Духовная культура средневековой Руси
Памяти жены Наталии Владимировны Ельциной
ПРЕДИСЛОВИЕ
Предлагаемая книга представляет собой опыт синтетической характеристики истории духовной культуры средневековой Руси (XIV-XVI вв.). Возможность такой характеристики стала реальной благодаря публикации многих памятников древнерусской литературы, обилию научных работ о русской культуре данного периода в целом и исследованию отдельных историко- литературных сюжетов, произведений изобразительного искусства/ храмового и гражданского зодчества, сочинений публицистов, первоначальных естественно–научных знаний и т. д. Этим исследованиям присуще, как правило, включение изучаемого материала в широкий сравнительно–исторический контекст. Мы, естественно, стремились пополнить опыт предшественников и современников обращением к рукописным собраниям, хранящим дошедшее до нашего времени культурное наследие далеких веков. Представленное исследование посвящено феноменологии духовной культуры средневековой Руси в последовательной смене ее фаз вплоть до явлений, знаменовавших (но не отменявших) смену сакральной и сакрализованной духовной культуры культурой секулярной и секуляризующейся. Это процессы динамические, изменяющиеся в своих внутренних пределах. Противостояние сакральных и секулярных культур (начало последней еще со времен появления в 70–е гг. XIX в. сочинений русского ученого Н. С. Тихонравова относят не к XVII, а к XVI в.) не исключало их сосуществования и взаимовлияния.
История духовной культуры понимается нами как история культуры Духа (заглавная буква в данном случае не опечатка) — вектор — духовное совершенствование человека и общества. Сила — по самой своей сути творческая, созидательная, однако убывающая в зависимости от жесткости или сохраняющаяся при гибкости и проводимости институтализаци- онных форм, в которых она реализуется. Ей нужен простор — это ее воздух. Простор, но не беспредел.
Я пояснил задачу, поставленную в моей книге. Не имею никаких притязаний на ее полноценное решение. Это лишь попытка постановки проблемы, правда, первая попытка такого рода. Не систематическое исследование, а очерки. Отсюда и лакуны как в привлеченном материале, так и в построении того, что выше обозначено как попытка исследовать феноменологию духовной культуры средневековой Руси. Отсюда и очерковость, т. е. неизбежная, вопреки воле автора, беглость характеристик.
Почтительно и от всего сердца благодарю официальных рецензентов моей работы — доктора исторических наук, профессора Сергея Михайловича Каштанова, академика Валентина Лаврентиевича Янина — за щедрую поддержку моего начинания и критику, которую я посильно учел.
Глубоко признателен моим ученикам, взявшим на себя труд прочтения этой книги в машинописи и последующего обсуждения ее со мной, для меня в высокой степени полезного, — кандидатам исторических наук Галине Сергеевне Лялиной, Людмиле Алексеевне Черной, Михаилу Владимировичу Дмитриеву. Неоценимую помощь при подготовке к изданию, потребовавшей большого и кропотливого труда, оказала мне начинающая исследовательница Елена Александровна Кабанова.
Без всесторонней дружеской помощи автору на 84–м году жизни едва ли удалось бы завершить свой труд.
И последнее: в предыдущих книгах автор упоминал своих учителей, делившихся с ним знаниями, опытом, душевным теплом. Пусть же в этой книге будут названы имена тех, кому он обязан первыми уроками любви к родному прошлому и родному слову, — преподавателям 102–й средней школы в Ленинграде. Особенно дороги имена преподавателя истории, профессора Александра Ивановича Боргмана, преподавателей русского языка и литературы Анны Сергеевны Соллертинской и профессора Владимира Яковлевича Проппа.
Очерк первый СЕЛЬСКИЙ ПРИХОД И ПРИХОЖАНЕ
§ 1. ПРИХОД — ПЕРВИЧНАЯ ЦЕРКОВНАЯ ЯЧЕЙКА
Всякое культурное развитие обусловлено культурным наследием прошлого* Это как бы наперед заданный мыслительный материал, в котором новым культурным поколениям предстоит отобрать все, что может служить его запросам и что требует дальнейшей творческой переработки. В своем исследовании «Народная социальная утопия в России» посильно и на ограниченном материале автор дал характеристику творчества народных идеологов вплоть до конца XIX в. В новой работе предстоит проследить изменение духовного облика народа на протяжении периода зрелого феодализма — феноменологию духовной культуры народа в преемственной последовательности ее исторических фаз. Избран один аспект этого многосложного развития, и, как представляется, осевой: пути становления личности, нарастания и обогащения личностного начала в духовной жизни народа. Конечно, имеются в виду общие пути, поскольку процесс становления личности мог в его отдельных проявлениях опережать историческую последовательность, минуя те или иные фазы духовно–культурного развития. И, напротив, те или иные слои народа «застревали» на отдельных уровнях этого процесса, не разделяя уже последующих путей. Было и то и другое, что являлось следствием неравномерности социально–экономического развития, специфики региональных условий, столь различных в масштабах великой страны.
Средневековая культура заключала в себе как господствующую феодально–христианскую культуру, так и народную культуру (городскую и крестьянскую), следовательно, была неоднородной. Но реальным фактом являлась и целостность средневековой культуры, относительно автономной, завещавшей грядущим поколениям не только предрассудки своего времени, но и неповторимые в своеобразии своем творческие шедевры — живое достояние «большого времени». Стоит привести имена
Рублева и Дионисия, Ермолая–Еразма, Епифания Премудрого, чтобы вспомнить о выдающихся произведениях и древнерусского зодчества, и литературы, и прикладного искусства — словом, о многих ценностях духовной культуры, возможных лишь в условиях давно минувшего времени, которое они пережили навсегда.
Каковы трудности, встающие перед историческим исследованием духовной культуры народа в эпоху средних веков? «Собеседование» исследователя с творцами средневековой культуры требует общности языка, понимания категорий очень удаленной от нашего времени культуры, можно сказать, историзма в превосходной степени. Это хорошо осознавал и хорошо об этом сказал В. О. Ключевский: «Мы, сторонние и равнодушные наблюдатели склада и формы чуждой нам и отдаленной от нас жизни, расположены судить о ней по впечатлению, которое она на нас производит. Не будет ли справедливее, человечнее и научнее брать во внимание при этом суждения и те чувства и соображения, с какими работали над этой жизнью ее строители, и те впечатления, которые на них производила их собственная работа? Чтобы понимать своего собеседника, надобно знать, как сам понимает он слова и жесты, которыми с вами объясняется, а обычаи и порядки старой жизни — это язык понятий и интересов, которыми старинные люди объяснялись друг с другом и объясняются с нами, их потомками и наблюдателями»
[1].
Сложность проникновения «в язык и чувства» людей далекого прошлого велика, но преодолима. Это показали современные исследования русского фольклора, хотя число их невелико, а дискуссии вокруг поднятых проблем горячи. Но историку нужны даты, нужны и критерии, позволяющие дать историческую периодизацию изучаемых явлений; отнюдь не «излишеством» или «роскошью» является изучение региональных особенностей, отличающих только им присущими чертами тот или иной предмет исследования. Те же трудности возникают при изучении культуры господствующего сословия, но они не так велики. Время, место, условия появления и функционирования переводов «отцов церкви», оригинальной и переводной церков- но–учительной и церковно–обличительной литературы, канонического права, агиографических произведений, сочинений русских публицистов, летописания, повествовательного жанра и т. д. находятся в настоящее время в состоянии все большего уточнения. Их изучение обеспечено достижениями источниковедения, текстологии, кодикологии, палеографии. Сложнее проблемы источниковедения народной средневековой культуры, хотя и они преодолимы.
В XIV — первой половине XVII в. процесс размежевания культуры на городскую и крестьянскую не имел достаточно определенных очертаний, что отражало относительное единство в образе жизни и труде города и деревни. Это оправдывает квалификацию культуры социальных низов средневековья как «народную». Одним из путей изучения духовной культуры средневекового крестьянства является извлечение соответствующей информации из многочисленных и разнообразных как по жанрам, так и по функциям сочинений духовных и светских феодалов, информации заведомо тенденциозной, требующей всякий раз корреляции с помощью всех доступных источников. «Крестьянский вопрос» в литературу ввели русские публицисты первой половины XVI в. Федор Карпов, Иван Пересветов, Ермолай–Еразм, Максим Грек. «Вопрос о судьбе крестьянства именно как класса с такой остротой поднимается в литературе впервые»
[2], — писала о русской литературе XVI в. В. П. Адри- анова–Перетц.
Наиболее информативными, но и самыми уникальными являются сочинения, вышедшие из-под пера представителей социальных низов. Их немного, но значение их первостепенно. Дело в том, что устное народное творчество — богатейший источник изучения духовной культуры народа — зафиксировало не наивысший (понятийный) предел духовной культуры народа. В этом отношении фольклор имеет свою внутреннюю границу. Ему противопоказана теоретическая, или, скажем лучше, отвлеченная мысль (абстракция). Фольклор, по сути своей, — разновидность творчества образного, наглядно–чувственного, конкретизирующего. Он черпает свои изобразительные средства из народного быта и нравов, традиций и обычаев. Правда, с теоретическими формами народного творчества на раннем этапе вообще приходится встречаться не часто. Они разовьются лишь в XVII в. Фольклорные жанры во всем их многообразии — мифопоэтическое творчество, эпос, волшебные и бытовые сказки, исторические предания и исторические песни, бывальщины и былички, баллады, обрядовая поэзия, причети, духовный стих, пословицы и поговорки и т. д. функционируют в историческом пространстве не только как рядоположенные, когда жанры сосуществуют единовременно, но и образуют иерархию, т. е. выстраивают эволюционный ряд поступательного развития народной духовной культуры. Эти наблюдения открывают историку доступ к фольклору как к источнику изучения сознания народа в эпоху средних веков. То обстоятельство, что фольклорные источники сохранились в записях более позднего времени (самые ранние и довольно редкие относятся к XVII в., далее — ко второй половине XVIII в., когда к собиранию фольклора обратились русские просветители, и, наконец, наиболее полные записи к XIX в.), требует особого к себе внимания, но не обесценивает этого источника.
Исследования типологии фольклора позволяют сделать вывод, что типологические отличия фольклорных жанров суть отличия
конститутивные и потому запечатлевшие в себе
историю форм сознания. Историчность же сознания определяется не только по объему информации, возрастающему от одного времени к другому, но и по изменениям в его структуре. Как отмечает А. Ф. Лурия, «люди, живущие в условиях различных исторических укладов, различаются не только различной формой практики и различным содержанием своего сознания, но и различной структурой основных форм сознательной деятельности»
[3]. Фольклор и открывает возможность к изучению смены исторических форм сознания.
Духовная культура русского средневекового крестьянства одна из наименее изученных областей в исторической науке. Капитальные труды академика Б. А. Рыбакова «Язычество древних славян» и «Язычество Древней Руси» посвящены древнему славяно–русскому культурному наследию, известному как языческая культура. В поле зрения ученого проблемы истории народной культуры на протяжении тысячелетий вплоть до образования государств в восточном славянстве. Как показал Б. А. Рыбаков, эта культура синкретическая, традиционная, хотя в рамках традиции происходили изменения, и весьма глубокие. В работе Б. А. Рыбакова выявлены культурные преемственности, ведущие из глубин первобытности к пореформенной деревне, в обиходе которой «явно и полнокровно» проявлялась еще языческая культура славян. Сила традиции позволяет оценить и силу новаций в народной культуре последующих веков, в частности XIV-XVI вв., т. е. в интересующее нас время. Облегчает исследователю задачу и плодотворное и систематическое изучение духовной культуры средневекового крестьянства историками древнерусской литературы и искусства, особенно фольклористами.
Опыт изучения явлений духовной жизни народа XIV— XV вв. имеется в известном исследовании Л. В. Черепнина «Образование Русского централизованного государства в XIV— XV вв.», где этому посвящен параграф «Идеология крестьянства». У исследователя не возникал вопрос, имело или нет крестьянство идеологию. Его ответ положителен: «При изучении вопроса об образовании Русского централизованного государства было бы очень важно поглубже ознакомиться с идеологией русского крестьянства как такой социальной силы, которая играла первостепенную роль в общественном развитии того времени». Но, констатирует он, «к сожалению, у нас для этого почти нет источников»
[4]. Те же источники, которыми пользовался Л. В. Черепнин, «отражают (и то далеко не полно) идеологию лишь одной (правда, значительной) части крестьянства — населения черных (государственных) земель»
[5]. Исследователь приходит к выводам: 1) «крестьянское сознание» (XIV-XV вв.) не обладало способностью охватить всю сложность антагонизмов феодального общества «и было склонно представлять себе идеальные порядки в пределах черных волостей в виде свободного общинного крестьянского землевладения, охраняемого великокняжеской властью от посягательств на него со стороны бояр и духовных корпораций»; 2) порядки эти мыслились как основанные на традиции, и поэтому наступление феодалов на черные земли воспринималось как «суровая быль»; 3) «сознание крестьян противопоставляет такой были
старину у когда господствовали другие порядки. Воспроизвести
ушедшую старину могут «старожильцы», память которых сохранила исчезнувшие отношения»
[6].
JI. В. Черепнин отмечает, что идеология черного крестьянства, поскольку она питалась иллюзорными представлениями о великокняжеской опеке и защите их коренных интересов, была «консервативной». Однако она сослужила службу «великокняжеской власти в ее политике, направленной к объединению Руси, и борьбе с феодальным сепаратизмом»
[7]. Исследователю удалось выявить и признаки «изживания веры в великокняжескую «правду». Он рассматривает это как принципиально значимый показатель — «крестьянская идеология переживает новый этап»
[8]. Наконец, привлеченные исследователем новые данные позволяют ему заключить: «Роль общины как средства совместного сопротивления крестьян феодалам проявлялась заметно и активно»
[9]. Факты, касающиеся духовной жизни народа и позволяющие расширить поле наблюдений, можно почерпнуть в других разделах монографии JI. В. Черепнина. Следует иметь в виду, что самый предмет исследования JI. В. Черепнина — процесс политической централизации русских земель — обусловил тот «срез» в изучении идеологии крестьянства, который представлен в монографии.
Самым существенным в опыте изучения идеологии крестьянства XIV-XV вв., предложенном JI. В. Черепниным, является метод выведения ее из всей системы феодальных отношений. Характерные для того времени первичные ячейки социального объединения крестьян — общины, имевшие повсеместное распространение и уходящие корнями в глубокую древность, были, как известно, полны жизненной энергии даже в XIX в. Межкрестьянские отношения в общине менялись со временем, как менялись и ее общие социальные функции (при наличии значительных региональных особенностей). Это первичные микросоциумы, в которых реализовывалась и хозяйственная деятельность крестьянства, и его правотворчество, и его духовная культура. Сквозь их структуры преломлялись и отношения крестьян с феодалами — светскими и духовными сеньорами. Но все явления духовной культуры крестьянства замыкались в общине. Локальные социальные связи разрывались по мере развития торгово–промысловой деятельности крестьянства, ослабевали, уступая место более обширным связям. Здесь обнаруживается воздействие города, втягивавшего крестьян в другие типы социальных связей. Однако сельская община являлась очагом крестьянской средневековой культуры.
Сельская община, по словам ее исследователя В. А. Александрова, «на всех этапах своей истории… оставалась организацией мелкого производителя–крестьянина, препятствующей силою своего существования крайним проявлениям власти феодалов, порой приходивших к мысли о доведении крепостного крестьянства до рабского состояния в полном смысле этого понятия»
[10].
В хронологических рамках исследования В. А. Александрова — XVII — начало XIX в. — община все больше и больше становилась подконтрольной крупным земельным собственникам. Это был новый этап в ее развитии по сравнению с той общиной, которая функционировала в XIV-XV вв. В. А. Александров оперировал источниками, позволяющими дать характеристику сельской общине в широком географическом ареале, в условиях разных форм крестьянской зависимости и в динамике функций общины в течение всего позднефеодального периода истории. На сюжетах идеологических автор не останавливается, но обосновывает убедительно, что «самую важную, издревле существовавшую прерогативу общинного хозяйства — внутри- деревенское распоряжение «своей» землей — помещики внешне старались в повседневной жизни не затрагивать»
[11]. Но это и есть «старина», которая являлась идеалом населения черных земель в XIV-XV вв. и, надо думать, идеалом частновладельческих крестьян как этого, так и более позднего времени. И едва ли сила идеала не находилась в обратной пропорции к реальной действительности, т. е. была тем притягательнее, чем менее действительное положение крестьянства отвечало его понятиям о «старине». Одновременно сам факт существования общины при всех ее трансформациях служил и почвой, питавшей идеал: «Захват феодалами общинной земли не означал ликвидации общины»
[12]. Как ни странно, но при изучении антифеодального протеста крестьянства роль общины, как правило, игнорируется»
[13].
И конечно же, существенное значение приобретает изучение внутриобщинных противоречий: «Личное крестьянское владение крайне затруднялось создавшейся традицией общинного землевладения. Тем не менее в мировоззрении крестьян частнособственническое представление о личном владении сохранялось… понятие «своего», «домашнего» владения сохраняло в деревне реальное содержание…»
[14]. Вот это-то понятие, отражавшее равнодействующую коллективного и личного начал на том или ином этапе истории общины, имеет
фундаментальное значение для изучения мировоззрения крестьянства в эпоху феодализма.
Исследования Александрова — конкретно–исторические. Они подтверждают и дополняют выдвинутые в свое время Марксом на основании изучения им общины в ее западном и восточном вариантах теоретические положения о появлении в недрах коллективной хозяйственной жизни начал индивидуальной собственности, т. е. о дуализме общины в исторически меняющемся соотношении и взаимодействии этих начал. Оба начала отличались особенностями социальной регуляции, се- мейно–бытового уклада и духовной жизни, представляя собой (в той или иной степени каждое) целостное образование, т. е. проникнутые единством основания сферы жизнедеятельности, производства и воспроизводства условий жизни. Оба начала составляли вместе с тем противоречивое единство, дополняли одно другое, нуждались одно в другом в той мере, в какой община осуществляла функции сдерживающей силы перед натиском феодалов, посягательством их на собственность и труд производителей. В полной мере она не могла предотвратить этот натиск, но оставалась вместе с тем организацией крестьянского сопротивления. Здесь сходились интересы всех участников общины. Оба начала в общине являют ступени истории индивидуального человека; оба имеют свойственные им системы культуры с динамикой развития, отвечающей особенностям каждой из них, фокусированные и фиксированные в человеке. Оба начала воплощают разные ступени истории личности. Вне личности не существует ни истории, ни культуры, и культурный срез исторического процесса в основе и есть история
человеческого развития: «Время есть пространство человеческого развития»*
[15]. Огромное «пространство», отмежеванное культурой «язычества древних славян» и «язычества Древней Руси», есть время человеческого развития, когда «производство идей, представлений, сознания первоначально непосредственно вплетено в материальную деятельность и в материальное общение людей, в язык реальной жизни»
[16]. И какая величественная манифестация духа разворачивается в язычестве древних славян и Древней Руси, какой панорамой духовной культуры предстает это величайшее из всех «пространство человеческого развития», хотя и ограниченное «незрелостью индивидуального человека»
[17].
Ранние формы «кооперативного или коллективного производства» были «
результатом слабости отдельной личности отличаясь от более развитых форм общины тем, что община
«допускает развитие личности, не совместимое с условиями более древних общин»[18]*. Эти ступени истории общины идеологически ознаменованы сумерками языческих богов, в которых высвечивался новый божественный пантеон — христианский, с большими и долгими «родимыми пятнами» язычества — но высвечивался. Одна культурная эпоха подготавливает другую, между ними наличествуют преемственные связи. По наблюдениям А. С. Хорошева, например, известная «языческая реформа» 980 г. с иерархией богов, возглавлявшейся Перуном, «расшатывала» народные, политеистические верования, будучи монотеистически ориентированной, чем и способствовала «скорейшему распространению христианства»
[19].
Распространение христианства в Древней Руси лежит в основном вне хронологической полосы развития духовной культуры народа, составляющей предмет настоящего исследования. Но мы не можем обойтись хотя бы без краткого обсуждения этого крупнейшего по общественному значению исторического явления. Упрощением было бы сводить распространение христианства как на Руси, так и везде к насильственным, репрессивным мерам, хотя нельзя и умалять масштаб и жестокость этих мер. Роль насилия в истории велика, но не абсолютна. Насильственно и извне навязанная идеология может одержать победу, но ее историческая судьба, как правило, скоротечна. Культура победителей растворяется в культуре побежденных, если кроме насилия не имеет опорных точек в реальной действительности и в общественном сознании, каковое также является реальной действительностью. Язычество древних славян и язычество Киевской Руси соответствовали общественным условиям «кооперативного или коллективного производства» на той его ступени, когда духовное производство оставалось вплетенным в «язык реальной жизни», что следует понимать в свою очередь процессуально.
Образование племенной знати в эпоху безраздельного господства языческих представлений имело следствием использование этих представлений в прямых интересах знати, включая жреческую. Это не означает, что языческие представления держались постольку, поскольку в них заинтересованы были социальные верхи. По выражению Н. Я. Марра, «боги имеют час прибытия и час отбытия». И «отбытие» языческих богов и «прибытие» триединого христианского Бога равно отмечены своим историческим часом. Потому христианство и могло стать действенным орудием господства феодалов, что оно опиралось на шедшие снизу, встречные духовные потребности и запросы самоопределявшегося на новых путях жизнедеятельности, требовавшего большей свободы индивидуального самовыражения.
Издревле существовавшие в общине неписаные, но всесильные регламентации, закрепленные идеологически в племенных культах, не соответствовали этим устремлениям и стимулировали поиски иных норм социальной регуляции. Древнерусское государство соответствовало не древним общинным формам, а новым, дуальным, тем, что допускали «развитие личности, не совместимое с условиями более древних общин». Христианство отличалось как мировая религия от предшествовавших племенных и национальных культов выраженным абстрактно–лично- стным аспектом, так как обращалось к абстрактному человеку, человеку как таковому, игнорируя какую бы то ни было его корпоративную включенность — социальную, этническую, профессиональную, любую иную; обращалось к человеку, не спрашивая, какого он «рода и племени». Христианство заключало в своем вероучении вектор свободы и настолько же могло ответить развитию личности в конкретно–исторических условиях дуальной общины, насколько таковое было не совместимо «с условиями более древних общин». Потому оно и пустило корни в социальной действительности и стало как раз тем новым «словом», которого требовало «дело» — реальные события общинной жизни на зрелом этапе ее развития. Оставалось и другое начало, древнее; и в нем заинтересованы были общинники, представлявшие обе стороны, оба начала общинной жизни, что обрекало процесс христианизации на незавершенность и продолжительность и служило устойчивости народных верований не только в феодальной деревне.
Сопротивление населения христианизации не было однона- правлено на защиту народных верований. Противодействие христианству как орудию социального и духовного гнета реализовывалось на путях перехвата инициативы христианской миссии из рук господствующего класса и обращения его на служение интересам социальных низов. Невозможно было пресечь такое развитие, ибо без самодеятельности социальных низов, силами одного высокого слоя иерархов византийского духовенства, достаточно малочисленного, хотя и умноженного за счет пополнения кадрами духовенства болгарского, — слоя социально чуждого, распространение и утверждение христианства среди населения обширнейшей по территории страны, со своими издавна сложившимися навыками и обычаями, этническими особенностями — было невозможно.
Так, на перекрестке двух разнонаправленных сил, заинтересованных, каждая по–своему, в христианстве, сложилась особая форма христианско–церковного устройства. Церковное устройство в его первичном звене оказалось внедренным в первичные социумы — крестьянские миры. Еще Н. П. Пав- лов–Сильванский обратил внимание на своеобразную обществен- но–идеологическую ячейку, какой являлась «мирская церковь». В ней объединялись функции гражданские с функциями религиозными, адаптированными к насущным запросам и интересам общественно–экономической, правовой, семейно–бы- товой жизни. Особенно важно то, что социально–религиозные функции соотносились не только с насущными интересами местного населения, но и осуществлялись с его участием. «Писцовые книги, — констатировал Павлов–Сильванский, — описывая общинные церкви, отмечают, что они сооружены на мирские средства, стереотипною фразою: «
Все строение мирское». Мир сооружал церковь; попы были выборные; мир выбирал их и отводил им землю для ведения церковного хозяйства; где оно было обширно, мир иногда выбирал еще особого церковного приказчика». Это переплетение мирских и церковных функций выражалось в том, что «мирская церковь имела тесную связь с мирским самоуправлением; церковная трапезная (она была обширна и служила местом для собраний органов общинного самоуправления и общинных сходок для обсуждения текущих дел и проведения праздничных церемоний. — А. К.); в церкви хранилась мирская казна; выборный сотский был часто церковным старостой
[20].
Воспроизведем выдержку из источника, приводимого Павло- вым–Сильванским, в котором убедительно отражен характер взаимоотношений церкви и мирской организации. Кроме того, этот источник не ранний, а поздний, что свидетельствует об устойчивости традиции, и относится он к нечерноземному центру, а не к северу, где общественные и культурные связи были долговечней: «Лета 7181–го, февраля в 14 день, Пошехонского уезду, Ухтомские волости, Кирилова монастыря, вотчины старого села Борисоглебского, поп Силуян Кирилов, да церковный староста Антроп Патрикеев, да выборные крестьяне (три имени. —
А. К.) и все прихожане того старого села, посоветовав о церковном строении и выбрали из прихожан своих… Дея Исаева, что ему ехать в мир и собирать в церковное строение… В том ему, Дею Исаеву, мирской и выбор дали»
[21].
В жизнедеятельности мира нашли место и своеобразные организации монастырского типа с приданными им одной или несколькими церквами. Как пишет Павлов–Сильванский, «в некоторых волостях вместо церквей сооружались
мирские монастыри» (курсив мой. — А
К.)[22]. Они служили филантропическим целям — материально–бытовому обеспечению населения на случай старости, болезней и инвалидности. О времени возникновения такого типа монастырей и степени их распространенности судить трудно из-за недостатка исторической информации, впрочем специально и не изучавшейся. Павлов–Сильванский называет монастырь в Чюхченемской волости на Двине, о котором сохранилось письменное свидетельство, датированное 1582 г.: «Монастырь этот… был в полном подчинении у крестьян: казной монастырской распоряжалась волостная община»
[23]. По–видимому, речь идет о Чюхченемском Никольском монастыре. Наличие такого типа монастыря соответствовало и общим распорядкам в Чюхченемской волости. Эта волость тогда имела своего земского судью — признак обладания реальной властью органами местного самоуправления
[24].
Больничные учреждения существовали и при крупных монастырях–собственниках. Они известны уже с конца XI в. Это совсем иного типа больничные учреждения, чем те, о которых писал Павлов–Сильванский. Также иного типа были больничные учреждения, содержащиеся и за счет казны и добровольных пожертвований населения. Общее представление о положении этих больничных учреждений дают материалы Стоглавого собора (1551 г.): «а нищие и клосные, и гнилые, и престаревшиися в убожестве глад и мраз, и зной и наготу и всякую скорбь терпят, и не имеют, где главы подклонити, — и по миру скитаются. Везде их гнушаются. От глада и от мраза в недозоре умирают и без покаяния и без причастия, ничем не брегомы»
[25]. На риторический вопрос Стоглавого собора: «На ком тот грех взыщется?» — крестьянский мир отвечал практически. Свидетельством чему и служит Чюхче- немский монастырь, существовавший и через тридцать лет после того, как на Стоглавом соборе поднят был вопрос «О милостыни». Мирской почин, конечно, не мог изменить ситуацию в целом, о которой с такой откровенностью свидетельствуют материалы Стоглавого собора. Но жизнь подсказывала ответ: на том свете не «взыщется», а на этом ответчиков не сыскать.
Наконец, Павлов–Сильванский усматривает «остатки прежнего общинного единства» (действительно «единство» относилось к «прежнему», весьма почетной давности, времени, задолго до того как в среде общинников появились «прожиточные», «добрые» элементы, преимущественно и стоявшие у кормила мирских властей) в том, что некоторые погосты наряду с мирскими названиями именовались по названиям церквей — Ореховский погост назывался и Спасским, Передольский — Никольским
[26].
Вслед за Н. П. Павловым–Сильванским столь своеобразное социальное явление, как «мироприход», было изучено С. В. Юшковым. С. В. Юшков ограничил поле своего исследования Русским Севером XV-XVII вв., так как по стечению ряда обстоятельств — социальных, исторических, географических — это явление выразилось здесь с наибольшей полнотой. Исследователь обратился к истории приходской жизни на Севере России также и потому, что она не составляла исключительно региональное явление: «Приход на Севере более, чем ще-либо, сохранил черты древнерусского приходского строя…»
[27]Сочинение С. В. Юшкова «Очерки по истории приходской жизни на Севере России в XV-XVII вв.» увидело свет в 1913 г. Л. В. Черепнин дал оценку «Очерков» как примерного конкретно–исторического исследования, послужившего «основой для постановки больших тем социально–экономического, политического, идеологического характера»
[28]. Выводы, к которым пришел Юшков, состоят в следующем:
«Во–первых, русский приход до XVIII в. был более чем приходом: он был мелкой земской единицей, иногда — миром, он имел не только церковное значение, но и государственное: функции земского самоуправления и удовлетворения религиозных потребностей переплетались в приходе.
Во–вторых, без подробной и детальной истории приходской жизни нельзя изучить многих крупных явлений церковной жизни, например развитие и укоренение раскола в Северном крае объяснимо до конца лишь в том случае, если мы примем во внимание существовавшую организацию прихода, именно «автономию» религиозных общин, граничащую с произволом.
В–третьих, без точного знания организации прихода нельзя изучить историю приходского духовенства, его экономического и бытового положения; нельзя разрешить многих темных вопросов из истории «церквей» как таковых, например имуще- ственно–правового их положения; нельзя понять различие церквей ружных, соборных, вотчинниковых и т. д.» (курсив мой. —
А. К.)[29].Для характеристики приходского строя на Русском Севере ценнейшим источником служит Судебник 1589 г. По словам его исследователя А. И. Копанева, он представлял собой «обширное законодательство», обязанное своим происхождением «крестьянской среде нашего Севера»
[30], и выразил «высокий уровень крестьянского самосознания»
[31]. С. В. Юшков не рассматривал Судебник в своем труде. Следовательно, есть возможность проверить выводы Юшкова источником универсального содержания, что может служить и углублению наших представлений о первичной ячейке церковной организации и об ее отношении к волостной форме крестьянской организации.
А. И. Копанев в результате тщательного изучения Судебника 1589 г. пришел к следующим выводам: 1) «в большинстве случаев в территориальном отношении волость и церковный приход совпадали»; 2) центром волостного управления служила церковная трапезная; 3) волость — мир сооружал и поддерживал на свои средства церковное здание, приобретал для него утварь и книги; 4) весь церковный причт во главе со священником был выборным и часто состоял из крестьян данной волости (прихода); 5) «церковнослужители» (надо бы раздельно — священнослужители, каковыми являлись поп и дьякон, и церковнослужители, каковыми являлись пономари, просвирни, сторожа и в этом же разряде — чтецы и певчие. —
А. К.) зависели от того же волостного мира: от волости они получали пахотную землю и право на пользование «выгонами, лесами, лугами», порой и материальное вознаграждение; 6) «крестьянин, избранный в священники, оставался крестьянином; если он был тяглым крестьянином, то становился «тяглым попом»; 7) приходский причт, наделенный миром землей, обязан был «вместе с волостью платить подати государству и другие мирские сборы»
[32].
Функции местных гражданских и церковных властей в ряде случаев объединялись. «Коща приход совпадал с волостью, — пишет Копанев, — церковный староста исполнял и полицейские функции (рассматривал уголовные дела и тяжбы. —
А. К.)… представлял волость в делах с правительственными учреждениями»
[33]. Статья 61 Судебника брала под защиту «честь» попа: «Поп избирался прихожанами на определенный срок. Причем в попы выбирались иногда и не духовные лица, а грамотные крестьяне и посадские. В таком случае они посвящались церковной епархиальной властью»
[34].
Статья 62 Судебника оберегала интересы низшего состава причта: дьячка, пономаря, просвирни, церковного сторожа («трапезника»). И они были выборными лицами, облеченными доверием мирского схода. Как пишет Копанев, «церковный дьячок» иногда одновременно был и «земским дьячком»
[35].
Таким образом, основные характеристики внутреннего строя прихода в его отношениях с крестьянскими мирами, сделанные Н. П. Павловым–Сильванским и С. В. Юшковым, полностью подтверждаются. Судебник 1589 г. рисует картину жизни многосложной, с иерархией положений и отношений, включающей социально–культурные элементы очень давнего происхождения. В последнем случае мы имеем в виду статьи 65, 66, 70, распространявшие понятие «бесчестья» (и возмещение за таковое) на скоморохов (два рубля), а также на «видм», т. е. ведуней
[36]. Профессия ведуней (в отличие от скоморохов) явно считалась «непрестижной», как вытекает из соответствующей (70–й) статьи Судебника: «А блядям и видмам безчестия 2 денги против их промыслов»
[37].
Для истории народной духовной культуры Судебник 1589 г. — источник богатый, но именно в аспекте крестьянского правотворчества. Другие сферы духовной культуры крестьянства в нем представлены скупо. Правда, скупость источника тоже источник: возможна ситуация, ковда молчание источника относится к чему-либо такому, что просто и не требует объяснений, т. е. само собой разумеется в данном социуме. Обратим внимание не только на то, что содержится в источнике, а еще и на то, что отсутствует в нем. Упомянуты мельчайшие персонажи, хотя бы те же взятые за одно с распутницами «видмы». Замечательно чуткий и обстоятельный источник, отзывающийся на широчайший круг общественных отношений, каковые он и кодифицирует, а вот о народных верованиях умалчивает. И это понятно: перед нами волость — приход, т. е. объединение мирян–христиан со всем штатом клириков, служащим удовлетворению их религиозных (христианских) потребностей. А народные верования и не осуждены, и не санкционированы. И это несмотря на то, что обычное право, генетически синхронное и мировоззренчески родственное народным верованиям, послужило основой Судебника 1589 г. Историческая действительность в лице составителей Судебника призывала к переоценке духовных ценностей, что, как можно предположить, и происходило.
Не будем предъявлять к Судебнику требований, которых он по своему характеру правового документа удовлетворить не может. Он сполна ответил на вопросы, входившие в его компетенцию: дал представление о своеобразной структурной единице, сочетавшей гражданские и церковные функции. Из этого вытекает, что явления духовной жизни в рамках этой структурной единицы имели не частичное (внутрицерковное), а общее для населения волостно–приходской организации значение. И само положение местного духовенства как мирского, т. е. назначаемого и смещаемого мирянами–прихо- жанами, находящегося от него в прямой материальной зависимости, обусловливало и его действия, и его проповедь. Следует признать отвечающей действительности общую характеристику сельского духовенства, данную еще Е. Голубинским: «Наши священники были главным образом не священники, а крестьяне, священство же было для них, так сказать, только добавлением к крестьянству и добавлением, несомненно, небезвыгодным (хотя в размерах именно крестьянских, а не дворянских)»
[38]. При этом требуется и уточнение:* священники выбирались во многих случаях из числа «прожиточных».
Исследователь имеет возможность вникнуть в духовный мир прихожан благодаря памятникам древнерусской письменности и литературы, которые предназначались для домашнего чтения, тем более что открытие и изучение берестяных грамот значительно расширили представления о контингенте грамотных горожан и крестьян.
§ 2. ЦЕРКОВНОЕ УЧИТЕЛЬСТВО
Роль учительной книги выдвигалась на передний план потому, что в церкви за литургийным богослужением не следовало слово проповедника. Практика проповедей духовенства в церкви возникла лишь в XVII в. Живая проповедь в виде назиданий, предшествовавших исповеди, происходила в церкви, но в широком объеме она осуществлялась за ее пределами (кроме так называемых уставных чтений). Иначе говоря, Слово выносилось из церкви и произносилось во внебогослужебной обстановке. Учительные книги «Пчелы», сборники христианско–назидательного характера «Златоструи», «Златоусты», «Златые Чепи», «Измарагды»и другие позволяют пополнить наши знания о древнерусском человеке. И дело не только в приращении фонда источников. Учительная литература по непосредственным, тесным, ближайшим связям с жизнью, с аудиторией, которой она предназначалась и с которой общалась, дает конкретное представление о внутреннем мире любителей
чтения книжного и любителей
учения книжного; общественном сознании и психологии рядовых мирян. Это как раз те люди, что избирали из своей среды священников, дьяконов, причетников, отчасти навязывали им свои интересы, отчасти поучались просвещенному слову — уровень грамотности и образованности духовенства все же возвышался и возвышал аудиторию. Человек в учительной литературе Древней Руси — прежде всего рядовой мирянин, труженик земли и промысла, ремесленник. Все (или почти все) разновидности учительных сборников (не в равной мере) послужили исследованию В. П. Адриановой–Перетц «Человек в учительной литературе Древней Руси»
[39], во многом дополняющему исследование Д. С. Лихачева «Человек в литературе Древней Руси». Естественно, что В. П. Адриано- ву–Перетц, автора сочинения о русской
демократической сатире XVII в., не могли не интересовать предшественники — авторы и переводчики учительной литературы, проповедники, поскольку ряд сочинений в учительной литературе — проповеди.
Исследовательница сознательно избрала своим предметом учительную литературу, имея в виду ее предваряющее значение по отношению к путям последующего литературного развития и особенно дорожа внутренним миром «маленького человека», оказавшимся большим миром духовных запросов и идейных интересов. «Как видим, — писала В. П. Адрианова–Перетц, — учительная литература теоретически подготовила к XVII веку русских историков и их читателей к размышлениям над человеческим характером — над его сложностью и противоречивостью, над совмещением в нем доброго и злого начала»
[40]. Учительная литература была ближе к жизни, чем любая другая литература Древней Руси: «Эта литература заглядывала и в самые сокровенные уголки души человека. Она тоже учила «должному» и предостерегала от недостойных поступков, но учила, пристально всматриваясь в действительность…»
[41] Учительную литературу мы рассматриваем как связующее звено между низовой культурой и «книжной» культурой интеллектуалов средневекового общества.
Из всех памятников учительной литературы остановимся на «Измарагде» младшей редакции (XV в.), зная, что он вовсе не единственный памятник, достойный изучения в ракурсе смыс- ложизненных и человековедческих проблем XV в. Другие из названных выше учительных сборников имеют более раннее — XII-XIII вв. — происхождение. «Измарагд», несмотря на свой значительный объем, дошел до нас более чем в ста списках, среди них многие XVI и XVII вв. Особенность «Измараща», отмеченная исследователем А. С. Архангельским, в частности, состоит в том, что внимание в нем акцентируется не на внешних формах культа, а на его внутреннем содержании: «проповедниками чаще всего
указывается необходимость — кроме внешнего, обрядового, —
внутреннего, духовного исполнения христианских добродетелей..»*[42] На это же указывает автор единственного пока специального исследования об «Из- марагде» В. А. Яковлев: «Тот факт, что сборник, посвященный исключительно разъяснению исповедания веры делом богоугодной жизни,
совершенно не касаясь обрядовой стороны религии, как «Измарагд», имел такое широкое распространение, свою литературную историю с XIV по XVII век включительно, прямо Указывает, что он удовлетворял потребностям своих читателей (курсив мой. — A
К.)[43]. А. С. Архангельский и В. А. Яковлев выделили особенность «Измарагда» — одухотворение веры как примету времени — и были правы. В сборниках XVI в. иноща встречаются записи молитв. И в тех немногих случаях, коща они встречаются, они доносят высокую волну лирического подъема, глубокую человечность, искренность подлинного чувства. Один из прекрасных тому примеров — «Молитва за отца и матерь умерших» в сборнике XVI в. из Синодального собрания. Пишет ее монах, все в ней православно–ортодоксаль- но, но ничего наружноблагочестивого и внешнеобрядового:
«Боже, приемыи жертву Авраамлю и призрев на всесожжение, явлеи Анну пророчицу Самойла родити, приими добрая родителя отца и матеры Помяни, Господи, древнее матере моея. Помяни, Господи, въскормление. Помяни, Господи, слезы. Помяни, Господи, воздыхание. Помяни, Господи, яко не восхотеста разлучитися от мене, и се разлу- чистася от мене в веце сем. Но за доение и воскормление, и за слезы и воздыхание, и за разлучение еже от мене радости вечныя сподоби я, не сведи ею, Господи, от скорби в скорбь, от печали в печаль, от сетования в сетование, но за жертву роди и принесе к тебе, Господи, мене, недостойного раба твоего инока Иосифа, царствию небесному сподоби я. Яко благословися и прославися пречестное и великолепое имя Твое Отца и Сына и Святого Духа. Ныне и…»[44]
В составе «Измарагда» содержатся сочинения, направленные против формального благочестия. Духовенству, оправдывающему недостойный образ жизни тем, что священнический сан достаточен, чтобы избежать загробного возмездия, указывается, что сан не спасает
[45]. Не спасает и место: «несть бо пособиа от чьстна сана и от места свята, не творящему воля Божиа… Место бо никого не спасет и не осудить, нъ когождо дела или осудять, или спасуть…»
[46] Это «рискованный» мотив. Он неоднократно воспроизводился по ходу выступлений против «лживых учителей».
В согласии с «духовнохристианской» тенденцией «Измарагда», а таковая не означала ничего иного, как обращение к внутреннему миру человека, находится и характерное для этого памятника повествовательное начало. Как заметил В. А. Яковлев, в старшей редакции «Измарагда» оно представлено четырьмя повествованиями помимо тех, которые в виде притч встречаются в поучениях. В младшей редакции содержится семнадцать повествований
[47]. От одной редакции «Измараща» к другой все заметнее прослеживается повышение повествовательного начала. Еще одному памятнику с названием «Измарагд» сборнику XVI в. из собрания Ундольского, посвятил небольшую статью О. В. Творогов. Он указал на ряд черт, сближающих этот сборник с «Измарагдом», но вывод сделал такой: «И все же это не «Измарагд»
[48]. Почему? Потому, что нравоучительность его статей «сочетается непременно с занимательностью сюжета», что они «не отвлеченные наставления, а в большинстве своем сюжетные нравоучительные новеллы»
[49]. Но явления «беллетризации» в «Измараще» приняты во внимание уже Яковлевым. Им же указана динамика нарастания повествовательного начала от старшей к младшей редакциям памятника. «Отвлеченного наставительства» вообще в «Измараще» мало, даже в его старшей редакции.
Изучение памятника требует выяснения его установки на ту или иную общественную среду. Думается, в этом отношении опыт Яковлева остается актуальным. Исследователь считает: 1) «Измарагд» предназначался для приходского духовенства и для домашнего чтения мирян, замечая, что «грамотность этого времени далеко не была столь редким явлением не только среди духовенства, но и среди мирян…»
[50]; 2) составитель сборника «отлично понимал потребности своих читателей: он руководился соображениями, которые были результатами близкого знакомства с условиями нравственной жизни этих читателей, со степенью их духовного развития»
[51]; 3) составитель сборника («наставник») «может и даже должен быть по своему умственному развитию выше среды своей деятельности, но не настолько, чтобы не мог понять ее интересов и говорить понятным для нее языком»
[52]; 4) притом что «Измарагд» содержал ряд переводных и оригинальных статей, хотя и озаглавленных именами отцов церкви, для его изучения существенно не «определение степени самостоятельного творчества его составителя, но указание на то, какие стороны жизни интересовали его в современном ему обществе» и «какие вопросы интересовали это общество»
[53].
Многие и самые коренные вопросы были в центре внимания составителя «Измарагда», они волновали общественную среду, которой был предназначен сборник. Среди них проблемы «правды» и «неправды», бедности и богатства, труда и собственности, нравственные нормы жизни и многие другие. К некоторым из них нам еще предстоит обратиться. Пока же рассмотрим структуру первичной церковной ячейки–прихода в его соотнесенности с миром и волостью — первичными гражданскими ячейками крестьянства. Не имеем ли мы в «Измараще» своего рода настольную книгу для приходского духовенства, прихожан? Если действительно составитель сборника положил в его основу опыт непосредственного общения со своими слушателями и это определило круг чтения, каким он предстает в статьях, составляющих сборник, то это и есть опыт общения с прихожанами, знание их жизни, интересов, семейно–бытового уклада, острых вопросов, которые задают прихожане и ответа на которые ждут. И если это так, то проповедник не может не говорить с прихожанами иначе, чем на доступном им языке.
На каком языке говорили со слушателями (или писали для читателей) проповедники из народа, выступавшие для народа?
На языке конкретно–образном, на языке наглядных примеров, взятых из жизненного обихода. Через живые примеры или посредством вымысла, рисовавшего всем доступные ситуации, проповедник шел к цели: образ в умах слушателей превращался в понятие. Образец такого выступления — «Слово о лживых учителях». «Лживых учителей» обличает простолюдин, взявший на себя миссию
истинного учительства. Прислушаемся к проповеди, звучавшей на рубеже XIII-XIV вв.: «Рекше, еща пастуши (духовенство. — А
К.) възволчатся, тогда подбаеть овци овце паствити — в день глада насытяться… В притци лепо есть разумети: еща бы посла рать к некоему граду, ти некто бы простьлюдин въскликал: «люди, побегаете в град, рать идеть на вы!» То быша слышавъше, людие смышлении бежали быша в град и избыли бы зла, а несмышлении ръкли быша: «не князь муж поведаеть, не бежим в град». Пришьдши бы рать избила, а другых повоевала»
[54].
Проповедник в «Измарагде» убеждает слушателей в существовании «небесного жития», рая, из которого был изгнан Адам. Он говорит:
«Якоже жена непраздна всажена будет в темницу, таможе детищ родит, той же рожденный детищ возрастет в темнице той. Мати же его, седяще с ним, многажды поведает ему о солнце, и о месяце, и о звездах, о горах же и о дубровах и о холмех и како птицы парят и кони текут, и земля жито растит и вино и овощь. Сей же, иже в темнице родився и вскормлен и возрасте и ничто же иное не весть, разве темничную тму, а то слышит искушений тех и не верует о том. Тако и мы в изгнанием житии сем рождьшеся и не веруем слышаше небесное житие, но точию сию маловременую жизнь знаем, худыя и убогия сласти, в нем же рождены есмы»[55].
Другой образец доступного простым людям слова. Проповедник взывает к прихожанам, погруженным в мирские интересы и не пекущимся «о душе». Он предвидит возражения слушателей (читателей). Они могут сказать: мы не «небесные чины», не апостолы, нечего с нас и взыскивать. Это знание аудитории. И знание, каким именно словом можно воздействовать на умы паствы. «Суть же инии человеци, — обращается проповедник, — иже птица на руках взимают, точию да ся ими глумят и о тех же многа имуть строениа, а о души ни мала родяще… Елма ж друзии печалять о псех и досыти им не дають ести да бы на заець быстри были… Пси же толь хитри изучени — голоден, а в устех дръжа заець, а не ясть. О брате, постыдитеся сами себе и будите только крепци. Не имате бо извета пред Богомь, яко и скот и птица наказаете, а сами почто не накажитеся на разум Божий, а смыслене есте… Не зазрите ми, братие, понеже о псех вы притчю сказах. Аще о небесных реку вы и глаголети: тии были вельми велиции. Аще ли о апостолех глаголю вы, речете ми: тако не можем творити. Того деля зверем вы прилагаю. Аще можеши пса научити и зверий лютость на 1фотость и птицу утолити, да како не зло на добронравие»
[56]. К кому обращена проповедь? Охота в XVI в. была немалым подспорьем в крестьянском хозяйстве. Не «сокольничьи слободы» подразумевал проповедник. Охота на зайцев (именно этот пример избрал проповедник) была крестьянским занятием. Птицы же, упоминаемые им, не вид промысла. Они служат «глумам», скорее всего скоморохам, забавлявшим население дрессированными животными.
К сельскому же населению, можно думать, обращено находящееся в «Измарагде» сочинение «Слово о некою двою суседу шевъцу», во всяком случае оно — приходская проповедь. Назначение «Слова» в том, чтобы побудить население исправно посещать церковь: «Послушайте (послушайте! — А К.) и о сем. Беста два суседа шевьца вкупе живуща. Един же ею имяше отца и матерь свою, и жену, и дети многы. Хожаше в церковь в год пения по вся дни, и вся о бозе кръмляше от ремества своего, и изобиловаше и в милостынею подаа.
А другый же хытр сый в ел ми, но не хожаше к церкви и делая ни в неделю ни опочиваше всеща, но ни себе кръмити неможаше, завидяже суседу своему. И единою с гневомь рече: «откуду ты обогател, аз же болше тебе прилежа реместве своему обнищах уже?»
[57] Благочестивый сосед, об искусстве которого в ремесле мы ничего не узнаем, а о трудолюбии его знаем то, что он и в праздничные дни посещал церковь, как и в будни, и в отличие от соседа «опочивал», т. е. не трудился и днем и ночью, обеспечивая себя и семью всем необходимым. Благочестие с лихвой возмещало труды и заботы. Далее рассказывается, каким способом благочестивый «шевец» наставил на «истинный путь» трудолюбивого. Способ был чувственно–наглядным, это достаточно отметить, чтобы не следовать за нитью изложения автора «Слова». Случай с двумя «соседями–шевъцами» дошел до архиепископа, и тот «сътвори добраго съветника презвите- ромь, бе бо (благочестивый ремесленник. — А
К.) книгам хитр елми»
[58]. То обстоятельство, что слух о благочестивом ремесленнике дошел до архиепископа, посвятившего ремесленника в священники, указывает, что описываемое событие произошло в приходе. Конечный вывод «Слова»: «Всяк церкви потщися, аще еси праведникь теци, ащели еси грешник теци к церкви всеща, да учение святое слышиши»
[59].
Ряд поучений «Измарагда» помечен тревогой, вызванной пренебрежительным отношением прихожан к церкви. Это среди прочих объяснялось тем, что прихожанам, поглощенным трудом и заботой о хлебе насущном, было не до церкви; трудовые занятия они предпочитали посещению церкви и слушанию проповедей. Потому и взывали проповедники: «братие и чяда, слышаще (проповедь. — А
К.) тецете к церкви,
дело оставлыие»[60].Мы не касаемся здесь вопроса об отношении проповедников к трудовым делам и заботам прихожан. Слово о двух соседях–шевцах не могло встретить положительный отзыв в умах и сердцах прихожан, хотя и излагалось на вполне доступном им языке. Но нас сейчас интересует именно язык, характер изложения, поскольку вопрос состоит в определении среды, которой предназначались сочинения «Измараща». Что эти сочинения, как правило, именовались «Словами», тоже должно быть отмечено: читателю больше говорило наименование «Слово», т. е. устное живое обращение к слушателям, пусть самыми давними были эти слова («от святых отец» и т. п.), но и они были в свое время живыми, предполагавшими аудиторию слушателей. Не только «Слово» о соседях–шевцах, но и предшествовавшие им примеры, приведенные ранее, да и «Измарагд» в полном составе его поучений служили утверждению веры и авторитету церкви. Эта целенаправленность «Измарагда» не вызывает сомнений. Здесь коренилось и глубокое противоречие: насколько приход связан был с миром (как и мир с приходом), настолько он был делом самого населения; рядовое духовенство не могло отрешаться от интересов тех, от кого зависело. Но приход был подконтролен церкви и не мог не служить проводником ее интересов. Отсюда глубокая противоречивость «Измарагда», удивляющая несогласованность составляющих его сочинений, могущая навести на мысль, что составитель его подбирал сочинения, не задумываясь над их содержанием, подбирал невпопад. Ибо наряду с сочинениями типа «Слова» о двух соседях–шевцах (их много), так или иначе варьирующими темы послушания церкви, непротивления «Божьей воле», в нем представлены сочинения, проникнутые духом обличения церкви, ее стяжательства, порочности духовенства, насилий, чинимых знатными и богатыми, даже сочинения, прославляющие труд. Противоречивость «Измарагда» отражала противоречивость действительности, реальное положение прихода между «двух огней», что и нашло зеркальное отражение в «Измарагде». Это повышает доверие к нему как источнику, характеризующему общественно–идейную жизнь малых народных социумов во всей ее подлинной сложности.
«Измаращ» отозвался и на многие злободневные в XIV— XVI вв. темы приходской жизни. Картина, представляемая им, широка. Здесь нашли место сочинения, трактующие разные предметы «покаянной дисциплины»; сочинения, откликающиеся на еретические брожения, на явления народной смеховой культуры, особенно скоморошеской, на бытовавшее «чародейство» и «волшество», на сохранявшиеся элементы народных верований.
Задержим внимание на обличении скоморошества, народных
игр и гуляний. Об этом шла речь в ряде сочинений «Измараща». Дань, приносимая народным развлечениям, была всеобщей: «Вижьду бо не уныа токмо неиствыи, но и старый, о них же велми тужю, егда вижю мужа от седин честна и детя с собою на позоры (зрелища, представления. —
А. К.) ведуще или на пир. Что сего горе есть или чего дела сквернее — отец сына своего на зло ведет!»
[61]. Это не только проявление народной игровой стихии, но и сознания жизненной естественности «позоров» и знания самого «позорового» действа (оно было коллективным). Об этом читаем: «Аще ж кто воспросит тех, кто Амос или Авдии, или колико чином сих пророк и апостол есть, тъ рещи не умеет. Аще ли о конех, или о птицах, или о ином, тем философ и ритор. О всех тех ответ положат.
И глаголют, кый есть вред от глум?»
[62] Игрецов, плясунов, гусельников, сопельников поддерживали материально и не у них ли учились пародировать персонажи Священного писания? Остается открытой возможность в таком именно смысле интерпретировать текст: «Друзии же мъзды игрецем дают… не токмо дивятся зрящи, но и словеса их изучили, да еща на пиру или ще ся зберут, то и подобно бы крестианом сущим сице речи: тако апостол Павел глаголе, или Иоан Богослов, или Исайя пророк, или ин который из святых, то в того места вещают: се глаголеть онсии скоморох, или онсии кощунник и игрец…»
[63] Население не только деятельно участвовало в общих празднествах, но и отстаивало их правомерность. Мы читали в «Слове» о сосед ях–шевцах, о труженике, не дававшем себе покоя и в «неделю». На этот раз нам дано узнать об ожидании «недели» тоже не для церкви, но и не для труда: «Недели чають, да оставлыне дело на улицах и на игрищах събираются, не ложь бо есть се слово, в иныя на игрища исшед, праздна обрящщеши овы гудуща, ины плешуща, ины поюща пустошнаа и пляшуща, оны борющася…»
[64].
Народная культура заявляла о себе не только «на улицах» и местах «игрищ». Она входила и в церковные стены. В епитемейниках с XIV по XVII в. звучит настойчиво требование покаяния за «шепоты» и громкие разговоры, за рассказы — «не- полезные повести», которыми обменивались прихожане, за смех, что нарушало ход богослужения, особенно же за «глумы». По–видимому, «глумы» более всего досаждали духовенству. Кое–какие позиции духовенство вынуждено было уступить, как это следует из «Слова» «Како подобает приходити в церковь с верою» в составе «Измарагда»: «Ныне же вы паче скоморохов смеетеся и беседы и шепты творите. Позорища бо ваши безмолвны стоят, ни глаголания в нем, ни клича, зде же богу вещающу о страшных вещех, мы же, горше есмы пес, безстудне творяще!.. Или неимши храмов и домов, идеже беседовати или со други совещатися. Се бо невозбранно в дому или в торгу или в бани, а во церкви токмо Богу молится — церкви бо Дом Божий есть…»
[65]Проповедник показал себя человеком, отлично знавшим быт прихожан. Он с ними встречался и в домах, и банях, и на «торгах», да и «игрища» знал воочию. Он шел на уступки и просил прихожан пощадить хотя бы церкви. Чем не нравились духовенству «глумы» и «неполезные повести»? Не только тем, что нарушали порядок богослужения в церкви. Мирские разговоры в церквах шли и о предметах весьма серьезных. Прихожане «не только ведут в храме мирские разговоры, — пишет Я. С. Лурье, обращаясь к сочинениям Иосифа Волоц- кого, — но настаивают на своем праве вести их, ибо речь идет об их насущнейших нуждах: «яко же о жительстве нашем нужнаа требованиа»»
[66]. Исследователь устанавливает, что прихожане в стенах церкви говорили, к примеру, о том, «что в мире одни «множатся в куплях», а другие «оскудевают»
[67]. Далеко не безобидны оказывались и «глумы». И они, бывало, вторгались в область вопросов социальной справедливости. Это показывает на том же материале Я. С. Лурье: «Некий «великомудрствующий в разуме», например, подымая «опаницу» (заздравную чашу), возглашал тост за то, чтобы не «прогневалось чрево»; другие восклицали: «Горе тебе, мамона (богатство), и неимущемъ тебе!»». Исследователь комментирует: «глумы», против которых выступает автор–церковник, это опять мирские темы: бедность и богатство; потребности «чрева», противоречащие требованиям аскетизма. Они вторгаются в церковь по вине неких «великомудрьствующих» и распространяются между «нищими» и «сущими в скорбях»
[68].
Каково бы ни было содержание «глум», они как факт народной культуры противостояли культуре господствующего сословия, а то, что они происходили и в стенах церкви, являлось прямым вызовом. Однако «глумы» в народной культуре означали игры, забавы, шумное веселье, карнавальный смех. То, что именовал «глумами» Иосиф Волоцкий, относилось не к «смеховой культуре». Противоположность между бедностью и богатством, обсуждавшаяся прихожанами как вне церковных стен, так и в них, никак не относилась к разряду забав и шуток. Не до шуток было прихожанам, знавшим по собственному опыту, что есть «нищета» и «скорбь». Иосиф Волоцкий называл «глумами» то, что относилось не к «смеховой культуре», а к горькому и слезному опыту простых людей.
Благочиние прихожан тем более составляло предмет исключительных забот церкви, что и самому духовенству вменялось в обязанность строго следовать порядку литургийной службы, не внося в него ничего от собственной инициативы. Храм во время литургийного богослужения представлялся духовным властям — и этому они наставляли верующих — «земным небом», на котором присутствовали сонмы ангелов и архангелов, принимавших участие в священнодействиях и в таинственном возношении молитв к Богу. Все человеческое исключалось отсюда, а потому и импровизация с ее постоянными недомолвками не имела доступа в «земное вместилище божественной славы»
[69].
При таком идеале церковной службы любое «неблагочиние» со стороны прихожан в церкви выступало в глазах ее иерархов покушением на «земное небо» со всем «сонмом ангелов и архангелов». Что бы ни думали сами прихожане о своем поведении в церкви, его практика показала, насколько идеалы церковной литургии не имели в их глазах никакой цены. Духовенству «импровизировать» не дозволялось. Прихожане «импровизировали» как хотели.
Мы приводили слова Яковлева, относившиеся к составителю «Измараща» как книжнику (проповеднику, наставнику), стоявшему по умственному развитию выше среды, в которой он действовал. В контексте известного нам материала о путях развития духовной культуры народа в XIV—-XVI вв., как и в собственном опыте изучения памятника, мы приходим к аналогичному выводу. «Измарагд» был направлен на повышение умственного развития среды, которую составитель знал хорошо, а содержание памятника отвечало поставленной цели. Насколько же составитель по умственному развитию был выше среды, к которой обращал проповедь? Указанием может служить духовно–христианская направленность «Измарагда», действительно контрастирующая обрядоверческому, формально–благочести- вому протолкованию христианства, характерному для эпохи средних веков. Однако в своей реальности средневековое христианство было не более и не менее духовно, чем духовное развитие самих верующих. Для них явь была красноречивей духа.
Духовные явления сперва выступали как
явления духа, доступные чувственно–эмпирическому удостоверению. Это исторически обусловленная ступень развития общественного сознания. Упор на духовность христианства, таким образом, являлся одним из критериев поступательного развития общественного сознания и, — в меру того, насколько этот упор являлся сознательной целью, — показателен для развития общественной мысли. Все же составитель «Измараща» мыслил, представлял, чувствовал в общем круге средневекового мировоззрения. Для него, например, «добрые дела», совершаемые человеком, суть прообразы ангелов, как и «злые дела» — прообразы бесов. В потустороннем мире «добрые дела» преображаются в ангелов, а те «в радости и в веселии» подхватывают душу умершего и доставляют «в место покоя и радости». В свою очередь «злые дела», совершенные человеком в его «час исхода души от тела», претворяются «в злыя бесы» и те, «люте свезавше убогую ту Душу грешнаго поведую, рыдающу и плачущуся горце в место темно и смрадно». Происходит диалог между душой грешника и ангелами. Душа: «святии аггели, не поймете мя от житиа го не готова, да в гресех покаюся». Ангелы: «о грешнаа и вызывает сомнений. Но и соответствие «Поучения» религиозной действительности того времени, от которого оно до нас дошло (XVI-XVII вв.), в свою очередь также не вызывает сомнений. Смирнов писал о «Поучении»: «Оно рисует весьма жизненные отношения духовного отца и детей — духовных детей, полуязычников–двоеверов, и духовного отца, не совсем исправного в учительстве»
[70].
[71][72][73][74] Однако неизвестный автор «Поучения» обращался к своей пастве, обличал ее пороки, нерадивость в вере, непослушание и т. д. с точки зрения христианина. Смирнов, возможно, прав, когда считает, что среда, к которой обращено «Поучение», была смешанной, т. е. состояла из христиан и язычников, причем язычники еще жили открыто
[75]. «Поучение» подкупает искренностью и простотой, подробностями повседневной жизни прихода. Мы со всем этим встречаемся неоднократно в различных церковных сочинениях. Но в них нам чаще отражаются схемы, хотя и такие, в которых отложился разносторонний и давний опыт церкви. Живые чувства редко попадают в сочинения. Поэтому особенно ценно в «Поучении» признание священника в неуспехе его проповеди: «С(е) третиее се лето имам, еще и день и нощь не можем молити вас и учити, то овогда третий день, овогда седмыи, и тоже творим учаще вы, но на кыи то успех есть!»
[76]. «Поучение» во всех отношениях — памятник своеобразный. Это как бы описание препирательства между духовным лицом и прихожанами, задевающее за «живое» обе стороны, однако по–свойски. Процитируем это сочинение так, чтобы читатель мог услышать диалог двух сторон.
Священник: «Не мозите ленитис, послушайте о том к вам беседую, се бо ми к вам слово… бежите игрищ, да не смеются вам погании, лишитесь клятвы, останитеся мзды, резоимания, грабления, волхования, татьбы, разбоя, прелюбодеяния».
Прихожане: «Чему нас не учиш в церкви, ради быхом тебе слышали, аж ты учиши нас на трапезе, коли нам пити и ясти?»
Священник: «А нам подобает учити на трапезе и на улицах, а вам приходяи приимати учения».
Священник стремится оправдать практику собеседований с прихожанами во внецерковной обстановке тем, что в церкви его слово не будет услышано: «Аще приидите в неделю (воскресенье. — А
К.) к церкви толко на кощуны, на свары и клеветы, на игры и на величание, на укорение друг друга, брат брата, на объядение и пьянство (в церкви! — А
К.)> пения не слушаете, ни святых книг учения»'
[77].
Прихожане: «Також и мы коли вас (духовенства. — А
К.) слышим добрая дела творяща, то радуемся о вас, егда ли злая творите дела, то не хощем ни гласа того (священнического. — А
К.) слушати, зане нам о том попом хула будет от Бога: не глаголи того попе не сын ми есть, почто ми его учити, но своего ради спасения всякаго человека от зла востягни, а на добро поучай…»
[78] Священник берет на себя ответственность перед Богом за прихожан, прихожане заявляют о своей
ответственности перед Богом за духовенство.
Приходское духовенство, как и сами прихожане, отдавали дань и народным верованиям, и христианству в его переосмыслении крестьянином, и внецерковным и внерелигиозным формам народной культуры, наконец, и народному религиозному свободомыслию, выделяясь уровнем грамотности и образованности. Каковы бы ни были нарекания на невежество духовенства, как, например, неоднократно цитируемые в литературе слова новгородского архиепископа Геннадия («нет человека в земле, кто бы избрати на поповство», а «поучився мало азбуки да просятся прочь»
[79]) — это не совсем так. В обиходе церкви находился весьма внушительный «минимум» богослужебной литературы, без которой не мог обходиться церковный ритуал. При всей религиозно–церковной ограниченности она — тоже факт культуры. Таковы Служебник, излагавший литургию, Часослов, содержавший молитвы на различные часы суток, Октоих, заключавший молитвы на каждый день недели, Евангелие и Апостол — евангельские и апостольские тексты, читавшиеся в церкви, Псалтирь (Простая,. Следованная, Толковая), Требники, Минеи, Триоди и многие другие богослужебные книги. Конечно, некоторые духовные лица, грамотные и неграмотные, зачастую сводили свои пастырские обязанности к простому обиранию прихожан. Естественно, что отношение населения к такому алчному и порочному духовенству было отрицательным. Но имелись священнослужители и церковнослужители, стремившиеся просветить народ. Не одни богослужебные книги составляли круг их чтения. В среде сельского духовенства дорожили и книгами, заносившимися церковью в запретные индексы. Эти индексы в православной церкви назывались статьями «о книгах истинных и ложных». В одном из ранних индексов (XIV в.) накладывался запрет на «ложные писания» и пояснялось: «Суть же ложныя писания, яко се худыи си номоканунцы (самодеятельные перечни грехов, составлявшиеся рядовым духовенством. —
А. К.) у попов по молитвенником, и лживыи молитвы, еже о трясовицах». Век спустя осуждаются «толстые сборники
сельские, и худые номоканунцы, и по молитвенником
у сельских попов лживые молитвы». В статьях о «книгах истинных и ложных» среди «ложных» книг перечислены многие апокрифические сочинения, пришедшие на Русь преимущественно из Болгарии. Если «сборники сельские» действительно были «толстые», то, вполне вероятно, что в них нашли место и апокрифы. Владельцы сборников как драгоценность передавали их из поколения в поколение: «И держат у себя от отец и прадед, — указывается в одной из статей о «книгах истинных и ложных», — по соборником и по молитвенником еретическое писание, иже повелеша жещи»
[80].
В сборник конца XVI в. включено развернутое изложение содержания такого рода сочинений: «О книгах Ветхаго и Новаго Закона, их же не подобает чести правоверным, понеже еретицы написали от своего разума, а не от Святаго Духа… и многые неведущи праваго Божественаго писания в своем неразумии гибнут и держат у собя от отец и прадед по соборником и по молитвеником еретическое писание, иже повелеша жещи, иже отводят от Бога и приводят бесом в пагубу… Второе идоловерие ее от еретик насеано на пагубу душам. Иже кто имет еретическое писание у собя держати и волхованию их веровати со всеми еретики да будут прокляти, а книги те на темени их сожещи. Творци быша еретическим книгам в болгарской земли поп Еремеи да поп Богумил…»
[81]Среди низших слоев духовенства были ревнители христианства, каким они его понимали, убежденные в том, что проповедь их просвещает умы и души населения. Для своего времени они не были не правы. Воспользуемся возможностью, редкой, как уже отмечалось, услышать «живой» голос представителей социальных низов в церкви — чтецов, певчих, пономарей — выступивших против монополии духовенства на «учение книжное». Это упоминавшееся уже «Слово о лживых учителях» (рубеж XIII-XIV в.). В нем обличается продажность духовенства, обман ими верующих, пренебрежение проповедью. Такие духовные лица прямо называются «бесами» и «еретиками». Возникает ассоциация между «Словом» и «Поучением», поскольку и в нем верующая среда объявляет себя ответственной за благочиние и добропорядочность духовенства. Различие между «Поучением» и «Словом о лживых учителях» (не исключено, что сочинения эти по времени синхронны) в том, что первое по тону примирительно, а второе — памфлетично и публицистично. Права на проповедь требуют те, «иже не имуть ни ерейства ни дияконьства, но певци или четци суть». Более того, если книжному учению не учат те, кому оно доверено, то «аще добре научить и простый — и то добро»
[82]. Это «Слово» не ересь — оно христианское, правда, протолкованное духовно, а не формально. И все же это было крамольное в глазах церкви «Слово»: «певци», «четци» и даже «простые» требуют права на то, чтобы учить народ. «Учительство» не привилегия духовного сословия, а долг всех, обладающих даром «святого духа». Добавим еще, что «Слово» не считает храм единственным местом, предназначенным для проповеди. Проповедь уместна везде и пред всеми — постольку и храм может быть местом проповеди. Среда, громко и недвусмысленно заявившая о себе в «Слове», находившаяся в постоянном общении с прихожанами, грамотная и образованная, имевшая в обращении «толстые сборники сельские», да и сама способная к идейному творчеству («Слово о лживых учителях»), была одним из самых деятельных субъектов духовно–культурного развития. Поэтому, коща в 70–х гг. XV в. новгородский архиепископ Геннадий в числе зачинщиков ереси «жидовствующих» называл не только городских, но и сельских священников, он лишь отдавал должное фактам («Да та прелесть здесе распростерлася не токмо в градех, но и по селом. А все то от попов, которыа еретики ставили в попы»
[83]). Между «Словом» рубежа XIII-XIV вв., «сборниками» сельских попов, попавшими в запретные индексы XIV, XV и XVI в., и посланием Геннадия 1478 г. прослеживается сквозная линия развития духовной культуры социальных низов, выдвинувших своих «интеллектуалов» — рядовое духовенство и причт.
§ 3. ПОКАЯННЫЕ КНИГИ
Из всей совокупности источников, свидетельствующих о духовной жизни прихожан, один отличается наибольшей информативностью. Это так называемые епитимейники и поновления, служившие исповеди. Их уместно назвать Покаянными книгами — по аналогии с пенитенциалиями в католической церкви. В свое время значительная часть Покаянных книг XIV-XVII вв. была опубликована и изучена в качестве памятников церковного права А. С. Павловым, А. Алмазовым
[84] и С. Смирновым
[85].
Эти исследователи отдавали себе ясный отчет в значении Покаянных книг для изучения быта, нравов, культуры населения. Однако при обращении к этим книгам их интересовали другие аспекты. Труды ученых посвящены вопросам соотношения Покаянных книг и каноническим правом православной церкви. Эти авторы не только опубликовали множество драгоценных источников, но и высказали тонкие наблюдения и размышления о времени их составления, истории их текстов, бытовании в среде духовенства. Из того, что исследования названных авторов замкнули каноническое право в сферу исключительно церковных интересов и писали о нем с ортодоксально–православных позиций, не следует делать негативных выводов. Насколько плодотворным может быть изучение канонического права для политической и культурной истории Руси, показал Я. Н. Щапов в своих работах «Княжеские уставы и церковь в Древней Руси XI-XV вв.» и «Византийское и южнославянское правовое наследие на Руси в X-XIII вв.»
[86]. Как источник по истории народной культуры Покаянные книги XIV-XVII вв. привлекаются Я. Щаповым впервые.
В чем особенности и значение Покаянных книг? Из всех известных письменных источников, служащих характеристике Духовной культуры народа XIV-XVII вв., они — самый массовый. До 150 из них опубликовано. В Покаянных книгах обозначены грехи, в которых верующему надлежало каяться своему исповеднику. Содержание их было довольно устойчивым, но варьировалось в зависимости от категорий верующих. Это источник не только массовый, но и всеобщий, ибо исповедь была обязательной для всех. Исповедь считалась тайной, следовательно, претендовала на то, чтобы исповедуемые раскрывали сокровенные мотивы своих поступков, поведения, деятельности, мыслей. Правда, в этом диалоге нам дано услышать только одну сторону — исповедника с епитимейником в руках. Но исповедь требовала наличия взаимопонимания сторон и наибольшей степени приближения к реальной личности исповедуемого. Такому взаимопониманию должны были помочь поновления (в католической церкви поновлений не было). В поновлениях перечислялись в основном грехи, записанные в епитимейниках. Особенностью поновлений было то, что они давались исповедуемому до исповеди и знакомили его заранее со списком грехов, в которых ему предстояло признаться. Список грехов, входивший в поновления, не стеснял полноту и свободу признаний исповедуемого, не ограничивал его обозначенным перечнем. Поновления предоставляли верующему возможность заблаговременно сосредоточиться на своих поступках, мыслях, чувствах, явиться на исповедь подготовленным, были своего рода самоисповедью. Практика поновлений, по–видимому, не оставалась безрезультатной, о чем свидетельствует то, что распространена она была широко и держалась долго. Мы располагаем лишь одним фактом, показывающим, как именно преломлялось поновление в сознании исповедуемого. А поскольку живой факт красноречивей суждений о нем, то мы и приведем запись одного инока, сделанного им в тексте поновления XVII в.: «…и во много бесчисленных гресех в забвение прихожу, сего ради своею многогрешную рукою вописах вся злая дела моя, яж помыслих и яже глаголах, иже волею моею сотворих и неволею, яж помню и еже не помню, иже исперва сотвори, отнележе крещен есмь дажде и до сего дне и часа»
[87].
Одним из показателей информативности источника является его отзывчивость на перемены, происходящие в окружающей действительности. Покаянные книги отразили в своем содержании усложнявшуюся в XIV-XVII вв. социальную структуру русского общества. Наиболее ранние из Покаянных книг исходят из деления населения на мирян и духовенство (черное и белое). По–видимому, около или в начале XV в. составители Покаянных книг вводят в документ новые признаки, по которым распределяют исповедуемых: пол, возраст, семейное положение. Так появляются перечни с изложением грехов для мужчин, юношей и женщин: девушек, замужних, вдов. Один исповедный вопросник был и для детей.
С XVI в. исповедные вопросники предусматривают социальный статус исповедуемого: «властелином и велможам», «приказным властным и служащим у властей», «женам властель- ским», «судиям и велможам», «князем, боляром и детям болярскым», «властем мирским», «торговым людем», «поселяном». Покаянные книги — и это повышает их доброкачественность как источника (при сохранении его специфики) — чутко реагировали на события времени, расширяя круг прегрешений за пределы того, что относилось к религии, церкви, быту, нравственности и вовлекая в него то, что оценивалось в качестве преступлений политических. В Покаянных книгах XVI — начала XVII в., которые дошли по большей части в списках XVII в., отразилось полное тревог и волнений время Ивана IV (не исключено, что и Смуты) — политические интриги, заговоры, измены, войны и набеги крымцев, пленение русских людей, факты перехода то ли к ордынцам, то ли к «латынем». Духом опричнины веет от нижеследующих исповедальных вопросов: «властелином и велможам» надо было ответить на вопрос «Да еще, господине, не изменил ли еси государю великому князю крестнаго целования, и не думал ли еси на него которого зла?»?,
[88] Вопрос приказным чинам: «Государю крест целовав, не изменил ли еси в чем?.. О предании своего государя и государыни и их детей неверным иноземъцем не мыслил ли еси?.. Или иного кого ведал еси зломысляша на своего государя, или на государыню, или на их детей и того не поведал государю своему?.. В татарех или в латынех в полону, или своею волею не бывал ли еси и с ними ял и пил и в их мольбищах не молился ли еси по их закону?.. Не здал ли града сопостатом?.. В чюжую землю отъехати не мыслил еси?»
[89]В этих случаях исповедные записи служат политическому сыску. Но в данной связи важна не их функция, а полнота и информативная надежность источника.
Исповедные вопросы духовенству, содержащиеся в Покаянных книгах, выношены долгой практикой. В статье «Исповедь по отцу душевному дьяконская» читаем: «Не глумился ли еси в церкви, ли повествовал еси или смеялся?», «Не сомнел ли ся еси о правей вере христианстей?»
[90]. В «Вопросе инокам»: «Согреших преписывая Святыя Писания, по своему хотению ухищряя, а не якож се писано»
[91]. Из поновления для иноков: «Согреших, взирах на святыа иконы с помыслы неподобными, и солгах на святыа…» Там же: «Согреших преписывая Святая Писания по своему норову и по своему хотению, а не якоже ее писано… Согреших о пытании тайн глубин неведомых о Божестве и пречистых тайных, и кресте. И о иконах ремество похулих»
[92].
Особенно разнообразно по содержанию «Исповедание скитское». В нем даны едва ли не все пункты, по которым церковь судила стригольников, «жидовствующих», ереси Матвея Башки- на и Феодосия Косого. В «Исповедании скитском» читаем: Согреших пытах и Отцы, и Сыне, и Святем Дусе и сам глаголах разсужая, что есть Бог, и что ее бесплотнии небесныя силы, и о грому, и о молнии, и о небеси, и о земли, и о всей твари Божии, и о человечестем создании…о всем том своим безумием мудровавах и глаголах не тако, якож святии отцы писали. Согреших, дерзах хулу на Господа Бога, Отца и Сына и Святаго Духа, и на Пречистую Богородицю, на животворящий крест, и на вся силы небесныя, и на ангелы, и на пророкы, и на мученики, и святители, и на преподобныя отцы…»
[93]. И дальше: «Пытах о судбах Божиих, и похулив судбы Божии, и разеужах о судбах Божиих своим неразумием и злослових… Не веровах о воскресении мертвых, о втором пришествии, и о страшном суде, о будущей мупе, и о царствии небеснем, и о муках — все то лжа вменях»
[94]Мы далеки от того, чтобы относиться к епитимейникам и поновлениям как прямым свидетельствам, приуроченным к той или другой конкретной ситуации. Но было бы крайностью недооценивать их значения как источника по истории духовной культуры, отразившего реальные процессы в русском обществе. То, что исповедники смели задавать вопросы, представление о которых дают приведенные нами тексты, как и то, что в поновлениях предусматривалась возможность каяться в такого рода грехах, означает, что еретическая «крамола» никакого секрета не составляла и люди о ней были достаточно осведомлены. А «крамольные» вопросы были весьма глубокими по их значению для культуры. Они свидетельствуют об имевшихся в обществе интересах к основным загадкам и тайнам мироздания, которые уже не удавалось удовлетворить в русле ортодоксального мировоззрения. Обратим внимание на то, что наиболее «вольнодумные» исповедные вопросы обращены к лицам духовного звания. Это очередное свидетельство доброкачественности Покаянных книг как исторического источника. Белое и черное духовенство поставляло идеологов и деятелей церкви воинствующей, боровшейся с ересями. Но из этой же среды происходили и самые смелые в своих действиях русские вольнодумцы XIV-XVI вв. Среди цитированных выше исповедных вопросов не было таких, которых бы практика не знала. Толкователи книг Священного писания «по своему хотению» и «по своему норову», хулители крестов и икон, лица, не верившие в воскресение мертвых и во второе пришествие, — все это факты русской жизни начиная уже с XIV в. (по косвенным данным и более раннего времени). Приведенные тексты из Покаянных книг органично вписываются в круг информации, полученной нами из других источников.
Комплекс проблем, представленный в «Исповедании скитском» (многие из них входят в содержание и других Покаянных книг, в том числе предназначенных мирянам), показателен для наличия круга лиц, выходивших в своих суждениях далеко за пределы православной ортодоксии. Для основной массы рядовых верующих они малопоказательны. В жизни этот комплекс проблем складывался постепенно и в полном объеме определился в первой половине XVI в.
[95] Мы изучаем народную, не столько посадскую, сколько крестьянскую, культуру. Было бы ошибочно судить об идейной зрелости земледельцев по таким критериям. Это вело бы к отрыву от духовного облика реального крестьянина XIV — первой половине XVII в. Однако нельзя и уклониться от вопроса о причастности крестьян к учениям и движениям, представлявшим этот уровень общественного сознания. Ибо и это вело бы к отрыву от духовного облика реального крестьянина изучаемого нами времени.
Народная культура не однородна. В ней представлены и крестьяне, выходившие на новые рубежи общественной мысли. Много ли их было? Полагаем, что мало, быть может и очень мало. Но количественный критерий сам по себе едва ли достаточен при желании разобраться в проблеме. Религиозное свободомыслие реализовывалось и на уровне
эмоциональном. Без эмоций едва ли можно представить себе идеологическую борьбу и вековую стойкость идей, определявших высший предел духовной культуры народа, преследуемых и оплаченных человеческими жертвами на всем своем пути. Что мы понимаем под эмоциональным уровнем духовной культуры, причастность к которой крестьян интересует нас? Мы понимаем под ним специфическую и более или менее элементарную знаковую систему в мире значений, оцениваемых нами в качестве нового уровня развития духовной культуры и общественной мысли. Вначале было «дело», «слово» пришло вслед (или единовременно) за ним. Поясним нашу мысль. Упоминавшийся архиепископ Геннадий, обвинявший современных ему сельских попов в распространении ереси, писал в январе 1488 г. суздальскому епископу Нифонту: «Еретикам ослаба пришла, уже наругаютца христьянству — вяжут кресты на вороны и вороны. Многие видели: ворон деи летает, а крест на нем вязан деревян, а ворона деи летает, а на ней крест медян. Ино таково наругание: вйрон и ворона садятца на стерве (падали. —
А. К.) и на калу, а крестом по тому волочат! А зде обретох икону у Спаса на Ильине улици — Преображение з деянием, ино в празницех обрезание написано — стоит Василий Кисарийский, да у Спаса Руку да ногу отрезал, а на подписи написано: обрезание Господа нашего Иисуса Христа»
[96]. Зарисовка с натуры! Но она относится к Новгороду. И как обстояло дело на периферии? Так же точно, как и в Новгороде, судя по тому же посланию Геннадия: «Да с Ояти (южный приток Свири. —
А. К.) привели ко мне попа да диака, и они крестьянину дали крест телник древо плакун, да на кресте том вырезан сором женской да мужской, христианин де и с тех мест сохнути, да немного болел иш Да умерл»
[97].
Случай с крестьянином с Ояти, впавшим в ересь, о котором сообщает Геннадий, не был единичным. Житие Макария Калязинского, умершего в 1483 г., доносит известие о крестьянине Никифоре, «глаголавшего» хулу не только на людей (монахов), «но и на самого Бога», что приписывается автором Жития бесу, вселившемуся в Никифора. Автор Жития, прибегая к формуле: «Не он (Никифор. —
А. К.) бо глаголаше, но живый в нем бес»
[98], тем самым квалифицирует Никифора как еретика. Житийная литература XIV-XV вв. доносит до нас спорадические сведения о крестьянах, выступавших в духе Никифора. В истории Авнежского Троицкого монастыря, основанного в конце XIV в., слыл еретиком сельский кузнец Стефан Иванов, «в него же вселыпуся духу нечистому, и не токмо хулу на человеки глаголаше, но и
на самого Бога и на святых его, яко же есть обычай беснующимся творити»
[99].
Тот же ряд еретичествующих крестьян, что перечислены архиепископом Геннадием в Новгородчине, продолжается подобными же или сходными выступлениями отдельных крестьян в Поволжье (Никифор), на Вологодчине (Стефан) — все в конце XV в. Сюда же относится и развернутое повествование о нападении крестьян на Александро–Ошевенский монастырь (Олонецкий край), в котором не обошлось и без еретичествующих мотивов. Приведем его по житийной повести об Александре Ошевенском (1567 г.). События описаны с необыкновенной живостью, точностью деталей и непосредственным чувством. Это позволяет предполагать, что в распоряжении автора имелись документальные материалы, непосредственно относящиеся к происшедшему. Их участниками (дело происходило в 70 — начале 80–х гг. XV в.) были согласно Житию некии «раскольницы и крамольницы» из числа низшего белого и черного духовенства. Они захватили богатства, принадлежавшие монастырю, а местные крестьяне забрали монастырские угодья. Автор Жития Александра Ошевенского не характеризует ни взглядов «раскольников и крамольников», ни взглядов действовавших заодно с ними крестьян. Но одно известие заслуживает внимания как важное, хотя и косвенное, указание на умонастроения крестьян, напавших на монастырь. Указание это сближает умонастроения крестьян с умонастроениями Никифора и Стефана. Житие упоминает о невинном, казалось бы, требовании, заявленном крестьянами монастырским властям: «Мы же себе начнем добывати священника белого по своему изволению, яко же есть обычай мирьским человеком»
[100]. Это имеет отношение к приведенным выше словам новгородского архиепископа Геннадия: «та прелесть здесе распростерлася не токмо в градех, но и по селам. А все то от попов, которыа еретики ставили в попы».
Что значит «еретики ставили в попы»? Следование как раз тому, что крестьяне, захватившие земли Александро–Ошевен- ского монастыря, назвали: «яко же есть обычай мирьским человеком». Издавна и стихийно сложившаяся практика подавления мирянами мирян же в дьяконы и священники явочным порядком, минуя церковные инстанции и поставленческие процедуры, столкнулась с одной из важнейших прерогатив церкви. Это было выражением требования демократизации книжного учения и состава самих учителей: заявлялось право простолюдинов учить слову Божьему взамен «лживых учителей», поставленных церковью. Церковь преследовала такие действия. Она разработала чин избрания и поставления в священники и диаконы и формы благословенных и ставленных грамот архимандриту, духовнику, протопопу, священнику, протодиакону и диакону, тем самым нарушая издревле сложившуюся в приходах практику
[101]. Знаменательно в данном случае, что миряне боролись за устоявшиеся обычаи поставления в низшее рядовое духовенство не только словом, каким было, например, «Слово о лживых учителях», но и «делом», каким явилось столь, казалось бы, кощунственное нападение на монастырь и жестокая расправа с самими монахами. Это, конечно, свидетельство жестокости нравов, глубоко противоположных нормам христианской этики, равно жестоких как с одной, так и с другой стороны.
Борьба крестьян с монастырями — явление широкое и устойчивое на протяжении многих веков. Этой теме посвящены исследования И. У. Будовница и В. И. Корецкого, к которым мы отсылаем интересующихся этой темой читателей
[102].
Приведенный ряд примеров крестьянского религиозного вольнодумства, их прямых столкновений с церковью (монастырями) невелик. Мы, впрочем, не ставили целью мобилизацию источников, которые могли бы пополнить этот ряд. Несомненно, что крестьянские выступления, о которых идет речь, были зафиксированы в доступных нам источниках, как и в источниках до нашего времени не дошедших. В пользу того, что в данном случае мы имеем дело не со случайным набором фактов, говорят такие обстоятельства, как краткий хронологический отрезок времени, в котором они нашли место и, в еще большей степени, широкая география их распространения. Таким образом, мы имеем дело с явлением в духовной жизни крестьянства, тем более требующим внимания, что оно проявило тенденцию к росту и явному усилению идеологической мотивации в течение середины и второй половины XVI в. (см.: «Житие Адриана Пошехонского»
[103] — о бурных событиях в Пошехонском монастыре в 1550 г., «Похвальное слово св. Ионе» Зиновия Оттенского, опубликованное Ф. Калугиным
[104], «Житие Трифона Вятского»
[105], содержащее указания на резко вольнодумные выступления (они заключены в прямой речи) представителей населения Уссольского уезда, относящиеся примерно к концу 70–х гг. XVI в.).
Подведем итоги.
Изложенный выше материал имел целью получить представление о внутренней жизни прихода как первичной ячейке, объединяющей верующих, сферу, в которой реализовалась их духовная жизнь и на ближайшем уровне складывались их отношения с духовенством. Полагаем, что предложенные вниманию сведения показывают безотказно действенное начало христианизации. Она выступала как могучий фактор в самодеятельности прихожан, которые строили и обустраивали церкви, поскольку добровольно, сознательно и желанно воспринимали православие как наиболее созвучную и дарственную форму Богообщения, обеспечивающую оптимальные возможности в реализации семейно–бытовых, гражданских, трудовых взаимоотношений, жизни в ее целом. Таково было положение, сложившееся к началу средневековья и продолжавшееся в модификациях в течение всего периода средних веков. Здесь, как бы в едином потоке (едином, но многоразличном), слились усилия рядового и низшего духовенства, учительной литературы его интеллектуалов, вообще всех форм духовного воздействия на души и умы прихожан (весьма изобретательные и умелые, тесно связанные с народным бытом). При наличии разных уровней духовного развития в среде прихожан, разнообразии их эстетических интересов, больших различиях в развитии личностного начала в них, разноголосице в понимании таких ценностей, как, например, духовная свобода, при том, что жизнь прихода и прихожан никак не являлась бесконфликтной (даже в ограниченных рамках отношений между духовенством и мирянами), вся совокупность источников ведет к однозначному выводу — духовная культура средневековой Руси православна, наличие сопутствующих форм духовной жизни, уходящих ли корнями в предшествующие исторические эпохи, или лишь пробивающихся, только убеждают в примате православной культуры. Более того, XIV и XV вв. — время ее высокого и плодотворного подъема. Имеется в виду религиозный феномен святости, не в средние века возникший и не с ними прекративший существование, но именно в средние века достигший наибольшей полноты воздействия на духовное развитие Руси.
Очерк второй СВЯТОСТЬ
§ 1. КРЕСТЬЯНЕ И СВЯТЫЕ
В труде замечательного французского ученого Марка Блока читаем: «Народ верующих», говорят обычно, характеризуя религиозную жизнь феодальной Европы. Если здесь подразумевается, что концепция мира, из которого исключено сверхъестественное, была глубоко чужда людям той эпохи, или, точнее, что картина судеб человека и вселенной, которую они себе рисовали, почти полностью умещалась в рамках
христианской теологии и эсхатологии западного толка, —
это бесспорная истина»[106]. Представляла ли собой феодальная Россия исключение, будучи страной язычников и полуязычников? Да, народные верования прошли сквозь толщу веков русской истории, подвергаясь модификации под влиянием христианства. А разве иначе обстояло дело в истории феодальной Европы? «Наверное, почти все прихожане в общем кое-что знали о самых впечатляющих эпизодах в христианских изображениях прошлого, настоящего и будущего нашего мира. Но наряду с этим их религиозная жизнь питалась множеством верований и обрядов, которые были либо завещаны древней магией, либо возникли в сравнительно недавнюю эпоху… В селах справлялись бесчисленные, связанные с жизнью природы обряды, среди которых нам благодаря поэзии особенно близки празднества майского дерева»
[107]. Общность путей культурного развития народов России и Западной Европы и в феодальную эпоху много показательней для культурно–исторического процесса, чем их своеобразие.
Вся совокупность источников по истории духовной культуры феодальной России XIV-XVI вв. подтверждает справедливость этих наблюдений. Особенно зримо представлены картины народных верований и быта в Покаянных книгах. Приблизительно в то время, когда исповедные вопросы были дифференцированы сообразно социальному и служебному положению исповедуемых лиц, появился в Покаянных книгах «Вопрос поселяном». Он известен по Требнику в списке XVII в. Однако один из исповедных пунктов связывает его с древней церков- ноучительной традицией: с небольшим сочинением «О кресте, иже на земли и на леду пишут». Это сочинение встречается в Кормчих книгах XVI в. Оно восходит к памятнику конца XIII — первой половины XIV в. «Мерилу Праведному». Содержание сочинения в этой древнейшей из известных редакций состоит в следующем: «Никтоже да не пишеть на земли креста и на льду, егда воду крестят, да не укоряемо будет победное оружие наше». Такие крестообразные начертания «человеци ногами попирають, кони и весь скот и пси. Потомь порты мыють и полеють сквернами». Выясняется, что «неции глаголють освятил самь трижды и трижды и крестов много связавше воду крестити». Осуждается не только «укорение» креста, затаптываемого людьми и животными, но и самодеятельность мирян: вода освящается крестом «держимым свяще- ничьскими руками»
[108]. И в заключение: «Отселе не буди тако, ащели (ни), то проклинати повелеваем»
[109].
Сочинение оставалось актуальным в течение веков и перешло в «Вопрос поселяном» в следующей редакции: «В день святого Богоявлениа по утру не секал ли еси на леду креста, творяся воду святя, еже ти не повелено, и всего зла злее».
Исповедный вопросник для поселян обособился от вопросников «мужем», «женам», «мирстим», «иноцем», приказным, судьям, «торговым людям», «боляром» и т. д., сохраняя связи с давней церковно–учительной практикой и вместе с тем отзываясь именно на те «грехи», которые характеризовали образ мыслей и поступков «поселянина». Кем же он был этот обобщенный, тем и упрощенный в «Вопросе…» поселянин по его религиозным убеждениям?
В «Вопросе поселяном» содержится восемнадцать пунктов. Приведем полностью текст документа, сгруппировав по основным темам содержание перечисленных в нем пунктов.
Пункты 1—6 касаются взаимоотношений поселян друг с другом в их хозяйственной деятельности и в быту:
«Не переорал ли еси межи у соседа в свою полосу? Или на пожни чюжево не перекосил ли? Не владеешь ли чим чюжим? Старинные межи не дирал ли еси, древа грани не секл ли еси? Камени не переложил ли еси? Изгороди не переставил еси? Чюжево угодья к своей деревне не привел ли еси? Чюжие скоти не бивал ли еси? Или полосы не стравил ли, или не замял ли еси?» И наконец, пункты, свидетельствующие о распространенных болезненных явлениях в крестьянском быту: «На корчме не пивал ли еси? Корчемным прикупом не корыстовался ли еси? И друга бес памяти не упаивал ли еси?»
Далее самостоятельную тематическую группу образуют 7—15 пункты. Эти вопросы обращены к поселянам —- христианам: «Не едал ли еси к Рожеству Христову в ночи скорому по научению диаволю? Не делал ли еси в навечерие святого Богоявлениа лучиновых крестов, и не натыкал ли еси их в храмех своих по углом и в хлеб, и по трех днях не жигал ли еси их на огни? В день святого Богоявлениа по утру не секал ли еси на леду креста, творяся воду святя, еже ти не повелено, и всего зла злее? В великий четверток не ходил ли еси по что в лес, и в дому не творил ли какова клича и бесчиния? В великую субботу не вкладывал ли в реки верши на рыбу, егда не подобает и хлеба вкусити? В великую субботу и пятидесятную, егда память творим усопшим, бани не велел ли еси топити? К Рожеству праздника Иоана Предтечи бесчиния какова и плясаниа не творил ли еси? В лес по траву и по корение не ходил ли еси? На шии у креста на гойтане, корениа и узлов не носил ли еси? Или у жены своей, и у детей видя такое злодеяние, или змиины головки и о том не возбранял еси?«
[110].
Эти вопросы помогают представить образ поселянина, который знает календарь христианских праздников и по–своему чтит их. Что-то подкупающе–искреннее есть в том, что «в навечерие святого Богоявлениа», изготовив «лучиновые кресты», он расставлял их по углам собственного жилища и ими же украшал–освящал свой хлеб. А в день праздника, поутру, высекал крест на льду и так освящал воду. Его христианство не ортодоксальное, но это христианство. К такому определению верований «поселянина» ведет не только содержание приведенных исповедальных вопросов, но и то, какие исповедальные вопросы отсутствуют. А отсутствуют вопросы, прямо относящиеся к народным верованиям. Приведем их, чтобы уточнить особенности верований «поселянина» и в целом для характеристики народных верований — прочной принадлежности духовной культуры крестьянства. И на этот раз источником послужат Покаянные книги, относящиеся к XV-XVI вв.
Итак: «(аще) молишися
Вилам?«
[111], «Или молилась еси Вилам, рекше идолам?«
[112], «Или бесом молилась еси с бабами еж(е) есть
Роженицы и Волом (Вилам. —
А. К.)«
[113]. А вот вопрос духовенству: «Должно бо ес(ть) и се вопрошати о всеком гресе… и аще с скомрохи ходил и всякими бесовскими играми играл ес(м) ции в священническом образе и во иноческом…ции корчму и блудныя жены держал на блуженйе приходящим, и егда
на молбищах еже нюд творят и неразумная человеци в лесох, и на нивах..«[114].В составе народных верований имело место и обоготворение природы: «Согреших отче… твари поклонихся, и обоготворив солнце и месяц, или звезды и елико о твари Божии и под тварию»
[115]. Несколько расширяют эту информацию следующие тексты: «Не кланялся ли твари Божии нас ради сотворенной, небу, и земли, солнцу, и луне, и звездам, и древу, и камению, и огню, Богом нарицая тех? Не похвалил ли еси чюжия веры и не молился ли еси их болваном?«
[116]В Покаянных книгах особенно часто встречаются вопросы о вере в приметы (сон, чех, стречя, полаз, птичий грай и т. д.). Почти постоянно, как и вера в приметы, встречаются в Покаянных книгах вопросы, из которых следует, что в XIV — первой половине XVI в. еще представляли влиятельную силу волхвы и пользовалось широким признанием среди населения всякого рода «чарование». К волхвам ходили и их приводили в дом. Были и женщины–волховы. Среди населения подвизались не только волхвы и волховы, но и «непрофессионалы» — мужчины и женщины, знавшие всякого рода «зелия», «наговоры» и «шептания».
Несмотря на разнообразные исповедные вопросы о народных верованиях, предназначенные для «поселянина» и современные ему, его самого ни к язычникам, ни к двоеверам причислить нельзя. Хотя кое–какую дань народным приметам и верованиям, празднествам он отдал, но это не основополагающая черта его духовного облика. Вместе с тем в «поселянине» нельзя усмотреть и какого-либо еретичества, каким оно предстает в Покаянных книгах.
Чтобы вникнуть в христианство поселянина, которому предстоит исповедоваться по 18 пунктам, рассмотрим сначала «грехи», относящиеся к тому, что и в праздничные дни он не давал себе покоя. Быть может, ходил в лес «по траву и по корения», что вписывается в графу «народные верования». Но возможно и другое: собирал дары леса. Что он ответил исповеднику, когда тот спросил, не занимался ли он рыболовством — «не кладывал ли в реки верши на рыбу» — в великую субботу? Мог ответить отрицательно. Мог и утвердительно, что лишь соответствовало Евангелию: «суббота человека ради бысть, а не человек субботы ради» (Марк, 2, 27). Он не ответил так. Вряд ли был он искушен в Священном Писании. А когда бы ответил ссылкой на Евангелие, то ходил бы в еретиках. Но его поступки, именно те, что духовнику представлялись греховными, ничего иного не означали, как: «суббота человека ради бысть». И потому в великую субботу, как и в любой другой праздник, он не только считал себя вправе трудиться, но ничего не видел предосудительного в том, чтобы и «баню топити». Поселянин знал христианский праздничный календарь, что подтверждается содержанием задаваемых ему исповедных вопросов. Но «суббота человека ради бысть» — это «сокрытый двигатель» его христианства.
Поэтому правомерно было сосуществование с календарем христианских праздников, внедряемых церковью (не без отклика на них «поселянина»), календаря производственного земледельческого (скотоводческого) и семейно–бытового. Наличие исследований производственного сельскохозяйственного календаря, богатых конкретными материалами и научными идеями
[117], позволяет нам ограничиться беглой справкой: мар- товско–апрельские даты русского производственно–обрядового календаря фиксировали внимание крестьянина на подготовку к полевым работам. Их сроки были обусловлены многовековым опытом наблюдений за переменами в природе: прилетом грачей, жаворонков, началом снеготаяния и ледохода, установлением дорожного пути. Первый день выгона скота — Егорьев день — приходился на 23 апреля. Информативны сами по себе названия дней, связанных с посевными (включая огородные) работами в мае — середине июня: Ирина Рассадница, Никола с кормом (выпас скота), Константин и Елена Сеяльники, Федосья Колосница, Акулина Гречишница. С середины июня по середину августа фиксировались календарные даты разного характера — Ильин день, отмечавшийся 20 июля, предупреждал о сезоне гроз. Но в этой череде календарных дат самым знаменательным был день Флора и Лавра. Он отмечался 18 августа и указывал на предельный срок посева ржи.
Зимняя обрядность регулировала распределение продовольственных запасов — таковы день Петра Полукорма — 16 января и день Аксиньи Полухлебницы — 24 января. Календарные дни в октябре — декабре обозначали одни — установление санного пути, другие предвещали наступление морозов. 12 декабря — день Спиридона Поворота — знаменовал перелом с зимы на весну. Самым древним, ярким и массовым праздником был день летнего солнцеворота — 24 июня. В расшифрованном Б. А. Рыбаковым сосуде–календаре IV в. н. э. (из Лепесовки на Волыни) июнь выделен двумя крестообразными знаками: «этот двойной крест обозначал летнее солнцестояние, июньский апогей солнца, отмечаемый особенно интенсивными купальскими кострами»
[118]. Церковь боролась с этим праздником и сопровождавшим его ритуалом, проиграла в борьбе, приноровила его ко дню Иоанна Крестителя и продолжала обличать все, что было сопряжено в нем с народными верованиями. Праздник народного ликования, когда солнце достигало апогея, а земля созревала к жатве, пытались запретить Иван IV и церковные иерархи в 1551 г.: «По царской заповеди всем святителем, коемуждо по своем пределе, по тем градом и по селом, разослати к попам свои грамоты с поучением и с великим запрещением, чтобы однолично о Иванове дни и в навечерии Рожества Христова и Богоявлениа (наш «поселянин» иначе отмечал день Богоявления! — А
К.) мужи и жены и девицы на нощное плещевание и на безчинный говор, и на бесовские песни, и на плясание, и скакание, и на многие богомерзкие дела не сходились бы и таковых древних бесований еллинских не творили, и в конец бы престали… те все еллинские прелести отречены бысть и прокляты и православным християном не подобает тако творити»
[119]. Это было бессильное запрещение, возможно, что церковь в данном случае больше стремилась «сохранить лицо», чем надеялась на эффективность своих попыток.
Народный сельскохозяйственный календарь со временем обрастал христианскими идеологическими надстройками. Он сводил в единую систему циклы производственного процесса и мобилизовал волю, усилия, трудовые навыки производителей на достижение жизненно–насущных целей в оптимальные сроки. Он заслуживает почтения, этот уходящий в глубокую древность календарь, прошедший через многие и многие поколения как эстафета трудового опыта и вместе с ним как эстафета духовной культуры.
Феодальная Россия, несмотря на устойчивость народных верований, была христианской страной с христианским населением, по–феодальному христианским. Христианство апеллировало к человеку как вместилищу «духа и истины». Оно противостояло «роевому» образу бытия и сознания, не противопоставляя людей друг другу, напротив, взывая к их осознанному (в пределах христианского учения) сплочению. Человек народных верований еще очень далек не только от того, чтобы стать человеком «для себя», но хотя бы человеком «в себе». Он всецело публичен — «весь для всех», ему ведомы горести и радости, но это горести и радости всего коллектива, неотъемлемым элементом которого он себя мыслит (семья, род, община, племя). Духовный мир индивида реализуется в сопереживаниях, сочувствиях, сорадованиях, содействах коллектива, в который он инкорпорирован (включен). Это экстравертированный (внешний) духовный мир — общественное достояние. Между тем христианство взывало к внутреннему (интравертированному) человеку. В этом суть Нагорной проповеди Христа. И такова же суть искушений Иисуса в пустыне: испытания на силу духа, не уступающего перед смертью и верного себе перед всеми соблазнами «мира сего».
В этом аспекте Покаянные книги составляют знаменательное явление в истории духовной культуры и служат индикатором духовного развития всех слоев общества, включая специально рассматриваемых здесь «поселян». Ибо Покаянные книги предполагали человека, способного разбирать между «добром» и «злом», обладавшего свободной волей, «вменяемого» и потому индивидуально–ответственного за свои поступки. Это еще не способность человека положительно осуществлять свою индивидуальность, но уже способность отрицательно ее выражать (способность выбирать между «добром» и «злом». Однако
что добродетельно и
что греховно, устанавливала церковь)
[120]. Практика исповеди в свою очередь оказывала воздействие на формирование индивидуальности человека. Обращение к человеку как сознательному субъекту действий, поступков, поведения составляло предпосылку исповеди. Это отразили Покаянные книги. Но не только они.
Одновременно с Покаянными книгами развивается жанр житийной литературы. О XV-XVI вв. выдающийся исследователь русской агиографии Аре. Кадлубовский писал: «В данную эпоху житие является едва ли не наиболее популярным и распространенным литературным родом»
[121]. Кадлубовский поставил проблему житийной литературы как явления духовной культуры и общественной мысли и показал, что житие «не только отражало известный образ мыслей, известное настроение, но становилось и само органом их распространения»
[122]. Если из массы житийных повестей извлечь то самое общее, но и самое непременное, без чего жития не были бы житиями, то обнаружится их внутреннее родство с Покаянными книгами. Жития обращены к внутреннему человеку. Каждый средневековый читатель и слушатель житий заранее знал, что их герои восторжествуют — на то и святые. Но путь к святости, как и весь земной отрезок жизни святого, представлялся борьбой, ареной которой выступал духовный мир. Торжество святого изображалось как торжество духа над искушениями, соблазнами, опасностями, превратностями жизни. Фантазия сочинителей житий была изобретательна и изощрена, когда описывала препятствия, преграждавшие святому путь к святости, а потом и соблюдение ее.
В Покаянных книгах нам встретилась детальная разработка шкалы грехов, которая подсказана была повседневным житейским опытом. Святым житийных повестей угрожают, как правило, более крупные грехи — «смертные грехи», грехи против Бога (неверие, уныние, отчаяние), или сугубо личные грехи («работа чреву», половая распущенность). Реже среди грехов святого встречаются преступления, такие, как воровство или убийство. Всякий раз побудителями грехов выступают дьявол и бесы, прямые его слуги. Борение с грехами непросто дается святому — оно требует сосредоточения всех его духовных сил, чтобы выправиться после нравственных падений — их не обходят сочинители житий — и восстать к праведной жизни. Перед читателями и слушателями житий проходили картины переменчивых событий в духовном мире святых, именно картины, так как жития написаны, как правило, живо, наглядно, красочно. Духовная культура средневековья — в немалой степени культура «пяти чувств», и на такого рода языке общались сочинители житий со своей аудиторией. При этом сочинители не подделывались под народную культуру. Они сами писали, как думали и чувствовали.
Так, жития делали то же дело, но в соответствии со своими жанровыми особенностями, что и Покаянные книги. И те, и другие — знамение времени. Жития, как и Покаянные книги, фиксируют одну из точек отрыва от народных верований, мифов, эпоса. Они — факт отмежевания в духовном мире средневековых людей малого поля под личностное начало. Определяющая и сквозная идея житий — испытание силы духа вплоть до мученичества и смерти за правду веры и жизни. В житиях в более крупном плане, нежели в Покаянных книгах, дана индивидуальность в ее отрицательном определении: «уклонися от зла и сотвори благо». Однако что есть зло и что благо, определено свыше. Это зона запретная. Житийная литература заключала большую потенциальную силу именно для истории культуры духовной, как в России, так и на Западе, дойдя до романов Φ. М. Достоевского (что показано Μ. М. Бахтиным), «Отца Сергия» JI. Н. Толстого, «Таис» А. Франса.
Сопоставим разные, но отчасти синхронные явления в духовной культуре народа. На XIV-XVI вв. приходится высокая волна подъема былинного творчества. В этот период появились известные во множестве вариантов былины «Камское побоище», «Илья Муромец и Калин–царь», «Илья Муромец, Ермак и Калин–царь». Эти былины вдохновлены борьбой русского народа с ордынскими нашествователями. Как пишет исследователь былинного творчества С. Н. Азбелев, по–видимому, «в XVI— XVII вв. окончилось интенсивное творческое развитие данных былин»
[123]. Пожалуй что к этому времени вообще угасал героический эпос и какое-то отношение к его судьбам имеют события в религиозной жизни народа. В былинном творчестве — это не могло произойти без явлений упадка жанра — предлагаются несколько вариантов для ответа на вопрос, почему перевелись на Руси богатыри. Потому, что, «одолев татар, богатыри хвастают, что победили бы и силу небесную: после этого убитые враги воскресают, увеличиваясь в числе»
[124]. Былина «Камское побоище» называется в литературе и «Гибель богатырей». В нескольких вариантах былины богоборческая похвальба богатырей завершается тем, что они «окаменели или скончались в Киевских пещерах»
[125]. Былинное «окаменели» как нельзя лучше характеризует судьбу жанра. И что «окаменели» богатыри в результате конфликта с «небесными силами», также полно значения.
Но что же представлял собой «окаменевавший» эпический жанр? По характеристике Μ. М. Бахтина, «конститутивной чертой» эпопеи «является отнесение изображаемого ею мира в абсолютное прошлое национальных начал и вершин»:
начала и суть вершины, остающиеся таковыми и ныне и присно и во веки веков! «Для эпического мировоззрения «начало», «первый», «зачинатель», «предок», «бывший раньше» и т. п. — не чисто временные, а ценностно–временные категории, это ценностно- временная превосходная степень, которая реализуется как в отношении людей, так и в отношении всех вещей и явлений эпического мира: в этом прошлом — все хорошо, все существенно хорошее («первое») — только в этом прошлом»
[126]. И далее: «Эпический мир абсолютного прошлого по самой природе своей
недоступен личному опыту и не допускает индивидуально–личной точки зрения[127]. Это значит, что эпический мир «нельзя увидеть, пощупать, потрогать, на него нельзя взглянуть с любой точки зрения, его нельзя испытывать, анализировать, разлагать, проникать в его нутро»
[128]. Итак: «опора на безличное непререкаемое предание, общезначимость оценки и точки зрения, исключающая всякую возможность иного подхода, глубокая пиететность в отношении предмета изображения и самого слова о нем как слова предания»
[129]. Поскольку же эпический мир — мир «начал» и «вершин» безупречен и в превосходной степени образцов, он «готов, завершен и неизменен и как реальный факт, и как смысл, и как ценность»
[130]. И потому он дистанцирован: «он вне района изменяющей и переосмысливающей человеческой активности»
[131]. И еще: «Эпический мир строится в зоне абсолютного далевого образа, вне сферы возможного контакта со становящимся, незавершенным и потому переосмысливающим и переоценивающим настоящим»
[132].
В культе святых, как и в их жизнеописаниях, все противостояло эпическому сознанию. Это духовный мир безо всякого «далевого образа» и в контакте с современностью и современниками. Пустынножительство по своей идее служило самоуглублению святого ради духовных подвигов во благо ближних. Именно ближних, в которые входили и близкие, и дальние. Здесь зона контакта выступаете качестве категории ценностно–пространственной (оппозиция близкие — дальние снимается в категории «ближних»). Она выступает и как ценностно–временная, однако вписавшая в свой круг человека с метаморфозами его внутреннего состояния и превратностями жизненного пути. Ибо как через века и века, так и через дали и дали святой в религиозных представлениях остается источником добродеяний, действенной силой, к помощи которой можно прибегнуть и во времена народных бедствий, и в горестях личной судьбы. К их заступничеству прибегают в XVI, XVII и в XVIII вв. и позже, хотя сами святые жили, как например Варлаам Хутынский, в XII в. Это ценностный мир, открытый личному опыту верующего. И когда тот или иной праведник (святой для его почитателей из социальных низов есть прежде всего праведник) недостойным образом проявлял себя в жизни, его осуждали, прогоняли, избивали и даже убивали. Обширный материал к этому собран в книге И. У. Будовница «Монастыри на Руси и борьба с ними крестьян в XIV-XVI вв.».
Богатыри на Руси не перевелись. Им на смену пришли богатыри иной духовно–культурной формации — богатыри духа. И в данном случае существенно не то, являлись ли они таковыми в действительности, а то, что в этом качестве они были признаны и санкционированы в народном сознании. В этом смысле вступление новых «богатырей» в духовную жизнь народа есть веха в его культурно–историческом развитии. Оно подготовлялось исподволь. Во многих житийных повестях сохранились элементы эпоса. С другой стороны, как ни монолитен эпический жанр, и ему присуща была своя, специфическая динамика. Поворотная стрелка культурных процессов вращается медленно. Но смена не есть замена. В сокровищнице духовной культуры народа продолжали жить эпические герои, сознание «начал» и «вершин», века предков — «золотого века» народа. Он дистанцирован не только в прошлое, этот «золотой век», но и в будущее. Он всегда и позади, и впереди. Мир «начал» и «вершин», запечатленный еще в догосударственном эпосе славян, жил и в русской пореформенной деревне; мы встречаемся с ним, например, в причетях сказительницы И. А. Федосовой (1831—1899). «Поиски выхода из мира социальной несправедливости, — пишет К. В. Чистов, — сказывались в причитаниях Федосовой
в устойчивой, проходящей через многие ее тексты теме «золотого века — своеобразной утопии,
обращенной в прошлое»[133].Мир культуры крестьянства просто «непознаваем», если не принять во внимание место и значение, отводимое в нем «старине», «предкам», «началам» — «вершинам». Что это значило конкретно? Полагаем, что ответ дан в былинном эпосе, а именно — в былинах «Вольга и Микула Селянинович», «Илья Муромец и Святогор», «Самсон–богатырь». Из череды самых могучих богатырей выделяется на первое место не богатырь- воин, защитник родной земли, а ее, земли, возделыватель — Микула Селянинович. Ему уступают в силе и Святогор, и Илья Муромец, и Самсон. В пантеоне русских богатырей первенство принадлежит Земледельцу, Свободному Земледельцу на свободной Земле: «его любит матушка–сыра земля». Популярнейший былинный богатырь Илья Муромец, крестьянский сын, тоже показал, как мощно и раздольно он может крестьянствовать. С этого начинается его эпическая «биография» после исцеления. Но он богатырь–воин. А в апофеозе былинного эпоса Микула Селянинович — олицетворение не только труда свободного, но и труда мирного.
Формула «матушка–сыра земля» устойчива в фольклоре, житийных и воинских повестях. «Плачи земли» по своим детям, переживающим социальные, военные, природные бедствия и невзгоды, запечатлены в «Слове о погибели русской земли», житийной повести о Меркурии Смоленском, «Сказании о Мамаевом побоище», духовных стихах («О непрощаемом грехе»: сам Бог утешает скорбящую землю и обращается к ней: «матушка–сыра земля»
[134]®. В переводных апокрифических сочинениях («Хождение апостола Павла по мукам», «Прении между землей и морем»), вошедших в сборники «Златоструи», та же тема. Если принять во внимание апокрифическое «Хождение Богородицы по мукам», то возможно предположение об ассоциации Земли с Богородицей в народном сознании.
Житийная литература, как и вообще культ святых, привлекает внимание как одно из явлений поступательного развития духовной культуры. Сопоставление эпического и агиографического жанров показало, что последний вносил долю прогресса в духовную жизнь общества. Именно долю, и скромную, но существенно–важную. Между тем мир эпоса был внецерковным и внерелигиозным в коренном отличии от мира агиографического. Правда, былинные богатыри порой сшибают маковки с церквей, закладывают нательный крест, чтобы пображничать, как это делал Илья Муромец, не веруют «ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай», как Василий Буслаев. Но в общем для эпоса такие элементы не характерны, а вышеприведенные исключения в результате тщательного комментария нейтрализуются.
Мир эпоса вовсе не антирелигиозен. Он и не мир светской культуры, не результат секуляризации общественной мысли. На лестнице исторического развития духовной культуры эпический мир занимает нижележащую ступень по отношению к христианскому миру.
Культ святых имел опору в очень давних религиозных традициях. Б. А. Успенский проводит параллель между «излюбленными новгородскими святыми» Николой, Ильей, Георгием, Фролом, Лавром, Власием, Параскевой и Анастасией, с одной стороны, и Перуном, Волосом, Мокошью — с другой стороны
[135]. В редукции святых к языческим божествам есть, думается, элемент исследовательской увлеченности. Но в основе верно, что сонм святых генетически был связан с политеизмом народных верований. Именно это и превращало культ святых в узел связи христианства и народных верований. Культ святых имеет и то значение, что он составил наиболее приемлемую форму для усвоения населением отвлеченных начал христианства. То личностное начало, которое характерно для христианства и действительно продвигало вперед духовную культуру как своего рода культуру духа, воспринималось в живых олицетворениях. Народное сознание в период средних веков как в России, так и в странах Запада, не чуждалось «сверхъестественного», но лишь при условии, чтобы и «сверхъестественное» обладало «естеством», доступным человеческим чувствам. Таков был извилистый и тернистый путь, приводивший в результате к той или иной степени индивидуализации человека, его личностного становления.
Человек усвоил понятия об аде и рае, но предъявил к ним свои требования: небо и преисподняя не должны были быть герметизированными, но быть проницаемыми, а все, что они заключали, подлежало испытанию чувствами. Так, некто Даниил в 1525 г. был подхвачен ангелами и оказался в раю, где увидел своего духовного наставника Александра Свирского и побеседовал с ним. Рай же был «град чуден, от злата чиста и многоценного камения устроен». Из рая Даниил вернулся на землю и от всего увиденного восемь дней замертво пролежал «на одре своем»
[136]. Какую-то девицу, пристрастившуюся к песням и пляскам, ночью похитили бесы и унесли в «геенну». Там несчастную «палили» огнем, а в заключение «един демон главню ей горячую в уста ее вонзе». Девица, очнувшись на своем ложе, стала кричать не своим голосом. После исповеди у священника (и испытания «геенной») девица отказалась от своих пристрастий
[137]. Можно было и по собственному желанию попасть в преисподнюю и вернуться на землю. Некий человек, страдая мучительною болезнью, молил Бога о смерти. Явившийся ангел предложил выбор: либо терпеть болезнь еще «лето едино», либо же отправиться на три дня в преисподнюю. Больной выбрал преисподнюю. Но пробыв там день (душой, не телом), взмолился, чтобы к нему вернулась болезнь, лишь бы не испытывать адовых мук. Его мольбе вняли, душа вернулась в тело, человек воскрес
[138]. Испытанию чувствами подвергался и сам дух. В представлениях того времени и он обладал естеством, и он был «отягощен материей», даже если это был Святой дух. В апокрифическом «Поучении… Василия Кисарицкого» читаем обращение Богородицы: «Василие, тя зря и смотрю — не могу зрети и смотрити злаго человека блуднаго, и беззаконаго смешения и лютаго
злаго хмельнаго дыхания, занеже
той злы дух хмельны изгоняет Святаго духа> аки дым от улья–пчелы»
[139]. Это Поучение издано публикатором по списку второй четверти XVIII в. Сходный мотив содержится в легенде «О ляхе и пресвитере», датируемой началом XVII в. и точно локализованной: «В Новоторжском уезде пустыня есть нареченная Каменка; в той пустыне церковь пресвятая Богородицы. Во время разорения московского от безбожных ляхов нашествие бысть и на сию п/стынь…». Один из нашествователей осквернил икону Богородицы и алтарь. Священник воззвал к Богородице: «Почто попустила сему окаянному ту свою святую церковь осквернити?..» — Ответила: «О пресвитере! Сей безстудный пес за свои деяния зле погибнет;
тебе же глаголю:…ввечеру упиваешися до пияна, а заутра служиши святую литургию
и пред сим моим образом отрыгавши оный гнусный пиявственный свой дух, и лице мое сим зело омерзил ecu, паче блуднаго поганника»
[140].
Видимо, святой дух в представлениях верующего населения напоминал собой «злой дух хмельной», только вывернутый наизнанку.
Жития святых отвечали уровню сознания верующих, с трудом овладевавших отвлеченными идеями христианства. При всем том житийная литература обращалась к различным слоям общества, откликалась, как показал еще А. Кадлубовский, на актуальные проблемы, обсуждавшиеся русскими публицистами XV и XVI вв. Выделим из нее то, что соотносилось с трудом, бытом, жизнью крестьянства. От житийной легенды «О пророчестве преподобнаго отца Варлаама о снегу и мразе в Петров пост» (первоначальная редакция XIII в.)
[141]^ и вплоть до житийной повести об Антонии Сийском поздней редакции (в тексте имеется указание на 1672 г.) проходит тема заботы о земледельце, обнаруживающая (сквозь многие жития) точное знание условий и факторов, воздействующих на сельскохозяйственное производство. В двух названных житийных повестях содержатся описания плодоносящей земли и влияния погодных условий, конечно не оставлявших равнодушными сердца земледельцев, и не только потому, что в них проявлена забота об урожае, но по тональности, согретой любовью к плодоносящей земле, земледельцу и трогательной безыскусности (особенно в первой из них). Во многих житиях XV и XVI вв. описаны разные явления природы в духе народного мировосприятия и с точки зрения насущных интересов земледельца. Для большинства житийных повестей характерно изображение святых как тружеников, занимающихся крестьянским хозяйством. Отвечали ли действительности эти образы? По–видимому, не всегда, но отвечали. В нашем контексте важно знать, какие требования предъявляли к святым люди труда. Крестьянин навязывал святому свой трудовой идеал. В крестьянских понятиях подлинный нимб святого — это ореол труженика. Обратимся снова к «поселянину», который, впрочем, несмотря на отступления, неизменно оставался в фокусе наших историко–культурных экскурсов.
В житийной повести о Сергии Радонежском, написанной Епифанием Премудрым в 1417—1418 гг., содержится рассказ «О некоемом поселянине». К святому явился «поселянин, чином орачь, земледелець, живый на селе своемь, орый плугом своим и от своего труда питаася…«
[142]. Поселянин застал Сергия за земледельческим трудом. Святой оторвался от работы, пошел навстречу поселянину: «не дождав от него (поселянина. —
А. К.) прежде поклояениа, но сам прежде предварив, приступль на целование земледелче, со тщанием же и спешаше, и с великым смирениемь поклонися ему до земли…«
[143] Согласно Епифанию, Сергий был не только земледельцем, но еще и дровосеком, плотником, мукомолом, швецом, сапожником, пекарем, поваром — ничего из трудового обихода крестьянина не пропущено автором в описании героя жития. Для Епифания собственноручный труд Сергия как святого имел принципиально–ценностное значение. Это следует из рассказа о действиях Сергия в дни голода, когда он подрядился за хлеб плотничать у некоего Даниила, тоже монаха. Тот немедля вынес Сергию лукошко с хлебом. Оно не было принято: «…аз бо преж даже руце мои не поработаете и преж труда мзды не приемлю»
[144]. В этот же ряд социально–нравственных понятий вписывается рассказ Епифания «О худости порт Сергиевых…», противопоставляющий простую и ветхую одежду святого роскошным одеяниям иерархов церкви
[145].
Идеализировал ли Епифаний своего героя? Вполне вероятно, только не в этом дело. А в чем оно, поможет понять Пахомий Серб, переработавший сочинение Епифания. Пахомий пренебрег трудовой характеристикой Сергия, удалил рассказы «О худости порт Сергиевых…» и о плотничанье Сергия и лишь мимоходом упомянул о поселянине, посетившем святого. Как это оценить? Пахомий
отдалил поселянина от святого, исходя из понятия об иерархии социальных статусов. У Епифания
«зона» контакта была предельно близкой: образ входил в образ, святой предстал перед поселянином как земледелец, земледелец почтен был Сергием как святой. Сергий изображен Епифанием с точки зрения крестьянина, а крестьяне чтили святых как людей, живших «по Правде». Вот о какой идеализации может идти речь. Один раз Епифаний в своей повести отводит место как бы прямой речи поселянина: «Ничтож вижю на нем (Сергии. —
А. К.)… ни порт красных, ни многоценных, ни множество раб служащих и честь воздающих ему…«
[146].
Епифаний, таким образом, считал сам, что пишет с позиций поселянина (к чему, как понятно, не имеют отношения содержащиеся в житии теологические рассуждения). Епифани- ева характеристика святого показательна не для всего комплекса русских агиографических сочинений — Пахомий Серб первый тому пример. Но и Пахомий не обошел вовсе эту характеристику. Так или иначе, тема праведной, т. е. трудовой, жизни святого со всем, что из этого вытекало (строгий и скромный образ жизни) и что над этим надстраивалось (отзывчивость на нужды людей труда, помощь советом и делом, нравственная взыскательность), присутствует в подавляющем большинстве житий, нередко и в духе епифаниевой трактовки.
В параллель к ней — живописные образы апостолов и святых в трактовке иконописцев XIV-XV вв. Такова художественная сюита — праздничный ряд из девятнадцати икон иконостаса Троицкого собора Троице–Сергиева монастыря, выполненный мастерами рублевского круга. Иконы разные по темам, степени художественного совершенства. Одни лучше сохранились, другие хуже. Но есть единство творческого замысла, возможно спонтанного и тем выигрывающего в своей убедительности. Оно обнаруживается особенно наглядно в иконе «Раздаяние хлеба». Типично'русские лица апостолов — Петра и Андрея. У Андрея лицо и облик — крестьянские. Петр принимает из рук Христа хлеб, принимает бережно и благоговейно — как бы высказанная изобразительными средствами молитва: «хлеб наш насущный даждь нам днесь». По словам исследователя праздничного ряда иконостаса Троицкого собора Н. А. Деминой, в иконе «Раздаяние хлеба» привлекает выражение простосердечной веры и спокойная трезвость отношения к таинству как к чему-то вещественно и осязательно существующему»
[147]. Скромна одежда апостолов — «ни порт красных, ни многоценных» — как и одежда Сергия. У одного из апостолов она «напоминает одежду из грубой шерстяной домотканой ткани, называемую «чепан», которую носили крестьяне»
[148]. Такие апостолы, окажись они, как крестьянская девушка Феврония из повести Ермолая–Ераз- ма, за княжеским столом, собирали бы, как и она, оставшиеся на скатерти хлебные «крохи в руку свою». Для Февронии хлеб был данью труду и даром неба, каким он и был для крестьянина. И, по–видимому, для мастера иконы «Раздаяние хлеба».
Эти же мотивы отмечает исследовательница иконописной живописи Обонежья XIV-XVI вв. Э. С. Смирнова. «Апостол Петр» (XIV в.): «…πο–мужицки простонародный, крепкий облик Петра, откровенная неуклюжесть и мешковатость фигуры… спокойная и сдержанная сила образа»
[149]. Другая икона «Илья» (конец XIV в.?): «… трактовка образа Ильи, превратившегося в простодушного, скуластого и косматого старика, свидетельствует о связи мастера с весьма простонародной художественной средой»
[150]. Икона «Никола» (XV в.?): «Резкие линейные очерки, угловатый рисунок, тяжелые пропорции, и особенно характеристика лица, земного и бесхитростного, несмотря на насуп- ленность, сообщают иконе какой-то «мужицкий» облик». К такому же прочтению иконы примыкает и более ранний исследователь Г. Н. Порфиридов; его оценка недаром привлекла внимание Э. С. Смирновой: «Это святой, близкий по уровню и даже по внешнему облику к крестьянину… может быть, сам из крестьян, лишь одетый в епископскую одежду»
[151].
Подводя итог своему исследованию, Э. С. Смирнова пишет: «Живопись Севера — это в конечном счете крестьянское искусство, искусство огромной «мужицкой Руси». Она позволяет судить о художественном мире глухих и отдаленных деревень». Испытавшая «сильнейшее воздействие искусства крупных городских центров», живопись Обонежья «дает представление о том мощном пласте народного творчества, которое жило и развивалось на Руси»
[152].
Агиографические сочинения дают большой материал для сопоставлений с древнерусской иконописью: выявляются созвучия. Сочинения эти, особенно северорусского происхождения, обнаруживают созвучия не только с иконописью, но и с давней и прочной апокрифической традицией в древнерусской письменности, отразившей крестьянское осмысление христианства. Она представлена в сочинениях «Прение господне с дьяволом», «Слово о Адаме», «Слово о Адаме и Еве», «Как Христос плугом орал», «Хождение апостолов Петра, Андрея, Матфея, Руфа и Александра» («Обходы апостольские») и др. Эти сочинения находились в индексах запрещенных книг. Как показал С. В. Шувалов, исследовавший «Прение господне с дьяволом», оно «в нашей старой литературе подвергалось преследованию и систематическому уничтожению»
[153]. «Прение» велось вокруг собственности на землю. Чья она? «Божья»? «Диаволова»? В первом случае она собственность тех, кто на ней трудится. Во втором — тех, кто эксплуатирует труд. На «Божьей земле» и Христос — пахарь: в руках его «рало», он погоняет палкой волов, одна за другой проводя борозды по пашне. Христос помогает земледельцу отбыть трудовую повинность («Как Христос плугом орал»). По примеру Христа и его апостолы Петр, Андрей, Матфей, Руф, Александр, встретив по пути в некий «град варварский», куда направлялись для проповеди, возделывавшего поле старого крестьянина, сами взялись за плуги. И не только обработали и засеяли поле, но — на то они и апостолы — совершили чудо: нива сразу заколосилась
[154].
Крестьянские мотивы, проникавшие в иконопись, апокрифы, жития, в легенды о чудесах, отражали понятия, интересы, чаяния большинства людей. В эту бесписьменную, как правило, эпоху все же находились крестьяне, умевшие писать и — никак не исключено — написать о том, что их волновало. Вспомним о приходском духовенстве и церковном причте, культурной среде, принимавшей к сердцу крестьянские нужды. Слова Ф. И. Буслаева, что древняя отечественная литература многим обязана «пономарям», совершенно справедливы. Да и иконников зачастую поставляла та же среда.
Все вышесказанное делает вполне объяснимым возникновение народных редакций житий, как их назвал JI. А. Дмитриев, которые «широко бытовали на русском Севере в крестьянской среде»
[155].
Представляется возможным обогатить характеристику народных элементов в культе святых путем исследования все тех же линий связи между главными героями житий и окружавшей их средой — социальной, бытовой и природной. Это и возможность хотя бы вкратце обрисовать черты народного средневекового мировоззрения, когда сознание еще оставалось вплетенным в непосредственные условия и обстоятельства действительности (включая природные), но уже проявлялись начальные формы обособления человека как индивида.
Исходным материалом для исследования послужит одно из житий, опубликованных в свое время Н. Серебрянским. Это житие «Никандра пустыножителя, иже на Демяне езере жившаго Порховской области», написанное в начале XVII в. Отмеченные публикатором особенности этого источника говорят о его простонародности и характерны для народных элементов в житийной литературе. Н. Серебрянский пишет: «Слог автора не книжный, а разговорный, просторечный, или, как сам он называет, неудобренный. Списатель называет преподобного — «преп. отец наш Никандра», блаженного Николая юродивого — «Никула», т. е. так, как и теперь произносятся имена этих святых простым народом. За некоторыми из его описаний
так и виден рассказчик, с которым автор сейчас беседовал»[156]. Именно «виден» и именно «сейчас». Показательно, что коща во второй половине XVII в. создана была новая редакция жития Никандра, то «простой, краткий рассказ своего предшественника» новый составитель облек «в обычную литературную форму древнерусского жития», что выразилось «в буквальном списывании, частью заимствовании отдельных лишь черт из биографии (жития. —
А. К.) преп. Феодосия»
[157]. В производной редакции осталась схема, обросла новыми чертами, но утеряно было просторечие, а с ним и простосердечие. Житийная повесть рассказывает о крестьянине Симеоне, что был «князя Кострова человек». У Симеона украли лошадь. Крестьянин тужил и на шестой день после случившегося пришел к Никандру поделиться горем. Вопреки ожиданию Никандр сказал крестьянину, что скорбит не о его лошади, а об укравшем. Крестьянин разочарован: «Ты, господине–отче, почто по воре скорбиши?» Никандр возразил на это, что «о воре прю имеет» тот, кто и сам «в поспешении греховнем пребывает». Но что значит лошадь в хозяйстве крестьянина. Никандр знал и простился с ним словами: «Пойди, чадо, в дом свой и обрящеся погибшее». Конь в ту же ночь прибежал к хозяину, «а тать, еже еха чрез реку, и утопе»
[158]. Наказание несоизмеримое с преступлением, но поскольку цель рассказа назидательная, постольку, не полагаясь на одну силу слова, сочинитель подкрепил его и силой страха. Беседа ведется «один на один», как исповедь, хотя ключ ее иной.
Житийная повесть о Никандре содержит и другие примеры общения святого с окружающим населением, и всякий раз это непосредственные контакты: или беседа «один на один», как с крестьянином Симеоном, или с несколькими крестьянами сразу. Зарисовки всегда точны, реалии крестьянского быта представлены с таким знанием их, которое могло иметь источник только в непосредственном опыте общения. Они точны, а по тону любовны, чему не противоречит учительный элемент; цель зарисовок осудить отрицательные явления и дать нравственное напутствие. За чтением этих богатых реалиями крестьянской жизни эпизодов в повести о Никандре историку невозможно отделаться от ассоциации с миниатюрами большого лицевого свода второй половины XVI в. Эти житийные эпизоды — словно обретшие голоса миниатюры, отразившие, как известно, и труд, и быт крестьян. Памятники литературные и памятники изобразительного искусства в данном случае, как и в большинстве других, в ладу между собой. Магистральные линии культурного процесса совпадают, свидетельствуя об его едино- направленности.
Вот эпизод о происшествии, случившемся с Никандром на пути в облюбованную им пустынь: «Шествуя путем, поистиже его (Никандра. —
А. К.) ночь, и у некоего крестьянина впросився на нощь опочинути в понеделник сырная недели». Но «беж в дому том пир творяху и даяху ему ясти и пити, онже не хотяще вкусити ничтож». Хозяева обиделись и заподозрили оставшегося на ночлег путника в дурных намерениях: «Сей человек зло мыслит на нас, не хощет у нас ясти и пити». Отчасти они и были правы: путник нарушил обычай гостеприимства, а о благочестии его им известно не было. Тут вспомнилось хозяину дома, что недавно у соседа его «разбойницы разграбиша село и сожгоша люди». Никандра приняли за разбойника, готовившегося осуществить злой умысел, и стали нещадно бить. Благочестие не смягчало боли. Никандр кричал, как и всякий другой человек, оказавшийся бы в его положении. Спасло то, что «услышан бысть вопль той от прочих боголюбивых человек», — в этом сочинитель видит милость Богородицы, — и они образумили избивавших: «Сей человек ничтож вам зла сотворил, за кое дело его бьете неповинна». Никандра накормили, дали переночевать, после чего он продолжал свой путь, не затаив злобы, но с благодарностью крестьянам, давшим ему ночлег «Бога ради»
[159].
Живая сцена, живой слог, показана обстановка, в которой нашло место такое явление, как разбой, не столь редкое и в крестьянском быту.
Рисует конкретную обстановку деревенской жизни и эпизод из посмертных чудес Никандра. Был некий увечный («клосный») старец монах Исайя. Церковный дьячок по имени Андрей, о котором сообщается, что родился он в пределах Порховских «у святаго Николы чюдотворца на Тишинки», что лет ему было 23, что пожил он год и семь дней (дни и те сосчитаны и названы) «с терпением у преподобнаго», — этот Андрей обокрал Исайю. Да как еще: похитил «мантию и кукол и вся чернеческая одеяния, иконы и книги», с чем и «побеже ис пустыни». Исайя, в отличие, скажем, от крестьянина Симеона, горевал не о похищенном, а о воре и, припав к гробнице Никандра, просил простить и наставить на путь истинный обидчика. Но «пособием преподобнаго клосный и безногой старец» устремился за вором. Тот успел еще «до обеда» убежать на 12 поприщ и пришел «в пусто место и лесно, нарицаемое Подоговрие», где обнаружил «кошеное сено». В лесной пустоши вору привиделся и услышался обокраденный старец: «Аще ли не веси, не можеши от мене избежати!» Вор, объятый страхом, побежал в лес. «В третий час нощи» к месту, куда бежал вор, добрался и сам «клосный старец», едва живой от усталости. Перекрестился, помолился, а затем «влезе в сено и почи». Три часа спустя сюда же пришел обезумевший вор. К тревоге «клосного старца» он расположился «близ сена». Старец «возложи надежду на святаго», и вор «лежаша близ сена и не могий двигнутися». Между тем настала непогода, «забила» обратный путь, и опять «оскорбел» пострадавший старец: «яко близ бо погибели». Все окончилось наилучшим образом и для старца, и для вора, и к вящей славе святого: «Не по мнозе ж времяни приехав из села, нарицаемаго Згорок два мужие: Ларион да Онтип, родные братия, взяти скоту сена на потребу»
[160]. Они спасли старца, а вора изгнали. Вор раскаялся, со временем постригся и даже получил «чин дьяконский»
[161]. Жанровая зарисовка, подчиненная назидательной цели, но подкупающая простодушием, знанием местности, ее особенностей, динамичным изложением сюжета. В зарисовке чувствуется рука, навыкшая не только к перу, но и труду. Сочинитель знал тех, к кому обращал свое сочинение. Краткое по объему, оно, по–видимому, предназначалось для церковного чтения в день святого, на что указал еще Серебрянский, сославшись на начальные слова жития: «Братие и отцы о Христе! молю вы, почитающии ж сего житие старца Никандра…«
[162] и т. д. Для местных слушателей и читателей этой житийной повести отлично были знакомы наименования упоминаемых в ней населенных пунктов, может быть, и личные имена, встречающиеся по ходу изложения, если не имена крестьян, то имена старца Исайи, дьякона Андрея и во всяком случае имя «князя Кострова». Сочинение прославляло чудотворца, но преобладают в нем учительные мотивы, разъясняемые на конкретных примерах, близких умам и сердцам слушателей и читателей и доступных по манере изложения.
Нам предстоит еще вернуться к этой житийной повести, но уже в окружении других произведений того же жанра, что покажет, не умаляя оригинальности, принадлежность ее по ряду критериев широкому кругу житийных повестей.
Для характеристики представлений средневекового крестьянина, наделявшего ими и своих святых, заслуживает внимания материал об отношении к животному миру, содержащийся в житиях. Между человеком, с одной стороны, и животными — с другой, не оказывается столь значительной разницы, которая современному сознанию представляется сама собой разумеющейся. Животные наделяются сознанием и чувством, вменяемостью поступков и даже проявлениями греховности и благочестия. Это не наивно, если исходить из принципа историчности развития общественного сознания. В этом выразилось чувство соприродности труженика земли, сознание его собственной включенности в мир природы. Крестьянин наделял своих святых таким же чувством и отношением: «вещи и люди на равной ноге». В мире животных, о котором мы узнаем из житийных повестей, чаще всего фигурируют конь и медведь. Но конь, как правило, соотнесен с его функциями в хозяйстве, посему персонажем, уводящим в языческую старину, пожалуй, остается только медведь. Правда, и образ медведя порой раскрывается в традиции христианских представлений.
Приведем рассказ из цитировавшегося уже жития Никандра — рассказ занимательный, живой: «И бысть неколи стоящу ему на молитве, и прииде медведь к келии святаго и нача о келею правитися, келия же дрожаше. Преподобный же Никандра перекрестив оконца и посмотре во едино оконце, и виде велика зверя стояща, и огради его крестным знамением и дунув на него, зверь же паде на землю, яко мертв»· Крестное знамение на «оконца» и на зверя было действом охранительным, преграждающим доступ «злому (злым) духу», а дальше действие «наступательное»: дунул на зверя святой духом, что, несомненно, сродни был Святому Духу, в результате чего зверь пал на землю, «яко мертв». Святой не оставил зверя в обморочном состоянии, подошел к нему. Зверь восстал и припал к ногам святого: «он же благослови его и дуну и отпусти его во свои путь»
[163].
«Благочестивому» медведю из жития Никандра противостоит «грешный» медведь из жития северорусского подвижника Трифона: «Преподобному Трифону в келии своей устроившу квашню ко испечению хлебов и некая ради потребы изыди из келии; тоща в келию прииде великий медведь, опроверже квашню и начат уготованное тесто ясти». Конечно, медведь проявил себя в данном случае более «грешным», чем никанд- ровский медведь. Он не просто сотрясал жилище святого, но покусился на его квашню, чем и показал себя недостойным благословения «Святый же прииде к келии и, видя зверя, глагола ему: Исус Христос, Сын Божий, Бог мой повелевает ти: изыди из келии и стань семо кроток. Зверь же изыде, пред ногами преподобнаго ста недвижим». Тут бы и отпустить медведя с миром, как сделал Никандр. Трифон поступил с медведем, как с грешником: «Преподобный же вся велие древо, бияше зверя, рече: во имя Исус Христово даю ти многи раны, яко грешному. И наказав завеща зверю близ келии и лавры впред не пакостити и отела в пустыню»
[164].
В житийной повести о Сергии Радонежском медведь изображается как частый гость святого, нетерпеливо, но упрямо ожидающий, когда тот положит ему на пень кусок хлеба.
5–463
Медведь в житийной литературе напоминает популярнейший в русских народных сказках образ этого животного. Сюжетом первой из записанных в 1525—1526 гг. русских народных сказок является помощь медведицы поселянину, оказавшемуся в беде. Различие сказочного и житийного жанров делает еще более выразительными моменты их сходства. Добавим, что и образ медведя в композиции Андрея Рублева «Страшный суд» также не лишен сказочных черт, будучи вместе с тем поразительно правдоподобным.
Анималистический элемент житий — одно из свидетельств их связи с народным мировоззрением, бытом, обиходом жизни. Не только с народным мировоззрением на уровне фольклорного сознания, но и на путях эволюции к христианской форме сознания. Об этом свидетельствуют следующие наблюдения.
Однажды уже знакомый нам Никандр обратился к некоему Иосифу, пришедшему к нему «ползы ради душевныя»: «Чадо Иосифе, несть у меня кота, но сотвори ми послушание, сыщи ми кота». На вопрос Иосифа: «Где такову аз вещь обрящу тебе угодну?» — получает адрес: «Есть у Спасского дьякона в Заклиньи». Иосиф, принимая поручение, справляется: «Ты у него просил ли сего?», но святой на то и святой, чтобы проявилась его прозорливость: «аз бо и во образ его не видах…» Иосиф отправляется в путь, пообещав, что завтра же принесет кота святому. Но тот предрекает Иосифу, что он и на четвертый день не вернется и вообще не выполнит поручение, как этого требуется. В самом деле, «по наносу дияволю», Иосиф, получив кота у дьякона, не спешит с ним к святому, а возвращается в свой дом и там проводит три дня, посадив кота «в темне месте и не даде ему ясти и пити». Лишь на пятый день Иосиф пришел к святому и услышал: «Иосифе, почто кота сего в темницы смиряеши 3 дни и дома пребыл еси?» Несмотря на укор, Иосиф опять не следует предписанному святым. Коща же Иосиф вновь поступает не так, как ему велено, святой больше не тратит слов по–пустому: «И се невидимою силою некоею похвати святый Иосифа созади и глагола трижды: Иосифе, три ж что еси неповеленное твориши». Тоща-то Иосиф пришел в разум, раскаялся, был прощен, получил благословение и «отиде в дом свой радуяся»
[165].
Соответствующий рассказ, как и следовало ожидать, имеет идейную нагрузку: служит прославлению прозорливости святого. Но это не должно заслонять другой стороны рассказа, в свою очередь имеющей идейную нагрузку: любовное отношение к животному как представителю «меньшой братии» человека. Служила ли эта «другая сторона» своего рода ключом к сердцу простолюдина, неравнодушного к животному миру, чтобы вызвать его доверие к святости подвижника? Наиболее вероятно, что в данном, и во всех других однородных примерах святые и крестьяне говорили на одном и том же языке: если от крестьянина требовалось доверие к святому, то и святой должен был разделять мир интересов, понятий, представлений, образов крестьянина.
Животные, какими они предстают в житиях, иногда наделялись большей благочестивостью, чем их хозяева. У какого-то поселянина пропал мерин. Поселянин, как и упоминавшийся выше крестьянин Симеон из жития Никандра, скорбел об утрате. Но этот поселянин, видимо, был побогаче Симеона или же очень привязан к животному. Во всяком случае он пообещал отдать мерина в дар Соловецкому монастырю, лишь только бы сыскался. Чудо не замедлило свершиться: мерин в тот же вечер вернулся к хозяину. Поселянин пожалел о скоропалительном обещании, однако и нарушать его не хотел. В то время село посетил соловецкий игумен Алексей. Поселянин предложил ему вместо лошади деньги. Тут мерин и показал благочестивую прыть: вырвался из рук, побежал: «И не вниде ни во един двор, но идеже игумен Соловецкаго монастыря обитая, ту и прибеже, и скоро вниде и ста с монастырскими конями при яслех». Следует сентенция: «Аще и нехотящим нам, но Бог сия приводит, и бессловесный сей скот сам собою хощет служити во обители преподобных»
[166]. Правомерно видеть в этом рассказе назидание, целью которого являлось преумножение монастырского богатства. Это не отменяет убедительности сентенции для «поселян», на движимую собственность которых взирали монастырские власти: наличие элемента благочестия и у «бессловесного скота». В свою очередь приведенный рассказ содержит и живую зарисовку быта и нравов населения, повседневной прозы жизни, в которой неизменно могло найти место чудо.
Другая сходная ситуация: некий Федор, живший близ реки Онеги, решил обзавестись мерином: «случися жребя свое скопите, сиречь исхластити», но «оттоле жребя его начать болезновати, и отнюдь ухуждаше». Животное погибало: «и уже приблизися снедь псом и пьтицам быт и». В этой крайней обстановке Федор дал обет: «аще оздравеет жребя наше, дадим его в монастырь на службу братии». Чудо произошло: «и израсте конь добр и борз», но Федор (по наущению дьявола, как объясняется в житийном рассказе) заколебался и под нажимом неких детей боярских продал им коня. Последовало новое чудо: Федор тяжело заболел: «лице бо ему превратися назад и гортань скривися на едину страну». Федор погибал тяжелее, чем жеребец, которого неудачно оперировал. На утро Федор исполнил обет и «болезни в нем ни следа обретеся»®
[167]. В этом случае подвергается испытанию благочестие не коня, а его хозяина. Но важно, в какой только обыденной обстановке ни происходит чудо. Условия чуда самые ординарные, как ординарны и его земные агенты — святые. Да и чудо манифестируется в зримых и наглядных материально–чувственных проявлениях. Чудесная кара, постигшая человека, не отдавшего лошади в монастырь: «лице бо ему превратися назад и гортань скривися на едину страну», — сделала его похожим на бесов, какими они изображаются в житийных повестях.
Болезни, от которых избавляют святые, обрисованы в том же круге воззрений — они и предельно отелеснены, и одновременно сверхъестественны, как порождение бесовских сил. Отелеснены и бесовские силы — бесы черны, мохнаты, уродливы, действуют с помощью «крючов» и веревок. И болезни, насылаемые ими на человека, предметны, зримы, имеют объемы — нечистые тела, внесенные нечистою силою.
Некая Мария, находившаяся при смерти от «чревной болезни», воззвала к Троице и помощи святого Трифона. К больной явились монахи–целители, держа нож, дабы разрезать ее утробу. Казалось, целители и нож могли быть представлены спиритуалистическими эквивалентами, что соответствовало бы христианским нормам. Но нет, иными были категории мышления как святых, так и их почитателей. Под стать представлениям о чудесных целителях, которые не могли обойтись без «ножа», оказалась и сама «болезнь». Она была не излечена, а извлечена: «И изъят болезнь ея, образом и твердостию подобно древу, и паки резаное зашиста, и поведе жене изъятыя болезни коснутися. Она же правая руки перстом коснуся, и на том персту ста вал, подобно огурцу»
[168]. Целители сказали Марии: «Имей веру ко св. Троице и смиренных Трифона и Иону призывай», — и стали невидимы
[169]. Под видом монахов и следует разуметь «смиренных Трифона и Иону», изъявших из чрева Марии «болезнь», подобную «древу», не забывших и наложить шов.
Другой пример. Некто Назарий обращается к святому с мольбой об исцелении. Святой просит: «Покажи ми недуга своего болезнь. Онже ему показа и не можеше срачицы своея отяти от телеса своего, прилепела бо бе к телеси его: и огради святый недуг крестообразно и отпусти его (Назария. — А
К.) в келию свою». Святой проводит ночь в молении о Назарии, и тот «на утри же воста здрав бысть, недуг же его отпаде от тела его из срачицею вкупе, яко чешуя»
[170]. Здесь то же самое представление о болезни, как и в случае с Мариею.
При таком понимании болезней и функций целителей вполне понятна дань, упорно приносимая человеком того времени волшебству. В сущности, субъект действия, его приемы и результаты понимались вполне однозначно, чтобы обращаться за помощью, смотря по обстоятельствам, и к святым, и к волхвам. Представления о взаимоотношениях между святыми и волхвами — тоже одна из показательных черт народной культуры.
Святые как целители, чтобы не уступать своим конкурентам, сами прибегали к приемам, мало чем отличавшимся от практики волшебства. Небезынтересно, что и волхвы, хотя и видели в святых соперников, все же в некоторых случаях признавали их «мастерство» и даже переадресовывали им недужных, не поддававшихся их влиянию пациентов. Это могло иметь место не иначе, как в условиях близости функций святых и волхвов, сходства приемов магических и, что посущественнее, народно- медицинских и психотерапевтических, а в целом при наличии точек соприкосновения между волхвами и святыми, если тех и других рассматривать в качестве культурно–исторических феноменов.
В одном из чудес святого Зосимы описано следующее: некто Никон, житель наволока Унежмы, на горе себе вмешался в распрю местных кудесников, «угодив» одному из них и оскорбив другого. Последний стал «бить кудеса» и призвал беса, поразившего болезнью Никона, да такой, что он «уже и живота отчаялся». Ничего не оставалось Никону, как обратиться к кудеснику, которому он «угоди». Кудесник оказался из благодарных, но, вникнув в дело, понял, что он не в силах помочь Никону: «Не мощно ми от тебе беса отвести, понеже предан еси самому сатане, да кости твоя на раздробление бесом». Во власти кудесника было лишь дать Никону месячную отсрочку от гибели. Но дал он Никону и совет: «Аще хощеши совершенно избыти от беса того, то поеди на Соловки к тамошнему старцу, а инако не можещи избыти от него, понеже сатане предан еси». Никон последовал совету кудесника, добрался до Соловков и лег у гроба святого Зосимы, где пробыл три часа. Чего только не натерпелся он за эти часы! В гробницу Зосимы «приидоша… множество бесов и начаша клокот велик творити, идеже аз (Никон. —
А.
К.) лежах, начаша стену надымати, хотяще„ мя восхитити отсюду; гласы страными устрашаху мя, овии же крючие поддевающе влечаху мя, кождо их поглотити мя хотяху»
[171]. Живописный этот рассказ имеет счастливую развязку: святой исцеляет Никона. Оправдан, таким образом, и совет кудесника, трезво оценившего собственные возможности, и превосходящие силы святого.
В житийных повестях, где присутствует сюжет борьбы между святым и кудесником (волхвом, чародеем, жрецом), святой выступает как больший мастер одного и того же дела, благодаря чему торжествует над соперником.
В одной из повестей Волоколамского патерика содержится рассказ со ссылкой на Вассиана Санина, т. е. относящийся к концу XV в. В нем выступает поселянин («некий человек поселянин»), особенно почитавший святого Никиту и желавший получить его образ. Вассиан вступает в беседу с поселянином и слышит от него: «Господине отче, аз много времени болезнию одержим и всегда молящуся, и призывающего ми великаго мученика Никиту. И лежащу ми на одре, окно же открыто бе над главою моею и вси сущии со мной в храмине крепко спяху, един ж аз болезни ради не могии спати». За этим последовали чудесные и решающие для судьбы поселянина события. Но, чтобы оценить их, необходимо учитывать следующее: «Много же нудим бых от своих, иже призвати чародея в дом свой», однако поселянин был непреклонен и не к чародею, а к святому обратил свои надежду и призыв. Так вот, когда семья поселянина дружно спала, он «в нощи ж той слышах яко врата дому моего отверзошась. Воздвигже очи видех и се муж светел язде на коне. Приближися ко окну иже открыто над главою моею и рече ми: восстани и изыде ко мне… Аз же двигся и обретох себе здрава и изыдох ис храмины никому же слушавшу и поклонихся ему до земли». Но, по–видимому, в понятиях времени болезнь имела отношение во всех случаях к действиям темных сил. Они-то и «входили» в человека под видом болезни, грозя ему не только смертью, а чем-то похуже и после смерти. Ибо едва восстал с одра поселянин, как увидел «человека черна зело, меч огнен в руку его на коне борзо, яко птица прилете, и восхоте мене посещи», который был остановлен «светлым мужем». В рассказе о чудесах Зосимы кудесник советовал больному обратиться к святому. В рассказе Вассиана Санина святой (как выясняется, «светлый муж» и есть не кто иной, как святой Никита) рекомендует «черному зело человеку» (сатане или его ближайшему помощнику — бесу?) другие адреса, по которым он найдет поживу: «Светлый же он муж возбрани ему глаголя: не сего (т. е. не «поселянина». — А К.), но онсицу и онсицу (такого-то и такого-то. — А К.) во оной веси имя ей нарек, такоже и человеком имена, иже к чародеям ходиша»
[172]. Каждому свое — святым принадлежат те, кто им молится, бесам те, кто молится чародеям.
Мир святости и мир нечестия не только противостояли один другому — они и соприкасались (непременный элемент житий — борьба святых с бесами), и пересекались, и взаимодополнялись.
Поселянин, слушатель и читатель житийных повестей, возможно, уже не обставлял свое жилище лучиновыми крестами и не вырубал на льду кресты в дни христианских праздников. Возможно и другое — старое долго сосуществует с новым.
С рубежа XV-XVI вв. появляются житийные сочинения, составившие вершину жанра и вместе с тем предвещавшие его кризис. Главными героями этих сочинений выступают «народные» святые, как называет их JI. А. Дмитриев в исследовании о житийных повестях Русского Севера. «На Русском Севере, — пишет JI. А. Дмитриев, — в народе стихийно возникали свои «народные» святые и этими святыми были не подвижники христианства, а обычные люди, только с необычной судьбой. Такими святыми были Иоанн и Логгин Яренгские, Варлаам Керетский, Вассиан и Иона Пертоминские и некоторые другие.
К такому же роду святых относится и Артемий Верокольскии'
[173]. Этот ряд продолжает Федор Лебедев, уроженец Холмогор, сын ремесленника, с 1632 г. постриженик Антониево–Сийского монастыря, принявший имя Феодосия. По словам М. В. Кукушкиной, житие Феодосия «ценно для нас своей документальностью… Перед нами повествовательный рассказ не о подвигах святого, а об активной деятельности умного, энергичного человека, большого книголюба, интересы которого определялись желанием укрепить монастырское общежитие в экономическом и нравственном отношениях»
[174].
Дмитриев считает, что жития Иоанна и Логгина Яренгского, Варлаама Керетского и Артемия Веркольского свидетельствуют «о принципиально новом явлении в агиографии»
[175]. Раскрывая содержание этого явления, исследователь связывает его с элементами «нового», накапливавшимися в предшествующей агиографической традиции, особенно новгородской. Новые явления в агиографии выражались в том, что в житиях все больше раскрывалась «личность рассказчика», проникновенней становились характеристики «человеческих чувств и настроений. Можно говорить, что здесь появляются попытки дать описание человеческого характера, нарисовать индивидуальность»
[176]. Это действительно принципиального значения перемены, появившиеся не «вдруг», но складывавшиеся постепенно, прежде чем составить новое направление в агиографии.
Новое направление сталкивалось с «сопротивлением материала»: святые на то и святые, что обладают даром чудотворения. Каким образом делалось возможным согласовать возросшую долю самодеятельности и самовыражения героев житийных повестей, и уже не литературных героев, а самих авторов этих повестей, с чудотворением как актом, вызванным вмешательством сверхъестественной силы? Этот вопрос независимо от житийного жанра в его общей постановке уже вставал перед московскими религиозными вольнодумцами конца XV — начала XVI в. и ответ на него последовал в «Лаодикийском послании» Федора Курицына: «Чюдотворения дар мудростию усилеет». В житийных повестях, исследованных Дмитриевым, и именно в рассказах о чудесах элемент чудесного как такового оттесняется на второй план, а на первый план выступает человек, Умудренный жизненным опытом, испытанный не бесами и их земными агентами — кудесниками, волхвами, чародеями, а жизненными превратностями, которые он преодолевает благодаря силе духа. Чудотворство выступает как творчество мужественного человека, обращенное на благо людей. Это, конечно, ведущая тенденция, прокладывающая путь сквозь устоявшиеся веками представления о чудесах, выбивающаяся из этих представлений, но с ними еще считающаяся. Это не отвлеченная «мудрость», ее сила в том и состоит, что выковалась она в горниле самой жизни, ее коллизий и она плод не одного ума, а всего духовного мира человека, итог жизненной практики, ее обобщение.
Из всех северорусских житий, исследованных Дмитриевым и выделяющихся «принципиальной новизной», наиболее впечатляющим по драматичности, душевному кризису, остро пережитому человеком, является житие Варлаама Керетского. Убийца своей жены (имеются указания на ревность), не расставаясь с ее трупом, «дондеже оно мертвое тело тлению предастся», днями и ночами плавал в карбасе по Белому морю. Он выручал рыбаков во время штормов, судна купцов, затертых льдами. Мотив искупления звучит с потрясающей искренностью.
Уникальна житийная повесть об Иоанне и Логгине Яренгских в редакции Сергия Шелонина, вдохновенно воспевшая Белое море. Талант проникновенного видения реалий и их обобщения в живые картины морской стихии, то мирной и ласковой, то разъяренной и грозной, — все это позволяет считать произведение Шелонина художественным по эстетическим критериям Нового времени. Ключевский и Яхонтов, а в последние годы Дмитриев и Кукушкина единодушны в высокой оценке произведения Шелонина.
Житие Варлаама Керетского и шелонинская редакция жития Иоанна и Логгина Яренгских (произведения, повернутые на одной идейной оси к разным сторонам жизни) явились кульминацией житийного жанра. Его судьба как действенная форма культурного процесса становилась аналогичной судьбам жанра эпического.
Что новые явления в агиографическом жанре нашли выражение именно в «народных» его редакциях и что они родились именно на Русском Севере, ведет к пониманию их обусловленности социально–идейным и культурным развитием второй половины XVI — первой трети XVII в. Как ни опутывалось государственными зависимостями свободное крестьянство Русского Севера, оно все же имело большие возможности для развертывания хозяйственной инициативы, чем крестьянство в других регионах страны
[177]. На Русском Северо–Западе уже с конца XV в. происходило наращивание «крестьянской хозяйственной инициативы», «денежности крестьянского хозяйства», наблюдалось «расслоение крестьян»
[178]. Именно благодаря относительной свободе крестьянского населения, Русский Север отличался наивысшей продуктивностью фольклорного творчества. В исследованных Дмитриевым житийных повестях (как и в псковских житиях, исследованных Серебрянским), фольклорные элементы богато представлены. Но если в конце XVI — начале XVII в. обнаружились тенденции к «секуляризации церковного жанра» (Дмитриев), то и опора их составителей на фольклор была вполне оправданной. Фольклор менее всего по самому его характеру религиозен. Однако фольклор не антирелигиозен и не секуляризирован. Это потому, что в нем представлена иная эпоха общественного сознания, если и религиозная, то в духе народных верований, в свою очередь фольклорных в том смысле, что их небо являлось в наибольшей степени прижатым к земле, отличаясь этим от неба христианства даже на его ранних этапах распространения на Руси. Это был «мыслительный материал», в силу своей «внерелигиозности», с точки зрения христианства, особенно пригодный в условиях «секуляризации церковного жанра». Именно потому, что это был род литературы церковной, выражение в нем новых идейных веяний является особенно симптоматичным для секуляризации культурного процесса в его целом.
Новые идейные веяния JI. А. Дмитриев проследил именно на материале тех житийных повестей, которые назвал «народными». Как явления «принципиально новые» в агиографии, они являются и «принципиально новыми», указывая на один из узлов связей между крестьянской культурой и культурой посадского населения, тоже народной, однако более развитой. Различия между городом и деревней не могли не выражаться и в области духовной культуры. Развитие духовной культуры крестьянства шло своими путями, влияя и вливаясь продуктами своего идейно–культурного творчества в культуру демократических кругов города.
Культурное развитие в новизне его творческих плодов — продукт общенародный, продукт национальной культуры. Наши интересы обращены здесь к духовно–идейному творчеству крестьянства как субъекта общего культурного процесса.
Культ святых представлял собой культурно–исторический феномен и был одной из силовых линий в этом столь же широком, сколь и неровном поле. Его отдачу в литературный процесс рассмотрел Дмитриев, но это составляет лишь сторону феномена.
Подведем итоги нашей характеристике культа святых как культурно–исторического феномена.
Религиозные «герои времени» пришли на смену героям эпическим, отвечая на вызов социальной действительности. Культ святых имел социальные корни, как и всякий религиозный культ. Чтобы влиять на умы и души, необходимо было опереться на почитание религиозных героев в широкой среде населения. Кем были эти герои (святые) для широких слоев их почитателей? Вопрос сложный. Предлагаем один из возможных ответов.
Это были герои, наделявшиеся особого рода исключительностью: положением на выходе за орбиту земного, что, впрочем, как показано выше, было и не столь большим чудом: «небо» средневекового человека было и невысоким, и проницаемым. Святые стояли на выходе к небу, и это не было эпизодом, в отличие, скажем, от нам знакомого героя Даниила, которому довелось побывать в раю и очнуться на земле. Святой на своем пограничном (между землей и небом) посту бессменно находился в течение всего земного отрезка жизни. Между тем эпические герои — а они народные — это земные герои, случалось и не ладившие с небом. Положение святых на выходе за орбиту земного значило, что в пределе земном места для новых народных героев не нашлось. И это был общенародный приговор земной действительности как «неправедной». Непременное в житиях определение святых как «праведников», что бы ни вкладывали в это понятие идеологи церкви, в народном сознании обретало полноту социального смысла: праведник сопричастен бессмертной Правде, отлетевшей на небо, он ее земной поборник. Сколько бы фактическая роль и функции культа святых ни противоречили интересам зависимого населения, народное осмысление святых как подвижников Правды — реальный и действенный фактор духовной жизни крестьянства в эпоху средних веков
[179]*.
Святым надлежало судить «правду» и «кривду», что требовало от них разрыва с превратным миром насилия, эксплуатации, всяческой «неправды». Отсюда отшельничество, «пустынножительство» — весь идеально обрисованный образ жизни святого, его отрешенность «от мира сего». Мы не говорим о фактическом образе жизни подвижников. Существенно то, что люди в идеал верили и даже стояли на его страже. Множество фактов расправы населения с «подвижниками» имело социально–идейную мотивировку. Она, бывало, совпадала с еретической, о чем выше, но бывало и иное: святых изгоняли во имя святости, понимаемой как праведность, лжесвятости противопоставлялась святость. Это идеологически существенный момент. Например, наказание идолов, как и наказание икон, не оправдывавших возлагавшихся на них надежд, не мотивировалось их греховностью. Они просто оказывались импотентными по отношению к магическим функциям, которые им вменялись как таковые, и наказывались. Грех же предполагает субъекта, его волю, ответственность, следовательно, присутствие личностного начала, хотя бы и мало развитого.
Святость как культурно–исторический феномен была формой, служившей начальному выражению личностного начала. Фантастическая форма облекала реальное содержание — историческое развитие личности. Как данная конкретная форма развития личностного начала, т. е. форма культа святых, она давала ему простор, не больший и не меньший того, который был возможен и необходим в условиях времени — в его путах, социально–экономических и духовных. А значение, придаваемое в народном сознании феномену святости чрезвычайно, вплоть до отведения святым высочайшего места в иерархии небесных чинов. Здесь воспользуемся сведениями из упоминавшейся уже легенды о Данииле.
Постранствовав по небу, увидев много чудесного, он наконец оказался в раю. Рай, описанный Даниилой, есть не что иное, как царство небесное, но в центре его святой: «На престоле седяща во славе велице и на главе его венец злат, лицо же его яко солнце сияше, и одеяние на нем бело, якоже свет»
[180]. Святой державствует в небесном царстве. Конечно, смертному не дано созерцать Бога, здесь Даниила ни в чем не упрекнешь, но возводить святого на престол Царя Небесного значило быть в ладу с народно–христианским сознанием и в разладе с христианской ортодоксией. В народно–христианских представлениях святой божествен, он первенствует на самом небе.
Главная функция святых — чудотворение. Социальная действительность, в которой правда есть чудо, компенсирует себя верой в чудо как правду. Бессилие спасает себя верой в чудеса. Но каких чудес оно ожидает? Святые наделяются способностью вызывать, смотря по надобности, влагу или солнечное тепло; разгонять тучи, насылать снег. В этом сказываются прямые интересы людей труда. Святые чудотворят, делая слепых зрячими, ставя на ноги хромцов, вообще возвращая здоровье людям. Болезни, разумеется, нелицеприятны, и все же преимущественно они удел тех, чья доля непосильный труд, бедность, скученность и т. д. Неслучайно в народных утопиях, начиная с древних времен и по XIX в. включительно, мы встречаемся с представлениями об «островах блаженных», разных «далеких землях», вде царит Правда. А где она царит, там труд вознаграждается обилием плодов, население свободно, миролюбиво, лишено пороков и в силу всего этого отличается физическим здоровьем и завидным долголетием. И никакого чудотворения. Правда чуда есть чудо Правды. Феномену святости присущ элемент социального утопизма, погруженного в сферу религиозно–магического сознания и практики.
Культ святых развивался по двум направлениям. Одно шло снизу — таково было почитание святых, локализованное территорией прихода или небольшой округи какого-нибудь монастыря. Их почитание не только не было общерусским, но и не распространялось на пределы той или иной епархии. Еще более низкую ступень в культе святых составляло почитание так называемых «усопших подвижников». Другое направление — культивирование святых, предписанных сверху, стремление церкви ввести культ святых в свое русло, не пренебрегая и святыми, почитавшимися в черте прихода, и теми, что почитались по почину народа «усопшими подвижниками». На церковных соборах 1547—1549 гг. («макарьевских») был произведен тщательный перебор почитавшихся святыми лиц и отобраны из их числа те, которые признаны и санкционированы церковью как всероссийские, и приступлено к составлению специальных и обязательных для церкви служб им, а также житий. Некоторые жития были написаны вновь, другие, уже прежде существовавшие, переработаны. Во всех случаях жития эти, вошедшие в макарьевские Четьи–Минеи, отражали идеологию православной церкви, но и они не до конца были освобождены от всего, что привносило в культ святых народное мировоззрение. Это объясняется отчасти невысоким уровнем богословской мысли, а также тем, что и официальные жития должны были служить диалогу между церковью и мирянами, следовательно, не слишком отрываться от образа мыслей прихожан. Так или иначе, но направление, шедшее сверху, имело целью регламентировать культ святых и закрепить его на службе интересам и идеологии церкви и государства. В этом и состояла задача, решению которой посвящены были церковные соборы 1547—1549 гг. Но это не все, что можно сказать о культе святых как в период до соборов середины XVI в., так и после них.
Прямое отношение к культу святых имеет культ «блаженных и юродивых», составляющий принадлежность православия, — в католицизме имеются лишь намеки на него. Во всяком случае, культ блаженных и юродивых имеет прямую опору в христианстве. Он принадлежит демократической стороне христианского учения. Это культ, вписанный в знаменитую максиму христианства, содержащуюся в Нагорной проповеди, которая начинается словами: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Матф. 5, 3). Кто такие эти «нищие духом»? Нагорная проповедь конкретизирует исходную максиму: это вовсе не «нищие», это как раз сильные духом, не духом учености и книжности (ибо, как известно, «книжникам и фарисеям» провозглашалось «горе»), а сильные нравственной чистотой. Это люди, стоящие на самой нижней ступени социальной иерархии: «плачущие», «кроткие», «алчущие и жаждущие правды» и особенно «изгнанные за правду» (Матф. 5, 10). Это — «малейшие», но именно они названы «светом мира» и «солью земли» (Матф. 5, 13, 14). Они олицетворяют Правду, чем составляют как «свет мира», так и «соль земли».
Социальная конкретизация максимы дана в притче о богаче и о нищем Лазаре, тем и заслужившей особенную популярность в народной среде и оказавшей огромное влияние на средневековую иконографию. Напомним притчу — она «сценарий», публично разыгрывавшийся в Древней Руси (имеем в виду общую схему его) между юродивыми и блаженными — с одной стороны, и их массовыми почитателями — с другой: «Некоторый человек был богат, одевался в порфиру и виссон и каждый день пиршествовал блистательно. Был также некоторый нищий, именем Лазарь, который лежал у ворот его в струпьях и желал напитаться крошками, падающими со стола богача: и псы приходя лизали струпья его. Умер нищий и отнесен был ангелами на лоно Авраамово; умер и богач, и похоронили его». Далее сюжет развивается так: «И в аде, будучи в муках, он (богач. — А. К.) поднял глаза свои, увидел вдали Авраама и Лазаря на лоне его и, возопив, сказал: отче Аврааме! умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучусь в пламени сем». Приговор Авраама мягок по форме, но необратимо суров: «Но Авраам сказал: чадо, вспомни, что ты получил уже доброе твое в жизни твоей, а Лазарь злое… И сверх всего того между нами и вами утверждена великая пропасть (курсив мой. — А. К.), так что хотящие перейти к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят» (Лука, 16, 19–26).
Приведена здесь притча о богаче и нищем Лазаре потому, что Лазарь и есть тот «нищий духом», что стоит в фокусе Нагорной проповеди. И потому, что притча эта имела широчайшее хождение в древнерусской письменности и литературе. Она послужила дальнейшей разработке в русском духовном стихе. Имя Лазаря стало нарицательным как род нищего, «казанской сироты» — это позднее и церковное переосмысление евангельского образа. Конкретные характеристики Лазаря имеют соответствие в чертах юродивых и блаженных, насколько их удается определить по ряду источников — агиографических, летописных, свидетельств иностранцев, наблюдавших русскую жизнь XVI в.: Иоганн Таубе и Элерт Крузе, Джильс Флетчер и Джером Горсей, Генрих Штаден. Имеется в виду, что нищий Лазарь «питался крохами», лежал «в струпьях» и что «псы приходя лизали струпья его».
Представление о юродстве в книгах Св. Писания дает и другие черты, имеющие соответствия в образе поступков юродивых и блаженных: Давид, убежавший к царю Гефскому и опасавшийся за свою жизнь, принимает личину юродивого. Какова она? «И изменил (Давид. — А. К.) лице свое пред ними (царем и его слугами), и притворился безумным в их глазах, и чертил на дверях, и пускал слюну по бороде своей» (1–я Царств, 21, 13). Царь был обманут: «Разве мало у меня сумасшедших, что вы привели его, чтобы он юродствовал предо мною? (1–я Царств, 21, 15). Запомним и то, что мнимый (для царя подлинный) юродивый «и чертил на дверях», и «пускал слюну по бороде» — это знаки, прочно вошедшие в рисунок поведения русских юродивых и блаженных.
Лицедействовали ли юродивые и блаженные русского средневековья, ходившие в отрепьях, едва прикрывавших «струпья», что лизали псы, и слюну пускавшие, и чертившие какие-то знаки, таинственные, но понятные им самим и массовой среде, к которой они обращались? Полагаем, что в их сознании, как и в сознании окружающих, роль и исполнитель, исполнитель и роль сливались. Опять же согласно новозаветному «Где мудрец? где книжник? где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? Ибо, когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди (курсив наш. — А. К.) спасти верующих» (1–е Коринф., 1, 20—21).
Слово, знак, поведение, если они публичны, то независимо от замысла и воли автора обретают самостоятельную жизнь, а в обществе, расколотом антагонизмами, берутся на вооружение сторонами, противостоящими одна другой. Не следует упускать из внимания двойственность функций того или иного «текста» — писаного и поведенческого. Это значит, что культ юродивых и блаженных служил по–своему интересам господствующей церкви, чтобы притчами, как, например, о богаче и нищем Лазаре, утешать подневольных обещанием блаженства в вечной жизни. Но он же служил подневольным, заявлявшим о себе как могли и умели, что «соль земли» и «свет мира» — это они, законные наследники и носители Правды и Истины, что между ними и их господами «утверждена великая пропасть». В этом состояло осознание «рабами» своего «рабства» и всеконечной неправды его.
К феномену юродства обращались И. У. Будовниц в большой и обильной фактическими материалами статье «Юродивые Древней Руси» и А. М. Панченко в книге «Смеховой мир» Древней Руси», написанной в соавторстве с Д. С. Лихачевым'
[181].
И. У. Будовниц подверг критическому рассмотрению совокупность исторических источников, содержащих информацию об юродстве. Эта информация, обширная и разносторонняя, односторонняя в характеристике юродства. Односторонность характеристик юродства обусловлена прежде всего тем, что она исходила из разных кругов, объединяемых по признаку социальной общности: об юродстве мы узнаем от представителей письменной культуры, монополизированной в основном представителями господствующих сословий. Будовниц квалифицировал изученное им явление как одно из средств «идеологического воздействия» церкви на народные массы, а о самих юродивых заключил, что это были «несчастные, отверженные и больные парии, к мукам которых с сочувствием относились народные массы, сами хлебнувшие немало горя…«
[182] Источниковедческие наблюдения И. У. Будовница привели его, в частности, к выводу, что фактические данные об юродивых, их действиях в качестве обличителей социальной неправды едва ли достоверны, носят «легендарный характер», что свидетельства иностранцев об юродивых навеяны «людской молвой», что они писали «только по слухам, которые в таких случаях (речь идет о псковском юродивом Николе, обличавшем Ивана IV. — А. К.) быстро передаются из уст в уста, обрастая при этом самыми фантастическими и невероятными подробностями», основывались «на смутных слухах и толках, лишенных всякой достоверности».
Будовниц приходит к выводу, что «рождалась легенда о том, что юродивые (правда, не прямо, а иносказательно, намеками) обличают богатых, алчных и сильных мира сего. Эта легенда, которой народ окружал своих отверженных, нашла отражение в ряде житий юродивых, написанных уже позднее представителями духовенства — великими мастерами социальной демагогии, которой они великолепно пользовались в своекорыстных целях»
[183].
Выделим характеристики юродивых, содержащиеся в исследовании И. У. Будовница, такие как «иносказательность», «намеки», служившие языком для юродивых, как и их «бессвязное бормотание», что они ходили «во вретищах», что, «живя в мире, юродивый остается внутренним отшельником». Что «это отшельничество не пассивное, а деятельное, насквозь проникнутое человеколюбием» И. У. Будовниц считает легендой церковного происхождения и характера. Полагаем, что исследователь, поставивший задачу выяснить достоверность конкретных сведений, содержащихся в источниках об юродивых, проявил сверхскептицизм, «заданный» мыслью о том, что юродивые — «это местные сумасшедшие, которых народ называл «дурачками»
[184]. Обстоятельные источниковедческие разыскания исследователя убедили его в несогласованности показаний источников, несоответствии ряда их условиям места и действия, к которым отнесены те или иные явления юродства и, вслед за Η. М. Карамзиным, несообразность поступков юродивых. Так, один из них угрожал царю огненной тучей в зимнее время, когда гроз не бывает, как будто юродивые, да еще и святые, считались с закономерностями явлений природы, согласовывая с ними свои «чудеса». Исследователь стремился «очистить» изученный им материал от легендарных покровов и тенденциозно–церковных интерпретаций. Что же получилось в «остатке»? Получилась «народная молва» об юродивых, передававшаяся из уст в уста, и так на протяжении веков. Но «народная молва» и есть культурно–исторический факт, для изучения народного мировоззрения исключительно ценный. Оказалась глубоко и надолго задетой живая струна духовного мира людей. Ее звучание услышали и отметили летописцы, к ней внимательно прислушивались иностранные путешественники, посещавшие Россию в XVI в., а иные и принимавшие участие в ее внутренних делах — Генрих Штаден, Иоанн Таубе, Элерт Крузе, Джером Горсей, Джиле Флетчер. Для иностранцев «народная молва» служила информацией об общественном мнении, в чем они и были правы независимо от преследовавшихся ими целей.
Явления духовной жизни имеют свою сеть измерений, временных и пространственных, — они не погодная запись. Без этого исследователь сбивается с пути и явлениям общественной жизни дает психо–патологическое объяснение, как это и произошло в рассматриваемом случае при всей тщательности источниковедческих изысканий, самих по себе, конечно, ценных. В «народной молве» содержится устойчивый набор признаков (все же «народная молва» зафиксирована современниками), характеризующих юродивых. Независимо от вида источников, позиций и интересов информаторов «остаток» в его конкретных чертах остается одним и тем же, и так на протяжении XV-XVII вв. Эти признаки: «иносказания», «невнятные бормотания», «намеки», «вретища», едва прикрывавшие наготу, парадоксальность действий, поведения, образа жизни. Они — и более широко, чем названные выше, — перечислены Будовницем. Вопрос, был ли этот набор признаков понятным для окружающих языком, текстом, хотя и неписаным, но открытым, исследователь не ставил, да и ставить не мог, будучи ограничен самой постановкой вопроса. Исследователь не уклонился от признания действий юродивых как имевших общественное значение, но об этом сказал скромно. Не включил он явление юродства (для него таковое являлось не столько явлением, сколько рядом случаев) в связь с другими явлениями духовной жизни народа.
Это сделал спустя более десяти лет после работы Будовница другой исследователь — А. М. Панченко, принявший во внимание опыт своего предшественника
[185]. А. М. Панченко рассматривает юродство как одно из явлений духовной культуры народа, имевшее социально–обличительное значение. Панченко тщательно собирает детали, относящиеся к стилю жизни юродивых, действительно экстраординарному, но открывает в них своеобразную знаковую систему. Он различает две стороны в юродстве — «аскетическое самоуничижение» (как его «пассивную сторону») и «ругание миру», т. е. обличение пороков его («активная сторона»). Но и «аскетическое самоуничижение» тоже форма «ругания миру». Если в юродстве его «пассивная сторона» состояла в аскетическом образе жизни (а это так), то не выходил ли этот образ жизни за пределы и далеко за пределы личного поведения самих юродивых? Не служил ли этот образ жизни не только оправданию того «ругания миру», которое квалифицируется как активная сторона юродства, но и живым примером образа жизни, противостоящей образу жизни господствующих верхов, что бы ни думали сами юродивые об избранном ими образе жизни. Ведь юродивые подвизались в людных местах, и все их поведение взывало к аудитории. К пониманию характеристик, образующих «пассивную сторону» юродства, приближает оценка, которую дал Энгельс аскетическим мотивам (в религиозной окраске) в «Крестьянской войне в Германии»: «Эта аскетическая строгость нравов, это требование отказа от всех удовольствий и радостей жизни, с одной стороны, означает выдвижение против господствующих классов принципа спартанского равенства, а с другой — является необходимой переходной ступенью, без которой низший слой общества никогда не может прийти в движение»
[186]. Что юродство прибегало к крайним формам «аскетического самоуничижения», «оскорблению и умерщвлению плоти» — лишь подчеркивает социальную глубину феномена. Развивая характеристику аскетизма далее, Энгельс писал: «Низший слой должен начать с отказа от всего того, что еще может примирить его с существующим общественным строем, отречься от тех немногих наслаждений, которые минутами еще делают сносными его угнетенное существование и которых не может лишить его даже самый суровый гнет»
[187]. Конкретно автор писал о крестьянском проповеднике, пастухе–музыканте Гансе Бегейме из Никласгаузена, выступившем (1476 г.) в качестве пророка. Он проповедовал аскетический образ жизни, дополненный призывом к покаянию: «Он рассказывал, — пишет Энгельс, — что ему явилась дева Мария («Нельзя молиться за царя Ирода — Богородица не велит». —
Л. К.) и повелела ему сжечь его барабан, перестать служить танцам и греховным наслаждениям и призвать народ к покаянию»
[188].
Панченко, со всем на то основанием, констатирует, что «юродство противостоит рутине». Юродивый «шалует» с той же целью, что и ветхозаветные пророки: он стремится «возбудить» равнодушных «зрелищем странным и чудным». По внешнему признаку это зрелище сродни скоморошьему. Но если скоморох увеселяет, то юродивый учит»
[189]. Юродство рассматривается Панченко и в аспекте «зрелищности», массовой, площадной, в которой складываются и едва ли не в качестве общепринятой нормы взаимные контакты между «зрителями» и «актерами», хотя в прямом смысле слов и зрители не зрители, и актер не актер. «Зрители» не только объект, на который направлены поступки, жесты, слова юродивого, они и субъект действа, с которым считается юродивый. Панченко углубляется в специфику отношений между юродивым и толпой.
Выступления юродивых сопровождались надругательствами толпы, побоями, как будто бы и охотно переносимыми юродивыми, но и небезответными, как в словесной форме, так и погрубее: плевки в толпу и швыряние в нее камнями. Это парадоксально, но и это «диалог»: толпа и юродивый выступают «на равных». Это было, между прочим, равенство греховности: «кто без греха, первый брось камень» (Иоанн, 8, 7)? Никто! И камни летели из одной стороны в другую (и плевки, и бранные слова, и непристойные жесты — это все «камни»). Юродивые распинали собственную греховность, почему и не укрывались ни от поношений, ни от побоев, но тем усерднее распинали греховность толпы (ведь и Ганс Бегейм призывал к покаянию). Стороны понимали друг друга.
Другой парадокс — нагота. И это «камень», летящий в толпу, возбуждающий толки. Да и только ли нагота! Юродивый истязает нагое тело. «Нагота — одна из важнейших примет юродства»
[190], — пишет Панченко и отмечает, что многие юродивые носили прозвание «нагой». Он продолжает: «В данном контексте это слово оказывается в одном синонимическом ряду со словом «юродивый»
[191], а «Нагота — символ души»
[192]®. Нагота — символ души, добавим — праведной. Правда нага и нагота юродивого — Правда. В русском паремиологическом фонде находим: «Голенький ох, а за голеньким Бог», «Гол да наг перед Богом прав». Нагота — символ души, но углубиться в символ помогает все тот же паремиологический фонд: «У праведна мужа душа красавица». И еще: «С нагольной правдой в люди не кажись» — юродивые поступали наперекор изречению. Безоблаченносгь — обличала. Она и была «нагольной Правдой», осуждавшей и грозившей людям, преступавшим ее заповеди и моральные веления. В этом ключе понимали друг друга юродивые и толпа. Публично манифестируемая нагота являла не просто изнуренное постом тело, но и изъязвленное, израненное, покрытое струпьями — уродливая нагота, безобразная, но вот парадокс — не отталкивавшая. Если принять, что цель юродивого —«благо, польза, личная и общественная», то встает вопрос о соизмеримости цели со средствами: «благо никак не вытекает из безобразия, и это — также один из парадоксов юродства»
[193]. Оно, впрочем, не вытекает и из красоты. Парадокс всегда так или иначе контрастен.
«Красота» составляла монополию богатых, конечно, не в том смысле, что они наделены были природной красотой, а в том смысле, что материальное богатство составляло силу, превращавшую урода в красавца, старика в юношу, глупого в умного, перевертывало все знаки в мире общественных отношений и морали, превращая отрицательное в положительное и положительное в отрицательное. Красота сближалась с богатством, а бедность с безобразием. «Худый» в русском языке XIV-XVII вв. означало «бедный», «скудный», «незнатный», «слабый», «жалкий», «простой», но так же и «некрасивый», «наружно безобразный». С другой стороны, «богатство» сближалось с «пышностью», «великолепием», «роскошью», «красотой». Превращения положительных величин в отрицательные, а отрицательных — в положительные в паремиологическом фонде соотнесены с богатством и бедностью: «Богатый — ума купит; убогий и свой бы продал, да не купят»; «Не тот человек в богатстве, что в нищете»; «У праведна мужа душа красавица'
Контрасты между богатством и нищетой обрисованы в сочинениях русских публицистов XVI в. — Ермолая–Еразма, Максима Грека, Андрея Курбского и осуждены ими. На народный лад они представлены были не на словах, а на деле. И это вызывало понимание и отзыв в умах и душах тех, «монополией» которых была бедность. Считать ли это «игрой», драматическим сценарием, разыгрываемым каждым соответственно отведенной ему роли? Зрелищем, может, это было для посторонних, тех, кто находился вне «игры». Ни участникам «игры», ни тем, кто стоял вне ее, было не до шуток. Здесь, если угодно это называть игрой, то и в начале и в конце ее дыхание «почвы и судьбы». Что «Древняя Русь, как и средневековая Европа, насквозь театральна»
[194], — факт бесспорный, существенный, показательный. Средневековая культура — публична. «Зрелищность» — «зримость» суть средства ее эмоционального и понятийного языка. Сфера «запредельного», т. е. по принципу «незримого», и та постигается в конкретных образах с помощью пяти чувств — зрения, обоняния, осязания, слуха, вкуса, — чтобы лишь потом (и не без модификации добытого «материала») быть предъявленной познающей мысли. Недаром житийные повести неизменно требовали «протокольной» части. Она состояла из показаний очевидцев, обозначения обстоятельств, наименования места и даты, когда «горнее» явило свое присутствие в «дольнем»: кто, где, когда, как? Вера в эту эпоху была «зрячей», как ни в какую иную. К этому еще предстоит обратиться.
Есть существенное отличие между юродивыми и святыми, хотя в пантеоне святых представлены и юродивые, правда, на положении «меньшой братии». С Богом и людьми (в их числе с властителями и царями) они общаются «на короткой ноге». Что в словах и действах святых выступало как божественное веление, у юродивых выступает как акт их воления. Они «живут во Христе», поскольку Христос живет в них. Они не причастны небу — они сами его частица. И именно так выражают они полноту христианской веры. Э. А. Снигирева оценивает феномен юродства в значении «олицетворения в народном сознании образа идеального христианина», оправдывающего всем целым своей жизни именно этот образ и потому-то полноправно выступающего в качестве «обличителя и заступника»
[195]. Снигирева насчитала до 50 имен юродивых, упоминаемых в разных церковных источниках. Из 24 юродивых, опуская остальных (кроме имен, о них ничего не известно), Снигирева установила, что все они приходятся на XIV-XVI вв., а большинство из них (14) относится к XVI в.
Это век, когда «юродство как религиозный феномен получает свое необычайное развитие»
[196]. Снигирева, как и мы, констатирует трансформацию святости в юродство, но в данном случае представляется важным другое. Исследователь подвергает анализу сказочный сюжет «Незнайки». Это двойник образа Ивана–дурака (юродивый по–своему, но тоже «Иван–дурак»). Но исследовательница останавливается не на тождестве этих образов, а на их отличии друг от друга. Обратимся к выводу Снигиревой о связях между героем сказки и феноменом юродства, почерпнувшего много черт из образов сказочных предшественников: «Обостряя потребность масс в усвоении новой религии, та же историческая действительность заставляла массы искать такие религиозные образы, которые по своей сути должны были активно противостоять уже господствующей идеологии, ее религиозно–нравственным идеалам»
[197]. Здесь, как показывает исследовательница, и есть живое звено связи между образами сказочного фольклора и явлением юродства. Тем оно народнее.
Элементом языка, на котором изъяснялось юродство, была «нагота». Его языком служила система элементов — причудливы и элементы и их система. «Юродивые не изобретают оригинальных принципов кодирования»
[198], — пишет Панченко. Что юродивые «пользуются теми же приемами, какими пользуется фольклор»
[199], — как продолжает исследователь, — сомнений не вызывает — «он условие, делающее возможным их общение с аудиторией». Исследователь подметил, что «сказки о дураках — один из важнейших источников для понимания феномена юродства»
[200]. Это подтвердило и исследование Снигиревой. «Один из важнейших» источников, но не единственный из них.
Выше было обращено внимание на тексты Священного Писания, к которым восходит понятие о юродстве в христианстве. То, что «свое нравственное оправдание» юродство берет в Евангелии, отмечал и Панченко
[201]. Как согласовать мировоззрение фольклорное с евангельским? «Юродивый, — по словам Панченко, — балансирует на грани между смешным и серьезным, олицетворяя собою трагический вариант «смехового мира»
[202]. Воздержимся от суждения об этом. Много очевидней, что юродивый «балансировал» между народной культурой и нравственными максимами Евангелия. Размах колебаний велик, и евангельский «крен», насколько он был осуществим и осуществлялся, служил не отрыву от народной культуры, а ее одухотворению. И если между аудиторией и юродивым устанавливалось взаимопонимание, какими бы в наших глазах причудливыми не выглядели его формы, это свидетельство, что обе стороны «действа» объяснялись не только на языке образов, представлений и понятий фольклора. Язык юродивых — язык божественный, точнее язык Святого Духа. Как таковой он и не может быть адекватно передан на знаковом языке фольклора (в репертуаре знаков он остается). К какому бы языку ни прибегали юродивые, он неминуемо останется условным, импровизированным, доступным аудитории (как и пониманию самого юродивого) только отчасти: евангельское «отчасти знаем и отчасти проповедуем».
Прибегнем к литературоведческому приему «отстранения чтобы взглянуть на явление как бы впервые. Вспомним стихотворение Николоза Бараташвили «Младенец»: «Лепечет что-то райское младенец и услаждает материнский слух». Младенец «воркует по–голубиному», «на языке сивилл». У юродивых «птичий язык» был в ходу. И им «услаждали», не «по–матерински» отнюдь бранились, не стесняясь в выборе слов, но и на диковинный этот лад «услаждали» аудиторию. «Услаждали» — «тешили» и еще оттенок слова — «утешали». Пусть бормочет, лепечет, пусть на «птичьем языке» — было бы «что-то райское». А «райское» было!
Язык юродивых — локомоторные движения, вращения, корчи, обмирание, вопли, глосоллалии, парадоксальные позы. Язык безумный, но не без умный. И каким же иным мог быть язык человека, если в нем действовал Святой Дух!
Для средневекового мировоззрения характерно отелеснение духовного, имманентное одухотворению телесного. Задача настоящего исследования — выявить пути становления духовного начала, его отделения от телесного, смены исторических форм индивидуальности. В феномене святости фиксируется один из этих путей. Генетически феномен юродства связан с феноменом святости. Во святых ходили и некоторые юродивые, с Варлаамом Хутынским сосуществовал Прокопий Устюжский. Но святые в сумбурном языке не нуждались, чудотворение осуществлялось прямой ретрансляцией молений к Богу и обратной — волений Бога. Феномен юродства — духовное новообразование, возвышающее еще на порядок величин выплетение духовного начала — «шестое чувство»
[203], надстраивающееся над пятью уже всячески опробованными средневековым человеком; даже в странствиях по раю и аду, что отложилось в апокрифической литературе и древнерусских легендах о чудесах; даже в путешествиях святых к иерусалимским святыням верхом на бесах.
Из ряда вон выходящее поведение юродивых составляет их социально–психологический облик. Его познанию служит классическое учение А. А. Ухтомского о доминанте поведения. «Доминанта выражается в интересах текущего поведения человека, — писал Ухтомский, — определяющий ее процесс начался давно из глубины прошлого, и понять интегралы нельзя, не учитывая дифференциального течения тех струй, которые возникли очень давно, чтобы сложиться в нынешние события…«
[204] Но то, что в одной фазе развития сложилось в «интеграл», по отношению к следующему «интегралу» составляет «дифференциальное течение струй». К какому новому «интегралу» вело это течение, к каким новым духовным событиям в народной среде?
К ответу на этот вопрос привлечем дополнительную информацию.
Юродивые прибегали и к общедоступной речи, ярко–образной и прямолинейной, и к исключающим разнотолки действиям, когда обличали «сильных мира сего». Как общественно–культурному феномену духовной жизни юродству присущ аспект социально–обличительный. «Скрытый текст» и «открытый текст» юродства не рядоположены, а двуедины. Социальным обличителем предстает псковский юродивый Никола (умер в 1576 г.). В «Записках» Штадена сказано, что Иван IV, прибывший в Псков как каратель, явился к Николе, от которого услышал: «Довольно! Отправляйся назад домой!», — чему и повиновался. О самом же юродивом Штаден сообщает, что он был богатым «мужиком», жившим одиноко
[205]. В «Послании» Таубе и Крузе (написано в 1572 г.) имеется более обширный и информативный рассказ: «Был послан к великому князю (Ивану IV. — А
К.) один бедный человек (противоречие с рассказом Штадена, отмеченное И. У. Будовницем. — А
К.) по имени Никола (Нирикла), которого все псковичи почитали, как никто, словно святого или особого пророка, и объявил ему, что он должен к нему придти. Великий князь не отказал ему в этом. Когда великий князь подошел к этому дому, этот пророк или его дьявольская личина крикнул из окна по–русски: Ивашка, Ивашка…, до каких пор будешь ты без вины проливать христианскую кровь. Подумай об этом и уйди в эту же минуту или тебя постигнет большое несчастье»
[206]. Джером Горсей, посетивший Россию в 1573 г., видел сам псковского юродивого, не усомнился в душевном здоровье его, но признал в нем «обманщика или колдуна». Горсей писал, что Иван IV во время карательных походов на Новгород и Псков встретился с отпором Николы, назвавшим его «кровопийцею, пожирателем христианского мяса», грозившим царю Божиим гневом, если «он или кто-либо из его воинов» причинит вред населению, и потребовавшим немедленного удаления царя из города. По словам Горсея, Николу «боялись и уважали как государь, так и народ, который всюду за ним следовал»
[207].
Джиле Флетчер спустя четверть века после Горсея писал, что царь послал Николе подарок, «а святой муж, чтобы отблагодарить царя, отправил ему кусок сырого мяса, между тем как в то время был у них пост. Увидев это, царь велел сказать ему, что он удивляется, как святой муж предлагает ему есть мясо в пост… «Да разве Ивашка думает (сказал Николка), что съесть постом кусок мяса какого-нибудь животного грешно, а нет греха есть столько людского мяса, сколько он уже съел?» Угрожая царю, что с ним случится какое-нибудь ужасное происшествие, если он не перестанет умерщвлять людей и не оставит город, он таким образом спас в это время жизнь множества народа»
[208].
Уничижительное «Ивашка» содержится в сочинениях как Таубе и Крузе, так и Флетчера. В том и другом сочинениях передается не только однозначная ситуация: Иван IV каратель — Никола обличитель карателя, но и способ действий Николы. В одном случае: «этот пророк или его дьявольская личина». В другом: посылка сырого мяса. Способы разные, но оба укладываются в типичный поведенческий ряд юродства. Подмечен дух юродства, а это тоже факт, и очень значительный, при критическом рассмотрении иностранной информации об юродстве. Флетчер, без сомнения, оценил юродство как общественное явление, а не просто как экстравагантность, любопытную для иностранного читателя. Его сочинение «О Государстве Русском» (1591) содержит рассказ еще об одном юродивом, которого по имени он не называет: «В настоящее время, кроме других (юродивых. —
А. Ю, есть один в Москве, который ходит голый по улицам и восстанавливает всех против правительства, особенно же против Годуновых, которых почитают притеснителями всего государства…» Конкретная информация об юродивых обрамлена Флетчером общими суждениями о них: «Их (юродивых. — А. К.) считают пророками и весьма святыми мужами, почему и дозволяют им говорить свободно все, что хотят, без всякого ограничения, хотя бы даже о самом Боге». И еще: «Блаженных народ очень любит, ибо они, подобно пасквилям, указывают на недостатки знатных, о которых никто другой и говорить не смеет»
[209]. Свидетельства иностранцев совпадают в признании большой популярности юродивых среди народа. В «Псковской первой летописи» и «Пискаревском летописце» содержатся сведения о Николе–юродивом и Иване IV в версиях, не противоречащих тем, что дошли до нас в известиях иностранцев
[210]. Русские летописцы, конечно, имели свой, отличный от иностранных авторов, угол зрения на юродивых и их отношения с царями. Знали они, что цари, может быть, и боятся юродивых, однако не жалуют, а расправляются с ними, бывало, «тайно», как пишет Флетчер, а бывало, и явно, как, например, при Иване III в 1488 г.. о чем сообщают Софийская (вторая) и Львовская летописи
[211].
Среди всех обличений юродивыми царей (сведения об этом наиболее полно учтены в исследовании А. М. Панченко) подавляющее большинство (и самые резкие по содержанию) относится к Ивану IV. Как ни двоился образ Ивана IV в произведениях фольклора, специалисты указывают, что большинство исторических преданий об Иване IV изображают его «справедливым царем».
[212] Обличения Ивана IV юродивыми ближе к реальной действительности и сама энергия обличений тоже свидетельство их подлинности как памятников народного протеста. Правда, большинство юродивых, обличавших Ивана IV, либо псковичи и новгородцы, либо мишенью их обличений являются карательные походы царя в Новгородчину и Псковщину. Этому соответствуют новгородские и псковские исторические предания — в большинстве из них «отношение к Грозному резко отрицательное»
[213].
Одну из особенностей этого цикла исторических преданий об Иване IV и составляют их религиозные мотивы. Игумен Псково–Печерского монастыря, казненный Корнилий — святой Корнилий с отрубленной головой преследует царя, держа в руках отрубленную голову. Согласно другому преданию, путь к Волхову, куда царь направляется «полюбоваться» трупами своих жертв, преграждается чудесно возникшим огнем.
Псковщина и Новгородчина — исконные очаги русских еретических движений. Здесь около десяти лет назад до новгородского погрома (январь–февраль 1570 г.) звучала проповедь Феодосия Косого, и царь знал об этом. Захватив в 1563 г. Полоцк, он казнил соратника Феодосия Косого — Фому. Велось дознание и о жене Фомы
[214]. Не в этих еретических кругах складывались исторические предания об Иване IV. Но об идеологической атмосфере, окружавшей обличения юродивых, придававшей им силу и влияние, религиозные мотивы исторических преданий дают представление.
В «центральных областях» страны исторические предания характерны положительной оценкой Ивана IV
[215]. Что же касается жестокости царя, не укрывшейся от народа, то она объяснялась (судя по историческим преданиям) наветами его боярского окружения. Юродивые обличали царя без всяких скидок на злую волю его окружения.
Если от исторических преданий обратиться к актовому материалу, ценность которого состоит прежде всего в первичности его источников, то становится очевидным, что сознание крестьян, переживших горчайший опыт опричных лет, освобождалось от идеализации царя, что вина за насилия, голод, нищету возлагалась и на царя и на его слуг. Во время обыска о сбежавших крестьянах и опустевших обжах в новгородских пятинах местный священник и «добрые люди» Прибужского погоста без обиняков заявили, что запустение (в 1587—1588 гг.) произошло от «государева тягла и от городового дела и от хлебного недороду…«
[216] Крестьяне Рузских владений Иосифо- Волоколамского монастыря разъяснили, что запустение сел и деревень, происшедшее после 1571—1572 гг., имело причиной «хлебный недород», «меженину», а также «от государевы большие дороги гонцов и от проезду сильных и ратных людей», т. е. от повинностей. «А достальные, господине, крестьянишка изнемогают от всяких государевых податей, потому што платят з живущего и за пуста»
[217]. В обыске запустевших крестьянских земельных участков, производившемся в 1571 г. в Вотской пятине, по показаниям «волостных людей», т. е. людей из состава самого населения волости, причины запустения сел и деревень названы недвусмысленно: «Збежали безвестно от царевых податей», разбежались от опричнины», «…от царских податей осеротил, под окны волочитца», «от царевых податей безвестно сбежал… двор сожгли опришные», «Марка опритчины убели, дети безвестно сбежали», «Петерко и з детми збежал от царевых податей», «Якуша опричины замучили», «дворишко опритчиныи сожгли», «Ларюка опричины и замучили, живот пограбили, двор сожгли, запустил 78–го»
[218].
Глас юродивых был народным гласом. И веками хранился в народной памяти. В «Путевых письмах» П. И. Якушкина запись эпизода с посылкой юродивым Николой царю куска мяса содержит слова: «Ты хуже собаки, собака не станет есть живого человечьего мяса, а ты ешь»
[219].
В круг обличительных выступлений юродивых, известных по летописям, свидетельствам иностранцев, народным историческим преданиям, естественно и свободно вписывается «Песня о царе Иване Васильевиче и «Христе» Иване Емельяновиче». Песня эта, опубликованная в 1886 г. П. И. Мельниковым–Пе- черским, не привлекла внимания следующих поколений ученых. Она впервые изучена и прокомментирована фольклористом А. А.' Круппом, любезно поделившимся с автором результатами исследования. События, о которых рассказывается в песне, разворачиваются во времена Ивана IV в Москве, ее герой Иван Емельянович житель Кадашева — московской ремесленной слободы. Иван Емельянович не святой, не юродивый. Он — «Христос», становящийся жертвой гонителей. Происходит встреча царя с Иваном Емельяновичем.
Иван Васильевич: Вправду ль, Ванька, молва идет,
Что горазд ты пророчить стал?
Иван Емельянович: Уж ты Ванька, ты Ванька, беспутный царь,
Сам ты Ванька людскую кровь пьешь,
А мясом человечьим закусываешь.
Все как в обличениях юродивых, дословно. Но дальше события развертываются по–иному. Иван Емельянович о себе:
Я не Ванька–Иван, да не Предтеча,
А сам Спас, Христос сын Божий.
У царя «сердце разгоралось, хочет царишка Спаса жезлом прободать…» Но силы покидают царя:
Перед ним сам Спас стоит,
Перстом правыя руки грозит,
Как на той ли на иконе Мануйловой.
Упал тут царь земной перед небесным…
[220]А. А. Крупп указывает на сходство этой песни по ее художественным особенностям со старшими историческими песнями о времени Ивана IV и относит ее возникновение к концу XVI — середине XVII в.
Что смущало исследователей, обошедших песню вниманием? Конечно, не то, что она известна по поздней записи (Мельников–Печерский обнаружил ее, по–видимому, в 60–х гг. XIX в.). Ведь и многие другие исторические предания, в том числе их старшие редакции, записаны были исследователями в XIX в. Близость песни содержанию и форме обличений Ивана IV юродивыми 70–х гг. XVI в. очевидна. Композиционные особенности и художественный стиль песни без зазора укладываются в поэтику старших редакций исторических песен об Иване IV. Смутил исследователей Иван Емельянович, живой «Христос», да еще с апостолами, ангелами и архангелами, серафимами и херувимами — словом, со всем небесным чином, о чем читаем в полном тексте песни. Смутило, что песня имела культовое назначение, показательное для последователей «веры Христовой» — или, как они себя называли, «люди Божьи»
[221], первой в русской истории секты духовно–христианского направления — еретического.
В статье «Некоторые идеологические формы социального протеста русского крестьянства», опубликованной в сборнике «Россия на путях централизации»
[222], нами было показано, что появление песни о царе Иване Васильевиче и «Христе» Иване Емельяновиче не встретило никаких бы противопоказаний, будь она приурочена даже и к 50–м гг. XVI в. Но песня эта представляет собой момент отрыва от православной духовной культуры, хотя нити отрыва обнажены и явственно зримы. Все же песня принадлежит иному контексту духовной культуры, которая условно может быть названа русским простонародным протестантизмом.
Озаглавив этот очерк «Крестьяне и святые», мы обозначим только один срез религиозного феномена святости. Явление духовной культуры, вовлекшее в орбиту возвышающего и облагораживающего влияния людей из социальных низов народа. Это влияние, даже во всех случаях, когда почитаемыми были местные святые — ив этих случаях, может быть, еще действеннее, — выводило мирян за пределы прихода, а нити духовной связи их со святыми делало все более тесными и прямыми.
§ 2. КЕНОТИЧЕСКИЙ ТИП СВЯТОСТИ
Проблеме «русской святости» посвящено множество исследований. Нельзя сказать, что популярность проблемы способствовала ее глубокому и непредвзятому изучению. Особняком стоят труды исследователя истории русской духовной культуры, общественной мысли, истории церкви на разных этапах ее развития — Георгия Петровича Федотова. В настоящее время опубликованы его исследования «Святые Древней Руси» (М., 1990), «Стихи духовные. Русская народная вера по духовным стихам» (М., 1991), собрание статей «Судьба и грехи России» (СПб, 1991—1992, т. 1—2). Остается непереведенным капитальный труд историка «Русское религиозное сознание», вышедший на английском языке в Кембридже в 1946 г. (т. 1) и там же в 1966 г. (т. 2) (посмертно).
Наши наблюдения и размышления в изучении духовной культуры средневековой Руси, особенно духовного мира святости, лежат в русле исследований Г. П. Федотова. Мир святости как самоценный определял пути развития духовной культуры древней и средневековой Руси вплоть до рубежа XV-XVI вв., времени неотвратимого кризиса русской православной церкви, который, согласно Г. П. Федотову, означал «трагедию древнерусской святости»
[223]. Г. Федотов писал: «На заре своего бытия Древняя Русь предпочла путь святости пути культуры. В последний свой век она горделиво утверждала себя как святую, как единственную христианскую землю. Но живая святость ее покинула. Петр разрушил лишь обветшалую оболочку Святой Руси. Оттого его надругательство над этой Святой Русью встретило ничтожное духовное сопротивление»
[224]. К характеристике Федотова, содержащейся в приведенной цитате, нам еще предстоит вернуться, чтобы не оспорить, а, напротив, дополнить ее. Однако требуется, на наш взгляд, уточнение. Уложить понятие «святости», «мира святости» в дефиницию для нас дело непосильное. С необходимой полнотой «святости» по своему духовному содержанию, многосторонности проявления еще ожидает исследователей. Это, вероятно, сознавал и сам Федотов, сравнивший в одном из трудов «святость» в религии с явлением гениальности в мире культуры.
Уточнению же, может быть, подлежит противопоставление «пути святости пути культуры». Будь справедливо такое противопоставление, оно означало бы отлучение культуры от святости, что во многих случаях несло бы оттенок дискриминации (как быть с «Божественной комедией» Данте, например?). Святость есть и путь к святости: «Показа нам путь нов, свят», как читаем в одном из Служебников XIII в. Но это и есть труд возделывания духовной нивы, т. е. культура в исконном значении слова.
Русская святость в древней и средневековой Руси не являлась иновариантной. Прекраснейшее произведение древнерусской литературы как по захватывающей глубине содержания, так и по адекватной ему силе художественности изложения — «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона (середина XI в.) не только исключительно по своей значимости явления христианской культуры, но подобно башне, высящейся в веках русской духовной жизни, не перестает предупреждать о разграничительной линии между законничеством и благодатью, между догматической окостенелостью и христианской свободой. В реальной жизни и по мотивам чаще всего низменным, хотя и социально обусловленным, пути законничества, тесно связанные с властными привилегиями и материальным обогащением, следовавшим по ним, были несчастным достоянием, сопутствовавшим истории русской церкви, убивавшим то, чем она являлась по определению: «Тело Его (Христа. — А. К.), еже есть церковь» (Колос., 1, XXIV). Достаточно упомянуть о спорах и обличениях на Владимирском и Переяславльском соборах церкви. За примерами корыстолюбия, вымогательства и невежества духовенства, взаимного противостояния рядовых мирян и князей церкви далеко ходить не приходится. И так на протяжении веков.
Все же не эта линия в истории церкви была приоритетной и доминирующей. Во всяком случае, она не должна заслонять от историка духовную культуру древней и средневековой Руси «мира святости». Простота отношений и чисто житейские вопросы, что характеризует общение крестьян со святыми, о чем говорилось выше, составляет лишь передний план этих взаимоотношений, за которыми более глубокие планы духовного общения остаются незримыми, неподозреваемыми, но реальными и сильно воздействующими на духовную жизнь людей. Это были влияния, какими бы незаметными они ни были, действовавшие обоюдосторонне святых на крестьян и крестьян на святых. Так закладывались духовные первоначала того, что в современной литературе обозначается, хотя и расплывчатым, условным, но все же емким понятием «менталитет». Многое в духовной жизни, как в давно минувшие времена, так и в современности, совершается на путях невидимых.
Федотову удался опыт характеристики особенностей древнерусской святости. Этому посвящено его исследование «Русское религиозное сознание». Выделим основные положения этой характеристики, основные, но не все, а именно те, которые мы могли проверить собственным научным опытом. При этом мы не хотим поставить под сомнение те характеристики Федотова, которые не приводим.
Первым и главным в исследовании Федотова является определение русской святости как
кенотипической. Это — греческое понятие, встречающееся в глагольной форме у апостола Павла в Послании к филиппийцам. Речь идет о добровольном самоуничижении Христа — Царь Небесный «зрак раба приим, в подобии человечестем быв, и образом обретеся такоже человек: смирил себе, послушлив быв даже до смерти, смерти же крестныя. Тем же и Бог его превознесе, и дарова ему имя, еже паче всякаго имене» (Филип., 2, VII-VIII)
[225]. Примером, особенно красноречивым, кенотической святости является житийная повесть о Борисе и Глебе (см.: главу «Борис и Глеб — святые страстотерпцы» в книге Г. П. Федотова «Святые Древней Руси»). К этой же повести Федотов обращается в названном выше труде (и во многих других). Братья–страстотерпцы, князья Борис и Глеб, были особенно чтимы народом. Их мученический подвиг на века остался в народной памяти.
Выделим основные выводы о кенотическом типе русской святости, сделанные Федотовым на основании всего доступного ему материала:
1) Непротивление придает смерти качество добровольных страданий и очищения. Примечательно, что русская церковь не придает того значения мученикам за веру, какое им приписывает Западная и Византийская церковь. «Большинство мучеников за веру забыты русским народом»
[226]. Ни один из них не может соревноваться в популярности с Борисом и Глебом. Это значит, что Русская церковь не ставит смерть на пути следования Христу ниже мученичества за веру… Борис и Глеб сразу же стали патронами Руси, небесными защитниками в дни опасностей. Особое значение этого культа наряду с канонизацией и его популярностью в народе видно из того, что хронисты ссылаются (или имеют в виду) на пример Бориса и Глеба всякий раз, когда речь заходит о политических убийствах в русской истории.
2) Воскрешение и очищение — цель, за которую можно заплатить муками и смертью. В строго православном понимании добровольное, самоотверженное непротивление необходимо, чтобы достичь соответствия страданиям кенотического Христа.
Особенно благодарным материалом для тонких, проницательных размышлений Федотова, для великолепных находок его обобщающей мысли послужила житийная повесть о Феодосии Печерском. Именно Феодосий стал отцом русского монашества
[227]. В личности Феодосия был найден монашеский идеал, которому Древняя Русь сохраняла верность в течение многих веков
[228].
Федотов обращается к далеким генетическим связям, предопределившим особый тип русской святости. Его разыскания убедительны и плодотворны.
3) Житие, написанное Нестором, имеет громадное значение для реконструкции русского типа аскетизма. Как показывает Федотов, среди монашеского аскетизма на Руси особенно сильными, чтобы не сказать решающими, были традиции палестинского аскетизма. Отмечается удивительная близость палестинской традиции русскому религиозному идеалу. Поскольку русские располагали полным корпусом переводов древних патериков и имели большое число различных житий — их выбор в пользу той или другой версии и традиции был вполне сознательным. Разница между египетскими и сирийскими отцами, с одной стороны, и палестинскими — с другой, заметна. Первые — примеры аскетического героизма, дары исцеления, высоко развитая практика созерцательной жизни. Палестинцы много более скромны на взгляд наблюдателя. Но зато они обладают тем даром, который, по словам Антония, составляет главную монашескую добродетель: скромность, рассматриваемая как чувство меры, как духовный такт. Они пришли позднее героев первого этапа монашества, не повторяли старых подвигов, но избавились от крайностей. Их идеал хотя и строг, но все-таки шире и доступнее. В нем нет ничего сверхчеловеческого /superhuman/, хотя именно из жития Саввы заимствована любимая русская квалификация святого как «земного ангела и небесного человека». «Можно говорить о гуманизации аскетического идеала в Палестине и в России»
[229].
4) В целом Феодосий был далек от радикализма, от односторонности. Но следовал христианскому образцу в самой жизни. Образ Христа выражается в его жизни не во внешних акциях, а как бы светится внутри его личности. Все в его поведении продиктовано «евангельским образом униженного Христа»
[230].
5) Феодосий, как кажется, не знает любви как эроса в смысле страстной и мистической любви к Богу как небесному воплощению красоты. «Агапэ остается для него единственным типом христианской любви»
[231]. Поэтому в его практике нет ничего и мистического. Созерцание не его удел. Его ночные моления не являются мистическими видениями. Они сопровождаются обильными слезами и жестами, это oratio jaculatoria по латинской терминологии. И в этом отношении Феодосий — типичный представитель Древней Руси. «Мистицизм — редкий цветок на русской почве»
[232].
И наконец:
6) Разница двух миров в русском восприятии — это пропасть не между телом и духом, как в платоновской мистической традиции, а между павшей и преображенной (обоженной) плотью. Отсутствие Эроса как в мистическом, так и в эстетическом смысле составляет разницу между Феодосием и Франциском Ассизским.
Традиция Феодосия Печерского имела продолжение и развитие вплоть до рубежа XV-XVI вв. Достаточно назвать имена Сергия Радонежского, Епифания Премудрого, Нила Сорского и его последователей и учеников, старца Артемия, Вассиана Патрикеева. Кстати заметить, что все позднейшие представители этого направления прибегали в своих сочинениях к обильному цитированию Нового Завета, как это делал в свое время и Феодосий Печерский. Напротив, их противники щедро обращались к текстам Ветхого Завета. Здесь нельзя не вспомнить еще раз «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона. Нам предстоит полемика с некоторыми нашими современниками–исследователями по вопросам о значении мистических мотивов и так называемого Православном Возрождении, то есть о значении в творчестве его представителей мотивов исихазма и паламизма
[233].
Воспроизведу слова профессора русской литературы, моего учителя, Николая Павловича Сидорова, из долгих и дорогих для меня собеседований на тему о роли мистицизма вообще, и исихазма в частности в русской общественной мысли (1946—1947 гг.): «Мистический исихазм чужд русскому духу» (вспоминаются слова Феодосия Печерского о мистицизме как редком цветке в русской духовной жизни)
[234].
Как маятник — от благодати к закону и от закона к благодати — колеблется и движется в зависимости от общемировоззренческой и собственно церковной позиции ее представителей. Ведь и Иосиф Волоцкий стал святым несмотря на его воинствующее законничество.
Приведенные выдержки из исследования Федотова представляют собой его кратчайшую аннотацию и заведомо обедняют его труд, изобилующий фактами, наблюдениями, рассуждениями, восстанавливающими в подлинном масштабе мир русской святости в древний и средневековый периоды в его кенотипи- ческом варианте, не единственном уже и в те века, но культуру духа эпохи характеризующем и превалирующем. Нам хотелось бы, чтобы читатель со всем возможным вниманием отнесся к сведенному нами в несколько пунктов содержанию труда Федотова. В них не только раскрыт образ кенотипически верующего, мыслящего и действующего святого, но вместе с тем и глубокие — история покажет, что и неизгладимые — черты характера русского человека, его национального менталитета. Они, эти черты, столь глубоки и устойчивы не без того, что закладывались много веков назад и веками же культивировались на разных путях культурного влияния.
Здесь весьма уместно обратиться к теме «крестьяне и святые». На каком бы уровне ни происходило это общение, на каких бы сугубо житейских вопросах ни замыкалось, в реальности существовала не только «буква общения», будто и исчерпывающая всю суть дела, но и незримый и оттого не теряющий в силе дух общения. Круг «крестьяне и святые» вписывался в дух эпохи, охватывавший средневековую Русь и унаследованный в своем ядре от Древней Руси. Дух всепроникающий и не только благодаря непосредственному общению крестьян и святых. Лучшим доказательством этого служит именно то, что, минуя временную специфику, в которой он некогда достигал человека, это был дух, запечатлевшийся в человеке как непреходящий момент личности, разделяемый собратьями по нации, им общий, имманентный — я имею в виду духовный склад человека, черты его ментальности.
К открытому и изученному Федотовым в сущности нечего добавить. Главное им сказано. Далеко за пределами истории средневековой Руси, до рубежа XIX-XX вв., чтобы не входить в последующее время, в народе остается жить как этический — и потому не подлежащий уничтожению и гибели принцип — непротивления злу насилием. В истории русского народа этот принцип жизни и поведения оплачен жертвами, не поддающимися исчислению. Он, как правило, связан с религиозной верой и убежденностью. Это был фактор исторической жизни народа, и, не обнимая всю совокупность его, без учета этого фактора, история России неполна. Только Индия, ее народ, ее мыслители дают пример непротивления злу насилием более убедительный, яркий, массовый и исторически действенный, не говоря о том, что куда более древний. Махатма Ганди, заключая свою автобиографию (в ее последней строке), обратился к моральной силе «самоуничижения» — кенозису в греческом оригинале понятия
[235].
Среди поэтических шедевров Тютчева имеется и исключительно кенотический. Мало кто из русских читателей, с тех пор как он стал их достоянием, не восхищался этим шедевром и не сохранил в памяти его дословно. Однако напоминаем о нем не только потому, что он относится к рассматриваемой здесь теме и обнажает «простоту» в ее сложности и представляет собой одно из наивысших творческих достижений поэтического гения. Здесь имеются строки, дающие повод поделиться с читателем заслуживающей внимания информацией из переписки великого ученого–гума- нитария нашего века Арнольда Тойнби с достойным по масштабу личности и таланта и эрудиции корреспондентом — академиком Николаем Иосифовичем Конрадом. До сих пор не издана большая часть их переписки, представленная в машинописных копиях в моем домашнем архиве. Итак, Тютчев:
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа, —
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил благословляя.
«Взор иноплеменный» и вовсе не «гордый» сполна оценил наличие кенотипического начала в русской культуре и его место и значение в русской истории.
Тойнби — Конраду 23 апреля 1969 г.: «…для меня величайшие русские герои — это средневековые Борис и Глеб, которые добровольно пошли на казнь вместо того, чтобы сражаться за свои права и свою жизнь. Это была крайняя степень кеносиса, а кеносис (если я правильно толкую традиционное теологическое значение этого слова) — это добродетель, которой Западу особенно не хватает. Мы стали рабами вожделения богатства и силы…»
Конрад — Тойнби 30 ноября 1969 г.: «С этим письмом я посылаю две фотографии тех самых юношей — Бориса и Глеба, — о которых Вы писали в предыдущем письме. Картины были написаны Нестеровым между 1890 и 1895 годом для собора Св. Владимира, строившегося в то время в Киеве. К сожалению, это только фотографии с репродукций этих картин… Но, я думаю, что и эти репродукции говорят сами за себя.
Я решил послать их Вам, потому что на меня произвело глубокое впечатление Ваше проницательное понимание их характеров и той высшей жертвы, которую принесли эти два героя нашей древней истории. Их деяния были ясны Вам в свете кеносиса, как Вы сами сказали. Мне кажется, что нестеровское изображение этих двух благородных юношей делает еще более рельефными эти свойства…
Что касается кеносиса, то мне представляется, что едва ли в наши дни существует какая-либо еще концепция, столь существенная для людей».
И на этом завершим очерк, сознавая, что остаются неиспользованными большие резервы в понимании глубины содержания и исторической действенности кеносиса в условиях русской действительности, но меру нашей компетентности в изучении проблемы мы почти исчерпали.
§ 3. «ТРАГЕДИЯ ДРЕВНЕРУССКОЙ СВЯТОСТИ». КРИЗИС СРЕДНЕВЕКОВО–ПРАВОСЛАВНОЙ ТРАДИЦИИ
Предложенное выше описание феномена святости никак не согласовывалось с его историей на протяжении его русской традиции. Века, пролегающие между Феодосием Печерским и Нилом Сорским и его последователями, менее всего способствовали удалению от мира во всех переменах и перипетиях истории. Стремление святых как бы изнутри переделать мир, формируя мирян в качестве православно–христианских личностей, пересекалось глубоким вторжением исторической действительности в мир святости. Волей или неволей церкви приходилось считаться и с княжескими междуусобицами, не обходившими ее, и со сношением великих князей с Константинополем и его ставленниками на Руси, с конфликтами между светскими и духовными властями, как и их обоюдосторонними соглашениями, чаще в пользу светских властей, что было в целом в высшей степени положительным для хода отечественной истории. Трудно, например, переоценить значение перевода митрополичьей кафедры в Москву при Иване Калите. Трудно переоценить выдающуюся роль митрополита Алексея — регента в малолетство Дмитрия Донского — в восточной внешней политике Москвы. Связи духовной и государственной властей
7–463 сопровождают весь путь истории как церкви, так и государства. В целом это были партнерские отношения, умело обходившие острые углы между альтернативой «священство выше царства» и «царство выше священства». До поры до времени, конечно. Исключительно важным для судеб народа и страны, многократно переживавшей испытания военных вторжений как с Востока, так и с Запада, была неустанная и успешная проповедь духовенства, призывавшего к духовному единению и сплочению русских людей на конфессиональной основе православия.
Неоднозначным явилось и широкое монастырское строительство с благословения и при всесторонней поддержке церкви. С одной стороны, оно способствовало существенному расширению государственной территории и явилось своего рода идейным, социальным и материальным стержнем, упрочивавшим периферию государственного освоения новых территорий, а с другой стороны, приводила к конфликтным, порой предельно острым и болезненным, ситуациям в отношениях между крестьянами и монастырями, не по–христиански, а иногда поистине варварски эксплуатировавших труд крестьян. С ростом городов и городской культуры появились открытые ереси, выступавшие не только против корыстолюбия и всяческих пороков духовенства, игнорировавшего свои учительные функции, но и против православной ортодоксии в целом как неспособной по своему идейному содержанию и институализированной структуре обеспечить личное взаимоотношение между верующими и Богом и, таким образом, изначально обреченное на пороки, вызывавшие недовольство и прямой протест. Таковы были ереси, существовавшие в правление Ивана Калиты, о наличии которых источники говорят определенно, но крайне глухо; стригольники (см. о них вышедшую в 1993 г. книгу академика Б. А. Рыбакова «Стригольники: русские гуманисты XIV столетия»; «жидовству- ющие» — ересь, широко распространившаяся в Новгороде, Пскове, Москве и существовавшая не менее четверти столетия (с 1480 по 1504 гг.), а вероятно, еще дольше; ереси Матвея Башкина и Феодосия Косого в середине XVI в.
«Трагедия русской святости» не была единовременным актом, приходящимся на конец XV или начало XVI в. Она подготовлялась задолго, исподволь и в ряде случаев выступала наружу. «Трагедия» состояла не в утрате духовных потенций святости — здесь положение оказывается посложнее. Она состояла в смене вех в истории церкви. Каким сложным на деле ни являлось положение церкви, испытывавшей на протяжении веков чуждые и, по сути дела, враждебные ей политические влияния, она, по определению, являлась духовным центром страны, «земным небом», полномочным представителем христианско–православной веры и учения среди людей, не подчиненное никаким иным силам, кроме сил небесных. Так, в принципе с начала XVI в. (уже в ранние годы правления Василия III) церковь стала одним из инструментов внутренней и внешней политики государства, признала себя в этой роли (сочинения Иосифа Волоцкого 1507—1511 гг.)
[236]. Это, разумеется, было оформлено Иосифом с помощью религиозной аргументации и оснащено ссылками на библейские тексты. В ближайшем поколении последователи Иосифа (митрополит Даниил и др.) окончательно утвердили концепцию «Богу — Богово и Кесарю — Богово) в качестве оправдания роли церкви как орудия внутренней политики государства (концепция претерпела в последующие десятилетия и изменения, в частности при Иване IV, при сохранении ее принципиальной основы). Представляется обоснованным квалифицировать известную теорию иосифлянина — старца Филофея как внешнеполитическую проекцию концепции «царство выше священства».
Непосредственным поводом к этой «смене вех» послужили еретические движения — прежде всего «жидовствующие». В некоторых пунктах своих учений еретики располагали поддержкой нестяжателей, прямо заявлявших протест против казней еретиков, на чем настаивали иосифляне, особенно ввиду нейтральной, чтобы не сказать примирительной (а в чем-то и покровительственной), по отношению к еретикам позиции Ивана III. Мы об этом подробно писали в книге «Реформаци- онные движения в России XIV — первой половины XVI в.», опубликованной в 1960 г. Положение иосифлянской партии (именно партии, уже тогда с успехом конкурировавшей с «нестяжателями») становилось критическим. В их среде политика Ивана III по отношению к еретикам обсуждалась и как возможность реформации «сверху», и к борьбе с ней иосифляне готовились не «на живот, а на смерть» в полном смысле этих слов. Надо признать, что ввиду ближайшего семейного и правительственного окружения великого князя (внука Дмитрия, провозглашенного наследником- престола, его матери, Елены Волошанки, Федора Курицына, тощашнего, по современным понятиям, государственного канцлера и других, бывших активными еретиками) эти опасения не были безосновательными. К тому же ересь пользовалась сочувствием горожан, и факт ее существования был «на устах» среди населения (тому есть прямое свидетельство Иосифа Волоцкого), и даже находила сторонников, правда примитивных, среди крестьян (см. выше). После смерти Ивана III и вокняжения Василия III иосифляне взяли верх, но какой ценой!
И какой ценой именно для самой церкви, именно отчуждением от нее «народа верующих», становившегося все более широким. Став фактически крепостной у государства, церковь все более теряла возможность единения с народом на духовной почве и вынуждена была все больше прибегать к мерам духовного закрепощения верующих. Петр I значительно усугубил эту ситуацию введением синодального управления церковью, Это имело весьма далеко идущие последствия как для церкви, так и для самодержавия. Вполне понятно негодование Федотова союзом «священства и царства», в котором «царство» диктовало церкви условия. В дорогих мне собеседованиях с моим учителем Николаем Павловичем Сидоровым в 1946— 1947 гг., где предметом обсуждения явилась именно эта тема, памятны его слова, что церковь в борьбе с «нестяжателями» и еретиками «сверх духовной борьбы в целях самозащиты и укрепления своего материального благоденствия… ухватилась за государственный меч и продала навсегда свое первородство за чечевичную похлебку»
[237].
Олицетворением «благодати» и восторжествовавшего над ней закона (законничества в прямом смысле слова в данном случае) у всех историков России периода конца XV — первой четверти XVI в. выступают фигуры антагонистов Нила Сорского и Иосифа Волоцкого. Слишком велики были итоги их борьбы для судеб не только церкви, но и государства, да и всего русского культурно–исторического процесса, чтобы не пытаться восстановить в подлинном духовном и социально–политическом облике эти фигуры, особенно Нила, более сложной и еще усложненной наслоениями, обязанными исследователям. В этом смысле нельзя не признать правоту Г. В. Флоровского: «О столкновении и спорах «осифлян» и «заволжцев» говорили и писали скорее слишком много, а смысл этого спора… все еще не раскрыт вполне»
[238]. С тех пор появилось еще много работ об этих спорах как русских авторов, так и иностранных, вплоть до последней из известных мне отечественных работ — большой, представляющей значительный интерес статьи Ю. В. Анхюмюк, предваряющей публикацию вновь обнаруженного памятника «Слово на «Списание Иосифа» — памятник раннего нестяжательства» (есть и более поздние работы, преимущественно источниковедческого характера, например А. Плигузова, к сожалению, в малоизвестных и малотиражных изданиях).
Профессионально как историк я начал заниматься движением заволжских старцев в 1946 г. и поделился своим первым опытом с Н. П. Сидоровым, выслушав от него много критических замечаний и добрых советов. Среди его мыслей о заволжцах, живших, по его словам, «такой краткой жизнью», остается актуальной и находит подтверждение в ряде работ последующего времени (далеко не единодушных) следующая: «Последние (заволжцы. —
А. К.) едва ли национальны по типу своей религиозности (они ведь и отмерли сами собой): мистический исихазм чужд русскому духу»*
[239]. Как тут не вспомнить Г. Федотова с его утверждением, что мистицизм — редкий цветок на русской почве (см. выше).
Ничто в сочинениях Г. Федотова, ни в последовавших за ними в начале 60–х г. специально посвященных характеристике Нила Сорского как религиозного деятеля трудах, самых капитальных в историографии вопроса, не противоречит суждению Сидорова. Федотов неизменно указывал на особый характер изучаемой им русской святости. Он не обходил явлений исихазма на русской почве, однако не находил в них примеров выхода верующего из собственных пределов в экстатических состояниях. Также он не находил в русской святости той особенной эротической струи, присущей кафолическому культу (признаки чего он обнаруживал даже у Франциска Ассизского).
Обратимся к исследованиям. Прежде всего они устанавливают несостоятельность высказывавшихся не раз современными учеными мнений о влиянии паламитской формы исихазма в русском обществе XV в. (о паламизме было, конечно, известно как из устной информации, доходившей до Руси, так и по византийским сочинениям, обличавшим как «ересь» учение Варлаама Калабрийского, главного идейного и политического противника Паламы). У Лилиенфельд читаем: из сочинений Паламы древнерусский читатель знал только его антилатинские трактаты, в то время как «полностью отсутствуют его собственно исихастские трактаты с их спекулятивно–метафизически обоснованной духовностью»
[240]. Лилиенфельд отказывается видеть в Цамблаке и Логофете свидетелей исихазма на Руси. Таким образом, Нил Сорский остается единственной ощутимо «исиха- стской» фигурой*
[241]. Полностью соглашаясь с исследователем, не могу не поделиться наблюдением над переработкой Жития Сергия Радонежского Пахомием Логофетом, в которой усилены мистические мотивы в сравнении с епифаниевым оригиналом. Бесспорна мысль исследователя: «Нам не позволено употреблять слово «исихазм» ни для Афона, ни для Руси без объяснения, какой тип исихазма мы имеем в виду, «синаитский» или «паламитский»
[242].
Приведенные выше цитаты взяты из статьи Лилиенфельд, опубликованной в 1968 г. Они дополняют, развивают (а в чем-то и повторяют) капитальный труд автора «Нил Сорский и его сочинения. Кризис традиции в России Ивана III», вышедший в Берлине в 1963 г. Пусть не посетует на нас читатель за обильное обращение к авторскому тексту, но нижеследующие его выводы представляются нам исключительно значимыми: 1) фундаментально обоснован анализ всех патриотических цитатаций у Нила: Нил — исихаст, но этот исихазм сильно отличается от исихазма Паламы, его сторонников и учеников. Это исихазм Григория Синаита, который, однако, тоже понимается как квинтэссенция мистико–аскетического учения восточных отцов, всех любимых авторов, авторитетов его мы находим у Нила
[243]: 2) «учение отцов», за которым так охотно хочет скрыться Нил в «Предании» и «Уставе», — это произведение вполне определенного, значительного духа, который живо воплощает и выражает вновь мистико–аскетическую духовность палестинско–синаитских «отцов»
[244]; 3) на вопросы: какова же была аскетическая цель Нила? Как стремился он ее достичь? — исследователь отвечает: для Нила святость (святое, das Heil), насколько оно могло быть достигнуто в этом мире, было идентично с харизмой Святого Духа. Без сомнения, путь к ней лежит через исихию. Но через исихию, понимаемую не только как плод особого метода молитвы, не только как форму жизни вне кеновии, но как молчаливое перенесение мирских страданий («das Schweigen der weltlichen Leidenschaften»), как обращенность к Богу, соединомыслие с Богом, причастность к благодатному воздействию Бога на мир («die Zuwendung zu gott, das Eingedenksein an gottes ghaden haftes Wirken»). Молитвенный метод, форма монашеской жизни могут быть полезны в этом случае, но единственной надежной дорогой является сокрушение о своих грехах, сокрушенное сердце, которое Бог не станет презирать. Это глубокое сознание собственной греховности, которое пронизывает человека, может само по себе привлечь Божью милость, к которой потом присоединяется и исихия. Подлинному раскаянию служат, однако, все различные аскетические приемы, которые рекомендует Нил. Тем самым Нил ставит в центр старомонашеский идеал
[245].
Образ Нила Сорского, рисуемый — бывает такое — в качестве истового исихаста и даже с креном в паламизм, для Лилиенфельд является представителем русской святости в пору ее угасания. Историософским построениям противостоят строгость и доказательность научного исторического исследования.
Зачастую движение заволжских старцев идентифицируется с «нестяжательством». Это сужает и обедняет характеристику движения. Не потому, что «нестяжательство» было посторонним элементом в учении старцев и вопрос о судьбах монастырских земель их не волновал, — они, как известно, были самыми непосредственными участниками в борьбе между их апологетами и великокняжеской властью. В охвате мировоззрения, противопоставлявшего «благодать» (святость и была совершенствованием в благодати) «закону», нестяжание — непременный элемент мировоззренческой системы, хотя на практике и наиболее уязвимый. «Внимание историков привлекал обычно больше всего спор о монастырских селах, еще пререкания о казни еретиков. Но это только поверхность, а подлинная борьба проходила в глубинах. И спор шел о самых началах и пределах христианской жизни и делания»
[246]. Эти «начала» и «пределы», как их толковали и им следовали в средневековой Руси, были определены мной в книге «Реформационные движения…» как «евангельское направление» в православии и сравнены с «евангельским христианством» Франциска Ассизского в католицизме (см. названную книгу, с. 339). Книге уже 34 года. Для меня и теперь заволжское движение (как и его далекие предшественники) есть «евангельское христианство» в православии. То, которому вдохновенно учил в своем «Слове» Иларион. Моими коллегами, дружественно ко мне настроенными, я ни тогда, ни позднее не был понят, а оспорен был (устно) как переставивший местами «базис» (материальные интересы) и «надстройку». Неожиданная и обрадовавшая поддержка пришла в начале 60–х гг. Благодаря оплошности спецхрана в общедоступный каталог ленинской библиотеки (читатели называли ее «ленинкой») вошла книга Федотова «Святые Древней Руси». Уже не в первый раз возлагаю надежду на благосклонность читателя, считая долгом познакомить его с обширной выдержкой из сочинения Федотова, отнюдь не потому лишь, что лично в этом заинтересован, но потому, что велико познавательное значение заключенных в ней мыслей, значение, существенное для понимания всего феномена древне- и средневековой русской святости. Федотов писал: «Всякая святость во всех ее многообразных явлениях в истории у всех народов выражает последо- вание Христу. Но есть более или менее прямые или непосредственные образы этого последования, коща лик Христа открывается чрез Евангелие не в царственном, а в униженном зраке (кеносис. —
А.
К.). Таково в католической церкви подражание Христу Франциска Ассизского… решаемся сказать, что в древнерусской святости евангельский образ Христа сияет ярче, чем где бы то ни было в истории. Если бы нужно было одним словом определить господствующий тип русской святости, то мы бы назвали его церковным
евангелизмом»[247].Основным фактом русской истории XV-XVI вв. является образование централизованного государства. Это рубеж между Древней Русью и Россией. Он пролегает через все сферы жизни — политическую, внешнеполитическую, экономическую, социальную, церковную, духовную — и так вплоть до семейно–бытового уклада жизни людей. Процесс мучительный, проходивший в феодальных войнах, втягивавших в свою орбиту союзников и врагов как на Западе, так и на Востоке, тем более мучительный и повышавший роль насилия, что централизация государства не являлась еще органически зрелой и в немалой доле вызывалась неблагоприятными внешними условиями, особенно необходимостью обороны от нашествий как с Запада, так и с Востока. Так или иначе, но уходила в прошлое Русь с ее богатейшим наследием, уникальной культурой, вековыми обычаями и вековой церковной традицией, с миром святости, служившим духовному формированию людей, образа их жизни и поведения. Исторически обусловленная, закономерно–необходимая смена вех, неизбежно потребовавшая изменений положений, действований, психологии.
Конечно, централизация пришла не как взрыв, не как непредсказуемая стихия, а как процесс, растянутый во времени и постепенно накапливавший новый государственно–строительный материал. И «трагедия древнерусской святости» была не одноактной. И была у нее, как и у всей средневеково–право- славной традиции, своя правда. Государственная централизация, в частности, не могла осуществляться без нивелирования местных культур с их своеобразием, их плодоносящей христианской свободой. Централизация нуждалась не в свободе, а в законе, во властной руке, требовавшей и добивавшейся подчинения. Не случайно в житийных повестях о Сергии Радонежском и Стефане Пермском, написанных Епифанием Премудрым, ясно звучат антимосковские мотивы.
Вопрос о роли церкви в процессе образования русского централизованного государства остается малоизученным. Весьма вероятно, что часть духовенства сознавала неотвратимость процесса и готова была способствовать ему при условии соблюдения его интересов, пусть и на правах компромисса, более выгодного великокняжеской власти, нежели церкви. На раннем примере — Иосиф Волоцкий — мы в этом убедились. Позднейшие представители «иосифлянства» продолжали служить заветам своего первого учителя, но оставались и действовали и противники Иосифа Волоцкого, чем, вероятно, и объясняется, что канонизирован он был лишь в 1591 г. В середине 80–х г. XVI в. ростовский архимандрит Евфимий именовал продолжателей дела Иосифа не «иосифлянами», а «жидовлянами»
[248], в чем и был прав. Сам Иосиф Волоцкий в своих обличениях «жидовствующих» показал себя в гораздо большей степени приверженцем Ветхого Завета, вообще «законником», чем ненавистные ему еретики. Но была своя «правда», как некогда писал Г. Флоровский, и у Иосифа Волоцкого. Государству, которому он обязался служить, нужна была такая церковь, которая всем своим целым и всеми своими деталями вписывалась в его структуру. От верующего требовалось быть не «христианской» личностью, как в минувшие века, а дисциплинированным адептом церкви, следовавшим всему, чего требовали от него наружное благочестие и внешняя обрядовость. Иосиф не ошибся в понимании того, что составляло вызов его времени. Влить «старое вино» в «новые меха», на что, может быть, надеялся Нил Сорский и продолжавшие его дело князь Вассиан Патрикеев и старец Артемий, было невозможно. «Правда» Нила Сорского, а с ним и древнерусской святости, была в далеком и невозвратимом прошлом. Средневеково–пра- вославная традиция была порвана.
Здесь, однако, требуется оговорка. Неслучайно время средневековой святости, «русского евангелизма» было и временем, ознаменованным религиозным вольномыслием и еретическими движениями. Они не только спонтанный продукт развития городской культуры. Их спровоцировала к активным действиям, к непримиримости, к борьбе и сама церковь, разумеется, не та, что выступала как «русский евангелизм», а та, что преследовала и его, и, тем более, ереси, все больше погрязая в пороках, бездуховности, корыстолюбии, все беспощадней эксплуатируя доверие и материальные средства верующих. Нет, не в Византию, а в Московское царство, не в константинопольскую Софию, а в современную церковь ведет художественный вымысел русского публициста первой половины XVI в. И. С. Пересветова: «О предивное чюдо, о великое Божие милосердие! В 21 день месяца майя, грех ради наших, бысть знамение страшно во граде. Нощи убо против пятка осветися весь град, видев же стражие градцкия течаху видети бывшее чюдо, чааху бо: турки зажгоша град; и возкричаша велиим гласом, и собрашася многие люди. Видев же у великие церкви Премудрости Божии у верха из окон пламень огненный великий изшедши и окружившу всю шею церковную на долгий час, и собрався пламень во едино место пременися, и бысть яко свет неизреченный, и абие взятся на небо… свету же оному до небес достиппу, отверзошася двери небесныя, и, прият свет, и паки затворишася небеса»
[249].
Урок, преподанный древнерусской святостью святыми и юродивыми учениями еретических движений XIV — первой половины XVI в., утверждал в сознании верующих, что Святой Дух может действовать в человеке, даже в самом простом человеке. Он был усвоен, что и будет предметом нашего изложения в очерке «Самоценность человека».
Очерк третий САМОЦЕННОСТЬ ЧЕЛОВЕКА
§ 1. ИСТОРИОГРАФИЯ ПРОБЛЕМЫ
Невозможно переоценить значение истории человека как личности в развитии общества. Это поистине «нить Ариадны», разматывая которую исследователь прослеживает путь человека по всем сложнейшим лабиринтам прошлого. Человек всегда был и остается личностью, продуктом истории и ее субъектом, изменяющимся в ходе истории и ее изменяющим.
Эта «нить Ариадны» на материале древнерусской литературы (XI-XVII вв.) последовательно прослеживается Д. С. Лихачевым в книге «Человек в литературе Древней Руси» (М., 1970) и в его других трудах, посвященных древнерусской литературе, ее истории, поэтике, текстологии. На материале учительной литературы эта же нить прослеживается В. П. Адриановой–Пе- ретц. То же самое можно сказать о работах других историков древнерусской литературы — Н. К. Гудзия, А. С. Демина, JI. А. Дмитриева, А. С. Елеонской, И. П. Еремина, А. С. Орлова, А. Н. Робинсона. Пафосом этих работ, каковы бы конкретно ни были их аспекты и источниковая база, является «человек» в литературе и общественной мысли Древней Руси. Этим же пафосом проникнуты труды исследователей древнерусского изобразительного искусства и зодчества — М. В. Алпатова, Г. К. Вагнера, Η. Н. Воронина, Н. А. Деминой, В. Н. Лазарева. Трудами исследователей воссоздается постепенный и противоречивый процесс нарастания в памятниках духовной культуры Древней Руси личностного начала. Но процесс этот, запечатленный в литературе, иконописи, зодчестве, представлен в них имплицитно, иначе мы имели бы дело не с художественным наследием, а с историей русской общественной мысли.
Для эпохи средних веков характерна синкретичность духовной культуры, протяженная во времени дифференциация ее состава, многозначность ее функций, что соотнесено с самим характером средневекового культурно–исторического процесса. Это, в частности, убедительно показано в статье Б. В. Рау- шенбаха «Иконография как средство передачи философских представлений»
[250]. Но тем самым размежевание сфер духовной культуры, в свою очередь происходящее процессуально, составляет знаменательное явление в ее развитии, нарушая целостность собственно средневековой культуры, предвещая перемены радикального характера. Обратимся к глубокому обобщению Д. С. Лихачева: «В системе средневекового феодального мировоззрения не было места для личности человека самого по себе. Человек был по преимуществу частью иерархического устройства общества и мира. Ценность человеческой личности осознавалась слабо. В какой-то мере она, конечно, осознавалась, но тоща на задний план отступала сама система. Сама человеческая личность, ее индивидуальность разрушала литературный этикет, монументальность стиля, подчиненность целому, церемониальность литературы и т. д. Непосредственное сочувствие человеку, простое сострадание ему, сопереживание с ним автора оказывались самыми сильными революционными началами в литературе. Мир, который в основном рассматривался в традиционной части литературы с заоблачной высоты и в масштабах всемирной истории, вдруг представал перед читателем в страданиях одного человека»
[251].
Проблема самоценности человека и есть не что иное, как проблема «личности человека самого по себе». Обобщающая характеристика противостояния личностного начала началу авторитарному, предложенная Д. С. Лихачевым, сделана им на материале истории древнерусской литературы, но ее значение простирается на всю духовную культуру этой эпохи, отчасти и в силу синкретичности культурных явлений средневекового мира, на что мы обращали внимание. Заметим, что ученый пишет о «системе средневекового феодального мировоззрения», таким образом и сам выводя свою характеристику за пределы литературных явлений. В каких формах осуществлялось становление «личности человека самого по себе» в «системе средневекового феодального мировоззрения» и каково содержательное определение «личности человека самого по себе»? Между приведенной выше характеристикой противостояния (и противоборства) личностного и авторитарного начал в системе феодального мировоззрения, содержащейся в труде Д. С. Лихачева, вышедшем в свет в 1979 г., и главой «Открытие ценности человеческой личности в демократической литературе XVII века» в его книге «Человек в литературе Древней Руси», первое издание которой имело место в 1958 г., а второе — в 1970 г., есть преемственная связь. Ученый выступает с цельной последовательно проводимой концепцией. В названной главе читаем следующее: «Человеческая личность эмансипировалась в России не в одеждах конквистадоров и богатых авантюристов, не в пышных признаниях артистического дара художников эпохи Возрождения, а в «гуньке кабацкой», на последней ступени падения, в поисках смерти как освобождения от всех страданий. И это было великим предвозвестием гуманистического характера русской литературы XIX в. с ее темой ценности маленького человека, с ее сочувствием каждому, кто страдает и кто не нашел своего настоящего места в жизни»
[252].
Здесь указаны глубинные исторические корни той литературы XIX в., которая провозгласила знаменитое: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость», как и последующее: «Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве». Находка счастливая, добытая любовным трудом исследователя на родной ниве истории русской литературы. Примечательно, что сам Φ. М. Достоевский сослался на источник своей мысли: «по народной правде и народному разуму». Но столь же известные слова позднейшего русского писателя: «Человек — это звучит гордо!» — также имеют корни в «народной правде и народном разуме». Если согласиться с оценкой культуры эпохи Возрождения, которой противопоставлена эмансипация человеческой личности в России, то следовало бы почесть за большую историческую удачу, что русское Предвозрождение не перешло в Возрождение. Конечно, исследователь далек от такой мысли, а оценка Возрождения в данном конкретном примере имеет в виду не его «героический энтузиазм» (Джордано Бруно), а то, что А. Ф. Лосев в труде «Эстетика Возрождения» назвал «обратной стороной титанизма»
[253]. Но «обратная сторона» без «лицевой (не личинной!) стороны» — фикция.
Содержательной характеристике русского Предвозрождения посвящена статья Г. М. Прохорова «Культурное своеобразие эпохи Куликовской битвы», открывающая том Трудов отдела древнерусской литературы «Куликовская битва и подъем национального самосознания»
[254]. Автор опирается на исследование Д. С. Лихачева, выдвинувшего концепцию Предвозрождения как явления, составляющего эпоху русского культурного развития, начинающуюся с XIV в. Он отправляется от трагического обрыва в истории Византии — ее падения в результате турецкого завоевания. Предсмертный вздох византийской культуры — исихазм, по мнению автора, был ее животворным духом, «последним творческим синтезом ее традиционной культуры
[255], послужившим импульсом к «оживлению» православия по всей Восточной Европе. Это «оживление» действенно сказалось в духовной жизни русского общества. Русь ко времени падения Византии «едва–едва забыла свое языческое родо–племенное прошлое»
[256]. Ордынское иго (мусульманское с начала XIV в.) вызывало нараставшее сопротивление, приведшее в 1380 г. к победе на Куликовом поле. Сопротивление требовало идеологической мотивировки и санкции, формированию которых особенно благоприятствовало, по мнению Г. М. Прохорова, усвоение византийского православного синтеза. «Мы знаем, что ей (Руси. —
А. К.) предстояло стать «Святой Русью». Но ведь у нее были тоща и другие возможности, как и в момент «выбора вер» в X в.«
[257] Далее исследователь стремится обосновать свой основной тезис, усматривая в исихазме восточноевропейский, прежде всего русский, эквивалент западноевропейскому гуманизму: рационалистическому гуманизму противопоставляется созерцательный мистицизм, однако тот и другой квалифицируются исследователем как «индивидуалистические течения»
[258], образующие тем самым одно и то же предметное поле. Предвозрождение обретает позитивное определение в качестве «Православного возрождения»
[259]. Православное возрождение выступает как восточноевропейский вариант Возрождения, специфика которого обусловливается всеми особенностями исторического развития России и ее культуры.
Однако историческое Возрождение широко обращалось к культурному наследию античности. Г. М. Прохоров проводит к этому параллель. «Можно даже сказать, — пишет он, — что церковное возрождение было возрождением в том самом строгом смысле, что и внецерковное, т. е. обращением к античности (была ведь христианская античность). А термин «православие» означает не только восточную ветвь христианства, но и «правомыслие»; и в последнее время редеет число ученых, отказывающих паламизму в «правомыслии» в древнем, антично–христианском смысле слова»
[260].
Г. М. Прохоров ставит вопрос, «как оценивать его («Православное возрождение». —
А. К.) в масштабе и перспективе мирового культурного развития», и отвечает: «От захватывающих дух возможностей таких сопоставлений, блестяще иллюстрированных Н. И. Конрадом, вряд ли можно отказываться, не ограничив себя тем самым довольно низким потолком теоретического мышления»
[261]·
Воздадим должное самой идее о возрастающем влиянии православной идеологии того периода отечественной истории, в фокусе которого стоит Куликовская^ битва. В связи с 600–летним юбилеем победоносного сражения с ордынцами писали и мы о неоправданности ощущения имен церковных и монастырских деятелей в некоторых исследованиях, посвященных Куликовской битве, об односторонней трактовке религиозных мотивов в памятниках литературы Куликовского цикла и о том, что противостояние народа поработителям в формах сознания того времени выражалось антитезой: христиане — неверные. Наконец, напомнили об идеологической параллели — возросшим влиянием католицизма в ходе Реконкисты народов Пиренейского полуострова, особенно на завершающем ее этапе
[262]*.
Однако построения Прохорова спорны. Религиозная санкция патриотической борьбы в ее кульминационный период не означает, что таковая была исихастской. Если она была таковой, то возникает вопрос, почему исихазм не затронул как раз литературных произведений Куликовского цикла, хотя христианские мотивы (в одних случаях больше, в других — меньше) в них представлены. «Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русьскаго» не в счет: памятник полон загадок, вызывающих споры исследователей, нет ясности и в его хронологическом приурочении. Но и без всех сделанных оговорок он составил бы исключение, которое подтверждает правило.
Неверно, что в XIV в. Русь «едва–едва забыла свое языческое родо–племенное прошлое». Степень христианизации русского общества к XIV в. никак не соответствует характеристике «едва–едва». Обратим внимание хотя бы на то, что в XIV в. оппозиция церкви, в отличие, например, от раннего периода, коща она выражалась выступлениями, руководимыми волхвами, выступала в качестве открытой ереси стригольников — ереси рационалистически–христианской.
Исследователь оспаривает оценку исихазма, предложенную И. П. Медведевым в его книге «Византийский гуманизм XIV·—XV вв.» и противоречащую его, Г. М. Прохорова, оценке исихазма как культурно–исторического явления. Представляется, что ход мыслей И. П. Медведева обрисован исследователем упрощенно. Но и не только И. П. Медведев противостоит взглядам Прохорова на исихазм. Неспособность исихазма выступать в качестве фактора духовного единения народа перед лицом внешних завоевателей, более того, дезинтегрирующая роль исихазма в борьбе с нашествователями обоснована в трудах ведущих отечественных византиноведов. В работе Г. Г. Литав- рина «Византия в период гражданской войны и движения зилотов (1341—1355 гг.)» читаем: «Паламиты (исихасты. —
А. К.) не видели турецкой угрозы. Они сеяли иллюзии, говоря о возможности обращения турок в христианство и превращения их в новых подданных. Идеология смирения перед турками — паламизм — сыграла зловещую роль в истории борьбы с турецкой агрессией»
[263]. В работе, посвященной византийской философии и богословию в XIII-XV вв., М. Я. Сюзюмов однозначно оценивал паламизм как идеологию, враждебную «всему новому в мире, в том числе и пробивавшим дорогу гуманистическим веяниям», как разрушившую «всякую связь церковной идеологии с патриотическим и социальным движением». Конечный вывод Сюзюмова: «Асоциальный характер паламизма несомненен»
[264]. К оценкам паламизма как идеологической силы, прокладывавшей путь турецкой экспансии в Византию, приходит и западный историк–исламовед Густав Э. фон Грюнебаум.
[265]Постановка вопроса об античном наследии христианства, усвоенном «Православным возрождением», столь же расплывчата, как и само понятие о «Православном возрождении». Какое наследие имеется в виду? Доникейское христианство? В таком случае это раннее христианство, далекое от посленикейского. Патриотическое наследие, уходящее в поздний эллинизм? В последнем случае мыслители Возрождения действительно к нему прибегали, черпая в нем не столько то, что являлось христианским, сколько то, что оставалось в нем неоплатоническим. В первом случае современники Возрождения — идеологи реформационных движений — действительно обращались к социально–этическим идеям раннего христианства, чему в исихазме места не нашлось ни в его византийском оригинале, ни в его восточноевропейских копиях. Понятие о «христианской античности» фактически заслоняет вопрос об отношении русского феодального общества к античности в прямом смысле слова. Оправданы ли искания на обходных путях, тем более сомнительной надежности, пока не опробованы прямые пути поиска? Древнерусская письменность знала имена Аристотеля, Демокрита, Диогена, Зенона, Ксенофонта, Менандра, Пифагора, Платона, Плутарха, Сократа, Софокла, Филона, Фукидида, Эпиктета — какое разнообразие и богатство имен! Правда, знали не их учения и сочинения, но и не только имена. Как правило, пользовались популярностью этические афоризмы античных авторов и эпизоды их биографий. Сведения, конечно, отрывочные, не всегда имеющие точные авторские адреса, но все-таки чаще восходящие к подлинным идеям античных писателей.
Примечательны дальнейшие судьбы этого наследия. Оно переходило из одних древнерусских сборников в другие, из века в век, ще–το в XVII в., казалось бы, затерялось, в действительности же претворилось и растворилось в русской народной культуре, обрело в ней новую жизнь (в фольклорных формах) и оказало воздействие на русскую классическую литературу XIX в.
[266]Само собой разумеется, афоризмы античных авторов соседствуют в древнерусских сборниках с цитатами из Священного Писания и сочинений отцов церкви. Здесь наличествует однорядовый перечень авторитетов, на что мы в свое время обратили внимание и в чем с нами согласился Μ. Н. Тихомиров, впрочем заметивший, что если Аристотеля и Платона правомерно ставить в один ряд с Василием Великим и Псевдо–Ди- онисием Ареопагитом (в понятиях древнерусских книжников), то вводить в него Фалеса и Демокрита «не очень правильно»
[267]. Почтенный ученый, быть может, держался мнения о большой искушенности древнерусских книжников в учениях античных философов. В этом случае его замечание было бы вполне оправданным.
Так или иначе, но прославленные идеологи западноевропейского Возрождения, такие как Марсилио Фичино, Джованни Пико делла Мирандола, Хуан Луис Вивес, Эразм Роттердамский и многие, многие другие, обращались к сочинениям Псевдо- Дионисия Ареопагита, Василия Великого, Августина, вообще к широкому репертуару сочинений восточных и западных отцов церкви.
В концепции так называемого «Православного Возрождения» остаются необобщенными наблюдения и материалы, содержащиеся в статьях А. Н. Свирина «К вопросу о связях художественной культуры Древней Руси с античным миром»
[268], А. А. Зимина «Античные мотивы в русской публицистике конца XV века»
[269], О. В. Творогова «Античные мифы в древнерусской литературе XI-XVI вв.«
[270], Д. М. Буланина «Источники античных реминисценций в сочинениях Максима Грека»
[271], М. А. Салминой «Античные мифы и хронограф 1617 г.«
[272]. Библиография отнюдь не исчерпывающая, не говоря уже о больших резервах к исследованию судеб античного наследия на Руси, заключающихся в трудах искусствоведов, особенно в трудах М. В. Алпатова и В. Н. Лазарева.
А теперь вернемся к упомянутой Г. М. Прохоровым концепции культурно–исторического процесса академика Конрада. Она развернута в книге «Запад и Восток», опубликованной в 1966 г. К этому времени концепция восточноевропейского Предвозрождения не только была сформулирована, но уже и вызвала дискуссию в литературе. Среди оппонентов этой концепции выделяется В. Н. Лазарев, которого особенно шокировало преувеличение, как он считал, роли исихазма в культурном процессе XIV-XV вв.
[273]. Другой ведущий искусствовед М. В. Алпатов в работах на темы древнерусского искусства не ставит акцента на исихазме, заметим, без ущерба для решения своих творческих задач. Концепция Предвозрождения вызвала интерес и реплики западных ученых, не оставшиеся без ответа
[274]. Академик Д. С. Лихачев, отвечая Рикардо Пиккио, писал: «Термин же «Предвозрождение», предлагаемый мною, указывает на своеобразие культурного движения XIV-XV вв., на его мировые, наднациональные связи, определяет его типологически»
[275]. Раз речь идет о культурном движении, имеющем «мировые, наднациональные связи», то, казалось бы, это движение не могло не привлечь внимания автора книги «Запад и Восток». Однако свою концепцию Н. И. Конрад не оснащает материалом истории древнерусской культуры. Было бы упрощением предположить неосведомленность Н. И. Конрада в литературе по данному вопросу, столь его волнующему и значительному. Сюжеты древнерусской истории интересовали Н. И. Конрада, особенно сопричастные его востоковедческим интересам, например Куликовская битва в ее национальном и международном значении (как для Запада, так и для Востока).
В трудах Η. И. Конрада есть упоминания о Древнерусском государстве как завершившем формирование исторической общности Европы, о значении связей с Византией для социально–экономического строя Древней Руси, о сопряженности истории Киевской Руси и централизующегося Русского государства с историей Монгольской империи и державы Тимура, о значении Древнерусского государства во всемирной истории, о могуществе русской державы в XVI в., о восстании Болотникова, даже о «московском барокко».
Почему же ученый обошел молчанием вопрос о Возрождении или же о Предвозрождении в России? Потому, что считал его недостаточно изученным, во всяком случае к тому времени, коща работал над книгой «Запад и Восток». Он так и писал: «Хорошо изучено же, как известно, только то, что относится к Ренессансу в Италии и других странах Западной Европы… уже гораздо менее изучен вопрос об эпохе Возрождения в странах Центральной Европы и еще менее — Восточной»
[276]. К «Восточной» Н. И. Конрадом дана сноска: «Решительный сдвиг в этой области произвела выдающаяся работа И. Н. Голени- щева–Кутузова» (см.: Голенищев–Кутузов И. Н. Итальянское Возрождение и славянские литературы XV-XVI вв. Μ., 1963)
[277]. Но, как известно, в книге И. Н. Голенищева–Кутузова нет понятия о восточноевропейском Предвозрождении. «Точкой отсчета» служит Голенищеву–Кутузову итальянское Возрождение и его гуманистическая идеология. Именно этот тип Возрождения изучен исследователем на материале славянских литератур XV-XVI вв. Высокая оценка Н. И. Конрадом книги «Итальянское Возрождение и славянские литературы XV— XVI вв.» свидетельствует и о «точке отсчета» самого Н. И. Конрада в оценке возрожденческих движений на европейском театре. Славянские литературы XV-XVI вв., исследованные Голенище- вым–Кутузовым (Далмация, Чехия, Польша, Хорватия), принадлежали или тяготели к католическому «кругу земель».
Каковы же мотивы, побудившие Н. И. Конрада не отозваться на исследования проблем возрожденческого культурного процесса в странах Восточной Европы? Здесь дело в критериях и в ожидании дальнейших исследований, которые могли бы послужить прочным основанием для соответствующих выводов. В этом смысле понимаем мы ссылку Н. И. Конрада на книгу Голеницева–Кутузова именно в том месте, где автор книги «Запад и Восток» писал о наименьшей изученности вопроса о возрожденческой культуре в странах Восточной Европы. Эта ссылка со столь похвальной оценкой звучит и как призыв к расширению поля исследований, призыв обнадеживающий.
Нам не представляется обоснованным отвергать предложенное понятие о восточноевропейском Предвозрождении, если, конечно, не идентифицировать его с «Православным Возрождением». Концепция Д. С. Лихачева учитывает множественность факторов культурного процесса, и она эластична. Вопрос состоит в качественной характеристике явления, а не в терминологии. Ибо всякое новое культурное явление, рождающееся в условиях тех или иных господствующих традиций, не может сразу обрести адекватную себе фюрму и неизбежно возникает в форме нового перетолкования старого. Невозможно отвлекаться от исторической динамики исследуемых явлений — их становления, развития и последующих судеб. Нельзя ли, приняв во внимание критерии, предложенные Н. И. Конрадом, осмыслить новации в русском культурно–историческом процессе, новации, действительно составившие эпоху во второй половине XIV— первой половине XVI в.? Нельзя ли осмыслить их без выдвижения на передний план исихазма (не говорим без исихазма), с должным вниманием к интересу русского общества этого времени к подлинному античному наследию, и к патриотическому, связанному с философской мыслью поздней античности, и, наконец, но не на последнем месте, к культурному наследию, завещанному Древней Русью? Нельзя ли осмыслить культуру, обозначенную как Предвозрождение в качестве динамической системы с внутренними «монадами», сорганизованными (более стройно или менее) верховной регулятивной идеей, определить каковую еще предстоит?
В замечаниях на статью Рикардо Пиккио, опубликованных в 1961 г. и непосредственно относящихся к проблеме восточноевропейского Предвозрождения, Д. С. Лихачев предупреждал: «Неправильно, кроме того, сводить крупное культурное движение к одному только подъему церковной религиозности, тем более что в движении XIV-XV вв. большую роль играли противоцерковные еретические и близкие к еретичеству направления»
[278]. Лихачев в подтверждение своей мысли ссылался на работу К. Онаша «Возрождение и Предреформация в византий- ско–славянском православии»
[279]. Год спустя Лихачев писал, что до конца XVII в. «могут быть отмечены (в России. —
А К.) только отдельные элементы возрожденческой культуры»
[280], именно возрожденческой, а не предвозрожденческой. И теперь уже ссылался на работу академика М. П. Алексеева «Явления гуманизма в литературе и публицистике Древней Руси (XVI-XVII вв.)» (1960) и на три работы автора настоящего исследования, опубликованные в 1958—1960 гг.
В цитируемом труде Д. С. Лихачева различие между Возрождением и Предвозрождением усматривается в том, что последнее «еще тесно связано с религией. В нем уже сильны еретические течения и антицерковные настроения, пробуждается индивидуализм, божество очеловечивается, все наполняется особым психологизмом, динамикой, рвущей со старым и устремляющейся вперед. Но религия по–прежнему подчиняет себе все стороны культуры»
[281]. Этот комплекс признаков с выдвижением пробуждающегося «индивидуализма», антропофи- кацией теоса вместо теификации антропоса (последнее в исихазме), казалось бы, необходим и достаточен, чтобы увидеть в русской действительности XIV-XV вв. становление новой культурной системы. Настораживает «особый психологизм», тяготеющий к исихазму, если мы правильно поняли концепцию Лихачева. Вместе с тем дань, отданная Лихачевым еретическим движениям, ведет к индивидуализму рационалистическому, а не мистическому, как в исихазме. В работе историко–методо- логического характера «Русское Предвозрождение в истории мировой культуры (конспективное изложение концепции)» Лихачев пишет: «Индивидуальность человека в эпоху Предвоз- рождения была признана в сфере эмоций, а затем уже в сфере мысли. Предвозрожденческая эмоциональность перекликалась с иррационализмом и мистицизмом и не была связана с секуляризацией. Предвозрождение не являлось поэтому простым началом Возрождения»
[282].
Эта работа Д. С. Лихачева, опубликованная в 1974 г., являлась продолжением и развитием его предшествующих характеристик Предвозрождения. Она представляет собой и отзыв на концепцию «закономерности развития мировой культуры», содержащейся в книге Н. И. Конрада «Запад и Восток». С признания этой концепции и начинается названная работа Лихачева. Идея развития духовного содержания сменяющихся культурных эпох, сформулированная Лихачевым применительно к истории отечественной культуры, и убедительна, и плодотворна. Но насколько оправдана характеристика фазы идейного развития — предвозрожденческой — как перекликающейся с иррационализмом и мистицизмом? К «мистицизму» дается отсылка на суждение Конрада о рационализме и мистицизме, а именно: «Говоря о рационализме и мистицизме, Н. И. Конрад замечает: «И тот и другой — лишь различные пути к одному и тому же: к освобождению человеческого сознания от власти догм; к выходу в сферу полной духовной, а значит, и творческой свободы, а именно это и было необходимо для движения вперед человеческой мысли, общественной жизни, культуры, науки» С
Конрад Н. И. Запад и Восток. С. 263) «
[283].
Но это лишь часть суждения Н. Й. Конрада. Тексту, приведенному Д. С. Лихачевым, сразу сопутствует: «Только не следует понимать мистику единственно в аспекте религиозного сознания. Может быть, такой она была в некоторых направлениях итальянского Возрождения, но не такой она была в китайском Возрождении: это была мистика философская, никакого отношения к религии не имевшая.
Необходимо также напомнить еще раз, что для дальнейшего прогресса общественной мысли наиболее плодотворным оказался путь рационализма»
[284]. Мистика бывает не только религиозной, как и рационализм бывает не только философским. Рационализм русских еретиков был религиозным рационализмом. Но и таковым он нес задатки наиболее прогрессивного развития общественной мысли, тогда как исихазм представлял собой
концентрированную религиозную мистику. И об этом сказать важно, имея в виду, что разграничительная линия между Предвозрождением и Возрождением проводится Лихачевым через область религии.
Здесь уместно напомнить о научной конференции, посвященной проблемам соотношения гуманистических, рефюрмаци- онных и контрреформационных движений, происходившей в Москве в феврале 1979 г. Материалы конференции опубликованы в книге «Культура эпохи Возрождения и Реформация» (М., 1981). Русская тема, да собственно вся восточноевропейская, не прозвучала на конференции, что огорчительно не для одних «русистов», но и для специалистов по всеобщей истории — из поля зрения выпал крупный культурный регион, познавательно дарственный не только по не преходящим ценностям, в нем выработанным, но и по своеобразию и реальным связям с культурами народов Центральной и Западной Европы. Научная дискуссия 1979 г. выяснила, и выяснила однозначно: религиозный рубеж между Возрождением и Реформацией оказался проходимым по обе стороны.
Почему русское Предвозрождение не перешло в Возрождение? На этот вопрос Д. С. Лихачев отвечает: «Предвозрождение на Руси не принесло за собой Возрождения. Следующая за Предвозрождением ступень не могла развиться. Причин тому много. Одна из них заключалась в том, что для этого недостаточно было собственных культурных сил»
[285]. Каких именно? Недостаточность «своей античности», которая смогла бы заменить собой классическую античность. Падение Византии оборвало «ту культурную общность, которая так необходима была для развития культуры». Далее — «падение городов–ком- мун — Новгорода и Пскова»: «Духовные силы народа поглощались трудным развитием централизованного государства»
[286]. Еще и то, что «Союз церкви и государства укрепил церковь, способствовал подчинению церкви государству и усиливал церковь государственной помощью против еретиков и свободомыслящих». В результате: «В XVI в. начинается полоса застоя с некоторыми, впрочем, посторонними вкраплениями ренессансных мотивов и других заимствований в архитектуре, изобразительном искусстве, общественной мысли»
[287]. Уточним: «полоса застоя» наступила все же во второй половине XVI в., после опалы, постигшей в первой половине века всех ярких представителей русской публицистики и общественной мысли, расправы в середине века с еретиками Феодосием Косым, Матвеем Башкиным и их последователями.
Но вот что привлекает внимание: о негативных последствиях Для культурного развития сказано, в частности, что они вызваны были успешной борьбой церкви и государства с еретиками и свободомыслящими. Где же затерялся на этом отрезке пути исихазм, эта «живая душа» Предвозрождения, следуя концепции Д. С. Лихачева? Ведь в перечне причин прерыва культурной непрерывности в XVI в. нет и упоминания об исихазме как культурной утрате, между тем как победа церкви и государства над еретиками и свободомыслящими названа. Не ведет ли в этом примере умолчание к отказу исихазму в творческих потенциях по отношению к культурному развитию, выразившемуся в Возрождении? К квалификации (де факто) того, что считалось живой душой Предвозрождения в качестве души мертвой? Это вполне согласовывалось бы и с оценкой исихазма как «синтеза» средневекового православия (конечно, церковного)? Как и Д. С. Лихачев, мы не изучали исихазм по первоисточникам и специалистами–византиноведами не являемся. Мы пользуемся историографией вопроса. И считаем убедительными выводы едва ли не самого крупного современного эрудита в области истории, идеологии и психологии исихазма — И. Мейендорфа, выступавшего и на страницах Трудов отдела древнерусской литературы. Памятуя, что об исихазме в его отношении к Предвозрождению говорилось как о явлении «наднациональном» и даже «мировом», уместно обратиться к следующей констатации Мейендорфа относительно борьбы исихастов (паламитов) с их противниками: «Ее развитие и ее исход определяют последующую историю Восточной церкви. Если бы, в самом деле, эта последняя (Восточная церковь. —
А. К.) осталась пассивной перед подъемом номинализма, нет никакого сомнения, что подлинный ураган новых идей, которые принесло с собой Новое время, привел бы ее к кризису, напоминающему тот, который перенес христианский Запад, иными словами, к неопаганизму Ренессанса, к Реформе церкви в соответствии с новой номиналистической философией»
[288].
Поиски самоценности человека как ценности гуманистической на путях исихастского «индивидуализма» (называть ли таковой «Православным возрождением» или «Предвозрождени- ем») заводят в тупик.
Монографические исследования второй половины 50—60–х гг., в которых рассматривались явления гуманизма в русской общественной мысли — Н. А. Казаковой, Я. С. Лурье, А. А. Зимина, и наши стимулировали интерес к идейным движениям XV-XVI вв. в международных кругах ученых. Наиболее решительным критиком именно наших работ выступил немецкий исследователь Э. Хёш, автор книги «Православие и ересь в Древней России», обязанной, однако, отечественным разработкам источников и проблем. Хёш пишет: «Наиболее далеко в конкретизации этих понятий (о русских реформаци- онных движениях. —
А. К.) продвинулся А. И. Клибанов», а именно: «Он посчитал возможным, исходя из ряда изученных рукописей, включить как равноценную в рамки западноевропейской истории русскую духовную жизнь на рубеже XVI века»
[289]. Что верно, то верно, но что неверно, то неверно. Верно, что мы стремились выявить в русской общественной мысли XV — первой половины XVI в. созвучия западноевропейской гуманистической мысли. Неверно, что мы считаем эти явления (по богатству и разработанности идейного содержания, масштабу, сфере влияния) «равноценными» сопоставляемым явлениям в западноевропейской истории. Для такого утверждения Э. Хёш не мог почерпнуть оснований ни в одной из наших работ.
В чем отдает нам должное Э. Хёш, правда не без преувеличений, но что признательно принимаем, так это его слова: «Все же Клибанов имеет право претендовать на заслугу, так как он привел в действие дискуссию между учеными Востока и Запада… в ходе которой… дифференцировались и стали более нюансированными представления о русском средневековье»
[290]. Мы не хотим остаться в долгу и отмечаем заслугу Э. Хёша, признавшего «бесспорные и большие успехи советских исследователей ересей в том, что они впервые систематически проработали и открыли рукописные источники, которые… хранятся в архивах»; «благодаря этим изданиям мы сегодня располагаем, по крайней мере для еретических группировок на повороте к XVI столетию, солидным источниковедческим материалом для того, чтобы делать выводы»
[291].
Остановимся на двух вопросах. Первый — источниковедческий. Э. Хёш рассматривает введенные в научный оборот отечественными исследователями источники по истории и идеологии еретических движений, в частности и особенности «Пермские глоссы» Ивана Черного, «Лаодикийское послание» Федора Курицына и связываемое нами с ним анонимное сочинение «Написание о грамоте». По мотивам источниковедческим Э. Хёш дает отвод этим источникам как памятникам истории ереси последней трети XV — начала XVI в. Что касается глосс Ивана Черного, то из привлекаемых нами четырех рукописных книг, содержащих пермские глоссы, лишь две подписаны Иваном Черным, а привлечение двух других вызывает сомнения (со ссылкой на Я. С. Лурье, действительно считавшего, что в этих двух случаях требуются дополнительные источниковедческие изыскания). Принадлежность Федору Курицыну «Лаодикийского послания» как будто сомнений не вызывает, но, во–первых, смысл сочинения темен, а степень его оригинальности, приняв во внимание наличие к нему иудаистско–христианских параллелей, опять-таки сомнительна. Да и «Написание о грамоте» тоже имеет параллели в византийских грамматических сочинениях, а функция понятия о «самовластии», содержащегося в нем, не поддается однозначному толкованию. Однако только ли источниковедческие требования лежат в основе скептических замечаний Хёша? Не сказываются ли на них его концептуальные соображения? Наши дерзания включить русское религиозное свободомыслие в «рамки» истории западноевропейской гуманистической мысли, не они ли и настраивают Хеша на скептический лад? Предполагаем, не без того. Хёш пишет: «Этой эмансипации духа из религиозных пут и открытию гуманизма в качестве нового принципа понимания человека и мира… посвятил ряд программных сочинений А. И. Клибанов.
Предложенными им интерпретациями к «Лаодикийскому посланию», «Написанию о грамоте» и «Сказанию о Петре, волошском воеводе» он сблизил умственное развитие русского «свободомыслия» с попытками итальянского гуманизма по–но- вому представить образ человека, чья основная идея об абсолютном значении человеческой личности нашла соответствие в учении о «самовластии» в России»
[292].
Книга Хёша дает поводы для самокритических размышлений по ряду пунктов. Его полемика охватывает едва ли не весь фронт наших аргументов и источниковедческих наблюдений. Разбор книги Хёша в данном случае не самоцель. И достаточно отозваться на его довод, имеющий в аспекте источниковедческом общее значение. Наше «одностороннее сосредоточение на «малодифференцированном понимании ересей», как он пишет, приводит к «ряду решительных высказываний, доказательная сила которым придается методом замкнутого круга»
[293]. Тем временем «доказательная сила» доводов Хёша состоит в разрыве цепи внутренне связанных, содержательно тяготеющих друг к другу и более или менее одновременных источников и логической последовательности умозаключений, на них выстраивающихся. Если рассматривать источники, игнорируя их содержательную рядоположенность, если изолировать элементы из системы, то возможно любое их истолкование, любая их комбинация, однако уже чисто вербального характера. При таком препарировании «диалог» исследователя с источником не может осуществиться.
Коща, в частности, мы обратились к «пермским глоссам» Ивана Черного для характеристики направления его взглядов, мы не обходили собственно источниковедческих задач. Но источниковедение также не существует ради источниковедения как и искусство ради искусства. Источник не только «плоть», он и «душа». И, считаясь с этим, мы полагали достаточными источниковедческие наблюдения, которые мы привели в пользу принадлежности «пермских глосс» Ивану Черному. В контексте других источников как раз выявилась та «одна сторона», которая и предваряется и преемствуется другими источниками, соотнесенными с еретическим движением. Следует понимать различие между «односторонностью» и монизмом исторического исследования. Кстати сказать, отечественный исследователь, поставивший перед собой задачу прямо источниковедческую и палеографическую, подтвердил, как и следовало ожидать, принадлежность одного из двух (неподписанных) сборников, привлекаемых нами, Ивану Черному и с наибольшей долей вероятности — второго
[294].
Проблема «параллелей» чрезвычайно осложнена подходом средневековых «интеллектуалов» к своим задачам. Они сами сосредоточенно искали «параллелей», прибегая к патристике и не пренебрегая апокрифами. Они достигали большой полноты «самовыражения», пользуясь материалом, освященным именами авторитетов. Они «разыгрывали» их сочинения, безупречно отсчитывая количество и высоту звуков, отвечавших их собственной заданности. Это был «хорошо темперированный клавир», но с расчетом на слух современников, а не исследователей, которые ничего, кроме «параллелей», в нем не воспримут. Исследование «параллелей» вне историзма и ведет в «заколдованный круг», от которого нас предостерегает Хёш.
И наконец. Разве итальянские гуманисты Марсилио Фичино и Джованни Пико делла Мирандола, к идеям которых мы приводили древнерусские (XVI в.) параллели, сами не прибегали к «параллелям»? К прямым заимствованиям из античных и позднеантичных авторов? Прибегали, что указывает не на компилятивность, тем более не на подражательность, а на преемственные связи в культурно–историческом развитии. Существенны параллели иного характера. Мы писали о единстве основания умозаключений итальянских (конечно, и немецких) гуманистов, из которого у них следовали далеко идущие выводы. Таковое составляли библейские тексты (Второзаконие. XXX. Ст. 15 и 19), утверждавшие за человеком свободу выбора между добром и злом. Здесь начальный пункт умозаключений гуманистов, приходивших в итоге к признанию суверенитета человеческой личности. Тот же самый исходный пункт служил авторам «Лаодикийского послания», «Написания о грамоте» (и другим), чтобы пройти свой отрезок пути к утверждению самоценности человека. Много ли, мало ли продвинулись русские авторы в разработке и утверждении самоценности человека, вопрос другой. Важен отправной момент и направление хода их мыслей. Вот о каких параллелях идет речь, а сводить исследование к обнаружению тех или иных текстовых созвучий в разных памятниках литературы и общественной мысли, как это ни существенно, означает остаться в преддверии исследования.
В историографии 70–х гг. возродился интерес к вопросу о роли иудаизма в истории и идеологии русских еретических движений, что противоречило концепции, утвержденной в работах второй половины 50—60–х гг. Концепция была единой, но с разными оттенками. Я. С. Лурье считал надуманным, служащим цели дискриминации обличение еретиков как «жидовствующих». Это не вызывало и не вызывает у нас сомнений. Однако мы не снимали вопроса о влиянии на еретическое движение евреев, сопутствовавших князю Михаилу
Олельковичу при посещении им Новгорода в 1470 г. Мы писали: «Никакие акты церковного мракобесия не должны уводить исследователя в сторону от поисков драгоценных следов культурных контактов, складывавшихся на почве взаимных интересов между представителями русского и других западных и восточных народов»
[295]. И сейчас придерживаемся того же мнения. Близок к этому и А. А. Зимин. В книге, законченной в 1978 г., А. А. Зимин писал: «Попытка отыскать корни вольнодумства в «жидовстве» не может не показаться крайне тенденциозной, учитывая прочные местные традиции ереси»
[296]. Однако Зимин не исключает возможности культурного влияния на эти местные традиции окружения Михаила Олельковича, в частности некоего Схарии, личность которого не установлена. Им мог быть «таманский князь» Захарий Гвидольфи, родом генуэзец, а верой караим, следовательно исповедовавший иудаизм, хотя и не ортодоксальный.
В этом предположении Зимин ссылается на статью Г. М. Прохорова «Прение Григория Паламы «с хионы и турки» и проблема «жидовски мудрствующих», опубликованную в 1972 г. в ТОДРЛ (Т. XXVII). Статья Прохорова информативна и изобилует интересными наблюдениями. Думается, однако, что автор чересчур доверчиво относится к дореволюционным публикациям в «Еврейской энциклопедии», «Еврейской старине», как и к зарубежным изданиям последнего двадцатилетия, привлекшим его внимание. В частности, неосновательно высказывание Прохорова об исторической преемственности между сектой субботников и ересью «жидовствующих». Никаких промежуточных звеньев между ересью последней трети XV — начала XVI в. и сектой субботников, известной с начала XVIII в., никем никогда не было выявлено. Прохоров основывается на дореволюционной литературе о субботниках (Н. Ас- тырев, А. Украинский, православный миссионер А. Юницкий), повторяя некритично их взгляды и прямые ошибки. В частности, неверно, что субботники появились в России при Екатерине II, что «субботники–караимы» переселились на Кавказ из Крыма (по А. Юницкому), хотя в действительности сектанты–суббот- ники появились в Закавказье из Тамбовщины, некогда провинции Воронежской губернии и ничего «караимского» в их учении не имелось. Субботники — русские люди, крестьяне, следующие букве иудаизма и почитающие Талмуд («геры»), секта, окостеневшая в ортодоксальном иудаизме, его обрядах и ритуалах. Впрочем, статья Г. М. Прохорова ни в коей мере не требовала от него экскурса в историю русского религиозного сектантства. Это в полном смысле исследовательская статья, занявшая свое место в историографии еретических движений.
Нельзя отнести сказанного к Η. Н. Розову, научные интересы которого лежат в сфере других сюжетов, хотя хронологические рамки их те же. В упоминавшейся уже книге, реабилитируя честь архиепископа Геннадия, Η. Н. Розов пишет о своем герое как «прославившемся своей борьбой с местными «еретиками» (очень точно названными их современниками «жидовствующи- ми»)«
[297].
Десять лет спустя после Η. Н. Розова А. С. Курилов высказался о врагах России в XV-XVI вв., внешних и внутренних. Оказывается, темное дело извне творили носители римско–католической экспансии, а изнутри — «жидовствующие». Приведем соответствующую выдержку из книги А. С. Курилова «Литературоведение в России XVIII века»: «В отличие от римско–католической экспансии, которая была направлена на славянский мир извне… «жидовствующие» действовали изнутри, ведя атаку непосредственно на духовные, и прежде всего на религиозные, ценности славянских народов (так! —
А. К.). Суть ереси «жидовствующих» (а к ним относили всех тех, кто разделял догматы расселявшихся по странам Европы «иудейских раскольников» — караимов) заключалась в том, что они, как отмечают исследователи этого явления», «основываясь главным образом на Ветхом Завете, опровергали самые основания христианского учения»
[298]. Говоря об «иудейских раскольниках», расселявшихся по странам Европы, Курилов ссылается на статью Г. М. Прохорова, о которой сказано выше. Его обобщение таково: «Ересь «жидовствующих», таким образом, была направлена на то, чтобы внушить широким народным массам известный нигилизм по отношению к национальным святыням и тем самым подорвать основы их веры»
[299]. Дальше — больше. В. В. Колесов, комментируя «Послания старца Филофея», опубликованные в книге «Памятники литературы Древней Руси» (М., 1984), говорит «о содомии (гомосексуализме)» как вопросе, «который особенно остро встал во времена Филофея, когда ересь жидовствующих распространила этот порок и среди светских лиц (у еретиков, по предположениям некоторых исследователей, он выполнял роль ритуального действа)«
[300].
Утверждение примата иудаизма в учении «жидовствующих», как и приоритета его адептов, в насаждении и укоренении ереси «жидовствующих» имеет изнанку. В ряде зарубежных исследований «жидовствующие» были квалифицированы как жидовствующие без кавычек. Выдвигались гипотезы, подводящие иудаистские параллели к памятникам литературы русских еретиков (главным образом, к «Лаодикийскому посланию»). Так было в статье Э. Эттингера «Еврейское влияние в религиозных брожениях в Восточной Европе в XV веке» (Иерусалим, I960)
[301]. В 1966 г. американский исследователь И. Файн конструировал концепцию о «центральной роли» талмудической традиции в построениях главы московского кружка еретиков Федора Курицына
[302]. Немецкий ученый Ф. Кемпфер, отрицая гуманистическую направленность «Лаодикийского послания» Федора
Курицына, также рассматривает его в русле иудаистских влияний на древнерусскую литературу
[303]. Его коллега И. Майер настаивает на иудейских основах этого сочинения, для чего изыскивает дополнительную аргументацию, скорее остроумную, чем доказательную
[304]. Обращаясь к тому же сочинению Курицына, немецкий ученый Д. Фрейданк предлагает византийские параллели для грамматической части «Лаодикийского послания»
[305].
Настораживает направленное стремление «утопить» памятники, возникшие на русской почве, в «параллелях» иудаистских или иных других. Почему надо начинать с «копий», а не с оригинала или подозревать в копировании оригинал? Дело в том, что все разнообразие ныне предлагаемых параллелей не пересеклось ни в одной точке с конкретно–исторической практикой русского еретического движения. Прямое звено связи между приводимыми параллелями и идеологическими исканиями русских еретиков не обнаружено. А если так, то рвется и цепь.
Еще раз уточним наше понимание «параллелей», чтобы избежать недоразумений, т. е. в данном примере не подать повода к истолкованию нас в том смысле, что мы рассматриваем русскую культуру как замкнутую или же исключительную. Мы полагаем лишь, что в отличие, скажем, от великого переселения народов не имело места великое переселение идей. Идеи в первую очередь оседлы, а не «кочевны». Обращение же в культурно–историческом процессе к плодам наиболее развитых культур есть одна из закономерностей истории мировой культуры. Суть ее в том, что деятели национальных культур на разных этапах истории обращаются к тем, более развитым, культурам, в которых узнают перспективы собственного развития, узнают в историческом данном и наличном собственную будущность и тем стимулируют и обогащают поступательный ход своей культуры. Точно так же культура консервативная, противоборствующая новациям в общественной жизни, обращается к ядовитым плодам «древа познания», как, например, к опыту католической инквизиции в Испании взывали ортодоксальные гонители русского еретического движения в конце XV в.
В русской дореволюционной историографии начала XX в. делались серьезные попытки (под разными стимулами) выявить конкретные следы влияния иудаизма на еретические движения. Были досконально изучены средневековые русские переводы Моисеева пятикнижия, книг Эсфири и Даниила, псалтырь Федора–еврея, некоторые другие памятники средневековой письменности и литературы. Если говорить о научном значении этих изысканий, то они ничем не послужили изучению еретических движений, указав, однако, что круг иудаистской или околоиудаистской литературы есть «заколдованный круг», лишь выйдя из которого возможно что-либо добавить к уже известному материалу об ереси «жидовствующих». Поиски эти, повторяем, отвечали требованиям науки — неправильным оказался исходный пункт. Этот разочаровывающий опыт был принят отечественными исследователями во внимание. Ложность исходных позиций предшественников устремляла к поискам на новых путях, к самой русской действительности как почве еретических движений, а интерес их идеологов к «параллелям» был понят как производный момент, этой же действительностью обусловленный.
В течение 70—первой половины 80–х гг. XX в. монографических работ по истории русских ересей не появлялось. Однако исследования продолжались. Назовем уже упоминавшуюся книгу А. А. Зимина «Россия на рубеже XV-XVI столетий», обзорно–критические статьи Я. С. Лурье
[306]. Много внимания истории ереси Феодосия Косого и ее последующих судеб уделено в книге С. А. Подокшина «Реформация и общественная мысль Белоруссии и Литвы. Вторая половина XVI — начало XVII в.» (Минск, 1970). К Феодосию Косому, его учению и деятельности вернулись и мы в книге «Народная социальная утопия в России. Период феодализма» (М., 1977), а к судьбам реформационного движения после его подавления в середине XVI в. обратились в статье «Русские реформационные движения первой трети XVII века» (в кн.: Festschrift fur Fairy von Lilienfeld. Erlangen, 1982). Самым заметным явлением в новейшей историографии еретических движений считаем цикл работ М. В. Дмитриева
[307]. Исследование тем знаменательное, что показывает русских еретиков за русским рубежом и включает их деятельность в общеевропейский театр реформационных движений. Об этом еще предстоит сказать.
Продолжалось в этот период и накопление фактических материалов. В. И. Корецкий выявил, исследовал и опубликовал неизвестное полемическое сочинение Зиновия Отенского, сосредоточенное на критике антитринитарных взглядов Феодосия Косого и его единомышленников
[308]. Исследователь датирует это сочинение первой половиной 50–х гг. XVI в., но нельзя исключить, что оно появилось во второй половине 50–х гг. К 50–м гг. XVI в. относится вспышка иконоборческого (и антитринитарного?) движения уже не в Новгороде и Москве, но в Ростове, что установлено Г. В. Семенченко в статье «Новый источник по истории идеологической борьбы на Руси в середине XVI века»
[309]. Обнаруженный Г. В. Семенченко источник представляет собой пространный рассказ, включенный в житийную повесть о Леонтии Ростовском. В нем повествуется о нескольких жителях Ростова — Владимире, Иване и его «кровниках», глумившихся над иконой Богородицы. Главный виновник, Иван, трижды ударил мечом по тыльной стороне иконы (не во имя ли Отца, Сына и Святого Духа, что и служило бы знаком антитринитарных убеждений?). Действия Ивана не только были одобрены его «кровниками» и ближайшими знакомыми, но расценивались ими как акт «храбрости».
Содержание повести отвечает противоеретическим обличениям, знакомым по всем ранее известным источникам этого рода, отличаясь вместе с тем доходчивостью изложения и конкретно–назидательными примерами, что указывает на широкую аудиторию, которая имелась в виду. Это не столько полемика с самими еретиками, — они представлены как покаранные Богом слепотой, — сколько с горожанами еще не еретиками, но уже еретичествующими, отрицающими иконопочитание. Смысловая нагрузка сочинения приходится на доказательство, что иконы не доски, «не просто дерево древо видимо, но сдеянно благодатию Пресвятаго Духа, написаннаго бо честь на первообразное восходит». Поруганную еретиком икону выставили в кафедральном соборе Ростова, а перед ней и раскаявшегося еретика, дабы видело это (и поучалось) «всенародное множество». Идейная периферия еретических движений была широка, питала эти движения, воспроизводила их. «Еретичествующих» было много больше, чем еретиков, в учениях которых кристаллизовались настроения, владевшие чувствами и умами множества горожан и, как показывают житийные повести, не чуждые и крестьянам, даже на дальних окраинах Русской земли.
Еще многозначащий факт. В 1557 г. протестантские деятели И. Утенхоу, Я. Лаский и его секретарь встретились в Вильно с группой бежавших из России еретиков. С их слов И. Утенхоу писал 16 февраля 1558 г. Генриху Буллингеру, что из последователей русских еретиков, принадлежавших к знати, 70 человек заточены в тюрьмы, а в целом по России они насчитывают 500 единомышленников
[310]. Утенхоу с доверием отнесся к этой информации. Мы, разумеется, не можем ее проверить. Но не можем оставить без внимания и факты, говорящие в пользу того, что беглецы имели все основания утверждать, что они лишь отдельные представители широкого еретического движения, ибо в этом, а не в названных цифрах заключался смысл информации, которую они передали Утенхоу.
В пользу информации, полученной Утенхоу, говорят масштаб, содержание и жанровое разнообразие противоеретической полемики в течение всех 50–х гг. XVI в. Таковы обличительные трактаты Зиновия Отенского, Ермолая–Еразма и другие, известные нам, но пока не все атрибутированные, обличающие еретиков мотивы, вплетающиеся в житийную литературу и в похвальные слова святым (Иона, Никита); «большая популярность в русской живописи XV-XVI веков» иконографических сюжетов, призванных отстоять ортодоксальную концепцию Троицы
[311]. Здесь и факты, пополняющие географию распространения еретических умонастроений в середине XVI в., выявленные Г. В. Семенченко, и, конечно, соборы против еретиков середины XVI в. Еретик Иван, глумившийся над иконой Богородицы, отделался раскаянием, крестьянин Иван Матренин, возглавивший в 1550 г. нападение крестьян на Пошехонский монастырь, нападение, мотивированное вполне в еретическом духе (его участником и одним из вдохновителей был сельский священник Косарь), был повешен по приказанию Ивана IV. Ни в том, ни ъ другом случаях (известны и еще им подобные во второй половине XVI в.) не потребовали созыва церковного собора. Но собор против еретиков 1554 г. был всероссийским, созванным по велению Ивана IV и в нем участвовали царь, «митрополит царствующего града Москвы и всея Руси» Макарий, один архиепископ, пять епископов, архимандриты, игумены, протопопы, иначе — «весь священный собор»
[312]. И это удостоверяет, что еретические движения 50–х гг. XVI в. были оценены церковной и светской властями как имеющие общероссийское значение, как составляющие угрозу не местную, ограниченную пределами той или иной епархии, а общую для всей церкви.
Можно было покарать лидеров движения, вынудить тех, кому это удалось, искать спасения за рубежом, наконец, принудить к молчанию еретическую оппозицию церкви, но ликвидировать ее дано не было. И во всем этом фактическом материале свидетельство беглых еретиков, зафиксированное Утенхоу и квалифицированное им как факт большого значения в интересах борьбы европейских реформаторов, является свидетельством полноценным.
Но если подавление еретической оппозиции в начале XVI в. послужило одной из важных причин, затормозивших естественный ход развития русской культуры, если такую же негативную роль сыграло подавление еретической оппозиции в середине XVI в., — а так оно и было, — то имеет место и другая сторона дела. Ни в начале, ни в середине XVI в., ни в последующие за тем годы еретическое движение ликвидировано не было. Оно существовало подспудно. После казней и тюрем начала века оно в середине века и по масштабу распространения, и по значительности лидирующих фигур, и по богатству идейного содержания оказалось способным превзойти предшествовавшие еретические движения. В той мере, в какой с ними были связаны судьбы развития духовной культуры, они оставались носителями элементов гуманистической мысли, интересующих нас в первую очередь. Еретики нового поколения обдумывали духовный опыт предшественников, обогатили его понятием о «разуме духовном» (а он и есть «разум» свободной мысли): в учении Феодосия Косого это понятие основополагающее. Это был реальный, воплощенный в людях залог будущего культурного развития. Конечно, еретические движения знали периоды подъема и периоды спада, знали «время глаголати и время молчати», по библейскому выражению, но «время молчати» было временем хотя и «понурого», но продолжения: «тако текут: прошед сажень, да понырнули в землю», по словам древнерусского книжника.
Мы далеки от сведения судеб культуры к судьбам еретических движений. Однако еретические движения, как мы их понимаем, не были сектами и не претендовали на обладание неким чудодейственным талисманом, их отличающим и превозносящим. Это были открытые ереси, и сознание открытости определяло их дела и слова. Не исключительность, а утверждение человека в духовной свободе («самовластие», «духовный разум»), равенство народов и вер (так уже и в последней трети
XV — начале XVI в.) — конститутивные признаки их идеологии. Они лишь формулировали со всей доступной для их времени теоретической силой новые принципы мышления и с этих позиций составили оппозицию не только церковной ортодоксии (ей прежде всего, ибо больше всего простиралось ее господство в духовной жизни общества), но системе средневекового мировоззрения в целом. Они и сами были вызваны к жизни всеми сдвигами — социальными, экономическими, культурными, — направлявшими от эпохи Средних веков к эпохе Нового времени, и их историческая заслуга в том, что они были чутки к запросам времени, а в своих учениях иноща опережали время. Их идеи слали импульсы всему кругу явлений духовной жизни общества, вызывая на себя огонь противоеретической полемики, хотя их сугубо религиозная форма, их антицерковная заостренность снимались в произведениях повествовательной литературы, публицистических сочинениях, во всех внееретических проявлениях культуры. Импульсы эти не составляли тайны для деятелей официальной культуры, преимущественно церковных. Сведение к минимуму состава беллетристических произведений, как и беллетристических элементов в других литературных жанрах в
XVI в., изучено и раскрыто в большой и содержательно–богатой работе Я. С. Лурье «Судьбы беллетристики в XVI веке»
[313].
После историографического экскурса обратимся к проблеме самоценности человека в русской общественной мысли феодального периода.
§ 2. ПРЕДЫСТОРИЯ СПОРОВ О «САМОВЛАСТИИ» В РУССКОЙ ОБЩЕСТВЕННОЙ МЫСЛИ
Почти сорок лет назад на страницах журнала «Вестник истории мировой культуры» в статьях «У истоков русской гуманистической мысли» (М., 1958, № 1, 2, 4)и в статье «К проблеме античного наследия в памятниках древнерусской письменности» (ТОДРЛ, М.; Л., 1957. Т. XIII) — мы предложили вниманию исследователей материал, подтверждающий самый факт становления русской гуманистической мысли на отрезке времени с конца XV по первую половину XVI в. Мы проследили в рассмотренных источниках первые обозначения идей утверждения человека, приятия жизни, равенства народов и вер. Нас главным образом заинтересовала идея «самовластия» человека и полемика, которую она вызвала в это время. Меньше внимания мы уделили соотношению понятий о «самовластии» и о «духовном разуме» человека, между тем как последнее (в XVI в.) являлось не чем иным, как понятием о «деятельном разуме» в близком к аверроизму толковании и, как и в аверроизме, сочеталось с предположениями о вечности и бесконечности Вселенной.
Мы ничего не могли и не можем сказать о непосредственном влиянии аверроизма на русскую общественную мысль того времени, когда Феодосий Косой в «новом учении» выдвинул понятие о «духовном разуме», сопряженное с представлениями об извечности мира. Однако учение Косого побудило не скупившегося на гиперболы Зиновия Отенского вменить Косому прямое отрицание Бога. Приведем соответствующий отрывок из сочинения Зиновия: «…ни стихия, ни небо, ни звезды не бесстрастны, посему ни безначальны; ни же самобытны, ни сами по себе доброчинствуют; но содержащая сих сотворшия великая сила и премудрость. Тщетно же Косой умыслил в сердце своем не быти Богу…«
[314] Понятие о «самовластии» человека входит в древнерусскую письменность как вполне принадлежащее православной ортодоксии. Оно утверждает как Богом дарованную человеку способность выбирать между добром и злом, т. е. свободу воления. Но понятие емко. Свобода воли не может не быть и волей к свободе. Здесь заключена потенциальная возможность выхода за ограду правоверия, что со временем и произошло. «Духовный разум», признаваемый в качестве субстанционально присущего человеку, и есть этот выход, сызначала будучи волей к свободе. Но путь, пройденный этим понятием до самоопределения в качестве личностного утверждения человека, и не единствен и весьма протяжен во времени, ибо обусловлен всем ходом общественно–экономиче- ского развития, социальной борьбой, социальным контингентом своих носителей.
Нам предстоит рассмотреть, как понятие «самовластия» наполнялось противоортодоксальным смыслом и — что то же самое — как «духовный разум» наращивал потенциал «духовности», все более и более выступая в качестве «деятельного разума». От наших первых работ, посвященных явлениям гуманизма в русской общественной мысли, мы пришли к пониманию этих явлений как относящихся к истории личности, истории нарастания личностного начала в духовной жизни человека и общества в период феодализма. Здесь йажен не только поворотный пункт в этой истории, который был в свое время нами рассмотрен, но и явления, ему предшествовавшие и его подготовившие, как и явления этого же ряда, его продолжившие. Вся история «духовного разума» в рамках периода феодализма была полна превратностями и противоречиями — она была ареной истории идейной борьбы. Но и оценена в своем значении эта история может быть лишь в ее целом. Не будучи специальным предметом нашего исследования, она представлена нами фрагментарно, однако в преемственных связях, выявляющих феноменологию идеи «самовластия» («духовного разума») и возрастающую силу ее воздействия на все сферы культуры. В доступном нам материале удается фиксировать исходный пункт истории идеи «самовластия», осознанной как воля к свободе уже в начале XIV в., когда она стала предметом гласности и идейной борьбы, хотя ни в чем не являлась еретической. Конечный пункт — первая треть XVIII в., когда она обличалась православными ортодоксами как архиеретическая, включавшая новое понимание человека и новую картину мира. Это конечный пункт потому, что далее традиция религиозного свободомыслия хотя и не исчезает, но освобождает место светской культуре, утверждению и развитию научного мировоззрения, науке во всем ее спектре — философии, истории, географии, филологии, астрономии, математике, биологии, физике, химии.
На рубеже XIII-XIV вв., начиная со «Слова о лживых учителях», не умолкал призыв, исходивший из народных недр, к демократизации православия и его церковных институтов. Он заключал и положительные начала: таковым в первую очередь было утверждение о наличии у каждого человека данной по благодати «искры Божьей», что означало на языке религиозных понятий способность человека разумно постигать «учение книжное» (оно находилось в монополии духовенства), право и долг каждого его проповедовать безотносительно к посвящению в какой-либо духовный сан. «Книжное учение» явилось осью идейной борьбы между частью духовенства, служившего господствующим верхам, к тому же преданного стяжательству и погрязшего во всевозможных пороках, с одной стороны, и мирянами и низшими клириками, выражавшими интересы крестьянства и посадских кругов города, — с другой.
«Слово о лживых учителях» дает возможность вникнуть в то, что представляло собой христианство в общественном сознании наиболее развитых и смелых представителей социальных низов феодальной России. «Егда пастуши (духовенство. — А
К.) възволчатся, тоща подобает овци овце паствити»
[315], — читаем в «Слове о лживых учителях». И далее: «Павел апостол рече: подобаеть убо святителем послушьство имети от внешних. Ведомо же буди: послушание есть учение, а внешнии же суть иже не имуть ни ерейства, ни дьяконства, но певци или четци суть»
[316]. Более того: «Аще добре научить и простый — и то добро»
[317]. Это был принцип, дорогой сердцу автора «Слова», и снова и снова он его повторяет: «Доброе же учение приими, аще и от простого слышиши»
[318]. И опять: «Лепо же есть всем славити Бога и проповедати учение его»
[319]. Да и в церкви подобает слушать «учение книжное», поскольку «на всяком месте владыка Христос»
[320].
Но церковь превращена в вертеп, в ней служат попы, что «спят неведением или грубостью и упиваются неправедным сьбраным, потакви деюще властелем»
[321]. И потому проповедь «книжного учения» может и должна быть вынесена за пределы церкви — звучать везде и повсюду: «ни в кровех (кровлях под крышами. — А. К.), ни малым гласомь, — пишет автор «Слова», — но всьде великою силою глаголюще»
[322]. Яко же пророк рече: хвалите Его в гласе трубнемь
[323], рекше высоко проповедайте и инде с высоким проповеданием учите»
[324]. Следует пример: «Моисей не святитель бяше, но святители ставляше и учаше»
[325] (ибо сообщил своим ставленникам «Дух Святый»). Богоданное право на проповедь, независимо от поставления в священнослужители, автор «Слова» обосновывает так: «Глаголеть Господь: в оны дни излию от Духа Моего на всяку плоть, и проркуть сынове ваши и дщери ваша, на рабы Моя и на рабыня Моя»
[326] — и добавляет: «вси разумеють спасения Божия. Разумна же учения не изъяснився, и человеком откуду прияти разум спасения?«
[327]. Автор «Слова» не еретик. Он православный. Еретиков (в данном случае «лживых учителей») он обличает: «Занеже лихим учением на ересь люди учаху»
[328]. В поле его обличений оказываются и последователи языческих верований — «короваемолцы» и «рожаницемолцы», вообще «поганые»
[329], а также ростовщики, грабители, мздоимцы, блудники, пьяницы и всякие «злым делатели»
[330]. Но ни слова против книгопочитания, или культа святых, или каких-либо видов и форм отправления православного культа. Упор сделан на силу Святого Духа, свыше даруемую и не элитарно, а эгалитарно.
Вопросы, волновавшие автора «Слова», ставила со всей остротой общественная действительность его времени, но ответы на них были разные, и обращение к ним позволит нам глубже вникнуть в идейное содержание «Слова». Один из таких ответов содержится в «Мериле праведном», составление которого относится к концу XIII — первой половине XIV в., т. е. это памятник «Слову» современный. Остановим наше внимание на входящем в «Мерило праведное» сочинении под названием: «Семена, епископа тферьскаго наказание»
[331]. В «Наказании» от лица духовенства осуждалась «неправедная» практика всей светской феодальной иерархии начиная с князя и кончая местной администрацией. Им всем одинаково предназначен был ад. Действующие лица «Наказания»: с одной стороны, епископ Семен (полоцкий, затем тверской епископ, умер в 1289 г.), а с другой — полоцкий князь Константин. Дело происходило «на пиру» у князя, который обратился к епископу: «Владыко, кде быти тивуну
[332] на ономь свете?» Епископ лаконично ответил: «Кде и князю». Ответ не пришелся по вкусу: «Князь же не улюбив того, молвить епископу: тиун не правду судит, мьзду емлеть, люди продаеть, мучить, лихое все деет, а яз что дею?». Епископ настаивал на своем: «Аже будеть князь добр, богобоин, жалуеть людии, правду любить, исбираеть тиуна или коего волостеля мужа добра и богобоина, страха Божия полна, разумна, праведна, по закону Божию все творяща и суд ведуща, — и князь в рай и тивун в рай. Будеть ли князь без Божия страха, хрестьян не жалуеть, сирот не милуеть, и вдовицями не печалуеть, поставляеть тиуна, или коего волостеля, — человека зла, Бога не боящася, и закона Божия неведуще, и суда не разумеюще, толико того деля абы князю товар добывал, а людии не щадить, аки бешена человека пустил на люд, дав ему мечь; тако и князь дав волость лиху человеку губити люди — князь во ад и тиун с нимь во ад»
[333].
Преемник Семена, Андрей, занявший тверскую кафедру в 1289 г. (дотоле игумен тверского Богородицкого монастыря), был таким же «мздоимцем», «мучителем» и «лиходеем», как князья и их слуги, обреченные быть в аду, согласно Семену. Об этом мы узнаем из послания монаха Акиндина князю Михаилу Ярославичу тверскому, обличавшему поставление духовных иерархов «по мзде», называвшего их «врагами креста Христова» («имже Бог–чрево, и слава их — студ, и служение — кумиру сребролюбия»), «грабителями» и «мучителями», еще более жестокими, чем ордынцы («погании») и взывавшего к князю, дабы он своей властью покончил с «неправдами» духовенства. Послание Акиндина датировалось его публикатором А. С. Павловым временем между 1312 и 1315 гг.
[334] Андрей оставил тверскую кафедру в 1315 г. (вернулся в свой монастырь, где и умер в 1323 г.), что, вполне вероятно, произошло не по доброй воле, а ввиду вопиющих злоупотреблений, о которых писал Акиндин. В отличие от Акиндина автор «Слова о лживых учителях» обращался к подобным себе, к «простолюдинам» (есть это словоупотребление в его сочинении), а не к князьям или другим каким-либо волостелям — не тратил слов по–пустому. Он видел выход в том, чтобы передать церковь в руки самих «пасомых», не возлагая надежд на готовность светских властей отозваться на их интересы, тем менее — на способность духовных властей быть иными, чем они были на самом деле.
Для автора «Слова» христианство служило истиной в последней инстанции, и не иначе как на его почве он обосновывал за самими мирянами право на проповедь, да и в целом на отправление религиозного культа. Так в первом проблеске появилась мысль, историческая перспектива которой и не рисовалась воображению автора «Слова», — мысль о всеобщем священстве, мощно прозвучавшая в эпоху Реформации на Западе Европы, нашим же автором выраженная в понятии об «излитии» Святого Духа на «всякую плоть», на всех «внешних» — певчих, чтецов и вообще «простых».
Автор «Слова» был незаурядным писателем своего времени. Он вдумчиво и целенаправленно изучал источники, служившие выработке собственных взглядов. С большой степенью вероятности он явился составителем замечательного памятника русской общественной мысли, сложившегося по нашим наблюдениям (первая редакция) около 1274 г., — Трифоновского сборника
[335]. Сборник компилятивный, содержащий канонические материалы византийского и русского происхождения, большей частью переработанные составителем, а также статьи неназванных русских авторов, включая «Слово о лживых учителях». По общему мнению исследователей, изучавших памятник (Н. С. Тихонравов, Н. Каринский, А. И. Соболевский, Н. П. Лихачев, А. Д. Седельников), он возник на Псковщине, в чем убедил нас и собственный опыт его исследования. Автор «Слова» оказался «пророком в своем отечестве», и притом дальновидным.
Во второй половине XIV в. в Пскове и Новгороде открыто заявила о себе ересь стригольников, обличавшая духовенство как «взволчившихся» еретиков и утверждавшая, что в их времена Христос не имеет на земле своей церкви. Источники ереси стригольников скупы — короткие летописные записи и шесть обличительных посланий против них, написанных иерархами русской и византийской церкви. В Поучении Стефана Пермского, посетившего Новгород в 1386 г., сказано, что стригольники «изучили словеса книжная» и сами себя поставили в учителя народу. Они отвергали как «лживых учителей» современное им духовенство, вообще церковь как институт и утверждали право проповеди за каждым мирянином. Они имели сочинения, излагавшие их убеждения, до нас не дошедшие и наиболее вероятно уничтоженные, как были физически уничтожены и руководители ереси. Стригольники отвергали не только институт церкви, но и проповедуемые ею таинства, а некоторые из них отрицали воскресение мертвых. Так далеко автор «Слова о лживых учителях», конечно, не заходил. Его «Слово» качественно отличается от учения стригольников, хотя между ним и учением еретиков существует много параллелей. Все же есть и пункт пересечения параллелей. Мы усматриваем его в следующей характеристике Стефана Пермского: «Стригольник же противно Христу повелевает, яко от древа животнаго, от причащения удалятися, яко древо разумное показая им писание книжное, еже и списа на помощь ереси своей…«
[336] «Древо разумное», противопоставленное стригольниками «древу животному» в контексте всей информации, которой исследователи располагают об этой ереси, выступает как «древо» духовного разума. Это еще отрезок на пути развития духовного разума, оставивший глубокий след, ибо выявляются прямые связи между движением и учением стригольников и, век спустя, ересью, охватившей Псков, Новгород, Москву и, очень вероятно, Тверь. Как ни выделяются стригольники и последующие ереси остротой идеологических вопросов, ими поставленных, новизной высказанных идей, воинствующей проповедью, жертвами, принесенными ими во имя своих убеждений, их все же не следует выплетать из общей ткани истории общественной мысли, всего развития духовной культуры общества. Ибо сильны были ереси и в конечном счете неистребимы именно по факту их связи с общественным развитием, по глубокой в нем укорененности, что только и позволило им, хотя бы идейно, хотя бы в мыслях опережать историческое время, которому они принадлежали.
В церковно–учительной литературе, предназначенной как для основной части духовенства — приходских священников, так и для домашнего чтения мирян («Златоструи», «Златоусты», «Измарагды»), представлена тема о «самовластии» человека. Ввиду значения, которое тема эта приобрела в еретических движениях, преемственно связанных со стригольничеством, обратимся к ее характеристике в церковно–учительных сборниках второй половины XV в., считаясь с тем, что они продолжают тематическую традицию большой давности. Таким церковно- учительным сборником, пользовавшимся широкой популярностью, был Измарагд младшей редакции, относящийся ко второй половине XV в. В нем содержится «Слово о самовластии», и нижеследующая выдержка передает его суть:
«Бог и муку проповедал и царство обещал, да еже изволим себе или рай или муку. Самовластии Богом сотворени есмы, или спасемся или погибнем волею своею. Мнози бо глаголють: родом есмы гневливи, или блудни, да и не можемь удръжати себе. То извет мал и плън вины. Рци ми, убо аще будешь крадый или блуд творя и узриши кого идуща, не речеши родом есмь таковь, нъ вскоре отбегнеши и престанеши злое творя, то где есть иже обычаа извет? Страх бо человек премени бытие, то колми паче хотящаго судити живым и мертвым Бога нашего.
Друзии же глаголють, яко родомь гневливи есмы и не можем ся удръжати. Рци ми, еща на раба господие гневаются и бьют и, и словеса злаа дають ему, почто раб тръпит, а не мыцасть? Он убо человеку повинен тръпит, а мы же повинии Богу да тръпим досады и укоризны…«
[337]Мы не изучали возможных зависимостей «Слова о самовластии» от сочинений отцов церкви. Их исключить нельзя. Как бы то ни было, перед нами идеологический факт и его присутствие в популярном учительном сборнике — свидетельство его актуальности. К кому обращено «Слово о самовластии»? Оно предусматривает как зависимых, так и независимых людей, следовательно, и принадлежащих к господствующим слоям.
Итак, проповедник наставляет учимых жить, соотнося свои поступки с добром и злом, убеждает их в дарованной им свободе воления, которой им следует пользоваться, дабы обрести спасение и избежать «гибели», добровольно снискать рай и предотвратить «муку». Проповедник развивает и комментирует наглядными примерами тему 15 и 19 стихов 30 главы Второзакония: «Се дах пред лицем твоим днесь жизнь и смерть, благо и зло» и «Засвидетельствую вам днесь небом и землею: живот и смерть дах пред лицем вашим, благословение и клятву: и избери живот, да живеши ты и семя твое». Перед человеком стоит свобода выбора и таковую проповедник, следуя, повторим, давней традиции, формулирует как «самовластие». Он отклоняет как надуманный предлог («извет») возможную ссылку учимых на их природные свойства, не поддающиеся обузданию. Акцент поставлен на свободном волеизъявлении, вменяемости человеку его поступков и, следовательно, ответственности за них, на человечности человека. Проповедник взывает к «внутреннему человеку», взывает потому, что знает, слово его будет услышано. «Внутренний человек» уже зреет в духовном мире человека, к которому обращается проповедник. Но какова мера зрелости? Автору «Слова о лживых учителях», выступавшему почти за полтора столетия до цитированного «Слова о самовластии», последнее ничего не могло сказать. Тем более стригольникам с их «древом разумным», каким они считали свое учение.
Остережемся, однако, от недооценки идейной значимости «Слова о самовластии» в Измарагде
[338]. Становление личности — процесс, и, полагаем, проповедник знал свою аудиторию, «меру» личностной зрелости учимых. Учимые, к которым обращался проповедник со «Словом о самовластии», еще находились на распутье между двумя исторически сменяющимися один другим типами социальной регуляции: «традиционным» и «ценностно- идеологическим»
[339]. Это все та же исходная или уже продвинувшаяся сколько-нибудь вперед линия развития в направлении к «духовному разуму» — «самовластию», что и служило «ценностно–идеологической» регуляции.
Проповедник сознавал в категориях христианского учения, что наставляет учимых на путь духовного нравственного совершенствования, — и таким наставлением в действительности являлась его проповедь. Продвижение по этому пути было затруднено тем, что в условиях жизни патриархального крестьянства продолжал держаться освященный веками тип «традиционной» регуляции. Максимум возрастания «в духе и истине» имел в среде крестьянства внутренние пределы — это со всей наглядностью позднее покажет полемика между протопопом Аввакумом и дьяконом Федором во время их пустозерской ссылки. Со своей стороны духовенство опасалось передозировки «самовластия» — это вело к захвату инициативы в церковных делах самими пасомыми или же грозило открытой ересью, ограниченной, правда, в основном городскими кругами, что показала уже ересь стригольников.
С чем считались и что имели в виду проповедники самовластия, те, что выступали со «Словом о самовластии» перед аудиторией слушателей или (и) читателей? Об этом хорошо сказано у Н. И. Костомарова: «Человек оказался почти лишенным внутреннего начала своих поступков и представлялся существом страдательным… Человек какая-то машина, на которую действуют две силы — добрая и злая: ангел на правом плече, бес на левом»
[340]. Но Костомаров уловил и иные идейные веяния в те же века, к которым относится его характеристика. Он посчитал знаменательным для средневекового времени русское сочинение из учительного сборника, написанного в 1523 г.
[341], взятое им в комплексе идейно созвучных цитируемому сочинений. Воспроизведем цитату: «Все в человеце есть добро или зло, да егда хощет добра, то добро дееть, а иже хощеть зло творити, то зло дееть: Бог же ни добру нудит, ни к злу влечеть; но самовластьна сотвори Бог человека, да по самовластию створить добро или зло, ни диавол может отвести от добра дела, ни ко злу приволочить, но егда хощеть что добро деяти что, то Бог ему помогаеть… да егда же человек хощеть зло деяти что, то тоща диявол ему помогаеть»
[342]. Как видим, и Бог, и дьявол оставлены сочинителем «при деле», но человек выступает не как «марионетка» или «машина» — он действует по собственной воле, сообразуясь со своим пониманием, что есть добро и что есть зло. Он совершает ту или иную акцию, она может быть верной или неверной, но она факт и вмешательство сил потусторонних оказывается обусловленным поступком человека (положительным или отрицательным), а не обусловливающим.
Нет необходимости умножать фактический материал с целью показать актуальность проблемы самовластия человека, особенно возросшую во второй половине XV в. Познавательное значение имеют те трактовки самовластия, которые выходят за русло их формулировок в книгах Св. Писания, проповедуемых и ортодоксально комментируемых духовенством.
В этом ракурсе представляет интерес краткое рассуждение о самовластии, содержащееся в так называемых «Аристотелевых вратах», обширном сочинении, в котором указанное рассуждение скорее теряется, нежели выделяется. В «Аристотелевых вратах» оно отнесено к Александру: «Александр ведай, иже прежде всего…», а за этим следует и рассуждение, привлекшее наше внимание. Нам известно нижеприводимое рассуждение как самостоятельное, несоотнесенное с Аристотелевыми вратами и начинающееся соответственно со слов «Буди ведомо, иже преже всего…». Таким мы находим это рассуждение в одном из рукописных сборников конца XV — начала XVI в.: «Буди ведомо, еже преже всего сотворил Бог самовластие духовное, предобрейшее и преподобнейшее и вообрази в ней (нем? — А К.) естество и нарек его ум, и с того же самовластия подданую ей (ему? — Α. ΑΓ.), нарицаемую душу и привязал ея премудростию своею в плоть чувственну…
[343] Здесь божественный акт творения расчленен. Первым (и первостепенным) моментом акта выступает творение «самовластия духовного» — оно и «духовное», и «предобрейшее», и «преподобнейшее», что может служить указанием на него как на нечто святое. Лишь в следующем моменте творения оно «воображается» (отношение «образ» — «прообраз»?) в естество ума, а также и души, сопряженной с «плотью чувственной». Самовластие выступает не только как дар Божий человеку, а в некотором роде как «искра Божия» в человеке. Самовластие божественно.
В том вкладе, который внесли еретические движения в историю русской общественной мысли, идея свободы человека имеет непереоценимое значение. Это была попытка теоретически* обосновать борьбу демократических кругов русского общества против феодалов, освятить эту борьбу высоким идеалом свободы.
Круг сторонников и поборников этой идеи свободы человека в России XV — середины XVI в. был сравнительно узок. Она долгое время оставалась почти исключительно достоянием некоторых представителей городского населения из числа торговых и ремесленных элементов, дьяческой среды, демократически настроенных элементов городского и сельского духовенства.
Борьба крестьянства носила упорный характер и принимала зачастую острые формы. Ее идейное оформление еще не выражалось в утверждении человека как индивидуально и социально свободной личности. Разделяя с демократическими кругами города сознание противоречивости и вопиющей несправедливости социального устройства, общественная мысль крестьянства дополняла радикальный критицизм утопическими поисками всеобщего благоденствия, достигаемого выравниванием материальных благ и социальных статусов всех людей, и на этой почве взаимным удовлетворением противоречивых интересов. Отсюда призыв поступиться эгоистическими расчетами во имя общего и равного блага, проповедь альтруизма, любви всех ко всем, аргументируемая арсеналом евангельских доказательств.
Отраженное, по–своему законченное выражение идея эта получила в сочинениях публициста середины XVI в. священника Ермолая–Еразма, относившегося с глубоким сочувствием к нуждам народа. Необходимо считаться с противоречивостью его сочинений. Их демократизм состоял в провозглашении идеи равенства людей, обосновываемой общностью происхождения человеческого рода как созданного Богом, и одинаковостью естественно–греховной природы человека. Эту идею Ермолай- Еразм развивал в ряде своих сочинений, но особенно в «Слове о любви и правде»
[344]. Однако идея равенства, как ее понимал Ермолай–Еразм, находилась в противоречии с идеей индивидуально и социально свободного человека, поскольку в самоутверждении человека Ермолай–Еразм усматривал источник социального и всяческого иного неравенства. Для Ермолая–Еразма самоутвердившийся, «самовластный» человек — это и был насильник, эксплуататор, присвоитель чужого труда, лихоимец, гордец, словом, враг порядка (чина), носитель всех отрицательных социальных и моральных начал.
Такое понимание «самовластия» встречается, например, уже в «Мериле праведном» — это статья под названием «От Бчелы о власти», начинающаяся словами: «Бещинье знаменаеться самовластие»
[345].
Осуществить равенство между людьми значило устранить господство человека над человеком, следовательно, со всей доступной решимостью осудить «дьявольское» начало самовластия — в этом не сомневался Ермолай–Еразм.
Публицист выдвинул принцип любви, противостоящий принципу самовластия, принцип самопожертвования, противоположный принципу самоутверждения, принцип согласия, отрицающий принцип борьбы. Ермолай–Еразм не звал к борьбе. Он звал к реформам, означавшим для него продвижение к идеальному строю под главенством «благохотящего» царя, «благохотящего» на равных для всего народа, его верхов и его низов, основаниях. Он был реформистом и утопистом. Его сознанию доступны были противоречия, расколовшие современное ему общество, и об этом он сказал открыто и сильно в своих сочинениях, прибегая к арсеналу христианских идей. Но в этом круге идей он не нашел, а может быть, и принципиально не искал выхода на путь борьбы. Он не был крестьянским идеологом, но обобщил настроения и порыв к социальным переменам в кругах патриархального крестьянства, страдавших от эксплуатации и насилия, его протест, но не его готовность ниспровергнуть существующий строй и претворить эту готовность в действие.
Но не этот аспект общественной мысли интересует нас в данном случае. А интересует нас то, что в многообразии феодальных зависимостей, отражавших сложную иерархически сословную структуру общества при общем для всех слоев зависимого населения протесте и стремлении покончить с несвободой, понятия о свободе были разными. Реализащде свободы в массах патриархального крестьянства мыслилась в качестве свободы общинной, равенства одинаковости, а не равенства, основанного на индивидуальной свободе, единстве действий и мыслей людей, свободно проявляющих свою индивидуальность. Общим был протест, но в понимании того, что есть свобода, существовали расхождения между идеологами крестьянства и идеологами части демократических кругов города. Имело место идейное противоборство не только между господствующими верхами общества и всей массой зависимого (по–разному зависимого) населения, но и в широчайших кругах феодально–зависимого населения. Здесь требуются принципиального характера уточнения.
Между верхами и низами общества существовали четкие разграничительные линии, и со временем они становились все более глубокими, все более полярными, что и запечатляла общественная мысль феодальной России. Между тем ход социальной борьбы просвещал сознание народа и приводил к изменениям в его духовном облике. Та «феноменология духа», которая происходила в причудливых формах, как это было показано в предшествующем изложении, шла в направлении возрастания личностного начала в сознании крестьянских масс и в отдаленной перспективе разграничительные линии преодолевались. Симптомы «схождения» этих линий обнаружились уже в XVI в., но тогда они обнаружились в спорадических вспышках религиозного свободомыслия в крестьянской среде и даже в становлении в той же среде идейного течения духовного христианства. Оно было в то время явлением исключительным, представленным незначительным меньшинством крестьянства, но набиравшим медленно и верно силу. Явление тем значимее, что оно оказалось необратимым.
Программным по своему значению мы считаем «Лаодикий- ское послание» главы московского кружка еретиков Федора Васильевича Курицына. Его идеи были столь далеко идущие, что побудили новгородского владыку Геннадия усомниться, одно ли и то же православие исповедуется в Москве и в Новгороде, и всячески предостерегать от спора с еретиками в вопросах веры на готовившемся церковном соборе (1490). Геннадий опасался, что в таком споре еретики одержат верх над ортодоксами, следовательно, отдавал должное силе аргументации еретиков и поддержке, оказываемой им великокняжеской властью. В борьбе между ортодоксами и еретиками, среди которых видное место занимали лица из прямого окружения Ивана III, было время, коща чаши весов колебались. Предостережение Геннадия собору 1490 г.: «А одново восхотят собору быти о вере, и вы бы на то не дерзнули», — было небезосновательным и своевременным. Королевская реформация в Швеции при Густаве I Ваза, как известно, послужила шведскому королю для упрочения государственной власти. На общешведском церковном соборе в 1529 г. она была окончательно подтверждена. Ведь и покровительство Ивана III еретикам имело основной целью упрочение великокняжеской власти в борьбе с тоща еще вполне реальными политически- центробежными силами. Геннадий выступал за три десятилетия до королевской реформации в Швеции. Он, разумеется, на исторические примеры не мог опираться, разве что на пример испанской инквизиции, его вдохновивший. Но для исследователя небезразличны те или иные варианты развития реформационных движений, особенно если о них по сходству обстоятельств напоминают исторические примеры.
§ 3. СПОР О САМОВЛАСТИИ НА РУБЕЖЕ XV И XVI ВВ.
Перейдем к характеристике истории того направления общественной мысли некоторых кругов города (оно все же не оказалось совсем безответным и в крестьянской среде, особенно в среде сельского духовенства), краеугольным камнем которого становилось понятие о самоценности человека.
Программным мы называем «Лаодикийское послание» и по его месту в истории русской общественной мысли. Мы уже обращали внимание на долгую традицию идеи самовластия человека, обязанную в свое время и церковным кругам, взывавшим во имя утверждения христианского образа мыслей и поведения к свободе воли человека. Нельзя не отдать должное этой церковной проповеди, поскольку она содействовала пробуждению личностного начала в человеке, приученном веками (и привыкшем) ориентироваться на «коллективное сознание». Духовенство, призывавшее паству к «самовластию», не подозревало, что «сеет ветер», который некоща обратится в «бурю». Еретическое учение утверждало способность человека мыслить и действовать вне «ограды» той веры, что была кодифицирована и регламентирована церковью. Независимо от того, как называлась эта способность, она была «самовластной» на деле, а слово не заставило долго себя ждать.
«Душа самовластна» — с этого начинаются разные версии «Лаодикийского послания», так постулируется в нем. Но в полном согласии с тем, что еретическое движение было не светским, а религиозным, постулат «самовластия души» обретает силу в том, что «оградой» души объявлялась «вера». Только какая вера? Та вера, которая исповедовалась и проповедовалась еретиками, та самая заподозренная «московская вера», споров вокруг которой опасался Геннадий. И эта «московская вера» и есть ключ, в котором написано «Лаодикийское послание», утверждающее «самовластие души». Памятник сложный по манере, в которой он написан, тем самым напрашивающийся на разные толкования, о чем и свидетельствует научная литература, на которую мы выше ссылались.
Для нас принципиальное значение имеет вопрос о ключе, в котором написано «Лаодикийское послание». Мы об этом высказывались и, из этого высказывания исходя, предложили в свое время опыт прочтения «Лаодикийского послания». Ни собственные научные изыскания, ни предложенные с тех пор исследователями другие прочтения этого памятника не убедили нас в доказательности других прочтений. Уместно сказать, что наше прочтение памятника не претендует на аутентичность. Речь идет о приближении к духу памятника и лишь на этом пути — к «букве» его. Приводим «Лаодикийское послание» по названному его публикатором Я. С. Лурье «пасхальному типу»:
Душа самовластна, заграда ей вера.
Веры наказание ставится пророком.
Пророк старейшина исправляется чюдотворением.
Чюдотворения дар мудростию усилеет.
Мудрости сила фарисейство жителство.
Пророк ему наука.
Наука преблаженная.
Сею приходит в страх Божий.
Страх Божий начяло добродетели.
Сим въооружается душа.
[346]Нам представляется, что содержание «Лаодикийского послания» именно в его «пасхальном типе» наиболее стройно сорганизовано, что сужает поле для разночтений. Наиболее озадачивающим является понятие о фарисействе, соседствующее в «Лаодикийском послании» с понятиями о «мудрости» и о «жительстве». Хотел ли автор (точнее, «преведший») «Послания» придать фарисейству положительное значение, усматривая в нем источник мудрости? Я. С. Лурье обратил внимание на то, что Геннадий в одном из своих сочинений одобрительно отзывается о фарисеях, противопоставив их саддукеям, поскольку первые признавали «воскрешение мертвых»
[347]. Исследователь признает, что в древнерусской письменности «фарисейство» употреблялось в отрицательном значении. Оно так употреблялось и Геннадием: из двух зол он предпочел меньшее, только и всего. В книгах Нового Завета «фарисеи» упоминаются 30 раз и всякий раз однозначно отрицательно. И отрицательно в том именно смысле, что их вероучение и дела служат наружному благочестию, в действительности же их привлекают материальные блага, не «храм», а «золото храма». Предположить, что в «Лаодикийском послании» фарисейству придается положительное значение, противоречит духу еретического учения, как раз направленного против фарисейства, воплощенного в критикуемой ими церкви и ее пастырях–лицемерах, «лживых учителях», стяжателях, чьим богом являлось «чрево». Именно поэтому невозможно сблизить с фарисейством ту «мудрость», о которой читаем в «Лаодикийском послании».
«Лаодикийское послание» в нашем пересказе представляет собой следующее: «Душа самовластна. Оградой самовластия, чтобы оно не превратилось в бесчинство, служит вера, учителем которой является пророк. Истинный (находящийся на духовной высоте
[348]) пророк узнается по его дару творить чудеса. Дар этот силен мудростью, а не сам по себе. Фарисейство только внешний устав жизни (ученость, а не наука). Ее одухотворяет, наполняет внутренним содержанием пророк. Вот наука, несущая человеку блаженство. С нею приходит страх Божий, т. е. постоянное памятование Бога. Так вооружается душа».
Мы предлагаем вольный, но в «ограде» религиозно–рациона- лизирующей мысли еретиков, пересказ «Лаодикийского послания».
Приводим его перевод, принадлежащий Я. С. Лурье:
«Душа самовластна, ограда ее — вера. Вера — наставление, устанавливается пророком. Пророк — старейшина, направляется чудотворением. Чудотворения дар поддерживается мудростью. Мудрость — сила, фарисейство — образ жизни. Пророк ему наука, наука преблаженная. Ею приходим к страху Божьему. Страх Божий — начало добродетели. Им вооружается душа»
[349]. В комментариях Лурье называет текст «Мудрости сила, фарисейство — жительство» одним из «наиболее сложных и спорных мест памятника»
[350].
В самом деле, если не вызывает сомнений, что фарисейство отнюдь не та «ограда», о которой напоминают начальные слова «Лаодикийского послания», то все же оно и не совсем обойдено в нем, пусть только и на правах «жительства». Это, кстати заметим, и единственное во всем тексте понятие, отводящее к Новому Завету (кроме самого названия «Лаодикийское послание»). Какова его функция? Она подобна, если позволить далекую ассоциацию, той, которую у Гете несет гелертер Вагнер: ученость, контрастирующая фаустовскому духу.
Фарисеи — «книгочии» своего времени. Ортодоксальный автор середины XVI в. Ермолай–Еразм считал «книгочиями», именно на фарисейский лад, современных ему еретиков и метко выразился, назвав подлинными «книгочиями» тех, кто обладает «пространством ума», в чем еретикам он отказывал.
Пророческий дар «Лаодикийского послания» мы понимаем как проявление фаустовского духа в заданных историей границах и формах, как и фаустовский дух на языке «Лаодикийского послания» может быть определен постулатом: «душа самовластна».
Дух и буква «Лаодикийского послания» погружены в Ветхий Завет, в книги пророчеств Ветхого Завета, высоко ценимого, как нам известно, еретиками (не без этой причины их заклеймили православные обличители «жидовствующими»). Знаем мы, что Иван Черный, участник еретического кружка Федора Курицына, внимательно изучал книги пророчеств Ветхого Завета
[351]. Наблюдения над глоссами Ивана Черного на полях «Книги пророчеств» Ветхого Завета привели нас, в частности, к заключению, что в поле его внимания оказались тексты, утверждавшие примат «разума духовного» в понимании религии и обличавшие «именем божиим» социальную несправедливость
[352].
Отмечая, что в «Лаодикийском послании» понятие «фарисейство» — единственный случай, отводящий к Новому Завету, следует добавить, что и в Новом Завете тексты о фарисействе соотнесены с Ветхим Заветом. Это хорошо известные тексты, даже памятные, и все же требующие воспроизведения в интересах изучения «Лаодикийского послания», как могущие служить его комментированию, договаривающие то, о чем — этого нельзя исключить — автор в «Лаодикийском послании» умолчал.
Итак: «Горе вам книжницы и фарисее лицемери, яко подобитеся гробом повапленным, иже внеуду убо являются красны, внутрьуду же полни суть костей мертвых, и всякия нечистоты… Горе вам книжници и фарисее лицемери, яко зиждите гробы пророческия, и красите раки праведных и глаголите: аще быхом были во дни отец наших, не быхом убо общницы им были в крови пророк. Темже сами свидетельствуете себе, яко сынове есте избивших пророки. И вы исполните меру отец ваших… Сего ради се аз послю к вам пророки и премудры и книжники: и от них убиете и распнете, и от них биете на сонмищах ваших, и изженете из града в град: яко да приидет на вы всяка кровь праведна… Иерусалиме, Иерусалиме, избивый пророки, и камением пробиваяй посланныя к тебе… Се оставляется вам дом ваш пуст» (Матфей, XXIII, 29—38). Приводимые тексты пользовались популярностью в древнерусской литературе и письменности.
«Лаодикийское послание» возвело в достоинство наивысшей духовной ценности пророческий дар, сопряженный с мудростью. И это имело не одно отвлеченное, но и конкретное значение. Идеологи и руководители ереси видели собственное предназначение в том, чтобы выступать как пророки своего времени. Гонения духовных властей и расправа, последовавшая согласно соборному осуждению в октябре 1490 г., не могли не отзываться в их сознании скорбно и грозно: «Иерусалиме, Иерусалиме, избивый пророки, и камением побиваяй посланныя к тебе… Се оставляется вам дом ваш пуст»!
Мы называли «Лаодикийское послание» программным как по отношению его к учению еретиков, так и для истории русской общественной мысли. При всем том, «Лаодикийское послание» в силу его замысловатости эзотерично. Мы хотим сказать, что ему внимали и понимали его в тесном кружке еретиков, непосредственно связанных с Федором Курицыным: здесь мог быть истолкован и обсужден каждый тезис сочинения.» В нем заключена высокая по тем временам теория. В рассеянном, в корпускулярном состоянии она присутствовала в мировоззрении и мировосприятии еретиков, и не их одних, а в кругах свободомыслящих людей, им современных. И ковда Д. С. Лихачев пишет о памятниках древнерусской литературы конца XV — первой половины XVI в., что они содержали новые темы, мысли, терминологию, новые понятия, философские и политические, об ее, литературы, повороте в сторону «обмирщения»
[353], то теоретической подосновой (сознававшейся или же нет), сокрытым двигателем этого литературного процесса является принцип: душа самовластна.
Характеристика литературного процесса, как она дана у Д. С. Лихачева, охватывает литературу и художественную, и философскую, и публицистическую. Речь идет о духовной культуре русского общества той поры. Ее органическим элементом являлось и изобразительное искусство. В ряду его вершинных достижений — иконы Апокалипсис Успенского собора в Московском Кремле работы неизвестного мастера. Его творчеству посвящено монографическое исследование М. В. Алпатова, завершающееся словами: «Мы с благодарностью и любовью взираем на творение замечательного мастера, который после Рублева и Дионисия может быть признан третьим художественным гением Древней Руси»
[354]. Кем он был по своему мировоззрению, этот художественный гений, продолживший традиции Рублева и Дионисия? Кремлевский мастер «был человеком ищущим, не способным остановиться на достигнутом. Конечно, он знал о том, что утверждали еретики о свободе воли человека, но он знал и о аутодафе, при посредстве которого церковь расправилась с ними… Его самого волновал вопрос, какое место занимает человек в мире, и он, несомненно, очень высоко ставил его. Пико делла Мирандола, возможно, согласился бы с ним, он мог бы найти себе единомышленника и на родине в лице Федора Курицына — все они, хотя и различными путями, шли в одном направлении и приходили к общим выводам»
[355]. В лице Федора Курицына кремлевский мастер нашел бы не только философского единомышленника, но, можно предполагать, и достойного ценителя.
В составе московского кружка еретиков, возглавленного Курицыным, мы застаем сноху Ивана III Елену Стефановну (Волошанку). После разгрома кружка она подверглась заточению, в котором и умерла (в январе 1505 г.). Ей принадлежит исключительный образец древнерусского художественного шитья — пелена, изображающая Ивана III и его семейство по случаю коронационного торжества 1498 г. Эта пелена — один из самых ранних образцов древнерусского светского искусства
[356]. Кремлевский мастер был создателем шедевра иконописи, запечатлевшего порыв к новациям в духе искусства Возрождения.
Кремлевский мастер, как предполагает М. В. Алпатов, родился в начале второй половины XV в., а его шедевр он датирует временем около 1500 г. С 1480 г. и, вероятно, по 1489 г. протопопом Успенского собора в Московском Кремле был Алексей, лидер новгородских еретиков. И этого также не мог не знать кремлевский мастер — поставление еретика в протопопы московского кафедрального собора и многолетнее пребывание его в нем являлось событием из ряда вон выходящим, тем более что Алексей не был смещен. Он умер в 1489 г. или не позднее октября 1490 г. В 1504 г. ересь была разгромлена, но в 1498 г. «в списке думных чинов Федор Курицын назван третьим среди дьяков. После апреля 1500 г. сведения о нем исчезают»
[357]».
Таковы были события времени, когда кремлевский мастер создавал свое творение. И это придает еще большую убедительность выводу М. В. Алпатова, что «волна вольнодумства» захватила кремлевского мастера, «захватила его, как ни одного из современных ему художников»
[358]. Что же именно захватило его и отозвалось в его творении? М. В. Алпатов отвечает так: «Учение о «самовластии души» человека, а также примеры самоотверженной борьбы за это право снимали с души гнет рабской и слепой покорности авторитетам, властям, традициям. Не было бы новгородского свободомыслия, и кремлевская икона не создана была бы такой, какой мы ее видим»
[359].
«Самовластная душа» была душой русского культурного процесса, его идейной осью, по обе стороны которой велась борьба с тем отличием, что у противников свободы творческого духа находился карающий меч государственной власти, казалось бы вырубивший целую полосу духовной жизни общества.
Однако идея «самовластия души» жила не только «подпольной» жизнью в произведениях литературы и изобразительного искусства, но и развивалась в собственно–концептуальном содержании. В рукописных сборниках XVI и XVII вв., содержащих «Лаодикийское послание», неоднократно встречается анонимное сочинение «Написание о грамоте», в котором за теоретическим введением следуют грамматические статьи. Составители сборников со всем на то основанием заключили «Лаодикийское послание» и «Написание о грамоте» в один переплет. «Лаодикийское послание» представляет собой религиозно–философский трактат, предпосланный грамматическому сочинению так называемой «Литорее в квадратах». Зашифрованное тайнописью имя «преведшего» «Лаодикийское послание» Федора Курицына следует за «Литореей», и нет сомнений, что его перу принадлежат и «Послание», и «Литорея».
«Написание о грамоте» вызвало в свое время реакцию ортодоксального автора, понятную, поскольку во вводной части его содержался и комментировался тезис о «самовластии ума», да и все содержание этой части сочинения давало поводы заподозрить его анонимного автора в еретизме, и более всего в антитринитарстве. Так появилось ответное на «Написание о грамоте» сочинение, тоже анонимное, под названием «Беседа о учении грамоте». Как за «Лаодикийским посланием» и «Написанием о грамоте» следовали грамматические сочинения, так и за теологическим предисловием «Беседы о учении грамоте» следовали грамматические статьи. В грамматической части «Лаодикийского послания» встречаются греческие названия знаков ударения. Они же встречаются в грамматической части «Написания о грамоте». Это заслуживает внимания, но в вопросе о взаимозависимости «Лаодикийского послания» и «Написания о грамоте» ничего не решает — те же греческие наименования ударений встречаются и в других грамматических сочинениях XVI в.
В грамматической части «Лаодикийского послания» встречаются и такое «знамение книжного писания», как «отрикаль», и название некоторых гласных букв «самодержец». Термин «отрикаль» встречается в грамматических частях «Лаодикийского послания» и «Написания о грамоте» и еще только в одной другой грамматической статье XVI в. — «Имена знамению книжного писания». Термин же «самодержец» содержится только в грамматических частях «Лаодикийского послания» и «Написания о грамоте». В этом случае уже и термин «отрикаль», и обращение к греческим знакам ударения служит основанием к утверждению о непосредственной близости этих сочинений. Признак все же формальный. Он, однако, много усиливается тем, что и в «Литорее», и в грамматической части «Написания» представлена новая система фонетической классификации с подразделением гласных на «души» и согласных на «плоти». Нельзя отказать такому наименованию гласных и согласных в философичности. Но, как будет выяснено, вводная часть «Написания о грамоте» вызвала гневную отповедь за еретизм, что идейно сближает это сочинение с «Лаодикийским посланием». Более того, имеются прямые текстуальные совпадения и созвучия между грамматическими частями этих сочинений
[360]. Обращает внимание то, что понятие о «самовластии души» в «Лаодикийском послании» дополняется понятием о «самовластии ума» в его грамматической части. «Буква — самовластие ума», — читаем мы, и следующий за этим текст позволяет толковать «Букву» как «Грамоту», чему и древнерусская письменность дает ряд примеров. В таком случае корректным будет прочтение «Буква — самовластие ума» как «Грамота — самовластие ума».
А теперь обратимся к тексту «Написания о грамоте»: «Грамота есть самовластие, умнаго волное разумение и разлучение добродетели от злобы…«
[361] Это написано на листе, завершающем вводную часть сочинения, а на листе, открывающем его, читаем следующее: «И потом дал (Бог. — А К.) ему (человеку. — А. К.) самовластие ума: смерть и живот предложив пред очима его, рекше волное произволение хотения и (к) добродетели или злобе, путь откровения изяществу и невежествию»
[362].
Мы все же не решаемся приписать «Написание о грамоте» Федору Курицыну, как бы ни склоняли к этому идеологические и грамматические параллели и даже точки текстового скрещения между «Лаодикийским посланием» (включая «Литорею») и «Написанием о грамоте». Вне сомнений внутренняя и внешняя связи этих сочинений. Нельзя исключить производности «Написания о грамоте» по отношению к «Лаодикийскому посланию» и его грамматической части. Нельзя и ограничиться сказанным о том и другом сочинении именно по факту их взаимосвязи. «Написание о грамоте» не афористично, линия его логического развития стройна и никаких загадок для исследователя не содержит. Оно поэтому открывает возможность расширить информацию, относящуюся к мировоззрению еретических и вообще свободомыслящих кругов, которым обязано своим происхождением.
«Написание о грамоте» состоит (имеем в виду его вводную часть) из разделов: 1. «Что есть грамота и что ея строение»; 2. «Что прежде бысть, грамота ли от ума состроена или ум от грамоты»; 3. «Какова есть грамота и коль угодна». В ответно–обличительном сочинении «Беседа о учении грамоте» имеются (сочинитель «Беседы» идет по пятам автора «Написания о грамоте») следующие разделы: 1. «Что есть грамота»; 2. «Что прежде составис, ум ли от грамоты или грамота от ума»; 3. «Коея ради вины состроена бысть грамота и что от нея полза и приобретение»; 4. «Какова есть грамота и кол угодна пред Господем и что ея приобретение и чего ради учитис». В выделенных словах и состоит коренное отличие между «Написанием о грамоте» и «Беседой о учении грамоте»: в первом из них вопрос состоит не в том, «кол угодна пред Господем», а в том, насколько необходима она человеку.
Прежде всего, «Написание о грамоте» не знает никакого «первозданного» человека, ни Адама, ни Евы, ни их грехопадения, повлекшего изгнание их из рая. Оно не знает никакого иного, Богом предназначенного и Богу ведомого, способа размножения рода человеческого, кроме естественного. Бог в «Написании о грамоте» предстает как творец первого поколения людей, немногочисленного, «праведного» и «безгрешного». В первом разделе «Написания о грамоте» читаем: «Сея ради вины грамота состроена, якоже Бог создал и благословил человека животна, плодна, словесна, разумна, смертна, ума и художества приятна, праведна, безгрешна. И потом дал ему самовластие ума…«
[363] В отличие от автора «Написания о грамоте» автора ортодоксальной «Беседы» не занимает, каким именно вышел человек из рук Творца, но что таковой — Адам — написано. Были другие ереси у автора «Написания о грамоте», и их критике отдал первенство обличитель. Нас все же интересует этот вопрос. Оставленный без ответа автором «Беседы», он подлежит выяснению с помощью других источников. В проти- воеретическом сочинении Ермолая–Еразма «Слово преболшее…» читаем: «Бог и Творец наш превеликих своих щедрот ради, по своей ему милости, яко же исперва первозданнаго Адама сотвори животна, разумна, словесна, сице и всему человечеству восхоте даровати, да уведят сотворшаго их…«
[364] Качества, приписанные человеку автором «Написания о грамоте», среди которых есть «плодна» и «смертна», у православного ортодокса отсутствует.
У Максима Грека имеется сочинение «Сказание противу глаголющих, яко плотским совокуплением и рожеством хотяше множитися человеческий род, аще (бы) и не согрешили праотцы»
[365]. В «Сказании» обличаются люди, утверждающие, что естественный порядок размножения человеческого рода был изначальным и, как следствие, что человек сызначала был смертным. И то и другое, с точки зрения Максима Грека, горчайшее заблуждение. Судя по Максиму Греку, обличаемые им люди все же признавали первосозданность «праотцев», о чем автор «Написания о грамоте» придерживался иного мнения. Но человек он был верующий и считал, что по «праведности» и «безгрешию» первых поколений людей им доступно было непосредственное общение с Богом «лицем к лицу» и «усты ко устам». В каких условиях и обстоятельствах это происходило, автор «Написания о грамоте» не сообщает, во всяком случае, он не вводит в свое сочинение понятия о рае. По мере размножения рода человеческого в нем умножались «злоба» и «недостоинство», люди обращали свое «самовластие» к «злобе» больше, чем к «добру», и связь между людьми и Богом оборвалась. Злоупотребление самовластием не рассматривалось в «Написании о грамоте» как исключительная вина самих людей. Если Бог есть «Бог человеколюбец», как он называется в «Написании», то есть и «ненавистник человеческого рода дьявол» и он неизменно поощряет людей творить зло и отклоняться от добра
[366]. В «Беседе о учении грамоте» «зло» не рассматривается как изначальное, оно возрастает по мере умножения рода человеческого, что и прерывает непосредственное общение с Богом, данное ему изначально.
Тексты «Написания» и «Беседы» почти совпадают, но «почти» полно значения: не самовластие людей, склонившееся ко «злу», причина расторжения их сообщества с Богом, а «неприязненно действо». Таковое служило синонимом дьявольскому «действу», но слово «дьявол», присутствующее в «Написании», в «Беседе» не употребляется: его произнесение (или написание), согласно суевериям времени, мгновенно могло вызвать появление этого врага Божия и человеческого. Автор «Написания» был верующим, но не суеверным, он назвал дьявола дьяволом, а его «действу» в судьбах рода человеческого решающего значения не отвел. Потому не отвел, чтобы сохранить решающее значение за самовластием.
Как «Написание», так и «Беседа» содержат всяческие похвалы грамоте, чем древнерусского читателя удивить было нельзя: история древнерусской литературы начинается с восхваления «учения книжного» и продолжает хвалы ему на всем протяжении своей истории. Правда, под «книжным учением» разумелось учение книг Священного Писания, что можно считать и узким и широким кругом чтения; узким, поскольку ограничен репертуар чтения; широким, поскольку за книгами Священного Писания признавалась истина в последней инстанции — верховная инстанция. И свободомыслящий автор «Слова о лживых учителях» обвинял последних как раз в том, что они скрывают книги Священного Писания от мирян, сами не учат по ним (или же их криво толкуют) и не допускают к их чтению. Это был подкоп под духовную монополию церкви. Автор «Написания» в похвале грамоте не ограничил ее одними книгами Писания: «Мало сие учение, а велие приобретение от него в лепоту позы и наслаждения. От сего учения учася родятся разумом всяцы книгчия, философи, мудрецы, премуд- рецы, хитрецы горазди, мудролюбцы. Грамота обдержит учения многа»
[367]. Автор «Беседы» в тех же словах, что и автор «Написания», называет грамоту неоскудеваемым талантом, дарованным человеку Богом, но в перечислении ее достоинств неизменно имеет в виду «страх Божий».
Грамота, согласно «Написанию», открывает перед людьми три пути жизни: первый самый достойный, и он определяется как духовный, любовный, благодатный, крепостный (стойкий и строгий), преподобный; второй — достойный, определяемый как душевный, дружественный, законный, воздержательный, подобный (пристойный, подобающий); третий — плотский, ненавистный, беззаконный, слабостный, неподобный
[368]. Беседа знает лишь два пути — все или ничего: «Грамота имеет в себе два уклонения, понеж мудрым дается на спасение душевное и на всякий благопотребный богоугодный успех, безумным ж и слабоумным и неистовым на горшую погибел и на конечное искорение, и на вечное мучение»
[369].
Автор «Написания о грамоте» и есть в глазах автора «Беседы» тот грамотей, который следует пути погибели, искоренения, вечного мучения. И вот почему. Потому, — но это еще не худшее, — что он безмерен в декларированном им «самовластии ума». Безмерен, ибо в его понятиях грамота способна обнять разумением все жизненные сферы; все, о чем способен мыслить человек, поддается его разумному познанию, умопостижимо. Автор «Написания» не обошелся без ограничения: не обо всем, что объемлет разум, дозволено, можно, возможно говорить: «Такова есть грамота не может ея минути ничтоже еже есть в разуме, кроме тех их же не лет человеку глашлати»
[370]. Но что же «не лет человеку глаголати», что и кем заповедано «глаголати»? Быть может, и здесь последнее слово принадлежит разуму самого человека. Автор «Беседы» вносит полную ясность в этот вопрос и в вопрос о нерушимых границах, которые не дано переступать разуму. Да, «грамота есть умение человеческое и не может ея минути ничтож еж что не предано уму человеческому, кроме»… «кроме тех о них же не повеле Господь мудрствовати и пытати и глаголати». Предано же человеческому уму то, «что повелено глаголати и творити и проповедати божественными книгами по заповедем Господним и по правилом святых апостол и святых отец…«
[371] Таково «самовластие» в ограде ума и «самовластие» в ограде «чужого» ума, каким и являлся ум апостолов и отцов церкви; и не ум, а «правила», т. е. идеи, отлившиеся в догмы и в них застывшие, существующие «сами по себе», извне диктующие человеку, о чем и как надлежит ему мыслить.
Но пока мы следим лишь за ходом цензорского пера автора «Беседы» по листам «Написания о грамоте». Основное же место «Беседы о учении грамоте» занимает и выражает его идейную суть полемический трактат в защиту божественного триединства. Правда, автор «Написания о грамоте» и словом не обмолвился о Троице, как и автор «Беседы о учении грамоте» не обронил и слова о «самовластии». И оба по одной и той же причине, одинаково понятной им. Самовластие означало самостоятельное существование, самовластная душа или самовластный ум не могли не быть довлеющими себе, тем самым и потому самовластными.
В «Сочинении о логике», известном по рукописи 1483 г., содержится термин «самость». Он повторяется и в «Сочинении о логике», известном по рукописи половины XVI в., и представляет собой русский аналог понятия субстанциональный. А. И. Соболевский писал об этих сочинениях, что они «имеют все права на название Логики жидовствующих: только их мог иметь в виду архиепископ Геннадий»
[372]. Понятия о самовластии души и о самовластии ума исходили из субстанциональности человека или же вели к утверждению его субстанциональности, его монадности при сохранении всех его связей, отношений, зависимостей в мире предлежащем и посюстороннем и с миром («душа самовластна», но «оградой ей вера») потусторонним. Отсюда — среди прочих мотивов — тяготение еретиков к монотеизму Ветхого Завета. Отсюда и возможная претензия человека на равнобожие, и не в силу божественной благодати, а благодаря раскрытию сил самовластной души и самовластного ума.
Субстанциональность человека по меньшей мере ограничивала субстанциональность Бога, и утверждение Бога как единственной извечной и вечной субстанциональности являлось ответом ортодоксальных идеологов на идею самовластия человека, сперва выступившую в качестве идеи самовластия души и ума. Одухотворенная вера еретиков (их «разум духовный») квалифицировалась их ортодоксальными современниками как отрицание Бога. «Самостью» для ортодоксов был Бог единый в трех лицах, следовательно, не просто единый, а триединый. Начиная с Епифания Премудрого и вплоть до Ермолая–Еразма в православной ортодоксии выдвигается на передний план апология тритеизма, все более проникавшаяся духом воинственности, между тем как еретическое движение все больше самоопределялось в качестве антитринитарного. За богословскими спорами стояли проблемы философской антропологии, человеческие и смысложизненные проблемы, в первую очередь и в главную — проблема сущностных сия человека. Вот что было конечной сутью споров между антитринитариями и тритеисгами, споров, принципиальное значение которых для русского культурного процесса последней трети XV — первой половины XVI в. очевидно. Автор «Написания о грамоте» удовлетворился фигурой умолчания о божественном триединстве, как автор «Беседы о учении грамоте» удовлетворился фигурой умолчания о самовластии ума. «Забрала» не были подняты, но автор «Беседы» посвятил апологии тритеизма весь ответ на вопрос, казалось бы не имевший никакого отношения к предмету апологии: «Что прежде составис, ум ли от грамоты или грамота от ума». Вся вводная часть Беседы занимает семь листов, из которых апологии троичности отведено три листа. Имеется и прямой выпад: «А Божество едино и непресечено отнюдь, якож инако мнози богохулницы Святаго духа и разколницы Божеству трисобственному во имянех еретицы блядословят и сливают вся троя воедино, якож злобожный Арей, и злочестивый Манент, и несторе, и аполинаре, и прочия препроклятыя еретицы»
[373].
Таков был спор анонимов, свободомыслящего и ортодоксального, развернувшийся на полях сочинения, имевшего общий предмет — грамматическое учение. Само же понятие о грамматическом учении далеко выходило за рамки учения о строении языка. Оно содержало даже в ограничивающем толковании автора «Беседы» «всякому благу науку», восхвалялось как «хитрость хитростем, художество художеством, премудрость премудростем», хотя и с оговоркой «наставник крепок всякия божественныя заповеди господня»
[374].
Спор анонимов даже не спор обскурантов с просветителями (в конкретно–временном понимании этого), ибо грамматическое учение, широко толкуемое, уже не составляло предмета спора, оно было общепризнанным в своем культурном значении, и речь шла о путях развития знания и его границах. Это не околокультурный спор, а столкновение сторон в самом культурном процессе, из которых одна ориентировалась на человека, его «самовластные» ум и душу, а другая — на церковь как носителя абсолютной истины, содержащейся в Священном Писании, строго фиксированной в «правилах», апостольских и святоотеческих, и еще строже — в соборных определениях самой церкви.
В последующем развитии идейной борьбы высветились новые грани идеи самовластия души и ума и ее социальная подоплека.
§ 4. ПРОБЛЕМА «САМОВЛАСТИЯ» В ТВОРЧЕСТВЕ ПУБЛИЦИСТОВ 30—50–Х ГГ. XVI В.
Среди публицистов 30—50–х гг. XVI в. лишь немногие обошли в своем творчестве проблему самовластия человека. Далеко не все сочинения их дошли до нас, и возможно допустить, что проблему эту не обошел ни один (или почти ни один) из них. Здесь и Максим Грек, и Ермолай–Еразм, и Зиновий Отенский, и анонимный автор «Валаамской беседы», и сам царь Иван IV, и его неустанный обличитель А. М. Курбский. Высказывания о самовластии человека Максима Грека получили внимательное и вдумчивое рассмотрение в монографии Н. В. Синицыной «Максим Грек в России» (М., 1977). Мы опускаем более ранние суждения о самовластии, содержащиеся в сочинениях Иосифа Волоцкого, отсылая читателя к нашей работе «Написание о грамоте» (Опыт исследования просветительно–реформационного памятника конца XV — первой половины XVI века)», имеющей уже более чем тридцатилетнюю давность и нуждающуюся в уточнениях, впрочем не принципиальных
[375].
Названные выше публицисты отдавали преимущественное внимание то одному, то другому аспектам проблемы самовластия человека. Аспект проблемы, обсуждавшийся в полемике между авторами «Написания о грамоте» и «Беседы о учении грамоте», получил дальнейшую разработку, главным образом, в трилогии Ермолая–Еразма, посвященной обоснованию и апологии христианского учения о Троице. Трилогия полемична, направлена против еретиков, но нам дано услышать на этот раз одного только обличителя и по его обличениям судить о взглядах его идейных противников. Трилогия Ермолая–Еразма испещрена выпадами против еретиков. Как противоеретическое сочинение, она пользовалась авторитетом у ортодоксальных единомышленников Ермолая–Еразма, не будет преувеличением сказать, что служила им руководством. В этом убеждают ремарки, сопровождающие сочинение Ермолая–Еразма «Слово преболшее о троичестве и о единстве» в рукописном сборнике середины XVI в. из Новгородско–Софийского собрания. Тексту сочинения предшествует лист, где вязью написано «На иновер- ныя еретики», а сверху над текстом сочинения на каждом развороте листа вплоть до конца сочинения повторяется: «На еретики обличительно»
[376]. Учение о троичном единстве Бога Ермолай–Еразм противопоставляет идее самовластия человека безотносительно к тому, является ли ее оградой вера или знание. Обнажается философская суть полемики. Человеку отказывается в субстанциональности (и автономности): «ни в чесом бо у себе человеческое существо, — пишет Ермолай- Еразм, — не самовластно, ни самодейственно, ни самосильно, но по Божией воле связано плотию, и жилами, и костьми»
[377]. По Ермолаю–Еразму, «Аще бы не бы запечатленно, яко же в ковчезе, в телесном сосуде, рассталося бы ум со словом и з душею, и ветер бы развеял, понеже о себе никокоже может крепитися, ни самовластно, ни самовольно, ни самосильно»
[378]. Человек — особь, отдельность, но лишь как тело, а таковое — внешний обруч, окаймляющий и держащий в своей округе все свойства человека, не имеющие никакой опоры в нем самом и составляющие не его, человека, принадлежность: «И видим же есть и разумеваем един человек, затворения ради плотьскаго сосуда»
[379]. Вводимое Ермолаем–Еразмом понятие «телесное обособление» («затворения ради плотьскаго сосуда») есть не что иное, как «principum individuationum» средневековой схоластики, выдвинутый против номиналистических представлений. Ум, душа, слово человека есть, согласно Ермолаю–Еразму, отобраз в нем божественного триединства, как и тем же отобразом помечено физическое строение человека. Человек «сам по себе» — фикция. По словам Ермолая–Еразма: «Разумевай убо, еретиче, по сему, что убо человек тварь, оживленная Богом, естеством же первобытным кал сый…«
[380] Автор «Беседы» избегал слова «самовластие», как и слова «дьявол». Ермолай–Еразм назвал вещи своими именами. В частности, и сочинение «Слово о Божии сотворении тричастнем» заключается главкой «О обругании диавола».
Тритеизм Ермолая–Еразма («Слово преболшее», «Слово о Божии сотворении тричастнем», «Молитва к Троице»), как и тритеистические сочинения его предшественников (Иосиф Волоцкий) и современников (Зиновий Отенский), имели непосредственное назначение обличить и опровергнуть антитринита- ризм еретиков. Но как еретикам антитринитаризм в его конечном счете служил утверждению самовластия души и ума человека, так и тритеизм ортодоксов направлен был на самое еретическое в еретизме — заявку на самоценность человека, пока еще только заявку, нуждавшуюся в «ограде» и не во имя перестраховки перед лицом обличителей, а во имя «страха Божия», глубоко переживаемого и сознаваемого.
Чтобы дойти до основания, «до корня» предмета идеологической борьбы, начальная стадия которой прослеживается (в меру нашего знания материала) в последней трети XV — начала XVI в., обратимся снова к Ермолаю–Еразму. Если человек являлся «видимым» и «разумеваемым» лишь «затворения ради плотьскаго сосуда», то о «Божием существе» Ермолай- Еразм писал, что оно «просто»
[381]. Это «просто», независимо от того, знал ли Ермолай–Еразм его философский источник или не знал, восходит к онтологической субстанции «единого» у Платона, субстанции простой, потому что неделимой, несоставной, превечной и внепространственной. Понятие «единый» получило философское завершение в учении Плотина. Д. М. Буланин, комментируя текст о самовластии в «Тайная Тайных» («Аристотелевы врата»), замечает: «В этом месте видят отражение философии неоплатонизма»
[382]. В древнерусской письменности «поостый» значило «первичный, имеющий начало в самом себе»
[383]. И в этом суть дела. Самовластие души и ума предполагало в человеке автономную неделимую, имеющую причину в себе самой и по всему этому внезависимую простую субстанцию. В глазах ортодоксов это являлось утверждением равнобожия человека.
Ермолай–Еразм — свидетель поздний. Он писал в то время, коща поднялась вторая волна еретического движения, что и побудило его выступить с тритеистическими трактатами, в которых он так недвусмысленно и во всеоружии богословских доводов обличал претензии еретиков на «самовластие», «самодействие», «самосилие» человека. Между тем антитринитарные взгляды были характерны для еретиков, подвизавшихся в Новгороде еще в последней трети XV в. По просьбе тверского архимандрита Вассиана Иосиф Санин направил ему послание (до 1479 г.), в котором развернул богословскую аргументацию в пользу догмата о божественном триединстве. В этом послании никаких указаний на связь между антитринитарством и идеей самовластия человека не содержится. Послание Вассиану Иосиф использовал при написании «Слова первого на появившуюся ересь новгородских еретиков…», в котором обличал их анти- тринитарские взгляды. Время написания «Слова» определить не удается, очевидно, оно отделено немалым сроком от послания Вассиану, поскольку Иосиф успел ближе познакомиться с учением еретиков. Здесь впервые обличитель касается вопроса о самовластии человека в его ортодоксальном толковании, именно здесь, где он обличает еретиков, утверждавших, «яко несть святыя Троица». Человек вышел из рук Творца, он Его образ и подобие. Что это значит? Иосиф Володкий отвечает:
«… человек, по образу Божию създанный, носит в себе Божие пакы по образу глаголеть самовластное человека и _ юе», — и поясняет: «Якоже Бога никтоже вышыпи: сице на земли никтоже вышыпи человека: всеми бо обладающа сътвори его Бог. А еже, по подобию, се есть еже быти милостиву и щедру ко всем, паче же к врагом, якоже Бог, иже сияеть солнце на злыа же и благыа. Се есть, еже по образу Божию и по подобию!». Казалось бы, исчерпывающее толкование. Но нет, сразу за ним следует: «Аще ли же не тако, но был бы по всему подобен Богу: то уже не образ бы был Божий, человек, но сам Бог»
[384]. Это полемика.
Полемика вокруг идеи самовластия не была бы столь устойчивой и острой, если бы ее значение ограничивалось полем теории. Утверждение духовной свободы как неотъемлемой, по понятиям времени, свыше дарованной идейно–нравственной ценности, определявшей человека в его качестве человека, не могло не вести и к утверждению социальной свободы человека. И в этом определении идея самовластия находила широкий отзыв в обществе и без осознания ее философской глубины. Ибо к ней незримыми путями вели идейные искания, происходившие в толще народных масс.
«Валаамская беседа» — памятник середины XVI в., как датирует его исследователь Г. Н. Моисеева, засвидетельствовал популярность идеи самовластия в современном ему обществе: «Мнози убо глаголют в мире, яко самоволна человека сотворил есть Бог на сесь свет. Аще бы самовластна человека сотворил Бог на сесь свет, и он бы не уставил царей и великих князей и прочих властей и не разделил бы орды от орды. Сотворил Бог благоверныя цари и великия князи и прочии власти на воздержание мира сего для спасения душ наших»
[385]. Самовластию человека, о чем «мнози убо глаголют в мире», противопоставлена государственная власть от царской до всех «прочих властей». Против кого конкретно направлена «Валаамская беседа»? Ее основной темой является борьба против монастырского землевладения и «вмешательства духовенства в государственную жизнь страны»
[386]. Она помечена духом идейных брожений, весьма показательных для середины XVI в.: «Мнози книжицы во иноцех по диавольскому наносному умышлению из святых божественных книгах и из преподобных жития выписывают, и выкрадывают из книг подлинное преподобных и святых отец писание, и на тож место в теж книги приписывают лучыпая и полезное себе, носят на соборы во свидетельство, будьтося подлинное святых отец писание»
[387].
Но другие, нежели в «Валаамской беседе», иноки, утверждавшие и распространявшие «в мире» идею самовластия, не апеллировали ни к властям, ни к соборам, а сами оказывались в положении судимых соборами, например Феодосий Косой. К последнему, как ни к кому другому, могут быть отнесены слова о самовластии человека, протовопоставленном господству властей, духовных и светских. Мы имеем в виду его Новое учение. Краеугольным камнем учения Феодосия Косого являлось признание за каждым человеком способности к «разуму духовному» и непреложного на него права. Он делил людей на «внутренних» и «внешних»; «внешние» те, кто «внешне» почитает Бога, служа ему церковными ритуалами и церемониалами, почитая иконы, крест, мощи и т. д., те, чей Бог — «Бог мертвых», тогда как Феодосий Косой почитал «Бога живых» и служил ему «в духе и истине». Сам Феодосий Косой и его единомышленники называли себя не рабами, а «чадами» Божьими. «Никому так не открылась истина, — проповедовал Феодосий Косой, — яко же нам открыся: не подобаеть же повиноватися властем и попом, понеже пишет, един ваш наставник Христос… Не имущии же нашего разума внешнии суть и псы»
[388]. Вот уж кто подлинно выступал против властей по велению «разума духовного» — «самовластия души» и «самовластия ума».
Многие ли так «глаголали в мире», как Феодосий Косой и его единомышленники? Это лучше дано было знать автору «Валаамской беседы», чем нам. Что же касается Нового учения Феодосия Косого, то его проповедовали многие и во множестве мест — его проповедовали в «домах жительственных», и в «худых домах», и на «распутиях» и, когда удавалось, в церквах. Его проповедовали в Москве, Новгороде, Старой Руссе и в небольших городах и местечках Северо–Западной Руси
[389]. Нам дано узнать, в какой социальной среде находила отклик проповедь Нового учения. Обличитель Нового учения, современник Феодосия Косого, удостоверил: «Ныне же видим вас не нищих духом, но яко антихриста гордящася, възносящася на вся власти и владычества, учиненные Богом. Не любите Богом поставленныя царскиа и святительскиа чиноначалники, не хощете владомы быти от господей, ни наставлятися от духовных пастырей и учителей…«
[390] Феодосий Косой был беглым холопом — «рабом», как называл его обличитель, и слово его находило живой отклик в социальных низах: «Вси бо раби удобь притичют к срабному и срадуются»
[391].
И этой справки достаточно, чтобы подтвердить слова «Валаамской беседы»: «Мнози убо глаголют в мире, яко самоволна человека сотворил Бог на сесь свет».
Идея самовластия человека вызывала острый интерес и у представителей светских властей, сознававших, что социальным низам она служит идеологической санкцией борьбы против подневольного положения. Оппозиционные церкви движения сами по себе представляли акт самовластия и были таковыми в действительности, хотя бы проповедуемые ими взгляды не конкретизировались в понятия самовластия или, как у Феодосия Косого, «разума духовного». Характерно, что в диспуте Ивана IV с Яном Рокитой, одним из лидеров Чешских братьев, вопрос о самовластии составил идейный центр всего весьма темпераментного со стороны царя спора. Иван IV знал только одно самовластие — тиранический произвол. Самовластие толковалось им как «свобода» падения человека, грешного как перед земным, так и перед Небесным царем: «Самовластно не приемлюща заповеди Христовы, и самовластно диаволу поко- рящиеся снидуть в муку вечную», — отвечал царь Яну Роките
[392]. Наслышан был царь и в древнееретической традиции толкования самовластия. Так, в первом послании к А. М. Курбскому он обвиняет своего противника в манихейской «злобесной ереси», состоящей в том, что «они блядословят, еже небом обладати Христу, на земли же самовластным быти человеком, преисподними же дьяволу»
[393].
Полнее всего высказался о самовластии Иван IV в Послании Сигизмунду II Августу в 1567 г.: «А што брат наш (Сигизмунд II Август. —
А. К.) писал еси, што Бог сотворил человек и волность ему даровал и честь, ино твое писанье много отстоит от истины: понеже первого человека Адама Бог сотворил самовластна и высока и заповедь положи, иж от единаго древа не ясти, и еща заповедь преступи и каким осужением осужен бысть! Се есть первая неволя и безчестье…«
[394]. Далее царь приводит другие ветхозаветные примеры «неволи и безчестья», ссылается, не приводя примеров, на «истину Исуса Христа» и заключает: «Видиши ли як везде убо несвободно есть, и твое, брате, писмо далече от истинны отстоит…«
[395].
Интерес к проблеме самовластия человека проявил и А. М. Курбский. В полемике с Иваном IV он не пренебрег возможностью обвинить противника в злоупотреблении самовластием, дарованным человеку Богом. В своей жизни Курбский действовал как типичный феодал, что вызывало уже за рубежом протест не только местных крестьян, жаловавшихся на него властям, но местного дворянства.
Судя по богословским сочинениям Курбского, он разделял взгляды на самовластие человека, близкие анонимному автору «Беседы» валаамских чудотворцев, видевших в самом факте существования государственной власти (поскольку «несть власти, аще не от Бога») опровержение идеи самовластия человека. Для Курбского самовластие человека, хотя и есть Божий дар, но должно быть понимаемо в рамках сословного положения человека. Бог–сюзерен гарантирует иммунитетные права человеку — вассалу, вручая ему жалованную грамоту («привилей», как выражается Курбский) *
[396].
Мы не располагаем ни одним памятником, вышедшим из-под пера поборников идеи самовластия человека в середине и второй половине XVI в. Но идея жила, обогащалась содержанием, обретала чеканную формулировку. Такой она предстает в «Сказании о Петре, воеводе Волосском», относящемся к рубежу 20—30–х гг. XVII в. Это был знаменательный рубеж в истории русской общественной мысли. Вновь вышли на поверхность еретические движения, вызвавшие обличительное сочинение «На иконоборцы и на вся злыя ереси, иже в наша лета явленна быша» (между 1624—1633 гг.). Оно было предъявлено патриарху Филарету как пособие для борьбы с еретическим движением*
[397]'. В 1632 г. Филарету пришлось столкнуться с еретическим брожением в нижегородских пределах
[398]. В конце 20 — начале 30–х гг. XVII в. в Новгороде некий «доброразумный и смысленный муж» перевел на русский язык сочинение в «отказ иконоборцом», пришедшее «из Литовскиа земли из Белыя Руси»
[399]. В 1628 г. в Стокгольме в русском переводе вышел «Катехизис» Лютера, ставший известным в Москве
[400]. В феврале 1627 г. в Москве состоялось «прение» между Лаврентием Зизанием и учеными представителями Печатного двора, в ходе которого опять всплыл вопрос о самовластии. «Прению» придавалось в Москве чрезвычайное значение, выходившее за рамки церковного диспута, хотя бы и на высоком уровне. Местом его была Книжная палата на Казенном дворе, основанном в 1621—1622 гг. по почину Филарета для руководства государственным хозяйством. Кроме образованных представителей патриаршей стороны — переводчика и справщика, иегумена Ильи и справщика Книжной палаты Анисимова, на диспуте присутствовали видные государственные деятели — боярин И. Б. Черкасский и думный дьяк Φ. Ф. Лихачев. Еще в 1626 г. Филарет процензурировал «Катехизис» Лаврентия Зизания, не решившись санкционировать его печатание. Круг обсуждавшихся вопросов был широк, включал вопросы трини- тарные и христологические. Выяснилось, что для оппонентов Лаврентия Зизания и ортодоксальное понятие о самовластии человека звучало еретически. Лаврентию Зизанию на слова: «Самовластием человек обращается к добродетелем, якоже и злобам. Им же почтен был исперва Адам от Бога», — оппоненты возразили: «Прямо разумей, да и прочии о тебе укрепляются, а не падают уже». Между тем сказанное Лаврентием Зизанием являлось «прямым разумением» в самом прямом смысле слова. Дело, как вытекает из возражений ему, состояло в том, что некие неназванные «прочии» делали далеко идущие выводы и из «прямого разумения» понятия о самовластии человека. Правомерно было изумление Лаврентия Зизания: «Да какож? Или не тако есть?» Ему разъяснили, что нечего говорить о самовластии, а надо говорить о подчинении власти: «Мыж рекохом: прямо не так; но се так: падает человек самовластием, восстает же властию и исправлением Божиим»
[401]. Это близко суждениям Ивана IV. После того, что мы уже знаем об идейно–теоретической подкладке споров тринитариев с антитри- нитариями, справедливо считать, что дискутировавшиеся проблемы, среди которых находилась и тринитарная, представляли собой единый комплекс вопросов.
Существенным элементом истории русской духовной культуры в XVII в. становится новый жанр — русская демократическая сатира. К первой четверти XVII в. относится, в частности, появление «Повести о бражнике», о которой В. П. Адрианова–Перетц писала, что она (повесть) «отвергает признанный авторитет «святых отцов» — апостолов, библейских царей» как совершавших «при жизни тяжелые преступления против религии. Свой «бытовой» грех бражник считает гораздо менее достойным наказания, а к самим святым он обращается без всякого почтения»
[402].
В этой идейной атмосфере как раз на гребне волны идейного противоборства появилось «Сказание о Петре, воеводе Волос- ском», восходящее к «Большой челобитной» Ивана Пересветова. Зависимость «Сказания» от «Большой челобитной» велика, преемственная связь между обоими памятниками очевидна, что дает возможность сопоставить их и проследить, во что проросли идейные зерна «Большой челобитной» за время со середины XVI по первую треть XVII в. Во–первых, «Сказание» не содержит упоминаний о Пересветове. Изменился жанр сочинения: «из челобитной оно стало сказанием»
[403]. Во–вторых, «Сказание» заострило выпады против турок и смягчило против греков. В–третьих, в нем стушеван тезис об отсутствии «правды» на Руси и усилены религиозные мотивы. В–четвертых, снижена похвальная характеристика Ивана IV. Наконец, усилено внимание к «обездоленным», осуждению порабощения и насилия, чему служит утверждение о самовластии человека. Эти особенности «Сказания», отмеченные его исследователем и публикатором А. А. Зиминым, позволили заключить, что оно является «новым публицистическим сочинением»
[404]* Текстологические наблюдения привели Зимина к выводу, что автор «Сказания» принадлежал «к числу мелких приказных людей»
[405], по–видимому, москвичей.
Разделяя сравнительную характеристику «Сказания» и «Большой челобитной» Пересветова, предложенную Зиминым, как и отнесение его автора к среде мелких приказных людей, попытаемся пополнить характеристику идейного содержания «Сказания». Его идеологическим фокусом мы считаем провозглашение самоценности человека. Не «самовластия души», не «самовластия ума» — они суть исторические ступени развития идеи самовластия человека как его суверенности. Сам по себе «дух ищет, идеже хощет», что и составляло главное в утверждении самовластия души и ума, но это еще не означало требования личной свободы как свободы личности. «Сказание» содержало именно такое требование, пусть еще и небезоговорочное, возможно, имевшее в виду ближайшим образом институт холопства, подлежавший отмене не только по сугубо негативному значению самого факта, но и по приводимым к тому соображениям высокопринципиального порядка. Воспроизведем соответствующий текст: «Господь Бог милосерд надо всею вселенною и искупил нас кровию Своею от работы вражия; мы же приемлем создание владычне, такова же человека, в работу и записываем их своими во веки, а те от бедностей и от обид в работу придаются и прелщаются на ризное украшение; и те оба, приемлющий и дающийся, душею и телом перед Богом погибают, занеже Бог сотворил человека самовластна и самому о себе повеле быть владыкою, а не рабом»
[406]. Толковать ли этот текст так, что Бог создал человека самовластным и повелел ему не быть служилым холопом?
Теперь о религиозной мотивировке понятия о человеке как самовластном «самому о себе». То, что Бог создал человека самовластным, восходит к стихам Второзакония, о которых выше уже шла речь. Но и предваряющий текст: «Господь Бог милосерд над всею вселенною и искупил нас кровью от работы вражия», — тоже имеет библейский источник, это знаменитые по своей призывной роли во всех европейских реформационных движениях, включая западнорусские земли, стихи из Первого послания Павла к Коринфянам: «Ценою куплени есте: не будити раби человеком» (I Кор. VII, 23). «Цена» есть цена крови Христа, искупившего своей жертвой весь род человеческий. Так что одно из отличий «Сказания» от «Большой челобитной» — усиление в нем религиозных мотивов — само по себе мало о чем говорит. Какими религиозными мотивами «Сказание» было усилено по сравнению с «Большой челобитной» — вот в чем вопрос, и мы стремились на него ответить. Но в «Сказании» не только усилены религиозные мотивы. Один из них — ив плане ортодоксальных понятий важнейший! — был опущен. В «Сказании» отсутствует представленный в «Большой челобитной» текст: «Истинная правда — Христос Бог наш, Сын Божий возлюбленный в Троице едином Божестве неразделимые еди- нобожество и сила»
[407]. И нам понятно, почему этот текст и не мог быть воспроизведен автором «Сказания». Те, кто утверждал самовластие, отвергали божественное триединство, как и те, кто утверждал божественное триединство, отвергали самовластие.
Но если «Сказание» — сочинение публицистическое, а это так, если оно даже «памфлет»
[408], то и изучение его на путях сравнительно–текстологических недостаточно. Как публицистическое сочинение, памфлет, оно принадлежит всему идеологическому контексту его времени. А время оказывается вновь потревоженным еретическими движениями и выступлениями. Проблеме самовластия отводится центральное место в дискуссии на уровне церковно–правительственных верхов, дающих отвод понятию о самовластии человека в его библейской и канонизированной версии. «Сказание» ответило духу передовых веяний русской общественной мысли и культуры на рубеже 20—30–х гг. XVII в. Оно и подвело итог предшествующей истории идеи самовластия человека. Идея самовластия за более чем век, после того когда Федор Курицын провозгласил: «Душа самовластна, ограда ей вера», — обрела полноту выражения. Это не конец ее истории. И не счастливая развязка борьбы за нее. Идея самовластия человека играла первостепенную роль в духовной истории общества и не могла продолжать свой путь в истории общественной мысли, иначе как в идейном противоборстве, встречая сопротивление одних, непонимание других.
Точка истории идеи самовластия человека, зафиксированная в «Сказании», выражала полноту ее развития все еще в пределах религиозного сознания, но уже неортодоксального и, может быть, даже на путях выхода из него.
«Сказание» — памятник относительно поздний, выходящий за хронологические границы русской общественной мысли в XIV-XVI вв. Однако история общественной мысли и духовной жизни общества не синхронна его социально–экономической и политической истории. В этом отношении она «самовластна», но в свою очередь не без «ограды», т. е. ее самостоятельность по отношению к базисным процессам истории относительна. Здесь могут иметь место и в действительности происходят парадоксы, когда особенно смелые идеи находят убежище в наиболее «привычных» формах. Это зависит от социального контингента носителей тех или иных общественно–актуальных идей. Автор «Сказания» (есть больше оснований это утверждать, чем сомневаться в этом) — выходец из городских демократических кругов, ему «привычней» был язык библейских понятий, и такой язык «привычней» был для его аудитории. Демократическим кругам города (хотя и не только им) более всего были обязаны возникновением и развитием еретические движения, как в последней трети XIV в., так и в последней трети XV в. (между ними прослеживается и преемственная связь). В их русле шел пересмотр ортодоксального понятия о самовластии человека, и «монадность» личности, о которой мы писали, тем более симптоматична для глубинных процессов, происходивших в духовной жизни общества. Радикальность еретического перетолкования идеи самовластия человека в городских общественных низах, перетолкования не совсем безответного и в среде крестьянства, — весьма значимое явление общественной мысли. Ибо «монадность» личности во всех ее идеологических «оградах» колебала социальные «ограды» феодального общества. «Монадность» личности не изолировала индивида от внешнего мира, а как раз напротив — выводила его за пределы локальных групп, в которые был он замкнут по факту классово–сословной структуры феодального общества, подразделенного — вертикально и горизонтально — на разно- и много–формообразо- вания.
Мир человека расширялся, а с этим расширялась представавшая его умственному взору картина мира. Все, что нам известно о круге культурных интересов идеологов ереси последней трети XV — начала XVI в., свидетельствует об их пристальном внимании к астрономии, математике, философии, истории. Это заставляло и обличителей их наспех собирать научные (по тем временам) сочинения, находившиеся в обиходе идеологов ереси. Очевидно, что культурные интересы идеологов ереси были устремлены на пересоздание в их умах всего образа мира, что и обосновывало тезис еретиков о самовластии души и ума. Здесь вырисовывался и новый вопрос, а именно не о возвышающей достоинство человека свободе воли, но о включенности заново осмысленного человека в новый образ мира, о его месте в мироздании, уже не как деле божественного промысла, а в собственные движущие силы мироздания — и о чем же ином говорила астрономия, математика, история? И действительно, в «Новом учении» Феодосия Косого не в разрез его фундаментальному понятию о «духовном разуме», напротив, в согласии с ним, как его логическая необходимость, выступает догадка об извечности и бесконечности мира, о «самобытийно- сти» мира. Если духовной точкой опоры человека как личности являлось смутное представление об его собственных «сущностных силах», то и мироздание (и тем более оно) представлялось как основанное на собственных сущностных силах. Намеки на понятие о «самобытии» мира уже присутствовали в полемике между еретиками и их обличителями, возникшей в связи с ожидавшейся в 1492 г. «кончиной мира». Еретики на основании изученных ими астрономических и математических сочинений были уверены, что никакого конца мира не предвидится, да и не может быть, что благополучно завершившийся 1492 г. окончательно «рассудит» их с их могущественными противниками. Вопрос ставился широко, не только о предполагаемой дате «кончины мира», но и об оправданности самого представления о «кончине мира». Здесь намечались теоретические выходы в проблему «созданности» мира или же не созданности его, тем самым в проблему «самобытия мира». Сюда с неизбежностью вплетался и вопрос о соотношении «самовластия» человека с «самобытием» мира, свободой воли человека в ее зависимостях от необходимостей извечного и вечного, «самобытийного» мира. Этот подразумевавшийся в учении еретиков вопрос выступил наружу и стал предметом дискуссии, его углубившей, в 20—50–х гг. XVI в., но уже вне еретических кругов и в ином социальном эшелоне русских мыслителей.
§ 5. «МОСКОВСКАЯ АКАДЕМИЯ» МАКСИМА ГРЕКА И СПОРЫ О «САМОВЛАСТИИ» ЧЕЛОВЕКА
Среди ортодоксальных мыслителей 20—50–х гг. XVI в. едва ли не наибольшее внимание проблеме самовластия уделил Максим Грек. Он обсуждает ее в специально предназначенных этому сочинениях: «Слово о том, яко промыслом Божиим, а не звездами и колесом счастия, вся человеческая устрояются», «Слово противу тщащихся звездозрением предрицати о будущем, и о самовластии человека», «Послание к некоему князю», «Слово поучительно о прелести звездочетчей…», «Послание к некоему иноку, бывшему во игуменех, о немецкой прелести, глаголемей фортуне, и о колесе ея», послания к Николаю Немчину (Булеву), Федору Карпову. Неоднократно к проблеме самовластия обращается Максим Грек и в других сочинениях. «Максим Грек, — пишет Н. В. Синицына, — своеобразное и исключительное явление русской культуры XVI века»
[409]. Исследователь раскрывает на страницах книги оба определения: и «своеобразие» и «исключительность» Максима Грека как культурно–исторического явления в рамках русского (с 1518 по 1555 или начало 1556 г.) периода его жизни.
Если говорить о своеобразии и исключительности Максима Грека как культурного явления русской жизни, то их нельзя должным образом оценить вне его непосредственного влияния на выдающихся по способностям, незаурядных деятелей русской культуры. Это отмечено еще В. С. Иконниковым, писавшим в своем энциклопедическом своде данных о Максиме Греке: «Возле М. Грека группировался кружок лиц, видных по своему положению»
[410]. Среди «учеников, последователей и почитателей» Максима Грека Иконников называет Селивана, Дмитрия Герасимова, Вассиана Патрикеева, Зиновия Отенского, Федора Карпова, В. М. Тучкова, Нила Курлятева, Артемия, Сильвестра, А. М. Курбского
[411]. Иконников называет еще несколько имен из числа знати близких Максиму Греку. Среди переписчиков переводов Максима Грека и его помощников выделяются такие образованные и творческие люди, как Исак Собака и особенно Михаил Медоварцев, деятельности которого посвящены статьи Н. В. Синицыной. Максим Грек был идейным руководителем, как пишет Н. В. Синицына, «своеобразного книгописчего центра», связанного «с придворной, посольской средой»
[412].
Μ. Н. Громов расширяет характеристику «кружка» Максима Грека. По его словам, келья Максима Грека «становится притягательным духовным центром, своеобразным «литературным клубом», где собираются любители знания «спиратся меж себя о книжном», обсуждающие «нередко сложные богословско- философские вопросы»
[413]. Автор назвал круг (именно круг, а не кружок), объединяемый фигурой Максима Грека, «литературным клубом», желая с помощью кавычек снять налет модернизма с этого названия.
Бесспорно, Максим Грек стоял в центре культурного круга, устойчивого по основному составу участников, связанных если не единством мыслей, то единством тем и проблем, их волновавших и ими разрабатывавшихся, общностью критического отношения к негативным явлениям социальной действительности, поисками путей преодоления ее противоречий.
Есть, полагаем, достойное название для этого культурного центра: Московская академия Максима Грека.
Оно вызывает ассоциации с Флорентийской Академией (1459—1521 гг.), той «платоновской академией» эпохи Возрождения, деятелями которой были М. Фичино, А. Полициано, Д. Пико делла Мирандола, К. Ландино. В жизни Максима Грека, еще когда он был Михаилом Триволисом, Флоренция занимала особое место. И не только потому, что в ней звучала проповедь Савонаролы, составившая одно из решающих событий в духовной биографии примерно 25–летнего Михаила Триволиса. Он помнил Флорентийскую академию, во всяком случае одного из ее блестящих представителей Анджело Полициано
[414], а говоря об «училищах италийских»
[415], не исключено, имел в виду и «платоновскую академию» во Флоренции, хотя итальянские гуманисты выступали с университетских кафедр. Заметим, чтобы не возвращаться к вопросу, что Анджело Полициано высоко ценил ораторское искусство Савонаролы (по возрожденческим же меркам), как и личность самого Савонаролы — «мужа замечательной учености и благочестия, блистательного проповедника божественного учения»
[416]. Отдал должное Савонароле и Эразм Роттердамский, «слушавший его одновременно с Максимом Греком»
[417]^. Савонарола гневно обличал паганизм (язычество) Возрождения, доведенный до крайности, а также его гигантизм и аристократизм. Это нашло глубокий отзыв у Михаила Триволиса, продолжало жить в Максиме Греке.
Флорентийская академия явилась зрелым плодом итальянского Возрождения. Однако с ее меркой подходить к культурному кругу, в центре которого находился Максим Грек, было бы неисторично. «Московская академия», как мы ее называем, была детищем русской культуры; функционировала она, как и Флорентийская академия, в качестве свободной ассоциации, не де–юре, а де–факто, безо всякого регламента, — в собеседованиях, переписке, обмене научными трактатами, имевшими, по замыслу их авторов, общественное значение. Она сорганизовалась вокруг Максима Грека как бы нечаянно, хотя и не случайно. Значение Максима Грека в том, что его личность, эрудиция, жизненная школа с ее итальянским и афонским классами служили выявлению культурных сил русской интеллектуальной среды, обнаружению их разнообразия, развертыванию дискуссий, в которых общепризнанность эрудированности и компетентности учителя не препятствовала и критике в его адрес, разработке проблем общественной мысли на самостоятельных путях, разве лишь с равнением на заданный высокий уровень ума, таланта, знаний, многоопытности и многоиску- шенности неформального главы школы. Исследование, проведенное через сочинения Федора Карпова, Вассиана Патрикеева, Андрея Курбского, Зиновия Отенского, Сильвестра и других мыслителей и публицистов, близких Максиму Греку, в аспекте того, что они взяли у него и что отвергли, как протолковывали его сочинения, какие поставленные проблемы обошли молчанием и на какие (и как) взволнованно отозвались, какими темами и проблемами обогатили идейный репертуар своего круга, — такое исследование содействовало бы углублению знаний о целой полосе истории русской общественной мысли в ее целом и ее противоречиях.
Диапазон влияния Максима Грека на умы был широк и вне круга лиц, непосредственно его знавших. Ведь на Максима Грека ссылался и делал далеко идущие выводы из его сочинений и самый радикальный из русских еретиков — Феодосий Косой, и обличитель его учения Зиновий Отенский. Познавательно значим как «угол преломления» идей Максима Грека в кругу его «учеников, последователей и почитателей» (и не их одних), так и «угол преломления» идей русских мыслителей и публицистов в духовном мире Максима Грека.
В сложном вопросе о причинах осуждения Максима Грека, а причин и поводов к тому оказалось, как показано исследователями, много (отвлекаемся от вопроса «заслуженно- сти» или «незаслуженности» обвинений, предъявленных ему), не на последнем месте и разгром «Московской академии» как культурного центра, функционировавшего вне рамок официальной культуры, как некоего «инородного тела». Все видные участники его, не один Максим Грек, подверглись преследованию и опале. Соборы середины XVI в. «на еретиков» продолжили и завершили поход определенных элементов в светских и церковных сферах на идейно–культурные веяния, знаменовавшие и предвещавшие, — одни умеренно и с оглядкой на церковную традицию, другие радикально и наперекор ей, — переход от средневековых идейно–культурных ценностей к идейно–культурным ценностям Нового времени. Волна культурного подъема была сбита и, как оказалось, надолго, что относится не только к еретикам середины XVI в., но и к культурному центру, сорганизовавшемуся вокруг Максима Грека.
В «Исповедании веры», одном из самых «человеческих документов» Максима Грека, он пишет, что «вседушевно пребывает во всех богословных догматех и мудрствованиях» и вопреки им ни малейше не учит «ни единаго человека»
[418]. Он обвиняет обвинителей, приписывавших ему «порчу» переводимых им книг, чем «тщатися еретика мне показати»
[419]. Он настаивает на требовании: «Да отступают от всякаго лихоим- ственнаго резоимания и направды и хищения чужих трудов», —. и убийственно–иронически вопрошает: «Аще сих ради тяжек являюся вам и наричюся еретик?«
[420]. Выдержанное в ригористически–ортодоксальном направлении, «Исповедание» по своему стилю напоминает речи Савонаролы, но никак не менее — по построению, своим фигурам — ораторскую прозу гуманистов. Самоапология Максима Грека убедительна по каждому ее пункту. Но обвинение не исчерпывалось составом его «статей». Еретическим в глазах обвинителей являлся «феномен Максима Грека» как таковой. И как таковой (но отнюдь не исключая «статей», вмененных ему) он был обвинен и покаран. Поставленный церковью и государством вне ими очерченного круга культуры и общественной мысли, Максим Грек, мыслитель и публицист, его единомышленники (и в его же сфере влияния оппоненты) выражали противоречивость и разнонап- равленность русского культурного процесса, что обращает к выявлению его уровней и исторических перспектив.
При всей многоаспектности деятельности и разнообразии тем в публицистическом творчестве Максима Грека, при всей широте диапазона интересов лиц его круга как идейный фокус выделяется всё та же проблема самовластия человека. Она раскрывается теперь прежде всего как проблема свободы и необходимости, промысла Божьего и законов мироздания. Ее формой выступает полемика между сторонниками взгляда на подчиненность воли человека естественным силам природы — обращению («коловращению») планет, «звездному течению» и его противниками, особенно Максимом Греком, полагавшим, что в этом случае устраняется промысел Божий, а с ним и дарованное человеку самовластие, его ответственность за мысли, поступки, действия.
Противоастрологические сочинения Максима Грека имеют конкретный адрес — они обращены к Николаю Немчину (Булеву) и Федору Карпову. С Николаем Максим Грек спорил по многим вопросам, отстаивая преимущество и подлинность христианского учения, как оно принято и проповедано в православии против католичества, против помыслов о соединении католической и православной церквей. Взгляды Карпова в этой области вопросов малоизвестны, но вниманием его не обойдены, и, быть может, он находил в них и нечто привлекательное. А. А. Зимин, автор статьи о Николае Булеве, справедливо писал, что идея Булева о соединении церквей была «реакционной»
[421]. Что могло привлечь к ней в этом случае внимание Федора Карпова, состоявшего в переписке с Николаем Булевым?
[422] Может быть, в отличие от Максима Грека, то, что Николай Булев не разгораживал по конфессиональному признаку народы, считая одни уподобленными отборным сортам зерна, другие — второсортным. Именно так писал Максим Грек в противоположность Николаю Булеву, усматривавшему в таинстве евхаристии символ единения народов
[423]. Тяготение интересов Федора Карпова к культурам и историческому опыту других народов, древних и современных, несомненно, подтверждается всеми источниками, позволяющими судить о Карпове, почему и его заинтересованность идеей Булева о соединении церквей скорее может быть понята в широком круге его культурных интересов.
Дело в том, что Булев олицетворял не только идею церковной унии. Человек он был ученейший, что Максим Грек признавал (как и Николай Булев чтил эрудированность Максима Грека). С именем Николая Булева связана и медицинская деятельность, и перевод на русский язык астрономических сочинений. Он несомненно подвизался и в роли астролога, но, опять-таки, невозможно игнорировать во многом недифференцированность (недодифференцированность) в его время астрологических суеверий и астрономических знаний. С Булевым состояли в переписке дьяк Мисюрь Мунехин. Среди полемизировавших с ним лиц находится и знаменитый игумен Елезаровского монастыря Филофей, пользовавшийся расположением Василия III. Николай Булев, несмотря на приверженность к латинству и идее унии, пользовался полным доверием Василия III, как известно, решительного противника унии. Вызванный некогда в Русскую державу, Николай Булев, служивший до того при папском дворе, так и не был отпущен, разделив, таким образом, судьбу Максима Грека, однако не навлек на себя государственных репрессий. Мы видим Николая Булева, «лейб–медика», и у смертного одра Василия III. Умирающий государь смотрел на Николая Булева взглядом доверия и последней надежды. В «Повести о болезни и смерти Василия III», примечательной для идейных явлений второй трети XVI в., содержится диалог между уже обреченным больным и врачом. «Брате Миколае, — обращается Василий, — пришел еси из своея земля ко мне, а видел еси мое велико жалованье к собе; мощно ли тобе, чтобъ облехчение было болезни моей? И глагола Миколай: «Государь, князь велики!., я, государь, оставил отца и матерь и землю свою и приехал до тебя, государя, и видел, государь, твое государево великое жалование до собя, и хлеб и соль. А мошно ли мне мертваго жива сотворити, занеже, государь, мне Богом не быти»
[424].
Я. С. Лурье видит в этой повести образец «поразительного умения» летописцев XVI в. «находить такие живые детали изложения, которые делали наглядным и достоверным их повествование»
[425]. Н. С. Демкова в комментариях к «Повести» называет ее одним «из интересных образцов изображения личности в средневековой русской литературе»
[426]. На наш взгляд, сочеловечное, искренне–пронзительное «сказание», в котором обнаруживает себя «всесильный Бог деталей» (это относится и к окружающим смертное ложе лицам), тяготеет к художественным явлениям Нового времени. И ученый муж, медик и астроном, писатель–публицист, в сущности сказавший, что с «божией стихией» ни царям, ни врачам «не совладать», был не только средневековым магистром, но и одним из предвестников «studia humanitatis».
Продолжая эту нить исследования, вернемся к Максиму Греку. В полемике с Федором Карповым он стремится дать ему «отпускную», переложив ответственность за вредные «мудрствования» на Николая Булева. Однако в «Слове на латинов» Максим Грек обращается не к Булеву, а к Карпову, предупреждая, что когда он взывает: «Ты же не стыдишися, и паки, ты же глаголеши», то «не к тебе бо сии суть, о премудрый Феодоре, но противу Николая и его единомысленников»
[427]. Поводом к «Слову» послужила «краткая епистолия» Федора Карпова к Максиму Греку. Максим Грек знает, что Карпов состоит в переписке с Булевым, что последний уже ответил Федору на его вопросы, причем ответил «художнейше» и «зело мудрейши». Хотя Федор слывет «в православии знаменита, и многим во истину разумом украшена», но слышал Максим и о том, что Федор уже «шествует» по «стезе» учения Николая, еще не как восторженный неофит, но внимательный «слышатель и зритель»
[428].
В «Слове» (двучастном) Максим Грек обличает католическое вероучение, но как именем Николая Булева (Немчина, Латыняна) Максим Грек пользуется в качестве псевдонима Федора Карпова, так псевдонимом выступает и обличаемый им католицизм (псевдонимом «внешнего учения» — светской науки).
Датировка сочинений Максима Грека все еще остается делом будущего, несмотря на плодотворные попытки в этом направлении, сделанные в последнее время А. И. Ивановым и Н. В. Синицыной. Из текста «Послания Максима Грека Федору Карпову», что между «краткой эпистолией» его Максиму Греку и названным «Посланием» прошло время, в течение которого они поддерживали переписку. «Послание» Федору Карпову на этот раз отличается суровостью и полемическим запалом. «Прочет, еже ко мне, твое послание, господине Феодоре Карпе, удивихся тобою о словеси различии». О «словесах» этих Максим Грек пишет: «Еже не добре, ниже достойне благочестию и разуму твоему», — добавляя, что они колеблют его прежнее мнение об адресате его «благое мнение»
[429]. Что побудило Максима Грека с самого начала «Послания» выразить неудовольствие Федору Карпову? Вместо того чтобы «разумети истину прилежне», Федор Карпов, вопреки церковному преданию, «не точию не возмогл еси разумети ю, но и многа теча, востал еси на церковное мудрование» и привлек для этого аргументы, к делу, по мнению Максима Грека, не относящиеся.
Аргументы, приводимые Карповым, как прямо следует из текста «Послания», заимствованы были им из древней истории и патриотических сочинений. И это были убедительные аргументы, поскольку Максим Грек отводит их на том основании, что отцы церкви, которых цитировал (или на них ссылался) Карпов, сами не сразу постигли полноту христианского учения, а шли к нему, преодолевая светские познания. Словом, Максим Грек признает за отцами церкви «грехи молодости», что и служит отводу аргументов Федора Карпова. Во главе угла полемики — «звездозрительное художество», отстаиваемое Карповым. «Послание» Карпова, вызвавшее негодование Максима Грека и побудившее его ответить пространным полемическим трактатом, доносят до нас, хотя и в отраженном преломленном свете, не только идеи, но и чувства Карпова, внушенные ему «звездозрительным художеством». Карпова восхищала гармония мироздания, в которой промыслу Божию места, как и опасался того Максим Грек, не оставалось. Святые отцы, согласно Максиму Греку, восхищались сокровенными тайнами Божиими, сокрытыми в глубинах Священного Писания, «а не зрением дивных обхождений солнца и луны и звездною светлостию, и небесною красотою исхоженми, и отстоянми планитическими и зодейческими, якоже ты являшися утверждая, и о являемых тварех повести наслаждаяся, и несытно дивяся их доброте и благочинному движению»
[430].
Выпадал ли из гармонии Вселенной, чему Федор Карпов отдал щедрую дань гуманистического восхищения, человек? Максим Грек видел в «мудрствованиях» Карпова прямое покушение на самовластие человека, а следовательно, и безответственность его за свои дела и поступки. Защитником самовластия против «звездозрительного художества» и выступил Максим Грек, как в рассматриваемом «Послании» к Карпову, так и в обличительных трактатах против Николая Булева, и в своих «письмах без адреса» — «Слово о том, яко промыслом Божиим, а не звездами и колесом счастия, вся человеческая устрояются», «Слово противу тщащихся звездозрением предри- цати о будущих и о самовластии человеком», также и в Послании к неназванному «иноку» «О немецкой прелести, глаголемей фортуне, и о колесе ея». Сочинения Максима Грека, не только те, которые предназначались не известным ни ему, ни нам тем более читателям, но и сочинения, имевшие конкретных адресатов, содержат указание на широкий интерес и внимание к астрономии и, конечно, «практическому применению» ее к действительным судьбам людей разного положения, особенно к властвующим, на что претендовала астрология. Это примечательная черта истории духовной жизни общества времен Максима Грека, — тем примечательная, что столь же волнующими были те же самые проблемы у идеологов западноевропейского, особенно итальянского Возрождения, будь то известный Максиму Греку Леон Баттиста Альберти с еп> сочинением «Рок и Фортуна» или Марсилио Фичино, личность, несомненно, Максиму Греку известная, которому принадлежит сочинение «Что такое фортуна и может ли человек противостоять ей». Увлечение астрологией в бытность Максима Грека в Италии было сильным и распространенным, хотя и не все итальянские деятели Возрождения второй половины XV в. его разделяли, иногда по мотивам, напоминающим суждения Максима Грека.
Фактом истории русской общественной мысли, ее достижением является самый уровень полемики между Максимом Греком и его противниками. Ей свойственен общий язык высокой эрудиции, разнонаправленный, но общий в том смысле, что ни одной, ни другой стороне не приходилось разбираться, кто есть кто, когда они ссылались на имена, учения, действия великих государственных и военных деятелей древности, на имена древних философов и историков. Полемизируя с Федором Карповым, Максим Грек ссылается и на Платона, и на Аристотеля, и на Фукидида, и на Ганнибала, и на Фемистокла, и на Юлия Цезаря, и на Александра Македонского, и на Константина Великого. Ему, Максиму Греку, известно, что не всуе задает он вопрос: «Где же писано есть во Александровых деяниях, яже списаша мудрии Александрову смельству и разуму достойнии мужи, яко аристотелевыми астрологии светлая она дела, в тринадесяти летех храбръствовати? Или ще отнюдь является Аристотель, астрологию действовав? Что с ице явственне лжете (писано Карпову, но во множественном числе. —
А К.) на доблественных онех и дивных мужей? Фемистоклий же он изрядный в воеводстве, иже безчисленное ксерксово воинство погуби воеводскими искуствы и скоростью разума, ще у Фукидида писася, яко звездозрительными гаданми действова на персян?«
[431] Таков был уровень эрудиции полемистов.
То, что имя и деяния Александра Македонского были известны на Руси уже в XV в. и раньше известно по спискам «Александрии» («Сербская Александрия»), по так называемой «Хронологической Александрии», а имя Александра было тесно переплетено с именем Аристотеля в так называемых «Аристотелевых вратах». Повесть об Александре Македонском («Александрия») входила в состав Еллинского летописца, переписчиком и редактором которого был единомышленник Федора Курицына по московскому кружку еретиков Иван Черный. В той же редакции, что и в Еллинском летописце, она вошла в сборник библейских книг, переписанных им же. Сочинение «Аристотелевы врата» неоднократно связывалось исследователями с научными интересами еретиков последней трети XV — начала XVI в. А глава московских еретиков, как и некоторые новгородские еретики, обличались ортодоксальными современниками как «звездозаконию прилежавшие» и пользовавшиеся своим «звездозаконническим учением» в интересах ереси, в частности как средством повлиять на Ивана III.
Итак, обращение Максима Грека к «александровым деяниям» имело прямую мишень. Мы узнаем по этому же сочинению Максима Грека, что Федор Карпов в обоснование «звездозри- тельного» учения обращался и к примерам из византийской истории: «Понеже убо глаголете (опять множественное число! — А К.), яко и иже у нас греков царствовавший астрологов потребоваша в ратных ополчениях»
[432]. Максим Грек стремится отвести и этот довод. Он ссылался на отношение византийских правителей к астрологам: «Аще убо, по вас (полемика не отвлеченная, а конкретная. — А Ю, наши царие астрологов потребоваху советников, и кроме советников и кроме их совету ничтоже исправляху, како паки градским законом заповедаша тииже, не учити яве мафиматикию». И здесь выясняется, что «звездозрительная хитрость» включала не одну астрологию и не ею только исчерпывалась. Речь шла о науке. И о науке велась она Федором Карповым, конечно, и Николаем Булевым, и другими немалочисленными приверженцами науки, не пренебрегавшими при этом астрологией: они не видели иных путей применения естествоведческих знаний к обществоведческим, выходов отвлеченных знаний в общественную практику. Это было ложное решение правильно поднятого вопроса, что объясняется конкретно–исторической фазой развития научных знаний. Максим Грек поможет собрать дополнительную и важную информацию к этому.
«Градский закон» византийских правителей запретил «учити яве (! — А. К.) мафиматикию». Он поясняет: «Глаголет бо сице речми закон царский: геометрия убо учима яве бывает, а мафиматикия осужается, аки возбранена», — и восклицает: «Слышите глухии, слепцы возрите (опять множественное число. — А К.) Царие осужают ю, и их от гражданства далече отгоняют, и вы глаголете, нужней ей быти цаоем, и не срамляетеся, сице явственне на истину глаголюще»
[433]. Ссылаясь на сочинение Матфея Властыря («Синтагма» Матфея Властыря известна в древнерусской письменности), Максим Грек подразделяет «мафиматийские книги» на «арифметийские», «мусикии», «геометрии», «астрономии»
[434]. Можно предположить, что, порознь взятые, книги эти не относились к разряду «отреченных книг». Может быть, они относились к таковым, вкупе взятые? Прямого ответа на этот вопрос мы не обнаруживаем у Максима Грека. И все же, ссылаясь на Матфея Властыря, Максим Грек поясняет, кто суть «мафиматикии» и в каком отношении находятся они к астрологам: «Мафиматикии суть, иже небесная телеса мудрьствующе имети всея твари владычество, и по движению сих управлятися нашим делам», но это куда ни шло, «мафиматикии» (они, исходя из текста и контекста, ближе всего могут быть определены как натурфилософы) ставят себя вне закона («градского закона»), когда служат астрологии, ибо «астрологи же суть, иже споспешеством бесовским и звездами угадывающе и аки Богом сим внимающе»
[435].
Максим Грек, как веками позднее великий русский поэт, сполна бы выразил себя его словами: «И в небесах я вижу Бога». Его оппоненты, напротив, видели в Боге небеса. И это являлось философской «ересью». Притом Максим Грек не отвергал знаний. «Исцелися разумом и нас укоряти престани, — писал он Федору Карпову, — аки возбраняющих ти сицевым учитися»
[436], что следует отнести к «мафиматикии» без ее астрологического продолжения. В неизвестном нам «Послании» Федора, на которое отвечает Максим Грек, ему пришлось прочитать немало упреков по своему адресу, чем, возможно, и объясняются укоризненный тон ответа и резкость слов, с которых он и начинается. Максим не считал себя обскурантом, что и было справедливо, и не хотел слыть таковым. Он оценил упреки Федора Карпова как клевету: «И не глаголю тебе не приобщатися наказания и словесных учений, украшающих Божия человека, якоже ты являешися по всему твоему посланию клевещущ на меня неправедне»
[437]. Ни в беседах, ни в письмах («или словом или посланием»), возражает Максим Грек, он не запрещал и даже не склонял к тому, чтобы Федор Карпов не занимался «врачеством» или другим каким-либо «философским веданием». Он не отвращал «клевещущего» Карпова даже от «звездозрительного художества», ибо по течению и стечению небесных тел узнаются времена года, как и вообще календарные сроки
[438].
Заканчивая Послание Федору Карпову и дав понять, что в его лице отвечает всем своим клеветникам, Максим Грек пишет: «Вы же, не вем что пострадавше, устроившеся несладостне к епистолиям, и нас неправедне оклеветати не обленитися, аки отвести вас тщащимся от поучения добрых наказаний», и даже «многим буйством и безумием зазираете нас по всему посланию вашему», «нам повелеваете прилежнейше разумети приводимая от вас святых речения»
[439].
Шел большой и ожесточенный спор, в котором стороны не скупились ни на доводы, ни на эмоции. Впечатление от рассматриваемого «Послания» Максима Грека таково, что спор велся именно между противостоявшими сторонами, а не между двумя лицами, да и читательская аудитория как «Послания» Федора Карпова Максиму Греку, так и его ответного «Послания» состояла не из одних диспутантов, сколько бы их ни было, а еще и из заинтересованных в предмете спора кругов, как бы призываемых во свидетели.
Попытаемся вникнуть в существо спора. Он развивается по двум линиям. Одна философско–богословская. Промысел Божий отстаивается Максимом Греком против «звездного» промысла, «Творение» против «Самобытия». Если Промысел, будь он Божий или звездный, то где же место для свободы воли человека, для его самовластия? И в том, и в другом случаях, казалось бы, самовластию человека места нет. И его, действительно, нет, если Промысел, в каком бы русле ни толковать его, выступает в качестве предопределения. Максим Грек, следуя ортодоксии, отстаивает свободу воли человека, выкраивая для нее место в Божественном промысле. В творческом наследии Максима Грека наиболее полно его понимание отношения Божественного промысла и свободы воли человека высказано в «Слове о исхождении Святого Духа», обращенном к Николаю Немчину и в «Послании к Ивану IV». Первое из них ответ на «епистолию» Николая, однако оно не обличительное, поскольку «слышах, — пишет Максим Грек, — яко готовишися опитемию прияти и покаятися»
[440], т. е. перейти из католичества в православие. Отсюда богословско–догматический характер суждений Максима Грека. Все же «Слово» не без выпадов против «латынян», и они показательны для направления богословской мысли Максима Грека. Главный грех, самый смертный из смертных, вменяемый Максимом Греком «латинству», — это «мнение, возношение», гордость, некогда всеянная сатаной в человека. «Ты же, о послушниче (! — А /С.), не буди подражатель мнению и возношению, еже аер словесы исполняеши, глаголя так, яко латина Писание Святое разумеют и толкуют»
[441]. Но «мнение» и «возношение» (последнее понимаемое не как гордыня, а как гордость) служили утверждению человека как свободного человека, самовластия его души и ума. Максим Грек, вменяя «латынам» такие грехи, как «мнение» и «возношение» («самомнение?), спорил не столько с «латынами» — като- ликами, сколько с «латынами» — гуманистами. Самовластие, по Максиму Греку, толкуется в следующем: «Солнце правде есть Бог, якоже писано есть, всем просто сияя луча благодатныя; душа же кождо единаго от человек, или яко воск боголюбива, или яко кал любовещна и любомирна Богом наказуема, и якоже кал, по изволению, не приемлюще знамениа печати, жесток бывая, и себе поревает на погубление. Всяка же душа боголюбива, яко воск, умягчается и образ знамения божественных разум приемлюще, бывает Божие жилище духом»
[442].
Формула жесткая. Для самовластия души места в ней нет. Душа представлена как страдательное начало, либо она «воск», и тогда в нее «впечатывается» благодатная сила Божия (принимает «знамениа печати»), либо — «кал», не столько «душа», сколько «иссыхающая» душа. В пределах «формулы» и Максим Грек не мог самовыразиться, к этому настоятельно призывала его историческая действительность — события общественно–политической жизни, разнообразие идейных течений, факты собственной биографии, столь превратной. Очень важно поэтому установить, к какому времени относится «формула». Н. В. Синицына полагает, что сочинение, ее содержащее, относится ко времени до 1525 г., что заголовок его («Слово о исхождении Св. Духа к Николаю Немчину») не совсем точен, поскольку в сочинении сперва фигурирует некий «послушник» и лишь в конце его выявляется адресат в лице Николая Немчина
[443]. Но «послушник» и Николай Немчин все же одно лицо. Максим Грек узнал, что его адресат готовится принять епитимью и покаяться, а «послушати» («послушаюш- тии») составляло вторую степень епитимьи для «кающихся»: до молитвы об оглашенных им надлежало стоять в сенях храма. Едва ли Николай до 1525 г. намеревался (если намеревался, и Максим Грек пользовался не только слухами о намерениях Николая) «покаяться». Намерение (или же слухи о нем) логичнее относить к поздним годам жизни Николая, умершего около 1533 г.
В 1547 или в 1548 г. Максим Грек написал одно из самых значительных своих сочинений, содержавших его взгляды на обязанности царя, — «Главы поучительны начальствующим правоверно», предназначенные Ивану IV. Между Словом Николаю Немчину, выше цитированному, и «Главами поучительными» лежал 15–летний, если не больший, промежуток времени, и Максиму Греку он послужил для переформулировки понятия о самовластии. Внешне «формула» выражается так, будто она повторение прежней: «Ум всяк человеческий, аще по образу и по подобию Божию создан глаголется, обаче ничтоже по навыканию разликует воска и бумаги. Якоже бо на тех якова же письмена хощет кто начертает; тем же образом и человеческий ум: в нихже ни буди привыкнеши его обычаех и учениих, или благых или злых, в техже до конца пребывает и любезно водворяется»
[444].
В прежней формуле «ум» вообще отсутствовал, отношение Бог — человек опосредствовалось душой, и только ей. В «Главах» сказано о «душе» много. Ей отведена надлежащая, согласно православной ортодоксии, ступень в иерархии ценностей, составляющих духовный мир человека. Как и в сочинении «Беседует ум к души своей…», в «Главах» ум выступает кормчим души. И все же «Главы» не без доли «заземления». Ибо не луч благодати питает «ум», не он чертит на «воске и бумаге» свои письмена. Μ. Н. Громов предлагает следующий перевод вышеприведенного текста на современный русский язык: «Хотя и говорится, что ум человеческий создан по образу и подобию Божию, однако на деле ничем он не отличается от воска и бумаги. Как на этих, кто какие хочет, такие и пишет письмена, так и человеческий ум: к каким обычаям и учениям приучишь его, или добрым, или злым, в тех же до конца пребывает и охотно принимает их»
[445]. В переводе сочинений Максима Грека на современный русский язык (издание Троице–Сергиевой лавры, 1910) текст этот излагается следующим образом: «Ум человеческий, хотя и говорится, что он создан по образу и подобию Божию, однако относительно навыка ничем не отличается от воска и бумаги. Как на этих, какие кто хочет, такие и начертывает слова, так и человеческий ум: к каким навыкам и обычаям приучишь его — к добрым или злым, — в тех он пребывает до конца и охотно живет в них»
[446]. Итак, ум сам по себе «tabula rasa». Но «чертит письмена» на нем, так или иначе, жизнь — ум воспитывается или самовоспитывается, «навыкает».
К словам «навыкание» и «обычаи», поясняющим примером в памятниках древнерусской письменности, актуальных во времена Максима Грека, относится следующий текст из «Диоптры Филиппа Пустынника»: «Не бо виновно злым естество наше есть, но обычай — еже навыкнути злыя обычая. Обычай же несть естествен, научен же паче»*
[447]. К слову «навыкание» есть и примечательная параллель у А. С. Пушкина: «К стихам приобрел я некоторый навык, переписывая тетрадки…«
[448].
Таким образом, началом, воспитывающим ум, является не божественная благодать, не самопорождающая добро или зло естественная (телесная) природа человека, а жизненная практика, внешние влияния действительности. Это значительное отступление Максима Грека от предшествовавшей «жесткой» формулы.
Н. В. Синицына стремилась проследить по сочинениям Максима Грека ход его идейной эволюции. Посильным на этом этапе работы исследователя оказалась периодизация его сочинений, написанных с 1518 по 1525 г. и в 30—50–е гг. Полемические сочинения, связанные с именами Федора Карпова и Николая Булева, относятся к первому периоду творчества Максима Грека. Его жизненный опыт, счастливый, будучи творчески насыщенным, драматический по встретившимся испытаниям, обогащался. Все больше узнавал он новую для себя страну, ее народ, в положение которого он вникал, его верхи, светские и духовные, его мыслителей и тружеников пера, сложные внутренние проблемы, социально–политические и идеологические, и проблемы внешнеполитические. Тема «Максим Грек в России» есть и тема «Россия и Максим Грек». Это был многолетний и щедрый на уроки, на разные уроки, «класс» жизненного пути Максима Грека.
Когда мы сравнили две «формулировки» Максима Грека, относящиеся к проблеме самовластия, одну раннюю, другую позднюю, то, не исключая, что поздняя явилась невольной обмолвкой, посчитали ее не случайной — в ранний период его творчества она была невозможной. Другие сочинения второго периода — «Беседует ум к души своей, в нем же о лихоимстве» и «Беседа души и уму, по вопросу и ответу…» — по содержанию, построению, стилевым особенностям не могут считаться отделенными одно от другого сколько-нибудь продолжительным временем, они части целого. Максим Грек писал об «уме» без всяких по отношению к ортодоксии обмолвок. Впрочем, ортодоксия в данном случае не без весьма древнего философского плана и совершенно оправданным является указание на ситуацию собеседования ума и души как христианском отголоске одной из идей Платона
[449].
Правомерной представляется и более близкая ассоциация — имеем в виду «Диоптру» Филиппа Пустынника, в свою очередь многим обязанную эллинистической и позднеэллинистической философской традиции. Максиму Греку она была доступна в оригинале, но существенно то, что она нашла широкое распространение в древнерусской письменности начиная с последней трети XIV в. Обе поименованные выше «Беседы» Максима Грека построены схоже с «Диоптромно с тем полным значения отличием, что «Диоптра» представляет собой диалог между Душой и Плотью, в котором Плоть выступает в роли наставника души, а у Максима Грека (при наличии сюжетно- тематических созвучий с «Диоптрой») место «Плоти» освобождается для «Ума».
Эта замена обосновывалась православно–ортодоксальной традицией, наиболее полное и глубокое знакомство с которой было доступно Максиму Греку в афонский период его жизни. Современный исследователь «Диоптры» Г. М. Прохоров, терпеливый труд которого не может не вызвать уважения, концептуально далек не только от своих предшественников–исследователей, усматривающих в «Диоптре» элементы материализма. Его трактовка «Диоптры» отвечает концепции о Православном Возрождении на Руси, к элементам которого причисляется и «Диоптра». Как будто бы предшествующие исследователи М. В. Безобразова
[450] (а задолго до нее весьма сведущие в православном вероучении А. Горский и К. Новоструев), М. В. Соколов
[451] не отдавали себе отчета в том, что примат «Плоти» над «Душою», как он проходит через весь' текст «Диоптры», следует оценивать по теолого–философским меркам периода средних веков. М. В. Безобразова, усмотревшая в «Диоптре» своего рода материализм, вполне была осведомлена в материалистических учениях эпохи Просвещения и естественнонаучном и философском материализме XIX в. М. В. Соколов не разделял наблюдений М. Безобразовой, однако писал о скептицизме автора «Диоптры» по отношению к ортодоксии. Рассмотрев историографию изучения «Диоптры», Прохоров заключает: «Как видим, новых читателей «Диоптры», в отличие от древних, удивляет само ее содержание»
[452].
В «Беседе души и уму…» Максим Грек пишет «о божественном промысле и на звездоточетцов». Его позиция так же однозначна, как и в полемических сочинениях раннего периода. Но есть и отличие. Если в сочинениях против «звездоточеской хитрости» Булева и Карпова таковая признается в ее прикладном (астрономическом, но не астрологическом) значении, если даже конкретно говорится о ее необходимости в определении календарных сроков, то теперь автор распространяет полезность астрономических знаний на более широкий круг явлений. Разумеется, «не над нами владати учинены быша звезды, о душе, но просвещати аера, нощию омрачаемаго, и времена сказати и по морю плавающим и земли делателем, овем убо егда подобает орати, овем же безбедно плавати»
[453]. И еще: «Мы же глаголем, яко знамение от них (небесных тел. —
А. К.) бывает дождю и бездожию, студеньству же и теплоте и сухоте и ветром»
[454].
Пытливая «Душа» не вполне удовлетворена сказанным, она требует ответа прямого и обобщенного: «Душа: Отметно ли есть убо звездоучительное таинство, аки умышление суще бежбож- ныя мысли халдейския?» На что дается ответ ума: «Ни, любезна ми душе, несть отнюдь отринуто или отметено; но ни паки безразсудно приятно все есть. Понеже ни учение, словесное, логикия нарицаемое, все отметати подобает, понеже нецыи ложне и развратне им стязуются». Следует предупреждение от злоупотребления науками вопреки вере
[455] но если науки согласуются со Священным Писанием, то «добро есть, о душе, и взысковати е подобает, аки суще прилежне древних благих муж»
[456]. И снова возвращается Максим Грек к «звездозритель- ному художеству», чтобы подтвердить его правомерность в ограде веры: «Ниже паки всеотметну быть звездочетскому учению, но елико, якоже предречеся, поревает в погибельную пропасть и далече Вышняго отлучает»
[457]. И вырываются у Максима Грека слова восхищения «премудростью» создателя Вселенной, не тождественные (разные акценты), но вызывающие ассоциацию с чувством наслаждения гармонией мироздания, насколько оно улавливается по одному из цитированных посланий Максима Грека Федору Карпову: «Добро убо, душе, и благоразумней мысли немало есть радование звездоявительно учение. Како бо несть, идеже всепрекрасная премудрость зрима есть создавшаго всяческая Бога слова, но еще и человеческому житию не мала оттуду польза, но елико неблазненно знати солнечное и лунное течение и разсудити применения четырех времен и яже от сих бесчислена лета считася»
[458].
В ином ключе и в ином объеме трактуется «звездочетское умение» в «Беседе», если сравнить с высказываниями о нем в полемических посланиях Максима Грека. Вряд ли можно найти объяснение этому только в жанровом отличии «Беседы» от полемических посланий, отдавая полную дань особенностям того и другого жанров. В полемических посланиях Максим Грек, не отрицая наук, не возбраняя занятия ими, был сдержан и скуп в их положительных оценках. Теперь ноты оставались теми же, но слова, положенные на них, изменились. В каком направлении шла эволюция: от «Беседы» к полемическим посланиям или от полемических посланий к «Беседе»? Ответ предрешен источниковедческим исследованием. «Беседа» принадлежит второму периоду творческой деятельности (и биографии) Максима Грека. Это подтверждается и характером сравниваемых произведений. Иными были бы полемические послания Максима Грека, если бы за ними уже стояла «Беседа». Прежде всего, свое отношение к «звездоучительству» Максим Грек, не вдаваясь в рассмотрение вопроса, мог бы высказать простой ссылкой на «Беседу»; если же не хотел отсылать оппонентов к уже написанному, то мог бы высказаться с той степенью непредубежденности и полноты, как в «Беседе». Так он не сделал, да и не мог сделать — «Беседа» еще не существовала.
Мы склоняемся к датировке «Беседы» концом 40 — началом 50–х гг. К этому времени ни Булева, ни Карпова, главных оппонентов Максима Грека, не было в живых, полемических выпадов против расширительного толкования «звездоучительсг- ва» можно было не опасаться. С другой стороны, культурный процесс XV-XVI вв. в области естественнонаучных знаний неизменно наращивал «натуралистическую тенденцию», пользуясь словами историка древнерусской науки Т. И. Райнова
[459]. Особенное значение имеет тот факт, что не только люди, прямо причастные к умножению «натуралистических» знаний, но и летописцы регистрировали те или иные явления природы. Т. И. Райнов анализирует летописные сведения о «небесных знамениях», относящихся к концу XV в. Он отмечает факты «выветривания и опустошения» их мистического истолкования летописцами, «выветривание мистической логики», имеет место описание их не как «знамений», а как природных явлений. Одно из описаний засушливого лета 1371 г. служит исследователю для заключения: «Отмечается… не только общеизвестная тогда связь между засухой и неурожаем, но, по–видимому, и предполагаемая связь между явлениями на солнце и на земле»
[460]. Комментируя запись I Псковской летописи под 1472 и 1493 гг., исследователь пишет: «Нередко «натуралистически» — заинтересованное внимание летшисцев привлекали эстетически–прекрасные формы солнечного и лунного гало» (белые или радужные круги около Солнца или Луны. —
А /С.)
[461].
Итак, полемика вокруг астрономических знаний (и астрологических гаданий), развернувшаяся в 20–е гг. XVI в. между Максимом Греком, с одной стороны, и Николаем Булевым и Федором Карповым — с другой, имела культурный фон, широко и далеко простиравшийся за фигурами полемистов. Любование летописцев природными явлениями как «эстетически–прекрасными» предшествует чувствам Федора Карпова, вызванным у него гармонией мироздания, чувствам, которым оказался не чужд и Максим Грек. К небесным явлениям в их отношении к земным нуждам людей мысль летописцев пробивалась задолго да того, как Максим Грек в «Беседе» отдал должное астрономии, поскольку она служила интересам «земледелателей» и «мореплавателей». Несомненно, что «Беседа» написана совсем в ином жанре, чем полемические послания Максима Грека, но в некотором отношении не совсем посторонняя «спорам» и она.
Наблюдения Т. И. Райнова выигрывают в убедительности, если сравнить их с другим направлением в истолковании небесных явлений в пределах того же летописания. Освобождение от «мистической логики» и мысли летописцев в преддверии каузального их объяснения природных явлений, включая их значимость для трудовой деятельности людей, выступает как качественно новый элемент общественной мысли, если сравнить с вековыми традициями телеологического истолкования небесных явлений. Эти традиции были не только господствующими, но и безраздельно господствующими в летописании с XII по XV в., господствовали они и в последующем летописании. Псковский летописец, отмечая лунное затмение 1284 г., замечает: «древние хронографы глаголют, яко знамение несть на добро»
[462]. Как пишет на основе изучения всего корпуса летописных источников В. К. Кузаков, «общая установка, которую трактовали летописцы, гласила однозначно: «знамениа бо в небеси или в звездах или в солнци… или етером чим не на благо бывает, но знамениа сица на зло бывает». При несовпадении теории и результатов явления объявляли, что «обратил Бог знамение то в добро»
[463]. Размах колебаний в летописных оценках небесных явлений заключался в пределах от однозначного истолкования небесных явлений как небесных знамений, предвещающих «зло» (что преобладало), до более гибкого: «знаменьа бо бывают ово же на добро, ово же на зло», на что обратил внимание исследователь
[464].
Небесные знамения «предвещали» людям «зло» во всех возможных направлениях, будь то голод или мор, стихийные бедствия, но их распространяли и на явления общественной жизни. «Так, когда в 1246 г. на небе заметили комету, то некие «хитрецы же (не намек ли на астрологов? — А. К.) смотревше, тако рекоша, ове мятеж велик будет». Правда, на этот раз «теория» не сработала, но лишь потому, спешит разъяснить летописец, что «Бог спас Своею волею». Спустя несколько столетий, уже в 1553 г. «людие же порасудив. и глаголаху в себе, яко быти во царстве пременению некоему»
[465]. По–видимому, в данном случае «предзнаменование» сделано было задним числом. Это был год смерти Василия III и «в Царстве пременение» произошло на самом деле.
Чрезвычайно важно обоснованное исследователем заключение, что летописцы широко пользовались информацией разных людей и в разных местах их пребывания, чтобы не упустить возможности отразить в своих трудах те или иные небесные явления, тем более, что, видимые в одних местах (солнечные и лунные затмения, прохождение комет, звездные дожди и др.), они были невидимы в других. Им явно придавалось чрезвычайное значение как людьми, среди которых собирали сведения летописцы, так и самими летописцами. Мистическая связь между небесными явлениями, выступающими в качестве «знамений» исторических событий, поддерживается всем комплексом древнерусской литературы начиная со «Слова о полку Игореве», не менее весомо в повестях Куликовского цикла и вплоть до «Казанской истории», козда царю «леппу… мало уснути» то ли во сне, то ли наяву явились «два месяца», один с востока — «мал и темен», другой с запада — «зело пресветел и велик велми». Месяц восточный «потрясашася» обратился в бегство, но был пойман и поглощен западным месяцем, напустившим на Казань «звезды огненныя»
[466].
Тем неординарнее явились те летописные тексты, в которых небесные явления выступают не как «знамения», а как природные явления, связи которых с жизнью людей летописцы еще объяснить не могут, но ищут объяснения на путях причинных, а не сверхъестественно–целеположенных зависимостей.
Все это — культурный фон и глубокий культурный план дискуссий, которые вели Максим Грек с Николаем Булевым и Федором Карповым. Это указывает на самый широкий круг лиц, заинтересованных в предмете дискуссий, делает их как бы открытыми — каждая из сторон дискуссии имела многих приверженцев и противников. Еще одно культурное явление подлежит учету и окончательно выводит дискуссии между Максимом Греком и Булевым и Карповым на одно из центральных мест в истории русской общественной мысли, начиная с 20–х гг. XVI в. Таким новым явлением, вплотную прилегавшим к дискуссиям 20–х гг. с тем отличием, что дискуссии поднимались к уровню высокой теории (поскольку касались так или иначе проблем свободы, необходимости, случайности), стало значительное приращение репертуара древнерусской письменности сочинениями на астрологические темы. Сочинения, которые мы имеем в виду, принято называть астрологическими, что не совсем верно, так как астрология являлась элементом, соседствовавшим с данными астрономических наблюдений. Справедливее их оценивать как соплетенные астролого–астрономические. «XVI век — век массового притока астрологической литературы, затопившей русские «торжища», — пишет В. К. Кузаков
[467]. И пишет о «торжищах» в прямом смысле слова, ибо «астрологическая» литература пользовалась спросом на торговых местах и, по–видимому, спрос удовлетворялся. Максим Грек, как отмечено Кузаковым, был осведомлен, что астрологические альманахи размножаются в списках для продажи на рынках (Булевым и его последователями)
[468]. «Все эти «Астрологии», «Альманахи», «Звездочетья», «Планидники», «Беги небесные», «Рафли»
[469] в сочетании с «Громниками», «Молниянниками», «Лопаточниками», «Лядниками», «Метаниями», «Сонниками», «Мысленниками», «Ухозвонами» и «Вроног- раями» и массой подобных книг были предметом особой заботы русского духовенства и самого царя. Вся подобная литература сразу же вносилась в списки (индексы) запрещенных книг»
[470].
Такова была культурная ситуация, в которой происходила дискуссия между Максимом Греком и его противниками, менее всего «академическая», напротив, вызывавшая живой общественный интерес, а для нас интерес научный в том аспекте, который ведет к выявлению философского значения проблем, наличествовавших в диффузном, еще не предъявленном сознанию всех лиц, стоявших вне дискуссии, состоянии, но сделавших ее насущно необходимой.
Культурный процесс шел своим чередом, внося изменения в картину мира, открывавшуюся людям. «К чему бесплодно спорить с веком?..» И в том, что для культуры и общественной мысли перестало быть проблематичным, Максим Грек с веком не спорил. Действительность учила мыслителя. Один из уроков, им усвоенных, полагаем, отразился в «Беседе» в том, что «Ум» с терпимостью отнесся к факту «самовластия души», признав ее правомерность смущаться и волноваться кардинальными вопросами, заключенными в «звездозрительном учении». В ответе «Душе» он отмежевал относительно широкую область, подвластную этому учению. В ее пределах осуществлялось и «самовластие ума». Отмежевал скромно, скажем мы, но спросим, какова точка отсчета. Для «века» оставалось проблематичным многое из того, что для Карпова уже не составляло проблемы. Карпов опережал век и был из числа тех его представителей, которые выражали тенденции и перспективы будущего культурного развития. Нам предстоит убедиться, что Максим Грек понимал не только то, что такие мыслители, как Карпов и подобные ему, были выразителями новых тенденций развития культуры, но и то, какими были эти тенденции, к какому культурному веку вели.
Для исследователя истории общественной мысли текстом, подлежащим изучению, являются не только учения или отдельные идеи известных или малоизвестных мыслителей, прямо или косвенно оставивших следы в источниках. Текстом в самом полном смысле и значении слова являются и личности самих мыслителей. В этом аспекте бесценным источником служит «Послание Федора Карпова Максиму Греку о третьей книге Ездры». В этом «Послании» значимо и его конкретное содержание, прямые вопросы, на которые его автор просит ответить Максима Грека. Но сверх того и, может быть, познавательно значимей того является дух «Послания» — метущиеся в поисках истины душа и ум, воззвавшие к самовластию и поразившиеся открывшимся им просторам. Карпов обращается к Максиму Греку со словами, о которых по первому впечатлению просится сказать: крик души! Все же не «крик», а из глубин всего духовного существа идущий зов, жаждущий отзыва. В этом зове полнота самовыражения души и ума на такой высокой ноте, что преодолевает время и в силе и искренности звучания воспринимается исследователем как голос современника.
Карпову тесно в культуре его времени, от которой не ждет освобождения «томящейся мысли» (его слова). Он обращается к Максиму Греку, как больной обращается к врачу за облегчением его болезни, болезни смертельной, по словам Карпова, «высокой болезни», скажем мы. Но передадим ту часть «Послания» Карпова, которая не оставила равнодушными ни одного из его исследователей: «Аз же ныне изнемогаю умом, во глубину впад сомнения, прошу и мил ся дею (припадаю к твоему милосердию. —
А.
К.), да мне некая целебнаа присыплеши и мысль мою упокоиши. Аще и стужати тебе срамлюся, молчати же утесневаюся: не премолчит бо во мне многопутный мой помыслъ, хощетъ ведати, ему же несть господинъ, и тщится найти, его же несть изгубилъ, мыслит чести, его же несть учил, хощет победити, ему же несть победимъ»
[471]. Текст трудный для перевода «потому что буква убивает, а дух животворит» в прямом смысле этих слов. Дух метущийся в исканиях, изнемогающий от собственной силы, ищущий соразмерного себе применения, но не находящий, царственный в не имеющем границ царстве. Он взывает к Максиму Греку как облагодетельствованному сильной и богатой душой («Аще силна тя и богата сотворил Бог, ими же благодетельствуется душа».) Это не диалог Ума и Души, а стремление к диалогу и просьба о нем. И только ли о противоречиях в третьей книге Ездры пойдет речь, если он состоится, и не ведется ли внутренний диалог о всем, что обнимает «многопутный мой помыслъ», как пишет Карпов? «В этих словах так и слышится голос мятущегося датского принца Гамлета, воплотившего в себе лучшие черты человека эпохи Возрождения. Карпов уже почувствовал терпкий вкус того самого «горя от ума», который ощущали позднее многие поколения русских передовых мыслителей»
[472]. Пленяет и литературная форма, в которой написано «Послание», в нем много поэзии.
Сопоставление сочинений содержательно–схожих, но принадлежащих разных жанрам, всегда теряет в убедительности. Невольно напрашивается сопоставление «Послания» Карпова с «Беседой Ума и Души» Максима Грека. «Беседа» проигрывает. Ум и Душа с большой буквы проигрывают в сопоставлении с умом и душой малыми буквами. «Беседа» предстает как сочинение книжное, рассудочно–наставительное, облегчающее доступ читателей к ее содержанию благодаря вопросно–ответной форме, однако не имеющей целью задеть сердца.
Для характеристики личности Максима Грека превосходным материалом служат, конечно, не столько его теолого–философ- ские и социально–этические трактаты, сколько его эпистолярия, как правило, с публицистическим оттенком. Она эмоциональна. Гнев, ирония, отзывчивость и участие к судьбам знакомых и малознакомых людей, нуждавшихся в добром слове и напутствии, терпимость к людям, совмещавшаяся с критикой их идей, если таковые представлялись Максиму Греку заблуждениями (ведь и к Николаю Булеву (Немчину) Максим Грек не относился как к личному врагу), — лишь некоторые штрихи к психологическому портрету. Но и в эпистолярии Максима Грека «Ум» всегда первенствует над «Душой», тот и другая сосуществуют на положении каждому свое, не сливаясь в целостное духовное образование в отличие, например, от публицистической эпистолярии Федора Карпова. В отношении Максима Грека к людям существовал и социально–идейный водораздел — терпимость к мнениям других людей его круга, что поддерживало самое существование этого круга, не исключала инквизиционного фанатизма, что запечатлено в его послании к собору на «Исака–жидовина».
Чего тщетно стали бы мы доискиваться в литературном наследии Максима Грека, так это творческого духа исканий, не столько гамлетовского, сколько фаустовского, выразившегося с такой силой в рассмотренном выше «Послании» к нему Карпова. Максим Грек в домосковский период жизни долго, много, мучительно искал — «многопутный мой помысл» изведан был на разных путях. Теперь он ничего не искал, умудренный идейными путями и перепутьями прошлого и, может быть, уставший. Это, разумеется, относимо к ядру его личности, поскольку он жил деятельной жизнью в течение всего московского отрезка своей биографии: не как бесстрастный свидетель, а как прямой и активный участник, творческий, смелый, не потворствовавший социальным и нравственным изъянам общественных верхов, чуткий к социальному положению низов, о чем писал темпераментно и недвусмысленно.
С исканиями было покончено — оставалось подвести им последние итоги, согласовать противоречивые уроки итальянского и афонского периода жизни, соотнести их с великолепной эрудицией и в уроках, преподанных русской действительностью, привести к единству. Не было трех Максимов — гуманиста, католика, православного, — как об этом писал Э. Денисов в своем выдающемся исследовании о Максиме Греке. Был один Максим Грек, один в «трех лицах», как Бог, которого он исповедовал и защищал от скептиков «латинских», таких, как Николай Немчин, и «православных», таких, как Федор Карпов, не говоря уже об «инославных» учителях и «богоотступных» еретиках. Таким он вписался в русскую действительность, в русскую общественную мысль, что говорит не только о сложном взаимодействии идейных начал его мировоззрения и синтеза их, еще более сложного, но и в неменьшей степени о содержательном богатстве русской общественной мысли, разнообразии ее направлений, из которых ни одно не обошлось без обращения к Максиму Греку.
Те общественные верхи, которым принадлежала реальная власть, светская и духовная, изолировали Максима Грека, полагая, что его заточение пресечет влияние его идей на русское общество. Сколько ни апеллировали исследователи к непоследовательности Максима Грека, противоречиям его мировоззрения, противопоставляя то, что действительно в нем было перспективным, тому, что действительно было ретроспективным, безапелляционным остается осуждение Максима Грека господствующими верхами, тот самый решающий приговор, вынесенный его мировоззрению, какой указывает на принадлежность Максима Грека к лагерю, фрондирующему господствующим верхам, лагерю пестрому, разноречивому и все же объединенному.
Фронда включала умеренные и радикальные элементы. Однако существовала не только оппозиция господствующим верхам, но и прямая конфронтация. Она наиболее полноценно представлена «Новым учением» Феодосия Косого и им возбужденным и возглавленным общественным движением. Грани как внутри оппозиционного лагеря, так и между ним и лагерем конфронтирующим были во все стороны переходимыми. К какому, например, лагерю отнести еретика и вольнодумца Матвея Башкина? Господствующие верхи градуировали свое отношение к вольномыслящим людям, преследуя одних опалой, других заточением, третьих обрекали на казни. Так или иначе, карали всех.
Синтез, к которому трудными и извилистыми путями шла русская общественная мысль, состоял в утверждении самоценности человека. Ведь и самовластие человека, выдвинутое Максимом Греком в отпор астрологам, астролого–астрономам, было отнюдь не тем «самовластием», каким оно представлялось Ивану IV, каким оно представлялось анонимному автору «Валаамской беседы». И когда Максим Грек отошел от толкования самовластия человека в одном его страдательном понимании и свободную волю человека поставил в контекст жизненных «навыков» и «обычаев», это послужило ему для наставления молодого тогда царя Ивана IV в таком образе жизни и поведения, которое предполагало самостоятельную ориентацию в «навыках» и «обычаях» — наставления, в котором слышны и обличительные мотивы.
А Федор Карпов, разве он, «прилежа» вслед Федору Курицыну «звездозрительному учению», толковал его в качестве фатума, исключавшего свободу воли человека? Реальной являлась не только проблема свободы, но и проблема необходимости. Ее по–разному толковали мыслители итальянского Возрождения того времени, когда Максим Грек находился в Италии и впитывал в себя их учения. Глава «платоновской академии» во Флоренции Марсилио Фичино исходил из понятий необходимости, в которой различал божественную (Провидение), естественную («Рок») и свободную воли человека. Необходимость, подстерегавшая человека на его жизненных путях в виде «случая», корректировалась, по Фичино, свободной волей человека, но человека разумного, обладающего знанием законов миростроения, благодаря чему способного избегать грозящих коллизий или с честью из них выходить. Фичино включал в миропорядок самого человека, и не как его случайный, а необходимый элемент, без которого и мироздание теряет цельность. Отсюда следовала постижимость тайн мироздания человеком, что и служило проявлению его свободной воли как силы, противостоящей случаю. Это было направление, в котором шла мысль Федора Карпова и спор Максима Грека с представителями «звездозрительного художества». Это был, по преимуществу, спор о границах человеческого познания. Федор Карпов в полной мере сознавал силу объективных необходимостей, как бы ни именовал их, но не для того, чтобы отрицать самовластие души и ума, а для того, чтобы поставить их на прочное основание знаний.
Редкое исследование о Максиме Греке обходится без ссылок на итальянский период его жизни, его сотрудничество с гуманистами, без характеристики идейного кризиса, пережитого им под влиянием проповеди Савонаролы. В этом справедливо усматривают вклад Максима Грека в сведения об Италии (и Франции) эпохи Возрождения, о которых мало знали в русском обществе, вклад, расширявший умственный кругозор, вопреки тому что информация Максима Грека о Возрождении являлась односторонней и преподносилась под отрицательным знаком. Все это так.
Еще один аспект следует выделить, рассматривая итальянские реминисценции сочинений Максима Грека, а именно информацию, которая содержится в его полемических сочинениях против «звездозрительного учения». Для Максима Грека было неожиданностью, что русская действительность заставила его заново пересматривать минувшие страницы жизни, давно перечеркнутые. А произошло именно так. Пришлось вспомнить об «аристотелевых силлогизмах», принимаемых за условие и критерий истинности познаний, простиравшихся на все мироздание, об «италийских училищах», полных учениками, предающимися со рвением знаниям, рассказать о славе Парижа с его университетом, с его королем, покровительствующим наукам. Припомнился неаполитанский мыслитель Августин Нефа, убежденный сторонник аввероизма, феррарский поэт Лелио Козмико, великий флорентиец Анджело Полициано. И пришлось вспомнить, потому что в галльских и италийских «ересях», всяких «звездозрительных», «епикуровых» и иных, в «заблуждениях» неаполитанских, феррарских, флорентийских мыслителей он узнавал идеи русских мыслителей, побудивших его взяться за обличительное перо.
Не обошлось без гипербол? Вероятно! Одно не подлежит сомнению — адрес культуры, указанный Максимом Греком, именно тот, что указан им, — не афонский же в самом деле адрес! Сходство не тождество. Гипербола Максима Грека, а у нас имеются все основания считать достижения русской общественной мысли много более скромными, нежели те, что связаны с именами деятелей Возрождения, — его гипербола в том и состояла, что сходство он уподоблял тождеству. Остается фактом, что Максим Грек вписал русскую общественную мысль в поступательное развитие западноевропейской культуры. И делал это со знанием дела. Одни русские мыслители первой половины XVI в. оставили социально–политические трактаты, другие писали и на философские (в современном им понимании) темы, и на темы социально–политические. И в этих последних понятие о самовластии человека раскрывается в более широком плане, реализуется в конкретных суждениях об общественном идеале и социально–политической практике, проникается пафосом гражданственности.
§ 6. ИДЕЯ «САМОВЛАСТИЯ» НА РУБЕЖЕ НОВОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ ЭПОХИ
Каковы были исторические судьбы идеи самовластия в России эпохи феодализма? Мы проследили, насколько это позволял материал, последовательные фазы в ее развитии. Ее предыстория относится к XIV в. В своей антифеодальной направленности она, еще не как идея, а как представление, как идейный материал, из которого решительные выводы не сделаны, представлена в «Слове о лживых учителях». Это не единственный памятник, содержащий заявку на собственное мнение, на «разум духовный», независимый от положения человека на лестнице церковной иерархии, не как привилегия, а достояние человека как человека.
В предыстории идеи самовластия человека первоначальная роль принадлежала духовенству, его учительной проповеди среди мирян–прихожан. Здесь понятие о самовластии человека в его ортодоксальном содержании проповедовалось духовенством в социальной среде, лишь постепенно и с трудом преодолевавшей народные верования. За конфликтом между народными верованиями и христианством, в котором успехи христианства измеряются микросдвигами, стоял конфликт более глубокий: он в действительности обусловил и темпы христианизации, и степень усвоения его сознанием широких масс населения. Жизнестойкость народных верований соответствовала общественным структурам, которые были выработаны народом в ходе веков исторического развития с присущими этим структурам способами социальной регуляции, закрепленными идеологически в народных верованиях. Это общинные микросоциумы, уже подточенные внутренними противоречиями, но все еще регулировавшие действия и поступки лиц по принципу «мы», противостоящему принципу «я». Давно уже были налицо реальные «я» — собственники пашен, урожаи с которых составляли частное достояние, но упорно держалось «мы» как общественная сила, противостоявшая элементам, разлагавшим общину изнутри, и феодалам, наступавшим на общину извне, экспроприировавшим собственность и труд общинников. Этими коренными противоречиями обусловливались как успехи, так и трудности христианской миссии среди населения.
Христианство — и это в прямую противоположность народным верованиям — отличалось непосредственным отношением «Бог» — «человек», предполагавшим «прямые и обратные связи» между Богом и человеком, минуя коллективные культы народных верований. Христианство заключало в себе вектор свободы, обращаясь к человеку как к таковому, не считаясь с его положением на социальной лестнице, этнической и языковой принадлежностью, исповедуемым культом. Оно несло новую систему ценностных ориентаций, санкционирующую проявление индивидуальности в индивиде. Противоречивую, двойственную роль играла церковь. С одной стороны, она выступала против народных верований, в которых отношения между людьми и порожденными условиями их жизни «сверхъестественными» силами опосредствовались коллективными культами и коллективным («плюс» — «минус») сознанием, а с другой стороны, сама же отрицала отношение «Бог» — «человек» своим посредничеством и властью, претензией быть «земным небом». Человек самовластен, декларировала и проповедовала церковь, но в строгих пределах подчинения верующего своей власти. Человек «самовластно» выбирал между «злом» народных верований, обычаев, семейно–бытового уклада и «добром» христианского учения с его «земным небом» — церковью. Неудивительно, что «самовластие», поскольку таковое усваивалось, неизменно выступало как идеологическая мотивировка (и как реализация в духовном мире людей) отрицания церкви — «земного неба», борьбы с ней, акцентировало внимание на данном в христианстве векторе свободы.
Ересь последней трети XIV в. — стригольничество с его «древом познания» — завершила предысторию идеи самовластия и проложила путь ее истории.
Первая фаза истории идеи самовластия ознаменована выдвижением и обоснованием понятий о самовластии души и ума человека. Это зафиксировано в «Лаодикийском послании» Федора Курицына, анонимном трактате «Написание о грамоте». Эти понятия представлены и в ряде других памятников древнерусской письменности и литературы, названных выше. Ее завершает полемика между Максимом Греком и его противниками Николаем Булевым и Федором Карповым. Эта, персонифицированная мыслителями идейная борьба, своего рода линия сечения, по обе стороны которой действовали и другие идеологи: одни, готовые отвергнуть понятие самовластия даже в его ортодоксальной редакции, другие, как, например, Феодосий Косой, абсолютизировавшие понятие в формуле «разума духовного», выступившие не только против института церкви, но и против самого феодального господства и подчинения. В полемике вокруг проблемы самовластия середины XVI в. как ее ортодоксальные истолкователи (не только Максим Грек, но и Ермолай–Еразм, Зиновий Отенский), так и их оппоненты (не только Николай Булев, Федор Карпов, но и Феодосий Косой) продвинули полемику далеко вглубь. Понятие самовластия человека, противоположно толкуемое, оказалось связано с основополагающим вопросом о бытии мира, понимаемом как его самобытие одними, и как результат божественного творения — другими
[473].
Следующая фаза развития идеи самовластия человека, насколько позволили судить источники, относится к рубежу 20—30–х гг. XVII в. Проблема самовластия души и ума человека выступила как утверждение суверенитета человеческой личности, его духовной и социальной свободы. В границах религиозного мировоззрения это явилось предельным достижением передовой общественной мысли. Между Лаврентием Зизанием и игуменом Ильей, справщиком Анисимовым, дискуссия о самовластии человека велась в сопровождении астрономических тем — «о крузех небесных и о планитах, и о зодиях…». Это вводило их в область тем и сюжетов вековой давности. Как в толковании самовластия человека, так и в своих астрономических представлениях Лаврентий Зизаний ни в какой степени новатором не выступал. Его астрономические представления скорее отставали, нежели опережали рубеж, достигнутый к середине XVI в. «Но Зизаний сделал шаг в своем роде «революционный»… в том смысле, что все эти вещи (астрономические представления. — А. К.), лежавшие раньше вне чисто церковных книг, вне катехизиса, хотя и рядом с ними, он дерзнул внести в скромной порции внутрь их»
[474], что вызвало резкую отповедь со стороны его оппонентов и прямое обвинение в ереси.
С середины XVI в. (если не на грани XV-XVI вв.) непременным спутником идеи самовластия человека становятся общие вопросы мироздания. Наиболее далеко продвинутая позиция поборников «самовластия» и «разума духовного» уже закрепилась на утверждении «самобытия мира» — позиции твердой, но еще не подкрепленной научными аргументами. Дерзания свободной мысли опережали поступь научного знания, они же его и стимулировали, ибо были во всей их дерзновенности небеспочвенными и раскрывали новые горизонты мысли, перспективные для науки. Самовластие человека, самобытие мира, протест и борьба против социального и духовного гнета в их реальной действительности выступали не как отдельные, даже не как рядоположенные линии общественно–идейного развития, а как единое в его многосторонности мировоззрение, не разом данное, но исподволь складывавшееся и формировавшееся по ходу времени.
В истории идеи самовластия человека в XVII в. существенным моментом явился спор между идеологами и деятелями староверческого движения — протопопом Аввакумом и дьяконом Федором. Это дарственный для науки спор. Он позволяет понять препятствия, стоявшие на путях общественного признания идеи, очерчивает широкий социальный круг, не поддававшийся ее влиянию. Оба споривших идеолога принадлежали к массовому народному движению последней трети XVII в. — староверческому. Его основным социальным носителем было крестьянство, основным, но не единственным: староверие отмежевало множество сторонников среди посадского населения. Всем его участникам староверие служило иеологической формой борьбы против всевластия феодалов, но за тем, что составляло в староверии его общий социальный протест и общность его идеологического выражения, существовали особенности, отвечавшие неоднородности социального состава староверческого движения. Здесь наличествовали линии социально–идеологического размежевания между крестьянскими и городскими элементами, определявшими лицо движения.
Однако в реальной действительности имела место идеологическая чересполосица: в городских кругах движения были представлены слои, тяготевшие к патриархальному укладу жизни и нормам патриархальной идеологии, а в крестьянской массе участников движения были представлены элементы, связанные с ремесленно–промысловой и торговой деятельностью и вкладывавшие в идеологию староверия свое понимание действительности, выходившие за рамки патриархальных нормативов, тяготевшие к образу мысли и интересам, характерным для ремесленно–бюргерской среды. Отсюда многоликость староверческого движения, разлившегося на разные рукава еще при жизни Аввакума, Федора и других своих первоначальных идеологов, руководителей и деятелей. В «Послании отцу Ионе» (после 1676 г.) Аввакум писал: «но беседую о старолюбцах, иже между собою не согласуются, и спорами безумными или реще правее — высокомыслием падают, каждо своя хотя поставити, а не яж суть Божия. И сии грядут стезею неправою, понеж господь гордым противится, смиренным же дает благодать»
[475]. Аввакумово «высокомыслием падают», когда «высоко- мыслие» определяется как «каждо своя хотя поставити» равнозначно самовластию.
Чтобы не усложнять характеристику религиозно–обществен- ных движений второй половины XVII в., среди которых староверческое было и наиболее массовым, и наиболее общественно–активным, даже наступательным, оставим за скобкой (однако будем с ними считаться) движения духовно–христиан- ского направления, истоки которых были прослежены еще во второй половине XVI в. Они продолжали свой путь в XVII в. и много позднее. Это были последователи «веры Христовой» («христовщины» по церковному их наименованию, в последней трети XVII в. их называли еще и «квакерами») и последователи духовного христианства, которых церковные власти называли «иконоборцами». Аввакум знал и о «квакерах» («квакерской ереси»), и об иконоборцах. В споре Аввакума с Федором 70–х гг. XVII в. неправомерно было бы считать Аввакума подлинным и единственным идеологом староверческого движения. Идеологом движения был и Федор (и, конечно, не он один), разделяя с Аввакумом положение идеолога староверия. Если иметь в виду основное ядро движения, в котором доминирующее положение принадлежало массам патриархального крестьянства, то справедливо считать Аввакума идеологом, наиболее адекватно выразившим его взгляды, представления, интересы, идеалы. Но и Федор не одиночка, и споры его с Аввакумом не словесная дуэль; они — отражение разных направлений и уровней развития староверческого движения. Конечно, и неодинаковы были типы идеологов, отличавшихся кругозором, характером эрудиции, пониманием своих задач, весьма несхожих по их личностному складу и индивидуальным особенностям.
Самовластию господствующих верхов как произволу, как «самовластию бещинья» (вспомним «Мерило Праведное»), как господству сильного над слабым, властвующего над подвластным, правящего над бесправным — такому «самовластию» могло быть и было противопоставлено не утверждение самоценности личности, ее священной и неприкосновенной индивидуальности, а отрицание индивидуальности, поскольку индивидуальность отождествлялась с насилием. Это отождествление порождалось социальным неравенством: насилие меньшинства условливалось бессилием большинства. Этому была противопоставлена идея равенства, сквозная в сочинениях Аввакума, но равенства, понимаемого как одинаковость всех людей по их положению перед Богом и по естественной их природе. В этом понимании индивидуальность означала социальную привилегию. Таковую же составляли образование, наука, вся область духовного производства, монополизированная господствующими верхами и служившая им одним из орудий господства. Действительность не давала примеров иного самовластия. И из этого исходил Аввакум, отрицая и проклиная самовластие и его производные в духовной сфере.
Так получилось, что в осуждении идеи самовластия как самоценности человека, хотя и по противоположным суждениям и побуждениям, сошлись идеологи верхов общества и его низов в лице Аввакума. Идея равенства, как и все идеи, исторична. Исповедуемое и проповеданное Аввакумом равенство людей есть равенство людей индивидуально–незрелых. Пользуемся этим термином, не привнося никаких оценочных моментов, не ставя никаких негативных знаков. Люди «индивидуально–незрелые» отнюдь не есть незрелые люди ни в социальном, ни в интеллектуальном, ни в моральном смысле. Речь идет о степени развития индивидуума как индивидуальности, об истории личности, проходящей разные ступени в ходе общественно–эко- номического развития.
Аввакум теоретизировал в сфере религиозных понятий. Философский вопрос — что составляет человеческое в человеке? — принимал для него форму вопроса: что означает для человека быть образцом и подобием Бога?
Он обращался к Федору: «Внемли и услыши святаго Иоанна Златоуста… сотвори Бог небо и землю и создание все, на концы же создания человека содела по образу своему и по подобию; образ тому дарова, — не начертание телесно, но властный сан (самовластие. — А. К.), рассудителну силу, еже добродетелми уподоблятися Сотворшему. Бысть убо по образу и подобию
Божию человек, протяг же подобие в безмерие»
[476]. Аввакум делает упор на
меру самовластия человека: «И еще да слыши Златоуста, рек бо: сотвори Бог человека по образу своему и по подобию; восхоте того в подобии тещи во Владычню благость, мероюж, и последованием и чином»
[477]. Где же проходит граница, отделяющая «меру» самовластия человека от «безме- рия»? Вот как ее определяет Аввакум: «Прием убо человек еще подражати Божию благость и правду, простре меру подражания в безмерие, и пожела Божий ревнитель быти не по добродетели, но по господству; тако прелсти его змия, глаголя: «вонь же день снесте, будите яко Бози, ведяще добро и зло». «Зри, зри! — заклинает Аввакум Федора. — Не слушай змии, яко первозданный; не губи в себе образа Божия, — самовластия и разсудительные силы; и не подражай в безмерие — образ быти Божий по начертанию — раб еси Владыки». И тут спор поднимается еще на одну ступень: «Не уподобляйся существом Сотворшему тя, и не ревнуй быти по господству, а не по добродетели»
[478]. «Господственность» выявляется как существенная характеристика самого Сотворшего и только его.
Для Аввакума принципиально важно (он ссылается на Иоанна Екзарха): «Не иметь бо никакова сличия человек к Богу по существу, ниже Бог к человеку»
[479]. Только в этом случае «господственность» может быть изгнана из сферы человеческих отношений, удалена на бесконечное расстояние, отделяющее небо от земли. Напротив, если образ Божий в чем-либо существенно запечатлен в человеке, теоретическое построение Аввакума рушится. Между тем Федор писал (в общем, ортодоксально: «Аз же еще и в Зерцале
[480] видах писано, еже беседует душа с плотию, и глаголет, тамо такодже о Бозе: не три убо Бога глаголет, но три состава по единому Божестве и силе и власти, якоже и в нашей во единой души три составы, ум, слово, дух: ум образует Отца, а слово Сына, а дух Духа святого. В себе бо всяк человек носит Святыя Троицы единосущныя и нераздельный'
[481].
Аввакум обличает это утверждение, как наделяющее человека существенной чертой божественного. «Зде стани и рассмотри, — взывает он к Федору, — живые воды, текущие источника Златоустого… Видиши ли, — клеймит Аввакум противника, — брызгало, брызжешь говейные те воды. А то не по существу душевному образ Божий; ниже по существу Божию образ имать душа сотворенная…«
[482] И толкованию души как духовного триединства ума, слова и духа Аввакум противопоставляет свое толкование: «И о душе — той слепотою говоришь, слышать нечево. Глаголешь бо ея трисоставну. На тако, не бляди! Все святии научают, яко душа единорасленна и телесовидна, ум, и слово, и дух — силы в ней действенные.
Сими силами зряше к Богу о кротости и о правде пекущеся, сообразен Богу бывает человек. Не по естеству божественному душа имать естество, но вещь телесовидна, яко ангел некий, чистейший дух — душа, но и плотьна есть, единовидна и единосоставна. Прежде ума и слова сотворена…«
[483]. По Аввакуму, душа представляет собой «телесовидное» образование, она «плотьна», т. е. материальна, хотя это не грубая, а утонченная разновидность материи. Суть души, — и это главная мысль Аввакума, — в особой материальности, обладающей действенными силами. Но действенные силы — ум, слово, дух — отягощены и ограничены «плотяностью», они не самодовле- ющи, не самобытны, не самовластны по самому условию их происхождения и существования. И потому не божественны.
Позиция Аввакума противостоит позициям мыслителей, провозгласивших, отстаивавших и развивавших идею самоценности человека. Она, казалось бы, совпадает с ортодоксальной, как по цели, так и по средствам аргументации. Но если верно первое, то второе неверно, т. е. совпадение цели и доводов Аввакума с церковной ортодоксией кажущееся. Позиция Аввакума не может быть правильно оценена вне ведущей идеологической линии его сочинений. «Алманашники, и звез- дочетцы, и вси зодейщики, — пишет Аввакум в сочинении «О внешней мудрости», — познали Бога внешней хитростью, и не яко Бога почтоша и прославиша, но осуетишася своими умышленьми, уподоблятися Богу своею мудростью начинающе, якоже первый блядивый Неврод, и по нем Зевес… таже по них бывше Платон и Пифагор, Аристотель и Диоген, Иппократ и Галин: вси сии мудри бывше и во ад угодиша с сатаною разумом своим небесных твердей, и звездное течение поразу- мевавше, и оттоле пошествие и движение смотрях небесного круга, гадающе к людской жизни… — и тою мудростью своею уподобляхуся Богу, мнящеся вся знати». Следует текст Исайи: «Якоже древле рече диавол: поставлю престол мой на небеси и буду подобен Вышнему», и далее: «тако и тии глаголют: мы разумеем небесная и земная, и кто нам подобен!«
[484]Аввакум — противник «внешней мудрости», это общеизвестно. Потому ли, что в окружении Алексея Михайловича находились все эти «алманашники» и «зодейщики» и таковое окружение не подобало православному царю? К тому же «алманашники» и «зодейщики» были иностранцами — «немчи- нами», «фрязями», «латынниками». Внешняя мудрость, персонифицированная в иностранцах и иноверцах, выступает под пером Аввакума в качестве пугала, ставится под сомнение и православие самого царя. Это верно, но ограничиться сказанным нельзя. Дело в том, что высказывания Аввакума о внешней мудрости реализуют его общую антропологическую концепцию. Он борется с тезисом о «господственности» человека, уподобляющей его Богу. «Мы разумеем небесная и земная, и кто нам подобен?» Претензия тщетная и кощунственная! Все вам подобны, как бы говорит Аввакум, и вы подобны всем, только не всех, а именно вас обуяла гордыня превосходства. Аввакум борется против превосходства человека над человеком. Против самостоятельных исканий разума и светских наук, поскольку в его понимании они суть средства нарушения богоданного социального равновесия. Это все та же позиция изравнения — теоретическая позиция индивидуально–незрелого человека, направляемая идеалом социальной правды.
Полемика Аввакума против идеи самовластия велась и на теологическом уровне. Судя по ней, Федор расширительно истолковывал формулу о человеке как образе и подобии Божием, предоставляя человеку право быть своим собственным судьей и ответчиком на путях своей жизнедеятельности, что не исключало поверки мыслей, поведения, действий идейно- нравственными критериями христианства. Как ни мало можем мы сказать об интерпретации Федором идеи самовластия человека, поскольку его сочинение, вызвавшее полемику Аввакума, до нас не дошло, ясно одно: Федор утверждал за человеком право на собственное мнение и соответствующее ему поведение. И, как это следует из «Послания Аввакума Ионе», в самой староверческой среде, в их местных общинах обнаруживалось «высокомыслие», столкновение мнений, когда каждый стоял на своем, что и являлось самовластием на деле, его практикой, и без аргументации, содержащейся в сочинении Федора. В народе пробуждалась живая мысль и заявляла о себе во всеуслышание. Это и была почва, питавшая теоретические споры вокруг проблемы самовластия.
Последняя треть XVII в. — время наибольшего распространения и наивысшей активности староверческого движения. Оно прорвалось сквозь церковные ограды со стихийной силой и стало великим крестьянским движением своего времени. Оно оставалось массовой и действенной силой в течение всего XVIII в., развивая и обосновывая доводами разума (все еще «духовного разума») теоретическую ревизию основ церковно- феодальной идеологии. Тогда же росло движение духовного христианства. Духовное христианство ^подвергло пересмотру и отвергло учение церкви и самый ее институт на основе критерия «духа и истины». Оно выработало свои организационные формы и систематизировало (на разных направлениях) свои учения. Это было идейное движение социальных низов, более широкое, чем конкретные формы, в которые оно отливалось. Именно массовое брожение умов, искавших «дух и истину», позволило организациям духовного христианства вербовать свои кадры.
Ортодоксальным современникам распространения духовного христианства казалось, что Россия вступает в эпоху Реформации, что внушало им еще большую тревогу тем, что оно инспирировалось не деятелями, принадлежавшими высшим сословиям, а было продуктом самодеятельности социальных низов. Обобщая свои наблюдения в первом десятилетии XVIII в., И. Т. Посошков писал: «В нынешняя же времена той же диавол напал и на нашу Российскую страну, и не обрел себе помощника из великих лиц… И той диавол, аще и не мог тех великих столпов поколебати, обаче сыскал себе пособников от нижняя чреды; малосмысленных пресвитеров и чернецов, и простых некнижных мужиков… и тою хитростью уловил простого народа многое множество, еже и исчислити невозможно. И вооружил их не токмо на едину церковь Христову, но и на самого Христа, ибо тело Христово святое и пречистое в скверну вмениша, и тако вмениша и обругаша, еже и писанию предати невозможно, и вся древняя состояния веры развратиша»
[485].
Посошкову мерещилась «мужицкая» Реформация. Можно сказать о впечатлениях Посошкова: «у страха глаза велики», но верно и то, что духовное христианство находило широкий отклик, и то, что оно было делом «нижняя чреды», и то, что оно отвергло церковь и проповедуемое ею вероучение. Народные низы искали «дух и истину», и это служило «мыслительным материалом» для идеологов, принадлежавших к той же «нижней чреде», чтобы продвинуть вперед утверждение самоценности человека. Мы можем проследить, как еще в сфере религиозного сознания пробивались ростки философского мышления, призванного обосновать притязания «духовного разума» на свободу суждений.
Глава московского кружка свободомыслящих, сложившегося во втором десятилетии XVIII в., лекарь Дмитрий Тверитинов отвергал таинство причащения («тело Христово святое и пречистое в скверну вмениша», — по словам Посошкова) на основании материалистическо–сенсуалистских воззрений. В присутствии двух архимандритов и двух купцов, слушавших его, Тверитинов заявил: «У вас в церкви есть тело Христово и кровь Христова, и имеете ее за самое тело и за самую кровь Христову, и поклоняетеся ему, яко самому Богу. А мне Создатель мой Бог дал чувства: зрение, нюханье, вкушение, осязание, ради раззнания в вещах истины. И как-де я то тело возьму в руки и посмотрю, покажет мне чувство зрения хлеб пшеничный, понюхаю — хлебом пахнет, стану есть — вкушением сдроблю, но и то являет мне хлеб же пшеничный. А откуда у вас за тело Христово приемлется, того не ведаю. Также и кровь, по свидетельству данных мне чувств, является красное вино. А те чувства дал мне Бог не на прелесть, а для раззнания истины, чтоб истину разсмотрять»
[486]. Мысль самовластная, отчасти предвосхитившая философские идеи русского Просвещения второй половины XVIII в. Она уже находится на выходе за орбиту религиозной формы сознания. Между тем в московских еретических кружках, современных тверитиновско- му, но состоявших из оброчных крестьян и дворовых (кружок Анастасии Зимы в 1714—1717 гг.), шла работа мысли под тем же знаком «духа и истины». Существовали и другие кружки — христововерческие. Устанавливаются связь и солидарность участников этих крестьянских кружков с кружком Тверетино- ва.
[487]Так, участник московского христововерческого кружка, денежный мастер Максим Еремеев, в доме которого проходили собрания (руководитель кружка московский подьячий Федор Григорьев, другие из известных нам лиц — крестьяне Данила Васильев и Филипп Климов), засвидетельствовали эту связь, и чрезвычайно информативно. Когда предали сожжению цирюльника Фому Иванова, участника кружка Тверетинова (30 ноября 1714 г.), христововер Еремеев сказал (по показаниям его жены Алены): «Не вы богомолцы, как де наши страждут, не жалея себя, и сожгли-де (Фому Иванова. — А. К.), так не перекрестился». А как такая ж иконоборица жонка Настасья Зимиха вооружилась, и он же, муж ее говорил: «То де баба наша так поступает»
[488].
Так сошлись три нити — христововерческая, крестьянско- иконоборческая, посадско–иконоборческая.
В трактате «О иконоборцах», написанном, возможно, в 1705 г., И. Т. Посошков оставил интересное свидетельство. Он зафиксировал точку прорыва религиозного свободомыслия и выхода его на пути философского свободомыслия. Обращаясь к той же «нижней чреде», он писал: «А ныне той же злохитрый диавол начал из вас и христианское имя изводить, а с христианством и Божие имя истребляти». Это было нечто «похуже» и духовного христианства, нечто такое, что заставило Посошкова писать об атеизме. Во всяком случае то, о чем писал Посошков, действительно не могло не оцениваться им в условиях его времени как чистейший атеизм. А писал он следующее: «…нецыи из вас уже глаголют, и не токмо глаголют, но и стоят в том (следовательно, речь шла об убеждениях. — А. К.), яко несть на свете Бога, но сей свет сам о себе стоит, несть у него ни создателя, ни владетеля, но мы-де сами собой и всем светом владеем»
[489]. Здесь и понятие о самовластии человека (почти в формулировке «Сказания о Петре, воеводе Волосском»: «Бог сотворил человека самовластна и самому о себе повеле быть владыкою, а не рабом»), и данные в их взаимообусловленности.
В сочинении «Завещание отеческое…», написанном более десяти лет после «Зерцала очевидного», Посошков раскрыл и научную аргументацию тех «нециих», что «стояли» на убеждении в самобытии мира и самовластии человека: «проклятый Каперник, Богу суперник, тот творительный глагол Божий спорит… И тыи же люторане в такое уже безумие от высокоумия своего внидоша, еже и самого Бога ничтожити начинают, и глаголют: «несть Бога»
[490]. Из всех сочинений Посошкова явствует, что «лютеранами» (не подкупала ли Посошкова игра слов — «люте–ране»?) он называл русских духовных христиан, никакого отношения к зарубежному протестантизму не имевших (у Тверитинова были связи с немецкой слободой, но и его взгляды ни лютеранскими, ни кальвинистскими не являлись). Лютер, как известно, враждебно относился к учению Коперника. Посошков обличал русских коперникианцев. У них имелись источники, из которых они черпали свои идеи. Изложения копернианских идей появились в русском государстве еще до 80–х гг. XVII в.
[491] За год до написания «Зерцала очевидного» с его обличением идей о самобытии мира и самовластии человека, в Москве и притом для широкого распространения была издана большая настенная картина, дававшая наглядное представление об учении Коперника
[492].
И на этом мы завершим наш экскурс в историю идеи самоценности человека в феодальной России. Потребовалось два века, два века идеологической борьбы (с рубежа XV-XVI вв. по рубеж XVII-XVIII вв.), чтобы эта идея утвердилась в полноте философского обоснования. Это была изначально гуманистическая идея, движущая идейная сила всего поступательного развития русской культуры.
Очерк четвертый В ПОИСКАХ МИРСКОЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ
Не было другой столь волнующей и проходящей через всю историю общественной мысли проблемы, как социальная справедливость. Она составляет область коренных интересов всех слоев и сословий феодального общества. Но едва ли найдется во временных пределах XIV-XVI вв. другой период, коща бы эта проблема столь всесторонне и глубоко разрабатывалась русскими мыслителями, как это было в первой половине — середине XVI в. Это объясняется, с одной стороны, тем, что на данном отрезке времени на положении основного класса производителей — крестьянства сказалась как никоща дотоле социальная несправедливость, что так или иначе отражалось и на положении всех остальных социальных слоев общества, сулило вспышки народного гнева, обнажало общественные потиворечия в их целом, — словом, размывало самые устои общества. С другой стороны, это было еще доопричное время, когда общественная мысль, уже стиснутая при Василии III, уже оплаченная жертвами многих ее представителей, еще могла сказать свое слово, предупреждающее и намечающее пути общественного развития, указывающее на социальные тупики, в которые заводила эгоистическая, упрямая в преследовании своих интересов политическая практика правящих верхов.
Проблема социальной справедливости стояла в центре внимания сочинений всех представителей общественной мысли в период правления Василия III и в первые два десятилетия правления Ивана IV.
В нижеследующих очерках названы лишь некоторые мыслители и лишь некоторые аспекты проблемы социальной справедливости, ими разрабатывающейся. Они, однако, свидетельствуют о масштабности общественной мысли и о конкретных путях, представлявшихся публицистам оптимальными во имя блага страны, учитывавшими в той или иной степени интересы не одних только господствующих слоев. Наряду с такими первого плана мыслителями, как Федор Карпов и Иван
Пересветов, в книге рассмотрены социальные воззрения рядового и все же незаурядного деятеля общественной мысли, каким был дьяк Яков Иванович Шишкин.
§ 1. «ГОСУДАРСТВО ПРАВДЫ» ФЕДОРА КАРПОВА
Исследование идейного наследия Федора Карпова имеет додгую и богатую по содержанию научную традицию в историографии. У ее начала небольшое, но емкое исследование В. Ф. Ржиги. О Федоре Карпове писали Д. С. Лихачев, Я. С. Лурье, А. А. Зимин, Н. В. Синицина, другие историки и историки литературы.
Однако представляется, что и в ограниченном круге источников, сохранивших творческое наследие Карпова, все же остаются нереализованные возможности для обогащения характеристики его социально–политических идей. Это особенно относится к известному «Посланию Карпова митрополиту Даниилу»
[493]. Оно и является предметом научных размышлений и наблюдений, здесь предлагаемых.
«Послание» Федора Карпова не датировано, и попытки исследователей установить время его написания конкретных результатов не дали. Из «Послания» явствует, что блестящая государственная карьера Карпова ровной не была, что пришлось вкусить ему и горечь опалы, вызванной конфликтом с высшими властями. Ясно, что «Послание» написано до января 1539 г., когда Даниил был сведен с кафедры. Однако положение Даниила стало шатким уже вскоре после смерти Василия III, последовавшей в 1533 г. Соблазнительно предположить, что «Послание» Карпова написано в период, коща митрополит силой самих жизненных обстоятельств мог проникнуться сочувствием к опальному государственному деятелю. Карпов писал Даниилу, отдавая себе отчет в политической «неблагонамеренности» своих идей, зная, что Даниил их не разделяет (послание полемическое!), и все же считал, что может митрополиту довериться. Федор Карпов не всем, о чем думал, делился с митрополитом. Но он счел возможным поставить митрополита в известность, что наиболее сокровенные (и крамольные) мысли им зарезервированы. Обратимся к источнику: «Пространнее и полнее во иное время благополучное слово изрядно тебе и твоим добродетелем пригодно сотворим, но ныне же, в настоящих, первая вина еже запинает писати многаа, зане великими скорбъми одръжим есмь… Вторая вина есть: аще хощеши, рече, иного да млъчить — первие сам умлъчи, и яз ныне о тех, яже умыслих, млъчание устом моим налагаю»
[494]. Сказано почти по Екклезиасту: «время глаголати и время молчати» (III, 7) или по Амосу: «смысляй в то время премолчит, яко время лукаво есть» (V, 13). Карпов был знатоком Священного Писания.
При всем том Карпов недвусмысленно сказал в своем доверительном «Послании»: «не сумнюся убо и звездою светлою нарищи тебе, от нея же лучи злаго слуха не исходят», и еще: «ты благовонный цвет добродетели, иже смрада оклеветатель- наго гнушается»
[495]. Карпов уповает на лояльность митрополита: как на то, что митрополит не станет распускать слухов по поводу мыслей, высказываемых ему в «Послании», так и на то, что не будет доверять слухам, враждебным Карпову. У нас нет оснований считать, что Карпова с Даниилом связывали отношения личной дружбы, не были они, как известно, и единомышленниками.
К другим связующим нитям обращает внимание исследователя доверительность «Послания» Карпова: не факт ли это общения двух впавших в немилость представителей общественных верхов? Если бы оправдалось это предположение, оно могло бы содействовать выяснению времени, коща обменялись «епи- столиями» Карпов и Даниил, что имело бы значение и для характеристики политической борьбы. Но это область предположений. Для оценки социально–политической концепции Карпова важен бесспорно устанавливаемый источником факт, что таковая изложена в его «Послании» «вполголоса», что держался он более крайних мыслей, нежели те, которые излагал в «Послании». Этим определяется и задача, во–первых, понять и оценить концепцию Карпова, как она изложена в этом источнике, а во–вторых, попытаться вернуть идеям Карпова их полный голос, что, конечно, может быть сделано только предположительно.
Дважды в «Послании» Карпов ссылается на источник, в его глазах авторитетный. Это сочинения Аристотеля. Какие именно? В одном случае Карпов называет десятую книгу «Этики» Аристотеля: «Якоже полнее философ нравоучителны Аристотель беседует во своей 10 книзе Нрав»
[496]. В другом случае, сочинение Аристотеля не названо, но, полагаем, что конкретно имеется в виду та же десятая книга «Этики». Основание следующее: Карпов рассматривает вопрос о. причиндх, ведущих к гибели и разрушению царств, и о том, что может предотвратить это: «Сего ради всяк град и всяко царство, по Аристотелю, управлятися имать от начальник в правде и известными законы праведными, а не тръпением…«
[497]Десятая книга «Этики» Аристотеля и завершается постановкой этого вопроса: «…постараемся определить, на основании существующих государственных устройств, чем держится и что губит государство вообще и каждое государство в частности, и в силу каких причин одни управляются хорошо, а другие дурно»
[498]. На этом кончается десятая книга, а с ней и все сочинение Аристотеля «Этика к Никомаху». В сочинении этом уже содержался и ответ на вопрос, поставленный Аристотелем в заключающих его строках, которые служат одновременно и введением к другому сочинению Аристотеля — «Политика». «Этика» переходит в «Политику», а в ней мы встречаемся с тем же вопросом: «Мы должны теперь… разобрать: вследствие каких причин происходят государственные перевороты, сколько их и какого характера бывают; какие элементы разрушения заключает в себе каждая из форм государственного строя»
[499].
Видеть в словах Аристотеля, заключающих «Этику к Никомаху», простую связку между ней и «Политикой» было бы неправильно. Связь эта внутренняя, ибо для Аристотеля, как и почти для всех античных мыслителей, этика осознавалась в ее гражданском, общественном значении, как и политика была для них этической. Этика — политична. Политика — этична. И не надо обращаться за цитатами к «Посланию» Карпова, чтобы подтвердить, что и для него соотношение между этикой и политикой точно такое же. Само по себе принятие Карповым такого понимания этики и политики придает его «Посланию» значение памятника общественной мысли не только гуманистической, но и заключающей социально–утопическую потенцию. Политика в качестве полноценного выражения этики, становящейся, благодаря политическому выражению, верховным законом общества, обязательным для его граждан и регулирующим их отношения, — характерная идея многих социальных утопий. Закономерен путь и самого Аристотеля, приводящий его в той же «Политике» к утопии «наилучшего государства». Аристотель занял свое место в истории социальной утопии, но особое — его утопия научнее платоновской, да и многих социальных утопий эпохи Возрождения. Она продукт изучения Аристотелем ряда конкретных форм общественно–государственного устройства и выведения идеального государства из наличных отношений греческого полиса. Мы пишем об Аристотеле, имея в нашем подтексте сочинение Карпова, отчасти представляющее собой — это будет показано — опыт социально–государственной утопии, в котором фантазия парит высоко, но в пределах земной «стратосферы».
Карпов реализовал теоретическую потенцию, о которой мы говорили: «Тем же в всяком языце и людех треба есть быти царем и началником, иже подобают имети подобие гуслей игреца Давида в себе, якоже бо гусленик струны блядущие соединяет к согласию и к соединению сладкости бряцаниа, касая, приводит»
[500]. Образ «игреца Давида», столь естественный для русского публициста XVI в., обращающегося к миру библейской этики, политики и поэзии, все же не очень далеко отводит нашего автора и от античности и, в частности, от Аристотеля. Ведь для античных мыслителей музыка в какой-то степени являлась политичной и этичной, как воспитывающая и взращивающая в людях начала согласия и гармонии, как способствующая «музыкальности» строя общественных и государственных отношений. И рисуя свое «наилучшее государство», Аристотель отводит в нем большое место музыкальному обучению и воспитанию граждан.
А теперь приведем отрывок из «Послания» Карпова, подлежащий обсуждению: «…всяк град и всяко царьство, по Аристотелю, управлятися имать от начальник в правде и известными законы праведными, а не тръпением. Зане мы, человецй^ иже естьмя в сем мори велицем, в нем же бури бедны, требу имамы жити под цари, иже нас в царьсгвех и градех своих по коегождо сподоблению праведне пасуть, неповинных защищають, вредимых разрешають, вредящих и озлобляющих казнят, не исцельных же веема от среды благых возьмут»
[501]. Далее следует приведенный текст об «игреце Давиде», после чего: «Тако начальник всякаго самодръжства блудящих и врежающих грешник понудити имать на согласие благых грозою закона и правды, а добрых подвластных беречи своим жалованием и уроженною милостью и раздражати к доброде- телем и добрым делом мъздами и сладкими и благыми словесы умягченными вещании, злых же казньми полутшати, и прещении обличати, и от лихости на добро царскыми воспоминании приводити, не насыщаемых же и злых, иже лечьбы полутшениа принята не хотят ниже бога любити, отнюдь истребити. Яко же полнее философ нравоучителны Аристотель беседует во своей 10 книзе Нрав»*
[502].
Воспользуемся ссылкой Карпова, памятуя, что он обращает читателя не только к параллельному его высказыванию тексту Аристотеля, но ко всей его десятой книге. Что касается параллели, то она следующая: «…законодатели должны привлекать к добродетели и побуждать граждан к прекрасному (карповское «раздражати к добродетелем и добрым делом»), в предположении, что те послушаются нравственности (карповское «на согласие благих»), а на непослушных и недаровитых от природы должно налагать наказания (карповское «злых же казньми полутшати»)«
[503]. Здесь остановимся. Нам следует сказать, что если аристотелевскому «непослушных» соответствует карповское «злых», а воспитательное воздействие наказания адекватно толкуется Карповым, то текст Аристотеля «недаровитых от природы» им опущен. Карпов следовал Аристотелю не в духе «терпения», а как свободный мыслитель. Предваряя дальнейший анализ, скажем, что «недаровитые от природы» — это, по Аристотелю, не только рабы, о них и говорить нечего, но еще и земледельцы и ремесленники, которых в своем «наилучшем государстве» он лишал прав гражданства. Поэтому многозначителен пропуск, сделанный Карповым в передаче аристотелевского текста, если, конечно, он не случаен. А он не случаен, в чем убедиться нам предстоит.
Продолжим изложение Аристотеля, на которое ссылается Карпов: «совершенно же неизлечимых (карповское «иже лечбы полутшениа приняти не хотят») должно удалять из пределов города (карповское «не исцельных же весьма от среды благых возмут»)«
[504]. Карпов, как помним, предупредил, что Аристотель «полнее» пишет о предмете, которому посвящено его «Послание». Ближайщим образом это относится к последующему за приведенным тексту Аристотеля: «Нравственный человек, живущий сообразно с понятием прекрасного, будет повиноваться разуму, между тем как дурной человек, стремящийся к наслаждению, будет удерживаем страданием, подобно животному, несущему ярмо»
[505]. В целях понимания этого текста и с ним «Послания» Карпова, обращающегося, хотя и не к тексту, а к идее, в нем заключенной, и к той же, что у Аристотеля, терминологии, скажем, что под прекрасным в данном случае Аристотель понимает высшую задачу человека как существа по природе деятельного, следующего в своей деятельности разуму и осуществляющего ее во всей ему доступной полноте, что он и именует прекрасным.
Карпов знал не одну десятую книгу «Никомаховой этики» Аристотеля. Рассмотрим узловые понятия, используемые Карповым в своем «Послании». Во–первых, это понятие закона, которое он противопоставляет понятию «терпения». Свое теоретическое изложение Карпов начинает с вопроса, что «паче приемлет» для своего сохранения, даже для своей «вечности», гражданское общество («дело народное») и государство («царь- ство или владычьство»), «правду или трьпение»?
[506] Если ответим «трьпение», то тоща «вотще сложены суть законы», тоща «обычаи святые и благые уставы разърушени и в царствех, в начальствех, во градех, сожительство человек (общество. — А К.) живеть без чину…«
[507] Что значит для гражданского общества «бесчиние»? Карпов отвечает: «Аще бо под тръпением жити уставиши, тоща несть треба царьству или владычьству правители и князи; престанет убо начальство, владычество и господьство, и живется без чину; с молвою (с шумом. — А
К.) силный погнетет безсилнаго, да трьпение имать. Ниже треба будеть судей в царстве имети, иже коемуждо правду учинят, зане трьпение вся исполънит, иде же в тръпении жити будуть»
[508].
Итак, функция власти противопоставлена бесчинию, противопоставлена произволу, обусловленному господством «терпения». Чей произвол имеет в виду Карпов? Сильных! Угнетателей! Произволу должна быть противопоставлена воля, но воля, облеченная в закон. В закон? Но ведь постановка вопроса у Карпова несколько иная, а именно: что лучше для долгоденствования (и благоденствования) общества — правда или терпение? Да, закон: «…в сем смертном мире всеща будуть злии меж добрых смешны, и всеща добрии постражуть спротивъства от злых. Сего ради законом быти нужа бе, да тех (законов. —
А К.) страхом человеческая дерзость запретится… Того ради даны законы да не кто силне вся възможет»
[509].
Итак, закон, но рядом с понятием закона у Карпова неизменно фигурирует «правда», «…но показах токмо, — пишет Карпов, — коль потребна суть во всяком гражаньстве правда и законы ко исправлению неу стройных…«
[510]. Еще: «долготръпе- ние в людех без правды и закона общества добро разъруша- ет…«
[511] И еще: «…всяк град и всяко царьство, по Аристотелю, управлятися имать от начальник в правде и изъвестными законы праведными…«
[512]Итак, правда и закон. «По Аристотелю». Отсылка точная. У Аристотеля, в «Никомаховой этике», но уже не в десятой, а в пятой книге читаем: «Правда и справедливость — одно и то же, и обе они хороши; но правда лучше справедливости. Затруднение же возникает в силу того, что правда, будучи справедливостью, не справедлива в смысле буквы закона, а есть исправление законной справедливости («законная справедливость» у Аристотеля — «законы праведные» у Карпова). Причина в том, что всякий закон — общее положение, а относительно некоторых частностей нельзя дать верных определений»
[513].
Пусть нас не смущает, что Аристотель сопоставляет и различает не закон и правду, а справедливость и правду. Дело в том, что закон Аристотель рассматривает как выражение справедливости, как ее правовую форму и норму. Поскольку Карпов действительно следует за Аристотелем в различении категорий закона (справедливости) и правды, надо принять во внимание, что последняя определяется у Аристотеля как индивидуализация законной нормы, как применение общей нормы закона в соответствии с особенностями самого объекта закона. Что Карпов пользуется понятием правды в точном смысле, как она определяется Аристотелем, следует из формулировки: «правда есть потребна во всяком градском деле и царстве… по ней же единому комуждо еже свое есть въздается…«
[514]Карпов пользуется еще и понятием «милость»: «И сиа вся бывают правдою, и милостью и истинною… Милость бо без справды малодушьство есть, а правда без милости мучительство есть, и сиа два разрушают царьство и всяко градосожительство». И это понятие мы находим у Аристотеля, а именно в шестой книге «Этики к Никомаху»: «Правда есть правильное суждение о должном, требующее снисходительного отношения к людям»
[515].
Итак, устанавливается, что объем сочинений Аристотеля, известных Карпову и адекватно им усвоенных, включал десятую, пятую и шестую книги «Никомаховой этики». Ограничивается ли знание Карповым сочинений Аристотеля одной «Никомаховой этикой» (в целом или тремя названными книгами)? В чем политический пафос «Послания» Карпова? В противопоставлении «правды», ^закона», «милости» — «терпению», «долгодушеству терпения». Кажется, Карпов не выдвигает альтернативы монархической форме правления, ибо в его идеале — монархическое государство, основанное на законе, правде и милости. Именно в «Никомаховой этике» Аристотель высказывался в пользу монархии как наилучшей государственной формы. Но в пределах монархической формы правления Аристотель решительно противопоставил собственно монархии ее же извращенную форму, а именно: тиранию. Критерием различения являлось у него то, что монарх преследует как высшую цель (чем и оправдывает свое назначение) общую пользу, тоща как тиран преследует своей властью достижение личных целей и таким образом является деспотом. Из всех форм государственного устройства наихудшей Аристотель считает тиранию. Тирания характеризуется отношениями деспота и рабов, превращением в рабов всех свободных граждан. Подвластные — не граждане, они только рабы. Единственная и исчерпывающая «добродетель» раба — терпение. Но все эти вопросы Аристотель рассматривает не в «Никомаховой этике», а в «Политике».
Картина общественного состояния и нравов, продуцированная «терпением», весь строй жизни «под терпением» характеризуется Карповым так: «Много ныне в мире в наши время на льсгей и лукавьствы… ныне ум строптивы злых не поучается ползу чинити (основной критерий тиранической власти по Аристотелю. — A if.)… Ныне брани везде…«
[516]. В «Политике» Аристотель пишет: «Тирану следует возбуждать среди сограждан взаимную борьбу и ссоры, вооружать друзей против друзей, простой народ против знати, богачей против богачей. В виды тирана входит также разорять своих подданных»
[517]. Сказано и о лести: «…тираны любят все дурное в людях, когда им льстят, они этому и рады; а льстить разве станет какой-либо свободомыслящей человек»?
[518] Сказано и о том, как пользует тиран то, что названо у Карпова «долгодушием тръпения»: «…тиран стремится к проведению трех целей: 1. вселить малодушное настроение в своих подданных… 2. поселить в среду своих подданных взаимное недоверие… 3. лишить подданных политической энергии»
[519].
Аристотель сказал о тиранах, что о них думал. Карпов сказал то же самое, но считаясь с правилом, которое формулировал в начале «Послания»: «Аще хощеши…иного да млъчит — первие сам умълчи…» Мы можем судить по Аристотелю, о чем умолчал Карпов. Любопытна сама «фигура умолчания». Аристотель показывает тирана во всей бесчеловечности и отвратительное™ его деспотизма. Карпов показывает состояние общества, которому «под тръпением жити уставиши», и читателю самому представляется составить образ тирана.
Умолчания Карпова относились к возможностям более широкого и острого использования античной философии (а поскольку в Послании Карпов опирается на Аристотеля, то философии Аристотеля), на что содержится указание в самом «Послании». Карпов пишет: «Зане убо сиа доволна видется, и аще реку множайша, тоща нечто тая язычская и чюжа быти речеши»
[520]*.
Мы приходим к выводу, что Карпов знал не одну «Этику к Никомаху», но и «Политику» Аристотеля. Сверх изложенного в пользу этого вывода говорит и то, что именно в «Политике» (в пятой книге) находим рассуждения Аристотеля о принципе умеренности, которым устанавливается устойчивость монархии, и что уклонение от него как в сторону ослабления, так и в сторону усиления равно ведет к разрушению всего ее строя. Это положение сформулировано Карповым точно и лапидарно: «Милость бо без справды малодушьство есть, а правда без милости мучительство есть, и сиа два разрушают царство и всяко градосожительство»
[521]. Все «Послание» Карпова, на наш взгляд, проникнуто духом античной философии, социологии, вообще античной культуры, доказательство чего, однако, увело бы нас слишком далеко в сторону от нашей непосредственной задачи. Ограничимся замечанием, что в анализе «Послания» Карпова мы шли путем, указанным В. Ф. Ржигой: «Даже с первого взгляда можно отметить знакомство Карпова с классической литературой. Карпов не только цитировал Аристотеля, на что он указывает и сам, но, несомненно, читал и других классиков. В описании зла современной ему общественной жизни мы встречаем две строки, которые представляют собой не что иное, как дословный перевод из Метаморфозы Овидия о четырех веках»
[522].
Каков же положительный политический идеал Карпова? Монархия, управляемая законом общей пользы, на страже которого стоят монарх, его правители и судьи, «начальства» всех степеней, удовлетворяющие своему назначению постольку, поскольку реализуют в своей деятельности закон общей пользы
[523]. Итак, идеальный монарх. «Игрец Давид», «соединяющий к согласию и к соединению сладости бряцания» все отрасли государственного управления. Но что есть «общая польза»? Программы социальных преобразований Карпов не дает. Он идет «от противного», как до него и после него мыслили и представители русской народной утопии, которым взамен Аристотеля и Овидия служили апокрифы и Толковая Палея. Не должно быть деспотизма, не должно быть угнетения сильным слабого, не должно быть взаимной вражды, лести, обмана, порока. Не должно быть социального хаоса, в который деспотизм поверг окружающий мир. «От сих бо цело уразумел еси, — пишет Карпов, — коль вредными и неугодными стезями хромыми ногами, слепыма очима она земная власть и все естество человечьское ходить ныне»
[524]. Общее благо, провозглашаемое Карповым, основывается не на общности благ, не на равенстве благ; социальная спецификация в «идеальном государстве», судя по «Посланию», сохраняет отношения господства и подчинения.
Но ограничиться этой констатацией нельзя. Линия реализации «общей пользы» проходит через соразмерное воздаяние каждому за долю его участия в «общей пользе». Соразмерное в данном случае не означает адекватное, поскольку сохранена иерархия отношений: «Единому комуждо еже свое есть въздается». Воздаяние определяется положением на социальной лестнице, и в этих пределах оно не должно быть ни слишком большим, ни слишком малым, мы не решились бы, однако, сказать средним исходя из всего социологического духа «Послания» и его источника —- этического и политического учения Аристотеля. Это скорее равнодействующая, образуемая сложением многих компонентов, конкретно характеризующих социальное положение разных участников «общей пользы» и вытекающих из этого положения возможностей деятельного участия в общем благе. Мы понимаем карповское «комуждо свое есть въздается» как максимум воздания от благ «общей пользы», но лимитируемый социальным положением индивида, а следовательно, соотнесенный со вкладом в «общую пользу» индивида, опять-таки лимитируемый положением. Таким образом, и воздаяние, и вклад определяется местом индивида на лестнице социальной иерархии. Конечно, «въздаяния» не равны, но суть дела в том, что вся лестница социальной иерархии, включая ее нижние ступени, вписана в круг «общей пользы» — от «общей пользы» ведется и система отсчета «вкладов» и «воздаяний».
И не «общим местом», не сентиментальными ламентациями являются слова Карпова в «Послании Даниилу» о разрушающей общество «пагубе», коща отнявший у ближнего «овцу» помышляет, как бы отнять у него и «корову», и не успокаивается, пока не пустит ближнего «по миру», а то и вовсе лишит жизни. Слова еще более пронзительные, еще более обличительные уже готовы сорваться с его пера — он этого не скрывает, но «время лукаво есть», — он помнит и это и прерывает горький сюжет: «Годе ужо да почиет трость, (перо. — А. К.) путь злых пиша в сом бедном животе…«
[525]А. А. Зимин, имея в виду рассуждение Карпова о «подвластных», что под присмотром «приказчиков» изнемогают от «тяжкой работы», пишет: «Если публицисты нестяжательного толка (в их числе Максим Грек) мрачными красками рисовали положение крестьянства в монастырских вотчинах, то Карпов впервые показал тяжелый гнет, которому подвергались крестьяне во владениях княжат и бояр»
[526].
Это совершенно верно. Вместе с тем социальные обличения Карпова — необходимое звено в цепи его общетеоретических суждений. Условия «тяжкой работы», жестокие условия жизни «подвластных» игу «терпения» делают невозможным их участие в «общей пользе». Они обречены следовать «похотению чювст- веному», а не «правому словества суду»
[527]. Это различение «похотения чювственого» и «правого словества суда», т. е. низких, на чувственном уровне побуждений и поступков человека, и, с другой стороны, поведения человека, продиктованного «словесной» частью души, свободным разумом и высоким помыслом, мы найдем во множестве памятников древнерусской письменности и переводных, и оригинальных. Их литературный источник — патристика, питавшаяся в данном случае (как и в ряде других) наследием античной философской мысли. Не приходится говорить, что различение это последовательно проводит через «Этику» и «Политику» Аристотель. Недостатка в литературных источниках в этом отношении Карпов не испытывал. Так может ли человек, поставленный обществом в нечеловеческие условия, быть соучастником «общего дела»? И общество, может ли оно быть обществом «общего дела», если само оно обрекает «подвластных» следовать «похотению чювственому»? Вот в чем вопрос.
Здесь и следует обратиться к тому самому главному пункту, в котором Карпов проявил себя как свободный мыслитель, вооружившийся против «терпения», конечно, не для того, чтобы самому попасть под идеологическое «терпение», пусть и к Аристотелю. Аристотель, как выше было замечено, исключил из своего идеального государства не только рабов, но и свободных, составлявших социальные низы. Карпов, сохраняя дифференциацию между социальными верхами и низами, ни одной категории населения не выводит из-под охранительной и благоденственной сени закона «общей пользы» («опщего дела»). Каждому обеспечено право быть защищенным законом, как и каждый ответствен за следование ему. Из «опщего дела» не исключен никто. Равенства между членами общества нет, но есть между всеми соизмеримость — в противном случае нет и закона, правды, милости, всех социально–идейных ценностей, которые Карпов противопоставляет ненавистному «тръпению». Как определить эту соизмеримость? Она необходимо предполагает признание за каждым человеком способности к разумному и нравственному деланию, устремленному к общей пользе, признание человека человеком, поэтому-то и поддающегося «полоутшению» (воспитанию) посредством законов, признание каждого в его гражданском достоинстве. Государство Карпова, будучи по форме правления монархическим и сохраняющим социальную иерархию, есть в то же время гражданское государство. В конечном счете противопоставление «правды» «тръпению» оказывается противопоставлением «гражаньства» деспотии, правового государства — тираническому.
С полным правом можно сказать о Карпове, что он выводил государственные законы из разума и опыта, а не из богословия. Жить «под тръпением» он охотно предоставил, как об этом читаем в его «Послании», духовным лицам и монахам, как бы вынося их за пределы закона и правды (что делал Аристотель по отношению к рабам), и комплиментарно добавлял (пишет профессиональный дипломат!), что они «сподобляются сожребиа аггел ьскаго»
[528]. Карпов служил при сильных правителях — Иване III, Василии III. Кривая жизни «под тръпением» круто подымалась вверх — впереди лежало царствование Ивана IV. Тражаньская» монархия, явившаяся социальным идеалом Карпова, была политической утопией русского гуманиста, отталкивавшаяся от противоречий действительности и весьма далеко выходившая за пределы общества, в котором жил и действовал Карпов. Эта утопия питалась наследием классической древности, вполне вероятно, и впечатлениями, которые черпал Карпов в ходе своей внешнеполитической деятельности, и, конечно, традицией русского свободомыслия. С его выдающимся представителем Федором Курицыным Карпов был знаком лично. Как гуманист Карпов раскрывается не в одном «Послании к Даниилу», но и в этом, самом значительном из дошедших до нас произведений, он удивительно цельно выразил себя как гуманист.
Послание написано «на одном дыхании». Написано пером, о котором можно сказать, что оно было оружием. Автор не скрывает и горечи и гнева по поводу несправедливости, жертвой которой стал он сам. Он человек живой и захватывающей страсти, какими, как правило, являлись люди Возрождения. Он гуманист и в своей неумеренной похвале адресату, приводящей на память обращения и посвящения, которыми сопровождали западноевропейские гуманисты сочинения, представляемые ими на благоусмотрение высокопоставленных меценатов. Он не только мыслитель и публицист, он поэт. Он обращается к текстам трех сочинений Овидия
[529], органично и плавно переходит в завершающее двустишие Овидия, ничем не выдающее себя в тексте Карпова в качестве цитаты. Другой текст из «Послания», начинающийся словами: «Множайша тебе о сем существе сложил бы, еще бы любезное и плодовитое было лето…«
[530], — развивается в дивную лирическую миниатюру, проникнутую живым чувством природы, углубленную идейным подтекстом и ритмически организованную.
Заключает Федор Карпов свое «Послание» пожеланием своему адресату после смерти «взыти»
[531].
Благочестивое пожелание Даниилу не без привкуса горечи, испытываемой самим Карповым — человеком ищущей, смелой и неразделенной мысли, писавшим в полосе тяжелых жизненных испытаний. Но хотел этого Карпов или не хотел, заключительные слова его «Послания» говорят как раз о том, что «лучший мир», представлявшийся его уму, — это не «небесная», а земная отчизна — «гражаньское» государство, в котором он и видел Государство Правды. Это был идеал, выношенный им в политическом опыте, размышлениях над антагонизмами своего бурного времени и сладких собеседованиях с Аристотелем и Овидием.
§ 2. ПРАВДА «ЗЕМЛИ» И «ЦАРСТВА» ИВАНА ПЕРЕСВЕТОВА
В истории русской общественной мысли идейное наследие И. С. Пересветова составляет одну из содержательных и ярких страниц. Об этом, в частности, свидетельствует богатство историографической традиции, посвященнбй изучению литературного творчества И. С. Пересветова. Автор фундаментального исследования «И. С. Пересветов и его современники», опубликованного в 1958 г., А. А. Зимин насчитывает 243 работы, появившиеся с 1821 по 1958 г., в которых содержатся те или иные характеристики сочинений Пересветова. Эти работы отражают как поступательный ход научного исследования сочинений Пересветова, так и разнообразие подходов и точек зрения исследователей.
Мы ставим задачу выяснить, что представляет собой общественно–политический идеал Пересветова, иными словами — его суждения и представления о наиболее совершенном образце гражданского и политического устройства России. Исходя из сочинений Пересветова, а также его современников — Федора Карпова, Максима Грека, мы пользуемся как эквивалентами современных понятий «гражданское» и «политическое» устройство понятиями в первом случае «земля», а во втором — «царство». Указанное значение понятий «земля» и «царство» дается в «Материалах для словаря древнерусского языка» И. И. Срезневского. «Земля» — это страна, народ, мир. «Цесарьствовати» означает властвовать, управлять, господствовать. Управлять кем, чем? Властвовать, господствовать над кем, над чем? Над «землею», страною, народом!
[532]^ Отсюда название главы «Правда «земли» и «царства» Ивана Пересветова». Но почему «Правда»? Потому, что в обиходе общественного сознания всего феодального периода «Правда» служила эквивалентом нашему понятию «идеал». «Правдой» называлась верховная регулятивная идея для всех форм и проявлений общественной жизни, всей жизнедеятельности людей.
Само собой разумеется, что в условиях антагонистического общества, в данном случае феодального, понятие «Правда» однозначным не было. Свою «Правду» имели зависимые производители, свою «Правду» — господствующие феодалы. Сквозь всю древнерусскую публицистику, литературу, фольклор проходит антитеза «Правда» — «Кривда» как форма осознания основного классового антагонизма. Народный идеал «Правды» в Древней Руси был антифеодальным. Он полнее всего выражен в так называемой отреченной, в частности апокрифической, литературе, например в «Беседе трех святителей», «Голубиной (Глубинной) книге», «Вопросах Иоанна Богослова Господу на горе Фаворской», «Слове о Адаме», «Прении Господне с дьяволом», «Как Христос плугом орал», «Хождении апостолов Петра, Андрея, Матвея, Руфа, Александра», «Что Пров–царь другом Христа назвал» и многих других. Один из лучших знатоков апокрифической литературы А. И. Яцимирский превосходно сказал об ее создателях и читателях: «Наивная мудрость, неистребимая пытливость безвестных «сынов персти», их святое дерзание проникнуть в тайны Правды, самим познать, как надо жить, чтобы всем было хорошо, и научить этому других людей — этой стороной письменность былых веков всегда будет манить и звать к себе посвятивших свои силы изучению древности»
[533].
Если попытаться сформулировать самое главное, что характеризует народный идеал «Правды» в Древней Руси, то это идеал свободного труда на свободной земле. «Правда» в том, что земля есть «Божья» земля, т. е. всеобщее достояние тружеников, и что порабощение человеком человека есть дело дьяволово. Это дьявол в лице поработителей вынуждает людей («Божьих людей»), у которых отторгнута земля (и это в свою очередь дело дьяволово), дать на себя «рукописание». Идеал «Правды», естественно, перерастал в мечту о справедливом общественном устройстве, каковое представлялось в одних случаях в образах «земного рая», а в других — в образах социальных порядков, как бы переходных к «царству Божию на земле». Это были социальные утопии эсхатолого–хилиастического ряда, известные в средние века, отчасти и в новое время, в странах Европы и Азии. Наступлению «царства Божьего на земле» или его прообраза в виде справедливого социального строя, согласно эсхатолого–хи- лиастическим представлениям, должна предшествовать вселенского масштаба катастрофа, в которой погибнут все силы зла, все, кто воплощал временно, но не бесконечно торжествовавшую на земле «Кривду». Тем более контрастным выступало «царство Божие на земле», оно же царство «Правды».
Характерными примерами подобных социальных утопий являлись в древнерусской письменности упоминавшееся уже сочинение — «Вопросы Иоанна Богослова Господу на горе Фаворской», а также «Откровение Мефодия Патарского» и «Житие Андрея Юродивого». Показательно, что царство социальной «Правды», каким оно рисуется в «Житии Андрея Юродивого», возглавляется царем «от нищеты». Царь «от нищеты» устрояяет счастливый строй «Труда» и «Мира» в ожидании роковой для «Кривды» во всех ее формах и проявлениях кончины. В рамках антитезы «Правда» — «Кривда» осмысляли современную им действительность и представители общественной мысли господствующих слоев, если только они не выступали в роли прямых апологетов духовного и светского феодальных сословий. Обращение к этой антитезе само собой являлось свидетельством признания несовершенства существующего строя общественных отношений и влекло к поискам путей его усовершенствования. В первой половине XVI в. ярким и эрудированным социальным мыслителем, сформулировавшим свое понятие о «Правде» социальной и политической, был Федор Карпов.
Можно проследить преемственные связи между идейными направлениями Федора Карпова и Ивана Пересветова. По словам Л. Л. Зимина, Карпов сумел «показать необходимость построения государства, основываясь на «правде», «законе» и «милости». Между тем в сочинениях Пересветова мы уже находим развернутую картину «идеального государства» — царства Магмета–султана, который ввел в своем государстве «правду» и издал «справедливые законы»
[534]. Едва ли Карпов стремился дать развернутую, следовательно, конкретизированную и детальную картину «идеального государства». Его больше интересовали общие принципы государственного устроения, а не составные части и связи их в государственном механизме. Во–первых, как замечает А. А. Зимин, «в 20—30–х годах XVI в. не стоял еще так остро вопрос о государственных преобразованиях, как он встал после периода боярского правления и московского восстания 1547 г.». Во–вторых, Карпов был мыслителем другой культурной фюрмации и с ярко выраженным индивидуальным обликом. Гуманистический образ мысли свойствен (в неодинаковой мере) и тому, и другому, но в идейном наследии Карпова явственнее запечатлены черты возрожденческой культуры.
В творчестве Пересветова, как ни долго он жил за границей, прослеживаются глубинные связи с русской и, что будет показано, с русской народной культурой. Конечно, публицист, чутко прислушивавшийся и живо отзывавшийся на действительность, не остался равнодушным и к виденному, слышанному, пережитому в годы своих заграничных странствий. Его ссылки на волошского воеводу, на «латинских и греческих «дохтуров» — не только литературный прием, но и сознательное обращение к чужому, но общеполезному опыту. Как и Максим Грек, печаловавший & судьбе приезжих иностранцев, Пересветов с прямой обидой пишет: «Нас, государь, приезжих людей не любят»
[535]. У Пересветова свое отношение к культуре «латынской» и «турской», западной и восточной; в той и другой он обращается к «философской мудрости», к «Правде», достоянием каких бы языков она ни являлась. Это был смелый выход публициста за ревниво оберегаемые господствующей церковью, особенно иосифлянской, идейно–культурные границы. Но и новаторство публициста опиралось на русскую же традицию, идейную и литературную. Она представлена не одними еретиками предшествующего века. Афанасий Никитин возносит молитву о Русской земле, перечисляя в ней знакомые ему страны (заметим, те же самые, что и потом Пересветов), а именно: Греческую, Волошскую, Турецкую; для каждой находит слова одобрения, но молится о Русской земле: «На этом свете нет страны, подобной ей, хотя вельможи Русской земли несправедливы. Но да устроится Русская земля и да будет в ней справедливость»
[536].
Обращение к терминологии, которой пользуется Афанасий Никитин в своем сочинении, убеждает во взаимосвязанности понятий «Правды» и (напишем с заглавной буквы) «Справедливости». Мы не погрешим против истины, объединив эти понятия — «Правда» и «Справедливость», но, исходя из сочинений Афанасия Никитина и Пересветова, правомерно будет все-таки и размежевать эти понятия. «Справедливость» — один из дериватов «Правды». Последняя — всеобъемлющий идеал: Правда Божья! Справедливость — регулятивная социально–этическая норма, представляющая «Правду» во всей сфере земных (мирских) отношений людей. Мысль Пересветова сосредоточена, как и у Афанасия Никитина, на том, чтобы устроилась Русская земля и чтобы в ней восторжествовала справедливость. Продолжение передовой традиции. И когда публицист вкладывает своему идеальному герою слова: «Братия, все есмя дети Адамовы…«
[537], то лишь дает Магмету–султану повторить русского летописца: «Вси есмя едино Адамово племя, вси едини братиа, и дяди, и сродници, и сестры и тетки, все един род есмя, и вернии и не вернии»
[538].
Но, конечно, в обществе наличествовали и противоположные традиции. Пересветов сделал выбор, а сделав его, продвинул и обновил традицию. Как именно, показал еще В. Ф. Ржига, в частности на примере переработки Пересветовым «Повести о Царьграде». Символический образ «Повести» — борьба между орлом и змием при основании Царьграда — раскрывался автором как знамение борьбы между христианством и исламом, предвещавшим временную победу последнего над первым, но затем окончательную победу первого над последним. Ржига о пересветовской редакции «Повести» пишет: «В тенденциозной же переделке этого отрывка философы дают иное толкование, в котором противопоставляют не христианство и басурманство, а совершенно в духе Пересветова правду и неправду»
[539]. Вот так толкуют знамение «философы» у Пересветова: «Ино мудрый философи рекоша: орел есть знамение веры христианския, змей же есть гордость и лукавство и ненависть, друг друга ненавидят, яко змеи, возсипят, да не возмогут сердца своего обратить друг к другу на добродетель. А орел есть храбрость и правда и друголюбъство сердечное; змий же есть знамя от дьявола, ненавистника роду христианского; а орел есть знамя от Бога царя небесного. Знаменуется первое: ненавидя роду христианского и веры христианския, дьявол всеет в них гордость, и неправду…, а орел есть знамя: Господь Бог хранит веру христианскую, и даст им наказание от неверных, и потом милость свою великую даст им, и всеет в сердца их правду и друголюбьство, — они же христианя познают, что правду Бог любит и силнее всего правда»
[540]. Да, повесть переведена в иной идейный план, хотя и не совсем новый. Что Бог правду любит, а не веру как таковую, мы читаем уже, например, в «Повестях отца Пафнутия» (последняя треть XV в.). Еще определенней мотив этот звучал в проповеди новгородско–псковских еретиков того же времени.
Антитеза «Правда»—«Кривда», за которой антитеза Христос— Антихрист (или дьявол), находилась в центре народного идеала «Правды», имевшего прямое антифеодальное звучание. Новым (в рамках пересветовской переделки «Повести о Царьграде») является не само по себе переключение ее в новый идейный план, а высокий уровень обобщения и чеканная формулировка идеи. Нам стоит задержаться на отмеченном перекрестке «нового» со «старым», что небесперспективно для исследования родниковых начал творческого наследия Пересветова. С каким «старым» встретилось «новое», чтобы, оперевшись на него, продолжать собственный путь? Нам, конечно, вспомнилась апокрифическая «Беседа трех святителей», представлявшая в образах животного мира (в том числе и в образе орла) не столкновение между христианством и басурманством, а между «Правдой» и «Кривдой», временное торжество «Кривды» и отлет «Правды» на небо, чтобы однажды вновь спуститься на землю для своего конечного торжества. Эти образы и сюжет обнаруживаются в пересветовской переделке «Повести о Царьграде».
Исследователями (В. Ф. Ржига, JI. Н. Пушкарев, А. А. Зимин) давно отмечено знакомство Пересветова с апокрифическими сказаниями об Адаме, давшем на себя рукописание дьяволу. Этот апокрифический мотив отражен в сочинениях Пересветова и им плодотворно разработан. А. А. Зимин в критическом обзоре сочинений Ю. А. Яворского «К вопросу об Ивашке Пересветове, публицисте XVI в.» (1908) отмечает, что, по мнению последнего: «Мысль об идеальном правителе якобы внушена Пересветову утопией об Иоанне Пресвитере…«
[541] Вслед за А. А. Зиминым и мы не убеждены в правильности предположения, сделанного Яворским, не имея, однако, оснований исключить возможность знакомства Пересветова и с этой «утопией», популярной в древнерусской письменности. Вместе с тем нас не оставляет безучастным другое, а именно, что мысль Яворского в поисках источников, послуживших Пересветову, обратилась к сочинениям, содержавшим утопические мотивы
[542]. И поскольку Яворский направил поиск в таком направлении, непонятно, зачем было ему высказывать предположение о влиянии на взгляды Пересветова утопии Иоанна Пресвитера, когда в сочинениях Пересветова имеются две прямые ссылки на Мефодия Патарского
[543], у которого нашла место утопия более яркая, чем в «Послании пресвитера Иоанна».
Пересветов знал по этому апокрифу о царе Михаиле, который «начнет давати людям' богатство всякое, и обогатеют вси людие. Тоща не будет ни татя, ни разбойника, ни резоимца, ни клеветника, ни завистника, ни чародея, ни скомороха: предстанет бо тоща всякое дело и будет радость, и веселие, и тишина великая»
[544]. Что в этой утопии могло привлечь сочувственное внимание Пересветова и что противоречило его взглядам и идеалам, из сочинений Пересветова выясняется совершенно определенно. Нас же сейчас интересуют идейные истоки пересветовского наследия, конечно не сводимые к одним литературным источникам, так или иначе в нем отразившимся. Как и наших предшественников, исследовавших сочинения Пересветова, нас также привлекает мотив о книгах, проходящий через его сочинения. Значение высочайшего авторитета, приданного им Пересветовым, — факт очевидный и бесспорный. О чем этот факт говорит исследователю? Об уважении Пересветова к мудрости, запечатленной в книгах? Разумеется! Но что в данном случае значит «уважение»? Доверие разуму как источнику знаний и признание его способности постигать явления окружающего мира? «Веря в великую силу человеческого слова, — пишет А. А. Зимин, — Пересветов составляет свои «книжки», рассчитывая, что они произведут должное впечатление на Ивана Грозного, побудят его осуществить намечаемые публицистом реформы»
[545]. Но для конкретно–исто- рической характеристики Пересветова как деятеля общественной мысли имеет значение и вопрос: во что облеклась идейная направленность его сочинений?
Старшему современнику Пересветова — Карпову нельзя отказать в столь же высоком уважении к книге и глубокой вере в силу слова. «Послание к Даниилу» об этом говорит недвусмысленно. И все же понятия о книгах этих двух мыслителей и публицистов хотя и родственны, однако отмечены печатью разных культур. Да и книги, к авторитету которых апеллировали как Пересветов, так и Карпов, — разные.
Много вопросов ставят перед исследователем книги Пересветова. Что они собой представляли? Каков был их источник? Состав? И в чем состояла их функция? Это — взаимосвязанные вопросы. Начнем с последнего.
Бог покарал Царьград и отдал его во власть иноверного и неверного Магмета–султана. Иноверец воцарился над городом со всеми его жителями, включая и патриарха, со всеми его строениями, включая церкви и саму первопрестольную Софию. Все же власть иноверного царя не абсолютна. Она ограничена и в пространстве, и во времени. Мертвый город достался в обладание Магмет–султану, мертвы его люди, изменившие вере–правде, мертвы храмы. Но то, что составляло силу и славу Царьграда, правда веры и вера в правду, этого Бог Магмету- султану не выдал. Как и в апокрифических сказаниях об Адаме, дьявол мог отобрать землю у человека и самого человека обязать рукописанием, но правду не мог отобрать, и она ушла в небо, не переставая светить земле — нетленная скрижаль «Правды», небесная «Книга Правды», она же «Голубиная книга» русского духовного стиха. Что «Правда» в кризисных для рода человеческого условиях уходит в небо, это хорошо известно по многим переводным и оригинальным сочинениям, имевшимся в древнерусской письменности.
А вот как это происходит, можно узнать по пересветовской переделке «Повести о Царьграде». Еще у царьградских врат идут тяжелые бои с войсками Магмет–султана, еще священный город не осквернен вражеским присутствием — самое важное событие свершится в свой подобающий час. И вот как: «Нощи убо против пятка осветися весь град, видев же стражие градцкия течаху видети бывшее чюдо, чааху бо: турки зажгоша град; и возкричаша велиим гласом, и собрашася многия люди. Видев же у великие церкви Премудрости Божии у верха из окон пламень огненный великий изшедши и окружившу всю шею церковную на долгий час, и собрався пламень во едино место пременися, и бысть яко свет неизреченный, и абие взятся на небо… Свету же оному до небес достиппу, отверзошася двери небесныя, и, прият свет, и паки затворишася небеса». Патриарх толкует Константину знамение: «…свет неизреченный… в сию бо нощь отоидоша на небо. И сие знаменует, яко милости Божии и щедроты его отъидоша от нас, грех ради наших…«
[546]Есть у Пересветова и еще одно уточнение: «свет неизреченный» — это «Святой Дух». Пересветов пишет: «Во вторый же день, егда услышаша людие отшествие Святаш Духа…«
[547]Святой Дух, хотя он и Дух, все же не вполне бесплотен. Он сродни одной из четырех стихий вселенной — стихии огня. Он объективирован и опредмечен, потому и не просто уходит в небо, а требует и от неба такой же предметности: «Отверзошася двери небесныя, и, прият свет, и паки затворишася». Пока что мысль Пересветова работает в сфере старых, дополним, «отреченных» представлений. Итак, Магмет–султану досталась в обладание «тьма», определяемая так по своей противоположности — «неизреченному свету», исшедшему на небо. Но «тьме» Бог оставил возможность просветиться, и в этой возможности — еще одно ограничение власти Магмет–султана. Об этом читаем у Пересветова, и что в данном случае существенно — читаем об этом в его «Сказании о книгах». Патриарху говорит «глас с небеси»: «…естьли бы яз на вас на то напустил, яко на Содом и Гомор, вечный гнев свой огнь и потом, и на вас я напустил на поучение агарян, иноплемянник турков, а не навеки, любячи вас».
В чем состоит конкретно возможность «просвещения»? В книгах, оставленных патриарху после огневидного отшествия «Духа». Их Бог не отнял. Потому-то, коща Магмет–султан на них произвел покушение, а патриарх «сердечностью» молитвы о книгах убедил Бога в своей искренности, молитва была услышана. Любопытно, Бог не снизошел до того, чтобы беседовать с Магмет–султаном на одних основаниях с патриархом — «небесным голосом». Он сновидением приходит к султану, да так, что «напустил на него трясение про книги християнския»
[548]. Книги, на которые возложена Богом функция выведения из тьмы и возвращения покаранных людей к вере в «Правду» и следованию законам ее, — «христианские книги». Не книги Аристотеля и Овидия, служившие Карпову, не книги «внешней» мудрости, а его, Бога, небесные книги. Священное Писание? Не только. В пересветовском «Сказании о книгах» патриарх Анастасий беседует с Богом примерно так же, как апокрифический Иоанн беседовал с господом на горе Фаворской. Кстати, Иоанну, как и пересветовскому Анастасию, дано было беседовать лишь с «гласом от небеси»
[549]'.
Мы представляем книги, о которых идет речь у Пересветова, в общих рамках соответствующего текста из «Вопросов Иоанна Богослова Господу на горе Фаворской»: «И слышах глас глашлющь: послушай, праведный Иоанне, сия книгы яж се вид шли, писано ее еже на небеси и на земли, и в преисподних — и всякому дыханию небесному и земному правда и кривда»
[550]. Книги всеобъемлющи. Но они не «человеческое слово». Здесь вспоминается каноническое Евангелие: «В начале бе слово, и слово бе у Бога, и Бог бе слово» (Иоанн, I, 1). И вот только теперь, оборонившись божественным Логосом, как своим знаменитым «гусарским щитом», Пересветов утвердится в собственном идейном направлении. Оно обнаружится не в представлении об источнике книг, ни об их функциях — то и другое «небесны». Оно обнаружится в составе книг, еще освященных старыми представлениями, которые придадут этим книгам наивысшую санкцию.
В круге старых представлений есть и сектор, отмежеванный «отреченными» книгами с их упором на борьбу между «Правдой» и «Кривдой» и социальным заземлением этих отвлеченных понятий. Здесь было от чего оттолкнуться русскому публицисту, вступившему на поприще социально–идейной борьбы. В небесные книги осторожно, но уверенно он впишет свою земную страницу. В ней найдут место и идеи, близкие тем, которые развивал и отстаивал Карпов. Да и «светская мудрость», которой с великим усердием «прилежал» Карпов, не обойдена Пересветовым — это убедительно показано в монографии А. А. Зимина. Нет оснований ставить под сомнение связи Пересветова с традицией «светской мудрости». Речь идет об объеме, характере и форме связей. Пример двух выдающихся, весьма разных, но в немалом и схожих публицистов показывает, что в России, как и на Западе, становление гуманистической мысли происходило не на одном пути «возрождения» античных авторитетов, но и на пути творческого освоения культурного наследия родного прошлого.
Обращение Пересветова к наследию отечественной культуры прослеживается явно, чего о Карпове сказать нельзя. Это не объясняется простым различием их литературных пристрастий. Здесь существенный показатель для понимания образа мыслей публицистов. Сочинения Пересветова, как было показано Зиминым и рядом других исследователей, в значительной степени — светские. Он не прибегает к авторитетам православной патристики, немногочисленны и случаи обращения публициста к библейским текстам. Между тем церковные писатели, современные Пересветову (да и гораздо более поздние), и «шагу ступить» не смели без ссылок на православные авторитеты. И не только церковные писатели. Достаточно припомнить послания Ивана IV и Курбского. Но игнорирование авторитетов не составляет само по себе отказа от авторитар- но–средневекового мышления. Таковое преодолевается до конца лишь утверждением человека — творца, созидателя материальных и духовных ценностей. И здесь связи Пересветова с традиционной культурой указывают на незавершенность его гуманистического самоопределения. Материала, способного непосредственно послужить утверждению индивидуального «самоценного» человека, в народной культуре не было. Напротив, народная культура отвергала обособление. Примат коллектива над индивидом — ее характернейшая черта. Но умение «рубить правду», остро–социальное осмысление выдвигаемых проблем, постановка их на почву жизненной практики, трезвость зоркого ума — всем этим Пересветов во многом обязан традиции народной культуры.
Пересветов как публицист середины XVI в. — один из наиболее характерных представителей передовой общественной мысли своего времени. Его выдающиеся современники — Федор Карпов, Ермолай–Еразм, Феодосий Косой были более цельными и последовательными выразителями той или иной тенденции глубоко противоречивой картины общественного развития. Эпоха была переломной, и ее сложность в публицистике Пересветова отразилась полнее, чем у других публицистов. Совершенно прав А. А. Зимин, сказавший о Пересветове: «В его проектах преобразования социально–политического строя России слышался голос переломного времени»
[551].
Итак, время переломное. Что же «переламывало» оно? «Принято думать, — пишет JI. В. Черепнин, — что XVI столетие тоже относится еще ко времени развитого феодализма. Лишь в XVII в. можно уловить зачатки капитализма, и это дает право говорить, что именно тоща начался позднефеодальный период». Все же сложная историческая действительность XVI в. предвестила, и не одной мыслью своих наиболее чутких идеологов, но явлениями социально–экономического развития, наступление периода позднего феодализма. Все же «в рамках развитого феодализма, — продолжает JI. В. Черепнин, — XVI век занимает особое место»
[552]. Это «особое место» потому и «особое», что одними особенностями развитого феодализма оно не исчерпывается. «Особому месту» XVI в. способствовала и сложность социальной роли дворянства как одной из движущих сил общественного развития этого времени.
Политическая дееспособность дворянства обусловливалась в этой» особой» обстановке и выходом за собственную сословно- классовую ограниченность, и учетом в большей или меньшей степени всей противоречивой действительности. Это и сообщило публицистике Пересветова ее противоречивость, начиная с разнохарактерности идейных традиций, влиявших на нее. Однако публицистика Пересветова не эклектична.
В центре внимания Пересветова — соотношение между «Правдой» и «Верой». Область «Веры», отражавшая в идеологическом плане всю совокупность социально–идейных ценностей феодалов, все больше переставала быть «ничейной полосой». Она становилась ареной острой борьбы. Если «Вера», как она понималась, толковалась, внушалась и защищалась церковью, являлась священной санкцией системы феодального господства и подчинения, то «Правда», противопоставляемая ей, принимала форму религиозного свободомыслия, не всеща доходившего до открытого еретизма, но неминуемо к нему тяготевшего. Какова была «Вера», обличенная Пересветовым в его сочинениях? Формально–обрядовая, лицемерная! Принимающие монашеский обет люди совмещали его с гордостью и братоненавистничеством (здесь есть параллель со взглядами Карпова); прийдя в церковь, они отбивали поклоны, исчерпывая в них веру. Это была вера, равнодушная к страданиям человека: «образы», «святые» и «чюдотворныя» забрызганы слезами и кровью «мира сего, рода християнскаго». Обличения Пересветова имеют в виду всю церковь и всю ее иерархию, но в центре мишени — монашество, причем Пересветов заявляет себя сторонником общежительного монашества как осуществляющего на деле образ жизни, заповеданный Христом: «А приняли естя… братолюбьства общего моего жития: брату брата любити аки сам себе». Так сказал, по Пересветову, «глас с небеси… от Бога». И тот же «глас» вторично обращается к «общежительной теме». «А ныне поучение мое святое напишите да розошлите по общим моим, по настоятелем общаго жития… да братолюбьство бы было всеща промежу вас…«
[553]Общее житие и братолюбство привлекали Пересветова в качестве идеальной нормы отношений, которой, однако, он не придавал всеобщего и обязательного значения, разве лишь значение примера, подаваемого монашеством прочему «христианскому роду». Пересветов не разделял отношения своих современников–еретиков к институту церкви и монашества, не отвергал самих по себе икон, святых, мощей и т. д. и т. п., в чем еретики усматривали идолопоклонство. Но и для него иконы, забрызганные слезами и кровью, — не иконы; храмы, в которых кланяются, «как трава по ветру», — не храмы; святыни православия, чуждого страданиям народа, — не святыни. «Глас с небеси» со всей прямотой разъяснил патриарху, что такая церковь и такая вера ему не нужны, им осуждены и что от церквей, образов, почитаемых угодников он «всю есми свою святыню к себе на небо взял». Надолго? Сроки не определены: «…доколе будет мое святое милосердие опять во Иерусалиме и во Цариграде»
[554]. Итак, не в принципе, а сейчас иконы — кумиры, а храмы — капища, в отличие от того, что проповедовал современник Пересветова Феодосий Косой, а до него новгородские, псковские, московские, тверские еретики. Бог глух к такой церкви, но чуток к страдающему человеку: «Да та же неповинная кровь и слезы столпом ко Господу Богу на небо с великою жалобою шла»
[555]. «Столпу» слез и крови Бог равно отворяет небо, как и огненному столпу своей святыни, исшедшему от земли. Оставшиеся церковь и вера бездушны, тем самым мертвы. Ничего иного не утверждали еретики второй половины XV — начала XVI в., как и их преемники в середине века Матвей Башкин и Феодосий Косой. Но еретическая критика шла дальше, утверждая, что авторитарная, охолопливающая, внешнеобрядовая вера и не может быть иной, как верой бездушной и мертвой, что она и не заключала в себе святыни и ни при каких условиях не может сделаться верой живой.
Грань, отделяющая Пересветова от еретиков, в том, что для них святыней является внутренний мир самого человека как «храма Божьего». Позиция Пересветова в этом кардинальном вопросе не закрывала выходы и в область еретических понятий о вере. Всецело на сторону индивидуалистической концепции — реформационной концепции веры — он тем не менее не перешел. Другой мир идейных ценностей оставался для него значимым — он сполна выразился в его представлении об отшествии Святого Духа от православной церкви и веры во время осады турками Царьграда. Ушла «Правда», с ней и Святой Дух. Это представление близко народному варианту христианства, каковой и был христианством земной правды: земля Божья, труд благословен участием в нем Христа и апостолов, порабощение — дело дьявола. Вряд ли эти бесхитростные представления устраивали Пересветова. Знал он много больше, чем простые люди, толковавшие Евангелие на свой крестьянский лад, больше понимал, дальше видел, но и в виду имел не народные интересы. Пересветов возвысит человека, но и с традиционными представлениями вполне не расстанется.
С этими предварительными замечаниями мы перейдем к рассмотрению социальных идей Пересветова.
Для критики состояния порабощенности он использует апокриф о рукописании Адама: «Коли Адама Господь Бог выгнал из раю, а он заповедь Божию переступил, и тогда дьявол его искусил, и запись на него взял. И Адам было вовеки погинул, и Господь милосердие свое учинил волною страстию своею и Адама извел изо ада и запись изодрал». Здесь Пересветов выводит свободу, милостиво дарованную Христом, за рамки каких-либо локальных и временных ограничений. Но текст этот переходит сразу в следующий: «Един Бог над всем светом, то есть которые записывают в работу вовеки, прелщают, и дияволу угождают, и которые прелщаются для светлыя ризы да вовеки записываются в работу, те оба погибают вовеки»
[556].
Подчеркнутая универсальность дара свободы по отношению к следующему за этим выводу представляется неуместной: дар свободы отнесен к одной категории зависимости — холопству. Для ограниченной этим социальным контингентом свободы, пожалуй, неуместно было не только акцентировать внимание на универсальности ее дара, но и вообще привлекать апокриф об адамовом рукописании — он с трудом поддается обуженному прочтению. Правда, в лице холопов был представлен наиболее социально активный слой населения
[557]. Хотел ли Пересветов дать выход социально–активной силе на поприще деятельности? Предпочитал ли удовлетворить прямые интересы холопов, дабы лишить их социально–активной роли? Рассуждение Пересветова оставляет впечатление недоговоренности. Содержится оно в его «Большой челобитной». То же впечатление не покидает при чтении «Сказания о Магмет–султане». Имеется в виду следующее рассуждение Пересветова: «Фараон царь был поработил израилтян, и Бог на него разгневался своим святым неутолимым гневом, да потопил его Черным морем». Это слова Магмета- султана, обращенные к своим вельможам. Они служат аргументации трех распоряжений Магмета. Первое: «…во всем царстве дал волно служити у велмож своих, кому ни буди. А не велел их прикабаливати, ни прихолопити, а служити им доброволно». Второе: «Да велел пред собя книги принести полныя и докладныя да велел их огнем пожещи». Третье: «А полоняником учинил урок, доколе кому робить, в седмь лет выробится, и в силах девять лет»
[558].
К этой теме Пересветов обращается и в «Большой челобитной»: «А того греки забыли, яко знамение Господь Бог показал над Фараоном, царем египетским, — морем потопил его да и велмож его для того, что был он израилтян поработил»
[559]. Мировоззрение Пересветова знает одну Правду, но его литературное творчество варьирует Правду в зависимости от того, имеется ли в виду «исторический прецедент», каковым выступает Магмет–султан, или реальный адресат — царь Иван IV.
Рассуждение о Божьей каре, свершившейся над фараоном, в «Большой челобитной» носит общий характер, в «Сказании о Магмет–султане» оно раскрыто и конкретизировано. Пересветов показывает себя автором осторожным и осмотрительным, опасающимся быть «пойманным на слове». Его адресату представляется возможность выбора между широкими и далеко идущими решениями острых социальных проблем и их ограниченными решениями.
Можно выбрать между универсальными решениями, напрашивающимися из апокрифа об адамовом рукописании, и их ограниченным вариантом. Между опытом решения «фараоновой проблемы» Магмет–султаном и общеморальной, мало к чему обязывающей формулировкой той же проблемы в «Большой челобитной». Пересветов умел и не договаривать Правду. Не договаривал он ее и в рассуждении Магмет–султана, когда тот на основании «христианских книг» и стремясь избежать судьбы фараона (тоже на основании «христианских книг») определил сроки освобождения «полоняников». Надо думать, Пересветов и сам заглядывал в «христианские книги», по крайней мере в те их тексты, которыми аргументировал свои взгляды. Он не мог не знать, что освобождению после шести лет работы (на седьмой год) подлежали, согласно «христианским книгам», не полоняники: пророк Иеремия, обращаясь к господствующим верхам Израиля, говорил: «Як ся скончает 7 лет да пустиши брата своего жидовина, еже продан ее в тебе. Да ти делает шесть лет и да отпустиши и свобод»
[560]. Знал это Пересветов, как и то, что слово «полоняник» употреблялось в русском языке неоднозначно. «Полоняником» назывался и порабощенный, и узник, а не только военнопленный. Многозначность слова устраивала Пересветова. Как и другие публицисты феодального периода, он укрывался божественным Логосом — щитом, который дала эпоха, но маневрировал идеологическими «щитами» собственного изделия.
Мы придаем важное значение другому: мотив фараонова ига, как и связанное с ним обращение к социальному законодательству Ветхого завета (освобождение от зависимости в так называемые «юбилейные годы»), пущен был в оборот западноевропейскими еретическими движениями и на всем протяжении времени по XVII в. включительно применялся в качестве орудия антифеодальной борьбы. В середине XVII в. левеллеры декларировали «властям Англии и всем властям в мире»: «Тот, кто в древности освободил Израиль от фараона и до сих пор обладает тем же могуществом, ему мы доверяем и ему мы служим…«
[561].
Так было и в России. Текст из Иеремии, приведенный выше, мы цитировали по сборнику библейских пророчеств, переписанному еретиком начала XV в. Иваном Черным, и именно этот текст выделен им среди других. Избавление от фараонова ига как оправдание борьбы против рабства фигурирует в беседе последователей еретика середины XVI в. Феодосия Косого с Зиновием Отенским. Этот же мотив использует в XVIII в. соратник Пугачева Иван Грязнов. Мысль Пересветова снова заходила в зону крамольных идей времени. Его сдержанность и осторожность — знак того, что он сознавал их взрывоопас- ность, но «взрыва» не хотел. У Пересветова была позитивная социально–политическая программа, его проекты преобразований охватывали многие сферы государственной жизни. Однако же программа эта не исчерпывает понятия Правды, о которой им сказано: «Правды силнее в Божественном его (Бога. — А. К.) Писании нет»
[562]. И не только в «Божественном Писании», но и во всей Вселенной: «Истинная правда Христос есть, сияет на все небесныя высоты и на земныя широты и на преисподняя глубины…«
[563]Нас, естественно, интересуют «земныя широты» Правды, как преимущественно интересовали они самого Пересветова. К этим «широтам» относятся такие общественные проблемы, на которые публицист внимание обратил; но места в предлагаемых преобразованиях не отвел. Не нашел для них решений или, что вероятнее, не позволил себе о них писать. Из этих проблем самая существенная — трудовые отношения. Проблемы этой касается Пересветов в связи с рассуждениями о милостыне. Сам по себе мотив милостыни, раздаваемой «от праведного труда», представлял собой общее место многих переводных и некоторых оригинальных сочинений древнерусской письменности. В них более всего осуждалась милостыня, раздаваемая от богатств, накопленных ростовщичеством. С этого начал свое рассуждение о милости и Пересветов: «…подобает от праведного труда творити милостыню, а не от лихоимства»
[564]. Но только ли лихоимство названо неправедным трудом? Мысль о праведном труде Пересветов развивает так: «… аще имаши от своего труда сеи богатество, от него же хощеши принести дар Богови, но смотри, еща немощным нужда сотворил еси или под собою нуждая облиховал еси»
[565]. Пересветов различает богатство, составленное насильственным присвоением чужого труда («немощным нужда сотворил еси или под собою нуждая облиховал еси» — в данном контексте «облиховать» значит «лишить», одно из распространенных в древнерусском языке значений слова).
Примечательно, что это рассуждение Пересветова не имеет конкретного социального адреса, обращено не к вельможам только, как прочие его обличающие тексты. Приведенное обличение продолжается словами: «Аще ли властель еси, не насилуй и не лихоимствуй, но еща приключится власть, покажи правая»
[566]. Под «властелем» скорее всего имеется в виду представитель местной администрации, но, возможно, шире, лицо, имеющее частное владение, — и в таком значении применялось в древнерусской письменности это слово. Мысль о Правде труда как труда собственными и свободными руками не покидала Пересветова, й значение ей он придавал принципиальное. В «Большой челобитной» читаем: «…держитеся заповеди Божия, уживайте лица своего поту. Аки отцу нашему первому Бог приказал Адаму, создавши его, и дав ему землю и помощь его, и велел делати землю, в поте лица ясти хлеб, а Адам заповедь Божию исполнил. И нам такоже годится во всем послушати Бога и правдою сердечною радость Ему воздати»
[567]. Текст о рукописании, насильственно взятом дьяволом у Адама, находится на обороте того же листа, что и вышеприведенный. Он продолжает логическое развитие «адамовой» темы. Сначала прославлен Адам как труженик, земледелец. Таким он поставлен Пересветовым в качестве достойного и требующего подражания образца. Потом следует история о порабощении дьяволом Адама. Порабощение превращает благословленный труд в проклятие. Так к характеристике «образца» добавляется в высшей степени существенная черта: Адам — труженик свободный.
Пересветов был только верен образу, когда самого Магмет- султана обязал добывать средства к жизни трудом собственных рук: «…что сам зделает, то пошлет продати, да на то себе велит ясти купити. А рек тако: «Исполняю заповедь Божию. Господь приказал отцу нашему Адаму первому поту чела своего уживати»'
[568]. А вот когда Пересветов свел протест против присвоения чужого труда к тому, что «которыя записывают в работу вовеки, прелщают, и дияволу угождают, и которые прелщаются для светлыя ризы да вовеки записываются в работу, те оба погибают вовеки»
[569], он был непоследователен. Или, может быть, близок к подлинным мыслям Пересветова был все же Б. Д. Греков, полагавший, что публицист под рабством понимал «все виды неволи»
[570].
Попытаемся определить, каковы были понятия публициста о человеке. Вопрос важный не только по очевидному общему значению, но и по его прямому отношению к объему понятия о социальной свободе. Каковы были возможности толкования социальной свободы, заключенные в общей концепции человека, если она имелась у Пересветова? Такая постановка вопроса обоснована не только логически. Время, коща жил Пересветов, поставило вопрос о человеке не только перед западноевропейской общественной мыслью. В борьбе с авторитарной церковной идеологией русские передовые мыслители обосновывали понимание человека как «самоценного», как независимой, суверенной личности. В средневековом мире, построенном на отношениях личной зависимости, утверждение индивидуальности человека взывало к его социальному освобождению. Этот вопрос стал актуальным, и вокруг него происходила борьба в русской общественной мысли уже в конце XV в. Новгородско–московские еретики, преданные в 1504 г. инквизиционному костру, были поборниками идеи свободного человека, которую они формулировали на языке религиозно–реформационных понятий.
Позволяло ли Пересветову его понимание человека вывести протест против порабощения на наивысшую орбиту или в точке, зафиксированной осуждением «прикабаливания» и «прихолопле- ния», — апогей социального свободомыслия Пересветова?
Мы начинаем с сопоставления сочинений Пересветова с «Повестью о Дракуле». И вот почему. Общей целью проекта реформы Пересветова являлось утверждение сильной централизованной власти, способной, опираясь на дворянство, обеспечить оптимальные внутренние и внешние условия для блага земли и царства. В пределах и во имя этой задачи Пересветов санкционировал «грозу» царской власти. Среди предшественников Пересветова по идее царской «грозы» был и автор «Повести о Дракуле». Исследователь «Повести» Я. С. Лурье датирует ее 1482—1484 гг., а наиболее вероятным автором ее русского варианта считает видного политического деятеля и знаменитого еретического идеолога времени Ивана III Федора Васильевича Курицына. Государственная «гроза» в «Повести о Дракуле» раскрывается как необходимое, достаточное и единственное условие осуществления справедливости; тем самым оправданы, какими бы ни были они тираническими, средства достижения цели. Как и другие авторы, писавшие о «Повести», Я. С. Лурье видит в сочинениях Пересветова сходные с ее основной идеей мотивы. И действительно, идейные переклички между автором «Повести» и Пересветовым существуют, и для понимания идеологических позиций автора «Повести» «плодотворно», как пишет Я. С. Лурье, ее сопоставление с сочинениями Пересветова
[571]. Плодотворно такое сопоставление и в целях выяснения идеологических позиций Пересветова. Именно наличие моментов сходства в идеях того и другого авторов делает особенно выразительным их отличия. Не исключаем мы и возможного полемического отклика Пересветова на «Повесть о Дракуле». Сопоставим тексты «Повести о Дракуле» и «Большой челобитной» Пересветова, составляющие в том и другом произведениях их идейный фокус:
«Повесть о Дракуле» И толико ненавидя во своей земли зла, яко хто учинит кое зло, татбу, или разбой, или кую лжу, или неправду, той никако не будет жив. Аще ль велики болярин, иль священник, иль инок, или просты, аще и велико богатьство имел бы кто, не может искупитись от смерти, и толико грозен бысь
[572].
«Большая челобитная» Которая земля порабощена, в той земле все зло сотворяется: тат- ба, разбой, обида, всему царству оскужение великое; всем Бога гневят, дьяволу угождают
[573].
У автора «Повести о Дракуле» насилие обусловлено существованием «зла». У автора «Большой челобитной» «зло» обусловлено существованием насилия.
Единственное человеческое чувство, которым наделены люди в царстве Дракулы, — чувство страха, да и страх животный. У Пересветова люди в меру их человеческого достоинства бесстрашны. Ибо порабощенный человек тем, по Пересветову, и характеризуется, что он «срама не боится, а чести себе не добывает»
[574]. Люди дракулова царства «срама» не боялись; это царство, в котором не знают самого понятия «срам».
Соответственно и суд Дракулы «кулачный». Он не улучшает нравы подданных, а казнит их тела. Дракула практикует одни телесные наказания, потому что для него люди — тела.
Здесь приведем текст из Пересветова, сюжетно наиболее близкий «Повести о Дракуле». Речь идет о казни Магмет–сул- таном судей–взяточников: «И царь им в том вины не учинил, только их велел живых одирати. Да рек тако: «Естъли оне обростут опять телом, ино им вина та отдаться». А кожи их велел проделати, и бумагою велел набити, и написати велел на кожах их: «Без таковыя грозы не мочно в царство правды ввести»
[575]. Насколько мы знаем, это единственная в литературе попытка опровергнуть старую русскую пословицу: «К коже совести не пришьешь».
Все же это суд не дракуловский. Казнь взяточников — не правило судебной практики в государстве Магмет–султана, а исключение, тем и подтверждающее правило, что субъект права (судьи) начисто лишен нравственного сознания: закон обкрадывает сам страж закона. В государстве Магмет–султана «дракуловские» казни существуют, но им подлежат не все и любые случаи «зла», а лишь те, когда виновный неисправим или коща этого требует состав преступления. Есть «дракуловские казни», но нет, «дракуловского» суда.
«Повесть о Дракуле» — превосходная точка отсчета. Она «контрастная среда», делающая наглядным глубокий пересмотр взглядов на человека, происходивший в русской общественной мысли. Начат все же он был не Пересветовым, даже не Карповым. Ближайшим предшественником Карпова следует назвать Федора Курицына. Вот кто открыл человека не как «тело», а человека с «самовластной душой». Как же быть в таком случае с атрибуцией Федору Курицыну «Повести о Дракуле»? Если принять эту атрибуцию, то нет иной возможности, как согласиться с предложением JI. В. Черепнина, что высшие московские правительственные круги дали прямое задание Курицыну написать «Повесть»
[576]. В этом Иван III действительно был заинтересован. Однако атрибуция Курицыну «Повести о Дракуле» остается для нас под вопросом.
Итак, для Пересветова человек — не «тело». Свобода человека как соответствующее ему и достойное его состояние у Пересветова сомнений не вызывает. Он, однако, тверже в отрицательном определении свободы, чем в положительном, т. е. тверже в осуждении несвободы, порабощенности. Речь идет, напоминаем, не о взглядах Пересветова на положение тех или иных социальных групп и их вместе в «земле» и «царстве», а об его позиции в идейном споре времени вокруг проблемы свободного внутренне и внешне человека. Позиция эта, хотя и не столь далеко, как у Курицына и Карпова, все же была продвинута Пересветовым в глубь проблемы. Как далеко — попытаемся определить.
В сочинениях Пересветова особое место отведено «сердцу». Трудно перечислить, сколько раз упоминает он «сердце» по ходу своих суждений. Патриарх Анастасий, моля Бога, плачет «сердечными слезами»
[577]. Царьградские святители в лучшую пору существования Царьграда «сердечными слезами своими Бога на помощь призывали», и даже «сердцем Бога видели»
[578]. «Небесный голос» обращается к патриарху: «Да если бы не разлил ныне сердечных слез…«
[579] Магмет–султан «до скончания веку своего Бога в сердцы держал…«
[580] Своим пашам и сеитам Магмет–султан внушает: «Правда и чистота, братия, се бе сердечная радость Богу»
[581]. Литовские «мудрыя философы» предсказывают, что в русском царстве «християне познают, что правда Богу люба и сердечная радость»
[582]. Правда и самому Богу «сердечная радость»
[583]. С надеждой обращается Пересветов к царю: «…правду во царстве своем введешь, и Богу сердечную радость воздашь»
[584]. Понятия о правде и сердце у Пересветова связаны. Сердце и есть Правда, стучащая в груди человека, потому и Правда осердечена: слезы и кровь «христианского рода», столпом уходящие в небо, вопия о Правде. Сердце в понятиях Пересветова не «тело» сердца, а вместилище жизненных сил, и в Правде их средоточие: она сердце сердца. И что наиболее существенно: сердце — движущая сила поведения и деятельности человека. Мы имеем в виду понятие Пересветова о «возвращении сердца», неоднократно им повторяемое. Маг- мет–султан «возрастил сердце войску своему». Он поощряет своих воинников «на возращение сердца, чтобы и кажной впредь собе чести добывал и имяни славнаго». Петр, воевода волошский, рекомендует «сердца возращати» воинникам и т. д.
[585]И, например, коща Пересветов характеризует несвободу, порабощение, тем самым неправду, он определяет виновников этого как людей с окаменелыми сердцами: «А израилтяня умножилися и угордели, и Бога забыли, и погинули в неволю и в разсеяние, нет им царства волнаго, и не познали сына Божия Христа, царя небеснаго, сердце их окаменнело з гордости»
[586]'. «Сердце» для Пересветова не образ, не метафора, а понятие, нравственно–поведенческая категория, и она — «сердце» пересветовских представлений о человеке. Но термином «самовластие» Пересветов не пользуется и, думаем, не случайно.
Понятия о сердце «каменном» и в противоположность этому —- «живом» Пересветов, вероятнее всего, позаимствовал из «христианских» книг, которые он прочел как книги Правды. Заимствование не снижает самостоятельности мысли Пересветова, поскольку имеет место творческое осмысление заимствуемого. Не снижает, а повышает это заимствование в значении явления общественной мысли и то, что Пересветов в данном случае не первооткрыватель. Ему предшествовал другой читатель «христианских книг», как и он, искавший в них Правду, — Иван Черный, один из виднейших еретиков, участник кружка Федора Курицына. Переписывая библейские книги, Иван Черный размечал с помощью глосс, сделанных на полях, тексты, в которых находил опору своим убеждениям, аргументы в их пользу. В книге пророчеств Иезекииля Иван Черный ставит помету «удобно» (что значит «ладно», «гоже», «кстати», «впору») против текста: «И дам им сердце оно и духь новь дамь имь и истръпгу каменное сердце от плътии ихъ и дамъ сердце плътяно.
[587] И снова пишет свое «удобно», найдя в той же книге пророчеств текст: «…и от всех кумирь ваших ощищу вас, и дамь вамь сердце ново и духь новь дами вам и отвръгу сердце каменное от плъти вашея и дамъ вам сердца плътено и дух мои дамь в вы»
[588].
Так что уже в идейном обиходе Ивана Черного находились понятия о «новом сердце» и противоположном ему «сердце каменном». Опять мы встречаемся с мыслью Пересветова вблизи «опасной» идейной зоны.
Эти понятия, обогащенные, переработанные и все же узнаваемые, встречаются и за далекими от русского XVI в. рубежами пространства и времени. Они принадлежность мировой гуманистической мысли. Встречаются они, например, у Шекспира. Первые слова, произнесенные у тела погибшего Гамлета: «Разбилось сердце редкостное». Это говорит Горацио, друг, лучше всех понимавший Гамлета. И о сердце Гамлета говорит не случайно. Сам же Гамлет ковда-то сказал о себе Горацио: «С тех пор как для меня законом стало сердце…» «Закон сердца» — драгоценное достояние гуманизма. Кто следует ему, тот, по словам Гамлета, «не рожок под пальцами судьбы, чтоб петь, смотря какой откроют клапан». О таком человеке Гамлет говорит: «Дай его сюда, я в сердце заключу его… нет, даже в сердце сердца»
[589]. Мы обратились к Шекспиру не за аналогией, а за исторической перспективой понятия, которое у Пересветова находим в зачатке, ибо «возрастание сердца», о котором писал Пересветов, до того, чтобы стать суверенным законом, не доросло. Оно ограничено у Пересветова тем, что стимулируется извне царской милостью — вознаграждением, почестями и, как «осердеченно» выражается Пересветов, «приветом добрым». Оно также ограничено тем, что непосредственно отнесено к «воинникам».
Оно более всего ограничено тем, что принимаемая, носимая в сердце и отстаиваемая Правда не понималась Пересветовым как творимая самим человеком. Это Правда, предлежащая человеку; человечная, она все-таки дана свыше — написана в Небесной книге. Сердце свободно, но свобода не утверждена в понятии самовластия, а потому и остается недовершенной. Человек ценен, но не самоценен. Понятия суверенитета человека у Пересветова еще нет. Конкретная картина реформ, предлагаемых Пересветовым, выпадает из широкой рамы, очерченной им же самим.
В самом деле, коща авторы Откровения Мефодия Патарского или автор Жития Андрея Юродивого рисуют апокалиптическую картину общественных бедствий — картину мировой катастрофы, она оправдана: тотальное бедствие предваряет тотальную перемену, а именно: эру «новой земли» и «нового неба». Прелюдия новой эры, царство Михаила в одном случае, «царя от нищеты» — в другом, достойна «будущего»: цари обновляют лицо земли. Реформы царей из пересветовских сочинений — Магмет–султана и Ивана IV — так же далеки от реформ этих апокрифических царей, как близки параметры катастроф, обрамляющих равно сочинения Пересветова и названные апокрифы. Ибо «Повесть об основании и взятии Царьграда», а она обрамляет «Сказание о Магмет–султане» и «Челобитные», написана пером, напоминающим об Апокалипсисе. Неужели катастрофа, поглотившая христианское царство Константина, вызвана только бесчинием вельмож, умалением воинников и наличием института холопства?! А о размерах бедствия красноречиво говорит у Пересветова «глас неба», сошедший патриарху Анастасию: большее бедствие — это уже участь испепеленных гневом Божиим Содома и Гоморры. Нет, весь строй Константинова царства поражен Кривдой и, соответственно, Правда должна восторжествовать во всем объеме, охватить все здание государственного и гражданского устройства Магмет–султана, а за ним и царя Ивана, всё здание, а не отдельные его этажи. «Вакуум» естественно заполняется, если проекты реформ рассматривать как передний план картины. На нем злободневные для дворянства проблемы времени. Дальние планы картины туманны. Ну, а если попытаться их проявить, чего не делает, да и опасался бы делать сам публицист?
В своих общих очертаниях они (не выходя за круг содержания сочинений Пересветова) представляются нам такими: власть в государстве монополизируется царем, руководствующимся в своей деятельности Правдой. Сохраняется и упрочивается институт воинников — стражей Правды, уподобляющихся небесному воинству, окружающему Царя Небесного. Все виды неволи упраздняются. Создаются органы общегосударственного управления: военный, судебный, финансовый. Первый представлен воинниками, соответственно организованными, вооруженными и по заслугам оплачиваемыми и поощряемыми; второй — специальными лицами, отличающимися мудростью, справедливостью, личным доверием царя, им и избранными; третий — уполномоченными царя, собирающими налоги в центре и на местах, из чего составляется казна государства. Расходная часть бюджета идет на удовлетворение исключительно общегосударственных нужд. Царь — верховный казначей казны, принадлежащей «земле» и «царству». Вооруженная опора царя Правды — воинники —- от несения судебных и налоговых функций устранены. Видимо, так лучше для Правды.
Все население трудовое, и труд его «праведный», т. е. производимый собственными руками, чему служит примером сам царь. На страже Правды стоят, впрочем, не одни воинники. При царе существуют государственные контролеры, ревизующие действия судей и сборщиков налогов. Сословно–классовое разделение остается: с одной стороны, воинники (и вельможи: их привилегии и функции явно урезаны, но неясно), с другой — трудовое население, несущее преимущественно общегосударственные тяготы, однако посильные, поскольку «неправедные» прибытки исключены. Собственность условная. Земля принадлежит царю, который распоряжается ею, следуя Правде. В условия общегосударственного контроля поставлена и деятельность купечества: размеры цен установлены царем, и любые злоупотребления в области торговли пресекаются. Деятельность церкви не простирается на область государственных дел. Внешнеобрядовый элемент культа умерен, а исповедуемая вера должна удовлеторять условию, что выше Правды в божественном писании ничего нет. Такая вера распространена на сердце верующего, на внутренний мир его. Именно на этом направлении духовенство обслуживает религиозные потребности верующих, чем и оправдывает свое назначение. Наиболее последовательные верующие, те из них, кои посвящают себя целиком служению Вере–Правде, объединяются в общежительные монастыри и подают всему населению царства пример братолюбия.
Такова идеальная проекция реальных реформ, предложенных Пересветовым. Социальная мечта, быть может, вдохновлявшая публициста. В ней снималась бы диспропорция между катастрофой, постигшей «неправедное» греческое царство, и «правдой» конкретных общественно–политических предложений Пересветова.
Масштаб, назначенный Пересветовым своим предложениям, — быть (не больше, не меньше!) «образцом жития света сего»
[590]. Он оправдывается лишь в социально–утопическом аспекте. «Образец жития света сего» — это и есть в предельном идеале Правда «земли» и «царства»
[591], которой Пересветов отдал и силу ума и жар сердца.
§ 3. О ПРАВЕДНОМ И НЕПРАВЕДНОМ СУДЕ (ЗИНОВИЙ ОТЕНСКИЙ И ДЬЯК ШИШКИН)[592]
На основании «Послания к дьяку Я. В. Шишкину» рассмотрим некоторые аспекты темы о судьях и суде, волновавшей веками все слои русского общества и социальные низы больше всех. Автор «Послания» — монах расположенного невдалеке от Новгорода Отенского монастыря Зиновий — хорошо известен в истории русской общественной мысли и литературы XVI в. своими обличительными произведениями, направленными против Феодосия Косого. Однако биографические сведения о Зиновии Отенском крайне скудны. Единственным источником, из которого можно почерпнуть данные о нем, являются его собственные сочинения, относящиеся к концу 50—60–х гг. XVI в. Зиновий, занятый полемикой с еретиками, о себе сообщает очень мало. Но среди этих отрывочных, лапидарных, а порой и не всегда понятных сведений одно, несомненно, имеет исключительно важное значение и не только для его биографической и общей характеристики литературного наследства, но и для понимания проблем, обсуждаемых в его послании дьяку Шишкину. В заглавии к его основному труду «Истины показание к вопросившим о новом учении», написанному Зиновием в 1566 г. на склоне лет, он назван учеником Максима Грека.
Исследователи, связывая судьбу Зиновия с судьбой его учителя, выдвинули предположение о том, что Зиновий появился в Отенском монастыре, разделив учать таких близких к Максиму Греку людей, как Михаил Медоварцев и Силуян, подвергшихся опале и ссылке после второго осуждения в 1531 г. Максима Грека церковным собором
[593]. Этим немногим и исчерпываются пока сведения о начальном периоде жизни Зиновия. Отсюда понятен тот интерес, который представляет публикуемое «Послание» для изучения раннего творчества Зиновия, до того как он стал выступать против еретиков. Если принять предположение о появлении Зиновия в Отенском монастыре после 1531 г., то в порядке первого приближения можно заключить, что «Послание» было написано в промежутке между 1531 и 1547 г., так как оно адресовано Якову Васильевичу Шишкину, который назван здесь дьяком великого князя. Обращение к фактам из жизни и деятельности Шишкина дает возможность более точно датировать «Послание» Зиновия, а заодно и глубже понять содержание этого произведения, историческую обстановку, в которой оно возникло, его место в ряду других памятников русской публицистики XVI в., определить позиции спорящих сторон, их взгляды и убеждения.
Адресат Зиновия Отенского — дьяк Яков Васильевич Шишкин, фигура очень интересная и самобытная, к сожалению не привлекшая к себе до сих пор внимание исследователей занимавшихся изучением русской истории XVI в.
[594]Впервые имя Я. В. Шишкина встречается в летописи под 1531 г., когда он во главе двух других дьяков (Афанасия Фуникова и дворцового дьяка Жити Великого) приехал в Новгород с грамотами от великого князя к архиепископу Макарию
[595]. К этому времени Шишкин уже занимал крупное место в среде государственной администрации. В связи с eix> посылкой на дьячество в Новгород и Псков было заведено особое дело, которое еще во второй половине XVI в. хранилось в царском архиве. Об этом сообщает Опись царского архива: «Ящик 124. А в нем отпуск в Новгород в Великой и во Псков Якова Шинкина (следует читать Шишкина. — А. К., В. К.) да Фуника Курцова, да Микифора Казакова»
[596].
Приезд в Новгород Я. В. Шишкина, снабженного от Василия III специальными инструкциями и полномочиями, ставящими его в особое положение по отношению к другим новгородским властям, конечно, не был простой сменой администрации. В Москве назначению Шишкина придавали важное государственное значение в плане реформы местного управления. Дьяк был призван способствовать укреплению централизации в этом районе, твердой рукой насаждать московские порядки взамен новгородских.
Присылке в Новгород Шишкина предшествовала переписка новгородского архиепископа Макария с великим князем. Из дошедшего до нас послания Макария Василию III явствует, что в Новгороде и Пскове в это время обнаружились признаки религиозного брожения, захватившего часть рядового духовенства и посадских людей и направленного своим острием против наиболее крупных и богатых общежительных новгородских монастырей. Сведения о непорядках в Юрьевом, Хутынском, Вяжицком и Отенском монастырях достигли Москвы и стали известны великому князю, который сделал об этом какой-то запрос. Макарий заверил Василия III в том, что непорядки в монастырях частично уже исправлены, а частично исправляются, просил его принять меры против «некоего бесчиния», совершающегося в Новгороде и Пскове
[597]. Послание Макария было направлено Василию III в связи с проводившейся в 1527—1528 гг. в Новгороде монастырской реформой, заключавшейся в разделении мужских и женских монастырей и в переводе новгородских монастырей с особножитийного на общежитийный устав по образцу Юрьева, Хутынского, Вяжиц- кого, Отенского, а также большинства московских монастырей. Эта реформа вызвала недовольство у некоторых монахов и игуменов, стоявших за особножитийный устав и за новгородские традиции. С их стороны были сделаны какие-то разоблачения относительно нарушений правил монашеской жизни в общежитийных монастырях, по–видимому, использованные простыми людьми и частью низшего духовенства в целях критики монастырей вообще. «Некое бесчиние» в Новгороде и Пскове в конце 20–х гг. XVI в. не ограничивалось, однако, лишь формами церковной жизни. Накануне приезда дьяка Шишкина здесь наблюдалось обострение обстановки, выражавшееся, по словам летописца, в частых «грабежах, татьбах, убийствах и всяких злых делах»
[598].
Я. В. Шишкин со своими товарищами, выполняя предписание великого князя, провел в Новгороде ряд энергичных и быстрых мероприятий. Дьяки приехали в июле 1531 г., коща в городе бушевали исключительные по своей силе пожары, причиной которых была не только засуха, но и ненависть городской бедноты к богачам. Дьяки сразу же учредили «огневгциков» (пожарных) и начали сооружать уличные решетки, поставив 1 октября того же года возле них специальных сторожей. Новгородский летописец, положительно оценивая эти меры, пишет: «и оттоле нача милость Божия быти и тишина велия по всему граду от лихих человек, хищников и убийцов человеческих; и мнозии злии человеци тое ради крепости градской и из града избегоша и без вести быша, а инии на покаяние обратишася и рукоделию навыкоша»
[599]. С удовлетворением отмечает летописец участие дьяка Шишкина в построении по повелению Василия III церкви в Каменном городе, которую 17 марта 1532 г. " велми чинно и честно» освящал сам новгородский архиепископ
[600]. Решительные действия Я. В. Шишкина по укреплению феодального правопорядка в городе, по обращению к «рукоделию» «отвыкших» было от него некоторых посадских людей, его заботы по строительству новой церкви одобряются летописцем, принадлежавшим к новгородским церковным кругам, но тон его сразу же меняется, лишь только действия этого дьяка начинают угрожать богатству и привилегиям новгородского духовенства.
Перемена в оценке деятельности дьяка Я. В. Шишкина в летописи наблюдается в связи с сообщением о строительстве в 1534 г. городской стены на Софийской стороне. «А дьяки тоща в Великом Новгороде, — замечает летописец, — Яков Шишкин да Фуник Курцов, и повелеша ставить град всем градом, опрично волостей». Это распоряжение Я. В. Шишкина было расценено летописцем как серьезное нарушение новгородской «старины»: «А при державе государя великого князя Ивана Васильевича всеа Русии и сына его государя великого князи Василия Ивановича всеа Русии, оне бо государи управляху свою вотчину Великий Новгород 60 лет и множае, а не таков бо бе обычай град ставити, а не едину град ну ю, ни две в те лета ставили; и еща ставити град, ино воставляху всею областию Новгородской земли волостьми, елико их есть во всей Новгородской земли и области, а новгородские люди только кто пригоже, с торговых с рядов нарядчики были, а священного лика никакого же с простою чадию ни в каких делах не совокупляли. И оттоле тот обычай установили, ина самого архиепископа Макарию урок учиниша, тако же и на весь священный лик, на церковные соборы урок учиниша; тако же и на гости наметаша и на вся люди градския урок учиниша, елико достоит»
[601].
Проведенное дьяком Я. В. Шишкиным объединение новгородского духовенства с «простою чадию» (новгородскими черными людьми) при строительстве городской стены означало ликвидацию привилегий духовенства по несению повинности городового дела. По распоряжению из Москвы были собраны с архиепископских и монастырских земель «по обежному счету» 700 рублей на выкуп русских людей, попавших в плен к татарам во время их набегов на Русь
[602]». Это мероприятие по ограничению финансового иммунитета новгородских духовных феодалов, как показал И. И. Смирнов, являлось частью того широкого наступления на привилегии церкви, которое было предпринято правительством Елены Глинской в 30–х it. XVI в.
[603]. Однако в среде новгородского духовенства, как следует из летописи, они приписывались по преимуществу злой воле дьяка Шишкина и его товарища.
Серьезное нарушение интересов церкви в Новгороде произошло в 1536 г., когда здесь была проведена частичная секуляризация монастырских и церковных земель. Согласно летописному рассказу, приехавший из Москвы сын боярский конюх Бунда «повеле пожни у всех монастырей отписати около всего града и у церквей Божиих во всем граде и давати их в бразгу, что которая пожня стоит, тем же монастырем и церковником»
[604]. Таким образом, земли, отобранные у монастырей и церквей, отдавались им же в аренду («в бразгу»), чем достигалось увеличение государственных средств. Если следовать только рассказу Новгородской летописи, то может создаться впечатление, что отписка земель осуществлялась лицами, приехавшими из Москвы. Однако обращение к составленным по этому поводу отписным книгам показывает активную роль местной администрации в проведении конфискации. На первом месте в них стоит имя дьяка Фуника Курцова, находившегося под началом у дьяка Якова Васильевича Шишкина, на втором — имя дворцового дьяка Никиты Великого, и только затем уже идут имена великокняжеского конюха Бунды Бикасова и лавочного приказчика Ивана Иванова.
У церквей и монастырей отбирались земли, на которые у них отсутствовали великокняжеские грамоты и которые не были записаны за ними в писцовые книги. Купчие и духовные XV в. и более раннего времени («грамоты… и духовные грамоты старые за свинчатыми печатми») на эту землю были у монастырей и церквей взяты и отосланы в Москву
[605].
Конфискации захватили земли не только духовенства, но и посадских людей
[606]. К последним применялись те же принципы, что и к церквам и монастырям. Причем на государя отписывались земли даже в том случае, если их владельцы в свое время предъявляли документы к докладу администрации Ивана III
[607].
По справедливому замечанию В. О. Ключевского, в данном случае произошла замена «местных новгородских источников права новыми, московскими»
[608].
Новгородский летописец, сообщая о приезде из Москвы великокняжеского конюха Бунды и об отобрании земель у монастырей и церквей, добавляет, что «сие учинилось по оклеветанию некоего лукава и безумна человека», не указывая, впрочем, его имени. Этот человек, очевидно, обладал большим влиянием, если к его голосу прислушивалось московское правительство, и отлично понимал, что его предложение найдет сочувствие. Не имел ли здесь в виду летописец Я. В. Шишкина первого новгородского дьяка, имя которого он по вполне понятным причинам предпочел не называть?
Большое значение для характеристики положения в Новгороде в середине 30–х гг. имеет январское послание 1535 г. игумена Хутынского монастыря Феодосия новгородскому архиепископу Макарию, находившемуся тоща вместе с тремя епископами в Москве на важном заседании, обсуждавшем вопросы о войне с Литвой и «о земских делах», в частности о предполагавшейся денежной реформе
[609]. Феодосий, вежливо осведомляясь о пребывании Макария в столице, настаивает на скорейшем возвращении его в Новгород ввиду возникших там в его отсутствие острых разногласий: «Потщися, господа ради, приити к нам скоро и не медли, да твоей пастве кротко и тихо и безмолвно при тебе поживем»
[610]. Заканчивая свое послание, Феодосий просит Макария добиться у московского правительства разрешения спора между новгородским наместником и дворецким: «Да много тебя молим, владыко, еже утолити мятеж местной между старейшими градцкыми, наместником и дворецкым, и указ учинити о том царю и государю и великому князю Ивану Васильевичу всеа Русии, к тому напред приходити; и в том бь* царству его мятежа и волные тщеты, в тех расколах не было»
[611]. Судя по словам Феодосия, что спор между новгородским наместником и дворецким разгорелся по поводу того, «к кому наперед приходити», эти разногласия касались прежде всего суда. Мы не знаем, какую позицию занимал в этом споре Я. В. Шишкин, который по своему положению не мог остаться в стороне, но несомненно то, что разногласия между новгородским наместником и дворецким должны были отрицательно сказаться на судопроизводстве в Новгороде.
Последнее упоминание в летописи Я. В. Шишкина относится к 1537 г., коща он совместно с новгородским наместником князем Б. И. Горбатым организовал оборону Новгорода против «государева мятежника» князя Андрея Старицкого, показав себя верным сторонником великой власти
[612]. Последовательное изложение событий в «Отрывке Русской летописи», откуда мы черпали основные сведения о дьяке Я. В. Шишкине и его роли в новгородских делах 30–х гг. XVI в., обрывается на 1537 г., а затем уже следует рассказ о походе Ивана Грозного на Казань в 1552 г. После 1537 г. имя Я. В. Шишкина не встречается и в других источниках. Правда, льготные грамоты, выданные Шишкиным, еще предъявлялись в Новгороде в 1538— 1539 гг.
[613], но тогда там были уже другие дьяки — Вязг Суков и Ишук Бухарин
[614]. Тоща же в Новгороде произошла смена дворецких. Вместо И. М. Бутурлина сюда прибыл Дмитрий Федорович Ласкирев
[615]. Перемены коснулись и наместников — в Новгороде снова обосновываются Шуйские
[616]. По–видимому, дьяк Я. В. Шишкин был отстранен от своей должности в Новгороде в связи с наступившим после смерти Елены Глинской боярским правлением, коща произошла смена представителей государственного аппарата не только в центре, но и на местах.
Итак, из рассмотренных материалов следует, что дьяк Я. В. Шишкин находился в Новгороде примерно 7 лет — с 1531 по 1538 г. Появившись в Новгороде еще при Василии III, он оставался здесь при правительстве Елены Глинской, продолжавшей политику Василия III по укреплению Русского централизованного государства. Сфера деятельности Шишкина была исключительно широка, а влияние велико. В его руках находились важнейшие рычаги государственного управления в Новгороде: он осуществлял суд и полицейский надзор, ведал городским строительством, собирал некоторые денежные налоги, поряжал крестьян на дворцовые земли и т. д. Проводившиеся им мероприятия по укреплению государственной централизации в Новгороде тяжким бременем легли прежде всего на плечи посадского населения, но одновременно под серьезной угрозой оказались и старинные привилегии новгородской церкви. Это привело к конфликту между дьяком и новгородским духовенством в 1534—1536 гг. К этому времени, по–видимому, и относится полемическое «Послание» Зиновия Отенского Я. В. Шишкину.
Принципиальное значение «Послания» мы видим в том, что оно показывает новую сторону публицистических интересов Зиновия Отенского, известного до сих пор исключительно в роли обличителя ереси Феодосия Косого. Предметом «Послания» является тема праведного суда и конкретная организация судебного процесса. «Послание» Шишкину написано Зиновием Отенским за 30 лет до появлении его обличительных сочинений. С публикацией этого «Послания» становится, таким образом, возможным изучать взгляды Зиновия Отенского в их динамике. Отметим, наконец, литературные достоинства публикуемого произведения, его простой язык, лапидарность характеристик, интонационную выразительность.
Хотя в сочинении «Истины показание» Зиновий обрушивается на народную речь, противопоставляя ей «книжные речи», но, как это не укрылось еще от Ф. Калугина, сам Зиновий далеко не всевда следовал защищаемым им литературным вкусам
[617]. Это полностью относится и к «Посланию», язык которого вызывает ассоциации с прямой речью, бытовизмом и предметностью, отличающими литературную манеру составителей Псковских I и II летописей
[618].
По ходу нашего исследования предстоит сравнить один и тот же богословский сюжет в изложении Иосифа Волоцкого и Зиновия Отенского.
Трудно себе представить, что понадобилось всего 30 лет, чтобы произошли столь разительные перемены, выразившиеся в упрощении форм построения речи, в освобождении лексики от церковнославянизмов, как это имеет место у Зиновия Отенского по сравнению с Иосифом Волоцким. Надо отдать должное проницательности составителя XVII в., который в свой сборник произведений русской литературы включил и «Послание» Зиновия Отенского Якову Васильевичу Шишкину.
Тема «праведного суда», которой посвящено «Послание» Зиновия дьяку Шишкину, стояла в центре внимания всех выдающихся русских публицистов первой половины и середины XVI в. Она была прежде всего в центре политической практики периода, в начале которого появился Судебник 1497 г., а в конце — Судебник 1550 г. Тема «праведного суда» не является принадлежностью истории собственно юридической мысли. Она входит в круг центральных событий и идеологической борьбы первой половины XVI в., времени, коща сознание контрастов социальной действительности стало достоянием самых различных кругов русского общества и получило своеобразную теоретическую форму противопоставления идеи «правды» — «неправде». Это своеобразное преломление социальных противоречий в общественном сознании характерно для развития социальной мысли в ряде стран в эпоху феодализма. Сошлемся на распространенные в Чехии в период гуситского движения литературные произведения, подобные, например, «Песне о правде». Правда, преследуемая Кривдой, скитается по земле и ищет заступничества поочередно у папской курии, князей, панов, монахов, горожан, крестьян, приходских священников. Она встречается с высокомерием, стяжательством, притеснениями, раздорами, завистью и, не найдя убежища на земле, уходит на небо
[619].
Но и в русской письменности второй половины XV в. появляется «Слово о правде и неправде», неизвестный автор которого утверждал: «Приаша человецы неправду, а правду отвергоша».
Автор «Слова о правде и неправде» видит выход из противоречий окружающей его действительности в том, чтобы «отвергнуться» всего того, что приводит к неправде и таким образом «доити жизни Божиа». А к неправде приводят «богатьство, слава, власть, честь, пища, питие, одежда, раби, села, виногради и добрии храмы, всякие сладости». И пусть не надеются обладатели богатств, славы, власти и почестей, что причащение «святых даров» перед смертью избавит от ответственности перед Богом за их неправду: «…малы того причащатися еже довлеет к спасению», «хотящей бо искати правды, еюже доити жизни Божиа, да отвергнутся сея временныя и яко чужея отбегають»
[620].
В обороте противоцерковной полемики новгородско–москов- ских еретиков имели хождение библейские тексты: «Неправедные погибнут вскоре», «От плодов правды снесть благий; души же беззаконных погибают безвременно»; «Ходяй в правде, глаголяй правый путь, ненавидяй беззакония и неправды, и руце отрясаяй от даров: отягчавайяй ушы, да не услышит суда крове: смежаяй очи, да не узрит неправды, сей вселится в высоце пещере камене крепкаго, хлеб ему дастся, и вода его верна»
[621].
В летописный свод 30—40–х гг. XVI в. (Воскресенская летопись) составитель вносит статью: «Некто ходя по пустыни, и обрете жену, стоящу печальну, и рече к ней: ты кто еси? Она же рече: аз есмь Истинна. И рече ей человек: которые ради вины оставлеши град и в пустыни живеши? Она же рече: пръвая лета в малех бе лжа, ныне же во всех целовецех…«
[622]Антитеза правда — неправда проходит сквозь сочинения и Максима Грека, и сквозь сочинения Ивана Пересветова.
Одно из самых значительных по содержанию сочинений Ермолая–Брамза названо им: «Слово о разсуждении любви и правде о побеждении вражде и лже»
[623].
Именно потому, что противопоставление правды неправде явилось в изучаемое время способом констатации общественных противоречий, мимо этой антитезы не мог пройти и не прошел Зиновий Отенский. Судя по дошедшим до нас его сочинениям, он к ней обратился дважды: во второй половине 30–х гг. XVI в. в «Послании» Шишкину и во второй половине 60–х гг. в «Похвальном слове Ионе». В этом последнем Зиновий Отенский, перекликаясь с сюжетами, близкими Пересветову, писал: «Видим же яве судбы его неизреченныя, како поручи греческое христианское великое царство туркам. Но яко любя турки Бог паче грек, яко поручи туркам, малу и худу языку бывшу преж, тако велие царство греческое, но зане гркы христианское велие имуща имя, дел же христианских не снабдеша и судьбы Христовы не оправдаша, суд бо не взыскаша, и праведна суда не судиша, вдовицы и сироты оставиша хотящим озлоблити их, и милости подручным не сотвориша, и злата на владомых собирати не пересташа, и обидимых из рук обидящих не избавиша, и обидимыя не обидящих не отмстиша — сего ради Бог и предает я в руце враг христианских, языку нечисту, понеже турцы суд имут и мзды не вземлют, и своим о злате не насилуют, и обиде никакоже пущают. Сего ради самого на толико долго время попусти владити им великим царством греческим — яже бо о суде и о правде, и о милости, и о щедротах согрешениа наша мучит Бог на нас… и понеже турцы во иных правду и суд творяху, веру же и суд ненавидяше обидяху, сего ради и паки востанет Бог и разсудит прю свою»
[624].
Каждый из публицистов, писавших о правде, вкладывал в это понятие конкретное общественное содержание. В идеале Ермолая–Еразма правда состояла в труде и соответственно в отказе от насильственного присвоения результатов чужого труда. Для Федора Карпова правда заключалась в протесте против рабского состояния человека. Рабьей морали «терпения» Карпов противопоставлял, следуя за Аристотелем, идеал человека как существа общественного, политического, способного и должного занять подобающее ему место в государстве, управляемом властью сильной, но не «мучительской».
Правда Пересветова — это «совокупность общественных преобразований, направленных к созданию совершенного государственного строя, в котором дворянские требования найдут полное осуществление. Облекая это понятие в религиозную форму («Правда» как претворение евангельских заветов Христа), публицист вкладывает в нее не церковное, а светское содержание»
[625].
Хотя в приводимом отрывке из «Похвального слова Ионе» Зиновий Отенский откладывал разрешение названной антитезы до второго пришествия («сего ради и паки востанет Бог и разсудит прю свою»), все же он не отказывался от поисков земных путей правды в том значении, как он ее понимал. Они, как видим, лежат в стороне от публицистики, представленной именами Ермолая–Еразма, Федора Карпова, Ивана Пересветова.
Они прямо противоположны тем суждениям искателей правды, которые писали в конце XV в.: «Десятина нивы. Сеавшему девят снопов, а имеющему землю десятый сноп. Ащели кто инако разделит — Богом проклят будет: «мзды бо и дарове ослепляют мудрых очи». От нудяж таковаго сквернаго прибытка отложение всяческы творити тщимся, да не гнева Божиа привлечем на ся, заповедей преступници бывше»
[626].
Что касается социальной правды идеолога народных низов Феодосия Косого, то, как известно, своего наиболее яростного гонителя она нашла именно в лице Зиновия Отенского. Но в сочинениях Зиновия Отенского можно обнаружить и мотивы, казалось бы, неподдельного сочувствия к народным нуждам. Возвращаясь к «Похвальному слову Ионе», читаем строки, осуждающие «владующих», которые не желают «не разумевати убожества, ни разсужати обнищание, ни самыя смерти вития»
[627] Зиновий пишет, что Бог «от мысли владущих и суд и правду сотре и милость и щедроты потреби, принуди же на подвластных истязовати множайшая дани»
[628]. Зиновий Отенский пишет о «владущих»: «празни же не о сем упражняхуся еже творити суд и правду и любити милость и щедроты» — и грозно: «…несть бо кто возбраняя им таковому злу, нимстя на них таковое губительство и сия лютая множащеся, умножева- хуся в нас с неправедными суды»
[629].
В год народного бедствия — голода, коода погибали многие тысячи людей, «милосердие кое, — спрашивает Зиновий Отенский, — правитилие земстии показаша на них, запустением сих хотяще умножити ризница, налагающе дань к дани за опустевшая села на оставших и еще истязаваху, аки паче Бога могущее и силнее Создателя прящеся быти»
[630]. Свои обличения в адрес «владущих» и земских правителей Зиновий смягчает ссылкой на то, что притеснения, эксплуатация, «губительство» есть не что иное, как наказание, ниспосланное за грехи самих же «подвластных». Таким же наказанием за грехи Зиновий объявляет мор, постигший страну.
Государев дьяк Яков Васильевич Шишкин, как показывает «Послание» к нему, уже рассматривается Зиновием Отенским в качестве одного из конкретных носителей зла, тех «владущих» и земских правителей, которым он впоследствии посвятит гневные строки в «Похвальном слове Ионе».
Мы читаем в «Послании»: «Здеся, государь, говорят про тебя многая люди, что ездишь в государеву полату поздно, а до тебя дела не делают у вас в полате никоторова, а людям то истомно, что ждут долго, а суд засудишь, государь, ты-де долго по судному делу указу не чинишь и нецом в то время управы нет и в волоките проедаютца и не промышляют и ремесло залегает, и о том люди тужат». Зиновий защищает интересы «владомых»: «и что того горчая: судия в дому своем во всяком покои наслаждаетца ествы и пития без печали в своем доволном богатстве и спит доволно, а бедный истец, пришед в чужо место, дом свой и семью и промыслом своим оставив, проедаетца управы ищучи, всегда недоел, не выспался и сердце его кровию кипит, и тому же управы нет вскоре и волокита бедному. Вижу, государь, прямая речь — сыт голодному не разумеет».
Обличительный пафос Зиновия заметно повышен в «Похвальном слове Ионе», если сравнивать его с «Посланием» Я. В. Шишкину. Это связано с тем, что позднейшие обличения Зиновия не имеют конкретного адреса. Но и в «Похвальном слове Ионе», как это отметил еще р. Калугин, Зиновий не преминул предупредить, что высказанное им осуждение «вла- дущих» и земских правителей не направлено ни на кого персонально.
«Народолюбие» Зиновия отчасти (но только отчасти) может быть связано с реминисценциями той поры, коща он был близок к Максиму Греку и, возможно, другим нестяжателям его круга. Пиетет к личности Максима Грека Зиновий пронес сквозь всю жизнь, и на склоне лет, коща ему пришлось сказать посетившим ею клирошанам о неудачной замене Максимом Греком слова «чаю» из символа веры словом «жду», он при этом явно пытался оправдать своего бывшего учителя.
Оценивая значение порицаний, высказанных Зиновием «владующим» и земским правителям, весьма важно поставить вопрос об интересах, которыми при этом руководствовался Зиновий. Прежде всего это была критика с оглядкой.
Зиновий обращает к Шишкину слова из пророка Исайи: «Аще воздежете ко мне руки ваша отвращу лице мое от вас, аще умножити молитвы моя ко мне и аз не услышу вас, взыщите суда, избавляйте обидимаго, заступайте вдовица и тоща истяжемся, глаголет господь». Но здесь имеет место операция над текстом Исайи. На самом деле цитируемый Зиновием текст содержит следующее: «Еща прострете руки ваша ко мне, отвращу очи мои от вас, и аще умножити моленье, не услышу вас: руки бо ваше исполнены крове. Измыйтеся и чисти будити, а отимите лукавство от душ ваших пред очима моима, престаните от лукавств ваших, научитеся добро творити, взыщите суда, избавити обидимаго, судите сиру, и оправдите вдовицу. И приидите и истяжимся, глаголет господь» (Исайя, 1, 15—17). Выделенные слова опущены Зиновием. Он не посмел, а скорее всего, не захотел обвинить в кровавых преступлениях высокого адресата, хотя соответствующий текст Исайи не требовал буквального толкования.
Зиновий не считал Шишкина «праведным судьей» по двум основаниям: за судебную волокиту и за отказ приведения тяжущихся сторон к крестному целованию: «И мы грешнии знаючи твое желание к заповедем господним дерзнули есме к твоей честности воспомянути тебе Божия заповеди и оправдания Господня о дву делех твоих, что судити Господь приказал и управа вскоре давати по речем или по обыску и по мнозе испытании и крепком взяскании достоит и крестное целование дати меж прящимися».
Ниже Зиновий повторяет свои обвинения, на этот раз несколько пространней: «А что, государь, помышляешь греху быти в том, что после суда борзо судное дело обговаривати да оправить или обинить или целование крестное дать, и в том, государь, судием греха несть, что скоро управити, занеже сам Господь Бог в законе Моисею приказал клятвою вере в суде быти, аще послухов верных несть».
Зиновий, развертывая систему доказательств, направленную на утверждение того, что только скорый, основанный на крестном целовании суд соответствует Божьей воле. «Ино, государь, — пишет Зиновий, — пригоже судии знати, что грех!»
Крестное целование, по Зиновию, есть исконная русская традиция; оно служит устоем для мирских взаимоотношений, оно скрепляет внешние отношения между государствами. Крестное целование является установлением императоров Константина и Юстиниана, а на Руси оно было принято еще Владимиром. Более того, крестное целование является установлением самого Бога, как об этом сказано в законе Моисеевом. Отсюда: «Ино, государь, пригоже помыслити, то грех ли ставитца крестное целование греха, государь, святии не уставливают и Бог не законо полагает греха человеку… или, государь, самого Господа Бога виновата творя, что узаконил клятву?»
Зиновий не отвергает и судопроизводства, ведомого по «речем» или по «обыску», т. е* по свидетельским показаниям или по следственным материалам, но отстаивает самодостаточность крестного целования как богоустановленного освещенного традицией и имеющего то практическое преимущество перед следственным процессом, что обеспечивает суду возможность быть скорым. Этому последнему обстоятельству Зиновий придает большое значение. Затяжка следствия, судебного разбирательства и исполнения приговора чревата, по мнению Зиновия, всяческими осложнениями: «…и от престола бо времена судии бывает и смерть постигает, и истец лукав может лесть сшити и оправитися, виноват будучи, и послухи купити, и правду искривити, и судию намздити, и смерти предати суперника лукавыми человеки, и суд смешати, и истцов перечных найдет». Видимо, Зиновий хорошо знал судебные язвы своего времени! Чтобы подтвердить церковно–историческим примером требование скорого суда, Зиновий ссылается на Иоанна Милостивого (патриарх Александрийский в начале VII в.), который, отправляясь со священниками на службу, остановился по дороге, для того чтобы рассудить жалобу апеллировавшей к нему вдовицы. Лишь «полно управив вдову», патриарх продолжал свой путь. Итак, суд должен быть скорым, но ничто не может более способствовать ускорению суда, как крестное целование.
Вся суть вопроса состоит для Зиновия именно в крестном целовании, и это потому, что идеей крестного целования является «Божий суд».
Формы состязательного процесса, к каковым относится «поле», «жребий», «крестное целование», исходили как раз из понятия о «Божьем суде» и являлись характерными для первоначальных ступеней развития феодального государства.
Эти формы судебного процесса убывали в своем значении на протяжении XV в. Судебник 1*497 г. дал явное предпочтение розыскному (инквизиционному) процессу над состязательным, особенно же в тех делах, которые непосредственно имели значение для укрепления централизованного государства.
Понятие о «суде Божьем» имело определенное идеологическое содержание. Оно покоилось на закоренело–феодальных принципах абстракционизма, нивелирования, обезличения. Соответственно этим принципам люди должны были отдаваться на волю (произвол) стоявшей вне человеческого суждения абсолютной авторитарности, которой и придано было наименование «суда Божьего».
Согласно этой идеологии, все мирские обстоятельства, порождавшие споры и конфликты между людьми, не имели никакого значения. Новые формы судопроизводства, которыми отличался инквизиционный процесс с точки зрения апологетов «Божьего суда», должны были означать незаконное и даже кощунственное вторжение человеческой воли в суверенную область воли божественной.
Чтобы по достоинству оценить значение судебно–правовых изменений, отличающих Судебник 1497 г. от Судебника 1550 г. с точки зрения принципиально–идеологической, следует прежде всего выяснить, в чем состояла философия идеи «Божьего суда». Воспользуемся для этого рассуждением Иосифа Волоцкого, доказывающим в «Просветителе», что убийство по воле Божьей есть благо, а милование по воле человеческой есть убийство
[631]. Рассмотрим это рассуждение Иосифа Волоцкого с тем большим основанием, что оно, как будет показано ниже, воспроизводится Зиновием Отенским в целях опровержения правовых воззрений Шишкина.
Ссылаясь на Иоанна Златоуста, автора, формулировавшего идею об убийстве по воле Божьей как благе и милости, и по воле человеческой как убийстве, далее приведя в подтверждение этой идеи примеры из Ветхого завета, Иосиф Волоцкий повторяет вслед за Златоустом: «не естество бо вещем, но Божии судове добра и зла сия быти творят»
[632].
Смысл этого обобщения в том, что личность (субъект), среда, вообще «естество вещей» не является основой, почвой нравственных явлений. Таковые не субстанциональны, не имеют естественного источника. Их источник сверхъестественный, а именно — божественная воля, которая вносит в область нравственного бескачественное само по себе значение^обра или же зла. Отсюда логически безупречное следствие: «Да навык- неши, яко Богу повелеваюпцо, не достоит испытовати естества бываемых, но повиноватися точию»
[633], т. е. усвой же, что не подобает исследовать природы бываемого (совещающегося), повеленного Богом, но только повиноваться.
Все это и есть философия «Божьего суда». Она состоит в неразрывной связи со средневеково–богословским отрицанием нравственной свободы (самовластия) человека. Не чем иным, как вариантом тезиса Иоанна Златоуста: не «естество бо вещем, но Божии судове добра и зла быти творят» — является формула Ермолая–Еразма: «ни в чесом бо у себе человеческое существо не самовластно, ни самодейственно, ни самосильно, но по Божией воли связано плотию, жилами и костьми»
[634].
Но из этого следует, что безотносительно к желанию самих правящих кругов их судебные нововведения с перевесом внимания в сторону следственного процесса идеологически означали «испытание естества бываемых». Побуждаемые действительностью, ростом и взрывами социальных противоречий, феодальные круги оказывались вынужденными в практике своей руководствоваться тем принципом, что именно «естество бо вещем», а не «Божия судове» определяют значение нравственных явлений в качестве «добра» или же зла.
Следственный процесс предполагает в качестве теоретической основы утверждение самовластия, нравственной свободы и потому личной ответственности человека, но эту идею выдвигали антифеодальные еретические движения, преследовавшиеся всеми кругами господствующего класса. Отсюда половинчатость, незавершенность, ограниченность правовых идей, характеризующая Судебники 1497 и 1550 гг.
Как бы то ни было, но в силу указанных обстоятельств судебные нововведения конца XV — первой половины XVI в. означали определенный сдвиг в сторону секуляризации и рационализирована правовой мысли.
Церковь цеплялась за старые нормы суда именно потому, что боролась против секуляризации установившихся институтов господства, тем более против любой заявки личности на собственное значение и права, против естественных и законных требований пробуждающегося разума и просвещения.
Она была по–своему права. Еще не был введен Судебник 1497 г. с его новыми идеями, заменявшими понятие «обиды» как личного ущерба понятием «лихого дела» как ущерба государственного, а в русском обществе уже раздавались голоса, противопоставлявшие феодально–государственному закону конкретную правду человеческого «разума и души». Так мы понимаем комментирование неизвестным писцом конца XV в. текста из книги Левит, когда в стихе (XIV, 15) «по правде (этому в еврейском тексте соответствует «по закону»), да судеши ближнему твоему» слова «по правде» были объяснены: «и розумом и душею»
[635].
Церковь была заинтересована в принципе «Божьего суда» не только как носитель религиозной идеологии, но прежде всего как обладатель судебно–феодальных иммунитетов. Не случайно правовые нововведения в Судебниках 1497 и 1550 гг. сопровождались ограничением судебно–феодальных прав церкви. В литературе правильно отмечается, что в начале XV в. церковь выступила против судебного поединка — «поля», как это, например, сделал в послании в Новгород к архиепископу Иоанну митрополит Фотий в 1410 г. Но это следует рассматривать не столько как отступление от самого принципа «Божьего суда», сколько как отказ от одной из его конкретных форм, пережившей себя уже к началу XV в. Архиепископ Иоанн, по–видимому, внял посланию Фотия. Во всяком случае, в обращении к своим подопечным, написанном вскоре после 1410 г., он вообще не упоминает о «поле» как форме «Божьего суда», но вводит «жребий»: «Поп служит святую литургию, и пишет имя Божие на хлебци, и дасть всем приходящим ко имени Божию. А хто изъясть хлебец со именем Божиим, тот прав бывает; а хто не снесть хлебца, тот по Божию суду виноват будеть. А хто не пойдет к хлебцю, тот без Божиа суда и без мирьскаго виноват будеть»
[636]. Своеобразная жеребьевка, в которой можно вынуть хлебец (просфору) с именем Божьим и тем самым выиграть тяжбу, отличалась от варварской формы «Божьего суда», каковой было «поле», но при этом ничего не менялось в самом принципе.
Крестное целование в качестве способа судебного доказательства родственно формам «Божьего суда». И недаром в царских вопросах Стоглавому собору крестное целование поставлено за одни скобки с «полем» и, что не менее знаменательно, с колдовством: «Да в нашем царствии християня тяжутся неправдою и поклепав крест целуют или образ святых, и на поле биются и кровь проливают, и в те поры волхвы и чародеи от бесовских научений пособие творят кудесбою… И на те чарования надеяся поклепца и ябедник не мирится, и крест целуют, и на поле бьются и поклепав убивают»
[637].
Иван IV отдавал себе отчет в колдовском характере «Божьего суда», но волхвы и кудесники были здесь не при чем. Руководя процедурами «Божьего суда», духовенство само выступало в роли отменных волхвов и чародеев, как, например, показывает указ новгородского архиепископа Иоанна «о проскурьмисании святым трем исповедникам: Гурию, Самону и Авиву» (после 1410 г.).
Приводя тяжущихся на «жребий», духовенство должно было произносить следующую молитву: «Молити, святии Божии исповедници, Гурие, Самоне и Авиве дьяконе; якоже есте милосердием Божиимь възвратили девицю в град свой Едес, тако и ныне святии трии исповедници, Гурие, Самоне и Авиво, и Авидане, и Аврааме, и Афений, чюдо свое сътворите, виноватых обличите, гортани шкодникомь затворите.
Исаче, свяжи и; Иакове, и пути их загради и на все стороны темны сотвори, да будут пути их ползки, и ангель Господень погоняяй»
[638]. Публикатор указа архиепископа Иоанна А. С. Павлов замечает: «Молитва эта напоминает старинные заговоры»
[639]. Он совершенно прав.
Крестное целование сохранилось в Судебнике 1550 г., хотя, по–видимому, уже не столько в значении самостоятельной формы судопроизводства, сколько в более узком значении судебного обряда. В свою очередь злоупотребления крестным целованием отмечены были Стоглавым собором.
Передовые публицисты, современники Зиновия, выступая со своим проектом судебных реформ, не оставили без критических замечаний и крестное целование. И. С. Пересветов в «Сказании о Магмете–султане» говорит устами Магмета о вельможах Константина–царя, что они «неправдою судили и обема исцем по своей вере по християнской целования присужали правому и виноватому… оба крест поцелуют, да Богу изменят, и сами от Бога навеки погибнут… И с теми неправыми судьями во всем греки в ересь впали, и в крестном целовании греха себе не ставили, во всем Бога прогневали»
[640].
Как пишет А. А. Зимин, «существовавшее ранее крестное целование Пересветов стремится дополнить рядом обрядов, которые угрожали, по его мнению, жизни клятвопреступника. Чисто религиозная сторона присяги уже казалась публицисту недостаточной»
[641].
Нет, не заботой о пресечении судебной волокиты, не сочувствием к народным нуждам вдохновлялся Зиновий в полемике с Я. В. Шишкиным. Он противопоставлял архаические формы суда политически–правовым преобразованиям государства, шедшего в то время от Судебника 1497 г. к Судебнику 1550 г. Он выступал как апологет феодально–кастовых притязаний церкви. Что же касается отношения народа к защищаемым Зиновием формам суда, то его идеологи, как это показывает опыт множества еретических движений на Западе и Востоке Европы, принципиально отвергали присягу и клятву. В этом сказался идеологический протест против всех внешних форм проявления религиозного чувства. В средневековых ересях пользовался неизменным вниманием текст из послания Иакова: «Прежде же всего, братия мои, не клянитесь ни небом, ни землею, и никакою другою клятвою, но да будет у зас: да, да, и: нет, нет, дабы вам не подпасть осуждению» (V, 12). И конечно же не во имя интересов тех людей, которые еще во второй половине XV в. выбрасывали вон кресты (новгородские еретики), которые в середине XVI в. заявляли: «Православные преступают заповедь Божию, кланяющеся кресту» (Феодосий Косой), выступал Зиновий, защищая крестное целование.
Заметим, что в последний период жизни Зиновий открыто выступил с дискриминацией судебных прав зависимого населе- ни я. Хотя уже в законодательной практике времен Судебника 1497 г. холопы являлись субъектом права и выступали в качестве свидетелей, истцов и ответчиков, Зиновий, обличая ересь холопа Феодосия Косого, писал: «И законы же градстии отмещут яже от рабов бываемая свидетельства; не повелевают бо закони рабов на судищи представляти, во взысканиих межю прящемися быти послухом»
[642]®.
В «Послании» Шишкину Зиновий ни слова не пишет о «поле», что может свидетельствовать о его отрицательном отношении к этому институту. Примечательно, однако, для характеристики строя правовых взглядов Зиновия, что он последовательно отстаивает пережиточные формы суда, не только крестное целование. Как известно, Судебник 1497 г. обязывал судей (статья вторая) принимать всех без исключения жалобщиков и давать им «управу». В этом сказалось стремление к всеобъемлющему регулированию государством правовых отношений, что отвечало интересам политической централизации. В противоположность этому Зиновий отстаивал и формы третейского суда, что отстраняло тяжущихся от влияния государственного закона. Зиновий пишет Шишкину: «Будет, государь, третей приводит исцов на мир, мзда есть третиему за то, что в любовь приводит исцов… Третей, государь, по любве приводит, на мир правды смотря, а силою правого изобидити не может…»
Направление взглядов Зиновия, как они выявляются по исследуемому «Посланию», характеризует его как представителя взглядов церковной реакции уже во второй половине 30–х гг. XVI в.
Его выступление против централизующих мероприятий государства имело не отвлеченно–теоретическое значение. Это выступление, сочетавшееся с апелляцией к народным нуждам, было целиком в духе времени, коща представители консервативной знати стремились использовать народное недовольство для сведения политических счетов с московским единодержавием. Уже в 1537 г. народное волнение в Москве было как-то связано с именем Андрея Старицкого и возвестило собой череду политических выступлений такого рода. Здесь уместно будет вспомнить ошеломляюще–решительные строки их «Похвального слова Ионе», коща, выступая против «владущих» и правителей земских, Зиновий писал: «несть бо кто возбраняя им таковому злу, ни мстя на них таковое губительство».
Коща Зиновий писал свои крамольные строки, перед его умственным взором вставали тени бояр, пытавшихся «греть руки» на народных волнениях 30—40–х гг.
Да, Зиновий мог сказать о себе: «Кто бывал изобижен, тот знает, какова беда и какова горесть обиды!» Ненависть к виновникам своего опального положения также была свежа у Зиновия в конце 60–х гг., как и в конце 30–х гг., коща он писал свое «Послание» Шишкину.
Полемику Зиновия с Я. В. Шишкиным следует рассматривать как столкновение идейных противников. Сколько ни упрекал Зиновий Я. В. Шишкина в лености и волоките, он не мог скрыть (это проходит через все «Послание»), что его противник принципиально отвергал так называемый «борзый суд», основанный на процедуре крестного целования. В приведенных выше отрывках из «Послания» борьба ведется не просто с фактами судебной волокиты со стороны Шишкина, а с образом понятий Шишкина, видевшего в судебных рекомендациях Зиновия «грех». Для Зиновия суд «скорый» тем самым был суд «правый». Но Шишкин имел иные понятия о правом суде.
Я. В. Шишкин, как обрисовывается его образ в «Послании» Зиновия, был не только политиком–практиком, полномочным носителем государевой воли в· Новгороде, но и вдумчивым человеком с богатым духовным миром. Уже в начале «Послания» Зиновий сообщает о Шишкине: «духовными наказании и телесными пищами мое оледеневшее сердце насыщаешь и к свету богоразумия наставляешь». Очевидно, имея в виду близость Шишкина к архиепископу Макарию и его двору, обусловленную не только служебным положением Шишкина, но и его религиозными интересами, Зиновий пишет: «живешь ис божественна мужа и велика святителя и Божия книги на всяк час чтутца ту».
Зиновий знает, что может говорить с Шишкиным на языке религиозных понятий («знаючи твое желание к заповедям Господним»), и пишет «Послание», строго выдержанное в принятых феодальным обществом религиозно–идейных канонах: «подобает Писанием извещатися в делех своих и не кроме Божиих словес начинати что и творити, и того ради испытовати Божия Писания прилежно, да не утаитца польза человека в Божиих книгах и да научитца оправданием Господним».
И тут выясняется, что в Божественных Писаниях Зиновий вычитывает нечто отличное от Шишкина. Прежде всего для него неприемлем самый образ богословствующего дьяка. Зиновий пишет: «А на судиях Господь Бог иного не ищет ничего точию суда праведна». Зиновий не дает повода никаким кривотолкам: «Смотри, государь, Божия оправдания: не ищет Господь правила (т. е. канона. — А. К, В. К.) или поста хощет или уединения у властей людцких, но точию суда и правды и милости». Зиновий указывает «кесарю» на область «кесареву»: суд, правда, милость. Что же касается канонов, постов, отшельничества («уединения»), то это область божественного и она составляет принадлежность монахов, самого Зиновия, людей его круга. «И сам Господь во Евангелии, — продолжает Зиновий, — бранит на израильтяны, что они о дарех и о постех и очищениих пекутца вящая, рече, закона остависте суд и милость и веру».
Только одного «Господь просит у властей», а именно: «творити ему суд и правду и любити милость», власти же «человек судити не хотят во что поставлени», а вступаются во что не поставлены: «К таковым Господь глаголет Исаием пророком: Поста вашего и праздников не хощу и приношения ваша ненавидит душа моя».
Можно указать на параллели, существующие между идеями «Послания» Шишкину Зиновия Отенского и «Словом о неизг- лаголенном Божии промысле…» Максима Грека.
В названном «Слове» Максим грек развивает тему о праведном суде. Он обличает сребролюбие и лихоимание «посылаемым от благовернаго царя во граде судиям и анфипатом (анфипат — проконсул; по–видимому, Максим Грек пишет о наместниках)«
[643], т. е. именно ту категорию лиц, к представителю которой обращено «Послание» Зиновия. У Зиновия сказано, что ни следования канонам, ни соблюдения постов не требует Бог от властей, но «точию суда и правды и милости», подобно тому как мы читаем у Максима Грека, что властям Бог «ни едину ину добродетель свою, ни день, ни бдение всенощное, ни молитву многосрочну, ни слезы предлагает на умоление страшного Судии, но точию сие, что правым судом и правдою судил уверенным ему людем Божиим»
[644].
Эта идея прочно входила в литературный обиход Максима Грека, и в другом своем сочинении «Послании царю Ивану Васильевичу» он еще определенней писал: «Да ничтоже предпочтеши паче правды и суда Царя небеснаго… Добро убо, добро воистину и вельми спасительно молитва и пост!.. Но аще лишатися прежде реченных выше добродетели, аки ничтоже вменяются пред праведным Судиею»
[645].
Возвращаясь к личности Я. В. Шишкина и отношению к нему Зиновия, отметим, что недовольство Зиновия имеет в виду вмешательство государева дьяка, мирского человека, в «духовные» дела, что позволяет предполагать намек на практику вмешательства со стороны Шишкина в область феодальных привилегий церкви.
Но было бы неправильно ограничивать полемический прицел Зиновия одной церковной политикой представителя государственной власти.
Упреки в сосредоточенном внимании к области «духовного», которыми пестрит «Послание» Зиновия Шишкину, наводят на мысль, что в своей практической деятельности государев дьяк руководствовался не простым формальным следованием нормам, установленным Судебником, но стремился осуществлять эти нормы на высшем уровне моральных принципов, как он их понимал. Может быть, поэтому в своем послании Зиновий напоминает Шишкину, между прочим, и о Судебнике: «Суд бо милости не имать и пригоже, государь, вскоре судити и правити и обвинити и казнити продажею исцовою и Судебником». В этом отрывке Судебник противопоставлен «милости», а это противопоставление не случайно. Явно отвечая Шишкину, не желавшему без тщательного расследования («обыска») приводить тяжущихся к крестному целованию, Зиновий писал: «и то не добродетель, но знамение немилосердия и лености прикрышка, что исцом не дати земские правды да волочить». Религиозные интересы, близкие Шишкину, легко могли привести его к открытию в Библии аргументов в пользу дорогой ему «добродетели» «милостивого суда». В «Послании» Иакова прямо утверждалось: «Суд бо без милости не сотворшему милости и хвалится милость на суде» (II, 13). Зиновий отвечает на этот текст из «Послания» Иакова, истолковывая его в том смысле, что «Божии книги» велят миловать правого, а не вообще требуют милостивого суда. В противоположность взгляду Шишкина Зиновий утверждает: «а Святое Писание сказывает: суд милости не имать; а только имать миловати виноватого, то не помилует правого и огрубит ему, что велит миритися, и казнит его тем, что его волочит. Про то, государь, Божия книги пишут так: суд есть без милости не сотворшему милости. И еще пишет: хвалитца милость на суде. Смотри, государь, Божиих книг, как велят творити суд и виноватого миловати не велят, пишут: суд милости не имать. Так же, государь, только не миловати правого ино запрещают и пишут: суд есть без милости не сотворшему милости».
Для Зиновия понятие гражданского закона в конечном счете растворялось в понятии закона божественного. Во всех случаях законопреступления нарушался божественный закон. Сутью наказания являлось поэтому отмщение нарушителю божественных заповедей. Наказание выступало как месть, и любые человеческие соображения об обстоятельствах преступления и тем более о личности преступника входили в понятие «милости», что казалось Зиновию крамолой, едва ли не ересью. Конечно, Зиновий не называет в своем «Послании» Шишкина ни крамольником, ни еретиком, к чему и не было никаких оснований. И все же от нас не должна ускользнуть примечательная психологическая деталь. К какому источнику потянулись руки недавнего ученика Максима Грека в его ортодоксальной отповеди дьяку Шишкину? Источником, навеявшим Зиновию его отповедь, оказывается отрывок из Иоанна Златоуста, включенный Иосифом Волоцким в «слово» об осуждении еретиков! Сопоставим памятники:
| «Послание» Зиновия Шишкину |
«Просветитель» |
| Великий Иоанн Златоуст пишет так: только по воли Божьей убийство кто сотворит, и то убийство больши всякой милости пред Богом, а только не по воли Божии милование кто сотворит, и та милость злее есть всякого душегубства пред Богом. Да к тому послушество приводит, коли Саул царь изымав Ага- га царя пощадил и Самуил пророк пред Саулом того Агага но- жем заколол, и за то Агагово пощадения Господь Бог того Саула от царства изринул. А егда Ахав царь ассирийского царя поймав отпустил, и в то время пророк Божий пришед к человеку веле себя бити и человек тот побоялся бити пророка, и не бий, а за то того человека лев съел по слову пророчю: и пророк иному человеку велел себя бити, и той человек бил его и розби ему лице, и тому человеку спасение даровася. Не бивый, государь, пророка погибе, а бивый пророка спасеся. |
Наказует и учит священный Златоуст сице глаголя: «Еже убо по воли Божии бываемо, аще и озлобити мнится, всех есть добрейши, а еще чрес волю Божию и не угодное оному, аще и изрядно быти мнимое всех есть злейши и законопреступнейши. Аще убиет хто по воли Божией, человеколюбия всякаго есть лучшии убийство оно. Аще и пощадит хто, человеколюбьствуя чрес угодное оному убийства всякого непреподобней- ши будет то пощадение: не естество бо вещем, но Божии судове добра и зла сия быти творят». Да новыкне- ши, яко се истинно есть, послушай реченных. Пощади некогда чрес божественную волю Агага, царя амали- кова, Саул царь израилев, и за се пощадение приат от Бога, осужение, и не точию сам, но и все семя его. Тако же царя асирийска Адера ем Ахав, паче угоднаго Богов и снабде, и со многою отпусти его честию, и пророка некоего посла Бог ко Ахаву глаголя: «Тако глаголеть Господь: яко отпустил еси ты мужа губителя от руки твоея, душа твоя вместо душа его, и людие твои вместо людей его». Подобно же сему пророк некий пришед ко искренему своему: «Словом Господним бий мя», и не восхоте человек он бити его, и рече к нему: «Занеже не послуша гласа Господня, се ты отидеши от мене, и поразит тя лев», и отиде от него и обрет его лев, и порази его. И обретает человека иного и рече: «Бий мя», и бий его человек той, и сокруши лице его. Что убо будет сего преславнейши, — бивый пророка спасеся, а пощадевый мучен бываше?[646] |
Для тех, кто помещал источник нравственного в потусторонний мир, логично было настаивать на «суде Божьем» и объявлять вредной канителью и «милостью, злейшей всякого душегубства» взыскательное изучение каждого судебного казуса, принимая во внимание сопровождавшие его обстоятельства, учитывая в наказании и его нравственное значение. На последнее указывал еще Максим Грек, правомерно обращаясь к авторитету Менандра: «к подручником кротость растворена со устрашением государским на исправление их, а не на погубление»
[647]. Здесь наказание уже не выступает как месть.
Мы ссылались выше на неизвестного писца конца XV в., толковавшего суд «по правде» как суд, руководствовавшийся «и разумом и душою». Но в адрес Шишкина мы читаем у Зиновия Отенского: «А еще, государь, судия не души поставлен судити, но дел их судити поставлен».
В этих словах Зиновия мы видим указания на самую суть правовых воззрений Шишкина, не отделявшего человеческих поступков от личности преступившего, а наоборот, принимавшего во внимание при рассуждении тех или иных дел совокупность индивидуальных обстоятельств и особенностей.
Взгляды Шишкина были прогрессивными, но не являлись исключением по отношению к общественно–правовым идеям публицистов его времени. Во–первых, круг применения Шишкиным своих взглядов следует, по–видимому, ограничить областью гражданских дел. Что же касается уголовных дел, «лихих дел», непосредственно угрожавших феодально–государ- ственным интересам, то расхождения между взглядами Зиновия и Шишкина в этой сфере вряд ли были велики. «Послание» имеет в виду судебную политику Шишкина в гражданских делах и вопрос об уголовном судопроизводстве обходит. Уже сразу по прибытии в Новгород Шишкин дал почувствовать волновавшемуся населению «крепость» государственного закона, что выразительно отмечено летописцем.
Во–вторых, под «милостью» Шишкина, против которой так энергично протестует Зиновий, не следует понимать судейскую сентиментальность и благодушие. Просто Шишкин понимал и применял закон не формально, а в соответствии с его духом, может быть, и более свободно, чем этого хотели и сами законодатели.
Следование Шишкиным духу, а не только букве закона, который и сам по себе не удовлетворял Зиновия, — вот что претило его абстрактно–формальному мировоззрению, тем более что великокняжеский дьяк на этом же законном основании вторгался в материально–имущественные интересы церкви и ее привилегии.
Мировоззрение Шишкина, поскольку оно определяется из полемики с ним и по сохранившимся фактам его деятельности, заслуживает внимания еще в одном отношении: оно показательно как пример, свидетельствующий о своевременности, об органической связи с жизнью вопросов, которые волновали русскую публицистику в первой половине XVI в.
В данном случае имеется в виду публицистика Федора Ивановича Карпова. Понимание законов, долженствующих быть, идеального Государства Правды в главном близко к тому, что отличало понимание законов дьяком Шишкиным. Очень трудно допустить, что подобно Карпову обращался к социальным и политическим теориям античности и Шишкин. Он не принадлежал ни к числу выдающихся политических деятелей своего времени, ни к числу его идеологов. Он был незаурядным, но все же провинциальным великокняжеским дьяком.
НА ПЕРЕЛОМЕ КУЛЬТУРНЫХ ЭПОХ (Вместо заключения)
В течение середины второй половины XVI — первой трети XVII в. осуществился поворот от культуры Древней Руси к культуре России Нового времени.
В обновляющем культурном процессе выявляются и элементы культуры Возрождения, даже в ее итальянском варианте, но ни в каком варианте Возрождения русская культура Нового времени подобий не имела. Она отличалась «лица необщим выраженьем» и вместе с тем была восточноевропейским театром культуры Нового времени.
Охарактеризуем беглыми штрихами культурные явления России XVI в., большая часть которых относится к хрестоматийным примерам.
Первостепенное значение для хода культурных процессов имело развитие городов. Сначала скажем о стольном граде Москве. Она была и в XVI в. преимущественно деревянной, но по облику своему выделялась среди других городов западноевропейского и восточноевропейского средневековья. Мы имеем в виду сложившуюся к исходу XVI в. радиально–кольцевую систему города, имевшую в центре величественный ансамбль Кремля. По крайней мере о Кремлевском ансамбле мы можем говорить и как о решенной задаче не просто архитектурного значения, но об осуществленной градостроительной задаче. Не была Москва и сплошь деревянной, что относится не только к культовым зданиям, но, и это симптоматично для новых социальных и культурных веяний, и к сооружениям гражданского назначения, в том числе жилым строениям. Летописные известия о московских каменных палатах богатейших купцов и знатных бояр в конце XV в. пополнены наблюдениями современного русского историка жилого каменного зодчества в России А. А. Тица
[648].
Показательно само по себе и создание в конце XVI в. Приказа каменных дел, ведавшего каменным строительством в государственном масштабе, сразу проявившего себя, но широко развернувшего свою деятельность уже в начале XVII в. Ареал распространения каменного жилищного строительства в XVI — начале XVII в. включает в себя Новгород, Псков, Рязань, Ростов, Углич, Ярославль, ряд других населенных пунктов. Что касается московских культовых зданий, построенных в XVI в., то обращает на себя внимание тот факт, что они мало были приспособлены для отправления культовых действий, как, например, знаменитая церковь Вознесения в Коломенском; это — архитектурные монументы, мемориальные памятники в честь выдающихся исторических событий; таков среди прочих храм Василия Блаженного, увековечивший победу России над Казанским ханстввм — одним из преемников Золотой Орды.
Новые культовые здания в Москве выступают в социально- эстетической функции мемориальных сооружений, и это должно быть отмечено и как явление культурного прогресса, и как факт, благоприятствовавший творческому содружеству русских мастеров–зодчих с их итальянскими коллегами, представлявшими в XV-XVI вв. в Москве архитектуру Возрождения. Мы прежде всего имеем в виду Аристотеля Фиораванти, Марко Руффо, Пьетро Солари. Дело даже не в том, что в наружной декорации, например, Архангельского собора, построенного архитектором Алевизом Новым, имеются прямые цитаты архитектуры итальянского Возрождения, как и в отделке фасадов Грановитой палаты, построенной итальянцами Марко фрязиным и Пьетро Солари. Соблазнительно (и не без оснований) усмотреть черты архитектуры итальянского Возрождения и в великолепном памятнике древнерусского зодчества — церкви Вознесения села Коломенского. Есть основания думать, что в Коломенском трудился итальянский архитектор. Не исключено участие итальянских зодчих и в других храмовых постройках в Москве и даже вне ее; и так было в течение едва ли не всего XVI столетия. Это были, как правило, мастера из городов Северной Италии. Мы мало знаем о них, но достоверно, что они знакомились с лучшими образцами древнерусской архитектуры и работали с большим тактом, не в ущерб русской архитектурной традиции, а в ее обогащение и обновление.
В послерублевские десятилетия продолжало свой путь богатое духовным содержанием, неповторимо прекрасное изобразительное искусство. Оно было на подъеме, хотя уже искусство Дионисия предвещало и возможность перемен. М. В. Алпатов, как упоминалось, открыл для нас шедевр русского изобразительного искусства конца XV в. — икону Апокалипсис Успенского собора, сооружение которого связано с именем Аристотеля Фиораванти. История не сохранила известий о создателе иконы Апокалипсис. Художник работал в русле традиций древнерусской живописи, но творчество его имеет созвучия с «Рождеством Христовым» Ботичелли, фресками «Станцы делла Сеньятура» Рафаэля, Сикстинским плафоном Микельанджело.
В древнерусском изобразительном искусстве широко представлена книжная миниатюра. Лицевой летописный свод второй половины XVI в., включающий 16 тыс. миниатюр, может быть по праву назван художественной эпопеей. Одна из миниатюр изображает итальянских архитекторов, представляющих князю завершенную ими постройку Грановитой палаты
[649]. Наиболее поражающим в миниатюрах Лицевого свода является широкое обращение их исполнителей к изображению природы. В одних случаях природные явления, как знамения, предвещают и сопровождают те или иные грозные события исторической жизни. В других миниатюристы вводят элементы пейзажа, иноща очень широко, избирая предметом изображения народные бедствия — засуху, голод, неурожаи или, напротив, радостно фиксируют годы изобилия плодов земных. Но имеются листы (и они не единичны), которые отведены единственно изображению состояний и явлений природы. О. И. Подобедова с полным основанием заключает, что «древний мастер–миниатю- рист создал первые произведения собственной пейзажной живописи»
[650]. В изображении природы миниатюристом сказались его непосредственные жизненные наблюдения, переданные с подлинным поэтическим чувством. Не менее значительно в плайе изучения культурного прогресса в XV—-XVI вв. обращение миниатюристов к жанровым мотивам, к передаче сцен земледельческого, строительного труда, народной жизни, восстаний, торговли и т. п.
Новые явления и веяния, отмечающие архитектуру и изобразительное искусство в России XV-XVI вв., в неменьшей степени сказались на древнерусской литературе. Это прежде всего выразилось в обращении ее к светским сюжетам. В репертуаре древнерусской письменности появляется серия переводных художественных произведений. Особенно важно то, что они завоевывают прочный и все более ширящийся круг читателей («Сказание об Индийском царстве», «Троянские притчи», «Александрия», «Повесть о Стефаните и Ихнилате», «История Троянской войны» итальянского поэта Гвидо де Колония и др.). Среди оригинальных произведений русской литературы XV в. выделим «Повесть о Басарге» и «Повесть о Дракуле». В первой — сын купца Басарги решает загадки отрицательного героя царя Несмеяна и лишает его трона. Торжествуют находчивость, разум, для которых ступени социальной иерархии не преграда. Эта повесть позволяет вспомнить новеллы Саккети. «Повесть о князе Дракуле» имеет варианты в европейской литературе. Здесь противостоят две трактовки: одна — немецкая, осуждающая Дракулу как «великого изверга», другая — русская и итальянская (Бонфони), одинаково оценивающая Дракулу; противопоставление жестокости — справедливости не абсолютно.
Немецкий печатник Варфоломей Готан с успехом подвизался в Новгороде. С немецкого был переведен один из «летучих листков» Готана — «Прение живота со смертью».
Важным фактом культуры стала «Хроника всего света» Мартина Вельского (ок. 1495—1575 гг.) — выдающегося польского эрудита. Она выдержала ряд изданий еще при жизни автора и, как установила Н. А. Казакова, была дважды переведена в России, а именно: между 1551—1555/6 гг. (перевод издания «Хроники» 1551 г.) и в 1584 г. (перевод издания «Хроники» 1564 г.)
[651]. «Хроника» Вельского давала обширный географический, страноведческий, исторический материал о всем западном мире. Она широко отзывалась на важнейшие события общественно–политической и идейной жизни западного мира конца XV — первой половины XVI в.
Остановимся на интересах, проявленных в русской читательской среде к сочинениям испано–итальянских гуманистов.
В 1968 г. Н. А. Казакова и JI. Г. Катушкина опубликовали древнерусский текст сочинения Максимилиана Трансильвана «О Моллукских островах» и исследование о нем
[652]. Авторы пришли к выводу, что перевод почти адекватен. Купюры немногочисленны и ущерба для содержания сочинения не приносят. Авторы отмечают трудности, испытанные переводчиком и связанные с поисками языковых соответствий к некоторым латинским терминам и географической номенклатуре сочинения. Были и трудности, объясняемые литературно–гуманистическим стилем, ставившим перед переводчиком нелегкие задачи. В русском переводе сочинения Максимилиана Трансильвана излагаются история проекта плавания Магеллана, ход и результаты его путешествия. Ничего не умалено переводчиком из того, что относится в сочинении к идеализированному описанию островов Борнео и Суматра, высокой морали их аборигенов, противопоставленной корыстолюбию многих соотечественников Максимилиана Трансильвана — рыцарей грабежа и наживы. Авторы приходят к выводу, что наиболее характерные особенности перевода свидетельствуют о том, что переводчик «предназначал перевод не просто для себя, а для широкого читателя и стремился сделать для него свою работу как можно более доступной»
[653].
Представляется возможным высказать некоторые суждения, подкрепляющие аргументацию авторов. Дело в том, что в русском обществе XV-XVI вв. популярны были представления о далеких «счастливых землях». Отношения в этих «счастливых землях» — счастливых миром, правдой и изобилием (мы писали о них в книге «Народная социальная утопия в России»
[654]) — созвучны описанию Борнео и Суматры в сочинении Максимилиана Трансильвана. Это сочинение, помимо всего прочего, было и занимательным чтением, особенно если принять во внимание повышение в русском обществе XV-XVI вв. интереса к географическим знаниям, обостренного и тем, что это было время русских географических открытий, других, нежели испано–португальские, но тоже великих.
В XV-XVI вв. русские мореплаватели и путешественники углубились в области Северо–Востока Европы и Западной Сибири, освоили обширные участки водного пространства Северного Ледовитого океана. Но, быть может, особенно взволнованное отношение читателя к сочинению о путешествии Магеллана было обеспечено начинавшемуся уже становлению гуманистических начал в русской культуре. Не только «гуманистический стиль» сочинения Максимилиана Трансильвана, доставивший много забот его русскому переводчику, не только конкретное содержание сочинения, сколь оно ни было увлекательно, что отметили, но и чем ограничились публикаторы, подвиг Магеллана — вот, что захватывало! Воспользуемся прекрасными словами Стефана Цвейга в его книге «Подвиг Магеллана»: «…вместе с тщетно искомым в течение тысячелетий объемом земного шара — человечество впервые уяснило себе объем своей собственной мощи: огромность преодоленного пространства впервые помогла ему заново радостно и смело осознать собственное величие»
[655].
К какому времени относится русский перевод сочинения Максимилиана Трансильвана? Н. А. Казакова и JI. Г. Катуш- кина относили перевод к 20–м гг. XVI в. и связывали его с посещением русскими послами Испании в 1525 г. Но, принимая во внимание соображения, высказанные академиком М. П. Алексеевым в статье «Московский подьячий Я. Полу- шкин и итало–испанский гуманист Педро Мартир»
[656], можно предложить чуть более раннюю дату. Из письма Педро Мартира (1457—1526 гг.) итальянскому архиепископу Хуану Руфо от 27 февраля 1523 г. выясняется, что Педро Мартир (д'Ангьера) познакомился в Вальядолиде с первым русским послом в Испании Яковом Полушкиным. Педро Мартир, официальный историограф Карла V, был лицом, поощрившим Максимилиана Трансильвана описать Магелланово путешествие, так сказать по свежему следу. Максимилиан Трансильван упоминает Педро Мартира в своем сочинении (это вошло и в русский перевод). Поскольку Н. А. Казакова и JI. Г. Катушкина установили, что перевод сочинения Максимилиана Трансильвана сделан с издания 1523 г., а Полушкин возвратился из Испании в Москву никак не позднее 1524 г., во всяком случае в самом его начале, то ясно, что он и привез сочинение Максимилиана Трансильвана, полученное из рук самого Педро Мартира. Это была новинка европейской гуманистической литературы, ставшая, как выясняется, известной в Москве в самом недолгом времени после ее появления. Но Педро Мартир знаком был не только с Магелланом, но и с Христофором Колумбом и Васко де Гама. Коль скоро предметом разговоров Педро Мартира с Полушкиным явилось путешествие Магеллана, в общении со своим русским собеседником он едва ли умолчал о других великих географических открытиях, историографом которых сам и являлся
[657].
Заметим, что адресат письма Педро Мартира о беседе с Яковом Полушкиным — архиепископ Хуан Руфо был тем лицом, к которому адресовалась в форме послания знаменитая книга Джовио Паоло (Павла Иовия), записанная по рассказам Дмитрия Герасимова во время его дипломатической миссии в 1525—1526 гг. к папе Клименту VII, — «Книга о посольстве». Итак, один и тот же адресат как у Педро Мартира, так и у Джовио Паоло (Хуан Руфо), одна и та же тема — Россия, одно и то же время. И информаторы Педро Мартира и Джовио Паоло — русские: в первом случае Яков Полушкин, во втором — Дмитрий Герасимов. Так складывалась культурная традиция взаимных интересов к России в Испании и Италии и к Испании и Италии в России в первой четверти XVI в.
В конце 30 или начале 40–х гг. XVI в. из-под пера Максима Грека выходит сочинение с разделом о плавании через Гибралтар
[658] («Гадир»): «Еже бо чрез Гадир непрепловно Гадира еллини мудрецы наричают конец земли… идеже море узко якоже реки быстрейше, его же со обеих стран береги пришли высочайши аки горы, их же столпы иралейски именуют («Геркулесовы». —
А. К.)… И древним убо людие чрез Гадир плыти не умеяху, паче же не дерзаху; нынешнии же люди португальсгии, испанстии со всяком опавством выплывают корабли великими, не давно почали, лет тому 40 или 50… и нашли островов много, иных убо обитаемых людьми, а иных пустых, и землю величайшу глаголемую Куба, еяже конца не ведают тамо живущеи. Нашли же еще обошедше всю южскую страну (Африку?) даже до востока солнца зимнаго ко Индии острови семь Молукиди нарицаемых, в них же родитца и корица и гвоздики и ины благовонны ароматы, которыя дотоле не были ведомы ни единому человеческому роду, ныне же всеми ведомы королем испанским и португальским (т. е. благодаря этим королям. — Л. К.)… и ныне тамо новый мир и ново составление человеческо»
[659].
Нисколько не умаляет познавательного значения экскурса Максима Грека в историю великих географических открытий тот факт, что сочинение об островах «Молукиди нарицаемых», но гораздо более полное, уже имелось в русской письменности лет за десять до того — имеем в виду сочинение, которое привез Яков Полушкин. Максим Грек говорит о «дерзании» испанских и португальских мореплавателей как о подвиге. А дерзание действительно было велико. Устремление к неизведанным параллелям и меридианам географической сетки звало и к новым широтам и высотам на карте исторического развития духовной культуры. Ибо рушились вековые представления, идущие от Птолемея, замкнувшего мир Атлантикой как бесконечной и заповедной для человека акваторией, — представления, господствовавшего в течение почти всей эпохи средних веков.
Мы обратились за примерами, главным образом относящимися к аспекту культурных связей русского общества с зарубежными странами, но не с единственной целью показать, что русская культура отозвалась на те или иные события и факты культурной жизни других народов. Главным культурным фактом является своеобразие культурных связей, их адреса.
Изучение этих вопросов как самодовлеющих необходимо, но недостаточно. Более плодотворным представляется их обсуждение в рамках закономерностей, присущих культурно–историческому процессу средневекового мира. Для средневековья характерно возникновение обширных культурных регионов. Они объединяли разные этносы, входившие в разные государственные образования. Факторами культурного единства западноевропейского культурного региона выступал католицизм и латинский язык как основной язык образованности, просвещения, науки. Другой европейский культурный регион — византийско–славян- ский. Здесь фактором культурного единства выступала другая ветвь христианства — православие.
В исследованиях, имеющих своим предметом литературу и искусство Древней Руси, давно были отмечены и изучены так называемые первое и второе южнославянские культурные влияния. Затем вопрос об этих влияниях стал рассматриваться в плане культурных взаимовлияний Руси и югославянских народов. Дальнейшая разработка вопроса утвердила понятие о византийско–славянской культурной области. «Аналогичное развитие общественного быта, — писал югославский исследователь В. Мошин, — при мощном воздействии общего внешнего культурно–исторического фактора — Византии, которая втянула православное славянство в круг общих религиозных и философских представлений, и общее славянское письмо придали русской и южнославянским литературам значение общей православно–славянской литературы. Создавшаяся под влиянием этих факторов русско–южнославянская литературная общность в течение ряда столетий была столь тесной, что во многих случаях — как в смысле идейного содержания, так и в отношении художественно–литературного оформления — очень нелегко определить, в какой среде первоначально возникло то или иное литературное произведение. Созданное в одной среде, оно в периоды живых политических, экономических или культурных, в частности церковных, связей очень быстро переходило в другую область общего культурного района и легко включалось в тамошнюю литературную сокровищницу»
[660].
Не внешние связи народов в их распространении на область культуры, а отношения в семье культур (мы, например, говорим о языковых семействах) — так исследователь ставит проблему. Аналогичная постановка проблемы дана в исследовании болгарского ученого И. Дуйчева «Центры византийско–славянского общения и сотрудничества».
Отмечая, что значение греческого языка как фактора культурного единения между Византией, с одной стороны, и славянами южными и восточными — с другой, было невелико,
Дуйчев пишет: «Более глубокое и продолжительное воздействие оказывало другое звено, скреплявшее византийское государство и его культурную общность — православное вероисповедание… Православие превратилось в одно из самых важных средств для приобщения южных и восточных славян к религиозной, то есть культурной и политической жизни Византийской империи»
[661]. И дальше: «В более поздние века создается настоящее византийское «содружество наций» как общность богатой и разнообразной культуры, развитие которой не было связано с определенной национальностью, не вмещалось в границы империи, все более ее стеснявшие и в действительности пережившие империю»
[662].
Конечно, культурное единство, о котором идет речь, было единством в многообразии. Культурные регионы сложились и развились в эпоху средневековья. Они были конфессиональны. В их конфессиональной очерченности происходил культурный взаимообмен, и каждая из них противостояла другой. Католическая церковь вела ожесточенную полемику с «греческой схизмой», как и православная богато представлена полемическими сочинениями против «латынства». В мире средневековой культуры находили место межрегиональные связи, но это уже другой вопрос, рассмотрение которого в нашу задачу не входит. Католическая церковь, как и православная, вела полемику, обращенную к еще одному культурному региону — исламскому. Полемика представлена широко в средневековой литературе, как католической, так и православной. Это — литература, обличавшая «сарацин», «агарян», «измаильтян» и т. д. В свою очередь исламская литература полна обличениями христианства. Менее всего христианские церкви обличали религиозные системы, идеологически замкнувшие другие культурные регионы — Дальневосточную и Индийскую, в которых господствовал буддизм, разделявший власть над умами в первом случае с конфуцианством, во втором — с индуизмом. Они менее, чем исламская культура, за которой стояли мощные арабские халифаты и среднеазиатские государственные образования, воздействовали на исторические судьбы народов Европы.
К чему вело распадение культурных регионов, начало которого, наиболее быстрое и полное его выражение происходило в католической Европе? Направление этого процесса, но только направление, вело к постепенной интеграции региональных культур в мировую.
Исторический процесс на путях интеграции культурных регионов был и неравномерным, и длительным, и достигавшим лишь той или иной степени завершенности. С самого начала он был процессом идейного противоборства сторон. В идейную борьбу были вовлечены разные общественные слои — народные низы, бюргерство, дворянство, светские и духовные феодальные магнаты. В этом противоборстве столкнулись Реформация и
Контрреформация, возрожденческая и гуманистическая культура с конфессиональными культурами. Самое общее, что характеризует культуру Нового времени в отличие от культуры средних веков, самое общезначимое и коренное, в какие бы идеологические формы это ни облекалось, является открытость культур, их всемирная отзывчивость и встречные движения. И в этом смысле русская культура XVI в. уже принадлежала культуре Нового времени.
Краткая сводка культурных фактов, перечисленных выше (ее можно было бы значительно умножить), имела немецкие, итальянские, испанские, польские адреса. Развитие русской культуры как культуры Нового времени знало перерывы, было далеко не прямолинейным и сопровождалось откатами назад, как, например, во второй половине XVI в., но являлось необратимым. Это в первую очередь относится к всемирной отзывчивости русской культуры, что обнаруживается во множестве культурных фактов даже второй половины XVI в., наименее благоприятной для культурного развития. Это можно показать на незначительном с первого взгляда, но в действительности в высшей степени симптоматичном явлении. Мы имеем в виду «Пространный хронограф», известный в версиях 1599 и 1601 г. Он в свою очередь был «хроникой всего света». Но какой! «Хроника» перемежается статьями церковно–обличи- тельного и церковно–назидательного содержания. В таком составе статей «Пространный хронограф», по словам его исследователя О. В. Творогова, отвечал «идеологической обстановке» засилья охранительных начал и вводил в русло «христианского благочестия» заключенную в нем историко–стра- новедческую информацию
[663]. Такова была церковная реплика на общественную потребность в расширении умственного кругозора, пресечь которую было невозможно, разве что взять ее под свой контроль. Иного дано не было.
Освобождение духовного развития общества, замкнутого дотоле в конфессиональные рамки, и, следовательно, открытие перед ним широчайших перспектив осуществлялось и процессуально (временная протяженность нового культурного процесса), и на разных идейно–культурных уровнях. То и другое детерминировалось ходом социально–экономического процесса. Освобождение культуры от конфессиональной ограниченности прежде, чем это привело к ее секуляризации, происходило и на религиозных путях, заключавших возможность отрицания и преодоления конфессиональной идеологии и разделения людей по конфессиональному признаку.
В каких конкретно идеологических формах осуществлялся переход культуры Древней Руси к культуре России Нового времени? Для ответа на вопрос нам предстоит обратиться к судьбам русского религиозного свободомыслия второй половины XVI в. за русским рубежом, а также привлечь материал отечественной истории на отрезке первой трети XVII в., когда в составе беглых крестьян и холопов, участников событий Смутного времени, на родину вернулись и молодые поколения русских свободомыслящих людей, закаленных опытом идейной борьбы на польско–литовском театре реформационно–гуманисги- ческих движений. Скажем наперед, вхождение России в новую культурную полосу осуществлялось не в виде идейно–культур- ного переворота, каким явились Реформация в Германии или Возрождение в Италии. И не следует искать примет таких переворотов в отечественной истории XVI-XVII вв. Шли нараставшие поворотные сдвиги, определившие новое лицо отечественной культуры в XVII в. Это был эволюционный, а не революционный культурный процесс, запечатлевший и приметы возрожденческой культуры. Его идейной основой явилась гуманистическая мысль, духом гуманизма овеяны все плоды новой русской культуры. В культуре XIV-XVI вв. прослеживаются явления, которые, возможно, и могут быть классифицированы и квалифицированы как элементы Предвоз- рождения и Возрождения, но не в этом, не в равнении на эти высочайшие образцы, не в том, чтобы в них видеть «точку отсчета» для истории отечественной культуры, по нашему разумению, суть дела. «Общий язык» культуры становился действительно таковым как для ее представителей в России, так и в странах зарубежной Европы.
Фактом, не вызывающим сомнений, является гуманистическая ориентация всех отраслей отечественной культуры, отчасти уже в первой половине XVI в. Но и гуманизм — поливариантное явление культуры. Среди его вариантов нашел место такой, как гуманистическое христианство. Именно в этом качестве формировались и развивались русские еретические движения, особенно с рубежа XV-XVI вв. От них шли радиальные круги, о которых мы можем судить по творчеству русских мыслителей, по явлениям художественного творчества, развитию гуманитарных и природоведческих знаний, в которых отсутствует еретическое заострение, в чем и не было необходимости, но неизменно присутствует личностное начало, самовластие души и ума.
Есть в истории культуры и такая проблема, как проблема забытых ценностей. И мы предварим изложение, в котором введем и новые данные и следующие из них выводы, обращением к трудам Н. С. Тихонравова. Опыт исследования древнерусской литературы привел его к вопросу, не сложился ли в русской действительности XVI-XVII вв. человек новой духовной формации, ставший носителем новых идей и литературным героем своего времени. Внимание Тихонравова привлекла упоминавшаяся выше «Повесть о бражнике» как симптом переходной культурной эпохи. Надо признать, что вопрос, поставленный Тнхонравовым η его исследовательский анализ «Повести» остаются в полную силу актуальными.
Поскольку героем «Повести» является бражник, стучащийся в ворота рая, Тихонравов рассматривает ее в круге всего литературного цикла хождений по раю и аду, представленному в древнерусской письменности. Напомним, что отечественным исследователям удалось обнаружить фрагмент «Повести о бражнике» в списке первой четверти XVII в., тоща как Тихонравову она была известна по спискам второй половины XVII в. «Древнейшие памятники этого цикла, — констатирует Тихонравов, — открывают доступ в земной рай только святым и аскетам… Земного рая достигают Зосима, не вкушавший сорок суток ни пищи, ни пития, Агапий, желавший уведать, для чего люди оставляют жену, детей и идут в монастырь, благочестивые отшельники вроде Макария римского…» Тихонравов продолжает: «Новгородский владыка говорит о своих духовных детях, нашедших земной рай на горе, но не возвратившихся оттуда» — и далее напоминает о московских сказаниях XV в. (это, конечно, «Повести Пафнутия»), придающих видениям рая «уже… аллегорический смысл». Итак, заключает Тихонравов, «сомнения в существовании земного рая растут, и то, что в XIV веке было в глазах новгородского владыки (Василия Калики, выступившего против тверского владыки Федора, поскольку тот отрицал земное существование рая. —
А. К.) ересью… то в XVII веке выражается сатирическою пословицею: «Новгородский рай нашел!«
[664].
Замыкает круг «Повесть о бражнике». Среди характеристик «Повести о бражнике» как явления общественной мысли мы отдаем предпочтение характеристике, предложенной Тнхонравовым: «Повесть о бражнике» пародирует древние сказания этого цикла; она проводит мысль, что жизнь не должна быть бичеванием плоти, что материя имеет свои неотъемлемые права. В новозаветных святых, апостолах, евангелистах бражник открывает человеческие увлечения, не помешавшие им достигнуть рая… Евангелисту, который замыкает веселому гуляке врата рая, этот «миролюбец» (пользуемся выражением Максима Грека), «плотолюбец, толстое телище» (как называет Аввакум никониян) говорит: «Выдери из Евангелия тот лист, где написано: любите друг друга». В складе понятий бражника не выражается ли окрепшее направление новой исторической эпохи?.. Не высказывается ли в бражнике человек, созревший для реформы и готовый встретить ее горячим сочувствием? Нет ли, наконец, в этом новом литературном типе XVII века черт, которые роднят его с великим двигателем этой реформы? Как много исторических перемен должно было совершиться в народном быту и общественном сознании, что на месте «Хождения Богородицы по мукам» стала «Притча о бражнике»!«
[665]' Тихонравов имел в виду реформы петровские. Он писал о новом периоде в истории литературы всегда в связях с историей общественной мысли.
Оправдан и перспективен вопрос, поставленный Тихонраво- вым: «Не высказывается ли в бражнике человек, созревший для реформы и готовый встретить ее горячим сочувствием?» Иными словами, не отражают ли явления русской духовной культуры первой четверти XVII в. вступление в историческую действительность поколений людей, расторгнувших «связь времен», однако не более чем требовало высвобождение элементов нового развития, новых идейных ценностей и ценностных ориентаций. Тихонравов не входил в глубинную суть обще- ственно–экономических процессов, которым были более или менее синхронны подмеченные им явления нового идейно–культурного развития. Тех же представителей дореволюционной исторической науки, которые изучали социально–политическую борьбу этого периода, не очень интересовали сюжеты, составлявшие прямую область истории литературы, вообще духовной культуры.
Однако отметим монографию С. Ф. Платонова «Очерки по истории смуты в Московском государстве XVI-XVII вв.», вышедшую первым изданием в 1899 г., и предшествовавшее ему исследование «Древнерусские сказания и повести о смутном времени XVII века как исторический источник» (1888). О последнем справедливо сказать, что оно принадлежит и изучению истории русской литературы. Отметим близость характеристик Тихонравова и Платонова. «Из нашего университета, — писал Платонов, — вместе с навыками научной критики я вынес и стремление к отвлеченным историческим построениям и веру в то, что плодотворна только та историческая работа, которая идет от широкой исторической идеи и приводит к такой же идее… я не забывал общей схемы русской исторической жизни и остановился на смутном времени. Мне представлялось, что это время является историческим узлом, связующим старую Русь с новой Россией»
[666]. И независимо от Тихонравова, основываясь на собственном научном опыте, Платонов писал: «Смута… выдвинула вперед простого дворянина и «лучшего» посадского человека. Они стали действительной силой в обществе на место разбитого боярства. Произошла, словом, смена господствующего класса, и исчезли последние остатки старого социального режима»
[667]. В исторической жизни выдвинулись, по мнению Платонова, новые герои — «дворянин и «лучший» посадский человек», новые герои пришли и в литературную жизнь, как об этом писал Тихонравов.
В этих общих пределах выводы двух выдающихся ученых, разных по общественному и политическому мировоззрению, несхожих по особенностям личного склада, совпадают. Положения, выдвинутые Тихонравовым и Платоновым, а именно: 1) появление в социальной жизни (и отражение в духовной культуре) «нового человека» и 2) обусловленность этого общественным кризисом XVI в. и его разрешением в период Смуты и теперь еще мало разработаны, да они и очень сложны по существу. И сложность здесь объективная — неразвитость, диффузность самого исторического процесса в XVI-XVII вв. Перед исследователем истории русской литературы и культуры в данном случае, пожалуй, стоят проблемы более «податливые», нежели перед исследователем социально–экономической истории. Развитие духовной культуры, литературы, науки может далеко вырываться за пределы своего времени.
Духовная история русского общества, выдвинув еще в первой половине XVI в. проблему самоценности человека, страстно дебатировавшуюся представителями всех общественных кругов, ее сторонниками и противниками, опережала ход социально- экономического развития страны.
Перелом культурных эпох, подготовленный мыслителями первой половины и середины XVI в., коща наряду с проблемой самоценности человека и в сущностной связи с ней была выдвинута проблема равенства народов и вер
[668] и «самобытия» мира, определился на грани XVI-XVII вв., закрепился в первой трети XVII в. События Смутного времени, охватывающие и восстания крестьян, холопов, горожан, и острейшую борьбу в господствующих слоях, и отечественную оборону от иностранных интервентов, расплетали узлы противоречий исторического развития России. Беспрецедентность и чрезвычайность событий привели самого выдающегося отечественного исследователя крестьянской войны 1606—1607 гг. И. И. Смирнова к характеристике: «Восстание Болотникова является наиболее крупной как по масштабу, так и по значению крестьянской войной в России. Ни восстание Разина, ни Пугачевское восстание не могут идти в сравнение с восстанием Болотникова ни по размерам территории, охваченной восстанием, ни по числу участников восстания, ни по силе того удара, который был нанесен… по основам социального и политического строя феодально–крепостнической России»
[669].
Здесь не обошлось без доли преувеличения. Крестьянские войны XVII-XVIII вв. в России знаменовали ступени восходящего развития классовой борьбы, и не только Крестьянские войны. Великим крестьянским движением, отличавшимся идеологической оформленностью, наступательным, хотя и не насильственным, по нашему мнению, было староверческое движение последней трети XVII — начала XVIII в.
Это было движение гражданского неповиновения, охватившего огромную территорию и «всенародное множество», пользуясь выражением его идеологов. Но не преувеличением является характеристика экстремальности ситуации, вовлекшей в водоворот общественно–политической борьбы все слои населения в период Смуты. Крестьянская война 1606—1607 гг. представляла собой концентрированное выражение коренных противоречий, обусловленных кризисом, переживаемым русским обществом во второй половине XVI в. Это был кризис, охвативший всю жизнь общества, — экономическую, социально–политическую, духовную. Публицисты первой половины и середины XVI в. словно чувствовали, что стоят на пороге каких-то великих перемен, именно великих, судьбоносных. Федор Карпов, Ермолай–Еразм, Иван Пересветов, Максим Грек — публицисты очень разные, едины были в убеждении, что разрабатывают оптимальные проекты преобразований, охватывающих все здание общественной жизни и государственного устройства. А беглый холоп Феодосий Косой помышляет уже не о преобразованиях, но о сломе и сносе самих основ эксплуатации, социального и духовного гнета.
Во второй половине XVI в. голоса смолкают. Настают десятилетия зловещей тишины. В «XVII веке, — пишет Л. В. Черепнин, — поступательное движение как бы возобновляется с того момента, на котором оно было прервано в первой половине столетия событиями опричнины, Ливонской войны, установлением крепостного права».
[670]Нельзя не видеть значительных отличий новой плеяды публицистов — Авраамия Палицына, Ивана Хворостинина, Ивана Тимофеева, Ивана Катырева–Ростовского от их предшественников первой половины и середины XVI в. Публицисты первой трети XVII в. поглощены стремлением разобраться в сумятице событий, извлечь уроки из сложного и кровавого опыта социально–политической борьбы и иноземного нашествия. Они в каком-то смысле трезвее своих предшественников, никаких далеко идущих преобразовательных проектов не предлагают, их внимание направляется к познанию движущих сил исторического процесса. Мы, однако, не слышим голосов идеологов народных низов, каким в середине XVI в. был Феодосий Косой. Каковы были судьбы его идеологического наследия?
Демократическая сатира, начинающая путь в XVII в., сильная обличительными мотивами и широкой сферой распространения, все же остается одной из форм социального протеста и симптомом глубинных идейных процессов в народных низах, о которых мы можем догадываться по масштабу классовой и патриотической борьбы в период Смутного времени. В гипер- болистической формулировке И. И. Смирнова поднят со всем на то основанием вопрос, каким образом возможной стала крестьянская война 1606—1607 гг. В самой общей форме можно ответить, что она соответствовала остроте кризиса второй половины XVI в. Ее результаты не только вырвали для зависимого населения несколько десятилетий свободы от крепостного права, но и сделали осуществимым перелом культурных эпох.
Кризис второй половины XVI в. последовал за переменами в социальной стратификации страны, на что направлены были политические, административные, военные реформы Ивана IV с его «адской машиной» опричнины, не вполне поддававшейся контролю и самого ее изобретателя. Широкая миграция и эмиграция непосредственных производителей, вызванные как опричным террором, так и экономическим регрессом, голодом, массовыми эпидемиями, в свою очередь не могла не колебать созданные общественные структуры. Как реализованные Иваном IV, так и оставшиеся достоянием общественной мысли, проекты преобразований были реформами «сверху». Крестьянская война 1606—1607 гг. несла социальные требования низов. Они облекались и в утопические формы, как, например, первая, если не по времени, то по популярности социально–утопическая легенда о «царе–избавителе». Но и она была порождением реальной действительности, требовавшей преобразований еще в середине XVI в. В результате кризиса второй половины века они стали жизненно насущными и не допускавшими промедления, тем более что внешние вторжения в страну вообще исключали отсрочку действий.
Существовала ли не утопическая, а исторически данная, реальная альтернатива политике, заведшей страну во всеобщий кризис? Вопрос сложнейший. И ответ на него пока не дан, хотя и поставлен исследователями, что в высшей степени актуально.
Путь к кульминации шел через долгую полосу жесточайшего кризиса, выбившего из колеи, сорвавшего с родных мест и выбросившего на далекие земли — русские и не русские — массу производительного населения. Это был горчайший урок социального опыта, между прочим, и опыта преодоления исконной территориальной и общественной ограниченности. Часть этих людей, переживших кризис, как-то обосновавшихся на местах миграции и эмиграции, вернулась в первые годы XVII в. на родину. Бежавшие вразброд, они возвращались в строю, чтобы еще раз поспорить — да как! — с господствующим классом за личную независимость и собственное хозяйство — точку приложения трудолюбия, почина, выдумки, творческих способностей. Они возвращались к родным местам для дотоле невиданной пробы сил в борьбе с господствующим классом. Совсем немногие из них способны были стать организаторами и идеологами, но и простачками они не были. Очень емко содержание понятия о свободном крестьянстве, да и пребывание на окраинных и зарубежных землях учило немалому.
По словам И. И. Смирнова, «первое место в восстании Болотникова, бесспорно, принадлежит холопам. Об этом свидетельствуют прежде всего масштабы участия холопов в этом восстании»
[671]. Автор приводит и данные о численности холопов, вовлеченных в активную борьбу. Но, как справедливо говорит
И. И. Смирнов, роль холопов в восстании определялась не только их численностью: «Холопы — участники восстания Болотникова — обладали рядом качеств и черт, дававших им возможность играть роль наиболее активного элемента в среде восставших»
[672].
Обратимся к «качествам и чертам», которые обусловили, как писал И. И. Смирнов, возможность «играть роль наиболее активного элемента в среде восставших». Эти «качества и черты» сопряжены с социальными особенностями самой (правда в свою очередь неоднородной) категории зависимых людей, охватываемой понятием «холопства»: «Само положение холопов в общественном строе Русского государства стимулировало их политическую активность и толкало их на борьбу против своих господ. Отношения крепостнической эксплуатации были для холопа гораздо обнаженнее, а формы ее значительно более грубыми и тяжелыми, чем для крестьянина»
[673]. Но чтобы быть в авангарде, требовалось и находиться на более высоком уровне идейного развития по сравнению с массой участников борьбы. И. И. Смирнов (вслед за Б. Д. Грековым) отмечает, что холопы «ближе, чем крестьяне, соприкасались с центрами политической и культурной жизни Русского государства», «в какой-то степени приобщались к культурным условиям эпохи», и то, что «общие условия городской жизни и скопление большого количества холопов во дворах феодальной знати создавали возможность для холопов общаться друг с другом»
[674].
Для И. И. Смирнова «вопрос об участии холопов в восстании Болотникова… есть прежде всего вопрос о беглых холопах». И далее: «Беглые холопы и явились одной из главных сил восстания Болотникова»
[675]. Но отсюда следует, что возможности для холопов стать наиболее активными элементами восстания расширяются и опытом их беглой жизни, а затем оседанием то ли в «украинных городах», то ли в польско–литовских пределах.
В круге источников по истории социально–политической борьбы периода смуты общепризнанное значение принадлежит «Сказанию» Авраамия Палицына. Мы, в частности, узнаем из «Сказания», что по следу, проложенному в свое время Феодосием Косым, множество холопов устремляются в бегство на окраины государства и за его рубежи. Уже фигурирует у Авраамия Палицына и собирательное понятие «бегуны». Это, как их называет автор «Сказания», «вечныя холопи московские». Они собираются, согласно «Сказанию», в «украинные города» и населяют города «северские и польские». В главе о Василии Шуйском автор «Сказания» не оставляет сомнений в том, что «бегуны» составили новый резерв последователей русских реформационных движений на польском, литовском и белорусском театрах: «Братиа же наша Северскиа земли и житилие и польских градов, яко не наказани суще от отец страху Божию и воспитани в безумии и навыкше от многих еретиков, по Украйне живущих, их злым нравом и обычаем, и с ними вкупе ратующе нас. И в них веру еретическую мнози приступишя от неведениа и во всем их закон держаще»
[676].
Эти «Северскиа земли и житилие и польских градов» состояли не из одних «бегунов», ранних («воспитани в безумии») и поздних, но и из коренного русского населения Стародуба, Путивля, Чернигова, Новгород–Северска, каковые города и имеет в виду автор «Сказания». Борис Годунов хорошо знал, что делал, коща посылал в 1601—1602 гг. «на литовский рубеж чинить управу» и выставлял «заставы» на русских западных и юго–западных рубежах
[677]. Было бы неправильно видеть в этих «еретиках» одних католиков. Прежде всего автор «Сказания» говорит, что «житилие» этих городов «навыкше от многих еретиков, по Украйне живущих». Несколькими строками выше он с проклятием пишет про «содружичество москвичем со антихристовы проповедники, с поляки ис лютори всем языком (т. е. реформаторами многих национальностей. — А Ю…«
[678]Не приходится оспаривать, что католики были широко представлены среди «многих еретиков», но все множество «еретиков» католиками не исчерпывалось. Вообще же католическое и униатское влияние встречало среди русского, украинского, белорусского населения, подвергавшегося ему, сильное сопротивление, и оппозиция окатоличению населения западнорусских земель выдвинула такого масштаба деятелей, как братья Стефан и Лаврентий Зизании, Мелетий Смотрицкий, Афанасий Филиппович, а до того и старец Артемий. Но более всего характеризуют русских людей «содружественных люторам», коренных и пришлых, это действия их, которые следует рассматривать не в связи с вражеским хозяйничаньем интервентов в Московском государстве, а в связи с народными восстаниями. Автор «Сказания» пишет: «Безстрашно вземлюще святыя иконы местныя и царскиа двери… свии же святыя иконы колюще и вариво и печиво стояще. Из сосудов же церковных ядяху и пияху, и смеющися поставляху мяса на дискосех и в потирех питие»…
[679]. Это были, конечно, действия пришлых и своеземных еретиков, наиболее бросавшиеся в глаза и давшие их обличителям удобный повод для травли, шельмования, ополчения на них последователей православия.
«Сказание» Авраамия Палицына дает прямые свидетельства как «содружичества» москвичей с католиками и протестантами (лютеранами), так и кощунственных с православной точки зрения действий коренного русского населения: «Бысть бо тоща разорение святым Божиим церквам от самех правоверных, яко капищем идольским прежде от великого Владимира, тоща на славу Божию, ныне же на утеху бесом с люторы»
[680]. Трудно по приводимым отрывкам судить о степени зрелости еретических взглядов участников этого «разорения». Думаем, что параллель с разрушением «капищ идольских» едва ли принадлежит автору «Сказания». Уподобление церквей капищам традиционно в русских еретических учениях, например в наиболее близком по времени и среде еретическом учении Феодосия Косого. В том, что «Сказанию» можно доверять, еще раз убеждает «Послание дворянина к дворянину», которое И. И. Смирнов относит, «вероятнее всего», к весне 1608 г. Автор «Послания» — тульский дворянин Иван Фуников, которому довелось на себе испытать действия повстанцев Болотникова. К нашей теме непосредственно относится следующее: «Узриши церковь Божию сетующу и дряхлующу и яко вдову совлечену: красота бо ея отъята бысть иноплеменными, паче ж нашими восставшими на нас, Богу тако изволшу»
[681].
Социальный смысл этого свидетельства лишь отчасти определяется, будучи ограничен рамками приведенного текста. Фуников горько оплакивает муки, которыми сам он был подвергнут повстанцами, а вслед за тем описывает захват своей собственности. Таким образом, посягательства восставших на «красоту» церкви, «сетующей», «овдовевшей», выступают как элемент всей их социально–классовой практики. В таком контексте антицерковная практика восставших, охарактеризованная Авраамием Палицыным, как и Иваном Фуниковым, выявляется в значении выступления против церкви как феодального собственника и проводника воли господствующего класса.
Автор «Сказания» делает упор на варварский в его глазах образ действий еретиков. Но не в том состояла ересь, что еретики кололи иконы и использовали самую церковную утварь,
чтобы продемонстрировать враждебность пищевым запретам («поставляху мяса на дискосех и в потирех питие»). Едва ли этого не понимал и автор «Сказания», которого масштаб антицерковной борьбы заставил поглубже взглянуть на причины ее, чем это делали предшествовавшие ему обличители ересей. Причины названы примерно такие же, что и гораздо ранее, были названы Пересветовым, коща он писал про «Божию кару», постигшую греческое царство и греческую церковь: иконы ее были забрызганы слезами и кровью простых людей, их мученический вопль достиг неба. Автор «Сказания» пишет, что храмы воздвигаются за счет лихоимства и «грабления». «Да, есть, — пишет он, — и «красные» образы в храмах, есть над ними и «колокола великиа… да гласом тех славни будем». И с большой силой за этим: «А еже выпили тех звону восходит глас во уши Господа Саваофа бедных и нищих и обидимых от нас и в суде неправедно осужденных по посулам, и о том не брегут»
[682]. И его общий вывод: «И не явно ли бысть всем нам праведное гневобыстрое наказание от Бога за вся таа сотво- реннаа от нас злаа!«
[683] Автор «Сказания» — яркая индивиду- алыюсть, перо у него свое, но не попадались ли в его руки и сочинения Пересветова?
Не отдал ли автор «Сказания», пусть и скромную, дань еретическим учениям XV-XVI вв., коща писал: «Писано бо есть, «яко вы есте храм Бога жива…» Яко же глаголет Златоустый Иоанн: «Храм не стены камены или деревяны, но народ верных». Такожде и Павел, сосуд избранный вопиет к нам: «Аще кто растлит храм Божий, растлит сего Бог». Кто же растли храм Божий? Не мы ли суть?«
[684] Здесь само собой напрашивается и параллель между «Сказанием» Авраамия Палицына и сочинением его белорусского современника Меле- тия Смотрицкого «Фринос или Плач восточной церкви», написанном в 1610 г. Мелетий Смотрицкий был свидетелем распространения религиозно–реформационных идей среди населения западнорусских земель. Он был и свидетелем настойчивой политики окатоличения, проводимой духовенством римской церкви при деятельнейшем участии польских и литовских феодалов. И мало что он мог сказать в защиту и оправдание православной церкви. Критика, которой подвергали православную церковь еретики, — среди них были и беглые холопы московские, — была до наглядности убедительной. Оставалось оплакать церковь, что и сделал в своем сочинении Мелетий Смотрицкий. Это же сделал кратко, но совершенно в том же духе Авраамий Палицын.
Примем во внимание другой выдающийся памятник русской общественно–политической мысли начала XVII в. — «Временник» Ивана Тимофеева. В исследовании «Дьяк Иван Тимофеев и его «Временник», сопутствующем публикации памятника, О. А. Державина устанавливает, что основная часть «Временника» написана Иваном Тимофеевым на отрезке 1610— 1617 гг.
[685] Однако Иван Тимофеев продолжал работу над «Временником» еще и в 1627—1628 гг.
[686]В качестве памятника общественной мысли «Временник» нашел глубокого и оригинального исследователя в лице И. И. Полосина, посвятившего «Временнику» работу «Иван Тимофеев — русский мыслитель, историк и дьяк XVII в.«
[687]Исследуя философско–исторические взгляды Ивана Тимофеева, Полосин, как на их «наиболее древний пласт», обращает внимание на мысли «о кончине мира». Поскольку Тимофеев начало своего исторического повествования ведет от Ивана III, постольку вполне уместно напоминание исследователя, что наступление «кончины мира» ожидалось в 1492 г., что шли споры вокруг этих ожиданий: «жидовствующие ее отрицали, Иосиф Волоцкий настойчиво ожидал»
[688]. В самом деле, Тимофеев неоднократно на протяжении «Временника» обращается к представлениям о кончине мира, и в его философско–истори- ческих построениях они составляют начальное звено. «От проблемы антихриста и «последних лет», — пишет И. И. Полосин, — автор перешел к проблеме греховного Адамова «самовластья», от нее — к проблеме государя–тирана и обязанностей правительства (бояр и церковников) оказывать тирану сопротивление»
[689]. Тимофееву были известны события общественно–политической борьбы времен Ивана III, хотя и глухо он повествует о том, что как раз «еща же к концу лета грядяху», — это и есть канун споров о роковом 1492 годе, — начались ослабление страха «рабов» ко «владыкам» и сопутствующее этому «щэевращение» древних «благоустановлений» и «добрых обычаев»
[690].
Одним из выдающихся событий этого времени, надолго запечатлевшимся в памяти потомков, было еретическое движение «жидовствующих». К нему приложимо то, что пишет Тимофеев об ослаблении страха рабов ко владыкам, к нему приурочивает и текст «Еща же к концу лета грядяху». Мы не хотим сказать, что одних только «жидовствующих» имел в виду Тимофеев, коща относил начало всех бед и зол, постигнувших московское государство, ко времени Ивана III. Но едва ли, взявшись за исторический труд, Тимофеев не знал того, о чем спустя много лет после него с тревогой напоминал царский стольник Бегичев. Впрочем, во «Временнике» содержится указание на то, что с историей ереси «жидовствующих» Тимофеев был знаком и, скорее всего, по «Просветителю» Иосифа Волоцкого.
В отрывке, следующем за главой о Василии Шуйском, Тимофеев пишет об испытаниях, выпавших на долю населения Новгорода во время оккупации его шведами. В то время как одни нищенствовали и голодали, другие сотрудничали с оккупантами и обогащались, но делали это не в открытую, а под видом служения как иноземным поработителям, так и порабощенным. Эти другие, по словам Тимофеева, были преданы шведам, их сердца и души пламенели желанием перейти в их веру, изменив православию. Здесь мы и находим указание, о котором сказано выше. Тимофеев пишет о сотрудниках оккупантов: «… на обою ногу храмлюще, пременяя, душами же возжени и сердцы горяху приложением ко Еллином (язычникам в понимании Тимофеева. — А К.); паче своея веры и господ сущих нам от века почтоша и, мнетися, яко отступив в тайне со онеми (тайно приняв «эллинство» — язычество. — А
К.), яко
жидовствующе за скорое суетия обогащение и своея чести от них»
[691]. Тимофеев пишет не «яко жидове», что не имело бы в данном случае никакого смысла, а «яко жидовствующе» («как жидовствующие»), что оправдано и логикой рассуждения Тимофеева, и исторически. Исторически это оправдано соответствием ортодоксальных источников конца XV — начала XVI в., согласно которым еретики, втайне приняв «жидовство», публично выдавали себя за христиан. В «Сказании о новоявившейся ереси» Иосиф Волоцкий обвинил приехавших в Новгород еврейских купцов в том, что они совратили в свою веру местных священников — Дениса и Алексея, а последние совратили своих жен и детей. Коща дело дошло, по словам Иосифа Волоцкого, до обрезания, то «не повелеша им жидове, глаголюще: «Аще уведять сиа христиане, и въсхотят видети, и будете обличени. Но держите тайно жидовьство, явьствено же христианство!«
[692].
Так что слова Тимофеева «яко отступив в тайне со онеми, яко жидовствующе» имеют смысл конкретно–исторического сравнения. Сам Тимофеев не раз предупреждает будущих читателей, что он не ставит целью писать о всех известных ему исторических событиях, что иные из них он вовсе опускает, о других говорит походя, не стремится к последовательности изложения, а в общем рассчитывает на читателя, способного додумать то, чего автор не договорил. Нас же интересует и тот историко–философский материал, который в сочинение Тимофеева прямо не вошел или же вошел отчасти, но влиял на ход мысли, на выдвижение тех или иных проблем, актуальных в его время и вместе с тем имевших исторические прецеденты. Умственному взору Тимофеева не случайно представала ересь «жидовствующих», коща он пытался вникнуть в первоначала и первопричины социальных коллизий, обострявшихся с течением времени и достигших апогея в годы его жизни. Их религиозно–реформационная концепция не могла не выглядеть в глазах Тимофеева вопиющим примером «непослушного самовластия рабов».
Мы не располагаем сведениями об источниках, служивших Тимофееву, коща он обновлял в памяти историю «жидовствующих». Наиболее вероятно, что о них он знал по «Просветителю» Иосифа Волоцкого. В начале XVII в. сочинения Иосифа Волоцкого как бы обрели «второе дыхание». В истории рукописной традиции сочинений волоцкого игумена подавляющее большинство составляют списки первой половины XVII в., а первое место среди них принадлежит спискам начала XVII в.
[693]«Временник» несет отблеск эсхатологических представлений, созвучных его автору, повлиявших на систему его историософии. Дань времени, полному «бурь гражданских и тревоги», и дань историческому прошлому, «двоемыслию» конца XV в., выразившемуся в противоборстве ортодоксов и еретиков и отчасти предвосхитившему и «двоемыслие» начала XVII в.
Уже сочинения Палицына и Тимофеева направляют внимание не только на события социально–политической борьбы времен смуты, осложненной и обостренной действиями интервентов, но и на явления идеологической борьбы. На драматическом отрезке отечественной истории первой четверти XVII в. звучал голос народных низов, на который публицисты отозвались тревогой и страхом. Эти чувства владели ими настолько, что в их негодующих отзывах смыты реалии, стерты живые черты противоборствующей стороны, почти все потонуло в общей, хотя и выразительной, оценке Тимофеева: «непослушное самовластие рабов». Публицисты не полемизировали со своими противниками, не до полемики было, разве что принять на себя долю ответственности за «рабское самовластие» и предаться запоздалым раскаяниям, что нашло место в «Сказании» Авраамия Палицына.
Но и восставшие массы оставили мало свидетельств об идеологическом счете, который они предъявили господствующим верхам, светским и духовным. Это не свидетельствует об отсутствии идеологической мотивации действий восставших. Конфронтирующие стороны отлично знали, чего они хотели и добивались в борьбе. Скромными данными о лозунгах и требованиях, выдвигавшимися восставшими, мы располагаем, но размах и накал борьбы был велик и наличные данные не дают представления об умственном кругозоре тех, кто находился в авангарде борьбы. Мы сказали, что в гневных отзывах на «непослушное самовластие рабов» почти потонули идеологические реалии. Но и «почти» не так мало. В них указан адрес — беглые холопы старшего и младшего поколений, нашедшие убежище в западнорусских землях, возвратившиеся, влившиеся в состав восставших и выделявшиеся — об этом недвусмысленно у Палицына — активностью своих действий. Пойдем по этому адресу, отдав должное тому, что в среде белорусских и украинских соплеменников беглые русские холопы и крестьяне могли вольготнее выражать свои мнения: все же они находились за пределами досягаемости прежних господ и карающей руки политической и церковной власти. Вспомним и об устойчивой с конца XV в. традиции вынужденного побега в литовские пределы русских вольнодумцев, которых на Руси ждали в лучшем случае монастырские тюрьмы, а в худшем инквизиционные костры, как это и произошло в Москве и Новгороде в рождественские дни 1504 г.
К судьбам русских вольнодумцев за русским рубежом мы уже обращались в книге «Реформационные движения в России XIV — первой половины XVI в.» в 1960 и в 1977 г. в книге «Народная социальная утопия в России. Период феодализма». На этот раз нас особенно интересует судьба русского вольнодумства, как она сложилась во второй половине XVI — первой четверти XVII в. в условиях массового, разнослоевого и многовариантного реформационно–гуманистического движения в Литве и Польше. На этом театре развернулись реформацион- но–гуманистические движения не только местного, но и общеевропейского характера и значения.
Первое поколение вольнодумцев, бежавших в 50—60–х гг. XVI в. от преследования в Литву и Польшу, вступили в прямые контакты с местными реформаторами, представленными столь незаурядными фигурами, как Петр из Гонендза, Мартин Чеховиц, Семен Будный, Якуб из Калиновки, Иероним Филипповский. Все они были выдающимися деятелями рефор- мационного движения в западнорусских землях, Литве и Польше, одновременно союзниками и противниками, поскольку в общей оппозиции господствующим церквам различались радикальные и умеренные течения. Русские «пришельцы», по–видимому, приняли участие во всем спектре реформацион- ных движений, но наибольший вклад внесли в самое радикальное из них. Более того, русские вольнодумцы по уровню идеологической критики феодальной церкви, всего феодального строя господства и подчинения, по развитости своего учения — это было Новое учение Феодосия Косого, бежавшего с группой единомышленников в Литву в середине 50–х гг. XVI в., — не уступали реформаторам западнорусских земель. Они и стимулировали развитие радикального течения белорусско–литовской Реформации — воинствующе–антитринитарное.
[694]Проповедь Феодосия Косого за русским рубежом продолжалась около двадцати лет. За это время ряды русских «пришельцев» пополнялись то одной, то другой группой, включавшейся в реформационную борьбу. Некоторые русские реформаторы возглавляли крупные общины, как-то в Люблине и Полоцке.
Западнорусские реформаторы находились в прямых контактах с главными деятелями западноевропейской Реформации, включая анабаптистских. Они бывали в Швейцарии, Италии, Моравии. Чеховиц встречался с Кальвином, Петр из Гонендза — с Меланхтоном.
Читателя, который поинтересуется конкретными деталями деятельности русских реформаторов в Литве и Польше, содержанием их учений как и общими идеологическими программами русских и западнорусских, литовских, польских реформаторов, мы отсылаем к вышеназванным нашим книгам, книге С. А. Подокшина и к статьям М. В. Дмитриева. К последним особенно, так как они продолжают линию исследования совместной идеологической борьбы русских вольнодумцев и их братьев по делу и духу за рубежом. Выдвинутое нами в свое время положение, что русские реформационные движения, будучи более всего самобытным продуктом идеологической борьбы в России, вместе с тем составляли фланг общеевропейского театра Реформации, было документально подтверждено и развито в работах М. В. Дмитриева. Тем самым и Реформация обретает полноту исторического значения. Во всем разнообразии ее течений она предстает как явление идеологической борьбы и духовной жизни всеевропейского масштаба. Именно эти движения и вскрыли ледовые покровы конфессионализма, именно на этом участке и прорваны были конфессионально- средневековые границы культур, проложен один из путей духовно–культурного общения народов Европы. В этой идеологической форме выступило новое движение европейского культурно–исторического процесса. И какими бы ни были противоречивыми реформационные движения и их движущие социальные силы, это были массовые движения, их наиболее радикальные, последовательные, бескомпромиссные элементы, их авангардные элементы были представлены плебейско–кресть- янскими низами.
Мы не располагаем сведениями о непосредственных контактах русских реформаторов с лидерами западноевропейской Реформации. Здесь остается открытая область для поисков, отнюдь не бесперспективная, тем более что видные деятели Реформации и гуманизма неоднократно посещали Польшу в десятилетия, ознаменованные деятельностью на ее территории русских реформаторов. Достоверно известно, что русские реформаторы в 1557 и 1558 гг. встречались в Вильно с единомышленниками и корреспондентами Генриха Буллингера, сподвижника Цвингли, а в то время и его преемника, близко связанного с Кальвином. Сохранилась переписка с Буллингером Д. Утенхоу и Д. Бурхера, содержание которой позволяет видеть в них не только его корреспондентов, но и уполномоченных по реформационной деятельности в Восточной Европе. Приведем интересующие нас тексты. Для предмета наших интересов — характеристики русских ре<форматоров как признанных в качестве содеятелей западноевропейскими реформаторами, в качестве их содеятелей, эти письма красноречивы.
Итак: Д. Утенхоу — Г. Буллингеру. 1557 г. (весной):
«В то время, коща мы находились в Вильно, сюда пришли из Московии семь монахов ордена св. Василия, который относится к греческой вере. В их краях в настоящее время такое гонение, что если бы они вовремя оттуда не ускользнули, они б давно уже были преданы суду. Доктор Лаский (Я. Лаский — польский реформационный деятель. —
А.
К.) расспросил при помощи переводчика первого из этих братьев, который был старшим из московитян и, казалось, превосходил остальных авторитетом, возрастом и знанием Писания. Он настолько искусно говорил об основных разделах веры, а также о причастии, что едва ли можно лучше, и мы признали их всех за своих и за наших братьев. Они также рассказывали, что ко времени их бегства около 70 знатных мужей были брошены в темницу по религиозным причинам и что им известны в Московии более 500 братьев, которым по сердцу истинная религия. В этом мы видим чудесную силу божественного духа по отношению к избранникам Божиим: ведь они заимствовали это знание отнюдь не от нас, чьих писаний они не понимают, но от тех, кого сам Господь наполнил духом своим в Московии»
[695].
П. Д. Бурхер — Г. Буллингеру. 16 февраля 1558 г.:
«В Московии Бог произвел второго Лютера, или, скорее, Цвингли. Он указывал им (православным. — А
К.) на их заблуждения и, схваченный за истину, должен был быть сожжен, если бы великий князь московский не воспрепятствовал этому. Ибо, коща обвинения были сообщены ему его епископами, он пришел к заключению, что тот не заслуживает смерти, и приказал, чтобы его освободили из темницы. В конце концов призванный князем Рутенов он стал проповедовать среди этого народа подлинную истину. Он издал свое исповедание веры во всех отношениях соответствующее нашей вере. Один человек обещал прислать его мне, и, если он это сделает, я передам или отошлю тебе. Высшими милостями мы обязаны всемогущему Господу, который своим Святым духом, без посредства какого-либо человеческого учения даже грекам открыл царство своего сына и истины. Ведь он («второй Лютер, или, скорее, Цвингли» из Московии. —
А.
К.) совершенно не знает латинского языка, как и любого другого, на котором в наше время Богу угодно открывать своего сына»
[696].
Итак, общность взглядов русских и западноевропейских реформаторов находит подтверждение не только по параллелям, которые со всей ясностью выступают при сопоставлении их учений (и действий) с неизменной зависимостью от того, с какими именно реформационными учениями проводится сопоставление, но и по прямым свидетельствам западноевропейских единомышленников и содеятелей Г. Буллингера. Надо думать, что это была радующая Буллингера информация. Подтверждается и то, что общностью взглядов с западноевропейскими реформаторами русские реформаторы были обязаны не извне принесенным учением, а сами выработали учения, поразившие сотрудников Буллингера своим совершенством.
Приводимые данные относятся ко второй половине 50–х гг. XVI в. Но мы имеем сведения о русских реформаторах униатского полемиста А. Селявы, относящиеся к 1625 г.: «Сам черт научил их еретичеству, за что они были посажены в Москве и, пришедши в края наши… большое число русских совратили; много есть живых, которые с ними ели и пили и речи их слушали. С этого ядовитого источника и пошел заразный поток Зизания (Стефана Зизания. — А К.)«
[697].
Конечно, за десятилетия, пролегшие между 1650 и 1625 гг., многое изменилось в деятельности русских реформаторов в Литве и Польше. Претерпели эволюцию их учения, выросли и новые поколения, для которых реформаторы, некоща встречавшиеся с Утенхоу и Бурхером, были только «источником», как и для Стефана Зизания. Все так. Но реформаторы и оставались, и действовали в тех именно землях, откуда возвращались беглые холопы и крестьяне, поставившие кадры в восстание Хлопка и в крестьянскую войну под руководством Болотникова. И что понимать под «бегунами», о которых Палицын писал как о «содружественных люторам», становится более ясным. Какие идеалы внесли в восстание «содружники лютеровы»? Те, в которых они воспитывались и утверждались. О них однозначно не скажешь. В реформационном движении представлены были разные течения. Но, кроме оппозиции господствующей церкви и ее учению, критикуемому с религиозно–рационалистических позиций (это было общим), те, кто взял оружие для борьбы, не могли не быть наиболее близки «рабьему учению» Феодосия Косого.
Но теперь, коща установлена принадлежность русских реформаторов театру Реформации на всем пространстве Европы, становится понятным и по–своему оправданным то, что контрреформационная борьба велась против общего врага, объединяла в «лютерстве» всех реформаторов, русских и нерусских. Уже князь И. А. Хворостинин, некоща сам отдавший дань еретическим взглядам, незадолго до смерти (умер 28 февраля 1625 г.) написал сочинение охранительного содержания «К родителям о воспитании чад». Его основная идея состоит в необходимости с раннего возраста воспитывать детей в правоверии, чем и оградить их в последующей жизни от влияния разных еретических учений, в частности и от учений «Лютора… и его единомысленных блядословцев Калвина, Сервета, Чехо- вица и Буднаго, обретающихся в разных странах»
[698].
По–видимому, сочинение на такую тему было актуально. Отныне и старым обличительным сочинениям придаются новые, актуально звучащие заголовки, например обличения Зиновия Отенского в списках XVII в. названы «Слово обличительное на ересь новых развратников православныя христианская веры, Лютора глаголю, и Калвина и (наконец-то! —
А.
К.) на Феодосия чернца, рекомаго Косого и еретика. Списано же сие слово иноком Зиновием…«
[699] В пределах десятилетия 1624— 1633 гг. появляется сочинение «На иконоборцы и на вся злая ереси». В предисловии, обращенном к патриарху Филарету, автор сообщает о причинах, побудивших его написать свое сочинение. Их две. Первая та, что, как автору известно из опыта, некоторые «иноверцы», поначалу обратясь в православие, после возвращаются в свои прежние верования — «калвинские» и «люторские»
[700]. Ясно, что речь идет об «иноверцах», проживающих в России. Вторая причина — она-то и главная — та, что «ереси», обличаемые автором, пользуются популярностью в среде коренного русского населения. В среде соотечественников автор наблюдал распространение разных ересей: «овии от наших единоверных и единоземнородных, приглашающеся им (иностранцам–еретикам. — А. К.) от нашего закона отходяще до люторского и калвинского закона и без всякаго страха Христови враги в посты мясо ядяще, иконы в храминах наших видя и неклоняющася, еще же и ругающася…«
[701]Ни первое, ни второе не могло быть новостью для Филарета· Слишком близким было его участие во всех событиях Смуты, чтобы не знать подлинной цены обращения в православие «иноверцев», как и отзывчивость людей «единоверных и единоземнородных» на реформационную проповедь, исходила ли она от иностранных или же русских проповедников.
Патриархом Филарет стал с 1619 г., но факты антицерковных выступлений предшествующего времени он знал, конечно, не хуже, чем писавшие о них Авраамий Палицын и тульский дворянин Фуников.
Сочинение «На иконоборцы…» не самостоятельное. Его прямым источником явилось анонимное сочинение, обличавшее еретиков, подвизавшихся в западнорусских землях, вообще еретиков из среды русского населения за русским рубежом. Это — написанное около 1602 г. сочинение «Об образех, о кресте, о хвале Божией и хвале и молитве святых, и о инных артикулех веры единое правдивое Церкве Христовы»
[702].
Принципиальное значение имеет выбор, сделанный автором сочинения «На иконоборцы…» в круге антиеретических произведений, ему доступных. Существовала богатая рукописная традиция отечественных полемических произведений, направленных против ересей «жидовствующих» и Феодосия Косого. Она не только не прерывалась, но, напротив, в течение первой половины XVII в. пережила полосу подъема. Казалось, было бы самым естественным и простым для писателя первой трети XVII в., выступившего против еретиков, оттолкнуться от этих сочинений. Однако выбор сделан был другой, что объясняется соответствием источника, выбранного автором «На иконоборцы…», задачам полемики с современными ему отечественными еретиками.
Все дело в том, что нашему автору не приходилось делить еретиков на «иноверных» и отечественных. Перед ним был один общий фронт реформационных учений, который держали совместно отечественные и зарубежные еретики, и, следуя сочинению «Об образех…», он воспроизводит историческую генеалогию «единоземнородных» еретиков как наследников Виклифа, Гуса, Лютера, Кальвина, Сервета, наконец, венгерских, польских, литовских, западнорусских религиозных реформаторов: «…Сервета сожгоша во граде Еневе. По сожжении же его, возсташа наследницы Серветовы иконоборцы Георгиус Бляндрата, Павел Алтыатус, Лилиум Соцынос, Францыжок Давидовичь и некотории инии учители в Семиградцкой земли, а в Литве Будный, а в Люблине Чеховичь…«
[703] Не опустил он и того, что в исходном тексте относилось к противоречиям в среде реформаторов: «Чеховичь убо своим собором Любелским
Буднаго отринул от себе… Будный Чеховича Люблинским папою нарек и книги низложи»
[704]. Далее продолжается «черный список»: «По Михаиле Сервете воста Волентин Ентилис, родом Влох, иже и боле науча учение свое множити, и ересь распространят^ и иконому поклонению ругатися. Таже в земли Швейцарской и во Францыской и по иных странех простирашеся различнии ереси, и паки во вторые прииде, и поймаше ереси его ради и сожгоша во граде Берне по лете 11 по смерти Серветове»
[705].
Сочинение «На иконоборцы…» прежде всего и больше всего предназначалось русскому читателю. Его автор обращался к доводам и примерам, которые иностранцу–еретику ровным счетом ничего не говорили. Еретики отвергали веру в святость и чудотворность мощей. Русский обличитель рассказывает, как в юности, будучи в городе Угличе, упросил местного священника Петра взять частицу мощей святого князя Романа. И едва лишь «частица» оказалась в руках священника, храм наполнился дивным благоуханием. Однако обличитель не ошибался в оценке критических способностей тех, кого обличал. «Аше бы что было ото Италии или от Палестины, — продолжает он, — не было бы ми во удивление, яко тамо благовонных дум от рамат и болсамов составление есть…» Ну, а в Угличе естественные источники благовония отсутствуют, так что никакого иного, кроме сверхъестественного источника для дивного благоухания, наполнившего храм, не остается: «веде в рустей же земъли, паче же во граде том прости суть жители и не знающи неточию вещей, но и закона своего едва сведяше; во граде же том поселяне суши обитатели и прости человецы веема благуханных свойств не знающе»
[706]. В другом случае, отстаивая веру в силу молитвы и причащения, что подвергалось критике еретиков, автор сочинения пространно рассказывает о постигшей его тяжкой болезни, продолжавшейся четыре года и не поддававшейся излечению никакими врачебными средствами, но излеченной лишь по силе молитвы и покаяния автора
[707]. Пример для «единоземнородных»!
В одном из мест «На иконоборцы…» содержится выражение: «о еретическое ополчение»
[708]. Имеются в виду насильственные действия еретиков против церкви: «Днесь убо еретицы и похвалное пророком богатство церковное разграбища и кресты со святых церквей посломаша и подобное татарским мезгитом храмы своя сотвориша, иже в честь и в красоту церкви Божия себе на потребу обадроша, и глагола себе: «блага мы то сотворили; уже никто нельститца в церкви златом и сребром, но точию молитву деет»
[709]. Немного раньше читаем: «Похоти ради чрева своего церкви Христовы поругашеся, и священыя честныя благолепие изнесше, своего ради обогащения кресты и иконы разрушивши»
[710]. Мотивировка этих эксцессов, вменяемая еретикам, убеждает: пусть никого не ослепляет церковное золото и серебро — храм это единственно- дом молитвы. Эксцессы, о которых речь, представляли собой акты насильственной экспроприации церковных богатств. Для церковных иерархов это был грабеж, да еще святотатственный. Для еретиков это было праведное изъятие неправедно нажитых богатств, превращение церкви–капища в дом «собрания верных», отвечавший простоте церкви апостольских времен.
Еретики, как известно, отвергали культ святых. Весьма примечательно, как именно обличает их за это автор сочинения «На иконоборцы…»: «Сии убо, иже по Христе душа своя положиша, сих не почитаете, но новых своих нынешнего века прелестнаго мученик почитаете, иже во Ишпании мученных, иже вины ради своея еретическая пострадаша»
[711].
«Сказание» Авраамия Палицына позволяет соотнести сочинение «На иконоборцы…» с событиями антифеодальной борьбы начала XVII в. Одни и те же «иконоборцы» обличаются обоими авторами. Разница в том, что Палициным «иконоборцы» не выделены в какую-то обособленную группу, они включены в общую картину борьбы. Повстанцы — они же «иконоборцы», «иконоборцы» — они же повстанцы. Для автора–составителя обличительного трактата «иконоборцы» — потенциальные повстанцы, или по меньшей мере «духовные» повстанцы. Так оно в действительности и было. И долю участия в народные движения периода Смуты русские, белорусские и украинские религиозные вольнодумцы внесли и как повстанцы, и как духовные повстанцы.
Энгельс, характеризовавший Западную Европу в конце средневековья как «сплошную культурную область», назвал Венгрию и Польшу ее «форпостами»
[712]. Именно на польском «форпосте» и осуществился прорыв «сплошных культурных областей» по ту и другую сторону. Здесь и переворачивался пласт средневековой культуры. Встреча западноевропейских и русских реформаторов в 1557 и 1558 гг. — исторически знаменательная дата, самая ранняя из нам известных, возможно не самая ранняя фактически. Это была и перспективная встреча, продолженная в первой трети XVII в., как нами было показано.
С середины XVI в. берет начало другая линия сближения культур Запада и Востока Европы. «Напомним, — писал академик М. П. Алексеев, — знаменитые и столь часто цитируемые слова немецкого гуманиста Ульриха фон Гуттена, лирически выразившие мироощущение новой эпохи: «О, что за время! Как движутся умы, как цветут науки! Прочь варварство и невежество! Получив свою награду, ступайте в изгнание на вечные времена!» — сказанные после расспросов им Герберш- тейна, только что вернувшегося из Москвы»
[713].
Французский исторический мыслитель и социолог Жан Боден, вольнодумец, обвиненный католической церковью в атеизме, внимательно присматривался к русской истории и политическому устройству России, к чему призывал и современников в сочинении «Метод легкого познания истории», вышедшем в свет в Париже в 1556 г. В самом начале XVII в. Лопе де Вега в драме «Великий князь Московский» трактовал Дмитрия в духе русской социально–утопической легенды о царевиче–избавителе. На материале событий социально–политической борьбы Лопе де Вега (уже в 1606 г.!) ставит «проблему народного восстания, идеального правителя и даже вопрос об установлении справедливости посредством «гранде революси- он»»
[714]. В 1618 г. Томазо Кампанелла обращается из заточения с посланием московскому государю и православному духовенству. «Ты, — пишет он великому князю московскому, — не уступаешь ни одному из мирских царей, многих ты превосходишь могуществом, великий князь, широко простирающий крылья над Европой и Азией, от границ Финляндии и Ливонии до Каспийского моря; земли твои граничат с владениями короля Шведского и монарха Персидского, тянутся от Черного моря до истоков Дона, от владений польского короля до Турции, с татарами у тебя общие границы на много тысяч миль… Если ты обработаешь все эти огромные пространства, то не будет никого в мире, кто смог бы тебя превзойти»
[715]'. Кампанелла помышлял о благоденствии подданных великого князя — народах России. «Если ты, — продолжал он свое обращение, — будешь знать, что Бог с тобой, ты сделаешь свои народы достойными тебя, они уразумеют науки и искусства, ты наполнишь проповедью свою землю и разбогатеешь»
[716]. В отличие от многих заезжих иностранцев–путешественников, дипломатов, миссионеров (кое-кто и из тех, кто был не прочь погреть руки на опричнине), писавших о русских — «варварах», «скифах», «сарматах», переплетая действительные факты с анекдотами и нелепицами, Лопе де Вега и Кампанелла знали совсем иное лицо России и воздавали должное ее народу, как это за полвека до них сделали соратники Генриха Буллингера. Кампанелла считал, что звезды предвещают революцию. Тем знаменательнее его пророчество в «Послании к московскому государю…»: «В 1572 году была замечена новая звезда в созвездии Кассиопеи на московском меридиане, пророчащая поразительные новости из твоей страны…«
[717]В XVII в. в России побывал немецкий поэт Флеминг. В своей «Новгородской поэме», он описал русских крестьян. Россия вошла в поэтическое творчество Флеминга рядом посвященных ей стихотворений. Он оказался и отзывчивее и щедрее своего соотечественника Олеария, описавшего Россию в оценках русской действительности, хотя; несомненно, поэтично идеализировал уклад русской деревни, но в чем-то очень важном превзошел трезвомыслие Олеария. Долгое путешествие на Восток воспитанника Лейпцигского университета, горестно переживавшего судьбы Германии (Флеминг — современник
Тридцатилетней войны), открыло ему величественную перспективу братства народов Запада и Востока, и в Москве он увидел символ их единения. Одно из самых взволнованных и благородных по мысли и чистоте формы стихотворений Флеминга называется «Великому граду Москве». Его по достоинству оценил и перевел на русский язык Л. П. Сумароков (1717—1777). И получилось, что перевод свой завещал потомкам:
Великому граду Москве
О ты, союзница Голштинская страны,
В российских городах под именем царицы.
Ты отверзаешь нам далекие границы
К пути, в который мы теперь устремлены.
Мы рек твоих струей к пристанищу течем,
И дружество твое мы возвестим Востоку;
Твою к твоим друзьям щедроту превысоку
По возвращении на Западе речем.
Дай, небо, чтобы ты была благополучна,
Безбренна, с тишиной своею неразлучна,
Чтоб твой в спокойствии блаженный жил народ!
Прими сии стихи. Когда я возвращуся,
Достойно славу я твою воспеть потщуся
И Волгу похвалой промчу до Рейнских вод.
Интерес к России мыслителей, поэтов, писателей, религиоз- но–реформационных деятелей Западной Европы шел поверх вероисповедных оппозиций католицизма и православия, устремляясь к общественной действительности и исторической будущности открывавшейся их взорам великой страны. И сколько бы ни принимали желаемое за действительное лучшие люди разных стран, вдохновлявшиеся Россией, как бы ни идеализировали ее в своей социальной мечте, их интуиция, историческая и художественная, вела к истине: вслед уходившей в прошлое «католической Европе» уходила в прошлое, поступью медленной и тяжелой, средневековая Русь. Начинался новый период русской истории, и в аспекте культурно–историческом он означал (еще более предвещал) встречное и обогащающее движение по отношению к высоким идейным ценностям, носителями которых выступали творцы и продолжатели гуманистической культуры во всем охвате ее социального, философского и художественного содержания.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Ниже приводятся сочинения русских публицистов, литературная деятельность которых отражена в нашем исследовании. За исключением «Слова о лживых учителях» это произведения публицистов XVI в. — Ермолая–Еразма, Зиновия Отенского, Андрея Курбского, Максима Грека. Эти сочинения были опубликованы нами в разное время и в разных изданиях. Взятые вместе, они пополняют представления об актуальных проблемах, разрабатывавшихся представителями общественной мысли феодальной России, их полемической заостренности, тематическом разнообразии и послужат материалом, расширяющим область вопросов, выдвинутых и обсуждаемых в нашей работе. Они будут полезны исследователям, изучающим те аспекты истории русской общественной мысли, которые не были предметом нашего рассмотрения.
Некоторые из публикуемых текстов привлекли внимание исследователей, и они высказали о них (по первым публикациям) свои суждения. Так полностью была подтверждена атрибуция Ермолаю–Еразму публикуемых здесь сочинений, находящихся в составе Новгородско–Софийского сборника № 1296 из рукописных собраний Государственной публичной библиотеки им. Салтыкова–Щедрина в Петербурге. В исследовании Р. П. Дмитриевой «Повесть о Петре и Февронии» читаем: «Наблюдения А. И. Клибанова над композицией построения Софийского сборника привели его к выводу о продуманном подборе произведений и строго тематическом расположении их в сборнике… Выводы А. И. Клибанова подтверждаются составом статей в Соловецком сборнике, в нем уже намечен этот принцип последовательности расположения статей»
[718]. И еще: «В. Ф. Ржига в своем исследовании «Литературная деятельность Ермолая–Еразма» высказал мнение, что рукопись ГПБ собр. Софийское № 1296 является автографом самого Еразма. Мнение В. Ф. Ржиги поддержал А. И. Клибанов и привел ряд доводов, атрибутировав Ермолаю–Еразму все девятнадцать произведений, которые включены в этот сборник»
[719].
Н. П. Беляева в работе «Материалы к указателю переводных трудов А. М. Курбского» заметила: «А. И. Клибанов посвятил «Сказаниям» («Сказания о явлениях святому Августину, епископу Иппонийскому». —
А. К.) статью «Повести А. М. Курбского об Августине ГиппонскЬм»… в которой доказывает принадлежность их А. М. Курбскому и датирует повести временем между 1556 и 1564 гг.»
[720] Автор не оспаривает нашей ар1ументации, но почему-то зачисляет «Сказания» («Повести») в число переводных произведений наряду с житием Августина и несколькими его сочинениями
[721]. Мы воздерживаемся от атрибуции Курбскому тех произведений, которые вместе с публикуемыми «Повестями об Августине Гиппон- ском» вошли в сборник № 216 Чудовского собрания (Государственный исторический музей) и действительно являются переводными. Но «Повести» не перевод, а рассказ, записанный со слов Максима Грека, как об этом написано в самих «Повестях». Поэтому включение их в «переводы» неправомерно.
Мы принимаем во внимание замечание А. И. Иванова, относящееся к опубликованному нами сочинению «О Платоне философе» как переведенном Максимом Греком из Лексикона Свиды
[722]. Вместе с тем то обстоятельство, что этот перевод принадлежит не к отрывкам из Лексикона, а представляет собой «самостоятельную», хотя и переводную, статью
[723], что наличествует он в единственном списке, что, наконец, в сочинениях Максима Грека имеется много реминисценций из сочинений Платона, мы считаем целесообразным его публикацию.
Требует пояснения и публикация текстов (в переводе с греческого) писем и сочинений Максима Грека итальянского и афонского периода его жизни. В свое время мы опубликовали шесть его писем, относящихся к 1498—1504 гг. Здесь мы пополняем эту публикацию переводом эпитафии патриарху Иоахиму I, трех эпитафий патриарху Нифонту II и эпиграммы на Мануэля, «великого ритора». Все эти материалы были выявлены И. Денисовым и опубликованы на языке оригинала (и во французском переводе) в качестве приложения к его книге «Maxim le Grec et lOccident», опубликованной в Лувене в 1943 г.
В книге «Переводы и послания Максима Грека» Д. М. Буланин ставит, в частности, и нам в упрек «невнимание к византийским элементам в наследии Максима», вследствие чего «преувеличивается зависимость писателя от западноевропейской культуры Возрождения
[724]». Любопытно, что А. И. Иванов упрекал нас в том, что мы, следуя за Н. К. Гудзием, утверждаем, что якобы «итальянское Возрождение не нашло никакого отражения в писаниях Максима Грека московского периода и что воспринятые им в молодости в Италии идеи 1уманизма были полностью вытравлены проповедью Саванаролы и длительным пребыванием на Афоне
[725]. В отличие от И. Денисова мы не «романизируем» этого выдающегося мыслителя, как и не видим оснований «византинизировать» его. Идущая от исследования В. Ф. Ржиги «Опыты по истории русской публицистики XVI века. Максим Грек как публицист» (Труды отдела древнерусской литературы, Л., 1934, т. I) и утвердившаяся в отечественной 'историографии традиция (исследования И. У. Будовница, А. И. Иванова, Н. А. Казаковой, Η. В. Синицыной) рассматривает Максима Грека как одного из самых глубоких и эрудированных представителей русской общественной мысли и культуры XVI в. В свою очередь Д. М. Буланин называет Максима Грека «крупнейшим писателем Древней Руси»
[726].
Следует принять во внимание наблюдения А. И. Иванова над эпитафиями и эпиграммой, написанными Максимом Греком
на афонском отрезке его жизни. Они, как показал исследователь, «свидетельствуют, что под влиянием проповеди Саванаролы 1уманистические настроения у Максима не исчезли совершенно».
[727] Действительно, перо 1уманиста явно дает знать о себе в этих сочинениях. Существенно и то, что если эпитафии Иоахиму I и Нифонту II, как и эпиграмма Мануэлю написаны вскоре после прибытия Максима Грека на Афон, то две другие эпитафии Нифонту II задуманы как надписи на его раке, построенной валашским господарем Неагое Бессарабом (1512—1521), и датируются Денисовым 1514— 1515 гг., т. е. кануном (за год–два) отбытия Максима Грека в Москву.
Византийские и итальянские «элементы» долго сосуществовали в мировоззрении Максима Грека, как ни противоречили они друг другу.
Два других памятника, представленных в нашей публикации, — «Слово о лживых учителях» и «Послание Зиновия Отенского дьяку Я. В. Шишкину» — вошли в оборот научной литературы и не вызвали каких-либо оговорок у авторов, привлекавших их к своим исследованиям.
Во всех случаях, коща перед нами вставали проблемы атрибуции публикуемых сочинений (или другие источниковедческие проблемы), мы предваряли их соответствующими комментариями.
СЛОВО О ЛЖИВЫХ УЧИТЕЛЯХ
Памятник русской общественной мысли XIV в. — «Слово о лживых учителях» стал достоянием исследователей в 60—70–е гг. XIX в.
Он был известен И. И. Срезневскому по описанному им замечательному сборнику Кирилло–Белозерского собрания 4/1081, получившему название Паись- евского
[728]. По другому, не менее значительному для истории русской общественной мысли сборнику, а именно — Софийскому 1262 «Слово о лживых учителях» было известно Н. С. Тихонравову, опубликовавшему в 1862 г. ряд сочинений из названного сборника
[729]. Тот факт, что в течение длительного периода времени, ознаменованного блестящими успехами русского литературоведения и исторической науки, полный текст «Слова о лживых учителях» не мог найти доступа в печать, сам по себе не лишен интереса. Это объясняется, как выше показано в нашей работе, демократизмом памятника и критической силой содержащихся в нем идей.
Есть еще аспект, в котором изучение названного памятника имеет значение: оно составит показательный пример встречи византийской литературной традиции с идеологическими интересами демократических кругов русского общества XIV в. Оно покажет полную своеобразия литературную судьбу в России сочинения, еще в Византии приписанного Иоанну Златоусту и носящего название «Слово о лжепророках и лжеучителях, и об еретиках, и о знамениях кончины века сего»
[730].
Известное Срезневскому и Тихонравову, «Слово о лживых учителях» было впервые введено в оборот научного изучения А. С. Архангельским в четвертом выпуске его труда «Творения отцов церкви в древнерусской письменности» (1890)
[731].
К сожалению, А. С. Архангельский посвятил «Слову о лживых учителях», которое он знал в списке XVI в. (Троице–Сергиевское собрание, № 204), лишь небольшой параграф. Он, однако, указал литературный источник слова в названном выше сочинении Псевдо–Златоуста, которое вошло в состав «Златоструя». Архангельский предполагал дальше исследовать заинтересовавший его памятник, но намерения своего не осуществил. В вышедшем в 1893 г. исследовании В. А. Яковлева («К литературной истории древнерусских сборников: Опыт исследования Измараща») вывод Архангельского о Псевдо–Златоусте как литературном источнике «Слова о лживых учителях» сомнению не подвергся. Яковлев, следуя Архангельскому, отметил противоц^рковную заостренность памятника. Он далее обосновал принадлежность памятника старшей редакции «Измараща» и усмотрел в этом факте одну из ее отличительных особенностей.
По ходу исследования Яковлев неоднократно обращался к обширным выдержкам из «Слова о лживых учителях», которые он приводил по указанному Архангельским списку. Упомянем, наконец, указание А. С. Павлова на список «Слова о лживых учителях» XV — начала XVI в. и его определение «Слова» как «древнего русского поучения»
[732]. Названными именами нам приходится ограничить перечень дореволюционных авторов, изучавших «Слово о лживых учителях».
В послереволюционной историографии к «Слову о лживых учителях» обращались дважды.
В 1934 г. А. Д. Седельников опубликовал работу «Следы стригольнической книжности»
[733], в которой впервые связал «Слово о лживых учителях» с определенным общественным движением. Список «Слова», которым пользовался Седельников (Соф. 1262), восходит к 80–м гг. XIV в. Он написан в Псковской области.
В «Слове о лживых учителях» звучит требование права мирянам изучать и толковать священные книги и протест против симонии духовенства. По ряду реалий, содержащихся в сочинении и названных Седельниковым, оно, несомненно, принадлежит русскому автору. А. Д. Седельников приурочил памятник ко времени существования стригольнической ереси и локализовал его по месту главного очага ее действия — Пскова. Мотивы памятника оказывались созвучными некоторым идеям стригольнической ереси, как мы их знаем по совокупности дошедших до нас свидетельств. Таким образом, А. Д. Седельников пришел к заключению об идеологической близости «Слова о лживых учителях» стригольнической ереси, хотя и не решился назвать его (как и весь изученный им сборник Соф. 1262) «прямым наследием сектантов»
[734].
Гораздо более решительны выводы, к которым пришел другой исследователь — Н. П. Попов. В статье «Памятники литературы стригольников» он отнес «Слово о лживых учителях» к прямым произведениям стригольнической литературы
[735], впрочем не пополнив наблюдений Седельникова.
Заняв такую определенную позицию в вопросе об атрибуции «Слова о лживых учителях», Попов оказался вынужденным пересмотреть взгляд Архангельского на литературный источник памятника. Зависимость памятника от сочинения Псевдо- Златоуста, казалось, умаляет его своеобразие как произведения стригольнической литературы. В критике сделанного Архангельским вывода Попов допускал прямую несправедливость. «Проф. Архангельский, — писал он, — рассматривает это «Слово» как «сокращение подобного же еще более обширного «Слова», находящегося в Златоусте», и вслед за тем: «Надо было не читать «Слова» ни в Златоусте, ни в Измарагде и не вдумываться хотя бы в надписание того и другого, чтобы произнести такое суждение»
[736]. Признавая, что в «Слове о лживых учителях» имеется «ряд купюр из Златоустовского слова», Н. П. Попов видит оригинальность сочинения в том, что оно обращено не к будущему, а к настоящему и посвящено обличению белого духовенства.
Н. П. Попов неправильно передавал цитату из А. С. Архангельского, так как последний указывал источник «Слова о лживых учителях» не в «Златоусте», а в «Златоструе», т. е. в сборнике, существенно отличном от «Златоуста». Кроме того, изучение «Слова о лживых учителях» невозможно в самом деле (см. ниже) вне отношения его к сочинению Псевдо–Златоуста, находящегося в «Златоструе». Только таким путем выявляются степень оригинальности нашего памятника и направление мысли его автора. Наконец, не кто иной, как Архангельский, отметил и обличительный характер памятника, и актуальность его значения для своего времени. Вот лаконичная характеристика нашего памятника у Архангельского: «Весьма обширное слово, полное увещаниями о важности чтения книг и суровыми обличениями против современного ему духовенства».
[737]В полной мере оценивая методологическое значение работ А. Д. Седельникова и Н. П. Попова, впервые пытавшихся поставить изучение «Слова о лживых учителях» на реально–историческую почву, мы в то же время не можем согласиться с предложенным ими конкретным решением проблемы. «Слово о лживых учителях», как бы ни было созвучно оно идеям стригольников, какой сочувственный отклик ни могло бы встретить в их среде, возникло раньше, чем сложилось движение стригольников.
Источники впервые упоминают о стригольниках под 1375 г., но эта дата уже относительно поздняя: в 1375 г. произошла казнь стригольнических руководителей. Косвенные данные позволили Н. А. Казаковой отнести его возникновение к середине XIV в.
[738].
Между тем старший «Измаращ», памятник, приурочиваемый исследователями к концу XIII — первой половине XIV в., уже содержит «Слово о лживых учителях». Следовательно, «Слово» существовало в первой половине XIV в., т. е. тоща, коща о стригольниках ничего не известно ни по прямым, ни по косвенным свидетельствам.
Важно указать и на ту литературную среду, с которой связано «Слово о лживых учителях». Оно приходит в памятники XIV в. в непременном окружении русских произведений, критикующих остатки языческих верований и восходящих частью к домонгольскому времени, частью к ΧΠΙ в.
«Слово о лживых учителях» известно нам в четырех списках. Таковы рукописи из ГБЛ в Троице–Сергиевском собрании № 204 и из ГПБ Соф. 1262 и 1285, Кирилло–Белозерского сборника № 4/1081 (Паисьевского).
Обратимся ли мы к списку «Слова» в Соф. 1262, мы его найдем в сообществе со «Словом… о том, како первое погании веровали в идолы», «Словом Иоанна Златоустаго о христианстве», «Словом от Св. евангелия» — статьями, входящими в группу противоязыческих поучений. Список «Слова о лживых учителях» в Соф. 1285 сопровождают такие произведения, как «Слово некоего христолюбца ревнителя по правой вере» и «Предьсловие покаянию…» «Измаращ» Троице–Сергиевского собрания № 204, ще находится третий из известных нам списков «Слова», содержит сочинения «О лечащихся в болезнях волхованием и наузы», «Св. Моисея о ротах и клятвах», «Дионисия о желеющих», «Нифонта о русалиях», «Златоуста о играх и плясании» и др. Столь же характерен состав Кирилло–Белозерского сборника, ще находится четвертый список «Слова о лживых учителях». Здесь и «Слово святого Григория… о том, како первое погани суще языци кланялися идолом и требы им клади», «Слово святого отца Моисея о ротах и клятвах», «Сказанье святого отца Нифонта о песнях мирских и о русалиях», «Слово некоего христолюбца ревнителя по правой вере» и т. д.
Наконец, и в тексте самого исследуемого памятника можно указать на два факта, сближающие его с вышеназванной группой сочинениий. В одном случае мы читаем в памятнике: «Аще ли ти брат так непокорив и не послушаеть трезваго учения, будет ли короваемолець, или рожаницемолець…»
[739]. В другом случае автор «Слова о лживых учителях» в самых одобрительных выражениях пишет о русском сочинении «Предьсловие честнаго покаяния», относящемся к XIII в., а может быть, и к домонгольской поре. По–видимому, для времени автора «Слова» борьба с «короваемольством» и «рожаницемольством» еще была злободневной.
Древнерусские книжки были правы, коща включали «Слово о лживых учителях» в одни сборники с противоязыческими и другими сочинениями, возникшими не ранее конца XII — первой половины XIV в., как это и имеет место, например, в сборниках Соф. 1262 и Кирилло–Белозерский 4/1081. Да и то, что исходным источником для нашего памятника послужило названное выше сочинение Псевдо- Златоуста (А. С. Архангельский), в свою очередь отводит «Слово о лживых учителях» на рубежи, значительно более отдаленные, чем тот, на котором мы застаем стригольников. Псевдо–Златоуст, о котором идет речь, представлен, например, в рукописи ГПБ («Златоструй») XII в. В «Златоструе» сохранились лишь отрывки из сочинения Псевдо–Златоуста. Его порядковое место в полных изводах «Златоструя»— 24–е, и оно было известно русскому обществу целиком еще в домонгольские времена.
Высказанные соображения и приведенные данные не позволяют нам согласиться с выводами Седельникова и Попова о косвенной или же прямой принадлежности «Слова о лживых учителях» движению стригольников.
Это наше суждение было подкреплено и рядом доводов, приведенных В. П. Адриановой–Перетц в исследовании «К вопросу о круге чтения древнерусского писателя»
[740]. Оно было и прямо поддержано В. П. Адриановой–Перетц: «А. И. Клибанов в монографии «Реформационные движения в России в XIV—первой половине XVI в.» (М., 1960. С. 385—387) не принимает гипотезы А. Д. Седельникова и Н. П. Попова, относя составление первой редакции Измарагда к первой половине XIV в., коща стригольничество еще не оформилось. Не связывает Л. И. Клибанов этот сборник и с антицерковным движением начала XIV века. «Ведущей» темой для старшей редакции Измараща и для Златой Чепи исследователь признает «тему учения книжного»… Эта тема, как выше показано, действительно очень интересовала составителя. Однако традиция начинать учительный сборник на тему «како жить христианину» поучением о «почитании книжном» идет уже от русского Изборника 1076 г.«
[741]Конечно, включение «Слова о лживых учителях» в состав «Измараща» старшей редакции (рукопись Троице–Сергиева собрания № 204. Л. 232— 237 об.) — факт показательный, поскольку он находит место в круге других сочинений этой редакции «Измараща», отличающихся критикой духовенства и церкви. Тем более показательный, что в младшей редакции «Измараща» нет ни «Слова о лживых учителях», ни его «конвоя» — сочинений, критикующих церковь. И наличием церковно–критических сочинений в старшем «Измараще», и отсутствием их в младшем «Измараще» подтверждается зависимость того и другого от проблем, интересовавших и волновавших широкие круги русского общества в XIV-XV вв. Так или иначе, «Слово о лживых учителях» мы не связываем ни со стригольничеством, ни с какой-либо иной ересью (в «Похвале Ивану Калите» (умер в 1340 г.) содержится указание, что «при его державе» прекратились «безбожные ереси»).
[742]«Слово о лживых учителях» мы публикуем по рукописи Новгородско–Софий- ского собрания № 1262 — «Трифоновскому сборнику», время составления которого приходится на отрезок между 1274—1312 гг.
[743]. Сборник представлен списком 80–х гг. XIV в. и по особенностям письма выявляется его псковское происхождение. В нем представлено и сочинение Псевдо–Златоуста, послужившее основным источником для автора публикуемого «Слова». Но текст его дефектен, и для сопоставления со «Словом» мы обратимся к сборнику «Златоструй» № 259 Соловецкого собрания (ГПБ им. Салтыкова–Щедрина в Петербурге), содержащему названное сочинение Псевдо–Златоуста. Его полное название: «Того ж Иоанна о лъжиих пророцех и о лъжных учителех, и о безбожных еретицех и о знамениях скончаниа, хотящаго изыти от телеси» (JI. 157). Автор начинает с сообщения о своей смертельной болезни, придавая тем самым сочинению значение духовного завещания. Этот мотив ухода повторяется по всему ходу изложения уже не как личный факт, а как факт, сопряженный с кончиной мира и вторым пришествием: «Блюди и час пришествия» (JI. 157 об.), «И на ны приидоша скончаниа век» (Л. 158 об.), «Ельма бо уже к нам кончанано века приидоша» (JI. 159 об.) и т. д. Автор «Слова», естественно, опускает то место своего источника, в котором сказано о смертельной болезни Иоанна. Мотив «кончины мира» присутствует и в «Слове», но не как сквозной и не как актуальный для современников. Он отодвинут в будущее. Близкое? Близкое по сравнению с вечностью, ибо земной век людей вообще короток: «Век бо сий короток, а мука долга, а концина близ» («Слово». Л. 107).
Автор «Слова» более чем в два раза сокращает исходный текст. Он устраняет повторы (например, на л. 160 и 162 сочинения Псевдо–Златоуста, повторяющих в одних и тех же выражениях обличения не читающих и не почитающих Священные книги). Он полностью опускает тирады против древних еретиков Симона, Монтана, Маркиона, Ария и др. (см. л. 163 об. и 164 об. Псевдо–Златоуста). И опускает сознательно, так как для него еретиками выступают современные ему священнослужители, а не еретики в собственном смысле слова. Он обходит хвалы отцам церкви в сочинении Псевдо–Златоуста: Дионисию (Псевдо–Дионисий Ареопагит), Василию Великому, Афанасию Великому, Григорию Богослову и др. (на л. 165). И в этом можно предположить «фигуру умолчания», так как хвалы отцам церкви имеют у Псевдо–Златоуста целью противопоставить церковные традиции прошлого современной ему церкви. Прием контраста эффективно применялся Псевдо–Зла- тоустом и не мог не производить впечатления: «Но и много разньство вижу тогда бывших пастух и нынешних. Они храбрии — сии бегуны. Они трудници, а сии питающемся. Они красящеся книгами и заповедми, а сии ризами. И акы на поли оставляют овца и бежать, а они душа положиша за овца… О блаженных онех мужий, их же имена в книгах животных!» (л. 164 об.). Автор «Слова» не без сомнения относился к идеалу, прославляемому Псевдо–Златоустом (он, конечно, для него не Псевдо–Златоуст, но подлинный Иоанн Златоуст). Существовали ли времена, коэда церковные иерархи и богословы действительно находились «на высоте положения» и, следовательно, возможен возврат к этим временам? Бели возможен, то следует апеллировать к современному духовенству, как это и делал автор сочинения — один из первоучителей древнехристианской церкви. Этого автор «Слова о лживых учителях» не делал.
Сокращение исходного текста велось также за счет уменьшения числа цитат из Пророческих книг и Нового завета, которыми он изобилует.
Чем же воспользовался в сочинении Псевдо–Златоуста автор «Слова»? Прежде всего самим жанром этого сочинения, его обличительным пафосом, прямым обращением к аудитории. Он воспользовался им и для текстуальных заимствований от начала до конца своего сочинения. Взяты тексты, бичующие стяжательство духовенства и игнорирование им учительских функций, и тексты, представляющие собой апологию книжного учения и чтения. Сочинение Псевдо–Златоуста, однако, не единственный источник «Слова». Другими источниками явились шесть сочинений из «Трифоновского сборника», цитаты из которых, разумеется, без ссылок приводятся в «Слове». Но в одном из случаев автор «Слова» дает отсылку на источник, сопровождая его высокой оценкой. Это древнерусское сочинение «Предъсловие честнаго покаяния», опубликованное А. С. Павловым
[744]. В «Трифоновском сборнике» оно помещено вслед за «Словом о лживых учителях». Из других источников, использованных автором «Слова», он берет тексты, обличающие духовенство и проповедующие пользу книжного чтения. И все же «Слово» не компиляция. Страстное, как и сочинение Псевдо–Златоуста, оно выгодно отличается от него логической стройностью, скупостью и насыщенностью изложения. В привлекаемых же текстах наличествуют пассажи, принадлежащие самому автору. И главное — оригинальные й заимствованные тексты подчинены доказательству, что дело веры есть дело самих верующих: мир и есть клир. Ни принадлежность к духовному сану, ни положение на социальной лестнице не могут служить препятствием к чтению и проповеди. Псевдо–Златоуст, как ни яростны его обличения духовенства, замыкал учение книжное кругом самого духовенства. Его монополия на проповедь под сомнение не ставилась. Он противопоставлял разложившемуся духовенству идеал отцов церкви, призывая его очиститься от скверны стяжательства, пороков, нерадения и, очистившись, воспрянуть. Автор же «Слова» выступает от имени «простцов», «простолюдий», «чтецов», «певчих» как обладающих полнотой Святого Духа и потому полномочных проповедовать и толковать «книжное учение». Едва ли не низший клир — среда, в которой следует искать автора «Слова о лживых учителях».
Текст. СЛОВО О ЛЖИВЫХ УЧИТЕЛЯХ
л. 106 Слово святого отца нашего Иоана Златоустого архиепископа Костянтина града о лживых учителех. Господи.
Их же деля апостол глаголаше: пронырливии человечи волъсви прити имут на горшае пролщающе и пролщаеми ими. Вы же, христо- любци и книголюбци, в правду, убо христолюбци призывается по глаголанию Господню. Рече Бог: любяй мя в законе моемь поучиться день и нощь, рекше в книгах, книгы бо незабытную память имут, от Святого духа устроены.
Сия бо книгы дьржа в руку своею, не имаете забыти онех страшных книг будущего века, о них же пишется, яко судии седе и книгы разгнушася. Вижь, колико ти приобретение есть от почитания книжного. Горе же тому, иже не почитает Святых книг писания пред всеми, но яко Июда скрывый талант, рекше учение Господне, сведению толкования не пытающа, но яко Арий безумный храняще книгы и гнетуще в собе завистию сведение, моряще себе и онех гладом душевным. О семь гладе пророк рече:
Тако глаголеть Господь: будет в последняя дни, пущю глад на землю, не глад хлеба, ни глад воды, но глад еже слышати божественых святых книжных словес. Мнози бо ркуть дияволомь научени: и того де есть, еже в церкви слышати. Ене и в церкви добро и везде добро, писано бо есть: на всяком месте владыка Христос. И пакы глаголеть: ни в кровех, ни малым гласомь, но всьде великою силою глаголюще. Яко же пророк рече: хвалите его в гласе трубнемь, рекше высоко проповедайте и инде с высоким проповеданием учите. И пакы: възвышите глас свой и не убойтесь, утрудихся зовя и уча, низмолче ми горло. Исаяй рече: възпии силаю и не пощади гласа, проповедаяй и учай, яко трубу възвыши глас свой, проповедай Ерусалиму. И Господь рече: аще вы умолчите, то камение ли взопиеть?
Лепо же есть всем славити Бога и проповедати учение Его. Не рече Господь: увежь мя ты, пророче един, но да уведять мя вси от мала и до велика и научени будуть Богомь. Моисей не святитель бяше, но святители ставляше и учаше. Елдад и Молдад в зборе участа люди и взавидев им Исус Навгин, поведа Моисею. Моисей рече: еща ты им и завидиши,
л. 106 об. не дух ли научи вся прорицати, еща будеть има дал двух святый.
Много же наказа Святым духомь и зверем благовестовати на ползу человеком. Разумети же есть в притци, яко мнози пастуши наймиты наимують паствитию скота, а сами пиють или да спять. Тако же и словесных овець пастуши спять неведением или грубостью и упиваються неправедным събраным, лотакви деюще властелем и не хотять учити право, ловяще у них чаши или некоего взятия. Того ради простейшим учением учать и разумное, правое и дивное таять, им же быся спастись и в разум истиньный прити и обрести, и якоже и пророк рече: и вразуми мя и жив буду. О горе бо, рече, уже и пастуши волци быша и овець истьргаша, рекше, изъучиша попове люди и не на добро, но на зло. И Господь рече: о горе вам, вожеве слепии, яко затворяете царство Божие от человек, ни сами входите, но и хотящим внити не дадите, рекше, ни сами учите, но и учащих ненавидите. А ркуще: не мнози будете учители. Ведомо же буди, то есть слово речено еретик ради, занеже лихим учением на ересь люди учаху. Се есть истина, еже рече господь: жатва приспе многа, а делатель мало. Господь бы тому рад, аще бы делатель много было. Мнози бо идяхуть в веру и в крещение, а учителев мало. Того ради Господь учители многы постави. Пророк рече: тако глаголеть Господь: в оны дни излию от Духа моего на всяку плоть, и проркуть сынове ваши и дщери ваша, на рабы моя и на рабыня моя, и вси разумеють спасения Божия. Разумна же учения не изъяснився, и человеком откуду прияти разум спасения? Жидове же простое учение имели, а не разумеша Господа. Тако же и еретици не разумеющей писаний хулу принесоша на Господа. Того ради простейшим учением учать.
Того ради Павел апостол рече: подобаеть убо святителем послушь- ство имети от внешних. Ведомо же буди: послушание есть учение, а внешнии же суть иже не имуть ни ерейства ни дияконьства, но певци или четци суть. Се же прежереченое слово, еже Господь глагола не о хлебнемь гладе, но о душевнемь, рекше о учении книжнемь, рекше о гладе вечныя мукы ходотаи — сий глад есть ходотай паче всякого зла. Сего глада предъзря, пророк глаголаше: Боже мой, не промолци от мене и слушающих, рече, избави от смерти душа их и прекорми я в глад.
Рекше, егда пастуши възволчатся, тоща подобаеть овци овце паст- вити — в день глада насытятьср. Рекше: близ смьрть на години, не сущю епископу, ни учителю, да аще добре научить и простый — и то добро. В притци лепо есть разумети: егда бы посла рать к некоему граду, ти
л. 107 некто бы простьлюдин // въскликал: «люди, побегаете в град, рать идеть на вы!» То быша слышавъше, людие смышлении бежали быша в град и избыли бы зла, а несмышлении ръкли быша: «не князь мужь поведаеть, не бежим в град». Пришьдши бы рать избила, а другых повоевала. Была бы последняя льсть горши первых.
Разумейте же, братие како ти есть ныне:
Ратници суть беси, а учащего святителя несть, како бы убежати зла. Век бо сий короток, а мука долга, а концина близ, а вожа нетуть, рекше учителя. Учители бо наши наполнишася богатьством имения и ослепо- ша, да уже ни сами учать, ни им велять. О них же пророк рече: удебеле бо сердце людий сих, ушима своима тяжко слышать, очи свои съмжиша, и не хотять прияти разума спасеного, но и приимающих ненавидять. И сами быша врази своему спасению. О колицех и кацех вещиих послу- шающе и не хощем разумети! Тем же и не без ответа имим быти в день судный, егда бо явяться дела наша тайная и мышли злыя, егда судии сядеть книгы разгнушась, их же ныне слушающе не послушаем их. Откуду убо вниде в ны неведение? Яве ли яко от непочитания книжнаго!
Увежь же, человече, яко книгы всему добру мати есть, кормящи дети своя. Отселе попытай, любимице святых книг, MHOiy скровищю лежащю в них. И продай же все сущее еже у тебе, и купиши книгы, всяку добродетель спасения и честна сведения святых книг. В них же обрящеши драгый бисер скровен сын Божий, истиньная мудрость Отца, его же кто обрящеть, блажен будеть, пишеть бо ся: блажен человек, иже обрете премудрость. Попытай же, любимице, аще богат еси или нишь, или свободен или работен; святыя бо книгы всему добру скровище есть. То се да обретохом уже святыя книгы и разъгнувше обрящем в них путь спасения, путь вечныя жизни, не имущий всему добру конца. Сему же пути начало святых отець поучение и предъсловие честного покаяния. Да аще кто начало того пути обрет и потечеть по нему, аще ли потонул есть в гресех, темь путемь текай не погрешить жизни вечныя и радости съ всеми святыми. И тому же буди послух, и Святый Дух, научивый прописати душеполезная учения святым отцем. Аще ли кто и свят есть, а по тому пути не потечеть, ему же начало и предъсловье честного покаяния не слышаниемь токмо, но и деломь творения и будеть тако: отимется от него святость и дасться тому, иже кто по тому пути пойдет,
л. 107 об. // въсприем учение и предсловие честного покаяния, не слышаниемь токмо, но и делом творениемь. И будеть таковое творение в радость ангелом и всем святым. Тако бо творяй к тем причтен будеть. Аще ли то ни сице же прияй супернику своему, дондеже еси на путь с нимь, рекше в житии сем. Аще бо сконцаеть ти ся путь, то уже не будеть ти времени покаянию. Блюди же ся, да тебе суперник не предасть судии, и судья тя слугам, и въвержен будеши в тму кромешнюю, и ту будеть плач и скрыжьт зубом. Ничто же бо суть умолчали нам святыя книгы, еже нам на устроение. Мне же слезы приходять, егда услъшю некия и немыя церковьникы глаголюща, яко не суть си в святых книгах писана. Се же токмо простии грамотници глаголють, но и пастуши суще имуще книги пророчьскыя и апостолския, но нрава их не дьржаще. К ним же ныне благое время рещи: о горе вам, наставници слепии, не учившися собре и не утвержени книжным разумом, ризами крашители, а не книгами, оставляшеи слово Божие, а чреву работающей, их же Бог — чрево и слава, иже от овець волну и млеко взимаете, а овець моих не пасуще. О них слово имаете отдати в день суда толика не брегше спасения. О таковых рече Петр: будуть бо, рече, в последняя дни ругатели книгам и по своим похотем ходяще и будуть лживии учители, иже въведуть многых в погыбель. И мнози имуть последовати учению их неспасеному, кривому и слабому. Сии суда не убежать и погыбель их не въздремлеть, в клятве чада оставльше, правое учение и путь и злым учениемь наступиша на путь, идущий в погыбель. Вы же, чада, не всякому духу веру имете, ни злого учение слушайте, нъ разумейте, кое ли есть злое учение, кое ли доброе. Доброе же учение приими, аще и от простого слышиши, а злого учение не приими, аще и свят есть учай тя. То же разумей и Писание глаголеть: аще ли и ангел пришьд учити вы начнеть, не яко же мы учихом, проклят да будеть. Аще ли и от учитель кто придеть к вам не сича учай, не приимайте его, ни челуйте и радуяся не глаголите, творяй бо тако приобщаеться к делом его злым, не пребываяй бо в Христове учении, Бога не имаеть. И пакы всь не пребываяй въ всех писаных — враг Божий есть. И апостол рече: тации суще пасущиися без боязни облачи безводны всеми ветры прогоними, звезды льстивы, их же мрак темен въ веки щадиться. Павел апостол о таковых рече: по ошьствии моемь вънидуть въ вы волци тяжции, нещадяще стада Христова и от самех вас. И пакы рече: съблазнившагося
л. 108 неумением // книжным по первом и по вторем наказании отверзися его.
И с таковыми ни нити, ни ясти. Низвержете злого и с самех вас. Аще ли ти брат так непокорив и не послушаеть трезвого учения, будеть ли короваемолець, или рожаницемолець, или резоемець, или грабитель, или мьздоемець, клеветник, или корчемник, или блудник, или пяяница, или тязосочець или всякым злым делатель и всему завистник, иже бо есть всему злу мати неудобь исцелима — ти бо жизни вечныя не наследять. С таковыми же аще кто любится или дружбу дьржить или ясть или пиеть, — враг есть Божий, и отметник Христов, и похулник духу святому, и причастник пьрвому отступнику своему дияволу. Видите ли, братия, како владыка Христос Бог нашь обличаеть злыя, а добрыя блюдеть и милуеть и пасеть тело всякимь обилием, а душю пашеть учениемь книжным. Первое собою также пророкы, потомь же апостолы, таже святыми отци, таже все то учение духа Святого. Да аще кто похулить или укорить или мнить лжю сущю, — то противьник есть Духу Святому. А еуангелист пишеть: аще кто речеть хулу на Дух Святый, не отдасться ему ни в сий век, ни в будущий. Кде суть гордоустьци и тщесловници вещающе, яко не глаголистися сим в святых книгах, им же есть Бог и чрево и слава смышляще земная и потаковници злым и ругатели правоверным? Вы же, чада, блюдитесь лживых учитель и глаголющих: несть крестьяном мучения, любо грешну, любо негрешну. О зло и дияволи прольсти живущих в таковых человечех многым невежам на naiy6y! О горе человеку тому, иже тако глагалеть! Не отдасться ему ни в сий век, ни в будущий. Аще не проклинеть сам своего глаголания пред человекы, пред ними же глаголал, и не придеть на покаяние, то луче бы ся и не родил. То не слышите ли никто же Господа глаголюща, сущим ошюю: идете от мене, проклятии, в огнь вечный, уготованый дияволу и ангелом его. Аще ли кто речеть, то не крестьяном глаголеть, но поганым, и аз рку же и о поганых: тако глаголеть Господь: сего ради не въскреснуть нечествии на суд. Вижь же: не поганым глаголеть, по крестьяном, не творившим воля Божия, не ходившим по заповедем Господним. И пакы рече Господь: в оны дни мнози ркуть ми: Господи, Господи, не в Твое ли имя крестихомъся и в Твое имя многа чюдеса створихом? Господь же речеть к ним: аще в имя Мое крестистеся и многа чюдеса створисте, но воля Моея не твористе, идете от Мене, не веде вас. И многа указания о томь в писании глаголеть, но и се годе есть имущим ум добр. Вы же, братя и чада моя милая, яже есте о Христе, аще кто вас разум имаеть, не слушайте лживых учитель, ни дружбы держите с таковыми, ни пити, ни ясти. И укланяйте же ся зло (го) и не приимете зла. Пророк рече: Господи, не съчетай мене с прелщимися, и л. 108 об. с нечестивыми // не сяду, с законопреступники не вниду. Господи, ненавидящая Тебе възненавидех, свершеною ненавистью възненавидех их, хулящая заповеди Твоя истаях. Аз же, Господи, вся заповеди твоя възлюбих. Мы же, чада, елико же и есть христолюбивых приимем заповеди Его творяще волю Его, не слухомь токмо слушающе, но и волю Его делю делы творяще, и получим жизнь вечную о Христе Исусе Господе нашемь, Ему же слава.
СБОРНИК СОЧИНЕНИЙ ЕРМОЛАЯ–ЕРАЗМА
Ниже мы публикуем неизданные сочинения Ермолая–Еразма на основании Новгородско–Софийской рукописи № 1296 из собраний ГПБ в Петербурге (далее: Соф. 1296).
Рукопись на 276 листах, размером в четвертую долю листа, представляет собой сборник, написанный полууставом XVI в., и относится к 60–м гг. XVI в. Водяной знак — сфера маленькая, сверху лилия, снизу под сферой сердце (л. 28—68, 121—146), зарегистрирован у Н. П. Лихачева под № 2997 и относится к 1560, 1562, 1567 гг.
Рукописью Соф. 1296 пользовался В. Ф. Ржига для своего известного исследования «Литературная деятельность Ермолая–Еразма»
[745]. Исследователь приходит к предположению, что «эта рукопись — автограф самого Еразма»
[746].
Обратимся к характеристике состава и композиции сборника. Он состоит из 19 сочинений, последнее, а именно «Главы о увещании утешителнем царем, аще хощеши и велмож», не окончено. Оно обрывается на названии десятой главы этого сочинения: «Ко всякому человеку и о скорби и о радости». На этом завершается и весь сборник.
На основании исследований и публикаций А. Н. Попова
[747], Н. Шляпкина
[748], В. Ф. Ржиги
[749] 16 сочинений из 19, составляющих сборник, определяются как принадлежащие Ермолаю–Еразму.
Таковы: 1) «Слово преболшее… о троичности и единстве» (л. 1—74); 2) «Слово о Божии сотворении тричастнем» (л. 75—166); 3) «Поучение о троичном пении» (л. 117—118); 4) «Всякому верующему во Святую Троицу…» (л. 118 об. —119); 5) «Совершение тщащимся к пустынножительству» (л. 119); 6) «Призывание на поклонех молебно» (л. 119 об.); 7) «Молитва ко Господу Богу, пресвятей и пребезначальней, нераздельней и неразлучней Троицы» (л. 120—146 об.); 8) «Слово на еретики о иже от века утаеннем о Пречистей Богородице и о кресте…» (л. 147—152 об.); 9) «Слово на жиды и еретики…» (л. 154—167); 10) «По вся дни молитва…» (л. 168—175); 11) «Слово о разсужении любви и правде и о побеждении вражде и лже» (л. 176—195); 12) «Прегрешного Ермолая во иноцех Еразма к своей ему души поучение» (л. 204 об. —211); 13) «Благохотящим царем правителница и землемерие (л. 211 об. —220); 14) «О солнце и о луне и 12 зодеях сиречь поясах» (л. 220 об. —223); 15) «Круг пасхалии» (л. 224—242); 16) «Тропари и кондаки, их же несть во всятцех» (л. 243—270 об.).
Не установлена авторская принадлежность остающихся трех сочинений, а именно: 17) «Беседа» об основных моментах жизни Христа (л. 153—153 об.); 18) «Слово к верным, иже христианя словом нарицаются, Богови же супротивящеся коварствы и в сем на ся греха не возлагают…» (л. 195—204 об.); 19) «Главы о увещании утешителнем царем, аще хощеши и велмож» (л. 271—276 об.).
«Беседа», по наблюдениям В. Ф. Ржиги, вписана уже после того, как была написана рукопись, «хотя несомненно тем же лицом, что писало рукопись»
[750]. Нам представляется допустимым считать Ермолая–Еразма автором «Беседы». Лаконичное по форме, это сочинение охватывает девять вопросов из области христианского вероучения, на каждый из которых дается ответ.
Сочинителем избраны следующие вопросы: воплощение Христа, рождение его, крещение, преображение, смерть, воскресение (и вознесение), сошествие Святого Духа на апостолов, второе пришествие Христа, заповеди Христа.
В «Слове преболшем…», как и в «Слове о Божии сотворении тричастнем», выделены в качестве специальных небольших главок, между прочим, следующие темы: о воплощении Христове, о рождестве, о крещении, о преображении, о распятии, о воскресении, «О Святем Духе сшествии», «О втором страшнем суде» (последнее только в «Слове о Божии сотворении тричастнем»). Наблюдается сходство некоторых характеристик; например: «вопрос» в «Беседе»: «Что есть на земли от века всего вернейши?» «Толк»: «Христово крещение, яко отец с небес гласом свидетельствова о Христе и Дух Святый сниде нань». Сравним со «Словом о Божии сотворении тричастнем» Ермолая–Еразма: «О крещении Христове… Отец бо на крещаемаго сына гласом свидетельствова… и дух Святый сошел на Христа голубиным образом»
[751]. Еще пример: «вопрос»: «Что есть на земли от века всего славнейши?» «Толк»: «Сшествие Святаго Духа на апостолы, яко всих стран людие слышаху апостол чюжестранными языки Бога в Троицы проповедающих».
В «Слове о Божии сотворении тричастнем» читаем: «О сшествии Святаго Духа… послав дух Святый в третий час дне на Своя святыя ученики и апостолы, и дав им чуждестранными языки глаголати, и утвердав их научити вси языки»
[752].
Принимая во внимание, что: а) в «Беседе» представлены те именно вопросы вероучения, которые выделены в двух больших трактатах Ермолая–Еразма, б) при сравнении одноименных вопросов в «Беседе» и в названных выше трактатах Ермолая–Еразма обнаруживается сходство, в) «Беседе» предшествуют сочинения
Ермолая–Еразма, как и Ермолаю–Еразму принадлежат сочинения, следующие за ней, г) «Беседа» вписана, как можно предполагать, рукой самого Ермолая–Еразма, следует признать допустимым принадлежность «Беседы» Ермолаю–Еразму.
«Слово к верным, иже христианя словом нарицаются…» было издано В. И. Жмакиным в приложениях к его книге «Митрополит Даниил и его сочинения» как сочинение анонимного писателя
[753]. Публикация эта неполноценна. В ней имеются неправильные прочтения слов (например: «весть» вместо «мест», «ибо избранный» вместо «богоизбранный», «свершен» вместо «свержен», «творят» вместо «претворят», «предати» вместо «пределати», «яко желвина кожа» вместо «якоже лвина кожа» и др.), а также пропуски отдельных слов, а в одном случае пропуск нескольких слов подряд. Все это, вместе взятое, отражается на смысле памятника и не дает полного представления о нем.
В. Ф. Ржига в исследовании «Литературная деятельность Ермолая–Еразма» относит «Слово к верным, иже христианя словом нарицаются…» к числу произведений, «находящихся в рукописях среди сочинений Ермолая–Еразма, но едва ли ему принадлежащих»
[754].
Впрочем, В. Ф. Ржига и не вполне исключает возможность авторства Ермолая–Еразма по отношению к «Слову к верным…» Он пишет: «Нахождение Слова среди сочинений Ермолая–Еразма и дух его, казалось бы, говорят в пользу авторства нашего писателя. Но ввиду отсутствия других специфических указаний приходится пока воздержаться от этого предположения»
[755].
«Слово к верным…», содержащееся в сборнике № 1296, представляет собой одно из произведений нестяжательской литературы половины XVI в. С помощью евангельских текстов «Слово к верным…» бичует тунеядство, стяжательство и карьеризм монашеского сословия, его лживость и двуличие. Категорический по смыслу и лапидарный по форме вывод автора «Слова к верным…» гласит: «Села же даяй манастыреви мужескому или женскому, сей разстризает сих мних или инокинь». «Слово к верным…» по всему своему духу, мотивам и целям органически сочетается с религиозно–философским и публицистическим творчеством Ермолая- Еразма. В своих нестяжательских выступлениях оно составляет как бы прямое продолжение предшествующего ему в нашем сборнике «Слова о разсужении любви и правде и о побеждении вражде и лже». В «Слове о разсужении любви и правде…» автор рассматривает богатство как результат насильственного присвоения чужого труда и на этом основании говорит о богатых в форме всеобщего, не знающего исключений осуждения: «Богатый же всяк несть чист пред Богом». Этот вывод обосновывается следующим рассуждением: «…всяко богатство от властвующих коварств насилием или некими ухищренми много збираемо, от своего же труда много богатества никому же мощно собрати, развие кому Господь от земли утворшееся или от плодов земных или ото умноженна скота подаст».
Поэтому «низщета, — утверждает в «Слове о разсужении любви и правде…» Ермолай–Еразм, — бо есть честнейши богатества… понеже сам Господь пребогатый в милостех, волею обнища».//
Мы, таким образом, вполне соглашаемся с В. Ф. Ржигой в том, что
дух «Слова к верным…» говорит «в пользу авторства нашего писателя», т. е. Ермолая–Еразма. Отметим, что хотя в известных до сих пор исследователям сочинениях Ермолая- Еразма не встречается прямо направленных против монашества нестяжательских выступлений, тем не менее Р. Ю. Виппер указывал на близость Ермолая–Еразма нестяжателям
[756], а А. С. Орлов сближал нестяжательское сочинение «Беседу валаамских чудотворцев» с социально–политическим трактатом Ермолая–Еразма — «Благохотящим царем правителница и землемерие».
[757]Сказанное дает основание к поискам тех «специфических указаний» (Ржига), которые бы установили принадлежность «Слова к верным…» Ермолаю–Еразму. Эти указания мы находим в созвучиях «Слова к верным…» с некоторыми сочинениями Ермолая–Еразма. Сопоставим отрывки:
| Ермолай–Еразм |
Автор «Слова к верным…» |
| 1. Господи Иисусе Христе…Тебе благодетелю первоначальнейишх наставник пустынножительству, бол- илаго в роженных женами Предтечи и Крестителя Твоего Иоанна… и неро- дословимаго царя, великаго архиерея Мелхиседека, и огне нос наго пророка Илии, с ним же и преподобного Пахо- мия… молитвами помилуй…[758] |
Се ли убо есть образ первоначал- ных пустынножитель святаго архиерея и царя Мелхиседека… или огне- носнаго пророка Илии… или от Христа свидетельствованнаго, болшаго в рожденных женами Иоанна Предтечи Христова и Крестителя… помянем же и Антония Великаго и Пафомия и инех святых.[760] |
| 2. И поживе в Божии заповеди сего ради от Бога чюдесы почтен быв, молись о чтущих честную ти памят великий Висарионе. Солнце от течений уставив, и морскую воду усладив, и по речным глубинам ногами, яко по суху шествовав, и не ведый, беса словом изгнав, великий Виссарионе.[759] |
…глаголеть святый великий отец Ви- сарион, иже птиче житие живый, иже многих чюдес от Бога сподобивьшся иже и воду морскую ослади, иже преиде реку Хрусуру, сиречь Нил пеш по быстринам, иже солнце от течениа у стаей… иже не токмо словом жестока беса изгна, но посадиша беснаго на месте его[761] |
Следующие примеры указывают на то, что «Слово к верным…» лежит в мире образов и литературных приемов Ермолая–Еразма:
| Ермолай–Еразм |
Автор «Слова к верным…» |
| 1. …бо ты своему рабу отдаси ризу с честию положити, он же яко уметы с небрежнием пометаше, како же хо- жеши казнити и, — колми же паче от Бога осудятся мучитися бес конца в негасимом огни не чтущим образа его[762]. |
Знаменай убо яко аще кто от вельмож слузе своему даст ризу свою, он же шед изменив на чюжду и приидет, тоща прогневается господин его, яко изменил есть ризу дарованиа его. Се же есть не риза, но образ Божия созданиа, паче же по Божию образу и подобию. Таковое бо хуля на Божий образ хулу приносит.[765] |
| 2. …кийждо человек своему цареви или властели воздает урок от приплод своея земли: идеже бо ражается злато и сребро, ту и воздают злато и сребро… в русистей з^мле ни злато, ни сребро не ражаются.[763] |
Что бо веде, безумие, како дерзае- ши, сего бо не веси ли, яко ни злато, ни сребро, ни многоценное камение, ни бисер потреби, но богоданную красоту честнейши злата и сребра, и каменна драгаго и бисера, понеже бо Бог сотвори всего честнейши на земли человеческу плоть, созда бо ея своима рукама, злато же сребро и камение многоценное повеле земли и воде ра- жати[766]. |
| Мы бо у богато по Божию образу сотвореннаго человека ни во чтоже творим, но почитаем богатество, злато и сребро. Бог же сам паче всего почесть творя человеку, понеже сотвори его по Своему образу и по подобию, злато же и сребро, не по Своему образу сотворил еси Бог, но на потребу и почесть человеку.[764] |
|
По совокупности приведенных конкретных данных и общих суждений о составе и композиции рукописи № 1296, которые приведем ниже, мы считаем автором «Слова к верным, иже христианя словом нарицаются, Богови же супротивящеся коварствы и в сем на ся греха не возлагают…» Ермолая–Еразма.
Сочинение «Главы о увещании утешителнем царем…» состоит из 10 глав и оканчивается в нашем сборнике названием десятой «Ко всякому человеку и о скорби и о радости».
[767]В. Ф. Ржига пишет: «Никаких определенных данных для суждения об авторе этих глав у нас пока нет»
[768]. Попытаемся высказать суждение об этих «Главах».
«Главы» представляют собой сочинение, состоящее из десяти «молений», из коих шесть обращены к царю (и вельможам), одно — к архиепископам и епископам, два — к боярам и вельможам, одно — «ко всякому человеку». Перечень этих «молений» на первый взгляд создает представление, что мы имеем дело с опытом небольших церковно–назидательных проповедей, увещевательных и утешительных. «Главы» имеют следующие названия: 1) О радости нарожениа отрочат, о сынех; 2) О нарожениих дщерий; 3) О наследствии градов супостатных; 4) О победе на враги ратныя; 5) О скорби сродник умерших; 6) О скорби о побиенных на рати или плененых; 7) Архиепископом и епископом поставленных в чин; 8) В радости боляром и всем вельможам, в чин пришедшим; 9) В скорбех боляром и всем вельможам от сану избывшим; 10) Ко всякому человеку и о скорби и о радости.
Есть сквозная идея, проходящая через «Главы» и обобщаемая автором в своеобразном рефрене, которым заключается каждая, обращенная к царю глава: «Бог же мира да буди с тобою, государем, во веки». Под «миром» в данном случае понимается дух миротворчества. В каждом из поименованных обращений к царю автор взывает о «милости к падшим»: «Сотвори милосердие к повинным ти, преврати гнев на милость, Бог же Свой праведный гнев, еже о твоих согрешении имать, к тебе на милость превратит и оставит ти согрешениа… Бог же мира да буди с тобою, государем, во веки». Мотив «милости» характерен для большинства сочинений Ермолая–Еразма. В наших «Главах» мотив этот в шести случаях обращен прямо к царю. Нельзя не обратить внимание, что речь автора «Глав» всегда имеет конкретный повод и связана с конкретными ситуациями. Автор обращается к царю со словом «О радости нарожениа отрочат». Он пишет: «Господь и Творец хотяй твоего государскаго плода, сотвори семени твоему благородие». Автор хорошо знает чаяния своего государя: Господь Бог может «и сердце его (новорожденного сына. — А. 1С) сотворити в безстрашии и смысл в крепости и управити путь его ко благополучению, еже иноверныя покоряти и грады супостат наследити». Из главы «О нарожениих дщерий» мы узнаем, что автор знал не только радости, но и печали своего государя, он знает, что в связи с рождением дочери государь «не вел ми о сем порадовася», однако читаем в главе: «Якоже миру без муж невозможну быти, тако и без жен». И потому: «тебе же аще и неудобь, но Его (Бога. — А. К.) благодариши». В главе «О наследствии градов супостатных» автор сравнивает бранные подвиги своего государя с подвигами Авраама, Моисея, Иисуса Навина, Гедеона, Давида, побеждавших своих врагов споспешением Божиим, и говорит своему государю: «Такоже и тебе ныне возвеличив и утешив», но «сего ради, государи, — обращается наш автор, — аще хощеши от Бога су губу радость нынешней прияти…, сего ради, государи, Божиа ради превеликиа милости нынешниа сотвори милосердие к повинным ти, преврати гнев на милость. Бог же свой праведный гнев, еже о твоих согрешении имать, к тебе на милость превратит и оставит ти согрешениа и воздаст ти сторицею не вся твоя враги одоление. Бог же мира да буди с тобою, государем, во веки».
«Главы», которые автор свел в одно сочинение, воспроизводят в своеобразном преломлении события единственной и неповторимой ситуации, сложившейся в период «казанского взятия» и ближайших к нему лет, ситуации, современником которой был Ермолай. Если принять, что именно эти события являются предметом главы «О наследствии градов супостатных», «О победе на враги ратныя», «О скорби о побиенных на рати или плененых», то остальные главы этого сочинения окажутся расположенными в своей внутренней связи. Глава «О радости нарожениа 'прочат, о сынех» имеет в таком случае в виду сына Ивана IV Дмитрия, родившегося в 1553 г., коща Иван IV еще не вернулся с казанского похода, а может быть, и другого сына Ивана IV, царевича Ивана, родившегося в 1554 г. («о сынех»). Глава «О нарожениих дщерий» может иметь в виду дочь Ивана IV Евдокию, родившуюся в феврале 1556 г.
Глава «О скорби сродник умерших», имеющая параграф «Об отрочатех», утешает царя: «Сего ради, государи, не скорбети, но о сих паче Бога благодарити, яко без греха поидоша». В самом деле, царевич Дмитрий умер в том же 1553 г. Что касается главы «В радости боляром и всем вельможам, в чин пришедшим», равно как и главы «В скорбех боляром и всем вельможам от сану избывшим», то в опалах, отъездах, связанных с боярским «мятежом» во время болезни Ивана IV, в падениях и возвышениях разных лиц в 1553 и ближайших к нему годах эти темы имеют свое глубокое оправдание.
Перед нами оригинальный памятник публицистической мысли середины XVI в., имеющий в центре своем политические события 1553 г.
Что можно сказать об авторе памятника на основании самого памятника? Живой отклик автора как на общегосударственные дела, так и на домашние (при всем их значении) печали и радости Ивана IV выдают в нашем авторе человека, более или менее близко стоявшего к царскому двору, деятельного и, судя по форме его «Глав», обладавшего литературным даром.
Далее, выясняется религиозно–церковное направление, в котором мыслил публицистически настроенный автор. В этом отношении он глубоко отличен, например, от И. С. Пересветова.
Более того, автор обнаруживает большую осведомленность в библейских текстах, искусство в подборе их для обоснования своих идей, что позволяет предполагать в нем профессионала, обладавшего большой специфической образованностью.
Концовка главы 10 «Ко всякому человеку и о скорби и о радости» с ее обращением: «Сие чадо разумевай. Бог же мира да будет с тобою вовеки», — могла быть написана лицом, считавшим себя
духовным отцом верующих. Отсюда обращение к «чаду». Можно высказать предположение и о месте, занимаемом нашим автором в церковно–иерархической лестнице. В том единственном обращении к архиепископам и епископам, которое имеется в «Главах», оно оканчивается словами: «Бог же мира да буди с тобою, господини мой, вовеки». Так не мог писать ни архиепископ, ни епископ, обращаясь к равнопоставленным духовным лицам. Для этого существовала определенная формула, а именно: «Святейшому и бого- любивому и о святом дусе брату и сослужебнику…» (ср., например, послания архиепископа Геннадия к епископу Прохору, к епископу Нифонту, к архиепископу Иосафу
[769]). Обращаясь не к конкретному лицу, а вообще к «архиепископам и епископам», т. е. в таком случае, как это имеет место в нашей «Главе», писали: «Святейшим и боголюбивым братии нашей архиепископом и епископом…» (ср. послание архиепископа Геннадия собору епископов в 1490 г..
[770] И только обращаясь к вышепоставленным иерархам, духовные лица писали: «Господину государю преосвященному владыце…» (ср. послание Иосифа Волоцкого епископу Нифонту
[771]), или, как, например, в обращении Геннадия к митрополиту Зосиме: «Господину отцу моему…»
[772]Наш церковнослужитель обращается к архиепископам и епископам не как к «братии», но со словом «господини», что в нем самом позволяет предполагать священника.
Далее этот близкий ко двору священник, обращавшийся с литературными произведениями к царю, вельможам, церковным иерархам и просто «ко всякому человеку», был, как показано, современником казанских событий.
Писателем–публицистом, церковно образованным, стоявшим во время казанских событий близко к царскому двору, был, по предположению И. Шляпкина, «протопоп Спасской с дворца Ермолай», упоминаемый под 1555 г. в Никоновской летописи. Кстати заметим, что единственное летописное свидетельство о спасском протопопе Ермолае связано именно с казанскими событиями. В 1555 г. состоялось поставление игумена Селижарова монастыря Гурия в архиепископы вновь образованной казанской архиепископии. В ряду иерархов, участвовавших в богослужении по поводу поставления первого казанского архиепископа, мы застаем спасского протопопа Ермолая. На церемонии поставления, свидетелем которой был Ермолай, присутствовал Иван IV. Можно продолжить параллель между автором «Глав» и спасским протопопом, позднее монахом Ермолаем–Еразмом. Оба они имеют сочинения, написанные в форме обращений к царю. О «Главах» как серии литературных обращений к царю мы уже говорили. Напомним теперь о двух литературных обращениях к царю Ермолая–Еразма. Одно из них — его знаменитая «Благохотящим царем правителница и землемерие», другое — «К царю моление». Если, приняв во внимание указанные параллели, учесть, что «Главы» нашего автора мы узнаем из сборника сочинения Ермолая–Еразма, им самим составленного и, по мнению В. Ф. Ржиги, им самим написанного, то следует признать, что в этом последнем пункте «параллели» пересеклись и что, следовательно, в лице автора «Глав» мы имеем дело с самим Ермолаем, «протопопом Спасским с дворца».
Разумеется, нельзя пренебречь доказательствами формального характера. В сочинениях Ермолая–Еразма имеется характерное словоупотребление: «руссийстея земля». В первой редакции «Повести о Петре и Февронии Муромских» читаем: «Се убо русистей земле…»
[773], в «Правительнице»: «Зде же в русийстей земле…«
[774], в повести «О граде Муроме…»: «…бяше в росийстей земли…»
[775] «Главы» близки к особенности еразмовского словоупотребления. На л. 273 читаем: «…за русийскую землю»
[776].
Выше мы уже обращали внимание на излюбленную Ермолаем–Еразмом формулу величания Иоанна Крестителя как «свидетельствованного от Христа, большего в рожденных женами». В этом случае имеются в виду евангельские тексты (Матф., 2, 11; Лука, 7, 28): «не воста в розжденных женами болий Иоанна Крестителя». Однако формула эта хотя и имела хождение, но не была ни обязательна, ни общепринята в XVI в. Иосиф Волоцкий называл Иоанна Крестителя Иоанном Крестителем
[777]. Так же называл Иоанна Крестителя Максим Грек (иногда просто Иоанном)
[778]. Столь же бесхитростно называет Иоанна Крестителя Зиновий Отенский
[779]. Митрополит Даниил именует Иоанна Крестителя «великим пророком, предтечей, крестителем Господним»
[780]. Но Ермолай–Еразм писал в своей книге о Троице «от Христа свидетельствованнаго болшаго в роженных женами Иоанна Предтечи Христова и Крестителя», эту же формулу Ермолай–Еразм повторил в «Слове к верным…» Эту именно формулу мы встречаем и в «Главах» нашего автора: «Предтеча и креститель Христов Иоанн, свидетельствованный от Христа, болший в роженных женами…» (л. 276 об.).
Сошлемся на близость отрывков главы «О победе на враги ратныя» и повести Ермолая–Еразма о Василии Муромском, в которых говорится о крещении Руси Владимиром. Наконец, последняя из наших «Глав» — «Ко всякому человеку и о скорби и о радости» представляет собой тему, встречающуюся в других сочинениях Ермолая–Еразма. В «Слове о Божии сотворении тричастнем» имеется глава, названная Ермолаем–Еразмом «О радости и о скорби»
[781].
Уже при поверхностном ознакомлении с содержанием сборника в нем обнаруживаются тематические разделы.
Около двух третей общего объема сборника (первые 175 листов) занимает раздел так называемого обличительного богословия. За ним следует раздел так называемого нравственного богословия (л. 176—211). Особняком стоит политическое сочинение «Благохотящим царем правителница и землемерие». За ним идет раздел сочинений, относящихся к церковно–богослужебной практике. Он содержит правила расчисления пасхальных праздников и те тропари и кондаки на празднование памяти святых, которых не нашлось в святцах
[782].
На первый взгляд, перед нами систематизированный сборник специально богословского назначения. Однако при ближайшем рассмотрении сборника его богословские интересы отступают на задний план, а на переднем плане оказывается система социально–философских и политических идей. Что касается «Правительницы», то она не только не является в сборнике чужеродным телом, а, напротив, занимает место политического вывода из тех социально–философских рассуждений, которые содержатся в предшествующих ей сочинениях.
Первый раздел сборника (л. 1—175) в богословских по форме и непосредственной цели (полемика с еретиками) сочинениях ставит своей задачей определить наиболее универсальный философский принцип всяческого бытия и указывает этот принцип в гармонии. Троичное единство в понимании автора и есть не что иное, как возведенная в божественное достоинство гармония. Это значит, по его мнению, что ничто в мире не может существовать как независимое, отдельно взятое, само по себе. Подобно Троице, всякое существование есть всегда сосуществование, а вне последнего никакое существование невозможно. Противоречия и контрасты суть незаконные порождения. Самое существование Троицы как любовного союза Бога — Отца, Сына, Духа — является всеконечным осуждением контрастов и противоречий.
Эта идея согласного, общного существования проецируется нашим автором на окружающий мир. Природа существует как совокупность общностей. Таковы общность света, сумрака, тьмы, существование которых взаимообусловлено. Таковы же общности солнца, звезд, луны или, например, грозы, молнии. И так далее.
Человек тоже существует как общность: внутренне — ума, слова, души, внешне — головы, туловища, конечностей. Но ни одна из частей, образующих ту или иную общность, не обладает самостоятельным существованием. Если человек есть общность, состоящая из головы, туловища, конечностей, то в свою очередь общностями являются голова (лицо, лоб, подбородок), туловище (гортань, грудь, бедра), конечности (трехчленны). Если голова есть общность, состоящая из лица, лба, подбородка, то и они в свою очередь являются общностями. Лицо, например, состоит из рта, носа, глаз. Но и таковые суть общности: рот состоит из верхнего нёба, нижнего нёба, языка и т. д. и т. п.
Мир раскрывается Ермолаем–Еразмом в иерархической бесконечности троичных комплексов, отражающих наивысший гармонический комплекс — божественную универсалию Отца, Сына и Духа.
За религиозной философией Ермолая–Еразма в сборнике № 1296 непосредственно следует его религиозная социология (л. 176—211). Она представлена в рукописи тремя сочинениями: «Слово о разсужении любви и правде и о побежде- нии вражде и л же», «Слово к верным» и наиболее значительно «Слово о разсужении любви и правде…». Соответствуя основной идее религиозно–философских построений Ермолая–Еразма, «Слово о разсужении любви и правде…», как и названные другие два сочинения, исходит из понятия об обществе как комплексе, благополучие которого достигается путем гармонического сочетания интересов людей.
В высшей степени показательно, что «Слово о разсужении любви и правде…» начинается как раз с итога предшествующих ему религиозно–философских сочинений: «О сем убо разумеем, яко начало любы есть союз Божий — соединение Пресвятыя Троица, Отца и Сына и Святого Духа, понеже убо от Бога Отца к безначальному единородному Сыну его и Пресвятому Духу истекание соединенна содержашеся любы…» (л. 176).
Атрибуция «Слова о разсужении любви и правде и о побеждении вражде и лже» принадлежит В. Ф. Ржиге
[783]. Текста памятника исследователь не опубликовал. Между тем это сочинение содержит ряд принципиальных идей, отличающихся глубиной содержания, как например вопрос о труде и тунеядстве. После «Книги Еразма о святей и единосущней, и животворящей, и нераздельной Троице» это самое большое сочинение Ермолая–Еразма. В дополнение к аргументам В. Ф. Ржиги мы изучили книгу о Троице Ермолая–Еразма на предмет выявления частности его обращения к книгам Ветхого и Нового заветов, сопоставив ее со «Словом о разсужении любви и правде…» Трилогия (книга о Троице) состоит из разделов, первый из которых посвящен обличению еретиков. Поскольку для еретиков ветхозаветные книги были «столповыми книгами» (Феодосий Косой), постольку Ермолай–Еразм (тем более что он стремился показать прообразовательное значение этих книг для новозаветной истории) в этом разделе обращается 55 раз к ветхозаветному кодексу и 30 раз — к новозаветному, в числе которых 9 раз цитирует сочинения апостола Иоанна. Второй раздел трилогии представляет собой теологический трактат об отражении троичности во всем макрокосмосе и микрокосмосе посюстороннего мира. По своему характеру этот трактат не требовал обращения к библейским текстам. Они цитируются дважды — один раз Евангелие от Луки, второй раз Евангелие от Иоанна. Трактат продолжается полемикой с еретиками, для чего Ермолай–Еразм 11 раз ссылается на книги Ветхого завета, 38 раз на книги Нового завета, в числе которых 17 раз цитируется Иоанн. В заключительном разделе книги о Троице, носящем название «Молитва», Ветхий завет цитируется 1 раз, Новый завет — 13 раз, в том числе 2 раза цитируется Иоанн. В целом из 83 обращений к новозаветному кодексу 29 приходится на сочинение Иоанна (Евангелие от Иоанна). В каноническом кодексе Нового завета представлены 4 Евангелия, Деяния апостолов, Послания их (21), книга Откровение. Всего 27 произведений, из которых с именем Иоанна связано пять. Так выявляется акцент, поставленный Ермолаем–Еразмом на сочинения Иоанна. В «Слове о разсужении любви и правде…» имеется 1 ссылка на Ветхий завет, 62 ссылки на Новый завет, в числе которых сочинения Иоанна цитируются 30 раз. Таким образом, в названных сочинениях Ермолая–Еразма имеется 145 ссылок на новозаветные книги, в которых сочинения Иоанна цитируются 59 раз. Следует вывод, что сочинения Иоанна вызывали у Ермолая–Еразма особый интерес и пользовались приоритетом по сравнению с ветхозаветным и другими новозаветным кодексами Священного Писания. Это особенно сильно сказалось на «Слове о разсужении любви и правде…»
Свое пристрастие к сочинениям Иоанна отчасти объяснил и сам Ермолай- Еразм. В первой части его книги о Троице содержится небольшая статья «О Евангелии». В ней автор обращается к характеристике четырех евангелистов. Иоанн выделен как наиболее близкий Христу и полнее других передавший его учение: «Ибо Бог наш Исус Христос ни единому от ученик своих тако тайны своя яви, якоже сему, ибо сподоби его, премногия ради девьственыя его чистоты, и на пламенныя своя перси приклонитися и в распятие свое пречистую матерь свою, Богородицу, сему же Иоанну материю нарече, посему и брата себе именова, сего бо ради таковаго таиньства своего сподоби»
[784]. Чтобы пояснить этот текст, следует сказать о церковной традиции, некоща утверждавшей, что якобы мать Иоанна приходилась сестрой Богородице, что, согласно Евангелию, на пасхальной вечере Иоанн возлежал на лоне Христа, что в сочинениях отцов церкви Иоанн назывался «наперсником» Христа, что, наконец, в них же Иоанн называется «апостолом любви» (ср. название сочинения «Слово о разсужении любви и правде…»). Согласно Евангелию от Иоанна, Иисус, находясь при кресте, обратился к своей матери со словами, указав на стоящего рядом ученика (Иоанна): «жено, се сын твой», а затем к Иоанну: «се матерь твоя!» (Иоанн, 19, 26—27). Это и служит для Ермолая–Еразма мотивацией его обращений к сочинениям Иоанна. Он неизменно прибегал к ним во всех без исключения случаях, коща они были к месту.
Текст СЛОВО О РАЗСУЖЕНИИ ЛЮБВИ И ПРАВДЕ И О ПОБЕЖДЕНИИ ВРАЖДЕ И ЛЖЕ· БЛАГОСЛОВИ ОТЧЕ
л. 176 Всякому держащемуся благоверна удобно есть внимати о благорастворении добродеяния, паче же всего разумевати еже о любви, та бо есть всех добродетелей главизна, та есть всем благотворением мати, от тоя бо ражаются вся добротворенна. О сем же положим растворение и купно о сей глаголем, яко не от земных добродетельствий, но от божняго существа та есть, ибо сам Господь рече: «Отец бо любит сына и вся показует ему, яже сам творит»
[785]. О сем убо разумеем, яко начало любы есть союз Божий — соединение Пресвятыя Троица Отца и Сына и Святого Духа, понеже убо от Бога Отца к безначальному единородному Сыну его и Пресвятому Духу истекание соединенна содержашеся любы, яко же на горах на Фаворе и Ермоне глас бысть: «Се есть Сын мой возлюбленный»
[786]. Внеща же по милости своей невидимый Бог восхоте возлюбленна своего ради небесная совокупити с земными, показа мило- л. 176 об. сердиа // своего любовь к человеческому роду. Яко же сам Господь рече: «Тако бо возлюби Бог мир, яко и Сына своего единороднаго дал есть»
[787]. Сири бо ся Божий Сын и Бог даже и до рабиа образа, прииде бо в человеческу плоть сего ради, яко Бога человеком неудобь видети, нань же не смеют чини ангельстии зрети, яко же сам Господь рече ко угоднику своему Моисею: «не можеши видети лица Моего, не может бо человек видети лице Мое и жив быти»
[788]. Возлюбения же ради человеком, еже да быша видяли его, сотвори си лице плотяно и претерпе волею досажение и оплевание, и биение, и поругание, и страсть, и смерть распятиа, и погребение за вся человеки, яко же Сам рече ко учеником своим: «си есть заповедь Моя, да любите друг друга, яко же возлюбих вы, болше сея любве никто же имат, да кто душу свою положит за други своя. Вы друзи Мои есте, аще творите яко Аз заповедаю вам»
[789]. О сем же убо и верховный апостол Христов Петр наказуя ны глаголеть:
л. 177 // «Христос пострада по нас, нам оставле образ да последуем стопам Его
[790], сиреч, аще бо умертвимся за правду. Се есть истинная любы, еже за вся человеки умрети. Всяка бо человеческа душа оживотворится правдою. Правда же есть, еже соблюсти заповеди Господня, еже есть любы. Яко же рече возлюбленный Господам богословный Иоанн: «О сем познахом любовь, яко Бог по нас душу свою положи и мы должни есмы по братии душу полагати»
[791]. О страсе же Господь рече: «не убойтеся ото убивающих тело, душу же не могущих убити, сказаю же вам, кого убойтеся, убойтеся имущаго власть по убиении воврещи в дебрь огнену, ей глаголю вас, того убойтеся»
[792]. Возлюбленный же Господом богословный Иоанн глаголет: «Страха несть в любви, но совершенная любы вон изгоняет страх, яко страх муку имат, бояйжеся не свершается в любви»
[793]. Се убо слово вси верующии должни есмы внимати, да кийждо веруяи до конца стерпит. Се же убо исполниша святии апостол и, яко не убояшася прещениа мук любве ради заповедей Христовых, по сих же
л. 177 об. //и сии, иже желаху по Христе мучитися. Яко же сам Господь рече учеником своим: «Заповедь нову даю вам да любите друг друга, яко же возлюбих вы, да и вы любите себе. О сем разумеют вси, яко Мои учиницы есте, аще любовь имате межю собою»
[794]. И паки сам Господь рече: «Имеяй заповеди Моя и соблюдая и, той есть любяй Мя, а любяй Мя возлюблен будет Отцем Моим и Аз возлюблю его и явлюся ему сам»
[795]. И паки сам Господь рече: «да разумеет мир, яко люблю Отца и яко же заповеда Мне Отец, тако творю»
[796]. Сие рече Господь наказуя да быша верующии ему тако творили, яко же Сам заповеда. И паки
Господь рече учеником: «яко же возлюби Мя Отец и Аз возлюбих вас, будите в любви Моей. Аще заповеди Моя соблюдете пребудите в любви Моей, яко же Аз заповеди Отца Моего соблюдох и пребываю в Него любви. Сиа глаголах вам, да радость Моя в вас будет»
[797]. Се бо рече
л. 178 Господь, // яко Сам радуется о совершенней любви и паки рече: «и радость ваша исполнится»
[798]. И паки рече: «Не к тому вас глаголю рабы, яко раб не весть что творит Господь его, вас же ркох други, яко вся яже слышах ото Отца Моего сказах вам»
[799]. Того бо ради Бог небесный творец ученики Своя други нарицая, яко подая образ всем велможам смиренна — еже убогих не уничижати, ни возноситися тленнаго ради и насилием собраннаго богатства, но любити тако богосозданнаго человека, яко не токмо его ради богатества тленнаго щадети, но и плоти своея его ради не пощадети, яко же Сам Господь плоти Своея за ны не пощаде. Сего бо ради богозванный Павел к Тимофею пиша глаголет: «богатым в нынешнем веце запрещай не высокомудрствовати, ни упо- вати на богатество гибнущее, но на Бога живаго»
[800]. Мы бо убогаго по Божию образу сотвореннаго человека ни во чтоже творим, но почитаем л. 178 об. богатество, злато и сребро. // Бог же сам паче всего почесть творя человеку, понеже сотвори его по Своему образу и по подобию. Злато же и сребро не по Своему образу сотворил есть Бог, но на потребу и на почесть человеку, и Сам бо распятие пострада за человека, а не за злато, ни за сребро. Како же убогаго безчестиа творим, яко по тому же Божию образу сотворен есть яко же и богатый. Есть бо се в мире, яко той же человек, преж быв убог, малу трапезу имяше и худы порты ношаше, живяше бо от своего труда и душу имый светлу — и не чтяхут и. По случаю же некоща приближися к велможам и некоторыми насилующими коварствы обогате, и душу си омрачи, и учреди трапезы силны, и одеянна многоценна, и села, и винограды, и чтяхут и поклоняхутся ему омраченнаго того ради угодиа миродержителя дьявола, не ведуще како есть душа его честна ли, безчестна ли пред Богом. Аще ли же некоему богату и чтиму бывшу ото всех, душу же имуще от насильства темну, л. 179 // некоща же благий Бог, милости Своея ради восхотев его на покаяние привести, послет нань наказание и отоимет власть его, и упразднит и от насильства, и не будет собраннаго ему от туждих трудов. И пришед во умиление приидет на истинное покаяние, и просветится душа его пред Богом, и узревши и в низщете тогда учнут и безчестити, и ругатися ему, вместо еже бы и паче перваго почтити и. Низщета бо есть честнейши богатества тленнаго пред Богом, понеже Сам Господь пребогатый в милостех, волею обнища. Богатый же всяк несть чист пред Богом, яко же Сам Господь рече: «удобие есть велбуду всквозе иглины уши пройти, неже богату во царство Божие внитти»
[801], понеже бо всяко богатство от властвующих коварств насилием или некими ухищренми много збираемо, от своего же труда много богатества никому же мощно собрати, развие кому Господь от земли утворшееся или от плодов земных
л. 179 об. или ото умножениа скота подаст, // яко же Аврааму и Иеву и инем праведником, но не на сокровение же или на величание и на гордость, но того ради, яко приим помилование от Бога, и не пощадите же расточити убогим любве ради Христовы, а не погибнет во аде, яко богатый он, пред него же враты нищий Лазарь лежаще. О таковых бо Ияков брат Господень по плоти написа: «Да хвалит же ся брат смиренный в высоте своей, богатый же в смирении своем, зане яко цвет травный мимо идет. Восиа бо солнце со зноем и усше трава и цвет ея отпаде и благолепие лица ее погибе, тако и богатый в хожении своем увядает. Блажен муж, иже претерпит искушение, яко искушен быв приимет венец жизни, иже обеща Господь любящим Его»
[802]. И паки рече: «Не Бог ли избра нищая мира, богаты в вере и наследники царствия, иже обеща Господь любящим Его»
[803]. Яко же бо Сам Господь рече учеником Своим: «и не глаголю вам, яко аз умолю Отца о вас, Сам бо Отец любит
л. 180 вы, яко вы Мене возлю // бисте»
[804]. Сие же вся сведый Господь рече сего ради, яко святии ученицы Его ради постражут и человек ради, их же душа спасут, ибо и сии многи пакости сотвориша им, елицы последи пришед в чювство разумеша, яко апостоли хотяще им жизни вечныя и от них же страдаша, свершающе Господню заповедь, еже о любви, яко положити душу за други своя. Сии бо не мняху яко бысть древний друг, но мняще яко ныне и враг, но друг будет по вере. Господь бо наказая их, рече: «любите враги ваши, благословите кленущая вы, добро творите ненавидящим вас, молите за творящая вам напасть и изгонящая вы, яко да будете сынове Отца вашего, иже есть на небесех»
[805]. Се бо слово и всем верным в заповедех Его ходящим образ даст Господь, яже Сам на кресте рече: «Отче, отпусти им, не ведят бо что творят»
[806]. Вся бо сведый Господь, аще и Сам не имеяй греха, но образ дая, яже вся напаствуемая терпети добро есть, сего ради повеле любити враги, яко враг лутши друга л. 180 об. есть. Друг бо по твоему нраву хотя плотскому // твоему естеству благо творити, враг же томлением тела твоего душу твою пресветле очищает, яко оба ти к пользе суть друг убо к телесному естеству, враг же к пользе к душевному свойству. Сего ради Господь вся равно повеле любити, яко же друга, тако и врага. Не свершен бо враг всякий человек, аще и телу зрится враг, души же целитель есть. Сего ради никако же достоит враждовати, токмо на невидимаго врага Миродержителя. Се бо есть истинный враг, еже хотяй и душу и тело в муку некончаемую вовлещи. Сего убо подобает дел ненавидети и братися с ними. Яко бо кто пребываяй в делех его, в нем пребывает
[807] — ив себе место Ему сотворяет
[808]. О горе тако быти, сего бо дела не от существа суть, но от неправды, ложь бо есть, якоже и Господь рече о нем. Ложь бо толкуется, еже преже не бысть но еже не сущее сложити, сие и оное и глаголати
л. 181 бысть, еже убо не бысть, или не к своему трудотво // рению прилагатися и чюжая восхитати — се есть ложь, есть бо се от сатаны, яко восхоте на Божии сотворении, на облаце, поставити престол и приложитися вышнему и сими погибе. Убо есть ложь сложение, еже несущество, того ради нарицается блядство. Добро же есть сего отбегати и пребывати во Господних заповедех, еже есть в любви, сею бо вся заповеди Господня исправятся. Любовь же есть истинна, еже земных богатеств нестяжание, не сих бо осужая глаголю, елицы земных стяжание требуют, но сих похваляя, елицы стяжаниа не желают, но нестяжание хвалят, яко бо сие ни у кого же ничесо же не нудит восхитити и не сотворит никого же жалящися на тя. Добро убо есть в таковых пребывати, се бо есть Господня воля. Аще ли же кто собирати от чюжих трудов не останется и глаголеть: «аще и богатею, а любовь творю», се ложь есть, невозможно бо обоего сего творити. Егда бо прииде ко Господу некий и рече ему: л. 181 об. «Учителю благий, что благо сотворю да имам живот // вечный»?
Господь же рече ему: «что мя глаголеши блага, никто же благ, токмо един Бог»
[809]. Сего бо ради Господь тако рече, понеже он блага учителя нарицашей и не вероваше, яко Бог есть. Господь же поведа ему, яко благ есть и яко Бог есть и рече ему: «аще хощеши внити в живот, соблюди заповеди». Глагола ему: «киа?». Исус же рече: «еже не убиеши, не прелюбы сотвориши, не украдеши, не лжесвидетельствуеши, чти отца и матерь и возлюбиши искренняго своего яко сам себе». Глагола ему юноша: «вся сих сохраних от юности моея и что есмь еще не докончал?» Рече же ему Господь: «аще хощеши свершен быти, иди продаждь имение свое и даждь нищим и имети имаши сокровище на небеси и гряди вслед Мене». Слышав же юноша слово, отиде скорбя, бе бо имея стяжания многа. Господь же рече учеником своим: «аминь глаголю вам, яко неудобь богатый внидет во царство небесное, удобие бо есть велбуду
л. 182 всквозе иглини уши проити, // неже богату во царство Божие внитти»
[810].
О сем бо златоглаголивый Иоанн глаголет в толковании своем: «яко вся си заповеди менши есть любви, но подручны суть ей». Господь бо о всех заповедех воспросив, таже глагола ему: возлюбиши искренняго своего, яко сам себе. Он же отвеща: вся си сохраних еще от юности. Се убо слово ложь глаголя, яко аще бы любил искренняго своего, яко сам себе, не бы убо был богат, много бо искренних в низщете, и аще бы их любил яко себе, убо раздаял бы им все богатество и был бы с ними равен в низщете. Сего бо ради Господь изъявляя неисправленное слово Его рече: аще хощеши совершен быти, иди и продажд имение свое и даждь нищим. Он же сего ради оскорбе, яко не любляше тем отдати своего богатества, их же рек любляше яко себе. Се убо он изъяви, еже не тако любляше искренняго яко себе. Сего ради рече Господь: яко неудобь богатый внидет во царство небесное. О таковых бо и Ияков брат л. 182 об. Господень по плоти пиша глаголет: «Богатии плачитесь рыдающе // о страстех ваших грядущих на вы, богатество ваше изгни и ризы ваша молиа поядоша, злато ваше и срёбро изржаве и ржа их в послушество вам будет»
[811]. Мы же сих ради речем, о добрая нищета, ею же Христос Бог наш волею обнища, показуя нам нелицемернаго смиренна образ, им ' же возводимся к Нему во царство горняго Иерусалима. Яко же Сам Господь ко Отцу молясь о ученицех рече: «не о сих молю токмо, но и о верующих словесе их ради в Мя, да вси едино суть, яко же ты Отче во Мне и Аз в Тебе да и Ти в нас едино будут»
[812]. И паки рече Господь: «Отче, их же дал еси Мне, хощу, да идеже есми Аз и Ти будут со Мною, да видят славу Мою, юже дал еси Мне, яко возлюбил Мя еси преже сложениа мира. Отче праведный, мир Тебе не позна, Аз же Тя познах и сии познаша, яко Ты мя посла. И сказах им имя Твое и скажу да любы, ею же Мя еси возлюбил, в них будет и Аз в них»
[813]. О сем же глаголет и возлюбленный Господом богословный Иоанн в послании своем:
л. 183 // «Не любяи брата своего во тме есть»
[814]. И паки рече: «да любим друг друга, не яко же Каин от неприязни бе и закла брата своего. И за кую вину закла его? Яко дела его лукава быша, брата же его праведна»
[815].
Сего бо ради великий богослов сию притчю написа, понеже мнози и до ныне зависти ради о делех друг друга снедают. Понеже сих множайши, елицы возлюбиша неправду, елицы же обретаются живущии по Бозе, сих вмале. Посему убо противу неправде ополчатись не могут и снедаеми сут завистию. И паки же великий богослов рече: миже бо аще имат житие мира сего и видит брата своего требующа и затворит утробу свою от него, како Божиа любы пребывает в сем. Чадца моя, не любим словом и языком, но делом и истинною»
[816]. О сем же Ияков брат Господень по плоти рече: «аще брат или сестра нага будета и лишена будета дневныя пища, речет же има кто от вас, идита с миром, грейтася и насыщайтася л. 183 об. и не даст же има требование // телесное, кая полза»
[817]. И паки же богословный Иоанн глаголет: «яко любы от Бога есть и всяк любяй от Бога рожен есть и разуме Бога, а не любяй не разуме Бога, яко Бог любы есть. О сем явися любы Божиа в нас, яко Сына Своего единородного посла Бог в мир, да живем о нем. О сем есть любы, не яко мы возлюбихом Бога, но яко той возлюби нас и посла Сына Своего оцыщение о гресех наших. Возлюбленнии, аще сице возлюби нас Бог и мы должны есмы друг друга любити. Бога никто же нище не виде. Аще любим друг друга, Бог в нас пребывает и любы Его совершенна есть в нас. О сем разумеем, яко в Нем пребываем, и той в нас»
[818]. Се бо рече богословный, яко аще заповедь Господню соблюдем, юже Господь положи нам, яко сам любляше и Его возлюбленна заповеди, еже от Него изшедшая, в нас пребывают, се Сам Бог в нас пребывает и мы пребывающе в повелении Его се в Нем пребываем. И паки богослов рече: л. 184 «И мы познахом и веровахом любовь, // еже имат Бог в нас. Бог любы есть и пребываяй в любви, в Бозе пребывает и Бог в нем пребывает»
[819]. И паки рече: «Мы любим Бога, яко той первие возлюби нас»
[820]. Се бо изявляше богословный, яко любовь есть безначялна Отца и Сына и Святого Духа. Яко бо сего ради Бог сотвори человека по образу Своему и по подобию, яко хотяши любити и, любя же человеки сниде с небес и одеяся человеческою плотию, и умертвися за человеки плотию, дая образ любве человеком. Паки же богословный глаголя: «аще кто речет, яко любя Бога, а брата своего ненавижу — ложь есть, ибо не любяй брата своего, его же виде, Бога, его же не виде, како может любити. Сию заповедь имамы от него: «да любяй Бога, любит брата своего»
[821]. «Всяк веруяй, яко Исус есть Сын Божий, от Бога рожен есть, и всяк любяй рожешаго любит и роженнаго от Него. О сем разумеем, яко любим чяда Божия, еща Бога любим и заповеди Его соблюдаем»
[822]. Се бо богословный, похваляя любовь, блажит творящих ю. Еже рече: «веруяй
л. 184 об. Христови от Бога рожен есть и любяй от Не // го же родися, любит и роженнаго от Него», си речь яко от Него же сам родися, от того же рожешагося любит и яко брата менит. Сего ради рече: «яко любяй Бога, любит брата своего». А еже, рече, любим чада Божиа, сиречь еже по Христе единоверныя, яко порожешихся от единоя купели крещениа. Яко же богословный в Евангелии написа о Христе: «даст им область чадом Божиим быти, верующим во имя Бго, иже не от крови, ни от похоти плотскиа, ни от похоти мужескиа, но от Бога родишася»
[823]. Тако же и богозванный Павел к римляном написа: «елицы духом Божиим наводятся, сии суть сынове Божии»
[824]. И паки же богословный рече: «се есть свидетельство Божие, еже свидетельствова о Сыне Своем. Веруяй в Сына Божиа имать свидетельство о Нем, а не веруяй Богови, лжа сотворил есть Его»
[825]. Разумеваем же убо, яко богословный написа, иже не веруяй Христови, отчее свидетельство лжа сотворил есть, тако же и
л. 185 заповедем Христовым не веруяй, не и//мея любве, юже Христос предаде, тако же яко лжа Христовы заповеди сотворил есть, се есть антихрист. Яко же богословный рече: «последняя година есть, яко же слышасте, егда антихрист грядет»
[826]. И ныне антихристи быша мнози, сиречь, иже истинныя любве не творяще. Се бо есть нелицемерная любы, еже никому же обиды
[827] сотворити. Глаголют бо в мире: яко се есть любовь, еже сотворив пир созвати от своих приятель и соседы и елицы и ким нрава ради угодная творяхут, и тем друзи быша. Но не есть се любовь, егда бо кто творит пир на честныя мужа, сии срама ради множество многоценных брашен
[828] учрежает. Многоценная же брашна множества всякому человеку от своего труда невозможно стяжати, но убо таковая составляются от властельскаго и насилственнаго притяжа- ниа, яко убо вельможа ничтоже имеюще от своего труда, но изъядающе
л. 185 об. и одеяниа носяще людская труды. Что бо есть // за любы, еже насилну трапезу збирая мнозех оскорбляти недостаточствующих. Не мнозех же от честных мира сего, от таковых же елици тако же недостаточствующих оскорбляют сих многоразличными брашны питати, многоценными питии, за сии нрав еже оному насиловати и оскорбляти не возбраняют и сами таже творят. И сии убо пиры творяще веселятся, а от них же се собраша, сии плачют недостаточествующа же кого призывают на се, яко да и паче истощится, к сим же много принося, несть бо се любовь, но многим оскорбление. Аще убо кто таким насильственым трапезам причащается, сии убо единомысленник обретается творящим и. О таковых бо Иоанн Богослов пиша глаголет: «Не любите мира, ни яже в мире. Аще кто любит мир, любве Божиа несть в нем, яко все еже в мире похоть плотская, похоть очима и гордыни»
[829]. И паки глаголет: «аще кто
л. 186 грядет к вам и сего учениа не приносит, // не приемлите его в дом и радоватися ему не глаголите; глаголяй бо ему радоватися причащается делех его злых»
[830]. Ияков же брат Божий по плоти тако глаголет: «любы мирская — вражда Божия есть, иже убо восхощет друг быти мира, враг Божий бывает»
[831]. И паки рече: «се мзда делателие дел ваших, нивы ваша лишенная о вас вопиют и вопиенна их во уши Господа Саваофа внидоша, возвеселистеся на земли и насладистеся, упитаете сердца ваша, яко в день заколениа. Осудисте и убисте праведнаго непроти- вящагося вам»
[832]. Июда же Христов апостол, брат Ияковль о таковых рече: «си суть в любвах ваших сквернами гостящеся»
[833]. Избранный же Павел римляном пиша глаголет: «аще брашна ради брат твой скорбит, уже
[834] к тому
[835] не полюбви ходиши, не брашном своим оного погубляй, о нем же Христос умре»
[836]. Тако убо о сей любви писаша святии апосто- ли
[837] Иван же златоглаголивый тако написа: не того ради живем, яко да ямы, но того ради ямы, яко да живи будем. Такоже и Кирил Философ написа: не того ради сотворени быхом да ядим и пьем и в различие риз одеемся, но да угодим Богови и получим благая
[838]. Любы же истинная еже любити Творца своего и молитися Ему безпрестани и творити
л. 186 об. заповеди Его. Аще бо кто совершает // любы, сий в чюжем прибытка не желает ни в чем же, не разбивает, не крадет, не бьет, не насильствует, не резоимствует
[839] не мздоимствует всякого мшелоимства и лихоимства
[840] не временствует, не гордится, не тщеславится, не завидит, не блудит, не сводит, не лжет, не клевещет, не осужает, не подсмехает
[841], не хулит Божиа твари, и ни человека, ни вещи не спорует, не тщеславует ни в чем, праведен ся не зовет, ни умен, злыя мысли вся отмещет, ни в чем не похваляется
[842], не бранится, не ротится
[843] ни словом, ни делом
[844] не гневается, обиден или срамочен не мстится, матерски не лает, скверны не глаголет, не шутит, в церкви не глаголет, к волхвом и чяродеем не ходит любве ради Господня, не обядается, и не опивается поста ради, не много глаголет пустотных глагол ради, не много спит молитв ради, высоты не ищет смиренна ради, на красоту риз не тщится, яко же заповеда Господь апостолом, и богатество много не сбирает, аще ли же у кого
[845] от трудов его что возмеши — се убо расторже любовь, яко оскорбил еси человека создание Божие. Или аще кого бил еси, или бранил, или поносил хотя нечто отъти у него, или гордыни ради — се
л. 187 тако же расторже любов, // яко прогневал еси. Или аще в суде мзду взял еси, се убо расторже любов, яко от чюжаго притяжаниа богатееши человеку же скорбь сотворил еси
[846] аще и оправил еси по правде, но Бог правду даром сотвори, ты же продав ея, светило же правде Христос
[847]. Аще ли же купец еси и малом что искупив, временем же на сем много чрез естество взимаеши и се убо расторже любовь, яко и не можеши насиловати, сему же радуешися яко от случениа нужди человеческиа на малом многа збираеши. Или же паки аще сребро твое даси в лихву и се убо расторже любовь, яко бо всякое животное Божиим повелением растет, садовное же по Божию повелению от солнечнаго огреваниа растет, твоему же сребру не положи Бог растениа, ты же противишися Богу, яко нерасленному повелеваеши расти. Или аще когда временст- вовав, или ким возгордев — и се убо расторже любовь, яко велик сотворися. Или болезнь наведе богосозданному человеку, или паки
л. 187 об. тщеславуя ложью оскорбив или оклеветав, // или осуди, или подсмея, или ошутив — и се убо расторже любовь, яко осрамоти человека создание Божие. Или паки аще что налжысвидетельствова и се убо расторже любовь, яко человека в напасти погрузи. Сие же убо глаголю к неимущим власти, яко аще кто не может насильством отьяти что у кого ни инеми коварствы к себе ничесо же отлучити, труда же блажен- наго в работе не хощет стяжати и тем внити в царство Божие, но от дьявола отягчен леностию души своей на погубление и шед украдет — и се убо расторже любовь, яко бо аще и не ругаясь, сиречь не явственне взят, но обаче чюжая же труды преобиде. Или аще у кого на блуд жену увеща — се убо расторже любовь, яко з женою разлучи и противяся сему, еже сам Господь рече: «яже убо Бог сочта, человек да не разлучает»
[848]. Аще ли же кому блудное насилие сотвори или лестными л. 188 коварствы // на блуд кого увеща — се убо како любве не расторже, яко летя и оболгая, зде творя любян, како бо любян, единою ражжение плоти своея хотя дьяволею утехою утолити, сего же душу в веки в негасимый огнь сведе тако же и себе. Сими убо всеми делы и инеми обидимыми и соблазненными любовь растерзается. Собрание же всякое содевается гордыни ради. Кийждо бо человек от Миродержителя дьявола подстрекаем есть, абы в мире сем был честен и славен и богат, и кийждо бо нас хощем украшенна ради ризнаго и пиротворенна от Божиа заповеди отврещися и любовь расторгнут и сим душу и тело послати в негасимый огнь з бесы мучитися. Но беси убо дух лукав и в муце будут без плоти, человецы же с плотнию, и аще и безплотнии отпадшии и почювителне
л 188 об будут
[849]РпяЩе в муках, како же плотстии. О отцы // и братиа, разумеем силу любве, ибо и милостини и смирению мати есть. Аще бо низша и странна не возлюбиши и не оскорбиши о Нем и не приложиши Его к своему человечеству, то и милостини не вдаси ему, аще ли же возлюбиши и сего ради и милуеши Его, се бо есть любовь, еже убога или бедна, или низщаго возлюбив дати ему от своего труда. Се бо вмениттися от Бога в великое смирение, яко на сего убогаго поработал еси, а еже у инех насильством принял еси и низшим даеши — несть се от любви. Сему бо низшему мниши от любви дав милостиню, у инаго же убога же во вражду взял еси — несть се исполнение любви, но болшеи вражде еже к насилуемым. Любовь же истинная, еже по Божиим заповедем ко всем равно, яко же к честным, тако и к безчестным, и яко же к своим, л. 189 тако и к чюждим единоверным, и яко же к другом // тако и ко врагом, ни единого же тюхуляя. Яко же богозванный Павел Коринфом пиша глаголет: «любы долготерпит, блажит, любы не завидит, любы не облазуется, не гордится, не злообразуется, не ищет своих си, не раздражается, не вменяет злое, не радуется о неправде, радует же ся о истинне, вся любит, вся верует, вся уповает, вся терпит, любы николи же отпадает»
[850]. Се бо есть не отпадение любве, яко богосозданнаго ради человека паче же единовернаго ничесо же щадети, не разньствуя человек, но ко всем равно, паче же к бедным и нищим, яко же бо вси человецы Богом создани единаго естества. Внешняя убо в человецех видима суть, еже убо поспешающеся или ни все гиблемеи мирстей чести
[851], в душах же о негиблемей чести
[852] никто же кого весть, токмо сведый сердца всех праведный судиа. Аще ли же кто начнет любовь
л. 189 об. лицемерную в совете // твоем держати, от таковаго соблюди себе, не послабися ко оного безумию и возри нань с яростию, да сие от тебе уведав или пременит неправедный обычеи или отступив не будет ти на соблазн. По сему убо подобает нам любовь держати ко всякому не лицем, но сердцем и ото всех сих дел удалятися, от них же растерзается любовь. Но от них же крепится любовь, побежает же ся вражда и лжа, сих убо держатися, еже есть воздержание, кротость, не жадание имениа, пост, худость ризная, милостини от своего труда. Аще бо начнеши имети воздержание, не похощеши ни у кого же ничесоже насильством отъяти, ни инем чим обидети, ни мзды в суде взяти, ни преж суда, еже мня дружбы ради, ни в купли чрез естество много цены хотети приимати, ни в лихву сребра своего дати, ни украсти, ни гордыни имети, ни
л. 190 тщеславитися, ни завидети, // ни л гати, ни ротитися, ни гневатися, ни мстити, ни пустотных словес глаголати, ни в церкви глаголати, ни к волхвом и чародеем ходити, ни многоглаголати, ни высоты искати, ни красоты риз, ни много богатества. Аще же начнеши имети кротость, никого же бьеши, ни грабиши, ни поносиши, ни инем ничим же оскорбиши. Аще же начнеши имети нежадание имениа, то ни от кого же стяжаниа трудов его ничим же преобидиши, но вся от своего труда стяжати начнеши, еще же и от сего милостиню подаси. Аще же начнеши имети пост, утончают ти вся мысли, не токмо бо к человеком любовь покажеши, еже ти не требе снеди ради восхитати чюжая труды, но и скотом, и зверем, и птицам, и рыбам, всякому живот имущу любовь твоя явится: и сия бо вся Богом сотворенна животна, из них же кровь изливается, в постех же и сие твоея ради снеди да не умертвится и кровь не излиется. Ибо Бог дав от сих на снедное утешение человеком да быша
л. 190 об. // заповеди Его исправили. Аще кто не исправит заповеди Его, не достоит сему имети обычая дерзновенна, дабы Его ради снедеи Божия творениа животная убивати, но за согрешение достоит прияти ему смирение и самому себе к сим животным тварем прилагати и хужеши сих мнетися, понеже сии не преступиша Творца своего заповеди, ты же пред ним же согреши, того же сотворение животное хощеши невозбранно снеди своея ради умершвляти. Разумей сие, аще бо и в человецех кто ти есть друг и повелел ти еси от своего дому всяки вещи невозбранно взимати, еща же ключиттися с ним пря, к тому уже не можеши не смирився с ним ничто же от дому его прияти, кольми же паче Бога прогневав и не умолив, хощеши творение Его животная своея ради пищи умершвляти. И еще же ти рку, яко аще приидеши ко другу своему, сии
л. 191 же представит пред тя ядь многоценну и глаголет ти снести // ты же речеши, яко не удостоит начати сея, многоценна бо есть, последи же рчешися от друга своего, яко благоразсудеи паче же сего за воздержание животных снедей похвалим будешь от Бога, яко да о тебе сие слово рчется: блажен милуяи душа скот своих. Сим же никако же не глаголи, яко Господь еща бе на земли во плоти и тоща от сих животных брашен ядяше, тако же и апостол и. Сий есть извет полн вины. Господь бо весть, како или в чем сиа сотвори, всех бо творец, может бо аще восхощет и животное земноплодным претворити или земноплодное животным
[853]. Притча бо сему уверительна, оживленный Авраамов закланный телец и заматеревшая Саррина и Аннина и Елисаветина ложесна. И еже глаголют, пол рыбы снедена, другую же страну и ныне в живых видим. Господь бо
[854] прииде исполнити закона и явися по всему, яко не по привидению человек есть, снест же своя творениа; и не требе бо ему пост, яко не сотвори греха аще бо и постися 40 дней, но за Адамово согрешение. Сим убо никто же о сем разсужай, Христос бо Сам и судиа и творец всему, и вся весть, како что сотвори. Еща бо ркоша ему июдеи,
л. 191 об. // яко Иоанови и фарисестии ученицы постятся, а твои ученицы не постятся тоща рече Господь: «не могут сынове брачнии поститися до нелико время с собою имут жениха, еща же отоимется от них жених, тоща постятся»
[855], и паки рече: «аз есмь хлеб животный, иже сшедый с небесе, аще кто снест от хлеба сего, жив будет в веки, и хлеб его же Аз дам плоть Моя есть, юже Аз дах за живот мира»
[856]; творящим же заповеди Его рече: " ядый плоть Мою и пия кровь Мою во Мне пребывает и Аз в нем»
[857]. Аще бо кто вся заповеди Божиа соблюдет, сий убо не греха ради постится, но благотворения ради, и да умершьвляет плоть, да не воюет. Елицы, иже коща согрешиша от сих, тоща и заповедь Божиа отступи, не к тому уже в Бозе пребывают и Бог в них, но по Господню словеси отоимеся от них жених, сиречь заповеди Божиа, и
л. 192 подобно есть таковым поститися. Аще же начнеши имети // худость ризную, не возмутят мысли сердца твоего яко бы чюжая грабити, не требе бо ти сих ради будут многая ни на ядь, ни на устроение ризное. Сими бо добродетелми крепится любовь и правда, сими побеждается вражда и лжа, сими творится путь к царству небесному. Рече бо Господь: «тесна суть врата и прискорбен путь вводяй в живот и мало суть, иже в нем обретаются, широка же врата и пространен путь вводяй в пагубу»
[858]. Аще же начнеши имети творити милостиню и дати от своего труда, то не многаго ради даяния честна есть пред Богом милостини, но еже подати не скобря собою и не глаголя, яко мне не останет, но от всего сердца, елико имея сие подати, яко да онамо от Христа хвалу приимем, яко же она вдовица, иже две цаты вверже в сокровищное хранилище и всех, многая вметающих, преболе обретеся, о ней же рече Господь, «яко
л. 192 об. сиа вдовица убогая множайше всех вверже, вси бо от избытка // своего ввергоша в дары Богови, сия же от лишениа своего, все житие, еже име, вверже»
[859]. Се бо есть истинная любовь и милостини, еже о всяцем скорбящем тако пещися, яко же о себе. Аще бо у себе и мало оставиши Бог видев подаст ти, яко же сам рече: «не пецытеся убо глаголюще, что ямы или что пиемы, или чим одежемся, всех сих языцы, сиречь невернии, ищут, весть бо Отец ваш небесный яко требуете всех сих, ищете преж царствиа Божиа и правды Его и сиа вся приложатся вам»
[860]. Сему же убо Господню словеси веруяй, не требует ничтоже соблюдати впредь надежи ради, имать бо истинную надежу Бога, иже не оставит его гладна и нага быти. Аще же кто соблюдает злато и сребро и мшел надежи ради снедей и риз, сей убо не держит надежи на Бога, но на богатество и любве чюж есть. Еже сам богатея не весть кому
л. 193 збирая, братию же свою убогую презирая, последи же сам у//мирая вся оставя. К нему же яко же к богатому оному ему же угобзися нива и не веде, ще собрати плодов, речет Бог: «безумие, в сию нощ душу твою истяжут от тебе, а еже уготова, кому будет»
[861]. По смерти же о делех противящихся словесем Божиим приемлют муки вечныя огненыя, понеже не сохрани Господню заповедь, еже о любви. Глаголет бо богозван- ный Павел, пиша к Тимофею: «ничто же бо внесохом в мир, яве же, яко ни изнести что можем. Имяще же пищу и одеяние сими доволни будем. Хотящим же богатитися впадают в напасти и сети и похоти много немысленны и врежающая, яже понужают человека во всегубительство нетлению и погибели. Корень бо всем злым есть сребролюбие»
[862]. И Коринфом пиша, глаголет: «аще языки человеческиа глаголя и ангельски, любве же не имам, бых яко медь звенящи или кимвал звяцая. И л. 193 об. аще имам пророчество // и ведя тайны вся и весь разум и аще имам вся веру, яко горы преставляти, любве же не имам, ничто же есть. И аще ухлеблю вся имениа Моя, и аще предам тело Мое, да сожгут Мя, любве же не имам, никая полза Ми есть»
[863]. Златоглаголивый же Иоанн о сем тако пиша, глаголет: «братие, и до конца любовнаго долга да не расторгнем, но и другоицы должен и конца не имея, всяк бо долг воздается, любы же конца не имать, яко бо всяк долг нужа есть воздаяти, любовию же должен быти друг другу». Послушайте божественаго Павла, глаголюща о должных и воздаемых, кроме любве, «воздадите, — рече, — долги, ему же дань — дань, ему же страх — страх
[864], ему же мзда — мзда, ему же честь — честь»
[865], приближи бо ся к любви. Не рече к тому апостол, воздадите любовь, но что ино рукописание ея пишет, что глаголя, «ничим же никому же будите дол жни, но еже любите друг друга»
[866], почто яко любы истекание есть благодати Божиа, // свыше имат бытие, не погибает з землею, не мимо идет с небом, не тлеет с солнцем, не посмражет с луною, не падет со звездами, не отпадает со древы, не увядает со цветы, не умирает со умирающими. Кто же сему послух? Сам вочеловечивыйся за любовь Христос, что глаголя: «Небо и земля прейдут, словеса же Моя не прейдут»
[867]. Коя словеса, яже рече к своим учеником, «о сем разумеют вси, яко Мои ученицы есте, аще любовь имате в себе»
[868]. Оле Господня премудрости! Не рече, яко о сем разумеют вси, яко Мои ученицы есте, аще мертвеца вставите, аще ослабленыя встягнете, или слепца очиты сотворите, но аще любовь имате в себе, почто, яко вся чюдотворениа менши есть любви. Занеже любы со ангелы живете, со архангелы ликовствуете, с херувими веселитеся. Любовь стяжи — железо притулится, любовь стяжи — ковник не
л. 194 об. обретается, любовь стяжи — молва церковная престанет, // любовь стяжи — еретик не величается, любовь стяжи — убогий не плачется, любовь стяжи — змий пакости не сотворит, любовь стяжи, да вкратце рку, причастник царствию небесному будеши. И инда паки той же златословесный глаголет: «царство Божие желающе возлюбим друг друга, зависть поперуще, ярое низложше, клеветы отвращающеся, леность, отгоняще, сиа убо аще кто стяжет, без труда вознесется на небо и Сын Божий наречется, и престолу Божию предстанет. Милостинею же аки водою погаснут греси, тем же, братие, возлюбим ю, таковыя бо Господь блажит глаголя, «блажени милостиви, яко ти помиловании будут»
[869]. Сиа убо вся прочитати достоит со вниманием, да обрящемся во Господних заповедех творцы, а не послушницы. Яко же и Яков брат Господень по плоти, пиша, глаголет: «якой же есть послушник слову, а не творец, таковый уподобися мужу смотрящему лице бытиа своего в зерцале, усмотри бо себе и отиде и абие забы каков бе. Приникай же сей не послушник забытливый, но творец делу»
[870]. О Христе Исусе о Господе нашем ему же с собезначалным Отцем и с Пресвятым Духом купно слава и держава ныне и присно и в бесконечныя веки веком аминь.
л. 195 СЛОВО К ВЕРНЫМ, ИЖЕ ХРИСТИАНЯ СЛОВОМ НАРИЦАЮТСЯ, БОГОВИ ЖЕ СУПРОТИВЯЩЕСЯ КОВАРСГВЫ И В СЕМ НА СЯ ГРЕХА НЕ ВОЗЛАГАЮТ, БЛАГОСЛОВИ, ОТЧЕ
Святаго Духа силою счиненная словеса, написанная от древних святых богоносных отец, во всех святых книгах глаголют, яко перваго человека Адама созда Господь по Своему образу и по подобию и жену ему сотвори, якоже достоит быти ей. Како же сотворение Божие мы сами превращаем, сим прение вдающе Богу. Бог бо есть всякому творению хитрец, премудростию бо вся небесныя безсмертныя силы и небо, и землю, и вся стихиа сотвори, яко бо зря на небеси солнце и луну,
л. 195 об. и звезды токмо дивитися, // какоже человека не добре ли сотвори, да сами зраки своя мним добрейши Божиа творениа утворяти? Бог бо всякому человеку предел положи летом совершение возрасту и разуму: егда убо еще человеку несовершенну меры возраста и разума, тоща Бог учреди и лицу его быти нагу, егда же сподобится лет совершенна возраста, положи убо Бог в ту годину одетися устом его и лицу его власы, показуя его инем человеком яко да видят и свершена и не к тому уже яко юношу младаго разума вменяют и, но в меру исполнена саном возраста. Нецыи же от нас, груб смысл имуще, и Божиа премудрости исполнение мняще яко тленну вещ преобидети, режут и терзают потребляюще власы одеянна личнаго, иже суть на устех и на браде, мняще младостию краситися некоего ради сквернаваго дела. Не млал. 196 дость бо есть красота, но се кра//сота, ею же Бог человека украсил есть, в ня же лета достоит ему тако быти. Како же смеем сие изрезати, еже не от наших рук сотворено есть? Аще же рчеши нелепо есть се и непремудрено, приими же ты младенца пятилетна и сотвори ему таковый сан. Аще же сего не можеши, какоже смееши во уреченная ти лета Богом исполньшееся преобидети и сам противитися Богу? Аще бы кто и от друг твоих насади виноград и нань взирая веселяся, ты же истерзавши и, он же и паки хотя зрети нань, и ничтоже ту обретая, како же ти мстити имат о своем сотворении, колми же паче Бог? Что бо веде, безумие, како дерзаеши, сего бо не веси ли, яко ни злато, ни сребро, ни многоценное камение, ни бисер потреби, но богоданную красоту честнейши злата и сребра, и камениа драгаго и бисера, понеже бо Бог сотвори всего честнейши на земли человеческу плоть, созда бо ея
л. 196 об. Своима рукама, // злато же сребро и камение многоценное повеле земли и воде ражати. Какоже сия власы не честнейши ли всего суть, яко ражаются от богосозданныя человеческиа плоти, и во время повеленное Богом? Инии же от неразумных человек гордостию возносящеся, дабы мнелся от человек велик возрастом и подкладает на плеща своя толстоту и в сапози под пяты своя утинки от древ, не благодаря о сем, яко повеле ему Бог быти мала возраста, и Божию строению противяся, сам хотя предлати си возраст, и сотворяется тако, якоже негоден есть Eoiy. Аще бо бы Бог восхотел кого велика и широка сотворити, сотворил бы якоже и сказати невозможно, но его же Бог не вотвори, егда Адама созда и Еву сотвори, се творят. Тако же и жены, Божию творению противящеся, и в гордости не ведяти себе како о себе мнят, творящеся яко Бог их не
л. 197 добре сотвори, но сами паче добрейшии// Божия творения претворятся, и лица своя красят и белят вапы, и брови выспрь возводяще, и терзающе, и мастию клепяще, сиречь клеем, и главныя власы улишающе, а не тако правяще якоже вселенныя учитель Павел рече, «еже жена власы имети на главе должна есть аггел ради, растение бо власов вместо одеяниа дасся ей».
[871] Сии же своя власы отмещут и вчинениа неудобна толстины на главы своя подо убрусы налагающе, еже глаголюще главу равняти. Аще ли же киа без черности зрак имущи, сии черностию зраки подчрежающе. Се бо есть все Богу сопротивление, еже бо убо Богу о них кроме хотения бысть, тацы сами претворитися хотяще, Божия же творениа отмещущеся, сами образу своему творцы творящеся, премуд- ряюще содетеля творение. Иже бо сотвори небо и землю, и вся яже в
л. 197 об. них, мог бы и женску красоту, аще Ему //годе, сотворити прекрасну. Аще бы возхотел их бел ости, мог бы сотворити белее снега, и аще бы требе возведении тонцы брови, или главу округлу, могл бы сотворити выспрь чела брови окружени и тонцы яко очертани, и главу преокруглу, и аще бы восхотел всем сотворити черни очи, се бы могл прехитростне сотворити. Но якоже кто Ему годе, тако сего и сотвори. Сего ради Божиа творениа никому же самому удобно есть претворяти, и пред Богом в ненависти быти. Мнози бо жены и к церкви приходят претворяюще си зраки чрез Божиа творениа. Како бо Бога ей о древних гресех умолити, еже и о сем прогнева, яко претворися от созданиа Божиа своима рукама, и не яко сама прииде, но яко ина, и еще тако дерзают к пречистому
л. 198 комканию Христова тела и крове? Аще же бы сие разсудити// не достоит сих ни в церковь приимати, нежели сим даяти пресвятое причастие яко противником Богу. Знаменай убо яко аще кто от вельмож слузе своему даст ризу свою, он же шед изменив на чюжду и приидет, тоща прогневается господин его, яко изменил есть ризу дарованиа его. Се же есть не риза, но образ Божия созданиа, паче же по Божию образу и подобию, таковое бо хуля на Божий образ хулу приносит и прехитряет Божие действо — антихрист есть. Коща бо кто виде яко да супротив глаголет создание создавшему, аще и не по его образу сотворено: почто мя тако сотвори, аз претворюся само? Несть бо сего, ни удобно есть сему быти. Нецыи же от злонравных жен глаголют, яко любве ради мужня се творят. Худ есть сей извет и полн вины, ибо Божия ли заповедь честнейши есть, или лица ея вапы? Жена бо мужеви дана бысть по заповедем Божиим имети, и аще кто, несытый блудник, не восхощет жены своея любити Божиа ради заповеди, сему вап ради жены своея
л. 198 об. любити// неудобь. Аще бо восхощет жены своея вапы любити паче Божиа заповеди, сей чюж есть христианства и буди проклят. Бог сотворил ны есть на сохранение Своих заповедей, а не дьяволя угодиа творим и не токмо же мирстии, но и мниси.
[872] Кийждо бо инок, еща образ приемлет, глаголет: отрицаюся мира и яже суть в мире. Сии ли бо суть отреклися иже суть в мире, иже держащи в манастыревех
[873] множество мирских слуг, цветоносных и младых юнош, и множество великих конь, и вся притяжаниа, яже богатым довлеет, й различная яди, и яздяху, яко же мирстии велможи, гордящеся со множеством слуг. Се ли убо есть образ первоначалных пустынножитель, святаго архиерея и царя Мелхиседека, иже росу лизаше, и в наготе
[874] от зною и от мразу
[875] сотворися хребет его яко же львина кожа, или огненоснаго пророка Илии, иже имеяше едину овчину, и вдовицею и враном кормим л. 199 бе, а бегаше трапезы Езавелины, или от Христа свиде
[876] // тельствован- наго болшаго в рожденных женами Иоана Предтечи Христова и крестителя, денницу солнечную, иже живяше под каменем, и ядый прутие былия мелагра и мед дивий, и чаша его пригорща бе и одеяние его от влас велбуж, и ничтоже от мира требоваше, токмо душа человечески приводити к Богу? Помянем же и Антония Великаго, и Пафомия и инех святых, что убо богатество имеяста, и како яздяста ли в гордости? Мы же сего ли ради ркохом отречение мирских, яко да солгавше се, паки множество богатества стажем, и различныя яди, ркуще убо носим безплотных образ, изъядаем же многиа плоти, и яждение творяще на многоценных конех со множеством цветоносных слуг. О сем бо есть всем возжелание и похотение от миродержителя дьявола, иже на цвет звездный прельстися, и помысли гордость, и отпаде истинны, о нем же
л. 199 об. рече Господь: «грядет мира сего князь и во Мне не имать ничтоже»
[877]// Блицы иже мниси, обещавшеся Богови во ангельский образ, вдающе же над собою область дьяволу, гордости величаниа ради древняго дьяволя художества? Мних бо есть истинный, еже
[878] носяй смиренна образ, аще же ищет высоты мест — се есть корень всего зла, в нем гордость дьяволя
[879] и не достоит ему нарещись мнихом, понеже мнишество есть ангельский образ. Аще ли же высочайших мест и почести земныя ищем, сего ли ради ангели наречемся, или Христови раби наречемся, не любяще вслед его ходити? Аще бы сам Христос мест на земли искал, не бы возлежал в яслех скотиях. Егда же своя божественая многа показа Его царя, отоиде в гору един, славы бо земныя не требоваше и нам дая образ смирения, мы же ищуще земныя славы, како Христови раби наречемся и послушатели повелению Его, яко бо Бог сам смиренна
л. 200 низщету и всяко уни//чижение волею поноси? Мы же се отмещуще и гордости ищем. Сего ли ради лжеприимство сотворихом ангельскому образу? Цыа ангели множество богатества земнаго имут, и слуг и коня стяжут, и мест высоких ищут? Но несть сего, иже бо обещавыйся Богови и правду свершит по своему обету, еже мирская отринувше, сей лехко взлетит ко ангельскому житию. Аще же обещание погрешит сей будет ложь, яко дьявол, о нем же сам Господь рече, «яко ложь есть»
[880]. Имый бо попечение о прибыткех мирских, сей Божию молитву забыл есть, яко же рече Господь: «не можете Богу работати и мамоне»
[881], и апостол глаголет: «любы плотская вражда на Бога, закону бо Божию не повинуется»
[882]. Се же ли есть мнишество, еже богатества и величества высоты земнаго места искати? Се ли есть ученик Христов? Христови бо ученицы не яздяху на многоценных конех со многими слугами, но единии пеши
л. 200 об. яко крилати// всю землю обтекоста. Сам бо Христос еща смирению учашея, приим отроча постави посреди их рече: «иже бо ся смирит яко отроча се, той есть болей во царствии небеснем»
[883]. Не сему бо Христос смирению уча еже ныне глаголют: аз смирен, но не сяди выше мене, аз смирен, но нище же предваряй мене, аз смирен, но по мне глаголи, аз смирен, но требую многая. Христос же смирение ко отрочати приложи, отроча бо не мыслит ни пред ким величатися, ни богатети, но всякого меньши мнится, и от всякого боится, и повинуется всем, того ради болий есть во царствии небеснем, ибо избранный бо Павел, к Филиписеем пиша, глаголет: «ничто же по рвению, или по тщеславию, но смиренномудрием друг друга честию болыпа себе творяще»
[884]. Како же мних, ища мест мирскиа
[885] гордости, и глаголется Христов раб? Мнози же иноцы и мирстии, покоявшеся о всех согрешениих и духовному отцу, и л. 201 той же час святому комканию спешат// инех напред, имущы в сердцы сатанину гордость. Гордости бо места токмо помысли сатана, и бысть свержен с небес в бездну, и вместо архангела дьявол наречен. Ныне же видим мнозех мних, не токмо помыслом, но и делом гордящеся и ищуще величества и блядословяще, аще бо аз изгублю величество места, наведу си клятву. Сим бо лжа помогают себе, а не воспоминая сего, еже Христос Сам смирися до рабиа образа, и смиряющихся возвеличит во царствии небеснем. Сам бо Господь рече: меже есть в человецех высоко, мерзость есть пред Богом»
[886]. Сего ради святии прославишася, яко низщету смиренна стяжаша. Се бо есть заповеди Божиа о любви, яко всякого почитати паче себе, аще же последи неразумием лстящеся мирскою лестию, и о сем и кленут, но и праведника на зло молящася Господь Бог не послушает; аще же в своем кто смирении и наведет на ся клятву,
л. 201 об. ничто же есть, не прикоснет бо ся ему, понеже сим// противу Миро- держителя враждует по Господня смиренна образу, аще бо кто на бесовская замышлениа ополчается, сей по истинне носит ангельский образ. Аще ли же телеснаго покоя и высоких мест на земли ищуще, како же сии во ангельское достояние причтени будут, понеже дела творяще дьяволя гордостная? К сему же и собрание богатеству. Аще бы убо Христос добро нарекл богатество, и еща сам бе на земли, и веде вся места земная яко Бог, повелел убо бы неще, аще бо восхотел гору злата себе утворити, но не сотвори сего, но и о богатем рече: «неудобь внитти во царство небесное»
[887]. Слыши же что о мнишестем притяжании мятежнем глаголеть святый великий отец Висарион, иже птиче житие живый, иже многих чюдес от Бога сподобивыйся, иже и воду морскую
л. 202 ослади, иже преиде реку Хрусуру,// сиречь Нил пеш по быстринам, иже солнце от течениа устави дондеже дойдет до инаго старца, иже не токмо словом жестока беса изгна, но посадиша беснаго на месте его. Он же рече бесному: встав иди вон, и изыде бес от человека. И се той святый чюдодейственник, слышав яко некто по смерти своей дав село женскому монастырю, святый же начат плакати и рыдати и бити лице свое глаголя: горе мне грешному, понеже сотворил есть радость бесу, погубив мзду свою и повреди немало и постницы оны. Инем же о сем негодовавшим и супротив глаголющим той же святый поведа глаголя: еже самому ему се бысть. Яко еща восхоте отврещися мира, дав село в женский монастырь, сущий при Александреи, и изыде в скит и бысть мних, и зря в видении нощию, яко сущу ему в Вифлеоме на молитве: и зря всю церковь исполнену света и мужа святолепны поюща, и жену некую
л. 202 об. багры ризы носящу, ей же красоту немощно // исповедати, ему же страхом одержиму и хоте оттуду отойти, и изыде святолепен муж и страшно возрев нань, и жестоцем гласом рече ему: рцы ми, како хощеши слово воздати о манастыри женстем, яко отнели дал еси им село оно, прогневал еси Господа Бога, и ныне умрети ти, аще не исправиши, яже еси согрешил. Святый же Висарион отвеща: Господи, аз дах село оно с рабы и с супруги волов, еже упокоити их, а не заеже прогневати Бога. Отверзе же уста своя багроносная жена она рече ему: прияхом ти чадо доброе произволение, но обрете от сего вину дьявола враг и наветник душам их, и уязви з душею и телеса их, аще бо бы полезно мнихом имение, можаше Бог послати им злато и сребро яко силен дождь и повинути им грады на службу, но не полезно есть, ибо отрекийся мира царствиа ради небеснаго, в посте, и в труде, и во мнозе смиренномудрии,
л. 203 // и немятежно приближитися к Богу не в чревообъядении и тщеславии богатества. И, простерты руку свою, показа ему оного, иже с ним первие беседова, глаголя: се есть Иоан, учитель и наставник мнихом, и хотяще с ним быти должни суть того житию и добродетелем последовати. И глагола Креститель: госпоже Мати Господня, кую потребу имамы в манастыри оном, отнели дав сей село оно, несть бо ту страха Божиа, ни трезвенна, ни разсужениа, ни умиленна, ни труда, ни стыдениа, ни поста, ни бдениа, ни сокрушенна сердцу, ни стязаниа помыслом, ни чистоты, ни безгневна. Тоща глагола ему Святая Богородица: иди чадо, исправи манастырь он, имаши и мене помощницу на се. И глагола Крестителю: Иоане знаменай сердце его, яко да умныма очима узрит, и да не мнит мечтание быти видение се, и простре десницу свою, и знамена сердце его образом креста честнаго. Святый же Висарион л. 203 об. возбнув // и шед отъят от манастыря постниц село, и продав его за 60 литр злата и положи злато в церкви постниц онех. Се убо сей святый сиа глаголы поведа, яже слыша от самех уст пречистыя Божиа Матере и святаго Иоана Крестителя Господня, яко неудобь стяжати мирская отрекшимся мира, противно бо есть Богу и святым его. Тако же бо обретохом и во святаго Иоана Златаустаго писании глаголющее: яко некто святый отец слыша некоего христолюбца умерша, и словутное свое село давша манастыреви святаго Иоана, и святый о сем опечалися и воздохнув и рече: увы мне, яко погуби таковый душу свою. И глаголаша ему братиа: что, отче, скорбиши о нем помиловану ему быти. Святый же отец рече к ним: о таковом дару глаголю вам, чада, — аще кто даст убогим и худым братиям, то во спасение души есть. Се бо видех
л. 204 в минувшую ту нощь о брате том // умершем, о нем же вы глаголете, яко стояше душа его пред Богом на суде, и осужена есть душа его мучитися села того ради. И молящеся Святей Богородицы и святому Иоану Предтечи о души той, и слышах глас глаголющ: кто даст село да отпустят село то от манастыря, и тоща отпущена будет душа та от муки. Сие бо не сего ради реченно есть, еже бы никто же иноком и инокиням милостню сотворял, добро есть даяти сим милостиню и полезно, но кая безмятежная милостини. Села же даяй манастыреви мужескому или женскому, сей разстризает сих мних или инокинь, еже паки обращает их во многоплетенныя сети мирскиа, в мятеж, и уныние и леность, даже и до блуда еже есть ров погибельный. Внеща бо иноцы или инокиня исходят на села многажды впадают во всясиа сети дьяволя и во иныя, от них же избави ны Христос Бог наш моленьми пречистыя Его Матери, и святаго Иоана Предтечи и Крестителя и святаго Мельхиседека архил. 204 об. ерея и царя, и святаго огненоснаго // пророка Илии и всех святых, преподобных постническое житие подражавших, и всех святых в безко- нечныя веки веком. Аминь.
л. 271 ГЛАВЫ О УВЕЩАНИИ УТЕШИТЕЛНЕМ ЦАРЕМ, АЩЕ ХОЩЕШИ И ВЕЛМОЖ
О радости нарожениа отрочат. О сынех. Глава 1.
Бог, вся сотворивый, рекий праведному Ною: роститеся и плодитеся и наполните землю и обладайте ею. Той же Господь и Творец, хотяй твоего государскаго гёюда, сотвори семени твоему благородие.
По рожении же той же Господь может и возрастити и сердце его сотворити в безстрашии, и смысл в крепости, и управити путь его ко благополучению, еже иноверныя покоряти и грады супостат наследити, и прославитись во приятелех честну, во вразех же страшну, и в желаниих хотениа поспешителну, и к молящим его милосерду, всего же паче еже к самому Боту и ко святым его молебну, и к нам молебником своим благочестну. Сего ради, государи, веселись о благочадии сии, сотвори милосердие к повинным ти, преврати гнев на милость, Бог же свой праведный гнев, еже о твоих согрешении имать к тебе на милость
л. 271 об. превратит // и оставит ти согрешениа и богодарованый ти плод сопрестолники ти укрепит во веки.
Бог же мира да буди с тобою, государем, вовеки.
О нарожениих дщерий. Глава 2
Бог всесилный сотворив человека, Бог же и жену. Обоя сут добра Божиа сотворениа. Якоже миру без муж невозможну быти, тако и без жен. Аще же, государи, не велми о сем порадовася, но радуйся сему еже Бог воз да. Бог же видев, яко еже подав ти еже сам восхотев. Тебе же аще и неудобь, но его благодариши и сего ради воздаст ти потом исполнение твоих хотений, еже возжеланием хощеши — есть бо милостив и всех сердца испытуя и мысли. Сего ради, государи, всему его дарованию с любовию радуйся и сотвори милосердие к повинным ти, преврати гнев на милость. Бог же свой праведный гнев, еже о твоих согрешении имать к тебе на милость превратить и оставит ти согрешениа и воздась ти вся хотениа сердца твоего.
Бог же мира да буди с тобою, государем, вовеки.
О последствии градов супостатных. Глава 3
Бог укрепивый Авраама на Ходолгомора, царя персьска, и Моисей на фараона, царя египетскаго и на Сиона царя и Ога царя хананейских, и Исуса Навгина на Орива, и Зива, и Зевея, и Салмана и на Ерихон, и Гедеона на мадиямы, и царя Давида на филистимляня, и царя Константина на Максентиа, той же и тебе за еже благоверна ради твоего укрепив: вас бо царей благоверствующих преже рожениа вашего ко обещанию своему на враги готовит, якоже древле Святый Дух пророческими усты великаго Исайи и о невернем цари преже рожениа его уяснител не извеща, рече бо: «Тако глаголет Господь помазаннику своему Киру, его же приях за деницу, повину пред ним страны и крепость царей раздеру, отверзу пред ним врата и гради не заключятся. Аз пред ним иду, и горы поглажу и врата медяная сотру и верея
л. 272 об. железныя сокрушу, и дам ти сокровища темна // и утаенная: невидимая отверзу ти, да увеси яко Аз Господь Бог, взываяй имя твое, Бог израилев»
[888]. Такоже и тебе ныне возвеличив и утешив. Сего ради, государи, аще хощеши от Бога су губу радость нынешней прияти сотвори благодарение ко Господу, якоже Он заповеда рекий: «любите враги ваша, добро творите ненавидящим вас, яко да будете сынове Отца вашего иже есть на небесех, яко той солнце свое сияет на злыя и благиа и дождь дождит на праведныя и на неправедныя»
[889]. Сего ради, государи, Божиа ради превеликиа милости нынешниа сотвори милосердие к повинным ти, преврати гаев на милость. Бог же свой праведный гнев, еже о твоих согрешении имать к тебе на милость превратит и оставит ти согрешениа и воздаст ти сторицею на вся твоя враги одоление.
Бог же мира да буди с тобою, государем, вовеки.
О победе на враги ратныя. Глава 4
Бог избравый от невериа в веру прародители вашего великаго князя Владимира, его же реку святаго, яко первозданнаго в Русин князя Василиа, равнаго апостолом, ему же во крещении, яко Павлу, Божие наказание, ослепление очию, яко чешуя отпаде.
И Павел убо к Boiy вся языки учением привед, тем же и Бог яко от первозданнаго Адама праведнаго Авелия избравый за смирение непро- тивлениа братняго убийства, тем же образом и от сего праведных Бориса и Глеба избравый без противления от брата убиенных и Богови с праведным си отцем предстоящих, и за своего крещения стадо за Русийскую землю, почеже за вы, сродники своя, молящихся. Сего ради, государи, вам, сродником их, достоит их утешати, — они бо смирение совершиша, быша непротивницы вражде. Сих ради, государи, вам к повинным подобно милосердие простерти и превратит гнев на милость,
л. 273 об. святии же о сем радующеся Бога умолят за вы, яко // за сродник и за благопослушник. Бог же милостив их не презрит, но превратит праведный Его гнев на милость и воздаст ти на вся твоя враги одоление.
Бог же мира да буди с тобою, государем, вовеки.
О скорби сродник умерших. Глава 5
Бог слово Отчее единочядый Сын, исперва сотворивый вся и человека плотека от земля одушевлена же и словесна, животна и мертвена в землю возвращаема. Веде убо како человек дело руку его оживотво- рися, веде како умерщвляется. Сам же всему Бог творец сый приим же плоть и ипостаси удобственныя человечя не преложи, но умре, плотское сотворив, яко человек. И како еще умре! Не избра себе всемирныя смерти, но страшную и потом божественым совершив еже воскресе самовластно, нам же образ дав да последуем стопам его. Сам бо рече о сем: «еща мертвии услышат глас Сына Божиа и услышавше и оживут»
[890],
л. 274 Се же к верным изъявив // Павел рекий: «Аще со Христом умрохом, то с ним и оживем, аще с ним терпим, то с ним и царствуем»
[891]. И паки рече: «О умерших не скорбите, якоже и прочим не имуще упованиа. Аще веруем яко Христос умре и воскресе, тако Бог и умершая со Исусом приведет их с Ним»
[892]. Сего же и великий Павел, иже до третяго небеси восхищенный не рече о себе, но рекий: «Се бо вам глаголем словесем Господним
[893], еже Господь Сам рече: «еща мертвии услышат глас Сына Божиа и услышавше оживут»
[894].
О отрочатех. Младенцем же и лехчяйши есть смерть, понеже не согрешиша в мире и ко Христу со дерзновением вопиют: Господи, отъят от нас земная, не лиши нас небесных. Сего ради, государи, не скорбети, но о сих паче Бога благодарити, яко без греха поидоша. Помяни убе еща Христа ради младенцы в Вифлеоме избиваеми беху ото Ирода корене же суще Ияковля от жены его Лии. Что же Евангелием Лиина плача в Вифлеоме не рече, но рече: «Глас в Раме слышан бысть. Рахиль плачющися чад своих и не хотяше утешится, яко не суть»
[895]. Сиречь яко не пострадаша, не смерти бо ради плача, но того ради яко от ея рожениа не приобщашася Христа ради умрет.
Паки о всех. Скорбение же о мертвых от еретик саддукейск, иже не чяют воскрешениа мертвым, сего ради по мертвых и порты черны изменяют на ся, яко чяют конец, тму и нетление. Християном же сие чюжде есть, но усопших молити Христа, иже нас ради умре и воскресе, и повинныя ти, государи, усопших ради от скорбей разреши. Бог же усопшая от грех разрушит и помилует в нескончаемый век.
Бог же мира да буди с тобою, государем, вовеки.
л. 274 об. О скорби о побиенных на рати или плененых. Глава б
Бог, хотяй милость царю послати и видев еже пред ним от согреше- ниа не очистившая, милость не по правде не сотворит, понеже праведный судиа, испытая сердце и ютробы, и приводит многими путми ко очищению, яко да праведне уже очистившемуся от греха милость л. 275 сотворит. Посылает убо Бог скорбь не во вражду, но при // водя ко очищению. Еща же видит к нему обратившися, может и улишенное пополнити и разтленная укрепити и милость усугубити, ничтоже бо тако любит, якоже еже всем сердцем обращатися к Нему. Сего ради, государи, к повинным тебе милость сотвори, преврати гнев на милость и узриши Бога, праведный свой гнев превративша к тебе на милость и воздавша тебе вся хотениа сердца твоего.
Бог же мира да буди с тобою, государем, вовеки.
Архиепископом и епископом поставленных в чин. Глава 7
Бог пресвятый Дух, маанием помазавый пророки и избрание Христово апостолы, той весть человеческая сердца и разделяет дары праведне противу делом, той тебе избрал есть пасти церковь свою, юже Христос Бог очистив Свою кровию. Древле бо, господини, всесожжениа телчя попел с кровию телчею смешен, иссоп нарицаем, и сим кроплением стены церкве освящаху, ныне же Христовых ребр пронзением
л. 275 об. окропися и не стены бо глаголю, но // управлениа церковь, сия бо есть ограда словесныя ти паствы. Сего ради, господини, со множеством радениа прицепися сей велицей пастве и безо ослабу о сей потружение имей, яко пастырь добрый. Аще видиши близ ти волка, не оставляй овца, но и душу, свою за ня положи, якоже Христос и рекий и положивый, иже и воздаст ти противу труду твоему некончяемая благая.
Бог же мира да буди с тобою, господини мой, вовеки.
В радости боляром и всем вельможам в чин пришедшим. Глава 8
Угожениа ради Царя небеснаго от земнаго царя приимый почесть сего ради достоит на сугубыя добродетели вооружатися и яко небопар- наго орла летанием или дивияго лва скочением скоро мыселмии к правде варити
[896], к неправле же смышлению ленивейши тельца обретатися. Бог же видев иже ти первый сий сан воздавый, может и вторым некончяел. 276 мым почествовати // «иже око не виде и ухо не слыша и на сердце не взыде, яже уготова Бог любящим его»
[897].
Бог же мира да буди с тобою вовеки.
В скорбех боляром и всем вельможам от сану избывшим. Глава 9
Бог, сотворивый мир и вся, иже в нем, не токможе еже приводя ко обращению на грешныя посылаеть скорбь, но и на праведныя, да сими больми очищешися, перед ним светли явятся. Зри убо в мире сем: мнози царие улишени царства, и мнози святителие улишени паствы, помянем же убо блаженнаго Иева, каков бе, еже сам Бог рече о нем: праведен, непорочен и истинен. Праведен убо еже неправеднаго не причащаяся, непорочен же яко и преже того от рожениа си к неправде не причястив- ся, истинен же еже и мысль свою от того соблюди. Бог же хотя воздати ему благая в некончяемем царствии, каково наказание нань пусти: улишение чяд и имениа и самоя плоти согнитие и преже убо царь бе от
л. 276 об. человек честим, пред Богом же мал бе. Еща же вся искушения // и низщету со благодарением подъят, то пред Богом велик сотворися и паки и пред человеки величество прият. Жена же его тоже улишение чяд и имениа подъят, но без благодарениа, и сего ради ко святыни его не причтеся. Зри же вся святыя, иже Христа обстоящая, кто в сем мире скорби не подъят: Предтеча и Креститель Христов Иоанн, свидетельствованный от Христа болший в роженных женами усечение подъят, Петр изведенный ангелом ис темницы — распятие. Павел восхищенный с плотиею до третяго небесе — усечение. Паче же и сам Христос бе плотию подьят распятие. Сего ради не подобает о мирстем безчестии скорбети, но к Богу притещи о согрешениих. Бог бо, милуя и обращая, искушение попущает, Он же има волю и небесная даровати или по наказании и паки земная. Преже Он подав и паки же добродетели ради подаст.
Бог же мира да буди с тобою вовеки.
Ко всякому человеку и о скорби и о радости. Глава 10 (По рукописи XVII в. №1558 Погодинского собр. ГПБ),
л. 32 об. Бог тя, сотворив, не забудет. Рече бо Святых Дух усты пророческими: маще жена отроча свое забудет, еже не помиловати исчадья чрева своего, но Аз не забуду»
[898]. Христос же рече: «ищите преж царствия Божия и правды Его и сия вся приложатся вам»
[899].
Христова ж словеса запечатленна сим еже рече: «и воздух
[900] и земля мимо идет, словеса ж Моя не мимо идут»
[901].
Сие чадо разумевай. Бог же мира да будет с тобою вовеки.
ПОСЛАНИЕ ЗИНОВИЯ ОТЕНСКОГО ДЬЯКУ Я. В. ШИШКИНУ
Нижеследующее послание Зиновия Отенского публикуется по сборнику № 916 третьей четверти XVII в. из коллекции рукописных книг Тверского областного архива. Сборник примечательный по составу. В него входят: 1) «Житие Кирилла Белозерского»; 2) «Повесть о Николае Зарайском»; 3) «Преднаписание о граде Озове и взятии его казаками»; 4) «Повесть о Темир–Аксаке»; 5) «Сказание Авраамия Палицына» (выпись); 6) «Повесть о белом клобуке»; 7) «Степень государей великих князей киевских и московских»; 8) «О послании послов в Царьград» (в 1570 г.); 9) «О Удоне, епископе мащебургском»; 10) «Грамота старца
Зиновия Отенского»; 11) «Хождение Трифона Коробейникова»; 12) «Повесть об осаде Пскова Стефаном Баторием»; 13) «Повесть о бесноватой Соломонии»; 14) «Повесть о взятии Царьграда турками»; 15) «Сказание о премудром бражнике»; 16) «Повесть об Акире»; 17) «Сказание о Еруслане Лазаревиче» (конца недостает) и др.
[902]л. 196 Посланная грамотка от старца Зеновия Отинскаго монастыря ис пустыни к государеву великаго князя диаку Якову Шишкину
л. 196 об. Государю моему Якову Васильевичи) нищий доку// чник и богомолец твой старец Зиновие челом бьет на всех благих твоих, понеже, государь, имеешь до нашей нищеты свою теплоту сердечную, твоими благоутробными щедротами нас призираешь о всем и паки духовными наказании и телесными пищами мое оледеневшее сердце насыщаешь и к свету богоразумия наставляешь. И о том великом твоем жаловании и посещении благодарю тя, да воздаст Господь полезная души твоей обрести зде и в будущем веце, да спаси Бог, государь, и паки реку, спаси Бог на великом твоем жаловании, что нас нищих жалуешь и тому Господь Бог воздатель. Слышав, государь мы грешнии спеяние души твоей, иже путь свой исправливаешь, ходячи царским путем направо, а налево не совращаяся, и мы о том благодарим и славим Господа и желаем всеща тое благодати Господни на тебе. И то, государь, нам
л. 197 радость велия, что ты в благодати и в добродетели // и не точию радуемся мы грешнии о том, но и печалимся и скорбим за погрешения другов и благодателей наших, коим прилучитца.
Здеся, государь, говорят про тебя многия люди, что ездишь в государеву полату позно, а до тебя дела не делают у вас в полате никоторова, а людям то истомно, что ждут долго, а суд засудишь, государь, и ты-де долго по судному делу указу не чинишь и исцом в то время управы нет и в волоките проедаютца и не промышляют и ремесло залегает, и о том люди тужат. И ты, государь, пожалуй нас нищих не позазри, что мы тебе понудилися то сказати, ведаю, государь, что ты со страхом Божиим дело Божие делаешь вседушно и теми нуждами томишися людей для бедных, надеешися от Господа милость улучити и грехом отпущения, и тебе, государь, все то даст Господь за твой труд, л. 197 об. аще без лености послужишь людем Господним в том деле, // в котором поставлен еси от своего государя. Нам же нищим за свою худость и за твою честность к тебе писати непригоже, занеже, государь, живешь ис божественна мужа и велика святителя и Божия книги на всяк час чтутца ту и о твое великое жалование и любовь нудит нашу худость к тебе писати и тебе, государь, подобает Писанием извещатися в делех своих и не кроме Божиих словес начинати что и творити, и того ради испытовати Божия Писания прилежно, да не утаитца польза человека в Божиих книгах и да научитца оправданием Господним. И мы грешнии знаючи твое желание к заповедем Господним дерзнули есме к твоей честности воспомянути тебе Божия заповеди и оправдания Господня о дву делех твоих, что судити Господь приказал и управа вскоре давати по речем или по обыску и по мнозе испытании и крепком взяскании
л. 198 достоит и крестное цело// вание дати меж прящимися. А на судиях Господь Бог иного не ищет ничего точию суда праведна и о сем премудрый Соломон моляся Богу глаголя: Боже, суд Твой цареви даждь и правду Твою сыну цареви, судити людем Твоим в правду и нищим
Твоим в суд и прочая псалма. Того есть, государь, писано в Божиих книгах Божие слово Михеем пророком по веданости есть человече: что есмь добро, что ли просит Господь Бог твой о тебе, но еже творити суд и правду и любити милость и готову быти ходити з Господем Богом твоцм всеща. Смотри, государь, Божия оправдания: не ищет Господь правила или поста хощет или уединения у властей людцких, но точию суда и правды и милости. И сам Господь во Евангелии бранит на израильтяны, что они о дарех и о постех и очищениих пекутца вящая, рече, закона, остависте суд и милость и веру. Что же, государь, кто
л. 198 об. хощет Богу угодити, чего // Господь не просит у него и то он Господу приносит. Господь просит у властей творити ему суд и правду и любити милость, а власти человек судити не хотят во что поставлении, да кроме Божия повеления приносит Господу пост и правило велико. К таковым Господь глаголет Исаием пророком: Поста вашего и праздников не хощу и приношения ваша ненавидит душа Моя, аще воздежете ко Мне руки ваша отвращу лице Мое от вас, аще умножите молитвы Моя ко Мне и Аз не услышу вас, взыщите суда, избавляйте обидимаго, заступайте вдовица и тоща истяжемся, глаголет Господь, и аще греси ваши, яко черный будут и Аз, яко снег убелюся. И ты, государь, смотри Божия заповеди и оправдания, поста и праздников не хощет Господь, а на правило и на дары не смотрит и молитвы не слушает, велит искати суда
л. 199 праведна и обидимому пособити, и тоща Бог хощет// заповедей Божиих не слушати и ближнего пользы судом не искати, а свою пользу в правиле искати явно, и то грех есть и Богу досада, что не судити или отсылати от суда или отсрочивати суд. А то, государь, Богу угодно дело, что судити и виноватого мучити ранами или исцу продажею, и ездити рано судити и сидети долго, как святии патриарси и царие творили по святых заповедях и оправданиях Господних. А что, государь, помышляешь греху быти в том, что после суда борзо судное дело обговаривати да оправить или обинить, или целование крестное дать, и в том, государь, судием греха несть, что скоро управити, занеже сам Господь Бог в законе Моисею приказал клятвою вере в суде быти, аще послухов верных несть, и аще обыскати мочно, и судия не обыскиваючи, да обвинит, и в том
л. 199 об. судье грех. А что, государь, вскоре указ учинить // по суду и обинити или дати клятва, сииречь крестное целование, в том судиям спасение есть велико. А что, государь, не давати крестного целования, а обыск не приидет, и то не добродетель, но знамение немилосердия и лености прикрышка, что исцом не давати земские правды да волочить, занеже, государь, есть писано Духом Святым в Божиих книгах заповедь Господня так: не от рцыся благо творити требующему, внеща аще имать рука твоя помогати, не рцы, отшед возвращуся и утре дам, сильну ти сущу благо творити не веси, что родит находяй будет слово сообще всякому человеку. А большее, государь, суд и приказ что чего так требует, яко же обидимый заступления от насилующих требуют, от кого же от иного потребует, аще не от судии управы. Кто бывал изобижен, тот знает, какова беда и какова горесть обиды. А толька бы, государь, мала
л. 200 нуж//да была обиды, ино не стол бы много и Господь приказывал судити. Чья же иная рука имать обидимому помагати, только не судиина, кому же и приказ о том, только не судии тому приказывает и говорит: не отрцыся от Бога творити обидимому требующу суда и отмщения внеща, аще имать рука твоя помогати доколе и еще на судийском престоле еси, доколе еще судити можеши имать и может ι рука твоя судною властию отмстити на обидящем, не рцы отшед возвращуся и утре дам управу, силен еще будучи благо сотвориши бедному того бо для пришед и молитца требуя заступления ныне не веси бо, что родит находяй и от престола бо времена судии бывает и смерть постигает, и истец лукав может лесть сшити и оправитися, виноват будучи, и послухи купити, и правду искривити, и судию намздити, и
л. 200 об. смерти// предати суперника лукавыми человеки, и суд смешати, и истцов перечных найдет, и иная многа злая и лукавая могут до утра зделати со льстивыми людьми и всякая согрешения ленивому судии приобрящутца. Того для, государь, той же Иоанн милостивый патриарх, идучи со кресты служити ко святому мученику Мине, по челобитью вдовицы для став на пути и со кресты, а не пустил с места доколе исцов ее добыли от тех мест, как вдовица к нему завопела. И священники ему зазирали и говорили, что негораздо стал, невременно судити, идучи со кресты к службе, и добро слово патриарх отвечал им: как де яз в службе от Господа Бога сам услышан буду не услышав вдовица сея, не Господь ли такожде отвратитца от меня, како и аз вдовы сея. Полно управив вдову тоже пошел с места к мученику, воистину святый се Творец
л. 201 Божиим заповедем, слышал заповедь // сию: не рцы отшед возвращуся и утре дам, так и сотворил, не ступив с места дондеже управу дал вдовице, а не послушал своих советников тех, который ему велели после обедни управити вдовицу, болыпи послушал Божии заповеди, которая говорит: не рцы, отшед возвращуся и утре дам. Что, государь, нынешним судием мудрость не по Божии мудрости, что не хощет судити исцов да судом волочит или судив дни 3 или 4 или неделю не хощет по судному делу указ учинити и управы дати и вскоре не отпущают исцов. Явно, государь, то судия заповеди Господни не слушает, занеже Господь повеле до утрия суда не откладывати, не рцы, рече, отшед возвращуся и утре дам, сил ну ти сущу благотворити. А иныи, государь, судия не точию дни 3 или 4 волочат, но и недель 5 или 6, и то, государь, не л.
л. 201 об. точию един// грех, что заповеди Господни преступает, но и самому Господу Богу противитися хощет, и что того горчая: судия в дому своем во всяком покои наслаждаетца ествы и пития без печали в своем доволном богатстве и спит доволно, а бедный истец, пришед в чюже место, дом свой и семью и промыслом своим оставив, проедаетца управы ищучи, всегда не доел, не высыпался и сердце его кровию кипит, и тому же управы нет вскоре и волокита бедному. Вижу, государь, прямая речь — сыт голодному не разумеет.
Хотел бы есмь, государь, ведати, которые судии долго управы не дают затоли будет, что велит миритися исцом и χ крестному целованию не пускает и мнит, что грех станетца только поцелует. Ино, государь, пригоже судии знати, что грех! Крестное целование Господне, в нашей
л. 202 земли установлена рота, клятва ротою// правда земская веритца, тою же, государь, ротою царства мир укрепляют. А ротою, государь, клятва есть, а клятву, государь, благочестивии царие и самодержцы уставили равноапостолныи Константин и Устиниян Великии и Владимер, нареченный во святом крещении Василие, по совету святых отец, а прежде тех сам Господь Бог уставил Моисеем в законе клятву. Ино, государь, пригоже помыслити, то грех ли ставитца крестное целование, греха, государь, святии не уставливают и Бог не законополагает греха человеку, веру и стоячь Господь законополагает и святии устанавливают, или, государь, самого Господа Бога виновата творя, что узаконил клятву? Ведаем, государь, грех клятвенный, кто на лжи ротитца и грех, что рота преступати ино той грех у нас, государь, тех зовут изменники. А
л. 202 об. целовати, государь, не грех по Божию оправданию и по святых // отец также и целование, давати не грех, грех, государь, на криве целовать, грех, государь, целовав изменити. А которой судия исцов от крестнова целованиа отставливает, ино той судия не исцов от греха избавляет, но себя во грех во лит. По Святому Писанию великий отец Исайя глаголет: кая польза человеку да созиждет ближнему храмину, а свою разоряя.
Неуже, государь, провидел судия исца, что хощет на криве целовати? А еще, государь, судия не души поставлен судити, но дел их судити поставлен. А что судия миритися велит исцом, и та малая правда судиина, занеже дружит виноватому, а правому грубит, велит силою отступатися правому правого своего: будет, государь, третей приводит исцов на мир, мзда есть третиему за то, что в любовь приводит исцов.
л. 203 А только судия велит миритися, ино будет изобижен // правой. Третей, государь, по любве приводит, на мир правды смотря, а силою правого изобидити не может, а судия, только волочит, а не судит, велит миритися, ино, государь, по нужде правой обидитца отступает прямого насильством судииным. Отнюдь, государь, судье от суда отсылать не подобает на мир, только сами оба исца не просят миритися. И в том, государь, не будет греха, что одного не послушати, а суда не пустити, а только, государь, оба хотят миру, и тех достойно пустити с суда, занеже виноватые всегда любят волокиту, а говорят: надокучит де правому волокита, рад будет истец и даром дело покинуто, ино, государь, чаешь, греха в том не будет судии, что не судит да волочит и норовит виноватому. Будучи, государь, кто судия вмирит силою и обинити не хочет по суду или по обыску или по земской управе ротою, ино,
л. 203 об. государь, преступает Божию за//поведь, занеже, господь, велит взыска- ти суда, отмстити обидимаго и за то милость и отмщение грехом судием хощет дати. А судия суд покинув не хотячи казнити виноватого виною, да велит миритися, ино той судия праведнее и милостивее хощет быти Господа Бога, и тому, государь, не мочно быти, что хотети чрез Божии заповеди праведну и милостиву быти паче Господа Бога, разве грех не прощен будет и мука вечна. И того для, государь, праведнее Господа никто б не ставил себя, делал бы по Божию повелению и по правде Его, да грехов прощение приимет, и потому не пригоже миловати виноватого и норовити ему, занеже писано есть: суд милости не имать. Суд бо, государь, велит правду на ответ изводити судии ко исцом виноватым старому, и малому, и сильну, и немощну, и богату, и другу, и роду: и л. 204 несть судии ни роду, ни племяни, ни друга, занеже пи//сано: по малому и по великому судити и не познаеши лица на суд, яко суд Божий есть. И того для судии непригоже ни сильного убоятися, ни своему дружити, ни норовити виноватому тем, что суд отсрочивати да велети миритися и в том волочит милуючи виноватого или по дружбе или по худости: суд бо милости не имать. И пригоже, государь, вскоре судити и правити и обвинити и казнити продажею исцовою и судебником. Писано, государь, в Царствах: после Давыда пророка и царя к сыну его царю Соломону премудрому пришла мати его Вирсавия и просила у сына своего, у Соломона царя, чтоб дал брату своему большому женитися на той царице, которая отца их Давыда в старости его согревала. И Соломон о том разгневался на большого своего брата и велел ему голову отсечь и мати его Вирсавия не отпросила от смерти у него брата его, и то,
л. 204 об. государь, убийство Соломо//не не видал есмь в писании, чтоб который пророк или свят муж в грех Соломону свидетельствовал: суд бо, государь, милости не имать. И того для не миловати виноватого и не норовити ему тем, что велит им миритися и за то волочити и отсрочивати суд или крестное целование, занеже, государь, тем милует виноватого, а Святое Писание сказывает: суд милости не имать; а только имать миловати виноватого, то не помилует правого и огрубит ему, что велит миритися, и казнит его тем, что его волочит. Про то, государь, Божия книги пишут так: суд есть без милости не сотворшему милости. И еще пишет: хвалитца милость на суде. Смотри, государь, Божиих книг, как велят творити суд и виноватого миловати не велят, пишут: суд милости не имать. Так же, государь, только не миловати праваго ино запрещают и
л. 205 пишут: суд // есть без милости не сотворшему милости, и только, государь, праваго милует не отсрачивая по судному делу указ учинит безволокитно или по обыском или по крестному целованию по суду. Тоща похваляют Божия книги и пишут: хвалитца милость на суде, тоща Господь Бог судием и грехи оставляет по святому Исайи пророку. А которой отсрочивает и волочит дело и велит миритися, то явно дружит виноватому, и то, государь, милование ему, а праваго, первое, истец изобидил, другое, судия, волочит, отсрочивая судного дела не обговаривая и управы не даст, ино правому вдвое беда, а третия беда, что проедаетца. А только еще из деревни или из ыного града приедет, иная беда ему, занеже дом и промысл оставил. И то правому явное грубление, что велит миритися, а по судному делу долго не творит с ним милости л. 205 об. судия и будет // судия от Господа в запрещении: суд бо без милости не сотворшему милости. Великий Иоанн Златоуст пишет так: только по воли Божий убийство кто сотворит, и то убийство больши всякой милости пред Богом, а только не по воли Божии милование кто кому сотворит, и та милость злее есть всякого душегубства пред Богом. Да к тому послушество приводит, коли Саул царь изымав Агага царя пощадил и Самуил пророк пред Саулом того Агага ножем заколол, и за то Агагово пощадения Господь Бог того Саула от царства изринул. А еща Ахав царь асирийского царя поймав отпустил, и в то время пророк Божий пришед к человеку велел себя бити и человек той побоялся бити пророка, и не бий, и за то того человека лев съел по слову пророчю; и пророк иному человеку велел себя бити, и той человек бил его и розби ему лице, и
л. 206 тому человеку спасе//ние даровася. Не бивый, государь, пророка погибе, а бивый пророка спасеся, а Ахаву пророк от Господа отвечал, что Ахаву самому погибнути, занеже изымав царя асирийского отпустил. Потом Златоуст так пцсал, ино, государь, пригоше судии по Божию приказу миловати того, которого миловати велёно, а того же никако не миловати, кого не велено миловати, не боятися в том греха, занеже писано есть: обличением обличиши ближнего своего и не приимеши его ради греха. Видиши ли, государь, аще обличити, ино не будет греха, а не обличити, ино грех приемлет на себя. А обличение, государь, то, что судити по суду и обвинити и казнити по обыску или целованием, — то обличение есть. И много, государь, писати от Божиих книг и многих святых на свидетельство приводити, а все то же деяти
л. 206 об. только судия суд судит без лености не откладывая день и судив // судное дело обговаривает не изволочив и за то восприимешь от милосердаго Бога мзду, а от людей честь и величие. И сими тщетизми величании всеща наслождаяся и всих научаяся и не разумех, яко воевода сый и владыко на престоле посажден бых, и яко пастырю и стражу вручи тебе, государь, люди своя, яже искупи честною сии кровию, и заповеда тебе, глаголя: да не сотвориши неправды в суде и не оправдиши неправаго мзды ради, ни восхитиши, мзду от него и проклят всяк судия неправедный. Аз же не судих по правде, ни сохраних заповеди Божия, ни сотворих повелении Его, но бых в пастыря место волк, а в стража место тать, и достоин бых издавна отвержен быти от лица Господня, понеже лукавый обычаи и в ветсе прилози ветхаго прелестника ослепиша очи сердца моего и тма глубока одержаша помысл мой, но умилосердися о мне…
ПОВЕСТИ Α. Μ. КУРБСКОГО ОБ АВГУСТИНЕ ГИППОНСКОМ
Публикуемые ниже «Повести об Августине Гиппонском» содержатся в сборнике № 216 Чудовского собрания Государственного исторического музея. Описавший чудовское собрание, П. Н. Петров сообщает об этом сборнике: «Блаженного Августина книга о видении Христа и молитвы, 4°, 158 л., 17 в.«
[903].
Сборник монографичен. Он состоит из материалов, объединяемых личностью знаменитого западнохристианского теолога епископа г. Гиппона Августина (354— 430).
В сборник входят: 1) «Житие святаго Августина…»; 2) Сочинения Августина: а) «О видении Христа…», б) «Поучения или молитвы»; 3) две повести под названием «Сказания о явлениях святому Августину, епископу Иппонийскому».
Сборнику № 216 посвящена небольшая, но очень важная заметка А. И. Соболевского в его труде «Переводная литература Московской Руси XIV-XVII веков». А. И. Соболевский приходит к следующему выводу: «Список Чудова монастыря N9 216, к. XVII в., с ученой орфографией. Перевод сделан человеком, не только хорошо знающим латинский язык, но и по–своему образованным. Его церковно–славянский язык имеет много русизмов»
[904]. По мнению А. И. Соболевского, переводчика «Жития Августина» и сочинений его, вошедших в сборник № 216, следует искать среди окружения князя А. М. Курбского.
Но нас интересуют не переводы, а оригинальные русские сочинения, носящие в сборнике № 216 заглавие «Сказания о явлениях святому Августину, епископу Иппонийскому». Указания на оригинальность этих сочинений и на среду, в которой они обращались, содержатся в вводных строчках самих «Сказаний…»: «Неправедно возмних утаити и две повести чудные, явленные от Бога святому Августину, ихъ же слышал есмь от многих православных словом сказаемы, паче же от преподобнаго Максима Философа, а написанных нище же видех, и не вем, аще преведены ли будут в русском языце».
Максим Философ — это, конечно, Максим Грек. Именно так неоднократно называл его в своих сочинениях Андрей Курбский. Приведенный выше отрывок имел для А. И. Соболевского решающее значение в атрибуции «Сказаний…» А. М. Курбскому. Еще более доказательным мнение А. И. Соболевского делает письмо литовского князя А. И. Полубенского, посвященное оставшимся в Юрьеве книгам Курбского. Перечисляя эти книги, Полубенский называет «Житие Августина Ипанискаго да и иные словеса, а переведено из Латынского языка»
[905].
Не сборник ли, дошедший до нас в позднем списке Чудовского собрания, упоминает Полубенский?
Заинтересованный в получении посвященного Августину сборника, Полубенский обращается к своему адресату, некоему Якову Шабликину, с советом на тот случай, если сборник не будет найден в Юрьеве: «и ты бы велел списать у старца у Васьяна у Муромца в Печерском монастыре да и явление чюдес Августиновых, а писаны при конце»
[906]. Сомнений нет, чудовская рукопись № 216 воспроизводит описанный Полубенским сборник Курбского.
Но, может быть, Курбский являлся лишь составителем и собственником сборника, известного нам по списку № 216 Чудовского собрания? Может быть, «Сказания… " принадлежат какому-нибудь другому представителю блестящей плеяды русских литераторов, группировавшихся вокруг Максима Грека?
Ни Василий Тучков, ни Федор Карпов, ни Вассиан Патрикеев, ни старец Артемий не засвидетельствовали в своих сочинениях сколько-нибудь заметного внимания Августину, хотя сочинения самого Максима Грека изобилуют ссылками на Августина
[907] и Максиму Греку принадлежит специальный трактат «Словеса супротивна ко Иоанну Лодовику, толковнику книги св. Августина, епископа Иппонскаго»
[908].
Что же касается Куобского, то он охотно ссылается на Августина в «Отвещании на вторую епистолию
[909]», в послании к Кузьме Мамоничу
[910], помещает Августина в ряд высочайших богословских авторитетов во втором послании Мамоничу
[911], в послании Чапличу.
[912]В русской литературе середины XVI в. заметен сознательный и повышенный интерес к произведениям словесного творчества, стремление увековечить устный рассказ в произведении письменности. Таким примером является не одна литературная обработка Ермолаем–Еразмом «Повести о Петре и Февронии». «Повести об Августине Гиппонском» — тоже литературная обработка рассказов, имевших широкое, по–видимому, распространение в изустной традиции («…две повести чудные… ихъ же слышал есмь от многих православных словом сказаемы…»).
Но, как это явствует из вводного к повестям текста, запись их сделана прежде всего со слов Максима Грека («…паче же от преподобнаго Максима Философа…»). Мы можем указать только на одного современника Максима Грека, который преданно записывал слышанное им от своего учителя. Это — А. М. Курбский. В «Истории Флорентийского собора» Курбский повествует о бывших на нем разногласиях, «яко слышах от преподобнаго Максима Философа»
[913]. В предисловии к «Новому Маргариту» Курбский воспроизводит рассказ Максима Грека об истории перевода сочинений восточных отцов церкви, превращает этот рассказ в небольшую, но законченную повесть
[914].
Примем во внимание и заметки в Хронографе 2–й редакции, например: «Максим Грек инок святой горы сказал…» и т. д.
[915], поскольку А. И. Соболевский основательно объяснял происхождение этих заметок знакомством составителя Хронографа 1617 г. с сочинениями Курбского
[916]. Среди учеников Максима Грека едва ли не самым большим почитателем и ценителем его трудов оказался Курбский.
Коща вчитываешься в «Историю о великом князе московском», во введение в книгу Иоанна Дамаскина
[917], в предисловие к «Новому Маргариту»
[918], в многочисленные и обширные схолни Курбского, сделанные им на полях его переводных сочинений
[919], становится очевидным, что вопрос об идейных связях между творчеством Максима Грека и Андрея Курбского, касается ли это тем религиозно–фило- софских, или даже общественно–публицистических, еще ждет своего исследователя.
В частном случае, каким является атрибуция публикуемых ниже «Повестей», большое значение имеет тот факт, что их идейное содержание как раз лежит в русле взглядов, которые развивал Курбский, на религиозно–церковные вопросы своего времени.
«Повести» нацелены против тех же «лукавых учителей», о которых Курбский писал, что они «…незлобивых души прельщают, сопротив евангельскаго закона и святых седмоапостолпных правил ходяще, и по своему самочинию живуще, ризами точию украшающеся, а не делы, яко словеса глаголют: сами не входят, хотящим внити возбраняют, и царем и властелем угождающе ласкательными слухи»
[920].
Публикуемые «Повести» имеют своим сюжетом легендарные случаи, пережитые Августином и убедившие его в претенциозности, высокомерии и греховности иерархов, уповающих на книжную ученость, на религиозно–обрядовый буквализм и третирующих простых людей из народа и низшего духовенства, которые хотя и не искушены в канонике и богословии, однако праведны искренностью веры и справедливостью дел. Острой критике подвергается молитвенный ритуал, педантичное следование которому в понятиях церковников и составляет молитву. Для времени, коща были написаны «Повести», критика церковной практики молит- вословия была распространена; ей придавали, в частности, большое значение в кругах нестяжателей середины XVI в.
[921]Автор «Повестей», проявив незаурядное умение заинтересовать читателя живостью и стремительностью изложения, красочностью и образностью рассказа, в то же время не удовлетворяется одним художественным осуществлением своего замысла. Темперамент публициста диктует ему завершающие строки его сочинения (относящиеся к обеим его повестям): «Зрим зде со опаством и внемлем себе со истязанием, вде ныне зазирающие оглаголники и неповинных истязатели, малоискусных в писании иереев и диаконов осуждающий, а простоты жителства их не смотряюще; такожде и народов простых неискусству молитвам насмехаю- щеся, а трудов их претяжких и потов многих ни во что же вменяюще. Пред милосердным же владыкою и содетелем всех не тако, но правость в человецех сердечную зрит, и опаснаго чистаго жителства хощет, и любви нелицемерная к себе и ко всем истязует». Это неповторимый в своей литературно–публицистиче- ской тональности голос Курбского.
По совокупности источниковедческих наблюдений и рассуждений мы считаем «Повести об Августине Гиппонском» сочинением Курбского.
Можно высказать и соображения о времени их написания. Из письма Полубен- ского, называющего сборник, в котором находятся «Повести», в числе книг, оставленных Курбским в Юрьеве, явствует, что «Повести» были написаны до бегства Курбского, т. е. до 1564 г.
Ссылка же Курбского в предисловии к «Повестям» на рассказы, слышанные от Максима Грека, указывает, что «Повести» были написаны после 1551 г., так как личное знакомство Курбского и его общение с Максимом Греком приходится на время пребывания последнего в Троицком монастыре.
Но вероятнее всего, «Повести» были написаны Курбским после смерти Максима Грека, последовавшей в 1556 г., т. е. между 1556 и 1564 гг. К этому предположению ведут не только логика (пока был жив Максим Грек, можно было надеяться, что сам он и превратит свои рассказы в литературное произведение), но и особенности сборника, в котором содержатся «Повести». Дело в том, что «Житие Августина», с которого сборник начинается, характерно своей противо- еретической направленностью, что делало сборник особенно актуальным ввиду обнаруженной ереси Феодосия Косого.
Главный обличитель ереси Косого — Зиновий Отенский — выступил со своими основными сочинениями «Истины показание…» и «Послание многословное..» во второй половине 50–х гг. XVI в. (1556—1558 гг.).
В этой связи обращает на себя внимание содержание упомянутого «Жития Августина». В нем имеются главы: «О прении Фуртунатове Манентовы ереси», «О прении с донатистом», «О скитающихся донатистех по земли и развращающих веру», «…о прении со еретиком Крестином», «…о обращении единаго купца манихейские ереси именем Фирмос», «Како святый Августин и иных от манихеан обратил», «о препрении пелагиан».
«Повести» Курбского об Августине Гиппонском являются ценным памятником русской общественной мысли и литературы 50–х гг. XVI в. Они послужат характеристике мировоззрения Андрея Курбского в московский период его взаимоотношений с Максимом Греком.
Текст. ПОВЕСТИ Α. Μ. КУРБСКОГО ОБ АВГУСТИНЕ ГИППОНСКОМ
л. 155 Сказание о явлениях святому Августину, епископу Ипонийскому
Не праведно возмних утаити две повести чудные, явленные от Бога святому Августину, ихъже слышал есмь от многих православных словом сказаемы, паче же от преподобнаго Максима Философа, а написанных их нище же видех, и не вем, аще преведены ли будут в Руском языце.
Едина же сия.
Ходящу святому Августину близ края морскаго, и помышляющу ему во уме своем, да прилежно и со тщанием известит разум и мудрость во всех Священных писаниях глубинами духа явленный, и, еща в мыслех сих вращающуся ему и к Богу о сем умное моление простирающу, видев отроча при мори играющо, ископавшо на песце морстем ровик мал, и из моря непрестанно воду черпающо, и носящо во рвец, в песце сотворенный, и лиющо, и сия на мнозе творящо. Епископ же зрящи на него, и ему аки играющу зазре, и рече: что сие содеваеши и глумишися нелепотне? И отрок, (епископа наказующа аки отверг) отвеща ему: хощу
л. 155 об. от великаго // сего моря воду сию преносити во рвец сей; и скорейше паки от моря воду носяще, и во рвец непрестанно лияше. Епископ же аки с грозою паки порече ему: что, рече, невозможным вотще трудиши- ся, и да престанеши младенчески глумяся. Отрок же паки отвеща ему: како глаголеши, о епископе, яко не возможно ми от моря воды сея во рвец сей преносити? Аще и велико ти море сие зрится, но малейшая часть есть от Божиих тварей. А ты почто не стыдишися днесь помышляти всех бытств содетеля, глубины мудрости духа изведати? И абие невидим бысть. Епископ же о преславном сем ужасен быв, и разумев явлишагося ему отроча, яко ангел Божий есть, и со благоговеинством и смирением спрятав мысль, свою, и наслаждался откровенными ему от Духа даровании, яко от Божия ангела наставлен излишних неиспытовати.
Другая есть сия,
Бывшу иноща святому Августину на Карфагенстем соборе преиме- ющим сопрестолником в западных епископех, преизобилия ради мудрости его, и мудрствующе вкупе единением духа с восточными святители, и по совершении догматов о правоверии священнаго сего собрания возвращающуся ему ко своей епископии, и плавающу ему морем, и
л. 156 принесен бысть корабль // по Божию строению к некоему острову, пусту и ненаселену человеки. И еща близ его быв, утвердивши корабль якорьми нужны ради волн, сущии же от корабля изыдоша на остров прохлаждения ради, видевше на нем овощие различное. И еща разыдо- шася в внутренняя острова, и обретоша на нем человека некоего пустынника, нага суща и многолетна. И приведоша его к Августину, Августин же вопроси его, аки хотя ведати о нем известно, кто и каков родом, и откуду, и како прииде на пустое сие место, и о пребывании его, и о нуждах телесных от горения солнечнаго и от мраза в зимнее время, и о пищи. Он же извести ему, яко рожден быв во Африкийской земли от христианых родителей, от чреды же убогих и земледелателству прилежащих, от языка же Италийска; «и к страданию прилежах на селе с родителями моими, и во время Господних праздник прихождах к церкви, и слышах во учении Христове глаголема: аще кто не отречется всех своих, и не возмет креста своего, и во след Мене не грядет, несть Мне достоин
[922]. Аз же сие слышах, и сего ради оставих родители и землю свою, и обретох мал кораблец, и преплых на остров сей, и пребываю в пустом сем месте многи уже лета, любве ради Христа моего, покрываемь л. 156 об. и помогаемь благодатию Его // от всех приключающихся скорбей и от нужд телесных; и не видех зде лица человечя во вся лета пришед от вселенныя, разве вас, и питаюся овощием острова сего». Августин же паки вопроси его: «еща во вселенней пребывал еси, навыче ли какое книжное учение, и кои молитвы зде к Богу глаголеши?» Он же рече: «учению книжному ни мало причастен есмь, зане от родителей нудим бех ко сродному ми земледелателству, и во младости моей краткия молитвы навыкох, всем христианом обыкновенные, и сими молю все- милостиваго Бога». Августин же повеле их изрещи все по ряду. Он же нача глаголати молитву, Господним учеником преданную, еже есть «Отче наш», и иные краткие молитвы, отнюдь неискусно и несогласно, горняя долу поставляя, и иная же опако глаголаше. Августин же подивися любви его к Богу, и. терпению мужа, и неискуству, и учаше ему молитвы оны изъуст со благочинием, и яко же лепо. Он с радостию и усердием многим приемля учимая ему от епископа. И еща бысть ветр благополучен, епископ же поучив старца, и ризою своею наготу его одев, и плавая во своя си. Кораблю же шествие плавание погодно зело творящиеся. И по сем во вторый день корабленицы на верху седяще корабля, узревше издалеча, аки подобие человека, паче меры быстрейл. 157 шим // шествием, аки птица скоропарящая, или стрела стреленная от лука пресилных мышцей, прямо стремлением к кораблю грядущи. Они же зряще сия и дивляхуся, мневше первее, яко зверя морскаго человекообразна, или приведение. Еща же близ корабля быв видимое, и постизая корабль нача вопити велегласно: «ждите, рече, Господа ради, ждите мене грешнаго!» Корабленицы же, слышавше глас человечь и ужасшеся о преславном сем видении, и текше внутрь корабля и возвестиша сие епископу. Епископ скрейше изыде со всеми сущими с ним в вышняя корабля, видети преславное, и узрев старца онаго к кораблю текуща, его же на острове молитвам учаше, на дарованной его ризе плавание око дивне творяще: пол ея на море послав и седяше на ней, и пол ея держаше вместо паруса простерту. И еща к кораблю приплыв, и взыде на корабль. Епископ же Августин видев сие преславное видение, радости и ужаса исполнився и, воззрев на небо, рече: «благодарю Ти, Господи мой царю, прежде бо Тя слышах по волнам морским пешя ходяща, ныне же вижю угодника Твоего преестественным плаванием на великом сем мори плавающа, вместо ветра навклира
[923] л. 157 об. Тебе Христе, и Духа Святаго наставника с собою имуща». И по сем // паде пред ногами старца, со всеми сущими его. Старец же, воздвизая его, от простоты и незлобия нрава, глаголаше ему: «восстани, о епископе, молю ти ся, забых молитвы оны, тобою изученные, и молю ти ся ныне, паки изучи ми их, яко же лепо». Епископ же Августин со страхом ирыданием слезным рече ему: «прости мя, преподобный и пречестный авва, яко много согреших к тебе, зазрех твоему неискуству, в пустыни сокровенному от вселенныя безценному сокровищу, емуже не бе достоин весь мир; несмь бо есмь достоин на святое лице твое зрети, нежели тя, ангела Божия, учити». Старец же ко епископу глаголаше: «никако же престану моляся ти, ниже к собе возвращуся, дондеже молитвы благочинием изучиши» Августин же устыдеся святости старца, и послушанием ему преклонися паки учя его обычным молитвам. Старец же вытвердив молитвы, изыде из корабля, и сяде паки на ризу свою, возвратился в пустыню, плавая морем со скорейшим стремлением по первому обычаю. Епископ же отплыв ко своей епископии во Ипон град, аки обогащен и одарен от Бога мздою, зрением преестественнаго чудо действа и видением плотнаго ангела, исповедая всем на ползу,
л. 158 Оле неизреченныя Ти, Христе, силы и предивных действ Твоих к человеческому окаянному роду! За малое произволение и труды пре- удивленными славами прославлявши рабов Твоих, служащих Тебе.
Зрим зде со опаством и внемлем себе со истязанием, вде ныне зазирающии оглаголники и неповинных истязатели, малоискусных в писании иереев диаконов осуждающий, а простоты жителства их не смотряюще; такожде и народов простых неискуству молитвам насмеха- ющеся, а трудов их претяжких и потов многих ни во что же вменяюще. Пред милосердным же Владыкою и Содетелем всех не тако, но правость в человецех сердечную зрит, и опаснаго чистаго жителства хощет, и любви нелицемерныя к Себе и ко всем истязует. Недостатки же неискуства нашего, аще глаголемы бывают по неведению, и простотою разума, не токмо милосердием их наполняет, но премножайше и радуется о них, яко же отец чадолюбивый о немотующих маловозрастных его младенцах, веселится и промышляет Владыка наш по естест- л. 158 об. венному // сродству добродетелех, дондеже вси достигнем в мужа совершенна, в меру возраста исполнения Христова. Аминь.
ПИСЬМА И СОЧИНЕНИЯ МАКСИМА ГРЕКА (МИХАИЛА ТРИВОЛИСА)
Ниже приводятся в русском переводе (с греческого) шесть писем Михаила Триволиса (Тривола), выявленные И. Денисовым и относящиеся к итальянскому периоду жизни будущего православного монаха, известного в качестве Максима Грека, а также пять его сочинений, относящихся к афонскому периоду. Последние в переводе К. В Хвостовой, любезно согласившейся отредактировать и переводы писем Михаила к его итальянским знакомым и друзьям, за что приношу сердечную признательность.
1. Письмо Николаю Тарсскому от 29 марта 1498 г.
Преподобному священнику во Христе, достопочтеннейшему Николаю Тарсскому, канонику в Верчелли. Очень спешно.
Примечания к переводу принадлежат И. Денисову.
Достопочтеннейший отец мой, да пребудешь ты в добром здравии. Сам я здоров.
Я премного тебе благодарен за то, что ты заботишься о нас даже во время нашего отсутствия и не перестаешь делать нам добро. За все это пусть воздаст тебе достойную награду Царь всего существующего, ведь не в наших силах достойно вознаградить тебя.
Узнай, что я уже прибыл к владыке Мирандолы
[925] за наградой, о которой я писал тебе раньше. У него я достаточно окружен любовью и почетом: поэтому не следовало бы, оставив его идти служить другим, тем более, что я обещал ему свою верную службу раз и навсегда. А так как владыка Дечианы
[926] такой любитель греческого, как мы это знаем, то я, желая ему сделать приятное, пошлю ему другого молодого человека
[927], не менее образованного, чем я, родом с Крита, весьма выдающегося как по знаниям, так и по нравственности, прекрасно усвоившего народную речь латинян и постигшего соль их красноречия. Его-то я и пошлю Вам, если угодно, вместо себя на то же жалованье, которое предлагалось мне, ведь меньше он не возьмет. А ты, если желаешь мне доставить удовольствие, вспомни о прежнем твоем расположении ко мне и перенеси это расположение на него. Все, что ты сделаешь ради его пользы, составит мне удовольствие. Ведь я его очень люблю за его добродетель, так этот юноша добр и благоразумен. Sed de lis satis dictum
[928]. Люби меня, как ты меня любил, и располагай мною смело и без стеснения, как и раньше. Позаботься сразу отправить ответ на это письмо, даже если он отрицательный. Будь здоров, возлюбленный Богом. Из Мирандолы, 29 марта.
Весь твой Михаил.
2. Письмо Иоанну Григоропулу от 29 марта 1498 г.
И это тебе.
Я боролся с собой изо дня в день, друг мой, чтобы обратиться к тебе, но ты предупредил меня, написав мне первый. Как обрадовало меня твое письмо, врученное мне, нужно ли говорить? Мне казалось, что я беседую с самим собою и шучу, взяв тебя за руку, как мы имели обыкновение. Ты хорошо поступил, доставив мне немалую радость, и в дальнейшем, я надеюсь, будешь поступать так же.
Я сделал то, о чем ты меня просил. Что я пишу, ты увидишь во всех подробностях, развернув письмо, поэтому я и посылаю его тебе незапечатанным
[929]. Когда ты его прочтешь, то, сложив его и запечатав, передай тому господину, который вручил мне шкатулку. Чтобы тебе легче узнать этого человека, пойди в то место, которое называется Реальто ин Панариа (Realto in Panaria), а именно, среди лавок, торгующих полотном, в лавку, на вывеске которой изображен бык, и спроси там об этом человеке, ведь там он обычно проводит все время. Зовут этого человека — господин Иероним ди Пики
[930], и тебе покажут его, если он будет там. Вручая ему письмо, приветствуй его от моего имени и скажи ему, чтобы он переслал это письмо в Верчелли, а все письма, присланные для меня из Верчелли, вручил бы тебе.
Узнай также, что недавно я получил еще и другое предложение из Болоньи. Мне вручены были письма оттуда, в которых меня просят ехать туда и обещают нам многое, не указывая, однако, гонорара даже приблизительно. Все это я тебе рассказываю, чтобы ты мог выбрать то, что тебе больше нравится; впрочем, и то и другое предложение хорошо для настоящего момента.
Позаботься отправить в Верчелли письмо, которое я написал. Будь здоров и напиши мне поскорее, что ты делаешь, что у тебя нового, истинного и заслуживающего внимания, ведь ты знаешь, что я «люблю сражаться, когда сплю».
Еще раз, будь здоров.
29 марта.
Твой Михаил.
3. Письмо Иоанну Григоропулу от 26… 1499 г.
Дорогому, как брату, Иоанну Григоропулу Критскому в доме господина Альдо в Венеции.
Сладчайший брат мой, да пребудешь ты в добром здравии, как и сам я здоров. Не удивляйся, что нечасто шлю тебе письма. Я думаю, что долг дружбы состоит не в том, чтобы часто посылать письма, и что во всяком случае он состоит прежде всего в том, чтобы предоставить свою помощь, когда это нужно. Кроме того, у нас мало письмоносцев, и в–третьих, сейчас нет никаких срочных сообщений. Не сетуй на меня в будущем, если по указанным причинам редко будешь получать от меня письма. Прошу тебя, если ты меня любишь, пришли мне ответ с тем же курьером, не отнесись с пренебрежением к этому делу. Ведь я жду, разинув рот, наподобие птенцов, ожидающих, когда явится их мать и принесет им пищу. Послушай, о чем я прошу тебя мне сообщить: сообщи мне как можно скорее, собирается ли в это лето глава нечестивых
[931] послать флот в море, или нет, и безопасно ли для плавания Адриатическое море, или нет. Ведь так как один из моих здешних друзей
[932], намеревающийся (желающий) плыть до о. Керкиры, желал бы знать, безопасно ли это путешествие, или нет? Вот что я хочу от тебя узнать. Не оставь без внимания (эту просьбу), прошу тебя, дорогой мой. Окажи услугу тому, кто о ней просит, будь внимателен к умоляющему.
Будь здоров. Обнимаю всех друзей и больше всего господина Георгия Мосха
[933]. Желаю тебе много лет (жизни). Больше я не пишу за неимением времени: курьер стоит у меня за спиной и просит, чтобы я вручил ему это немногое, (что написано).
Из Мирандолы. Твой Михаил Тривол.
26–го сего месяца.
4. Письмо Иоанну Григоропулу от марта 1500 г.
Милостивому и образованному господину Иоанну Григоропулу, дорогому другу Венеции.
Узнай, любимый мой Иоанн, что я невредимым прибыл в Мирандолу и что князь
[934] относится ко мне ничуть не хуже, чем раньше. Он рад был (меня видеть), о чем свидетельствует множество несомненных признаков. Надеюсь, что в дальнейшем я встречу еще больше благосклонности с его стороны, ведь он — поклонник всего греческого и очень щедр. Я хотел бы видеть и тебя гордящимся и хвастающимся расположением и щедростью подобного покровителя, тоща я считал бы себя вполне счастливым, но «это, — как говорят, — покоится на коленях у богов»
[935]. А ты, друг мой, не унывай и не забывай пользоваться жизнью, помня слова мудреца: «Пользуй ся весной, ведь все быстро отцветает».
Будь здоров и передай мой привет ученейшему Альду. Насчет «тертого калача» с Крита
[936] мне нечего сейчас сказать. Я еще не потряс его письмом, боясь испытать то, что бывает, коща шевелят кусты анагира
[937].
Приветствуй от моего имени всех друзей, особенно кожевника, ты знаешь, о ком я говорю. В первую очередь, не забывай мне ответить. Я сказал Захарии
[938], чтобы он позаботился выполнить то, что он взялся сделать, когда я уезжал.
Еще раз, будь здоров. Март, не знаю, какое число. Передай от меня привет Маэстро Франческо
[939].
Твой Дорилеос
[940] Триволис, лакедемонянин из Спарты.
(На полях).
Я пишу Альду, чтобы он прислал мне несколько книг, среди них просил я прислать Диоскорида
[941]. Если он есть у тебя, то заработай на этом деньги лучше ты, чем кто-нибудь другой; лучше же всего, доставь мне удовольствие и пришли мне экземпляр Павла
[942], который он переплел в Падуе; деньги за него я собираюсь прислать, когда буду посылать Альду за другие книги.
5. Письмо Сципиону Картеромаху от 21 апреля 1504 г.
Образованному и ученому господину Сципиону Картеромаху.
Да пребудешь ты в добром здравии, любимый мой друг Сципион. Благодарение Богу, здоров и я. Я встретил нашего любимого и почтенного Петра Леухеймона
[943]и слышал от него о твоем процветании и прекрасном твоем и милостивом ко мне расположении. Я вознес за это благодарность Богу — началу всех благ — и произнес лучшие обеты за тебя, столь благородного, расположенного ко мне и заботящегося обо мне, как единоутробный брат, в то время как я ни разу еще не потрудился для тебя.
Желаю тебе счастья и удачи во всем.
Без сомнения, ты слышал, как это кончилось, ведь честный Петр все тебе подробно рассказал, а поэтому и сейчас мне кажется лишним рассказывать это тебе. Кроме того, нет у меня ни времени, ни спокойствия души и ума, не только потому, что я ничего не нашел ни у кого из здешних, но и потому, что меня кидает вверх и вниз, как корабль, сотрясаемый переменчивыми ветрами в открытом море. Поэтому-то я и не распространяюсь тебе сейчас ничего больше, помимо того, что я отказался от монашеской жизни из-за многих болезней, одолевающих меня, а не по какой другой причине. Я прошу тебя перед лицом самого Спасителя, займись моими делами, как ты (это) начал (когда-то), избавь меня от теперешней моей подавленности и, каким сможешь способом, вытащи меня к вам. Вот я предоставлю тебе распоряжаться моими делами так, как тебе покажется нужным, чтобы это было полезно для меня и почетно для тебя. Знай, что сейчас, при таких напастях судьбы, все будет мне приятно. Будь здоров, отрекомендуй меня, честному Альду и передай от меня привет критянам Иоанну и Николаю
[944] и всем друзьям.
Из Флоренции 29 апреля. Весь твой Михаил Триволис.
6. Письмо Сципиону Картеромаху от 24 апреля 1504 г.
Знатоку обоих языков, гражданину Пистои, господину другу, в Венеции, в типографии господина Альда Мануция римлянина.
Петр Кандида показал мне три дня тому назад твое письмо, в котором ты упоминаешь обо мне с большой любовью и поистине дружески. Если друзья познаются в трудных обстоятельствах (беде) и среди испытанных (друзей) имеются и такие, ты один, поистине, можешь быть назван вполне испытанным другом, оказавшим мне больше всего услуг. Хотя тебя не звали, не просили, ты, побуждаемый одной лишь прекрасной и поистине благородной твоей природой, так заботишься о моих делах, как немногие отцы (стали бы заботиться). Пусть за такое человеколюбие вознаградит тебя божественное провидение — причина всех благ. Насчет того, что ты написал обо мне, я не пишу тебе больше ничего, кроме того, что я недавно высказал тебе в письме по тому же поводу, а именно, чтобы ты распоряжался моими делами, как тебе покажется нужным и как тебе будет угодно. Итак, сейчас должно тебе распоряжаться моими делами и так использовать меня, как тебе кажется нужным. Будь здоров, любимейший из всех моих друзей. Я вполне разделяю радость просвещенного Марка
[945] по поводу знаков уважения, которые он получил, и горячо его поздравляю. Пусть (уважение к нему) возрастает со дня на день, и я молю Бога, причину всего благого, сделать так, чтобы (Марка) ценили еще выше.
Приветствуй его от моего имени, а также доброго Альда, нашего общего благодетеля, и критян Иоанна и Николая
[946]. Будьте вы все здоровы, любимые мои и справедливые.
Из Флоренции, 29 апреля. Михаил Триволис.
АФОНСКИЕ СОЧИНЕНИЯ МАКСИМА ГРЕКА
1. Эпитафия на патриарха Иоахима I от господина Максима Тривола
Сладчайший Иоахим
[947], любезный и милосердный, бывший патриархом Византии с ее широкими улицами, здесь погребен 8 мая в праздник рожденного громом
[948], (тот, кто) стал образцом для предводителей клира.
2. Эпиграмма на Мануила великого ритора.
Мануилу
[949] великому ритору
[950] и философу, Максим монах.
Великого ритора эти благоуханные песни
музами, грациями и мудростью порождены;
ведь музы дали им стройность, удачливые грации — благозвучее
а мудрость — убедительность (речи).
Человек, не ищи в них длиннот,
но в этих малых строках
восхищайся силой сказанного.
Откуда же он происходил и
как его звали? Мануил имя
его и Исфм
[951] его родина.
3. 1–я эпитафия на патриарха Нифонта от господина Максима Тривола
Великий архиерей Византии Нифонт
[952] покоится здесь освященный апостольскими милостями; он, взошедши на колесницу, подобно Илии, достиг небесных врат.
4. 2–я эпитафия патриарха Нифонта II.
Надпись на роскошнейшей из серебра и золота гробнице, в которой покоятся священные останки блаженного патриарха Нифонта, (исполненная) господином Максимом Триволом.
Сверкающего сильнее серебра и золота
и всевозможных драгоценных камней
блистательного архиерея Нифонта,
служителя Богу и молящего Его,
великий Бог удостоил этой драгоценной гробницей,
побудив великого владыку Мозов
[953], искуссного
в сражениях, Нягое
[954] соорудить ее.
И да будет она вечным прославлением
этому служителю Бога.
Приветствую тебя, великий отец,
не забудь постоянно оберегать этот монастырь
своими молитвами, обращенными к Создателю;
самому же владыке не забудь, блаженный,
даровать несокрушимую мощь и здоровье при жизни,
когда же он покинет землю, введи его
в божественный дворец на Олимпе.
5. Третья эпитафия патриарха Нифонта II.
Другая надпись на той же гробнице.
Гробница из золота, скрывающая внутри себя того, кто драгоценней золота — Нифонта–архиерея Византии.
МАКСИМ ГРЕК· КАНОН ИОАННУ КРЕСТИТЕЛЮ
Самым большим по объему и весьма значимым для понимания духовной биографии Максима Грека является Канон Иоанну Крестителю, заключающий публикацию Денисова. Он переведен Е. П. Новиковым, засвидетельствовавшим еще раз не только филологическую эрудицию, но, я бы сказал, и филологическую чуткость. Здесь публикуются переводы Новикова на современный русский язык, а также на церковно–славянский. В последнем случае переводчик, оставаясь верным адекватной передаче смысла сочинения Максима Грека, оказался на высоте задачи дать представление о художественной выразительности сочинения, о Максиме Греке как художнике слова.
Историческая справка и вопрос о переводе
Греческое слово κανών известно со времен Гомера. Оно родственно κανη — тростник и обозначало прямой прут, рукоятку щита, ткацкий челнок (Ilias ХХШ 760). Приобретя со временем абстрактное значение мера, мерило, предписание, в языке христиан он нашло благодатную семантическую почву и дало обильный урожай значений, в основе которых мы находим одно и то же смысловое зерно — некий образец или правило. Каноном именовали Символ веры (Климент Александрийский), церковное правило (Анкирский Собор), сами соборные определения (Василий Великий), предписания Святых Отцов (у церковных историков
Сократа и Созомена), собрание боговдохновенных книг, иначе канон книг Священного Писания, наконец саму церковную службу и входящие в ее состав песенные и молитвенные последования. То есть все то, что стало Священным Преданием и для чего само это Священное Предание Православной Церкви служило образцом, мерилом, правилом, оком церковным.
Преподобный Максим Грек выступает перед нами как творец канона в последнем смысле, то есть как автор
тропарей песенного последования, которое могло входить, например, в чин молебна (как в настоящей рукописи) или же включаться в состав Всенощного бдения, где канон является третьей из четырех частей утрени
[955].
Основой для канона служат так называемые библейские песни (cantica, o)5ax). № двенадцати этих песен (десяти ветхозаветных и двух новозаветных) были составлены девять песен канона.
Первая песнь Поим Господеви (Исход 15. 1—19) посвящена воспоминанию перехода израилем по суху Чермного моря, потопления фараона с войском и избавления из египетского плена.
Вторая песнь Моисея Вонми небо и возглаголю (Второзаконие 32.1—12) носит страшный и обличительный дух, обвиняя мрод строптивый и развращенный», «народ глупый и бессмысленный» в отступничестве от Бога.
Третья песнь Утвердися сердце мое в Господе (1 Царств 2. 1—11) — благодарственная песнь Анны, матери пророка Самуила.
Четвертая песнь пророка Аввакума (3. 1—19) напоминает о грозном грядущем явлении Господа, суде и спасении Его народа.
Пятая песнь От нощи утренюет дух мой. В ней вдохновенный Исайя пророчествует о будущем воскресении мертвых (26. 9—19).
Шестая песнь Возопих в скорби моей ко Господу воспета заживо погребенным во чреме китовом пророком Ионой (2. 3—10) в надежде на скорое избавление.
Седьмая песнь Благословен еси, Господи отец наших или Песнь Трех отроков в пещи огненной имеется только в греческом тексте Ветхого завета (Даниил 3. 26. — 56).
Восьмая песнь является продолжением седьмой (Даниил 3. 67—88) и прославляет творение Божие.
Девятая песнь — это соединение двух новозаветных молитв: молитвы Богородицы Величит душа Моя Господа (Magnificat) (Лука 1. 46—55), близкой по духу к третьей песне Анны, и молитвы Захарии «Благословен Господь Бог Израилев» (Лука I, 68—79) — благодарение за дарование спасения народу израильскому, которое исходит от дома Давидова.
Библейские песни исполняются полностью только Великим Постом. В других случаях они заменяются припевами к канону. Например: «Слава, Господи, святому воскресению Твоему» — к воскресному канону; «Пресвятая Богородице, спаси нас» — к богородичному.
Более позднего происхождения в каноне песнопения, именуемые тропарями и ирмосами. Само греческое слово ирмос (ειρμόζ), что значит «связь», раскрывает назначение этого стиха. Он стоит перед тропарями и, во–первых, служит для них образцом по напеву и ритму, а во–вторых, создает смысловую связь между библейской песней и празднуемым событием, которому посвящены тропари. Вторая песнь канона, ввиду грозного ее содержания, обыкновенно опускается.
Ниже приводятся два перевода канона св. Иоанну Предтече, составленного преп. Максимом на Афоне. Первый перевод дословный, второй — поэтический. Ку|рсивом выделены начала текстов чинопоследования, богородичные тропари и все, что не принадлежит перу преподобного. Церковнославянский текст ирмосов раскрывается полностью в квадратных скобках.
Е. Новиков
Канон утешительный к превеликому Спасову Предтече и Крестителю Иоанну; читаемый на любой час по желанию в третий день седмицы (т. е. во вторник), сложенный по Многими содержимь напастьми Канона утешительного ко Пресвятой Богородице кир Максимом Триволисом
Тропарь, глас 4 подобен: Вознесыйся на Крест
Покаяния явившись божественным проповедником, каяться от души на всякий (час) дай мне силы, Пророк всепрославленный, дабы отложивши греховную тяжесть, в радости я был поставлен перед Судией всех и через тебя от геенны и огня и вечного избавился осуждения.
Песнь 1, глас 4 Воду прошед
Страшно обуреваемый врагом, к тебе я прибег, спасения ища, Пророк и Предтече Господень: от сетей лукавого меня освободи.
Страстей меня тревожат нападения и совершенных мною преступлений множество делает жизнь мою достойной плача: твоими к Богу ходатайствами меня сохрани.
Земли и моря и неба Творца, всего невидимого и видимого — Того крестивший, с трепетом моли, да от злых врагов моих избавлюсь.
Недугующего телом и душой…
Песнь 3, Небесного круга
Заступничество и покров твой всегда давай мне зовущему: о Пророк, ты меня направь молитвами твоими к безопасной пристани, от уз избавив борителя — (демона).
Умоляю, о Пророк, душевное смущение и нападения демонов многообразные всегда находящие на меня, от смиренной моей души мольбами твоими, о Предтеча, далеко отгони.
Тяжелыми грехами и темными страстями отовсюду потопляемому, о Пророк, ты мне помоги, под покров твой всецело прибегшему и горячо взывающему: спаси меня, о Предтеча.
Благодетеля родившая…
Спаси от бед раба твоего, Предтеча Господень, ибо с верою после Бога к тебе я прибег, как к нерушимой стене и заступничеству.
Седален, глас 2 подобен: Милости Источнике
Милосердия изобильный источник во Иорданские погрузил ты потоки, Иоанне, потому усердно умоляю тебя: злобою морской обуреваемого и ее пучиной люто потопляемого благоприятными твоими молитвами к пристани спасения меня приведи.
Песнь 4, Услышах, Господи
Страстей моих смятение, о Начальника тишины крестивший Господа, твоими молитвами утишь и в землю кротких меня устреми.
Милосердия пучину неколебимо проповедав всем, проси, молю тебя, да от мучений избавимся.
Вкусив, Предтеча, от твоих дарований, благодарственную воспеваем песнь, твоими наслаждаясь заступлениями.
Надежду и утверждение…
Песнь 5, Просвети нас
Исполни прошения чтущих тебя, незаходящего света все под солнцем исполнивший проповедью твоей, Предтеча.
Спаси нас от бед, Креститель Христов, вечное проповедавший спасение и мир, всякий ум превосходящий.
Укроти злобы бурю и волнение ходатайств твоих теплотою, о Спасителя крестить удостоенный.
Исцели, Чистая…
Песнь 6, Молитву пролию
У смерти и тления похить меня, нетления мне даруя вкусить, от искушений и бед разнообразных и нападений противников избавляя меня мольбами твоими, Креститель Господень, и спаси меня, молю.
Заступницу в тебе жизни неусыпную и горячую в несчастиях Ходатаицу, разгоняющую искушений тучу да приобрету, Пресвятая, и увижу противника Тобою державно гонимого.
В ров прегрешений я пал и выбраться оттуда не в силах, но ты, Бога, некоща пророка изо рва львиного возведшего, крестивший, усердно моли, да оттуда и меня изведет, Предтеча честной.
Яко стену прибежища…
Спаси от бед раба твоего, Креститель Спасов, ибо с любовию после Бога к тебе я прибег, как к нерушимой стене и заступничеству.
Кондак, глас 2 Егда от древа Тя мертва
Любезный страстей (Христовых) общник, Предтеча, Пророк и Таинник и Креститель Христов, всех нас помяни, тебя почитающих верно, Иоанн всехваль- ный, и избавь от опасностей во всяком несчастье, от стрел врага здравых и невредимых сохраняя всех твоими ходатайствами, да тебя достойно всеща прославляем.
Песнь 7, От Иудеи
Адамова греха рукописание (Бога) — Слово разорвавшего в потоках Иорданских воспринял ты, Иоанне всехвальный, восклицая: отцов наших Боже, благословен еси!
Водителя милости человеколюбивого, о блаженный, о рабах твоих прилежно моли от падений постыдных и скверны очистить поющих: отцев наших Боже, благословен еси!
Как сокровище спасения и тихое пристанище и в бедах скорого заступника просящих, знаем мы тебя и зовем: смущение искушений у тишь, Креститель, твоими молитвами.
Телесныя слабости…
Песнь 8, Царя Небеснаго
Помощи у тебя просящих не презри, Пророче, взывающих и требующих твоего заступления.
Исцеления изобильно изливаешь на верно воспевающих тебя, Пророче, и прославляющих, всеблаженный Иоанне.
Спасения Начальника молить Христа, Пророче, не преставай, дабы от мучений мы избавились вечных.
Напастей Ты прилоги…
Песнь 9, Воистину Богородицу
От потока слез моих не отвернись, о во Иорданские потоки всех Господа сошедшего крестивший, тебя величаем.
От злобы демонов непрерывно гнетущей, о Пророк, меня освободи, и посрамление их покажи свыше.
Крепостью и исцелением от невоздержания и тяжких грехов, о Пророче, стань озлобленной душе моей, да праздную тебе.
Радостью мое сердце, Предтеча Господень со Девою Марией, наполнить всех Владыку ныне моли.
Стихиры:
Покаяния наставника и монахов заступника и хранителя, от чрева матери освященного, Предтечу Господня в песнях почтим.
Большим нареченного среди пророков, пустынножительства великого воистину начальника, проповедника божественного и Крестителя Господня, Предтечу великого в песнях прославим.
Предтеча Господень и Креститель, лампада солнечная, звезда утренняя свето- водная, омраченную страстями житейскими душу мою изнемогшую ты световоди.
Перевод
Канон святому иоанну предтече
Канон утешительный великому Спасову Предтече и Крестителю Иоанну, читаемый на любой час по желанию в третий день седмицы; составлен по Многими содержимь напастьми Канона утешительного Пресвятой Богородице кир Максимом Триволисом.
По Благословен: Господи, усльиии молитву мою; Бог Господь;
Тропарь, глас 4, подобен: Вознесыйся на Крест
О, покаяния божественный вестник, из глубины душевной каяться всечасно подай мне сил, Предтече всепрославленный: да прегрешений тяжесть моих прочь отринув, радостно явлюся перед лицом Судии всех, и тобой геенского огня да избегу и на век осуждения.
Вариант: подобен славянскому:
Покаяния дивный вестниче, На покаяние души моей всечасное укрепи меня, Предтеча всеславный: да грехов моих тяготу отринув, предстану я радостно Судии всех,
и от пламени геенны тобою избавлюсь и на век осуждения.
Слава: И ныне: Не умолчим никогда. Псалом и затем канон:
Песнь 1
(Ирмос:) Воду прошед (яко сушу, и египетскаго зла избежав, израильтянин вопияше: Избавителю и Богу нашему поим.
Припев: Святый великий Иоанне Предтече Господень, моли Бога о нас) Люто обуреваемый врагом
к тебе, спасения взыскуя ныне прибег, Пророче Господень и Креститель: меня избави от сети лукавого.
Напасти страстей тревожат меня, и содеянных преступлений множество делает жизнь мою плача достойной: меня сохрани твоим к Богу ходатайством.
Земли и морских пучин и небес, всего видимого и невидимого Творца моли, о Того крестивший: меня освободить от злых врагов моих.
Недугующего телом и душой
посещения Божественного и промышления Твоего
сподоби, Единая Богоматерь,:
ибо Благая, Благого же Родительница.
Песнь 3
(Ирмос:) Небеснаго круга (Верхотворче Господи, и Церкви Зиждителю, Ты мене утверди в любви Твоей, желаний краю, верных утверждение, едине Человеколюбче.) Заступление твое и покров всеща даруй мне, зову тебя, о Пророче, ты меня молитвами направь своими к безопасному пристанищу, от пленения освободив борителя.
Умоляю, Пророче, души моей смятение и бесов напасти всяческие и всегдашние на меня находящие, от смиренной моей души прогони, Предтече, далеко мольбой твоей.
Прегрешеньями тяжкими и страстьми темными мне обуреваемому, Пророче, ты помоги, под покров твой всецело прибегшему, горячо взывая: Предтече, спаси меня. Благодетеля родившая, красы Виновника, благодеяний Твоих богатство на всех излей: ибо все Ты можешь, как Мощного в крепости, Христа во чреве носившая, Богоблаженная.
Спаси от бед раба твоего, Предтече Господень, ибо с верою к тебе после Бога прибегаю, Как к нерушимой стене и предстательству.
Призри благосердием, всепетая Богородице. Затем: Помилуй нас, Боже и прочее, как обычно. Затем читаем надлежащую кафизму. (Седален,) глас 2, подобен: Милости источниче. Изобильный Источник милости в Иорданские струи ты низвел, Иоанне, оттого усердно я тебя молю: бурею морскою потрясаемого и ее пучиной люто потопляемого, благоприятными твоими молитвами к пристани спасенья приведи меня.
Песнь 4
(Ирмос:) Услышах, Господи (смотрения Твоего таинство, разумех дела Твоя и прославих Твое Божество).
Страстей моих смятение, о Креститель Начальника тишины — Господа,
утишь твоими ходатайствами, и в землю кротких водвори меня. Милосердия пучину неколебимо возвестивший всем, молись, прошу тебя, да от мучений избавимся.
Вкусив, Предтече, твоих дарований, благодарственное воспеваем пение, твоим утешаясь заступлением.
Надежду и твердыню и спасения стену недвижимую обретя в Тебе, Всепетая, от всяких бед избавляемся.
Песнь 5
(Ирмос:) Просвети нас (повелении Твоими, Господи, и мышцею Твоею высокою Твой мир подаждь нам, Человеколюбче).
Исполни прошения чтущих тебя, о исполнивший все под солнцем незаходящего света проповедью твоею, Предтече.
Избави нас от бед, Христов Креститель, вечное возвестивший избавление и мир, всякий ум превосходящий.
Укроти лютых буйство и волнение теплотою твоих заступлений, о, Спасителя крестить удостоенный.
Исцели, Чистая, души моей немощи, сподобив Твоим посещением, и здравие молитвами Твоими даруй мне.
Песнь 6
(Ирмос:) Молитву пролию (ко Господу, и Тому возвещу печали моя, яко зол душа моя исполнися, и живот мой аду приближися, и молюся яко Иона: от тли, Боже, возведи меня).
У смерти и тления похить меня, и нетления изведать сподоби, от искушений и напастей всяких и притеснений сопротивников избавь мольбами твоими, Предтече Господень, молю, и спаси меня.
Заступницу жизни неусыпную, горячую в несчастиях Ходатаицу, тучу искушений разгоняющую, о Пресвятая, да приобрету в Тебе, и да врага увижу Тобою державно гонимого.
Ниспавши в ров прегрешений Восстать оттуда я не в силах, но ты, крестивший Бога,
изо рва львиного некоща пророка изведшего, усердно моли: да изведет и меня оттуда, о Предтече всечестный. Стену прибежища стяжали мы и души всесовершенное спасение и пространство в скорбях в Тебе, Отроковице; и во свете Твоем всегда радуемся: о Владычица, и ныне нас от страстей и бед спаси.
Призри благосердием; Помилуй нас, Боже и прочее. Кондак.
Пророче Божий и Предтече. Прокимен: И ты, Отроча, пророк
Вьииняго наречеишся, предыдеши бо пред лицем Господним
приуготовати пути Его. Слава: Твоими, Предтече. И ныне.
Молитвами Богородицы. Помилуй мя, Боже. Глас 2. Подобен:
Егда от древа Тя мертва.
Любезный страстей Христовых общник,
Предтеча, Пророк, Таинник и Креститель Господень,
всех нас помяни, тебя чтущих верно, Иоанне всехвальный,
и освободи от бед и всякого обстояния;
от стрел врага здравых и невредимых
сохрани всех молитвами твоими:
да тебя достойно всеща прославляем.
Затем: Спаси, Господи, люди Твоя.
Песнь 7
(Ирмос:) От Иудеи (дошедше отроцы, в Вавилоне иноща, верою Троическою пламень пещный попраша, поюще: отцев Боже, благословен еси).
Прегрешения Адамова разорвавшего свиток, во Иорданских струях принял ты — Бога–Слово, Иоанне всеславный, восклицая: Отцев наших Боже, благословен ecu!
Подателю милости человеколюбивому, о блаженный, за рабов твоих со трепетом молись, да от падений постыдных и скверны избавимся, поющие: Отцев наших Боже, благословен ecu!
Сокровище спасения и безмятежную пристань, и в бедах скорого заступника молящих в тебе имея, взываем:
бурю утишь искушений, Креститель, мольбами твоими.
Телесные слабости и душевные недуги, Богородительница, с любовию приступающих к крову Твоему божественному, исцелить сподоби, Спасителя Христа нам родившая.
Песнь 8
(Ирмос:) Царя Небесного, (Егоже поют вой ангельстии, хвалите и превозносите во вся веки).
Помощи у тебя просящих не презри, Пророче,
взывающих и требующих твоего заступления.
Исцелений щедроты изливаешь на верно поющих тебя, Пророче, и превозносящих, всеблаженный Иоанне. Ко спасения Начальнику Христу в молитвах, о Пророче, не умолкай, да от мук избавимся вечных.
Искушений Ты приражения отражаешь и страстей напасти, о Дева, оттого Тебя поем во вся веки.
Песнь 9
(Ирмос:) Воистину Богородицу (Тя исповедуем, спасении Тобою, Дево Чистая, со бесплотными лики Тя величающе).
От потока слез моих не отвратись, о, сошедшего в потоки Иорданские всех Бога крестивший, тега величаем.
От гнетущей всезда злобы демонов о Пророче, меня освободи, и посрамление тех покажи свыше.
Крепостью и исцелением стань озлобленной невоздержностью и тяжким грехом душе моей, о Пророче, да праздную тебе.
Радости сердце мое исполнить, о Предтече Господень со Девой Марией, всех Владыку ныне умоляй.
Достойно есть.
(Стихиры:)
Покаяния наставника и монахов заступника и хранителя, от чрева матери освященного, Предтечу Господня в песнях почтим.
Наибольшим нареченного среди пророков, тебя, пустынножительства великого воистину наставника, проповедника божественного и Крестителя Господня, Предтечу великого в песнях прославим.
О, Предтеча Господень и Креститель, лампада солнечная, звезда утренняя световодная, омраченную страстьми житейскими душу мою изнемогшую ты световоди.
Вся Ангелов воинства. Трисвятое. Помилуй нас, Боже. Слава. Господи, помилуй нас. И ныне. Милосердия двери. Господи помилуй 40 раз. Затем такую молитву:
Прими, о покаяния Проповедник, светильник, славы солнечной светлейший, от меня тебе приносимое моление:
ты, большим среди рожденных засвидетельствованный чрез
Спасителя,
и бесплодия узы разрешивший,
и отеческое безгласие в благогласие обративший,
всем спасения закон провещавший,
и Единого от Единосущной Троицы — Бога–Слово, —
рукою коснуться и крестить удостоенный,
Предтеча же и пророков всех величайший,
Иоанне преславный, благодатноименный, —
услышь меня и зажги угасший
от беспечности светильник моей души
и просвети меня благодерзновенною молитвою своей:
ибо осквернил я помышления мои
и расточил наследие отеческое,
бессловесным уподобясь скотам,
и жалкую пищу с ними вкушая, несчастный,
всех превзошел беззакониями,
в нечистотах страстей валяясь
и блудно расточив жизнь мою.
Но восставь меня ходатайством твоим,
стяжавшего в тебе ходатая пред Судиею;
умилостиви Его ко мне, как имеющий к Нему дерзновение,
протяни мне руку против страстей,
и совершить житие во благе дай крепость:
да от темного прельщения избавленный,
вечной сподоблюсь славы,
о, Божий Пророк и Креститель,
твоими молитвами ко Господу,
Которому подобает слава, пение и поклонение во веки. Аминь.
О книге А. И. Клибанова
Книга Александра Ильича Клибанова «Духовная культура средневековой Руси» — горько думать об этом — завершает серию его блестящих монографических исследований русской средневековой мысли. Кончина автора прервала его многолетний труд на той вершине исследовательских раздумий, с которой видна не только огромная длина пройденного пути, но и близость изначально намеченной цели. Эта книга занимает важнейшее место в разработанной ученым концепции формирования социальных идей переломного для России времени. Она составляет необходимую часть комплексного исследования, главнейшие срезы которого, демонстрируя многофакторность изучаемого процесса, проходят по разным уровням социальной стратиграфии. Автор внимательно исследует состояние общественной мысли на ее низшем уровне, соответствующем крестьянскому миру (в смысле сельской организации), ц на уровне ее высших достижений в сочинениях крупнейших мыслителей первой половины XVI в., показывая, как оба среза в равной степени отражают умонастроение общества в целом.
Книга обобщает и уже изданные мысли автора, и состояние проблемы в старой и новейшей историографии, но очень многое в этой работе поражает новизной обобщения. Более всего впечатляет исследование идейных и социальных программ публицистов в их полемике друг с другом, а также выяснение их зависимости от предшествующего литературного и публицистического опыта не только русского, но и общеевропейского. Работа изобилует множеством важных находок и частных решений. Особо отмечу великолепный очерк сельского прихода, анализ Послания Федора Карпова митрополиту Даниилу, блестящий этюд о Якове Шишкине. Однако центральное место в книге составляют главы, посвященные проблеме социальной справедливости и проблеме самоценности человека, в которых безупречно аргументирован главный тезис концепции А. И. Клибанова — выдвижение на первый план личностного момента на смену древним формам общественного мировоззрения, ориентированным на общинный коллективизм. Автор обосновывает возникновение и дальнейшую динамику укрепления этой гуманистической идеи. Уже привившийся для характеристики этого времени термин «русское предвозрождение» в результате исследования А. И. Клибанова наполняется новым содержанием, не противоречащим тому материалу, который прежде извлекался главным образом из сферы новаций в искусстве и литературе.
Внимание читателя, несомненно, привлечет сравнительный анализ явлений русской общественной мысли XIV-XVI вв. с параллельными явлениями Западной Европы.
Вспоминая свои беседы с Александром Ильичем по поводу его последней книги, я хочу остановиться на тех замечаниях, которые остались нереализованными им в надежде на продолжение исследования.
Реконструируя систему прихода, опирающуюся на древнюю традицию, следует иметь в виду, что община во многих случаях на русском Севере сохраняла свою целостность ^из-за того, что нормой обояривания земель там была крупная вотчина, равная целому погосту или значительной его части. Однако писцовые книги демонстрируют и множество случаев иного рода: погост разделен на десятки боярщинок и своеземче- ских владений. В таких условиях, надо полагать, община уцелеть не могла, а если и сохранялась, то не в силу ли существования и в этих условиях единого прихода? Может быть, роль прихода была даже значительнее, чем мы сегодня это представляем.
Мирской приход с избираемыми самими прихожанами клириками, на мой взгляд, следовало бы сопоставить с особой организацией новгородской церкви, в которой даже высшие церковные власти (архиепископ с XII в., новгородский архимандрит с XIII в.) выбирались на вече. В этой связи любопытно было бы проследить, является ли реконструированная А. И. Клибановым форма мирского прихода специфической для Новгородской земли или распространена на более широкой территории. С другой стороны, новгородские источники знают трапезы в приходских городских церквах лишь с XVI в., т. е. в условиях новых, московских порядков. По–видимому, в более раннее время, в эпоху новгородской независимости, уличанские братчины не смыкались с церковной организацией. Как выйти из этого противоречия?
Ставлю эти вопросы из желания показать, что работа А. И. Клибанова в ее наблюдениях и выводах не замкнута только на конкретную цель его исследования, а побуждает к дальнейшему изучению сюжетов, выходящих за пределы той исследовательской программы, которая была намечена ее автором. Способность книги направлять мысль читателя к новым исследованиям всегда была и остается гарантией научного бессмертия и такой книги, и ее автора.
Академик РАН В. Л. Янин
notes
Примечания
1
Ключевский В. О. Соч. Μ., 1959. Т. VIII. С. 476.
2
Андрианова–Перетц В. П. Крестьянская тема в литературе XVI века //Тр. отдела древнерусской литературы Ин–та русской литературы АН СССР (далее — ТОДРЛ). Μ; Л,. 1954. Т. X. С. 200—211; Греков Б. Д. Крестьяне на Руси. Μ., 1954. Кн. 2. С. 209—230.
3
Лурия А. Р. Психология как историческая наука (К вопросу об исторической природе психологических процессов) // История и психология. Μ., 1971. С. 48—49.
4
Черепнин JI. В. Образование Русского централизованного государства в XIV— XV веках. М., 1960. С. 265.
5
Там же. С. 263—264.
6
Там же. С. 266. (Курсив мой. — А. К.)
7
Там же. С. 274.
8
Там же. С. 274—275.
9
Там же. С. 275.
10
Александров В. А. Сельская община в России (XVII — начало XIX в.). М., 1976. С. 314–315.
11
Там же. С. 115.
12
Там же. С. 42.
13
Там же. С. 44.
14
Александров В. А. Обычное право крепостной деревни России. XVIII — начало XIX в. М., 1984. С. 252.
15
Маркс К. Энгельс Ф. Соч. Т. 16. С. 147.
16
Там же. Т. 3. С. 24.
17
Там же. Т. 23. С. 89–90.
18
Там же. Т. 19. С. 404.
19
Хорошее А. С. Церковь в социально–политической системе новгородской феодальной республики. М., 1980. С. 10—12.
20
Павлов–Сильванский Н. П. Феодализм в удельной Руси. СПб., 1910. С. 70.
21
Там же. С. 71.
22
Там же. С. 70.
23
Там же. С. 70—71.
24
См.: Судебники XV-XVI веков. М.; Л., 1952. С. 420—421. Примеч.
25
О милостыни. Стоглав // Российское законодательство Χ—XX веков. М., 1985. Т. 2. С. 270—271.
26
Павлов–Сильванский Н. П. Феодализм… С. 72.
27
Юшков С. В. Очерки по истории приходской жизни на Севере России в XVII вв. СПб,. 1913. С. 3.
28
Черепнин Л. В. Отечественные историки. М., 1984. С. 293—294.
29
Юшков С. В. Очерки… С. 3.
30
Копанев А. И. Правотворчество и правосознание северного крестьянства в XVII вв. // Вклад северного крестьянства в развитие материальной и духовной культуры. Вологда, 1980. С. 53.
31
Там же. С. 55.
32
Судебники XV-XVI веков. М.; Л., 1952. Судебник 1589 года. Коммент. А. И. Копанева. С. 538.
33
Копанев А. И. Правотворчество… С. 470.
34
Там же. С. 470.
35
Там же. С. 471.
36
Ср.: видь — видение, образ чего-либо. Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 2. М., 1975. С. 177.
37
Судебники XV-XVI веков. С. 384.
38
Голубинский Е. История русской церкви. М., 1901. Т. 1. С. 547.
39
Андрианова–Перетц В. П. Человек в учительной литературе Древней Руси // ТОДРЛ. Л., 1972. Т. XXVII. С. 3—68.
40
Там же. С. 64.
41
Там же. С. 51.
42
Архангельский А. С. Творения отцов церкви в древнерусской письменности. Казань, 1890. Вып. IV. С. 52.
43
Яковлев В. Α. К литературной истории древнерусских сборников. Одесса, 1893. С. 3.
44
ГИМ. Синодальное собрание. Сборник XVI в. Д. № 913 (411). Л. 112 об.
45
Архангельский А. С. Творения… С. 68.
46
Там же. С. 62.
47
Яковлев В. Α. К литературной истории… С. 203—204.
48
Творогов О. В. «Измарагд» особого состава из собрания Ундольского // Проблемы изучения культурного наследия. М., 1985. С. 151.
49
Там же. С. 152.
50
Яковлев В. А. К литературной истории… С. 299.
51
Там же. С. 3.
52
Там же. С. 1.
53
Там же. С. 300.
54
Приложение к книге. С. 308.
55
Яковлев В. А. К литературной истории… С. 240.
56
Архангельский А. С. Творения… С. 122.
57
РОБИЛ. Ф. 304 (Тр. Серг.). Д. 203. Л. 204 об. —205.
58
Там же. Л. 205.
59
Там же. Л. 205 об.
60
Там же. Л. 205.
61
Архангельский А. С. Творения… С. 32.
62
Там же. С. 32—33.
63
Там же. С. 33.
64
Там же. С. 35.
65
Яковлев В. А. К литературной истории… С. 120.
66
Лурье Я. С. Идеологическая борьба в русской публицистике конца XV — начала XVI века. М.; Л., 1960. С. 255.
67
Там же.
68
Там же. С. 256.
69
Никольский Н. К. Исторические особенности в постановке церковно–учительного дела в Московской Руси (XV-XVII вв.). СПб., 1901. С. 6.
70
============
71
=============
72
===========
73
=============
74
Там же. С. 451.
75
Там же. С. 452.
76
Там же. С. 203.
77
Там же. С. 200.
78
Там же. С. 201.
79
Казакова Η. Α., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения на Руси XIV — начала XVI века. М.; Л., 1955 (далее — Источники). С. 133.
80
Смирнов С. Материалы… С. 142—143; ср.: 1) «Суть же и межи Божественных писании ложнаа словеса насеяна невежем простым на соблазн, яко се худии намеканци по молитвенником у попов или молитвы лживыа, еретицы исказили были апостольскаа правила и соборныа епистольи… «(Государственный Исторический музей (ГИМ), Синодальное собрание. Сб. XVI в. № 330, Л. 223.); 2) «Суть же межу Божественными писании ложная писания от еретик насеяна на пакость невежам, попом и дьяконом толстые сборники сельские и худые номоканунцы и по молитвенником у сельских попов лживые молитвы о трясявицех, и о нежитех, и о недузех врачевальные, еретицы были исказили церковная предания и правила апостольская, пишуще ложная словеса» (Описание рукописей Соловецкого монастыря. Казань, 1881. 4.1. С. 403—404. Из Сборника XVII в.).
81
ГИМ. Синодальное собрание. № 322. Л. 265 об. —266.
82
См.: Приложение к книге… С. 308.
83
Послание архиепископа Геннадия епископу Сарскому Прохору в 1478 году // Казакова Η. Α., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения на Руси XIV — начала XVI века. Л.; М., 1955. С. 310.
84
Алмазов А. Тайная исповедь в православной церкви. Одесса, 1894. Т. III. Приложения (далее — Алмазов. Приложения).
85
Смирнов С. Материалы… Стимулом к привлечению этого источника послужило исследование А. Я. Гуревича (Гуревич А. Я. Проблемы средневековой народной культуры. Μ., 1981). Высокая и разносторонняя информативность Покаянных книг для изучения народной культуры средневекового Запада показана автором в главе «Народная культура в зеркале «Покаянных книг».
86
Щапов Я. Н. Княжеские уставы и церковь в Древней Руси XI-XV вв. Μ., 19.
87
Алмазов А. Тайная исповедь… Приложения. С. 212—213.
88
Там же. С. 171.
89
Там же. С. 171—173.
90
Там же. С. 182.
91
Там же. С. 210.
92
там же. С. 215, 216.
93
Там же. С. 220—221.
94
Там же. С. 221.
95
Клибанов А. И. Реформационные движения в России в XIV — первой половине XVI в. Μ., 1960; Ч. III.
96
Источники. С. 312—313.
97
Там же. С. 313; этим описаниям Геннадия созвучны, но в обобщенной форме, высказывания Иосифа Волоцкого: «а святыа иконы и… кресты иныа (еретики. — А. К.) огнем жьгли, а иныа в скверьныа места пометали, а иныа ламали, а иныа топором разсекали, а иныа зубы кусали как беснии псы» (Послания Иосифа Волоцкого. Μ.; Л., 1959. С. 176).
98
Корецкий В. И. Борьба крестьян с монастырями в России XVI — начала XVII в. // Вопросы истории религии и атеизма. Μ., 1958. Вып. VI. С. 190; также см.: Будовниц И. У. Монастыри на Руси и борьба с ними крестьян в XIV-XVI веках. Μ., 1966.
99
Корецкий В. И. Борьба крестьян… С. 190. Курсив мой — А. К
100
РОБИЛ. Собр. Ундольского. Д. 276. Л. 68 об. — 69 и 84; также см.: Будовнии, И. У. Монастыри на Руси… С. 189; Корецкий В. И. Борьба крестьян… С. 188.
101
Клибанов А. И. Реформационные движения в России… С. 96—117; чин избрания и поставления в священники и диаконы, а также формы благословенных и ставленных грамот см.: Памятники древнерусского канонического права. 4. 1. Стлб. 899–908, 911–918.
102
См.: Будовниц И. У. Монастыри на Руси… Μ., 1966; Корецкий В. И. Борьба крестьян… // Вопросы религии и атеизма. Μ., 1958.
103
РОБИЛ. Собр. Ундольского. Д. 327. Л. 70—70 об.
104
Калугин Ф. Зиновий, инок Оттенский… СПб., 1894. Прилож.
105
Ключевский В. О. Древнерусские жития… С. 342; Строев П. Μ. Списки иерархов… СПб., 1887, Стлб. 802.
106
Блок Μ. Апология истории или ремесло историка. М., 1973. С. 136 (курсив мой. — А. К.).
107
Там же. С. 137.
108
Мерило праведное по рукописи XIV века. М., 1961 (Фототипическое издание). Л. 346.
109
Там же. Л. 346 об.
110
Алмазов. Приложения. С. 170.
111
Там же. С. 161.
112
Там же. С. 162.
113
Там же. Тайная исповедь. Одесса, 1894. Т. 1. С. 406.
114
Там же. Приложения. С. 178.
115
Там же. С. 216.
116
Там же. Тайная исповедь. Т. 1. С. 405.
117
См.: Чичеров В. И. Зимний период русского народного календаря XVI-XIX вв. М., 1957; Пропп В. Я. Русские аграрные праздники (Опыт историко–этногра- фического исследования). Л., 1963; Носова Г. А. Язычество в православии. М., 1975; Соколова В. К. Весенне–летние календарные обряды русских, украинцев, белорусов. XIX — начало XX в. М., 1979.
118
Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. М., 1981. С. 322.
119
Стоглав. Изд. Кожанчикова. СПб., 1863. С. 141.
120
Корыстолюбие духовенства и низкий моральный уровень ряда его представителей вызвали к жизни (30–е гт. XVII в.) сатирическое «Сказание о куре и лисице», где в роли духовника подвизалась лисица, съевшая после взаимных препирательств своего исповедуемого (Сказание о куре и лисице // Русская демократическая сатира XVII века. М., 1977. С. 58—62).
121
Кадлубовский Аре. Очерки по истории древнерусской литературы «Житий святых». Варшава, 1902. С. 342.
122
Там же.
123
Азбелев С. Н. Историзм былин и специфика фольклора. Л., 1982. С. 136.
124
Там же. С. 142.
125
Там же. С. 146.
126
Бахтин Μ. Μ. Эпос и роман//Бахтин Μ. Μ. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 458 (курсив мой. — А К.).
127
Там же. С. 460 (курсив мой. — А К.)
128
Там же.
129
Там же. С. 460.
130
Там же.
131
Там же.
132
Там же. С. 461.
133
истов К. В. Русская причеть // Причитания. Л., 1960. С. 30 (курсив мой. — А К).
134
Марков А. Определение хронологии русских духовных стихов в связи с вопросом об их происхождении // Богословский вестник. СПб., 1910. Май. С. 362 — 367.
135
Успенский Б. А. Филологические разыскания в области славянских древностей. М., 1982. С. 34.
136
Яхонтов И. Жития св(ятых) северно–русских подвижников Поморского края как исторический источник. Казань, 1882. С. 267—268.
137
Памятники старинной русской литературы. СПб., 1860. Вып. 1. С. 209.
138
Там же. С. 109.
139
Марков А. Определение хронологии… С. 319 (курсив мой. — А К.),
140
Памятники старинной русской литературы. Вып. 1. С. 149 (курсив мой. — А К.).
141
Дмитриев Л. А. Житийные повести Русского Севера как памятники литературы XIII-XVII вв. С. 13.
142
Памятники древней письменности и искусства. СПб., 1885. С. 94.
143
Там же. С. 97.
144
Там же. С. 85.
145
Там же. С. 93.
146
Там же. С. 95—96.
147
Демина Н. А. Андрей Рублев и художники его круга. М., 1972. С. 146.
148
Там же. С. 148.
149
Смирнова Э. С. Живопись Обонежья XIV-XVI вв. М., 1967. С. 29.
150
Там же. С. 32.
151
Там же. С. 46.
152
Там же. С. 107.
153
Шувалов С. В. Дуалистические апокрифы в древней русской литературе // Уч. зап. Москв. гос. дефектологического ин–та. М., 1941. Т. 1. С. 215.
154
Наиболее полная публикация апокрифов в труде Н. С. Тихонравова — Памятники отреченной русской литературы. СПб., 1863. Т. 1,2.
155
Дмитриев Л. А. Житийные повести Русского Севера… С. 10.
156
Серебрянский Н. Очерки по истории монастырской жизни в Псковской земле. Псков, 1908. С. 181.
157
Там же. С. 183.
158
Серебрянский Н. Очерки по истории… Приложения. С. 544.
159
Там же. С. 541.
160
Там же.
161
Там же.
162
Там же.
163
Там же.
164
Яхонпюв И. Жития св. северо–русских подвижников Поморского края как исторический источник. Казань, 1882. С. 243.
165
Серебрянский Н. Очерки по истории… Приложения. С. 543—544.
166
Яхонтов И. Жития… С. 326—327.
167
Там же. С. 326.
168
Там же. С. 317.
169
Там же.
170
Серебрянский Н. Очерки по истории… Приложения. С. 543.
171
Яхонтов И. Жития… С. 320—321.
172
Кадлубовский Аре. Очерки по истории древнерусской литературы житий святых. Варшава, 1902. С. 113—114.
173
Дмитриев Л. А. Житийные повести Русского Севера… С. 259.
174
Кукушкина М. В. Монастырские библиотеки Русского Севера. Л., 1977. С. 165.
175
Дмитриев Л. А. Житийные повести Русского Севера… С. 269.
176
Там же. С. 268.
177
См.: Носов Н. Б. Очерки по истории местного управления Русского государства первой половины XVI в. М.; Л., 1957.
178
Аграрная история Северо–Запада России (Вторая половина XV— начало XVI в.). Л., 1971. С. 373.
179
О народном идеале Правды см.: Клибанов А. И. Народная социальная утопия в России. Период феодализма. М., 1977.
180
Яхонтов И. Жития… С. 268.
181
См.: Будовниц И. У. Юродивые Древней Руси // Вопросы истории религии и атеизма. М., 1964. Вып. XII. С. 170—195; Лихачев Д. С., Панченко А. М. Смеховой мир Древней Руси. М., 1976. С. 93—183.
182
Будовниц И. У. Юродивые… С. 195.
183
Там же. С. 184.
184
Там же. С. 179.
185
Лихачев Д. С., Панченко А. М. Смеховой мир Древней Руси… С. 93—191.
186
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 7. С. 371.
187
Там же. С. 378.
188
Там же (курсив мой. — А. К.).
189
Лихачев Д. С., Панченко А. М. Указ. соч. С. 109.
190
Там же. С. 118.
191
Там же. С. 118—119.
192
Там же. С. 119.
193
Там же. С. 137.
194
Там же. С. 107.
195
Снигирева. Э. А. Антиклерикальные и антирелигиозные мотивы в русской народной сказке // Атеистические традиции русского народа. Л., 1982. С. 107.
196
Там же.
197
Там же. С. 106.
198
Лихачев Д. С., Панченко А. М. Смеховой мир Древней Руси… С. 127.
199
Там же.
200
Там же.
201
Там же. С. 93.
202
Там же.
203
Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, лочуя на плечах
Еще не появившиеся крылья, —
Так век за веком — скоро ли Господь? —
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
Н. Гумилев. Шестое чувство
204
Ухтомский А. А. Доминанта. М., 1966. С. 259.
205
Штаден Г. О Москве Ивана Грозного. М., 1925. С. 91.
206
Послание Иоганна Таубе и Элерта Крузе // Русский исторический журнал. Пг., 1922. Кн. 8. С. 50.
207
Горсей (Джером). Путешествие в Московию Бремея Горсея. М., 1907. С. 67.
208
Флетчер Д. О Государстве Русском. СПб., 1905. С. 102.
209
Там же. С. 101—102.
210
См.: Зимин А. А. Опричнина Ивана Грозного. М., 1964. С. 303.
211
Будовниц И. У. Юродивые… С. 117.
212
Соколова В. К. Русские исторические предания. М., 1970. С. 58.
213
Там же. С. 60.
214
Зимин А. А. Государственный архив России XVI столетия: Опыт реконструкции. М., 1978. Вып. III. С. 502.
215
Соколова В. К. Русские исторические предания. С. 58.
216
Центральный государственный архив древних актов (ЦГАДА). Ф. 137. Боярские и городовые книги. Новгород. Кн. II. Л. 50. Благодарим за справку Б. И. Колычеву.
217
Акты феодального землевладения и хозяйства XIV-XVI вв. М., 1956. Ч. 2. № 376.
218
Самоквасов Д. Я. Архивный материал. М., 1909. Т. 2. Ч. 2. С. 59—60, 65, 78, 96 (курсив мой. — А. К.).
219
Якушкин П. И. Путевые письма. Сочинения. СПб., 1884. С. 242.
220
Мельников П. И. Тайные секты // Русский вестник. М., 1868. № 5. С. 22—26.
221
Даль В. И. Толковый словарь живаго великорусского языка. М.; СПб., 1882. Т. IV. С. 565.
222
Россия на путях централизации. М., 1982. С. 239—250.
223
Федотов Г. П. Трагедия древнерусской святости // Федотов Г. П. Судьба и грехи России. Т. 1. СПб., 1991. С. 303; Федотов Г. П. Святые Древней Руси. М., 1990. С. 185—197.
224
Федотов Г. П. Святые Древней Руси. С. 197.
225
О понятии мкеносисм см.: Татареев Μ. М. Уничижение Господа нашего Иисуса Христа. М., 1901; Христос. Основы христианства. Т. 1. Сергиев Посад, 1908.
226
The Russian Religious mind. Vol. I. Kievan Christianity. The Tenth to the Thirteen Centuries. P. 105.
227
Op. cit. P. 110.
228
Op. cit. P. 111.
229
Op. cit. P. 113—114.
230
Op. cit. P. 126.
231
Op. cit. P. 129.
232
Op. cit. P. 129.
233
В известном исследовании (Lilienfeld F. V., Nil Sorskij und Seine Shriften, Berlin, 1963) автор приходит к заключению: «сдержанное отношение Нила (Сорского. — А К.) к физиологическим и психологическим устремлениям «исихастов» от Никифора через Игнатия и Каллиста вплоть до неисихазма «Добротолюбия» и «Русского странника» (Р. 157).
234
Клибанов А. И. Встречи и переписка с Н. П. Сидоровым // Записки Отдела рукописей Государственной библиотеки им. В. И. Ленина. М., 1977. Вып. 38. С. 232.
235
Ганди М. К. Моя жизнь. М., 1959. С. 416.
236
Зимин А. А. О политической доктрине Иосифа Волоцкого // ТОДРЛ. М; Л., 1953. Т. IX. С. 174.
237
Клибанов А. И. Встречи и переписка с Н. П. Сидоровым… С. 227.
238
Флоровский Г. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991. С. 17.
239
Анхюмюк Ю. В. Слово на «Списание Иосифа» — памятник раннего нестяжательства // Записки Отдела рукописей Государственной библиотеки им. В. И. Ленина. М., 1990. Вып. 49.
240
Lilienfeld F. V. Der athonitis che Hesychamus des 14 und 15. jahrhundents im Lichte derzeitgen russischen gue LLe, in Jbgo N. F. 6(1968). P.439.
241
Op. cit.
242
Op. cit. P. 448.
243
Lilienfeld F. V. Nil Sorskij und Seine Schriften. Die Krise der tradition im Russland Ivan III. Berlin, 1963. P. 151—152.
244
Op. cit. P. 154.
245
Op. cit. P. 157.
246
Флоровский Г. Пути русского богословия… С. 17.
247
Федотов Г. П. Святые Древней Руси… С. 236 (курсив мой. — А К.).
248
Зимин Α. Α., Лурье Я. С. Послания Иосифа Волоцкого. М.; Л., 1959. С. 96.
249
Зимин А. А. Сочинения И. Пересветова. М.; Л., 1956. С. 137.
250
Раушенбах Б. В. Иконография как средство передачи философских представлений // Проблемы изучения культурного наследия. М., 1985.
251
Лихачев Д. С. Великое наследие. М., 1979. С. 27
252
Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. М., 1970. С. 138—139.
253
Лосев А. Ф. Эстетика Возрождения. М., 1978. С. 120—141.
254
Прохоров Г. М. Культурное своеобразие эпохи Куликовской битвы // ТОДРЛ. Л., 1979. Τ. XXXIV. С. 3—17.
255
Там же. С. 4.
256
Там же. С. 3.
257
Там же.
258
Там же. С. 4.
259
Там же. С. 8.
260
Там же.
261
Там же.
262
Клибанов А. И. «O светло прекрасная и красно украшенная земля русская!» // Новый мир. М., 1980. № 9. С. 175—184.
263
Литаврин Г. Г. Глава 9 // История Византии. М., 1967. T.3. С. 158.
264
С юз юмое М. Я. Философия и богословие // История Византии. T.3. С. 248.
265
Грюнебаум Г. Э. фон. Основные черты арабо–мусульманской культуры. М., 1981. С. 107—110.
266
Адрианова–Перетц В. П. Человек в учительной литературе Древней Руси // ТОДРЛ. Л., 1972. Τ. XXVII. С. 3—68.
267
Тихомиров Μ. Н. Отзыв о докторской диссертации А. И. Клибанова «Реформа- ционные движения в России в XVI — первой половине XVI в.» // Тихомиров Μ. Н. Российское государство XV-XVII веков. М., 1973. С. 303.
268
Свирин А. Н. К вопросу о связях художественной культуры Древней Руси с античным миром // ТОДРЛ. М.; Л., 1966. Т. XXII.
269
Зимин А. А. Античные мотивы в русской публицистике конца XV в. // Феодальная Россия во всемирно–историческом процессе. М., 1972.
270
Творогов О. В. Античные мифы в древнерусской литературе XI — XVI вв. // ТОДРЛ. Л., 1979. Т. ΧΧΠΙ.
271
Буланин Д. М. Источники античных реминисценций в сочинениях Максима Грека // ТОДРЛ. Т. XXIII.
272
Салмина М. А. Античные мифы и хронограф 1617 года // ТОДРЛ. Л., 1983. Т. XXXVII.
273
См.: Лазарев В. Н. О некоторых проблемах в изучении древнерусского искусства //Лазарев В. Н. Русская средневековая живопись. М., 1970. С. 300—313. Здесь с наибольшей полнотой (но на наш взгляд, не с наибольшей убедительностью) высказаны критические замечания о понятии «Восточноевропейское Предвоз- рождение» вообще, о роли в нем исихазма, в частности и особенности.
274
См.: Лихачев Д. С. Несколько замечаний по поводу статьи Рикардо Пиккио // ТОДРЛ. М.; Л., 1961. Т. XVII. С. 675—678.
275
Там же. С. 678.
276
Конрад Н. И. Избр. труды. История. М., 1974. С. 235.
277
Там же.
278
Лихачев Д. С. Несколько замечаний… С. 678.
279
Onasch К. Renaissance und Vorreformation in der Byzantinisch — SeaWischen Orthodoxie // Aus der Byzantinistichen Arbeit der DDR. Berlin, 1957. S. 288—302.
280
Лихачев Д. С. Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого. М.; Л., 1962. С. 170.
281
Там же. С. 169.
282
Лихачев Д. С. Прошлое — будущему: Статьи и очерки. Л., 1985. С. 317.
283
Там же. Сноска.
284
Конрад Н. И. Запад и Восток. М., 1966. С. 263.
285
Лихачев Д. С. Прошлое — будущему. С. 324.
286
Там же.
287
Там же. С. 325.
288
Meyendorff J. St. Gregoire Palamas et la mystique orthodoxe. P., 1959. P. 103.
289
Hosch E. Sowietische Forschungen zur Haresiengeschichte Altrusslands. Methodologische Bemerkungen, in: Jahrbiicher fiir Geschichte Osteuropas, 18. (1970). S. 284.
290
Ibid.
291
Ibid. S. 287—288.
292
H&sch E. Orthodoxie und Haresie im alten Russland. Wiesbaden, 1975. (Schriften zur Geistesgeschichte ostlichen Europs, 7). S. 144—145.
293
Ibid. S. 46.
294
Клосс Б. M. Книги, редактированные и писанные Иваном Черным // Зап. Отдела рукописей ГБЛ. М., 1971. Вып. 32. С. 61—72.
295
Клибанов А. И. Реформационные движения в России в XIV — первой половине XVI вв. М., 1960. С. 292.
296
Зимин А. А. Россия на рубеже XV — XVI столетий. М., 1982. С. 82—83.
297
Розов Η. Н. Русская рукописная книга. Л., 1971. С. 53.
298
Курилов А. С. Литературоведение в России XVIII века. М., 1981. С. 31—32.
299
Там же. С. 32.
300
Колесов В. В. Комментарии к «Посланию старца Филофея» // Памятники литературы Древней Руси. Конец XV — первая половина XVI века. М., 1984. С. 735–736.
301
Ettinger S. Jewich Influence on the Religions Ferment in Eastern Europe at the End of the 15 Century //Jitshak F. Baer Jubilee Volume… Jerusalem, 1960. P. 228—247.
302
Fine J. V. A. Fedor Kuritsyn's «Laodikijskoje poslanije» and the Heresy of the Judaisers // Speculum, 1966. Vol. 41. № 3.
303
Kampfer F. Zur Interpretation des «Laodicenischen Sendschreibens» // Jahrbiicher fiir Geschichte Osteuropas. 1968. Bd. 16. S. 53—69.
304
Majer J. Zum judischen Hintergrund des sogennanten «Laodicenischen Sendschreibens» // Jahrbiicher fiir Geschichte Osteuropas. 1969. Bd. 17. № 1. S. 1—12.
305
Freydank D. Der Laodicenerbrief // Ein Beitrag zur Interpretation eines altrussischen humanistischen Textes//Zeitschrift fiir Slavistik. 1966. Nll. S. 355—370.
306
Luria I. I. (Lure), L'heresie des judaisants et ses sources historiques // Revue des etudes slaves. 1966. 45; Problems of Source Criticism… // Slavic Rewiew. 1968. 27; Zur Zusammentzung des «Laodicenischen Sendschreibens» // Jahrbiicher fiir Geschichte Osteuropas. 1969. Bd. 17. Heft 2.
307
См.: Дмитриев Μ. В. О генезисе радикальных тенденций в Речи Посполитой в 60–е годы XVI века // Проблемы истории античности и средних веков. М., 1983. С. 100—115; Он же: Антифеодальные тенденции в реформационном движении в Речи Посполитой второй половины XVI века // Советское славяноведение. М., 1984. № 5. С. 27—36; Он же: Православие и Реформация. Реформационные движения в восточнославянских землях Речи Посполитой во второй половине XVI в. М., 1990.
308
Корецкий В. И. Вновь найденное противоеретическое произведение Зиновия Отенского // ТОДРЛ. Л., 1965. Т. 21. С. 166—182.
309
Генезис и развитие феодализма в России. Л., 1987. С. 167—176.
310
Epistolae Tigurinae de rebus potissimum ad Ecclesiae Anglicanae Reformationem pertinentibus. Cantabrigiae. 1848. P. III. P. 390 (источник указан Μ. В Дмитриевым).
311
Лазарев В. Н. Об одной новгородской иконе и ереси антитринитариев // Лазарев В. Н. Русская средневековая живопись. М., 1970. С. 291.
312
ЧОИДР. М., 1847. № 3. С. 1.
313
Лурье Я. С. Судьбы беллетристики в XVI в. // Истоки русской беллетристики. Л., 1970. С. 387—449.
314
Истины показание к вопросившим о новом учении. Казань, 1863. С. 49.
315
См.: Приложение к книге. С. 308.
316
Там же.
317
Там же.
318
Там же. С. 309
319
Там же. С. 307
320
Там же.
321
Там же.
322
Ср.: Матф., 10, 27 — «проповедите на кровех»; ср.: Пр. Сол., 1, 20 — мПремудрость во исходех (место для выхода) в стогнах (уличных площадях) же дерзновение водит».
323
Ср.: Пс., 150, 3 — «Хвалите Его в гласе трубнем».
324
Там же.
325
Там же.
326
Буквальная, хотя и сокращенная цитата из Деяний апостолов, 2, 17.
327
Там же. С. 308.
328
Там же.
329
Там же. С. 309, 310
330
Там же. С. 309
331
Мерило праведное по рукописи XIV века (Издание фототипическое). М., 1961. Л. 63. об. — 64 об.
332
Поверх «тивуну» надписано «волостелю моему».
333
Там же. Л. 64—64 об.
334
Памятники древнерусского канонического права // Русская Историческая библиотека. СПб., 1908. Т. 6. Ст. 150—158.
335
Клибанов А. И. Реформационные движения в России… Гл. 1: Трифоновский сборник. С. 13—34.
336
Казакова Η. Α., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения на Руси. М.; Л., 1955. Источники. С. 237—238.
337
Архангельский А. С. Творения отцов церкви в древнерусской письменности. Казань, 1890. Т. IV. С. 28.
338
Ср.: животные «ни отричаются естественному хотению» и «Сего ради бессловесное ни хвалитися ни хулят, а человек и хвалится и хулится» (Иоанн Дамаскин по рукописи Кирилло–Белозерского собрания №21/1098. Л. 248. Отдел рукописей ГПБ им. Салтыкова–Щедрина). В том же сборнике содержится и «Лаодикийское послание» Федора Курицына.
339
Кон И. С. Социология личности. М., 1967. С. 193.
340
Костомаров Н. Исторические монографии и исследования. СПб., 1886. Т. 8. С. 404—405.
341
Востоков А. Описание русских и словенских рукописей Румянцевского музеума. СПб., 1842. С. 227 (№ 181); этот учительный сборник — «Златоуст», исторически предшествующий Измарагду.
342
Костомаров Н. Исторические монографии… С. 405—406.
343
Отдел рукописей Гос. библиотеки им. Μ. Е. Салтыкова–Щедрина в Ленинграде. Соловецкое собрание № 919/1029. Л. 41; ср. с текстами о самовластии в «Диоптре» (Прохоров Г. М. «Диоптра» Филиппа Пустынника» — «Душезри- тельное зерцало» // Русская и грузинская средневековая литературы. Л., 1979. С. 143—166).
344
Ермолай–Еразм. Слово о любви и правде. См. Приложение к книге. С. 319—330.
345
Мерило праведное. М., 1961. Л. 29.
346
Казакова Η. Α., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения… Источники. С. 265.
347
Лурье Я. С. Идеологическая борьба в русской публицистике конца XV — начала XVI века. М.; Л., 1960. С. 176.
348
Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка. СПб., 1903. Т. 3. Ст. 505.
349
Лурье Я. С. Перевод Лаодикийского послания // Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века. М., 1982. С. 539.
350
Там же. С. 676.
351
См. нашу публикацию «Пермские глоссы» и комментарии к ней (Казакова Η. Α., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения. С. 280—299).
352
Там же. С. 281.
353
Лихачев Д. С. Эпоха решительного подъема общественного значения литературы // Памятники литературы Древней Руси. С. 17.
354
Алпатов Μ. В. Памятник древнерусской живописи конца XV века. Икона–Апо- калипсис Успенского собора Московского Кремля. М., 1964. С. 119.
355
Там же. С. 31.
356
Щепкина Μ. В. Изображение русских исторических лиц в шитье XV в. М., 1954. С. 20.
357
Зимин А. А. Россия на рубеже XV-XVI столетий. М., 1982. С. 215.
358
Алпатов М. В. Памятник… С. 33.
359
Там же.
360
Клибанов А. И. Реформационные движения в России… С. 81.
361
Написание о грамоте. Опыт исследования просветительски–реформационного памятника конца XV — половины XVI в. // ВИРА. М., 1955. Вып. 3. С. 108.
362
Там же. С. 108.
363
Там же. С. 108.
364
Ермолай–Еразм. Слово преболшее… //Библиографические материалы, собранные Андреем Поповым. ЧОИДР. VIII. М., 1880. Τ. IV. С. 1—2.
365
Грек Максим. Соч. Казань, 1859. Ч. 1. С. 541—545.
366
Написание о грамоте… С. 112.
367
Там же. С. 113.
368
Там же. С. 114.
369
Там же. С. 115.
370
Там же. С. 116.
371
Там же. С. 117.
372
Соболевский А. И. Переводная литература Московской Руси XIV—ΧνΠ веков. СПб., 1903. С. 408.
373
Тексты. С.
374
Тексты. С.
375
Вопросы истории религии и атеизма. М., 1955. Вып. 3. С. 325—379.
376
Сборник № 1289 Новгородско–Софийского собрания Отдела рукописей библиотеки им. Μ. Е. Салтыкова–Щедрина в Ленинграде. Л. 388 и след.
377
Ермолай–Еразм. Слово преболшее… //Библиографические материалы, собранные Андреем Поповым. VIII. ЧОИДР. М., 1880. Τ. IV. С. 67.
378
Там же.
379
Там же.
380
Ермолай–Еразм. Слово о Божии сотворении тричастнем // Библиографические материалы, собранные Андреем Поповым. VIII. ЧОИДР. С. 67.
381
Там же.
382
Буланин Д. М. Комментарии к «Тайная Тайных» // Памятники литературы Древней Руси. С. 753.
383
Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка. СПб., 1895. Т. 2. Стлб. 1582.
384
Иосиф, игумен Волоцкий. Просветитель. Казань, 1857. С. 115.
385
Моисеева Г. Η. Валаамская беседа — памятник русской публицистики середины XVI века. М.; Л., 1958. С. 174—175.
386
Там же. С. 15.
387
Там же. С. 167.
388
Послание многословное. Сочинение инока Зиновия. М., 1880. С. 145.
389
Клибанов А. И. Реформационные движения в России… С. 271.
390
Послание многословное… С. 284.
391
Отенский Зиновий. Истины показание к вопросившим о новом учении. Казань, 1863. С. 48.
392
Ответ царя Ивана Васильевича Грозного Яну Роките // ЧОИДР. М., 1878. Т. 2. Слова 3–е, 7–е, 11–е.
393
Первое послание Грозного // Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Л., 1979. С. 39.
394
Послание Ивана IV Сигизмунду II Августу // Послания Ивана Грозного. М.; Л., 1951. С. 243.
395
Там же. С. 244.
396
Клибанов А. И. Реформационные движения в России… С. 337.
397
См.: Вновь открытые полемические сочинения XVII века против еретиков. СПб., 1907. С. 109–177.
398
Клибанов А. И. Русские реформационные движения первой трети XVII века // 1982. Р. 203.
399
Румянцева В. С. Народное антицерковное движение в России в XVII веке. Мм 1986. С. 55.
400
Цветаев Дм. Протестантство и протестанты в России до эпохи преобразований. М., 1890. С. 591.
401
Прение Лаврентия Зизания с игуменом Илиею // Летописи русской литературы и древности. М., 1859. Т. 2. С. 96—97.
402
Адрианова–Леретц В. П. Русская демократическая сатира XVII века. М., 1977. С. 213.
403
Сочинения И. Пересветова. М.; Л., 1956. С. 339.
404
Отличия «Сказания» от «Большой челобитной» приводятся по кн.: Зимин А. А. Россия на рубеже XV-XVI столетий. С. 335—339.
405
Сочинения И. Пересветова. С. 339.
406
Там же. Тексты. С. 347.
407
Там же. С. 181.
408
Сказание о Петре, воеводе Волосском // Сочинения И. Пересветова. С. 340.
409
Синицына Н. В. Максим Грек в России. М., 1977. С. 1.
410
Иконников В. С. Максим Грек и его время. Киев, 1915. С. 575.
411
Там же. С. 573—580.
412
Синицына Н. В. Максим Грек… С. 62.
413
Громов Μ. Н. Максим Грек. М., 1983. С. 32.
414
Грек Максим. Соч. Казань, 1860. Ч. 2. С. 465.
415
Там же. С. 247.
416
Анджело Полициано приветствует Якопо Антикварио // Соч. итальянских гуманистов эпохи Возрождения (XV век). М., 1985. С. 238.
417
Иконников В. С. Максим Грек… С. 122.
418
Грек Максим. Соч. Ч. 1. С. 27.
419
Там же. С. 31.
420
Там же. С. 30—31.
421
Зимин А. А. Доктор Николай Булев — публицист и ученый медик // Исследования и материалы по древнерусской литературе. М., 1961. С. 85.
422
Там же. С. 85—86.
423
Грек Максим. Соч. Ч. 1. С. 231–232.
424
Повесть о болезни и смерти Василия III // Памятники литературы Древней Руси. Середина XVI века. М., 1985. С. 34.
425
Лурье Я. С. Судьба беллетристики в XVI веке // Истоки русской беллетристики. Л., 1970. С. 436.
426
Памятники литературы Древней Руси. Середина XVI века. С. 570.
427
Грек Максим. Соч. Ч. 2. С. 241.
428
Там же. С. 236.
429
Грек Максим — Федору Карпову // Грек Максим. Соч. Ч. 2. С. 347.
430
Там же. С. 352.
431
Там же. С. 358–359.
432
Там же. С. 359.
433
Там же. С. 360.
434
Там же. С. 362.
435
Там же. С. 361.
436
Там же.
437
Там же. С. 371.
438
Там же. С. 371—372.
439
Там же. С. 375.
440
Там же. С. 324.
441
Там же.
442
Там же. С. 323.
443
Синицына Н. В. Максим Грек. С. 83.
444
Грек Максим. Соч. Ч. 2. С. 165.
445
Громов Μ. Н. Максим Грек. Приложение. С. 179.
446
Сочинения Максима Грека в русском переводе. Сергиев–Посад, 1910. С. 104—105.
447
Цитирую по кн.: Прохоров Г. М. «Диоптра» Филиппа Пустынника. С. 158.
448
Пушкин А. С. История села Горюхина // Пушкин А. С. Поли. собр. соч. М.; Л., 1950. Т. 6. С. 180.
449
Синицына Н. В. Максим Грек… С. 191.
450
Прохоров Г. М. «Диоптра» Филиппа Пустынника… С. 143—166.
451
Безобразова М. Заметка о Диоптре // Журнал Министерства народного просвещения. СПб., 1893. № 11.
452
Соколов М. В. Психологические воззрения в Древней Руси // Очерки по истории русской психологии. М., 1957.
453
Прохоров Г. М. «Диоптра» Филиппа Пустынника… С. 151.
454
Грек Максим. Соч. 4. 1. С. 62.
455
Там же. С. 63.
456
Там же. С. 75.
457
Там же. С. 77.
458
Там же. С. 78.
459
Ройное Т. Наука в России XI-XVII вв. М.; Л., 1940. С. 133—134.
460
Там же. С. 220.
461
Там же. С. 219.
462
Псковские летописи. М., 1941. Т. 1. С. 13.
463
Кузаков В. К. Очерки развития естественнонаучных и технических представлений на Руси в Χ—XVII вв. М., 1976. С. 71.
464
Там же.
465
Там же. С. 72.
466
Казанская история. М.; Л., 1954. С. 130.
467
Кузаков В. К. Очерки… С. 105.
468
Грек Максим. Соч. 4. 1. С. 429.
469
«Книга Рафли заслуживает внимания исследователей как памятник, очень широко очерчивающий круг жизненных интересов человека XVI века… Особое значение ей придает существование русского автора — составителя, отличавшегося исключительной для своего времени эрудицией и разнообразием интересов. Он был известен… и при дворе Ивана Грозного». В круг его интересов «входили античная мифология, естественные науки и тайные знания, элементы самостоятельного художественного творчества рисуют его как яркую и своеобразную фигуру, не чуждую тенденций Ренессанса» (Турилов Α. Α., Чернецов А. В. Отреченная книга Рафли// ТОДРЛ. Л., 1985. Т. 50. С. 287).
470
Кузаков В. К. Очерки… С. 105.
471
Карпов Федор. Послание Максиму Греку о третьей книге Ездры // Памятники литературы Древней Руси. Конец XV — первая половина XVI века. С. 502.
472
Зимин А. А. Россия на пороге Нового времени. М., 1972. С. 346.
473
В полемике между Максимом Греком и Николаем Булевым присутствует вопрос о «нерожденности» и «безначальности» Бога. Это был вопрос, вышедший за рамки их личной полемики. Федор Карпов в послании Максиму Г^реку сообщает о своей беседе со священником Никольской церкви в Москве Стефаном, недоумевавшим по поводу слов Максима Грека: «Како пишет: Ниже от себе, ниже от инаго бытие имущаго?» Карпов упоминает в этом послании встреченного им «Власиа Толмача*4, уклонившегося от ответа на вопрос, смутивший Стефана. Но и сам Карпов, передавая разговоры со Стефаном и Власием, резервирует собственное отношение к вопросу, столь острому и кардинальному (см.: Послание Федора Карпова старцу Максиму Святогорскому// Памятники литературы Древней Руси. Конец XV — первая половина XVI века. М., 1984. с. 496–498).
474
Райнов Т. Наука в России… С. 338.
475
Памятники истории старообрядчества XVn в. // РИБ. Т. XXXIX. Л., 1927. Стлб. 887 (далее — Памятники).
476
Памятники. Стлб. 581—582.
477
Там же. Стлб. 582.
478
Там же. Стлб. 583.
479
Там же. Стлб. 582.
480
«Диоптра».
481
Иванов Федор. Послание из Пустозерска к сыну Максиму // Субботин Н. Материалы для истории раскола за первое время его существования… М., 1881. Т. VI. Ст. 124.
482
Памятники. Стлб. 582.
483
Там же. стлб. 585.
484
Там же. Стлб. 288 — 289.
485
Посошков И. Т. Зеркало очевидное. Казань, 1905. Вып. II С. 145.
486
Тихонравов Н. С. Московские вольнодумцы начала XVIII века и Стефан Яворский // Тихонравов Н. С. Соч. М., 1898. Т. 2. С. 289.
487
Дело об Анастасии Зиме и ее последователях // ЦГАДА. Ф. 371. № 925; дело о князе Ефиме Мещерском… Ф. 371. № 93.
488
ЦГАДА. Ф. 371. On. 1. Д. 93. Л. 18—18 об.
489
Посошков И. Т. Зеркало очевидное (оно включает трактат «Об иконоборцах». — А X.). Вып. 2. С. 284.
490
Посошков И. Т. Завещание отеческое… СПб., 1893. С. 284.
491
Ройное Т. Наука в России… С. 437.
492
История естествознания в России. М., 1957. Т. 1.4. 1. С. 301.
493
Послание Федора Карпова митрополиту Даниилу // Памятники литературы Древней Руси. Конец XV — первая половина XVI века. Μ., 1984. С. 504—518.
494
Там же. С. 506. Для Карпова это высказывание характерно. Он отчетливо сознавал одиозность своих идей в современном ему обществе: «Философское писание нас учит, боле нас сам веси, — обращался Карпов к Максиму Греку, — не вся, глаголют, творим, елико можем, ниже всему верим, елико слышим» — и совсем, как в «Послании» Даниилу: «ниже вся глаголем, елико познаем». Послание Федора Карпова Максиму Греку // Памятники литературы Древней Руси. С. 498.
495
Послание Федора Карпова митрополиту Даниилу. С. 506.
496
Там же. С. 512.
497
Там же. С. 510, 512.
498
Этика Аристотеля. СПб., 1908. Кн. X, 10 (далее — Аристотель. Этика).
499
Аристотель. Политика. СПб,. 1911. Кн. V, 1.
500
Послание Федора Карпова митрополиту Даниилу. С. 512.
501
Там же. С. 510—512.
502
Там же. С. 512.
503
Аристотель. Этика, X, 10.
504
Там же.
505
Там же.
506
Послание Федора Карпова митрополиту Даниилу. С. 508.
507
Там же.
508
Там же. С. 510.
509
Там же. С. 514.
510
Там же. «Гражаньство» — понятие, которым Карпов пользуется неизменно, отличая его от «царства» и «владычества», но не противопоставляя его, а, напротив, согласуя «общества добру», «делу опщему человеческому», — это все и аристотелевские понятия, и карповские!
511
Там же. С. 510.
512
Там же. С. 512.
513
Аристотель. Этика, V, 14.
514
Послание Федора Карпова митрополиту Даниилу. С. 510.
515
Аристотель. Этика, IV, 1143–а, цит. по кн.: Кечекьян С. Ф. Учение Аристотеля о государстве и праве. Μ.; Л., 1947. С. 96.
516
Послание Федора Карпова митрополиту Даниилу. С. 516.
517
Аристотель. Политика, V, 9, 4.
518
Там же. V, 9, 6.
519
Там же. V, 9, 8.
520
Послание Федора Карпова митрополиту Даниилу. С. 514—516.
521
Там же. С. 514.
522
Ржига В. Ф. Боярин–западник XVI века (Ф. И. Карпов) // Учен. зап. Ин–та истории РАНИОН. Μ., 1929. Τ. IV. С. 47.
523
«Критерием для определения правильных форм государственного строя Аристотель признает способность формы правления служить делу общественнбй пользы. Если правители руководятся общественной пользой, то, согласно Аристотелю, такие формы государственного устроения независимо от того, правит ли один, или немногие, или большинство, — формы правильные, а те формы, при которых правящие имеют в виду личные интересы — или одного лица, или немногих, или большинства, — представляют формы, отклоняющиеся от нормальных» (Асмус В. Ф. История античной философии. М., 1965, С. 313).
524
Послание Федора Карпова митрополиту Даниилу. С. 516.
525
Там же.
526
Зимин А. А. Россия на пороге Нового времени. М., 1972. С. 348—349.
527
Послание Федора Карпова митрополиту Даниилу. С. 512.
528
Там же. С. 514.
529
Буланин Д. М. Комментарий к сочинениям Федора Карпова // Памятники литературы Древней Руси. С. 748.
530
Послание Федора Карпова митрополиту Даниилу. С. 514.
531
Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка. СПб., 1893. Т. 1. Стлб. 972—976; 1903. Т. 3 Стлб. 1460—1465.
532
Яцимирский А. И. Библиографический обзор апокрифов в южнославянской и русской письменности. Пг., 1921. Вып. 1. С. III.
533
Зимин А. А. И. С. Пересветов и его современники. М., 1958. С. 415.
534
Сочинения И. Пересветова. М.; JI., 1956. С. 164 (далее — Сочинения Пересветова).
535
Хождение за три моря Афанасия Никитина. М.; Л., 1948. С. 25 (перевод на с. 68).
536
Сочинения Пересветова. С. 159.
537
ПСРЛ. СПб., 1897. Τ. IX. С. 8.
538
Ржига В. Ф. И. С. Пересветов — публицист XVI века. М., 1908. С. 10.
539
Сочинения Пересветова. С. 185.
540
Зимин А. А. И. С. Пересветов и его современники. С. 272.
541
Д. С. Лихачеву принадлежит сопоставление челобитных Пересветова даже с «Утопией» Томаса Мора, что приводит исследователя к выводу о большей радикальности некоторых взглядов Пересветова по сравнению с великим английским утопистом (вопрос о рабстве), причем предложения Пересветова «гораздо менее детализированы, чем предложения Томаса Мора» СЛихачев Д. С. Развитие русской литературы Χ—XVII веков. Л., 1973. С. 128).
542
Сочинения Пересветова. С. 134, 147.
543
Слово Мефодия Патарского // Памятники отреченной русской литературы. М., 1863. Т. П. С. 250.
544
Зимин А. А. И. С. Пересветов и его сочинения // Сочинения Пересветова. С. 25.
545
Сочинения Пересветова. С. 137.
546
Там же. С. 138.
547
Там же. С. 148.
548
Там же.
549
Вопросы Иоанна Богослова Господу на горе Фаворской // Памятники отреченной русской литературы. Τ. II. С. 182.
550
Там же. С. 183.
551
Зимин А. А. И. С. Пересветов и его современники. С. 455.
552
Черепнин Л. В. Русь. Спорные вопросы истории феодальной земельной собственности в IX-XV вв. // Новосильцев А. П., Пашуто В. П., Черепнин Л. В. Пути развития феодализма. М., 1972. С. 251.
553
Сочинения Пересветова. С. 150.
554
Там же. С. 149.
555
Там же. С. 151.
556
Там же. С. 181.
557
Зимин А. А. Холопы на Руси (С древнейших времен до конца XV в.). М., 1973. С. 375.
558
Сочинения Пересветова. С. 157.
559
Там же. С. 182.
560
Государственная публичная библиотека им. Μ. Е. Салтыкова–Щедрина. Отдел рукописей. Рукопись 1.3. Книга пророчеств Ветхого Завета (конца XV в.). Л. 188–188 об.
561
Уинстенли Дж. Избр. памфлеты. М.; Л., 1950. С. 81.
562
Сочинения Пересветова. С. 177.
563
Там же. С. 176; отметим текстуальную близость «Вопросам Иоанна Богослова…».
564
Там же. С. 168.
565
Там же. С. 169.
566
Там же.
567
Там же. С. 180—181.
568
Там же. С. 151.
569
Там же. С. 181.
570
Греков Б. Д. Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII века. М., 1954. Т. П. С. 221.
571
Повесть о Дракуле. М.; Л., 1964. С. 57.
572
Там же. С. 118.
573
Сочинения Пересветова. С. 181.
574
Там же. С. 157.
575
Там же. С. 153.
576
Черепнин Л. В. Русские феодальные архивы XIV-XV вв. М.; Л., 1951. Ч. 2. С. 310—312.
577
Сочинения Пересветова. С. 148.
578
Там же. С. 149.
579
Там же. С. 150.
580
Там же. С. 155.
581
Там же. С. 169.
582
Там же. С. 165.
583
Там же. С. 177.
584
Там же. С. 172.
585
Там же. С. 156, 158, 159, 175 и др.
586
Там же. С. 182.
587
Клибанов А. И. Пермские глоссы // Казакова Η. Α., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения на Руси XIV — начала XVI века. М.; Л., 1955. С. 297.
588
Там же. С. 299.
589
Цитируем «Гамлета» по переводу Б. Л. Пастернака (Шекспир В. Трагедии, сонеты. М., 1968); ср.: «Сердце есть то, что есть я, и не только в это мгновение, но я вообще, мой характер. В этом случае под формой чувства в качестве всеобщего подразумеваются принципы моего бытия, устойчивый тип моего поведения» (Гегель. Философия религии. М., 1976. Т. 1. С. 307). Гуманистические принципы сочинений Пересветова привлекли внимание и современного итальянского историка А. Данти. Он отозвался обширной статьей на монографию А. А. Зимина «И. С. Пересветов и его современники». А. Данти отдал должное и богатству фактического материала, привлеченного А. А. Зиминым, и тщательности источниковедческого анализа, и обоснованности основных выводов, к которым приходит А. А. Зимин в характеристике Пересветова как публициста. А. Данти во всяком случае не исключает возможность говорить о Пересветове как о «гуманисте» или же «своего рода гуманисте», и в устах итальянского историка, разумеется, это звучит весомо. Отметив, что статья А. Данти является одной из наиболее содержательных работ современных представителей западноевропейской исторической науки о Пересветове, чуждой предвзятостей, написанной в духе подлинного уважения к истории русской общественной мысли и культуры. Однако в исследование А. Данти вкралось недоразумение, а именно: утверждение, что, якобы, по мнению А. А. Зимина, Пересветов являлся еретиком. В действительности ни А. А. Зимин, ни другие отечественные исследователи, обращавшиеся к изучению творческого наследия Пересветова, не шли дальше указаний на отдельные точки сближения между идеями Пересветова и современного ему еретика Башкина. Не вступая в обсуждение параллелей между идеями Пересветова, а с другой стороны, Маккиавелли, Бодена, Моджевского (это вызывает сомнение у А. Данти), отметим, что итальянский коллега называет И. С. Пересветова «одной из самых важных и интересных личностей в истории русской культуры».
590
Сочинения Пересветова. С. 151.
591
Там же. С. 154.
592
В соавторстве с В. И. Корецким.
593
Калугин Ф. Зиновий, инок Отенский и его богословско–полемические и церковно–учительные произведения. СПб., 1894. С. 84.
594
Краткое упоминание о нем имеется в капитальном труде Н. П. Лихачева о дьяках XVI в.: Лихачев Н. П. Разрядные дьяки XVI века. СПб., 188. С. 284.
595
ПСРЛ. СПб., 1853. Т. VI. С. 288.
596
Государственный архив России XVI столетия. М., 1977. Вып. И. С. 286—287.
597
ДАИ. СПб., 1846. Т. 1. С. 22—23; см.: Клибанов А. И. Реформационные движения в России в XIV — первой половине XVI в. М., 1960. С. 254—256.
598
ПСРЛ. Т. VI. С. 288.
599
Там же; см. также: Носов Н. Б. Очерки по истории местного управления Русского государства первой половины XVI века. М.; Л., 1957. С. 219—220.
600
ПСРЛ. Т. VI. С. 289.
601
Там же. С. 293.
602
Там же. С. 294.
603
Смирнов И. И. Очерки политической истории Русского государства 30—50–х годов XVI века. М.; Л., 1958. С. 45—50.
604
ПСРЛ. Τ. VI. С. 299.
605
ЦГАДА. Ф. Поместный приказ, писцовая книга по Новгороду, № 707. Л. 1—21.
606
Там же. Л. 28—53 об.
607
Там же. Л. 30 об.
608
Ключевский В. О. Соч. М., 1959. Т. 8. С. 215.
609
ПСРЛ. Τ. VI. С. 294—295; см.: Носов Η. Е. Очерки… С. 221—222. Примеч. 39.
610
ДАИ. Т. 1. С. 31; Послание Феодосия написано между 10—28 января 1535 г. (ПСРЛ. Τ. VI. С. 295).
611
ДАИ. Т. 1. С. 31.
612
ПСРЛ. Τ. VI. С. 32.
613
Новгородские писцовые книги. СПб., 1886. Τ. IV. Стлб. 385; Самоквасов Д. Я. Архивный материал. М., 1909. Τ. И. С. 376, 384, 386, 387.
614
ЦГАДА. Ф. Новгородская приказная изба. Стлб. 42743; Новгородские писцовые книги. Т. IV. Стлб. 529—530.
615
ЦГАДА. Ф. Поместный приказ, писцовая книга по Новгороду. № 707. Л. 21—21 об.
616
ПСРЛ. СПб., 1841. Τ. III. С. 150.
617
Следует, правда, учитывать, что собеседники и корреспонденты Зиновия, ответу которым посвящены его основные произведения, были люди простые, и Зиновий не мог с этим не считаться.
618
Эта литературная манера, по–видимому, явилась развитием традиций псковских писцов XIV в.
619
Мацек Й. Табор в гуситском революционном движении. М., 1956. Т. 1. С. 204–206, 209.
620
Памятники старинной русской литературы, издаваемые графом Григорием Кушелевым–Безбородко. СПб., 1862. Вып. 4. С. 213.
621
Клибанов А. И. Реформационные движения… С. 240, 245.
622
ПСРЛ. СПб., 1856. Τ. VII. С. 253.
623
Приложение к книге. С. 319—330.
624
Калугин Ф. Зиновий, инок Отенский. Прилож. С. 19—20.
625
Зимин А. А. И. С. Пересветов и его современники. С. 400.
626
Клибанов А. И. Реформационные движения.. ГС. 25.
627
Калугин Ф. Зиновий, инок Отенский… Прилож. С. 20.
628
Там же.
629
Там же. С. 21.
630
Там же. С. 22.
631
Казакова Η. Α., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения…
632
Там же.
633
Там же.
634
Слово о Божием сотворении тричастием //ЧОИДР. М., 1880. Кн. IV. С. 67.
635
ГБЛ. Собр. Румянцева. № 27. Л. 226 об.
636
ГБЛ. Собр. Румянцева. № 27. Л. 226 об.
637
Стоглав. СПб., 1908. Стлб. 305—306.
638
РИБ. Τ. VI. Стлб. 307—308.
639
Там же. Стлб. 308.
640
Сочинения Пересветова. С. 153.
641
Зимин А. А. И. С. Пересветов и его современники. С. 6369.
642
Истины показание к вопросившим о новом учении. Казань, 1863. С. 25.
643
Грек Максим. Соч. Казань, 1860. Ч. II. С. 199.
644
Там же. с. 210.
645
Там же. с. 348—349.
646
Казакова Η. Α., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения… Прилож. С. 493. Если даже близость сопоставляемых текстов объясняется общностью источника, к которому обратились Иосиф Волоцкий и Зиновий Отенский, это ничего не убавляет в характеристике Зиновия Отенского.
647
Грек Максим. Соч. 4. И. С. 184
648
Тиц А. А. Русское каменное зодчество XVII в. М., 1966.
649
Подобедова О. И. Миниатюры русских исторических рукописей. М., 1965.
650
Там же. С. 215.
651
Казакова Н. А. Западная Европа в русской письменности XV-XVI вв. Л., 1980. С. 237.
652
Казакова Η. Α., Катушкина Л. Г. Русский перевод XVI века первого известия о путешествии Магеллана //ТОДРЛ. М.; Л., 1968. Τ. XXIII. С. 227—252.
653
Там же. С. 235.
654
Клибанов А. И. Народная социальная утопия в России. Период феодализма. М., 1977. С. 9—34.
655
Цвейг С. Подвиг Магеллана. Киев, 1956. С. 234.
656
Алексеев Μ. П. Московский подьячий Я. Полушкин и итало–испанский гуманист Педро Мартир // Алексеев Μ. П. Сравнительное литературоведение. Л., 1983. С. 49—57.
657
Описанию открытий Колумба посвящено сочинение Педро Мартира, увидевшее свет в 1530 г., коща автора уже не было в живых.
658
«Гадир» ошибочно назван Максимом Греком «Гибралтаром». В действительности «Гадир» это «Кадис» в Испании (см. Алексеев M. П. Русская культура и романский мир. С. 18).
659
Грек Максим. Соч. Казань, 1897. Ч. 3. С. 36—37.
660
Моишн В. О периодизации русско–южнославянских литературных связей Χ—XV вв. // ТОДРЛ. Μ.; Л., 1963. Τ. XIX. С. 28.
661
Дуйчев И. Центры византийско–славянского общения и сотрудничества // ТОДРЛ. Τ. XIX. С. 108.
662
Там же.
663
Τворогов О. В. Древнерусские хронографы. Л., 1975. С. 231.
664
Тихонравов Н. С. Соч. Μ., 1898. Т. 1. С. 105.
665
Тихонравов Н. С. Указ. соч. С. 105—106.
666
Платонов С. Ф. Древнерусские сказания и повести о смутном времени ХУП века как исторический источник. СПб., 1913. С. 14—15.
667
Платонов С. Ф. Очерки по истории смуты в Московском государстве XVI-XVII вв. Μ., 1937. С. 431.
668
Клибанов А. И. Реформационные движения в России XIV — первой половины XVI вв. Μ., 1960. Гл. Равенство народов и вер.
669
Смирнов И. И. Восстание Болотникова. 1606—1607. Л., 1951. С. 493.
670
Новосельцев А. П., Пашуто В. Т., Черепнин Л. В. Пути развития феодализма. Μ., 1972. С. 251.
671
Смирнов И. И. Восстание Болотникова. С. 106.
672
Там же. С. 107. «Невыносимые условия жизни приводили к тому, что именно холопы становились в авангарде всех крупнейших социальных битв в стране» СЗимин А. А. Холопы на Руси. Μ., 1973. С. 375).
673
Смирнов И. И. Восстание Болотникова. С. 109.
674
Там же.
675
Там же. С. 108.
676
Сказание Авраамия Палицына. Μ.; Л., 1955. С. 120. Каждое новое исследование по отечественной истории начала XVII в. приносит новые свидетельства достоверности фактических сведений, содержащихся в «Сказании». См.: Панеях Β. Μ. Холопство в XVI — начале XVII в. Л., 1975. С. 154, 157, 202—203, 209.
677
Корецкий В. И. Формирование крепостного права и первая крестьянская война в России. Μ., 1975. С. 201.
678
Сказание… С. 120.
679
Там же. С. 124. Кощунственные по отношению к православию действия интервентов–католиков не подлежат никакому сомнению. В то же время руководители интервентов отдавали себе отчет, что акты святотатства могут обернуться против них самих, вызвав взрыв возмущения в среде православного населения. Они предпринимали меры, чтобы обуздать произвол своих подчиненных, у которых католический фанатизм разыгрывался тем больше, чем щедрее «вознаграждался» грабежом церковных богатств и откровенным мародерством. Так, поляк Блинский, выстреливший в икону Богородицы, висевшую на одной из московских стен, был казнен, а руки его были пригвождены под иконой. В «Новой повести» содержится указание на этот факт, и он правильно оценивается С. Ф. Платоновым как тактический прием, смысл которого не в религиозной толерантности интервентов, а в их боязни, что фанатические эксцессы могут привести к последствиям, обратным целям, которые преследуют интервенты (см.: Платонов С. Ф. Древнерусские сказания и повести о смутном времени XVII века как исторический источник. СПб., 1913. С. 124—125.).
680
Сказание… С. 120.
681
Послание дворянина к дворянину (см.: Смирнов И. И. Восстание Болотникова. Прилож. III. С. 542).
682
Сказание… С. 125.
683
Там же; ср.: Сочинения И. Пересветова. М.; Л., 1956. С. 150.
684
Там же. С. 125.
685
Временник Ивана Тимофеева. С. 335.
686
Там же. С. 356—357.
687
Полосин И. И. Иван Тимофеев — русский мыслитель, историк и дьяк ХУЛ в. // Полосин И. И. Социально–политическая история России XVI — начала ХУЛ в. М., 1963. С. 263—352.
688
Там же. С. 312.
689
Там же. С. 321.
690
Временник… С. 110.
691
Временник… С. 120.
692
Сказание о новоявившейся ереси: Источники по истории новгородско–москов- ской ереси // Казакова Η. Α., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения на Руси XIV — начала XVI в. М.; Л., 1955. С. 469.
693
См.: Казакова Η. Α., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения… С. 461—466.
694
Лодокшин С. А. Реформация и общественная мысль Белоруссии и Литвы (вторая половина XVI — начало XVII в.). Минск, 1970. С. 27—28.
695
См.: Дмитриев М. В. Православие и реформация. Μ., 1990. С. 56.
696
Там же. С. 57.
697
Клибанов А. И. Народная социальная утопия в России. Период феодализма. М., 1977. С. 67.
698
Хворостинин И. А…. К родителям о воспитании чад // Вновь открытые полемические сочинения XVII века против еретиков. СПб., 1907. С. 34.
699
Описание рукописей Соловецкого монастыря… Казань, 1981. Ч. I. С. 526—527.
700
На иконоборцы и на вся злыя ереси // Вновь открытые полемические сочинения XVII века против еретиков. С. 119.
701
На иконоборцы… С. 119.
702
См.: Архив Юго–Западной России. Киев. 1914. Ч. I. Т. 8. Вып. 1. С. 59—123.
703
На иконоборцы… С. 137.
704
Там же.
705
Там же.
706
Там же. С. 157.
707
Там же. С. 169—171.
708
Там же. С. 144.
709
Там же. С. 143—144.
710
Там же. С. 143.
711
Там же. С. 155.
712
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 506.
713
Алексеев М. П. Явления 1уманизма в литературе и публицистике Древней Руси (XVI-XVn вв.). М., 1958. С. 21.
714
==================
715
==================
716
==================
717
==================
718
Дмитриева Р. П. Повесть о Петре и Февронии. Л., 1979. С. 117—118.
719
Там же. С. 105.
720
Беляева Н. П. Материалы к указателю переводных трудов А. М. Курбского. Древнерусская литература. Источниковедение. Л., 1984. С. 134.
721
Там же.
722
Иванов А. И. Литературное наследие Максима Грека. Л., 1969. С. 74.
723
Буланин Д. М. Переводы и послания Максима Грека. Л., 1984. С. 70.
724
Там же. С. 8.
725
Иванов А. И. Указ. соч., С. 6.
726
Буланин Д. М. Указ. соч., С. 70.
727
Иванов А. И. Указ. соч., С. 71, 189—190.
728
Срезневский И. Сведения и заметки о малоизвестных и неизвестных памятниках. СПб., 1976. С. 300.
729
Тихонравов Н. С. Слова и поучения, направленные против языческих верований и обрядов // Летописи русской литературы и древности. М., 1862. Τ. IV, Отд. III. С. 83 — 112.
730
См.: Творения Иоанна Златоуста в русском переводе. СПб., 1902. Том 8. Кн. 1.
731
Архангельский А. С. Творения отцов церкви в древнерусской письменности. Казань, 1890. Τ. IV. С. 69, 76, 228.
732
Памятники древнерусского канонического права. 4.1 // РИБ. СПб., 1908. Τ. VI. Стлб. 837 — 838; Прим., разд. «Указатели». Стлб. 66.
733
ТОДРЛ. Л., 1934. Т. 1. (Эта работа была написана А. Д. Седельниковым в 1921 г.).
734
Там же. С. 132.
735
Исторические записки. М., 1940. Т. 7. С. 41.
736
Там же. С. 37.
737
Архангельский А. С. Творения отцов церкви.:. С. 228.
738
Казакова Η. Α., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения XIV — начала XVI века. М.; JI., 1955. С. 35.
739
ГПБ. Соф. 1262. Л. 108 об.
740
Адрианова–Перетц В. П. К вопросу о круге чтения древнерусского читателя // ТОДРЛ. Л., 1974. Τ. XXVIII.
741
Там же. С. 9.
742
ПСРЛ. Τ. X. С. 192; Зап. АН. СПб., 1879. Т. 34. Прилож. 4. С. 147.
743
См.: Клибанов А. И. Реформационные движения в России в XIV — первой половине XVI в. М., 1960. Гл. 1. Трифоновский сборник. С. 13—34.
744
РИБ. СПб., 1908. Т. 6. Стлб. 835—846.
745
См.: ЛЗАК. В. 33. Л., 1926. С. 103—200.
746
Там же. С. 108.
747
ЧОИДР. 1880. Τ. IV. С. 1—124.
748
Сергею Федоровичу Платонову — ученики, друзья, почитатели. СПб., 1911 (далее — Сб. в честь С. Ф. Платонова). С. 555—561.
749
Ржига В. Ф. Литературная деятельность Ермолая–Еразма.
750
Там же. Примеч. С. 151.
751
ЧОИДР. Τ. IV. С. 76.
752
Мы воздерживаемся от публикации текста «Беседы», так как это маленькое сочинение не имеет сколько-нибудь заметного познавательного интереса ни в историческом, ни в литературном отношении.
753
Жмакин В. И. Митрополит Даниил и его сочинения. Μ., 1881. С. 62—69.
754
Ржига В. Φ. Литературная деятельность Ермолая–Еразма. С. 165.
755
Там же. С. 167.
756
Виппер Р. Ю. Иван Грозный. Ташкент, 1942. С. 46.
757
См.: История русской литературы. М.; Л., 1947. Т. И. Ч. 1. С. 486—487.
758
Книга Еразма о Святой Троице // ЧОИДР. Т. IV. С. 100—101
759
Ермолай–Еразм. Тропарь св. Виссариону // Соф. 1296. Л. 260—260 об. (см.: Ржига В. Ф. Литературная деятельность Ермолая–Еразма. Гл. XI).
760
Соф. 1296. Л. 198 06. — 199.
761
Соф. 1296. Л. 201 об. —202.
762
Книга Еразма о Святой Троице. С. 47.
763
Соф. 1296. Л. 198.
764
Благохотящим царем правителница и землемерие // ЛЗАК. В. 33. С. 194.
765
Соф. 1296. Л. 196—196 об.
766
Ермолай–Еразм. Слово о разсужении любви и правде и о побеждении вражде и лже // Соф. 1296. Л. 178—178 об.
767
Эту главу мы приводим в нашей публикации по рукописи XVII в.: ГПБ. Собр. Погодина. № 1558 (Л. 32 об.).
768
Ржига В. Ф. Литературная деятельность Ермолая–Еразма. С. 168.
769
Напечатаны в приложениях к кн. Казакова Η. Α., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения на Руси в XIV — начале XVI века. М.; Л., 1955. С. 309, 312, 315.
770
Казакова Η. Α., Лурье Я. С. Указ соч. С. 379.
771
Там же. С. 419.
772
Там же. С. 373.
773
Ржига В. Ф. Литературная деятельность Ермолая–Еразма. С. 118.
774
Там же. С. 194.
775
Сб. в честь С. Ф. Платонова. С. 563.
776
Там же: «всю Русию», «в Русии». — В «Правительнице» встречается и тождественное словоупотребление: «…во всех языцех кроме русийскаго языка, не вемы правоверствующа царя» (ЛЗАК. В. 33. С. 193).
777
Просветитель. Казань, 1903. С. 106.
778
См., например: Слово обличительно на агарянскую прелесть… Грек Максим. Соч. Казань, 1859–1860. С. 100, 101.
779
Истины показание… // Православный собеседник. 1863. Сентябрь. С. 210, 211.
780
См.: Третье слово // Жмакин В. И. Митрополит Даниил и его сочинения. Прилож. С. 8.
781
ЧОИДР. Т. IV. С. 94—95.
782
О принадлежности сочинения «Главы утешителные царем…» к тому или иному разделу ничего сказать нельзя, так как это сочинение, а с ним и весь сборник обрывается на заголовке десятой главы.
783
Ржига В. Ф. Литературная деятельность Ермолая–Еразма. С. 162.
784
Библиографические материалы, собранные Андреем Поповым. Книга Еразма о Святой Троице. // ЧОИДР. Т. IV. С. 30.
785
Иоанн, 3, 35.
786
Матф., 17, 5.
787
Иоанн, 3, 16.
788
Исход, 23, 20.
789
Иоанн, 15, 12—14.
790
Петра, 2, 21.
791
I Иоанна, 3, 16.
792
Матф. 10, 28.
793
I Иоанна, 4, 18.
794
Иоанн, 13, 34—35
795
Иоанн, 14, 21.
796
Иоанн 14, 31.
797
Иоанн, 15, 9—11.
798
Иоанн, 15, 11.
799
Иоанн, 15, 15.
800
I Тимоф., 6, 17.
801
Матф., 19, 24.
802
Иаков, 1, 9—13.
803
Иаков, 2, 5.
804
Иоанн, 16, 26—27.
805
Матф., 5, 44—45.
806
Лука, 23, 34.
807
Приписано на полях слева рукою того же писца.
808
Приписано на полях слева рукою того же писца.
809
Матф., 19, 17.
810
Матф., 19, 16–24.
811
Иаков, 5, 1—3.
812
Иоанн, 17, 20—21.
813
Иоанн, 17, 24—26.
814
I Иоанна, 2, 9.
815
I Иоанна, 3, 11–12.
816
I Иоанна, 3, 17—18.
817
Иаков, 2, 15—16.
818
I Иоанна, 4, 7—13.
819
I Иоанна, 4, 16.
820
I Иоанна, 4, 19.
821
I Иоанна, 4, 20—21.
822
I Иоанна, 5, 1—2.
823
Иоанн, 1, 12—13.
824
Рим., 8, 14.
825
I Иоанна, 5, 9—10.
826
I Иоанна, 2, 18.
827
На полях рукописи против этих слов: о суетной любви.
828
На полях рукописи против этих слов: о суетной любви.
829
I Иоанна, 2, 15—16.
830
II Иоанна, 1, 10 — 11.
831
Иаков, 4, 4.
832
Иаков, 5, 4 — 6.
833
Иуд., 1, 12.
834
В рукописи над строкой.
835
В рукописи над строкой.
836
Рим., 14,15.
837
Приписано на полях справа рукой того же писца.
838
Приписано на полях слева рукой того же писца.
839
Приписано на полях слева рукой того же писца.
840
Приписано на полях сверху рукой того же писца.
841
Приписано на полях сверху рукой того же писца.
842
Приписано на полях слева рукой того же писца.
843
Приписано на полях слева рукой того же писца.
844
В рукописи ко.
845
В рукописи ко.
846
Приписано на полях сверху рукой того же писца.
847
Приписано на полях сверху рукой того же писца.
848
Матф., 19, б.
849
I Кор., 13, 4–8.
850
I Кор., 13, 4–8.
851
В рукописи чти.
852
В рукописи чти.
853
Приписано на полях справа рукой того же писца.
854
Приписано на полях справа рукой того же писца.
855
Марк, 2, 18—20.
856
Иоанн, б, 51.
857
Иоанн, б, 56.
858
Матф., 7, 13—14.
859
Лука, 21, 3—4.
860
Лука, 12, 29—31.
861
Лука, 12, 20.
862
I Тимоф., 6, 7—10.
863
I Кор., 13, 1—3.
864
В рукописи: ему же честь — честь, ему же мзда — мзда; наверху знаки перестановки 1 и 2. Рим., XIII, 7.
865
В рукописи: ему же честь — честь, ему же мзда — мзда; наверху знаки перестановки 1 и 2. Рим., XIII, 7.
866
Рим., 13, 8.
867
Марк, 13, 31.
868
Иоанн, 13, 35.
869
Матф., 5, 7.
870
Иаков, 1, 23—25.
871
ΙΚορ., 11, 15.
872
На поле по вертикали: о иноцех.
873
В рукописи мнанастыревех.
874
В рукописи от мразу и от зною; наверху знаки перестановки 1 и 2.
875
В рукописи от мразу и от зною; наверху знаки перестановки 1 и 2.
876
На поле по вертикали: о иноцех.
877
Иоанн, 14, 30.
878
Против этих слов на поле: яко да.
879
Против этих слов на поле: яко да.
880
Иоанн, 8, 44.
881
Лука, 16, 13.
882
Рим., 8, 7.
883
Матф., 18, 4.
884
Филип, 2, 3.
885
В рукописи над этим словом та.
886
Лука, XVI, 15.
887
Матф., 19, 23.
888
Исайя, 15, 1—3.
889
Матф. 5, 44—45.
890
Иоанн, 5, 25.
891
II Тимоф. 2, 11—12.
892
I Сол., 4, 13–14.
893
I Сол., 4, 15.
894
Иоанн, 5, 25.
895
Матф., 2, 18.
896
Т. е. предварять правду.
897
Кор., 2, 9.
898
Исайя, 19, 15.
899
Матф., 6, 33.
900
В рукописи — воз.
901
Матф., 24, 35.
902
Голубев И. Ф. Собрание рукописных книг г. Калинина//ТОДРЛ. М.; Л., 1955. Т. XI. С. 442.
903
Петров П. Н. Книгохранилище Чудова монастыря // Памятники древней письменности. 1879. Вып. IV. С. 164.
904
Соболевский А. И. Переводная литература Московской Руси XIV-XVII веков. СПб., 1903. С. 196.
905
Русская историческая библиотека (далее — РИБ). СПб., 1915. Т. 31. Стб. 496.
906
Там же.
907
Грек Максим. Соч. Казань, 1859. Τ. I. С. 344, 346, 419, 420, 434.
908
Там же. Казань, 1862. Τ. III. С. 205–226.
909
РИБ. Т. 31. Стб. 156.
910
РИБ. Т. 31. Стб. 423.
911
Там же. Стб. 432.
912
Там же. Стб. 440.
913
Там же. Стб. 475.
914
Жизнь князя Андрея Михайловича Курбского в Литве и на Волыни. Киев, 1849. Τ. II. С. 308—31
915
Попов А. Обзор хронографов русской редакции. С. 82.
916
Сборник в честь Ю. А. Кулаковского. Киев, 1911. С. 16—17.
917
Библиографические записки. 1858. № 12. С. 358—366.
918
Жизнь князя Андрея Михайловича Курбского в Литве и на Волыни. Т. П. С. 303—312.
919
Архангельский А. С. Творения отцов церкви в древнерусской письменности. Казань, 1890. IV.
920
Библиографические записки. 1858. № 12. С. 363.
921
См.: Казакова Н. А. Вассиан Патрикеев и его сочинения. М. —Л., 1960. С. 327, 328.
922
Марк, 8, 34; Лука, 9, 23.
923
Кормчий.
924
Примечания к переводу принадлежат И. Денисову.
925
Джованни Франческо Пико делла Мирандола, граф Конкордийский.
926
Лодовико II Тицциони, граф Дечианский.
927
Иоанн Григоропул.
928
Но об этом достаточно сказано.
929
Он имеет в виду свое письмо к Николаю Тарсскому (см. № I).
930
Неизвестное лицо.
931
Баязид II, турецкий султан (1481—1512).
932
Предполагаем, что Михаил Триволис говорит о себе самом.
933
Георгий Мосх, сын Иоанна Мосха, преподавателя школы в Корфу.
934
Джованни Франческо делла Мирандола.
935
Гомер. Илиада, XVII, 514.
936
Предположительно Арсений Аристобул Апостол.
937
Anagyris foetida — деревцо с отвратительным запахом.
938
Захарий Каллерги, типограф в Венеции.
939
Франческо Росето.
940
По–видимому, намек на свое происхождение.
941
Pedacii Dioscoridis. De materia medica libri sex.
942
Пауло де Канальо, знатный венецианец.
943
Петр Кандида, монах религиозного ордена, основанного в Камалдоли близ Флоренции в 1012 г.
944
Иоанн Григоропул и Николай Власт.
945
Марк Музурус, в это время преподаватель греческого языка в Падуе.
946
Иоанн Григоропул и Николай Власт.
947
Иоахим I — патриарх Константинополя (1498—1502 и 1504—1505).
948
Св. Иоанн Евангелист, празднуется в православной церкви 8 мая.
949
Мануил Коринфский, великий ритор с 1505 по 1521.
950
Титул при константинопольской патриархии.
951
Коринф.
952
Нифонт II — патриарх Константинополя (1486—1489 и 1497—1498).
953
Мезы — жители Мезии (Валахии).
954
Нягое Басараб — правитель Валахии (1512—1521).
955
Четыре части утрени соответствуют четырем «стражам» (vigiliae) ночи. В состав утрени входят: 1. Шестопсалмие, 2. Чтение кафизмы (последовательности псалмов Давидовых) и Евангелия, 3. Канон и 4. Хвалитные псалмы со славословием и ектениями.
