Я собираюсь сделать не филологический доклад, а нечто вроде свидетельства экспоната, и это уже касается скорее толкинизма, чем Толкина. Я действительно, экспонат, потому что прочитала Толкина в 70–м году(в самом конце 70–го), когда его читали человека три. История была такая: Владимир Сергеевич Муравьев, работавший в библиотеке Иностранной литературы, совершенно ошалел от этой книги, стал искать отзывы, что там о ней пишут на Западе(еще не писали ничего, потому что бум этого ошибочного поклонения Толкину, поклонения не тому Толкину, который писал, еще был впереди), но мы тем не менее оказались здесь пионерами, потому что тут же он дал Кистяковскому, и Аверинцев прочитал, и такой покойный ныне замечательный молодой ученый, аспирант Аверинцева, Сережа Серов… в общем, человек пять прочитали эту книгу, и тоже ошалели.

Причем, тут же распались на две группы: мы с Серовым и Аверинцевым представляли одну группу, Муравьев с Кистяковским – другую. Мы стали немедленно спорить о том, что это такое: чистая схватка Добра и Зла, чрезвычайно любезная подростковому сознанию(не применительно к будущему: мы не думали, что книга будет так знаменита, но ясно, что это подростку свойственно:"я тебе в глаз – ты мне в глаз", и вот Добро побеждает Зло) или же это поразительная по своей силе, буквально перекликающаяся с писаниями католического мистика де Коссада, проповедь предания себя воле Божией и Промыслу (Промысел все решает, и чем меньше ты противишься, чем больше жалеешь – тем лучше). Передать не могу, какого накала достигли эти страсти, но поскольку та часть, которая была за второе решение и читала Толкина только так (а читали мы его совершенно не переставая), сама старалась практиковать непротивление, то никто не ссорился, и ничего страшного не происходило. Мы только очень спорили (самое страшное, что было произнесено это…. я сказала Муравьеву, что если он до сих пор хочет быть Боромиром, то все – таки пусть он посмотрит по сюжету, что в значительно большем выигрыше оказался Фарамир. Вот это уже был предел ужасов, которых мы достигли в собственной борьбе).

(Мы тогда произносили так. Я не знаю, как надо в действительности произносить, потому что когда говоришь с англичанами, они произносят настолько странно, что там ударений никаких нет, и единственное, что я уже твердо знаю, что никаких Толкинов тоже нет, потому что предел того, что они говорят – это *tolk’i: n*). Мы спорили об этом, тем временем шли 70–е годы. Муравьев принес сведения о том, что книга произвела фурор, и мы очень удивились, потому что ясно коту… (кстати, коты участвовали во всей этой истории, одновременно шел такой культ Кота (многих котов, но в частности – кота Иннокентия Котена Грея (Innocent Cotton Grey), который стал первым и бессменным председателем Честертоновского клуба)… и мы жили приблизительно так, как рассказано в романе Льюиса"That Hideous Strength"("Мерзейшая мощь"): воспитывали медведя, то есть кормили кота, читали, страдали совершенно неописуемо (Сэм в горах так не страдал, как страдали мы), и делали из этого некие выводы. Толкин все время (и все больше)был для нас источником надежды, мы даже совершенно всерьез читали (и повторяли его крик) воззвание…, когда на этом странном языке он взывает к небесам. Тот кусочек, когда Сэм лежит и уже совершенно потерял всякую надежду – это было просто прямое описание нашей жизни.

Тем временем, все усиливались эти направления. То направление, которого придерживался Владимир Сергеевич и покойный Андрей Андреевич, крайне распространено, иначе это никаким образом не могло бы перейти в игру типа пионерской"Зорьки". Но все-таки надо помнить, что существует и другое прочтение: так читали англичане, друзья Толкина, на это претендовал он сам (человек отнюдь не такой уж непротивленческий, но очень хороший католик и прекрасно понимавший, что его личные свойства – склонность к депрессиям, ворчание и прочее – это еще не оправдание спорить с тем, что говорится в Евангелии) – и вот такая крохотная струйка существовала, причем она себя оправдывала. Вот почему я подчеркиваю, что мое сообщение никак не филологическое – я рассказываю о том, как сюжеты"That Hideous Strength" и самого Толкина проигрались в жизни. Они все сбылись – ведь ровно так разворачивалась жизнь, ровно так происходило все на свете. Жизнеподобие Толкина заключается в том, что его сюжеты были совершенно точным рассказом о конкретной жизни в нечеловеческих условиях. И Льюис, и Толкин (Толкин – лучше, Льюис – хуже, но это уже зависит от степени их дарования), рассказали о той модели жизни, когда трусоватые, достаточно слабые, достаточно смешные существа, абсолютно неспособные жить в предложенных условиях, полагаются на волю Божию, делая какую-то крохотную работу вокруг себя (нести Кольцо или переводить самиздат или воспитывать кота), то, что Бог в данный момент заповедал.

Все особенности перевода Владимира Сергеевича и Андрея Андреевича (особенно Андрея Андреевича: он был невероятно пылок… последний наш разговор был как раз об этом…) отражают прямое их отношение к этой книге, они хотели сделать ее манифестом зэковского бунта, и подчеркивали это любым способом – книга использовалась тогда как прямая прокламация. Они ее использовали как прокламацию, достаточно длинную, но воинственную, а мы, не смея прикоснуться к ней (ни один из нас не решился бы ее переводить… я до сих пор не знаю, как переводить Толкина, и не взялась бы), мы старались, не вводя туда слов"благоговейно", каким-то способом передать это удивительное свойство, что эти уютные маленькие существа своим терпением, кормлением зверей и жалостью к Голлуму спасают мир.

Вопросы:

К. Ярцева: Бытует легенда о споре между Толкином и Льюисом о том, что Толкин сможет написать богословскую книгу, не используя богословских терминов. Правда ли это или только легенда?

Н. Л. Трауберг: Англичане сами не знают, легенда это или нет. Одни считают да, другие – нет, и даже пишут так. Что реально? Реально, что оба они, какими бы филологами не были, все равно были христианами. Даже Толкин, который не был прямым апологетом и проповедником, хотел не только играть в это и не только чему-то подражать, а именно сказать то, чо за пределы филологии выходит.

И существует попытка воссоздать разговоры в пивной, в той пивной, где они все сидели. Это попытка Питера Кри(ф)та воссоздать разговор Инклингов, огромная нудная пьеса, где он из кусочков писем, из всего прочего делает настоящей их беседу (Я не думаю, что беседы были такие: они там просто декларируют (это, скорее, у них бы круглый стол получился!). Они же все-таки пили пиво! Я сама в этой штуке сидела – там так не побеседуешь). Несомненно, Крифт просто сделал схему, а что-то подобное было. И поскольку он сам апологет, он это сильно сдвинул в сторону апологетики: каждый что-то вещает.

И что Толкин хотел создать такой мир, параллельный мир, где бы ни звука не было о надоевших богословских спорах – это, конечно, так. Причем, ему это не удалось начисто.(Вы видите, что делается: Меняются знаки, остается факт совершенно нехристианской борьбы…Что там! Даже мысли о любезной Арон Яковлевичу (Гуревичу) и чрезвычайно трогательной гибели, как сути героизма языческого,(это все-таки смутное предрешение, смутное провидение одной части христианского решения дела!) – и этого нет. Просто"я тебя победил"и спасибо). Так что это все совершенно естественно, и его затея не удалась ни капельки, равно как и не удалась затея Льюиса, как по–видимому, никакая христианская проповедь в мире вообще никогда не удается (по притче о сеятеле): три человека это понимают, остальные делают что-то прямо наоборот. У Толкина"наоборот"это больше, у Льюиса – к сожалению, меньше, но значительно противнее: когда берут неофиты, начиная с 70–х гг. уже прямую проповедь Льюиса и превращают…, то это получается хуже. Толкин хотя бы ничего не профанирует. Вот этот параллельный мир существует и существует. Если ты начисто не хочешь принимать никаких христианских плат – то и не принимай, играй в игру, которая твоему подростковому дуалистическому мировоззрению годится. А Льюис получается совсем уже гадость какая-то. Поэтому очень хорошо, что он не стал слишком популярным. К сожалению, в церковной среде стал. Типично для церковной среды брать Льюиса и говорить:"Наши дети совершенно точно следуют сказкам Нарнии". Причем смех заключается в том, что я всех их прекрасно знаю, 20 лет за ними слежу. Я сказала, что знаю двух мальчиков, на которых начисто не повлияли сказки Нарнии (это не относится к филологическому спору, но интересно), а их мама сказала:"Что Вы такое говорите, они просто все просветлели и переменились". Но интерес заключается в том, что старший мальчик в данный момент снова бросил беременную жену. Это никакого отношения не имеет, но я-то знаю, я помню. Это все было на моих глазах, что читали они эти сказки Нарнии, совершенно не принимая того, что в них было сказано. Если ребенок действительно как-то совершенно непостижимым для меня образом к такому мировоззрению готов- он и будет работать на это. А если не готов – пусть лучше в это не играет. Поэтому Толкин сравнительно безопасен. А что он хотел создать что-то подобное из из проповеднических соображений, чтобы не профанировать и не было таких ужасов, по–видимому, да. Я думаю, да. Хотя прямых свидетельств об этом нет.

Из зала: А что это за Кри(ф)т, о котором Вы упоминали?

Н. Л. Трауберг: Есть такой Питер Крифт, как они его называют,"Luslide header(?)". Но он не"luslide", он значительно нудней. Но он апологет, действующий, почему-то никак не удается узнать год его рождения, но я так предполагаю, ~50–й. Он в Бостоне, католик, тоже филолог, который сейчас это бросил и пишет апологии, иногда очень хорошие, иногда… Пьеса такая… Я забыла, где она. Я ее читала в Америке, в архивах Льюиса и Толкина. Он пытается создать такой"liser(?) drame". Естественно, играть это совершенно невозможно. Длинная–длинная попытка воссоздать разговоры в пивной.

Из зала: Забавная вещь: автор Вторичного мира сам становится сюжетом литературного произведения.

Н. Л. Трауберг: Да, он (Крифт) делает страшную вещь: пытается таким вещательным образом напомнить, что они все проповедники. Я думаю, что успех у него, такой же как у них.

Комментарий из зала: Возможно, я Вас не очень хорошо поняла, но мне кажется, что Вы сказали, что неявная проповедь Толкина в"Властелине Колец"успеха не имела. Мне же кажется, что я знаю по крайней мере несколько человек, для которых"ВК"послужил одним из первых толчков к христианству.

Что же касается того, что под влиянием сказок Нарнии мальчики просветлели, а потом вот так нехорошо вышло с беременной женой, можно вспомнить. Что в самих сказках Нарнии девочка Сьюзен сначала была такой хорошей. Побывала в Нарнии неоднократно и даже была там королевой, а потом стала просто обыкновенной пошлой мещанкой и сказала:"Ну, как вы можете играть в эти сказки?"

Н. Л. Трауберг: Простите, я с конца.

Мальчики никогда не просветлели. То, что у него сейчас с женой, в 24 года, еще 40 раз переиграется. Это как раз не страшно: блудный сын гораздо легче делается из таких поступков, чем из-за того, что он поддакивает маме, но никаким образом не светлеет. Они были обыкновенными мальчиками, которые читали ее, потому что вместо пионерских книжек им подсунули Нарнию, тогда еще самиздатовскую.

Что касается обращения, то смотря куда обращаться. Мы же знаем, что обращения, начавшиеся в нач.60–х, но реально развернувшиеся уже в 70–х, в общем-то, к особенному христианству не привело. Оно привело к некой смеси тяги к сакральному, что дает любая религия, и острому ощущению запретов. Т. е. это будет что угодно минус Евангелие. Сейчас наше главное несчастье заключается в том, что религиозных людей много, а христиан как мало было, так мало и есть. Конечно, о полном отсутствии успеха у какого-либо проповедника говорить не приходится: какой-то малый, крохотный остаток всегда есть. Что Толкин в своем таком отредактированном понимании очень способствовал религиозности без христианства – я видела просто: 30 лет только на это и смотришь.

Простите, я задержу дискуссию, но расскажу притчу. Я лежала в больнице, и там были космисты. Я первый раз в жизни видела скопление космистов (Рерих,..). Они не знают никакого Толкина, просто кто-то где-то познакомился с какими-то неправдоподобно ключевыми брошюрами. Вот они воссоздают ровно то, что делают из Толкина: они собственными силами, в тяжелейшей болезни, дожидаясь операции и после нее, как-то приходя в себя, из подручного материала лепят тот мир, крайне дуалистический и совершенно суеверный, с крайним противлением злу, полным отсутствием смирения и какими-то еще штучками, насквозь языческими…Так что Толкин здесь совершенно не нужен. Что"душа по природе христианка" – это еще вопрос, но что душа по природе религиозна – это факт. И вот когда это долго вытаптывалось и за последние лет 30, когда остальные кумиры, языческие. Не языческие, но свои, совершенно расточились, люди стали лепить это. При этом они идут в церковь, а не куда-нибудь еще, потому что предполагается, что здешняя религия–это православие.

Я собираюсь сделать не филологический доклад, а нечто вроде свидетельства экспоната, и это уже касается скорее толкинизма, чем Толкина. Я действительно, экспонат, потому что прочитала Толкина в 70–м году(в самом конце 70–го), когда его читали человека три. История была такая: Владимир Сергеевич Муравьев, работавший в библиотеке Иностранной литературы, совершенно ошалел от этой книги, стал искать отзывы, что там о ней пишут на Западе(еще не писали ничего, потому что бум этого ошибочного поклонения Толкину, поклонения не тому Толкину, который писал, еще был впереди), но мы тем не менее оказались здесь пионерами, потому что тут же он дал Кистяковскому, и Аверинцев прочитал, и такой покойный ныне замечательный молодой ученый, аспирант Аверинцева, Сережа Серов… в общем, человек пять прочитали эту книгу, и тоже ошалели.

Причем, тут же распались на две группы: мы с Серовым и Аверинцевым представляли одну группу, Муравьев с Кистяковским – другую. Мы стали немедленно спорить о том, что это такое: чистая схватка Добра и Зла, чрезвычайно любезная подростковому сознанию(не применительно к будущему: мы не думали, что книга будет так знаменита, но ясно, что это подростку свойственно:"я тебе в глаз – ты мне в глаз", и вот Добро побеждает Зло) или же это поразительная по своей силе, буквально перекликающаяся с писаниями католического мистика де Коссада, проповедь предания себя воле Божией и Промыслу (Промысел все решает, и чем меньше ты противишься, чем больше жалеешь – тем лучше). Передать не могу, какого накала достигли эти страсти, но поскольку та часть, которая была за второе решение и читала Толкина только так (а читали мы его совершенно не переставая), сама старалась практиковать непротивление, то никто не ссорился, и ничего страшного не происходило. Мы только очень спорили (самое страшное, что было произнесено это…. я сказала Муравьеву, что если он до сих пор хочет быть Боромиром, то все – таки пусть он посмотрит по сюжету, что в значительно большем выигрыше оказался Фарамир. Вот это уже был предел ужасов, которых мы достигли в собственной борьбе).

(Мы тогда произносили так. Я не знаю, как надо в действительности произносить, потому что когда говоришь с англичанами, они произносят настолько странно, что там ударений никаких нет, и единственное, что я уже твердо знаю, что никаких Толкинов тоже нет, потому что предел того, что они говорят – это *tolk’i: n*). Мы спорили об этом, тем временем шли 70–е годы. Муравьев принес сведения о том, что книга произвела фурор, и мы очень удивились, потому что ясно коту… (кстати, коты участвовали во всей этой истории, одновременно шел такой культ Кота (многих котов, но в частности – кота Иннокентия Котена Грея (Innocent Cotton Grey), который стал первым и бессменным председателем Честертоновского клуба)… и мы жили приблизительно так, как рассказано в романе Льюиса"That Hideous Strength"("Мерзейшая мощь"): воспитывали медведя, то есть кормили кота, читали, страдали совершенно неописуемо (Сэм в горах так не страдал, как страдали мы), и делали из этого некие выводы. Толкин все время (и все больше)был для нас источником надежды, мы даже совершенно всерьез читали (и повторяли его крик) воззвание…, когда на этом странном языке он взывает к небесам. Тот кусочек, когда Сэм лежит и уже совершенно потерял всякую надежду – это было просто прямое описание нашей жизни.

Тем временем, все усиливались эти направления. То направление, которого придерживался Владимир Сергеевич и покойный Андрей Андреевич, крайне распространено, иначе это никаким образом не могло бы перейти в игру типа пионерской"Зорьки". Но все-таки надо помнить, что существует и другое прочтение: так читали англичане, друзья Толкина, на это претендовал он сам (человек отнюдь не такой уж непротивленческий, но очень хороший католик и прекрасно понимавший, что его личные свойства – склонность к депрессиям, ворчание и прочее – это еще не оправдание спорить с тем, что говорится в Евангелии) – и вот такая крохотная струйка существовала, причем она себя оправдывала. Вот почему я подчеркиваю, что мое сообщение никак не филологическое – я рассказываю о том, как сюжеты"That Hideous Strength" и самого Толкина проигрались в жизни. Они все сбылись – ведь ровно так разворачивалась жизнь, ровно так происходило все на свете. Жизнеподобие Толкина заключается в том, что его сюжеты были совершенно точным рассказом о конкретной жизни в нечеловеческих условиях. И Льюис, и Толкин (Толкин – лучше, Льюис – хуже, но это уже зависит от степени их дарования), рассказали о той модели жизни, когда трусоватые, достаточно слабые, достаточно смешные существа, абсолютно неспособные жить в предложенных условиях, полагаются на волю Божию, делая какую-то крохотную работу вокруг себя (нести Кольцо или переводить самиздат или воспитывать кота), то, что Бог в данный момент заповедал.

Все особенности перевода Владимира Сергеевича и Андрея Андреевича (особенно Андрея Андреевича: он был невероятно пылок… последний наш разговор был как раз об этом…) отражают прямое их отношение к этой книге, они хотели сделать ее манифестом зэковского бунта, и подчеркивали это любым способом – книга использовалась тогда как прямая прокламация. Они ее использовали как прокламацию, достаточно длинную, но воинственную, а мы, не смея прикоснуться к ней (ни один из нас не решился бы ее переводить… я до сих пор не знаю, как переводить Толкина, и не взялась бы), мы старались, не вводя туда слов"благоговейно", каким-то способом передать это удивительное свойство, что эти уютные маленькие существа своим терпением, кормлением зверей и жалостью к Голлуму спасают мир.

Вопросы:

К. Ярцева: Бытует легенда о споре между Толкином и Льюисом о том, что Толкин сможет написать богословскую книгу, не используя богословских терминов. Правда ли это или только легенда?

Н. Л. Трауберг: Англичане сами не знают, легенда это или нет. Одни считают да, другие – нет, и даже пишут так. Что реально? Реально, что оба они, какими бы филологами не были, все равно были христианами. Даже Толкин, который не был прямым апологетом и проповедником, хотел не только играть в это и не только чему-то подражать, а именно сказать то, чо за пределы филологии выходит.

И существует попытка воссоздать разговоры в пивной, в той пивной, где они все сидели. Это попытка Питера Кри(ф)та воссоздать разговор Инклингов, огромная нудная пьеса, где он из кусочков писем, из всего прочего делает настоящей их беседу (Я не думаю, что беседы были такие: они там просто декларируют (это, скорее, у них бы круглый стол получился!). Они же все-таки пили пиво! Я сама в этой штуке сидела – там так не побеседуешь). Несомненно, Крифт просто сделал схему, а что-то подобное было. И поскольку он сам апологет, он это сильно сдвинул в сторону апологетики: каждый что-то вещает.

И что Толкин хотел создать такой мир, параллельный мир, где бы ни звука не было о надоевших богословских спорах – это, конечно, так. Причем, ему это не удалось начисто.(Вы видите, что делается: Меняются знаки, остается факт совершенно нехристианской борьбы…Что там! Даже мысли о любезной Арон Яковлевичу (Гуревичу) и чрезвычайно трогательной гибели, как сути героизма языческого,(это все-таки смутное предрешение, смутное провидение одной части христианского решения дела!) – и этого нет. Просто"я тебя победил"и спасибо). Так что это все совершенно естественно, и его затея не удалась ни капельки, равно как и не удалась затея Льюиса, как по–видимому, никакая христианская проповедь в мире вообще никогда не удается (по притче о сеятеле): три человека это понимают, остальные делают что-то прямо наоборот. У Толкина"наоборот"это больше, у Льюиса – к сожалению, меньше, но значительно противнее: когда берут неофиты, начиная с 70–х гг. уже прямую проповедь Льюиса и превращают…, то это получается хуже. Толкин хотя бы ничего не профанирует. Вот этот параллельный мир существует и существует. Если ты начисто не хочешь принимать никаких христианских плат – то и не принимай, играй в игру, которая твоему подростковому дуалистическому мировоззрению годится. А Льюис получается совсем уже гадость какая-то. Поэтому очень хорошо, что он не стал слишком популярным. К сожалению, в церковной среде стал. Типично для церковной среды брать Льюиса и говорить:"Наши дети совершенно точно следуют сказкам Нарнии". Причем смех заключается в том, что я всех их прекрасно знаю, 20 лет за ними слежу. Я сказала, что знаю двух мальчиков, на которых начисто не повлияли сказки Нарнии (это не относится к филологическому спору, но интересно), а их мама сказала:"Что Вы такое говорите, они просто все просветлели и переменились". Но интерес заключается в том, что старший мальчик в данный момент снова бросил беременную жену. Это никакого отношения не имеет, но я-то знаю, я помню. Это все было на моих глазах, что читали они эти сказки Нарнии, совершенно не принимая того, что в них было сказано. Если ребенок действительно как-то совершенно непостижимым для меня образом к такому мировоззрению готов- он и будет работать на это. А если не готов – пусть лучше в это не играет. Поэтому Толкин сравнительно безопасен. А что он хотел создать что-то подобное из из проповеднических соображений, чтобы не профанировать и не было таких ужасов, по–видимому, да. Я думаю, да. Хотя прямых свидетельств об этом нет.

Из зала: А что это за Кри(ф)т, о котором Вы упоминали?

Н. Л. Трауберг: Есть такой Питер Крифт, как они его называют,"Luslide header(?)". Но он не"luslide", он значительно нудней. Но он апологет, действующий, почему-то никак не удается узнать год его рождения, но я так предполагаю, ~50–й. Он в Бостоне, католик, тоже филолог, который сейчас это бросил и пишет апологии, иногда очень хорошие, иногда… Пьеса такая… Я забыла, где она. Я ее читала в Америке, в архивах Льюиса и Толкина. Он пытается создать такой"liser(?) drame". Естественно, играть это совершенно невозможно. Длинная–длинная попытка воссоздать разговоры в пивной.

Из зала: Забавная вещь: автор Вторичного мира сам становится сюжетом литературного произведения.

Н. Л. Трауберг: Да, он (Крифт) делает страшную вещь: пытается таким вещательным образом напомнить, что они все проповедники. Я думаю, что успех у него, такой же как у них.

Комментарий из зала: Возможно, я Вас не очень хорошо поняла, но мне кажется, что Вы сказали, что неявная проповедь Толкина в"Властелине Колец"успеха не имела. Мне же кажется, что я знаю по крайней мере несколько человек, для которых"ВК"послужил одним из первых толчков к христианству.

Что же касается того, что под влиянием сказок Нарнии мальчики просветлели, а потом вот так нехорошо вышло с беременной женой, можно вспомнить. Что в самих сказках Нарнии девочка Сьюзен сначала была такой хорошей. Побывала в Нарнии неоднократно и даже была там королевой, а потом стала просто обыкновенной пошлой мещанкой и сказала:"Ну, как вы можете играть в эти сказки?"

Н. Л. Трауберг: Простите, я с конца.

Мальчики никогда не просветлели. То, что у него сейчас с женой, в 24 года, еще 40 раз переиграется. Это как раз не страшно: блудный сын гораздо легче делается из таких поступков, чем из-за того, что он поддакивает маме, но никаким образом не светлеет. Они были обыкновенными мальчиками, которые читали ее, потому что вместо пионерских книжек им подсунули Нарнию, тогда еще самиздатовскую.

Что касается обращения, то смотря куда обращаться. Мы же знаем, что обращения, начавшиеся в нач.60–х, но реально развернувшиеся уже в 70–х, в общем-то, к особенному христианству не привело. Оно привело к некой смеси тяги к сакральному, что дает любая религия, и острому ощущению запретов. Т. е. это будет что угодно минус Евангелие. Сейчас наше главное несчастье заключается в том, что религиозных людей много, а христиан как мало было, так мало и есть. Конечно, о полном отсутствии успеха у какого-либо проповедника говорить не приходится: какой-то малый, крохотный остаток всегда есть. Что Толкин в своем таком отредактированном понимании очень способствовал религиозности без христианства – я видела просто: 30 лет только на это и смотришь.

Простите, я задержу дискуссию, но расскажу притчу. Я лежала в больнице, и там были космисты. Я первый раз в жизни видела скопление космистов (Рерих,..). Они не знают никакого Толкина, просто кто-то где-то познакомился с какими-то неправдоподобно ключевыми брошюрами. Вот они воссоздают ровно то, что делают из Толкина: они собственными силами, в тяжелейшей болезни, дожидаясь операции и после нее, как-то приходя в себя, из подручного материала лепят тот мир, крайне дуалистический и совершенно суеверный, с крайним противлением злу, полным отсутствием смирения и какими-то еще штучками, насквозь языческими…Так что Толкин здесь совершенно не нужен. Что"душа по природе христианка" – это еще вопрос, но что душа по природе религиозна – это факт. И вот когда это долго вытаптывалось и за последние лет 30, когда остальные кумиры, языческие. Не языческие, но свои, совершенно расточились, люди стали лепить это. При этом они идут в церковь, а не куда-нибудь еще, потому что предполагается, что здешняя религия–это православие.

Недавно я с удивлением заметила, что стала разделять свои статейки на что-то вроде главок — 1, 2, 3… Надеюсь, что причина — не в том, что я, сверху вниз, пасу народы. Во всяком случае, мне кажется, что довело до этого стремление к ушам. Что ни скажи — спасибо, если поступят просто наоборот. Обобщая, приведу притчу. Как-то Владимир Андреевич Успенский слушал–слушал рассуждения о том, кто — "за Улицкую", кто — "за Малецкого"(http://magazines. russ. ru/novyi_mi/2007/5/ma15. html), и внес поправку: нет, не так;"кто противУлицкой"и"кто против Малецкого".

Эту глухую стену партийности я и пытаюсь раскрошить своими уточнениями. Почти никогда ничего не выходит. Однако попробую еще раз, причем именно об упомянутых писателях. Сравнительно невольный каламбур названия огорчает и меня, но как-то уж так подумала.

1.

Роман о Даниэле Штайне ответил на такую сильную потребность, что примерно год его даже толком не ругали. Коту ясно, что Л. Е. подставилась, как только могла. Стараясь объяснить и показать, насколько важна ОРТОПРАКСИЯ, она самым простодушным образом устраняет знакомый перекос в сторону жестокой ортодоксии. Заметить и обличить догматические ошибки так легко, что я, например, в самом начале написала очень маленькую статейку и назвала ее"На минном поле". Однако я ошиблась. Если кто что и заметил, он это скрыл. Книга оказалась поразительно нужной, минимум — по двум причинам. Сперва попытаюсь рассказать о той, которая мне кажется хорошей.

Опять прибегнем к притче. Когда-то, в 70–х, была выставка византийской мозаики — такие репродукции вроде плакатов. Мы отправились туда с недавно крестившейся барышней. Она походила, посмотрела и воскликнула:"Жизни нет от этих Пантократоров!"

Ее беспощадность ликов огорчила. Многих она, что хуже, радовала. Помню, я рассказывала приятелю, что литовские священники строго постукивают по стенке конфессионала, когда кающийся слишком долго говорит. Он подпрыгнул от восторга. Во второй половине 60–х сложилось маленькое сообщество, человек пять, просто упивавшиеся жестокостью исторических конфессий — кто каких, только бы не милость. Ее ошибочно связывали с советским гуманизмом, хотя где его нашли, я не знаю.

Помню я и то, как Аверинцев шел по тогдашней улице Горького и причитал:"Ну как убедить NN, что милосердие не противопоказано христианству?"Убедить не удалось; скажем, этот самый NN объяснял, что казнить Чаушеску лучше, чем дать приют Норьеге и Хоннекеру (заметьте, не"одобрить"их, а дать приют, да еще в церкви). Когда собеседник не согласился, NN прибавил: "Знаете, мы иначе относимся к смерти". — "К своей!" — завопили мы, но тщетно.

Если этих притч недостаточно, стена стоит, как стояла, и дальше читать не стоит. Смысл их такой: люди устали выворачивать себя, примиряясь с тем, что Бог беспощаден, а мы должны Ему в этом подражать. И правда, можно ли, при мало–мальски живой душе, долго выдерживать что-то прямо противоположное истине?

Соответственно, читать о милостивом и сострадательном христианине — очень большая радость. Действительно, глоток воды или воздуха. Удивительно ли, что такого пастыря считают"камнем", который ложится во главу угла?

2.

Как известно, у зла нет"бытийственного статуса". Само оно есть, но — вроде дыры на экране, когда загорелась пленка. Любая гадость — искажение чего-то хорошего. Настойчивые напоминания о беспощадности Бога — крайне искаженное сообщение о том, что он ясно видит и пылко ненавидит грех. Слова вроде"ненависть к греху и любовь к грешнику"пропитали аткой фальшью, что их и вспоминать неприятно, но ничего не попишешь — это правда.

Если трудно заметить что-то в Евангелии, посмотрим на отца Брауна. Зло он обличает прямо и резко, а людей почти всегда просто уводит от возмездия, заменяя его попыткой пробить уши самым мирным, необидным образом, обычно беседой. Выйдет, как с Фламбо, — прекрасно; не выйдет, как с Калоном ("Око Аполлона") - ужасно, однако других возможностей нет. Ни привычной теперь аномии ("ах, все едино, все правы!.."), ни беспощадности фарисеев с каменьями Спаситель не допускает. Получается примерно так: сперва Он предупреждает, обращаясь и ко всем, и к каждому; потом — жалеет и лечит нас, уже только по отдельности.

Когда примерно в начале 70–х в Церковь пошли те, кто считал себя интеллигентами, они, как и все люди падшего мира, легко попали под "закон готтентота". Пишу"они", а не"я"только потому, что меня ввели в Церковь очень рано добрые и мудрые женщины. Вместе со сведеньем"есть Бог"я получила странную систему ценностей, где суровы — к себе, милостивы к другим,"нежного слабей жестокий", и тому подобное. Здесь речь идет не о том, хорошо ли я этому следовала, — конечно, плохо; но я знала, что так говорит Бог.

Неофит 70–х не всегда это знал. Главный закон падшего мира быстро облегчал задачу: к другим — беспощадность, к себе — вседозволенность. Конечно, выражалось это на практике, в той самой"…праксии". Ортодоксия не очень страдала; орудовать цитатами нетрудно, тем более — ругать"неправильных". Но сейчас не стоит описывать способы удобных подмен, их и так описывают со времени пророков. Сказать я хочу о другом, более частном: книга о Даниэле Штайне оказалась чем-то вроде индульгенции для особой, очень мучительной, очень отталкивающей подмены. Писать о ней и больно, и стыдно. Примерно она сводится к тому, что мы всерьез считаем себя"хорошими христианами", даже элитой какой-то, прости, Господи. Изнутри этого не увидишь, извне — только послушайте"врагов"… Да, мы вводим в соблазн, и дело — не в наших социальных взглядах (скажем, в либерализме), а в самом простом самодовольстве, самохвальстве, из-за которого Христос сравнил фарисеев с лицемерами или (у Аверинцева) с лицедеями. Любой человек, ищущий правды, но смотрящий на нас со стороны, немедленно это замечает, и слава Богу.

Мне кажется, трогательный и милостивый рассказ о Божьем человеке становится камнем соблазна именно поэтому. Ну выбросим беседу с Папой или фразы о Непорочном Зачатии,"символ веры" — раздражение останется. Наверное, многие устали не только от хищных пантократоров, но и от смутного омута, где нет греха, нет вины, нет покаяния и искупления. Можно сравнить эти виды зла со Сциллой и Харибдой. Мы больше измучены первым, но те, кто намного моложе, достаточно хлебнули и второго. Да что там, зло распада есть всегда, при сколь угодно беспощадном режиме. (В церковной жизни его обычно меньше, но сейчас — хватает, особенно среди"интеллигенции"и богемы.)

Если это верно и раздражает именно дух наших самоуспокоенных тусовок, я ничего сказать не могу. Да, мир — такой, и мы, в основном, такие. Да, и Бог, и Даниил, все равно щадят нас и любят, но восхищаться самим этим духом, честное слово, не надо.

3.

Надеюсь, эти попытки пройти между Сциллой и Харибдой, по царскому пути, никому не причинят боли. Наверное, надеюсь я зря. Все-таки получается, что я, как Коржавин у Довлатова, обидела сразу полгорода. Может быть, как-то смягчит дело то, что именно"полгорода", а не отдельных людей, с их страданиями, беззащитностью и одиночеством".

Вероятно, почти все признают Честертона классиком английской литературы, хотя бы — классиком детектива. Читают его много, знают — мало, и потому, должно быть, удивятся, что он писал не только о католическом священнике, чье священство нередко воспринимается как условность, но и о католическом святом. В этом очерке я попытаюсь рассказать о том, почему удивляться тут нечему, и предостеречь от недоразумений, постоянно возникающих, когда речь идет о Честертоне.

Внешне и житейская, и литературная судьба Честертона очень счастлива. Родился он в уютной и просвещенной семье (29 мая 1874 г.), учился в одной из старейших и лучших школ, в 25–26 лет стал необычайно популярен, писал много, умер легко. Можно тут же описать и"второй план" — в отрочестве, юности и ранней молодости он невыносимо страдал от духа времени, лишенного надежды, любви и веры, и от собственного душевного мрака; всю жизнь болел; на пятом десятке стал стремительно терять популярность (по его словам, люди поняли, что он пишет всерьез) и к концу жизни был если не посмешищем, то одиноким пророком. Третий и последний план, наконец — это несокрушимая, смиренная радость, удивлявшая одних, раздражавшая других. С той минуты, как юношеский мрак души сменился постоянным ощущением чуда, Честертон этой радости не терял.

Умер он сравнительно рано, всего шестидесяти двух лет, 14 июня 1936 г. Роналд Нокс, священник и критик, написал на его смерть несложный сонет. Приведу эти стихи, чтобы показать, каким был Честертон для своих искренних почитателей:

"Со мной он плакал" — Браунинг сказал,

"Со мной смеялся" — Диккенс подхватил,

"Со мною — Блейк заметил — он играл",

"Со мной — признался Чосер — пиво пил",

"Со мной — воскликнул Коббет — бунтовал",

"Со мною — Стивенсон проговорил —

Он в сердце человеческом читал",

"Со мною — молвил Джексон — суд вершил".

А он, едва явившийся с земли.

У врат небесных терпеливо ждал,

Как ожидает истина сама,

Пока мудрейших двое не пришли.

"Он бедных возлюбил" — Франциск сказал,

"Он правде послужил" — сказал Фома.

Ключ к сонету прост — именно об этих людях у Честертона есть книги (о докторе Джонсоне—пьеса). Известней всего—книга о Диккенсе (1906). Вторую из книг о"двух мудрейших"ценили многие томисты XX века. Создан"Св. Фома Аквинский"поздно, незадолго до смерти, Честертону было трудно писать, он диктовал, и секретарь его Дороти Коллинз рассказывала, что он говорил ей:"Давайте-ка поделаем Томми!"Книга очень неровная, но — как почти всегда у Честертона — некоторые абзацы, а порой и страницы искупают её недостатки."Св. Франциск"ровнее, он написан (не надиктован) раньше, в 1923 г., вскоре после того, как Честертон и формально стал католиком. На Западе её издают постоянно. У пас она двадцать пять лет разделяла странную судьбу ненапечатанных рукописей[6].

Когда Честертон умер и Нокс читал свой сонет вместо надгробного слова, пришла телеграмма из Ватикана, в которой человека, называвшего себя только журналистом, именовали"защитником веры". Вскоре Уолтер де ла Мэр написал ещё одни стихи, для надгробия, и всякий, кто приедет в Биконсфилд, увидит слова:

"Рыцарь Святого Духа…". Может быть, он удивится: неужели это тот самый Честертон, который развлекает рассказами об отце Брауне и поражает эксцентриадой романов?

Может он и не удивится — даже у нас уже есть несколько работ, из которых узнаешь больше. Хотя до сих пор издавали главным образом детективные рассказы Честертона, теперь не так уж трудно узнать, что он—на редкость убежденный мыслитель, а не поставщик занимательного чтива.

Но тут возникает другое затруднение. Когда неизданные переводы его статей и книг стали ходить по рукам — а началось это в 1961 году, — читатели, знавшие понаслышке, что он проповедник и апологет, нередко удивлялась его непозволительной легкости. Одних христианских мыслителей читать трудно, других — нетрудно, по все же они. посерьезней, чем какая-то"христианская журналистика". Легкость его вводила в соблазн, и многие склонны были, несмотря на объяснения (тогда — устные), решить, что он все же — эксцентрик ради эксцентрики, но в отличие от любителей его детективных притч не восхищались этим, а скорее недоумевали.

Всякому, кто собирается читать Честертона, полезно помнить, что так бывает с ним всегда. Он любил сюжеты, основанные на том, что кого-то просто не видят, чего-то не слышат. Именно это случилось с ним самим, в нем постоянно не замечают чего-нибудь; и этот очерк — только перечень слепых пятен. Тем, кого смутила его легкость, помочь нетрудно: Честертон легок, но не легковесен. Он не относился всерьез к себе, но всегда принимал всерьез свои мнения. Наверное, больше всего на свете он ненавидел гордыню. Собственно, незачем гадать — он абсолютно верен учению, согласно которому гордыня — грех грехов, и сам писал, что если бы ему дали прочитать одну–единственную проповедь, он говорил бы именно о гордыне. Гордыне он противопоставлял смех. Конечно, он знал, что есть смех гордый п жестокий, смех–глумление; но полагал, что большая опасность -в напыщенной серьезности, и противопоставлял ей смех–смирение, первый признак которого — готовность быть смешным, посмеяться над самим собой.

Чтобы этому не изменить, он, всегда за все плативший, намеренно снижал жанр, слог, манеру, и своего добился — проповедь его прикрыта, прикровенна. Нельзя гордиться, что ты его читал, нельзя глубокомысленно его цитировать, многого с ним сделать нельзя. Если он для вас не"учитель надежды"(одно из его прозваний — Doctor spei), вы усмехнетесь в лучшем случае снисходительно, в худшем — презрительно. С глупой, многозначительной серьезностью к нему относиться невозможно.

Поэтому именно он имел право написать о Божьем дурачке, святом Франциске. И тут возникает ещё одно затруднение: конечно, кому же ещё писать о том, кого именовали"человеком среди святых"? Вспоминаешь, как почитали Франциска либералы прошлого века. Честертон, назвавший одного из любимых героев"последним либералом"и сказавший, что больше всего на свете сам он любит свободу и английские стихи, вполне мог, казалось бы, противопоставить чудачество, смех, свободу всему, совершенно всему остальному. Но это не так.

Чтобы сократить рассказ о"слепых пятнах", прибегнем к тому, что очень любил Честертон — к трюизмам и к простейшей логике.

Можно быть суровым к себе и к другим. Можно быть к себе и к другим милостивым. Можно, хотя и мерзко, быть милостивым к себе, а к другим — суровым. Поборники"порядка любой ценой"часто суровы к"беспорядку"вообще — и к своему, и к чужому. Это честно, но очень опасно. Люди 20–х годов (называю их так условно) думали, что они легко прощают и чужие, и свои грехи, особенно"грехи энтропии"; слишком уж всякий порядок был связан у них с тем, что они отвергали, словно подростки, собираясь начать все заново. Франциск был предельно суров к себе и предельно милостив к другим. Если это — либерализм, он — либерал из либералов.

Стоит ли напоминать, особенно после этой книги, что путь св. Франциска не шире и легче других, а уже и труднее? Конечно, п отличие от катаров, предпротестантских движений, позднейших сект, он с жалостью и любовью смотрел на тех, кто живет иначе. Он не отсекал их от церкви, и все же они были для него"христианами слабого посола", как выразился один нынешний францисканец. Видимо, он считал, что подобные ему и его братцам несут на себе их грехи, отвечают за них, как отвечают взрослые за неразумных детей; но это уже другая тема, сказано об этом много, здесь в ней не разобраться. Что до Честертона, он действительно"возлюбил бедных". Невольно вспоминаешь Иоанна Златоуста, когда читаешь у него обличения"богатых"(об Евангелии не говорю, слишком часто доказывают, что там таких обличении нет). он именно любил бедных— не только жалел их, но восхищался ими."Бедные, алмазы Божьи…", — пишет он в эссе"Великан", трогательные радости бедных описывает в"Диккенсе". Но, верный срединной традиции, он не ставил во главу угла путь добровольной бедности. Франциск считал, что высшую радость обретает только тот, кого прогонят от дверей ненастной ночью; Честертон даже и не пытался встать на такой путь и, что удивительней, почти не славил его, не призывал к нему."Дом"для него, может быть, главное, ключевое слово. В стихах из"Перелетной харчевни"и в одном эссе он отождествляет дом и свободу; в другом эссе, неправильно прочитав слово в старой книге, доказывает, что небеса — это место, очерченное, четкое, уютное, как дом.

Конечно, и Честертон, и Франциск прекрасно различали"мир сей" — падший, полный суеты и страстей, и мир"благой"; однако Франциск добровольно отказался от здешних, земных даров — семьи, дома, доброго застолья, а Честертон не отказался. Тем не менее, говоря о Честертоне, некоторые исследователи называют его аскетом, т. к. он был"прикован к мысли". Существует и другое предположение, дополняющее, а не отвергающее это — может быть, он видел, что в наши дни, как между боями или в лагере, просто не нужны добровольная нищета и добровольное унижение. Именно об этом мне говорил осенью 1966 г. Генрих Белль и даже написал статью, к сожалению, неопубликованную.

Как бы то ни было, Честертон глубоко почитал освященный многовековым опытом путь к совершенству; однако в романах, рассказах и даже эссе он славит и постоянно описывает людей, принявших дары"благого мира". Статья о Бернарде Шоу, напечатанная п сборнике 1984 г., урезана — в ней нет конца (его зачеркнули в корректуре); на самом деле последний абзац начинается словами:"Когда Христос основал Свою великую Церковь, он положил в её основание не боговидца Иоанна, не гениального Павла, а простака, ловчилу, труса, словом — человека". У Честертона всего два героя вроде Франциска, скорее даже вроде ангела; первый из них — афонский монах, второй — раскаявшийся вор. Зовут обоих Михаилами, покровитель их — не человек. Остальные"добрые христиане"у Честертона разные, но далеко не такие светоносные, от простодушного и мудрого отца Брауна до самого что ни на есть"слабого посола". Иногда кажется, что Честертон чуть–чуть сдвигает границу"благого мира", захватывая что-то из"мира сего", — он чрезвычайно терпим к довольно спорным свойствам"людей Петра". к прижимистости, скажем, к воинственности, к самой нетерпимости.

Вполне возможно, что он опасался, как бы легкость Франциска не истолковали неверно, не приняли за аномию и анархию. Ведь это бывало — и в движениях Средневековья, и в недавних поветриях, когда, скажем, хиппи совершенно серьезно сравнивали себя не только с Франциском, но и с апостолами, если не с Христом. Честертон постоянно напоминал, что он"упорствующий в правоверии", и в этом он снова едва ли не уникален теперь. Он никогда не уклонялся ни"вправо", ни"влево", не ставил ни на беззаконный порядок, ни на беззаконную свободу, но отстаивал единство доброй свободы и доброго порядка. Они нераздельны для него, они необходимы вместе. Во многих книгах, особенно в"Шаре и кресте", это просто показано, как бы роздано героям, которые только вдвоем"кроят мир", в нем самом — соединено, и уже по одному этому он всегда стоит против мира. Качнет к"игровому сознанию", снимающему различие между добром и злом, к аномии, к анархии — те, кто попроще, признают Честертона своим, те, кто прозорливец, возненавидят. Качнет к насильственной добродетели — то же самое. А он упорно отказывается жертвовать ради порядка уважением к чужому пути, ради свободы — нетленными нравственными ценностями.

Честертон надеялся, что его простой очерк поможет людям читать и другие книги о Франциске. Может быть, очерк этот поможет читать и Честертона. Было бы очень хорошо, если бы кто-нибудь открыл, а то и полюбил такого мудрого и милостивого мыслителя. После книги о Франциске кто-то захочет прочитать другие книги, о других людях или просто по–новому увидит его философские романы и детективные притчи.

Вопросы философии. — 1989. — №1. — С. 83—128.

[6] Те, кто читал русский текст в эти годы, заметят, как много здесь изменений, Естественно, пришлось выправить немало застарелых опечаток (собственные имена, странные слова — скажем,"последний"вместо"повседневный"), произвольных изменений, сокращений. Но главное в другом — видимо, свойства перевода в какой-то степени обусловлены целью. Когда мы переводили"для себя", то есть для других, мы гораздо больше ощущали себя соавторами, чем допускает современный, не средневековый перевод.

Многие считают, что Честертон прежде всего — эссеист. Собственно, он сам себя считал журналистом, а не"беллетристом"и уж тем более не мыслителем. Дело не только в"несерьёзном отношении к себе"; странный жанр, называемый"опытами", когда речь идёт о Монтене или Попе (здесь в единственном числе,"Опыт о человеке"), очень ему подходил. Именно в эссе можно, как он умел, начать с чего угодно и перескакивать с предмета на предмет, сочетая лёгкость с мудростью.

Ещё женихом Честертон писал своей Франсис, что переменит журналистику, сделав её поэзией. Позже он ни за что не выразился бы так выспренно, но сделал примерно это. Незадолго до его триумфального появления в английской периодике (1901) она испытала другие изменения: в 1896 году, благодаря будущему лорду Нортклифу, тогда просто Хармсворту, появилась т. н."жёлтая пресса", прежде всего — газета"Дэйли мэйл". Казалось бы именно такие статьи и очерки должны внести в журналистику легкость, но внесли они резкое понижение вкуса и, как ни странно, ещё один вид нудности. В одном из ранних эссе Честертон писал:"Такие газеты не поражают, не оглушают, они раздражают робостью. Хороший тон допускает занятность без вульгарности; здесь нам угождает вульгарность без

занятности. (…) Собственно пресса эта — не жёлтая, а грязно–серая".

Совсем другое дело — его собственные эссе. Многие сразу заметили их и, самое меньшее, удивились. Можно сказать, что он разбудил"читателя газет". Как-то он написал:"Дайте мне легкомысленную журналистику и я спасу Англию". Несколько лет назад, уже в России, Александр Генис отозвался статьёй"Дайте мне легкомысленного Гилберта и я спасу журналистику".

К счастью, она и сама спасается. По невероятному чуду здесь, где должны бы давно забыть любой язык, кроме мата и канцелярита, появились талантливые эссеисты, скажем — тот же Александр Генис. Очень может быть, что эссе вместе с другими видами non-fiction потеснит роман и даже рассказ (кстати, Честертон в"Чарлзе Диккенсе"предвидел такую возможность). Наши эссеисты сочетают острый ум с замечательной лёгкостью. Было бы ещё лучше, если бы они стремились и к честертоновскому смирению. Но это уже не для справочных статеек.

Предисловие к сборнику"Вечный человек".

Вероятно, почти все признают Честертона классиком английской литературы, хотя бы классиком детектива. Читают его много, знают — мало и потому все еще удивляются, что писал он не только о католическом священнике, отце Брауне, чье священство нередко воспринимается как условность, но и о католических святых, и о христианстве вообще. После этой книги, видимо, удивляться будет трудно — в ней собраны его трактаты, которые, надеюсь, говорят сами за себя. Пересказывать их не стану; и здесь лишь попытаюсь предостеречь от недоразумений, постоянно возникающих, когда речь идет о Честертоне.

Внешне и житейская, и литературная судьба Честертона очень счастлива. Родился он в уютной и просвещенной семье 29 мая 1874 года, учился в одной из старейших и лучших школ, в 25–26 лет стал необычайно популярен, писал много, умер легко. Он был рассеянным и добрым, огромным и неуклюжим; его сравнивали с Рождественским дедом. Когда ему было 34 года, он написал"Ортодоксию", книгу о правоверии — наверное, одну из самых радостных книг нашего века.

Можно тут же описать и"второй план" — в отрочестве, юности и ранней молодости он невыносимо страдал от духа времени, лишенного надежды, любви и веры, и от собственного душевного мрака; всю жизнь хворал; на пятом десятке стал смертельно терять популярность и к концу жизни был если не посмешищем, то одиноким пророком. Некоторые критики полагают, что ему лучше было бы умереть в 1914 году. Он тяжело и странно болел, долго был без сознания, и можно сказать, что эта болезнь разделила его жизнь надвое.

Ему было ровно 40 лет. Шоу написал тогда, что возраст этот — роковой для великих людей, чаще всего они умирают. Скорее, такой возраст — 37; но не в этом дело, все тут тайна. Честертон как будто и впрямь умер. До этого он был веселым любимцем англичан, почти все лучшее (из романов и рассказов) написал, всех непрестанно смешил и сам вроде бы непрестанно веселился. Он сочувствовал либералам, до 1909 года — очень активно. У него было только одно несчастье, незадолго до болезни: его младший брат Сесил, известный и смелый журналист, попытался обличить фирму Маркони, которая получала выгодные заказы, тайно ссужая высоких чиновников деньгами, и потерпел полную неудачу. Для старшего брата это было, быть может, еще большим ударом, чем для него.

Началась первая мировая война. Честертон тяжело заболел. Сесил ушел на фронт, потом погиб. Лет за шесть Гилберт Кийт не написал ничего, равного прежним его эссе и рассказам; романов и трактатов вообще в это время не было. Позже, в 20–е годы, вышел новый сборник рассказов об отце Брауне и сборник о другом"сыщике–любителе", Хорне Фишере. Герой его — очень грустный человек, совершенно разуверившийся в том, что политика, да и общественная жизнь, может быть мало–мальски честной.

Стал ли грустным Честертон? Одни пишут, что он стал мудрым, другие — что он стал жалким. Кто бы ни оказался прав (скорее всего и те, и эти), уже не он бросал вызов миру; мир от него отвернулся. Конечно, он оставался живым классиком или на худой конец чем-то вроде полуклассика. Веселил он меньше, меньше и веселился. Он радовался, но радость, особенно в его системе ценностей, ничуть не противопоставлена печали.

То, чему он радовался, уже никак не относилось к"веку сему" — ни к общественной жизни, ни к идеям, ни к проектам. Надежды он ничуть не потерял, но надеялся только на очень простые, частные вещи, связанные не с человечеством, а с человеком.

Третьим, самым важным планом его жизни была несокрушимая, благодарная радость. С той минуты, как юношеский мрак сменился постоянным ощущением чуда, он этой радости не терял и написал о ней перед смертью, в последней главе своей биографии (этой главой, такой важной для него, кончается и наш сборник).

Англия же в то время вступила в ту полосу всезнайства, всеотрицания и вседозволенности, последствия которой мир еще и сейчас не расхлебал. На что ей был набожный Честертон, верящий в крестьянство, в природу, в семью, в мужество и целомудрие? Католики хвалили его. Читатели же — не его любимые"common реор1е"(простые, обычные люди), а, по его словам,"те, кто живет среди книг и трибун", — с некоторым презрением удивлялись ему.

Как говорил он сам, случилось так потому, что люди догадались — он пишет всерьез. Этого никогда не любят, а уж в 20–х годах XX века это было совсем не ко времени. Вызов, который он бросал миру, наконец поняли — и ответили удивленным пренебрежением. И тут вышла книга, которую считают лучшей апологией нашего столетия, — "Вечный человек".

Конечно, так считают католики, надеюсь — вообще христиане. Еще в 60–х годах, когда ее стали читать у нас, она удивляла"ненаучностью". Не будем спорить о том, так это или не так, — смысл ее вообще не в этом, — но ведь культ науки был и в 60–х годах, и в 30–х. Словом, ни этот трактат, ни другой, о Фоме Аквинском (1933), не изменили того отношения к Честертону, о котором мы только что говорили — скорее способствовали разочарованию.

Умер он сравнительно рано, всего шестидесяти двух лет, 14 июня 1936 года. Роналд Нокс, священник и критик, написал на его смерть несложный сонет. Приведу эти стихи, чтобы показать, каким был Честертон для своих искренних почитателей:

"Со мной он плакал", — Браунинг сказал,

"Со мной смеялся", — Диккенс подхватил,

"Со мною, — Блейк заметил, — он играл",

"Со мной, — признался Чосер, — пиво пил",

"Со мной, — воскликнул Коббет, — бунтовал",

"Со мною, — Стивенсон проговорил, —

Он в сердце человеческом читал",

"Со мною, — молвил Джонсон, — суд вершил".

А он, едва явившийся с земли,

У врат небесных терпеливо ждал,

Как ожидает истина сама,

Пока мудрейших двое не пришли.

"Он бедных возлюбил", — Франциск сказал,

"Он правде послужил", — сказал Фома '. (Пер. А. Якобсона).

Ключ к сонету прост — именно об этих людях у Честертона есть книги (о докторе Джонсоне–пьеса). Известней всего–книга о Диккенсе (1906). Книги о"двух мудрейших"читатель найдет в этом сборнике. Вторую из них ценили многие томисты XX века. Создан"Святой Фома Аквинский"незадолго до смерти, Честертону было трудно писать, он диктовал, и секретарь его Дороти Коллинз рассказывала, что он говорил ей:"Давайте-ка поделаем Томми!"Книга очень неровная, но — как почти всегда у Честертона — некоторые абзацы, а порой и страницы с лихвой искупают ее недостатки."Святой Франциск"ровнее, он написан (не надиктован) раньше, в 1923 году, вскоре после того как Честертон и формально стал католиком.

Когда Честертон умер и Нокс читал свой сонет вместо надгробного слова, пришла телеграмма из Ватикана, в которой человека, называвшего себя только журналистом, именовали"защитником веры". Вскоре Уолтер де ла Мэр написал еще одни стихи, для надгробия, и всякий, кто приедет в Биконсфилд, увидит слова:"Рыцарь Святого Духа…"

Надеюсь, этому уже не удивятся — но возникает другое затруднение. Когда неизданные переводы его статей и книг стали ходить по рукам — а началось это в 1961 году, — читатели, знавшие понаслышке, что он проповедник и апологет, нередко удивлялись его непозволительной легкости. Одних христианских мыслителей читать трудно, других — нетрудно, но все же они посерьезней, чем какая-то"христианская журналистика". Легкость его вводила в соблазн, и многие склонны были, несмотря на объяснения, решить, что он все же эксцентрик ради эксцентрики, но — в отличие от любителей его детективных притч — не восхищались этим, а скорее недоумевали.

Всякому, кто собирается читать Честертона, полезно помнить, что так бывает с ним всегда. Он любил сюжеты, основанные на том, что кого-то просто не видят, чего-то не слышат. Именно это случилось с ним самим, в нем постоянно не замечают чего-нибудь; и этот очерк — только перечень слепых пятен. Тем, кого смутила его легкость, помочь нетрудно. Честертон легок, но не легковесен. Он не относился всерьез к себе, но всегда принимал всерьез свои мнения. Наверное, больше всего на свете он ненавидел гордыню. Собственно, незачем гадать: он абсолютно верен учению, согласно которому гордыня — грех грехов, и сам писал, что если бы ему дали прочитать одну–единственную проповедь, он говорил бы именно о гордыне. Гордыне он противопоставлял смех. Конечно, он знал, что есть смех гордый и жестокий, смех–глумление; но полагал, что большая опасность в напыщенной серьезности, и противопоставлял ей смех–смирение, первый признак которого — готовность быть смешным, посмеяться над самим собой.

Чтобы этому не изменить, он, всегда за все плативший, намеренно снижал жанр, слог, манеру и своего добился — проповедь его прикрыта, прикровенна. Нельзя гордиться, что ты его читал, нельзя глубокомысленно его цитировать; многого с ним сделать нельзя. Если он для вас не"учитель надежды"(одно из его прозваний — Doctor spei), вы усмехнетесь в лучшем случае снисходительно, в худшем — презрительно. С глупой, многозначительной серьезностью к нему относиться невозможно.

Поэтому именно он имел право написать о Божьем дурачке, святом Франциске. И тут возникает еще одно затруднение: конечно, кому же еще писать о том, кого именовали"человеком среди святых"? Вспоминаешь, как почитали Франциска либералы прошлого века. Честертон, назвавший одного из любимых героев"последним либералом"и сказавший, что больше всего на свете сам он любит свободу и английские стихи, вполне мог, казалось бы, противопоставить чудачество, смех, свободу всему, совершенно всему остальному. Но это не так.

Чтобы сократить рассказ о"слепых пятнах", прибегнем к тому, что очень любил Честертон, — к трюизмам и к простейшей логике.

Можно быть суровым к себе и другим. Можно быть к себе и другим милостивым. Можно, хотя и мерзко, быть милостивым к себе, а к другим — суровым. Поборники"порядка любой ценой"часто суровы к"беспорядку"вообще — и к своему, и к чужому. Это честно, но очень опасно. Люди 20–х годов (называю их так условно) думали, что они легко прощают и чужие, и свои грехи, особенно"грехи энтропии"; слишком уж всякий порядок был связан у них с тем, что они отвергали, словно подростки, собираясь начать все заново. Франциск был предельно милостив к другим. Если это — либерализм, он — либерал из либералов.

Стоит ли напоминать, особенно после этой книги, что путь святого Франциска не шире и легче других, а уже и труднее? Конечно, в отличие от катаров, предпротестантских движений, позднейших сект, он с жалостью и любовью смотрел на тех, кто живет иначе. Он не отсекал их от церкви, и все же они были для него"христианами слабого посола", как выразился один нынешний францисканец. Видимо, он считал, что подобные ему и его братцам несут на себе их грехи, отвечают за них, как отвечают взрослые за неразумных детей; но это уже другая тема, сказано об этом много, и здесь в ней не разобраться. Что до Честертона, он действительно"возлюбил бедных". Невольно вспоминаешь Иоанна Златоуста, когда читаешь у него обличения"богатых"(об Евангелии не говорю, слишком часто доказывают, что таких обличении в нем нет), Он именно любил бедных — не только жалел их, но восхищался ими."Бедные, алмазы Божьи…" — пишет он в эссе"Великан","трогательные радости бедных"описывает в"Диккенсе". Но верный срединной традиции, он не ставил во главу угла путь добровольной бедности. Франциск считал, что высшую радость обретает только тот, кого прогонят от дверей ненастной ночью. Честертон даже и не пытался встать на такой путь и, что удивительней, почти не славил его, не призывал к нему."Дом"для него, может быть — главное, ключевое слово. В стихах из"Перелетного кабака"и в одном эссе он отождествляет дом и свободу; в другом эссе, неправильно прочитав слово в старой книге, доказывает, что небеса — это замкнутое место, четкое и уютное, как дом.

Конечно, и Честертон, и Франциск прекрасно различали"мир сей" — падший, полный суеты и страстей, и"мир благой"; однако Франциск добровольно отказался от здешних, земных даров -семьи, дома, доброго застолья, а Честертон не отказался. Тем не менее, говоря о Честертоне, некоторые исследователи называют его аскетом, так как он был"прикован к мысли". Существует и другое предположение, дополняющее, а не отвергающее это: может быть, он видел, что в наши дни, как между боями или в лагере, просто не нужны добровольная нищета и добровольное унижение. Именно об этом мне говорил осенью 1966 года Генрих Б±лль и даже написал статью, к сожалению, неопубликованную.

Как бы то ни было, Честертон глубоко почитал освященный многовековым опытом путь к совершенству; однако в романах, рассказах и даже эссе он славит и постоянно описывает людей, принявших дары"благого мира". В статье о Бернарде Шоу, напечатанной в сборнике 1984 г., к сожалению, нет конца (его зачеркнули в корректуре), а заканчивается она так:"Когда Христос основал Свою великую Церковь, он положил в ее основание не боговидца Иоанна, не гениального Павла, а простака, ловчилу, труса, словом — человека". У Честертона всего два героя вроде Франциска, скорее даже вроде ангела; первый из них — афонский монах, второй — раскаявшийся вор. Остальные"добрые христиане"у Честертона разные, но далеко не такие светоносные, от простодушного и мудрого отца Брауна до людей самого что ни на есть"слабого посола". Иногда кажется, что Честертон чуть–чуть сдвигает границу"благого мира", захватывая что-то из"мира сего", — он чрезвычайно терпим к довольно спорным свойствам"людей Петра", к прижимистости, скажем, к воинственности, к самой нетерпимости.

Вполне возможно, что он опасался, как бы легкость Франциска не истолковали неверно, не приняли за аномию и анархию. Ведь это бывало — ив движениях средневековья, и в недавних поветриях, когда, скажем, хиппи совершенно серьезно сравнивали себя не только с Франциском, но и с апостолами, если не с Христом. Честертон постоянно напоминал, что он — "упорствующий в правоверии", и в этом он снова едва ли не уникален теперь. Он никогда не уклонялся ни"вправо", ни"влево", не ставил ни на беззаконный порядок, ни на беззаконную свободу, но отстаивал единство доброй свободы и доброго порядка. Они нераздельны для него, они необходимы вместе. Во многих книгах это просто показано, как бы роздано героям, в нем самом — соединено, и уже поэтому он всегда стоит против мира. Качнет к"игровому сознанию", снимающему различие между добром и злом, к аномии, к анархии — те, кто попроще, признают Честертона своим, те, кто прозорливей, возненавидят. Качнет к насильственной добродетели — то же самое. А он упорно отказывается жертвовать ради порядка уважением к чужому пути, ради свободы — нетленными нравственными ценностями.

Поэтому книга о Франциске неполна без книги о Фоме. Как и многие герои Честертона, эти святые тоже"вместе кроят мир". Опасно, если покажется, что эсхатологическая легкость Франциска исключает для христиан спокойную разумность Фомы. Но опасно и другое (теперь, в отличие от 60–х годов или XIX века, чаще забывают именно это). Обратившись, люди нередко обретают какое-то неприятнейшее, важное благополучие. Некоторые считали, что оно есть у Честертона. Это не так. Иоанн XXIII,"папа XXI века", снова напомнивший миру о незащищенности, вызове и милости христианства, прекрасно поладил бы с таким апологетом. Но в самом трактате о Фоме радость и здравомыслие не всегда уравновешены той скорбью и тем"безумием", без которых христианства нет. Видимо,"Франциска"без"Фомы"публиковать не так опасно, как"Фому"без"Франциска". Или, точнее, теперь опасно публиковать одного"Фому", лучше подождать, пока у нас не станет меньше неофитов, которые как бы выше незнания, сомнений, страданий. (Именно"подождать" — сделать здесь что-либо трудно.) Конечно, такой же"оскорбительный оптимизм"есть повсюду; но в христианстве он очень уж странен — где же глубина и мудрость Писания? Приходится помнить о том, что это — реакция на тьму и полную растерянность.

Наконец, еще одна трудность, уже не внутренняя, а внешняя. Наверное, время повлияло на трактаты — часто мы (те, кто открыл и полюбил Честертона тридцать или сорок лет назад) сами думаем, что он устарел. Случайно ли в самом конце 60 — начале 70–х появился в России Клайв Стейплз Льюис? Начинались годы, когда с самыми простыми нравственными понятиями стало твориться что-то странное. Может быть, такая усталость, все ближе подводящая к полной аномии, была неизбежной — рассыпались идеалы, а это всегда опасно, хотя не опасней идолопоклонства. Строгий, взрослый Льюис тоже лишен важности и слащавости, но он обращен к иным людям, живущим на другой ступени лестницы, ведущей прочь от веры и от нравственности. Честертон сегодня может показаться уже не легким, а легковесным, словно мы старше его. Но не исключено, что это иллюзия. Очень вероятно, что его простота и радость вообще неподвластны времени, связаны лишь с вечностью, и правы те, кто считает его мистиком, визионером, видящим преображенный мир.

И самое последнее: для таких книг, как эта, условия сейчас не очень благоприятны. Важности, пошлости, слащавости, просто какой-то дикости вокруг"религиозных тем"уже столько, что даже Честертон может вызвать инстинктивную неприязнь как раз у самых чутких и чувствительных людей. Легче всего понять именно их.

И все-таки, сколько бы сомнений ни вызывали его книги, повторим то, что сказал С. С. Аверинцев в послесловии к первому сборнику очерков Честертона:"…честертоновское видение вещей сплошь да рядом бывает вызывающе неверным в конкретных частностях и неожиданно верным, даже точным, в том, что касается общих перспектив, общих пропорций… Любая тема — предлог, чтобы еще, и еще, и еще раз поговорить о самом главном: о том, ради чего люди живут и остаются людьми, в чем основа, неотчуждаемое ядро человеческого достоинства… Неистощимый, но немного приедающийся поток фигур мысли и фигур речи, блестки слога, как поблескивание детской игрушки, — и после всего этого шума одна или две фразы, которые входят в наше сердце. Все ради них и только ради них".

КОГДА ДУМАЕШЬ ОБ ОТЦЕ, НОВОЯЗ ОСЫПАЕТСЯ

Когда люди, не знавшие отца Александра, удивляются тому, каким стал в наших восхвалениях, ответить нелегко. Сразу вынесем за скобки ответ типа"наши" — "ваши": во–первых, сам отец так не мыслил; во–вторых, удивляются и те, кому бы он очень понравился. Познакомившись с ним тогда, раньше, точно такие же искренние, не выносящие фальши люди радовались, что в нем этой фальши совершенно нет. Речь идет не о прямой лжи, а о том невыносимом привкусе, из-за которого Христос называл фарисеев лицемерами. Они ведь не врали, даже не притворялись, а просто не умели видеть себя, как видели блудный сын или мытарь, а потому — охорашивались, важничали. К нашему вящему позору, многие удивляются, когда у верующих этого нет. У отца Александра — начисто не было. Если забыть, что все христианские слова мы быстро превращаем в новояз, можно сказать, что он был поистине смиренным, вспомнив при этом, что смирение не противоположно смеху, а тесно с ним связано.

Вообще новояз осыпается, когда думаешь об отце. Льюис пишет, что мы бы не узнали настоящих христиан, заметили бы только, что это — веселые и внимательные к нам люди. Правда, некоторые считали отца Александра слишком веселым, а кто-то даже сетовал на недостаток внимания, не замечая, что он все время ходит по краю пропасти, себя же отдает — полностью. Когда ему вроде бы уже не грозили мерзкие советские гонения, его разрывали на части мы, прихожане.

Культовый образ получается какой-то странный, без немощи — а она была, иначе где действовать Божьей силе? — зато со всякими побрякушками вроде"великий библеист". Отец вообще не считал себя ученым, а к очень хорошей памяти, редкому умению схватить главное и другим своим дарам относился как к удобным средствам, причем всегда помнил, что они даны ему для дела, в долг. Мы проецируем на него наши неосознанные качества — мечты о величии, об успехе, о том, как возвысить себя. Но этого мало. Около каждого человека, снискавшего земную славу, множатся рассказы"мы с ним","я и он","Я–а-а и он", но все-таки одно дело поэт или художник, другое дело — апостол. Даже Учитель апостолов не предотвратил того, что так хорошо описал в 23–й главе Матфея. Наверное, это входит в игру, Бог — беспредельно деликатен, Он предупреждает, но не заставляет. А мы уже на радостях делаем ровно то, чего Он не просил делать.

Редко кто обладал этой деликатностью в такой мере, как отец Александр. Он ведь, в сущности, далеко не всегда вел нас к слому, к метанойе. Если он видел, что одинокий, непритыканный человек этого не вынесет, он отступал и просто гладил его, повышая так называемый self-image. Казалось бы, такому человеку хватит того, что кто-то тебя все-таки любит, но мы судим по себе и не представляем, что можно любить просто так, ни за что. Поэтому мы так пылко убеждаем и себя, и других, что мы — вполне хорошие. Когда нам старается помочь действительно милосердный человек (а отец был именно таким), получается еще мучительней, чем с блудным сыном. Тот хотя бы знал, что не заслужил любви и помощи.

Если бы мы чаще оказывались в позе этого сына, мы бы не создавали такого нервного, самолюбивого, самохвально–го культа; и другим было бы легче увидеть, что в самое неподходящее время, в самом неподходящем месте жил евангельский человек. Мало того, они бы увидели, как привлекательны те свойства, которые дают возможность идти по воде. Так и слышу, как кто-нибудь говорит:"ну, это не про нас". По Евангелию — про нас, только мы цены боимся, а отец Александр ее не испугался.

у оА в воспоминаниях — архитектор это Юра Титов по указанию Трауберг — в воспоминания внес

Что-то Трауберг грила об оА и о Иоанне Андрееве — какая связь?

Трауберг

из Страдания:

Книгу Льюиса я увидела впервые летом 1972 г. Это был трактат о страдании. Совсем недавно кончилось тогда"время энциклопедии" — те странные годы, когда после тяжкого 68–го создавался и издавался пятый том ЭФЭ"и нам казалось, что все ушло туда. С. С. Аверинцев писал и говорил так, словно ничего чудовищного нет. Но и он, и те, кто хоть как-то помогал ему, не только знали, что"чудовищное"есть, а просто жить не могли; и жили.

Часто мы думаем, многие сейчас пишут, — можно ли выжить в тоталитарном государстве, да еще разлагающемся. Видимо, нельзя. Но для христиан это и легче (у них прививка против утопий), и намного трунее. Христианин обязан жить, он не вправе уйти даже в отчаяние. Мало того — он должен, по слову св. Франциска,"даровать надежду, где отчаиваются, радость, где горюют, свет во тьму". Но ведь именно он, христианин, не имеет права и на другое — ни на"умение жить", ни на бестрагическое соглашательство ("жить можно"). И вот, эти калеки, непохожие ни на нормальных людей, ни на героев, идут не по водам, а по болоту, и, видимо, не тонут.

Образ болота, топи, трясины был точень важным тогда. Не помню, кто первый сказал об этом; скорее всего — это часто бывало в те годы — несколько человек сразу. Мы описывали друг другу, какие радости кругом, цветы, ручейки, иногдадерево растет, делая вид, что говорим несерьезно, и зная, что серьезней некуда.

Семьдесят второй год был удивительным. Горели леса вокруг Москвы, а там, где они не горели, было очень красиво. В подмосковных церквах крестились, один за другим, молодые люди, вроде бы и впрямь ищущие"правды Его", а не политического противостояния или фарисейской выделенности. Немало их было в Новой Деревне, еще не пережившей того"демографического взрыва", который потом внес столько странного в церковную жизнь. Там, вскоре после Троицы, отец Александр Мень дал мне трактат Льюиса и попросил его прочитать.

Незадолго до этого, в самом конце 1971 г., появиась среди нас книга Толкина"Повелитель колец". Теперь ее любят, читают, и видят в ней разное — а тогда, прежде всего, мы увидели в ней великое нравственное напоминание. Собственно, я и сейчас так вижу, но это другая тема. Мы знали, что Клайв Стейплз Льюис — близкий друг, единомышленник Толкина; и больше ничего."Страдание"я взяла, и теперь мне кажется, что я только успела доехать до Муранова, как сразу же начала переводить.

Честертон пишет в книге о св. Фоме Аквинском, что христианин — противоядие против того вида зла, который отравляет мир в его время. Сам он, Честертон, был для нас противоядием в 50–е и 60–е гг. Прежде всего, конечно, его апология радости противостояла неизжитому горю. Такое редкое в нашем веке соединение дома и свободы, центростремительного и центробежного, эсхатологической легкости и космической обстоятельности, учило нас не кинуться ни"влево"(что было бы вполне естественным), ни"вправо", за пределы христианства.

Между 1968 и 72 гг. он куда-то пропал. Внешне было иначе — именно тогда его полюбили некоторые философы, и кому-то он стал утешителем и наставником. Но те, для кого он был им лет двадцать, вдруг стали искать другого противоядия — видимо, яд был уже другой.

Как бывает всегда, они его очень скоро нашли. Толкин и Льюис заговорили с нами печально и серьезно. Ни одна из"ценностей Честертона"не отменялась и не оспаривалась, но тон был другой, акценты другие, словно мы перешли в следующий класс. Очень может быть, что мы, скорее, остались на второй год."Высшее не стоит без низшего"; нужна была прочная, простая основа для мистического благодарения и мистической радости, которые давал нам Честертон.

… Слой трогательного, какого-то подросткового добра словно бы исчез к концу 60–х, и обнажилась та страшная толща, которую всегда видело христианство и называли"миром сим". Самиздатский Льюис десять с лишним лет подряд помогал не утонуть в ней.

Примерно в 1977 году я перевела"Исследуя скорбь". Несколько человек его прочитали, и все мы задумались — может ли это быть достоянием самиздата? Странно, но самиздат по сути своей менее корректен и смиренен, чем обычные книги, брошенные всем возможным читателям. И отец Александр Мень взял себе все три экземпляра машинописи, чтобы давать только тем, у кого такое же большое горе.

В Новой Деревне происходило так. Отец видел, до чего люди дошли, что у них остается только… Я говорю не о каждом, мне всегда можно возразить: А такой-то… Но — закон больших чисел! С 75го года по сравнению с я увидела, сколько с 72, когда пришли Рузер, Миша и многие другие Сколько к 75 пришло людей, и как они были непохожи на людей 60–х годов. Но я очень далеко уйду, если буду рассказывать, что в каком году.

Впервые меня привез к оА Мелик Агурский в 1965 году. Я уже о нем слышала примерно года два — вот из-за этих стихов Евтушенко и пр. В первой половине 60–х годов вдруг Меликкто-то появляется и говорит:"Ах, вот есть такой священник", какой-то необычный, не от мира сего, еврей, Приехали мы в Семхоз, очень с ним было весело, приятно, что-то мы пили, шутили. Он уже какого-то Честертона получил от Мелика, и о Честертоне. И Наташа ему сказала:"Алик, вот такой-то ходит, а говорят, что с ним надо осторожно, и может быть лучше чтобы он не ходил."И тут он сказал — я это помню очень хорошо, это было наверху:"Ой, мать, разве теперь разберешь, с кем надо осторожно, с кем нет — да пускай ходит". И вот когда он это сказал и как-то особенно взмахнул рукой со своей такой интонацией, во мне что-то повернулось. Таких священников я не видела, которые бы так сказали. Я видела в далеком детстве, каких-то впоследствии посаженных батюшек, тайных, это были для меня какие-то сказочные персонажи, а потом я была у Шпиллера и очень его почитала, но я привыкла к тому, что за христианской милостью к священникам — лучше не ходить. Что в лучшем случае они мне объясняют, что монах должен быть суровым, когда я говорю, что вот такой то старенький архимандрит стучал палкой и кричал,, что ему курицу подали в постный день. и приходится терпеть и думать, что ладно, как-нибудь одна над Евангелием переживу, что не в этом смысле он не должен быть суровым и что пожалеть его я могу как это соблазнительно. Но в сущности, как это соблазнительно! Мне было 37 лет, и это был первый человек, от которого я услышала — что — вот: пускай ходит, лишь бы не подозревать, что стукач. Я не могу передать своих чуввтв. У меня все повернулось и я навечно его. И так и пошло. Мы стали очень часто видеться. В церковь я тогда так и не приехала: я жила в Литве. Через полгода — в январе 1966 года — вероятно, после Рождества он приехал к нам. Помню, как он с моим мужем ест ветчину, а муж, наливая водочку, говорит, как он похож на Карла Маркса, как твой Алик похож на Карла Маркса — и спрашивает меня: он похож на Карлма Маркса? а я говорю похож, похож. Он был очень похож на молодого Маркса совершенно не вникая ни в какие свойства моего мужа, который был --- и католиком наперекор, мальчик, который почитал мои воззрения, но никак их не разделял. Отец Александр очень понравился моему мужу и это было очень вовремя, потому что тот уже наичнал говорить о православных — не без оснований -: А это, опять"Христос воскрес. Тчк". Это мне прислали поздравительную телеграмму с поздравлениями к именинам, отнюдь не Христос воскрес тчк, а Поздравляю днем ангела нашу такую–сякую, в общем… И там было написано: все верно, все так… тчк. И вот как только кто-то появлялся из прихожан Шпиллера, эмигрантки — барыни — подруги Лосского /Рещикова/ - она у нас жила месяцами и после этого мне приходилось моего мужа приводить из состояния комсомольца на грузовике приводить в состояние доброго скептика. Он очень хорошо к ней относился, он жалел ее, И вот это все крайне соблазнительно занятие — видеть церковных людей — отец мигом раскидал. Он моего мужа страшно обрадовал. Тот стал верить тому, что мои Честертоны, какон выражался, что все это бывает, и вот первое впечатление первого года — это как ему доверяли люди. у меня тогда верующих знакомых не было, были знакомые все мои — бабушки. Абсолютно мертвая хватка Веры Александровны и Марии Вениаминовны Юдина, царство ей небесное, моего мужа могла привести только в состояние озверения. Юдина была женщина крутая, и со всеми плюсами и минусами библейского духа — не как у отца, а в другом смысле — с неверными не сообщаться и так далее. Очень одухотворенная, очень духовная, ничего не скажешь, бессеребренница дальше некуда, крутая, совершенно помешанная на своем и своих, с добротой к своим, с добротой дел, и в общем скептически–интеллигентский человек от нее отшатывался на второй минуте, и мой муж от нее болел долго. Отец его пленил начисто. Он его сразу полюбил и с той поры отцом держался. Я не говорю о ксендзах — среди них есть такие, которые можно держаться, но там как-то и разнарядка такая — они как-то очень легко на разные уровни идут. Есть Пабярже, патер будет с тобой говорить так, как тебе нужно. У них это очень разработано. И потом там наших православных пионеров нет, потому что это не неофитство, Отец приезжал с Наташей. Сходили мы в Святодухов монастырь к архимандриту Стефану Светзарову, который знал мать Марию, старенький, (Леонид Михайлович Светозаров в миру), который был во Франции, потом остался в Литве в монастыре, там его советы и застали, но как-то не очень мучали, куда-то чуть–чуть выслали, чуть ли не в литовскую деревню. Он, видимо, не очень был нужен. Это был замученный, очень трогательный человек, но очень радостный человек. Приехал отец, я при нем начала переводить Терезу — старшую. Именно тогда он сказал:"Чего там особенного, берите прямо при мне". Я написала какую-то брошюрочку крохотную про Терезу и стала переводить. И в 1966 году я стала приезжать в Тарасовку. В Вильнюсе он жил недели две. Он никуда не ездил, абсолюнто точно, был в только в Вильнюсе. Оннастолько никуда не ездил, что он в монастырь пошел чуть ли не в последний день. Он все откладывал — гулял просто — так было уютно, весело, берлогообразно, он это очень любил, вот эта благодарность за простые радости, о которой говорил Льюис, в нем была необычайно сильна. Какао попить, ветчины поесть, пивка, и то, что Литва, собствено, этим жива, — что ее продержало? то кактоличество, которое отеуц Станислав назвал:"Какое католичество?! Национализмус и язычествус!" — что ж, возможно, но как один из факторов, Если же брать, что из Божьих вещей, райских, поддержало Литву, еще в те годы — то вот это: благодарность за пиво и какао и кофе и ветчину. Отец это в полной мере оценил. Литовский дом, можно так удобно посидеть и хозяин понимает, что в этом смысл жизни, что не в каком-то болезненном русско–еврейском духе, а в чем-то простом. Это зрелище было невиданное, когда они вдвоем сидят с бородами, крякают, едят, К Остробраме мы пошли чуть ли не в первый день, или во второй, — но как это описывать? встали на колени, молились… В костелы он тогда ходил, причем больше с Виргилисом, чем со мной. И просто из застенчивости, и из какого-то замечательного отцовского целомудрия — что вот с таким человеком скептическим, который не станет в экстазы впадать — я бы сама при нем не стала в экстазы впадать. Он еще не знал, насколько я не стала бы, Как-то поще и чище. У него удивительная была в этом смысле застенчивость. Как-то чище и проще было бы ходить с полуверующим литовцем, и так они ходили. Все костелы обошли. Зима была. Было очень красиво. Я помню, что во дворе Петра и Павла — там я сними была, значит — куст, который сверкал.

Он мне рассказывал про отца Сергия Желудкова, но я не помню, в этот ли раз. Я помню, первый раз об отце Сергии, очень для меня интересный, но происходило ли это в Вильнюсе или нет, не помню. Я переехала в Москву, когда Вир женился на ноябрьский праздники 69 года. Его день рожденья — 8 ноября. Я уехала в предыдущий день, чтобы уже на этом торжестве не приутствовать. Я стала жить в Москве, тогда еще на Страстном бульваре, у родителей, в доме, где редакция Моковских новостей, там отец неоднократно бывал, он бывал у моей бабушки, которая много лет лежала со сломанной ногой — квартира трехкомнатная квартира на четвертом этаже — номер 70. И туда ко мне приехал --- и сказал, что уже оА служит в Новой Деревне, а не в Тарасовке, и мы поехали туда на Сретенье, 15 февраля — естественно. До этого я вообще здесь не была на Сретенье, это день рождения моего отчима. Приехали туда с ___, который теперь в Париже — прихожанин, появившийся впервые году в 68. Уже на Троицу 66 года я была в деревне. С чего начались мои встречные посещения. Я бывала там часто, я бывала каждый раз, когда приезджала в Москву, и он приходил ко мне на Страстной, и мы встречались у Глазовых,

В сентябре 73 была такая история. Вызвали Женю Барабанова и сказали, что его посадили — что его уже не выпустят, и что вообще уже хватит. Они его выпустили — он прибежал к Боре Шанину? и Боря помог ему составлять все те письма, которые спасли Женю. Все эти апелляции Даниэлю Марсилю — это Мишка Меерсон и Боря. Боря это все писал — Женю спасал Запад. Получился очень сильный бум по поводу допроса Жени и начала обысков увсех остальных. Подбирались, естественно, к отцу. Но на Западе начался тарарам — свежеуехавший Мишка их там настрополил, а Боря по своим каналам, по которым они делали все эти бюллетени и хроники, тоже запустил. И получается очень сильный бум. Женю оставили в покое — он тут же оставил Наташу — и резко кинулся влево — в бесцерковное христианство и так далее. Надо быть мракобесом нечеловеческим, чтобы избежать этого искушения. Чудо, что со мною самой этого не случилось — и отец в этом очень помог. Это чистое чудо — что это произошло не со мной, а с бедным Женей. Может быть, Бог миловал только потому, что я никому не говорила, что я… Но ведь от церковных людей можно сдохнуть!

Отец очень стал горевать. Он очень его поддерживал тогда, и когда Женя так резко кинулся от него, то — он очень его любил. Сейчас многие говорят: он меня любил больше всех, он меня любил — понятия не имеют! я никогда не видела, чтобы отец кого-то особенно любил. Он действительно всех любил. Он действительно оборачивался к человеку и испытывал ровно то, что надо было этому человеку. Но вот Женю, у меня есть такие подозрения, что он любил его особенно.

Карелина я видела один раз — Карелин это в основном Эшлиман.

Регельсона я видела часто в самом начале — в 65 году. Чуть ли не первый раз, когда я пошла в Тарасовку, он был там. Но он там был не так часто, как Женя, Мишка, Шура. Тогда не было даже Елены Александровны, а они были. Глазовы были — Марина уже крестилась, а Вера нет. Это были его… друзья.

Было крещение. На Страстном, когда мы жили с бабушкой — это мог быть только 72–72 год, когда родители уехали в квартиру, мы остались с бабушкой, которую он одновременно хотел причащать. Он пришел с Сезой и освятил квартиру и Ольгой Н…

В деревне я раз сорок бывала участницей крещения в домике

Он ездил со мной дважды к Муравьевым, к Володе и к — и крестил их детей — там же было дитя Котрелева.

Аверинцев. Первое, что я точно помню — что в тот год, когда отец приходил на Страстную, освящал там квартиру и бабушку причащал — то они там виделись — Аверинцев работал в институте истории искусства и забегал просто так. После этого уже через меня они договаривались, что Аверинцев прочитает"Логос, Судьбу"и даст свои замечания. И уже в Матвеевке они встретились. Аверинцев плакал как ягненок — он сказал, что он никогда не прикоснется к этому тексту — он мог бы каждую строчку поправлять научно, но не хочет этого делать — он так написать не может — в Матвеевке, куда я переехала в июле 73 года — они так в углу сидели — Аверинцев заламывал ручки и говорил:"Ничего не буду!" — это была его прочная позиция. Ровно та же история потом повторилась с пророками.

Я не спрашивала у отца Александра, какова его позиция относительно экуменизма — но когда я вернулась из Вильнюса — и Володю только что выпустили, и густо шли обыски, у Иммортеля, потом у Владика, тогда мы - - говорили о вещах практических, давали какие-то зароки — я у католиков навострилась давать какие-то интенции, обеты — мы с ним обсуждали какие-нибудь обеты — Льюиса перевести — радовались и шли закусить после этого - - А вот теоретическое пошло очень страшно. Когда в 85 году я лежала в больнице с язвенным кровотечением, очень тяжелым — меня привезли, думали, что прободение, даже готовили к операции — на следующий день Владик Зелинский с исказившимся лицом врывается — в понедельник он идет к следователю насчет Феликса Светова и что ему говорить — я еле соображаю — что-то ему говорю — и вот тогда — вы представьте себе степень уже даже не хождения по воде, а летания под капельницей — получаю я письмо, в котором пишет один человек, что на Пасху встретил иуденыша (Никифорова) - конечно, отвернулся. Я билась и кричала, схватила бумагу и стала писать ему письмо, стуча зубами. Что я там написала, не помню, оно видимо где-то существует, но как только я вышла, я стала искать Никифорова. Я понятия не имела об этих делах по очень большим трудностям дома — я позвонила. узнала их телефон — они жили у тамариной мамы, а мама в их квартире — я их нашла — Тамара заревела — Что случилось? Абсолютно не соразмерив своих сил, слабые несчастные мальчишки — невротики, больные — абсолютно не зная, что это за газовая камера — быть там — шли туда, восторгая собой и своим героизмом — а ведь Володя даровитый ксендз, замечательный исповедник — а с ребятами я сказала: я не могу не общаться с Володей, я ему нужнее, чем вам — я получила ранг сумасшедшего генерала. Юля Шнейдер такое завернул, что уму непостижимо — он сказал что я дура, что с Володей общаюсь, Володю нужно на глубокое покаяние из-за того, что он такой негодяй, я сказала: а как же вы тогда считаете, что с кающимся или даже не с кающимся, но с глубоко несчастным человеком никто не должен общаться, все должны его только ногами топтать — он сказал, что это все богословский вопрос отвлеченный, а вот у Джордано Бруно перед казнью состригли кожу с пальцев, потому что эти пальцы касались святых даров…, чтобы эта кожа не сгорела. Если я после этого не стала атеисткой — значит Бог всемогущ. Ведь от этого же можно отупеть! Так вот Володя таким не был. Вот эти несколько месяцев, это падение — дало ему все, это падение Петра, он стал человеком. Это же бесценный опыт. Не дай Бог каждого учить на таком. В мое время — то есть, когда возвращались в середине 50–х годов — подписи, полученные в тюрьме, не считались вообще. Кто на воле был стукачом — это другое дело. А они знали, что почем. И если вам скажут, что Володя не каялся — не верьте, я сама слышала, как он каялся. Он не каялся публично, потому что он не святой, как и все остальные. И когда люди не пускали его на порог, он говорил, естественно, я был во всем прав.

Миша Ури, Сережа Рузер — пришли в 72 году.

Бог давал ему силы любить («Континент» № 123)

— Наталья Леонидовна, Вы человек, воспитанный в церковной традиции и не были неофитом, когда впервые встретились с отцом Александром. Чем, как Вам показалось тогда, был необычен этот священник?

— Впервые отца Александра я увидела в середине 60–х в Тарасовке. Нас почти сразу сблизил самиздат. Я дала отцу Александру накопившегося в больших количествах Честертона, и потом уже они бесперебойно стали его размножать (вокруг него группировался очень маленький кружок — всего несколько человек, и все очень хорошие). Я жила в Литве, поэтому прихожанкой его не стала, но очень подружилась и, приезжая, каждый раз с ним виделась. Он был очень веселый, скромный, простой и чрезвычайно ортодоксальный человек: никакого “специального” впечатления на меня он не произвел. И я могу засвидетельствовать: милый, смиренный, разумный и исключительно традиционный церковный человек. Очень повернутый к Богу. Просто очень — прямо как в Библии. А как он был погружен в Ветхий Завет! Невероятно любил пророков. Он, конечно, сугубо антиохийский богослов: весь как бы до включения эллинов, весь в иудейской традиции приходящих к Христу.

— Это личные впечатления. А его книги?

— Писать он стал в те же годы, но не придавал этому особого значения. Тексты свои держал за служебные, просветительские. И за другие не считал. Делалось всё невероятно быстро, так под руками и крутилось. Кто-то привозил какие-то книжки, отец Александр переводил. Если не владел языком — не знал, допустим, итальянского или немецкого, ловил кого-нибудь, просил перевести. Кто какой язык знал, тот ему и читал, а он тут же записывал… Как ликбез эти книжки, конечно, били наповал — если, конечно, ты хотел, чтоб тебя било наповал.

— Но ведь не секрет, что к нему тянулись не только за этим. Немало народа приходило, чтоб самовыразиться, даже самоутвердиться. Или даже просто дать почитать свои произведения.

— Но это все было нужно, кто-то должен был делать это в страшные 70–е… Представьте себе: какие-нибудь бедные женщины, которые еще десять лет назад ходили в походы, жарили шашлыки и пели у костра, а теперь, постаревшие и брошенные мужьями, сидели в своих квартирках где-нибудь в Бескудниково, увлекались какой-нибудь астрологией или оккультизмом и бесконечно страдали… И все они шли к нему. Притягательность его была очень сильна. Сильней, чем у кого бы то ни было. Вообще он людей очаровывал, они у него буквально “с рук ели”. А отец Александр их жалел. Он был невероятно терпелив и жалостлив. На такую жалость способны немногие.

— Сегодня приходится слышать, что отец Александр был не столько священником, сколько психотерапевтом. Это одно из серьезных обвинений, которое предъявляется отцу Александру. Церковная ли это община или “клуб по религиозным интересам”? — вот какова претензия к нему.

— Он не считал это духовным водительством. Он считал это психологической помощью. И свою миссию как пастыря он в этом видел тоже — и в высшей степени. И работал как психотерапевт школы Роджерса, хотя никакого Роджерса, может быть, и не знал. Это не единственное, что он делал, но это очень важно. Кстати, он никогда не скрывал (и говорил это кому попало — любому, кто хотел слышать), что многих своих прихожан к покаянию не ведет. Просто не ведет и всё. И не собирается.

— Почему?

— Потому что они умрут. Потому что это убьет их, приведет к новому отчаянию. Отец Александр был деликатен и ничего не делал насильно. Очень многое зависело, конечно, от того, переменится человек или нет. И если в чем он и был повинен, так это в том, что слишком жалел людей. Но он был прав. Он очень много дал людям. Он дал им содержание жизни. Дал чем жить. И он очень хорошо понимал, когда и где бесполезна ортодоксия. И не навязывал ее.

— Правда ли, что как духовник он всё попускал, всё разрешал?

— Нет, это всё легенды. Он не был никаким либералом, был очень суровым духовником — когда понимал, что этим человека не убьет. Если же видел, что убьет, он этого просто не делал.

— У всех его прихожан был статус духовных чад или нет?

— Он это скрывал. Публично все были равны. Каждому казалось, что он самый близкий. Отец Александр был мастер тех отношений, которые людей не обижают, а, наоборот, дают им возможность самоутвердиться. Тогда еще все не бегали к психологам за этим. А он, прекрасно зная, что самоутверждение ведет в тупик, тем не менее отдавал себе отчет, что на другой стороне отчаяние и выбора нет. И если приходила женщина, набитая оккультизмом, он ее не мучил. Он ее хвалил, и хвалил и хвалил. И стихи ее, независимо от качества, признавал хорошими, говорил: “Пишите! Пишите!” Эти женщины порой донимали его, мучили, так что он почти валился от усталости, но он их любил. Любил людей, которые шли к нему. А люди эти зачастую были очень эгоистичны. И у него хватало на это сил, Бог давал ему сил любить их и жалеть их. Чем они ему, как правило, не отвечали… Зато они его обожали, особенно женщины. Они и создали этот ужасный образ — священника, которому все поклоняются… Потом пройдет время, стремнина унесет всё, что не надо, и непременно придет прозрачность.

— Эта проблема вообще повторяющаяся: паства, превозносящая своего пастыря даже вопреки ему…

— Это с Христом бывает, а уж тем более… Раб не больше господина своего. И к тому же ведь это “вопреки” происходит не со всеми. Насколько я знаю, иногда — пусть и очень редко — кое-кто из этих несчастных, одиноких и отчаявшихся людей все же поворачивал на путь покаяния и любви. Отец пожертвовал многим ради этого. Это был настоящий подвиг смирения. К примеру, он абсолютно попускал пошлость — сам ее не любя, попускал. По существу, это такой миссионерский пыл: пусть будет что-нибудь в этой советской ситуации. Он был человеком очень широким. И всех он принимал — и католиков, и протестантов, и диссидентов… Большая свобода разных проявлений религиозности: Бог разберется.

— Многие принимали и до сих пор принимают эту широту за всеядность.

— Он не был всеяден, он был достаточно суров. Но при этом он был человеком невероятной доброты. Ведущее начало этого человека помимо просветительства — доброта. Доброта — это вообще ключ к нему. У всех, кто его знал, возникало ощущение, что он постоянно, всегда, в любой момент жизни предстоял перед Господом. Как пастырь он был обращен к каждому, принимал решения только индивидуально. Он не предлагал единую схему, определенную парадигму, общий механизм (или пять, десять, двадцать схем или подходов), что вообще-то принято на другом фланге нашей Церкви. Он каждый раз находил другой подход — и каждый раз индивидуальный.

— Не потому ли почитатели отца Александра так склонны создавать его культ, что этому человеку трудно наследовать? Ведь он не создал “школы” — не дал определенного набора приемов, не создал сколько-нибудь самостоятельной богословской традиции. Даже тексты, написанные им, — только популяризация, они не содержат чего-то нового…

— И все-таки ему наследуют. Если остался буквальный отпрыск отца Александра, это американский священник Мейерсон. Без меневской харизматичности, но с добротой и с чертами свойственной отцу Александру какой-то томистской уравновешенности. И здесь его преемники — отец Александр Борисов, отец Владимир Лапшин и отец Георгий Чистяков. Они тоже очень разные. Отец Александр Борисов, человек редкой кротости, исключительно мирный, скромный, тихий и смелый. Говорю “смелый”, потому что это единственный человек из виденных мной, кто после обыска больше заботился о близких, чем о себе. Во имя прихода Борисов сознательно самоустранился из общественной сферы, растворился, самоумалился. У Лапшина совершенно другая харизма, но он занимает примерно ту же позицию — и, кстати, снискал славу очень сурового духовника. В свою очередь, сам отец Владимир воспитал трех алтарников, их рукоположили. И они тоже совершенно разные — ученый и вполне традиционный отец Георгий в Ирландии, кротчайший, почти юродивый Олег Батов в Цюрихе и очень современный, очень живой отец Виктор Клещев в подмосковной Электростали. Так что “школы” отец Александр не создал, зато создал живую связь, кровную преемственность…

— Об отце Александре говорят: дескать, служить не умел, эстетику православия не чувствовал, строя его не чувствовал. Сплошной библеизм и проповедь про Христа и про Бога — и все.

— Отец Александр бил в яблочко: он почитал Страстной Четверг. И доводил до сведения тех, кто хочет это узнать, что такое евхаристический канон и причастие. Он как бы всегда присутствовал на Тайной вечери сам. Если кто хотел присутствовать с ним, — пожалуйста, он не мешал. Если кто-то хотел воспринимать это как магию, — тоже не мешал. А литургию и правда служил не очень эффектно: бубнил, бегал, пока “Верую!” читали, исповедовал быстренько. И если в чем и проявлялась его нетрадиционность, так только в этом.

— Есть такое верование, что отец Александр не слишком понимал диссидентов. С другой стороны, сегодня об отце Александре говорят как о религиозном диссиденте.

— Не стоит держать отца Александра за такого разудалого шестидесятника. Просто в известной мере церковь — всегда диссидентство: мы все равно граждане другого града. В советской системе, как и в Римской империи, существовала империя, а у нас — свой мир, параллельный. И политику вообще не нужно всовывать, не нужно лезть на рожон. Отец Александр так и считал. Строго говоря, никого из нас он не предостерегал и никогда от диссидентства не отговаривал. Он твердо разграничивал: вот это относится к деятельности церкви, а это заменяет ее и скорее не нужно. Но он никогда не говорил так прямо, что не нужно, и исключительно мудро давал возможность не выбирать: ты диссидент — пожалуйста. Боялся он того, что борьба подпитывает злобу, а иногда и суету.

— Но принадлежность к церкви была диссидентством и другого рода — хранение и распространение литературы и тому подобные вещи…

— Разумеется, и мы чудом не дожили до того, как нас поголовно стали бы сажать. А голгофа не исключается ни из какой жизни. Надо заметить, что просветительство, которым занимался отец Александр, тоже было своеобразным религиозным диссидентством. А претензии к нему предъявлялись со всех сторон: одни обвиняли его в том, что он мало борется с режимом и подсовывает народу “опиум”; другие — в том, что он как священник слишком нетрадиционен. И КГБ всю дорогу не оставляло его своим вниманием.

— О, КГБ — это тема большая и отдельная…

— И поэтому мне не хочется особо на ней останавливаться. Отец Александр был исключительно милостлив и понимал, что все мы слабы. Он понимал, что КГБ — организация хитрая и страшная, в которую лучше не попадаться и которую не переиграешь. Он переигрывал, ведь кроме голубиной кротости отец Александр еще был мудр, как змей. Но другим не желал. И продолжал общаться даже с теми, кого КГБ “переиграло”, кто не выдержал и перед кем закрывали двери. Самого его обыскивали денно и нощно, часто вызывали. А он с этими кагэбэшниками дружил, он с ними разговаривал и очень не любил, когда ими гнушались, не считали их за людей. Он пользовался случаем любого общения — в том числе и с ними, чтобы что-то такое заронить. Он не разделял людей на порядочных и непорядочных. Более того, боролся с этой позицией: вот, говорил, интеллигенция не подавала всем руки — и доигралась. Он не считал, что он чем-то лучше этих людей: их Бог поставил так, его — так, и мы не знаем, как Бог сведет концы. И я совершенно не представляю, чтобы он мог сказать о ком-то из людей с пренебрежением или презрением, как очень нередко можем сказать мы.

— Мы действительно слишком часто грешим этим. А почему, по–вашему, и среди последователей отца Александра Меня бытует нетерпимость?

— Это же совершенно ясно. Послание апостола Иакова, четвертая глава…

Кажется, в первый раз предлагаем мы образец современной католической мысли. То, что Кароль Войтыла стал Иоанном Павлом II, в данном случае не очень важно. Это — голос обычного нынешнего католичества, разумный и спокойный, обращенный к любому, помогающий жить. Тем, кто что-то слышал о вере, но толком ее не видел, многое может показаться странным. Неужели вот так, разумно и спокойно, звучит голос Церкви? Прежде чем отвечать, пришлось бы уточнить почти каждое слово в этом вопросе, особенно слово"Церковь". Здесь это сделать невозможно, и, максимально упрощая диалог, скажем лишь самое важное.

Опыт католичества упрекают в излишней разумности обе другие великие конфессии христианства — и православие, и протестантизм. Ангельская красота православия как бы выше разума, евангельская мощь протестантства — глубже. Но это никак не значит, что другой опыт невозможен и не, нужен. Богатства христианских исповеданий дополняют друг друга. Конечно, в католичестве есть и светоносные святые, подобные святому Серафиму, и пламенные исповедники, подобные Мартину Лютеру Кингу. Каждый христианин может принять всю полноту Нового Завета, от страны это не зависит — а ведь исповедание чаще всего все же определяется тем, где ты родился. Но в любой из великих конфессий есть доминанта, и мы не слишком ошибемся, если в доминанте католичества увидим спокойствие и разумность.

Разума католичество не стыдится, оно приняло его, освятило, поставило на службу Богу и человеку — проповеди Божьего Слова. Конечно, никто не обратился только через разум, тут нужно сердце в Библейском смысле слова — не"чувство", но самая сердцевина человека. Пока не сдалась воля, никакие доводы не помогут, а вот если она сдалась, могут быть завалы разума, и расчистить их поможет разум. Это не единственный путь; однако другие пути, видимо, более редки, менее обычны. Можно спросить: где сказано, что"обычный"или"нередкий" — это хорошо в той системе, где подчеркнуты тесный путь, узкие врата? Ответов слишком много, и все они лежат вне сферы разума, и все же в какой-то мере мы об этом поговорим.[59]

Итак, разум для католика — ничуть не"выше всего", но он применим и дозволителен, он полезен для проповеди Слова. Католическая теология начинается не с разума, а с Откровения. Западная Церковь, еще не разделенная, породила, приняла и много раз повторяла слова"fides quaerens intellectum"("вера, ищущая разумения","вера, стремящаяся понять"). Так определил богословие святой Ансельм Кентерберийский в XI веке, когда оно начинало толком утверждать и объяснять себя. Позже, в XIII веке, святой Фома Аквинат почти начинает книгу, обращенную к язычникам, словами:"вся истина от Бога"* и выводит отсюда: ничто доказанное разумом не может противоречить тому, что дано Богом в Откровении. Если мы найдем противоречия, значит — доказательство неверно. Разум способен опровергнуть все возражения против данных в Откровении истин. Доказать все"за"не может и не должен, опровергнуть все"против"должен и может. Видите, как скромно. Согласны мы с этим или нет, трудно не признать, что тут есть какая-то особая надежность (конечно, если воля не сдалась, рассуждения эти пусты).

Человек, впервые открывающий мир католической мысли, успокаивается и радуется, словно блудный сын в своем старом доме. Смотрите, как хорошо узнать из этого маленького трактата, что первородный грех не погубил, а подпортил человека, что справедливость ценится очень высоко, что разуму можно доверять. Таких открытий (или подтверждений) очень много здесь, они — в каждой главе и подглавке. Детская рассудительность католического слова помогает нам ощутить себя детьми. Другое дело, что дом — Евангельское, но не единственное уподобление того, что обретаем мы, поверив Богу. Есть и крест. И дети не единственное, есть друзья, которые"пьют чашу". Но христианство в своей полноте не разделяет этого — не"дом"или"крест", а дом и крест. Опыт католических святых, как и опыт всех святых христианства, являет нам и крест, и дом, и Богосыновство, и"дружбу с Богом"; проповедь — тоже. Но перед нами — не проповедь, а обстоятельный рассказ, разъяснение.

Позволим себе предположить, что такие рассказы обращены к людям, уже переменившим ценности, поверившим Богу. Возможно и другое допущение: они обращены к любому; полная перемена, метанойя, не так уж непременна, хватит меньшего — пусть люди хоть немного упорядочат жизнь и обретут ощущение священного. Получится что-то вроде"mystery religion"с четким нравственным законом, то есть — просто религия, какие на свете были и есть, но не"безумие Креста". Может быть, так и выходит на самом деле, и даже ничего страшного здесь нет — но надо ли ставить это целью?

Говорить, что именно католики ставят это целью, по меньшей мере нечестно. Все исповедания раньше или позже сталкиваются с этим**. Во всех исповеданиях снова и снова появляются люди, напоминающие о том, что Христос пришел не для этого. Будем же помнить, что именно теперь, начиная с 1958 года, когда начался понтификат"Доброго папы Иоанна", католики напоминают об этом особенно пылко и упорно. Напоминали они и раньше; в этом самом журнале, в N 9 за прошлый год напечатана статья католика Меца именно об этом.*** Можно многое рассказать о"духе Второго Ватиканского Собора", и, надеюсь, такие материалы будут; скажем, труды Ива Конгара, не столь полемические, как у профессора Меца, спокойные по тону, мятежные по духу, как мятежно всегда христианство пред лицом мира сего.

Автор рассказа об основаниях католической этики — как бы"этического ликбеза"для католиков — таких задач здесь не ставил. Но это не должно вводить в соблазн. Вот уж кто никак не"благополучен"! Кароль Войтыла, Папа Иоанн Павел II, несет крест, и сомнений в этом быть не может. Он оставался другом Христу и при немцах, и позже, все годы. Он выдержал тяжкое время Польши десять лет назад, был тяжело ранен тогда, и люди молились о нем и о Польше сразу, зная и веря, что он приносит крестную жертву. Вот — тьма и крест; однако это неразрывно связано с тем, что именно он, впервые обратившись к молодым христианам, напомнил такие нужные слова Евангелия:"Не бойтесь!"

Н. Л. Трауберг

* Summa contra gentiles, 1,7 и далее.

** Мало того -- всеисповедания милостиво и мудро с этим мирятся. Один из лучших католиков нашего века, Г.К.Честертон, писал, перефразируя слова другого католика, доктора Джонсона: "Такие, как мы с ваи, думают, что у всех есть мнения. Но если удобно пооветовать это республиканцу, посмотрите на обычных людей. Поговорите с мужчинами, а особенно - с женщинами, которые делают самые нужные дела этого мира. Поговорите с вашей кухаркой. Поговорите с торговкой яблоками, на углу. Тогда вы узнаете, сколько ваших ближних живет, и трудится, и умирает без всякий мнений, даже без хороших. Тем важнее, сэр, чтобы у них были добрые обычаи и здравая вера". -- "Суждения доктора Джонсона" (пьеса). 1927.

Другое дело, если всё перемножается на лютую нетерпимость -- тогда это уже "закваска фарисейская", хуже которой нет ничего на свете.

*** Мец И.Б. Будущее христианства. - "Вопросы философии", 1990, №9, с. 83-131.

Оп.: Льюис Клайв. Любовь. Страдание. Надежда: Притчи. Трактаты. Пер. с англ. М.: Республика, 1992. — 432 с. Страницы этого издания указаны в прямых скобках и выделены линейками. I

Клайв Стейплз Льюис родился 29 ноября 1898 г. в Ирландии. Первые десять лет его жизни были довольно счастливыми. Он очень любил брата, очень любил мать и много получил от нее – она учила его языкам (даже латыни) и, что важнее, сумела заложить основы его нравственных правил. Когда ему еще не было десяти, она умерла. Отец, человек мрачноватый и неласковый, отдал его в закрытую школу подальше от дома. Школу, во всяком случае первую из своих школ, Льюис ненавидел. Лет шестнадцати он стал учиться у профессора Кёркпатрика. Для дальнейшего важно и то, что Кёркпатрик был атеистом, и то, что ученик сохранил на всю жизнь благодарное, если не благоговейное, отношение к нему. Многие полагают, что именно он научил Льюиса искусству диалектики. Так это или не так, несомненно, что Льюис попытался перенять (на наш взгляд, успешно) его удивительную честность ума.

В 1917 г. Льюис поступил в Оксфорд, но скоро ушел на фронт, во Францию (ведь шла война), был ранен и, лежа в госпитале, открыл и полюбил Честертона, но ни в малой степени не перенял тогда его взглядов. Вернувшись в университет, он уже не покидал его до 1954 г., преподавая филологические дисциплины. Английскую литературу он читал тридцать лет, и так хорошо, что многие студенты слушали его по нескольку раз. Конечно, он печатал статьи, потом – книги. Первая крупная работа, прославившая его в ученых кругах, называлась"Аллегория любви"(1936); это не нравственный трактат, а исследование средневековых представлений.

В 1954 г. он переехал в Кэмбридж, ему дали там кафедру, в 1955 г. стал членом Британской академии наук. В 1963 г. он ушел в отставку по болезни и 22 ноября того же года – умер, в один день с Джоном Кеннеди и Олдосом Хаксли.

Казалось бы, перед нами жизнеописание почтенного ученого. Так оно и есть. Но были и другие события, в данном случае – более важные.

Льюис потерял веру в детстве, может быть, тогда, когда молил и не умолил Бога исцелить больную мать. Вера была смутная, некрепкая, никак не выстраданная; вероятно, он мог бы сказать, как Соловьев–отец, что верующим он был, христианином не был. Во всяком случае, она легко исчезла и не повлияла на его нравственные правила. Позже в трактате"Страдание"он писал:"Когда я поступил в университет, я был настолько близок к полной бессовестности, насколько это возможно для мальчишки. Высшим моим достижением была смутная неприязнь к жестокости и к денежной нечестности; о целомудрии, правдивости и жертвенности я знал не больше, чем обезьяна о симфонии". Помогли ему [4]

тогда люди неверующие:"…я встретил людей молодых, из которых ни один не был верующим, в достаточной степени равных мне по уму – иначе мы просто не могли бы общаться, – но знавших законы этики и следовавших им". Когда Льюис обратился, он ни в малой мере не обрел ужасного, но весьма распространенного презрения к необратившимся. Скажем сразу, это очень для него важно: он твердо верил в"естественный закон"и в человеческую совесть. Другое дело, что он не считал их достаточными, когда"придется лететь"(так сказано в одном из его эссе– "Человек или кролик"). Не считал он возможным и утолить без веры"тоску по прекрасному", исключительно важную для него в отрочестве, в юности и в молодости. Как Августин, один из самых чтимых им богословов, он знал и повторял, что"неспокойно сердце наше, пока не упокоится в Тебе".

До тридцати лет он был скорее атеистом, чем даже агностиком. История его обращения очень интересна; читатель сможет узнать о ней из книги"Настигнут радостью". Занимательно и очень характерно для его жизни, что слово"Joy" – "радость", игравшее очень большую роль в его миросозерцании, оказалось через много лет именем женщины, на которой он женился.

Когда он что-то узнавал, он делился этим. Знал он очень много, слыл даже в Оксфорде одним из самых образованных людей и делился со студентами своими познаниями и в лекциях, и в живых беседах, из которых складывались его книги. До обращения он говорил о мифологии (античной, скандинавской, кельтской), литературе (главным образом средневековой и XVI в.). Он долго был не только лектором, но и tutor’ом -преподавателем, помогающим студенту, кем-то вроде опекуна или консультанта. Шок обращения побудил его делиться мыслями обо всем том, что перевернуло его внутреннюю жизнь.

Он стал писать об этом трактаты; к ним примыкают и эссе, и лекции, и проповеди, большая часть которых собрана в книги после его смерти. Писал он и полутрактаты, полуповести, которые называют еще и притчами – "Письма Баламута","Расторжение брака","Кружной путь". Кроме того, широко известны. сказки, так называемые"Хроники Нарнии", космическая трилогия ("За пределы безмолвной планеты","Переландра","Мерзейшая мощь"), которую относят к научной фантастике, тогда как это"благая утопия", или, скорее, некий сплав"fantasy"с нравственным трактатом. Наконец, у него есть прекрасный печальный роман"Пока не обрели лиц", который он писал для тяжелобольной жены, несколько рассказов, стихи, неоконченная повесть.

Многое из этого переведено и, надеюсь, скоро будет доступно нашему читателю.

II

Когда здесь, у нас, вдруг открыли Льюиса, он показался очень своевременным. Тогда мы не знали, что именно в это время"там" – в Англии, в Америке – воскресает, а не угасает интерес к нему. В начале шестидесятых, после его смерти, довольно уверенно предсказывали, что интерес этот скоро угаснет совсем. Вообще в шестидесятых, а где – в пятидесятых, как-то быстро и бездумно приняли то, что откат влево, неизбежный после авторитарности, тоталитарности, всезнайства, окончателен и больше колебаний маятника не будет. Но они были, и слава Богу, что многим пришел на помощь именно Льюис, а не один из категоричнейших проповедников"веры–и-порядка любой ценой". [5]

Нам казалось, что трактаты и эссе Льюиса в высшей степени современны, но степень эта, видимо, не была"высшей". Наверное, она и сейчас не высшая; однако теперь намного легче представить себе, что под каждым из них стоит нынешняя дата. Тогда мода на религиозность была, но не все об этом знали. Попытки выдать свои пристрастия за волю Божью тоже были, но как мало, как скрыто! А вот вседозволенность была и есть, и никакие моды с ней не справляются.

Льюис, просто и твердо веривший в Провидение, был бы рад, что его смогут читать многие и темы его своевременны для многих. Он был бы рад, если это так,; я не знаю, так ли это. Сравнительно долгий, почти двадцатилетний, опыт"самиздатовской"жизни Льюиса у нас подсказывает, что этот писатель разделил судьбу всего, что только есть в христианстве, –он очень нужен (и не только христианам), его все время читают, но почти не слышат и не могут толком понять.

Если мы вынесем за скобки все беды"самиздатовского"слова – от искажений до вольной или невольной эзотеричности, – останется печальный факт: чаще всего в Льюисе ценят ум. Видимо, темнота наша и униженность дошли до того, что первым возникало ощущение причастности к какой-то очень высокой интеллектуальной жизни. Оксфордские коллеги Льюиса (не друзья, просто коллеги) этому бы удивились. Как всякого христианина, его считали старомодным и простодушным. Надо сказать, его это почти не волновало.

Конечно, умным он был, а вот высокоумным – не был. Обычно подчеркивают его логичность, и сам он подчеркивал ценность логичного размышления. Однако на свете уже немало книг, критикующих Льюиса именно со стороны логики. Ответить на них трудно, сторонники его просто ими возмущаются. Я долго не могла понять, почему не возмущаюсь, хотя очень люблю Льюиса. Наконец, кажется, поняла.

В"Размышлении о псалмах"(1958) Льюис писал, что Послания апостола Павла никак не удается превратить ни в научный трактат, ни даже в прямое назидание, и, порассуждав об этом, прибавляет, что это хорошо: простое свидетельство христианской жизни само по себе важнее и трактатов, и назиданий.

Заключение это можно отнести и к самому Льюису. Все, что он писал, – это отчеты, заметки о христианской жизни. Его называют апологетом, а теперь даже – лучшим апологетом нашего века, но снова и снова думаешь, возможно ли вообще оправдать и защитить христианство перед лицом мира. Когда пробуют это делать, слушатели отмахиваются от любых доводов – из Аквината, из Августина, из Писания, откуда угодно. Несметное множество людей вроде бы не нуждается в доводах, но не хочет и проповеди, а спрашивает только действий поэффективней, то есть чистой, потребительской магии и чистого, плоского законничества. Но что описывать – сочетание магизма с легализмом много раз описано и обличено, даже в глубинах Ветхого завета.

Словом, если человек не сломился (названий этому много – сокрушение, обращение, покаяние, метанойя), никакая логика и никакой ум не приведут его к христианству. В этом смысле совершенно верно, что для обращения Льюис не нужен. Он даже вреден, если без поворота воли, без"перемены ума"человек будет набивать себе голову более или менее мудреными фразами. Но тогда вредно все. Любые свидетельства вредны, если набивать ими голову, а не сердце. Именно это происходит нередко у нас. Вообще ничего не может быть опасней, чем дурное неофитcкое сознание: душа осталась, как была, а голова полна"последних истин"(пишу"дурное", потому что неофитами в свое время были и [6]

Августин, и Честертон, и сам Льюис). Собственно, вместо"неофит"лучше бы сказать"фарисей"; ведь опасней всего самодовольство, которое здесь возникает. Если же его нет, если человек сломился, сокрушился – жизнь его совершенно меняется. Ему приходится заново решать и делать тысячи вещей – и тут ему поможет многое. Он будет втягивать, как губка, самые скучные трактаты, что угодно, только бы"об этом". Льюис очень помогает именно в такое время.

Он очень важен для христиан как свидетель. Страшно подумать об этом, но ничего не поделаешь: каждый называющийся христианином – на виду. Каков бы он ни был, по нему судят о христианах, как по капле воды судят о море. Льюис – свидетель хороший. И людям неверующим видно, что он – хороший человек; это очень много, это – защита христианской чести. А уж тем, кто уверовал,"переменил ум", полезна едва ли не каждая его фраза – не как"руководство", а как образец.

Приведу только три примера, три его качества. Прежде всего, Льюис милостив. Как-то и его и других оксфордских христиан обвиняли в"гуманности", и он написал стихи, которые кончаются словами:"А милостивые все равно помилованы будут"(перевожу дословно, прозой). Снова и снова убеждаясь в этом его качестве, которое во имя суровости отрицает столько верующих людей, мы увидим, однако, что он и непреклонно строг; это – второе. Прочитаем внимательно"Расторжение брака" – там не"злодеи", там"такие, как все". Взор Льюиса видит, что это – ад; сами они – что только так жить и можно, как же иначе? Льюиса упрекали, что в век Гитлера и Сталина он описывает"всякие мелочи". Он знал, что это не мелочи, что именно этим путем – через властность, зависть, злобность, капризность, хвастовство – идет зло в человеке. Он знал, как близко грех. Когда-то отец Браун у Честертона сказал:"Кто хуже убийцы? – Эгоист". Вот – суть, ворота, начало главного греха. Наверное, третьей чертой Льюиса и будет то, что он постоянно об этом пишет.

Кажется, Бердяев сказал, что многие живут так, словно Бога нет. К Льюису это не отнесешь. Самое главное в нем – не ум, и не образованность, и не талант полемиста, а то, что он снова и снова показывает нам не эгоцентрический, а богоцентрический мир.

III

Теперь – немного о каждой книге и об их судьбе."Страдание" – первый его христианский трактат, написан он в самом начале второй мировой войны. Церкви тогда неожиданно стали полны, и Льюиса все чаще приглашали то к летчикам, то на радио – не как англиста–филолога, конечно, а как проповедника; он был одним из многих, их ведь немало в Англии. Вскоре ему пришло в голову описать обычнейшие искушения от имени беса. Он быстро написал"Письма Баламута"(сперва они назывались"Как бес бесу"), читал их друзьям, в 1941 г. опубликовал в газете, но только в 1943 г., когда их переиздали в Америке, Льюис стал"знаменитостью". К славе он так и не привык,"Письма" – не любил и огорчался, что больше всего понравилась такая опасная книга. На три года позже он прочитал друзьям"Расторжение брака"(первоначальное название"Кто собрался домой"*). Тогда же. в 1943 г.. он чи-

* Слова эти – из песни, которую поет герой честертоновского романа"Перелетный кабак". [7]

тал лекции в Дарэме, и они переросли в трактат"Человек отменяется", а беседы по радио (1942–i943) стали книгой"Просто христианство".

Плодотворнейший период, начавшийся книгой о страдании, кончился книгой о чуде. Это тоже был трактат – рассуждения, доказательства, доводы. В феврале -1948 г. на заседании университетского клуба, который называли"Сократовским", возник спор с профессиональным философом Элизабет Энском. Льюис, что ни говори, был побежден. Предполагают, что именно после этого он отказался от трактатов в старом смысле слова. Во всяком случае, позже он написал сказки, автобиографию и статьи, а то, что создал в самом конце 50–х годов, – книга о псалмах и книга о любви – написано иначе, обращено скорее к сердцу, чем к разуму.

"Любовь"появилась сперва в виде радиобесед для Америки (1958). Теперь Льюис был женат, и брак его так удивителен, что о нем написали пьесу, которая идет в Англии. Американская журналистка Джой Дэвидмен стала христианкой, читая его книги (больше всего потрясли ее"Письма Баламута"и"Расторжение брака"). В начале 50–х годов она стала ему писать, потом приехала в Англию и полюбила его. События развивались медленно, Льюис привязывался к ней, но совсем не хотел жениться и даже, видимо, не влюблялся, но тут она заболела – и он обвенчался с ней в больнице. Джой выздоровела. Они были очень счастливы целых три года? поехали вместе в Грецию, а когда вернулись, она заболела опять и летом 1960 г. умерла. Еще через три года умер Льюис.

Беседы о любви были созданы, когда начинался их брак, изданы — когда он кончался, тем же летом, что умерла Джой. Мне кажется, лучше все это знать, когда их читаешь.

Наконец, скажу о том, что стало с книгами Льюиса. Как мы видели, написал он немало, но ни"Письма Баламута", ни сказки, ни романы не позволяли, пока он был жив, числить его среди крупнейших английских писателей, тем более классиков. Сейчас мы остановимся только на одной причине, может быть, все-таки главной.

Торнтон Уайлдер в"Дне восьмом"пишет о своем герое:"В конце концов и поклонники, и противники объявили его старомодным и на этом успокоились"*. Казалось бы, можно ли назвать старомодными таких легких, даже слишком легких писателей, как Честертон и Льюис? Можно, отчасти из-за их простоты. Наш век не очень ее любит. У Льюиса, как и у Честертона, есть качества, совсем непопулярные в наше время: оба – намеренно просты, оба – раздражающе серьезны. Как и Честертон, Льюис очень несерьезно относился к себе, очень серьезно – к тому, что отстаивал. Льюис сказал, что из мыслителей XX в. на него больше всего повлиял Честертон, а из книг Честертона – "Вечный Человек". Действительно, они принадлежат к одной. традиции, и даже не но"жанру"(который, кстати, не должен удивлять страну, где жили и писали христианские мыслители от Хомякова до Федотова), а по здравомыслию и редкому сочетанию глубокой убежденности с глубоким смирением. Похожи они не во всем: Льюис рассудительнее Честертона (не"разумнее", а именно"рассудительнее"), строже, тише, намного печальней, в нем меньше блеска, больше спокойствия. Но, вместе взятые, они гораздо меньше похожи на своих современников. Какимй~ бы эксцентричными ни казались их мысли, оба они, особенно Льюис, постоянно напоминали, что ничего не выдумывают, даже не открывают, только повторяют забытое. Льюис называл себя динозавром и образчиком

* Перевод Е. Калашниковой. [8]

былого; один из нынешних исследователей назвал его не автором, а переводчиком.

Как мы уже говорили, за годы, прошедшие с его смерти, весомость его заметно увеличилась. Может быть, она будет расти; может быть, он, как сказал Толстой о Лескове,"писатель будущего", и примерно по той же причине. Льюис нужен и весом тогда, когда игры в новую нравственность, вненравственность, безнравственность уж очень опасны, и людям больше не кажутся скучными слова"великий моралист".

Недавно так назвали Льюиса в одном из англоязычных справочников, причем между делом, словно это само собой разумеется. Когда-то в трактате о страдании Льюис писал:"…порою мы попадаем в карман, в тупик мира – в училище, в полк, в контору, где нравы очень дурны. Одни вещи здесь считают обычными ("все так делают"), другие– глупым донкихотством. Но, вынырнув оттуда, мы, к нашему ужасу, узнаем, что во внешнем мире"обычными вещами"гнушаются, а донкихотство входит в простую порядочность. То, что представлялось болезненной щепетильностью, оказывается признаком душевного здоровья". И дальше, приравнивая к такому карману то ли этот мир, то ли этот век:"Как ни печально, все мы видим, что лишь нежизненные добродетели в силах спасти наш род… Они, словно бы проникшие в карман извне, оказались очень важными, такими важными, что, проживи мы лет десять по их законам, земля исполнится мира, здоровья и радости; больше же ей не поможет ничто. Пусть принято считать все это прекраснодушным и невыполнимым – когда мы действительно в опасности, сама наша жизнь зависит от того, насколько мы этому следуем. И мы начинаем завидовать нудным, наивным людям, которые на деле, а не на словах научили себя и тех, кто с ними, мужеству, выдержке и жертве".

Льюис – один из таких людей. Может быть, пора побыть с ним и поучиться у него.

Послесловие к публикации перевода эссе Льюиса"О рыцарстве"в газете"Сегодня", 8 окт. 1994 г.

В России надо жить долго по разным причинам, в частности потому, что успеешь увидеть весь изогнутый путь той или иной ереси, частичной правды. Люди, давно живущие в России, испытали такой перекос в сторону силу, категоричности, неуклонной бодрости, что другой перекос — объясним, а то и трогателен. Мы знаем на своей шкуре, чем за него платят, знаем и из богословия; и тем не менее никак не доказано, что антитела против того, первого, больше не нужны. Никита Алексеевич Струве пишет в одной статье, что самое плохое у"советских" — беспощадность. Похоже на правду. Но хоть у советских, не у христианских!

Раньше было гораздо хуже, но одно — лучше: можно было сказать, что Бог просит щадить других, очень полагаться — на себя. Конечно, мирской ответ простой:"Да вы понимаете, как ужасно?.."Понимаю. Иначе неуместен глагол"щадить". Я говорю не о социальных вещах, о них судить — не женщине, наше дело — умирять, мужское — не знаю. Речь идет о самом тоне споров.

Почему некие"мы", знающие"как надо", должны быть удалыми, как у Федотова (помните,"нагуливать розовые щеки"?) Почему мы так похожи на бравых дружинников? Кто опять предъявит право на одиночество, сомнение, боль? Кто поручится, что оно не станет другой ересью, ведущей (как все они) к другой беспощадности? Привести цитаты из Честертона, Льюиса, еще каких-нибудь"правильных"? Скорее — не стоит. Найти их легко, взяты они — из Писания и Предания.

Журнал"Огонек"1995 г.

Недавно, 14 февраля, исполнилось двадцать лет с тех пор, как умер Пэлем Грэнвил Вудхауз. Случилось это в Америке, под Нью–Йорком, но писатель он английский. Генри Джеймс и Томас Стернз Элиот жили в Англии, родились в Америке. Их современник очень долго жил в Соединенных Штатах, а последнюю четверть века провел там полностью; тем не менее он именно английский писатель, с удивительной тонкостью и точностью передавший дух этой странной и уютной страны. Пристли очень хорошо описывает такой дух в книге"Англичане", и получается, что черты его, как бы"дифференциальные признаки", — именно те, которые мы видим в рассказах и романах Вудхауза. В этом смысле его можно сравнить с Диккенсом, о котором Честертон писал так:"Никто, кроме англичанина, не может пропитать свои книги и пылкой насмешкой, и пылкой добротой. (…) Никто, кроме англичанина, не может изобразить демократию, состоящую из свободных и все же смешных людей". При всей разнице масштабов, к Вудхаузу это подходит.

Написал он неисчислимое множество книг, все списки — неполны, в 

ЕЩЕ ОДНО ПИСЬМО ВЛ. А. УСПЕНСКОМУ

 

 

ТРЕТЬЕ ПИСЬМО Вл. А. УСПЕНСКОМУ

 

 

 

 

 

ИНТЕРВЬЮ ЖУРНАЛУ"НЕПРИКОСНОВЕННЫЙ ЗАПАС"

 

 

 

МИРЫ И ГЛУБИНЫ ЧАРЛЬЗА УИЛЬЯМСА

ЧЕСТЕРТОН И СОБАЧКИ

 

ПЕЛАГИЯ И МУМИ–ТРОЛЬ

 

О ПЕРЕВОДАХ

ТИПИКАЛ ЭСПАНИШ КУВШИН

 

ЧЕСТЕРТОН В АНГЛИИ

 

 

ЧЕСТЕРТОН В РОССИИ

 

 

ЧЕСТЕРТОНОВСКИЕ СЮЖЕТЫ

ЛЕГКАЯ КОРОНА

 

 

 

 

 

У НАС НЕМЫСЛИМО МНОГО ЛЮДЕЙ БЕЗ РЕМЕСЛА

 

 

 

 

 

12 АПРЕЛЯ 2005 Г. ПАМЯТИ ИОАННА–ПАВЛА II

ХРИСТИАНСТВО — ЭТО ОЧЕНЬ НЕУДОБНО

"МЫ ОЧЕНЬ СТРАШНЫ…"

РАЙ, ЮМОР И УЮТ

П Я Р В А Л К А

ВСЕГДА ЛИ ПОБЕЖДАЕТ ПОБЕЖДЕННЫЙ?

РАЗГОВОРЫ ЗАПРОСТО

 ЖИЗНЬ КАК БЛАГОДАРНОСТЬ

 

 

ПРИЯТЕЛЬНИЦЫ МАТЕРЕЙ

 

 

ВОТ, НАРОДЫ — КАК КАПЛИ ИЗ ВЕДРА И СЧИТАЮТСЯ КАК ПЫЛИНКА НА ВЕСАХ

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

АНГЛИЯ В РОССИИ

 

 

ОСТРОВА В СТРАННОМ МИРЕ

 

 

 

 

 

 

БОГ ДАВАЛ ЕМУ СИЛЫ ЛЮБИТЬ

 

 

БАНКА СВЕТА

 

О ЛОГИКЕ И НАДЕЖДЕ

ПОСЛЕ ЕГИПТА

ИОАНН ПАВЕЛ II О КИНО И ТЕЛЕВИДЕНИИ

ЧЕЛОВЕК–ГОРА

"ЧУДО, ЧТО МЫ ЕЩЕ ЧТО–ТО ПИЩИМ"

 

ПУТЬ В ПРОСТРАНСТВО КРАСОТЫ

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

РАДОСТОСКОРБИЕ ОТЦА СТАНИСЛАВА