялась встреча с мистером Хэвишемом, во время которой адвокат сообщил Бену, что граф Доринкорт желал бы что-то сделать для мальчика, который мог оказаться лордом Фаунтлероем, и потому решил, что было бы неплохо вложить деньги в собственное ранчо, а Бена поставить управляющим, определив ему очень хороший оклад, который позволил бы ему обеспечить будущее сына.
В результате Бен уезжал хозяином ранчо, которое должно было почти полностью находиться в его распоряжении, а со временем могло и вовсе перейти в его собственность, что на деле и случилось через несколько лет. А его сын Том вырос прекрасным юношей, преданным и любящим; они были счастливы с Беном, и дела у них шли так хорошо, что Бен не раз повторял, будто Том вознаградил его сторицей за все выпавшие на его долю беды.
Но Дик и мистер Хоббс (который тоже приехал в Англию, чтобы все прошло, как надо) не сразу вернулись домой. С самого начала было решено, что граф позаботится о Дике и даст ему серьезное образование; а мистер Хоббс, оставивший лавку в надежных руках, решил, что может задержаться, чтобы увидеть, как будут праздновать день рождения лорда Фаунтлероя. На праздник пригласили всех арендаторов. Их ждало угощение, танцы и игры в парке, а вечером — костры и фейерверк.
— Ну совсем как Четвертое июля! — говорил лорд Фаунтлерой. — Жаль, что я не родился четвертого, правда? Тогда бы мы отпраздновали и то и другое вместе.
Надо признать, что поначалу граф и мистер Хоббс сошлись не так близко, как можно было бы надеяться, исходя из интересов английской аристократии. Дело в том, что раньше графу редко доводилось общаться с бакалейщиками, а среди близких знакомых мистера Хоббса аристократы попадались не часто, и потому во время их немногочисленных встреч беседа не текла ручьем. Надо также признать, что мистера Хоббса весьма поразило все то великолепие, которое Фаунтлерой счел своим долгом ему показать.
Въездные ворота с каменными львами и широкая аллея, ведущая к замку, сразу же произвели на мистера Хоббса сильнейшее впечатление; но когда он увидел замок, цветники, оранжереи, парковые террасы, павлинов, подземелье, кольчугу, парадную лестницу, конюшни и ливрейных лакеев, он совсем растерялся. Последний удар был нанесен картинной галереей.
— Это что-то вроде музея? — спросил он Фаунтлероя, входя в огромную красивую залу.
— Н-нет! — отвечал неуверенно Фаунтлерой. — Дедушка говорит, что это все мои предки и пращуры.
— Предки и… ящуры? — повторил мистер Хоббс. — Все эти люди — ящуры?! Ну и ну, ни за что бы такое про них не подумал!
Он опустился в кресло и с тревогой обвел стены взглядом; лорду Фаунтлерою стоило большого труда растолковать ему, что за портреты висели на стенах.
Пришлось ему призвать на помощь миссис Меллон, которая знала все про эти картины и могла рассказать, кто их писал и когда, и какие романтические истории связывались с изображенными на них лордами и леди.
Когда же мистер Хоббс выслушал эти истории и понял, что это были за портреты, он был совершенно потрясен и заворожен. Он стал наведываться в замок (остановился он в деревне, в гостинице «Доринкортский герб») и проводить полчаса в галерее, тряся головой и глядя на живописных леди и джентльменов, которые тоже глядели на него.
— И все графья, — бормотал он, — или вроде того! И наш-то тоже будет, и все это к нему перейдет!
В глубине души он не испытывал, как ожидал, отвращения к «графьям» и их образу жизни; возможно, что его республиканские принципы несколько пошатнулись, когда он ближе познакомился с замками, предками и всем прочим. Во всяком случае, однажды он высказал весьма примечательное и неожиданное суждение.
— Я бы и сам не прочь оказаться на их месте! — признался он, что было существенной уступкой с его стороны.
Ах, какой это был замечательный день, когда лорду Фаунтлерою исполнилось восемь лет, и как он радовался этому! Как прекрасен был парк, наполненный празднично одетыми людьми! Как развевались флаги на верхушках палаток и на шпиле замка! Все, кто только мог, пришли, ибо все от души радовались тому, что маленький лорд Фаунтлерой так и останется маленьким лордом Фаунтлероем и со временем станет владельцем всего имения. Всем хотелось взглянуть на него и на его прелестную добрую маму, которая со многими здесь подружилась. И решительно все теперь думали о графе лучше, чем прежде, и даже испытывали к нему приязнь, потому что малыш так его любил и верил ему, и еще потому, что граф признал его мать и обращался с ней теперь весьма почтительно. Говорили, что он уже успел к ней привязаться, что под влиянием маленького лорда и миссис Эррол граф может со временем стать, ко всеобщему благу и удовольствию, вполне достойным джентльменом.
Сколько народу толпилось в палатках, в аллеях и на лужайках! Там были фермеры в воскресных костюмах, фермерши в чепцах и шалях и девушки со своими возлюбленными; дети играли и бегали друг за другом; старушки в красных салопах обменивались новостями. А в замок съехались дамы и господа, чтобы посмотреть на всеобщее веселье, поздравить графа и познакомиться с миссис Эррол. Были там и леди Лорридейл, и сэр Гарри, и сэр Томас Эш с дочерьми, и, конечно, мистер Хэвишем; приехала и красавица мисс Вивьен Херберт в прелестном белом платье и с кружевным зонтиком; она была окружена кольцом поклонников, хотя Фаунтлерой ей явно нравился больше, чем все они, вместе взятые. Когда Седрик увидел ее, он подбежал к ней и крепко обнял ее, а она тоже его обняла и расцеловала так, словно он был ее любимым братишкой.
— Милый маленький лорд Фаунтлерой! — воскликнула она. — Милый мальчик! Я так рада! Так рада!
И она разрешила ему провести ее по замку и парку и все ей показать. А потом он подвел ее к мистеру Хоббсу и Дику.
— Это мой старый, старый друг, мистер Хоббс, мисс Херберт, а это мой второй старый друг, Дик. Я им говорил, какая вы красивая… И еще я сказал, что они вас увидят, если вы приедете ко мне на день рождения.
Мисс Херберт пожала руку мистеру Хоббсу и Дику и очень мило с ними побеседовала — расспросила их об Америке и о том, как они плыли через океан и как им живется в Англии; а Фаунтлерой стоял рядом, с обожанием глядя на нее, и щеки его от восторга пылали, потому что он видел, что она очень понравилась его друзьям.
— Да, — заявил потом торжественно Дик, — такой красотки я в жисть свою не встречал! Она… ну просто цветочек, вот что я вам скажу!
Когда мисс Херберт шла мимо, все на нее оглядывались, да и на маленького лорда Фаунтлероя тоже. Сверкало солнце, весело развевались флаги, в парке танцевали и играли во всевозможные игры, и, глядя на все это веселье, маленький лорд просто сиял от радости. Весь мир казался ему удивительно прекрасным.
И еще один человек был счастлив в тот день — старый человек, который, несмотря на все свое богатство и знатность, редко радовался от души. Мне бы хотелось думать, что ему потому было так хорошо на душе, что за это время он сделался несколько лучше. Разумеется, он не стал вдруг тем добрым человеком, за которого принимал его Фаунтлерой, но все же он кого-то полюбил и испытал какое-то удовольствие оттого, что совершил несколько добрых поступков, подсказанных ему чистым и любящим сердцем ребенка, — и это уже было немало.
С каждым днем он со все большим удовольствием смотрел на жену своего сына. Поговаривали, что она ему теперь положительно нравилась, и это было правдой. Ему приятно было слышать ее милый голос, видеть ее милое лицо; сидя в своем кресле, он следил за ее движениями, слушал, как она говорит с сыном. Ее нежные и добрые речи были ему непривычны; вслушиваясь в них, он начал понимать, почему малыш, выросший на глухой нью-йоркской улочке и водивший дружбу с бакалейщиком и чистильщиком сапог, оказался так прекрасно воспитан, что за него никому не пришлось краснеть, когда по велению судьбы он стал наследником графского титула и поселился в английском замке.
На самом-то деле все это было очень понятно. Просто мальчик жил рядом с доброй и нежной душой и воспитывался в добрых помыслах и заботе о людях. Возможно, это не так уж и много, но это лучшее, что есть в жизни. Он ничего не знал о замках и графах; он и не подозревал о существовании всякого блеска и великолепия; но его нельзя было не любить, ибо это была простая, любящая душа. Иметь такую душу все равно что родиться королем.
С искренним удовольствием глядел граф Доринкорт на маленького лорда Фаунтлероя — вот он гуляет с гостями по парку, беседует с теми, с кем знаком, и с готовностью кланяется, когда кто-то здоровается с ним, вот развлекает своих американских друзей, вот стоит возле матери или мисс Херберт и слушает их.
Когда же он направился вместе с Фаунтлероем к самой большой палатке, где за роскошной трапезой сидели все самые крупные арендаторы, довольству его не было границ. Арендаторы пили здравицы; выпив за здоровье графа с воодушевлением, какого его имя никогда прежде не вызывало, они подняли бокалы за «маленького лорда Фаунтлероя». И если у кого-либо прежде и были сомнения относительно того, пользуется ли юный лорд популярностью или нет, то они сию же минуту и рассеялись. Как все закричали, как захлопали в ладоши, как зазвенели стаканы! Эти люди с горячими сердцами так его полюбили, что совсем забыли о сдержанности и не обращали внимания на знатных дам и господ из замка, которые пришли посмотреть на них. Поднялся страшный шум, и какая-то фермерша с нежностью глянула на мальчика, стоявшего между графом и миссис Эррол, смахнула слезу и сказала соседке:
— Господь благослови нашего красавчика!
Маленький лорд Фаунтлерой был в восторге.
Он улыбался, кланялся и краснел от удовольствия до самых корней волос.
— Значит, я им нравлюсь, Дорогая? — спросил он. — Правда, Дорогая? Я так этому рад!
Тут граф положил руку на плечо мальчика и сказал:
— Фаунтлерой, поблагодари их за их доброту.
Фаунтлерой взглянул на него, а потом на мать.
— Это так нужно? — сказал он робея.
Миссис Эррол улыбнулась ему, и мисс Херберт тоже улыбнулась, и обе они кивнули. Тогда он шагнул вперед, и все тотчас устремили на него взгляды, — такой это был красивый и милый мальчик с открытым и смелым лицом! — и громко, что было сил, произнес своим звонким детским голосом:
— Я вам так благодарен! Я… надеюсь, что вы хорошо повеселились на моем дне рождения… потому что мне было очень весело… И я… очень рад, что буду графом… Сначала я думал, что мне это не понравится, а теперь я доволен… И эти места я очень полюбил… они такие красивые… И еще-еще… когда я стану графом, я постараюсь быть таким же добрым, как дедушка.
И среди криков и аплодисментов он отступил назад с легким вздохом облегчения и, взяв графа за руку, с улыбкой прислонился к его колену.
Этим я и хотела бы закончить свой рассказ. Впрочем, я должна сообщить еще одну небезынтересную подробность. Мистер Хоббс настолько пленился жизнью высшего общества и ему так жаль было расставаться со своим юным другом, что он продал лавку на углу тихой нью-йоркской улицы и поселился в английской деревне Эрлсборо, где тоже открыл торговлю, которой покровительствовал замок и которая потому процветала. И хотя они с графом не сошлись очень близко, все же, можете мне поверить, этот человек Хоббс стал со временем еще большим приверженцем аристократии, чем его сиятельство: каждое утро он читал придворные новости и внимательно следил за всем, что происходит в Палате лордов!
Спустя десять лет, когда Дик, закончив образование, поехал в Калифорнию навестить брата, он спросил бакалейщика, не хочет ли тот возвратиться в Америку, на что мистер Хоббс только задумчиво покачал головой.
— Нет, жить я там не хочу, — проговорил он. — Нет, не хочу… Я хочу быть рядом с ним, присматривать за ним, так сказать… Америка — хорошая страна для тех, кто молод и полон сил, — но там есть свои недостатки, ящуров там ни одного нет! Да и графьев тоже!
Фрэнсис Бернет
История маленького лорда (пер. с анг.
Е. Сысоева)
1. НЕОЖИДАННОЕ ИЗВЕСТИЕ
Седрику было четыре года, когда отец его умер, — он только помнил, что папа был высокий, голубоглазый, с длинными усами и что было здорово взбираться к нему на плечи и так, верхом, кататься по комнате. Когда отец занемог, мальчика увезли из дому, а когда он вернулся, то уже все было кончено. Мама тоже тяжело заболела и только начала вставать с постели. Бледная, исхудалая, она сидела в кресле у окна, ямочки со щек ее исчезли, глаза казались большими и печальными; одета она была в глубокий траур.
— Дорогая, — сказал Седрик (его отец всегда так называл ее, и мальчик ему подражал), — дорогая, папе лучше?
Руки матери, обнимавшие его, задрожали. Седрик заглянул ей в лицо, и ему захотелось плакать.
— Дорогая, он здоров?
Вдруг маленькое любящее сердце подсказало мальчику обвить ручонками шею матери и покрыть лицо ее поцелуями. Она прижала сына к себе и горько заплакала.
— Да, — ответила она, рыдая, — он теперь здоров, ему хорошо, но мы… мы с тобой одни на свете. Совсем одни!
И как ни был Седрик мал, он смутно понял, что его красивый молодой отец больше никогда не вернется к ним, что он умер. Но он не мог постичь всего смысла смерти. Мама плакала каждый раз, когда Седрик заговаривал об отце, и мальчик решил, что лучше не поминать о нем так часто и не оставлять мать сидеть подолгу, задумавшись, у огня, а развлекать ее чем-нибудь.
У них было мало знакомых, они жили уединенно, но Седрик не чувствовал этого одиночества, и только когда вырос, то узнал, отчего у них редко бывали гости.
Круглая сирота, его мать была совсем одна на свете, когда его отец женился на ней. Она жила компаньонкой у старой сварливой леди, у которой капитан Эррол бывал. Однажды он увидел, как молодая девушка вся в слезах бежала по лестнице, и его сильно тронуло ее печальное положение. Они познакомились и полюбили друг друга. Капитан Эррол решил жениться на прелестной кроткой девушке. Эта свадьба вызвала негодование его семьи, а в особенности отца — богатого знатного старика с очень крутым характером. Он жил в Англии и ненавидел Америку и американцев. У него было еще два сына, старше капитана Седрика. По закону Англии, старший сын получал титул отца и громадное состояние после его смерти. Если бы он умер бездетным, то наследство перешло бы ко второму сыну, так что капитан Седрик, как младший, имел мало шансов стать богатым.
Но природа одарила младшего сына всеми качествами, которых недоставало старшим братьям: он был высок, силен, красив, храбр и умен. Его светлая улыбка и доброе сердце располагали к нему всех. Старшие братья, напротив, не были ни красивы, ни добры, ни умны. Когда они учились в Итоне
{1} никто из товарищей их не любил; когда поступили в университет, они мало думали об учебе, а только попусту тратили и время и деньги. Старый граф, их отец, был разочарован: наследник не делал чести его имени, и мало было надежды, что из него выйдет порядочный, благородный человек. Горько было старому графу сознавать, что только третий сын обладал и красотой, и душевными качествами, необходимыми для столь высокого положения, и что именно ему-то судьба и назначила самую скромную долю, Порой старик почти ненавидел младшего сына за то, что он, а не наследник с его несметных богатств так щедро одарен природой, но помимо воли в глубине души он любил его, В припадке раздражительности он отправил его путешествовать по Америке, чтобы хоть на время удалить от себя и не видеть его превосходства над братьями, которые именно тогда очень огорчали отца своим диким поведением.
Но через полгода старик вдруг до того соскучился по младшему сыну, что написал ему письмо, в котором приказал немедленно возвратиться в Европу. Не успело оно дойти до Америки, как старый граф получил от капитана Седрика известие, что он намерен жениться на американке. Старик пришел в неописуемую ярость: он так взбесился, прочитав письмо сына, что камердинер боялся, как бы у хозяина не случился апоплексический удар. Граф целый час метался по комнате, как тигр. Потом сел за письменный стол и написал сыну, что он навсегда запрещает ему возвращаться домой и писать к нему или к братьям, что он может делать, что ему угодно, и умереть, где хочет; что для семьи он больше не существует и чтобы он никогда более не ожидал от нее какой бы то ни было помощи.
Грустно было капитану прочесть это письмо. Он любил Англию и был нежно привязан к дому, где родился, любил и старика отца, несмотря на его суровость, жалел его, когда старшие братья огорчали и обманывали надежды отца, но он знал также, что теперь ему уже нечего надеяться на помилование. Сначала он не знал, что предпринять; он был воспитан не для трудовой жизни, но решимости и силы у него было достаточно. Итак, он продал свое место в армии
{2} нашел себе занятия в Нью-Йорке и женился. Переход его от прежней жизни в Англии к теперешней был резкий, но он был молод, счастлив и надеялся на будущее. Он купил себе скромный домик на тихой улице; там, в простой, но изящной обстановке, родился его мальчик, и он ни минуты не жалел, что женился на хорошенькой компаньонке старой леди; жена его была женщина кроткая, милая, и они всем сердцем любили друг друга.
Несмотря на то что маленький Седрик родился в таком скромном домике, он казался самым счастливым ребенком в мире. Он был всегда здоров и не доставлял никому огорчений, был красив, как картинка: с густыми вьющимися волосами, большими карими глазами и длинными ресницами; девяти месяцев он уж стал ходить сам на своих крепких ножках. Когда его возили в колясочке по улице, прохожие останавливались, чтобы полюбоваться им. Все, кто жил на этой улице, знали его и любили, даже бакалейщик, которого считали самым несносным существом в мире, радовался при его появлении и всегда разговаривал с ним. Когда мальчик смог уже сам ходить по улице с няней, везя за собой игрушечный фургончик, он был так хорош в своем белом костюмчике и большой белой шляпе на белокурых вьющихся волосах, что привлекал общее внимание. Няня гордилась им и, возвращаясь с прогулки, рассказывала его матери, что богатые дамы выходили из кареты, чтобы поговорить и полюбоваться им, и что они удивлялись его обаянию и непосредственности: он разговаривал с ними так, как будто всю жизнь их знал. Седрик был очень доверчив и имел доброе сердце, которое рано стало понимать чувства других. Может быть, это природный дар, а может, и следствие того, что рядом с ним были любящие родители и он никогда не слыхал грубого, сурового слова. Он видел, как отец нежно обращался с женою, и он точно так же вел себя с нею, стараясь во всем подражать отцу.
Когда Седрик понял, что отец не возвратится к ним больше, и видел, как мать его печальна, он старался развлекать ее, как мог; садился к ней на колени, обнимал, клал свою кудрявую головку к ней на плечо или приносил свои игрушки и картинки и тихо играл у ног матери. Ничего другого он не мог придумать, но и это уже было большое утешение для молодой вдовы.
— Мэри, — говорила она своей старой служанке, — знаю, что он хочет меня утешить: он смотрит на меня таки любящими, удивленными глазами, как будто ему меня жаль. Он ласкается ко мне, старается занять… Я уверена, что он меня понимает.
Подрастая, Седрик все больше и больше придумывал средств развлекать свою мать, и она в другом обществе не нуждалась! Пяти лет он начал учиться читать, и когда выучился, то по вечерам читал вслух свои детские книги, а иногда даже и газеты, и Мэри из кухни слышала, как миссис Эррол смеялась его замечаниям. Мэри очень любила мальчика и гордилась им; она была единственная прислуга в доме, исполняла должность няни, кухарки, горничной и охотно сидела поздно по вечерам, помогая миссис Эррол шить костюмчики для сына.
— Смотрите, — говорила она своим знакомым, — как он хорош в своем черном бархатном костюме, выкроенном из старого платья матери, точно маленький лорд!
Седрик и не знал, что такое лорд. Его лучшим другом был мистер Гоббс, торговец бакалейными товарами, его лавка была недалеко от дома, где жили миссис Эррол с сыном, на углу улицы. Седрик очень его любил, уважал и считал, что он очень богатый и знаменитый человек — так много у него было всякого добра: апельсинов, чернослива, инжира и всякого печенья, и к тому же у него была своя лошадь и фургон. Седрик любил и молочницу, и булочника, и старуху, торговавшую яблоками, но предпочитал всем мистера Гоббса. К нему он ходил каждый день и подолгу с ним беседовал.
Удивительно, право, о чем это мистер Гоббс находил говорить с мальчиком! Он ему рассказывал о революции в Америке, о войне за ее независимость, о героях этой войны, о подлости неприятеля и патриотизме американцев. Седрик, слушая, так волновался, что глаза его горели, щеки пылали, в возбуждении он ерошил волосы, так что его красивые кудри становились похожими на копну. От мистера Гоббса впервые Седрик услышал о политике; бакалейщик-читал ему газеты и рассказывал, что происходит в Вашингтоне, исполняет президент свои обязанности или нет. Седрику шел восьмой год, когда мистер Гоббс взял его с собой, чтобы показать факельное шествие по случаю выборов. Позднее многие участники этой процессии вспоминали, что видели толстого мужчину у фонарного столба, а на плечах у него кудрявого мальчика, который приветствовал шествие, махая шляпой.
Вскоре после этих выборов произошла удивительная перемена в жизни Седрика. Странно, что она случилась именно в тот день, когда мистер Гоббс много говорил ему про Англию, про ее правительство и строго осуждал английскую аристократию и особенно резко отзывался о графах и маркизах. Было очень жаркое утро; Седрик, поиграв в солдатика с товарищами, вошел в лавку отдохнуть, Мистер Гоббс был в большом раздражении, глядя на рисунок в газете, изображавший придворную церемонию в Англии.
— Вот чем они забавляются! — сказал он с досадой. — Но недолго им важничать, американцы когда-нибудь да возьмут верх над всеми этими графами и маркизами!
— А много вы в своей жизни знали маркизов и графов? — спросил Седрик, который вскарабкался, как всегда, на высокий табурет, сдвинул шляпу на затылок и засунул руки в карманы.
— Нет, — отвечал возмущенно мистер Гоббс, — но хотел бы я поймать одного из них! Посмотрел бы я, как он посмеет сесть около моих бочонков с сухарями!
— А может, они отказались бы быть графами, если бы знали что-нибудь получше, — заметил Седрик, чувствуя некоторую жалость к этому несчастному сословию.
— Ну как же!.. — отвечал Гоббс. — Их прямо-таки распирает от гордости за свои титулы! Все они такие!
В разгар этой беседы в лавку вошла Мэри. Седрик думал, что она пришла купить сахару, но нет, она была бледна и взволнованна.
— Пойдемте домой, мой милый, — сказала она, — мама зовет.
Седрик спрыгнул с табурета.
— Она хочет пойти погулять со мной, Мэри? — спросил он. — До свидания, мистер Гоббс, я приду опять.
Он удивился, что Мэри в немом изумлении глядела на него и все качала головой.
— Что такое случилось, Мэри? — спросил он. — Вам очень жарко?
— Нет, но у нас случилась странная вещь…
— Не заболела ли у моей дорогой голова от жары? — спросил Седрик заботливо.
— Нет, не то…
Когда они дошли до дому, у крыльца стояла коляска и кто-то в маленькой гостиной разговаривал с мамой. Мэри увлекла мальчика наверх, чтобы переодеть в лучший костюм, повязала ему широкий красный пояс и расчесала локоны.
— Господи! Вот оказия-то! — бормотала она. — И это все аристократы и лорды! Ох! Тем хуже — проку в них нет!
Все это очень озадачило Седрика, но он был уверен, что мама все ему растолкует, и не стал больше расспрашивать Мэри.
Когда он был готов, то сбежал вниз и вошел в гостиную. Высокий худой старик с острым лицом сидел в кресле. Мать Седрика, бледная, со слезами на глазах, стояла рядом.
— О, Седди! — воскликнула она и побежала навстречу мальчику, обняла его и, взволнованная, испуганная, стала целовать.
Старик встал и поглядел на Седрика своими пронзительными глазами, потер острый подбородок костлявой рукой. Казалось, он остался доволен.
— Так это, — сказал он медленно, — маленький лорд Фаунтлерой?
2. ДРУЗЬЯ СЕДРИКА
Следующая неделя была полна для мальчика самых неожиданных, странных, удивительных впечатлений. Седрик был поражен всем, что слышал. Мама несколько раз повторяла ему свой рассказ, пока он наконец все понял. Что-то скажет обо всем этом мистер Гоббс? Речь все шла о графах: дедушка Седрика, которого он никогда не видел, был графом; старший дядя мальчика, если бы не убился до смерти, упав с лошади, был бы со временем тоже графом; после его смерти второй дядя сделался бы графом, но он внезапно умер от лихорадки в Риме. После них отец Седрика, если бы был жив, унаследовал бы графский титул, но так как все они умерли и остался один Седрик, то именно он стал наследником всего дедушкиного состояния и после смерти старика должен будет получить титул графа, — а пока он только лорд Фаунтлерой.
Седрик побледнел, когда впервые узнал об этом.
— О, дорогая! — воскликнул он. — Я не хочу быть графом. Никто из моих товарищей не граф. Не могу ли я отказаться?
Но это оказалось невозможным. Вечером в этот знаменательный день, сидя у окна и глядя на маленькую тесную улицу, они долго разговаривали с матерью. Седрик сидел на скамеечке для ног в своей любимой позе, обхватив руками одно колено, лицо его пылало от напряженной работы мысли. Дедушка прислал за ним, и мама говорила, что он должен ехать в Англию.
— Я знаю, — сказала она, печально глядя в окно, — что твой отец пожелал бы, чтобы ты ехал, Седди. Он очень любил свою родину. Многого ты пока не можешь понять. Я должна тебя отпустить, иначе я поступить не могу. Когда вырастешь, ты это поймешь.
Седрик грустно покачал головой.
— Мне жаль расставаться с мистером Гоббсом, — сказал он. — Боюсь, он будет скучать без меня, а я без него. Мне всех жаль…
Когда мистер Хэвишем, поверенный графа Доринкорта, дедушки Седрика, присланный им за мальчиком, пришел на другой день, ребенок многое узнал от него. Но мысль о том, что со временем он сделается богатым, будет иметь много замков, парки, обширные земли, шахты и фермы — вовсе его не утешала. Он озабоченно думал о своем друге мистере Гоббсе и сразу после завтрака отправился к нему в лавку. Гоббса он застал за чтением газет и подошел к нему в большом беспокойстве, чувствуя, что все, что с ним случилось, будет тяжелым ударом для его друга; дорогой он обдумал, как объявить об этом.
— А! — воскликнул мистер Гоббс, увидав Седрика. — Доброе утро!
— Здравствуйте, — ответил Седрик и не полез, по обыкновению, на высокий табурет, а сел на ящик с сухарями, обхватив колено, и несколько минут молча глядел на Гоббса, так что тот наконец тревожно посмотрел на него поверх газеты.
Седрик собрался с духом.
— Мистер Гоббс, — начал он. — Помните, про что вы мне вчера утром говорили?
— Кажется, про Англию, — отвечал мистер Гоббс.
— Да, но что именно вы говорили, когда Мэри вошла?
Гоббс почесал в затылке.
— Мы, кажется, говорили о королеве Виктории и об аристократии.
— Да, — нерешительно произнес Седрик, — и про графов, помните?
— Как же, — согласился Гоббс, — мы немного задели их, не так ли?
Седрик сильно покраснел. Никогда в жизни он не был в таком затруднительном положении. К тому же он боялся смутить мистера Гоббса.
— Вы говорили, что ни за что не позволили бы ни одному из аристократов сидеть на вашем бочонке с сухарями.
— Точно! — гордо отвечал Гоббс. — Пусть-ка попробуют — я им!
— Мистер Гоббс, на вашем ящике сидит лорд…
Гоббс подпрыгнул на стуле.
— Что? — воскликнул он.
— Да, — скромно объяснил Седрик, — я лорд и со временем буду графом, не хочу скрывать это от вас.
Гоббс испугался; он поспешно встал и пошел искать термометр.
— Наверно, вам напекло голову, — сказал он, возвращаясь и пристально глядя на Седрика. — Нынче ужасно жарко. Как вы себя чувствуете? Не болит голова?
Он положил свою большую руку на лоб мальчика.
— Благодарю вас, — ответил Седрик., — я совершенно здоров. Г олова моя в порядке. Мне очень жаль, что все, что я вам сказал, — сущая правда, мистер Гоббс. Вот для чего Мэри пришла за мной. Мистер Хэвишем говорил с мамой — он поверенный дедушки.
Гоббс опустился в кресло и вытер лоб платком.
— Один из нас с ума сошел! — воскликнул он.
— Нет, — возразил Седрик, — нет, нам надо будет с этим смириться — мистер Хэвишем специально приехал из Англии. Дедушка прислал его за мной…
Гоббс смотрел в изумлении на серьезное личико.
— Кто ваш дедушка?
Седрик вынул из кармана бумагу, исписанную неверной рукой.
— Я так не мог запомнить и записал вот здесь. — И прочел громко: — «Джон Артур Молино Эррол граф Доринкорт». Так зовут дедушку. Он живет в замке; у него два или три замка, кажется. Мой папа, который умер, был его младшим сыном. Если бы папа был жив, я бы не был ни лордом, ни графом. И папа не мог бы быть графом, если бы два его старших брата не умерли. Но они оба умерли, и, кроме меня, нет другого мальчика в семье. Вот дедушка за мной и прислал.
Гоббсу становилось все жарче, он стирал пот со лба и тяжело дышал. Он начинал понимать, что случилось что-то необыкновенное, но, видя, что в мальчике нет никакой перемены, что он сидит на ящике с сухарями с тем же невинным взглядом, как и вчера, — все его представления об английской аристократии перепутались в голове. Еще больше он был смущен тем, что Седрик с невинной простотой рассказывал ему о перемене, происшедшей в его судьбе, не понимая, насколько она важна.
— Как вы сказали? Повторите, как теперь ваше имя? — спросил Гоббс.
— Седрик Эррол, лорд Фаунтлерой. Так назвал меня мистер Хэвишем. Когда я вошел в комнату, он сказал: «Так это маленький лорд Фаунтлерой!»
— Так, — сказал мистер Гоббс. — Черт меня подери!
Он всегда так выражался, когда был ошеломлен или взволнован чем-нибудь. Седрик находил, что это вполне подходящее выражение. Он так уважал мистера Гоббса, что восхищался всем, что он ни говорил. Конечно, свою маму он ставил выше лавочника, но ведь леди должна вести себя иначе, чем мужчина.
Он внимательно посмотрел на Гоббса.
— А далеко отсюда до Англии? — спросил он.
— Надо переплыть Атлантический океан, — отвечал Гоббс.
— Это плохо, — заметил Седрик, — вероятно, я тогда вас долго не увижу, мистер Гоббс. Подумать страшно.
— Лучшие друзья не должны расставаться, — грустно проговорил Гоббс.
— А мы ведь давно с вами дружим, правда? — сказал Седрик.
— С самого вашего рождения. Вам было недель шесть, когда вас в первый раз вынесли на эту улицу.
— Никогда не думал, — вздохнул Седрик, — что буду когда-нибудь графом!..
— Вы считаете, — спросил Гоббс, — что этого нельзя избежать?
— Боюсь, что нет. Мама говорит, папа желал бы, чтобы я так поступил. Одно я могу сделать: если уж необходимо, чтобы я был графом, постараюсь быть хорошим графом. Я не сделаюсь жестоким, и, если опять затеется война с Америкой, я буду против.
Разговор друзей длился очень долго. После первого потрясения Гоббс, против ожидания, смягчился; он старался примириться с обстоятельствами, и, прежде чем беседа закончилась, он задал Седрику множество вопросов, на которые сам же и отвечал, так как мальчик не сумел этого сделать. Говоря о маркизах и графах и их поместьях, лавочник объяснил маленькому лорду много такого, что удивило бы самого мистера Хэвишема.
Мистеру Хэвишему пришлось многому удивляться. Он всю жизнь провел в Англии, вовсе не знал ни Америки, ни американских обычаев. Он сорок лет занимался делами семейства графа Доринкорта, знал их обширные поместья, несметное богатство и все значение их и потому холодно, по-деловому интересовался ребенком, который со временем должен был стать владельцем всех этих богатств и носить титул графа Доринкорта. Ему было известно о горьком разочаровании, испытанном графом со старшими сыновьями, о страшном гневе его из-за женитьбы младшего сына на американке; он знал, что до сих пор старик ненавидит молодую вдову и говорит о ней сурово и жестоко, уверяя, что она только из расчета вышла за капитана Седрика, проведав, что его отец граф. Старый поверенный думал, что это правда, — он знал много алчных, расчетливых людей и не был хорошего мнения об американцах. Когда он проехал по узкой, неприглядной улице и остановился у дверей скромного домика, он был неприятно поражен. Ему казалась ужасной мысль, что наследник трех великолепных замк эдидся и вырос в этом убогом домишке, на мещанской улице, где на углу находилась лавка со съестным товаром.
Какими же окажутся мальчик и его мать, гадал мистер Хэвишем. Он боялся знакомства с ними. Поверенный гордился семейством, делами которого он так долго управлял, и ему больно было бы, если бы женщина оказалась необразованной, падкой на деньги, без всякого понятия о чести.
Когда Мэри ввела его в маленькую гостиную, он осмотрел ее критическим взглядом; все было просто, но уютно, не было ни дешевых безвкусных украшений, ни дешевых ярких картин на стенах, скромное убранство было изящно.
«Недурно, — подумал мистер Хэвишем, — но, вероятно, все это заведено капитаном».
Но когда миссис Эррол вошла в гостиную, ему стоило усилия, чтобы не выказать своего изумления: в простом черном платье, облегающем стройную фигуру, она больше походила на молоденькую девушку, чем на мать семилетнего мальчика. Она была очень красива, но печаль не покидала ее нежного лица со смерти мужа. Опытный поверенный умел быстро различать и понимать людей, — он тотчас подумал, что напрасно старый граф был такого плохого мнения о своей невестке. Хэвишем не был женат и даже никогда не влюблялся, но тотчас сообразил, что эта молодая женщина с мягким голосом и грустными глазами вышла за капитана только потому, что любила его, и она никогда не думала о выгоде быть в родстве с графом. Он понял, что с ней нетрудно будет договориться, и стал надеяться, что маленький лорд Фаунтлерой авось не осрамит своей благородной семьи.
Он объяснил миссис Эррол цель своего приезда; та внезапно побледнела.
— Неужели его отнимут у меня? — воскликнула она. — Мы так любим друг друш? < hi один у меня во всем мире! Я старалась быть хорошей матерью… — Ее голос дрожал, слезы лились из глаз. — Вы не знаете, что он для меня!
Хэвишем откашлялся.
— Я должен предупредить вас, — проговорил он, — что граф Доринкорт не очень… не очень дружественно расположен к вам. Он стар и имеет сильные предрассудки: он всегда недолюбливал Америку и американцев и очень гневался на сына за его женитьбу. Мне очень жаль, что приходится сообщать вам неприятную весть, но я обязан объявить его решение — никогда не видеть вас. Он желает воспитать лорда Фаунтлероя под своим собственным наблюдением. Граф очень любит свой замок и большую часть времени живет в нем. Он страдает подагрой и не любит Лондона. Лорду Фаунтлерою придется жить в Доринкорте, а вам граф предлагает поселиться в другом своем имении, Корт-Лоде, в очень красивой местности и недалеко от замка. Он назначает вам приличное содержание. Лорду Фаунтлерою он позволит навещать вас и только требует одного — чтобы вы сами никогда не бывали в Доринкорте, никогда не входили бы даже в парк. Вы видите, что вас не разлучают с сыном, и я могу вас уверить, что условия графа не так суровы, как могли бы быть. Лорд Фаунтлерой получит блестящее воспитание и будет жить в богатой обстановке.
Хэвишем боялся, что молодая мать начнет плакать и возражать, — он терпеть не мог женских слез. Но она только встала и, подойдя к окну, постояла несколько минут, отвернувшись. Он видел, что она старается превозмочь свое горе.
— Покойный муж мой, — сказала она наконец, — очень любил замок Доринкорт; он любил Англию и все английское. Ему было очень тяжело расстаться с отечеством; он гордился им и своим именем. Я знаю, что он хотел бы, чтобы его сын увидел родные места и был воспитан сообразно своему будущему положению, — Она подошла к мистеру Хэвишему и прибавила: — Мой муж желал бы этого, и я поступлю так, как будет лучше для моего сына, Я знаю, я уверена, что граф не будет жесток и не восстановит сына против меня. Но если бы даже он и поступил так, то мальчик слишком похож на своего отца, чтобы поддаться дурному влиянию. У него горячее, любящее сердце, честная душа; если нас разлучат, он не перестанет меня любить, и, если мне позволят хоть изредка видеть сына, я не сочту себя вполне несчастной…
«О себе она почти не упоминает, — подумал поверенный, — и не ставит мне никаких условий».
— Миссис Эррол, — сказал он, — я уважаю ваше чувство к сыну. Он со временем будет вам благодарен. Уверяю вас, что лорд Фаунтлерой будет прекрасно воспитан и что для его счастья граф сделает все, что можно. Граф Доринкорт хочет сам о нем заботиться…
— Надеюсь, — отвечала молодая мать упавшим голосом, — что дед полюбит Седди: у мальчика прекрасное сердце и его всегда все любили…
Мистер Хэвишем опять прокашлялся: он не мог себе представить, чтобы старый, вспыльчивый подагрик мог кого бы то ни было полюбить, но он знал, что в его же интересах следовало бы быть ласковым со своим наследником. Очень может статься, что если Седди окажется достойным своего рода, то дед, пожалуй, будет даже гордиться им.
— Поверьте, что лорду Фаунтлерою будет очень хорошо. Для его же счастья граф желает, чтобы вы жили поблизости и могли бы иногда видеться с вашим сыном.
Он не решился повторить точных выражений графа — они были далеко не любезны, и Хэвишем изложил их более мягко и учтиво.
Его передернуло, когда миссис Эррол велела Мэри позвать Седрика и Мэри отвечала:
— Его легко найти: он сидит в лавке Гоббса на своем высоком табурете и толкует с ним о политике среди свечей и мыла.
— Мистер Гоббс знает моего сына с рождения, — сказала миссис Эррол поверенноу, — он очень любит Седди, и они очень дружны…
В душе мистера Хэвишема опять поднялись сомнения. В Англии дети джентльменов не дружат с лавочниками, это показалось ему странным. Досадно будет, если мальчик растет в дурной среде и окажется невоспитанным. Старый граф и без того пережил много горя и унижения от пристрастия старших сыновей к низкому обществу. Неужели мальчик унаследовал наклонности своих дядей и не родился в деда?
Эти мысли сильно тревожили старика поверенного, когда вдруг дверь отворилась и вошел Седрик. Хэвишем не сразу решился взглянуть на мальчика, но, когда он поднял глаза, странный переворот совершился в нем: его сразу очаровал этот прелестный ребенок. Он был строен, ловок, с выразительным лицом; голову держал высоко; волосы у него были золотистого цвета, как у отца, глаза карие, как у матери, но только не грустные, а живые, смелые глаза, которые никого и ничего не боялись.
«Я никогда не видел такого красавца и с такой благородной наружностью», — подумал мистер Хэвишем, а вслух сказал:
— Так это маленький лорд Фаунтлерой!
И чем больше он всматривался в маленького лорда, тем больше удивлялся. Он много видел детей красивых, краснощеких, хорошо воспитанных, но все они были или очень застенчивы, или слишком шумливы. Заинтересованный судьбой Седрика, старик особенно внимательно следил за ним.
Седрик, не замечая ничего, вел себя, как всегда. Он подошел к мистеру Хэвишему, подал ему руку и с готовностью отвечал на все его вопросы. Когда Хэвишем говорил с его матерью, он скромно молчал и со вниманием следил, точно взрослый, за разговором.
— Кажется, он у вас очень рассудительный мальчик, — заметил мистер Хэвишем.
— Да, по временам, — отвечала та с улыбкой. — Он хорошо учится, да притом он много бывает со взрослыми. Но у него есть забавная привычка часто употреблять длинные слова и выражения, которые он вычитал в книгах или услышал от старших. Впрочем, Седди очень любит играть и со сверстниками. Думаю, что он умен, но вместе с тем — совершенный ребенок.
Когда мистер Хэвишем увидел Седрика на другой день, то понял, что мать была права. Как только карета его завернула за угол, он увидел ватагу оживленно играющих мальчишек. Двое должны были бежать наперегонки: один из них был маленький лорд, который кричал ж шумел не меньше других.
— Раз! Два! Три! — крикнул он, приготовившись.
Мистер Хэвишем велел кучеру ехать тише и смотрел в окно с большим любопытством. Он видел, как при последнем слове «Три!» оба мальчика пустились бежать. Ноги Седрика в красных чулках так и замелькали: кулачки его были сжаты, волосы развевались.
— Ура! Сед Эррол! — кричали мальчишки, приплясывая и визжа от возбуждения. — Ура! Билли Вильямс! Ура!
«Наверно, он выиграет, — подумал мистер Хэвишем, глядя, как ножки в красных чулках быстро бежали вперед и с каким усилием Билли Вильямс старался догнать их, — Я, право, хочу, чтобы он выиграл!»
Громкие, неистовые ребячьи возгласы возвестили, что будущий граф последним сильным рывком достиг фонарного столба и тронул его двумя секундами раньше Билли Вильямса, который добежал до цели, сильно запыхавшись.
— Да здравствует Седди Эррол! — кричали дети. — Ура! Седди!
Мистер Хэвишем не вытерпел, высунулся из кареты и крикнул:
— Браво, лорд Фаунтлерой!
Когда карета остановилась у крыльца скромного домика, победитель, побежденный и остальные мальчишки гурьбой подходили к ней. Седрик шел рядом с Билли Вильямсом и говорил ему в утешение:
— Я выиграл потому, что у меня ноги длиннее, только поэтому. Й к тому же я тремя днями старше тебя, это много значит.
В это утро у Седрика был продолжительный разговор с мистером Хэвишемом, который, слушая его, часто улыбался, потирая подбородок костлявой рукой.
Миссис Эррол вышла зачем-то из комнаты и оставила поверенного и мальчика вдвоем. Сначала поверенный не знал, что сказать. Он полагал, что следует подготовить Седрика к свиданию с дедом и объяснить ему большую перемену в его судьбе. Очевидно, что ребенок не имел ни малейшего понятия о том, что его ожидает в Англии, он даже не знал, что мать не будет с ним жить — ему ничего еще об этом не говорили.
Мистер Хэвишем сидел в покойном кресле по одну сторону открытого окна, Седрик по другую в таком же большом кресле, и глядели друг на друга, Седрик прислонился к мягкой спинке, скрестил ноги, руки заложил в карманы — совершенно так, как это делал мистер Гоббс, Мальчик молча внимательно смотрел на Хэвишема, а тот все думал, что бы ему такое сказать; но Седрик скоро вывел его из затруднения и заговорил первый:
— Знаете, — сказал он, — я вовсе не понимаю, что это такое за слово — граф?
— Неужели? — сказал мистер Хэвишем.
— Да, и я думаю, что так как я буду графом, то мне следовало бы знать, по крайней мере, что это такое…
— Конечно!
— Не будете ли вы так добры объяснить мне это слово? — почтительно попросил Седрик. — Кто назначает графов?
— Король или королева, — ответил мистер Хэвишем. — Обыкновенно этот титул дается человеку за какую-нибудь великую заслугу.
— О! — воскликнул Седрик, — это как у нас выбор президента.
— На самом деле? — спросил мистер Хэвишем. — Разве за заслуги выбирают президента в Америке?
— Как же, — живо ответил Седрик, — когда человек очень добр и очень учен, его выбирают в президенты. Устраивают факельное шествие, говорят речи. Я считал, что могу когда-нибудь стать президентом, но никогда не думал, что буду графом. Я ничего про это не знал, а то, может быть, я и захотел бы быть графом, — прибавил он, желая чем-нибудь угодить мистеру Хэвишему.
— Граф и президент совершенно разные вещи, — заметил поверенный.
— Какая же разница? Разве для графов не устраивают факельные шествия?
Мистер Хэвишем скрестил ноги, соединил кончики пальцев на руках. Он решил, что пора бы объяснить мальчику его настоящее положение.
— Граф — очень важное лицо, — начал он.
— И президент тоже, — вставил Седди, — процессия с факелами тянется миль на пять, музыка играет, пускают ракеты. Мистер Гоббс водил меня посмотреть.
— Граф, — снова неуверенно начал Хэвишем, — должен быть потомком древнего рода.
— Это что такое? — спросил Седрик.
— Древний род значит — старинная фамилия, очень ста ринная.
— A-а! Вероятно, как та торговка, что продает яблоки в парке. Я думаю, она очень древнего рода. Она такая старая, что удивляешься, как она на ногах держится. Ей лет сто, все-таки она всегда в парке, даже когда дождик идет. Мне ее очень жаль; мальчики тоже ее жалеют. Однажды у Билл! Вильямса был доллар, и я уговорил его всякий день покупать яблоки у старухи, но ему это скоро надоело. К счастью, один джентльмен дал мне пятьдесят центов, и я на них купил у нее яблок. Так жаль бедную старушку, такую бедную и такого древнего рода!
Мистер Хэвишем положительно растерялся, глядя на серьезное личико мальчика.
— Вы меня не совсем верно поняли, — сказал он. — Когда я сказал «древний род», я не имел в виду глубокую старость. Древний род означает семейство, давно известное, возможно даже, несколько сот лет известное в истории всей страны.
— Как Джордж Вашингтон
{3}, например, — заметил Седрик, — Я про него слышал с тех пор, как родился, и раньше его уже знали. Мистер Гоббс говорит, что его никогда не забудут, Это, знаете, из-за Декларации независимости Америки и Четвертого июля
{4}. Видите, какой он был храбрый человек!
— Первый граф Доринкорт, — произнес торжественно мистер Хэвишем, — получил свой титул четыреста лет тому назад.
— Как давно! — воскликнул Седди. — Вы сказали об этом моей дорогой? Это ее очень заинтересует, она любит рассказы о необычных вещах. Что же еще скажете вы о графах?
— Многие из них помогали королям править Англией, некоторые были очень храбрыми воинами и участвовали в сражениях в былые дни.
— Я бы тоже хотел быть военным, — сказал Седрик. — Мой папа был военным, он был очень храбрый, как Джордж Вашингтон. Наверное, потому, что он стал бы графом, если б не умер? Я рад, что графы храбрые люди — большое преимущество быть храбрым. Я прежде очень боялся темной комнаты, но когда думал о храбрости солдат во время революции за независимость Америки и Джордже Вашингтоне, то совсем вылечивался от трусости.
— Графы имеют другое преимущество, — тихо сказал мистер Хэвишем и пристально посмотрел на мальчика, — некоторые из них очень богаты.
Поверенный хотел знать, имеет ли его юный друг понятие о силе денег.
— Приятно иметь много денег, — наивно сказал Седрик, — я хотел бы быть богатым.
— Неужели? Но для чего?
— Да для того, что с деньгами можно сделать много добра. Во-первых, возьмем хоть старую торговку: если б я был богат, я бы купил ей палатку, чтобы ставить туда лоток с яблоками, маленькую печку и давал бы ей по доллару каждое утро, когда идет дождь, чтобы она могла остаться дома. Я бы купил еще большой теплый платок, чтобы согреть ее старые кости! Ее кости не такие, как у нас, они болят при каждом движении, и это очень неприятно, Если бы я мог все это купить, я уверен, что кости у нее перестали бы болеть.
— Хм! — промычал мистер Хэвишем. — А что еще сделали бы вы, если б были богаты?
— О, много чего! Конечно, я купил бы для моей дорогой много отличных вещей: рабочий ящик, веер, золотой наперсток, кольца, энциклопедию и карету, чтобы она не ждала на улице омнибуса. Если бы она любила розовый цвет, я бы купил ей розовое шелковое платье, но она любит только черное. Я бы ее повел в большие магазины и дал выбрать все, что бы она там захотела. А потом Дик…
— Кто такой Дик?
— Дик чистит сапоги на улице, — отвечал маленький лорд, с волнением рассказывая: о своих планах. — Он лучше всех умеет чистить сапоги. Он стоит на углу улицы, там, внизу. Я его давным-давно знаю. Раз мама купила мне огромный мячик, я его подбросил, и он упал посреди улицы между каретами: я был в отчаянии, начал плакать — я тогда был еще очень маленький, А Дик чистил чьи-то сапоги, как крикнет: «Эй!» — и бросился: под ноги лошадям, достал мой мячик, вытер его своим фартуком и принес мне. Дорогая была очень довольна, и я тоже. С тех пор, когда мы ходим гулять в ту сторону, мы всегда подходим к Дику, разговариваем с ним, и он рассказывает про свое ремесло: дела плохо идут с некоторых пор.
— Что же вы хотели бы для него сделать? — спросил поверенный, улыбаясь.
— Что? — отвечал лорд Фаунтлерой, принимая озабоченный вид, — Я бы выкупил его долю у Джека.
— А кто такой Джек?
— Его компаньон. Он очень плохой. Дик говорит, что хуже не может быть: он обманывает и приводит Дика в отчаяние. И вы пришли бы в отчаяние, если бы вы честно чистили сапоги, а ваш компаньон был бы обманщик. Все любят Дика, а Джека терпеть не могут. Если бы я был богатый, я бы дал Дику денег, чтобы он мог откупиться от Джека, достал бы ему свидетельство — он говорит, что это хорошая вещь, — и купил бы ему новую одежду и новые щетки, и устроил бы его хорошенько. Он сказал, что все, что он хочет, — это открыть свое собственное дело.
С трогательным простодушием рассказывал маленький лорд про своего приятеля Дика, не сомневаясь, что старый поверенный искренне занят его рассказами. И точно, мистер Хэвишем начинал сильно интересоваться, только не старой торговкой и не Диком, а кудрявым мальчиком, который забывал о себе и был занят только своими друзьями.
— Чего бы вы, — спросил поверенный, — желали для себя?
— Очень много! — живо отвечал Седрик. — Во-первых, я дал бы денег Мэри для ее сестры Бриджит, у которой двенадцать человек детей и безработный муж. Она приходит к нам и плачет, дорогая дает ей каждый раз корзинку с провизией, и она опять плачет и говорит: «Да благословит вас Бог, красавица вы моя!» Я думаю, что мистер Гоббс был бы рад получить золотые часы с цепочкой и пенковую трубку на память от меня. И наконец, мне хотелось бы устроить собрание.
— Какое собрание?
— Это вроде республиканского митинга, — объяснил Седрик, возбуждаясь. — С факелами и мундирами для всех мальчиков и для меня. Мы маршировали и кричали бы — вот чего я для себя хотел бы!
Дверь отворилась, вошла миссис Эррол.
— Извините, — сказала она поверенному, — что я оставила вас, но ко мне пришла одна бедная женщина, она в большом горе.
— Пока вас не было, — отвечал мистер Хэвишем, — этот юный джентльмен рассказывал мне про своих друзей и про то, что он сделал бы для них, если бы был богат.
— Бриджит тоже в числе его друзей, — заметила миссис Эррол, — и я только что с нею говорила в кухне. Она в горе — ее муж лежит больной.
Седрик соскользнул со стула.
— Я сбегаю к ней и спрошу, как он себя чувствует. Это такой отличный человек! И я очень обязан ему: он раз сделал мне деревянную саблю!
Седрик выбежал из комнаты, и Хэвишем встал. Ему хотелось что-то сказать, но он, по-видимому, не решался.
— Перед отъездом из замка Доринкорт, — заговорил он наконец, — я имел свидание с графом, и он дал мне следующие приказания: граф желает, чтобы его внук с радостью думал о предстоящей ему жизни в Англии и о знакомстве с ним. Поэтому он велел мне сказать его светлости, что перемена в его судьбе принесет ему много денег. Мне поручено исполнить все желания ребенка и сказать ему, что это подарок от деда. Не думаю, что граф имел в виду что-нибудь подобное, но, если лорду Фаунтлерою доставит это удовольствие, пусть он поможет бедной женщине. Граф был бы недоволен, если бы я не исполнил первой просьбы его внука.
Поверенный снова по-своему передал слова графа. Вот что тот в действительности говорил Хэвишему: «Объясните мальчугану, что я могу дать ему все, что он ни захочет. Растолкуйте ему, что значит быть внуком графа Доринкорта. Купите все, что он ни попросит, наполните золотом его карманы и скажите, что это подарок от деда».
Намерения графа были далеко не хорошие, и, если бы не благородное сердце маленького лорда, гордый дед своим неумеренным баловством сделал бы ему много вреда. Но мать Седрика иначе смотрела на вещи. Она вообразила, что несчастный одинокий старик хочет доставить удовольствие внуку и завоевать его любовь и доверие. Она была очень рада, что Седрик получит возможность помочь бедной Бриджит и что судьба дала ее сыну шанс делать добро тем, кто в нем нуждается. Она покраснела от радости и воскликнула:
— О, как добр граф Доринкорт! Седрик будет счастлив! Он всегда любил Бриджит и ее мужа, и они стоят его привязанности. Майкл добросовестный работник, когда здоров, но он долго болел, лекарства стоят дорого, теплое платье и хорошая пища тоже. Я очень жалела, что не могу им помочь, и то, что они теперь получат, конечно не потратят попусту…
Мистер Хэвишем достал из кармана толстый бумажник. Его лицо имело странное выражениее: он думал о том, что скажет тщеславный бессердечный граф Доринкорт, когда узнает о первом желании своего внука.
— Вам, может быть, неизвестно, — сказал он, — до какой степени граф Доринкорт богат. Он может удовлетворить каждую свою прихоть. Ему, очевидно, будет приятно, если я исполню все желания лорда Фаунтлероя. Если вы позволите, я дам ему пять фунтов для этих людей.
— Это же двадцать пять долларов! — воскликнула миссис Эррол. — Неужели это возможно!.. Да это целое состояния для таких бедных людей!
— Да, — отвечал, сухо улыбаясь, поверенный, — большая перемена произошла в судьбе вашего сына, большая сила будет в его руках.
— Ах! — воскликнула молодая мать. — А он еще такой маленький! Как я его научу владеть этой силой? Мне страшно за моего Седди!
Поверенный откашлялся. Его старое черствое сердце дрогнуло от взгляда этих нежных, застенчивых глаз.
— Судя по моему разговору с лордом Фаунтлероем, я уверен, что будущий граф Доринкорт сумеет вести себя достойно и не забудет других. Он еще дитя, но на него можно уже надеяться.
Миссис Эррол пошла за Седриком и привела его в гостиную. Поверенный слышал, как он в соседней комнате рассказывал матери:
— Что ужасно — так это его ревматизм! Бриджит говорит, что он думает о том, что не заплатили за квартиру, а это усиливает воспаление. Если бы у старшего сына был костюм, он мог бы получить место в лавке…
Лицо ребенка было очень озабоченным, когда он вошел.
— Дорогая сказала, что вы меня зовете, мистер Хэвишем, — обратился он к поверенному, — Я сейчас разговаривал с Бриджит.
Мистер Хэвишем посмотрел на него нерешительно.
— Граф Доринкорт., — начал было он и невольно взглянул на миссис Эррол.
Она вдруг стала на колени перед сыном и, нежно обняв его, сказала:
— Седди! Граф Доринкорт, твой дедушка, отец твоего отца, очень, очень добр. Он любит тебя и хочет, чтобы и ты его любил. Все его дети умерли, он хочет, чтобы ты был счастлив и другим приносил счастье, — он так сказал мистеру Хэвишему и дал ему много денег для тебя. Ты можешь дать их Бриджит, чтобы она заплатила за квартиру и купила Майклу все, что нужно. Как это хорошо, Седди! Не правда ли?
Она поцеловала мальчика, а тот, вспыхнув от удивления, смотрел то на мать, то на поверенного.
— Не могу ли я сейчас получить деньги, а то она уйдет…
Мистер Хэвишем протянул ему деньги. Это были новенькие, аккуратно сложенные банкноты.
Седди бросился вон из комнаты.
— Бриджит! — кричал он, вбегая в кухню. — Бриджит! Постойте!.. Вот вам деньги! Дедушка мне их прислал… Это вам и Майклу.
— О мистер Седди! — почти в ужасе воскликнула Бриджит. — Двадцать пять долларов!.. Где ваша мама?
— Мне надо пойти разъяснить ей, в чем дело, — сказала миссис Эррол, услыхав голос Бриджит.
Она пошла в кухню, а мистер Хэвишем подошел к окну и задумался.
«Старый одинокий подагрик граф Доринкорт, — думал он, — сидит теперь в мрачной библиотеке своего замка, окруженный величием и роскошью, никем не любимый, — *- потому что за всю свою долгую жизнь он сам никого не любил, кроме одного себя. Вспыльчивый эгоист, он был занят только удовлетворением собственных прихотей, на них он тратил свое богатство, а о других не заботился. Теперь он старый больной человек, безумное потакание своим слабостям только расстроило здоровье и сделало человеконенавистником. Люди, в свою очередь, его ненавидят. Несмотря на свое громадное состояние, граф Доринкорт — самый нелюбимый джентльмен и теперь брошен всеми. Он мог бы приглашать гостей, задавать роскошные обеды и устраивать блестящие охоты, но он знает, что собравшиеся по его приглашению гости втайне будут бояться его сердитого лица, злых замечаний. У него необыкновенно злой язык и крутой нрав, ему доставляет особенное удовольствие безнаказанно осмеивать людей, глумиться над ними».
Мистер Хэвишем знал наизусть все его привычки и, стоя у окна, мысленно сравнивал картины домашней жизни деда и внука: здесь скромная обстановка, прелестный мальчик, который рассказывает ему о своих друзьях — торговке, лавочнике, Дике, о своем благородном желании помочь им… И огромные владения и власть делать добро и зло, которые со временем будут в руках маленького лорда. Какая разница!
Вскоре Седрик с матерью воротились. Мальчик был очень оживлен, тотчас же уселся между матерью и поверенным и радостно рассказывал им о счастье Бриджит:
— Она очень плакала, она говорит, что это от радости: я никогда не видал, чтобы люди плакали от радости. Какой мой дедушка добрый! Я не знал, что он такой добрый, и не представлял, что так приятно быть графом… Я почти рад, что буду со временем графом.
3. ОТЪЕЗД
В продолжение следующей недели Седрик все больше убеждался в преимуществах быть графом. Он долго не сознавал, что может исполнять все свои желания, и только после нескольких разговоров с мистером Хэвишемом понял, какими большими средствами он теперь располагает.
Перед отъездом в Англию он ходил утром с поверенным к Дику, а после обеда увидел торговку древнего рода и, остановившись перед ее лотком, объявил, что у нее будут палатка, грелка, теплый платок и достаточно денег.
— Я уезжаю в Англию и буду лордом, — скромно сказал ей Седрик. — Я не хочу, чтобы ваши кости болели, когда на дворе сыро. Мои кости никогда не болят, и я не знаю, как это больно, но мне вас жаль, и я желаю вам быть здоровой.
Старуха онемела от изумления и не могла поверить своему счастью.
— Вы не знаете, какая это добрая женщина, — заметил Седрик, возвращаясь с мистером Хэвишемом домой. — Раз я упал и сильно ушиб коленку, и она дала мне даром яблоко. Я этого никогда не забуду. Ведь нельзя же забывать тех, кто сделал тебе добро.
Честный, хороший мальчик не воображал, что много есть людей, забывающих добро.
Свидание с Диком было очень трогательным. В этот день Джек сильно обидел бедного Дика, и тот стоял на обычном своем месте грустный, убитый. Надо себе представить, что с ним сделалось, когда Седрик спокойно объявил ему, как он намерен его выручить. Мистер Хэвишем стоял в стороне и невольно удивлялся той ясности, с которой Седрик излагал суть дела своему приятелю. Известие, что его маленький друг сделался лордом, и есть опасность, что со временем он будет графом, если проживет долго, до того поразило Дика, что у него свалилась шапка с головы и он стоял разинув рот.
— Посмотрим еще, что из этого выйдет, — сказал он наконец. — Да и правду ли вы еще говорите?
Маленький лорд слегка сконфузился, но скоро оправился.
— Сначала все так думали, что это неправда, — заметил он. — Мистер Гоббс — тот решил, что у меня солнечный удар. Я сперва не очень был рад, что я лорд, но теперь доволен. Мой дедушка, граф, хочет, чтобы я делал, что мне угодно. Он такой добрый, прислал мне с мистером Хэвишемом кучу денег, и я принес вам столько, сколько нужно, чтобы откупиться от Джека.
В конце концов Дик откупился от своего компаньона и открыл собственное дело. Он получил изумительную вывеску, новые щетки и отличное снаряжение. Он, как и старая торговка, не верил своему счастью и глядел так, как будто это все был чудесный сон, и он боялся, что в любой момент может проснуться. Опомнился Дик только тогда, когда Седрик подал ему руку на прощанье.
— Прощайте, — сказал маленький лорд, и голос его дрогнул, а в больших карих глазах сверкнули слезы. — Надеюсь, что ваше дело пойдет успешно. Мне жаль уезжать от всех вас но я, может быть, возвращусь сюда, когда буду графом. Пишите мне, пожалуйста, вот мой адрес. — И он подал Дику клочок бумаги. — Мое имя уже не Седрик Эррол, а лорд Фауг > лерой. Прощайте, Дик!
Дик быстро заморгал, хотел что-то сказать, но в горле застрял ком.
— Я не хочу, чтобы вы уезжали, — произнес он наконец глухо. Взглянув на поверенного, он снял шапку: — Благодарю вас, сэр, за то, что вы привели его сюда, и за то, что вы сделали. Седди славный мальчик, да! Я всегда говорил, что он славный мальчик.
Когда они ушли, Дик долго смотрел им вслед и тихо плакал.
До самого отъезда его светлость часто навещал мистера Гоббса, который впал в уныние при известии о предстоящей разлуке с маленьким приятелем. Когда Седрик торжественно поднес ему прощальный подарок — золотые часы с цепочкой, Гоббс положил их на свое толстое колено и громко высморкался несколько раз.
— Откройте часы, — попросил Седрик, — на крышке есть надпись. Я сам сказал, что вырезать внутри. «Мистеру Гоббсу от его самого старинного друга, лорда Фаунтлероя». Глядя на эту надпись, вы каждый раз будете вспоминать обо мне. Я не хочу, чтобы вы меня забыли.
Мистер Гоббс опять громко высморкался.
— Я никогда вас не забуду, — как-то растерянно сказал он. — Вы-то, смотрите, не забудьте меня среди аристократов.
— Где бы я ни был, я вас всегда буду помнить, — отвечал маленький лорд. — С вами я провел самые счастливые часы моей жизни. Надеюсь, вы приедете ко мне. Я уверен, что дедушка будет очень рад с вами познакомиться; может быть, он сам пригласит вас, когда я ему про вас расскажу. Вам… вам не будет неприятно, что он… граф? Я хочу сказать: вы не откажетесь от приглашения, оттого что он граф?
— Ради вас приеду, — милостиво ответил Гоббс.
И они решили, что если Гоббс получит приглашение приехать на несколько месяцев в замок Доринкорт, то он тотчас же уложит чемодан и отправится в путь.
И вот день отъезда Седрика настал. Вещи отправили на пароход, карета стояла у подъезда… Чувство одиночества охватило мальчика. Его мать заперлась в свою комнату, и, когда она вышла, глаза ее были заплаканы, губы дрожали. Седрик подбежал к ней, и они крепко обнялись. Седрик смутно понимал, отчего им обоим так грустно, и сердце подсказало ему слова:
— Дорогая, мы любили свой маленький дом! Мы всегда будем его любить, не правда ли?
— Да, да, мой милый! — отвечала тихо мать.
Когда они сели в карету и поехали, она высунулась в окошко, чтобы еще раз взглянуть на дом, который они покидали. Седрик взял ее руку и крепко прижал к себе.
Они не заметили, как карета остановилась, и они очутились на палубе парохода среди толпы пассажиров, суетившихся в ожидании запоздавшего багажа или переносивших большие сундуки. Матросы собирали канаты, офицеры отдавали приказания. Мужчины, женщины, няньки с детьми то и дело поднимались на палубу — одни смеялись и болтали, другие печально смотрели, двое-трое плакали, отирая глаза платком. Седрика все занимало: кучи канатов, свернутые паруса, высокие мачты, которые, казалось, касались неба. Он тотчас стал строить планы, как завязать разговор с матросами и расспросить их о пиратах.
Перед самым отплытием, когда Седрик стоял на верхней палубе, он вдруг заметил, что кто-то проталкивается через J толпу. Это был Дик, он, запыхавшись, прорывался сквозь толпу с чем-то красным в руке.
— Я всю дорогу бежал… хотел еще раз проститься с вами… и дать платок на память… Меня там внизу пускать не хотели… пока протискивался, потерял бумагу, в которой платок был завернут…
Он говорил, с трудом переводя дух, и в эту минуту прозвонил колокольчик — Дик опрометью бросился назад, прежде чем Седрик успел вымолвить слово.
— Прощайте! — кричал Дик уже издалека. — Носите мой платок, когда будете среди аристократов!
Через две секунды Седрик видел, как он, продравшись сквозь толпу на нижней палубе, бросился по трапу как раз в ту минуту, когда его хотели убирать, и затем остановился на берегу и стал махать шапкой.
Седрик развернул подарок: это был красный шелковый платок с изображенными на нем лошадиными головами и подковами. Маленький лорд подался вперед и, махая красным фуляром
{5}, кричал:
— Прощайте, Дик!.. Благодарю вас!.. Прощайте!..
Пароход отчалил. Пассажиры крикнули последнее «прости», и мама Седрика опустила вуаль.
На берегу суетились и шумели, но Дик не замечал ничего, он смотрел издали на детское лицо, развевающиеся волосы, освещенные солнцем, и слышал только голос маленького лорда Фаунтлероя, который медленно удалялся от места своего рождения к незнакомой земле предков.
4. В АНГЛИИ
Во время плавания мать сообщила Седрику, что она не будет жить с ним в одном доме: мальчик пришел в такое отчаяние, что мистер Хэвишем тут только убедился, как хорошо старый граф поступил, решив, чтобы мать жила недалеко от ребенка и часто с ним виделась. Ясно было, что он не вынес бы полной разлуки с нею. Миссис Эррол нежно утешала сына и так убедительно с ним говорила, что в конце концов успокоила его.
— Мой дом будет близко от замка, — повторяла она всякий раз, когда мальчик заговаривал об этом. — Я буду так близко, что ты сможешь каждый день прибегать ко мне. Подумай, сколько тебе придется мне рассказывать! Вот увидишь, мы будем очень счастливы. Твой папа часто мне говорил о замке Доринкорт: это великолепный дом; твой папа его очень любил, и ты тоже его полюбишь.
— Я бы полюбил его гораздо сильнее, если бы ты жила со мной, — отвечал маленький лорд, тяжело вздыхая.
Он не мог понять, отчего мать не могла жить вместе с ним, это казалось чрезвычайно странным, а мать не хотела ему открыть настоящей причины их разлуки.
— Лучше не говорите ему, — сказала она поверенному, — он не поймет этого и будет огорчен и глубоко оскорблен, если узнает, что его дед меня ненавидит: это может дурно повлиять на его чувства к деду. Он не понимает, что также ненависть, для него было бы тяжелым ударом узнать, что кто-нибудь меня ненавидит. Он так любит меня! Пусть он только со временем, когда возмужает, узнает всю правду; теперь же это совершенно оттолкнет Седди от графа, даром что он еще совсем ребенок.
Итак, Седрик узнал только, что существует какая-то таинственная причина, которую ему откроют впоследствии, почему его маме нельзя жить с дедушкой, и он примирился со своей судьбой, тем более что мать старалась выставлять только привлекательную сторону его будущей жизни. Но он все-таки часто сидел задумавшись на палубе, глядя на море, и мистер Хэвишем слышал, как он не по-детски вздыхает.
— Мне это распоряжение не нравится, — говорил маленький лорд поверенному. — Вы не знаете, до какой степени оно мне не нравится! Но Мэри говорит, что в жизни много горя и надо уметь пережить его. И мистер Гоббс то же самое говорил мне. Дорогая хочет, чтобы я жил с дедушкой, потому что все дети его умерли. А это ведь большое несчастье, и мне очень жаль дедушку, особенно потому, что один из его сыновей умер внезапно.
Мистер Хэвишем мало-помалу привязался к маленькому лорду, ему нравилось с ним разговаривать.
— Вы постараетесь любить графа? — спросил он однажды у мальчика.
— Да, — отвечал его светлость, — он мой очень близкий родственник, и, разумеется, каждый должен любить своих родных. Если бы кто другой так много для меня сделал, как граф, и доставил бы мне столько удовольствия, то я и его бы любил, а уж о близком родственнике и говорить нечего.
— А как вы полагаете, полюбит ли вас дедушка?
— Думаю, что да. Ведь и я ему родственник, я сын его сына, да наконец, если бы он меня не любил, зачем бы он за мной прислал?
— Ого! — воскликнул поверенный. — Вы так думаете?
— Конечно, — отвечал Седрик. — Разве вы не такого же мнения? Как не любить внука!
Все пассажиры на пароходе уже знали историю маленького лорда и интересовались мальчуганом, который бегал по палубе, беседовал с матросами или расхаживал с матерью или старым поверенным. Все его полюбили, он со всеми подружился. Когда мужчины, гуляя по палубе, шутили с ним, он весело отвечал на их шутки; когда он разговаривал с дамами, то в группе, центром которой был маленький лорд, всегда раздавался смех; когда он играл с детьми, он придумывал самые затейливые игры. Но лучшими его друзьями стали матросы: они рассказывали ему чудесные истории о пиратах, о кораблекрушениях и о необитаемых островах. Матросы выучили его вязать морские узлы и делать игрушечные корабли.
На одиннадцатый день Седрик прибыл в Ливерпуль, а вечером он сел с матерью и поверенным в карету, которая привезла их прямо к воротам Корт-Лоджа. Было уже темно, Седрик видел только, что они проехали под высокими деревьями и вскоре остановились у ярко освещенного подъезда. Мэри, которая ехала с ними на пароходе, прибыла раньше их и ждала уже у входа. Седрик выпрыгнул из кареты и увидел, что кроме Мэри у дверей стояли еще двое слуг.
Маленький лорд бросился к своей няне с громким восклицанием:
— Как вы сюда попали раньше нас,
Мэри? Дорогая, Мэри уже здесь! — и он крепко поцеловал красные шершавые щеки служанки.
— Как я рада, Мэри, что вы здесь, — шепнула миссис Эррол. — Это большое утешение для меня, мне так было бы тоскливо без вас.
Она подала руку служанке, и та сочувственно ее сжала.
Английские слуги с любопытством смотрели на мальчика и его мать. До них доходило множество слухов о миссис Эррол и ее сыне. Они знали, как граф был взбешен женитьбой капитана Седрика и почему миссис Эррол будет жить в маленьком доме в Корт-Лодже, а ее мальчик, в замке; они знали, что он наследует громадное состояние деда, знали также, как суров и сердит старый граф.
— Бедняжка! — перешептывались они. — Как тяжело ему будет!
Но они не знали характера будущего графа Доринкорта.
Мальчик ловко сбросил с себя пальто; видно было, что он не привык к посторонней помощи. Он внимательно осмотрел просторную переднюю, увешанную картинами и оленьими рогами. Ничего подобного он не видывал до сих пор ни в одном доме.
— Дорогая, — сказал он, — это хороший дом, и какой большой! Я рад, что вы будете здесь жить.
Это был, конечно, очень красивый и даже большой дом по сравнению с их скромным домиком в Нью-Йорке.
Мэри повела их наверх в великолепную спальню с мягкой мебелью и занавесками из дорогого ситца; в камине ярко горел огонь, и белая персидская кошка спала на белом меховом ковре перед огнем.
— Экономка принесла сюда эту кошку, — сказала Мэри, — чтобы в комнате стало уютнее. Она очень добрая женщина и все заранее приготовила для вас. Она так любила покойного капитана и до сих пор все плачет о нем. Она его знала еще мальчиком; говорит, что он прелесть как был хорош собой и добр, как ангел. А я ей сказала, что капитан оставил после себя сына, такого же игривого и доброго, как он сам был.
Переодевшись, они сошли вниз, в другую большую, светлую комнату, с тяжелой резной мебелью, стульями с высокими спинками и этажерками с разными украшениями. Перед камином лежала тигровая шкура, а с обеих сторон стояло по креслу. Белая кошка пришла вниз за маленьким лордом, и, когда он бросился на тигровую шкуру, она свернулась рядышком, как будто собиралась подружиться с ним. Седрик был так доволен, что положил голову возле кошки и гладил ее, не обращая внимания на разговор матери с мистером Хэвишемом. Они, правда, говорили вполголоса. Миссис Эррол была бледна и взволнованна.
— Надеюсь, что Седди не сейчас уедет? — спрашивала она. — Можно ему еще одну ночь провести со мной?
— Конечно, — тихо отвечал мистер Хэвишем. — Ему не нужно сейчас уезжать. Я отправлюсь в замок тотчас после обеда и объявлю графу о вашем приезде.
Миссис Эррол посмотрела на Седрика. Тот беспечно лежал на тигровой шкуре, огонь освещал его русые кудри и раскрасневшееся личико; мальчик гладил кошку, которая довольно мурлыкала.
Миссис Эррол печально улыбнулась.
— Граф не знает, — грустно сказала она, — что он у меня отнимает. Скажите ему, — прибавила она, глядя на поверенного, — что я не хотела бы брать от него денег.
— Денег? — воскликнул мистер Хэвишем. — Вы отказываетесь от назначенного вам ежегодного содержания?
— Да, — отвечала она просто. — Я бы не хотела получать его. Я вынуждена, согласитесь, жить в этом доме, потому что иначе не видала бы сына; но у меня есть немного собственных сбережений, мне их достаточно, чтобы жить скромно. Ничего другого мне не надо… Граф меня ненавидит; если я приму его деньги, мне будет казаться, что я продала сына… А я отдаю его только потому, что забываю себя ради его блага и что покойный отец его одобрил бы мое решение.
Мистер Хэвишем потер подбородок.
— Это очень странно! Граф рассердится. Он не поймет.
— Поймет, если вдумается хорошенько. Мне, право, денег не нужно, — продолжала она. — Рассудите сами, могу ли я быть обязана человеку, который меня ненавидит и отнимает у меня моего мальчика, ребенка своего сына?
Мистер Хэвишем задумался.
— Я передам графу ваши слова, — сказал он.
Подали обед; они сели за стол втроем; белая кошка уселась около Седрика, мурлыкая все время.
Когда поздно вечером мистер Хэвишем явился в замок, его сейчас же позвали к графу, который сидел в мягком кресле перед огнем. Больная нога его покоилась на стуле. Граф строго взглянул на поверенного. Видно было, что, несмотря на усилие сохранить спокойствие, он был очень взволнован.
— Приехали? Ну что, Хэвишем, какие известия?
— Лорд Фаунтлерой и его мать в Корт-Лодже, они благополучно перенесли плавание и здоровы.
Граф что-то нетерпеливо промычал, руки его нервно задвигались.
— Рад это слышать, — сказал он отрывисто. — Пока все хорошо. Садитесь. Хотите стакан вина? Ну, что еще?
— Его светлость остался у матери. Завтра я привезу его в замок.
Граф прикрыл глаза рукой.
— Так… Продолжайте. Я вам запретил писать мне, и я ничего не знаю. Что это за мальчик? Про мать мне не нужно знать, а он какой?
Мистер Хэвишем выпил рюмку вина.
— Трудно судить о характере семилетнего ребенка, — осторожно сказал он.
Граф был сильно предубежден. Он быстро взглянул на поверенного:
— Дурак он, что ли, или грубиян? Сказывается американская кровь?
— Нет, сэр, мне кажется, она ему не повредила, — сухо ответил поверенный. — Я не судья, но, по-видимому, он славный мальчик.
Мистер Хэвишем всегда говорил обдуманно, не увлекаясь, а сейчас нарочно себя сдерживал еще больше, чтобы граф при свидании с внуком не разочаровался.
— Здоров? Высок ростом?
— Кажется, здоров и довольно высок для своих лет.
— Хорошо сложен и недурен?
Мистер Хэвишем слегка улыбнулся: он вспомнил прелестного мальчика на тигровой шкуре.
— Кажется, красив, — отвечал он, — я мало толку знаю в детях, но он не такой, как английские мальчики.
— Не сомневаюсь, — промычал граф, чувствуя приступ подагры. — Американские дети все бесстыжие нищие, знаю!
— Это не совсем так, — возразил Хэвишем. — Лорд жил со взрослыми людьми, и разница, кажется, заключается в том, что в нем какая-то смесь детской беспечности с серьезностью взрослого.
— Американское бесстыдство! — настаивал граф. — Они называют это ранним развитием и свободой… Отвратительные манеры — вот это что!
Мистер Хэвишем отпил еще немного вина. Он никогда не спорил с графом, когда того мучила подагра. В таких случаях лучше было оставить его в покое. Они немного помолчали. Хэвишем первый заговорил:
— У меня есть к вам поручение от миссис Эррол…
— Никаких поручений от нее. Чем меньше будут о ней говорить, тем лучше.
— Это очень важный вопрос. Она не желает получать от вас денег.
Граф вспыхнул.
— Это еще что? — крикнул он.
Мистер Хэвишем повторил:
— Она не желает получать от вас денег, потому что ваши отношения далеко не дружеские…
— Не дружеские? — взорвался граф. — Да я ее ненавижу! Думать о ней не хочу! Продажная, крикливая американка! Видеть ее не желаю!
— Милорд, — сказал мистер Хэвишем, — едва ли можно назвать ее продажной. Она ничего не просила и не хочет даже принять то, что вы предлагаете.
— Это нарочно! — перебил его благородный граф. — Она хочет принудить меня принять ее, воображает, что поразит меня силой духа! Не выйдет! Это все американская самостоятельность! Я не хочу, чтобы она у ворот моего замка жила как нищая. Она мать моего внука и должна жить прилично. Хочет или нет, а деньги ей придется получать!
— Она не станет их тратить, — заметил мистер Хэвишем.
— Мне все равно, станет она их тратить или нет, — бушевал граф. — Посылать деньги буду! Не позволю ей рассказывать, что она живет как нищая, что я ей ни гроша не даю! Она хочет восстановить мальчика против меня! Она, верно, уж невесть что ему про меня наговорила!
— Нет, — возразил мистер Хэвишем. — У меня есть еще одно поручение к вам, которое убедит вас, что она не сделала этого.
— Я и слышать ничего не хочу! — кричал, задыхаясь, граф.
Но мистер Хэвишем спокойно продолжал:
— Она просит вас не говорить лорду Фаунтлерою ничего такого, из чего он может понять, что вы из ненависти к ней разлучаете ее с сыном. Он очень к ней привязан, и она уверена, что это может его оттолкнуть от вас, внушить ему чувство страха или помешать ему любить вас. Она ему сказала, что он слишком мал, чтобы понять, отчего она не может жить с ним, но что со временем она ему все скажет. Она желает, чтобы ни малейшей тени не легло между вами и ребенком.
Старик опустился глубже в свое кресло, глаза его гневно сверкали из-под бровей.
— Что? — протянул он, задыхаясь. — Вы хотите меня уверить, что она ничего ему не сказала?
— Ни единого слова, милорд, — холодно отвечал поверенный. — Уверяю вас, что ни единого. Мальчика убедили, что вы самый любящий и добродушный дед. Ему не сказали ни одного слова не в похвалу вам. И так как я исполнил в точности все ваши приказания в Нью-Йорке, то он, конечно, уважает вас за щедрость и великодушие.
— Это правда? — спросил граф.
— Даю вам слово, — отвечал мистер Хэвишем, — что от вас теперь зависит произвести самое лучшее впечатление на лорда Фаунтлероя. И если вы позволите мне высказать свое мнение, я уверен, что вы достигнете своей цели, если ни единого дурного слова не скажете про его мать…
— Хо-хо, — пробормотал граф. — Мальчику всего семь лет.
— Да, но все семь лет он неразлучно провел с матерью, — возразил мистер Хэвишем, — и очень к ней привязан.
5. В ЗАМКЕ
На другой день, далеко за полдень, мистер Хэвишем и маленький лорд ехали в карете по длинной аллее, ведущей к замку. Старый граф распорядился, чтобы внук прибыл к обеду, и по каким-то одному ему известным причинам велел, чтобы ребенка впустили к нему в комнату одного. Маленький лорд, сидя в карете, с большим любопытством смотрел в окошко. Все ему было интересно: карета, запряженная превосходными лошадьми, блестящая сбруя, нарядный кучер и высокий лакей в ливрее. Герб на дверцах кареты особенно привлек его внимание, и он спросил лакея, что он означает.
Когда карета подъехала к воротам парка, Седрик высунулся из окна, чтобы рассмотреть каменных львов у входа. Ворота отперла женщина, которая вышла из увитой плющом сторожки при въезде в парк. За ней выскочили двое детей, они во все глаза смотрели на маленького лорда, а он на них. Привратница с улыбкой присела и сделала знак своим мальчикам, которые тоже поклонились.
— Разве она меня знает? — спросил маленький лорд Фаунтлерой и снял свою бархатную шапочку, отвечая улыбкой на приветствие. — Здравствуйтн! Добрый день! — сказал он.
Женщина еще шире улыбнулась
— Да хранит вас Бог, милорд! — произнесла она. — Желаю вам счастья! Добро пожаловать!
Маленький лорд замахал шапочкой, поклонился еще раз, и карета поехала дальше.
— Мне эта женщина нравится, — заметил он. — Она, должно быть, очень любит своих мальчиков. Мне хотелось бы приходить сюда играть с ними. Она в состоянии принимать гостей?
Мистер Хэвишем знал, что ему едва ли позволят играть с детьми привратницы, но смолчал.
Карета катилась по аллее, и ветви деревьев смыкались над ней, образуя широкую арку. Седрик никогда не видал таких величественных деревьев. Он еще не знал, что замок Доринкорт — один из великолепнейших в Англии, а его парк не имел себе равных по красоте и размерам. Ему просто нравились эти большие, широко простирающие ветки деревья, где местами сквозь густую листву просвечивали последние лучи солнца, и эти поляны, поросшие высокими папоротниками и множеством голубых колокольчиков, колышущихся при легком ветерке. Он смеялся от радости, увидев, как кролик подскочил в траве и унесся прочь, мелькая коротким белым хвостом. Вдруг из-за кустов вспорхнула стая куропаток, и Седрик захлопал в ладоши.
— Как красиво! — сказал он Хэвишему. — Я никогда не видел такого великолепного парка. Он даже лучше центрального парка в Нью-Йорке.
Седрика удивило, что они так долго едут.
— Сколько идти от ворот до главного крыльца? — спросил он.
— Мили три-четыре.
— Как странно жить так далеко от собственных ворот! — заметил маленький лорд.
Каждую минуту ему на глаза попадалось что-то, что приводило его в восхищение. Когда он увидел стадо оленей, которые стояли и лежали в траве и, встревоженные стуком колес, испуганно повернули свои грациозные головки с рожками в сторону аллеи, Седрик пришел в полный восторг.
— Разве тут был цирк? — воскликнул маленький лорд. — Или они всегда здесь живут? Чьи они?
— Они принадлежат вашему деду и живут здесь, — отвечал поверенный.
Вскоре показался замок — темное величественное здание возвышалось перед ними. Последние лучи солнца золотили многочисленные его окна; башни, стены с бойницами сплошь увиты плющом, все пространство перед замком было в клумбах с изумительными цветами.
— Я никогда не видел ничего подобного! — воскликнул Седрик. — Это точно царский дворец. Я видел такие на картинке в сказке.
Высокая входная дверь отворилась, слуги стояли в два ряда, — все глаза были устремлены на Седрика. Мальчик подивился их богатым ливреям и не понимал, зачем они здесь стоят. Он не подозревал, что они собрались, чтобы приветствовать маленького мальчика, которому со временем достанется сказочный замок, великолепный парк со старыми могучими деревьями, поляны с папоротниками и синими колокольчиками, среди которых резвятся зайцы и кролики, пятнистые большерогие олени, притаившиеся в густой траве. Только две недели тому назад этот самый мальчик сидел, болтая ногами, в лавке мистера Гоббса среди картофеля и консервированных персиков: мог ли он представить себе, что эта роскошь когда-нибудь будет принадлежать ему.
Во главе слуг стояла женщина почтенного возраста, в черном шелковом платье и в чепчике на седых волосах. Когда мальчик вошел в обширную переднюю, она выступила вперед. Мистер Хэвишем вел Седрика за руку и вдруг остановился.
— Вот лорд Фаунтлерой, — произнес он. — Лорд Фаунтлерой, это миссис Меллон, экономка, она заведует всем домом.
Седрик подал ей руку, глаза его блеснули.
— Это вы мне прислали белую кошку? Очень вам благодарен.
Лицо миссис Меллон просияло.
— Я бы сразу узнала его светлость, — сказала она мистеру Хэвишему. — Как он похож на капитана! Нынче великий день, сэр!
Седрик удивился, почему это великий день? Он взглянул на миссис Меллон, и ему показалось, что у нее слезы на глазах, но вместе с тем непохоже было, что это от печали — она улыбалась.
— От нее есть два котенка, я пришлю их в комнату милорда, если угодно.
Мистер Хэвишем сказал ей что-то потихоньку.
— В библиотеке, сэр, — отвечала она. — Приказано лорда впустить одного.
Несколько минут спустя высокий лакей, который сопровождал Седрика, распахнул двери библиотеки и торжественно произнес:
— Лорд Фаунтлерой! — Лакей чувствовал всю торжественность этой минуты: в замок входил наследник, будущий граф.
Седрик переступил порог большой комнаты с множеством шкафов и книжных полок. Резная мебель была вся темная, занавеси тяжелые, оконные ниши глубокие, от дверей до конца комнаты было очень далеко, и так как солнце уже село, кругом царил полумрак. В первую минуту Седрику показалось, что в комнате никого нет, но вскоре он заметил, что около зажженного камина стоит большое кресло, а в кресле сидит кто-то, кто даже не повернулся, чтобы взглянуть на него. Но зато нашлось другое существо, обратившее внимание на Седрика. На полу, около кресла, лежала громадная рыжая, лохматая, похожая на льва собака. Она медленно и величаво поднялась и направилась к мальчику.
— Дугл, назад! — крикнул чей-то резкий голос.
Но маленький лорд совсем не испугался. Он взял собаку за ошейник и вместе с ней пошел вперед. Дугл все время фыркал.
Тогда граф, сидевший в кресле, поднял глаза. Седрик увидел перед собой высокого старика с пушистыми седыми волосами и густыми бровями, с орлиным носом и темными зоркими глазами, в которых тоже было что-то орлиное.
Старик же граф увидел перед собой мальчика в бархатной черной куртке с кружевным воротником, белокурые локоны обрамляли красивое мужественное лицо, ясные глаза доверчиво встретили строгий взгляд деда. Если замок был похож на волшебный дворец, то маленький лорд еще больше напоминал сказочного принца. Внезапное чувство торжества и восторга вспыхнуло в сердце старого графа, когда он увидал внука, который без тени смущения стоял перед ним, держа за ошейник огромную собаку. Графу понравилось, что мальчик не боялся ни его, ни собаку.
Седрик поглядел на деда так же внимательно, как на привратницу, и близко подошел к нему.
— Вы граф? — спросил он. — Вы знаете, я ваш внук. Меня привез мистер Хэвишем. Я лорд Фаунтлерой. — Он протянул руку старику, думая, что учтивость этого требует. — Надеюсь, вы здоровы, — продолжал он. — Я очень рад вас видеть.
Граф пожал ему руку. Глаза его странно сверкнули. Он был так удивлен, что не знал, что сказать. Он оглядывал ребенка с ног до головы из-под своих густых бровей.
— Ты рад меня видеть? — спросил он наконец.
— Да, очень рад, — ответил маленький лорд и сел на высокий стул. Его ноги не доставали до полу, но он сидел спокойно и внимательно глядел на своего сиятельного деда.
— Я часто думал, — начал он, — на кого вы похожи. Лежа на койке на корабле, я все спрашивал себя: не похожи ли вы на моего отца?
— И что же, похож? — спросил граф.
— Я был очень маленький, когда папа умер, и не очень хорошо его помню, но, кажется, вы на него непохожи.
— Наверное, ты разочарован?
— О, нет! — вежливо ответил Седрик. — Конечно, каждому хочется, чтобы все были похожи на его папу. Но дедушку можно любить, даже если он непохож на папу. Вы сами знаете, что близкие родственники всегда нам нравятся.
Граф откинулся на спинку кресла. Он уж никак не мог сказать, чтобы родственники ему нравились. Он всегда с ними ссорился, выгонял из своего дома, бранил их, и они его ненавидели.
— Каждый мальчик любит своего деда, — продолжал маленький лорд, — особенно такого доброго, как вы…
Странный огонь блеснул в глазах старика.
— О! — сказал он. — Разве я был добр к тебе?
— И как еще! — оживленно отвечал Седрик. — Я вам очень благодарен за Бриджит, за торговку и за Дика.
— Бриджит! Торговка! Дик! — воскликнул граф.
— Да, — пояснил Седрик, — это для них вы дали мне денег, то есть велели мистеру Хэвишему дать мне их.
— Гм, — промычал граф. — Понимаю. Деньги, которые ты мог потратить как захочешь. Ну, расскажи, что ты на них купил? Я хочу знать, на что ты их потратил.
Старик сдвинул свои густые брови и строго смотрел на мальчика.
— Вы, наверное, не знаете о Бриджит, о торговке яблоками и о Дике. Я забыл, что вы так далеко от них живете. Это мои друзья. Видите, Майкл был очень болен…
— Кто такой Майкл?
— Муж Бриджит.
И мальчик рассказал всю историю несчастной семьи.
— Гм, так вот что ты решил сделать для себя. А что еще?
Дугл в это время сидел возле высокого стула и, часто оборачиваясь, смотрел на Седрика. Это был важный пес, и не в его привычках было сразу же проникаться доверием к кому бы то ни было. Граф не терял его из виду и изумлялся, что животное смирно сидит около ребенка.
А Дугл еще раз дружелюбно взглянул на маленького лорда и положил свою львиную голову ему на колени. Седрик стал гладить этого нового друга.
— А вот Дик, — продолжал он, — тот вам непременно понравился бы, он такой трудолюбивый! Он чистил сапоги на улице.
— Как? И ты был с ним знаком? — спросил граф.
— Он мой давнишний приятель, правда, не такой старый, как мистер Гоббс, но давнишний. Он на прощанье подарил мне вот это. — Седрик вынул платок и развернул его. — Я буду беречь его всегда-всегда. Его можно носить на шее или держать в кармане. Он его купил на первые деньги, которые выручил, когда я помог ему откупиться от Джека и подарил ему новые щетки. Мистеру Гоббсу я купил золотые часы и велел вырезать на крышке слова: «Мистеру Гоббсу от его самого старинного друга, лорда Фаунтлероя». Это чтобы он вспоминал меня. А когда я смотрю на платок, то вспоминаю Дика…
Трудно описать впечатление, произведенное этими рассказами на благородного графа Доринкорта! Его нелегко было удивить чем-нибудь, он слишком хорошо знал жизнь, — но то, что он услышал от внука, было для него настолько непонятно, что у старика перехватило дыхание. До сих пор он никогда не интересовался детьми, он был так поглощен собственными развлечениями, что на детей у него времени не хватало. Он не обращал внимания на сыновей, когда те были маленькие, хотя помнил, что отец Седрика был сильный, красивый мальчик. Всех детей вообще он считал надоедливыми существами, которых надо построже держать в руках. Старшие сыновья сильно досаждали ему тем, что учителя беспрестанно на них жаловались, один только младший, отец Седрика, учился хорошо и вел себя прилично, но жестокосердного графа раздражало, что он лучше своих братьев, и он каждый день придирался к мальчику.
Внука своего граф Доринкорт вызвал из Америки вовсе не из родственной нежности, а из тщеславия, желая воспитать будущего наследника по-своему. В ожидании его приезда старик сильно волновался и заранее злился, думая, что к нему привезут полудикого грубого американца, с воспитанием которого ему, пожалуй, придется еще много повозиться. Каково же было удивление старого графа, когда он увидел приятного и воспитанного мальчугана, а что всего удивительнее, старый граф привык к тому, что все боятся его, и предполагал, что внук тоже оробеет, но оказалось, мальчик уверен, что дедушка — его истинный друг.
А Седрику и в голову не приходило, что он произвел такое отрадное впечатление на себялюбивого, черствого старика.
Дед расспрашивал внука о его жизни в Нью-Йорке, о его друзьях и слушал, не спуская глаз с ребенка. Маленький лорд охотно отвечал на все вопросы, рассказывал ему про Дика, про Джека, про торговку и про мистера Гоббса, описывал республиканские митинги. Он дошел до революции и Четвертого июля и вдруг, что-то вспомнив, остановился.
— Что случилось? — спросил дед. — Почему ты не продолжаешь?
Маленький лорд завозился на стуле: ему стало неловко.
— Я вдруг подумал, что этот разговор наверное вам неприятен, — отвечал он. — Может быть, кто-нибудь из ваших участвовал в войне?.. Я забыл, что вы англичанин…
— Можешь продолжать, никого из моих там не было. Ты забываешь, что ты сам англичанин.
— О, нет, — быстро возразил Седрик, — я американец.
— Ты — англичанин! — жестко повторил старик. — Твой отец был англичанин.
Его развлекал этот спор, но Седрик был недоволен и покраснел до корней волос.
— Я родился в Америке, — протестовал он, — а кто родился в Америке, тот американец. Извините, что я возражаю вам, — прибавил он учтиво, — но мистер Гоббс сказал, что, если будет война, я… я должен стоять за американцев.
Граф сухо улыбнулся.
— За американцев? — переспросил он.
Он ненавидел все американское, но его забавлял этот маленький патриот, и он подумал, что со временем из него может выйти хороший англичанин.
Они не успели еще потолковать о революции, как пришли доложить, что подан обед.
Седрик встал, подошел к деду и, взглянув на его больную ногу, спросил:
— Хотите, я помогу вам? Вы можете опереться на мое плечо. Когда мистер Гоббс ушиб ногу о бочку с картофелем, он всегда опирался на меня.
Высокий лакей чуть не засмеялся, рискуя потерять за это место. Он всегда служил в аристократических домах и никогда не позволял себе улыбаться в присутствии господ. Теперь он с трудом удержался и только тем и спасся, что уставился на одну из картин.
Старый граф окинул глазами внука с головы до ног:
— Ты думаешь, что будешь в силах меня удержать?
— Полагаю, что да, — отвечал Седрик. — Я очень сильный, ведь мне семь лет. Вы можете одной рукой опереться на палку, а другой на мое плечо. Дик говорит, что у меня очень крепкие мускулы для моих лет.
Седрик сжал кулак и согнул руку, чтобы показать мускулы, он это сделал с таким серьезным лицом, что лакей опять принялся разглядывать картину.
— Хорошо, — сказал граф, — попробуем…
Седрик подал палку и помог ему встать. Обыкновенно лакей делал это, и старик всегда яростно ругался, когда чувствовал приступы подагры. Теперь же он молчал, хотя нога болела. Ему хотелось испытать мальчика. Медленно встав, он положил руку на детское плечо, мальчик осторожно сделал шаг вперед и зорко следил за движениями больной ноги подагрика.
— Обопритесь сильнее на меня, — сказал он, — я пойду тихонько…
Капризный старик дал ему почувствовать всю свою тяжесть и нарочно налегал больше на его плечо, чем на палку. После нескольких шагов лицо маленького лорда все вспыхнуло, сердце так и застучало, но он подбадривал себя, помня о том, что Дик похвалил его мускулы.
— Не бойтесь, — твердил он, — мне ничего… если… если недалеко идти.
До столовой было действительно недалеко, но маленькому лорду показалось, что они идут ужасно долго. Рука на его плече становилась все тяжелее с каждым шагом, дышалось все труднее, но он не думал сдаваться.
— Вам очень больно? — спрашивал он у деда. — А вы держите больную ногу в воде с горчицей? Мистер Гоббс всегда ставил ногу в горячую воду. Арника
{6} тоже хорошее средство.
Лакей и огромная собака следовали за ними; лакей смотрел с изумлением на мальчика, который, напрягая все силы, стойко переносил такую тяжесть. Граф тоже бросал удивленные взгляды на раскрасневшееся личико внука.
Наконец они вошли во внушительную столовую, дотащились до стула, и граф уселся. Седрик вынул красный платок, подаренный Диком, и утер им лоб.
— Как сегодня жарко! — заметил он. — Вероятно, вы топите камин из-за вашей ноги, но мне кажется, немного жарко.
— Тебе тяжело было идти, — сказал граф.
— О, нет! Мне было не тяжело, но жарко… впрочем, летом всегда жарко… — И он опять вытер свои мокрые кудри красным платком.
Место маленького лорда было напротив деда, на другом конце стола. Стул ему был не по росту, и вообще все: большая комната, высокие потолки, массивная мебель, огромная собака, высокий лакей и сам граф — были таких размеров, что мальчик среди них казался крошечным.
Хотя граф был одинок, он жил роскошно, и обед был богато сервирован. Странно смотрелась огромная комната с лакеями, безмолвно стоящими вокруг стола, уставленного яркими свечами, сверкающим серебром и стеклом, с суровым стариком во главе стола и крошечным мальчиком напротив. Граф был страшно требователен к еде, хотя сам мало ел, сейчас же аппетит его был лучше, может быть, оттого, что он не злился и думал о другом. Внук занимал его мысли, граф смотрел на него через стол и заставлял говорить. Никогда граф не представлял, чтобы разговор ребенка мог его развлечь. Но маленький лорд забавлял и удивлял его — старик не мог забыть, как твердо мальчик вынес его тяжесть.
— Вы не всегда надеваете свою дворянскую корону? — почтительно спросил Седди.
— Нет, — отвечал граф улыбаясь, — она мне не к лицу.
— Мистер Гоббс говорил, что будто вы всегда ее носите, но потом подумал и прибавил, что вы ее, вероятно, снимаете, когда надеваете шляпу.
— Да, я ее иногда снимаю.
Один из лакеев вдруг странным образом закашлялся, закрывая рот рукой.
Седрик первый кончил обед и, прислонившись к спинке стула, осматривал комнату.
— Вы должны гордиться вашим домом, — сказал он. — Какой он великолепный! Я не видел таких… Правда, мне только семь лет, и я вообще мало видел…
— Ты думаешь, я могу гордиться своим домом? Да?
— Конечно, всякий им гордился бы. Я бы точно гордился, если бы он был мой. Какой у вас парк! Какие деревья! Как листья шелестят! — Он замолчал на мгновенье и потом прибавил: — Но не слишком ли он большой для двоих?
— Разве ты находишь, что он слишком велик?
— Нет, но мне кажется, что если бы мы не жили дружно, то было бы очень скучно…
— А как ты думаешь, мы будем друзьями?
— О, да! Мистер Гоббс и я, мы были большие друзья. Я его любил больше всех, кроме моей дорогой.
Брови старика сдвинулись.
— Кто это — дорогая?
— Это моя мама, — тихо ответил маленький лорд.
Ему уже пора было спать, и он немного устал. Различные впечатления утомили его, и он вспомнил, что первый раз в жизни будет спать в доме, где нет его матери. Он думал все о ней, ему не хотелось больше говорить, и граф заметил, что на лицо его набежала грустная тень. Но Седрик все-таки бодрился, и, когда после обеда они возвращались в библиотеку, он опять подставил деду плечо, и рука старика уже давила не так сильно.
Когда лакей ушел, маленький лорд сел на ковер против камина, около собаки, и молча гладил ее.
Граф наблюдал за ним: глаза мальчика казались грустными и задумчивыми, раза два он тяжело вздохнул.
— Фаунтлерой, о чем ты думаешь? — спросил граф.
Маленький лорд поднял глаза и сделал усилие, чтобы улыбнуться.
— Я думаю о моей дорогой и… и лучше я встану и похожу по комнате.
Он поднялся, положил руки в карманы и стал ходить взад и вперед; губы его были сжаты, на глаза навернулись слезы, но он высоко держал голову и ходил твердым шагом. Дугл шел за ним по пятам и тревожно посматривал на мальчика. Маленький лорд положил руку на голову собаки.
— Хороший пес, — сказал он. — Это уже мой друг: он понимает меня.
— Да что с тобой? — спросил граф. Он видел, что на ребенка навалилась тоска по дому, но он храбро старается себя пересилить, и это нравилось графу. — Подойди сюда, — сказал он.
Мальчик подошел.
— Я никогда не отлучался из дому, — проговорил он тихо. — Как-то странно ночевать не дома, а в чужом замке. Но дорогая недалеко отсюда — она велела не забывать этого. И притом мне уж семь лет, я большой и могу глядеть на ее портрет.
Он вынул из кармана темно-лиловый бархатный футлярчик.
— Вот он. Надо нажать пружину, крышка откроется, и внутри она!
Маленький лорд стоял рядом с графом и доверчиво прижался к его руке.
— Вот она, — повторил он, улыбаясь, когда футлярчик открылся.
Старик нахмурился, он не хотел смотреть и все-таки невольно взглянул на портрет: это было прелестное, почти детское лицо, до того похожее на сына, что граф вздрогнул.
— Ты очень ее любишь? — спросил он.
— Очень, — кротко отвечал ребенок. — Я ее очень люблю. Мистер Гоббс мой большой друг, и Дик, и Бриджит, и Мэри, и Майкл — они все мои друзья, но дорогая — мой самый лучший друг, мы друг другу все говорим. Отец оставил ее мне, чтобы я ее берег, и когда я вырасту, буду ради нее работать…
— А что ты собираешься делать? — спросил дед.
Маленький лорд сел на ковер и задумался, не выпуская портрета из рук.
— Я думал завести торговлю, как мистер Гоббс, но я предпочел бы быть президентом.
— Мы лучше пошлем тебя в Палату Лордов, — ответил дед.
— Пожалуй, если это хорошее ремесло и если меня не выберут в президенты. Держать лавку скучновато.
Граф молчал и не сводил глаз с внука. Множество новых мыслей одолевало его. Дугл спал, положив голову на лапы.
Через полчаса вошел мистер Хэвишем. В комнате было тихо. Граф выпрямился, когда поверенный подошел к его креслу, и сделал знак рукой: маленький лорд спал на полу около огромной собаки, положив руку под свою кудрявую головку.
6. ГРАФ И ЕГО ВНУК
Маленький лорд не почувствовал, как его отнесли в спальню и уложили в постель. Проснувшись на другой день утром, он услыхал треск дров в камине и чей-то шепот.
— Осторожнее, Доусон, ничего ему не говорите, почему она не с ним. Он не должен этого знать, — говорил кто-то.
— Если на то воля милорда, — отвечал другой голос, — то, конечно, никто ослушаться не посмеет. А все-таки, между нами говоря, очень уж жестоко разлучать такую молоденькую госпожу с ребенком, хоть он и родился знатным. Джеймс и Томас говорили вчера в людской, что они никогда ничего подобного не видали: сидит семилетний мальчуган за столом и разговаривает с графом вежливо и в то же время свободно, как со своим лучшим другом, — а все знают, что подчас этот друг угостит тебя такой бранью, что кровь в жилах стынет… Меня и Джеймса позвали, чтобы отнести ребенка наверх. Поверите ли, он, как ангел небесный, лежал на руках Джеймса: щечки разрумянились, головка немного свесилась, а кудрявенькие волосики рассыпались по плечам. Ангелок да и только! Кажется, сам милорд им любовался: «Осторожнее, говорит, Джеймс, не разбудите его!..»
Седрик открыл глаза, повернулся и увидал двух женщин. Просторная и высокая комната, вся залитая солнцем, светлые обои, мебель, обитая ситцем в мелкий цветочек, окна, увитые снаружи плющом, — все это понравилось Седрику. Женщины подошли к нему. Одна из них была миссис Меллон, экономка, а другая — женщина средних лет с добродушным лицом.
— Доброе утро, милорд! — сказала миссис Меллон. — Как спалось?
Маленький лорд потер глаза и улыбнулся.
— Доброе утро! — отвечал он. — Как я здесь оказался?
— Вас принесли сюда вчера, когда вы внизу заснули, — сказала экономка. — Это ваша спальня, а вот — няня Доусон к вашим услугам.
Седрик сел на кровати и подал руку миссис Доусон.
— Здравствуйте, миссис Доусон, — сказал он, — очень вам благодарен, что вы взялись заботиться обо мне.
— Зовите ее просто Доусон, милорд, она привыкла, чтобы ее так звали, — заметила с улыбкой экономка.
— Мисс Доусон или миссис Доусон? — спросил маленький лорд.
— Просто Доусон, — подхватила няня, сияя от удовольствия. — Ни мисс, ни миссис! Господь с вами! Не хотите ли встать? Я вас одену, а после вы будете завтракать в детской…
— Я привык сам одеваться, — отвечал Фаунтлерой. — Дорогая меня приучила одеваться без посторонней помощи. Дорогая — это моя мама. У нас была одна прислуга, Мэри, которая все в доме делала — и стирала, и все, — так нельзя было обременять ее работой. Я и мыться могу сам, вы мне только немного помогите: трудно застегивать все пуговицы…
Женщины переглянулись.
— Доусон все сделает, что вы прикажете, — сказала миссис Меллон.
— Ну конечно! — вставила Доусон. — Одевайтесь сами, если хотите, а я постою возле вас и помогу, когда нужно.
— Благодарю вас, — отвечал маленький лорд.
Доусон очень ему понравилась, и, пока он мылся и одевался, он успел уже подружиться с ней и узнал от нее много интересного. Ее муж был солдат, и его убили в настоящем сражении, а сын матрос и сейчас находился в плавании; он видел пиратов и дикарей, турок и китайцев, привозил матери раковины и кусочки кораллов, которые хранятся у нее в сундуке, — Доусон обещала показать их Седрику. Еще он узнал, что она всю жизнь служила няней у многих детей, а последнее время ходила за маленькой леди Воган.
— Она родственница ваша, милорд, — добавила Доусон, — и, может быть, когда-нибудь вы с ней познакомитесь…
— Неужели? Я буду очень рад, — сказал Седрик. — Я никогда в жизни не играл с девочками, но я люблю на них смотреть.
Его повели завтракать в соседнюю комнату, такую же большую, как спальня, и Доусон сказала ему, что есть еще третья комната для него.
— Я слишком мал, чтобы жить в таком большом замке и иметь столько больших комнат, как вы думаете, Доусон?
— Вам это странно поначалу, но скоро привыкнете и вам тут понравится.
— Конечно, здесь очень красиво, — вздохнул маленький лорд, — но было бы гораздо лучше, если бы дорогая была со мной. Мы всегда утром вместе завтракали, и я клал сахар и наливал сливки ей в чай и передавал бутерброд.
— Но ведь вы можете ее видеть каждый день, — утешала Доусон. — Вы сначала погуляйте здесь, посмотрите лошадей и собак, а потом обо всем ей расскажите. Одна лошадка, я знаю, вам очень понравится…
— А тут есть лошади? — спросил мальчик. — Я их очень люблю. Я так любил Джима, он возил тележку мистера Гоббса.
— Погодите! Вы все это потом увидите, а теперь ступайте-ка поглядите на соседнюю комнату!
— А что там такое?
— А вот позавтракайте прежде и увидите, — отвечала таинственно Доусон.
Это подстрекнуло любопытство Седрика, он поспешил покончить с завтраком, соскочил со стула и сказал:
— Я сыт, можно мне пойти в другую комнату?
Доусон молча кивнула и отворила дверь. Заглянув в комнату, мальчик застыл от восторга на пороге и не мог вымолвить ни слова. Комната была такая же большая, как и другие, но мебель не такая тяжелая, занавески и ковры светлые, на стенах полки с книгами, а на столах всевозможные игрушки, Седрик такие видел только в витринах игрушечных магазинов в Нью-Йорке.
— Эта комната, кажется, для мальчика, — проговорил он наконец, задыхаясь от волнения. — Чьи же это игрушки?
— Все ваши, подойдите посмотрите.
— Мои?! — воскликнул он. — Но как же? Кто их дал мне? — И он бросился вперед. — Дедушка! Я знаю, это дедушка подарил их мне! — закричал он в восторге.
— Да, это подарок милорда, — сказала Доусон, — и если вы будете пай-мальчик, то он вам даст все, что ни попросите.
Седрик принялся рассматривать игрушки и беспрестанно твердил, что другого такого доброго дедушки, как у него, не может быть на свете.
Няня неуверенно улыбнулась и промолчала. Она только недавно поступила в услужение в замок, но успела уже наслушаться от остальной прислуги, до чего же тяжелый нрав у старого графа. Лакей Томас своими ушами слышал, какое приказание он отдавал Хэвишему насчет Седрика:
— Дайте ему полную волю, заставьте его комнаты игрушками — пусть забавляется, чем хочет. Он скоро забудет мать. Все дети такие!..
Однако старик ошибся: мальчик оказался совсем не таким, каким его ожидал увидеть граф. Милорд плохо провел ночь и все утро не выходил из комнаты. После полудня он послал за внуком. Седрик сейчас же прибежал; дед издали слышал, как ребенок вприпрыжку спускался с лестницы; в библиотеку он вбежал раскрасневшийся и оживленный.
— Я ждал, когда вы позовете меня, — сказал Седрик деду. — Я давно готов. Очень благодарен вам за все, что вы мне подарили! Я все утро играл.
— Что же, нравятся тебе игрушки?
— Очень! Даже не могу сказать, до чего они мне нравятся! — Лицо мальчика так и сияло. — Там есть одна игра, вроде бейсбола, но только настольного, я старался научить Доусон, но у нее не получилось — она же никогда в эту игру не играла, а я наверное плохо объяснил правила. А вы, дедушка, умеете играть в бейсбол?
— Боюсь, что нет, — отвечал граф. — Это американская игра, не так ли? Что-то вроде крикета?
— Я никогда не играл в крикет, но мистер Гоббс водил меня смотреть, как играют в бейсбол. Это такая захватывающая игра! Может быть, принести ее? Вдруг вам понравится, и вы забудете про свою ногу. Очень она сегодня болит?
— Больше, чем я бы желал…
— Тогда, пожалуй, это вас не отвлечет, как вы думаете? Но если хотите, я вам покажу, как играют.
— Ступай, принеси игру, — сказал граф.
Это было нечто совершенно новое для старика — играть с ребенком, но именно эта новизна развлекала его. Он усмехнулся, когда Седрик вернулся с ящиком.
— Можно придвинуть столик поближе к вам? — спросил мальчик.
— Позвони Томасу, он придвинет стол…
— Зачем? Стол не такой тяжелый, я сам могу его придвинуть.
— Хорошо, — ответил граф и с улыбкой стал следить за движениями внука, готовившегося к игре с живейшим вниманием. Он придвинул стол, открыл ящик и начал расставлять фишки.
— Это очень интересно. Черные могут быть ваши, белые — мои. — И Седрик с воодушевлением принялся объяснять правила деду.
Они начали играть. Седрик был вполне поглощен игрой, он объяснял графу каждый ход, а того чрезвычайно забавлял маленький учитель. Если бы неделю назад милорду сказали, что он, забывая подагру и дурное расположение духа, будет играть с ребенком, — он ни за что не поверил бы. Но на самом деле он так увлекся, что не заметил, как отворилась дверь и Томас доложил, что пришел мистер Мордэн — священник местного прихода.
Картина, представшая перед глазами гостя, привела его в такое изумление, что он попятился назад и чуть не сшиб с ног Томаса.
Мистер Мордэн ужасно не любил обращаться к знатному хозяину замка с просьбами. Старый граф терпеть не мог разговоров о нуждах церкви и о бедности арендаторов, за которых его преподобие стоял горой и постоянно ограждал их от жестокого землевладельца. Если в день прихода священника граф сильно страдал от подагры, он прямо заявлял, что ни о чем знать не хочет; когда же ему было лучше, он давал иногда денег на бедных, но при этом умудрялся наговорить кучу грубостей и ругательски ругал весь приход. За все годы, что мистер Мордэн был священником в Доринкорте, он не помнил, чтобы граф по собственной воле хотя бы раз помог несчастным или сказал бы хоть одному человеку доброе слово.
В этот день священник пришел по экстренному случаю и входил в библиотеку со страхом и трепетом, зная, что благородный лорд уже несколько дней сильно страдает от подагры, и слухи о его ужасном настроении доходили через прислугу в мелочную лавку, а оттуда разносились по всему поместью.
Была еще причина, которая увеличивала робость священника. Все слышали, в какое бешенство пришел старый граф при известии о женитьбе младшего сына на американке. Жестокое его обращение с покойным капитаном, которого все фермеры и прислуга в замке любили, нескрываемая ненависть старика к скромной невестке и твердое намерение никогда не признавать своего единственного внука потому только, что его мать американка, — все это было известно всей округе. В Доринкорте не умолкали толки о том, что гордый граф, потеряв двух сыновей, вынужден был наконец вызвать из Нью-Йорка маленького своего наследника, которого заранее считал невоспитанным, грубым янки, кто не принесет чести его знатному роду. «Поделом ему, старому коршуну, — рассуждали между собой лакеи, конюхи, садовники и женская прислуга. — Чего можно ожидать от мальчика, воспитанного в бедности, в Америке?»
Когда его преподобие подходил к замку, он вспомнил, что малолетний наследник приехал накануне. Девять шансов против одного, что опасения графа оправдались и что он теперь в припадке гнева готов сорвать зло на первом попавшемся. Каково же было его удивление, когда Томас распахнул дверь и он услыхал веселый смех ребенка.
Граф сидел в своем кресле, больная нога покоилась на стуле. На низеньком столике перед ним лежала доска с какой-то новой игрой, а мальчик с веселым, оживленным лицом стоял, прислонившись к здоровой ноге старика, и, смеясь, кричал:
— Все! Теперь вы проиграли, дедушка!
В эту минуту играющие услыхали, что кто-то вошел.
Граф оглянулся и нахмурился, но мистер Мордэн заметил, что при этом его взгляд не был так суров, как обыкновенно, и что он как будто забыл рассердиться.
— А, это вы! — сказал он, подавая руку гостю. — Здравствуйте, Мордэн. Видите, у меня новое занятие.
Другую руку он положил на плечо Седрика и выдвинул его немного вперед; с чувством вполне удовлетворенной гордости старый граф знакомил священника со своим наследником.
— Вот новый лорд Фаунтлерой, — сказал он. — Фаунтлерой! Это наш приходской священник мистер Мордэн.
Маленький лорд взглянул на гостя и подал ему руку.
— Очень рад познакомиться с вами, сэр, — сказал он, вспомнив слова мистера Гоббса, которые тот говорил, если ему случалось приветствовать нового покупателя.
Мистер Мордэн пожал его маленькую руку и на мгновение задержал ее в своей, улыбаясь глядя на мальчика. Седрик ему понравился с первого взгляда. Священника, как и всех остальных, поразила не столько внешняя привлекательность ребенка, сколько его простое обращение. Те немногие слова, которыми мальчик приветствовал гостя, дышали искренностью. Священник даже забыл про старого графа.
— Я счастлив познакомиться с вами, лорд Фаунтлерой, — почтительно произнес он. — Далекий же путь вы совершили, чтобы к нам приехать. Мы все радуемся, что вы благополучно окончили путешествие.
— Да, мы очень долго плыли, — отвечал маленький лорд, — но моя мама была со мной, и мне было не скучно. И пароход к тому же был великолепный.
— Садитесь, Мордэн, — сказал граф.
Мордэн сел и перевел взгляд на старика.
— От всей души поздравляю вас, милорд, с дорогим гостем, — сказал он.
Но граф не желал высказывать своих чувств и сухо произнес:
— Он похож на отца, будем надеяться, что он принесет мне больше утешения. — И добавил: — Ну, Мордэн, что скажете? Кто опять в нужде?
Священник ожидал чего-нибудь худшего, тем не менее он все-таки довольно неуверенно начал:
— Хиггинс, милорд. Ему что-то не повезло: осенью он был тяжело болен, и дети лежали в скарлатине. Не могу сказать, чтобы он был отличный хозяин, но человек он трудолюбивый — ему просто не везет. За ним числится большая недоимка, Ньюик заявил, что если он не заплатит долга, то лишится фермы, а это было бы большое несчастье для семьи. Жена его с горя заболела… Он вчера приходил ко мне с просьбой побывать у вас, милорд, и попросить отсрочки. Он надеется, что вы дадите ему время встать на ноги.
— Они всегда надеются, — мрачно заметил граф.
Седрик подвинулся вперед. Он стоял между дедом и гостем и внимательно слушал. Он очень сочувствовал Хиггинсу, поэтому во все глаза смотрел на священника и жадно следил за его словами.
—: Хиггинс — хороший человек, — продолжал мистер Мордэн.
— И очень плохой арендатор, — возразил граф. — Ньюик говорит, за ним всегда недоимки…
— Он в страшном горе, — продолжал священник. — Если вы отнимете у него ферму, ему нечем будет прокормить жену и детей. Двое из них еще не оправились после скарлатины, доктор прописал им вина и разные дорогие лекарства, а их не на что купить…
Маленький лорд подвинулся еще ближе.
— Так было у нас и с Майклом, — заметил он.
Граф слегка вздрогнул.
— Я про тебя и забыл! Забыл, что тут в комнате филантроп… А кто такой Майкл? — прибавил он мягче.
— Муж Бриджит. Он болел и не мог ни заплатить хозяину, ни купить вина и лекарства. Вы мне дали денег для него.
Граф сдвинул брови, но не сердито, и взглянул на мистера Мордэна.
— Хорошенький выйдет из него землевладелец! — воскликнул он. — Я сказал Хэвишему, что ребенок должен иметь все, что захочет. А он, оказывается, захотел денег, чтобы раздавать их нищим.
— О, нет! Это не нищие, — живо возразил маленький лорд. — Майкл отличный каменщик. И они все работали.
— Не нищие! Хороши твои друзья, нечего сказать: каменщик, торговка, уличный чистильщик сапог!
Говоря это, граф пристально смотрел на мальчика, и новая мысль пришла ему в голову.
— Иди-ка сюда, — сказал он внуку.
Маленький лорд подошел и встал как можно ближе к деду, не задевая его больной ноги.
— Что бы ты в этом случае сделал? — спросил его дед.
Священник был взволнован: будучи человеком проницательным и зная уже много лет имение Доринкорт, богатых и бедных, честных и трудолюбивых, нечестных и ленивых его жителей, он понимал, какой богатый источник добра и зла таился в душе этого ребенка, которого старый граф мог вконец испортить, давая ему уже теперь власть исполнять каждую свою прихоть.
— Ну, что же ты сделал бы? — настаивал дед.
Маленький лорд доверчиво, как хорошему другу, положил руку на колено старику и сказал:
— Если б я был очень богат и был бы старше, я оставил бы ферму за Хиггинсом и дал бы его детям все, что им нужно. Но ведь я только маленький мальчик. — Он подумал немного, лицо его просияло, и он воскликнул: — Ведь вы, дедушка, можете это сделать, не правда ли?
— Хм! — промычал граф. — Ты думаешь?
— Я думаю, что вы можете всякому дать, что хотите. Кто такой Ньюик?
— Мой управляющий, — отвечал граф. — Некоторые из моих арендаторов его очень не любят.
— Вы собираетесь писать ему? — спросил мальчик. — Принести вам перо и чернила? Я сниму игру со стола.
Он ни минуты не сомневался, что граф запретит Ньюику обижать бедняка.
— Ты умеешь писать? — спросил граф.
— Умею, но не очень хорошо.
— Сними все со стола и принеси перо, чернила и лист бумаги из моего бюро.
Маленький лорд быстро исполнил приказание, и через несколько минут бумага, большая чернильница и перо были на столике.
— Готово! — весело сказал мальчик. — Теперь можете писать.
— Писать будешь ты сам, — отвечал граф.
— Я?! — воскликнул, краснея, маленький лорд. — Сумею ли я написать как следует? Я очень неправильно пишу, если нет словаря и никто не подсказывает.
— Пиши как знаешь, — отвечал граф. — Хиггинс не обидится, если будут ошибки. Я не филантроп, как ты. Обмакни перо в чернила.
Маленький лорд уселся за стол и приготовился.
— Что же писать?
— Можешь написать, чтобы Хиггинса оставили пока в покое, и подпишись: «Фаунтлерой».
Маленький лорд стал медленно и серьезно выводить буквы на бумаге. Он вложил всю душу в это занятие. Окончив письмо, он с некоторым беспокойством подал его деду.
— Как вы думаете, хорошо? — спросил он.
Граф посмотрел письмо, слегка улыбнулся и заметил:
— Хиггинс найдет, что вполне удовлетворительно, — и подал письмо священнику.
Вот что прочел мистер Мордэн:
«Дорогой мистер Ньюик, оставьте, пожалуйста, пока Хиггинса в покое, чем обяжете меня.
Остаюсь с истинным почтением Фаунтлерой».
— Мистер Гоббс всегда так подписывал свои письма, — пояснил маленький лорд, — и я только решил, что лучше прибавить «пожалуйста», так вежливее. Правильно я написал?
— Не совсем, — ответил граф. — В словаре многие слова пишутся иначе.
— Я этого-то и боялся, — сказал мальчик. — Мне следовало бы спросить. Когда в слове больше двух слогов, я всегда ошибаюсь. Дайте я перепишу.
И он стал переписывать письмо очень тщательно, спрашивая у графа, как писать почти каждое слово.
— Правописание — очень трудная вещь. Часто оказывается, что слово пишется совсем не так, как я думал. Иногда даже пропадает всякая охота писать.
Когда мистер Мордэн уходил, он взял письмо с собой. Священник вынес из этого свидания самое приятное впечатление — чувство, которое он никогда не испытывал раньше, покидая замок.
Маленький лорд проводил гостя до дверей и воротился к деду.
— Могу я теперь идти к маме? — спросил он. — Она ждет меня.
— Для тебя кое-что есть в конюшне. Посмотри сначала, — сказал дед. — Позвони.
— Я вам очень благодарен, — проговорил, краснея, мальчик, — Но я лучше завтра посмотрю. Дорогая будет меня ждать.
— Хорошо, — согласился граф. — Я велю заложить карету. — И затем сухо прибавил: — Я хотел показать тебе пони.
— Пони? — У мальчика перехватило дыхание. — Чей пони?
— Твой…
— Мой?.. Мой?.. Как все игрушки наверху?
— Да, — отвечал дед. — Хочешь его посмотреть? Велеть его привести?
— Я никогда не думал, что у меня будет пони! Никогда! Как дорогая будет довольна! Вы мне так много дарите!
— Что ж, хочешь видеть лошадку? — спросил граф.
Маленький лорд вздохнул:
— Очень хочется, но теперь некогда…
— Ты обязательно должен съездить к матери сегодня! Разве нельзя отложить?
— Нет, — отвечал мальчик, — она ждет меня все утро, и я все утро о ней думал.
— Хм! — промычал граф. — Ну хорошо, позвони!
Старик поехал вместе с внуком и, проезжая под сенью больших деревьев главной аллеи, все время молчал. Зато Седрик не умолкал и расспрашивал деда про пони: какой он масти, как его зовут, сколько ему лет, какого он роста, что больше всего любит есть и когда он сможет его увидеть на следующий день.
— О, дорогая будет так рада! — говорил он. — Она вам будет очень благодарна за то, что вы так добры ко мне. Она знает, что я очень люблю пони, но мы с ней не думали, чтобы я когда-нибудь мог иметь собственную лошадку. У одного мальчика с Пятой авеню была своя лошадка, он каждое утро ездил на ней верхом, а мы проходили мимо его дома, чтобы посмотреть, как он катается.
Седрик откинулся на сиденье и несколько минут смотрел с восторгом на деда.
— Я думаю, — сказал он наконец, — что вы самый лучший человек во всем мире! Вы все время делаете добро и думаете о других. Дорогая говорит, что это настоящая доброта, когда не думаешь о себе, а всегда о других. Вы именно так поступаете, не правда ли?
Граф был так поражен этой характеристикой своей личности, что не знал, что сказать, так ему было странно, что ребенок каждое его эгоистическое намерение приписывает великодушию.
— Скольких людей вы осчастливили! — продолжал Седрик. — Майкла и Бриджит с их детьми, торговку и Дика, Хиггинса, его жену и детей, и мистера Гоббса, и мистера Мордэна, потому что, конечно, он был очень рад, что вы исполнили его просьбу. А дорогую и меня как вы обрадовали, подарив мне пони и еще столько всего! Я считал по пальцам и насчитал двадцать семь человек! Вы сделали счастливыми двадцать семь человек!
— И это я всех осчастливил? Я? — спросил граф.
— Конечно, вы! Знаете, люди иногда очень ошибаются насчет графов, когда их близко не знают. Вот, например, мистер Гоббс. Я напишу ему письмо и скажу об этом.
— И что же он говорил о графах?
— Дело в том, что он ни одного графа лично не знал, а только читал о них в книгах. Он думал — вы не обижайтесь! — что они все страшные деспоты, и говорил, что не пустил бы графа на порог своей лавки. Но если бы он вас знал, я уверен, он был бы другого мнения. Я ему напишу про вас…
— Что ты ему напишешь?
— Напишу, — сказал мальчик, все больше оживляясь, — что вы самый добрый человек в мире, что вы всегда заботитесь о других, что вы всех делаете счастливыми и что я хочу, когда вырасту, быть похожим на вас.
— На меня, — повторил граф, и краска стыда покрыла морщинистое лицо старика. Он отвернулся и стал смотреть в окно.
— Да, на вас, — повторил маленький лорд, — если только смогу. Но я буду стараться…
Карета катилась по длинной аллее, выезжая из зеленой тени на участки, залитые золотым солнечным светом. Седрик вновь увидел синие колокольчики и высокие папоротники, колеблемые ветром, оленей, провожающих глазами карету, и удирающих кроликов, он слышал хлопанье крыльев и пересвист птиц, и все это ему показалось еще прекраснее, чем накануне. Его сердце было переполнено радостью и счастьем.
Старик же граф, хотя тоже смотрел в окно, но видел совсем другое. Перед ним быстро пронеслась вся его долгая жизнь, в которой не было ни благородных дел, ни добрых намерений. Он растратил свою молодость, и силу, и здоровье на развлечения, убивал время в праздности. Подошла старость, и вот он одинок, без друзей, без родных. Все его боятся или ненавидят, никому нет дела до того, жив он еще или уже умер.
До сих пор злой, тщеславный, самолюбивый старик ни разу не оглянулся на безотрадную свою жизнь. До этой минуты граф не давал себе труда задуматься, какого мнения о нем другие. И только наивная вера ребенка в то, что он лучше, чем есть на самом деле, пробудила в нем совесть. Желание внука быть похожим на него показалось ему до того невероятным, что он невольно спросил себя: «Да тот ли я человек, с кого следует брать пример?»
Маленький лорд, видя, что дед нахмурился и молча смотрит в окно, думал, что у графа болит нога, и замолчал, чтобы не беспокоить его.
Они миновали ворота, проехали еще немного и остановились. Карета привезла их в Корт-Лодж. Седрик выпрыгнул на землю, как только лакей отворил дверцу.
Граф очнулся от невеселых размышлений.
— Неужели уже приехали? — спросил он.
— Да, — отвечал Седрик, — дайте мне вашу палку и облокотитесь на меня: я помогу вам выйти.
— Я не собираюсь выходить, — отрывисто проговорил граф.
— Как?.. Вы не хотите увидеть мою маму? — удивленно воскликнул маленький лорд.
— Она извинит меня, — сухо продолжал граф. — Скажи ей, что тебе так хотелось к ней, что даже пони не мог тебя остановить…
— Ей будет очень жаль, — отвечал мальчик, — она очень хочет вас видеть.
— Не думаю. Я пришлю за тобой карету. Пошел! — крикнул граф кучеру.
Томас захлопнул дверцу. Маленький лорд постоял с минуту в изумлении, потом опрометью бросился через двор к дому. Карета медленно отъезжала; граф высунулся из окна и смотрел на быстро бегущего мальчика и на дом между деревьями. Дверь там была широко раскрыта; мальчик вбежал по ступеням — молодая женщина в трауре бросилась к нему навстречу; он кинулся ей в объятия, повис на шее и покрыл поцелуями молодое красивое лицо.
7. В ЦЕРКВИ
В следующее воскресенье почти все местные жители собрались в церкви. Его преподобие не помнил, чтобы когда-нибудь церковь была так полна: пришли даже те, кто крайне редко удостаивал своим присутствием его проповеди. Пришли даже из чужого прихода. Здесь были фермеры — крепкие загорелые парни с полудюжиной ребятишек и румяными толстушками женами, надевшими лучшие свои шляпки и цветастые платки; доктор с женой и четырьмя дочерьми, аптекарь, портниха и ее приятельница модистка — словом, вся округа.
В последнее время рассказывали множество историй о странной судьбе маленького лорда Фаунтлероя. Хозяйка мелочной лавочки знала мельчайшие подробности про него. Любопытные приходили в лавочку будто купить что-нибудь на копейку, но, по правде сказать, только для того, чтобы послушать про маленького лорда. Хозяйка знала, как обставлены его комнаты, какие дорогие игрушки ему купили, какого пони с маленьким кабриолетом и маленьким грумом для него приготовили. Она знала, что лакеи говорили про ребенка по приезде его вечером и как женская прислуга была возмущена тем, что молодую мать разлучили с сыном. Она рассказывала, в каком трепете были лакеи, когда граф приказал, чтобы мальчик вошел один к нему в библиотеку. «Неизвестно, — говорили они, — что вздумается графу, от него ведь всегда можно ожидать самого худшего». «И что бы вы думали? — продолжала хозяйка. — Ребенок-то ведь ничего не боится, заговорил с дедом, как будто век его знал. И граф так был удивлен, что слушал мальчика молча и все глядел на него из-под своих нависших бровей. Но Томас думает, что в душе он остался доволен — потому что трудно найти более красивого паренька, а говорит он как взрослый».
А потом случилась эта история с Хиггинсом. Его преподобие рассказывал у себя дома, горничная слышала и передала в кухне, а оттуда слух распространился по всей деревне. Когда Хиггинс появился на рынке, его окружили и засыпали вопросами; расспрашивали и управляющего, и тот даже показывал некоторым письмо, подписанное: «Фаунтлерой».
Вот почему все население, от мала до велика, отправилось в церковь — в надежде увидеть будущего владельца богатого имения.
Старый граф обыкновенно не ездил в церковь, но в этот раз решил отправиться, чтобы показаться с маленьким лордом на отгороженной семейной скамье в церкви.
Много было любопытных по дороге в церковь, за оградой и на паперти; все друг друга спрашивали: будет ли старый граф. В это время одна старушка вдруг вскрикнула: «Смотрите, это, верно, молоденькая мать маленького лорда!» Все обернулись и увидели стройную молодую женщину в трауре, идущую по тропинке. Она шла, откинув вуаль, все могли видеть ее прелестное лицо и вьющиеся светлые волосы. Она не обращала внимания на толпу, думала о сыне, о том, как он, сидя очень прямо и гордо верхом на пони, подъехал к ее дверям и как он был счастлив, что у него есть теперь лошадка. Но она не могла не заметить вскоре, что все смотрят на нее. Старуха, первая увидавшая молодую женщину, присела перед ней, за ней другая со словами: «Да благословит вас Господь!» Мужчины один за другим сняли шапки. Миссис Эррол поняла, что в ней приветствуют мать маленького лорда, и смутилась. Она поклонилась и, улыбаясь, сказала: «Благодарю вас». Ей, всю жизнь прожившей в шумном и людном американском городе, было непривычно, что незнакомые люди с таким почтением приветствуют ее. Сначала это ее поразило, но потом глубоко тронуло.
Она только что успела войти в церковь, как ожидаемая из замка карета, запряженная красивыми лошадьми, с богатой упряжью и высоким ливрейным лакеем показалась на повороте.
— Едут! Едут! — пробежало по толпе.
Карета подкатила к паперти. Томас спрыгнул с запяток и отворил дверцу. Маленький мальчик в черной бархатной куртке выскочил из кареты. Все глаза с любопытством смотрели на него.
— Вылитый отец! — говорили те, кто помнил капитана. — Точно сам капитан воскрес!
Мальчик стоял около кареты, поджидая деда. Как только граф вышел с помощью Томаса, маленький лорд подал ему руку и подставил плечо, как большой. Всем стало ясно, что, хотя граф другим внушал непреодолимый страх, маленький лорд не только его не боялся, но обращался к нему с любовью.
— Обопритесь на меня хорошенько, — говорил мальчик. — Смотрите, как все рады вас видеть, как все вас знают!
— Сними шапку, Фаунтлерой, — сказал граф. — Тебе кланяются.
— Мне? — воскликнул удивленный мальчик, поспешно снимая шапку и пытаясь поклониться всем сразу.
— Да благословит вас Господь! — сказала ему та же старуха, которая приветствовала его мать. — Храни вас Бог!
— Благодарю вас, мэм, — вежливо отвечал маленький лорд.
Он прошел с дедом через всю церковь до клироса, где было отгорожено место с красной занавесью и скамьей, обитой бархатом, для семьи Доринкорт. Седрик начал осматриваться и очень обрадовался, увидя на другом конце церкви мать, которая издали улыбнулась ему. Потом его внимание привлекло странное изваяние на стене рядом со скамьей — две коленопреклоненные фигуры в старинных одеждах, грубо высеченные из камня, поддерживали два молитвенника, также из камня. Внизу на дощечке была вырезана надпись, из которой он смог прочесть только то, что «здесь покоятся тела Григория-Артура, первого графа Доринкорта, и жены его Алоизы Хильдегард».
— Могу ли я спросить вас? — сказал шепотом маленький лорд, сгорая от любопытства.
— О чем?
— Кто здесь похоронен?
— Твои предки; они жили несколько сот лет тому назад.
— Я пишу точно так же неправильно
{7}, как они, — заметил маленький лорд, глядя на изваяние.
Он стал перелистывать молитвенник, чтобы можно было следить за службой. Когда заиграл орган, он встал, посмотрел на мать и улыбнулся ей. Он любил музыку и часто пел с нею вместе. Теперь он присоединил свой чистый, звонкий детский голосок к пению прихожан и совершенно погрузился в это занятие. Граф задумался, глядя на внука, и не спускал с него глаз.
Седрик держал в руках большой открытый молитвенник, и, пока он пел, яркий луч солнца падал сверху на его поднятую головку, золотя кудри. Мать глядела издали на мальчика; сердце ее дрогнуло, и она стала горячо молиться за сына: просила Бога надолго сохранить чистоту его души, молила, чтобы странная перемена, выпавшая на его долю, не принесла ему зла. Ее нежное сердце было полно опасений и страха. Почему? Она сама не знала.
Накануне Седрик был у нее в гостях; прощаясь и обнимая его, она сказала:
— О Седди! Как бы я хотела быть умнее и образованнее, чтобы многому тебя научить! Только будь добр и тверд, мой милый, только будь всегда правдив — и ты никому ничего дурного не сделаешь, и, может быть, многие будут благословлять судьбу, что мой маленький мальчик родился! Это великое счастье, Седди, если человек может принести хотя бы немного пользы окружающим его людям, — да, хоть немного пользы, мой милый!
Возвратясь в замок, маленький лорд передал эти слова деду.
— Я подумал о вас, дедушка, и сказал маме, сколько пользы вы приносите другим и что я постараюсь быть похожим на вас.
— Что она тебе на это отвечала? — спросил встревоженный старик.
— Она сказала, что я прав: что надо всегда искать хорошее в каждом человеке и подражать хорошему.
Быть может, именно эти слова вспомнил старик, сидя на церковной скамье за красною занавесью. Он несколько раз взглядывал через толпу на невестку, так горячо любимую его покойным сыном, на эти темные глаза, похожие на глаза мальчика, стоящего около него… Трудно было угадать, какие думы волновали в это утро сердце черствого старика.
При выходе из церкви прихожане столпились на дворе в ожидании графа и его внука. Кто-то с шапкой в руке робко подошел к ним, когда они вышли: это был фермер средних лет с изнуренным лицом.
— A-а! Хиггинс! — сказал граф.
Маленький лорд быстро поднял голову.
— О! — воскликнул он. — Так это мистер Хиггинс?
— Да, — сухо отвечал граф. — Он, вероятно, пришел посмотреть на своего нового землевладельца.
— Да, милорд, — сказал фермер, и его лицо покраснело. — Управляющий сказал мне, что молодой лорд заступился за меня. Если вы позволите, я желал бы поблагодарить его… Я вам очень, очень благодарен, милорд, — начал было Хиггинс, обращаясь к Седрику.
— Ах, что вы! — воскликнул тот. — Ведь я, собственно говоря, только написал письмо. Помог вам дедушка. Вы знаете, какой он добрый! Ну, как здоровье миссис Хиггинс?
— Я… она… — отвечал, запинаясь, фермер, — жене гораздо лучше. Она от горя слегла, а теперь успокоилась, и ей лучше.
— Очень рад, — сказал маленький лорд. — Дедушке было очень жаль ваших детей и мне тоже. У дедушки у самого были дети, а я сын его сына.
Хиггинс был совершенно сбит с толку и со страху не смел даже взглянуть на графа: всем известно, что его отцовские чувства были таковы, что он видел своих сыновей раза два в год, а когда дети заболевали, он сейчас же уезжал в Лондон, чтобы доктора и няньки ему не надоедали.
И старому графу, в свою очередь, странно было слышать, что он интересовался болезнью детей его арендатора!
— Видите, Хиггинс, — заметил он с горькой усмешкой, — вы все во мне ошибались! Один Фаунтлерой меня понял. Когда вы захотите узнать что-нибудь хорошее обо мне, обратитесь к моему внуку. Едем, Фаунтлерой!
Мальчик прыгнул в карету, и она покатилась опять по дороге; и до самого поворота к замку граф все время улыбался странною улыбкой.
8. УРОК ВЕРХОВОЙ ЕЗДЫ
Дни проходили, и лорду Доринкорту часто приходилось улыбаться этой странной улыбкой. Чем больше он сближался со своим внуком, тем приветливее делалась эта улыбка. До приезда маленького лорда старый граф стал тяготиться одиночеством, болезнью и своими семьюдесятью годами. После многих лет, посвященных единственно буйным удовольствиям, было не очень-то приятно сидеть одному с больной ногой, протянутой на скамейке, и не иметь другого занятия, как сердиться и кричать на испуганного лакея. Старый граф был слишком умен, чтобы не видеть, что слуги терпеть его не могут и что гости, которые изредка у него бывали, никакого расположения к нему не чувствовали: некоторых только забавляли его язвительные замечания, не щадившие никого. Пока граф был здоров и силен, он ездил с места на место ради развлечения, но, когда здоровье надломилось и все ему надоело, он заперся в Доринкорте со своей подагрой и не имел другого общества, кроме книг и газет. Но нельзя же весь день читать — и часто скука его одолевала; дни и ночи казались бесконечными; граф сделался еще аздражительнее и грубее.
И вдруг явился маленький внук, и, к счастью ребенка, дед тотчас же понял, что может гордиться им. Очень может быть, что не будь Седрик такой красавец, старый граф, пожалуй, невзлюбил бы его, несмотря на душевные качества. Он решил, что мальчик красив и бесстрашен оттого, что в нем течет кровь Доринкортов и что он будет гордостью семьи. Когда граф услыхал рассказы мальчика, увидел, как он хорошо воспитан, несмотря на полное непонимание своего нового высокого положения, — он его горячо полюбил и начал заниматься ребенком. Для личной забавы старик разрешил Седрику осчастливить бедного Хиггинса. Сам граф был к нему совершенно равнодушен, но ему хотелось, чтобы народ заговорил о его внуке и чтобы мальчика сразу полюбили. Ему доставляло удовольствие везти Седрика в церковь и видеть возбуждение толпы при его появлении. Он знал, что будет много толков о красоте Седрика, о его благородной осанке и что про него скажут: «Настоящий лорд!» Граф Доринкорт был надменный старик, он гордился своим титулом, своим положением и тем, что последний потомок его дома был вполне достоин своего знатного рода.
В то утро, когда Седрик впервые сел на пони, граф был так доволен, что почти забыл про подагру. Он сел у окна библиотеки и смотрел на первый урок верховой езды своего внука. Старик ожидал, что Седрик немного струсит, как почти все дети, но Фаунтлерой был только в сильном возбуждении, ведь он никогда еще не ездил на лошади. Конюх водил пони под уздцы взад и вперед по двору, мимо окон библиотеки. Но этого было недостаточно мальчику.
— Дедушка! — крикнул он. — Не могу ли я ехать один и пошибче? Можно пустить лошадку рысью?
— А ты уверен, что усидишь? — спросил граф.
— Мне хочется попробовать.
Граф сделал знак конюху. Тот снова сел на свою лошадь и взял пони на длинный повод,
— Ну, теперь рысью! — скомандовал граф.
Это было немалое испытание для маленького наездника: ехать рысью было не так легко, как шагом.
— Ме-ня о-чень тря-сет, — сказал Седрик конюху, — а вас тря-тря-сет?
— Нет, милорд, со временем и вы привыкнете. Приподнимитесь в стременах.
— Я все время при-поднима-юсь.
Он подпрыгивал в седле очень неловко; лицо раскраснелось, дыхание прерывалось, но он держался изо всех сил и сидел прямо, насколько мог. Граф продолжал глядеть на него из окошка. Наездники исчезли за деревьями, а когда через несколько минут вернулись, Фаунтлерой был без шляпы, щеки горели, как маков цвет, губы были сжаты, но он не переставал ехать рысью.
— Стой! — крикнул дед. — Где твоя шляпа?
Конюх приподнял свою и весело отвечал:
— Шляпа упала, ваша светлость, но лорд не позволил остановиться, чтобы поднять ее.
— Струсил? — сухо спросил граф.
— О нет, милорд! — воскликнул конюх. — Он и не знает, что такое страх. Я многих учил верховой езде, но ни одного такого не вцдел.
— Устал? — спросил граф внука. — Хочешь сойти?
— Трясет гораздо больше, чем я ожидал, — откровенно отвечал мальчик, — и я немного устал. Но сойти мне не хочется. Хочу выучиться ездить как следует. Отдышусь чуть-чуть и поеду за шляпой.
Если бы какой-нибудь умный человек решил подсказать Седрику, чем порадовать деда, он ничего лучше придумать бы не сумел. Когда мальчик опять рысью поехал за шляпой, бледное суровое лицо старика покрылось легкой краской, глаза радостно сверкнули из-под густых бровей — граф сам не ожидал, что ему будет так приятно. Он сидел неподвижно, с нетерпением ожидая возвращения внука и конюха. Вскоре он услышал быстрый топот лошадей; Фаунтлерой был все-таки без шляпы — ее держал конюх; мальчик еще больше разрумянился, волосы развевались по ветру.
— Вот, дедушка! — закричал он, останавливаясь перед окном, — я и галопом скакал! Конечно, у меня получилось не так хорошо, как у того мальчика с Пятой авеню, но все-таки я усидел.
С этого дня Седрик, конюх и пони сделались большими друзьями. Редкий день проходил без того, чтобы сельские жители не видели всех троих весело скачущими по дороге или по лугу. Дети выбегали, чтоб посмотреть на лошадку и ее бравого маленького наездника, который прямо и твердо сидел в седле. Маленький лорд каждый раз снимал шляпу и здоровался, но не гордо, как подобает лорду, а просто и радушно. Иногда он останавливался и разговаривал с ребятишками. А однажды конюх принес в замок историю, как маленький лорд остановился у сельской школы, сошел с лошади и потребовал, чтобы хромой мальчик поехал домой на пони.
— Он ничего и слышать не хотел, — рассказывал конюх кучерам, — не позволил, чтобы хромой мальчик сел на мою лошадь, потому что она гораздо выше пони и мальчик может с нее упасть. «Он хромой, — говорит, — а я нет, и я с удовольствием пройдусь пешком». Мы так паренька и посадили на пони, а милорд шел около него, посвистывая, руки в карманах, шапка на затылке. Когда мы подошли к его дому, мать выбежала посмотреть, что случилось, а лорд приподнял шляпу и говорит: «Я привез вашего сына, у него нога болит, ему мало опираться на палку. Я попрошу дедушку купить ему костыли». Можете представить ее удивление! А со мной чуть не сделался удар!
Конюх боялся, что граф, узнав об этом, рассердится, но старик только рассмеялся и велел внуку повторить рассказ. Через несколько дней карета графа остановилась перед домиком, где жил хромой, и из нее выпрыгнул Фаунтлерой. В руках у него были новые костыли. Он подал их матери мальчика со словами:
— Дедушка вам кланяется и просит принять костыли для вашего мальчика. Мы надеемся, что ему лучше.
Садясь опять в карету, он сказал графу:
— Вы, дедушка, не велели кланяться, но я думал, что вы забыли, и прибавил это от себя.
Граф засмеялся и не стал возражать. Дружба между дедом и внуком с каждым днем возрастала. Седрик не сомневался, что его дед лучший человек на свете, и вера в его щедрость и благородство тоже с каждым днем укреплялась. Желания маленького лорда всегда удовлетворялись. Он часто удивлялся подаркам, которые получал. Стоило ему сказать слово, и желание тут же исполняли. Может быть, такое воспитание испортило бы его чистую душу, если бы он не проводил ежедневно в Корт-Лодже несколько часов с матерью. Она следила за его развитием и старалась противодействовать вреду, наносимому мальчику баловством деда. После длинных разговоров с матерью Седрик возвращался всегда в замок немного задумчивый.
Одно поражало и приводило его в недоумение: отчего это дедушка и мать никогда не видались? Когда дед отвозил его в Корт-Лодж, он не выходил из кареты; когда старик изредка посещал церковь, Седрик один подходил к матери, говорил с нею на паперти или провожал ее до дома. И вместе с тем каждый день из замка в Корт-Лодж посылали фрукты или цветы. Больше всего мальчика тронул со стороны деда один поступок. Неделю спустя после того, как миссис Эррол впервые пришла в церковь пешком и возвратилась домой одна, Седрик собирался навестить мать. Он вышел на крыльцо и вместо большой кареты увидел маленькую коляску, запряженную прекрасной гнедой лошадью.
— Это подарок для твоей матери, — отрывисто проговорил граф. — Ей нельзя ходить пешком по всей окрестности, ей нужен экипаж. Конюх, который теперь правит, останется в Корт-Лодже, чтобы смотреть за лошадью. Помни, что это подарок от тебя.
Седрик был в восторге и никак не мог прийти в себя, пока не приехал в Корт-Лодж. Он выпрыгнул из коляски и бросился в сад, где его мать собирала розы.
— Дорогая! — кричал он еще издали. — Ты не поверишь! Ведь эта коляска для тебя! Дедушка сказал, что я дарю ее тебе! Она твоя собственная, ты можешь ездить в ней куда хочешь!
Миссис Эррол было неприятно получить подарок от человека, который считал ее своим врагом, но могла ли она огорчить своего мальчика отказом? По его просьбе она села в коляску с розами в руках и поехала кататься с Седриком. Он все время рассказывал ей про любезность и внимание деда. Она иногда улыбалась, слушая его невинные слова, и радовалась, что он видит только хорошее в старике, у которого так мало друзей.
На другой день маленький лорд писал письмо мистеру Гоббсу. Он долго трудился над ним, сперва написал его начерно, потом переписал и принес деду проверить.
— Не знаю, правильно ли я написал, — сказал он. — Если вы найдете ошибки, я опять перепишу.
Конечно, ошибок было много, кроме того, точек, запятых — ни одной. Вот что получилось после исправления:
«Дорогой мистер Гоббс! Пишу, чтобы сказать вам, что дедушка самый лучший граф на свете, и все, что вы слышали про графов — чистый вздор. Он не тиран, не деспот, и я хотел бы, чтобы вы с ним познакомились. Я уверен, что вы станете друзьями. У него подагра, но он терпеливо переносит свои страдания. Я люблю его больше и больше с каждым днем. Он знает все на свете, и обо всем можно с ним говорить, но он никогда не играл в бейсбол. Он подарил мне пони и тележку, а моей маме прекрасную коляску. У меня три комнаты и столько игрушек, что вы удивились бы. Вам бы очень понравился замок, и парк такой большой, что в нем можно заблудиться. Мой дедушка очень богат, но совсем не горд, а вы думали, что все графы горды! Здесь люди очень вежливые и добрые, все мужчины кланяются нам и снимают шляпы, а женщины приседают и говорят иногда: „Да благословит вас Господь!“ Я выучился ездить верхом, меня сначала очень трясло, а теперь ничего. Дедушка оставил ферму одному бедному человеку, который не мог платить ренты, и миссис Меллон отнесла лекарства и одежду его детям. Мне очень жаль, что дорогая не живет в замке, и когда я не скучаю по ней, мне весело. Пишите мне, мне очень хочется вас видеть.
Ваш старый друг Седрик Эррол.
P. S, Под замком нет тюрьмы, и никто там не томится.
P. S. Дедушка такой добрый и хороший граф, что напоминает мне вас».
— Ты очень скучаешь по матери? — спросил граф, когда прочел письмо.
— Очень, — отвечал мальчик, — я все время о ней думаю…
И, подойдя к деду, Седрик положил руку на его колено, поглядел ему прямо в глаза и спросил:
— А вы не скучаете по ней?
— Я с ней не знаком, — отвечал граф довольно резко.
— Знаю, — сказал маленький лорд, — и это-то меня удивляет. Она не разрешила мне расспрашивать вас об этом, и я не стану… но невольно думаю и не пойму. Но я не собираюсь ни о чем спрашивать! Когда мне очень грустно без мамы, я вечером подхожу к окну, там просека между деревьями. Дорогая далеко, но как стемнеет, она ставит свечку на окно, и я вижу издали огонек и понимаю, что это значит.
— Что же это значит? — спросил дед.
— Значит, что она говорит: «Покойной ночи! Хранит тебя Бог!» Она мне всегда говорила так вечером, а утром она говорила: «Да хранит тебя Бог на весь день!» И Бог меня хранил…
— Конечно, я в этом не сомневаюсь, — сухо заметил граф.
Он нахмурился и так долго и пристально смотрел на маленького лорда, что тот не мог догадаться, о чем думает дед.
9. ПОЕЗДКА НА ФЕРМЫ
Однажды утром сельские жители были поражены, увидя маленького лорда не с конюхом, а с другим ездоком на высокой, мощной серой лошади. Это был сам старый граф. Маленький лорд предложил деду прогулку.
— Не поедете ли вы со мной, дедушка? Мне всегда жаль оставлять вас одного в этом большом замке, — сказал он как-то графу.
Конюхи пришли в смятение, когда велено было оседлать Селима для старого графа. С тех пор почти каждый день седлали Селима, и мало-помалу люди привыкли видеть вместе высокого седого старика на большой серой лошади и маленького лорда на его пони. Они ездили вместе по зеленым лугам и живописным пролескам и сблизились еще больше во время этих прогулок. Седрик болтал без умолку, дед слушал его со вниманием. Иногда он приказывал мальчику скакать вперед и с удовлетворенным тщеславием смотрел, как смело маленький лорд пускал лошадь галопом и возвращался к деду во весь дух, махая шапкой и улыбаясь.
Из разговоров с внуком граф узнал, что его мать ведет деятельную жизнь: все бедные в окрестности знали ее; маленькая коляска не раз стояла возле дома бедняка, где были больные или случалось несчастье.
— Знаете, — рассказывал маленький лорд, — ей все говорят: «Да благословит вас Господь!» — когда видят ее. Дети очень ее любят. А некоторые приходят к ней домой, и она учит их шить. Она говорит, что чувствует себя такой богатой, что обязана помогать бедным.
Граф был доволен, что мать его наследника — красивая, молодая женщина, с благородной осанкой, не хуже любой герцогини, и ему нравилось до некоторой степени, что ее любят бедняки. Но он ревновал ее к мальчику; ему досадно было, что Седрик так сильно привязан к матери, — ему хотелось занять первое место в его сердце.
В это самое утро граф проехал с внуком на холм, откуда был прекрасный вид на всю окрестность. Он указал вдаль хлыстом и сказал:
— Знаешь ли, Фаунтлерой, что вся эта земля принадлежит мне?
— Неужели? — отвечал мальчик. — Как это много для одного человека!
— А ты знаешь, что со временем все это, и еще гораздо больше, будет принадлежать тебе?
— Мне? — с некоторым испугом воскликнул маленький лорд. — Когда?
— Когда я умру.
— Тогда мне ничего не нужно, — отвечал мальчик. — Я хочу, чтобы вы всегда жили.
— Это мило! Но все-таки когда-нибудь все это будет твоим и ты будешь граф Доринкорт.
Маленький лорд задумался и сидел молча на своем пони, глядя на поля, луга, дома вдоль дороги и на башни замка, которые возвышались за деревней, и вздохнул.
— О чем ты думаешь? — спросил граф.
— Я думаю о том, какой я еще маленький… и о том, что дорогая мне говорила.
— Что?
— Она говорила, что нелегко быть очень богатым, тогда забываешь, что есть много несчастных на свете. Я ей рассказывал, как вы добры, и она мне отвечала, что это очень хорошо, потому что у вас в руках большая власть, и было бы очень горько, если бы такой богатый граф думал только о себе. Я глядел на все эти домики и думал: как я узнаю о нуждах людей, когда буду графом? Скажите, дедушка, как вы это узнаете?
Старый граф заботился только об одном — платят ли аккуратно ренту, а того, кто не платил, тотчас выгонял.
— Управляющий этим занимается, — отвечал он внуку, подергивая нетерпеливо длинные седые усы. — Поедем-ка лучше домой. Когда ты станешь графом, старайся быть лучше меня.
Старик лорд молчал всю дорогу. Он не мог дать себе отчета, каким образом, никогда никого не любя, он вдруг сумел так привязаться к этому маленькому мальчику.
А через неделю маленький лорд, возвратившись от матери, вошел расстроенный и озабоченный в кабинет к деду. Он сел на высокий стул против камина и задумчиво глядел на пылающий уголь. Граф молча ждал, что он скажет. Было ясно, что у Седрика что-то на уме. Наконец мальчик поднял глаза и спросил:
— Знает ли ваш управляющий о положении всех бедных в поместье?
— Его дело знать, — отвечал граф. — Разве есть упущения?
Как ни странно, но графа больше всего занимало и трогало участие Седрика к судьбе арендаторов. Сам граф ими никогда не интересовался, но ему нравилось, что маленький лорд среди детских игр вдруг задавал такой серьезный вопрос.
— Есть место, — продолжал мальчик, — на конце деревни… ужасное! Дорогая сама его видела: хижины полуразвалившиеся, стоят вплотную друг к другу, в них еле дышать можно. Люди все нищие, много больных лихорадкой, дети умирают. Они такие несчастные! Это еще хуже, чем у Бриджит и Майкла! Крыши текут… Дорогая была у одной бедной женщины, и, когда я приехал, она не позволила мне подойти к себе, пока не переоделась. Она плакала, рассказывая мне про это. — Слезы навернулись на глаза мальчика, но он улыбнулся и прибавил: — Я сказал ей, что вы ничего про это не знаете и что я все расскажу вам. — Седрик спрыгнул со стула, подошел к деду и положил руку ему на колено. — Дедушка, вы можете помочь им, как помогли Хиггинсу. Вы всегда делаете добро. Ньюик, вероятно, забыл сказать вам.
Граф посмотрел на маленькую ручку, лежавшую на его колене. Нет, Ньюик не забыл доложить ему — он несколько раз говорил об отчаянном положении бедняков на краю деревни. Он знал о нищете, о сырости их жилищ, о разбитых окнах, худых крышах, лихорадке и других бедах. Священник тоже красноречиво описывал ему всю эту нищету — и получил в ответ одни ругательства. Граф тогда сильно страдал от подагры и грубо сказал мистеру Мордэну, что чем скорее весь этот нищий люд перемрет и будет похоронен, тем лучше. А теперь, глядя на маленькую ручку, на открытое, честное личико внука, ему вдруг стало совестно.
— Ты, как видно, хочешь из меня сделать строителя образцовых жилищ. Так, что ли? — И он опять потрепал руку ребенка.
— Их надо все срыть до основания, — с оживлением проговорил маленький лорд. — Дорогая так и сказала. Пойдемте сейчас, дедушка, велим разбирать дома. Люди будут счастливы, когда увидят вас. Они поймут, что мы пришли на помощь.
Глаза мальчика горели, как две звезды.
Граф встал.
— Пойдем прежде походим по террасе, — сказал он, усмехаясь, — и обсудим дело.
Они стали ходить взад и вперед по широкой каменной террасе, граф несколько раз усмехался, задумывался, но казался довольным и не снимал руки с плеча своего маленького друга.
10. ВНЕЗАПНАЯ ТРЕВОГА
Посещая бедных в селении Эрлкорт, миссис Эррол открыла много печальных фактов. Селение издали казалось очень живописным, но не так было вблизи. Бедность, невежество и леность царствовали всюду. Она узнала, что Эрлкорт считался самым плохим селением во всей окрестности. Священник говорил ей о своем напрасном усилии помочь его жителям, и она сама в этом убедилась. Управляющие старались нравиться своему властелину и не обращали внимания на нищету и страдания людей. Из года в год все приходило в еще больший упадок.
Ужасно, постыдно было состояние Эрлкорта! Миссис Эррол содрогнулась при виде этой нищеты. Глядя на грязных, заброшенных детей, растущих среди порока и жестокого равнодушия, она невольно вспоминала своего мальчика, окруженного роскошью, живущего, как принц крови, в большом роскошном замке с многочисленной прислугой. Смелая мысль закралась в ее сердце. Она давно заметила, что мальчик горячо полюбился деду и что старик ни в чем ему не отказывает.
— Граф готов исполнить каждое желание Седрика, — сказала она однажды мистеру Мордэну. — Отчего бы нам не использовать это чувство во благо ближнего?
Миссис Эррол подробно описала сыну нищету фермеров, уверенная, что Седрик передаст деду ее слова, и возлагала на него большие надежды.
Надежды эти осуществились. Более всего повлияло на графа полное доверие к нему мальчика и его непоколебимая вера в благородство и великодушие деда. Ему не хотелось в глазах внука оказаться жестоким и равнодушным к чужому горю.
Мальчик считал его благодетелем народа, цветом дворянства, и это нравилось старику; он хотел поддержать такое лестное мнение и, втайне подтрунивая над собой, послал за главным управляющим, долго обсуждал с ним вопрос и решил выстроить новые дома для фермеров.
— Лорд Фаунтлерой этого требует, — сказал сухо старик граф. — Лорд думает, что этим улучшит поместье. Так и объявите фермерам.
Говоря это, граф взглянул на маленького лорда, который, лежа на ковре, играл с огромной собакой, неразлучным своим товарищем.
Люди, конечно, скоро узнали о предстоящих улучшениях; но тогда только поверили, когда явилась артель рабочих и начала ломать полу развалившиеся лачуги.
Все поняли, что это опять делается по милости маленького лорда. Если бы он только знал, что о нем говорили, как его превозносили и предсказывали ему блестящую будущность! Но мальчик не подозревал ничего. Он жил счастливой, беспечной детской жизнью: шалил в парке, гонялся за кроликами или лежал в траве или на ковре в библиотеке и читал удивительные книги, рассказывая о прочитанном деду, а потом матери; писал длинные письма мистеру Гоббсу и Дику, которые отвечали ему очень оригинально.
Маленький лорд продолжал прогулки верхом с дедом.
Когда они проезжали, народ снимал шапки и оглядывался на него с приветливой улыбкой, но Седрик думал, что эти приветствия относятся к деду, и, гордясь им, говорил:
— Смотрите, дедушка, как вас все любят! Как они рады вас видеть! Надеюсь, что со временем и меня полюбят. Так приятно, когда вас любят!
Когда стали строить новые дома, он вместе с графом беспрестанно ездил в Эрлкорт смотреть на строительство, которое его очень занимало. Он сходил с лошади, знакомился с плотниками, расспрашивал, как что делается, рассказывал им про Америку и, возвращаясь домой, дорогой объяснял деду, как строят дома и кладут печи.
— Мне нравится обо всем знать, — говорил мальчик, — потому что никогда не знаешь, что может случиться в жизни.
После его отъезда рабочие смеялись, передавая друг другу его наивные слова, и с любовью говорили:
— Это редкостный ребенок, в нем нет чванства его породы.
Придя домой, рабочие рассказывали про маленького лорда женам и детям, по всей округе стало известно, что наконец-то нашелся человек, которого полюбил грешный граф, и что его черствое старое сердце согрето этим до сих пор незнакомым ему чувством.
Но никто все-таки не знал, до какой степени старик со дня на день привязывался к внуку. Он только и думал что о будущем Седрика, мечтал видеть его взрослым, красивым и сильным, всеми уважаемым, всеми любимым. Он часто засматривался на ребенка, когда тот лежал на ковре, листая книгу, и глаза старика искрились радостью.
«Какой способный мальчик!» — думал он.
С посторонними он говорил о Седрике не иначе как с сухой улыбкой. Но мальчик чувствовал, что дед его любит и ему нравится, чтоб Седрик всегда был при нем — в библиотеке, за столом и на прогулке.
— Помните, дедушка, — сказал Седрик однажды, лежа на ковре перед камином, — помните, что я вам сказал в день моего приезда? Я говорил, что мы будем большими друзьями. Трудно быть лучшими друзьями, чем мы с вами!
— Да, мы, кажется, хорошие приятели, — отвечал граф. — Поди-ка сюда!..
Фаунтлерой вскочил и подошел.
— Не хочешь ли ты чего-нибудь? Чего тебе недостает?
Мальчик вопросительно взглянул на деда.
— Только одного… — отвечал он.
— А именно?
Мальчик молчал.
— Да говори же, — повторил старик, — чего тебе не хватает?
— Мамы… — тихо отвечал Седрик.
Граф быстро заморгал.
— Ты ее видишь почти каждый день, — сказал он, — разве этого недостаточно?
— Раньше я ее видел целый день, — отвечал ребенок. — Она меня целовала перед сном, а утром мы всегда были вместе, могли говорить, когда хотели и что хотели…
Дед и внук глядели молча друг другу в глаза. Граф сердито сдвинул брови.
— Ты никогда не забываешь о своей матери?
— Никогда, — отвечал маленький лорд. — И она всегда обо мне думает. Если бы я не жил с вами, я бы вас тоже никогда не забывал и еще больше бы, может, о вас думал.
— Честное слово! Я верю тебе! — сказал граф, внимательно глядя на внука.
И чувство ревности защемило сердце старика, который все сильнее и сильнее любил внука.
Новые заботы вскоре обрушились на старого графа и заставили его забыть, что он когда-то ненавидел жену покойного сына. Все это случилось странным, неожиданным образом.
Накануне окончания работ в Эрлкорте граф созвал гостей на парадный обед. Уже давно в замке не было такого званого пиршества. За несколько дней до этого приехала единственная сестра графа, леди Лорридэйл, с мужем. Это было целое происшествие, так как с тех пор, как леди Лорридэйл вышла замуж тридцать пять лет тому назад, она один только раз навестила брата в Доринкорте. Это была красивая пожилая женщина с белыми волосами и золотым характером. Она никогда не одобряла поведения брата и, высказав ему однажды свое мнение, перестала совсем ездить в замок.
Она часто слышала очень нелестные отзывы посторонних о графе, слышала, что он плохо обращается с женой, что бедняжка умерла, что граф был равнодушен к своим детям. Ей передавали, как его старшие сыновья срамили имя отца. Двух старших своих племянников, Бевиса и Мориса, старая леди никогда не видела, только младший — Седрик Эррол, проезжая мимо поместья тетки, заехал однажды к ней. Ему было тогда лет восемнадцать. Он ей очень понравился, и она надеялась его часто видеть, но граф, узнав об этом посещении, в минуту гнева запретил сыну бывать у тетки.
Леди Лорридэйл всегда с нежностью о нем вспоминала, и хотя она не одобряла его женитьбы в Америке, однако все-таки осуждала графа за его суровость к младшему сыну. А потом она узнала о смерти всех троих племянников и о том, что единственного наследника Доринкортов, маленького еще мальчика, привезли из Нью-Йорка.
— Его погубят, как погубили всех других, — говорила она своему мужу, — разве вот мать сумеет сберечь…
Но когда ей стало известно, что Седрика разлучили с матерью, она была вне себя от негодования.
— Это ужасно! — говорила она мужу. — Разлучать ребенка с матерью и сделать из него товарища такого человека, как мой брат! Он или будет жесток к мальчику, или избалует его донельзя, сделает из него изверга. Не написать ли мне брату… как ты думаешь, мой друг?
— Это будет совершенно напрасно, Констанция! — ответил сэр Лорридэйл.
— Конечно, напрасно, я знаю своего брата! Но это меня возмущает.
Леди Лорридэйл передали историю о Хиггинсе, о хромом мальчике и о строительстве новых домов для фермеров. Ей очень захотелось увидеть мальчика. Пока она думала, как это сделать, к великому своему удивлению, она получила от брата приглашение приехать в Доринкорт.
— Невероятно! — воскликнула она. — Я слышала, что в замке происходят чудеса, и я начинаю этому верить. Говорят, что брат обожает внука и глаз с него не спускает, гордится им: он, видно, хочет им похвастать перед нами. — И она приняла приглашение.
Приехав с мужем в замок Доринкорт, леди Лорридэйл, не заходя к брату, прошла прямо в свою комнату, чтобы переодеться. Она сошла только к обеду и, войдя в гостиную, увидела графа перед камином: он стоял гордо и величаво, как всегда, а около него вертелся мальчик в бархатном костюме с большим воротником из дорогих кружев. Ребенок был так хорош собой, что леди Лорридэйл чуть не вскрикнула от удивления.
Она поздоровалась с братом и назвала его по имени, как не называла уже многие годы.
— Молино, — спросила она, — это твой внук?
— Да, Констанция, — отвечал граф. — Фаунтлерой, это твоя двоюродная бабушка, леди Лорридэйл.
— Здравствуйте, бабушка, — сказал, подойдя к ней, маленький лорд.
Она положила ему руку на плечо, посмотрела в карие глаза и поцеловала.
— Называй меня тетя Констанция. Я очень любила твоего бедного отца, и ты очень на него похож.
— Я всегда рад, тетя Констанция, когда говорят, что я похож на моего папу, — отвечал Седрик. — Кажется, все его здесь любили, как и дорогую мою.
Леди Лорридэйл была в восторге. Она расцеловала мальчика, и с этой минуты они сделались друзьями.
Когда маленький лорд отошел, она сказала брату вполголоса:
— Какой прелестный ребенок, Молино!
— Да, — сухо отвечал граф, — он славный мальчик, и мы большие приятели. Он себе думает, что я добрейший филантроп. Признаюсь тебе, Констанция, что я, как старый дурак, к нему привязался.
— А что его мать о тебе думает? — прямо спросила леди Лорридэйл.
— Я ее не спрашивал, — угрюмо отвечал граф.
— Так я буду с тобой откровенна, — продолжала леди Лорридэйл, — и скажу, что не одобряю тебя. Я намерена навестить миссис Эррол, и если тебе это неприятно, давай ссориться сейчас! Все, что я слышала про нее, доказывает, что ребенок всем обязан ей. Говорят, что бедняки твоего поместья ее обожают.
— Его обожают, — отвечал граф, указывая на Фаунтлероя. — А что касается миссис Эррол, ты увидишь, что она хорошенькая женщина: сын весь в нее. Ты можешь ее навестить, если хочешь. Но прошу об одном: убеди ее не выезжать из Корт-Лоджа и не требуй, чтобы я к ней ездил.
После этого разговора леди Лорридэйл заметила мужу:
— Ясно, что брат уже не ненавидит невестку, как прежде, и вообще мне кажется, что он сильно переменился в лучшую сторону. По-моему, он становится человеком — все потому, что привязался к внуку. И представь себе, мальчик любит его: приходит в кабинет, кладет руку ему на колено и даже прислоняется к его креслу. Собственные его дети никогда не осмелились бы этого сделать: они скорее подошли бы к тигру.
На другой день леди Лорридэйл поехала к миссис Эррол с визитом и, возвратясь от нее, сказала брату:
— Молино! Это прелестнейшая женщина! Ты можешь ее благодарить за воспитание, которое она дала сыну. Она передала ему не только свою красоту, и ты очень ошибаешься, что не зовешь ее к себе в замок. Я непременно приглашу ее к нам в Лорридэйл.
— Она не согласится уехать от сына, — отвечал граф.
— Я хочу видеть их обоих у себя, — возразила, смеясь, леди Лорридэйл.
Она знала, конечно, что граф ни за что не отпустит к ней мальчика, но ей просто хотелось подразнить старого эгоиста. Она очень хорошо понимала, что граф дает парадный обед с единственной целью — показать свету наследника и внука и доказать всем, что мальчик, о котором так много говорили и которым все восторгались, на самом деле еще лучше. А гости, в свою очередь, приезжали большей частью из любопытства, чтобы посмотреть на маленького лорда и убедиться самим в правдивости слухов.
И вот наконец маленький лорд вошел в гостиную.
— Мальчик хорошо воспитан, — заранее сказал граф гостям, — он никому надоедать не будет. Дети обыкновенно или идиоты, или очень назойливы — мои были и то и другое. А внук совсем другой, он отвечает, когда его спросят, и молчит, когда следует. Первый никогда не заговорит.
Маленькому лорду не пришлось, однако, молчать, потому что всем хотелось услышать, что он скажет. Дамы ласкали его и забрасывали вопросами, мужчины шутили с ним, как, бывало, пассажиры на пароходе. Маленький лорд не понимал, почему это они смеются его ответам, но его радовало, что все довольны и что званый вечер дедушки так удался. Приемные комнаты замка сверкали огнями, было множество цветов, мужчины казались такими веселыми, а дамы были все такие нарядные, с бриллиантами на шее и в волосах! Седрику очень понравилась одна девушка — высокая, красивая, с голубыми глазами, напоминавшими незабудки. Она была в белом платье с жемчугом на шее. Около толпились молодые люди, каждый старался понравиться ей, и маленький лорд решил, что это принцесса. Он не спускал с нее глаз, невольно продвигаясь все ближе и ближе к ней. Наконец она обернулась к нему.
— Подойдите ко мне, Фаунтлерой, — сказала она, улыбаясь. — Почему вы на меня так смотрите?
— Я думал о том, какая вы красивая, — отвечал маленький лорд.
Мужчины засмеялись, и мисс Вивиан Герберт (так звали девушку) тоже. Ее розовые щеки стали еще румянее.
— Я никого не видел красивее вас, — сказал Седрик, глядя на нее с восторгом, — только, конечно, дорогая еще красивее. Я думаю, она красивее всех на свете.
— Я в этом уверена, — отвечала мисс Вивиан.
Она его удерживала около себя большую часть вечера, и не прошло получаса, как он уже рассказывал ей про Америку, про мистера Гоббса и Дика и наконец вынул из кармана платок, подаренный Диком, и с гордостью показывал его.
— Я положил его сегодня в карман, — сказал он, — потому что, я думаю, Дику будет приятно знать, что он у меня в кармане на званом вечере.
Столько было нежности в глазах мальчика в эту минуту, что присутствующие были очень тронуты.
Несмотря на то что все им много занимались, Седрик, как и предполагал граф, никому не мешал: он умел слушать молча, когда другие говорят. Г ости улыбались, видя, как Седрик несколько раз за вечер подходил к деду, становился рядом с его креслом и впитывал каждое его слово. Раз он даже слегка коснулся щекой плеча старика. Граф про себя радовался, что все видят взаимную любовь внука и деда.
Мистера Хэвишема ожидали к обеду, но, как ни странно, он опаздывал. Никогда такого не случалось. Он вошел, когда все поднялись, чтобы идти к столу. Г раф посмотрел на него с удивлением: Хэвишем был бледен и взволнован.
— Меня задержало странное происшествие, — тихо сказал он.
За обедом он почти ничего не ел, а когда к нему обращались, видно было, что мысли его далеко. Во время десерта, когда Фаунтлерой вошел в столовую
{8}, мистер Хэвишем взглянул на него с беспокойством и даже не улыбнулся, как обыкновенно, здороваясь с ним.
Старый поверенный забыл обо всем на свете, кроме удручающего известия, которое должен был сообщить графу, — известие, что изменит все. Глядя на освещенные комнаты, на гостей, на кудрявого мальчика рядом с гордым старым графом, он думал о том, какой ужасный удар готовится всей семье.
Хэвишем не помнил, долго ли длился обед, он сидел как во сне, но видел, что старый граф несколько раз взглядывал на него с удивлением.
Но вот обед наконец кончился, и все перешли в гостиную.
Маленький лорд сел около мисс Вивиан на диване, и они вместе разглядывали картинки.
— Я вам очень благодарен, — говорил маленький лорд, — я никогда не был на большом вечере. Мне сегодня очень понравилось!
Молодые люди собрались около мисс Вивиан и стали с ней разговаривать. Седрик слушал, старался понять их, но понемногу его глаза начали слипаться и наконец совсем закрылись, голова опустилась на желтую атласную подушку — и он заснул…
Сквозь сон слышалось ему, что мисс Вивиан с ним прощается. Она уезжала.
— Прощайте, Фаунтлерой, — говорила она, целуя его. — Спокойной ночи!
Седрик старался открыть глаза, но не мог и сонно пробормотал:
— Доброй ночи! Я так рад, что увидел вас… — и крепко заснул.
Как только все гости разъехались, мистер Хэвишем подошел к безмятежно спящему мальчику. Поверенный долго глядел на него с озабоченным видом и усиленно тер себе подбородок.
— Ну, Хэвишем, что случилось? — раздался вдруг за спиной резкий голос графа. — Что за странное происшествие?
Мистер Хэвишем обернулся, продолжая тереть себе подбородок.
— К сожалению, я должен сообщить вам, милорд, очень неприятное известие… Мне очень жаль, что принес его я…
Граф еще раньше заметил мрачное настроение поверенного и находился в отвратительном расположении духа.
— Зачем вы смотрите так упорно на мальчика? — раздраженно крикнул он. — Весь вечер вы глаз с него не спускали, точно ворон какой!.. Какое отношение может иметь ваше известие к лорду Фаунтлерою?
— Оно именно к нему-то и относится, милорд! — отвечал мистер Хэвишем. — Если верить тому, что я услышал, то перед нами спит не лорд Фаунтлерой, а только сын капитана Эррола. Настоящий же лорд Фаунтлерой — сын вашего старшего сына Бевиса — в эту минуту находится в Лондоне, в гостинице.
Граф вцепился в ручку кресла, так что выступили вены на руках, его старое суровое лицо покрылось мертвенной бледностью.
— Это ложь! — закричал он. — Вы с ума сошли! Кто это вам наврал?
— Нет, это не ложь, — возразил мистер Хэвишем, — к несчастью, это правда. Нынче утром явилась ко мне какая-то женщина. Она сказала, что Бевис тайно женился на ней в Лондоне шесть лет тому назад. Она показывала даже брачное свидетельство. Через год после свадьбы они поссорились, он дал ей денег, чтобы она оставила его. У нее есть от него сын пяти лет. Она американка и очень низкого сословия, совершенно необразованная и недавно только узнала о правах своего сына. Она обратилась к адвокату и выяснила, что ее сын настоящий лорд Фаунтлерой и наследник Доринкорта. И она, конечно, требует, чтобы его права были признаны.
Кудрявая головка зашевелилась на подушке, но Седрик не проснулся. Он повернулся лицом к графу как будто для того, чтобы дед мог лучше его видеть.
Горькая улыбка тронула губы графа.
— Я не поверил бы ни единому слову из всей этой сплетни, если бы не знал, что Бевис был способен на всякую подлость: это на него похоже, он всегда меня позорил. Вы говорите, это вульгарная, необразованная особа?
— Она вряд ли в состоянии написать свое имя. Она абсолютная невежда и, видимо, заботится только о деньгах. Она чрезвычайно хороша собой, но… — Старого поверенного передернуло.
Вены на висках графа вздулись, холодный пот выступил на лбу. Он вынул платок, обтер себе лицо и горько сказал:
— А я… я еще возмущался другой женщиной… матерью этого ребенка! Я отказывался признавать ее… а она умеет подписать свое имя… Поделом мне!
Граф вскочил и начал ходить взад и вперед по комнате, ожесточенно ругаясь. Его трясло от бешенства, на старика было страшно смотреть. Но мистера Хэвишема поразило, что, несмотря на сильный приступ ярости, он ни на мгновенье не забывал о присутствии спящего ребенка и ни разу не повысил голоса, чтобы не разбудить его.
— Я должен был этого ожидать, — повторял он. — Они всегда меня позорили, Я не верю этой сказке… Буду бороться до последней возможности… Но как это похоже на Бевиса!
Старик как-то разом осунулся и казался сломленным и растерянным. Он подошел к спящему ребенку и остановился перед ним.
— Кто бы мог подумать, — произнес он глухо, — что я так привяжусь к мальчику? Я сам этого не ожидал. Я всегда терпеть не мог детей, а своих собственных еще больше, чем чужих. Меня никто в жизни не любил… — прибавил граф с горькой улыбкой, — а Седрик любит, он не боится меня, доверяет мне… Он с достоинством занял бы мое место, он сделал бы честь нашему имени…
Старик нагнулся и с минуту смотрел на спокойное, счастливое лицо спящего мальчика. Он сурово сдвинул брови, но взгляд его не был суров. Откинув волосы со лба Седрика, граф отвернулся и позвонил.
— Возьмите, — сказал он изменившимся голосом вошедшему лакею, — лорда Фаунтлероя, осторожнее на руки и отнесите в спальню…
11. ГОББС И ДИК
Когда юный друг мистера Гоббса простился с ним и уехал в Англию, где сделался лордом Фаунтлероем, торговец бакалейными товарами имел достаточно времени, чтобы осознать, что между ним и его маленьким приятелем лег Атлантический океан. Он сильно затосковал. Мистер Гоббс был человек одинокий, бессемейный, не слишком образованный и знакомств ни с кем не заводил. Единственным его развлечением служило чтение газет и ведение своих счетов, но и в этом последнем деле Гоббс был тоже довольно слаб. Седрик, научившись складывать, пытался помочь своему другу. К тому же мальчик с необыкновенным вниманием слушал, как мистер Гоббс пересказывал ему газеты, они оживленно обсуждали дела в Америке и в Англии. Поэтому неудивительно, что Гоббс сильно ощущал отсутствие мальчика. На первых порах старик все надеялся, неизвестно почему, что Седрик скоро вернется и что в один прекрасный день он оторвется от газеты и увидит Седрика в дверях своей лавки. Вот-вот, думалось ему, мальчик войдет и скажет: «Здравствуйте, мистер Гоббс! Как сегодня жарко!»
Но дни, недели проходили, мальчик не возвращался, и Гоббс все сильнее и сильнее скучал. Даже газеты уже не так его интересовали, некому было их пересказывать. Он клал их себе на колени и уныло глядел на высокий табурет Седрика, где остались следы маленьких каблучков: Седрик имел привычку болтать ногами, слушая Гоббса. После этого старик вынимал свои золотые часы, открывал их, читал надпись, сочиненную Седриком, и захлопывал опять крышку. Вечером, когда запиралась лавка, Гоббс шел гулять по улице, доходил до дома своего маленького друга, читал объявление: «Отдается внаем», грустно закуривал трубку и возвращался домой.
Так прошло две или три недели. Скука одолевала Гоббса, и ему пришла на ум счастливая мысль — познакомиться с Диком, чистильщиком сапог. Он знал его по рассказам Седрика и надеялся разогнать с его помощью тоску, разговаривая об их общем друге.
Итак, в один прекрасный день, когда Дик усердно чистил прохожим сапоги, к нему подошел низенький толстый лысый человек и так пристально уставился на вывеску, которая гласила: «Профессор Дик Типтон, несравненно чистит сапоги», — что Дик спросил его:
— Какой прикажете ваксой, сэр?
Толстяк молча выставил ногу и сел. Дик принялся чистить его сапог.
— Откуда у вас это? — спросил толстяк, переводя взгляд с Дика на вывеску и обратно.
— От моего друга, маленького мальчика. Он мне подарил все, что нужно для моего ремесла. Он теперь в Англии и скоро попадет в лорды.
— Это, наверное, лорд Фаунтлерой, — медленно произнес мистер Гоббс, — который со временем будет графом Доринкортом?
Дик уронил щетку.
— А что?.. Разве вы его знаете? — быстро спросил он.
— Я его знаю с самого рождения, — отвечал Гоббс, вытирая раскрасневшееся лицо. — С самого рождения!
Он пришел в сильное волнение. Вынув золотые часы, он открыл их и показал надпись Дику.
— Смотрите! Уезжая в Европу, он подарил мне эти часы на память. «Я не хочу, чтобы вы меня забыли», — сказал он мне, но я всегда бы его помнил, если бы даже он ничего не подарил. Это был такой приятель, какого бы никто не забыл!
— Это был лучший парень, какого я знал! — воскликнул Дик. — Я однажды достал его мячик из-под копыт, и он этого никогда не забывал. Каждый раз, когда он проходил здесь со своей матерью или с няней, то всегда говорил: «Привет, Дик!» — точно взрослый, а сам-то был кузнечику по колено. Веселый был парнишка!
— Так, так, — сказал мистер Гоббс, — жаль, что из него выйдет граф. Он мог бы быть украшением любой лавки и даже целого торгового дома! — И бакалейщик грустно покачал головой.
Они долго беседовали с Диком, и было решено, что Дик на другой день вечером придет в гости в лавку мистера Гоббса. Дик был очень польщен приглашением человека, у которого была собственная лавка, лошадь и тележка.
— А вы знаете что-нибудь про графов и про замки? — спросил Гоббс. — Хотелось бы иметь о них какие-нибудь подробные сведения.
— Я видел про них повесть в журнале, — отвечал Дик, — она называется «Месть графини Мей». Очень запутанная вещь!
— Принесите мне ее, когда придете. Я заплачу. И вообще все, что найдете о графах и лордах.
Это было начало новой дружбы. Когда Дик пришел в лавку, мистер Гоббс принял его очень радушно, посадил на стул около бочонка с яблоками и, указывая на них, сказал: «Не угодно ли!»
Сам он тут же принялся просматривать журналы, принесенные Диком, и только немного спустя они разговорились. Гоббс показал Дику высокий табурет со следами каблучков Седрика,
— Он всегда сидел на этом самом табурете, — говорил Гоббс. — Вот это следы каблуков лорда! Со временем это будут следы каблуков графа Доринкорта!..
Мистер Гоббс был чрезвычайно доволен посещением Дика. Они вместе поужинали в маленькой задней комнатке. Ужин состоял из сыра, сардинок, бисквитов, и старик так разошелся, что даже торжественно откупорил две бутылки вина и произнес тост:
— Выпьем-ка за здоровье Седрика, пусть он задаст как следует всем этим графам, маркизам и герцогам и всем остальным!
С этого дня мистер Гоббс часто виделся с Диком и стал меньше скучать, они вместе читали дешевые журналы и много из них узнали о привычках знати и мелкопоместных дворян, которых очень бы удивило, если бы они проведали, какого рода вещи им приписывают.
Однажды мистер Гоббс отправился в книжный магазин и спросил:
— Дайте мне книгу про графов.
— Что-о? — воскликнул продавец.
— Книгу про графов.
— Боюсь, что у нас этого нет.
— Ну так про маркизов или герцогов.
— Никогда не слышал о такой.
Мистер Гоббс был озадачен.
— Ну хоть про графинь?
— Боюсь, что нет, — улыбнулся продавец. — А вот не хотите ли роман, где главные герои — аристократы? — И он протянул мистеру Гоббсу книгу.
Раз уж Гоббсу не удалось приобрести том, целиком посвященный графам, пришлось купить это сочинение.
Когда пришел Дик, они стали читать. Роман оказался очень захватывающий. Действие происходило в Англии в царствование королевы Марии, прозванной Кровавой. Описания казней и пыток по приговору королевы привели в ужас наших читателей. Холодный пот выступал на лбу мистера Гоббса, он несколько раз вынимал платок и вытирал им себе лицо.
— Нет, — решил он наконец, — наш Седрик в опасности! Если женщина имеет право царствовать и проделывать такие штуки, там нельзя быть спокойным ни минуты!
— Так-то так, — отвечал с некоторым сомнением Дик, — но ведь в книге говорится про королеву Марию, а теперь на престоле Виктория, и про нее никаких ужасов не рассказывают.
— Правда, — сказал Гоббс, — газеты ни про какие казни не говорят. Но все-таки ему опасно жить в Англии. Говорят, что они даже не празднуют Четвертое июля!
Гоббс был в большой тревоге, пока не получил письмо Седрика, которое он перечитал с Диком несколько раз, точно так же, как и письмо Седрика Дику. Для обоих это был настоящий праздник, и они много толковали об этих письмах. Несколько дней кряду они сочиняли ответы и обсуждали их.
Для Дика написать письмо было тяжелой работой. Он учился грамоте совсем недолго, когда жил со старшим братом Беном и ходил в вечернюю школу. Но он был очень понятливым мальчиком и очень скоро выучился читать и кое-как писать. Позднее он начал читать газеты, сперва по слогам, а потом и довольно бегло. Он много рассказывал мистеру Гоббсу про свое житье с братом, который заменил ему родителей, умерших, когда Дик был еще ребенком. Бен заботился о своем братишке до тех пор, пока Дик не подрос и смог сам продавать газеты на улице, чтобы прокормиться. Но и тогда они продолжали жить вместе.
— А потом, — рассказывал Дик, — брат женился. Она была красивая, но злая, настоящая тигрица. Как разъярится, так и начинает рвать на клочки все, что попадется. У нее был ребенок, весь в нее, орал с утра до ночи. Я должен был смотреть за ним, и если я не сразу брал его на руки, она швыряла в меня чем попало. Раз она пустила в меня тарелку, а попала в своего мальчика и разрезала ему подбородок. Доктор говорил, что эта отметина останется у него на всю жизнь. Хороша мать! Бена она мучила потому, что он мало денег зарабатывал, он подался на Запад, чтобы завести ранчо
{9}. Не прошло и недели, как я вернулся домой, а квартира заперта. Мне сказали, что Минна ушла с ребенком куда-то, нашла, говорят, себе место няни. Другие рассказывали, что она просто-напросто уехала на пароходе. С тех пор я про нее ничего не слыхал и Бен тоже. На его месте я рад был бы от нее избавиться, а Бен нет. Говорю вам, он влюбился в нее! Правда, она была очень красивая девчонка, особенно когда приоденется и не злится. Глаза большие, черные, а волосы густые, длинные по колено, она их заплетала в косу с руку толщиной и обвивала ею два раза голову. Говорили, что она наполовину итальянка, поэтому такая чудная.
Дик часто рассказывал мистеру Гоббсу про нее и про брата. С тех пор как Бен уехал, он всего раз или два писал Дику.
— Эта девчонка, — говорил однажды вечером Дик, — совершенно с ума свела Бена. Даже жалко его иногда.
Мистер Гоббс, набивая трубку, заметил глубокомысленно:
— Зря он женился… По мне, так в женщинах нет никакого толку.
Приятели сидели у дверей лавки, вдруг Гоббсу понадобились спички, он встал и увидел на конторке письмо.
— Как это я не заметил, что тут лежит письмо? — удивился он. — Наверное, почтальон принес его, когда меня не было, или оно попало под газету.
Старик взял конверт и внимательно его разглядел.
— Это от него! — воскликнул он. — От Седрика!
Гоббс забыл про трубку, в возбуждении вернулся на свой стул, достал из кармана перочинный ножичек и распечатал конверт.
Вот что он прочел:
«Замок Доринкорт
Дорогой мистер Гоббс! Спешу сообщить вам очень странное известие, вы будете очень удивлены, мои дорогой друг.
Это была ошибка, и я вовсе не лорд и не буду графом. Дядя мой Бевис был женат, и у него маленький мальчик, который и есть настоящий лорд Фаунтлерой, а не я. Таков закон в Англии: старший сын графа — лорд и становится графом, когда отец или дед его умрут. Мой дедушка жив, но его старший сын Бевис умер, а у него маленький сын, который теперь лорд Фаунтлерой и получит все, что должно было быть моим. Я думал, что мне придется ему отдать моего пони и тележку, но дедушка говорит, что нет. Дедушка очень огорчен, ему не нравится жена моего дяди. Он думает, что мы с мамой очень жалеем, что я не буду графом. Правда, мне было бы приятно быть графом, потому что замок великолепный, и я всех здесь очень люблю, и тот, кто богат, может помогать бедным. Теперь я буду работать. Я попросил конюха учить меня чистить лошадей, и, может быть, я буду конюхом или кучером. Жена дяди привозила своего мальчика в замок. Дедушка и мистер Хэвишем говорили с ней. Дедушка ужасно сердился, я никогда не видел его таким сердитым, и мне жаль его. Я поспешил написать вам, чтобы вы знали, что я, как и прежде,
ваш старый друг Седрик Эррол,
а не лорд Фаунтлерой».
Мистер Гоббс уронил письмо: он был поражен.
— Черт меня подери! — воскликнул он.
— Какая для него перемена! — заметил Дик.
— Перемена?.. Это все аристократы нарочно подстроили, чтобы обобрать американского ребенка! Они нас ненавидят с самой революции. Я говорил, что Седрик в опасности: они там сговорились, чтобы его обобрать!.. Знаю я их!
Мистер Гоббс был очень возбужден: ему с самого начала не нравилось то, что произошло в судьбе его маленького друга, и только он смирился с этим и стал даже втайне гордиться счастливой долей Седрика, как вдруг это письмо! Он был очень невысокого мнения об английских аристократах, но он знал, что и в Америке деньги очень ценятся, а потерять и богатство и знатность казалось ему жестоким ударом.
— Они хотят его обобрать! — твердил он. — Надо бы поехать и защитить его!
Он долго не отпускал Дика и пошел проводить его до конца улицы. Возвращаясь домой, он остановился перед пустым домом с табличкой «Отдается внаем» и долго стоял перед ним, задумчиво покуривая трубку.
12. ТРЕБОВАНИЯ СОПЕРНИКОВ
Через несколько дней после званого обеда в замке почти всем, кто читает газеты в Англии, стало известно о происшествии в Доринкорте. Об этом говорили, толковали, писали — новость была необыкновенно интересная. Прошел слух, что граф очень недоволен таким поворотом событий и намерен защищать права любимого внука и что, вероятно, предстоит большой судебный процесс.
Никогда еще в окрестностях замка не было такого оживления. В базарные дни собирались толпы фермеров, их жены и обсуждали происшествие: говорили, что старый граф вне себя от бешенства, он решил не признавать нового лорда Фаунтлероя и ненавидит его мать. Но, конечно, самые подробные сведения можно было получить в мелочной лавочке. Хозяйка говорила покупателям:
— Это Бог наказал нашего графа за то, что он так обращался с молоденькой вдовой капитана и разлучил ее с мальчиком. А эта приезжая самозванка совсем не похожа на леди, у нее какие-то нахальные черные глаза. Томас говорит, что, если она останется в замке, никто из лакеев не захочет ей служить. И мальчишку-то ее нельзя сравнить с нашим красавчиком. Бог знает что из всего этого выйдет, Я так и обомлела, когда Джейн прибежала ко мне с этим известием.
В замке тоже чувствовалось сильное волнение: в библиотеке тихо разговаривали граф и мистер Хэвишем, в людской перешептывались лакеи, горничные болтали и ахали на своей половине, в конюшне кучера и конюхи рассуждали меж собой и жалели маленького лорда.
Среди всей этой суеты один только Седрик оставался спокоен. Когда ему растолковали, в чем дело, он удивился и встревожился, но не из корысти.
— Как это странно! — сказал он. — Как странно!
Граф молча глядел на мальчика, ему тоже все это казалось странным — он никогда не испытывал такого чувства. Особенно ему стало не по себе, когда он увидел озабоченное выражение на детском лице, которое обычно было таким счастливым.
—. И они отнимут у дорогой ее дом и ее коляску? — спросил Седрик с некоторым страхом.
— Нет! — решительно отвечал граф. — Они ничего у нее отнять не могут…
— Правда? — обрадовался Седрик и, видимо, успокоился. Он кротко взглянул на деда и неуверенно спросил: — А что же мальчик? Другой мальчик? Он будет теперь вашим внуком вместо меня?
— Никогда! — граф крикнул так резко, что Седрик подпрыгнул на стуле.
— Никогда? — переспросил он. — Я думал… — Он вдруг вскочил и подошел к деду. — Дедушка, скажите: останусь ли я при вас, если даже не буду лордом?.. Буду ли я жить с вами, как до сих пор? — и личико его покраснело.
— Ты — мой и всегда будешь моим, пока я жив! — голос старого графа дрогнул. — Да, ты всегда будешь при мне!.. Видит Бог, иногда мне кажется, что, кроме тебя, у меня никогда не было детей.
Седрик вспыхнул от радости, он положил руки в карманы и, глядя в глаза своего знатного деда, сказал:
— Тогда мне все равно, буду ли я графом. Я думал, что тот мальчик займет мое место при вас, и… и мне это было обидно.
Граф положил руку ему на плечо и притянул к себе.
— Они не отнимут у тебя то, что я сам имею право тебе дать, — сказал он, — тяжело переводя дух, — Да я и не верю, чтобы у них оказалось какое-нибудь законное право лишить тебя родового наследства. Помни одно: что бы ни случилось, ты получишь все, что принадлежит лично мне, — все!
Казалось, граф забыл, что говорит с ребенком, рассуждал, как будто сам с собой. Он теперь только понял, до какой степени сильна его привязанность к внуку и какие надежды он возлагал на мальчика. Упрямому графу казалось невозможным — больше, чем невозможным, — уступить тем, против кого он был настроен. И граф приготовился к отчаянной борьбе.
Через несколько дней после того, как женщина, назвавшаяся леди Фаунтлерой, виделась с мистером Хэвишемом, она явилась в замок и привезла с собою сына. Ее не приняли. Лакей передал, что граф не желает ее видеть и предлагает ей обратиться к мистеру Хэвишему.
— Надеюсь, — говорил после ее отъезда Томас, — что я довольно послужил в знатных домах, чтобы уметь отличить настоящую знатную леди от самозванки. И если эта особа леди, то я ничего не понимаю в женщинах.
Незнакомка уехала, лицо ее выражало злобу и страх. Поверенный, разговаривая с ней, заметил, что, несмотря на бойкость на словах, дерзость ее была напускная; она, видимо, была сама обескуражена тем положением, в которое себя поставила. Казалось, она не ожидала, что получит такой сильный отпор.
В замке ее не приняли, но поверенный уговорил графа съездить к ней в гостиницу. Когда он вошел, она побледнела как полотно, потом наговорила ему дерзостей, грозила законом и требовала — все одним духом.
Граф стоял перед ней во весь рост, с достоинством чистого аристократа, и презрительно, молча глядел ей прямо в лицо. Он спокойно дал ей высказаться, накричаться вволю, и, когда она наконец выдохлась, он заговорил:
— Вы уверяете, что вы жена моего старшего сына. Если это правда, закон на вашей стороне, и ваш сын — лорд Фаунтлерой. Суд нас разберет и решит этот вопрос. Если вы правы — получите приличное содержание, но, пока я жив, я не желаю видеть ни вас, ни вашего сына. После моей смерти все родовое состояние, к несчастью, перейдет к вам. Я так и думал, что мой сын Бевис выберет себе такого сорта жену, как вы.
Он повернулся к ней спиной и вышел.
Несколько дней спустя миссис Эррол сидела у себя в спальне и писала. Испуганная горничная прибежала доложить о приезде гостя.
— Сам граф! — воскликнула она со страхом.
Миссис Эррол прошла в гостиную: высокий старик с орлиным профилем и длинными седыми усами стоял на тигровой шкуре.
— Вы миссис Эррол? — спросил он.
— Да, — отвечала она.
— Я граф Доринкорт. — Он немного помолчал, всматриваясь в ее глаза, так похожие на глаза ребенка, которого он видел каждый день в течение последних месяцев.
— Мальчик очень похож на вас, — сказал он отрывисто.
— Мне это часто говорят, милорд; но я рада, что он похож и на отца. — Она вовсе не была смущена внезапным посещением.
— Да, — сказал граф, — ое похож на моего сына… — и стал нетерпеливо дергать седые усы, — Вы знаете, зачем я приехал?
— Я видела мистера Хэвишема, — начала миссис Эррол, — он говорил мне о требованиях,
— Я приехал сказать вам, — перебил граф, — что о них наведут справки и, если возможно, права их будут оспорены. Я намерен отстаивать права мальчика всею силою закона. Его права…
Миссис Эррол прервала его:
— Он ничего не должен получить, на что права не имеет, даже если бы закон был за него.
— К несчастью, тут закон не властен, — сказал граф. — Эта отвратительная женщина и ее сын…
— Она, может быть, любит его, как я Седрика, — опять прервала миссис Эррол. — И если она была женой вашего старшего сына, то ее мальчик, а не мой лорд Фаунтлерой.
Она боялась графа не больше, чем Седрик, и глядела на него так же спокойно. Это нравилось старому деспоту, перед которым все трепетали.
— Полагаю, — сказал он насмешливо, — что вы даже предпочитаете, чтобы он никогда не сделался графом Доринкортом!
Она покраснела.
— Очень почетно быть графом Доринкортом, милорд. Но я прежде всего хочу, чтобы он всегда был добр, справедлив и честен, как его отец.
— А не как дед? — заметил иронически граф.
— Я не имею чести знать его деда, но я знаю, что мой мальчик считает вас… — она внезапно запнулась, затем спокойно посмотрела на него и прибавила: — Я знаю, что Седрик вас любит.
— А любил бы он меня, если бы знал, отчего я не разрешаю вам приезжать в замок? — сухо спросил граф.
— Я думаю, нет, — отвечала миссис Эррол. — Потому я и не хотела, чтобы он это знал.
— Похвально, — произнес граф, — не всякая женщина так бы поступила.
Он стал ходить взад и вперед по комнате, дергая сильнее, чем обычно, усы.
— Да, он меня любит, — говорил старик, — и я его тоже. До сих пор я никого не любил, а его люблю. Он мне понравился с первой минуты. Я стар, жизнь мне надоела, а в нем я вижу смысл жизни, горжусь им, и мне отрадно было думать, что он с достоинством займет мое место.
Граф остановился перед миссис Эррол.
— Я в горе… большом горе! — Голос гордого графа дрожал. На мгновение миссис Эррол показалось, что в его суровых глазах стояли слезы. — Наверно, поэтому я и приехал к вам, — продолжал граф. — Я вас ненавидел, ревновал вас. Это ужасное дело все изменило. После свидания с той особой, которая уверяет, что она жена моего старшего сына, я ищу в вас утешения. Я старый дурак, я виноват перед вами… Вы очень похожи на мальчика, а он моя первая радость в жизни… Я очень несчастен и пришел к вам, потому что мальчик похож на вас и я люблю его. Ради него будьте добры ко мне, если можете.
Голос его был, как всегда, суров, но старик, видимо, был убит, и миссис Эррол стало его жаль. Она подвинула кресло и сказала:
— Садитесь, милорд, отдохните, вы измучены.
Такое внимание было для него ново. Он вспомнил про внука и сел. Если бы не это несчастье, возможно, он продолжал бы ее ненавидеть, но она много выиграла в сравнении с леди Фаунтлерой.
Граф немного успокоился и продолжал.
— Что бы ни случилось, — сказал он, — я обеспечу мальчика. О нем позаботятся — теперь и в будущем.
Перед отъездом граф оглядел комнату.
— Вам нравится этот дом?
— Очень, — отвечала, мать Седрика.
— Это уютная комната, — сказал граф. — Позвольте мне приехать опять, чтобы поговорить об этом деле.
— Когда вам угодно и сколько угодно, милорд, — отвечала она.
Когда граф вышел и сел в карету, лакеи и кучер были ошарашены таким поворотом событий.
13. ДИК ЯВЛЯЕТСЯ НА ПОМОЩЬ
Как только газеты в Англии написали о затруднениях графа Доринкорта, историю подхватили и перепечатали во всех американских газетах. Замечательнее всего было то, что каждая газета давала свою версию случившегося, и было любопытно покупать их все и сравнивать. В одной говорили, что Седрик грудной ребенок, в другой — что студент Оксфордского университета, молодой человек выдающегося ума и способностей; в третьей утверждали, что он даже не родственник; графа Доринкорта, а маленький самозванец, который продавал газеты и спал на улицах Нью-Йорка, и что его мать обманула поверенного графа, когда он приехал в Америку отыскивать наследника Доринкорта. Описывали нового лорда Фаунтлероя и его мать. Писали, что она цыганка, или актриса, или красавица испанка. Но все соглашались в том, что граф Доринкорт ее злейший враг и не хочет признать ее сына. Все ожидали громкого судебного процесса, который обещал быть захватывающе интересным.
Мистер Гоббс читал все эти сплетни вместе с Диком, и они приходили в ужас. Они поняли, какое важное лицо граф Доринкорт, до какой степени: он богат, какой у него великолепный замок, — и все больше и больше волновались.
— Надо же наконец что-нибудь предпринять! — говорил мистер Гоббс.
Но они ничего другого не могли придумать, как написать письмо Седрику. Каждый написал от себя и прочел письмо другому.
Вот что написал Дик:
«Дорогой друг, я не забыл, что вы для меня сделали, и хотел бы прийти вам на помощь: если вам ничего другого не остается, приезжайте назад и будете моим компаньоном. Ремесло мое идет хорошо, я с вами буду продолжать дело. Пока все.
Дик Типтон».
А вот что написал мистер Гоббс:
«Дорогой сэр! Вижу по вашему письму, что дело плохо. Это интрига, в которой следует разобраться. Я займусь этим, будьте спокойны, я найду поверенного и буду стараться все расследовать. Если ничего хорошего не выйдет и графы нас пересилят, не забудьте, что у меня хорошая лавка, и вы можете стать моим партнером, когда вырастете: мой дом к вашим услугам.
Преданный вам Сайлас Гоббс».
— Ладно, если он не будет лордом, по крайней мере, мы поможем ему, — сказал мистер Гоббс.
— Вот именно, — ответил Дик. — Я не оставлю его. Черт меня возьми, если я не люблю парнишку!
На другой день к Дику подошел молодой адвокат, которому он обыкновенно чистил сапоги. Это был очень молодой человек, только что начинавший практиковать, но способный и энергичный. Он поставил ногу на скамеечку и, пока Дик чистил его сапоги, просматривал иллюстрированную газету. Когда Дик кончил, адвокат дал ему листок:
— Вот вам газета, Дик, прочитайте ее. Там есть картинка английского замка и портрет невестки английского лорда. Красивая женщина. Получите представление об английской аристократии. Начните читать вот тут, про благородного лорда Доринкорта и леди Фаунтлерой… Дик! Что случилось?
Дик уставился, разинув рот, на иллюстрацию, он даже побледнел от волнения.
— Что вас так поразило, Дик? — спросил адвокат. — Сколько я вам должен?
Дик стоял, точно пораженный громом. Он показал на подпись под портретом: «Мать претендента, леди Фаунтлерой». Это был портрет красивой женщины с большими глазами и густыми косами вокруг головы.
— Она! — воскликнул Дик. — Я ее знаю лучше, чем вас!
Молодой поверенный засмеялся.
— Где вы ее встречали, Дик? — шутил он. — В Ньюпорте
{10} или когда последний раз ездили в Париж?
Дик не обратил внимания на шутку и стал поспешно собирать свои щетки.
— Знаю ее! — повторял он. — Я нынче хорошо заработал!
И не прошло и пяти минут, как он уже бежал во всю прыть к лавке мистера Гоббса.
Почтенный торговец не поверил своим глазам, когда Дик влетел к нему с газетой в руках. Он бросил ее на прилавок и не мог никак отдышаться.
— Привет! — сказал Гоббс. — Что это вы принесли?
— Посмотрите! — выдохнул Дик, — Посмотрите на эту женщину! Вот вам и аристократка, и вдова лорда!.. Ни то, ни другое! Убейте меня, если это не Минна! Минна!.. Везде ее узнаю… и Бен тоже. Спросите его!
Мистер Гоббс опустился в кресло.
— Вот оно что! — воскликнул он. — Так и знал, что все это подстроено только потому, что он американец!
— Нет! — кричал Дик. — Это все ее козни, она на все способна. Помните, в одной газете было сказано, что у ее сына шрам на подбородке… Да этот мальчишка такой же лорд, как и я… Это сын Бена. Она швырнула, в меня тарелку, а попала в мальчишку.
Дик был умный малый. Большую часть жизни он провел на улицах большого города, и это сделало его еще сообразительнее и наблюдательнее. Он был очень доволен своим открытием.
Дик был полон энергии. Он сел писать письмо Бену и, вырезав из газеты рисунок, вложил его в конверт. Мистер Гоббс писал Седрику и графу. Они не кончили еще своих писем, как новая мысль блеснула в голове Дика.
— Знаете, — сказал он, — парень, который дал мне газету, — адвокат. Давайте посоветуемся с ним.
Мистер Гоббс согласился с этим предложением и был очень доволен находчивостью Дика.
— Прекрасно! — сказал он. — Дело требует адвоката.
Он оставил в лавке своего помощника и отправился с Диком к адвокату, ошеломив его своим рассказом.
Если бы этот адвокат не был так молод и не имел как начинающий много свободного времени, он, пожалуй, не заинтересовался бы этим делом, потому что много в нем было странного и неправдоподобного. Но другого дела у него не было, и к тому же он знал, что Дику можно верить.
— Назначьте вашу цену, — сказал ему мистер Гоббс, — я оплачу все расходы, вот мои адрес, только вникните хорошенько.
— Если нам все удастся, — отвечал адвокат, — это будет великолепный исход и для меня, и для лорда Фаунтлероя. И во всяком случае, наводя справки, вреда мы не нанесем никому. Я читал газеты: эта женщина путается в показаниях насчет возраста ребенка, а это подозрительно. Первым делом надо написать брату Дика и поверенному графа Доринкорта.
Итак, еще до заката солнца два письма были написаны; одно отправлено поездом в Калифорнию, другое — пароходом в Англию. Первое было адресовано Бену Типтону, второе — мистеру Хэвишему.
В этот же вечер, после того как мистер Гоббс запер свою лавку, он до полуночи толковал с Диком.
14. ОГЛАСКА
Удивительно, за какое короткое время могут случиться самые невероятные вещи! Достаточно было нескольких минут, чтобы изменить судьбу Седрика и из бедного мальчика, живущего на тихой улице в скромной обстановке, превратить его в лорда, наследника громадного состояния. А теперь за несколько минут из английского лорда он сделался маленьким самозванцем, не имеющим ни гроша, потерявшим права на роскошь, которой был окружен. Стоит ли удивляться, что судьба его снова изменилась очень быстро и он получил обратно все, чего чуть-чуть не лишился?
Эта последняя перемена сравнительно быстро произошла оттого, что женщина, назвавшаяся леди Фаунтлерой, отвечая мистеру Хэвишему насчет своего брака и ребенка, совершила несколько грубых промахов, которые возбудили сильные подозрения. Она стала сердиться, вспылила и в порыве гнева проговорилась еще больше. Ложь в ответах касалась ребенка. Сомнения не было, что она точно вышла замуж за Бевиса, лорда Фаунтлероя, поссорилась с ним и получила от него денег, чтобы жить отдельно; но ее утверждение, что сын родился в Лондоне, было обманом, И в то же самое время, когда мистер Хэвишем убедился во лжи, пришли письма адвоката из Нью-Йорка и мистера Гоббса.
Какое это было потрясающее известие! Мистер Хэвишем и граф провели вечер в библиотеке, обсуждая его.
— После моего третьего свидания с ней, — говорил мистер Хэвишем, — я: ее сильно стал подозревать. Ребенок казался старше, чем она говорила, к тому же она путалась насчет дня его рождения, Письма из Нью-Йорка подтверждают мои сомнения. Лучше всего вызвать сюда братьев Типтонов, не говоря ей ни слова, и внезапно провести очную ставку. Она очень недалекая женщина, я полагаю, она так испугается, увидя их, что выдаст себя.
Так и случилось. Чтобы женщина ни о чем не догадалась, мистер Хэвишем продолжал расспросы, сказав ей, что проверяет все, что она сообщила. Время шло, женщина постепенно успокоилась и, почувствовав себя уверенно, снова стала дерзкой.
В одно прекрасное утро она сидела в гостинице, строя планы, как действовать дальше. В это время ей доложили о приезде мистера Хэвишема. Он вошел, а за ним еще трое: один из них еще совсем молодой малый со смышленым лицом, другой высокий, постарше, а третий не кто иной, как сам граф Доринкорт.
Она вскочила и вскрикнула, потому что никак не ожидала увидеть этих двух свидетелей, думая, что они за тысячи миль отсюда. А по правде сказать, и вообще о них не думала.
Дик усмехнулся:
— Вот ты где, Минна!
Брат его Бен глядел на нее молча.
— Узнаете ли вы ее? — спросил мистер Хэвишем.
— Узнаю, — отвечал Бен, — и она меня узнает.
Он повернулся и пошел к окну, словно вид ее был ему противен. Так оно на самом деле и было.
Поняв, что она разоблачена, женщина пришла в ярость, осыпала обоих братьев такими ругательствами, каких они от нее не слыхивали. Дик только скалил зубы, Бен стоял к ней спиной.
— Могу идти к присяге, — сказал он поверенному, — и привести дюжину свидетелей. Ее отец — честный человек, хотя очень беден; мать была точно такая же, как она. Мать умерла, но отец жив — он скажет, кто она и была ли моей женой.
Он внезапно сжал кулаки и повернулся к ней.
— Где ребенок? — спросил он. — Я забираю его, а тебя больше знать не хочу!
В эту минуту дверь в соседнюю комнату немного приоткрылась, и оттуда выглянул мальчик, привлеченный, вероятно, громкими голосами присутствующих. Он не был особенно красив, но лицо было доброе, как у Бена; на подбородке виднелся треугольный шрам.
Бен подошел к нему и взял его за руку дрожащей рукой.
— Да, — сказал он, — клянусь, это мой Том! Я твой отец, — прибавил он, обращаясь к ребенку, — Я беру тебя <J собой. Где твоя шляпа?
Мальчик показал на шляпу, лежащую на стуле, и, казалось, очень рад был уйти. Он пережил столько неожиданностей, что не удивился, когда незнакомый человек назвался его отцом. Он не любил матери, которая, приехав с ним в Лондон, когда ему был год, отдала его на воспитание чужим людям и вдруг через шесть лет явилась, объявила, что она его мать, и увезла с собой.
Бен взял шляпу и пошел к дверям.
— Если я вам еще понадоблюсь, — сказал он мистеру Хэвишему, — вы знаете, где меня найти.
Он вышел, держа ребенка за руку и не взглянув на жену. Она была бледна, как смерть, и страшно озлоблена. Граф спокойно смотрел на нее.
— Ну-ну, успокойтесь, — сказал мистер Хэвишем. — Вы этим ничего не добьетесь. Если будете так себя вести, я просто велю вас запереть.
Она метнула на него яростный взгляд, бросилась в другую комнату и со всех сил хлопнула, дверью.
— Она нам больше надоедать не будет, — сказал мистер Хэвишем.
Он был прав. Через несколько часов она уехала из гостиницы, села в поезд, идущий в Лондон, и была такова.
Граф сейчас же сел в экипаж.
— В Корт-Лодж!
— В Корт-Лодж! — повторил Томас кучеру, садясь около него на козлы. — Ну, брат, поверь мне, — тихо прибавил он, — дело принимает неожиданный оборот.
Когда карета остановилась в Корт-Лодже, Седрик был у матери. Граф вошел без доклада. Он казался еще выше и как будто моложе, глаза его горели.
— Где лорд Фаунтлерой? — громко спросил он.
Миссис Эррол вспыхнула.
— Лорд Фаунтлерой? — спросила она. — Это правда?
Граф схватил ее руку и пожал.
— Правда! — ответил он, положив другую руку на плечо Седрику. — Фаунтлерой, — сказал он своим властным голосом, — спроси мать, когда она переедет к нам в замок?
Мальчик бросился на шею матери и крепко обнял ее.
— Жить с нами! Всегда жить с нами! — воскликнул он.
Миссис Эррол посмотрела на графа: он был вполне искренен. Он решил не терять времени и сразу обо всем договориться. Пора было уже подружиться с матерью своего наследника.
— Вы уверены, что этого хотите? — спросила она с улыбкой.
— Совершенно уверен, — твердо отвечал граф, — Ваше присутствие всегда было необходимо, но я не вполне это осознавал. Надеюсь, что вы переедете к нам…
15. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Бен забрал сына и воротился в Калифорнию. Граф не отпустил его с пустыми руками; он взял на себя все расходы по воспитанию Тома и, кроме того, дал Бену денег, чтобы он мог приобрести собственное ранчо. Том вырос честным человеком и вознаградил отца за все прежнее горе.
Дик и мистер Гоббс, который приехал вместе с ним, чтобы лично следить за развитием событий, остались еще в Англии. Граф дал возможность Дику получить достаточное образование, а мистер Гоббс задержался, чтобы отпраздновать день рождения Седрика, которому должно было исполниться восемь лет. Все окрестные жители были приглашены на праздник в парк, где днем намечался пир, игры и танцы, а вечером предполагалась иллюминация и фейерверк.
— Как Четвертое июля! — ликовал Седрик. — Как жаль, мистер Гоббс, что я не родился в день празднования независимости Америки! Мы могли бы тогда отметить оба эти праздника вместе.
Надо признаться, что граф и мистер Гоббс не очень сошлись. Для гордого графа было немыслимо сблизиться с лавочником, а мистер Гоббс сроду не бывал в аристократическом обществе, и при редких свиданиях разговор у них не клеился.
Мистер Гоббс был поражен великолепием замка, львами у ворот, длинной въездной аллеей, цветниками, оранжерея ми, террасами, ливрейными лакеями, гербами на башнях, но больше всего картинной галереей.
— Это что-то вроде музея? — сказал он маленькому лорду, который водил его по замку,
— Н — нет, — отвечал с некоторым сомнением Седрик. — Не думаю, чтобы это был музей. Дедушка говорит, что это мои предки.
— Неужели у него такая громадная семья! — воскликнул Гоббс.
Седрик с трудом растолковал ему, что не все картины были портретами предков. Он даже позвал на помощь миссис Меллон, которая знала, кто нарисовал их, когда. Она рассказала им романтические истории о тех, кто был изображен на картинах. Когда мистер Гоббс понял, в чем дело, и услышал эти истории, он был совершенно очарован и часто приходил из гостиницы и с полчаса бродил по картинной галерее, где со стен глядели на него красивые леди и важные джентльмены. Мистер Гоббс качал головой и говорил:
— Как подумаешь, что они все были графами и что Седрик наш тоже будет графом, что все это будет ему принадлежать!
Втайне он больше не презирал графов и их образ жизни. Во всяком случае, он однажды сказал:
— Я бы не отказался быть графом!
С его стороны это было большой уступкой.
Наступил день рождения маленького лорда, и как весело он провел его! Парк, который заполнили толпы нарядных фермеров, представлял собой великолепное зрелище. На расставленных палатках и на вершине замка развевались флаги. Пришли все, кто мог ходить: всем хотелось посмотреть на маленького лорда, будущего владельца Доринкорта, и его добрую мать, которая сумела приобрести столько друзей. Даже к графу все стали относиться лучше, зная, что внук его любит и что суровый старик переменил отношение к матери своего наследника. Рассказывали даже, что он искренне начинал привязываться к ней, и надеялись, что старик все больше и больше будет смягчаться под их влиянием.
Толпа растеклась по парку. Тут были и фермеры с женами в праздничных платьях, девушки и парни, дети, старухи. В замке — знатные гости, приехавшие поздравить графа и познакомиться с миссис Эррол. Приехала леди Лорридэйл с мужем, сэр Томас с дочерьми, прелестная мисс Вивиан в окружении молодых людей и, конечно, мистер Хэвишем. Мисс Вивиан была в нарядном белом платье с кружевами. Увидев ее, маленький лорд побежал к ней навстречу. Мисс Вивиан поцеловала его, поздравила и пошла гулять с ним по парку. Он повел ее к мистеру Гоббсу и Дику и представил их как своих самых старинных друзей. Она подала, им руку и стала расспрашивать про Америку, про их путешествие, так что они оба остались в восторге от нее.
Всех счастливее был старый граф. Несмотря на свое богатство и знатность, он никогда не был по-настоящему счастлив. Конечно, он не мог вдруг измениться и сделаться таким хорошим, каким его считал внук, но он познал наконец чувство любви и стал даже находить некоторое удовольствие делать добро по просьбе внука, — и это было уже хорошее начало.
В знаменательный день рождения Седрика дед наблюдал, как мальчик кланялся тем, кто его приветствовал, как разговаривал с Диком и Гоббсом, как, стоя около мисс Вивиан, слушал их разговоры, — и дед остался, всем этим очень доволен. Он пошел с внуком и гостями в палатку, где ужинали фермеры. Они пили за здоровье графа с гораздо большим одушевлением, чем бывало прежде; но когда после первого тоста провозгласили тост за здоровье маленького лорда Фаунтлероя, загремело единогласное «ура», повторенное несколько раз. Две или три старые женщины, нежно посмотрев на мальчика, который стоял между дедом, и матерью, заплакали и сказали: «Да благословит Господь милого ребенка!»
Маленький лорд был очень доволен. Он улыбался и краснел от удовольствия до корней волос.
— Это потому, что они любят меня? — шепнул он матери. — Я так рад!
Граф положил руку на плечо мальчика.
— Скажи им несколько слов, Фаунтлерой, поблагодари их.
Седрик взглянул на деда, потом на мать и застенчиво спросил:
— Надо?
Мать и мисс Вивиан, улыбаясь, кивнули ему, Седрик сделал шаг вперед, — все глаза были устремлены на него. Он собрался с силами и громко сказал:
— Я вам очень, очень благодарен. Мне сегодня было очень весело, и надеюсь, что вам тоже было хорошо. Я очень рад, что буду со временем графом, и постараюсь быть таким же хорошим графом, как дедушка.
И опять раздались крики и гром аплодисментов. Седрик отступил назад, вздохнул с облегчением, взял деда за руку и прижался к нему.
Здесь кончается наш рассказ, но нужно прибавить несколько слов о мистере Гоббсе. Ему так понравилась жизнь в Англии и соседство юного друга, что он продал свою лавку в Нью-Йорке и открыл другую, неподалеку от Доринкорта. Владельцы замка покровительствовали ему, и торговля старика пошла очень успешно.
Десять лет спустя Дик, окончив свое образование, собрался ехать в Калифорнию, чтобы навестить брата, и спросил мистера Гоббса, не думает ли он возвратиться в Америку. Гоббс покачал головой и очень серьезно отвечал:
— Нет, жить туда я не поеду, я должен быть рядом с маленьким лордом и не оставлять его одного…
Комментарии
1
Итон — город в Англии, известный своим первоклассным училищем для мальчиков, готовящихся в университет.
2
В Англии офицерский чин покупался, и желающий выйти в отставку мог его продать.
3
Джордж Вашингтон (1732–1799) — первый президент США. Во время войны за независимость в Северной Америке 1775–1783 гг. был главнокомандующим американской армией.
4
Четвертое июля — национальный праздник Соединенных Штатов Америки. В этот день была принята Декларация независимости США.
5
Фуляр — шелковый шейный платок.
6
Арника — лекарственное растение.
7
Надпись была сделана на староанглийском языке, отличающемся от современного Седрику языка, поэтому мальчик посчитал ее неграмотной.
8
В Англии дети не присутствуют никогда на званых обедах, а приходят к десерту.
9
Ранчо — скотоводческая ферма на западе Соединенных Штатов Америки.
10
Ньюпорт — курорт в Великобритании.
notes
1
Национальный праздник США: 4 июля 1776 г. была принята Декларация независимости.
