Статьи
Поздравление с Праздником Воскресения Христова
Менее, чем за 2 месяца до своей смерти отец Георгий написал из больницы обращение к своим прихожанам и духовным детям, поздравление с Праздником Пасхи. Оно было прислано на сайт церкви святых Космы и Дамиана damian. ru и опубликовано там 28 апреля 2007 года.
С Пасхальным приветом обращаюсь я к вам, дорогие друзья. Христос воскресе! Так неожиданно заболел, что очень много из срочных дел не успел сделать. И встречи в вами всеми так неожиданно прервались. Лечение предстоит долгое, тяжёлое и дорогое, поэтому я бесконечно благодарен всем, кто мне помогает.
Друзья познаются в беде. И я сейчас вижу, как много у меня настоящих и горячо преданных мне друзей. К сожалению, я не могу перечислить всех по именам, хотя знаю, нет, не сотни даже, а тысячи имен и судеб вас, моих духовных друзей, всех, кто приходит и, надеюсь, будет еще приходить ко мне на исповедь. К счастью, у меня прекрасная память, поэтому сейчас, не имея возможности даже подняться с постели, я как бусины на четках перебираю ваши имена и стараюсь никого не забыть. Когда болеешь, особенно остро понимаешь, что это значит. Христос воскрес из мёртвых. Когда в самый первый день Святой Пасхи я сумел причаститься, а Вы все в это время причащались в нашем храме, кто ночью, кто утром, я почувствовал себя невероятно счастливым от того, что я один из вас и среди нас стоит воскресший Христос. Быть может, ревнители старинных уставов скажут, что перед Верую во время литургии слова"Христос посреди вас"могут говорить только вполголоса священники друг другу, но я так горячо люблю это мгновение, когда сотни, почти тысяча голосов отзываются"и есть и будет", что просто не могу передать этого вам словами, а только любовью, которую испытываю ко всем вам, дорогие и родные мои братья и сёстры.
Да хранит вас всех Воскресший Господь и Матерь Его Пречистая, а я вас всех братски обнимаю.
Ваш во Христе иерей Георгий Чистяков.
Поздравление с Праздником Сошествия Святого Духа
Менее, чем за месяц до своей смерти отец Георгий написал из больницы обращение к своим прихожанам и духовным детям, поздравление с Праздником Пятидесятницы, Сошествия Святого Духа. Оно было прислано на сайт церкви святых Космы и Дамиана damian. ru и опубликовано там 27 мая 2007 года.
Дорогие друзья! Братья и сёстры!
С большой радостью поздравляю вас всех с чудесным праздником Пятидесятницы и молитвенно желаю, чтобы Дух Святой действительно приходил к нам и омывал наши сердца лучами Своего сияния. В этот день мне хочется особенно сказать вам, как во время болезни глубоко и по–новому я понял слова апостола Павла “Всегда радуйтесь!”. Радость, которую “никто не отнимет от вас”, это особенный дар, который Иисус даровал нам, христианам, как говорится в Его прощальной беседе с учениками в Евангелии от Иоанна.
Радость, поистине делает нас другими людьми, новыми людьми, которые все переживают по–новому. Нельзя заставить себя радоваться даже самыми сверхчеловеческими усилиями воли. Радость — это действительно дар, поэтому будем благодарить Бога за то, что мы одарены Им радостью. На некоторых иконах Пресвятая Дева Богородица изображается вместе с апостолами в момент, когда на всех на них сошел Дух Святой в виде огненных языков. Я очень люблю такие иконы, потому что действие Духа Святого на нас — это еще и дар, который мы получаем по молитвам Пресвятой Девы. Поэтому будем всегда обращаться к ней со словами “Богородице, Дево, радуйся” и искренне сознавая, что Она, Матерь Божия, есть Мать каждого и каждой из нас, ни на минуту не забывающая о своих детях.
Да хранит вас всех Господь, ваш брат иерей Георгий Чистяков.
Умирание или эвтаназия
Больно и невыносимо видеть, как страдают умирающие. Современный человек разучился переносить боль стоически, а человечество в целом во многом утратило умение терпеть.
При этом сегодня люди страдают от онкологических заболеваний много больше и много страшнее, чем в прошлом. Как ни парадоксально, но связано это с тем, что за последние десятилетия в борьбе с раком достигнут несомненный прогресс.
Прогресс, который привел к тому, что теперь человек не погибает, как это было раньше, на ранних стадиях своего заболевания и даже в тех случаях, когда лечение не приводит к выздоровлению или ремиссии, дотягивает до того момента в развитии болезни, который в прошлом был принципиально недостижим.
В тот страшный момент, когда метастазы поражают весь его организм, человек сталкивается с запредельным истощением и чудовищными болями. Раньше до этой стадии развития болезни доживали единицы, теперь это стало уделом большинства больных раком.
В результате эвтаназия становится все более частым решением"проблемы боли", справиться с которой оказываются не в состоянии ни сами больные, ни их родственники, ни врачи. Со стороны это кажется чудовищным, но специалисты, практикующие эвтаназию, получают от родственников своих пациентов благодарственные письма, в защиту эвтаназии выступают и сами больные, бесконечно уставшие и истощенные.
Отшлифовывается юридическая сторона вопроса, разрабатываются методы, при которых больной сам приводит в действие механизм эвтаназии. Hаконец, совершенствуется психиатрическая экспертиза, ибо человек, принимающий решение о добровольном уходе из жизни, должен быть адекватен. В общем, эвтаназия цивилизованно осмысляется на уровне современной культуры.
Все чаще говорится о том, что человек должен иметь возможность воспользоваться"правом на смерть"в случае смертельной болезни, которая все равно приведет к неминуемой гибели через две или три недели.
В то же время противники эвтаназии: врачи, писатели, юристы, духовенство,
верующие и атеисты — не устают повторять, что современная цивилизация идет по пути оправдания самоубийства, что"помощь в совершении самоубийства"(именно так квалифицируется тот способ введения больному дозы снотворного, приводящей к безболезненной смерти, который практикуется в настоящее время Джеком Геворкяном) - недопустима.
Обращает на себя внимание, что противники эвтаназии в большинстве своем говорят предельно жестко, агрессивно и с раздражением, обнаруживающим их внутреннюю слабость. Мало того, в их позиции обнаруживается определенный парадокс. Верующие противники эвтаназии, как правило, подчеркивают, что, запрещенная Церковью, эта аморальная практика должна быть в любых ее формах запрещена и законом, то есть с языка веры переходят на язык государства и права.
Hаоборот, неверующие и, казалось бы, не привыкшие апеллировать к Богу и Его авторитету, не настаивая на законе и не квалифицируя практику эвтаназии как преступление, вспоминают о слове"грех", которое вообще обычно не входит в их лексикон, призывают посмотреть на эвтаназию в духовном измерении и увидеть в ней именно грех, а не что-то другое.
И то, и другое вполне объяснимо. Верующий понимает: его слова о том, что жизнь каждого принадлежит не ему самому, а Богу, человек, который не верит в Бога"всем сердцем своим", — не услышит. Понимает он и другое: умирание ракового больного настолько тяжело и страшно, что всякому, кто воочию столкнулся с его мучениями, ясно, что смерть в данном случае — благо.
Когда священник с экрана телевизора говорит, что"с христианской точки зрения эвтаназия — греховное деяние и Церковь может наказать за этот грех", — ему не верят. В нем видят инквизитора, который готов наказать и умирающего, и даже мертвого. Такой священник, возможно, покажется зрителю правильно мыслящим, но бессердечным человеком, к которому применимы слова митрополита Антония, сказавшего однажды, размышляя об обязанностях священника перед лицом смерти его прихожанина:"Hе надо делать вид, что, если ты священник, ты понимаешь то, чего никогда сам не испытывал".
Когда кто-либо начинает рассуждать об эвтаназии и её недопустимости, ни одной ночи не просидев у постели умирающего и не зная по своему собственному опыту, что такое эта боль, то он выглядит не только неубедительно, но как-то безнравственно.
Hаоборот, сторонниками эвтаназии, как правило, являются люди мягкие, сознающие, насколько чудовищен ужас боли, или просто знающие, что это такое, по опыту ежедневной работы. Люди, в которых невозможно увидеть злодеев, стремящихся как можно скорее избавиться от больного.
Среди них становится все больше тех, кто не считает себя атеистами и говорит, что в эвтаназии нет ничего богопротивного. В таком способе ухода из жизни, говорят"верующие"апологеты эвтаназии, люди нуждаются лишь по той причине, что их жизнь уже была искусственно продлена врачами, без вмешательства которых они бы умерли много раньше.
Hеверующие противники эвтаназии апеллируют к Богу, потому что в рамках той системы координат, в которой они обычно живут и действуют, самоубийство не считается чем-то аморальным, а вопринимается как естественное решение, когда нет другого выхода из жизненного тупика.
Hо как быть с эвтаназией? Человек чувствует, что она почему-то недопустима, но не может понять, почему. Атеист или агностик начинает говорить на языке священника, что получается крайне неубедительно, а потому приходится быть резким. Вот почему противники эвтаназии кажутся агрессивными. Вот почему они иногда делают для легитимизации"добровольной смерти"в общественном сознании больше, чем самые убежденные апологеты эвтаназии.
Hе случайно Иоанн Павел II призвал увидеть в эвтаназии не просто практику, которая должна быть отвергнута, но"драматический вызов, брошенный всем людям доброй воли, чтобы они немедленно мобилизовались".
"Что сделать, чтобы действительно помочь людям нашего времени осознать
бесчеловечный характер некоторых аспектов господствующей культуры?" — спрашивает Папа и сам отвечает на свой вопрос: необходимо научиться не только думать, но и чувствовать по–христиански. Проблема заключается не в эвтаназии как таковой и даже не в ужасе тех болей, которые мучат умирающих, но в том, что мы бросаем наших больных, считая, что не можем им ничем помочь.
Именно об этом задолго до опубликованной в 1994 году декларации бельгийских епископов, посвященной теме болезни и смерти, заговорил митрополит Антоний Сурожский. С его точки зрения нет ничего страшнее, чем одиночество больного. Одиночество, которое уже при жизни ввергает его в небытие. Умирающий человек, находящийся, как нам кажется, в бессознательном состоянии, как подчеркивает владыка, нуждается в нашем присутствии. Он нуждается в том, чтобы с ним говорили, даже если он не слышит; чтобы рядом с ним молчали, но только не бросали его одного.
"Умейте молчать, — говорит митрополит Антоний, — пусть болтовня отступит, даст место глубокому, собранному, полному подлинной человеческой заботливости молчанию. Возьмите больного за руку и скажите спокойно: я рад побыть с тобой. И замолчите, будьте с ним, не воздвигайте между вами целый мир незначительных слов или поверхностных эмоций".
Задача здорового человека заключается в том, чтобы разделить с умирающим его боль, а в каких-то случаях взять эту боль на себя. Это непросто, ибо здесь необходимы и чисто физические силы, и сердце.
Hам проще ужасаться состоянию больного, в крайнем случае жалеть его, но не быть с ним рядом, а именно это необходимо. Врач, что вполне естественно, видит в больном человеке пациента, которому он должен помочь исходя из своих профессиональных возможностей — сделать перевязку, инъекцию или принять решение о том, как эффективнее купировать приступ и прочее.
Священник приходит к умирающему, чтобы выслушать его исповедь или причастить.
Hаконец, родственники прибегают, чтобы умыть его или накормить.
Hо задача заключается и в другом — быть рядом с больным, общаться с ним от сердца к сердцу, увидеть в нем не больного, а человека. Именно этого зачастую не делает никто. А поэтому находится иной выход — эвтаназия.
Трагедия современного общества состоит в том, что в больном перестают видеть человека, с которым можно общаться на равных. Hа него начинают смотреть как на несчастного, которого надо жалеть, опекать, оберегать от новостей, чтобы больной не волновался, но при этом забывают о главном — о его внутреннем мире и его личности.
Если бы мы больше вникали в то, чем живет умирающий, вопрос об эвтаназии отпал бы сам собой, ибо нам стало бы ясно, что именно в последние дни жизни человек переживает хотя очень страшное, но удивительное время. Смысл последних дней жизни, когда человек, по выражению святой Терезы из Лизье, подобно железнодорожному локомотиву приближается к конечной станции, заключается в том, что человек переживает в этот момент огромный духовный рост. Дорастает до полноты раскрытия своего"я".
Когда у человека остается совсем немного времени на земле, когда силы исчезают с каждым днем, а физические страдания увеличиваются, он на глазах становится другим, парадоксально вырастая из своих слабостей и преодолевая тот потолок, которым он, казалось, уже навсегда был ограничен в своем развитии. Hе дать человеку пережить эти дни — недопустимо.
Удивительно много дают эти дни и тем, кто остается с больным один на один, проводит с ним время — в разговорах или молча, но всегда прикасаясь к сердцевине бытия. Это страшно, но необходимо. Беда сегодняшней цивилизации заключается в том, что в большинстве случаев наши родные и друзья, а потом и мы сами умираем в больнице, в изоляции от реальности, вдали от родных и друзей. В страшном одиночестве больницы.
Сегодня человек умирает неуслышанным. Именно поэтому мы и противопоставляем идеям Джека Геворкяна, считающего, что эвтаназия спасает умирающего от страшного конца, не живой и уникальный опыт общения с уходящим, а жесткое и бессодержательное"нельзя". То"нельзя", за которым не стоит ничего, кроме уверенного в своей правоте эгоизма человека, считающего себя христианином.
http://cmf. narod. ru
Святые живут среди бомжей
Однажды я позволил себе предположить в своей книге «Размышления с Евангелием», что для каждого великого святого какое-то одно блаженство из тех, что названы Христом в Нагорной проповеди, как бы вышло на первый план. Стало в жизни важнейшим, ключевым. В каком-то смысле портретом этого святого человека — портретом в слове.
Думаю, нечто подобное мы встречаем и в истории — хотя бы и нашего уходящего века. Были в нем такие «минуты роковые», когда наиболее пронзительно звучали для людей слова: «Блаженны миротворцы…» — вспомним, сколько войн случилось в XX столетии, или: «Блаженны плачущие…» — вспомним, сколько было пролито в нашем веке слез, или: «Блаженны изгнанные правды ради…» — вспомним, например, что эти слова написаны на надгробье Александра Галича на русском кладбище под Парижем, где покоятся сотни наших соотечественников–эмигрантов, изгнанников…
Сегодня, мне кажется, нам необходимо прислушаться к словам: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят».
XX век — это век ужасающего кризиса веры. Очень трудно почувствовать Бога. Для большинства принявших Бога вера в Него — это некая система взглядов, или идеология, или путь, по которому нам хотелось бы идти.
Когда приходится говорить сегодня с теми, кто себя считает защитниками веры (неважно, от кого, — враг всегда сыщется), часто обнаруживаешь, что на самом деле эти люди верят в какие-то принципы, какие-то структуры, в необходимость рабского, холопского подчинения этим структурам — но не в Божье присутствие в мире. Не в Его любовь. То есть нет в этой вере самого главного.
А почему? Да потому, что нам всем остро не хватает чистоты сердца. Не хватает радостного, детского, наивного и вместе с тем защищенного, незыблемого, бесстрашного простодушия, которое даёт возможность понять, что есть в жизни одно чувство — чувство Бога, по сравнению с которым всё второстепенно.
Второстепенны принципы, потому что нет правил без исключений.
Второстепенны даже заповеди, потому что любая из десяти теряет смысл, если превращается в какое-то абсолютное требование, сразу перестаёт быть призывом, с которым к тебе лично обращается Бог. Только будучи адресована лично ко мне, она имеет смысл.
Заповедь «Не убий» ничего общего не имеет с Уголовным кодексом и с его установкой на то, что человек, совершивший убийство, должен быть наказан соответствующим образом. Перестав быть личным, доверительным призывом, заповедь Божия становится элементом законодательства. Нам кажется, что заповеди нам даны Богом из опасения и недоверия, а не от любви.
Так же точно, как с Ветхозаветными Заповедями, обстоит дело и с Евангельскими Блаженствами. Кажется страшной дерзостью вот это самое: «…Ибо они Бога узрят». Мы знаем из Библии, что лицом к лицу с Богом оказался Моисей — и потом спускался к людям с горы, занавесив лицо, чтобы они не ослепли. Мы знаем, как Бог являлся величайшим святым — они скрывали от людей факт Богообщения. Но в действительности быть чистыми сердцем — уже чудо видения жизни в совершенно ином свете. Чистый сердцем видит Бога во всём и во всех. Он узнаёт Бога в больных детях, в запахе осенней листвы и в математических формулах, над которыми ломает голову…
Мы готовы узнать Бога в церковных песнопениях, в сиянии свечи перед иконой, но, увы, нам не удаётся узнать Бога в капризах больной матери или в той боли, которую переживает в переходе метро грязный нищий. Не удаётся узнать — не оттого, что эти образы далеки от великолепия Бога, но потому, что сердца наши загрязнены.
Чистые сердцем — они есть. И к ним почаще надо обращаться. Популярный телеведущий Владимир Познер допытывался у меня, что сделать, чтобы как-то расшевелить человека, — я ему сказал: «Поезжайте в Лондон и сделайте интервью с митрополитом Антонием, старейшим и самым уважаемым архиереем нашей Русской Православной Церкви. Или возьмите киноматериалы — их очень много — и покажите людям в России хотя бы фрагменты того, что говорит владыка Антоний своим лондонским прихожанам». Познер говорит: «Значит, вы предлагаете проповедь?» — «Нет! Я предлагаю не проповедь, я предлагаю Антония Блума — это разные вещи. Проповедь может сказать любой выпускник семинарии, не говоря уж о любом митрополите. А Антоний Блум — один такой, и все, кто его слышал и читал, ничуть не сомневаются: он постоянно видит Бога, свет этого общения озаряет его лицо». Есть в нашей жизни опасная подмена человека жанром, должностью или общественным положением. Нам нужен не просто митрополит — нам нужен митрополит Антоний. Если нам предложат какого-то другого — из этого ничего не выйдет.
Мы все знаем о матери Терезе из Калькутты, а я хочу вспомнить о другой старой монахине, пусть и не такой знаменитой, — о матери Эмманюэль из Каира. Сейчас, правда, она уже уехала из Каира — ей почти 90 лет — но треть жизни она провела в самом нищем районе египетской столицы, где обитают отверженные — фактически на помойке. Французская монахиня, которая могла спокойно коротать век в тихой обители или преподавать в хорошей школе, она выбрала такой странный и страшный путь. И на этом пути — памятуя, что всё-таки ходит по земле, а не по облакам, — она постоянно смягчает драматизм ситуации юмором, шуткой. Скажем, она признается, что очень любит мороженое, и говорит, что попросит дать ей мороженого, когда ей придется умирать. Чистота ее сердца, видите, проявилась и в этом её лукавом признании…
Значит, есть они, люди, которым дано. Они — наше общее сокровище. Мы должны лететь на этот свет. Увы, нас тянет куда-то совсем в другую сторону.
Почему? Здесь работает закон всемирного тяготения: камень падает вниз, даже брошенный в небо. Чтобы он взлетел к звездам, нужна огромная сила. Другой вопрос — как быть подхваченным этой силой и стать несомым ею. Этого мы не знаем. Наша вера, наша религиозность, наше уважение к истории и традициям Церкви все время выливается в ритуал, направляется по каким-то простым путям. Ну конечно же, проще написать записку о здравии и дать её прочитать священнику, чем простоять ночь на коленях у постели больного. Мы — люди, предпочитающие писать записки. А святые предпочитали стоять на коленях возле страждущего. Можно вспомнить преподобного Иоанна Дамаскина — то, что написано о нем взамечательной поэме А. К. Толстого. Иоанн, когда умер его друг, преступил обет молчания, то есть совершил грубейшее монастырское «правонарушение», ослушался своего начальства, — не потому, что он считал себя в силах петь гимны, не потому, что осознавал свой поэтический дар, а по одной простой причине: его переполняли боль утраты и любовь к этому конкретному человеку. Мы все время пытаемся действовать — и в Церкви, и далеко за её оградой — ради людей, а не ради человека. Мы отстаиваем догматы и принципы, в то время как наша задача — нести в мир любовь.
Чистые сердцем есть, их тысячи — просто они привыкли прятаться. Они не позируют перед камерами, не дают интервью, не занимаются политикой. Увидеть чистого сердцем непросто.
Он едет вместе с нами в метро, стоит в одной очереди, сидит за соседним столом на работе — и это лишь наша вина, что мы не обращаем на него внимания, видим — и не узнаем, смотрим — и не понимаем, кто это.
И кем он может стать для нас.
http://www. ogoniok. com/archive/1999/4602/15–12–13/
Уважать личность ребенка
Человек со стороны, узнав онашем больничном Покровском храме, возможно, будет задаваться сразу множеством вопросов.
Прежде всего, зачем вообще здесь храм? И почему, если это храм, то его жизнь связана с поисками денег на лекарства, с самой разнообразной работой среди детей, с помощью, которую им оказывают наши прихожане в решении самых разных проблем? Почему, если это храм, здесь есть компьютерный класс? Почему, если это храм, здесь есть изостудия, где дети пишут картины и делают мультфильмы? И почему, если это храм, здесь есть молодые люди, которые поют с детьми песни под гитару?.. И вообще, что это такое: это храм или это благотворительное общество? это храм или это комплекс детских кружков? И так далее.
Ответ на эти вопросы до предела прост. Все становится осмысленным в нашей жизни, когда в нее входит Бог. Вернее — когда мы начинаем понимать, что Бог вошёл в нашу жизнь. В больнице, где мы имеем дело с очень тяжело больными маленькими людьми, забывать о том, что в нашей жизни, такой тяжелой и трудной, присутствует Бог, — это по–настоящему страшно.
Потому что тогда все начинает рушиться! Тогда обнаруживается, что больны не только дети, но и их родители, тогда обнаруживается, что, в сущности, доктора — они тоже больны: все мы живем каждый со своим диагнозом, или диагнозами! И прочее, и прочее, и прочее. Тогда обнаруживается дикая усталость. Тогда обнаруживается наше полное бессилие…
Я думаю, что больница — это своего рода модель общества. Как Вселенная отражается в капле воды, так и в том, что происходит в детской больнице всего лишь на тысячу коек (да, с одной стороны, тысяча — это очень много, а с другой — ну что такое тысяча по сравнению с теми миллиардами людей, которые живут на Земле!) - в том, что здесь происходит, мы видим весь мир в миниатюре. И как в мире очень много боли и поэтому, как только мы начинаем забывать о Божьем присутствии во Вселенной, то все рушится, так и здесь: в этой больнице так много боли, что забывать о Боге здесь — значит, обрекать людей вокруг тебя на заведомую катастрофу.
Зачем здесь храм? Конечно, этот вопрос можно задавать, и можно пытаться отвечать на него на богословском уровне, можно пытаться на этот вопрос отвечать, подводя какую-то теоретическую базу…
На самом деле, мне все становится ясно, когда я причащаю детей. Когда мать подносит к Святой Чаше маленького ребенка, которому едва исполнился, а может быть, еще не исполнился год, и он, улыбаясь, открывает уста навстречу лжице со Святыми тайнами, — это уже всё для меня объясняет. Других ответов на этот вопрос мне не нужно. Бывает так, что первый раз ребенка принесут в храм — он пугается, не хочет причащаться. Я всегда говорю: ничего, подождем. И если мать насильно не заставляет ребенка причащаться (мне кажется, это вообще что-то очень странное, когда причащают насильно), то через неделю, две или три он здесь появляется радостный и сияющий.
Сияние детской улыбки перед Чашей — это полный ответ на тот вопрос, с которого мы начали этот разговор.
Еще мне кажется очень важным, что в больнице, куда мы приходим, живут люди — не только дети, но люди. Когда мы говорим"дети", это подразумевает какое-то нежное к ним отношение, заботу о них и так далее, но я стараюсь напоминать и их родителям, и докторам, что мы имеем дело с маленькими людьми, к которым надо не только проявлять нежность, но которых надо уважать — уважать их личность, их внутреннюю независимость, — с которыми надо считаться, с которыми надо вести диалог, к которым надо приспосабливаться. Ведь на самом деле ребенок — это не какая-нибудь драгоценная японская или китайская чашка, которую можно поставить в буфет и любоваться на нее, помня, что ее место только в буфете, что она была сделана когда-то только для того, чтобы ты на нее смотрел и любовался. Ребенок это человек, которому надо предоставлять свободу насколько это возможно — и внутреннюю свободу, свободу психологическую. Ребенок это человек, к которому надо относиться на равных.
Очень трудно перестроиться — и из человека, который учит, который наставляет, превратиться в человека, который дружит, который прислушивается, который принимает мнение другого. У нас это со взрослыми не всегда получается, а с детьми — тем более. И, тем не менее, я абсолютно убежден, что это необходимо. Я думаю, в нашем храме что-то удается сделать именно потому, что мы всеми силами стараемся относиться к детям именно так.
Православие:
День сегодняшний и духовная традиция
Православие – это не просто система приходов, монастырей, не просто епископы, священники и миряне, не просто церковная организация в России, Греции и некоторых других странах, не просто Константинопольская и Московская патриархии или какая-либо другая юрисдикция, но, прежде всего, духовная традиция, совершенно особая и, если так можно выразиться, раскрывающая для нас особую грань христианства, не замеченную, иногда утраченную католиками и протестантами.
Бывали случаи (в том числе как в древности, так и в советские времена в России), когда православная вера сохранялась единицами, случайно избежавшими репрессий. При этом православие продолжало существовать не в качестве какой-то общественной силы, но именно как духовная правда о Боге, о человеке, о Христе, невидимо, но реально пребывающем с нами “во все дни до скончания века”. Опыт тайного христианства, катакомбной жизни во Христе и тайного служения, опыт духовной жизни в сталинских концлагерях, и прежде всего на Соловках, стал для нашего времени драгоценнейшим вкладом православия в мировую духовность.
При этом важно понимать, осознать, что православие, прежде всего в России, говорит с нами на очень непростом языке. На Руси оно довольно долго вообще не было артикулировано в вербальной форме. Это был мир икон и безмолвной молитвы. Как говорит Е. Трубецкой, современник и друг Владимира Соловьева, “русские иконописцы с поразительной ясностью и силой воплотили в образах и красках то, что наполняло их душу, – видение иной жизненной правды и иного смысла мира”. Далее в той же статье – “Умозрение в красках” – Трубецкой продолжает: “Пытаясь выразить в словах сущность их ответа, я, конечно, сознаю, что никакие слова не в состоянии передать красоты и мощи этого несравненного языка религиозных символов”.
Старцы и святые средневековой Руси передавали свой опыт из поколения в поколение устно и при этом не оставляли никаких книг, как это было принято на Западе. Поэтому у нас нет ни “Подражания Христу” Фомы Кемпийского, ни “Цветочков” святого Франциска, ни своей “Суммы теологии” Фомы Аквинского. Первые книги по аскетике появились у нас только в XIX веке (не у греков, где они, разумеется, существовали и раньше, а именно у нас, на Руси!). Христиан Византии и Ближнего Востока это касается только отчасти, поскольку их церковные писатели были не философами и не богословами (в западном смысле этого слова), но поэтами. От них остались прежде всего тексты молитвенного, поэтического и аскетического содержания, из которых современный богослов может извлечь богословские положения. Это “Великий покаянный канон” св. Андрея Критского и каноны Иоанна Дамаскина и его современников.
При этом необходимо помнить, что для нас, православных, главное – это не богословская система, но молитва. “Общение с Богом в смысле познания Его возможно только в молитве, – писал великий православный мыслитель А. Ф. Лосев в своей книге “Диалектика мифа”, за бесцензурное издание которой он попал в сталинский концлагерь, где и ослеп, – только молитвенно можно восходить к Богу, и немолящийся не знает Бога”.
Что же касается сегодняшнего дня, то здесь нужно заметить, что духовная ситуация в России очень непроста, поскольку в советские времена верующих, а в особенности просвещенных верующих, понимавших суть веры, её глубину и смысл православной духовности, осталось очень мало. И даже теперь на самом деле таких людей тоже немного, потому что большинство из нас усвоило религию главным образом в качестве системы защиты от злых сил, сглаза, болезней и т. д., но не более.
Три открытия русского православия
Первое из трех открытий нашей традиции – это непрестанная молитва и учение о так называемой Иисусовой молитве, состоящей всего лишь из нескольких слов: “Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного”.
Все эти слова взяты из нескольких мест Евангелия – из вопля слепого Бар–Тимея (Марк. 10, 47) и из молитвы мытаря в Евангелии от Луки (18, 13). При этом, как обнаружили старцы, именно эта молитва, такая краткая и, казалось бы, ничего особенного из себя не представляющая, удивительным образом соединяет человека со Христом. Этому посвящена написанная в середине XIX века книга “Откровенные рассказы странника духовному отцу своему”.
Книга эта написана простым крестьянином, не священником и не монахом, но при этом переведена на все европейские языки и произвела огромное впечатление на замечательного американского писателя Джерома Дэвида Сэлинджера, который посвятил ей замечательные страницы в двух своих повестях. Сэлинджер говорит, что книга эта предлагает читателю incredible method of praying или учит how to pray by this special way. Для человека, принадлежащего к духовной культуре христианского Запада, метод, который предлагается странником, действительно incredible, ибо странник рассказывает о том, и именно это с удивительной проницательностью подчеркивает Сэлинджер, что тому, кто начинает молиться, “даже не надо верить в то, что делаешь… и надо думать о том, что ты твердишь”. “Если ты станешь повторять молитву снова и снова – сначала хотя бы одними губами, – то в конце концов само собой выходит, что молитва сама начинает действовать”. Действительно, замечательное наблюдение Сэлинджера состоит в том, что он замечает, что молитва becomes self-acting, то есть становится самостоятельной, начиная жить в глубинах самого существа молящегося, жить и преображать его личность как бы изнутри.
Второе открытие нашей духовности (правда, многими признаваемое за ересь) связано с тем, что Христос пребывает уже в самом Своем Имени, которое, таким образом, становится не просто святыней, как имя Божье – Яхве (на чем построена вся еврейская мистика), но живым присутствием Сына Божьего и в Его Лице самого Бога среди людей. Этому посвящена книга “На горах Кавказа” (рубеж XIX и XX веков), автор которой схимонах Иларион был тоже совсем неученым человеком. Он жил высоко в горах Кавказа и оставил после себя целую школу монахов, получивших прозвище “имяславцев”, поскольку они славили Имя Божие. Схимонах Иларион в книге “На горах Кавказа” писал так:
“В производстве умно–сердечной Иисусовой молитвы, творимой в покаянном настроении души и глубоком сокрушении, действительно, чувством сердца слышится и ощущается, что имя Иисус Христово есть Сам Он: Божественный Спаситель наш, Господь Иисус Христос, и нет возможности отделить Имя от Лица именуемого. Но оно сливается в тождество, и проницается одно другим, и есть одно”.
В советские времена традиции имяславия тайно продолжал ученый–монах (или, вернее, ученый и монах, причем тайный!) Алексей Лосев, умерший в 1988 году. Его высказывание о vолитве я цитировал выше. С начала 70–х годов я постоянно бывал в его доме и изучал греческий язык и литературу под руководством его крестницы и воспитанницы Азы Тахо–Годи. Лосев был примером несгибаемости и той силы Божией, что совершается в немощи. Слепой 90–летний старик, он продолжал работать, диктуя нам свои статьи и книги, совершая великий труд освобождения мышления “советского” человека от марксизма.
Третье открытие русской духовности в ХХ веке – учение жившего на Афоне старца Силуана, который рассказал своим ученикам о том, что такое молитва обо всём мире, о верующих и неверующих, что такое боль за все человечество и – шире – за всю природу и вообще за весь мир в целом.
“За людей молиться – кровь проливать”, – говорил старец Силуан. С учением старца Силуана связан выход христианской духовности на Руси за пределы церковной ограды – Бог не только в церкви и среди верующих, Он – везде, его благодать почиет на всём, всё в Нём нуждается, хотя и не всегда знает об этом. В сущности, старец Силуан предложил новое прочтение Евангелия. Сегодня его дело продолжает 88–летний митрополит Антоний (Блум), русский епископ, живущий в Лондоне.
Чувство Бога в православии на Руси
“Откровенные рассказы странника” удивительным образом дают возможность почувствовать, ощутить Бога, пережить в молитве встречу с Ним всем существом и, если пользоваться выражением митрополита Антония, “с Ним подружиться”. Именно об этом говорит А. Ф. Лосев, когда утверждает, что только в молитве можно познать Бога. В другом месте, указывая на телесность и, более того, физиологичность религиозности, Лосев жестко связывает религию с конкретной личностью конкретного человека, с его, если так можно выразиться, “безусловными рефлексами”, иными словами, не с тем, что приобретается в процессе общения с другими людьми под их влиянием, но с тем, что вырастает изнутри каждого из нас.<об этом см. также здесь>Не случайно же великий русский поэт Гумилёв, расстрелянный в 1921 году коммунистами, который хорошо чувствовал, как “кричит наш дух” и “изнемогает плоть, рождая орган для шестого чувства”, прямо говорит в повести “Весёлые братья” о телесности религиозного чувства.
“…Зверю открыты, – говорит гумилевский герой, – три измерения пространства. Возьмите, к примеру, лошадь на узком мостике через канаву. Видит она, что канава глубокая, и боится, что мостик узенький, ступает осторожно, а когда берег близко, идет скорее. Значит, длину, глубину и ширину чувствует. А человеку открыта ещевнутринаЂ (курсив мой. – Г. Ч.). Внутрь себя духовными очами проникать он может и тоже без конца, как по земным измерениям. Это и есть четвертое измерение, или, лучше сказать, первое нового порядка, которое и есть Бог…” (там же).
Чисто художественными средствами Гумилев, говоря о внутринеЂ, блестяще формулирует основные постулаты того учения о поисках Бога в глубинах собственного “я”, которое несколько позднее развивала в Германии Эдит Штайн, ученица Э. Гуссерля, ставшая монахиней–кармелиткой и погибшая в газовой камере как еврейка, а затем провозглашенная святой Иоанном Павлом II. Однако необходимо понять и то, что внутринаЂ, или Бог, открываемый каждым в глубинах его собственной души, затем начинает обнаруживаться везде и во всем, равно в плаче ребенка или в сиянии солнца, когда оно, по словам русского поэта Афанасия Фета, “нижет лучами в отвес”. “Совершенство человека, – говорится в одном из суфийских текстов, – проявляется тогда, когда он видит Бога во всём, на что упадёт его взгляд”.
И об этом же говорится у Гумилева устами его героя, когда тот восклицает:
'“…как посмотришь на травку, на облачко, на девушку да на самого себя, так и увидишь, что это всё единое всегда было и всегда будет, потому что Бог засмеялся…” (там же).
Улыбка Бога (сразу вспоминаются слова Ф. И. Тютчева “на всём улыбка, жизнь во всём”, которыми поэт характеризует свое восприятие природы) – термин, известный из Священного Писания. В книге Причтей (8; 29–31) олицетворенная Премудрость Божия сама говорит о том, что “когда (Бог) полагал основания земли, тогда я была при Нём художницей, и была радостью всякий день, веселясь пред лицём Его во всё время” и так далее.
Именно это радование, или улыбка, lo riso de la Sapienza (“улыбка Премудрости”), в которой, как говорит Данте в своем трактате “Пир”, обнаруживается её (то есть Премудрости) “внутренний свет”, и становится для верующего человека той удивительной и незримой силой, что кардинальным образом преобразует жизнь и вносит в неё смысл. Свет, именно “внутренний свет”, “свете тихий” знаменитой молитвы, поющейся во время православной вечерни, и улыбка или сияние, lo riso de la Sapienza, не гомерический смех античных богов на Олимпе, но тихая и почти незаметная улыбка природы, которую так хорошо умел видеть Франциск Ассизский, – вот две основные составляющие того, из чего вырастает человеческая религиозность.
И не нужно здесь бояться впасть в сентиментальность. Вера бывает по–настоящему мужественной, она дает человеку силы не бояться смерти, мучений и пыток, но при этом она всегда базируется на присутствии в душе человека той улыбки, которая вызывается взглядом на полевые лилии или на маленьких птичек, что продаются за два ассария, о которых упоминает Иисус. При этом необходимо не забывать о том, что lo riso de la Sapienza обнаруживается как в природе, так и в глубинах человеческой души.
Об этом же писал схимонах Иларион в книге “На горах Кавказа”:
“Ослепительные лучи Солнца, сливаясь с белизною снега, не дают возможности смотреть на горы. Они обратились как бы в море света, блеска и нестерпимого сияния. Зрелище чудное и величественное!.. Если такое поражающее сияние происходит от тварного света, то каков же должен быть Свет несозданный?.. Свет присносущный, первовечный Свет Божества?”
Мистицизм и апофатическое богословие
Эрих Фромм писал о том, что мистиком “попытка познать Бога рационально отвергается и заменяется переживанием единения с Богом, при котором для знания о Боге не остается ни места, ни необходимости”. Это прекрасно представляют себе схимонах Иларион и автор “Откровенных рассказов странника”. Главное заключается в том, чтобы знать не что-то (пусть даже всё!) о Боге, но только в том, чтобы знать Бога.
Фромм, ссылаясь на Маймонида, указывает далее, что если что-то и остается в такой религиозности от знания о Боге, так это знание о том, чем Он не является. На самом деле христианам, несмотря на то, что ими велись бесконечные догматические споры, явно вопреки этим спорам, зачастую выливавшимся в настоящие войны, с первых веков христианства это было прекрасно известно. Так, в самом начале чинопоследования литургии Иоанна Златоуста (о которой речь пойдет в заключительной части) есть молитва, в которой Бог по–гречески определяется через четыре префикса а-, то есть “не-”. Здесь говорится о том, что власть Бога aneikaston, Его слава akЗtaleшptos, милость – amОtreшton, а человеколюбие – aphatos, то есть власть Его нельзя изобразить, славу – невозможно постичь, милость – измерить, а человеколюбие – выразить в словах.
Причем речь идёт здесь не о том, что Бог всемогущ настолько, что Его нельзя представить себе разумом, но именно просто о том, что все средства выражения – при помощи образов, умственных конструкций, чисел или слов – бессильны, когда это касается Бога. Non valet lingua dicere, nec littera exprimere, то есть “язык не может рассказать, не в силах буква передать”, – как скажет потом об этом на христианском Западе Бернард Клервосский. Об этом же напишет в начале XX века совсем не философ и не богослов, но просто поэт Николай Гумилёв:
“…да разве Бога химией докажешь? Сердцем Его чувствовать надо…”
Из этого абсолютно иррационального ощущения и родится чувство Бога, которое затем лишь укрепляется и как бы обосновывается тем или иным мировоззрением. Однако необходимо иметь в виду, что без этого чувства, абсолютно личного и глубоко укорененного в глубинах человеческого “я” каждого конкретного индивида, чувства, которое Бенедикт Спиноза обозначил когда-то на латыни выражением de Deo sentire, не бывает и не может быть никакой религиозности. Без него можно говорить только о каком-то самообмане, об имитировании религиозности, непременно заводящем человека в тупики ритуализма и законничества. Но ведь именно этому чувству Бога и тупиковости ритуализма от начала до конца посвящает Христос свое Евангелие!
Литургия – приношение “о всех и за всё”
В принципе византийская литургия, которая, естественно, совершается и сегодня в России, ничем не отличается от Римской мессы и включает в себя те же составные части: чтение Апостольского послания, а затем пение стиха из Псалмов и чтение Евангелия, потом “Верую”, после которого словами “Горе имеем сердца”, что полностью соответствует латинскому Sursum corda (или in alto i nostri cuori), начинается анафора или возношение. Префаций, как и в Римской мессе, начинается словами “Воистину достойно и праведно…” (по–итальянски E veramente cosa buona e giusta), потом поется Sanctus, Sanctus, Sanctus (или Свят, Свят, Свят…) и совершается дальнейшая молитва с воспоминанием о Тайной вечери и возглашением слов Иисуса “Приимите, вкусите, сие есть тело мое, за вас ломимое…” и т. д.
Затем, непосредственно после слов “пейте из нее все, ибо это кровь моя Нового Завета, изливаемая за вас и за многих”, священник или сослужащий ему диакон высоко поднимает дискос (или патену) и чашу со святыми дарами над престолом.
Это напоминает соответствующий момент латинской мессы, когда со словами per Cristo, сon Cristo e in Cristo (“Через Христа, со Христом и во Христе”) священник возносит над алтарем чашу и патену со Святыми Тайнами. Однако в православной литургии в этот момент произносятся совсем другие слова: “Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся”, что означает “Твоё из того, что принадлежит Тебе, мы ныне приносим Тебе ради всего и за всё”. В отличие от Римской мессы, где этими словами приношение завершается, в византийской литургии именно здесь наступает кульминационный момент литургии – эпиклеза или призывание Святого Духа: священник, как говорится в греческих богослужебных книгах, “мистикос”, то есть будто прикасаясь к тайне молится.
“Еще приносим Тебе словесную эту и бескровную жертву и просим, и молим, и умоляем: ниспосли Духа Твоего Святаго на нас и на предлежащие сии дары и соделай хлеб сей почитаемым телом Христа Твоего, а то, что в чаше сей, почитаемой кровью Христа Твоего, преложив Духом Твоим Святым”.
Троекратным “аминь” отвечает на эту молитву священника дьякон. И вот уже на престоле не просто хлеб и вино, но сам Иисус в святых тайнах. Затем поётся “Отче наш”, и литургия продолжается подобно Римской мессе. Западные литургисты уже не первое столетие показывают в своих работах, что эпиклеза, правда, не эксплицитно, в том виде, как в греческой и славянской литургии, но все же присутствует в Римской мессе. Готов согласиться с ними, но хотел бы подчеркнуть, что нашу литургию отличает хорошо осмысленная и удивительным образом сформулированная явная эпиклеза.
Эпиклеза – это призывание Святого Духа сойти не только на евхаристические хлеб и вино, но и на самих молящихся, на всё, что окружает нас. Если мы верим, что эпиклеза бывает услышана Богом, то за ней естественно следует и само нисхождение Духа Святого и на Святые Дары, и на молящихся, и на весь мир (совсем как в молитве, которой учит старец Силуан). Таким образом, оказывается, что литургия есть мистическое присоединение верующих не только к Тайной вечери, но и к моменту нисхождения Святого Духа, описанному в 1–й главе книги “Деяний апостолов”. Следовательно, с эпиклезой связывается и обожение благодатью Святого Духа без всякого исключения всего, что составляет наш мир. Так таинство евхаристии становится событием, оказывающим воздействие не только на тех, кто в нём сознательно участвует, но “на всех и на всё”, как об этом прямо говорится в чине византийской и, следовательно, русской литургии.
Во время византийской литургии священник – не vicarius Christi (заместитель Христа), он не совершает таинство сам, но только призывает Бога и Отца ниспослать дар Святого Духа на хлеб и вино в чаше и соделать хлеб и “еже в чаше сей” (налитое в чаше) телом и кровью Христа Твоего. Выделяю слово “Твоего”, чтобы подчеркнуть, что вся эпиклеза от начала до конца обращена к Богу–Отцу, которому приносим мы Его же творение как наш дар с молитвой “о всех и за вся”, то есть “ради всего и с благодарностью за всё”. Тот дар, который получил человек от Бога–Творца на первых страницах Библии (Gen 1; 29) в словах “Я даю вам всякую траву, сеющую семя… сие будет вам в пищу”, мы всякий раз во время литургии благоговейно возвращаем Богу.
Если внимательно вглядеться в процитированную фразу из книги Бытия и сравнить её со словами Иисуса во время Тайной вечери, когда он берет хлеб и дает его ученикам со словами “приимите, ешьте его”, мы непременно обнаружим, что по сути своей это одна фраза, только по–разному сформулированная. Литургия, таким образом, есть не только благоговейное воспоминание о Тайной вечери Иисуса и нисхождении Святого Духа на апостолов, но и акт мистического возвращения к тому моменту, когда Бог передал в руки человека мир (космос), только что сотворённый и сияющий непоблекшими красками во всей его первоначальной красоте. Об этом же говорит и схимонах Иларион, описывая ночь на горах Кавказа. “Природа, – говорит он, – приносила обычную службу Творцу Своему, безмолвно прославляя Его бесконечные совершенства”.
Эпиклеза – это наша молитва за весь мир. Кроме цитированных уже слов из анафоры литургии “о всех и за всё”, здесь есть ещё одно в высшей степени значимое место. Литургия начинается молитвой “о мире всего мира… и соединении всех”, именно “всех” – христиан и нехристиан, верующих и неверующих и так далее, о соединении всего человечества…
““Мир” ищет, – писал убитый прямо по дороге к храму, где он должен был служить воскресную литургию, 9 сентября 1990 г., отец_Александр_Мень, – своих чисто человеческих дорог к истине, свободе и единству. Но чем больше он замыкается в самообожествлении, тем глубже погружается он в ложь, рабство и ненависть. Только могущественная сила веры, претворяемой в любви, которая заложена в Евангелии, – продолжает отец_Александр, – сможет дать то, чего тщетно ищет человек у своих идолов”.
Понятно, что под словом “идолы” он имеет в виду не статуи богов древнего мира, но те пристрастия (как кино, футбол, политика и т. п.), которые сегодня приковывают к себе человека и делают его своим рабом.
Вот почему представляется чрезвычайно важным тот факт, что именно сегодня, говоря о соединении стран и народов в единые структуры, мы всё время забываем о духовном аспекте всечеловеческого единства. А ведь именно о нём напоминает нам ежедневно совершающаяся повсюду на нашей планете православная литургия, которая совсем не призывает всех под “знамена” православия, но зовёт нас, христиан, молиться о всех людях мира и обо всём, что с ними происходит.
Опубликовано в журнале: «Вестник Европы» 2002, №5
http://magazines. russ. ru/vestnik/2002/5/chist. html
Русская церковь сегодня
Название дано публикатором. Статья была размещена в Интернете в формате PDF без заголовка, только с указанием автора. Написана между 2002 и 2004.
it
С того дня, когда религия в России была выпущена за пределы «гетто», в котором она находилась в течение всего «советского» периода нашей истории, прошло почти 15 лет. До этого момента официально разрешенная религия существовала под жестким контролем власти, что заключалось в следующем: Церкви были открыты, но далеко не все (в Москве в пределах МКАД из приблизительно 1 000 храмов открытыми оставались 44, в Ленинграде — 10, в областных центрах от 1 до 3 и т. п. Были однако и такие областные центры, где храма не было вообще), при этом монастыри практически не существовали — за исключением Троице–Сергиевой лавры.
Основную массу верующих составляли пожилые и, как правило, малообразованные женщины, тогда как каждый молодой человек, регулярно бывавший в храме, автоматически становился объектом интереса комсомольских и партийных органов или же КГБ. Евангелие и другая религиозная литература была абсолютно недоступна и, хотя и регулярно издавалась, правда, ничтожными тиражами, Московской Патриархией, но практически никогда не поступала в продажу в церковные лавки.
О крещении каждого младенца сообщалось на место работы его родителей с тем, чтобы они были наказаны и, возможно, уволены с работы. Священники, практиковавшие крещение по домам у верующих наказывались, а нередко и лишались регистрации в Совете по делам религий, а следовательно уже не могли служить на своем приходе и становились безработными.
Никакая проповедь за стенами церкви, даже на частных квартирах, не дозволялась и сразу же приравнивалась к антисоветской деятельности. Однако и в храмах священники по большей части старались не проповедовать. Молчали все за исключением нескольких человек, среди которых выделялся отец Александр Мень.
2
При этом официально Церковь находилась под покровительством советской власти. Патриарх Пимен, ныне покойный, лечился в той же больнице, где и члены Политбюро, и отдыхал в санатории ЦК КПСС, а также присутствовал на официальных приемах в Кремле.
Сегодня по всей России восстанавливаются тысячи старых и строятся сотни новых церквей, а епископ в каждой области не просто окружен почетом, но воспринимается как второй после губернатора человек. Высшие должностные лица государства участвуют в богослужениях и т. д. Везде продаются иконы, крестики etc, а также книги — молитвенники и жизнеописания святых. Эти книги имеются повсюду в огромных количествах. Библия и даже просто Новый Завет есть далеко не везде, хотя Российское Библейское Общество распространяет ее по всей стране. Остро ощущается нехватка книг для изучения и углубленного или духовного чтения Библии.
Невозможно смотреть без внутреннего подъема на то, как по всей стране открываются, обновляются и вновь сооружаются на пустом месте новые храмы и часовни. Так в небольшом поселке в 40 км от Москвы, где я иногда
провожу выходные дни, прошлой весной начали строить церковь, совсем ма-
ленькую, из бревен, прямо на берегу небольшого ручья, на опушке леса.
И это повсюду. Все это живо напоминает пейзажи работы какого–нибудь
русского художника XIX века и стихи А. Майкова, А. Фета или Константина Романова.Однако за этой идиллической оболочкой скрывается достаточно сложное содержание. Богослужение повсюду совершается на средневековом славянском языке, который почти непонятен подавляющему большинству прихожан. Прекрасный сам по себе славянский язык, этот аналог католической латыни, сегодня по сути дела является препятствием на пути религиозных исканий современного человека. Он делает и без того долгие службы византийского чина недоступными для большинства людей, что оказываются не в состоянии понять их содержание и разобраться в том, что именно читается
3
и поётся во время богослужения, выражаясь фигурально, подключиться к той духовной волне, на которой ведется богослужение.
По этой причине подавляющее большинство прихожан в церкви привлекает не содержание службы, а какие-то отдельные и чисто ритуальные моменты. Они приходят сюда, чтобы взять домой святой воды, облобызать почитаемую икону или взять освященного перед ней масла, облобызать мощи святого, причаститься, но не более.
Люди чувствуют (именно чувствуют) присутствие какой-то высшей силы в церкви, но при этом смысл евангельского призыва Иисуса вытесняется из их сознания (иногда полностью) приверженностью к обрядовой стороне православия. Последнее приводит к тому, что огромным числом людей вера в Бога начинает восприниматься как
магия.
Несколько лет тому назад в Москву со Святой горы Афон привозилась
в специальном саркофаге голова святого великомученика Пантелеймона.
Чтобы облобызать ее (через стекло) к этому саркофагу стояла очередь в те-
чение всего месяца с утра до вечера, причем люди ждали в ней своего момен-
та по 8–10 часов. Однако на вопрос, почему они пришли сюда, многие из них
могли сказать только, что «это полезно для здоровья». В такой религиозности играют основную роль не личные отношения верующего с Богом, но тот материальный объект, своего рода фетиш, без которого религия для этих людей теряет смысл. С таким религиозным «материализмом» связана и позиция священника, который начинает видеть в себе не пастыря, задача которого состоит в том, чтобы помогать людям на дороге к Богу, а sui generis хранителя святыни, стража, чья функция заключается в том, чтобы не подпустить к святыне «непосвященного», то есть неготового или так или иначе не очищенного от греха. Если Иисус призывает к себе всех словами «приидите ко мне все труждающиеся и обремененные», то такой священник рассуждает по принципу profani, procul ite — «идите прочь, непосвящённые».
4Нередко он обращается с прихожанами крайне резко и грубо, может недопустить
до причастия, так как считает, что человек недостаточно хорошо подготовился.
Может и заявить, что пришедший к нему на исповедь так ви новат,
что ему нельзя даже исповедаться, а может и начать задавать вопросы,
относящиеся к интимной сфере и т. п. Таким образом евангельское учение
превращается в систему запретов и запугивания прихожан. Так, например,
считается, большим грехом, если женщина или девушка придет в церковь
в брюках или не наденет на голову платка.
Источником для настоящего исследования являются, разумеется, не
официальные документы Русской Православной Церкви, но газетные публи-
кации, материалы церковной или около- и даже псевдо–церковной (в том
числе и политической) публицистики, широко распространяющаяся по стра-
не зачастую анонимная «православная» литература, нередко вызывающая
неприятие иерархии, в том числе и самого Патриарха, результаты социологи-
ческих опросов, личные наблюдения автора и других религиоведов и бого-
словов. Это важно иметь в виду, поскольку речь в данной работе идет не о
доктрине РПЦ и не о смысле православной веры, как она отражается в трудах
замечательных богословов как прошлого, так и нашего времени, но исключи-
тельно об обыденном сознании верующих или причисляющих себя к числу
верующих людей, о той стихийной «идеологии», что складывается в душах
верующих, ассоциирующих себя с православием, в России рубежа XX и
XXI вв. Понятно, что эта идеология никоим образом не отражает позицию
Церкви, выраженную в ее официальных документах или в заявлениях, интер-
вью и докладах Патриарха или других иерархов.Необходимо понимать, что одной из основных черт церковного сообщества сегодня является преобладание в нем неофитов — людей, ставших верующими в течение последнего десятилетия и до начала перестройки не имевших к православию и церковной жизни никакого отношения. У наблюдателя может создаться впечатление, что пожилые женщины 60–75 лет, составляющие, как правило, большинство постоянных прихожан каждого, осо-
5
бенно, не городского, а сельского прихода, всегда были верующими. Однако всего лишь 15 лет назад, когда старшим из них было не более 60–ти, они вообще ничего не знали о вере и пришли к ней в тот момент, когда начала изменяться государственная политика в отношении религии.
При этом образцом для поведения они естественно избрали имитацию того стиля, который был присущ поколению их матерей и бабушек, то есть тем людям, что сохранили православие как исповедание и образ жизни в эпоху советской власти. Имитация не только в поведении простых верующих, но и в целом становится одной из ведущих черт религиозного сознания сегодня, при этом за образец берется Россия второй половины XIX века и охранительные тенденции (в широком смысле этого слова, то есть от поздних славянофилов и К. Леонтьева до К. П. Победоносцева и «Черной сотни»), присущие в ту эпоху церковному сознанию. Именно идеализация прошлого (не эпохи апостолов и проповеди Евангелия или времени великих святых типа Сергия Радонежского, но XIX и начала ХХ века!) привела к тому, что вопрос о канонизации Николая II и членов его семьи, убитых в 1918 году, стал в середине 90–х гг. главным для значительной части верующих и тех, кто отождествил с православием свои политические взгляды и мировоззрение в целом.
Многие из ревнителей скорейшей канонизации царя Николая II и его
семьи требовали, чтобы убийство царя рассматривалось как ритуальное, то есть совершенное иудеями в ритуальных целях, а сам он был прославлен как «царь–мученик», «помазанник Божий» и «хранитель православия», «от жидов умученный». Если же взять составленные ему молитвы, в частности, акафист, то там он прямо уподоблялся Христу в словах «яко овца на заколение ведом», которые относятся только к Иисусу, и далее в формуле «яко агнец непорочный полагаешися во искупление грех наших, да вси непрестанно тя славим: Радуйся, боголюбезная жертво». Здесь опять-таки присутствует недопустимое с точки зрения верующего христианина (а на языке религии просто–напросто кощунственное) уподобление фигуры Николая II Христу-
6
Спасителю и в сущности осуществляется подмена: Искупителем и Ангцем Божиим, что вземлет грех мира, оказывается не Иисус, а царь Николай II.
Разумеется, такого рода богословские новации свидетельствуют только об одном — о крайне низком интеллектуальном уровне и полной богословской неграмотности тех, кто эти тексты составляет, однако этот акафист име ет широкое хождение среди православных верующих и издается (без благословения Патриарха!) достаточно большими тиражами. Вот почему митрополит Ювеналий (Поярков), возглавляющий синодальную комиссию по канонизации, долгое время тормозил прославление Николая и его семьи, несмотря на безусловное их почитание верующими. По мнению митрополита канонизация царской семьи не должна была быть политическим событием и не означает канонизации монархии. Вот почему царь был прославлен как страстотерпец только летом 2000 г. вместе с собором из 900 новомучеников.
Мнение, согласно которому православие неотделимо от монархического образа правления, опять-таки заимствованное у представителей охранительной тенденции второй половины XIX века, к концу 90–х гг. все более берется на вооружение публицистами из православных братств. Однако, утверждая, что с первых дней своего существования православная Россия была монар-
хией, ее апологеты просто забывают о многовековой истории Новгородской и Псковской республик. Такая позиция приводит к тому, что среди русских святых находится место и Григорию Распутину, которого О. Платонов, а вслед за ним В. Евсин и газета «Благодатный огонь» называют «оболганным старцем». Как пишет Татьяна Гоян в известной газете «Русский Вестник», «оклеветание личности старца Григория (с 1908 года), было основной задачей антихристианских и антирусских мировых сил с целью свержения Царского Самодержавия в православной России. Жидо–масоны и развращенные ими неверующие российские люди представляли Григория как главное зло всех бед, а используя клевету вокруг него, заливали ложью и потоками грязи всю Царскую семью». В этой же газете сообщается, что в декабре 2001 года в Москве «обильно замироточили три иконы святого мученика». В заключе-
7
ние статьи замечается, что в России «народное почитание святого предшествовало закреплению этого почитания Церковной властью». Это уже почти прямой призыв канонизировать Распутина, обращенный, разумеется, к Московской Патриархии.
Святым «игуменом земли Русской» объявляется и царь Иоанн Грозный.
«Как некогда богатырство, — пишет митрополит Иоанн (Снычев) в своей книге “Самодержавие духа”, — опричное служение стало формой церковного послушания — борьбы за воцерковление всей русской жизни». Далее покойный иерарх говорит о том, что вся жизнь царя Ивана IV «имела подвижнический характер» и заключает тем, что, «приняв на себя по необходимости работу самую неблагодарную, царь, как хирург, отсекал от тела России гниющие, бесполезные члены». Казалось бы, такое переосмысление опричнины и самого феномена святости с точки зрения православия должно ка-
заться кощунством, однако оно вполне принимается многочисленными поклонниками петербургского архиерея.
Откуда же, согласно концепции митрополита Иоанна берется тот кровавый образ Ивана IV, что известен всем по учебникам истории? «Решающее влияние на становление русоненавистнических убеждений “исторической науки” — пишет митрополит Иоанн (Снычев), — оказали свидетельства иностранцев. Начиная с Карамзина, русские историки воспроизводили в своих сочинениях всю ту мерзость и грязь, которой обливали Россию заграничные “гости”, не делая ни малейших попыток объективно и непредвзято разобраться в том, где добросовестные свидетельства очевидцев превращаются в целенаправленную и сознательную ложь». Позицию митрополита Иоанна можно было бы назвать курьезной, но нужно иметь в виду, что это точка зре ния одного из наиболее почитаемых не только мирянами, но и духовенством русского архиерея недавнего времени.
В связи со всеми приведенными выше фактами остро встает вопрос о самоидентификации православного сознания. Не укоренённое в богослужебной, молитвенной и вообще мистической жизни восточного христианства
8
современное религиозное сообщество в России начинает самоидентифицироваться, не углубляя свое видение православия, но противопоставляя (что всегда легче!) себя христианам других традиций, католикам и протестантам, представляющим к тому же не российскую, Западную, а в коммунистической парадигме (которая несмотря на отказ от коммунистической идеологии продолжает «работать» в сознании большинства россиян) «буржуазную, враждебную и противоположную нашей» цивилизацию. Православное сознание быстро становится ксенофобным, закрытым и в высшей степени нетолерантным по отношению как к инаковерующим, так и к Западу в целом. Образ врага, характерный для советского сознания становится одним из краеугольных камней той стихийной идеологии, что складывается в середине 90–х гг. в православном сообществе.
С этим связан крайний национализм, антисемитизм и ксенофобия. Ан-
тисемитизм, который при советской власти был фактически элементом офи-
циальной идеологии, сегодня за пределами Церкви процветает почти исклю-
чительно внутри маргинальных политических организаций, но в церковной
среде он достаточно широко распространен. «Жидо–масоны» обвиняются не
только в том, что они оклеветали Распутина, но буквально во всем. Об анти-
семитской политике царского правительства говорится с сочувствием. «Чер-
та оседлости, установленная русскими царями для евреев, — пишет один из
идеологов новой “русской” идеи Олег Платонов, автор ряда книг о русском
масонстве, в своей книге “Русская цивилизация”, вышедшей в свет в 1995 г. с
подзаголовком “учебное пособие для формирования русского национального
сознания”, — конечно, обозляла их, но по сути она носила не дискриминаци-
онный, а национально охранительный характер». По Платонову царское пра-
вительство «не ставило своей целью ущемлять права евреев, а защищало
права абсолютного большинства простого русского крестьянства», ибо, —
продолжает автор «учебного пособия», — «еврейство стало одной из самых
активных сил по разрушению ценностей русской цивилизации». При этом
Платонов постоянно ссылается на Л. П. Карсавина, оо. С. Булгакова и
9
Г. Флоровского, академиков В. Н. Лазарева и даже Д. С. Лихачева, что придает его книге внешне респектабельный вид.
Другой «православный» полемист В. Осипов (однофамилец заслуженного профессора Московской Духовной Академии А. И. Осипова, не имеющий с А. И. ничего общего) говорит о том, что «простые миряне жалуются, что им тяжело идти на исповедь к иерею–иудею. Другая психология, другой, как теперь говорят, менталитет. По этой причине немало хороших русских людей уходит в язычество, покидает Церковь». В мае 1995 г. на одном из съездов Союза «Христианское возрождение», который Осипов возглавляет, он поставил вопрос о «растущей опасности захвата нашего церковного корабля иудеями». Этот тезис Осипова повторяет и Платонов, указывающий своему читателю на то, что «довольно много евреев есть среди преподавателей Духовных семинарий и Академий в непосредственном окружении Синода.
Иереи из иудеев чаще всего отрицают историческое, то есть каноническое Православие, обозначая его ярлыком “черносотенства”».
В речи на съезде Союза «Христианское возрождение» В. Осипов выдвинул следующий тезис: «В Православии — душа Русского народа. Поэтому проникновение заведомо противоканонической струи в Вероучение — это вползание в самую душу нации. Не имея ничего против некоторых отдельных, истово преданных Православию иереев еврейского происхождения, полностью перешедших в стан Святой Руси, мы вместе с тем не можем не проявить беспокойства в отношении массы чуждых Святой Руси иереев».
Нельзя не заметить, что тезис о «вползании в душу нации» евреев уже прямо напоминает тексты из «Майн кампф». Как и указание В. Осипова на то, что священник–еврей не может исповедывать русского: «другая психология — другой менталитет».
Этого мало. В Москве и Петербурге, почему-то по благословению недавно умершего Пермского архиепископа Афанасия (Кудюка), казалось бы, достойного и умеренных взглядов человека, была многократно переиздана (последний тираж 7 500 экз.) и продается во многих православных храмах
10
и киосках в московском метро известная книга Сергея Нилуса «Близ есть, при дверех», в которой были напечатаны печально знаменитые «Протоколы сионских мудрецов», антисемитскими текстами которых широко пользовался Гитлер в «Майн кампф».
Имеет смысл привести фрагмент из опубликованного в интернете «цитатника» под названием «Меч», предназначенного для членов Братства православных хоругвеносцев, созданного по благословению уже цитировавшегося митрополита Иоанна: «Каждый православный — монархист, каждый монархист — патриот, а каждый патриот — националист и империалист. Восстановление Православия в России как государственной религии напрямую связано с восстановлением Российской Империи. Демократия и Православие несовместимы».
Далее в «цитатнике» говорится: «Принадлежать к своей расе — значит служить Богу определенным образом, отрицать свое происхождение, значит спорить с Богом. Бог создал мир разнообразным, в котором нет равенства, ни между растениями, ни между животными, ни между людьми, ни между народами и расами, поэтому если ты родился русским, то и спросят с тебя как с русского, по всей строгости. Государство — это нация организованная по религиозному принципу». Позиция авторов в комментарии не нуждается.
Заканчивается этот цитатник афоризмом «Новая кровь — в новые вены!», который опять-таки живо напоминает о Гитлере и его книге «Моя борьба».
Еще дальше идут Анатолий Макеев и Руслан Бычков. Четко обозначив
свою позицию как православную и назвав себя «православными
традиционалистами», они на страницах сетевого журнала «Царский
опричник» в статье под названием «За духовное и биологическое спасение
Русской Нации» говорят о том, что «вредно и безсмысленно предаваться
сладким грёзам о возсоздании Святой Руси, о христианском возрождении,
в то время как само биологическое существование (курсив и выделение ав-
торов!) нашей Нации находится под угрозой и далеко неочевидно». «Мы — Русские — в “пленении” на собственной земле, — пишут Макеев и Бычков и затем, осудив смешанные браки и сославшись на библейского пророка Ие-
11
ремию (29, 5–6), который призывал народ Божий рожать побольше детей, восклицают: “И ежели пророческие слова попытаться выразить предельно кратко, то для нас они должны прозвучать следующим образом: Чистота Веры и чистота Крови! Пусть мiр «курчавится, картавит и смуглеет» — но голубые глаза «Bани» не должны «потемнеть». Поэтому, повторим ещё и ещё — Чистота Веры и чистота Крови!”».
Надо полагать, что эти тексты в комментариях не нуждаются. «Демократия и Православие несовместимы», — говорится в «цитатни-
ке» православного хоругвеносца. Об этом же говорит и митрополит Иоанн (Снычев) в заключительной части своей книги «Самодержавие духа»: «Бессовестная демократия собирается терзать ее (Россию), паразитируя на древних вечевых соборных обычаях Руси… Политическая основа демократии — всеобщее прямое избирательное право — явление аморальное и разрушительное, ибо развивает политический цинизм до невероятных размеров, делает народ объектом бесчестных манипуляций… почему-то никому не приходит в голову выбирать при помощи всеобщего голосования хирурга или
следователя, шофера или летчика».
Трудно сказать, насколько многочисленны сегодня сторонники «православных хоругвеносцев», Платонова, В. Осипова и проч., почитатели Сергея Нилуса и последователи митрополита Иоанна. Ясно лишь то, что они хорошо представлены в интернете и обладают достаточно мощными финансовыми возможностями. Однако президентские выборы во Франции и 17% голосов, набранные в их втором туре Ле Пеном заставляют задуматься, что и Россия не застрахована от чего-то похожего. При этом никакого отношения к Московской Патриархии эти силы не имеют и, более того, относятся к РПЦ, если не отрицательно, то, во всяком случае, достаточно сложно.
«Околоправославная» ксенофобия проявляется исключительно по отношению к Западу и, прежде всего, к Америке. Об Ираке, Иране или Китае в этих кругах, наоборот, принято говорить с симпатией, ибо считается, что в этих странах в противовес Западу поддерживается высокая степень нравст-
12
венности. Одной из основных форм ксенофобии является нетерпимость по отношению к другим христианским конфессиям. Если в годы советской власти в католиках и протестантах видели братьев, поддержка которых (особенно таких влиятельных структур как Римско–Католическая Церковь или Всемирный союз церквей) помогала христианам России выжить в эпоху государственного атеизма, то теперь в них стали видеть врагов, угрожающих самому существованию не только православия, но и России в целом.
Так весна 2002 г. прошла под знаком борьбы с католичеством. Так 28 апреля, когда праздновался день Входа Господня в Иерусалим или так называемое Вербное воскресенье, казалось бы один из самых светлых и в то же время печальных дней в году, в Москве и в ряде других городов состоялись антикатолические митинги или «стояния», во время которых говорилось, что главным врагом российской государственности является Ватикан, а «католицизм разрушителен для всего строя и нравственного сознания российских граждан». Один из организаторов этого митинга в Москве депутат Государ-
ственной Думы Геннадий Райков сравнил «наступление Ватикана» с экспансией НАТО на Восток и с угрозой ядерного нападения на Россию, а участни ки стояния держали в руках лозунги типа «Ватикан — вон!». Имеет смысл указать на то, что во время крестных ходов, организуемых Московской Патриархией, всегда находятся активисты, выходящие на улицу с подобными плакатами. Однако благочинные и другие священнослужители, ответственные за проведение крестного хода, обычно сразу же требуют убрать эти транспаранты.Представляется вероятным, что неприятие, порою агрессивное, христиан иных конфессий и, прежде всего, католиков (так, например, бывший депутат Сергей Бабурин на упомянутом выше «стоянии» заявил, что для католиков может быть устроено «второе ледовое побоище») базируется, прежде всего, на чувстве ущемленной национальной гордости. Священник Димитрий Дудко, бывший в эпоху Брежнева видным диссидентом, антикоммунистом и одним из самых смелых борцов за религиозную свободу, достойно отбывавший
13
сроки в пермских лагерях etc, в настоящее время горячо поддерживает коммунистов и с восторгом говорит о Сталине, которого, по его мнению, «настало время реабилитировать», ибо Сталин был «нам дан Богом, он создал такую державу, которую сколько не разваливают, а не могут до конца развалить. И поверженной ее боятся хваленые капиталистические страны».
«Сталин, — продолжает о. Димитрий, — с внешней стороны атеист, но на самом деле он верующий человек, это можно было бы показать на фактах».
В этом контексте православие объявляется русской национальной
религией, а призыв к единству христиан воспринимается как направленный
против России, против ее прошлого и будущего, против ее национальной
идентичности etc. Таким образом христианство превращается в форму
выражения национального духа и в знамя национальной духовности. Ясно,
что в этом случае оно неминуемо теряет вселенский характер, забывает о
призыве Иисуса «да будут все едины» и превращается, как сказал один
православный священник из Америки, в племенную религию россиян.
Кроме этого чувство неприятия иных традиций в христианстве, является
сегодня для многих в России чем-то в роде защитной реакции. Когда верую-
щие о своей собственной православной вере, о ее глубинах и духовных со-
кровищах знают очень немного, им начинает казаться, что отстоять свою
правоту можно только в борьбе. Через агрессивность и противопоставление
своей веры иным исповеданиям и путем постоянного нагнетания неприятия
по отношению к католикам и протестантам с целью поддержания в своем
собственном сознании образа врага.
Так, например, молодой художник заявляет по всероссийскому телеви-
дению: «Ни у одного другого народа нет такой иконописи как наша». Он де-
лает это заявление и, конечно, при этом ничего не знает о том, что представ-
ляет собой религиозное искусство у других, в том числе, и православных
народов (греков, киприотов, румын и болгар). Почему бы не сказать по-
другому, например поразиться тому, что русская иконопись такова, что нет ни одного народа, который бы не восхищался ею. Это было бы правдой, при-
14
чем очень лестной для русского народа, ибо не случайно копия «Святой Троицы» Андрея Рублева стала главной святыней и символом католической церкви Ste Trinite в Париже, а воспроизведения Владимирской иконы можно найти в католических храмах почти повсюду.
Религиозная ситуация в России обусловлена, прежде всего, тем, что воспитанное на марксизме–ленинизме общество почти вслепую ищет для себя сегодня новую общеобязательную для всех идеологию, которая была бы в то же время «единственно правильной», каким был марксизм. В результате в сознании многих (в том числе чистых и, действительно, верующих людей) православие превращается в новую именно такого рода идеологию.
Кроме того, эта ситуация объясняется крайне низким уровнем знания о вере, о Боге и о Евангелии, но, главное, крайне низким уровнем знаний о том, что такое православие. Так для огромного числа людей юлианский календарь, отстающий от современного (григорианского) на 13 суток, кажется одним из основных признаков православия. И это несмотря на то, что от него давно отказалось большинство Православных Церквей, и в том числе Константинопольская. Когда несколько лет тому назад митрополит Владимир (Котляров) в Петербурге сказал во время проповеди, что Русской Церкви по
примеру Константинопольской, Александрийской и Антиохийской Православных Церквей пора перейти на новый стиль, группа прихожан устроила скандал, а затем религиозные активисты через прокоммунистическую газету «Советская Россия» объявили митрополита еретиком, врагом православия и т. д.
Эта же газета и ее постоянный автор К. Душенов выставляет еретиком митрополита Минского и Слуцкого Филарета (Вахромеева) за его последовательный экуменизм. Парадоксально, что в роли защитника православия выступает та самая Коммунистическая партия, которая в течение семидесяти лет насаждала в стране воинствующий атеизм, взрывала храмы и расстреливала верующих. Разумеется, православие само по себе коммунистов не интересует, но им важно поддерживать те силы, которые могут проводить в
15
жизнь политику национального, духовного и культурного изоляционизма.
Именно по этой причине интересы части православных фундаменталистов и
коммунистических лидеров на сегодняшний день совпадают.
Одновременно с этим усиливаются и охранительные тенденции в плане
сохранения ритуала, богослужебного славянского языка, а также церковных,
а зачастую и просто народных, в том числе, и языческих обычаев. Цитиро-
ванный выше О. Платонов говорит даже о плодотворном синтезе русского
православия и славянского язычества. «На Руси, — пишет Платонов, — пра-
вославное христианство стало добротолюбием, вобрав в себя все прежние
народные взгляды на добро и зло и оптимистическую веру в добро». Инте-
ресно, что Платонов не имеет понятия о том, что слово «добротолюбие»
(греч. «филокалия») не имеет никакого отношения к славянскому язычеству
и является всего лишь названием греческого сборника аскетических текстов
IV-XVIII вв., переведенного на славянский язык Паисием Величковским, а
на русский — Феофаном Затворником. На первый план не только у Платоно-
ва, но и у огромного числа других современных авторов выдвигается идея
верности традициям прошлого, однако опять-таки достаточно недалекого: в
плане ритуала и языка, главным образом, XVII века, а в смысле обыденного
благочестия, обычаев и быта — XIX–го. Православие начинает восприни-
маться именно как русское православие, как вера славянских народов, а цер-
ковнославянский язык как непременное условия исповедания.
Достаточно сильны среди православных людей в России сегодня эсхато-
логические настроения. При этом ожидание конца света имеет почти всегда
политический привкус (как это было у русских старообрядцев в начале во-
семнадцатого века). Эсхатологические ожидания сегодня сочетаются с не-
приятием демократических реформ и той открытости по отношению к Евро-
пе, которая сегодня утверждается в России. Признак приближающегося конца
света эти люди видят в том, что Россия перестала быть великой державой и ут-
ратила контроль над бывшими социалистическими странами, а НАТО усилило
свои позиции в Восточной Европе.
16
Характерный и для охранительной тенденции XIX века антисемитизм
накладывается на неприятие современного «западничества», которое в духе
«антисионистской» литературы 60–х — 80–х гг. (Иванова, Евсеева, Бегуна и
проч.) отождествляется с осуществлением всемирного еврейского заговора
и проч. В целом происходит следующее. Отрицая на словах коммунистиче-
скую идеологию, «околоправославное» сознание берет на вооружение боль-
шинство из идеологических мифологем брежневской эпохи и при этом проти-
вопоставляет «плохим» (закрывавшим церкви и боровшимся с православием)
Ленину и Хрущеву «хорошего» Сталина, открывшего в конце войны церкви и
начавшего борьбу с космополитизмом, вернувшего стране патриотические
ценности и так далее.
Так складывается «новая русская идея», зафиксированная в публикациях
таких газет как «Завтра», «День», «Русский вестник» и в той или иной степе-
ни просматривающаяся в «околоцерковной» литературе, а нередко и в про-
износимых с амвона проповедях священнослужителей, многие из которых
также осознали себя верующими и пришли в православие в течение послед-
них 15 лет. Церковь (ни в коей мере не в иерархическом смысле этого слова, но только в смысле церковного сообщества — community) еще 15–20 лет назад состоявшая из старушек 1880–1890–х гг. рождения и небольшого круга московских интеллектуалов типа великой пианистки Марии Юдиной и студентов (к числу последних относит себя и автор настоящей работы), из которых более всего известен С. С. Аверинцев, за последнее десятилетие изменилась до неузнаваемости. Влившиеся в нее «новые силы» привнесли в нее наиболее агрессивные элементы советского сознания, хорошо наложившиеся на охранительное мировоззрение рубежа XIX и XX вв. Возможно это стало исключительно благодаря практически полной неосведомленности новых верующих о сущности православной веры.В силу этого последнего обстоятельства есть надежда, что со временем эта болезнь роста будет преодолена. Последнее утверждение подкрепляется и тем, что за последние 2–3 года описанные выше тенденции стали несколько
17
слабее. Мучительное, медленное и непоследовательное формирование гражданского общества в России все же приводит к тому, что изоляционистское мировоззрение уступает место тому укорененному в Новом Завете видению жизни, которое противоположно всякой ксенофобии и любому чувству эксклюзивности.
Каковы в целом перспективы развития религиозной ситуации в нашей стране? Они все же не так плохи, как может показаться. Прежде всего, только в течение двадцатого века христианство в рамках традиции русского православия как за пределами России, так и внутри нашей страны дало миру таких светлых людей, как отец Алексий Мечев и архимандрит Софроний (Сахаров), отец Сергий Булгаков и мать Мария (Скопцова), отцы Николай Афанасьев и Александр Шмеман, архимандрит Таврион, митрополит Антоний
(Блум) и отец Александр Мень.
Полное радости православие недавно канонизированного отца Алексия Мечёва (память 22 июня, в один день в о. Георгием- прим. публикатора it), похожего одновременно на святого кюре из Арса и на итальянского народного святого Падре Пио, учение о духовной жизни о. Софрония (Сахарова) и его учителя старца Силуана, святая жизнь, литературное творчество и иконопись матери Марии, русской монахини из Парижа, которую можно назвать православной сестрою Эдит Штайн, — всё это духовный капитал, что указывает на то, что православие живо и не потеряло тот евангельский дух, что делает христиан настоящими учениками Иисуса.
Мать Мария, философ, поэт и ученый, полностью посвятила себя нищим и обездоленным, а во время войны в Париже спасала евреев, за что и была отправлена в газовую камеру. Ее соратник о. Димитрий Клепинин на вопрос гестаповцев, почему он так печется о евреях, взял в руки свой наперсный крест и, показав им на изображение Иисуса, спросил: «А этого еврея вы знаете?». Это именно они, но никак не О. Платонов или В. Осипов самою своею жизнью отвечают на вопрос, что такое православие.
Можно вспомнить и о литургическом возрождении, связанном с трудами отцов Николая Афанасьева в Париже и Александра Шмемана в Нью-
18
Йорке, и учение о молитве митрополита Антония (Блума), о живых и ориентированных на служение ближним общинах, ими созданных, ибо именно работа среди тех, кто болен, страдает или выброшен за пределы общества или на улицу, по слову Иисуса в двадцать пятой главе Евангелия от Матфея исцеляет христиан от духовных недугов и нашу веру от ее извращения. Наконец, нельзя не упомянуть о трудах отца Александра Меня, убитого в начале перестройки, о его научной и пастырской деятельности, в которой было синтезировано всё, что сделали перечисленные выше православные подвижники, и, конечно, о его открытости христианам других исповеданий и вообще всякому человеку.
При этом необходимо иметь в виду, что и сегодня в Церкви есть немало духовно здоровых людей. Важно только, чтобы они не боялись «черной сотни», которая, конечно же, свидетельствует о себе гораздо громче, чем делают это тихие и трудолюбивые верующие люди. Вера — это не идеология и не призыв к борьбе с врагами, которые обнаруживаются повсюду. Православие не приемлет ни расистских, ни антисемитских, ни вообще ксенофобских теорий, ибо оно основано на Евангелии, которое Иисус обращает ко всем без исключения народам. Общество в России развивается и все же отторгает идеологию изоляционизма, которая привлекает к себе сегодня главным образом маргиналов; не является сегодня идеологией большинства и агрессивный национализм.
Главная задача, прежде всего, для научного сообщества религиоведов, историков и политологов поэтому заключается в том, чтобы люди получали серьезную информацию в области религии и овладели бы фактами, касающимися сути веры, Евангелия и церковной истории. Важно, чтобы человек в России питался бы не пропагандистскими мифами, а конкретными фактами.
Любой миф теряет свою привлекательность, как только человек овладевает информацией о том, что представляет собою на самом деле то или иное явление. В России необходимо строить открытое общество, и тогда ситуация в Церкви тоже нормализуется, причем довольно быстро.
Ответ Силуану Авернскому
Открытое письмо свящ. Г. Чистякову.
Христоцентризм — тоталитарное чудовище
В синагоге был человек, одержимый духом нечистым,
и вскричал: Оставь, что Тебе до нас, Иисус Назарянин?
Ты пришел погубить нас! Знаю Тебя, кто Ты, Святый Божий.
Но Иисус запретил ему, говоря: замолчи и выйди из него.
Тогда дух нечистый, сотрясши его и вскричав громким голосом,
вышел из него.
(Мк. 1:23–25)
Многоуважаемый отец Георгий,
Ваша интерпретация русской религиозности, систематически излагаемая Вами на страницах «Русской мысли», вызывает недоумение. «Мягко стелет, да жёстко спать» – сказано народной наблюдательностью о Вашем интеллектуальном типе. Ибо Вам каким-то странным образом удается создать некое бесцветное и безвкусное христианство, христианство, не реализуемое в практическом исповедании и – что самое страшное – вводящее читателя Вашего нереальностью своей в еще более глубокую духовную трясину, нежели та, в которую тянут его полуграмотные экзальтированные националисты из коммунистических газет.
Ключ к пониманию Вашей проблемы (а это именно проблема духовная и психологическая) без труда отыскивается в Вашем отношении к традиции, к теплу православного храма, уюту русской церкви, которые для Вас являются по меньшей мере второстепенными по отношению к учению Христа. Вы об этом прямо пишете в одной из Ваших публикаций: главное, мол, – наша вера, а традицией, даже очень любимой, можно и пренебречь. Тема эта носит у Вас характер навязчивый, продиктованный, должно быть, Вашим личным опытом.
В «Русской мысли» от 10–16 октября 1996 г. (№ 4144) Вы пишете: «Мы выбираем православие только как дорогу, известную нам из опыта конкретных людей, которым мы абсолютно доверяем, считая их своими ближайшими братьями и сестрами. Для меня это оо. А. Мечев, С. Булгаков и А. Мень, мать Мария, митрополит Антоний, архиеп. Иоанн (Шаховской) и моя бабушка».
Но вера вне традиции не существует, более того, именно традиция (во всей своей полноте, не только христианской, но и околохристианской и языческой) формирует исповедальный тип, стихию духовной жизни, сложную психологическую ткань, в которой евангельское учение подобно нити, переплетенной с сотнями, тысячами других. Эту закономерность не смогли опровергнуть своим опытом даже близкие Вам по восприятию веры как доктрины протестанты, крайние ответвления которых, к примеру, баптисты, все равно – неизбежно! – обрамили свой культ модернизированной англо–американской эстетикой бизнесменов в костюмах и галстуках. В Ваших вышеприведенных словах просматривается близкий им тот же – «костюмно–галстучный» – крайне утилитарный, даже агрессивно–утилитаристский подход к христианству византийского обряда, которое-де есть «дорога», выбираемая Вами. Примечательно, что Вы употребили именно слово «дорога», предпочтя его более глубокому и многозначному «путь». Приводимые Вами имена (Мечев, Булгаков, Мень и т. д.) являются, разумеется, частью истории православия, но ими православие не исчерпывается, так же, как не исчерпывается оно отодвигаемой Вами на второй план традицией.
Вы, если можно так выразиться, мягко насилуете душу простого русского человека, внушая ему: священник – это не «добрый колдун», «который приходит к вам домой, чтобы покропить все без исключения углы святой водой и прогнать всех злых духов, бесов, бесенят и проч.».
С какой удалью сметаете Вы все эти «заговоры, обереги, амулеты, превращенные в амулеты иконки»! С какой категоричностью заявляете Вы абзацем выше: «Думается, что беда заключается в том, что издавна на Руси религиозность выражалась прежде всего в диком страхе перед нечистой силой и в стремлении как-то защитить себя от нее».
Такая ли уж «беда» и неужели впрямь «прежде всего»?
Здесь Вы – уж простите! – напоминаете «un elephant dans un magasin de porcelaine». Если Вы выбрали православие как дорогу, то где на этой дороге усмотрели Вы чистый, «естественный для нашей веры христоцентризм»? Кто внушил Вам, что присутствие Слова Божия в нашей жизни должно превратиться в какой-то духовный пуританизм, проклинающий все «нечистое» и благословляющий все «христоцентричное»?
Вы возбраняете русским не любить экуменизм и модернизм в церкви. Я пишу Вам из страны, в которой Католическая церковь усилиями «экуменистов» (всех рангов и степеней) сначала перестала быть французской, потом католической в традиционном, историческом понимании этого слова, а затем и церковью! Она перестала существовать! Ее больше нет! Есть жалкий, формальный маскарад в холодной, бездушной атмосфере. Что и говорить о каком-то там мистицизме: церковь не существует de facto уже на социальном уровне: храмы превращены в проходные дворы, куда любой может зайти поиграть на гитаре, организовать фортепьянный концерт или просто побегать, позабавиться со своими детьми.
В проклинаемых Вами явлениях – магии, колдовства и т. п. – на самом деле нет ничего плохого, ничего исключающего возможность исповедовать Христа как Сына Божия, пришедшего в мир грешных спасти. Народная психея шире, богаче, свободней Вашей академичности. Она – живой организм, не нуждающийся в Ваших инструкциях и указателях, по какой «дороге» идти. Создается впечатление, что – возможно, сами того не осознавая – Вы проповедуете настоящий тоталитаризм, одномыслие, одночувствие, Вы хотите всех поставить под одним «флагом» (слово из Вашей статьи). Во–первых, что, скажите мне, плохого в том, что простая крестьянка из русской глубинки верит в силу вереска, обваренного кипятком? Что же это за христианство, которое вереска боится?! А во–вторых, может, и вправду поможет вереск «снять испуг у ребенка»? И не Вам указывать этой крестьянке, что делать и как! Уважайте психологию русского народа! Да, да, именно русского!
Создается впечатление, что Вы даже слова этого стыдитесь: «На днях я купил книжку под названием «Русский православный обряд крещения». Почему «русский»? Насколько мне известно (и это подтверждает имеющийся у меня греческий требник), чин таинства крещения во всех православных автокефалиях используется один и тот же».
Вот как! Значит требник-то у Вас «греческий», а «русским» обряд быть не может?! А как быть тогда с выражениями «римско–католический обряд», «эфиопский обряд», «армяно–григорианский обряд» и т. п.? Подобная словарная и идеологическая асептика столь же неприятна, как и выкрики оголтелых националистов.
Язычество на Руси никогда не исчезало и не исчезнет; христоцентризм в Вашем понимании – утопия сродни коммунизму, тоталитарное чудовище, рвущее своим обесцвечивающим и обездушивающим дыханием тонкую ткань народной души, в которой и для Христа есть место, и для лешего из соседнего болота. И еще неизвестно, Каким бы был в ней Христос, не будь лешего! Не вытеснился бы Он каким-нибудь заезжим Ильичом! Такое, кажется, уже однажды произошло у части русского населения.
Вы пишете: «Источник религиозной нетерпимости – язычество, инкорпорированное в православие и слившееся с ним, нехристоцентричность нашего мышления, наша оторванность от Евангелия и Иисуса».
«Язычество, инкорпорированное в православие», – тавтология: православие в России уже, по определению, не как Ваш образ его и Ваша доктрина о нем, а как реальное историческое явление – это и христианство, и элементы дохристианских культов племен, населявших древнюю Русь, и особый этнопсихологический склад, – совокупность не доктринальная, но ткань живая, дышащая, видящая, чувствующая.
Традиция и учение – не рядополагаемые и не противополагаемые понятия: они расположены в разных плоскостях, играют на разных струнах души. Но вот она-то, душа, – одна!
С глубоким уважением,
СИЛУАН АВЕРНСКИЙ
14.10.96 Париж
Ответ священника Георгия Чистякова на письмо, подписанное псевдонимом Силуан Авернский:
Православие – это сам Иисус и Его Новый Завет
Письмо из Парижа, присланное, правда, без обратного адреса, но со штемпелем Paris 5 Mouffetard, rue Epie de Bois, напомнило мне В. В. Розанова, который, размышляя о православной вере, в частности писал: «Ритуальные подробности… хотя не суть «догматы», но важнее их: это – та поэзия, лирика, из которой всё рождается, в том числе и догматы». В Церкви для Розанова важнее всего стиль и быт, т. е. те факторы, о которых, как признается он сам, Христос не делал даже упоминания. «Это – гораздо более догмата, ибо пронизывает всю ткань христианства, от основания до вершины, и составляет самую душу его». Розанов употребляет слово «ткань». О «тонкой ткани народной души, в которой и для Христа есть место, и для лешего из соседнего болота», пишет Силуан Авернский.
В другом месте Розанов заявляет: «Христианство живёт вовсе не теми тезисами, какие вслух произносит, а подлинно живёт теми тезисами, которых никогда не выговаривает». А ниже рассказывает, как видел одно соборование умирающего: «Я не мог не плакать, такое это чудо слов, живопись напевов!». С точки зрения Розанова именно культ составляет в христианстве его «метафизику», зерно, теплоту… «Отнимите от него «суеверия», готику, обряды, «непо–нятные и ненужные жесты»… оно останется без своего кровообращения», – так рассуждает мыслитель, сам признававшийся о. Павлу Флоренскому, что во Христа не верует, и при всей любви к обрядности оставивший нам в своих книгах множество антихристианских текстов.
Силуан Авернский идет по этому же пути. Христоцентризм для него – «утопия сродни коммунизму, тоталитарное чудовище, рвущее своим обесцвечивающим и обездушивающим дыханием тонкую ткань народной души».
Во многом похожим было отношение к православию у Федора Сологуба и Михаила Кузмина. Для них оно значимо исключительно в эстетическом плане: красоты церковного пения, акафисты, сладостный речитатив, упоительное славянское чтение, пьянящий кадильный дым, голубоватыми кольцами уходящий под купол, юные послушницы, опускающиеся на колени под звуки слов «Господи и Владыко живота моего…», мерцание лампадок и золота древних окладов. Вот как видят православие эти писатели.
Абсолютизация формы. Именно форма важна и достойна восхищения, она увлекает, завораживает и затягивает, а все остальное: Благая весть Иисусова, Его Нагорная проповедь, Евангелие, в котором Он нас к чему-то зовёт и чего-то от нас ждет, – это «протестантское», не наше; это, как говорит Розанов, «штунда».
В сущности и в этом Силуан Авернский согласен с автором «Опавших листьев», ибо огорчается от того, что «тепло православного храма, уют русской церкви» для меня «по меньшей степени второстепенны по отношению к учению Христа».
Еще ярче позиция А. М. Ремизова, бывшего апологетом того самого лешего, которого защищает от меня С. Авернский. Русалки, упыри и ведьмы в сознании Ремизова мирно уживаются с пронесенной через всю его жизнь любовью к богослужению с его мельчайшими особенностями и деталями, в которых он разбирается много лучше иного священника, с глубокими познаниями в области житийной литературы, церковной истории и т. п. Проникновенно рассказав о всенощной в Успенском соборе (чуть ли не последней перед закрытием его большевиками), он может на следующей же странице сообщить, что у беременной женщины, если она во время Великого входа посмотрит на священника, несущего чашу, родится дитя, которое непременно станет упырем. Описывая освящение куличей на Пасху, он тут же расскажет, как девушка смотрит, на какой из куличей «святая вода первее всех крапнет», чтобы отщипнуть от него кусочек и потом при его помощи приворожить приглянувшегося ей парня.
Для Ремизова бесконечно дороги и мощи в кремлевских соборах, и Влахернская с её «теплой ручкой», и «Святый Боже», когда его на архиерейской обедне затянут мальчики альтами, и первый день Страстной седмицы, «когда в Кремле в мироваренной палате у Двенадцати апостолов миро варят и иеродьяконы под Евангелие мешают серебряными лопатками серебряный чан с варом из душистых трав и ароматных масел Аравии, Персии и Китая». Но ничуть не меньше любит он своих кикимор, Калечину–Малечину, заговоры, наговоры и проч.
Я бы, наверное, не стал так подробно останавливаться на эстетическом подходе к православию, на чисто декадентской поэтизации обряда и народного двоеверия, если бы видел в этом только литературный феномен, не имеющий прямого отношения к Церкви и тому, что происходит внутри Церкви. Двоеверие всегда было, духовенство всегда с ним боролось, и казалось, что исчезнуть оно может благодаря распространению культуры. Казалось. Но теперь обнаруживается, что возможна интеллектуальная поэтизация двоеверия, причем не только писателями–декадентами типа Ремизова, но и богословами.
Имею в виду я следующее. В 1954 г. в Джорданвилле вышла книга «Лже–православие на подъеме», где среди прочих материалов опубликована большая статья прот. М. Помазанского «Православие ли?», посвященная разбору сборника «Православие в жизни», участниками которого были отцы В. Зеньковский, А. Шмеман, А. Князев, Б. Бобринский, а также А. Карташев, Н. Струве и другие. Задача Помазанского заключается в том, чтобы показать, что все эти богословы к православию никакого отношения не имеют, они в массе своей протестанты, а единственная цель их – размывание основ нашей веры. Вообще книга очень похожа на недавно вышедший сборник о «протестантизме восточного обряда», что, правда, естественно, ибо М. Помазанский является для авторов нового сборника одним из наивысших авторитетов.
М. Помазанский печалуется из-за того, что авторы сборника говорят об обрядоверии как об одной из бед, разрушающих церковное общество, а затем ополчается на следующую фразу: «Православие есть христианство в его чистейшей форме». Так мог написать, по мнению рецензента, только «протестант, умилившийся православным богослужением или увлекшийся чтением святоотеческой литературы», но никак не православный богослов. Дело в том, что, согласно М. Помазанскому, «у православия имеется свой облик исторический, практический, жизненно–бытовой, собственно и являющийся православием в жизни».
Вот оно – то, что римляне называли punctum saliens! Не Христос, не Евангелие, а «жизненно–бытовой» облик православия составляет сердцевину нашей веры… А этот жизненно–бытовой облик включает в себя не только знаменный распев, но и колдовство, и лешего, и водяного, и запрет есть капусту в день усекновения главы св. Иоанна Предтечи, ибо по форме она похожа на голову, и проч.
Естественно, когда эту точку зрения выдвигает В. В. Розанов, вечный оппонент Православной Церкви, или декадент до мозга костей А. М. Ремизов, но в устах протопресвитера, пусть даже «карловацкого», она выглядит по меньшей мере странно. Что же касается Силуана Авернского, то он, безусловно, очень ярко и талантливо сформулировал как раз то, что имел в виду маститый зарубежнический богослов.
Православие с сильно присутствующим в нем языческим элементом: живя близ rue Epie de Bois, так думать, быть может, и допустимо. Но не у нас в России, где язычество, причем в достаточно грубой форме, сегодня торжествует; где люди 18 января идут в церковь за водой, а Евангелия в руках никогда не держали и не испытывают в этом никакой потребности. Люди идут за этой водой, ибо она «помогает»; ходят в Москве на Даниловское кладбище – «к Матронушке на могилку», где какая-то старуха дает им песочек, на котором надо настаивать воду и пить её каждый день, чтобы вылечиться от той или иной болезни; идут к священнику, чтобы он «снял сглаз», или прямо признаются: «Я Евангелие не люблю, я люблю акафисты»… Нас, живущих дома – в России, откровенное исповедание точки зрения, изложенной в письме из Парижа, заставляет хвататься за голову.
У нас сегодня православие, действительно, на подъеме, но пока это православие не святых отцов, не преп. Сергия или св. Тихона Задонского – у нас сегодня это «православие» Розанова, Кузмина, Ремизова, Сологуба, а вместе с ними и прот. М. Помазанского. Все сегодня знают, что постом нельзя есть мясного и молочного, иначе счастья не будет, но мало кто задумывается над тем, что неплохо бы помочь нищему или больному и вообще нехорошо лгать, завидовать и сплетничать – особенно постом. Это как раз Розанов писал, что народ не любит проповеди, но любит акафисты…
Смешавшись с язычеством, это православие стало удивительно злым. Так, например, в книге о блаженной Матроне, которая уже не раз переиздавалась, причем огромными тиражами, и продается почти в каждом храме по всей России, рассказывается, как перед войной какие-то люди будто бы пытались проникнуть в крипту, где покоился св. Иоанн Кронштадтский, чтобы перенести останки батюшки в другое место. И тут святой будто бы сам встал из гроба и воскликнул: «Нечестивцы, потоплю город кровью и уморю голодом». Притчу эту страшно читать, а книгу, в которой она излагается, просто противно держать в руках! Св. Иоанн – пасхальный батюшка, всегда светившийся любовью, – выведен здесь в виде просто–напросто какого-то восточного божества – то ли вавилонского Мардука, то ли львиноголовой египетской богини Сохмет.
А причина всё та же! Евангелие задвигается на второй план, обрядовая сторона веры становится чем-то самодовлеющим и самоценным. Нет и тысячу раз нет! Православие – это всё-таки сам Иисус и Его Новый Завет, а не жизненно–бытовой уклад или образ жизни. И живет оно не какой-то неопределенной метафизикой или уютом русского храма, который я действительно – и пусть не смеется Силуан Авернский – очень люблю, а самим Христом.
Свящ. ГЕОРГИЙ ЧИСТЯКОВ
P. S. Что же касается моего Требника, то он – славянский, изд–ва YMCA-Press (11, rue de la Montagne Ste-Genevieve 75005 Paris), 1986. Чин крещения в нем слово в слово совпадает с тем, что содержится в греческом Эвхологионе, а равно и в старых славянских требниках, издававшихся по благословению Святейшего Правительствующего Синода, поэтому никакого особого русского чина крещения нет. Существует чин крещения согласно византийскому обряду, который может звучать на разных языках, но всегда очень точно и без каких бы то ни было национальных особенностей или добавлений из области народных суеверий.
За что надо бы бороться верующему
В одном из последних номеров газеты"За науку"меня упрекнули за то, что я, православный священник, не веду в стенах Физтеха борьбы с протестантизмом. За то, что я читаю здесь лекции, но не разоблачаю тех, кто по каким-то причинам, веруя во Христа, находится вне стен Русской Православной Церкви.
Думаю, правда, что это не упрек, а, скорее, похвала, ибо здесь, в МФТИ, меня неоднократно упрекали как раз за то, что я священник и поэтому использую профессорскую кафедру для церковной проповеди, что, разумеется, недопустимо.
Однако, борьбу я на Физтехе все-таки веду, но только с бескультурием, серостью, посредственностью, верхоглядством и т. д., ибо считаю, что именно низкий культурный уровень в подавляющем большинстве случаев приводит к"срывам"в нездоровые, экзотические и примитивные формы духовной жизни, в разного рода"белые братства"и т. п.
Веду борьбу эту, ибо уверен, что бескультурие и, глубже, оторванность от мировой культуры разрушают человека и приводят к тому, что для него вредным оказывается все, в том числе и православная вера, которую я исповедую с раннего детства.
Веду борьбу (но уже именно как священник!) со злобой, трусостью и безнравственностью, безответственностью и нечестностью, ибо в них, а не в разного рода экзотических исповеданиях, на мой взгляд, таится главная опасность для человека сегодня. Быть добрым, честным и смелым — вот тот необходимый человеческий минимум, который нам надо, наверное, пробуждать сегодня друг в друге, — все остальное вырастет вокруг этого.
Что же касается сектантства (причем не в узком, а в самом широком смысле этого слова), то от него человека застраховать может только культура — классическая литература, русская и мировая, живопись, музыка, философия и проч., но только не"политработа". Если же с сектантством начинаешь бороться, то эта борьба, наоборот, создает ту питательную среду, в которой сектантство (как система взглядов и верований узкой группы людей, обособившейся от остального человечества и противопоставляющей себя всем не входящим в нее людям, ибо только ей доступна истина во всей ее полноте) только расцветает пышным цветом.
Если же говорить о протестантах, то напомню, что согласно Конституции Российской Федерации, все религии равны перед законом. МФТИ — государственный вуз, поэтому его студенты и преподаватели могут исповедывать каждый свою веру или быть агностиками или атеистами. Задача заключается только в том, чтобы из-за веры не вступать друг с другом в конфликт. Такой конфликт только проиллюстрирует одно из положений научного атеизма, согласно которому религия опасна для общества, ибо разобщает людей и настраивает их друг против друга.
Думается, что взаимоотношения между христианами различных исповеданий должны складываться на основе не соперничества, а сотрудничества. Разумеется, в чем-то, а иной раз во многом мы бываем не согласны друг с другом, но здесь на помощь приходит не война до победного конца, а личное уважение и личная друг к другу любовь, которая, если мы христиане, просто–напросто, по определению, не может не связывать нас между собою.
Спорить вообще, наверное, очень полезно, но бороться друг с другом не надо ни в коем случае. Со мною всю жизнь боролись именно как с верующим (для специалистов по борьбе в те времена конфессия"подсудимого"никакой роли не играла — главное заключалось в том, что я в Бога верил). Не прошло еще и десяти лет с тех пор, как обязательный атеизм был отменен и нам"разрешили"верить в Бога, и вот сегодня я с ужасом вижу, что те самые методы, которые были разработаны специалистами по научному атеизму для борьбы с верующими (разумеется, в первую очередь с православными, ибо нас всегда было больше), теперь успешно применяются в борьбе, которую православные пытаются вести против христиан других исповеданий. Это недопустимо!
Наша задача, если мы действительно исповедуем православную веру, а не только заявляем об этом, заключается совсем в другом. Думается, что ее можно сформулировать примерно следующим образом: давайте раскрывать богатства православия перед теми, рядом с кем мы живем, делиться ими с верующими других исповеданий и с неверующими, которых сейчас все же основная масса, давайте свидетельствовать о нашей вере, рассказывать о ней, причем не столько словами, сколько самой нашей жизнью, нашим жизнеотношением и той открытостью навстречу каждому, в которой являет нам себя сам Христос.
Раскрывая наши богатства, делясь нашими сокровищами, которых хватит на всех, мы сделаем значительно больше, чем обличая, разоблачая и ведя борьбу с инакомыслящими или инаковерующими. Оставим эти средства, взятые из арсенала времен парткомов и райкомов, в прошлом, будем стараться жить так, чтобы места им в сегодняшней реальности просто не было, ибо там, где начинается борьба и поиски врагов, там нет Иисуса, там нет правды, там нет истины.
Увы, сейчас дух борьбы захватил очень многих. Во дворе одного из московских храмов года два тому назад священник сжигал на костре книги русских религиознных философов начала ХХ века, ибо с его точки зрения они представляют опасность для православных. В начале февраля с. г. в одном из подмосковных поселков два священника сожгли в школьной котельной не знаю сколько именно экземпляров, но Детской Библии и Нового Завета, поскольку эти книги были в школу завезены протестантами. На днях я получил из Западной Сибири сообщение о том, что и там имело место такое аутодафе. Сжигался Новый Завет и книги о. Александра Меня.
Это страшно. Это не просто средневековщина, это какая-то катастрофа. Торжество бескультурия, распущенности и злобы, а кроме того, просто уголовщина. В Средние века книги сжигали только самые темные и, главное, просто злые люди, в двадцатом веке их наследниками стали фашисты при Гитлере и наши специалисты по научному атеизму, сжигавшие библиотеки Духовных семинарий, Библии, книги св. отцов и пр., а заодно и те романы Лескова и Достоевского, которые казались коммунистическим идеологам особенно вредными ("На ножах"и"Бесы"). Неужели мы хотим быть их наследниками? Вне зависимости от того, что написано в той или иной книге и кем она привезена или издана, вандализм есть вандализм. Что же касается сожженного Евангелия, то здесь просто ясно — все сжигавшие перестали быть христианами.
Писать об этом мне, верующему человеку и православному священнику, безумно больно. А не писать, просто сделать вид, что ничего такого не было, не могу, ибо вижу, что народ наш, в том числе и внутри Церкви, болен опасной болезнью, имя которой ненависть. Лечиться от нее необходимо, причем срочно. Пока есть хоть какая-то надежда. Всем нам остро не хватает доброты, уважения друг к другу и к мнению другого, с которым мы по той или иной причине не согласны, желания принимать людей вокруг нас такими, какие они есть, и просто мягкости.
Вот почему сегодня я обращаюсь ко всем, православным и протестантам, к верующим и агностикам, с призывом беречь и уважать друг друга. Иного пути у нас просто нет. Мир надо уберечь от ненависти, и сделать это должны христиане.
Чего ожидает общество от православной церкви в россии?
Прошло почти 10 лет с того момента, как Церковь в СССР вернулась к общественному служению. Восстанавливаются храмы и монастыри, строятся новые, достаточно большими тиражами издаются книги и журналы. Люди, которые 5–6 лет тому назад даже во сне не могли себе представить, что будут верующими, стали христианами.
Общество в целом, без сомнения, ждет от Церкви какого-то участия в его жизни и уже давно заранее поддержало Церковь: на вопрос, кто может помочь России выйти из кризиса (не только в морально–психологическом плане, но именно из общего кризиса), основная масса респондентов во время опросов в течение всех этих лет неизменно отвечала — Церковь. Теперь этот ответ уже не звучит так часто, но все же встречается. Так чего же именно ждет общество от Церкви?
Где начинается дорога, ведущая к храму? В основной своей массе люди приходят в Церковь, потому что их толкает туда беда — болезнь, собственная или близких, смерть кого-то из родных, алкоголизм в семье, потеря работы, проблемы с детьми и т. д. Приходят сюда с надеждой, но не на Бога, а на чудо. В результате, эта надежда заводит их в тупик. Они начинают смотреть на Бога, веру и Церковь как на средства для решения их конкретных жизненных проблем. Ищут не новой жизни, а восстановления прежнего благополучия. Используя евангельское выражение, пытаются вливать новое вино в ветхую мехи или ставить на старую одежду заплату из небеленой ткани.
Однако, как только мы начинаем видеть в Боге средство, христианство наше само собой превращается в язычество. Сюда сразу же проникают товарно–денежные отношения, принцип do ut des (лат. — "ты мне — я тебе"). В результате я отдаю деньги не в силу того, что просто этого хочу или пытаюсь тем самым помочь кому-то из тех, кто нуждается в помощи (что естественно для христианина), а в надежде на вознаграждение.
Разумеется, такого рода трансформация христианства происходит у нас далеко не в первый раз в истории — появление интерполированного в трех местах подряд и поэтому настойчиво звучащего как рефрен en phanero (греч. — "явно") в византийских рукописях Евангелия от Матфея (6:4,6,18) выдает стремление редакторов (1) ориентировать читателя на легкий результат и зримую пользу, которая проистекает от того, что ты даешь милостыню, молишься или постишься;"чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно"(Мф.6:4), С добавленным en phanero ("явно") текст приобретает принципиально новое звучание — молись, постись и давай милостыню, и Бог воздаст тебе явно. Причем логическое ударение падает именно на слово"явно", трижды повторенное в тексте, причем во всех трех случаях в конце стиха.
Вообще религиозность большинства в прошлом была нередко нацелена на зримое воздаянию. Не случайно поэтому в"Откровенных рассказах странника"(2) говорится о трех путях — раба, который служит Богу из страха перед будущими муками, наемника, служащего в надежде получить награду, и, наконец, сына, который все, что делает, делает просто из любви к Богу.
Сегодня первые два пути, если использовать терминологию странника, уже никого к Богу не приведут — остался третий, сыновний путь любви, полностью соответствующий духу Евангелия и абсолютно свободный, но с трудом различимый для человека, воспитанного в условиях тоталитаризма и несвободы.
В результате, приходя в храм, человек нередко узнает, за сколько и перед каким именно образом поставить свечку, за сколько заказать молебен (с водосвятием или без оного) и т. п., но не получает никаких сведений о том, что Иисус, к Которому мы пришли, может помочь нам изменить не обстоятельства вокруг нас, чего нам так хочется, а нашу жизнь, вернее, даже нас самих, дав нам новые силы 1–1 новые возможности. Не узнаем, и что такое Его искупительная жертва, и чем христианство отличается от других религий.
Человек, в поисках помощи, которую надеется полнить от Бога, приходит в храм, где, как правило, совершаются литургии, во время которых причащаются 3–4 прихожанина) господствует чистой воды средневековое"невегласие"и царствуют самые невероятные формы обрядоверия, причем нередко это даже не зависит от священника, который, будучи назначен на такой приход, мог еще проповедовать, но потом увидел, что это никому здесь не нужно, и просто замолчал, а в результате потерял все имевшиеся некогда у него задатки. Такие приходы в большинстве своем крайне консервативны) что объясняется не консервативностью взглядов духовенства, а диктатом старых прихожанок. Их прошлые заслуги просто неоценимы, ибо именно они в советские времена отстояли и сохранили Церковь) но теперь они и, главное, пришедшие им на смену старушки следующих поколений (в недавнем прошлом вполне советские люди, даже члены партии!) отстаивают крайне консервативные формы церковной жизни, думая) как заметил в интервью"Независимой газете"от 13 апреля 1996 г. Патриарх Алексий Второй) что они сохранились в неизменном виде чуть ли не с апостольских времен) и не догадываясь, что многие из фанатически защищаемых ими установлений обязаны своим происхождением недавнему и даже советскому прошлому, На таких приходах иной раз чуть ли не самым важным"догматом"Православной Церкви становится требование не чистить зубы перед причащением) говея, не умываться, не мыться три дня после таинства елеосвящения, не есть бананы (ибо это обезьянья еда) и проч.
Если мы хотим, чтобы эта ситуация изменилась или хотя бы ночами изменяться, то необходимо понять, что в центре нашего внимания должна оказаться жизнь беспомощных и бездомных, тюрьма и больница, говоря шире, все, что творится в жизни людей вокруг нас. По слову Иисусову - "Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его:"приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира. Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и Вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне". (Мф.25; 34–36.).
Ограничиваться ритуалом, восстановлением храмов, устройством воскресных школ и православных гимназий абсолютно бесперспективно и, более того, аморально.
Размышляя над словами св. апостола Павла в"Деяниях"(3:6) ( "Серебра и золота у меня нет; а что имею, то даю тебе: во имя Иисуса Христа Назорея встань и ходи"), мы должны понять, что сегодня Церковь призывается не просто к оказанию материальной помощи страждущим, но к устроению (иногда при монастырях, иногда в зданиях бывших военных казарм — это к вопросу о взаимодействии Церкви и армии) домов, где бы бомжи, беженцы и освободившиеся из тюрем лица могли бы жить и трудиться. Пусть сначала таких домов будет совсем немного, но начать эти труды просто необходимо. Программа эта может быть реализована не в границах 5–6 общин, а только всей нашей Поместной Церковью вместе, причем, разумеется, не за один год. Речь идет не о каких-то конкретных мероприятиях, а именно об общей направленности церковной деятельности. Важно, чтобы по ней, а не по контактам с различными государственными структурами, судило о Церкви наше общество, верующие и неверующие люди.
Слова Иисусовы"Вы не знаете, чему кланяетесь"(Ин.4: 22) звучат сегодня особенно актуально. Люди в нашей стране, испытывая религиозные чувства, в подавляющем большинстве не знают, во что они верят. Они приходят в храм причастить или приложить к мощам ребенка, ибо это"полезно для здоровья", и зачастую этим ограничиваются. Причем происходит это не в силу отсутствия возможностей для религиозного образования, а по той причине, что Церковь заявляет о себе сейчас главным образом восстановлением храмов и торжественными богослужениями (ритуалом), но не чем-то другим, не тем служением беспомощным, к которому она призвана по слову Иисусову: "алкал Я, и вы дали Мне есть" (Мф.25, 35).
Когда Церковь будет ориентировать своих чад именно на христианское действие как на главнейшую свою задачу, очень быстро станет ясно, что вопрос в том, как именно, лицом к алтарю или к народу, читать Евангелие во время литургии, и многие ему подобные вопросы для Православия не являются проблемными. Единственная, по сути, для христианина принципиальная проблема заключается в другом — как сделать, чтобы наша вера реализовывалась не только в молитве и постах, но во всей нашей жизни.
В советские времена, когда Церковь была полностью лишена возможности свидетельствовать о Христе делами и религиозность была сведена к т. н."удовлетворению религиозных потребностей", т. е. к одному только ритуалу, вообще типичная для восточного христианства ориентированность на пост, молитву и духовное чтение выросла до чудовищно гипертрофированных размеров. Отсюда и вовлеченность всех почти без исключения верующих в ересеманию (выражение матери Марии) (3) и в борьбу богословского характера. Отсюда и вывод, что без этой вовлеченности в борьбу с"еретиками"нельзя быть православным человеком.
Разумеется, речь идет далеко не о всех приходах и далеко не о всем духовенстве. Говоря об общей тенденции, приходится высвечивать именно те стороны церковной жизни, которые мешают нашему продвижению вперед по дорогам веры.
Выше уже было сказано, что сегодняшнее общество прислушается к нам, христианам, только в том случае, если увидит в нас не веру без дел, а именно"веру из дел", к которой призывает нас апостол Иаков (2:18), не просто сохраняемую в сердце, а, действительно, действующую (energoumene) любовью (Гал.5:6), т. е. проявляющуюся в совершаемых с любовью делах веры. К примеру, что можем сделать мы для алкоголика?
Говорить о том, что алкоголизм является нашей национальной бедой, давно стало общим местом, и приводить факты, это иллюстрирующие, нет поэтому ни малейшей надобности. Как приходской священник, могу только заметить, что не бывает дня, чтобы с рассказом о том, что в семье пьет муж, отец, сын или брат, ко мне не пришло бы 5–7 человек, не меньше. Не редки случаи и женского алкоголизма. Есть населенные пункты, где алкоголизмом страдают почти все взрослые жители, не редок также и детский алкоголизм.
При этом в борьбе с алкоголизмом в мировой практике накоплен огромный опыт. Прежде всего, это движение т. н. Анонимных Алкоголиков, которое распространено по всему миру и повсюду приносит зримые плоды. Программа из двенадцати шагов, предлагаемая этим движением, предусматривает веру в"Силу, более могущественную, чем мы", и в Бога,"как мы Его понимаем", но не представляет собой какую-то новую религию или конфессию. Корректная, но вполне определенная формула ("Сила, более могущественная, чем мы") говорит о Боге во вполне библейских категориях, но оставляет при этом возможность включиться в движение и мусульманам, и иудеям, и агностикам, еще не определившим свое отношение к вере и религии, и христианам различных исповеданий.
Это обстоятельство не всегда радует православных священников, многие из которых считают движение Анонимных Алкоголиков какой-то сектой или"протестантской затеей". При этом практика показывает, что большинство из людей, пришедших в движение в России, становятся православными и не мыслят своей веры вне Православной Церкви. Американские участники движения и приезжающие из США инструкторы и консультанты не видят в этом ничего плохого, ибо прекрасно понимают, что сама логика жизни ведет русских людей к Православию, как к вере наших предков. Если бы священнослужители на местах поддерживали это движение и, более того, принимали бы в нем участие, это, несомненно, смогло бы оздоровить наше общество (4).
В рамках этого движения создаются группы родственников алкоголиков и товарищества молодых людей и подростков, на чьи жизни повлиял алкоголизм членов семьи или близких друзей. На примере лично знакомых мне людей, которых немало среди прихожан моего храма и моих друзей, вижу, до какой степени много дает человеку участие в работе движения"Анонимных алкоголиков". Люди, благодаря тому, что открыли для себя это сообщество, действительно преодолевают алкогольную зависимость, которая разрушала их иногда десятилетиями и со временем глубоко врастают в православие и христианство.
Что же касается позиции многих православных священников, то они сегодня, не предлагая никаких реальных методов сопротивления алкоголизму, выступают против движения"Анонимных алкоголиков"и других, как им представляется, неправославных путей к избавлению от этого недуга. Значительно хуже обстоит дело с помощью тем, кто страдает зависимостью от наркотиков. Отдельные священники делают героические усилия, чтобы помочь ставшим наркоманами молодым людям; в глубинке, где наркоману проще уйти от искушения, ибо там. просто негде достать наркотики, создают общины, вытаскивают людей чуть ли не из гроба, но в целом вопрос о работе среди наркоманов перед духовенством и церковным народом пока не поставлен. Не говорится совсем об этом и в курсах лекций Духовных семинарий.
Вот еще один из наиболее больных для сегодняшнего дня вопросов — самоубийство. В советские времена самоубийц с официальной точки зрения как бы и не было. Говорить об этой проблеме не рекомендовалось, и в целом самоубийство приравнивалось к антисоветской пропаганде. Поэтому для постсоветского общества вопрос этот тяжел вдвойне — советский критерий отношения к самоубийству просто отсутствует, а каков тут православный критерий, не совсем ясно.
Что о самоубийце"не подобает быти приношение"(т. е. нельзя молиться за литургией), известно из 14–го канонического ответа святого Тимофея, архиепископа Александрийского, жившего во второй половине IV в. и бывшего участником Второго Вселенского Собора. Св. Тимофей говорит об этом как о чем-то известном, что означает, что мы здесь имеем дело с неписаным правилом древней Церкви, но при этом подчеркивает, что "если кто, будучи вне себя, поднимет на себя руки… о таковом священнослужитель должен рассудити, подлинно вне ума соделал сие". Церковь, запрещая приношение за самоубийц вообще, в частных случаях предлагает священнику принимать решение на этот счет самостоятельно, что, к сожалению, делается далеко не всегда. В церковном сознании бесповоротно утвердилась точка зрения, согласно которой молиться за самоубийц недопустимо, и только дома можно читать канон о самовольно жизнь скончавшем.
Эта точка зрения базируется на том тезисе, от которого отталкивается св. Тимофей в своем ответе, однако при этом не учитывается, что, запрещая молитву о том, кто наложил на себя руки, Церковь стремилась таким путем остановить потенциального самоубийцу"напугав его тем, что он не будет даже похоронен по–христиански. При этом ясно видно как из заданного св. Тимофею вопроса, так и из его ответа, Церковь имела в виду, что, как правило, самоубийство человек совершает,"будучи вне себя"или"вне ума". Сегодняшняя психиатрия признает, что действительно в подавляющем большинстве случаев все бывает именно так, а архиереи, как правило, затребовав показания врача и убедившись, что самоубийца был нездоров психически, разрешают хоронить его по–христиански.
Отсюда ясно, что, запрещая приношение за самоубийцу, Церковь делала это только с одной целью — чтобы преградить путь несчастному больному. Теперь ситуация изменилась. Потенциальный самоубийца в большинстве случаев просто не знает о том, что его нельзя будет поминать во время литургии, и вообще этим его не напугаешь, зато правило, включенное некогда в Книгу Правил с благими целями (в условиях, когда психиатрия была не в силах справиться с этой проблемой, Церковь, естественно, брала на себя ответственность за больного психически человека и делала все, что было в ее силах), превратилось из шлагбаума на пути самоубийцы потенциального в палку, которой бьют по голове несчастных родственников самоубийцы состоявшегося.
Я имею в виду тот факт, что в большинстве своем священники игнорируют канонический ответ св. Тимофея и просто отказываются молиться за самоубийц, иногда даже в тех случаях, когда на это получено благословение правящего архиерея. Это крайне тяжело для близких покончившего с собой, которые начинают чувствовать себя в Церкви какими-то пасынками или париями, а зачастую просто отказываются от Церкви, а вслед за этим и от Бога. При этом надо иметь в виду, что самоубийству предшествует психическая болезнь, депрессия, нервные срывы, алкоголизм, наркомания и т. д., что уже до предела осложнило отношения умершего с его родственниками, поэтому они чувствуют за собой вину, пытаются что-то предпринять, идут за помощью в храм и получают необоснованно резкий отказ, если просят там о помощи. Случаев таких тысячи.
Все это говорит о том, что нам необходимо пересмотреть отношение к самоубийству, понять и зафиксировать в церковном сознании, что это почти всегда результат тяжелой болезни, и поставить вопрос о том, как в условиях нашего времени Церковь может принять участие в профилактике тех заболеваний, которые ведут к самоубийству.
Вопрос же о молитве за самоубийц должен быть тщательно изучен и достаточно быстро решен в духе любви Христовой, ибо сегодняшнее состояние 'этой проблемы приводит к тому, что многие из наших соотечественников, веря во Христа, так и не переступают порог храма, а другие уходят из Православия в те протестантские конфессии, где этот вопрос в той или иной форме решен. Что же касается посмертной участи тех, кто сам себя лишил жизни, то нам ли решать, что будет с ними. Наше дело — просить Христа Жизнодавца за тех, кого на самом деле мы (кто-то из нас, живущих) не уберегли от такого конца и не поддержали в их беде, с которой сами они справиться не смогли.
К вопросу о молитве за самоубийц примыкает другой, не менее важный — о молитве за некрещеных усопших. Еще 10 лет назад этот вопрос не стоял так остро, ибо умирали все-таки, в основном, люди, родившиеся до 1917 г. или, во всяком случае, в 20–е гг., когда детей еще почти все крестили. Солдаты, погибшие во время Великой Отечественной войны, тоже были, в основном, крещеными. В течение последних лет ситуация резко изменилась — умирают теперь некрещеные, зачастую почти дошедшие до веры, до Бога, уже взявшие в руки Евангелие и почти обратившиеся ко Христу. Умирают люди, которые не стали христианами в силу того, что ни в детстве им родители не сказали о вере ни слова, ни потом не нашелся человек, который помог бы им, несмотря на безбожную атмосферу, открыть Бога, — в том, что они не стали верующими, опять-таки виноваты не они, а мы сами. Кроме того, мы, верующие, их должники в том смысле, что на нашем жизненном пути нам встретился тот, кто обратил нас к вере, тогда как в их жизни этого не случилось.
Молитва за некрещеных умерших, разумеется, не может включать в себя канон Чина погребения ("В небесных чертозех доблии мученицы…"), ибо он представляет собой молитвенный плач по христианину, но тропари"Со духи праведных скончавшихся…", ектенья об усопших и молитва"Боже духов и всякия плоти…"здесь вполне применимы, ибо здесь мысль о том, что усопший исповедовал веру христианскую, не присутствует, — в них содержится только призыв к милосердию Божию, и ничего другого.
Естественно, что о молитве за некрещеных ничего не говорится в богослужебных указаниях, доставшихся нам от прошлого, ибо этот вопрос с эпохи Феодосия, т. е. с конца IV в., вообще не возникал, поскольку крещеными были практически все, теперь же, когда он встал перед нами до предела остро, мы, если не решим его, будем в своих собственных глазах выглядеть эгоистами, забывшими, словно об околевших животных, о своих усопших родственниках и друзьях, что абсолютно недостойно христианина.
Думается, что один из самых страшных грехов — это неблагодарность. Именно ее проявим мы к тем, кто умирает сегодня, так и не став верующими, христианами, православными, ибо среди этих людей найдутся наши родные, учителя, врачи, друзья и т. д., лица, сделавшие для нас немало добра и вообще бывшие во многих отношениях чище и лучше нас, что, следовательно, делает их больше христианами, чем мы. Не только келейной молитвы за них ждет от нас Господь, но и общей, церковной.
Знаю я и людей, которые, давно уже уверовав во Христа, отказываются креститься из-за своих усопших, но некрещеных родных, ибо боятся, что, крестившись, будут разлучены с ними в жизни вечной. Здесь так же, как в случае с проблемой самоубийства, необходима серьезная богословская проработка. Не претендуя на решение вопроса (задача мне видится только в том, чтобы этот вопрос поставить!), отмечу все же, что в Евангелии от Луки (12: 47–48) содержатся высказывания, вселяющие в меня какую-то надежду на возможность решения поставленной здесь проблемы, — Бог не может быть немилосердным по отношению к тому, кто не знал воли Его и поэтому не творил ее.
Вопрос, сформулированный в отношении усопших, касается и живых. Молитва о некрещеных родственниках и друзьях наших не просто возможна, но необходима. Если ко мне приходят и просят молиться о больном, а он некрещеный и вдруг умрет, — на ком будет грех? Наверное, все-таки на мне. Бог, который говорит в книге Иезекииля (33:11):"не хочу смерти грешника, но чтобы грешник обратился от пути своего и жив был", неужели Он не ждет нашей молитвы о тех, кто не просвещен еще светом веры? И вообще, если мы верим в то, что Бог призвал каждого из нас, верующего и неверующего, из небытия и каждому даровал жизнь, сотворив всех по Своему образу и подобию, как может Он запрещать нам молиться о Своем создании, о потерявшейся овце или драхме? И тем не менее считается, что молиться во время службы о некрещеном нельзя. О том, кто во много раз больше, чем мы, крещеные, нуждается в помощи!
Здоровым общество может быть только в том случае, если в камерах, рассчитанных на 5 человек, не находятся 40, если заключенные не умирают от туберкулеза, не мучаются от грибковых заболеваний и педикулеза и т. л. Священник, который в отличие от родственников заключенного или от представителей разного плана общественных организаций, может попасть внутрь тюрьмы, просто обязан выступать перед властями в качестве печальника о заключенных. Церковь в целом, Святейший Патриарх, епархиальные архиереи непременно должны возвышать голос в защиту тех, кто, находясь в тюрьме, содержится в невыносимых условиях. Да, у государства нет денег, но, пока пенитенциарная система не выйдет из состояния, в котором находится сейчас, нам надеяться не на что. Описывать ужасы советской, а равно и постсоветской тюрьмы смысла никакого нет — о них знают все.
Особо остро стоит вопрос о смертной казни. Притом, что, казалось бы, ясно, что государство, лишая человека (пусть даже самого закоренелого и опасного преступника) жизни, вторгается в ту область, над которой может простираться власть только Бога, даровавшего жизнь этому человеку, именно верующие люди, как показывает опыт дискуссии в радиоэфире, считают, что для поддержания порядка в обществе грешника надо покарать, причем основывают свою точку зрения на евангельских текстах, в частности на Евангелии от Луки 19:27, где говорится:"Врагов же Моих, тех, которые не хотели, чтобы Я царствовал над ними, приведите сюда и избейте предо Мною". Думается, что такая позиция связана с тем, что эти люди пришли в Церковь недавно и зачастую не видят существенной разницы между Православием и полицейским околотком. Но это связано и с другим. Смертная казнь, безусловно, представляет собой один из феноменов, который касается всей нации. На первый взгляд, сегодня приведение в исполнение смертного приговора не имеет ничего общего с казнью Стеньки Разина или Пугачева, на которую глазела чуть ли не вся Москва, однако и теперь совершаемая отнюдь не публично смертная казнь возбуждает инстинкты, высвобождает человеческую агрессивность, которая в нас накапливается и бывает готова обрушиться на кого угодно. (Точно описал это явление И. С. Тургенев в своем очерке"Казнь Тропмана")(5). И по этой причине тоже смертная казнь должна быть неминуемо отменена, так как она ставит под удар психологическое здоровье страны в целом. Именно Церковь должна ясно высказаться по этому поводу. Этого тоже ждет от нее общество, хотя и ориентированное на смертную казнь, но все же каким-то шестым чувством осознающее, что эта его ориентированность основана на грехе.
Однако есть еще одна причина, по которой сегодня многие из православных людей считают прямо-таки своим долгом защищать смертную казнь. Всем известно, что на Руси одним из немногих принципиальных противников смертной казни был Лев Толстой, являвшийся одновременно"злейшим врагом"Православной Церкви. Раз так, значит, он не прав во всем, — рассуждают наши неофиты, не привыкшие к тому, что истина не всегда бывает двухмерной, а мир не делится на абсолютно правых и полностью неправых. Вместе с тем, архиепископ Никон (Рождественский), бывший еще в те времена постоянным оппонентом Л. Толстого, утверждал, что те, кто выступает против смертной казни,"это люди без веры, а поэтому и без совести, без чести, это духовные кастраты, у которых все, чем человек отличается от скота, вытравлено, которые, нося образ человека, опаснее всякого зверя и способны на всякую мерзость, на всякое преступление". По мнению преосвященного Никона, смертная казнь — "вот единственное нечто, их сдерживающее, и они знают, что делают, когда кричат о необходимости законопроекта об уничтожении смертной казни для подобных себе, а, главным образом, именно — для себя самих".
Я бы не стал приводить столь обширную цитату из старой полемической статьи, если бы книга владыки Никона под названием"Православие и грядущие судьбы России", откуда взята эта цитата (Свято–Успенский Псково–Печерский монастырь."Новая книга". 1994, с. 72–73), не была бы переиздана теперь тиражом 15 тысяч экземпляров и не продавалась бы повсюду в киосках православной книги. Беда Никона заключалась в том, что будущее России он связывал исключительно с самодержавием, считая, что без самодержавия невозможна православная вера. Видя, что царский режим обречен, он шел на все, лишь бы что-то сделать для его сохранения. И таким образом попал в число яростных сторонников смертных приговоров. При этом архиепископ давно умер, и поэтому нам остается только молиться о упокоении его души, но читатели его, к счастью, живы и, читая этот и другие не менее страшные пассажи, которых в книге немало, думают, что это и есть Православие. Отмечу, что общество ждет от Церкви и того, чтобы она разъяснила, что позиция, подобная той, которую занимал Никон, к Православию не имеет никакого отношения.
С тюрьмой связана еще одна проблема. Человек, выйдя на свободу, нередко не может вернуться домой, потому что дома просто нет. Жена ушла, детям такой отец не нужен и т. д. К тому же вернуться из мест лишения свободы в маленький городок или в деревню бывает иногда просто невозможно, ибо бывший заключенный вызывает у местных жителей отторжение. С ним не хотят общаться, не берут на работу, не прописывают. Не прописывают освободившихся и в других городах, потому что боятся. В"советском"языке появилось даже новое слово"тюремщик" — это совсем не тот, кто охраняет тюрьму, а как раз освободившийся. Такому человеку некуда деваться, и поэтому он бывает вынужден превратиться в бомжа, или бездомного, чтобы затеряться в подвалах и на чердаках Москвы и больших городов, где можно прожить без документов и, не имея постоянных средств к существованию, за счет милостыни.
Конечно же, мы, христиане, должны оказывать им помощь, но только материальную, но и психологическую — важно добиваться того, чтобы в общественном сознании изменилось отношение к узнику и к освобожденному. На Руси всегда старались заботиться о заключенных, кормить их и одевать, но после революции ситуация сразу резко изменилась, в сознание советского человека было как-то раз и навсегда внедрено, что в тюрьму попадают только враги народа, которые ничего, кроме народной ненависти, не заслуживают.
Сталинские времена ушли в прошлое, в общем, о врагах народа тоже забыто, но резко отрицательное отношение к заключенному или освободившемуся так и закрепилось в нашем сознании. Исправить это положение будет крайне трудно, но это необходимо. Теперь уже немало православных христиан, священников и мирян работают в тюрьмах и помогают освободившимся. Задача заключается в том, чтобы таких людей стало больше, чтобы не единицы, а в целом церковный народ обратился лицом к этой проблеме. Быть может, тогда общество наше вернется к тому нормальному, здоровому отношению к заключенному, которое так глубоко укоренено в нашей истории.
Как больничный священник, я по собственному опыту знаю, что приходить в больницу для того, чтобы утешать, исповедовать и причащать больных, чрезвычайно важно. Но этого недостаточно. Священник должен разделить с больными их жизнь, быть в курсе всех их проблем, помочь им наладить их быт и досуг, а также использовать свое влияние на людей, готовых оказать нуждающимся материальную поддержку, чтобы обеспечить финансирование (особенно в нашей сегодняшней ситуации), если у администрации больницы нет возможности получить эти средства у государства.
Если же вернуться к чисто пастырским трудам священника в больнице, то в нашу задачу входит, без сомнения, налаживание отношений между пациентами и врачами. Именно священник, который представляет третью сторону, не являясь ни пациентом, ни врачом, но, надо надеяться, вызывает уважение и тех, и других, может успешно вмешаться в эту ситуацию и переделать ее, хотя бы в одной конкретной больнице.
Понять, что врачи и пациенты — это коллеги, которые вместе призваны бороться с болезнью и в конце концов победить ее. Такой подход к медицине будет, во–первых, действительно, христианским, а кроме всего прочего, он откроет и перед теми, и перед другими новые возможности. Это касается и так называемых неизлечимых болезней, победа над которыми одерживается далеко не сразу, а создается десятилетиями упорного труда, но труда не только врачей, но и больных. Многие из умерших от острой почечной недостаточности, лейкоза, онкологических или связанных с иммунной системой заболеваний являются в известной степени вместе со своими врачами соавторами тех методов лечения, которые уже после их кончины будут спасать жизни тысяч людей.
В этом соавторстве заключается, несомненно, христианский по сути подвиг больного, который, умирая от своего заболевания, отдает жизнь и кладет душу свою за други своя (Ин. 15:13). Понять, что представляет собой это по–настоящему творческое соавторство, которое может к тому же быть и подлинным братством во Христе, должен и пациент, и врач, и родственники больного. При этом должно уйти в прошлое представление о больном как о"подопытном кролике", которое, увы, достаточно типично как для врачей, так и для пациентов, которые видят во враче не друга, а холодного экспериментатора. Мне постоянно приходится служить молебны о здравии болящих и благодарственные молебны о выздоровлении, но ни в том, ни в другом случае, заказывая молебен, нас почти никогда не просят молиться о враче, чтобы Господь даровал ему мудрость при лечении или благодарить за то, что его руками Бог исцелил болящего.
Более того, в православном сознании сегодня все более укореняется тезис, согласно которому врач вообще если и поставлен Богом, то для того, чтобы лечить неверующих, тогда как верующим следует молиться и просить о помощи Бога, но ни в коем случае не лечиться у врачей. Выступая в прямом эфире, мне приходилось многократно спорить с людьми, развивавшими эту точку зрения и уличавшими меня в маловерии. Я, в свою очередь, указывал на то, что святые Косма и Дамиан, Пантелеймон и Ермолай, Кир и Иоанн были не только чудотворцами, но и врачами, и не случайно изображаются с ковчежцами с лекарствами на святых иконах. Подвиг архиепископа Луки (Войно–Ясенецкого), многие десятилетия совмещавшего архипастырское служение с работой хирурга и профессора в высших медицинских учебных заведениях, тоже ярко свидетельствует о том, что ничего богопротивного в медицине нет. Казалось бы, это до предела ясно, однако вопрос об этом все ставится и ставится и нередко звучит именно не как вопрос, а как прямое обвинение в маловерии. Хотя нельзя же, в самом деле, упрекнуть в маловерии святого Феофана Затворника, который специально покидал затвор и приезжал инкогнито в Москву, чтобы посоветоваться с профессорами–окулистами по поводу своего зрения.
Именно священник и помогающие ему миряне могут изменить в больнице атмосферу, сделав ее теплой и дружеской. То же самое можно сказать и о домах престарелых. Если же касаться чисто практических моментов, то церковь в больнице должна быть открыта для всех, но никого не следует принуждать идти на службу. Пусть человек придет сам. Очень много может дать просто беседа с больными (верующими и неверующими), иной раз без рясы, чтобы люди не стеснялись и сумели увидеть в священнике живого человека, а не должностное лицо. Услышать о его личном опыте веры, а не только о том, во что следует верить. Это тем более важно, что в народе бытует. чтение, что священник верит в Бога как бы ex officio, не в силу своей личной потребности, а по той причине, что обязан верить. Без рясы — другое дело, священник воспринимается не как жрец, а как человек, с ним можно просто поговорить, что иногда бывает крайне важно для больного.
Вообще, наверное, не следует превращать духовное платье в мундир или в знак принадлежности к священнической"касте", было бы лучше, если бы ряса стала одеждой по преимуществу богослужебной, ибо не по внешнему виду своему узнается священник.
Несколько слов об эвтаназии. На эту тему существует огромная литература не только за границей, но и в России, поэтому чрезвычайно обидно, когда этот вопрос решается поверхностно, что нередко бывает в наших СМИ. В общем, конечно, к эвтаназии относится все, что было сказано выше о смертной казни. Однако, если мы будем подчеркивать, что не имеем права отнимать у человека жизнь, которую не мы ему дали, нам могут резонно возразить, что это делается как раз из того самого милосердия, к которому зовет нас Христос, Именно из гуманных соображений была предложена эвтаназия, но только, действительно, гуманна она или нет?
Несколько лет назад в одной телевизионной передаче проф. Далецкий, известный хирург–педиатр, выступал в качестве апологета эвтаназии, причем говорил довольно разумно и убедительно. В ответ в студии встал православный юноша с окладистой, как у старообрядца, бородой и грозно прорычал:"Церковью это запрещено". Далецкому была нужна именно такая реакция. Он засмеялся и сказал, что прежде не слушался КПСС, а теперь не собирается подчиняться требованиям Церкви. Публика встала на его сторону. Ведь вообще сказать"запрещено"человеку сегодняшнего дня, значит, убедить его в том, что, в общем-то, это возможно (принцип"запрещенное может быть разрешено"вытекает из самой семантики слова"запрет"). Не в том дело, что это запрещено, а в том, что страшно и по сути жестоко, хотя внешне все выглядит наоборот. Почему жестоко?
Последние дни умирающего, тяжело и неизлечимо больного человека невероятно трудны, но при этом абсолютно необходимы и удивительны. Они крайне нужны как для того, кто уходит, так и для остающихся родственников. За эти дни человек переживает какой-то особенный духовный рост, ему, с каждым днем теряющему вес и все больше заживо съедаемому страшной болезнью, вдруг удается достичь того, чего не получалось ранее. Происходит это, быть может, в силу того, что человека, как говорится в книге Премудрости (2:23), Бог сотворил для нетления и соделал его образом вечного бытия Своего, ему дается в последние дни каким-то образом еще здесь приобщиться к вечности этого бытия. Во всяком случае, нередко именно здесь, находясь на краю могилы, многим удается примириться с теми, кого ненавидели, обидели, кто обидел их самих и т. д. Особое значение имеет в эти дни общение с родными и друзьями, бесконечно трудное, но открывающее какие-то принципиально новые и неведомые перспективы в области человеческих отношений. Бывают случаи, когда родные или друзья умирающего всю жизнь помнят то, о чем он говорил с ними в последние часы жизни. Сам я помню, как мой отец говорил:"Я знаю, что тебе очень рано вставать, но посиди со мной еще. Потом (это"потом"он произносил как-то очень просто) отоспишься". Помню и каждую деталь того, о чем мы тогда говорили.
Эвтаназия, безусловно, избавляет умирающего от мучений физических, а тех, кто его окружает, от мук психологических, но всех нас она лишает какого-то очень важного опыта, без которого мы, быть может, потеряем что-то от нашего человечества. Вкратце замечу, что чрезвычайно важно и то, чтобы люди уходили, окруженные любовью своих близких, и чувствовали это не сквозь больничные стены, а держа кого-то из родных за руку. Не случайно же о человеке говорят, что он умер"на руках"у такого-то. В этой идиоме умирающий сравнивается с маленьким ребенком — и тот, и другой в высшей степени нуждаются в любви и тепле окружающих.
Не приемля гомосексуализм, как явление (Рим. 1: 24–27; 1 Кор. 6: 9–10; 1Тим.1–10), Церковь не может не стремиться помочь человеку, являющемуся жертвой этого"заблуждения"(Рим. 1:27), Задача священника заключается не в том, чтобы прогнать, наказать, осудить и т. д. гомосексуалиста или запретить ему считать себя христианином, но в том, чтобы показать ему или ей, что половая жизнь и интимные отношения не составляют в жизни человеческой ее главного содержания. Священник должен объяснить тому, кто пришел к нему с этой бедой, что можно наладить по–настоящему серьезные отношения с людьми, не включая в них сексуальных моментов. Церковь не по той причине отвергает гомосексуализм, что это грешно, но, наоборот, считает, что это грешно, ибо знает, что гомосексуализм заводит людей в тупик. Церковь отвергает гомосексуализм, не ограничивая человеческую свободу, а для того, чтобы спасти человека от тех психологических и житейских перегрузок и катастроф, которые неминуемо ждут на жизненном пути каждого гомосексуалиста.
Гомосексуалиста непременно ждет одинокая старость, жалость друзей и родственников, но смешанная с презрением и брезгливостью, случайные связи и разрушение личности. Главная, быть может, беда тех, кто пошел по этому пути, что в центре их бытия, в самой сердцевине их жизни оказывается не Бог, а эрос, половая близость с лицом своего пола. Именно опыт показывает, что это разрушительно. Гомосексуалиста необходимо вытаскивать, выводить из того тупика, в котором он оказался, возможно, и при помощи создания общин., которые состояли бы из неженатых и незамужних лиц, непременно и того и другого пола, общин, в которых эти люди могли бы почувствовать себя дома. Постепенно вырастая из своего заблуждения, они даже в том случае, если брак с лицом иного пола все равно будет для них неприемлем, в конце концов избавятся от своего эротизма и станут настоящими христианами. Однако нельзя упускать из виду, что для такого вырастания требуются не месяцы, а долгие годы и, следовательно, особая программа, осуществляемая при каком-либо центре психического здоровья, т. е. при нецерковной структуре, но при участии духовенства и тех верующих, которым эта работа будет поручена священноначалием.
Не менее серьезно надо подходить и к судьбе транссексуалов. Мы не можем сегодня решить вопрос о допустимости хирургического вмешательства для смены пола, но при этом не должны забывать и того, что в прежние времена как Церковь в целом, так и отдельные христиане относились к вопросу о транссексуалах с чрезвычайной деликатностью и целомудрием. Так император Александр 1 сам взял под свою защиту кавалерист — девицу Надежду Дурову и даровал ей фамилию Александров, образованную от его собственного имени. Известно, что в Киево–Печерской Лавре в конце XVIII в. подвизался старец Досифей, как известно, благословивший на тесный путь иноческий преп. Серафима Саровско–го. В тайну старца при его жизни, чуть ли не единственная, была посвящена императрица Елизавета, которая устроила жизнь этого подвижника, хотя знала, что в миру он был девицей Дарьей Тяпкиной, происходившей из дворян Рязанской губернии. Можно привести примеры и из истории древней Церкви, когда женщина подвизалась в мужском платье и трудилась на ниве Христовой именно как инок мужеска пола (6).
Дело здесь не в порочности или извращенности того или иного человека, а в чем-то другом. Как решать эту проблему? Прежде всего, с любовью, думая не о самой проблеме, а о конкретных людях, ставших жертвами какой-то аномалии, а во–вторых, исходя из опыта Церкви, о котором было сказано выше.
Человек в сегодняшней России, живя в условиях стресса, срывов, перманентного переутомления, недосыпания, нервного и психического истощения и т. д., зачастую бывает просто не в силах справиться с теми ситуациями, в которых он оказывается. В результате даже в тех случаях, когда выход из таких ситуаций есть, человек не может его найти, ибо ему не хватает устойчивости. На исповедь люди, во всяком случае их половина, если не больше, приходят не с грехом, а с какой-то проблемой, с бедой или с рассказом о ситуации, перед которой они оказались бессильны. Задача священника заключается не в том, чтобы дать ответ на любой вопрос или принять решение за того, кто пришел на исповедь, а в чем-то ином принципиально. Священник должен помочь своему прихожанину обрести устойчивость, стать крепче. Важно воспитывать в наших прихожанах не зависимость от своего духовника или от какого-либо другого пастыря, а самостоятельность.
Священникам остро не хватает психологической подготовки, поэтому необходимо их сотрудничество с психологами, бояться этого не надо, наоборот, следует искать путей к совместной работе с психологом, психотерапевтом и даже с психиатром для того, чтобы не делать работу друг за друга, а каждому заниматься именно тем, в чем он может помочь своему прихожанину или пациенту. У нас же постоянно получается, что священник пытается заменить собой психотерапевта, а последний, обрекая себя на заведомые неудачи, силится осуществлять именно духовное руководство жизнью своих подопечных.
Есть еще одна проблема, связанная с тем, что у нас люди боятся психиатров из-за того, что советская психиатрия была карательной, причем карала она не только диссидентов, но и простых советских граждан. Нам необходимо наладить по–настоящему рабочий контакт с психиатрами, потому что и сейчас страх пациентов перед врачом не всегда бывает необоснован. Так, например, многие психиатры вообще считают всякую религиозность проявлением психического нездоровья.
В силу того обстоятельства, что в армии самое широкое распространение имеют неуставные отношения, коррупция и т. п., ясно одно — здоровой она станет только в том случае, если будет поставлена под жесткий контроль общества, именно общества, а не государства. В том, наверное, и заключается одно из главных преступлений советской власти, что она вывела из-под контроля общества все, что делается в армии, в милиции, в ФСБ и в других государственных структурах. Если же самые разные общественные организации и в том числе Церковь сумеют взять ситуацию в этих структурах под свой контроль (речь, разумеется, идет о положении людей, которые задействованы в этих структурах, по сути дела — о правах человека), то вся напряженность в этой сфере будет.
Церковь, если она будет занята одним только обновлением литургической жизни, без сомнения, останется непонятой ни обществом, ни своими собственными членами. Христос зовет нас не к обновлению богослужения, а к обновлению жизни в целом.
За 1000 лет на Руси накоплен огромный духовный опыт, однако он будет обесценен и отвергнут, если от принципа преподобного Венедикта ora et labora (молитва и труд) останется только ora. Молитва без дела мгновенно превращается в пустые, мертвые и, используя выражение Николая Гумилева, дурно пахнущие слова, а труд без молитвы обнажает свою безблагодатность и, несмотря на то, что трудящийся не жалеет сил, в результате не приносит плода.
Сегодня наша Церковь стоит на перепутье. Одна из возможных ее дорог связана с обновлением лишь внутренней жизни Церкви. Эта дорога идет через внутрицерковные ссоры и конфликты, что абсолютно понятно, ибо, избрав ее, Церковь как бы дистанцируется от всего того, что происходит вне ее стен, и обращает все внимание лишь на саму себя. В результате церковные люди начинают бороться не с теми бедами, о которых говорилось выше, а просто друг с другом.
Вторая дорога еще хуже. Она связана с концентрированием всей духовной жизни вокруг ритуала, его тщательного сохранения в традициях XIX века и в сведении вмешательства в реальность к требоисправлению. Когда думаешь о том, почему сейчас появилось немало людей, которые, видя в Евангелии свою жизненную программу, при этом не идентифицируют себя ни с какой конфессией и стараются держаться как можно дальше от любого храма или молитвенного собрания, понимаешь в конце концов, что их выбор связан с тем, что в Церкви они не видят реальной жизни, обращая внимание только на ее ритуальную жизнь. Это понятно, ибо притом, что в Церкви сегодня по сравнению с тем, что было 10 лет тому назад, очень многое изменилось, однако ее место в обществе все еще не выявлено.
Церкви предлагается место где-то рядом с государственным гербом и флагом. Место то ли ритуального, то ли идеологического ведомства. Но тот, кто уже открыл для себя Евангелие, все-таки ждет от Церкви другого — реального участия в обновлении человеческой жизни, когда наше исповедание будет выражаться не только в словах, но в каждом нашем шаге и каждом нашем деле.
Примечания редакции
(1) Согласно критическим изданиям Нового Завета, слово"явно"в 6–й главе Евангелия от Матфея является позднейшей вставкой, которая датируется V веком.
(2) Откровенные рассказы странника духовному своему отцу. Paris: YMCA-PRESS, 1989.
(3) Монахиня Мария (Скобцова Елизавета Юрьевна), 1891–1945.
(4) Проблема алкоголизма в России и борьбы с этим социальным злом обсуждается и на страницах Журнала Московской Патриархии — официального органа РПЦ. В материале, подготовленном Е. Житиневой, бывший психиатр и врач–нарколог, а ныне священник Алексий Бабурин рассказывает о масштабах этой трагедии, захватившей даже духовенство. Став священником, О. Алексий не оставляет и своей профессиональной врачебной практики. После стажировки в Италии, где он прошел курс подготовки по программам помощи алкоголикам и наркоманам, он принимает участие в разработке и адаптации современных зарубежных методик,"приведения их в соответствие с русской культурой и Православием". Священник Алексий Бабурин и его сотрудники работают под непосредственным руководством архиепископа Солнечногорского Сергия (фомина), управляющего делами Московского Патриархата, и. о. председателя Отдела по церковной благотворительности и социальному служению РПЦ, и сотрудничают с итальянским центром помощи алкоголикам. Связь эта возникла благодаря инициативе известного католического священника дона Сильвио Франка, известного своей расположенностью к православию и России. Он выступает как меценат антиалкогольной программы, являющейся на сегодня самой современной — она признана Всемирной организацией здравоохранения.
Отец Алексий считает, что деятельность всевозможных групп по поддержке людей, решивших порвать с алкогольной зависимостью, крайне необходима, они должны стать подспорьем в антиалкогольной работе священника. Говоря о том, что делается в этом плане в России, он сказал следующее:"… существуют и сообщества анонимных алкоголиков, и группы, где используется метод Шичко, вполне приемлемый с православной точки зрения, и Лига трезвости; существует общество"Оптималист", которое пытается как-то занять алкоголиков, организовать их досуг. Наш метод тоже находит применение — сейчас образовалось уже девять клубов, хотя это, конечно, ничтожно мало. Мы провели два семинара с помощью итальянских коллег (профессора Ренцо Де Стефани и его сотрудников), так называемые"курсы руководителей семейных клубов трезвости", подготовлено более ста человек добровольцев. Но пока еще мало кто откликнулся на наш призыв открыть при том или ином приходе подобные группы".
Говоря о деятельности движения"Анонимных алкоголиков", священник Алексий Бабурин определил их методические разработки, как не соответствующие православному пониманию"истин веры"."У этого метода много достоинств, но все положительное перечеркивается попыткой внедрить в сознание пациентов представление о Боге, отличное от православного: организаторы групп оперируют понятием какой-то абстрактной"высшей силы". Мне приходилось беседовать с профессионалами, работающими в этом движении, убеждать их в том, что, если они хотят получить благословение Святейшего Патриарха на свою деятельность, необходимо согласовать ее с миропониманием православных людей, причем сделать это можно без всякого ущерба для методики. Однако организаторы групп анонимных алкоголиков отвечают, что этого не позволяют условия патента (методика разработана в США); с их точки зрения, речь идет о"пустяке"который вряд ли помешает человеку быть православным и ходить в храм". (Е. Житинева Избави нас от страстей и горьких болезней, — Журнал Московской Патриархии, 1996, N2, с. 32–36.)
(5) Тургенев И, С. Литературные и житейские воспоминания. Казнь Тропмана. — Тургенев И. С. Собр. соч. М., Гос. изд. худ. лит., 1956. Т. 10, с. 395–419.
(6) В этой связи, вероятно, можно было бы упомянуть и о канонизированной Русской Православной Церковью в 1988 г. блаженной Ксении, подвизавшейся в начале XIX века в Санкт–Петербурге в подвиге юродства, которая носила не только мужское платье, но и мужское имя. См. В. Кузьминский. Блаженная странница. Журнал Московской Патриархии, 1996, N2, с. 69–74.
Данная статья напечатана в альманахе"Диа–Логос. Религия и общество.",
М., 1997,"Истина и жизнь".
Се возвещаю вам великую радость
О Рождестве Христовом
Ясно, что Иисус родился во времена правления императора Августа — «Аугусту монархэсантос эпи тэс гэс», то есть «Августу единоначальстующу на земле», как поется во время рождественского богослужения, и начал свою проповедь в 15–й год правления Цезаря Тиберия, пасынка уже тогда умершего Августа, то есть в 29/30 году н. э. И о том, и о другом прямо свидетельствует Евангелие. А родился в тот год, когда Квирин проводил в Иудее перепись. Когда именно это было? Квирин (как известно из исторических источников) был легатом в Сирии только в течение 6 года н. э. Именно тогда согласно свидетельству историка Иосифа Флавия, жившего в Палестине, в Иудее была проведена перепись (по–латыни census). Однако согласно Евангелию от Матфея Иисус родился ещё при жизни царя Ирода или Герода Великого, который скончался в 750 году от основания города.
Из каждого учебника по древней истории или всемирной хронологии можно узнать, что Дионисий Малый принял за год Рождества Христова 754–й год ab urbe condita или от основания города Рима. Согласно этой хронологии (anno Domini) мы живем до сих пор, однако в действительности Иисус родился не позднее 748 или 749 года от основания города (еще при жизни Ирода!), следовательно та перепись, о которой упоминает Иосиф Флавий, была проведена, когда Иисусу было уже не менее 10 лет. Все эти факты, которые Евангелие фиксирует до предела точно, суммировал и подвег анализу уже в III веке знаменитый христианский писатель Тертуллиан. Однако он считал, что перепись, упомянутая у Луки, была проведена в те годы, когда легатом в Сирии был Сенций Сатурнин (с 745 по 750), но Квирином, который (как чиновник низшего уровня в эти годы уже находился в Иудее).
Если принять версию Тертуллиана, тогда становится ясно и то, почему евангелист подчеркивает, что «автэ апографэ протэ эгэнэто эгемонэвонтос тэс Сириас Кириниу» («эта перепись была первой в правление Квириния Сирией»), первой — в отличие от той, что тот же Квирин провел через 10 или 11 лет, уже будучи легатом.
Вот до какой степени точно Рождество Христово (событие, на которое в тот момент обратило внимание всего лишь несколько человек!) укоренено в реальной истории человечества. В историческом процессе, и, конечно же, в политической истории Римской империи эпохи Августа. Иисус приходит к нам в этот мир, в эту историческую реальность не для того, чтобы увести нас из реального мира, но чтобы разделить с нами жизнь в нем, жизнь, такую бесконечно трудную и полную горестей и испытаний, и в то же время такую бесконечно прекрасную.
Евангелие от Луки сохранило слова, с которым в самый момент Рождества Христова к пастухам обратился ангел. Скорее всего, именно с этих слов во времена апостолов начиналось рождественское богослужение. «Я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь». Радость, возвещенная ангелами пастухам, именно в том и заключается, что Бог, оказывается, живет не только в свете неприступном или «там в шатре лазурном и за пределами бесчисленных миров», как говорит в одном из своих стихотворений великий русский философ Владимир Соловьев, но «здесь и теперь» или «в потоке мутном жизненных тревог»… Бог пребывает среди нас и разделяет с нами все, что выпадает нам на долю.
«И вот вам знак, — продолжает Евангелие, — вы найдете Младенца в пеленах, лежащего в яслях». Бог собирает человечество вокруг Младенца, таким образом вручая нам, людям разных поколений, рас, народов и так далее заботу о Себе Самом. Так Бог являет себя человечеству в абсолютно новом измерении. Не как Тот, Кто царствует над миром и взирает на нас свысока. О таком Боге знали многие: евреи из Ветхого Завета, а греческие философы благодаря своим философским поискам.
«Бог философов и ученых» (как скажет потом Блэз Паскаль) был, в общем, осознан и обозначен в их философских текстах как Платоном и Аристотелем, так и многими другими мыслителями древности. Бог как Отец — в Ветхом Завете открылся народу Израиля, но был чувствуем (именно это слово мне хотелось бы употребить) и другими народами — еще в XXIII веке до н. э. египетский фараон Эхнатон написал гимн Атону, где говорит о Боге, как о царствующем над миром едином Отце всего сущего. Пройдут века и в переводе на иврит этот гимн почти полностью войдет в Библию, составив основу для 103–го псалма.
Но Бог, котрый являет себя человечеству в немощи и полной беззащитности, Бог, которого мы должны охранять, оберегать и спасать… Как праведный Иосиф, который, услышав от ангела об опасности, встает ночью, не дожидаясь утра, и взяв Младенца с Матерью Его, бежит в Египет (Евангелие от Матфея 2: 13–14)… «Бегство в Египет» — это своего рода программа для каждого из нас! «Кто одного из таких детей примет во имя Мое, — говорит сам Иисус в Евангелии от Марка, — Меня принимает, и кто Меня принимает, не Меня принимает, но Пославшего Меня» (Мк 9: 37).
Я думаю сейчас о Республиканской детской клинической больнице, где работаю уже много лет, и о тех подарках к Новому году и Рождеству, которые приготовили для семисот детей мои прихожане и друзья. На подарок для каждого необходимо хотя бы 100 рублей, а сколько нужно для всех… Удивительно, но люди собрали эти деньги. И не только на подарки, но и на дорогостоящие и импортные лекарства. Главврач нашей больницы сказал мне на днях, что «спонсорская» помощь составила в ушедшем году 50% всего финансирования.
Все это, то, что делают для больницы мои прихожане и многочисленные друзья нашего прихода и больных детей, поражает меня до глубины души. Но если бы вы только знали, какая это радость для больного ребенка, получить подарок, раскрыть коробку, рыться в ней, разбирая то, что туда положено…
В беззащитном Младенце, для Которого не нашлось, как говорится в Евангелии от Луки, «места в гостинице», воплощается телесно, как скажет потом апостол Павел, полнота Божия… Невместимый Бог, которого «не вмещает небо и небо небес», как говорит царь Соломон, вмещается в ясли, в кормушку для скота, куда Мать положила Новорожденного, Всемогущий являет нам свое всебессилие беспомощного младенца… Бог вручает себя человечеству, причем делает это не вообще, а в нашей реальной жизни… Вот почему само событие Рождества так точно и однозначно укоренено в истории…
Не могу закончить эти заметки, не процитировав фрагмент из письма, которое я получил на днях по электронной почте от выпускника МФТИ и в недавнем прошлом регента, то есть дирижера хора в моем храме Юрия Подорпрыгоры и его жены Лены. Юра в настоящее время работает над диссертацией в США и живет в небольшом американском городке, который называется Афины. Вот что написали мне Юра с Леной:
«На Рождество (в Американской Православной Церкви как и в таких православных странах, как Греция, Болгария или Румыния оно празднуется 25 декабря — по новому стилю) нам удалось побывать на праздничной службе в местной церкви. Было там как-то и торжественно, и в то же время очень по–домашнему. Хотя мы пришли к самому началу службы, но храм был переполнен. Почему-то именно для нас дежурный нашел места и пригласил подойти поближе к Вертепу.
Служба началась крестным ходом с небольшим крестом и кадилом. Интересно, что первыми шли именно дети, за ними священник с Евангелием. Весь декабрь мы, можно сказать, готовились в богослужению. Выучили много разных песнопений по–английски, поэтому участвовали в богослужении вместе со всеми.
Очень интересной была проповедь. Про одного сапожника по имени Мартин, который в канун Рождества, читая Евангелие, услышал Голос, сказавший, что в праздник в нему ПРИДУТ. Он подумал, что если бы Спаситель родился именно сейчас, то знал бы, что подарить, — и сделал пару маленьких сапожек. Наступил праздник, но… никто не пришел. Мартин, сидя у окна, увидел путников, идущих куда-то в зимнюю стужу. Он открыл дверь и пригласил их к себе погреться, напоил и накормил.
Когда они ушли, снова поглядев в окно, он увидел бедно одетую женщину с ребенком на руках и позвал ее к себе. Оказалось, что ребенок болен, и поэтому женщина шла ко врачу. Мартин было спросил, есть ли у мальчика теплая обувь. Но, когда женщина развернула ребенка, сапожник увидел, что на мальчике нет обуви вообще. Сапожник подумал, что если на праздник к нему не пришли ожидаемые гости, то можно подарить сделанные им сапожки бедному ребенку. Удивительно, но они пришлись ему впору.
Женщина ушла, праздник кончился, и Мартин загрустил, потому что не пришли к нему долгожданные гости — Матерь Божья с Младенцем Иисусом. И тут он опять услышал Голос, который сказал ему, что это и были те гости, о которых шла речь, и тогда Мартин очень ясно вспомнил и каждого странника, и женщину, и больного мальчика.
Заканчивая проповедь, священник сказал, что Спаситель приходит к нам часто под видом людей, на которых мы в обычной житейской суете меньше всего обращаем внимания. Удивительно, что даже погода соответствовала проповеди: и сейчас после 1 января у нас все еще довольно холодно, и лежит снег. Местные жители говорят, что снег в Афинах большая редкость; и вообще интересно, как на широте Туниса может лежать снег. На днях у нас был обычный московский снегопад, когда снег валит хлопьями, власти подняли все снегоуборочные машины и по радио все время предупреждали о буре».
Рождество Христово — это день великой радости, радости от соприкосновения с Богом и от включенности в ту работу вместе с Ним, которая дает основание апостолу Павлу назвать нас «соработниками Бога». И последнее. «Ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель», — возвещает пастухам ангел. «Ныне исполнилось это писание», — говорит сам Иисус, проповедуя в синагоге в городе Назарете. «Ныне спасение дому сему», — говорит он Закхею. И, наконец, «ныне будеши со мною в раю», — отвечает Иисус уже на кресте благоразумному разбойнику, который обратился к Нему со словами «помяни меня, Господи, когда приидеши во Царствие Твое».
Жизнь в Боге, Царство Небесное, наша удивительная соработа с Богом — все это начинается именно сегодня! Не когда-то, не в неопределенном будущем, не когда мы это заслужим и так далее, но здесь и сейчас! И это тоже делает жизнь в Боге удивительно радостной…
http://za-nauku. mipt. ru/hardcopies/2001/1541/glory. html
Послесловие к книге Ива Амана «Отец Александр Мень. Христов свидетель в наше время»
Послесловие ко 1–му изданию (1995)
Новая, а по сути дела первая книга об отце Александре Мене (ибо все, что было написано раньше, это записки о встречах, рассказы о его месте в жизни мемуаристов, отдельные записи и т. п.) написана не русским, а французом и, главное, для французов. Может быть, именно поэтому автор, писавший для людей, не знакомых с тем историческим контекстом, в котором прошла жизнь отца Александра, сумел нарисовать здесь портрет отца протоиерея не просто, а на фоне русской (советской) истории последних 80–ти лет. И это очень важно, ибо практически все без исключения отечественные авторы, когда пишут об отце Александре Мене, стремясь говорить о нём и только о нём, помещают его в какой-то вакуум. Нам, для которых 60–е годы не история, быть может, и не надо рассказывать о брежневской эпохе со всеми ее «прелестями» (с бесконечными вызовами на беседы то в КГБ, то в райвоенкомат, слежкой, ночными телефонными звонками и с другими формами психологического террора), но для тех, кто родился в 70–е годы, это необходимо. Это нужно и для тех, кто родился раньше, но жил тогда не задумываясь о Боге, о вере, о Церкви, и не видел того, что творилось вокруг. Это нужно — и это делает Ив Аман. Он — настоящий ученый, об этом говорит каждая страница его книги, но это не просто труд, написанный в кабинете университетского профессора, это личное свидетельство человека, бывшего участником тех событий, о которых рассказывается в его книге. Ив Аман работал несколько лет в Москве, был блестяще знаком со всеми особенностями советской жизни, через него осуществлялась связь отца Александра и многих других с внешним миром, он привозил сюда книги, увозил рукописи, был одним из тех, кто приближал своим самоотверженным трудом падение атеистической эры.
Я бы не стал упоминать об этом, если бы автор хотя бы что-то рассказал о себе сам. Но таково особое смирение этого человека, скрывшего свое участие в жизни отца Александра за академическим стилем изложения, что считаю просто необходимым рассказать о его месте в жизни и трудах православных христиан России.
Священник Георгий Чистяков
Послесловие ко 2–му изданию (2000)
Ив Аман начал писать свою книгу сразу после смерти о. Александра Меня. С тех пор прошло почти десять лет и, как это ни странно, книга эта, уже переведенная на русский, итальянский, английский и немецкий языки, ни коим образом не устарела, хотя за эти годы появилось множество публикаций: прежде всего неизданных текстов самого о. Александра, но и мемуарных. Можно назвать еще только одну книгу, которая посвящена от начала до конца о. Александру, его богословским и философским взглядам и жизненному пути. Это блестящий труд епископа Таддеуша Пикуса, несколько лет работавшего и служившего в Москве, недавно вышедший в свет в Варшаве на польском языке.
В чем, собственно говоря, заключается проблема? В течение этих лет, особенно за первые годы после его смерти, об о. Александре его прихожанами и учениками было написано очень много текстов мемуарного характера. Прекрасные записки опубликовали Вл. Файнберг, Александр Зорин, Андрей Еремин, Зоя Масленикова и другие. Вышло в свет и несколько памфлетов, авторы которых (в большинстве случаев под псевдонимами) ставят своей целью"развенчание"о. Александра; при этом за исключением Ива Амана и монсиньора Т. Пикуса не была сделана хотя бы попытка осмыслить служение о. А. Меня в целом. Как приходского священника (пастыря и врача человеческих душ), ученого–библеиста, проповедника, обращавшего свое слово к неверующим и ищущим, наконец, борца с режимом, который противостоял советской власти и коммунистической идеологии, но не в политическом, а в мировоззренческом и, более, экзистенциальном плане.
Говорят, что о. Александр не был"антисоветчиком". В том смысле, что он никогда не выступал с заявлениями политического характера. Это действительно так, однако для режима он был намного страшнее, чем подавляющее большинство его самых смелых современников, ибо был, используя выражение митрополита Антония Сурожского, не против советской власти, но вышееё. Всем своим служением он воспитывал свободных людей, людей, просто–напросто отторгавших те схемы, по которым им предлагалось мыслить и начинавших видеть мир не в свете той или иной схемы, но в свете Христовом, который просвещает всех. Отец Александр обладал удивительной особенностью освобождать сердце, душу и сознание человека от любого рабства, не вливать новое вино в старые мехи, вкладывая новое содержание в старые формы, как это нередко бывает, а выводить каждого к абсолютно новым горизонтам.
Скорее всего это происходило по той причине, что в основе его религиозности лежало не просто чувство Бога и благоговение перед Ним, но Писание — Слово Божие, живое и действенное, то, что острее всякого меча обоюдоострого. В этом смысле он был похож на древнего пророка, прежде всего, на Исайю, который никого ничему не учил, но зато доносил до сердец именно то, что говорит Бог или"глаголет Адонаи Господь", как говорится по–славянски в том фрагменте из Иезекииля, что читается на утрени Великой Субботы (не случайно он так любил сам читать эту паримию, хотя, согласно порядку богослужения обычно ее читает не священник, а чтец или псаломщик).
Ив Аман писал свою книгу не для российского читателя, а для французов, поэтому он рассказывает в ней о каких-то вещах, которые нам 10 лет тому назад казались очевидными и общеизвестными. К чему это привело? Теперь в совершенно другую эпоху оказалось, что эта информация просто необходима не только для иностранца, но и для читателя в России, особенно для людей, принадлежащих к новым поколениям и для тех, кто в советскую эпоху не был вовлечен в круг проблем, связанных с верой в Бога. Книга Ива Амана оказалась востребованной у нас более, чем это было, когда она вышла в свет по–русски в первый раз.
Остается только понять, почему французскому писателю удалось то, что не сумел сделать никто из нас. Думаю, прежде всего, по той причине, что он, хотя и близко знал о. Александра и не случайно считает себя его учеником и духовным сыном, однако все же смотрел на его"труды и дни"глазами человека с Запада, пусть не совсем, но все же со стороны, и поэтому видел то, что не мог увидеть никто из нас. Ив — человек в высшей степени скромный и смиренный. О своих личных отношениях с о. Александром Менем он не говорит нигде, и поэтому заметить, до какой степени в этой книге много личного и нигде более не сказанного, сможет только самый внимательный и искушенный читатель.
Однако, именно так, подобно книге о. Софрония (Сахарова) о старце Силуане и это — рассказ, написанный учеником об учителе, своего рода"Воспоминания о Сократе", но только не те, что оставил Ксенофонт, а такие, какие мог бы написать Платон, если бы ему хватило смирения не вкладывать в уста Сократу свои собственные мысли. Не сказать об этом я просто не мог.
Отец Александр относился к числу людей, которые не боятся. Он не боялся ходить в больницы к тяжело больным и умирающим, хотя это было запрещено строжайшим образом, не боялся проповедовать и, более того, говорить о вере с детьми, практически открыто нарушая советские законодательство. Не боялся языка своей эпохи и в отличие от практически всех своих собратьев умел (подобно апостолу Павлу) говорить с"язычниками"о Христе на языке этих язычников. Не боялся синтезировать опыт своих предшественников, очень разных и порою взаимоисключающих друг друга, и это у него получалось удивительно хорошо, ибо делал он это не на уровне человека, но на уровне любви Божьей. Не боялся нового.
На Руси христианин зачастую обращен почти исключительно в прошлое. В прошлом мы ищем не только образцы подлинного православия и святости, но и ответы на те вопросы, которые мучают нас сегодня. Поэтому нередко мы пытаемся сделать так, чтобы жизнь и сегодня была такой, какою была она столетия назад. Отцу Александру такой подход был чужд. Глубоко укорененный в традиции, знавший православие не по книгам, но выросший в катакомбах предвоенного времени, он весь был обращен в будущее. В его руках Библия становилась компасом, который верно указывает пути в грядущее. И именно в этом заключается его подвиг.
Священник Георгий Чистяков
Бога никто выдумать не может
Симона Вейль. Укоренение. Письмо к клирику. Дух i Лiтера. Киев. 2000
Появления этого издания у нас ждали — покойный Сергей Аверинцев, составитель книги Константин Сигов, Анна Шмаина–Великанова и еще два–три человека. И это понятно: математик и блестящий филолог–классик, одна из самых неординарных мыслителей первой половины ХХ века, Симона Вейль (Simone Weil, 1909–1943), почти неизвестна в России. И если с кем и сравнивать Симону Вейль, то только со знаменитой святой монахиней–кармелиткой Эдит Штайн — тоже философом, ученицей Гуссерля, тоже еврейкой и тоже в прошлом атеисткой.
Ангелика Крогман, автор книги «Симона Вейль, свидетельствующая о себе», вышедшей на русском языке в начале 2003 г. в Челябинске в издательстве «Аркаим», называет Ассизи «духовной родиной» Симоны Вейль. «В Ассизи, — пишет сама Симона в одном из писем, — все вокруг францисканское за исключением того, что сделали люди в честь святого Франциска… Можно подумать, что провидение создало эти веселые поля и эти трогательно–скромные часовни специально к его приходу. И когда я осталась одна в маленькой романской часовне XII столетия Santa Maria degli Angeli, под сводами этого несравненного чуда красоты, где святой Франциск часто молился, что-то более сильное, чем я, заставило меня впервые в жизни опуститься на колени…»1.
Этот текст очень характерен для Симоны Вейль, которая при всей любви к Франциску «то, что люди сделали в честь святого Франциска», принять не может, потому что всё это, с её точки зрения, искусственное, не имеющее никакого отношения к настоящему Франциску, к его жизни и, главное, к его бедности. Бедности, о которой Симона знает не понаслышке, с которой она сама сроднилась и которую узнала, живя среди рабочих и работая на заводе. Другое дело — «веселые поля» и «трогательно–скромные часовни» — то, что существовало во времена Франциска. Это то подлинное, что Симона может принять, то, что может захватить ее и заставить «впервые в жизни опуститься на колени».
Это действительно событие. Симона, бунтарь, в недалеком прошлом троцкистка, революционерка, нигилистка и т. д.; Симона, человек, не признающий несвободу ни в какой форме, здесь, в Ассизи, становится на колени — потому что в жизнь её вошел Бог. В 1937 г. в соборе Св. Петра на Троицу она переживает «божественную музыку под божественным сводом» и пишет затем: «нет ничего прекраснее, чем тексты католической литургии…»2… И это, между прочим, мнение филолога–классика — человека, прочитавшего по–гречески всего Платона и вообще блестяще знающего греческую и латинскую литературу. И в самом деле, косноязычная и одновременно возвышенная поэзия литургических текстов есть что-то действительно особенное и уникальное. Мистическое… Не будем переводить, просто вслушаемся в музыку текста: Per ipsum et cum ipso et in ipso est tibi Deo Patri omnipotenti in unitate Spiritus Sancti omnis honor et gloria.
Мистическая составляющая католической литургии, мистика вообще чрезвычайно важны для Симоны Вейль. «Читал ли ты, — пишет она брату, — святого Хуана де ла Крус? В данный момент — это моё основное занятие. Я также достала текст на санскрите (“Бхагаватгита”), записанный латинскими буквами. Мысли в обоих случаях чрезвычайно схожи. Мистика во всех странах одинакова. Я думаю, сюда следует отнести и Платона, так как он сделал математику предметом мистического созерцания»3… «Мнения мистиков почти всех религиозных традиций, — напишет она и в книге, — сходятся почти до полного тождества. Они представляют истину каждой из этих традиций»4.
Любопытно, что такое — безусловно, очень смелое — мнение высказывали и другие весьма замечательные умы. Так, Станислав Гроф, один из основоположников трансперсональной психологии, писал: «Глубокое мистическое переживание проявляет склонность к размыванию границ между религиями, тогда как догматизм организованных религий стремится упирать как раз на различия и порождает враждебность и противоборство». И далее: «Истинная духовность является вселенской и всеохватывающей»5…
Рассуждая о мистической природе духовности, говоря о том, что «нет спасения без “нового рождения”, без внутреннего озарения, без присутствия в душе Христа и Святого Духа», Симона Вейль тут же задается вопросом — а «может ли человек обрести спасение вне видимой Церкви»?.. И приходит к следующему выводу: «если существует возможность спасения вне Церкви, то существует и возможность индивидуального или коллективного откровения вне христианства»6. Еще одно чрезвычайно смелое утверждение. Но разве не о том же самом говорит и митрополит Антоний Сурожский, восклицая: «А мы очень легко, слишком легко, мне кажется, говорим, что Бог как бы является нашей собственностью, что мы хранители веры и что у других вообще ничего нет»?! Вспоминается давний, еще тридцатых годов, спорвладыки Антония со знаменитым богословом и историком Церкви Владимиром Николаевичем Лосским. «Он, — говорит митрополит Антоний, — тогда был очень отрицательно настроен против восточных религий. Мы это долго обсуждали, и он твердо мне сказал: “Нет, в них истины нет!” Я пришел домой, взял книгу Упанишад, выписал восемь цитат, вернулся к нему и говорю: “Владимир Николаевич, я, читая святых отцов, всегда делаю выписки и пишу имя того, кому принадлежит данное изречение, а вот тут у меня восемь изречений без авторов. Можете ли вы ‘по звуку’ их узнать?” Он взял мои восемь цитат из Упанишад, взглянул и в течение двух минут назвал имена восьми отцов Православной Церкви. Тогда я ему сказал, откуда это взято… Это послужило какому-то началу пересмотра им этого вопроса».
Мы привыкли думать, что православие абсолютно монопольно владеет Истиной. Но, отказываясь прислушиваться к чужому мнению, не закрываем ли мы тем самым слух для Истины? «Мы должны, — замечает митрополит Антоний, — относиться очень бережно и осторожно к тем, которые не христиане или не верят в Бога Ветхого и Нового Завета, и к тем, которые вообще являются безбожниками или, во всяком случае, идейно, мировоззренчески себя считают таковыми». И всё это по той причине, что «Бога никто выдуматьне может. Можно, пережив нечто, называть это различными именами… но для того, чтобы о Боге говорить, надо хотя бы коснуться края Его ризы».
«Похоже, — пишет Симона Вейль, — что со временем воплощением Бога на земле люди стали считать не Иисуса, а Церковь» В самом деле. Один наш политик, словно специально взявшись проиллюстрировать это высказывание Симоны, даже заявил как-то, что в Бога он не верит, но верит в Церковь как в структуру, что несет людям «разумное, доброе, вечное», объединяет их и запрещает делать дурное, но не в Бога, которого «не видел никто никогда» и которого, как говорится у Николая Гумилева, химией не докажешь. Неверующий, мыслящий рационалистически и к тому же циничный политик нередко сегодня думает, что церковь можно использовать как структуру, спекулируя на том, что люди ей доверяют, прекрасно осознавая, что никакого Бога, конечно же, нет и никогда не было, и считая все разговоры о Нем пустопорожними и вредными. Именно таким образом наши политики сегодня спекулируют на доверии русского человека к православию, одновременно преследуя протестантов, лишая виз католических священников и высылая их из России. Всё это до предела ясно показывает, что в Бога эти люди не верят, о христианстве не имеют ни малейшего понятия, а над верующими элементарно издеваются. К тому же, постоянно апеллируя к авторитету Церкви и вспоминая о ее роли в истории России, они никогда и ни при каких обстоятельствах не вспоминают об Иисусе и о том, чего Он ждёт от нас.
Нечто подобное и предвидела Симона Вейль. В другом месте она пишет, что «христианская цивилизация, при которой свет христианства озарил бы всю жизнь, была бы возможна лишь при условии устранения римской концепции порабощения умов церковью»7. Иными словами, христианская цивилизация состоялась бы лишь в том случае, если бы Церковь не повелевала, не требовала думать именно так или, наоборот, по–другому, но просто бы поддерживала человека на пути его духовных исканий, на его дороге к Богу.
Запрещая или разрешая нам что-либо, церковные установления зачастую апеллируют исключительно к нашему сознанию и, более того, возводят преграды между нами и Богом живым, который открывается человеку в его личном, если хотите, мистическом опыте, останавливают нас на пути к Богу. «Когда я читаю, — пишет Симона Вейль, — катехизис Тридентского собора, мне кажется, что я не имею ничего общего с описанной в нем религией. Когда читаю Новый Завет, мистиков, литургические тексты, когда я присутствую на богослужении, я чувствую, я почти уверена, что это вера — моя или, точнее, могла бы стать моею, не будь между нами расстояния, вызванного моим несовершенством»8.
Об этом же пишет Юнг: «Каждый, кто приобретает опыт в непосредственном общении с Богом, оказывается, по крайней мере немного, несоответствующим порядку, установленному церковью. Но люди легко забывают, что она сама вряд ли была бы создана, если бы Сын Божий был законопослушным фарисеем»9. Станислав Гроф в книге «Путешествие в поисках себя» (М., 2001) говорит о том, что личный духовный опыт, как правило, не делает человека ближе к официальной церковности и не побуждает его чаще ходить на формализованные службы… Напротив, личный духовный опыт приводит к пониманию того, что официальная церковность во многом ограничена и даже в чём-то от истинной духовности отклонилась.
И сразу вспоминается Митрополит Антоний Сурожский, который на епархиальной конференции в мае 2001 г. ребром поставил вопрос where has Christianity gone wrong? — «где ошиблось христианство?»… Свой доклад на этой конференции он закончил словами: «И мы должны… принести миру наш опыт Бога (our experience of God), не «христианство», не правила, не каноны, не даже формы молитвы, но саму суть нашего общения с Богом»10. Цитируя Юнга, который сказал однажды, что «основная функция формализованной религии состоит в том, чтобы защищать людей от непосредственного переживания Бога», С. Гроф замечает, что при этом «непосредственные духовные переживания полностью совместимы с мистическими ответвлениями великих мировых религий, таких, как различные направления христианского мистицизма, суфизм, каббала, хасидизм». Как раз на это указывает и Симона Вейль, замечая, что мнения мистиков почти всех религиозных традиций сходятся почти до полного тождества. Симоне дорог католицизм, но не катехизиса Тридентского собора, то есть официальных документов, жестко регламентирующих поведение верующего, а святого Франциска и тех молитв, что звучат во время мессы, той атмосферы, того духовного полета, что переживает во время литургии верующий человек в глубинах своего сердца.
«Религия провозглашена частным делом», — пишет Симона Вейль. Казалось бы, прекрасно, однако… «Согласно современному образу мысли, это не означает, что она содержится в глубине души, в этом глубоко скрытом месте, куда даже сознание наше не проникает. Это означает, что религия — дело выбора, мнения, вкуса, почти фантазии, нечто вроде выбора политической партии или даже выбора галстука»11.
Кстати об этом же говорится у Юнга12: «Современному человеку религии больше не являются изнутри, как исходящие от души; они стали для него принадлежностью внешнего мира. Надмировой дух не охватывает его своим внутренним откровением; он пытается выбрать религии и убеждения, словно примеряя воскресный наряд, чтобы, в конце концов, снова сбросить их как поношенную одежду».
И Юнг, и Симона Вейль говорят о том, что религия превращается в идеологию, в нечто такое, что человек выбирает, исходя из рациональных установок и считая, что избранная им религия и есть воплощение истины в последней инстанции. Именно считая, но не чувствуя, не ощущая сердцем: путь, который я выбираю, быть может, и не лучший, но именно его вопреки всему рациональному мне каким-то таинственным образом указывает сам Бог. Именно об этом говорит Симона Вейль, утверждая: «Нет спасения… без внутреннего озарения, без присутствия в душе Христа и Святого Духа» — «без внутреннего озарения, без присутствия в душе»… без того «внутреннего откровения», о котором говорит и Юнг.
Порою Симона мыслит шокирующими парадоксами, которые могут оттолкнуть иного верующего читателя: «Умри и воскресни Гитлер хоть пятьдесят раз, я не считала бы его Сыном Божиим. И если бы в Евангелии отсутствовало упоминание о Воскресении Христа, вера была бы для меня доступнее. Мне довольно и Креста»…
На мой взгляд, сказано замечательно. Действительно, мы принимаем Евангелие не потому, что Христос воскрес, а потому что Он был в мире и потому, что Он сказал это и так жить нас научил. И уже только потом останавливаемся перед великой тайной Воскресения. Современному человеку, принявшему Христа, ясно и то, что (и в этом смысле мы даже спорим с апостолом Павлом) даже и не воскресни Господь, мы все равно остались бы христианами и вера наша не была бы тщетна.
И об этом же в другом месте: «Слова, адресованные Фоме: “блаженны не видевшие и уверовавшие”, не могут относиться к тем, кто, не видев, верит в факт Воскресения. Это была бы похвала легковерию, не вере… Без сомнения, блаженными здесь названы те, кто не нуждается в воскресении, чтобы уверовать, те, для кого совершенство и Крест — достаточные доказательства»13.
Весной 1938 г. Симона провела Страстную неделю в Солеме, где выучила наизусть стихотворение английского поэта Джона Герберта (1593 — 1633) «Любовь», чтобы читать его вслух с предельной сосредоточенностью (слово самой Симоны!) в те минуты, когда головные боли, которыми она страдала, становились невыносимыми. «Я думала, что всего лишь произношу прекрасное стихотворение, но это чтение имело — хотя я того сама не сознавала — силу молитвы». Однажды, когда она в очередной раз читала стихотворение вслух, ей показалось, что Сам Христос сошёл вниз и что она ощущает Его присутствие.
Симона пишет, что ей приходилось слышать о подобных состояниях, но прежде она не понимала, что это такое: «Ни чувства, ни сила воображения не принимали ни малейшего участия в этом переживании внезапного подчинения силе; я лишь чувствовала сквозь страдание присутствие любви, подобной той, которую мы узнаем в улыбке любимого лица»…
Практически в этих же самых словах митрополит Антоний, который всего лишь на пять лет моложе Симоны Вейль, рассказывает о том, как впервые в жизни (в возрасте четырнадцати лет) он стал читать Евангелие от Марка, выбрав именно его, потому что оно оказалось самым коротким.
«И вот я сел читать, — говорит митрополит, — и тут вы, может быть, поверите мне на слово, потому что этого не докажешь. Со мной случилось то, что бывает иногда на улице, знаете. Когда идешь — и вдруг повернешься, потому что чувствуешь, что кто-то на тебя смотрит сзади. Я сидел, читал… читал медленно, потому что язык был непривычный, и вдруг почувствовал, что по ту сторону стола, тут, стоит Христос… И это было настолько разительное чувство, что мне пришлось остановиться, перестать читать и посмотреть… Но даже, когда я смотрел прямо перед собой на то место, где никого не было, у меня было то же самое яркое сознание, что тут стоит Христос, несомненно»14.
Когда же Симона выучила по–гречески «Отче наш», произошло нечто удивительное. «Бесконечная сладость этого греческого текста, — вспоминает она, — захватила меня настолько, что несколько дней подряд я не обходилась без того, чтобы не повторять его снова и снова». Сила этого упражнения, говорит Симона, всякий раз превосходит ожидание. «Уже начальные слова порой исторгают мой дух из тела и перемещают его в какое-то другое место за пределами пространства, в бесконечность второй или третьей степени. Иногда Христос присутствует лично, но при этом с бесконечно более реальной, ясной и преисполненной любви достоверностью, нежели в тот первый раз, когда он захватил меня»15.
«Помню, что я тогда… подумал… — рассказывает митрополит Антоний, — если Христос живой стоит тут — значит, это воскресший Христос. Значит, я знаю достоверно и лично, в пределах моего личного, собственного опыта, что Христос воскрес и, значит, все, что о Нем говорят, — правда»… Митрополит Антоний прямо говорит о том, что он понял, что больше не нуждается в мифе (конечно, в платоновском смысле этого слова, то есть в том тексте, в который необходимо поверить, в — используя сегодняшний язык — сообщении!) о воскресшем Христе, ибо знает из своего собственного опыта, что Он воистину воскрес. На самом деле именно об этом говорит в приведенных выше текстах и Симона Вейль. Христос, действительно, остается с нами «во все дни до скончания века» и мы знаем это. Как поется в средневековой латинской секвенции, которая предшествуют чтению Евангелия во время пасхальной мессы —
Scimus Christum surrexisse de mortuis vere,
Tu nobis victor rex miserere… —
Мы знаем, что воистину воскрес Христос из мертвых,
Царю и Спасителю, помилуй нас…
…мы знаем, именно уже знаем, а не верим, знаем из своего личного опыта, что распятый и умерший на Кресте Господь воскрес и явился не только Симону–Петру, но и каждому из нас. Мы обладаем этим знанием, но только, увы, не можем передать его другим, потому что такое знание не передается теми способами, которыми может быть передано знание физики или математики. Оно просто приходит в какой-то момент в нашу жизнь и сразу обновляет её и делает принципиально иною…
Сноски:
http://simoneweil. ru/
1 Ангелика Крогман. «Симона Вейль, свидетельствующая о себе», с. 41.
2 Там же, с. 49
3 Ангелика Крогман. «Симона Вейль, свидетельствующая о себе», с. 129.
4 «Письма к клирику», с. 291.
5 С. Гроф. «Психология будущего», с. 264
6 «Письма к клирику», с. 290.
7 Там же, с. 265.
9 Карл Густав Юнг. «Бог и бессознательное», с. 44.
10 Diocesan conference, Haedington, Oxford, 25th — 28th May 2001, p.40.
11 «Письма к клирику», с. 128.
12 Карл Густав Юнг. «Проблемы души нашего времени». СПб, «Питер», с. 326.
13 «Письма к клирику», с. 341.
14 Антоний, митрополит Сурожский. «О встрече», СПб, «Сатис», 1994, сс. 36–37.
15 Цит. по: Ангелика Крогман. «Симона Вейль, свидетельствующая о себе», сс. 143–144.
http://magazines. russ. ru/continent/2004/119/chist20. html
О С. С. Аверинцеве
Опубликовано в журнале: «Вестник Европы» 2004, №11
“Уже в ранних стихотворениях Семена Липкина, возникших в ограждении себя от шума советского безбожия, ясное осмысление жизненного опыта предстает неотделимым от мысли о Боге; и мысль эта, источник всякой ясности ума и души, остается и позднее сердцевиной его поэзии”. Так писал несколько лет тому назад Сергей Сергеевич Аверинцев о поэзии одного из старейших и самых прекрасных наших поэтов. Однако слова эти полностью применимы и к самому Аверинцеву. Уже в ранних его статьях, появившихся в начале 70–х гг., он выступает как верующий ученый, для которого сердцевиной его жизни является Иисус.
Сергей Сергеевич был первым в Москве человеком, в своих университетских лекциях открыто заговорившим о Боге. На филологическом факультете. Осенью 1970 г. он читал их по субботам в новом тогда здании на Воробьевых горах в огромной аудитории, где тогда яблоку было негде упасть. Его византийская эстетика, основанная на самом высоком и в высшей степени профессиональном филологическом анализе, была в то же время настоящей проповедью Слова Божьего и христианской веры. Каждому слушателю из этих лекций сразу становилось ясно, что лектор не просто знает Евангелие и святоотеческую традицию, но сам верит в Бога.
В переполненной аудитории он, всегда называвший себя трусом, абсолютно бесстрашно и прекрасно говорил о Боге, о вере, о Евангелии. В этих лекциях он, показывая, что такое настоящая наука, чуждая всякого упрощенничества, в то же время открыто заявлял, что и сегодня человек может верить в Бога, как верили в Него великие мыслители прошлого сотни лет тому назад. Конечно, потом лекции читать ему запретили, сказав, что он никогда не вернется в университет. А он продолжал делать свое дело, работая над прекрасными статьями для “Философской энциклопедии”, над новыми книгами и переводами.
Человек безумно застенчивый и деликатный, здесь, на профессорской кафедре, он ничего не боялся. А было это в весьма мрачные годы после вторжения советских войск в Чехословакию и последовавшего вслед за этим закручивания гаек. Правда, не боялся он и открыто ходить в храм Воскресения Словущего в Брюсовом переулке, исповедоваться и причащаться. Ходил он и в другие московские церкви, а также в Saint Louis, к святому Людовику, на Малую Лубянку, в единственный тогда католический храм не только в Москве, но чуть ли не во всей России. Сюда его приводила абсолютная убежденность в том, что христианство, восточное и западное, представляет собою единое целое, которое ничто не может разделить на противопоставленные друг другу части. Как и любимый им Вячеслав Иванов, он понимал, что дышать человечество должно двумя легкими – духовностью западной и восточной.
“Трудно не вспомнить, – писал Аверинцев, – что среди изображений Мадонны, созданных итальянским Высоким Возрождением, одно получило в истории русской культуры ХIХ–ХХ вв. совсем особое значение. Речь идет о картине Рафаэля, изображающей Деву Марию на облаках со свв. Сикстом и Варварой, находящейся в Дрезденской галерее и известной под названием Сикстинской мадонны. Абсолютно невозможно вообразить русского интеллигента, который не знал бы ее по репродукции. История ее русского восприятия от Василия Жуковского, посвятившего ей прочувствованное мистическое истолкование, до Варлама Шаламова, после тяжелых лагерных переживаний с недоверием шедшего на свидание с временно выставленной в Москве картиной и затем ощутившего, что его недоверие полностью побеждено”.
Не случайно именно Сергей Сергеевич прекрасно перевел на русский язык гимн Ave, Maris stella (“О звезда над зыбью, Матерь Бога–Слова, Ты во веки Дева, дверь небес благая”) и антифон Salve, Regina, Mater misericordiae. Можно вспомнить и его перевод пасхальной секвенции Victimae paschali и многие другие тексты, в его русском варианте давно ставшие классическими.
В эти годы вместе с Михаилом Гаспаровым, покойной Лидией Анатольевной Фрейберг, часто бывавшей в те годы в Новой Деревне у о. Александра Меня, и другими коллегами по сектору античной литературы в ИМЛИ были созданы четыре тома “Памятников” византийской и средневековой латинской литератур. И сразу стали библиографической редкостью. Эти книги были тогда единственным источником, из которого можно было почерпнуть что-то разумное, грамотное и конкретное о патрологии, о византийской и латинской гимнографии, об Иоанне Златоусте, Августине, Иерониме, Ефреме Сирине или Романе Сладкопевце и т. д.
И все это на фоне яростного сопротивления начальства, которое, в общем, справедливо видело в этих книгах неприкрытую религиозную пропаганду. Блестящий знаток древнегреческого и латинского языков, прекрасный поэт–переводчик и тончайший исследователь античной и средневековой эстетической мысли, Аверинцев не только видел в древних писателях подлинных собеседников, которых он и знал прекрасно, и цитировал на память чуть ли не страницами, но и сам был прекрасным поэтом.
Я знал его с 1970 г., познакомившись с ним в единственном тогда в Москве книжном магазине, где продавались книги на иностранных языках (в том числе греческие и латинские), на Малой Никитской, а затем буквально через несколько дней встретившись вновь в церкви, когда мы вместе подходили к алтарю перед причастием. Потом были встречи на лекциях в университете, в Институте мировой литературы, в редакции журнала “Вестник древней истории”, в консерватории, дома у Алексея Федоровича Лосева и Азы Алибековны Тахо–Годи и так далее.
С тех пор прошло почти 35 лет. За эти годы Сергей Сергеевич не изменился. Конечно, он невероятно вырос профессионально, хотя и тогда был образован феноменально, он стал намного глубже и еще беспомощней (в этом смысле, в смысле беспомощности и беззащитности, его можно сравнить только с любимым им Осипом Мандельштамом), но в главном он остался тем же – пронзительно верующим и великим интеллектуалом. Наверное, самым большим интеллектуалом России.
Появились его статьи о Вячеславе Иванове, о Мандельштаме, о других поэтах нашего времени. Потом была блистательная защита докторской, оппонентами на которой выступили А. Ф. Лосев и Дмитрий Сергеевич Лихачев. Затем, уже почти что в теперешние времена, “Новый мир” опубликовал его стихи, в которых Аверинцев предстает как подлинный религиозный поэт, русский Клодель, если можно так выразиться. Или русский Франсис Жамм.
В Киеве совсем недавно, в 2003 г., издательство “Дух i лiтера” выпустило “Псалмы Давидовы” в его переводе. Переводить псалмы почти невозможно, слишком уж хорошо известны они читателю, кому по–славянски, кому в русском переводе, кому на иврите или по–латыни, а многим и в переложениях русских поэтов XVIII века. И тем не менее, Аверинцеву это удалось. Его тончайшее филологическое чутье помогло ему создать текст точнейший и поэтичнейший одновременно. И в то же время звучащий как настоящая молитва. Его псалмы можно использовать и для богослужения, и для молитвенного чтения дома… Это самое настоящее чудо.
“Академик Аверинцев объединил Россию с Европой, – написал в журнале “Русская Германия“Яков Бердичевский, – он проследил органическую связь, взаимопроникновение и примеры единения двух великих культур – русской и западноевропейской – за последние пять столетий, развивавшихся, согласно устойчивому и бытующему до сих пор мнению филологов–традиционалистов, независимо друг от друга”. Это, действительно, так. Аверинцев – до боли русский и в то же время настоящий европеец, по–настоящему и в течение всей своей жизни православный человек, который при этом любил и знал западное христианство, прекрасно понимая, что православные, католики и протестанты просто по определению не могут быть врагами. Ибо это ведь о нас, христианах разных исповеданий, молился в Гефсиманском саду сам Иисус “да будут все едино” или ut unum sint…
“Кто первым в истории, – написал недавно в Интернете пользователь из Петербурга, – возвысил голос против ксенофобии? Тот, кто сказал: “И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенное делаете? Не также ли поступают и язычники?” Иисус из Назарета. Вот почему редактировать учебное пособие к школьному факультативному курсу “Основы христианства” должен такой, например, человек, как Сергей Аверинцев”. Что же. К этому пожеланию я присоединился бы с огромным энтузиазмом… Шестьдесят шесть лет… Это так мало. Так рано умер Сергей Сергеевич, и так нужен он нам сегодня. Не знаю почему, но Россия почему-то не слышит тех, кто говорит о самом главном, а ведь именно об этом говорил своим скрипучим голосом этот, действительно, великий человек.
Сергею Аверинцеву — 60 лет
8 января 1998 г., газета"Русская мысль", N4204
Каждая работа Сергея Аверинцева, начиная с переводов греческих и латинских писателей и поэтов, в особенности церковных (они были опубликованы в четырех томах"Памятников"византийской и латинской средневековых литератур, выпущенных Институтом мировой литературы на рубеже 70–х и 80–х годов), всегда оказывалась событием, причем не только в академической науке, но и в реальной жизни самых разных людей.
В 1970 году, когда на Воробьевых горах был построен новый гуманитарный корпус Московского университета, Аверинцев начал читать там лекции, на которые собирались сотни, если не тысячи, москвичей. Аудитория, рассчитанная на 150 человек, вмещала непонятно сколько людей — многие сидели на подоконниках, стояли в проходах, хотя каждая лекция продолжалась по три–четыре часа.
Считалось, что Сергей Сергеевич говорил о византийской эстетике (так, кажется, официально назывался его курс), однако на самом деле слушателям он давал безмерно больше, чем просто информацию о взглядах средневековых греческих авторов; именно там — в зале на Воробьевых горах, на редкость безобразном с точки зрения эстетики, — люди открывали для себя эстетически абсолютно новый мир. В жизни гуманитарной Москвы начала 70–х годов эти лекции были одним из главных событий.
С того времени прошло почти 30 лет. Аверинцев защитил докторскую диссертацию, был избран членом–коррреспондентом РАН, а затем — депутатом первого Съезда народных депутатов; выпустил в свет несколько книг и сотни статей, стал много глубже и мудрее, но не изменил той дороге, тому направлению, которое избрал в ранней юности. Слушая 5 января 1998 года доклад Аверинцева на заседании редколлегии"Вестника древней истории" — журнала, с которым и он, и я начали сотрудничать четверть века тому назад, — я видел того самого человека, что читал свои лекции в Университете в 1970–м, только они — невероятно интересные — были много более тривиальными, чем то, что он говорил сегодня.
В отличие от Михаила Гаспарова с его безупречной логикой и жесткой структурой каждой статьи, Аверинцев всегда увязает в анализе какой-то одной вспомнившейся ему фразы или даже одного словосочетания, долго размышляет над ним, и в какой-то момент у слушателя или у читателя возникает впечатление, что автор говорит совсем не на тему; но потом вдруг оказывается, что именно этот анализ был абсолютно необходим, — от частного он переходит к общему и с какой-то детской простотой касается самой сути вопроса, которому посвятил свои сегодняшние размышления. Выводов он делать не любит и предоставляет это своему читателю, свободу которого Аверинцев по–настоящему ценит. Это одна из главных черт его личности.
Едва ли не первым среди московских ученых и вообще среди российской интеллигенции, Аверинцев (когда это было признаком чуть ли не душевного расстройства и к тому же просто опасно) стал исповедывать свою веру. Он делал это, пользуясь выражением Данте, не per paura chiuso (то есть не тайно), но и не считал нужным демонстративно подчеркивать свою религиозность. Не таясь, очень тихо и без какой бы то ни было позы он бывал на службах в московских храмах — не только на отпеваниях, но просто на воскресной обедне. Для Аверинцева вера во Христа — не только факт его частной жизни; никогда не декларируемая, эта вера пронизывает все его научное творчество.
Выросший в старой московской семье (отец его был университетским профессором–зоологом), он с детства впитал в себя культуру XIX века и словно стал сам ее частью; православный христианин и знаток латыни и древнегреческого, человек, которому святые Отцы известны не понаслышке, а в оригинале. Многими Аверинцев воспринимается как современник не наш, а Златоуста или блаженного Августина, как средневековый книжник, ничего общего не имеющий с современностью. Однако на самом деле из сегодняшнего дня он никуда не убегал и убегать не собирается. Кажущийся робким и застенчивым, он наделен какой-то особой смелостью, которая бывает присуща только очень слабым физически и психологически незащищенным людям (вероятно, таким был любимый им Осип Мандельштам).
Аверинцев бесстрашно и, мне кажется, не думая о последствиях, открывал для читателя в СССР новые и"нежелательные"имена — Вячеслава Иванова, о. Павла Флоренского, о. Сергия Булгакова и других, а также новые темы. Очень многих он — быть может, и не догадываясь об этом — привел к вере в Бога, ибо для людей сам факт того, что"Аверинцев ходит в церковь", был почти доказательством бытия Божия. Именно ему обязана Россия Шестопсалмием на русском языке, которое тысячам верующих людей помогло почувствовать себя в храме во время утрени действительно предстоящими Богу и понять, до какой степени прав тот византийский писатель, который некогда назвал Шестопсалмие плачем души.
Аверинцев был свободен тогда, во времена"железного занавеса". Свободным он остаётся и теперь.
http://pvd. chat. ru/text/Chistjakov/204Aver. html
Святая Тереза — история одной души
30 сентября<1997 года>исполнилось 100 лет со дня кончины святой Терезы из Лизьё — французской кармелитки, молитвенницы о России.
Тереза Мартен умерла от туберкулеза в возрасте 24 лет и вскоре была признана"самой великой святой современности" — именно так назвал ее Бернанос. Кармелитка, в свои пятнадцать лет уже стремившаяся к затвору и жизни, подчиненной чрезвычайно суровому уставу, если и изменившемуся со времени средних веков, то лишь в сторону ужесточения его суровости, она вместе с тем резко отличалась от великих святых прошлого и от тех подвижников нового времени, которые, кажется, сошли со старинных икон и по ошибке поселились среди нас. Патриарх Тихон, например, по своим взглядам, привычкам, образу жизни, кругу чтения и даже по внешнему виду мог бы вполне жить во времена Куликовской битвы или Иоанна Грозного и двадцатому веку принадлежал лишь хронологически. То же самое можно сказать о митрополите Владимире или о других мучениках, прославившихся на Руси в эпоху революции.
Тереза совсем другая — она была типичной девушкой последней четверти XIX века, носила такие же платья, как все ее современницы, читала модные романы и стихи Сюлли–Прюдома и Франсуа Коппе, из которых сейчас уже никто ничего не помнит кроме двух–трех стихотворений типа"Le vase brisй". Теперь они кажутся беспомощными и пошлыми и напоминают раскрашенные литографии из модных журналов того времени. В нашем сознании эта эпоха связывается не с их именами, а с творчеством Рембо и Малларме, но о последних мадмуазель Мартен ничего не слышала и вообще не подозревала, что такие существуют. Она сама писала стихи и прозу и в этом плане была довольно слабой подражательницей Коппе и других писателей его круга.
Жак Лев, старый французский священник, приезжавший неоднократно в доперестроечные времена в Россию, рассказывал, что один монах (это было, вероятно, в начале 30–х годов) посоветовал ему прочитать"книгу со старомодными картинками и написанную в провинциально–буржуазном стиле" — это была"Повесть об одной душе"Терезы из Лизье, будущей святой, которая говорила о самой себе, что была ласковой, но крайне слезливой девочкой.
Все это, действительно, так. Если бы она жила в нашей стране, то наверняка была бы пламенной поклонницей С. Надсона, которого теперь никто не читает и более того — считает достойным упоминания в курсе истории русской литературы разве что в качестве курьеза, но тогда… В годы моей юности среди старых книг в букинистических магазинах Москвы и Петербурга из всех поэтов больше всего было именно книг Надсона, причем в разных, не в типографских, а в сделанных на заказ и никогда не встречавшихся дважды переплетах, в муаре, в шелке, в ситце и зачастую с любительскими акварелями на полях или между страниц, беспомощными, но бесконечно трогательными.
Эти книги когда-то хранились чуть ли не под подушками у русских ровесниц святой Терезы, тоже"ласковых, но крайне слезливых девочек", у гимназисток, горничных и продавщиц из модных магазинов, от которых mlle Martin на первый взгляд ничем не отличалась. Тереза тоже не принадлежала к элите — она была простой девушкой конца прошлого века, дочерью набожного и трудолюбивого часовщика из французского захолустья и кружевницы, занимавшейся штопкой тюля и другой такого рода работой. Подвиг маленькой Терезы заключается, наверное, в первую очередь в том, что она сумела, оставшись самой собой, не отказавшись от своего личного опыта и от своей среды, подняться до уровня великих святых прошлого, стать ученицей Иисусовой в полном смысле этого слова.
Известной как во Франции, так и повсюду Тереза стала прежде всего благодаря книге, которую она написала во время предсмертной болезни. Эта книга, давно изданная на русском языке, циркулировала в нашем самиздате со времен хрущевской оттепели. Русскому читателю может показаться, что история подвижницы, рассказанная ею самой, представляет собой нечто необычное, но это совсем не так. Как в Италии, так и во Франции, а на самом деле практически повсюду на Западе существуют сотни автобиографий, где сам подвижник рассказывает о своем пути, или же книг, написанных кем-то из его окружения, в которых дается описание его духовного опыта. На первый взгляд"История одной души"ничем не отличается от этих биографий. Поэтому нельзя не задуматься о том, в чем же заключается секрет феноменального успеха именно этой книги.
Подобно иконописцу, который ориентируется на древние образцы, автор всякого жития и вообще каждый, кто говорит об аскетике, старается вписаться в картину, которая уже была создана трудами его предшественников. Тереза от этого абсолютно свободна, пусть это звучит парадоксально, но именно тот"слащавый"стиль, что она заимствовала у авторов посредственных романов и у второстепенных поэтов своего времени, спас ее книгу. Да, Тереза от них зависит, но только в смысле стиля и языка. Во всем остальном она зависит только от Бога, ибо аскетической или житийной литературы, которой она могла бы подражать, Тереза просто не знала, и поэтому все содержание черпала только из глубин собственного сердца. Была бы ее книга в большей степени связана с католической литературой и в целом с писаниями ее предшественников на ниве монашеского делания и созерцательной жизни, она бы не была такой свежей и неожиданной.
В сущности Тереза не была знакома даже с кармелитской традицией и вообще попала в Кармель только по той причине, что именно этот монастырь находился рядом с ее домом. Католическая духовность была ей знакома только по церковной практике, но богослужения ее в силу болезненности, а затем из-за тяжелой болезни всегда утомляли, и поэтому в службе она ориентировалась слабо, а богослужебных книг и в руках никогда не держала. Евангелие, Псалтырь и две рукописные тетради с выписками из Притч, Экклезиаста, Премудрости и Пророков, — вот и вся ее духовная библиотека.
Именно то обстоятельство, что Тереза жила вне какой бы то ни было традиции и была укоренена только в Боге, открывшемся нам в Иисусе, сделало ее такой чуткой к тому, что Он ждет от нас. Личный, абсолютно личный опыт встречи с Богом — вот то наследие святой Терезы из Лизье, которое делает ее поистине незаменимой и уникальной среди множества действительно замечательных церковных писателей.
В чем в первую очередь заключается богословие святой Терезы? Она сумела понять, что святость — это не привилегия для избранных, а нечто необходимое для христианина, ибо многократно повторенные в книге Левит слова"Будьте святы, ибо Свят Я Господь, Бог ваш"(19,2) адресованы не единицам, а всем нам, каждому и каждой, без какого бы то ни было исключения. Сумела понять Тереза и то, что представляют собой наши отношения с Богом."Бог есть Любовь; Бог любит каждого и ждет, что каждый услышит и полюбит Его", — так сформулировал суть ее богословия Иоанн Павел II, призывая своих слушателей увидеть в Терезе учительницу Церкви. Думается, что образ Бога, который ждет нашей любви, причем не от какого-то святого, а от каждого из нас, образ, бесконечно правдиво и удивительно наивно нарисованный в"Истории одной души", это настоящее открытие маленькой святой из французского захолустья.
Тереза не впадала в экстатические состояния, у нее не было видений и каких-то особенных озарений, она просто жила, во всем, даже в своих неожиданных капризах, как-то необъяснимо оставаясь сама собой. Именно поэтому написать ее икону трудно и, быть может, и невозможно: лучше просто взять ее фотографию и вчитаться в ее книгу. Тем более, что теперь она доступна не только в самиздате. Отец Жак Лев, рассказывая о монахе, назвавшем стиль"Истории одной души"буржуазно–провинциальным, добавляет, что затем он сказал:"За стилем барышни из пансиона вы увидите мужественную душу", и подчеркивает, что это была единственная книга, которую он ему порекомендовал.
* * *
Но только почему католическая святая стала молитвенницей за православную Россию? Наверное, не прав В. Н. Ильин, когда говорит, что французский народ и его культура"во всех смыслах далее всего отстояли от Земли Русской". В XVIII веке именно Россия приняла изгнанников из революционной Франции и стала для них родиной, после 1917 года настала очередь Франции, именно она приютила эмигрантов из умытой кровью России и тоже стала родиной для тысяч и тысяч семей. Россия в течение всего девятнадцатого века читала почти исключительно французскую литературу, включая кулинарные книги и руководства по кройке и шитью, а французская глубинка, в частности Бретань, где жила Тереза, была удивительно похожа на российскую провинцию. Если же представить себе ту атмосферу, что царила здесь в деревенских церквях, то нетрудно будет понять, что бретонское благочестие сродни нашему, православному.
Есть между разными народами какие-то невидимые связи, обычно незаметные, но стоит в одном из них родиться святому, и они обнажаются до предела ясно — именно это произошло с нами, русскими и французами, благодаря маленькой Терезе Младенца Иисуса.
2 октября, 1997 г., газета"Русская мысль", N4191
http://onechurch. narod. ru/txt/tch_ter. htm
Мученичество как феномен
“Начинался не календарный – настоящий – двадцатый век”, – говорит Анна Ахматова в “Поэме без героя”. Одна из дат, с которой можно связать это его “настоящее” начало, – 1 декабря 1916 года, когда в Алжире был убит брат Шарль де Фуко, французский монах, живший в пустыне в полной нищете и одиночестве среди туарегов, изучавший их язык и в полной тишине молитвенно читавший Евангелие. Был убит вовсе не потому, что был христианином, но только из-за того, что его убийцы предполагали, что в своей хижине он прячет оружие.
Можно ли назвать его смерть мученической? Ведь у мучеников первых веков всегда был выбор. Каждый из них был волен остаться в живых при условии, что он отречется от своей веры, или же не отречься и именно поэтому умереть. У брата Шарля этого выбора не было. Как ясно и то, что двадцатый век начался либо с 1914 года, с началом Первой мировой войны, либо с октября 17–го года. О Шарле де Фуко вспоминается потому, что это был человек особенный, из “рода нашего”, как, по преданию, сказала Богородица, указав на преподобного Серафима Саровского кому-то из его учеников.
Именно о брате Шарле задумываешься по той причине, что это был человек Евангелия, настоящий “ученик”, если вспомнить, что первое самоназвание христиан, о котором говорится в “Деяниях Апостолов”, звучит именно так – ученики. Таковым и был французский офицер, ставший монахом и ушедший в пустыню не в переносном, но в самом прямом смысле этого слова.
Один из главных моментов в миросозерцании и в духовности Шарля де Фуко был связан с Назаретом – городом, где Иисус провел свое детство. Брат Шарль считал, что мы должны в Иисусе увидеть Младенца, в лице которого Бог вручил человечеству Себя Самого, как Младенца, беспомощного и беззащитного, Младенца, которого может обидеть, или убить, или просто отнять у Матери, оставить без еды и уморить любой из нас. Не только мы, люди, нуждаемся в той защите, которую мы ждем от Бога, но и Он Сам также нуждается в нас и в нашей защите. Бог не только всемогущ, но и беспомощен. И эта Его всебеспомощность (onnimpotenza) – это такая же неотъемлемая Его характеристика, как и всемогущество (onnipotenza). По–итальянски вся разница между этими двумя словами заключается в одной букве “m”, что как-то очень наглядно показывает суть этого необычайного парадокса. Впрочем, об этом впервые заговорил еще апостол Павел, когда написал, что Сам Бог сказал ему, что сила Божья совершается в немощи (2Кор 12: 9).
Осень 2001 года и, конечно же, “не календарный, а настоящий” XXI век и новое вообще тысячелетие началось 11 сентября 2001 года, когда в двух благополучнейших городах планеты – Нью–Йорке и Вашингтоне – за какие-то несколько минут погибли тысячи людей. Одна или две женщины успели позвонить мужьям по телефону, чтобы сказать, что любят их. И всё. Запись одного из таких звонков, сохранившуюся на автоответчике, услышал весь мир, о другом мне просто рассказал муж погибшей. Казалось, что такое не может быть правдой. А ведь кто-то продумал, организовывая эти теракты, абсолютно всё, всё до мельчайших подробностей.
Такое под силу не горстке бандитов, не пятерым озверевшим террористам, но только серьезнейшей, блестяще функционирующей и, скорее всего, государственной структуре. Увы, но это именно так. И стоит организация такого теракта бешеных денег. Бюджет обычного хорошо развитого европейского государства такого бы не потянул. Но там, где есть деньги, что рождаются из ничего – от торговли нефтью и “наркотою”, там оказывается возможным всё.
Как не хотелось, чтобы бомбы падали на Кабул! Но почему тогда талибы отказываются выдать бен Ладена мировому сообществу? Да и не в одном этом человеке дело, потому что их, действительно, много, но при этом, и это особенно страшно, мир их не знает ни в лицо, ни по именам. Это не нацисты, о которых нам было известно абсолютно все, а какие-то невидимки, анонимно действующие и поставившие себя вне мирового сообщества. И вот перед лицом этой опасности мир начал объединяться. Россия и Америка, христиане разных исповеданий, иудеи и мусульмане, буддисты, индуисты и так далее, верующие и неверующие, консерваторы и социал–демократы – все мы оказались в одной лодке.
Но сегодня даже такое объединение, но без применения силы, скорее всего, не принесло бы результатов, потому что террористов нужно не просто остановить, но остановить как можно быстрее. А переговоры с ними невозможны. Но сила, даже употребленная по римскому принципу vim vi repellerе licet, то есть “на силу позволено отвечать силой”, все-таки являет собой что-то не вполне христианское… Правда, сегодня мы видим и то, что по сравнению с предыдущими эпохами применение военной силы сводится к минимуму. И это, быть может, самое большое достижение человечества за всю его историю, но возможным это становится только, когда весь мир объединяется. В конечном итоге объединяется в любви – к жизни и к человеку, а следовательно, и к Богу.
У тех, кто погиб 11 сентября, выбора не было, их не спрашивали, что они выбирают: жизнь или веру; да и верующими среди них были далеко не все. Не было такого выбора и у других (за крайне редким исключением) мучеников ХХ столетия. В России жертвы сначала красного террора (при Ленине), а затем ГУЛАГа (при Сталине и его продолжателях), жертвы нацизма в Германии, включая тринадцатилетнюю Анну Франк и всех евреев (а их было шесть миллионов!), кто встретил смерть в газовых камерах Освенцима и в других лагерях смерти, выбирать не могли, у них не было вариантов – их просто уничтожали, не спрашивая, каков их собственный выбор. Их просто убивали. Царь Николай, казалось бы, отрекся от престола именно для того, чтобы сохранить жизнь своим детям, казалось бы, сделал выбор, но все равно вся царская семья была расстреляна: и ни у кого из них не спросили, выбирают ли они этот путь, – их просто поставили к стенке.
Еврейка Эдит Штайн, ученица Гуссерля и монахиня–кармелитка, теперь прославленная Римом как святая, став христианкой и католической монахиней, казалось бы, изменила своему еврейству и, с точки зрения ее родных, крестившись, предала веру отцов, но и она была арестована и отправлена в газовую камеру как еврейка, и так далее… Швед Рауль Валленберг боролся с нацизмом, а погиб в советских застенках, и большинство репрессированных при Сталине партийцев и военных были наивернейшими “солдатами партии”, безбожниками и сталинистами, а попали “под статью” лишь потому, что представляли не реальную, но лишь потенциальную опасность для режима, быть может, выделяясь умом или негибкостью, какими-то нравственными принципами, может быть, прямотой или какими-то еще качествами. Людей типа Фед. Фед. Раскольникова (Ильина), сознательно выбравшего путь противостояния Сталину, среди них было катастрофически мало.
А жертвы массовых репрессий в Китае при Мао и позднее, включая тех студентов, что были расстреляны на площади Тяньаньмэнь, а убитые в Камбодже при Пол Поте, в Руанде и Уганде при Иди Амине, в Афганистане при Кармале Бабраке и Наджибулле, на Кубе, в Северной Корее и так далее? Все они – мученики, то есть torturati или tortures, в том смысле, что их мучили, терзали, безжалостно и жестоко убивали, они – vittime или, по–латыни, victimae, значит, “жертвы”, но… Именно в этом контексте нельзя не вспомнить о том, что русским словом “мученик” переводится греческое “мартис” – свидетель, “мученичество” – это “мартирион”, то есть “свидетельство”, это та невооруженная и ничем (кроме веры!) не защищенная смелость, что порою приводит на плаху. Martiri – это свидетели. Причем свидетели не просто жестокости своих палачей, но правоты своего исповедания.
Мартин Лютер Кинг в Мемфисе 4 апреля 1968 года был убит, поскольку его ненасильственный протест верующего против расизма, его христианский гандизм был для тех, кто защищал право на расизм в США, несравненно более опасен, чем любые другие выступления черных. Борьба черных против расизма до Кинга была почти всегда, во–первых, достаточно агрессивна по форме и, во–вторых, направлена против белых. Кинг сумел и полностью отказаться от агрессивности, и придал своей борьбе подлинно евангельский характер, но, главное, начисто исключил из своей программы, из своей проповеди, из своего мировоззрения тот момент, который всегда так или иначе, но служил на пользу расизму, – неприятие белых американцев, их цивилизации, образа жизни и непременное желание видеть в них врагов.
Мечта, или dream, как он сам говорил, Мартина Лютера Кинга заключалась в том, чтобы черные и белые увидели друг в друге братьев и взялись за руки. Он во весь голос заговорил не о любви черных друг к другу, но о любви черных к белым, о любви вне зависимости от того, кто есть кто; парадоксальная заповедь Иисуса о любви к врагам в деле Кинга, быть может, впервые в истории одержала потрясающую победу. И поэтому не случайно, что сегодня Кинг воспринимается как праведник не только черной, но всей Америкой – его служение (благодаря его христианству и его пламенной вере) переросло борьбу за права черных и против всего того, что их ограничивало, оказалось, что Кинг боролся в равной мере и за тех, и за других…
Однако свой выбор он сделал, но только не в день своей смерти, как древние мученики христианства, а намного раньше. Тут вспоминаются притчи о работниках в винограднике и о десяти девах из Евангелия от Матфея. Рауль Валленберг тоже сделал выбор, и опять-таки задолго до дня своей смерти; фигурально выражаясь, стал работником не одиннадцатого часа, но тем, кто был послан в виноградник с утра или около третьего часа. Или лютеранский пастор Дитрих Бонхёффер, который мог бы просто вести себя достойно, но тихо, как это сделали многие его друзья. Он тоже мог бы остаться в живых, но выбрал несравненное право всегда говорить правду вслух. В сущности, этот же выбор сделал и о. Александр Мень, но опять-таки задолго до своей смерти.
Каждый из них мог бы остаться жив. Этот выбор – выбор, сделанный заранее, – не ведет неминуемо к смерти, как это было в первые века христианства… Он только делает ее весьма близкой, возможной, реальной… Так, Андрей Блум (будущий митрополит Сурожский Антоний) в годы Второй мировой войны тоже сделал выбор, уйдя в Сопротивление в оккупированной Франции, но остался жив, хотя и рисковал и мог бы вполне быть расстрелянным или попасть в концлагерь, как мать Мария или о. Димитрий Клепинин. Будущий митрополит не только выдавал справки о состоянии здоровья, что давали возможность лицам, их получившим, избежать вывоза на работы в Германию, но и фабриковал такие рентгеновские снимки, на основании которых можно было понять, что эти люди действительно больны туберкулезом, которого немцы очень боялись и поэтому старались держаться как можно дальше от туберкулезных больных.
Эдит Штайн вполне могла уехать в Латинскую Америку. Да и брат Шарль тоже мог просто вернуться во Францию… Брат Христиан и его собратья, монахи–трапписты из Алжира, убитые несколько лет тому назад исламистами, и их застреленный епископ – монсиньор Клаври… Они, в общем, тоже могли уехать во Францию или уцелеть, оставаясь в Алжире. Но они сделали свой выбор и стали работниками третьего или шестого часа. Поэтому они – настоящие мученики.
А жертвы тоталитарных режимов? Допустим, студенты, погибшие на площади Тяньаньмэнь, могли не выходить на площадь, но врачи, профессора, буддийские монахи, а вместе с ними и священники всех христианских исповеданий во времена Мао, а рядом с ними… и просто партийные работники, вполне убежденные в гениальности идей Мао Цзэдуна, – все были уничтожены просто так. У них не спрашивали, хотят ли они жить, и не предъявляли им никаких условий, при соблюдении которых они не были бы казнены.
А в России после революции? Убивали всех подряд без суда и следствия. И тех, кто был готов сопротивляться новой власти, как Николай Гумилев, и тех, кто вообще не задумывался над проблемой большевизма. А “тетя Варюша”, мать моей старой приятельницы Александры Павловны Боженко, расстрелянная прямо на перроне у дверей поезда, в котором она просто ехала то ли к детям, то ли куда-то еще, расстрелянная лишь за то, что в ее паспорте было указано, что она графиня. А те русские, которых Черчилль выдал Сталину после войны? Их расстреливали всех подряд прямо на пароходах, прямо в территориальных водах Великобритании… А холокост? Евреи в годы нацизма… Тысячи убитых детей, в том числе и новорожденных…
Все они, как вифлеемские младенцы. И не случайно поэтому Православная церковь 29 декабря, а Католическая – 28–го отмечают день памяти святых младенцев, в Вифлееме убиенных. Они называются по–гречески nеЂpioi, а на латыни infantes, то есть “не говорящими”, еще не научившимися лепетать по–детски самые простые слова, они – innocentеs (невинны), они – bambini, то есть “малыши”… Они не были крещены, у них еще не могли сформироваться никакие убеждения. Но именно к ним Церковь отнесла древнее пророчество Иеремии: “Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет”. Рахиль, словно мать Родина, оплакивает своих детей и “не хочет” (подчеркивает пророк!) утешения, “яко не суть”, говорится далее по–славянски как-то бесконечно просто, но до предела определенно: ибо их нет! Воистину Слово Божье “острее меча обоюдоострого”.
“Яко не суть” – это значит “их нет”, это значит, что их отобрал у Родины и раздавил безжалостный и безликий тоталитаризм, Рахиль не хочет утешиться, ибо такую смерть принять и объяснить невозможно, они ведь, эти младенцы, не имели в сердцах и в своих намерениях абсолютно ничего против кого бы то ни было. Их было, как указывает византийская традиция, “четырнадцать тысяч”. Понятно, что такого числа детей “от двух лет и нижайше” просто не могло быть в маленьком Вифлееме и его окрестностях, отсюда становится ясно, что число имеет символическое значение, оно говорит о массовости такого явления, как убиение невинных, как репрессии, которые всегда обрушиваются не на единиц, а на тысячи и даже на миллионы.
Этот день (28 или 29 декабря), который всегда наступает сразу после Рождества, в те дни, когда еще зажигаются свечи на елках и праздник продолжается, был избран не позднее чем в V веке, о чем свидетельствует Петр Хризолог, был избран для того, чтобы и мы, подобно Рахили, не забывали о том, как убивает невинных всякий тоталитарный режим. Помня о младенцах из Вифлеема, мы помним обо всех убиенных – убитых просто так, без обвинения, без какого бы то ни было “состава преступления”, убитых просто так, по той причине, что это было нужно режиму. Даже Борис и Глеб были убиты из-за того, что Святополк видел в них конкурентов.
А вифлеемские младенцы (и тогда, и в наше время) приговариваются к смерти просто так – как тетя Варюша Бобринская, как Анна Франк, как дети из чешского города Терезина, – всего лишь для того, чтобы крови пролить побольше. А. Д. Сахаров как-то раз сказал (не знаю, записана эта мысль им или нет), что Сталин убивал всех подряд, включая вернейших своих соратников, только для того, чтобы все время поддерживать в стране атмосферу ужаса и страха.
В отличие от “вифлеемских младенцев”, мученик всегда вступает в конфликт (так было и в первые века!) и не просто со злом, но со злом, воплощенным в практике и законодательной базе того или иного политического режима. Вот почему такой чисто духовный по сути своей феномен, как мученичество, всегда теснейшим образом связан с политикой, с политической жизнью, с историей. При этом мученик всегда предлагает неполитический выход из политической ситуации, борется не с режимом, но со злом, в этом режиме укоренившимся. Где-то здесь проходит водораздел между мученичеством святого и простым политическим убийством. К тому же политические убийства почти всегда совершаются теми, кто противостоит власти, по большей части – анонимно. Достаточно вспомнить о том, как были убиты Джон Кеннеди, Улоф Пальме или Альдо Моро. Мученика же убивает власть (все равно кто – император Диоклетиан, Иоанн Грозный или Сталин), власть пускай безбожная и жестокая, но внешне легитимная, власть или ее представители вроде Малюты Скуратова, задушившего митрополита Филиппа (Колычева).
Мученик практически никогда не бывает одиночкой… Его всегда окружают люди, в том числе и другие мученики. И не случайно именно многофигурные иконы с глубокой древности являют образ нам мученичества. В окружении мученика оказываются самые разные люди – несчастные маршалы Блюхер и Тухачевский или чекист Михаил Кедров и т. д., люди, которые сами пролили реки крови, сначала участвовали в репрессиях, а потом стали их жертвами. Вот оно, трагическое окружение новомучеников российских, Елизаветы Федоровны, митрополита Серафима (Чичагова), епископа Серафима (Звездинского) и других.
Были среди них и священники, дававшие показания против своих собратьев, назвавшие имена многих и послужившие причиной их ареста; то ли они думали, что их за это помилуют, то ли просто не выдержали и сломались… Святыми их назвать нельзя, но разве они не такие же жертвы режима, как и все остальные? И потом, нельзя забывать о том, что в других условиях эти люди, тогда пошедшие на сотрудничество с режимом, были бы праведниками… “Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться…”
Пораженный лютой проказой праведный Иов в ответ на слова своей жены, которая предлагает ему похулить Бога и умереть, произносит следующую фразу: “Ты говоришь, как одна из безумных; неужели мы доброе будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?” (Иов 2: 9 –10). Это значит, что и зло от Бога? И вообще, откуда в мире зло, в противостоянии которому мученики становятся святыми? Если Бог всеблаг и любит нас, то как же Он допускает это зло? Нередко нам кажется, что Бог наказывает. Есть даже присловие: “Бог наказал”. Но Бог ведь не безжалостный демон, чтобы так ужасно наказывать, чтобы наказывать страшными болезнями детей за грехи их родителей, чтобы наказывать убивая, чтобы наказывать человечество войнами, тысячами и миллионами смертей.
Если Бог не безжалостный демон, то как тогда Он все это допускает? Неужели может Он нас так жестоко наказывать или просто взирать на жизнь lf l’alto soglio, то есть с “высокого престола Своего”, как говорит Торквато Тассо в самом начале своей поэмы, терпеливо и равнодушно. И спокойно терпеть все то, что происходит в мире вокруг нас. Терпеть 11 сентября, чуть ли не ежедневные взрывы в Израиле и другие ужасы. Или Он ведет Себя так, как делает иногда это строгий учитель? Нет, это тоже невозможно! Если Бог безжалостен, то, действительно, права жена Иова, когда советует ему похулить Бога и умереть. Как тут не вспомнить Вольтера. “Как мог Бог создать эту страшную клоаку несчастий и преступлений? Предполагается, – говорит Вольтер, – что Бог могуществен, справедлив и благ, мы же видим со всех сторон безумие, несправедливость и злобу. Поэтому люди предпочитают отрицание Бога тому, чтобы Его проклинать”. При этом сам Вольтер в Бога верил, хотя и говорил, что предпочитает верить в Бога не всемогущего и пусть ограниченного в Своих возможностях, но благого.
Мы видим, сколько в мире беды и горя, но почему-то чувствуем, что источник у этого горя не Бог. Вместе с тем объяснить происхождение зла в рамках христианской доктрины невозможно. И тысячу раз прав Вольтер, когда говорит, что причиной атеизма для многих становится именно то зло, торжество которого мы здесь и там видим вокруг себя. Однако вопреки всему, и прежде всего вопреки очевидности, мы каким-то образом чувствуем в мире Божье присутствие.
Именно чувствуем. Ибо очень часто ничего не знаем об этом, а зачастую и просто забываем, что Бог присутствует в этом трудном мире, как и обещал Он устами Иисуса: “Я остаюсь с вами во все дни до скончания века” (Мф 28: 20). Мы именно чувствуем это, не зная, и понимаем не умом, но сердцем, что Господь разделяет с нами любую нашу беду во всей ее полноте. Он с нами там, где плохо. И это – главное. Спускаясь вместе с нами словно в ад, в глубины нашей беды и нашего отчаянья, Он и выводит нас из этих глубин, даруя нам мудрость и терпение. Как изображается это на пасхальной иконе “Сошествие Спасителя во ад”…
Что же касается происхождения зла, то главное – понять, что доминанта наших отношений с Богом не логика, а любовь. Бог не учит и не наказывает, но любит. “Традиционная западная теология, – пишет Эрих Фромм, – пытается высказывать суждения о Боге. Предполагается, что я могу познать Бога мышлением. В мистицизме же, являющемся логическим следствием монотеизма, попытка познать Бога рационально отвергается и заменяется переживанием единения с Богом, при котором для знания о Боге не остается ни места, ни необходимости”. Если это так, то “говоря, что Бог – мудрый, сильный, благодатный, мы опять-таки подразумеваем, что Это – некое существо; самое большое, что можно сделать, – это сказать, чем Бог не является, то есть назвать негативные признаки: можно говорить, что Он не ограничен, не несправедлив, не недобр. Чем больше я знаю о том, чем Бог не является, тем больше я знаю о Боге”, – говорит Фромм, ссылаясь на Маймонида. Мы же можем к этому наблюдению Эриха Фромма добавить всю без исключения восточнохристианскую традицию так называемого апофатического богословия. Поэтому нельзя говорить, что Бог попускает зло. Можно только утверждать, что Он не имеет со злом ничего общего.
Не можем мы (хотя постоянно именно это и делаем!) и представлять историю как арену, на которой борются Добро со Злом, Ормузд с Ариманом, свет со тьмою и так далее. Увидеть в Зле антагониста Добра – значит отказаться от монизма, стать дуалистом, по–манихейски допустить, что Зло является таким же изначальным признаком бытия, как и добро, то есть своего рода анти–Богом. Но что же такое зло? Если Бог всегда созидает, Он – Творец или Зиждитель, Creator, то зло может только разрушать, разваливать, убивать, подвергать разложению и так далее. В нем нет никакой (пусть даже со знаком минус) созидательной силы. Оно – исключительно разрушительно.
Зло (и тут мне снова придется сослаться на Фромма) – это всегда некрофилия, то есть “страстное влечение ко всему мертвому, больному, гнилостному, разлагающемуся; одновременно это страстное желание превратить все живое в неживое, страсть к разрушению ради разрушения”. Зло можно сравнить с тем зловонием, что на свалке исходит от помойных куч. Зло всегда, употребляя образ Гумилева, “дурно пахнет”.
Злу, если мы будем понимать его вместе с Фроммом именно так, противостоит не Добро, то есть Бог, но жизнь, та самая жизнь, которую Бог (как “Сокровище благих и жизни Подателю”) дает всему живому. Гитлер пошел на смерть ради смерти, потому что все, что составляло его мир, к этому моменту уже рухнуло, мученик, наоборот, идет на смерть не ради смерти, но ради жизни, ради того, чтобы другому человеку было лучше. Так мать Мария (Скопцова) попала в нацистский концлагерь, потому что в оккупированном Париже спасала евреев от голода и смерти; святой Максимилиан Кольбе вошел в газовую камеру, чтобы спасти жизнь другого узника, потому что у того была большая семья; Мартин Лютер Кинг был убит именно за то, что в сердцах черных и белых американцев стремился зажечь любовь друг ко другу, и так далее.
Бог в христианстве являет Себя миру не в сильном вихре, раздирающем горы и сокрушающем скалы, не в землетрясении и не в огне, как прямо говорится об этом в рассказе о пророке Илье и том богоявлении, что было пережито им на горе (3 кн. Царств 19: 11–12), а в веянии тихого ветра, но, главное, в предельной слабости и беспомощности… Сначала в виде беспомощного Младенца, а затем в виде не менее беспомощного Страдальца, распятого и умирающего на Кресте, – и в том и в другом случае именно эти дни главные в церковном календаре (Рождество и Пасха!) для любого христианского исповедания.
Мученики почитаются христианами примерно так же, как в античные времена греки почитали своих героев. Однако если герой выходит всегда победителем (Персей убивает Медузу, Беллерофонт – Химеру, Геракл – лернейскую гидру, стимфалийских птиц, немейского льва и так далее, а Тесей – Синиса и Прокруста), то мученик формально заканчивает жизнь как побежденный – за веру его непременно убивают его палачи. Культ античного героя – это всегда культ силы, прежде всего мускульной. Культ мученика – это культ чистоты души и невооруженного бесстрашия.
Герой, пускай освобождая людей, всегда приносит смерть другим, мученик не боится только смерти собственной, другим он приносит жизнь, “умирая за други своя”, как говорится в Евангелии. Главное в мученичестве как в свидетельстве (итальянское martirio) – выбор. Выбор служить другим, принося им добро, выбор, который связан с чистой верой и поразительным бесстрашием, ничем не вооруженной смелостью. Но есть и другое мученичество (по–итальянски tortura) – мученичество младенцев из Вифлеема, еще более невооруженное, ибо на него человек идет без выбора, идет, потому что власть поставила на нем клеймо и некрофильски обрекло его на смерть.
Опубликовано в журнале: «Вестник Европы» 2002, №6
http://magazines. russ. ru/vestnik/2002/6/chis. html
Жезл Ааронов
Из статьи “Четвёртая книга Моисеева. Числа”
Лет, наверное, тридцать тому назад в Москве ранней весной, почти зимой, начали появляться коричневые прутики багульника, безжизненные и сухие. Их надо было принести домой, поставить в воду, и по прошествии недели или двух, когда за окнами ещё лежал снег и было безумно холодно, этот безжизненный багульник вдруг давал маленькие
почки, и на другой день они распускались фиолетовыми цветами. Очень похоже на библейский рассказ о расцветшем жезле Аарона. Так в наших московских квартирах Бог являл нам Своё всемогущество. Просто, и казалось бы, без всякого чуда; просто и естественно. Но, увидев эти фиолетовые цветы, каждый, без исключения, начинал радоваться, чувствовал присутствие Бога в этом событии, в этом цветке, в его нежности, в его уязвимости, в его недолговечности. Вечное нам открывается в том, что так недолговечно и хрупко, — в цветке. И жезл Аарона потом вновь стал безжизненным и сухим. Когда он лежал затем в храме, в святилище, он уже не был цветущим и благовонным. Но он не был и мёртвым, потому что через него Бог явил нам некогда Себя, явил нам Своё могущество.
Аарон. Мозаика собора Св. Софии в Киеве. Сер. XI в.
Мы можем сказать, что чудеса бывали раньше, теперь их не бывает. Жезл Ааронов расцвёл в древности, теперь он уже не расцветает. Теперь вообще неизвестно, где он, он утерян много веков тому назад. Но каждая веточка багульника в московской квартире, каждый весенний цветок, каждая ветка мимозы, привезенная с Кавказа, — всё это говорит нам о Боге, о дыхании Святого Духа, Который преображает жизнь и наполняет ее смыслом.”
”Истина и жизнь”, №2, 2002
http://horatertia. com/
Нам нужна свобода
Опубликовано в газете"Русская мысль"
N 4247 от 26 ноября 1998 г.
Галина Старовойтова принадлежала к тем людям, для которых свобода — политическая, национальная, религиозная — представляет абсолютную ценность.
В первой заповеди Декалога Бог является человеку как Тот, Кто освобождает. Раб не всегда голоден и раздет. Нередко всё бывает наоборот: раб живет сытно, а свободный страдает от голода. Именно это случилось некогда с народом Божьим, который стал тогда не просто роптать на Моисея, но был готов расправиться с ним.
Свободный человек не может только радоваться своей свободе. Ему необходимо научиться работать. У народа Божия на это ушло сорок лет, но теперь время идет намного быстрее, хотя путь, по которому проходит человек сегодня, в чем-то похож на все, что описывается в Пятикнижии.
Происходящее в России — трагично. Но одни — в их числе была и Галина Васильевна — призывают не отчаиваться, а другие зовут назад, в бред советской эпохи.
Первые настроены на работу — трудную, долгую, утомительную. Вторые выискивают врагов и призывают их истреблять, но захватить власть им пока не удаётся. Поэтому они решили убивать.
Убийство Галины Старовойтовой преследует одну цель — навести страх на политиков–демократов. Заставить их замолчать и — испугаться.
Последние дни показали, что этой цели убийцы Старовойтовой не достигли. Никто не испугался.
Более того — демократы почувствовали, что необходимо объединяться. Объединяться, чтобы нас не проглотила"коричневая харя", что<…>"всё наглее высовывается из-под красных знамен".
Уходит в прошлое XX век — эпоха великих злодеев, которых не хочется вспоминать поименно. Сегодня в России нет таких удивительно светлых политиков, каким былА. Д. Сахаров, и не за лидером, который возьмет на себя ответственность за все, а сами должны мы идти по дорогам жизни. Не как толпа, но как нация.
Каждый должен почувствовать, что ответственность ложится на него. Не отсиживаться у телевизора, думая, что от него ничего не зависит, а работать, зная, что именно он может сделать то, на что у другого не хватит времени, сил, упорства.
Именно потому нам так нужна свобода — несвободный человек не несет ответственности за состояние общества. Время"великого инквизитора"осталось позади. Альтернатива становится предельно жесткой — либо свобода и демократия, либо новый ГУЛаг и новый Освенцим.
Галина Васильевна была политиком нового типа — не вождем, не лидером, который ведёт массы за собой, но труженицей, постоянно находящейся среди людей. Политика только тогда перестанет быть"грязным делом", когда находятся люди, которые берут ответственность за страну на себя.
Не бойся, малое стадо!
По следам финансового кризиса 1998 года
Недавние события показали: мы ощущаем себя людьми не христианской, но, увы, языческой истории.
Знаете, что меня озадачило в сентябрьской панике? То, что охваченным ею оказалось все общество — и превратилось на эти две недели в стадо. Она оказалась сильнее личности и народа — забытая нами, казалось бы, паника.
Само слово отсылает нас к древности — к имени греческого бога Пана. В римской мифологии ему соответствует Фавн. Это козлоногий божок с рогами, покровитель лесов, полей и стад, который пугал врагов своих друзей. Пугал диким видом своим и пронзительным голосом. Геродот рассказывает, что во время Марафонской битвы греки вместе с Мильтиадом победили персов совсем не потому, что Мильтиад был таким уж блестящим полководцем, а греки — мужественными воинами. Нет, оказывается, победили они потому, что Пан, спрятавшийся в пещере поблизости от Марафонского поля, так закричал, что персов охватил ужас — и они бежали.
Изображение: Palazzo Massimo alle Terme (Museo Nazionale Romano), Rome, Italy
Pavement mosaic with the head of Pan. Roman artwork, Antonine period, 138/192 AD
Странно и тревожно, что мы, люди, живущие в конце второго тысячелетия христианской истории, поддаемся панике, притом что еще Плутарх говорил о смерти Великого Пана как о смерти этого языческого мира…
Если анализировать Священное Писание на основании, как говорят лингвисты, «частотности» употребления того или иного слова, то мы обнаружим — почти 370 раз в нем встречается призыв: «Не бойся!». Адресован он то к Аврааму, то к Иакову, то к Гедеону в Ветхом Завете, то к апостолам и женам–мироносицам в Евангелии. Этот призыв постоянен и настойчив. Бог не говорит: не бойтесь того или иного. Он обращается к нам предельно просто: не бойтесь. Никогда и ничего!
Конечно, в нашей природе страх заложен изначально — как и много чего другого. Но одни природные особенности надо развивать, а другие — перерастать. Преодолевать. Бог адресуется именно к звериной нашей памяти: «Не бойся, малое стадо!» — и даже еще резче: «Я посылаю вас овцами среди волков».
Человек, постоянно боящийся, теряет не только свое достоинство — он в конце концов оказывается смешным. В случае с нашей недавней паникой проявилась, на мой взгляд, эта комическая, смешная сторона страха. Люди начали закупать «впрок» не только заграничную технику или предметы роскоши — они принялись запасаться крупой, солью и спичками, буквально шарахаясь от собственной тени, вспоминая ситуации, в которых они оказывались в 30–е годы или в начале войны. Те, кто помоложе, спроецировали на происходящее осень и зиму 91–го. С каким-то странным наслаждением люди устремились к тому, чтобы история повторилась. А история никогда не повторяется, мы можем лишь проводить какие-то аналогии, можем обнаруживать в таких мнимых «повторах» намек на то, что мы ничему не учимся на собственных ошибках.
| Паника — феномен пробуждения в нас дикаря, который даже не задается вопросом, а чего он боится. |
Мы — открытое общество, полноправная часть мировой цивилизации — опять показали соседям свою задавленность и дикость. В нашей стране по–прежнему, как в советские времена, есть в основном пока две модели поведения: либо наглость и беспардонность, либо задавленность и запуганность.
Мы почти точная копия древних греков. Занятно, что недавно я был в Греции и увидел, что они, во многом на нас похожие — это ведь православная страна и не слишком богатая, — ведут себя в отличие от нас очень естественно. Их поведение вовсе не означает, что они от жизни не ждут ничего плохого, что заставляют себя верить в то, что беда обойдет их стороной, — нет, почему же, она коснется и меня, и моих друзей, всех. Беда — как дождь, не выбирает, на чьи головы ей упасть. Дело не в том, чтобы изловчиться пробежать между дождевыми каплями, а в том, чтобы достойно переждать бедствия…
Опыт истории показывает, что все кризисы кончаются, все сложнейшие ситуации находят свое разрешение. И вот что важно: выживают после них именно те, кто не испугались. Не самые сильные физически, не самые обеспеченные материально, не те, кто запас больше крупы или соли впрок, — это, кстати, показала Ленинградская блокада. Выживают те, кто психологически, духовно, нравственно — назовите как хотите — не сдались. А для этого нужна вера. Нужна открытость навстречу Богу. Не козлоногому рогатому чудищу, но Пастырю доброму, не бросающему в беде овец малого Своего стада.
Не паниковать. Не приходить в отчаяние. Не хватать сумки на колесиках и не бежать очертя голову — куда? — в покрытую тенью прошедшую жизнь за нашей спиной. Тем более что наше бегство продиктовано не страхом голода, но страхом того, что завтра всё будет стоить дорого. А ведь дорого — оно на самом деле всегда дорого. Я не хочу употреблять банальных выражений, но дешево человеку никогда ничего не дается. Думаю, что момент грядущей дороговизны так зазвучал в последние недели потому, что испугались все. Испугались в Кремле, испугались в Думе, испугались банкиры, испугался «средний класс». И, признаться, меня смущает и пугает — что бесстрашных не нашлось. Не нашлось — даже среди самых мудрых, крестьян, даже они, собирая урожай, паниковали: пока мы трудимся, магазины опустеют.
И все-таки нет, бесстрашные нашлись! Это подростки и маленькие дети. Они нашей паники не заметили — или заметили с какой-то беззлобной иронией. Вот что в меня вселяет надежду. Эти люди — я сознательно их называю не детьми, а людьми — не испугались ситуации. Потому что они не испытывали в своей жизни (и я верю, что не испытают) того пресса, который ощутили на себе всё старшие поколения. Если мы действительно живем ради детей, надо постараться как-то соответствовать им. Не быть смешными и жалкими в их глазах. Пройдет несколько лет — и они будут избирать президента и парламент двадцать первого века. Избирать бесстрашно, без оглядки на век, прожитый нами в состоянии перманентной паники.
И вот тогда, мне кажется, Россия будет совершенно другая.
http://www. ogoniok. com/archive/1998/4573/38–12–15/
«Курица или яйцо?» — вот в чем вопрос
Журналист Александр Никонов, предлагая нам отделить нравственность от морали, ставит вопрос чрезвычайно важный и, надо сказать, делает это с блестящим остроумием… но не доводит дело до конца. Действительно, есть в нашей жизни что-то, напрямую связанное с самою сутью добра и зла и тех границ, что отделяют одно от другого (по Никонову, это «нравственность»), но есть и сумма установившихся в обществе норм поведения (по Никонову, «мораль»).
Видоизменяясь из века в век, мораль всегда связана с представлениями о приличии. К примеру, в Китае долгое время (не знаю, как теперь) считалось неприличным смеяться, раскрывая рот, как делают европейцы. Понятно, что к вопросу о добре и зле подобные неприличия не имеют никакого отношения, хотя, глядя изнутри конкретной эпохи, конкретной культуры, мы этого не видим в упор. Более того: нормы поведения, правила приличия кажутся нам иной раз чем-то невероятно важным во всех смыслах и с любой точки зрения, а проходит лет двадцать — и становится просто смешно! Ведь казалось гражданам СССР, что в шортах по городу могут разгуливать только безнравственные люди… Все это как раз то, что англичане называют словом victorian, то есть «викторианский» в самом дурном смысле — «комильфо» или «не комильфо», иными словами, «как то положено» или, наоборот, «не рекомендуется». В каждую эпоху, в каждой религии, в каждом сословии есть своя мораль, свой «обычай» — так в половине случаев переводится с латыни слово mos, moris.
Однако латинское слово также обозначает и нечто другое: нрав человека, его спонтанную, идущую не от рассудка и воспитания, но откуда-то из самых глубин сердца реакцию на проявления добра и зла, вне какой бы то ни было зависимости от норм общественного приличия. Эта реакция, которую Владимир Соловьёв в своей великой книге «Оправдание добра» характеризует как безотчетный инстинкт стыда, превратившийся в «ясный голос совести, укоряющей человека<…>за всякую неправду», присуща каждому нормальному, не зажатому, не изуродованному воспитанием и фобиями человеку.
Это мораль (уже не в бытовом, а в самом высоком смысле слова), о которой говорит Вольтер. «Мораль есть у христиан, но не у язычников», — цитирует «фернейский старец» одного из своих современников и восклицает: «А как же быть с моралью Сократа, Залевка, Харонда, Цицерона, Эпиктета и Марка Антонина?<…>Есть только одна мораль, как есть только одна геометрия!» Конечно, продолжает Вольтер, мало кто читает Цицерона, но всякий, кто начинает размышлять о добре и зле, сам того не зная, становится продолжателем Цицерона. Конфуций не изобрел этическую систему, но просто нашел её в сердце человека. Каждого. Не только китайца.
Мораль, по Никонову, скорлупа догм, которую следует разрушить. Мораль, по мнению Вольтера, не имеет ничего общего с догмами. Потому что догмы всегда различны, а мораль — от этого никуда не денешься — у всех одна. «Что это значит?» — спрашивает Вольтер. Это значит, что мораль, как и свет, приходит от Бога.
Эта мораль (в понимании А. Никонова — «нравственность») на самом деле голос совести, «даймонион» Сократа, милосердие, которому учит Христос, призывая нас ощущать боль другого как свою собственную.
Это мораль, о которой говорит один из героев Чехова: «Как вот возьмешь из-под курицы яйцо, а в нем цыпленок пищит, так во мне совесть вдруг запищала и… я всё думал: есть Бог!»
Прежде чем раздавить скорлупу, давайте прислушаемся: не пищит ли внутри цыпленок?
http://www. ogoniok. com/archive/2001/4717/42–18–19/
Виновны все
Ни во взрыве в подземном переходе на Пушкинской площади, ни в гибели субмарины «Курск», ни в пожаре на Останкинской телебашне, в общем-то, нет ничего такого, что переворачивало бы наши представления о жизни. Кораблекрушения, пожары, другие бедствия бывали всегда. Разным было только то, как человек на подобные новости откликался.
Наш отклик на эту августовскую череду бедствий<2000 года>-- растерянность. Вопросы «почему?» и «за что?» нас волнуют все-таки больше, чем «кто виноват? и «что делать?». Мы неспособны просто по–человечески дать оценку случившемуся. Мы впадаем в мистицизм. Говорим, что во всем виноват месяц август: ни разу не обходился без несчастий. Что подводную лодку взорвали чеченцы, а телебашня загорелась от накала страстей в эфире в связи с гибелью подлодки. Мне рассказали, как одна пожилая москвичка всерьез уверяла подругу, будто пожар в Останкино — это сигнал к началу Третьей мировой войны. Другая версия, подслушанная моим знакомым в троллейбусе: «Те, кто решил развалить Россию до конца, увидели: с «Курском» ничего не вышло, народ выстоял, поэтому народ лишили телевидения». Непонятно, правда, как это увязать с тем, что якобы наше телевидение давно в руках жидомасонов…
Так позволительно рассуждать язычникам. Дикарям. А мы все-таки люди цивилизованные.
Когда пробуешь оценить происшедшие в России в последний месяц катастрофы — в духовном, а не только в политическом аспекте, — упираешься всё в ту же самую проблему информации. Ведь информация в дословном переводе значит «внятное, зрелое представление о чем-либо, рождение в сознании какого-то четкого образа».
В ранние периоды истории горестная информация доходила до человека сама собой. В течение XX столетия тоталитарные режимы ее сразу делали секретной, поэтому она попадала к людям окольными путями. На Западе (а в течение последних десяти лет и в России) люди привыкли, чтобы новости принадлежали всем. Право на информацию — священное право. Получить новость, узнать правду сразу после несчастья — значит с болью, а кто может, и с молитвой, л и ч н о пережить его. Пережить с самого начала и до конца. Пережить с теми, кого непосредственно коснулась беда.
Мучительными для России были полторы недели ожидания — спасут или не спасут команду «Курска»? Потом появились сообщения, что, оказывается, с первых часов руководителям операции было ясно: спасти их нельзя. То же самое повторилось и в случае с пожаром на Останкинской башне: вот–вот, сообщали нам, его потушат… хотя специалистам с первых минут было ясно, что пожар не будет остановлен, пока башня не выгорит дотла. Нас как будто держат за тех, какими были мы двадцать и даже десять лет назад. Но мы совсем другие.
К счастью, мне часто приходится бывать в глубинке, и я знаю: глас народа сегодня — это не разговоры в московском троллейбусе. Нет, современный россиянин — вне зависимости от того, где он живет, — человек сознательный. Внутренне созревший. Огромное впечатление произвело на меня то, как держались родственники погибших подводников. Очень простые, в сущности, люди, они держались точно так же, как держались, мы помним, жены репрессированных писателей, священников и маршалов, как держались, мы знаем, жены декабристов — на высочайшем уровне человеческого достоинства.
Современные россияне все-таки не мрачные идеалисты, сплетничающие о врагах–взрывателях и рукоплещущие лидеру американского Ку–клукс–клана (которого дома давно перестали слушать), а молодежь из маленьких городков России, ребята 13 — 20 лет, широко пользующиеся Интернетом и никак не считающие себя пассивными свидетелями истории. Я недавно побывал в городе, где население меньше ста тысяч, и почти тысяча пользователей Интернета. Вот — современный россиянин. Такому человеку нельзя лгать. С таким человеком нельзя играть в информационные игры «веришь не веришь». И с ним такой фокус больше не пройдёт.
Могу сказать опять-таки по опыту своих поездок по провинциям: огромное значение там приобретают «круглые столы», семинары и конференции, посвященные прошлому и будущему нашей страны, где больше говорят не приехавшие из Москвы гости, а, наоборот, хозяева. Новая Россия строится именно здесь — где рушатся баррикады между теми, кто привык, чтобы их слушали, и теми, кто привык слушать. Между теми, кто работает в средствах массовой информации, и теми, кто пользуется ими. Между теми, кто управляет, и теми, кем управляют.
Из уст священника это, быть может, прозвучит странно — мне кажется, что прошло время проповедей. Прошло время громких речей и эффектных деклараций. Прошло время властителей дум. Если десять лет назад мы ночь напролет сидели перед телевизорами, с воодушевлением следя за словесными баталиями на съездах народных депутатов, сегодня такие речи никому не нужны, никому не способны помочь.
Мы должны сами наконец научиться разговаривать друг с другом. Доверительно и откровенно. И на всех уровнях.
Нам надо понять: лидеров — в том смысле, в каком они были в политической и общественной жизни XX века, — больше не будет. Вожди и мыслители уходят, на их место приходят менеджер и, скажем так, обыватель. Но только не тот обыватель, который в августе 1914 года пил кофе, пролистывая газету с сообщением о начале войны, после чего шел на работу, а обыватель как выразитель интересов и чаяний среднестатистического подданного. Выразитель недоверия среднего человека к тому, что лично от него будто бы ничего не зависит.
Нет, мы вступили в такое время, когда от каждого из нас что-то зависит. Когда все причастны ко всему происходящему. Вот почему лишены какого-либо смысла поиски виновных, поиски врага. Виновные и главные враги — мы сами, привыкшие перекладывать ответственность на других, надеяться на то, что начальству виднее, привыкшие видеть в журналисте главного потребителя информации.
Лишены, по–моему, здравого смысла и разговоры о том, что последние десять лет были временем сплошных разрушений. Во–первых, эта иллюзия связана как раз с нашим все более свободным доступом к информации. А во–вторых, мы забываем, какие катастрофы были в предыдущие десятилетия. Мы забываем о Челябинской трагедии, о Чернобыле, о землетрясении в Спитаке. Мы забыли о том, как бились один за другим самолеты и терпели бедствие корабли и субмарины и как об этом узнавали, кроме начальства, лишь те, чьи родные разбивались и тонули.
Мы переживаем беду — и забываем о ней. Но иногда, редко, нас выводит из состояния равновесия страшный вопрос: «За что?»
Легко думать с болью о погибших, когда они пали на поле брани. Труднее — когда их убила злобная и безнравственная власть. Но как оплакивать людей, погибших непонятно за что?
Все изнутри начинает в тебе возмущаться. Мы — перед глухим тупиком, и выход из него не подсказывает нам никто и ничто.
Ты начинаешь искать злодея, который всё это устроил.
А злодея, оказывается, нет.
И тогда надо вспомнить о себе самом.
Ибо много кто из нас мог бы так же вдруг погибнуть по непонятным причинам. Если мы подумаем о том, что в таком положении может оказаться любой из нас, нам сразу станет ясно: важно спрашивать себя не только о том, за что отдана жизнь, но и о том, насколько жизнь каждого и каждой ценна сама по себе.
По–настоящему страшно расставаться с человеком не тогда, когда мы как-то приобщены к его жизненному опыту, когда, следуя за гробом, всем сердцем соглашаешься с Горацием и Пушкиным: «Весь я не умру» — но тогда, когда мы об этом удивительном опыте ничего не знаем. Разве не страшно, что о моряках с «Курска» мы не знаем ничего, кроме факта их гибели? Но даже и опыт смерти может нас чему-то научить, может стать утешительным.
Каждый день в России, в мире умирают не 118 человек, а гораздо больше. Умирают от голода и эпидемий, погибают в катастрофах, падают жертвой террористов. Мы знаем об этом, но никак не переживаем.
Вот когда особенно важна информация — в момент очередного сообщения о чужом несчастье. Потому что новость вдруг перестает быть новостью, ты вспоминаешь слова Джона Донна о колоколе, всегда звонящем по тебе…
Позорно, горько, что журналисты ничего не поведали россиянам о том, что трагедия «Курска» была пережита всем миром. Газеты в Англии, Германии, Франции всю неделю выходили с целыми полосами, посвященными нашему несчастью. В Испании, рассказывали мне, люди бросались к русским туристам со слезами: «Какое горе!»
Почему столь остро была воспринята эта новость?
Потому что люди, привыкшие плыть в потоке информации, почувствовали: в случившемся так или иначе виноваты все.
Вот и ответ на мучающий нас вопрос: «За что?»
Нам всем так больно — потому что мы все виноваты.
Виноваты политики, не научившиеся до конца доверять друг другу. Виноваты военные, скрывающие информацию от начальства, и журналисты, падкие до сенсаций. Виноваты конструкторы, которые проектируют подводные лодки, на которых так тесно, что приходится набирать команду малорослых и худеньких ребят. Виноваты налогоплательщики, финансировавшие строительство якобы непотопляемой субмарины. Виноваты верящие в то, что подводные лодки не тонут, а телевышки не горят (хотя еще 20 лет назад пожарные били тревогу). Виноваты, оказывается, даже испанцы, плакавшие на улице: «Моряки погибли из-за нас. Мы не сумели доказать вам, что нас не нужно бояться».
Моряков объяли воды Баренцева моря, а нас всех — чувство вины, пусть даже неосознанной. Нам так больно и стыдно, потому что мы вдруг почувствовали себя в ответе за чужую жизнь.
В этом смысле мы должны быть благодарны команде «Курска», равно как и погибшим в переходе под Пушкинской площадью и в шахте лифта Останкинской башни. Эти люди, совсем чужие большинству из нас, пробудили в огромном числе душ чувство острой ответственности за все происходящее в мире. Все они погибли в процессе жизни.
Теперь самое важное — чтобы это чувство не покинуло нас. Не ушло, как вода в песок. И хоть в чем-то сделало нас другими.
http://www. ogoniok. com/archive/2000/4659/32–12–13/
В отсутствие поэта
Кому-то это покажется наивным, но я убежден, что нам надо сегодня искать не способы стабилизировать рубль или политическую жизнь. Гораздо важнее для нас — искать поэта.
Если задуматься, остальное где-то можно отыскать — но откуда взять поэтов, если их просто нет? Приходится слышать: государство не поддерживает культуру, потому и поэтов нет. Однако наше государство не поддерживало ни Ахматову, ни Пастернака, оно не поддерживало и Высоцкого с Бродским. В лучшем случае государство не убивалопоэтов. Тем не менее их знали все, слушали их, переписывали на машинке или на магнитофоне. Их любили. Это все было не благодаря политике государства в области культуры, а вопреки ей. Сегодня — чуть ли не впервые за два столетия — у нас нет живого поэта, живого барда, которого бы все–все знали…
Мне могут возразить: а как же Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина? а как же Юлий Ким? Но ведь я не случайно сказал: сегодня. Василий Андреевич Жуковский тоже дожил до середины XIX века, но это уже была живая поэтическая легенда, а не живой поэт.
Конечно, искать поэта потруднее, чем искать человека, зажегши светильник днем и блуждая с ним по базару, как некогда делал Диоген. И тем не менее мы должны задать себе этот вопрос — я его задаю себе постоянно: куда подевались поэты?
Мне кажется, одна из причин здесь заключается в том, что в"застойные годы", в эпоху рубежа 70–х и 80–х годов, когда те, кто сегодня могли бы стать нашими сегодняшними поэтами, учились в школе, — всё было как-то тихо заорганизовано. Мальчики и девочки старательно делали уроки, ходили к репетиторам, мечтали о карьере. Они лишали себя живых переживаний, живых впечатлений. Живой беды. И вот они выросли. И невольно приходят на память стихи Слуцкого:"Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне", только теперь в почете не физики, а экономисты и политики, но все равно не лирики…
Это лишь догадка моя — и, увы, не ответ на вопрос:"Как найти поэта?". Вопрос пока остается без ответа. И тем не менее мы должны пытаться разглядеть друг в друге — нас все-таки много — того поэта, того человека, с кем остальные могут начать диалог. Такой диалог, который мы совсем недавно вели с Окуджавой. С прагматиком диалога быть в принципе не может — а поэзия всегда предполагает отклик, стихотворение начинает жить не когда оно написано, а когда услышано. Без такого диалога нам будет плохо еще очень и очень долго.
Он придет — мне кажется, что скоро, — живой поэт. Но что же делать нам сегодня — в ожидании его прихода?
…Весной 86–го года, когда Горбачев уже был, но гласностью не пахло, мне рано утром позвонили и сказали, что в полдень в одном из переулков на Тверской пройдет заседание, посвященное 100–летию со дня рождения Николая Гумилева. Мы сошлись — всего-то семь или восемь человек — на это юбилейное заседание, как на какое-то тайное собрание: до последнего момента были уверены, что его запретят, а нас строго накажут. И тем не менее заседание состоялось. А потом, вскоре, — событие вообще фантастическое:"Огонек"печатает подборку стихотворений Гумилева. Увидеть стихи, заученные наизусть, но очень долго запрещенные, напечатанными — это для миллионов людей было счастьем.
Пушкина большевики не запрещали. Тем не менее в 37–м году, когда Россия переживала сталинский террор, столетие гибели Пушкина всколыхнуло страну. Моя бабушка Варвара Виссарионовна была одним из членов Пушкинского юбилейного комитета, и у нас дома сохранилось почти всё, что тогда издавалось. И рассматривая эти бедные, на желтой газетной бумаге, книги, я сегодня вижу — как Пушкин реально помогал людям в их тогдашней беде.
Сейчас приближается 200–летие Пушкина. Входишь в книжный магазин — и поражаешься: какие великолепные издания к юбилею лежат на прилавках. Но ещё больше поражаешься, что, в общем, это мало кого интересует. Не затрагивает — как затрагивало, всех без исключения, и в 37–м году, и в 49–м: 150–летие Пушкина отмечалось в разгар борьбы с"безродными космополитами", и он реально, вживе противостоял этому всеобщему ужасу и позору. Если вспомнить — всеобщая тяга к поэтическому слову в 60–х тоже началась с Пушкинских праздников.
Всякая перестройка, всякая оттепель в России начиналась со стихов. Только поэт в силах помочь человеку выйти из состояния замотанности, психологической и духовной угнетенности, которое нами всеми сейчас переживается. Не рубль, не власть, не герой–освободитель — только поэт. Ибо за ним ничего нет, кроме его дара свыше, в остальном он такой же, как мы все.
Давайте искать поэта! Друг в друге, в наших детях, в каждом живом слове, подслушанном где бы то ни было. В книгах, запылившихся на полках. Рано или поздно из этой тысячи мелочей, из этого хаоса непременно проявится образ Псалмопевца нашего времени.
Огонёк № 37 от 14.09.1998
Я могу тебе помочь, потому что ты можешь помочь мне
К инвалидам можно относиться по–разному. Можно в них видеть людей, которых надо изолировать от общества. Их можно жалеть, платить им пособия, организовывать концерты, издавать литературу особую. Им, наконец, можно внушать, что они ничем не отличаются от нас, ничем не хуже нас.
На деле ни первый — жесткий и жестокий путь, ни второй — казалось бы, пронизанный христианской моралью, ни третий — связанный с воспитанием упорства и достоинства, — ни один из этих вариантов сегодня не работает.
Многих, я думаю, поражало при чтении Евангелия, сколько там инвалидов. Мы знаем, что таких людей и в нашем обществе много, но мы их отчего-то не замечаем или замечаем крайне редко.
Почему так, что за оптический эффект?
Здесь проблема нашей слепоты — мы в упор не видим чего-то очень важного в жизни. Евангелие нас возвращает к реальности. Надо, наверное, попытаться понять: чего хочет от инвалида Христос? Он хочет человека, страдающего тем или иным недугом, исцелить. Замечательно само слово — в Евангелии ведь ни разу не сказано «выздоравливает» или «вылечивается». «Исцеляется» — от слова «целый». То есть человеку возвращается целостность, от него уходит страшная разбитость на фрагменты, куски, расколотость личности.
Мы не можем исцелить — даже физически — больного, потому что слишком слабы. Между тем не только Сам Христос, но и многие святые исцеляли и даже воскрешали. Да и сейчас есть люди с таким даром. И мы можем кому-то из наших страждущих близких сказать: «А попробуй позвонить вот по этому телефону, вдруг там тебе помогут». Но мы не можем сказать: «Господи! Сделай так, чтобы все, что я могу в этой ситуации, я делал!». Не можем, потому что не знаем, а что это такое — «все, что я могу».
Прежде всего мы должны увидеть в таком человеке не того, кто страдает и поэтому нуждается в помощи, а того, кто станет нашим другом. Того, кому я могу помочь, потому что он может помочь мне.
Мне сейчас пришел на память вот такой пример (хотя можно привести их много). Одна моя прихожанка в течение нескольких лет была абсолютно неподвижной. Всем было ясно — об этом говорили врачи, — что она уже не встанет. Но так случилось, что несколько прихожанок — девочки–школьницы, студентки и взрослые женщины — стали навещать ее и установили дежурство, которое несли круглосуточно, сменяя одна другую. Дом Тамары Алексеевны, так звали эту больную, вскоре стал удивительным центром встреч. У людей, приходящих в этот дом, сложились необыкновенные отношения. Когда я к ней приходил, часто говорил: «Вы стали президентом настоящей маленькой республики». Бог ей не дал здоровья — но Он ей дал возможность соединять людей. И представьте себе, как ее это служение поддерживало.
Кто-то может возразить: такова специфика моей работы, моего служения. Но к такому пониманию отношений с инвалидами, «аутсайдерами», как иногда говорят, может прийти каждый, и очень разными путями. В последние годы мы получили возможность смотреть зарубежные фильмы почти сразу после их выхода на экран. И вспомните, что тема, на которую мы говорим, — один из лейтмотивов американского кинематографа 80 — 90–х годов. Лучшие актеры сыграли роли слепых, безногих, парализованных, умственно отсталых, психически больных. И вот что замечательно: в любом из этих фильмов инвалид — как раз тот, кто помогает. Эти фильмы не призыв: «Помогите убогому!», а рассказ о том, насколько нуждаемся в помощи мы — здоровые физически, но искалеченные нравственно и духовно. И финал каждого из фильмов показывает нам чудо исцеления того, кто призван на помощь.
Мы ходим по улицам и на каждом шагу встречаем просящих подаяние. Это те же инвалиды, или старушки, или семьи беженцев. Их очень много, быть может, именно потому, что в советские времена их приравнивали к преступникам и даже объявляли вообще несуществующими, говорили, что нищенство у нас искоренено как социальная язва «проклятого прошлого». А теперь эта язва у нас перед глазами. Что нам делать?
Делиться. Хотя бы из сознания: то, что случилось с ними, может случиться с каждым из нас. Другое дело — что людям, выходящим на улицу просить милостыню, тоже необходимо подумать: а что они могут дать нам? Ведь и у них тоже есть такая возможность — что-то дать нам взамен скромного нашего подаяния!
Как-то в метро я встретил старушку, которую нельзя было заподозрить в «профессиональном нищенстве», — она пришла сюда, потому что больше идти было некуда. Но она не стояла просто так с протянутой рукой — она продавала маленькие салфетки, которыми можно хватать горячую сковородку или кастрюльку. Они были сшиты из каких-то старых тряпочек и украшены аппликациями в виде кленовых листьев, и просила она за них какие-то копейки. Люди останавливались и покупали у нее эти салфеточки, причем многие — за большие деньги. Каждый момент, когда человек подходил к ней купить эту вещицу, был моментом встречи — о которой она, быть может, забудет, но для того, кто купил, встреча будет очень долго продолжаться: ведь такая вещь всегда в ходу.
Для меня та мимолетная встреча стала настоящим чудом. Оказалось, что очень старый, очень больной и очень бедный человек может помочь многим–многим людям, и мне в их числе, притом что я даже не знаю ее имени и вообще с нею больше не встречусь…
Мы устраиваем Олимпийские игры инвалидов, строим для них санатории, помогаем поехать компанией на отдых. Мы ко всему этому относимся как к свидетельству нашей цивилизованности, гуманизма. Но ведь это страшно — когда хромые общаются лишь с хромыми, а глухонемые — с глухонемыми. Меня смущает сама идея санатория для инвалидов или Общества слепых. Потому что здесь человек замыкается в кругу людей, страдающих тем же недугом.
Общество должно созидаться на паритетных началах: 50 процентов зрячих — 50 незрячих, 50 процентов людей в инвалидных колясках — 50 процентов людей, у которых этих проблем нет, но есть другие, и не менее серьезные. Общество, в котором все мы жили еще недавно, провозглашало себя здоровым — и сколько замечательных, одаренных личностей было оттеснено на обочину, спрятано с глаз подальше!..
В мире нет здоровых и инвалидов — мы все, сколько нас ни есть на земле, в чем-то здоровые и в чем-то инвалиды. Один слеп, а другой страдает неразличением добра и зла. Мы все одновременно и опекающие и опекаемые. Никто не знает, кто он в данную минуту — врач или больной.
Только когда мы перестанем делить мир на врачей и пациентов, что-то начнет у нас получаться.
Прочла ли Россия Солженицына?
Впервые опубликовано в газете"Русская мысль"N 4249 от 10.12.1998
В последние годы неоднократно писали и говорили о том, что сама тема, которой посвятил себя Солженицын, ушла в прошлое, а поэтому и его тексты читателем сегодняшнего дня не воспринимаются.
"Разумеется, в свое время он сделал очень много, но теперь. Его эпоха ушла в прошлое. Его творчество связано с тем периодом истории, о котором вспоминать все время просто нельзя, ибо это приводит лишь к тому, что общество поляризуемся, а задача заключается в том, чтобы уйти от этой поляризации. Антикоммунизм сегодня неактуален. Все от него давно устали" — и т. д.
На самом деле все не так. В"Архипелаге"Солженицын говорит не только о том времени, что ограничивается 1918–1956 гг., но прежде всего о внутреннем мире человека на Руси, не только об истории, но о реакции живого человека на историю.
Его книга — не хроника, но действительно"опыт художественного исследования", в котором писатель анализирует не только исторические события, но наше место внутри этих событий.
ГУЛАГ, быть может, и на самом деле ушел в прошлое как исторический факт, но он существует в сознании многих из нас как идеал, как мечта, как ориентир. Не случайно же Государственная Дума приняла (посвятив этому два заседания в течение одной недели) решение восстановить памятник"железному Феликсу", стоявший на площади перед КГБ.
Дзержинский был снят с пьедестала сразу после августовского путча — казалось, навсегда. Но на прошлой неделе коммунисты голосовали за его восстановление, а представители остальных фракций в большинстве своем предпочли просто не участвовать в голосовании. Поэтому голосов против этого постановления подано было до смешного мало.
В тот же день"Новые Известия"опубликовали интервью Олега Миронова, в прошлом депутата–коммуниста, не так давно выступавшего в Конституционном суде, когда там рассматривался вопрос о запрете КПСС, в качестве защитника компартии, а ныне являющегося уполномоченным по правам человека Российской Федерации (на этом посту он сменил Сергея Ковалева). Миронов заявил, что"нельзя говорить, что 30–е годы в нашей стране были годами средневековья, инквизиции. Плюсов было достаточно". С его точки зрения, это была эпоха"колоссального позитива".
Сразу вслед за этим председатель Государственной Думы Геннадий Селезнев потребовал восстановить в России каторжные работы."На каторге, — сказал он, — человек должен каждый день молить Бога, чтобы Тот послал ему смерть, на каторге надо, чтобы человек умирал от изнурительного труда в каменоломнях и лесных чащобах".
И все это в течение двух–трех дней. Именно тех дней, когда по всем каналам российского телевидения начали демонстрироваться фильмы о Солженицыне, посвященные его 80–летию. И после этого мы утверждаем, что эпоха ГУЛАГа ушла в прошлое? И антикоммунизм неактуален? И Солженицын пережил свою эпоху?
Трагедия нашей страны заключается в том, что в массе своей российский читатель не прочитал"Архипелаг"в 70–е годы, когда его читали по всему миру и, прочитав, тысячами уходили из компартий, отказывались от"левизны"и марксизма, открывали для себя Бога и на самом деле рождались заново.
Марксизм, к которому тянулись европейские интеллектуалы, в том числе и верующие, после появления"Архипелага"просто умер, а международное коммунистическое движение и все, что было связано с попытками построить"социализм с человеческим лицом", потерпело полный крах. Социализм — это всегда террор. К такому выводу не может не прийти тот, кто прочитал Солженицына.
Люди начали понимать это повсюду, но не в России. В какой-то мере это связано с тем, что"Архипелаг"был издан у нас уже после того, как из газет, исследований, кинофильмов, записок и вообще из самой разной литературы стали известны факты истории советского времени, причем не в том устном изложении 227 очевидцев, на свидетельства которых опирался Солженицын, а по документам.
Современного человека занимает факт как таковой, а не его осмысление."Об этом я уже читал, эти факты я уже знаю", — сказал российский читатель, увидевший в книге Александра Исаевича хронику и не понявший, что перед ним"опыт художественного исследования".
Сегодня коммунисты не стесняются угрожать нам каторгой,"колоссальным позитивом"30–х годов и репрессиями, которые они обрушат на классовых врагов, когда снова придут к власти. Их уже начали бояться. Но возможным стало это не в последнюю очередь в силу того, что"Архипелаг"так и не был прочитан в России.
Солженицын называет наших дедов, репрессированных, умиравших на лесоповалах и расстрелянных, кроликами. Это кажется несправедливым и жестоким, но, увы, это было действительно так. И относится не только к ним, но и к нам. Мы тоже рискуем в любой момент превратиться в кроликов.
Он рассказывает об арестованном вместе с матерью в 1937 году мальчике лет восьми, которому удалось спрятаться прямо на вокзале, где он"нырнул под красную ткань, обматывающую высокую разножку под бюстом Сталина". Там этот малыш просидел, пока опасность не миновала, потом пытался спрятаться у соседей, знакомых, у друзей его папы и мамы."И не только никто не принял этого мальчика в семью, но и ночевать не оставили! И он сдался в детдом".
Вот они, кролики (все эти неплохие люди — соседи, родственники и друзья этого мальчика и его родителей), вот почему советская власть просуществовала так долго и теперь еще грозит нам тем, что все вернется.
"Вам можно и непременно надо бы кричать! Кричать, что вы арестованы! Что переодетые злодеи ловят людей! Что хватают по ложным доносам! Что идет глухая расправа над миллионами!.. Но с ваших пересохших губ не срывается ни единого звука, и минующая толпа беспечно принимает вас и ваших палачей за прогуливающихся приятелей", — так пишет Солженицын в самом начале своей книги.
Он вспоминает о профессоре Дмитрии Аполлинарьевиче Рожанском, который на собрании в ленинградском Политехническом институте воздержался, когда все гневно голосовали за смертную казнь обвиненным по делу Промпартии, и был тут же посажен, однако затем вернулся."Не сказать ли, что он выдержал поединок со Сталиным? Что граждански–мужественное общество не дало бы повода писать ни этой главы, ни всей этой книги?", — спрашивает Солженицын и самого себя, и каждого из нас.
Писатель описывает особенное ощущение, суть которого сводится к тому, что человек пребывает в полной уверенности, что он ничего не сможет, у него ничего не получится, ибо он слишком незаметен и, главное, совсем один, поскольку его никто не поддержит. Именно это ощущение приводит к тому, что тирания становится возможной. Ощущение, которое может разрушить все. Ибо и один голос, поданный честно, может противостать злу и подготовить ниспровержение идола. К нему всегда присоединится кто-то второй. И так далее.
Сам Солженицын, когда он начинал работу над"Архипелагом", был почти один. За ним не стояла никакая структура, его не защищала ни одна организация. О его работе не знал никто за границей, но рядом было несколько друзей, которые прятали рукописи, находили информаторов, устраивали встречи с ними и помогали писателю скрыться в нужный момент от"всевидящего ока"и"утаить эту рукопись в суровую минуту, а потом размножить ее". Именно это"почти"и привело к тому, что Солженицын победил.
Он был услышан. И до"Архипелага"раздавались голоса, которые говорили о том, что такое советская власть. В Париже об этом всегда писали на страницах"Русской мысли"и говорили в стенах Свято–Сергиевского института, об этом говорили о. Александр Шмеман и священник Кароль Войтыла, об этом писал ещё Бердяев.
Однако их голоса тонули в респектабельном хоре европейских писателей и поэтов (вроде Арагона и Элюара), философов и музыкантов, которые вместе с респектабельным настоятелем Кентерберийского собора Хьюлеттом Джонсоном, получившим за это международную ленинскую премию, на все лады восхваляли Советский Союз и подчеркивали, что его противники просто тоскуют по прошлому, которое никогда не вернется.
Этому хору вторил политический истеблишмент, которому не хотелось ссориться с советским правительством, хотя, конечно, политики прекрасно знали, что такое коммунизм, и понимали, что он ничем не лучше нацизма.
Солженицын сказал об этом так, что его услышали все. Вероятно, по той причине, что через его книгу, словно в рупор, сотни людей сумели рассказать о своем опыте, о своей жизни и испытаниях, ибо таков гений этого писателя, что на страницах своих книг он умеет дать высказаться герою от первого лица. Писатель, о котором принято говорить, что он индивидуалист и одиночка, а главное, человек, из всех видов борьбы признающий только единоборство, Солженицын не подавляет своего информатора и никогда не говорит от имени своего героя, как делали и делают это почти все писатели, начиная чуть ли не с Гомера и, во всяком случае, с Платона, а дает возможность говорить ему самому.
После"Архипелага"появились сотни книг, тысячи статей и исследований, посвященных теме, на которую написана эта книга, стали известны новые факты, но"опыт художественного исследования", предложенный нам Солженицыным, не утратил своего значения. Наоборот, на фоне всех этих материалов стала еще больше видна его уникальность как человеческого документа.
Этот аспект творчества Солженицына до сих пор не замечен и не оценен в России. Именно поэтому не только Дума голосует за восстановление памятника Дзержинскому, но и почти 50% опрошенных поддерживают ее решение. Читая Солженицына, понимаешь, что значат слова Цицерона, который назвал историю учительницей жизни.
Страшная и беспощадная в своей подлинности книга Солженицына учит нас не бояться и знать, что полнота ответственности за всё лежит на каждом. Когда мы все вчитаемся в нее как следует, тогда и атмосфера в России, без сомнения, изменится. И навсегда.
Национальная беда России
Разговоры о том, что алкоголизм является нашей национальной бедой, давно стали общим местом, и приводить факты, это иллюстрирующие, нет поэтому ни малейшей надобности. Как приходской священник могу только заметить, что не бывает дня, чтобы с рассказом о том, что в семье пьет муж, отец, сын или брат, ко мне не пришли бы 5–7 человек, не меньше. Нередки случаи и женского алкоголизма. Есть населенные пункты, где алкоголизмом страдают почти все взрослые жители, нередок также и детский алкоголизм.
При этом в борьбе с алкоголизмом в мировой практике накоплен огромный опыт. Прежде всего это движение так называемых анонимных алкоголиков, которое распространено по всему миру и повсюду приносит зримые плоды. Программа из 12 шагов, предлагаемая этим движением, предусматривает веру в «Силу, более могущественную, чем мы», и в Бога, «как мы Его понимаем», но не представляет собой какую-то новую религию или конфессию. Корректная, но вполне определенная формула («Сила, более могущественная, чем мы») говорит о Боге во вполне библейских категориях, но оставляет при этом возможность включиться в движение и мусульманам, и иудеям, и агностикам, еще не определившим свое отношение к вере и религии, и христианам различных исповеданий.
Это обстоятельство не всегда радует православных священников, многие из которых считают движение анонимных алкоголиков какой-то сектой или «протестантской затеей». При этом практика показывает, что большинство из людей, пришедших в движение в России, становятся православными и не мыслят своей веры вне Православной Церкви. Американские участники движения и приезжающие из США инструкторы и консультанты не видят в этом ничего плохого, ибо прекрасно понимают, что сама логика жизни ведет русских людей к православию как к вере наших предков. Если бы священнослужители на местах поддерживали это движение и, более того, принимали бы в нем участие, это, несомненно, смогло оздоровить наше общество.
В рамках этого движения создаются группы родственников алкоголиков и товарищества молодых людей и подростков, на чью жизнь повлиял алкоголизм членов семьи или близких друзей. На примере лично знакомых мне людей, которых немало среди прихожан моего храма и моих друзей, вижу, до какой степени много дает человеку участие в работе движения анонимных алкоголиков. Люди благодаря тому, что открыли для себя это сообщество, действительно преодолевают алкогольную зависимость, которая разрушала их иногда десятилетиями, и со временем глубоко врастают в православие и христианство.
Что же касается позиции многих православных священников, то они сегодня, не предлагая никаких реальных методов сопротивления алкоголизму, выступают против движения анонимных алкоголиков и других, как им представляется, неправославных путей к избавлению от этого недуга. Значительно хуже обстоит дело с помощью тем, кто страдает зависимостью от наркотиков. Отдельные священники делают героические усилия, чтобы помочь ставшим наркоманами молодым людям; в глубинке, где наркоману проще уйти от искушения, ибо там просто негде достать наркотики, создают общины, вытаскивают людей чуть ли не из гроба, но в целом вопрос о работе среди наркоманов перед духовенством и церковным народом пока не поставлен. Не говорится совсем об этом и в курсах лекций духовных семинарий.
http://religion. ng. ru/problems/2007–07–04/6_beda. html
Полностью статья опубликована в альманахе «Диа–Логос: Религия и общество» (М., 1997).
Точечная терапия
Журнал Итоги, No. 24 (210), 26 июня 2007
Недавно было объявлено об открытии новой программы фонда Сороса"Горячие точки". Ее куратором стал православный священник отец Георгий Чистяков:
Программу"Горячие точки"мы разрабатываем вместе с экспертами, которых привлекаем из научных учреждений, из правозащитных и иных неправительственных организаций, из числа работников госструктур, в том числе и администрации президента. Как и большинство программ института"Открытое общество", программа"Горячие точки" — это система конкурсов. В ближайшее время будет объявлено о трех, которые мы предлагаем для неправительственных и некоммерческих организаций, работающих в горячих точках.
Мы учитываем, что проблемы Кавказа не исчерпываются Чечней, но в 2000 году планируем заниматься именно Северным Кавказом и районами, которые его окружают: беженцы есть и в ряде районов Ростовской области, и в Астрахани, и в пограничных областях. В Ростове уже сейчас чувствуется война — хотя бы по тому, как вас проверяют в аэропорту. Беженцы, переселенцы, раненые, специфические заболевания — все свидетельствует о том, что это прифронтовой город.
Положения о трех конкурсах уже практически готовы (общественные миротворческие инициативы на Северном Кавказе, поддержка культуры в горячих точках, помощь беженцам и вынужденным переселенцам), а четвертый конкурс для независимых средств массовой информации, работающих на Северном Кавказе, находится в стадии разработки.
Конкурсы завершаются тем, что мы в каком-то месте (это может быть Ростов, Таганрог или Нальчик) собираем грантополучателей. Они встречаются друг с другом, с нашими экспертами и с нами. И тут начинается самая серьезная работа: обмен идеями, контактами, опытом.
У нас уже есть наработанные методики. Есть люди, с которыми мы работали по другим, культурным или социальным, программам. Среди соросовских лауреатов премии"За подвижничество"есть замечательная женщина — Тамара Шишхова, участвовавшая в примирении противоборствующих сторон в грузино–абхазском конфликте, а теперь много делающая для раненых и для детского дома–интерната в Ингушетии. Она — один из наших операторов и будет помогать нашим экспертам. Какие-то программы будут разрабатываться с участием Владимира Владимировича Щербакова, возглавляющего лабораторию по опознанию погибших на чеченской войне. Выявятся еще люди, которым можно дать денег и на внеконкурсной основе. Конкурс направлен прежде всего на то, чтобы выявить и поддержать инициативу. Предложений и проектов мы ждем по таким направлениям: работа с детьми, которые долгое время не учились в школе, не умеют читать и писать, но зато умеют разбирать–собирать автомат и стрелять из гранатомета; работа с детьми, потерявшими родителей; с женщинами, потерявшими мужей; с участвовавшими в боевых действиях. Работа в точках, где смешанное население не может найти общего языка. Работа с интеллигенцией — по созданию средств массовой информации, общественных структур, культурных структур, которые бы объединили представителей разных народностей Северного Кавказа.
Мы можем и должны привлекать духовенство и верующих людей разных конфессий к работе над гражданскими проектами. Если в какой-нибудь гуманитарной организации, которая помогает детям или бездомным, или занимается миротворчеством, или диалогом между двумя нациями, смогут объединиться усилия православного священника и муллы из Дагестана или Чечни — это будет великолепно.
Чтобы информацию о наших конкурсах могли получить все, кого она интересует, мы хотим использовать наши отделения в Нальчике и Ростове, контакты общества"Мемориал", правозащитных организаций, союзов солдатских матерей и контакты, которые есть у президентских структур. Потому что администрация изъявила самое горячее желание работать с нами.
С частными лицами фонд Сороса сейчас не работает. Любая организация, подавшая заявку на конкурс, должна быть юридическим лицом и иметь соответствующие документы от Министерства юстиции. Один из важнейших вопросов — адаптация вчерашних солдат. Эта работа нужна, но за нее может взяться только очень серьезная общественная организация. Сотрудничество с властями необходимо. Это с трудом понимают правозащитники на Западе, которые ведут борьбу с госструктурами в течение всей своей жизни. В их стабильном обществе это естественно. У нас совсем другая ситуация. К тому же нынешняя власть готова сотрудничать с общественными организациями. Этим необходимо пользоваться.
Институт"Открытое общество"недавно проводил конкурс"Поможем вместе", посвященный пенитенциарной системе. Мы создали экспертный совет, в который на паритетной основе вошли правозащитники и работники правоохранительной системы. Было очень не просто в одном помещении соединить столь разных людей и помочь им работать вместе. Но оказалось, что это возможно. Достойнейшие профессионалы из правоохранительной системы и замечательные правозащитники сначала смотрели друг на друга крайне недоброжелательно, но потом, когда была рассмотрена одна, вторая, десятая, сотая заявки, оказалось, что они прекрасно могут дополнять и корректировать друг друга. Иногда спорить друг с другом по пять, по шесть часов, но спорить конструктивно.
Сегодня уже огромное число организаций заявили о готовности участвовать в программе"Горячие точки". Общий бюджет сейчас насчитывает порядка 10 млн. долларов. Сами гранты небольшие, по 5–10 тыс. долларов. Но мы ждем, что в этих конкурсах победят не 10 — 20, а сто, двести, триста проектов. И будут еще внеконкурсные проекты, будут более крупные проекты, которые в результате встреч объединят в себе несколько грантополучателей.
Нам кажется, ситуация только тогда может сдвинуться с места, когда ее будет решать не какая-то одна, пусть и могучая, организация, а сотни организаций и тысячи, десятки тысяч людей. В этом и заключается секрет открытого общества — в вовлеченности в общественный процесс практически всех, в идеале, граждан страны.
Глубина глубинки
До того, как я пришел на Физтех, я почти 20 лет проработал в высшей школе. Вел практические занятия, читал лекции, принимал экзамены, участвовал в коллоквиумах. Но здесь, в МФТИ, я увидел других студентов. Причем то, что они другие, стало понятно сразу, таких студентов, наверно, нет ни в одном учебном заведении России.
Большинство физтехов из провинции, среди них мало москвичей. То, что они провинциалы, видно сразу, потому что они очень многого не знают, очень многого не читали, не видали, не слышали – даже о художниках, о композиторах и писателях, о каких-то вещах, о которых москвичи знают, как им кажется, все. При этом физтехи – это люди с блестящими глазами, с удивительной остротой ума. На первой лекции мне иногда приходилось и приходится рассказывать им то, что рассказываешь школьникам младших классов в других условиях. А на пятой лекции с ними занимаешься такими вещами, которыми и с аспирантами в Московском университете не получится заниматься, причем не с физиками, разумеется, а с историками, филологами, философами.
Это люди, которые обладают способностью не усвоить, не просто запомнить, а именно разобраться в сути. Люди, обладающие особенностью понять, в чем дело, и очень глубоко разобраться практически в любом вопросе за максимально короткий срок.
Я привык работать с гуманитариями, многим из которых ничего не интересно. Они уже все знают, все узнали и изведали, все видали, совсем как Гильгамеш, известный герой Вавилонского эпоса о все видавшем. Общение с ними просто не получается. Мне приходилось работать на высших курсах переводчиков для Организации Объединенных Наций. Этим мальчикам тоже не было ничего интересно, кроме того, что они должны были работать в ООН, в Нью–Йорке, хотя, конечно, работали они блестяще, потому что это было связано с их будущей карьерой. Но студентам МФТИ, с которыми я работал и работаю (сначала в Жуковском, а потом в Долгопрудном), это не нужно для карьеры, не нужно для того, что преподавать какую-нибудь культурологическую дисциплину в очередном пединституте и зарабатывать таким образом свое жалование. Им это нужно для одного — чтобы понять. Вот это главное, что отличает Физтех. Человек с Физтеха живет во многом именно для того, чтобы понять.
Бывают, конечно, такие случаи, когда студенты, бывшие физики, на глазах превращаются в гуманитариев. Я этого не одобрял и не одобряю, но сразу после прихода гуманитариев и, в частности, моего прихода на Физтех, такое начало случаться. Может быть, это и нехорошо, потому что это потеря для Физтеха, потеря для физики – уход таких людей. Но это приобретение для гуманитарных наук, для философии, для литературоведения, для богословия, потому что туда приходят люди с абсолютно новым складом ума, новым взглядом на гуманитарное знание.
Все студенты во всех высших и невысших учебных заведениях требуют, чтобы им поставили оценку за сданный плохо или вообще заваленный курс (непрослушанный или плохо прослушанный). Это естественно. Но только на Физтехе бывает, что студенты в числе 50, 60, а то и 100 человек бегут за тобой по улице, чтобы ты поставил им оценку в зачетную книжку. Студенты везде клянчат и просят оценки, на Физтехе не клянчат, здесь оценки – требуют. У меня однажды даже рукав от пальто оторвали. Студенты требовали, чтобы я принял у них зачет, а мне хотелось посидеть в общежитии за чаем, потом надо было идти домой на электричку, а меня вытащили из комнаты, где я только чашку с чаем к губам поднес и потащили в аудиторию зачет принимать. Это пальто так у нас дома и называется – «физтеховское».
При этом я не знал еще ни одного, и надеюсь никогда не узнаю такого студента Физтеха, который бы клянчил, как это бывало со студентами в институте иностранных языков или в пединституте, или вымаливал оценку, – здесь такого не бывает. Студенты есть студенты: бывает – учатся, бывает – не учатся, бывает – учатся плохо. Но жалкого просителя на Физтехе все-таки не встретишь, здесь даже ленивые являются полноценными людьми. Это особая черта этих мальчиков (просто мальчиков здесь больше на два порядка, чем девочек, но девочек тоже, а, может быть, даже девочек в первую очередь, ведь девочки у нас на Физтехе очень талантливые и яркие).
Студент–филолог, если он услышит на лекции какое-то имя, скажем, имя поэта Гвидо Кавальканти, о котором никогда и не слышал, все равно ни за что не спросит: «Кто это такой? Когда жил? Где издан? Где можно найти его тексты?» А студент Физтеха, даже если он услышит имя Данте, о котором никогда почему-то не слыхал, или имя Алексея Константиновича Толстого, которого вообще все знают, а он о нем не слышал, не стесняясь спросит: «Кто такой?» Все это свидетельствует о какой-то подлинности этих молодых людей, приезжающих сюда из глубинки, чтобы стать замечательными русскими интеллигентами. Повторяю: даже если речь зайдет о Бахе, а он его почему-то не знает, или о Моцарте, он спросит: «Кто такой?», при всех, не стесняясь, и, конечно, получит ответ. Поэтому: среди физтехов есть дикари, но нет «образованцев», если использовать этот солженицинский термин.
Я не хвалю студентов МФТИ, я знаю, что среди них есть и халтурщики, и хулиганы, и бездельники, но повторяю — в основном это полноценные люди, никак не потомки гоголевского Акакия Акакиевича. Я люблю студентов Физтеха и лекции на Физтехе – за неожиданные вопросы; за неожиданные повороты, которые предлагают мне мои собеседники; за то, что самые необразованные из них могут вдруг неожиданно понять очень сложные вещи, о которых подчас мы с ними говорим. Я люблю их еще и за «неуважительное» отношение, за то, что они ценят в человеке не титулы (к ним они привыкли, ведь лекции у них читают не только профессора, но и академики). Они уважают человека не за титулы, а за что-то очень личное. Для меня это очень ценно, потому что с ними может быть легко установлено и может поддерживаться какое-то подлинное человеческое общение. Многие мысли, которые потом входят в статьи и в книги и потом мною используются в дальнейшей работе, вызревали именно во время этих лекций, иногда в весьма «неуважительных» диалогах с моими собеседниками. Кто-то из них меня пытался даже в тупик ставить, смеяться надо мной, но смеяться без злобы. У советского человека есть одно качество: он любит смеяться со злобой, смеяться с раздражением, с ненавистью, высмеивать своего собеседника с чувством превосходства. Студенты Физтеха умеют смеяться без злобы, задавать вопросы с двойным дном, но без всякого делания унизить и посмеяться над результатом. Это естественность в общении отличает студентов МФТИ, и за нее тоже я люблю лекции на Физтехе.
Русский интеллигент в XIX веке был, как правило, выходцем из глубинки, сыном сельского дьячка или лекаря из далекой провинции. Советский интеллигент в большинстве случаев — это вариант «Михалков – сын Михалкова» и т. п. Выходцы из МФТИ в этом смысле похожи на интеллигентов прошлого, они — почти все из глубинки, это self made people, а потому именно на них можно надеяться, ожидая, что им удастся вернуть русской интеллигенции ту глубину, которая отличала ее в прошлом столетии.
Не пренебречь даром Божьим
"Понимание того, что творение священно, я усвоил не из курса богословия", — говорил Католикос всех армян Гарегин I
2000–03–07 / Священник Георгий Чистяков
Джованни Гуайта."Жизнь человека: встреча неба и земли". Беседы с Католикосом всех армян Гарегином I. — М.: ФАМ, 1999, 253 с.
ИНТЕЛЛЕКТУАЛ, свободно говоривший и писавший на шести как минимум языках, ученый и профессор, автор множества книг и тончайший богослов и проповедник, ученик известного философа Кахана Берберяна, который учился у Анри Бергсона, наконец, живой носитель христианской культуры Армении, которая насчитывает тысячу семьсот лет непрерывной истории, — вот кто такой Католикос Гарегин I. И в то же время — внук деревенского сапожника, мальчик, не знавший до 14 лет, что такое электричество, выходец из армянской деревни в Сирии неподалеку от турецкой границы.
Ярчайший представитель интеллектуальной элиты планеты (не Армении, не Европы или Америки, где он долго жил и трудился, а именно планеты) и одновременно интеллигент в первом поколении. Настоящий аскет, живший по древним уставам, и монах, давший иноческие обеты в возрасте двадцати лет и пронесший их через всю свою жизнь. Католикос родился в затерянной в горах деревне, центром которой была церковь."Колокольня задавала ритм всей жизни", — скажет он потом в одном из разговоров с Джованни Гуайта, книга которого, написанная по–французски и уже переведенная на русский и армянский, стала одним из ярчайших свидетельств о том, что такое христианство в наши дни.
"Понимание того, что творение священно, ибо оно создано Богом, я усвоил не из курса богословия", — говорит Католикос и далее рассказывает о том, как его бабушка, когда на пол падал кусочек хлеба, просила сразу же его поднять, ибо это дар Божий."И мы поднимали, сдували пыль и съедали, ибо не могли пренебречь даром Божьим". В деревне был армянский клуб с библиотекой, для нее Гарегин в возрасте 14 лет составил каталог."Моя любовь к книгам началась в этой библиотеке".
Поступив учиться в Оксфорд, Гарегин узнал, что многие студенты не знают даже, где находится Армения."Тогда во мне родилось твердое и бесповоротное решение: показать христианскую Армению", сделать свою родную страну и ее духовный мир знакомым и близким человеку в Европе и в Америке."Оксфорд бросил мне вызов: остаться верным моей идентичности внутри общей христианской традиции". Эта формула прекрасно определяет путь, по которому покойный Католикос шел до последнего часа своей жизни — путь полной открытости всем и каждому христианскому исповеданию и в то же время полной верности своей традиции.
Само слово"католикос"означает"вселенский". Армянская Церковь, по словам Гарегина I, действительно вселенская, ибо"вместе с другими христианами мы исповедуем универсальность Церкви, так как Христос не разделился (цитата из первого послания к Коринфянам!) между различными конфессиями". Вселенской делает Армянскую Церковь не только тот факт, что армяне живут повсюду и поэтому ее приходы можно встретить везде, но и то главное, на что указывает Гарегин: несмотря на видимые различия, непростую историю и зачастую трудные отношения друг с другом сегодня, мы, христиане, призваны свидетельствовать о том, что не разделился Христос, умерший на Кресте, чтобы всех привлечь к себе.
"Сегодня, невзирая на догматические различия, мы должны признавать друг друга в конкретном опыте общения", — говорит об этом Католикос Гарегин I. Он был убежден в том, что не следует ограничивать экуменизм консультациями и комиссиями, ибо"христианская жизнь, хотя и основана на догматах, бесконечно их превосходит". Бесконечно важно узнать друг друга, трудясь вместе на ниве помощи больным, нищим и заключенным, в дни стихийных бедствий, как сделала это мать Тереза, прилетевшая в Спитак сразу после землетрясения.
Развивая эту мысль, Гарегин делает на первый взгляд парадоксальный и даже шокирующий вывод:"Если секуляризм состоит в признании ценности всех аспектов человеческой жизни в мире наряду с существованием сакрального, тогда одним из первых предшественников секуляризма был Христос. В Его учении мы не находим никакого противопоставления мирского сакральному, поскольку все проявления человеческой жизни были для Него одинаково важными"."Проблема наведения новых мостов между нашими Церквами, нашими традициями и культурами" — вот общая задача христиан всех без исключения исповеданий. Но, подчеркивает Гарегин,"экуменизм начинается с взаимного уважения", это не борьба за паству, но сотрудничество, без которого сегодня в мире неминуемо возникает духовная смута.
Патриарх–Католикос Гарегин I сделал очень много для того, чтобы духовные традиции Армянской Церкви стали доступны для всего человечества. Но главное среди них — это чувство того, что Христос действительно находится среди нас. Это постоянно подчеркивает Гарегин I как в беседах с Джованни Гуайта, так и в своих написанных ранее книгах и статьях. Он говорит о том, что чувствует симпатию к людям, которые не видят смысла в рассуждениях о тонкостях богословских формулировок, ибо"сегодня важна живая вера, а не ее форма"."Люди ждут от нас единства в служении одному Господу", — восклицает в этой связи Католикос, но тут же прибавляет:"Но именно для того, чтобы проложить путь к единству, необходимы богословские исследования".
Если попытаться понять, какие именно слова являются в языке Гарегина I ключевыми, то, вероятно, ими окажутся следующие:"сегодня"и"живая вера"."Евангелие — это не сокровище древности или рукопись, украшенная красивыми миниатюрами. Это — божественная весть, которая должна звучать в жизни человека, причем сегодня", — так говорит покойный Католикос. В книге"Жизнь человека: встреча неба и земли"он рассказывает о том, что, поселившись в Эчмиадзине, каждый день молился перед алтарем, воздвигнутом на том месте, куда, согласно армянскому преданию XVII века, спустился с неба Христос. Однако, подчеркивает Гарегин,"важно не благочестивое предание о прошлом, но мистическое присутствие Христа сегодня", которое"обретает плоть в нашей вере и через нашу веру действует в нас".
"Библия — это не книга, в которой излагаются некие понятия, теоретические истины или какая-либо философия. Библия есть проявление воли Божьей, которая должна быть воплощена в конкретных делах", — так утверждает Гарегин, подчеркивая, что главное для христианина чувствовать Бога и Его присутствие в жизни, а не просто признавать существование Его как Высшей Силы, которая правит миром.
"Библия — это живое присутствие Бога среди нас, и сама книга есть не что иное, как напоминание об этом". Джованни Гуайта спросил у Католикоса, считает ли он себя счастливым человеком, и тот ответил:"Счастливы те, кто не теряет чувства присутствия Бога в себе, в своей жизни".
С точки зрения Гарегина I, Армянская Церковь называется апостольской не только из-за трудов апостолов, которые ее основали, но в силу того, что"в нас должен жить дух апостолов и нам его надо сегодня проявлять" — здесь и сейчас. И последнее:"Раньше, — говорит Католикос, — настаивали на различии между ecclesia docens и ecclesia discens (духовенство и миряне или, точнее,"Церковь, которая учит"и"Церковь, которая учится"); сегодня мы должны свидетельствовать о том, что Церковь одна, и состоит она из мирян и духовенства, она едина через связь со Христом и через мистическое действие Святого Духа".
Необыкновенно живая вера и потрясающий интеллектуализм, самое простое, деревенское прошлое и открытость всему миру, верность традиции своей национальной Церкви, безупречное знание ее истории и наследия и невероятно острое чувство дня сегодняшнего, понимание тех вызовов, которые бросает нам современность, — вот основные черты уникальной и по настоящему светлой личности покойного Католикоса, познакомиться с которым так близко нам помог Джованни Гуайта.
Памяти Ирины Михайловны Посновой
25 декабря 1997 г., газета"Русская мысль", N4203
Дочь Михаила Эммануиловича Поснова, профессора Киевской духовной академии, известного историка Церкви, Ирина Михайловна Поснова необыкновенно остро чувствовала, что сам Бог призывает ее к работе. Начала свое образование она в Софии, затем по рекомендации Джузеппе Ронкалли (будущего Папы Иоанна XXIII) получила стипендию для продолжения своего образования в Лувенском университете, где потом защитила докторскую диссертацию по классической филологии.
Во время Второй Мировой войны Ирина Михайловна всецело посвятила себя помощи советским пленным, работавшим на шахтах в Лимбурге, а после окончания войны делала все возможное, чтобы облегчить жизнь беженцам из СССР, оставшимся в Бельгии. В 1945 году она основала издательство"Жизнь с Богом", которое стало главным делом ее жизни. В 1950 году она приступила к изданию журнала"Россия и Вселенская Церковь"(на русском языке), на страницах которого католики и православные, священники и богословы, возможно, впервые с 1054 года начали публиковаться вместе; именно здесь начали регулярно печататься материалы о преследованиях верующих в СССР.
$1 $2 $3основа считала, что Запад виноват перед Россией, ибо именно из Европы пришли к нам революционные идеи (в частности марксизм), поэтому именно Запад должен помочь России избавиться от ига большевизма. В 1950 году в Риме вместе с группой русских паломников она передала папе Пию XII прошение, чтобы он поручил судьбы России Пречистому Сердцу Богородицы. Оставаясь русской и не чувствуя себя ушедшей из православия, Ирина Михайловна жила в неразделенной Церкви, не знающей неразрешимых противоречий между Востоком и Западом. Ей была одинаково близка и дорога духовная традиция как Востока, так и Запада, о чем свидетельствуют изданные ей книги.
Издательство"Жизнь с Богом"в Брюсселе печатало книги духовного содержания на русском языке в то время, когда публикация религиозных книг в СССР была абсолютна невозможна. Книги эти не только готовились к изданию и печатались — Ирина Михайловна организовывала переправку их в СССР в багаже дипломатов и дальнейшее распространение по России.
Под ее руководством была подготовлена так называемая брюссельская Библия, в сущности единственное современное издание Ветхого и Нового Заветов, снабженное серьезным комментарием и справочным аппаратом. Именно в Брюсселе увидели впервые свет книги о. Александра Меня:"Сын Человеческий", шесть томов истории религии"В поисках пути, истины и жизни"были напечатаны. под псевдонимами Андрей Боголюбов и Эммануил Светлов и почти сразу появились в СССР.
"Словарь библейского богословия"под редакцией о. Леон–Дюфура, молитвослов малого формата, которым пользовались в России повсюду, и не менее популярный акафистник,"Цветочки"св. Франциска и"Моя жизнь во Христе"св. прав. Иоанна Кронштадского,"Путь ко спасению"свят. Феофана Затворника и"Отечник"свят. Игнатия Брянчанинова, собрание сочинений Владимира Соловьева, книги Н. Арсеньева и М. Гаврилова — вот далеко не полный список изданных в Брюсселе книг (всего вышло более 160 названий общим тиражом более 2 млн. экземпляров).
Во времена советского тоталитаризма все эти книги имели широкое хождение не только среди православных мирян, но и в духовных семинариях и академиях. Теперь, когда в России религиозные книги печатаются повсюду и очень большими тиражами, может показаться, что издательство"Жизнь с Богом"не так уж необходимо, но двадцать лет назад кроме книг, издававшихся за рубежом — в Брюсселе и Париже, других книг просто не было.
Ирину Михайловну всю жизнь отличал незаметный для посторонннего взгляда, но по–настоящему глубокий аскетизм. Всякий, кто хотя бы раз в жизни видел ее во время литургии, сразу обращал внимание на то, что для нее молитва, действительно, обладала реальной силой. Праведница, она просияет со духи праведных скончавшихся и память ее будет в род и род.
На смерть папы иоанна павла ii
В двух окнах на последнем этаже Апостольского дворца в Ватикане всю ночь с 1 на 2 апреля горел свет. Это означало, что там угасал Иоанн Павел II. Великий Папа, как назвал его кардинал Анджело Содано в своей проповеди на другой день после его смерти. На площади собралось более 80 тысяч человек. И все молчали. Молча молились. Было слышно, как горят свечи… А всего лишь за два дня до этого Папа благословлял народ из того же окна, где теперь не гасили свет из-за его предсмертной болезни. Я бесконечно счастлив, что на Пасху был в Риме, был на площади, участвовал в мессе и получил вместе с другими паломниками его благословение. Понятно, что Папа — святой, что он у Бога, что он теперь уже молится за нас. Но как пусто стало в этом мире! Как нужен был он нам здесь, как не хватает его теперь!
Иоанн Павел II был поэтом и драматургом, стихи он продолжал писать вплоть до последних лет своей жизни. Он был священником и профессором, приходским пастырем, который духовно руководит жизнью своих многочисленных прихожан и служит для них мессу, исповедует и причащает, но он был и ученым, наставником своих студентов, читавшим лекции и руководившим их самостоятельной работой. Он был епископом, кардиналом, наконец, Папой, который отвечает за духовное здоровье всей Католической Церкви. Именно как Папа он объехал почти весь мир в качестве посла мира и надежды как для христиан, так и для тех, кто исповедует другие религии, и даже для агностиков и атеистов.
Мне довелось встречаться с Папой раз десять в его покоях, говорить о России, о нашей жизни, о Соловках… Соловки, о которых Иоанн Павел II знал очень хорошо, потому что лет 10 тому назад прочитал по–итальянски (тогда еще не выпущенную в русском варианте) книгу Юрия Бродского «Соловки. Двадцать лет особого назначения». Иоанн Павел II мечтал посетить Соловки в качестве простого паломника. Мечтал склонить колени у анонимных могил, потому что здесь никто не знает, кто где похоронен. Этого не случилось. А ведь он так любил Россию, так дорожил тем, что у него в гостях бывали русские. А главное — Папа так любил православие, считая, что христианство непременно должно дышать двумя легкими — западным и восточным.
Однажды я подарил ему Евангелие на церковнославянском языке, Папа попросил открыть его наугад и прочитать несколько стихов. Я читал по–славянски, а он повторял прочитанное на польском и итальянском… Мне кажется, что Евангелие он знал наизусть. Но дело даже не в этом. Главное, что Папа был человеком Евангелия. Когда-то Франциск Сальский, французский святой, живший на рубеже XVI и XVII веков, сказал, что жизнь святого отличается от Евангелия тем, что оно похоже на ноты, а жизнь святого на музыку, которая исполнена по этим нотам. Именно такой была его жизнь… В ней все было согласно с Евангелием. В ней все было Евангелием пронизано. В ней все светилось и искрилось светом Христа, который просвещает всех.
19 октября 1997 года, когда Папа прославил маленькую Терезу из Лизье как учителя Церкви, Евангелие во время мессы на площади San Pietro читалось не только по–итальянски, но и на церковно–славянском языке. А затем Иоанн Павел II взял славянское Евангелие из рук дьякона и благословил им молящихся. Вечером того же дня я был у него во время ужина. Папа подарил мне золотой крест, благословил меня им и расцеловал как сына. Теперь я храню этот крест как святыню. Я, православный священник, в котором именно сына, именно родного человека увидел наш Папа — Иоанн Павел II.
«Останься с нами, Господи» — эти слова из пасхального гимна Папа положил в основу своего последнего обращения Urbietorbi, прочитанного кардиналом Анд–жело Содано в пасхальное воскресенье на площади Святого Петра. Именно Господь, умерший и воскресший, не оставляет нас ни при каких обстоятельствах, если только мы сами Его не отталкиваем от себя. Папа учит нас, как нужно жить, чтобы Иисус всегда оставался с нами, чтобы Он и Его Евангелие составляли сердцевину нашей жизни. Помнится, 13 мая 1981 года после выстрелов Али Ахджи, которые чуть было не лишили Папу жизни, мне подумалось, что теперь после такого ранения Иоанн Павел II, которого я, конечно, будучи в советские времена «невыездным», не знал и никогда не видел, не проживет долго. От этого было очень больно. Но Бог даровал ему долгие годы, конечно, именно для того, чтобы все мы, общаясь с ним и вслушиваясь в его проповеди, становились лучше.
Но есть и еще в жизни Иоанна Павла II один аспект. Как-то, прощаясь со мною, Папа сказал: «Я каждый день молюсь за тебя, Ежи». Обычно мы с ним говорили по–итальянски или по–французски, но обращался он ко мне, используя польский вариант моего имени — Ежи. «Я каждый день молюсь за тебя, Ежи». Он молился… Молился за сотни, тысячи, за десятки тысяч людей, имена которых держал в своем сердце. Он знал, что такое молитва, её сила, он умел молиться…
И, хорошо помня всех, кто у него бывал и с кем он встречался, всех нас он посвящал Богу. Великую силу его молитвы я не раз испытал на себе. В эпоху сверхскоростей, Интернета и мобильной связи мы, сознавая, как важно живое слово, личный пример и мудрость проповедника, часто забываем о том, что Иисус научил нас прежде всего непрестанно молиться. Иоанн Павел IIне забывал об этом никогда. Он молился сам и учил молитве других.
Один мой немецкий друг сказал однажды: «Папы бывают либо учеными, либо дипломатами, но Иоанн Павел IIне относится ни к тем, ни к другим. Он — мистик». Мне кажется, это сказано очень точно. Именно молитва, именно вера, именно живая мистическая связь с Иисусом делала Папу непобедимым.
Опубликовано в журнале: «Вестник Европы» 2005, №15
О вероисповедном разделении христиан
радиобеседа 14 мая 1996 года
Мне бы хотелось сегодня начать наш разговор с цитаты, с одного места из воспоминаний митрополита Евлогия, который в Париже окормлял часть Русской Православной Церкви, оказавшейся на Западе, и был духовным отцом и наставником и убиенной матери Марии, и отца Димитрия Клепинина, и будущих епископов Кассиана Безобразова и Георгия Вагнера, и Николая Александровича Бердяева, и отца Сергия Булгакова, и Федора Ивановича Шаляпина, и отца Георгия Флоровского, и будущего отца Александра Шмемана, и Иоанна Мейендорфа, и многих–многих других. С ним вместе служил протопресвитер отец Николай Афанасьев, с ним вместе служил архимандрит Киприан Керн, с ним вместе служили еще очень многие и многие те наши соотечественники, память о которых для нас драгоценна, те наши соотечественники, которые там, на Западе, сохранили для нас православную веру и передали ее потом нам.
Вот, что пишет митрополит Евлогий: «Года три тому назад, на праздник Покрова, я был в Лионе и познакомился с аббатом Кутюрье, дружественно относившимся к нашему лионскому священнику. Отец Кутюрье выстоял в нашей церкви всю службу, а потом, за обедом, мы с ним беседовали. Он предложил мне вместе с ним съездить в тот город, где когда-то подвизался кюре д'Арс<святойЖан–Мари Вианней>.
— Это наш преподобный Серафим Саровский, — сказал аббат.
— Вы разве слышали о нашем преподобном Серафиме? — удивился я.
— Как же его не знать?! — ответил мой собеседник.
Из нашей дальнейшей беседы выяснилось, что такие католики, как аббат Кутюрье, почитают некоторых наших святых наравне со своими, и думается мне, что преподобный Серафим или святой Франциск Ассизский и другие великие угодники Божьи в своем жизненном подвиге уже осуществили идею соединения церквей. Это святые граждане единой Вселенской Церкви, в известном смысле в высших небесных сферах уже преодолевшие вероисповедное разделение. На высоте своих святых душ они разрушили те перегородки, о которых говорил некогда митрополит Киевский Платон».
Во многом соглашается с митрополитом Евлогием один из вышедших из-под его амофора церковных писателей и богословов, тоже епископ, только уже трудившийся как епископ не во Франции, а в Соединенных Штатах, владыка Иоанн Шаховской, архиепископ Сан–Франциский. «Ошибочно думать, — говорит владыка Иоанн, — что все сектанты суть действительно неправославные. Не всякий сектант по линии таков по духу. Среди иновероисповедных христиан есть множество, живущих в истинном православии — духом своим. Наличие таких подлинно православных христиан замечается и среди римокатоликов, также среди протестантов всех оттенков, к каковым оттенкам принадлежат и русские сектанты, сектализировавшиеся, то есть отделившиеся умом и опытом, от догматического исповедания Церкви. Есть духовно рожденные люди и среди католиков тоже, и среди протестантов разных направлений и оттенков». Так писал владыка Иоанн в своей книге «Правила духа», изданной в 1932 году в Париже.
А мы, православные 90–х годов XX века, негодуем по этому поводу и с возмущением говорим: «Учения о православии сектантов, то есть непокаявшихся еретиков, о их духовном рождении нет в Священном Писании, в творениях святых отцов, оно противоречит Богооткровенному учению и опыту Церкви». Так пишет автор одной из статей в книге «Сети обновленного православия». А автор другой статьи, в газете «Татьянин день», пишет о нашем канале:
«Главную идею канала выразил в своем выступлении отец Георгий Чистяков, который рассказывал об исторических предрассудках православия, состоящих, по его мнению, в нежелании объединиться с римокатоликами и перейти под власть Папы».
Вот как можно передернуть то, что действительно говорилось! Да, я говорил о том, что наше неприятие христиан других исповеданий — это один из исторических предрассудков, и что с такими предрассудками надо расставаться, из них надо попросту вырастать, как дети вырастают из старой одежды. Но перейти под власть Папы мы не можем, просто не можем, потому что наша Церковь автокефальная, и автокефальная уже не первый век, и потому что христианский Восток и христианский Запад принадлежат разным епископам уже с пятого века — уже целых пятнадцать веков.
«Любопытна, — говорит автор статьи в газете «Татьянин день», — проповедуемая «церковными революционерами» теория «двух легких» (православия и католичества) или трех ветвей (плюс протестантизм), фактически отрицающая единую Святую Соборную и Апостольскую Церковь. Терминология (легкие, ветви и прочее) не имеет корней ни в Священном Писании, ни у святых отцов».
Ну, если уж говорить о том, что имеет корни в Священном Писании или у святых отцов, то ни понятия, ни представления о православных, католиках и протестантах в Библии тоже нет. И Христос нам говорит просто и так, что толковать эти слова как-то двояко, двусмысленно у нас просто возможности нет: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга; По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Ин. 13:34–35).
Да, друг с другом бывает трудно, подчас очень трудно, а иногда — почти невозможно. И чем больше мы друг друга знаем, тем друг с другом труднее. Но тем больше мы должны друг друга любить, тем больше мы должны друг к другу притираться и искать пути друг к другу. Конечно, нам не всегда просто с католиками. И, прежде всего, очень непросто было с католиками митрополиту Евлогию, французскому митрополиту Русской Православной Церкви, который начал свое епископское служение в начале XX века на Западной Руси. И там, на Волыни, где много католиков, ему было очень трудно по той простой причине, что католиками на Волыни были богатые люди, а православными — беднота. Поэтому, защищая православных, он был вынужден защищать бедных людей против богатых. Он видел богатые костелы и бедные и разоренные православные церкви, он видел, как под социальную рознь подводилась вероисповедная база. Ему было трудно, потому что он, как епископ Христовой Церкви, как верующий человек, был на стороне бедняков, и в католиках, вот в этих конкретных католиках на Волыни, он видел людей, не думающих об этих бедняках. Он видел их бессердечие, видел их жестокость, видел ужасное положение православных, но это не заставило его начать толковать этот социальный конфликт, как вероисповедный, как религиозный. Он сумел понять, что дело не в том, что одни — католики, а другие — православные, он сумел понять, что дело в том, что одни — бедные, а другие — богатые, и что здесь разница чисто социальная. Он далеко не во всем был согласен с католиками и потом, во Франции, в других странах Европы, где ему приходилось бывать. Но он был далеко не во всем согласен и с православными тоже, прежде всего с митрополитом Антонием Храповицким и с другими иерархами Карловацкой церкви.
И если возвратиться к духовному опыту архиепископа Иоанна, к православной Америке, то мы увидим, что все православные в Америке очень разные. Русские, сербы, болгары, греки из Вселенской Патриархии, арабы из Антиохийской Патриархии, румыны — все тоже очень разные, друг на друга не похожие, но все все-таки находят общий язык друг с другом. Оказывается, труднее всего находить общий язык не с протестантами, не с католиками, а с православными: русским с русскими, тем, кто относится к Зарубежной Церкви с теми, кто относится к Автокефальной Церкви. Вот им оказалось находить общий язык друг с другом труднее всего, хотя они исторически принадлежат к одной и той же Церкви, к одному и тому же обряду, к одной и той же церковной истории.
Почему трудно? Потому что разделяет их грех. Злоба, озлобление друг на друга, обида — вот, что их разделяет, не разная вера, а обида. Это страшно, когда мы пускаем в нашу веру обиду. Долой обиду, выгоним ее из нашей жизни, из нашей веры, и тогда окажется, что уйдет из нашей жизни и эта разделенность, тем более, что она не предусмотрена Священным Писанием. В Писании ничего не говорится об этой разделенности, в нем говорится только о том, что необходимо нам любить друг друга, потому что иначе — конец, иначе — беда, иначе — катастрофа. А мы как раз об этом и забываем.
Надо искать пути друг к другу. Это же не значит, что надо попадать под власть друг друга, и автор статьи в «Татьянином дне», Кирилл Александров, поступает, конечно, непорядочно, как поступают только журналисты бесчестные, малообразованные и просто профессионально неподготовленные, когда пытается уличить меня в том, что я призываю православных перейти под власть Папы. «Перейти под власть» и «прекратить ненавидеть, остановить ненависть, начать испытывать добрые чувства, попытаться понять» — это разные вещи! Я говорил, говорю и буду говорить только об одном: что мы, христиане разных исповеданий, необходимо должны (потому что к этому нас зовет Сам Господь!) любить друг друга и пытаться понимать друг друга даже там, где это бывает не всегда просто, но это не значит, что мы должны попадать под власть друг друга. Ни в коем случае не должны мы этого делать, потому что, подчиняясь друг другу, мы как раз любовь-то и теряем! Там, где начинается просто подчинение, там кончается любовь. Поэтому принцип автокефальности церкви очень важен, потому что он даёт нам полную и подлинную свободу во Христе Иисусе.
Эту свободу обрела, действительно обрела, Православная Церковь в послереволюционное время, но, увы, не на нашей территории, не на территории Советского Союза, которая уже находилась в это время под страшной и жестокой властью коммунистов, а в Европе и в Америке, где, действительно свободная от какого-то бы то ни было контроля, Православная Церковь почувствовала, что такое Православие. Это удивительно, но это так! Именно в послереволюционное время русское Православие обогатилось такими удивительными подвижниками и богословами, какими были и митрополит Евлогий, и мать Мария, и отец Димитрий Клепинин, и отец Николай Афанасьев, и архимандрит Киприан Керн, и епископы Кассиан и Георгий, и владыка Иоанн Шаховской, и отцы Александр Шмеман и Иоанн Мейендорф, и многие–многие другие. Удивительным образом просияла православная духовность в течение последних семидесяти лет за границей!
Мы все являемся, к счастью, свидетелями служения митрополита Антония, обращение ко Христу которого, как, наверное, многие знают, началось со встречи (причем, неудачной) с отцом Сергием Булгаковым. Таким образом, митрополит Антоний принял Благую Весть из рук человека, принадлежавшего к той эпохе и к тому течению, которое мы теперь называем русским религиозным Возрождением, а мы с вами, люди девяностых годов, являемся свидетелями его служения.
Так вот, именно оттуда, из начала века, ведет свою историю это действительно обновлённое (не обновленческое, а подлинно обновлённое!) в Духе Святом русское Православие, перед которым с изумлением останавливаются христиане всего мира. И не только христиане, потому что учиться к отцу Георгию Флоровскому в Гарвардский университет приходили все: православные и неправославные, христиане и нехристиане. И отец Сергий Булгаков (мне рассказывал об этом переводчик его трудов на итальянский язык) удивительно популярен в сегодняшней Италии, и интересуются его трудами и просят переводить его книги и статьи представители самых разных издательств в Италии и во всей сегодняшней Европе. И труды отца Александра Шмемана известны всем, и митрополит Антоний считается правилом веры и образом кротости для всех христиан Великобритании, вне зависимости от их исповедания.
И здесь просто невозможно не вернуться к тому, о чем говорит святитель Евлогий в своих записках, подчеркивая, что осуществление идеи соединения церквей происходит в жизненном подвиге конкретных людей, жизнь которых становится примером для самых разных и самых неожиданных людей.
В самом деле, в эпоху фашизма особым образом прославилось трое христиан: протестант Дитрих Бонхоффер, православная инокиня Мария Скобцова и католический священник Максимилиан Кольбе. Все они нашли смерть в фашистских концлагерях, все они умерли за Христа и за страдающие от гитлеризма народы. За свой, страдающий от Гитлера, немецкий народ умер Дитрих Бонхоффер, за немцев, за евреев, за русских и поляков, за чехов и словаков, за все другие народы умерли отец Максимилиан и мать Мария. И мне совершенно ясно, что там они вместе, что втроем они молятся сейчас о всем мире, о том, чтобы ужас тоталитаризма не висел, как дамоклов меч, над нашей бедной, несчастной и удивительно прекрасной планетой.
И также трое удивительным прославились на поприще служения страждущему человеку: православный архиепископ Лука Войно–Ясенецкий, протестантский пастор Альберт Швейцер и католическая монахиня мать Тереза из Калькутты. Двое уже почили, мать Тереза, к счастью, трудится среди нас, но перед Богом они рядом, они носители одной Вести: «ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне» (Мф. 25:35–36). Они делали и делают это. И как их можно разделить? В любви они едины. Их ученики и духовные чада живут в разных приходах и разных церквях, в разных традициях и разных исповеданиях, но в любви они едины.
В разных церквах жили, служили и трудились Дитрих Бонхоффер, мать Мария и отец Максимилиан, по–разному они возносили свои молитвы перед Богом, разным богословием питались их головы, но одной любовью ко Христу питались их сердца, и, будучи не едины в своих традициях и даже в своих убеждениях, они были едины в своей любви.
Итак, повторяю: единство христиан в любви не значит какого-то организационного, структурного нашего единства, наоборот, механическое единство опасно, потому что оно всегда искушает нас быть не едиными внутренне. Гораздо важнее быть едиными в любви, а что касается организационного устройства, то потому и благословил нас Господь жить в церквях по городам, чтобы в каждом городе, как говорят апостольские правила, был свой епископ, и, по сути дела, к этому и восходит церковное учение об автокефалии. Так вот, мы принадлежим к одной автокефалии — к Московской патриархии, православные грузины принадлежат к другой автокефалии — к Грузинской патриархии, румыны — к третьей; к своим автокефалиям, пусть не православным, но все же к автокефалиям, принадлежат и протестанты — лютеране, пресвитериане, кальвинисты и т. д.; к своим автокефалиям принадлежат христиане Востока — армяне, копты и эфиопы, к своей автокефалии принадлежат римокатолики, патриархом которых является Римский Папа.
Если мы с вами это поймём, то поймём, что никто не собирается объединять христиан структурно, никто не собирается объединять христиан с точки зрения богослужения во что-то внешне единое. Но Господь — не кто-то, а Сам Он, Господь наш Иисус Христос - ждёт от нас единства в любви, ждёт от нас того единства, которое удивительно и радостно демонстрируют нам святые своим опытом жизни, как говорит владыка Евлогий, «в cвoём жизнeннoм пoдвигe»!
damian. ru
“О соединении всех”
Мне вспоминаются 70–е годы, эпоха митрополита Никодима и кардинала Иоганна Виллебрандса, когда казалось, что не только враждебность, но и просто настороженность в отношениях между католиками и православными окончательно ушли в прошлое. В Москву прилетали кардиналы в красных сутанах и участвовали в богослужениях в Елоховском соборе. Папе Павлу VI с амвона провозглашались многия лета, а православные старушки брали благословение у католических иерархов и у простых латинских батюшек, как, например, у отца Жака Лёва, и все это никому не казалось странным. Никто в России не собирался объединяться с католиками (а на Западе с православными) в какую-то одну структуру, но в большинстве своем мы тогда прекрасно понимали, что времена религиозных войн прошли и прошли безвозвратно. Стало ясно тогда и то, что, в главном мы, христиане разных исповеданий, едины, что разъединяют нас и противопоставляют друг другу только частности, но не суть нашей веры.
Все православные люди с радостью принимали подарки из Брюсселя, книги от Ирины Михайловны Посновой, тайно привозившиеся в СССР западными дипломатами: Библии, которые так и назывались “брюссельскими”, два разных издания Нового Завета, акафистники, молитвословы, “Цветочки” святого Франциска и “Путь к спасению”Феофана Затворника, а также благоуханную книгу Сергея Большакова “На высотах духа”, в которой рассказывается о делателях Иисусовой молитвы в монастырях и в миру. И никто не пугался оттого, что издательство “Жизнь с Богом” было католическим и существовало на деньги Ватикана.
“Мы приходим к мысли о необходимости интегрального христианства, включающего всю гамму духовных путей и переживаний”, писал именно в эти годы о. Александр Мень. “Причины раскола, — утверждал он, — лежат вне чисто духовной сферы”. В сущности именно к такому выводу пришли тогда и Папа Павел VI вместе с Патриархом Афинагором. Это они (Папа и Патриарх вместе со своим Синодом) 7 декабря 1965 года торжественно заявили, что “твёрдо решили не упускать ни одной возможности к проявлению жестов, вдохновленных любовью, которые могли бы содействовать развитию начавшихся братских отношений между Римско–католической Церковью и Константинопольской Православной Церковью”.
Патриарх и Папа, имея в виду взаимные анафемы, которые обрушили на головы руг руга православные и католики в 1054 году, заявили, что они, “сожалеют об оскорбительных словах, о необоснованных упреках и осудительных жестах, которые как с одной, так и с другой стороны окрасили собою печальные события того времени” и подчеркнули, что “желают изъять из памяти и среды церковной акты отлучения, которые затем последовали и воспоминание о которых до наших дней служит препятствием к сближению в духе любви, и предать их забвению”. Так, по сути дела, был положен конец почти тысячелетней схизме, разделившей католиков и православных, а шире Восток и Запад.
Понятно (и Папа с Патриархом прекрасно это сознавали), что “этот жест справедливости и взаимного прощения” был “недостаточен для того, чтобы положить конец разногласиям, как древним, так и недавним”, но начало подлинному миру между христианами, о котором молился Сам Иисус в Гефсиманском саду, говоря “да будут все едино”, в этот момент уже было положено. “Я верю, — писал приблизительно в эти годы о. Александр, —что молитва “о соединении всех” обретет силу, когда перестанет быть только формулой, а наполнится живым конкретным содержанием”. Именно это живое содержание литургической молитвы о соединении всех, звучащей не случайно, наверное, в самом начале обедни, почувствовали мы в конце 60–х и в 70–е годы. Это было, действительно, время, когда христианство стало осознавать себя интегральным и, по словам о. Александра Меня, “включающим всю гамму духовных путей и переживаний”.
Это были годы, когда “Цветочки” читались наравне с Летописью Серафимо–Дивеевской обители, а святой Франциск или Тереза из Лизье стали восприниматься как, что называется, “наши” святые, не чужие, не западные, не римские, но именно наши. “Повесть об одной душе”святой Терезы переписывалась на машинке и тайно от начальства и “органов” размножалась на ротапринте (который был аналогом современного ксерокса) также часто, как и книга Александры Ярмолович об отце Алексии Мечеве или знаменитая “Невидимая брань” Никодима Святогорца.
Католиков, а в особенности греко–католиков, т. е. католиков восточного обряда, ненавидела советская власть. Но мы-то прекрасно понимали, что эта ненависть объясняется только тем, что Папа и Ватикан не верят россказням агитаторов–пропагандистов о том, как хорошо и прекрасно живется верующим в СССР, а постоянно требуют от советского руководства изменения политики по отношению к религии и отказа (хотя бы частичного) от агрессивного государственного атеизма. Именно этого потребовал в 1967 году Павел VI, когда его в Ватикане посетил Н. В. Подгорный.
* * *
Сегодня ситуация изменилась. Об экуменизме говорят мало и, скорее, с осуждением. Я объясняю это тем, что вышедшее наконец на свободу после того задавленного состояния, а попросту — рабства, в котором оно пребывало в годы советской власти, сознание православного человека сегодня более всего озабочено самоидентификацией, поисками ответа на один вопрос: что такое православие. Но как можно понять самого себя? Прежде всего, дистанцировавшись от иного, от другого, от того, кто почему-то молится и осеняет себя крестным знамением как-то по–другому. Думаю, что именно этим объясняется распространенное среди православных людей сегодня нежелание вести братский диалог с католиками и протестантами, доходящее порою до того, что все католическое объявляется еретическим, ложным, а, главное, не представляющим никакого интереса для православного человека. Католичество кажется многим сегодня опасным только по той причине, что человек, лишь недавно открывший для себя православие и еще не вполне понимающий, что это такое, боится, что знакомство с католичеством или протестантизмом отвлечет его от главного —от его врастания в православие.
При этом как-то нелепо забывается, что католики и протестанты православным не враги, но надежные и испытанные в годы гонений друзья. Ведь это Римские Папы, начиная с Бенедикта XV, которого называли даже “русским папой” за то, что он пытался спасти Николая II и его семью, и поручил государственному секретарю Ватикана кардиналу Гаспари послать Ленину телеграмму, где были следующие слова: “Из осведомленного источника сообщают, что члены Вашей партии преследуют служителей Бога, особенно исповедующих православие. Святой отец Бенедикт XV заклинает вас строжайше приказать, чтобы воздавалось должное уважение священникам, к какой бы религии они не принадлежали”. Узнав об этой телеграмме, митрополит Владимирский и Шуйский Сергий (будущий патриарх) от имени Священного Синода отправил благодарность Римскому Престолу за заступничество и был вскоре арестован ЧК, а святой Патриарх Тихон в письме к латинскому митрополиту фон Роппу писал, что “все православные были весьма утешены, узнав из газет, что Римский Первосвященник поднял, через посредства кардинала Гаспари, Свой голос пред Чичериным по поводу гонений на русскую Церковь”.
Наконец, узнав о голоде в Поволжье 5 августа 1919 года Бенедикт XV обратился с призывом ко всем цивилизованным нациям собирать пожертвования для голодающих. 21 декабря 1921 года Папа передал д–ру Фритьофу Нансену, Верховному комиссару по снабжению России продовольствием 500 000 лир для оказания помощи всем нуждающимся “без различия вероисповеданий”. Наконец, когда Патриарх Тихон был арестован, именно Бенедикт XV требовал его немедленного освобождения. И это только малая толика фактов, говорящих о том, как реагировала Католическая Церковь на преследования верующих в советской России. Вспомним и о том, кто в течение всего периода коммунистического рабства издавал и тайно переправлял в СССР книги Священного Писания: католики и протестанты. А уж если вспомнить о том, кто первый, выступая по советскому телевидению, призвал на своих слушателей благословение Божие, то придется признать, что это был президент США Рональд Рейган, верующий христианин, протестант.
Официальный представитель Святого Престола в России архиепископ Антонио Меннини заметил недавно, что наша задача как верующих заключается в том, чтобы “не пытаться сделать других такими же, как мы сами, но разделять вместе с ними преображающую радость знания Бога и общения с Ним, чтобы другие могли стать самими собой, настолько же непохожими на нас, насколько они уникальны в глазах Бога”. “Особенно сегодня, в раздираемом раздорами и противоречиями мире, — сказал Меннини, — христианские Церкви призваны возглашать спасительную тайну Воскресения Христова”. Говоря о необходимости восстановления церковного единства, он подчеркнул, что “не через единообразие мы можем стать едиными, но через то единение, которое возможно только через уникальность”. “Подобно тому, как отдельные звуки составляют аккорд”, — добавил он. И как тут вновь не вспомнить о словах о. Александра Меня “о необходимости интегрального христианства, включающего всю гамму духовных путей и переживаний”.
Христианский Запад к тому, чтобы становиться богаче за счет духовных сокровищ Востока уже готов. На французский, английский, итальянский языки уже давно переведены такие книги, как “Откровенные рассказы странника”, “Моя жизнь во Христе” Иоанна Кронштадтского и многие другие. Преподобный Серафим Саровский почитается на Западе наравне с католическими святыми. В его честь называются храмы, его иконы распространены повсеместно, а целые монашеские общины считают его своим небесным покровителем. Поэтому неуместными выглядят слова современного российского исследователя о том, что “Преп. Серафим — это то, что мы предъявляем всему западному, отпадшему от православия миру, который глух и слеп к Фаворскому свету Преображения”. Преподобный Серафим — не только любимый святой о. Всеволода Рошко, который был католиком восточного обряда, но и тысяч французских, итальянских и т. д. католиков, многие из которых специально приезжают в Россию, чтобы побывать в Дивееве и приложиться к его мощам.
В начале 90–х годов у нас назад в Библиотеке иностранной литературе была организована книжная выставка, посвященная католической литературе Франции. Среди привезенных книг было иллюстрированное жизнеописание преподобного Серафима, написанное специально для Французских детей. Как можно после этого говорить, что Запад глух к заветам Саровского старца? Что же касается Фаворского света, то нельзя не отметить, что творения Григория Паламы давно уже переведены на западные языки, а католические богословы давно включили их в число тех духовных сокровищ, которыми гордится западное богословие. Для того, чтобы это понять, достаточно прочитать рецензию кардинала Шарля Журнэ на вышедшую в 1959 г. по–французски книгу о И. Мейендорфа о Григории Паламе. И вообще говорить о том, что Запад отпал от православия по меньшей мере смело. Католические, англиканские и протестантские богословы относятся к православию с величайшим уважением и, я бы сказал, благоговением. Это я могу сказать как человек, которому постоянно приходится читать на Западе лекции по православной духовности.
При открытии второй сессии Собора (29 сентября 1963 г.), Папа Павел VI подтвердил совместную с другими Церквами ответственность Католической Церкви за церковные расколы. Обращаясь к присутствовавшим на Соборе представителям христианских Церквей, Папа сказал: “Наш голос дрожит, наше сердце сильнее стучит, ибо их присутствие здесь является для нас невыразимой радостью и источником огромной надежды, так как разделение доставляет нам глубокую боль. Если следует нам приписать вину за этот раскол, то покорно молим Бога об отпущении вины и просим также этих братьев о прощении, если они чувствуют себя обиженными нами. Что же касается нас, то мы готовы простить принесенное Церкви зло и забыть об огромной боли, причиненной длительным расколом и разделением. Чтобы Отец на небесах с милостью принял эту нашу декларацию и возвратил подлинный братский мир между всеми нами…”
Не случайно 9 августа 1978 г. Патриарх Пимен, совершая литию по новопреставленном Павле VI в Богоявленском патриаршем соборе, сказал, что покойный Папа “деятельно способствовал тому, чтобы католическо–православный диалог любви мог перейти в диалог богословский, на пороге которого по милости Божией мы сегодня находимся” (ЖМП, 1978, № 10, с. 55). Патриарх подчеркнул, что в годы понтификата Павла VI “установился тот братский характер отношений между Русской Православной и Римско–Католической Церквами, какой ныне нас глубоко радует”.
Читая письма, которыми обменивались отцыАлександр Мень и Всеволод Рошко, живший в Иерусалиме и бывший католическим священником византийского обряда, нельзя не поразиться тому, что о. Всеволод с удивительным упорством отстаивает восточную точку зрения и, я бы сказал, зачастую несправедливо критикует западную духовность. Так, например, он пишет, что у католиков латинского обряда есть свой “особый молитвенный путь… который сопровождается… к сожалению, забвением общественной молитвы”.
“Иногда католики, — продолжает о. Всеволод, — молятся вместе, но это еще не значит, что их молитва общая”. Думается, что этот упрек несправедлив. Литургия часов, которую предписано вычитывать каждому католическому священнику, по сути своей ничем не отличается от вечерни, повечерия, полунощницы и утрени, т. е. служб, собранных в славянском Часослове. Утреня, laudes, вечерня и комплеторий — это всегда общая молитва, которая непременно совершается всеми братьями в монастыре и только приходским священником вычитывается в одиночку, но и здесь он, молящийся как бы наедине с Богом, на самом деле присоединяет свою личную молитву к общей молитве всего народа Божьего. Смысл молитвенного правила, содержащегося в Бревиарии в том и заключается, чтобы всякая молитва совершалась по принципу 132–го псалма “Ecce quam bonum et quam jucundum habitare fratres in unum” — “Как хорошо и прекрасно братьям жить вместе”. “Христианская молитва, — писал в 1970 г. Павел VI в апостольской конституции Laudis canticum или “Песнь хвалы”, — это, прежде всего, молитва всей человеческой общины, которую собирает Христос. Каждый участвует в этой молитве, которая является молитвой единого Тела”.
Общая молитва и в том числе молитва, совершаемая вместе христианами разных исповеданий, это вообще очень важная тема. В окружном послании Ut unum sint — “Да будут все едино”, носящем красноречивый подзаголовок “Об экуменическом долге”, опубликованном 25 мая 1995 года Иоанн Павел II подчеркнул необходимость молитвы о единстве. “На экуменическом пути к единству, первенство, несомненно, принадлежит совместной молитве, к единению молящихся, сплоченных между собой вокруг самого Христа. Если христиане, несмотря на разделение, и в дальнейшем смогут соединяться вокруг Христа в совместной молитве, то постепенно будет расти сознание того, насколько ограниченно то, что их разъединяет, по сравнению с тем, что их объединяет”.
В то же самое время с точки зрения многих православных радикалов “самым распространенным грехом православных экуменистов является совместная молитва с еретиками”. “Поясним, — пишет инок Всеволод (Филипьев), преподаватель патрологии Свято–Троицкой духовной семинарии и сотрудник издательства Свято–Троицкого монастыря в Джорданвилле (США), — что еретиками должно признавать всех “инославных христиан” как уклонившихся от полноты кафолического учения, избравших и предпочитающих свои ошибочные мнения и предания в ущерб неизменному и всеобщему преданию Церкви”. По мнению инока Всеволода “молитва православных христиан с еретиками и тем более с иноверцами есть духовная порча, порожденная экуменизмом, а молитвенно–духовное общение с инославными, зараженными очень тонкой духовной прелестью, мистически отравляет православные души”.
Эта позиция, разумеется, разделяемая далеко не всеми православными, в корне отличается от того, что утверждает Папа Иоанн Павел II, когда подчеркивает, что молитва, в которой соединяются католики и разделенные с ними братья, является “душой всего экуменического движения”.
“Экуменическая молитва — молитва братьев и сестер. Именно потому, что они разъединены, они с ещё большей надеждой встречаются во Христе, вверяя Ему своё будущее в единстве и общении”. Так писал в 1995 году Иоанн Павел II, почти дословно повторив один из основных тезисов о. Александра Меня о том, “насколько незначительно то, что нас разъединяет, по сравнению с тем, что объединяет”. Точка зрения православных радикалов заключается в том, что молиться с христианами иных исповеданий — недопустимо, Папа, наоборот, подчеркивает, что в молитве мы обретаем благодатный путь, который ведет к единству. Коренная разница заключается здесь в том, что Папа считает необходимым искать путь к единству, тогда как сторонники дистанцирования от христианского Запада полагают, что никакого единства с “еретиками” быть не может, ибо единство с ними ведет к отпадению от Бога.
Однако тут снова вспоминаются 70–е гг. и ежегодно совершавшиеся молитвы о христианском единстве, пасхальные и рождественские богослужения в храме святого Людовика в Москве, за которыми неизменно присутствовал и молился православный архиерей, преподававший прихожанам в конце службы епископское благословение. Для московских католиков, у которых тогда никакого епископа, разумеется, не было, это всегда было событие. Это была настоящая молитва о единстве, которая возможна и, конечно же, нужна христианам разных исповеданий, потому что, как заметил однажды в эфире радио “Эхо Москвы” известнейший православный публицист и издатель Никита Струве, “как движение экуменизм — это данность, во–вторых, долг христиан, потому что если христиане не будут иметь между собой братские отношения, кто поверит в благовестие христианства”
Опубликовано в журнале:
«Вестник Европы» 2007, №21
Сердце, вместившее всех людей
Гибель основателя общины Тэзе потрясла христианский мир
В середине августа мир потрясла новость из Франции: 91–летний основатель экуменической общины в бургундской деревне Тэзе брат Роже Шютц был убит во время вечернего богослужения в церкви Примирения. В присутствии двух с половиной тысяч прихожан 36–летняя румынка Люминита Солкану нанесла известному проповеднику два удара ножом в горло. Несмотря на немедленно оказанную медицинскую помощь, Роже Шютц скончался на месте.
Женщина, совершившая покушение на брата Роже, была задержана паломниками и передана французской полиции, начавшей расследование обстоятельств убийства. Согласно материалам следствия, Люминита Солкану прибыла в Тэзе за два дня до убийства и попросила о встрече с настоятелем общины. По ее собственному признанию, она хотела предупредить брата Роже о неком"масонском заговоре", но аудиенция по понятным причинам не состоялась. Солкану утверждает, что, находясь в церкви, она приставила нож к горлу Роже Шютца, желая лишь"привлечь его внимание", а само убийство явилось"несчастным случаем".
Французская прокуратура не считает, что смерть знаменитого религиозного деятеля явилась следствием несчастного случая. Следователи пришли к выводу, что Люминита Солкану совершила предумышленное убийство и готовилась к нему. Однако, по всей видимости, приговор ей будет в итоге смягчен: по данным врачей, обследовавших румынку, обвиняемая страдает психическим расстройством. По сообщению родственников убийцы, Люминита Солкану проходила курс лечения в психиатрической клинике в Яссах на севере Румынии. В свою очередь, румынская газета"Gandul"сообщила сенсационную информацию, согласно которой Солкану давно говорила о том, что"братья из общины Тэзе одержимы дьяволом и преследуют ее".
Роже Луи Шютц–Марсош, известный всему миру как брат Роже из Тэзе, родился в 1915 году в Швейцарии в семье протестантского пастора. Сам брат Роже никогда не говорил о конфессиональной принадлежности отца, поэтому по сей день не установлено, был ли он лютеранином или кальвинистом. По свидетельству покойного основателя Тэзе, его отец был"мистиком в сердце"и молился в разных Церквах, в том числе и в Католической. Мать Роже Шютца, француженка, сознательно приняла католичество. Сам Шютц полагал, что таким образом, будучи замужем за протестантским пастором, она показала, что разделение между католиками и протестантами может быть преодолено.
В 1936–1940 годах Роже Шютц учился в кальвинистских учебных заведениях в Лозанне и Страсбурге. В 1940 году он покинул Швейцарию и поселился в бургундской деревушке Тэзе. Как утверждал сам основатель известной во всем мире экуменической общины, он несколько лет вынашивал мысль"создать такое сообщество, в котором примирение христиан стало бы делом повседневной жизни".
Считается, что и место для создания"общества, где любовь должна стать сердцем всего", было выбрано не случайно. Роже Шютц хотел, чтобы новая община в буквальном смысле находилась"среди страдания", которое принесла Европе Вторая мировая война. Деревушка Тэзе находилась в нескольких километрах от демаркационной линии, разделившей Францию на две части. Здесь Роже Шютц в годы войны укрывал беженцев, в том числе и евреев, которые покидали оккупационную зону, зная, что могут найти убежище в Тэзе.
Как таковая община Тэзе возникла уже в послевоенные годы, когда к Роже Шютцу присоединились еще несколько человек. Постепенно сообщество оформилось в своего рода монашеский орден с обетами безбрачия и совместного владения имуществом, а также с собственным уставом — "Правилами Тэзе", которые основатель общины написал в 1952–1953 годах, чтобы"отразить то, что необходимо для жизни в сообществе". Изначально в общину Тэзе вступали лишь протестанты, но вскоре к ним, как того и хотел брат Роже, присоединились католики. Братья не принимали никаких пожертвований и жили только на деньги, которые зарабатывали сами.
В конце 1950–х годов в Тэзе начала приезжать молодежь, причем паломников становилось все больше и больше. Поначалу братья хотели покинуть Тэзе и перебраться в более спокойное место, но вскоре поняли, что принимать молодежь — их призвание. Молодые люди приезжают в Тэзе и сегодня, более того, своеобразной традицией общины стало проведение ежегодных встреч христиан разных конфессий в одном из европейских городов. В 2004 году такая встреча прошла в Лиссабоне, участие в ней приняли десятки тысяч молодых людей из Европы и других частей света.
В настоящее время в общине более ста братьев из 25 стран. При этом никто из пришедших в Тэзе не сменил конфессию: протестанты остались протестантами, а католики — католиками. Сам брат Роже в одной из своих книг"Бог — это только любовь"так писал о личном опыте экуменизма:"Я обнаружил свою христианскую идентичность, примиряя веру, в которой я вырос, с тайной католической веры, не нарушая связи ни с одной из них".
Тэзе в разное время посещали главы христианских конфессий, в том числе Папа Римский Иоанн Павел II, архиепископы Кентерберийские, православные митрополиты и лютеранские епископы из Швеции. И во всех конфессиях трагедия 16 августа вызвала живой отклик. Свои письма с выражением соболезнований в общину направили, в частности, Патриарх Московский и всея Руси Алексий II и Папа Римский Бенедикт XVI. Архиепископ Кентерберийский Роуэн Уильямс после известия о гибели брата Роже сказал, что"очень немногим людям нашего времени удалось изменить всю атмосферу религиозной культуры; но именно это совершил брат Роже. Он изменил ориентиры экуменизма, пригласив христиан разных конфессий жить вместе монашеской жизнью; он изменил само представление о христианстве в умах многих молодых людей; он показал Церквам первостепенное значение примирения — сначала в послевоенной Европе, а затем во всем мире".
В день похорон Роже Шютца 23 августа кардинал Вальтер Каспер, глава Папской комиссии по содействию единства христиан, назвал брата Роже"созерцателем","человеком молитвы, которого Бог призвал к тишине и уединению монашеской жизни, но который захотел открыть сердце монаха всему миру". Преемник Роже Шютца брат Алоиз сказал, что сердце брата Роже не просто было открыто миру, оно"вмещало весь мир, всех людей"."Я могу улыбаться, — говорил на похоронах брат Алоиз, — но сердце мое разрывается".
В одной из записей, оставленной во время похорон в книге, лежавшей у гроба основателя Тэзе, говорится:"Там были тысячи как известных, так и безымянных. Множество прекрасных людей, которые пели и молились. Люди всех возрастов, приехавшие из всех стран мира, верующие всех религий, объединенные присутствием Иисуса, которое объединяет в себе каждое начало и каждый конец с начала веков и навсегда.
Когда не раздавалось пение, царила тишина. И все эти тысячи молчали и слушали в тишине шум дождя, который шел не переставая. Мне было грустно, но я был и счастлив за эту фантастическую жизнь, ярко прожитую, которая принесла столько добра миллионам людей… и которая принесла добро мне".
Статья — religion. ng. ru
Открытое письмо священникам и мирянам, работающим на радиостанции и в газете"Радонеж"
Опубликовано в газете"Русская мысль"
N 4148 от 6 ноября 1996
Дорогие отцы, братья и сестры!
Опять вы идете по пути поисков врагов — католики, протестанты, архимандрит Зинон, потом я и т. д. Два года назад вы обрушились на оо. Г. Кочеткова и А. Борисова, в прошлом году — на восьмерых священников, работающих на"Христианском церковно–общественном канале", теперь — на нас.
Зачем вам это нужно? Зачем все время кого-то травить, обличать в отходе от православия, кому-то угрожать? Наконец, что дает вам нелепая ненависть к тому миру между христианами разных исповеданий, к которому так недавно мы наконец пришли, к миру, уже принесшему множество плодов.
Кто помог нам, православным людям на Руси, выжить в течение 75 лет коммунистической диктатуры, кто сегодня помогает нам восстанавливать храмы, издавать книги, поддерживать бедных и несчастных, находить для них одежду, медикаменты и продукты питания? Католики и протестанты. В детской больнице, где я служу, многие дети просто бы погибли, если бы не помощь христиан Запада и США, представителей самых разных исповеданий. Гуманитарная помощь собирается не миллионерами, а зачастую очень бедными людьми, буквально по 2–3 доллара, это знак их огромной любви к нам и к Господу, Которому они преданно служат. Кто, наконец, относится к православной вере с величайшим уважением и любовью? Христиане других исповеданий, к пути которых мы почему-то стараемся относиться в лучшем случае высокомерно, а, как правило, просто с ненавистью, иногда даже называя их вовсе нехристианами.
Нас, христиан, слишком мало по сравнению с людьми, потерявшими или не нашедшими Бога, и живущими не верою, а разнообразными"идеалами", которые одних приводят к алкоголизму, других к отчаянию и полной фрустрации, третьих к преступлениям, иных к самоубийству, наркомании, безнравственным поступкам, к злобе, к ненависти и т. д.
Все эти явления бросают человека, который ничего не знает о Христе и Его подвиге, в объятия суеверий и язычества. Мы же, христиане, в это время вместо того, чтобы противостоять безбожию, которое толкает человека к алкоголизму, разнообразным преступлениям, жестокости, безнравственным поступкам и в результате к отчаянию и состоянию полной безысходности, вместо того, чтобы помочь ему услышать обращенную к нему евангельскую весть, ищем врагов там, где их нет, друг в друге, и бросаем камни в бессмысленной полемике. А в это время так необходимо противостоять злу и помогать людям вокруг нас.
К помощи людям, которым трудно, а не к войне друг с другом зовет нас Господь. Оставьте борьбу с выдуманными врагами, будем вместе противостоять трудностям и трудиться на ниве Христовой, к чему Он Сам призывает всех нас. Да поможет и да благословит Он нас на этом пути.
Блажен же имет и разбиет
27 марта, 1996 г., газета "Русская мысль", N4119
"Если в Церковь, одаренную терпимостью и признанием со стороны советской власти, придут новые кадры людей, этой властью воспитанные… сначала они, в качестве очень жадных и восприимчивых слушателей, будут изучать различные точки зрения, воспринимать проблемы, посещать богослужения и т. д. А в какую-то минуту, почувствовав себя наконец церковными людьми по–настоящему, по полной своей неподготовленности к антиномическому мышлению, они скажут: вот по этому вопросу существует несколько мнений — какое из них истинно? Потому что несколько одновременно истинными быть не могут. А если вот такое-то истинное, то остальные подлежат истреблению как ложные. Они будут сначала запрашивать Церковь, легко перенеся на нее привычный им признак непогрешимости. Но вскоре они станут говорить от имени Церкви, воплощая в себе этот признак непогрешимости. Если в области тягучего и неопределенного марксистского миропонимания они пылают страстью ересемании и уничтожают противников, то в области православного вероучения они будут еще большими истребителями ересей и охранителями ортодоксии. Шаржируя, можно сказать, что за неправильно положенное крестное знамение они будут штрафовать, а за отказ от исповеди ссылать в Соловки. Свободная же мысль будет караться смертной казнью. Тут нельзя иметь никаких иллюзий — в случае признания Церкви в России и в случае роста ее внешнего успеха она не может рассчитывать ни на какие иные кадры, кроме кадров, воспитанных в некритическом, догматическом духе авторитета. А это значит — на долгие годы замирание свободы. Это значит — новые Соловки, новые тюрьмы и лагеря для всех, кто отстаивает свободу в Церкви. Это значит — новые гонения и новые мученики и исповедники.
Было бы от чего прийти в полное отчаяние, если бы наряду с такими перспективами не верить, что подлинная Христова истина всегда связана со свободой, что свобода до Страшного Суда не угаснет окончательно в Церкви, что наше небывалое в мире стояние в свободе имеет характер провиденциальный и готовит нас к стойкости и подвигу"..
Мать Мария. Настоящее и будущее Церкви. Доклад, прочитанный в 1936 году в Париже.
Разбитый телевизор
Недавно мне рассказали следующую историю. В дом к одной женщине, немолодой, больной, беспредельно уставшей, матери единственного сына, мальчика 15 лет, психически чрезвычайно ранимого, если не больного, пришел гость. То ли алтарник, то ли чтец одного из московских храмов, почти послушник какого-то монастыря, лет 22–х, не более. Пришел, увидел телевизор (его как раз за несколько дней до описываемых мною событий купили, получив за несколько месяцев пенсию, мои герои) и заявил:"Его надо срочно вышвырнуть из дома, вы потому и болеете, что у вас стоит это сатанинское устройство". Сказано — сделано. Гость и сын хозяйки хватают вдвоем телевизор, выносят его с пением, изображающим церковное, на улицу и разбивают железными прутьями, прямо по слову псалма"Блажен иже имет и разбиет". Больная, нищая, загнанная жизнью, чудовищно нервозная учительница остается без телевизора. Сын ее просыпается на другой день в ужасе, ибо понял, что вчера из христианина превратился в жестокого и безнравственного язычника.
Я бы не стал рассказывать эту историю, если бы в ней как в капле воды не отразилась ситуация с ролью Церкви в нашей жизни. Недавно во ограде одного из московских храмов сжигали книги. Все равно, чьи именно, оттого, что это были книги теософского содержания, сам факт не становится симпатичнее. Расправа над людьми, книгами, телевизором и проч. никогда не перестанет быть расправой. При ее помощи ничего хорошего добиться просто невозможно, даже в том случае, если в книгах этих ничего хорошего не написано, а по телевизору ничего путного не показывают. В расправе всегда не только присутствует, но царствует агрессия, а там, где агрессия, нет и быть не может места для христианства. Иисус дает нам мир, поэтому христианин не может не быть человеком мира, наша вера предлагает нам путь мирных и ненасильственных решений даже в самых сложных вопросах и проблемах, включая те случаи, где мирный путь, казалось бы, невозможен.
Но ведь александрийская толпа в 415 году растерзала Ипатию, женщину–философа, математика, педагога, последнюю в Александрии представительницу античной науки и культуры? А в Константинополе такая же толпа жгла на площадях со смехом и улюлюканьем, причем под звуки литургических песнопений, свитки и кодексы античных авторов? Быть может, именно так и надо? Но прошло пять столетий, и в том же самом Константинополе Фотий, правда, не бездельник из толпы, а Патриарх и святой, создал свой Мириобиблион (Тысячекнижие), а ученые монахи именно из той Александрии, где озверевшая толпа вроде бы христиан предала смерти Ипатию, начали заниматься историей эллинистической культуры и Александрийской библиотеки.
Лет 20 тому назад, работая над диссертацией о Павсании и его"Описании Эллады", я обратил внимание на то, что одна из наиболее надежных рукописей этого труда была на острове Крите переписана священником по имени Иоанн с какого-то не дошедшего до нас оригинала. Павсаний — это два толстых тома в современных изданиях; чтобы переписать текст такого объема от руки, нужно и время, и огромная внутренняя потребность. Если о. Иоанн взялся за такую работу, значит, он не считал, что эта книга, повествующая о языческой цивилизации, достойна лишь того, чтобы ее сжечь.
Разбил чужой телевизор только один мальчик, но тысячи юношей и девушек придерживаются сегодня его взглядов: не участвуя в убийстве Ипатии, они скорее оправдывают ее убийц, чем отвергают их путь, а сами не ходят в консерваторию, не слушают Баха, ибо он протестант, не читают Льва Толстого, поскольку он отлучен, а Чехова — поскольку тот безбожник, не читают ни стихов, ни прозы, а только аскетические труды сирийских подвижников и издания Оптиной пустыни. В трудах аввы Дорофея нет ничего плохого, но в их натурах с любовью к его аскетическим творениям как-то уживается злоба и даже ненависть по отношению к культуре, ибо она, как им кажется, не укладывается в рамки православия. Отчего? Мать Мария, мученически погибшая 31 марта 1945 года в нацистском концлагере Равенсбрюк, в сущности уже ответила на этот вопрос. Выросшие в условиях несвободы, мы переродились: несвобода стала привычной для нас средой обитания, и поэтому даже в условиях свободы мы начинаем искусственно насаждать вокруг себя несвободу.
Поиски врагов
В 415 году в Александрии обстоятельства во многом напоминали наши сегодняшние. Христианство из религии запрещенной, гонимой и во всяком случае не рекомендованной к исповеданию властями в одночасье превращается в религию большинства, обласканную государством. Вчерашние язычники по разным причинам (кто в силу бессознательного конформизма, кто из каких-то карьерных соображений, благодаря каким-то внутренним импульсам) становятся христианами, но, приняв христианство наружно, прежде всего как стиль поведения и набор определенных правил, они не в силах пока еще распахнуть навстречу Богу свои сердца. Они принимают христианство не как веру, а именно как идеологию, как какое-то новое мировоззрение, новый образ жизни, новую мораль. Для"пропаганды"христианства они начинают механически применять те самые"методы", которые еще вчера использовались по отношению к Церкви властями в целях борьбы с ней. Применяют они эти методы совсем не в силу того, что хотят зла, а только лишь по той причине, что о существовании других методов не подозревают.
Во–первых, они объявляют христианство единственно правильным мировоззрением, т. е. воспринимают его как идеологию, причем по сути дела даже не православие, о котором они на самом деле пока еще ничего не знают, а только тот его вариант, ту его форму, одну из многих, которую они совсем недавно и довольно поверхностно усвоили. В случае с нами православием механически заменяется марксизм и научный атеизм, в случае с поздней античностью — культ римского императора.
Во–вторых, всех, кто с ними не согласен, пусть даже в мелочах, они тут же зачисляют в еретики. При этом, как мне уже приходилось писать, обычаи и местные традиции принимаются ими за догматы, а поэтому все, что из этих традиций выпадает, сразу объявляется ими неправославием. В число еретиков почти механически попадают даже Патриархи — Константинопольский, Антиохийский, Болгарский и другие, ибо они пользуются новым календарем.
Из веры в благодатное присутствие Иисусово среди нас православие преображается в жесткую систему взглядов. Таким образом, наша задача сегодня заключается прежде всего в том, чтобы оно перестало все-таки быть нашей идеологией, а стало заветной правдой сердца нашего. Это будет действительно православие без злобы, без ненависти, без насилия и стремления навязывать непременно свое мнение, без непременного для любой идеологии, сложившейся в условиях тоталитаризма, поиска врагов.
Найти, обличить, обезвредить врага — установка типичная для любого общества, где царит или недавно еще царил тоталитарный режим. Этим врагом может стать кто угодно, любой, кто чем-то отличается от остальных: человек другой национальности, инославный, рыжий,"очкарик", верующий или, наоборот, неверующий, тот, кто улыбается, или, напротив, почему-то не хочет улыбаться и проч. Поиски врага и, главное, борьба с ним всегда сплачивают толпу, объединяют ее на понятной всем и каждому базе:"Ату его!".
Когда тоталитарная власть уходит и общество, казалось бы, освобождается от опеки разного рода идеологических ведомств, этот рефлекс ("Ату его!") сохраняется в поведении воспитанных при тоталитаризме людей. Они начинают искать врагов уже не по указке сверху, а по собственному желанию, объединяясь для этого в группы, добровольные общества, команды, братства и проч. В сущности, и при тоталитарной власти далеко не всегда общество искало врагов по команде, во многих случаях эти поиски начинались стихийно, просто по той причине, что люди уже были ориентированы на эти поиски.
Христианство, как мы считаем, тоже ориентировано на борьбу с врагом, но только с врагом, который гнездится внутри меня самого, — с моей собственной ленью, бездеятельностью и пассивностью, с моей злобой, с моим собственным эгоизмом и унынием. Именно как борьбу со страстями толкует христианство аскетическая литература. Возможно, именно эта ориентация и делает его столь незащищенным от проникновения сюда идеологии поиска врагов, еретиков и т. д.
Дело в том, что установки на борьбу со страстями в Библии нет. Новый Завет устами святых апостолов зовет нас не бороться с гневом, яростью, злобой и проч. (см. Кол 3,8), а"отложить"(apotithemi), то есть снять с себя, как снимают старую одежду, или"совлечь с себя"(apekduomai) все эти пороки. Именно эти два слова многократно употребляются в Писании, когда речь идет о страстях и пороках, но о борьбе со страстями здесь нигде не говорится. Надо думать, что все, что касается борьбы со страстями, господствующими над нами и гнездящимися внутри нас, попало в христианскую литературу из стоической и вообще из античной философии в более позднее время.
Святые апостолы видят путь христианина не как дорогу борьбы со страстями, а именно как сбрасывание старой одежды, как вырастание из этой одежды. Подобно тому, как вырастает из своей одежды ребенок, и христианин должен вырастать из своих грехов, из своей лени и злобности, из своего эгоизма и памятозлобия. И это принципиально важно, ибо если мы считаем, что зло подобно одежде, которую можно сбросить, значит, мы понимаем, что оно есть что-то внешнее, неорганичное по отношению к глубинам нашего"я", оно не касается этих глубин, как не задевает нашего сердца одежда, которая пачкает не душу, а только кожу. Грязное платье необходимо просто сбросить, а с болезнью внутренних органов нужно бороться, в ее суть вникать, вдумываться, ее особенности и ход течения изучать, анализировать и т. д.
Грех же апостолы советуют сбрасывать с себя, как одежду, — не вдумываться в то, что это такое, не анализировать его, а просто отказаться от него — и все. И Сам Иисус говорит о том же:"Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя"(Мф 6,29). Разумеется, в Нагорной проповеди говорится не о членовредительстве, речь здесь идет именно о том, чтобы не удерживать в памяти, не рассматривать свой дурной помысел, а сразу отбрасывать его от себя, не бороться с ним, а в одно мгновение, резко и бесповоротно, действительно отбрасывать его от себя.
Если же мы начинаем разбирать грех по косточкам, подвергаем его анализу, то нас неминуемо захватывает или засасывает сам процесс борьбы, мы превращаемся в борцов, и христианство наше на этом просто кончается. Из глубин нашего сознания мы переносим борьбу во внешний мир и начинаем бороться со всеми, кто, как нам кажется, не так думает, не то делает и т. д.
Торжество бескультурья
Когда христиане убивали Ипатию или жгли в Константинополе книги, это было не выступление Церкви против язычества, это было просто–напросто торжество бескультурья над культурой. Христианство же было использовано этой толпой просто как предлог, как повод или как чисто внешний довод. Ее ненависть, обращенная исключительно против культуры, культурности и учености, была, конечно, облачена в одежды христианского благочестия, но христианской от этого не стала.
В тот момент, когда путь отбрасывания от себя греха, сбрасывания, его как старой одежды, заменяется на борьбу с грехом, сначала у нас все получается прекрасно: быстро и эффективно через аскетические подвиги мы начинаем переделывать себя и очень многого достигаем в самые короткие сроки. Потом устаем, и тут незаметно происходит подмена — мы начинаем бороться уже не с тем врагом, что внутри нас, а с тем, кто снаружи. Вот почему путь борьбы не благословили апостолы, для христианства это тупик. Именно в этот тупик попала александрийская толпа. Подражая великим аскетам Фиваиды, она пошла путем борьбы, но быстро сбилась на поиски врагов. Бороться с богатыми людьми всегда немного опасно, поскольку в их руках находится власть, и еще по той причине, что толпа обычно испытывает к богатству почти биологическое чувство уважения, ибо от богатых людей всегда есть надежда получить какую-нибудь подачку. Другое дело — ученые. Толпа их презирала всегда, и языческая толпа в эллинистической Александрии II века была настроена по отношению к ним не менее враждебно, чем та якобы христианская толпа, что растерзала Ипатию. Ее смерть была торжеством простого бескультурья. Таким же торжеством бескультурья стали костры из книг духовного содержания, которые запылали в 20–е годы нашего века во дворах закрытых семинарий и духовных училищ по всей России. Организаторы этих аутодафе, и это очень важно понять и запомнить, были одержимы не только и не столько идеей борьбы с религией — нет, они просто давали волю своей ненависти к культуре, к образованию, к образованным людям. Больно, когда этой ненавистью одержимы язычники, какими были большевики в 20–е годы, или гоготавшие над Еврипидом краснощекие афинские парни (помните у Гумилева?) в V веке до н. э. Но в тысячи раз больнее, когда такой же ненавистью пылаем мы, христиане. Разбивая на помойке старый телевизор, сжигая книги Н. К. Рериха, обличая тех, кто исполняет Баха и Шопена, заявляя, что мы не нуждаемся в художественной литературе, и т. п.
***
Важно не забывать, что тех мучеников, которые теперь нами благоговейно почитаются как святые, лишало жизни государство на вполне законном, с его точки зрения, основании, по решению суда. Разумеется, это государство было языческим и боролось с христианами как с врагом, но все-таки согласно законам. Народ при этом либо просто безмолвствовал, либо (и это как раз в большинстве случаев) был на стороне мучеников. Вообще народ всегда на стороне того, кого преследует и сажает в тюрьму государство (за исключением советской страны, где народ всегда был против тех, кто сидит в тюрьме, и вставал в оппозицию к государству, как только оно объявляло амнистию).
Но Ипатию растерзал именно народ! Не христианское государство, а считавший себя Церковью народ. Здесь мы вновь сталкиваемся с тем феноменом, о котором говорила мать Мария: вчерашний язычник, видя в себе и своих друзьях и единомышленниках Церковь, причем не часть Церкви, а всю ее, решает действовать, используя те методы, принципы и способы активности, которые присущи государственной власти. Это происходит, наверное, по той причине, что выросший в условиях, когда государство было обожествлено (а именно обожествлены были и СССР, и Римская империя!), человек к Церкви начинает относиться именно так, как его в школе учили относиться к государству.
***
Страшные слова"Блажен, иже имет и разбиет младенцы твоя о камень", мы вынесли в заголовок не случайно. Вот уже две тысячи лет церковные писатели пытаются объяснить их народу Божьему и, как правило, останавливаются на том, что речь идет здесь не о вавилонских детишках, проклятие на головки которых призывают авторы 136–го псалма, а о дурных помыслах, которые следует душить в себе прямо в зародыше, не дожидаясь, пока они окрепнут. Думается, что это благочестивое объяснение, вероятно, навеянное принципом"Opprime, dum nova sunt"("Удуши их, пока не окрепли" — из известных стихов Овидия, который действительно говорит о помыслах), не совсем верно. Здесь говорится о детях, и в библейской книге"Эсфирь"тоже говорится о реальной резне, которую устроил, придя к власти, Мордехай. Еще вчера гонимый и вызывающий наше сочувствие, сегодня он неожиданно становится гонителем сам — это какое-то страшное предупреждение для всех нас. Так не должно быть. Хотя так было с Мордехаем. Да не будет так. Хотя об этом мечтали авторы 136–го псалма. Вот о чем говорит нам Бог через эти тексты, и мы должны прислушаться к этому Его предупреждению.
Души их во благих водворятся
(Элегия в прозе)
27 марта 1997 г., газета "Русская мысль", N4167
В старых московских дворах за зиму всегда накапливалось столько снега и льда, а главное, чего-то третьего, какого-то сплава одного с другим, смешавшегося с песком и грязью и застывшего в массу настолько монолитную, что она уже просто не могла растаять без посторонней помощи. Несмотря на весну, на солнце, даже на жару.
Приходил, однако, день, когда дворник собирал вокруг целую команду, чтобы разбить эту массу ломом, сложить в кучи по всему двору, а затем выкатить откуда-то из дальнего угла нашего двора своего рода"адскую машину", что-то вроде огромного котла. Лед загружался в эту машину, под ней разжигался огонь и потом из котла начинала вытекать черная и мутная вода — так во дворе того московского дома у Немецкого рынка, где прошло мое детство, начиналась каждая весна. Ранняя, с холодами, с неизбежной простудой и кашлем, но весна…
Лазарева суббота
А потом наступала Лазарева суббота и в Москве появлялась верба, по всему городу, в самых неожиданных местах. Несмотря на атеистическую пропаганду и борьбу с религией. Несмотря на то, что интеллигенция в те годы была настроена в основном антирелигиозно, причем с какой-то агрессией. Именно те, кого потом будут называть шестидесятниками… Они считали, что в церковь ходят только те, у кого почему-то не задалась жизнь, что нормальному человеку там делать нечего и т. д.
Помню, как однажды на Кузнецком, где книги, которых не было в магазинах, продавались с рук, кто-то предлагал покупателям молитвослов. Ему сразу же заметили:"Пойди в церковь, продай его какой-нибудь бабке".
В другой раз прямо во время обедни в одном из подмосковных храмов ко мне подошла женщина со словами:"Пойдемте, поговорим. Вы образованный человек, молодой ученый, знаток древних языков, я все смотрела на вас, что вы делаете с этими безграмотными старухами". Женщина, разумеется, выполняла партийное задание, что было ясно хотя бы из того, что она знала, чем именно я занимаюсь, но аргументация, которой она воспользовалась, в высшей степени характерна для той эпохи: как может верить во все это образованный человек… Но тем не менее Лазарева суббота наступала. Каждый год.
Именно с ней связано одно из первых моих воспоминаний: я еще далеко не"молодой ученый", а просто мальчик лет четырех–пяти. Во дворе работает"адская машина", дворник Петр"варит"лед, и тут кто-то приносит к нам вербочки, а бабушка читает мне из Евангелия, как Иисус въезжает в Иерусалим"на жребяти осли"… По–славянски и сразу же по–русски. И я чувствую, что Ему очень труден этот шаг, но понимаю, что по–другому поступить Он не может… Дети с вербами в руках кричат"Осанна", а Он, кажется, очень устал, и впереди еще ждет его что-то, от чего устанет Он еще сильнее… Вечером я засыпаю с мыслями об этом.
В доме на Немецкой
Бабушка была настоящей дамой. Я никогда не видел ее в халате. Нет, один раз все-таки видел, когда мама купила длинный черного шелка халат с турецкими бобами и заставила бабушку его померить. В результате, конечно, износила его сама, а какие-то лоскуты от него и сейчас целы…
С 1917 года к тому времени прошло 40 лет, но что-то дореволюционное в жизни в те годы еще упорно сохранялось. Несмотря ни на что. Вопреки репрессиям и расстрелам. Вопреки непрекращавшемуся все эти годы террору.
Несмотря на обстановку всеобщего доносительства.
Это что-то выражалось прежде всего в том, как к моей бабушке относились у нас на Немецкой (разумеется, наша улица давно была переименована и называлась Бауманской, но дома это название в ходу не было). И дворник Петр, и его жена Анна, столяр Александр Иваныч, плотник Владимир Петрович и еще какие-то другие дядьки, которых почти не помню — помню только, что от них чем-то пахло, как теперь понимаю,"Беломором", — все они видели в ней даму. Это с ее-то грошовой пенсией и старыми платьями, такими ветхими, что казалось, будто они сшиты из тончайшей ткани!
Они считали ее дамой, барыней, при ней как-то робели и относились к ней с особым почтением (наверное, так обращаются бельгийцы со своей королевой — думал я иногда, ибо что-то слышал о ней как о любительнице русской музыки и знал, что совсем не она, а премьер–министр управляет ее королевством). А бабушка, казавшаяся аристократкой, прирабатывала на жизнь тем, что по ночам перепечатывала чужие диссертации.
Они, эти простые люди, ее так уважали, как я понял теперь, за то, что она была не просто дамой, но настоящей, а не советской барыней, из тех, что к домработнице обращаются только на"ты", читают при случае ее письма и подслушивают телефонные разговоры… Они это видели прекрасно.
А бабушка их всех знала по имени–отчеству и всем говорила"вы". И уважала их и за то, что они, эти простые работяги, не были членами партии. Партийных не любила, особенно женщин, считая, что женщина в партии — все равно, Лариса Рейснер или учительница из соседней школы — это что-то просто недопустимое. Мне, которому было тогда не больше семи лет, говорила прямо об этом, да и о многом другом.
Вообще, успела сказать мне все, что хотела, не смущаясь моим возрастом, говорила обо всем, зная, что времени у нее очень мало, почти нет. Говорила — я что-то запоминал, в основном, правда, все, как мне казалось тогда, забывал, но потом все это вдруг начало всплывать в моей памяти, обнаруживаться где-то в дальних ее закоулках. Иногда обнаруживается и теперь, хотя прошло со дня ее смерти 34 года.
Внутренняя эмиграция
Это звучит странно и нелепо, но я родился до революции. Ибо на тех людей, среди которых прошло мое детство, революция не оказала никакого воздействия. Правда, осталось их мало: от каждых ста человек не больше десяти. И, в основном, женщины.
Родителей, братьев, мужей, сыновей, сестер и подруг у них убили, сгноили в ГУЛаге или выслали за границу. А они продолжали жить, были осторожны, но не боялись. Никогда и ничего. Видели в советской власти что-то вроде стихийного бедствия, смерча или цунами, но не более. Их психологию, веру, взгляды, их внутренний мир и жизнеотношение в целом революция не изменила, она их просто–напросто не коснулась.
Со своими подругами бабушка не виделась десятилетиями, потому что денег на билет из Уфы, Каменска–Шахтинского или Славянска, а равно и наоборот у них просто не было, о сестре, оказавшейся в Англии, вообще ничего не знала. Об отце, расстрелянном в 1918 г., говорила, показывая фотографию с могилы своей мамы в Славянске:"Он должен был быть похоронен здесь".
Я не знал тогда, как он умер, вернее, зная об этом не в словах, а на уровне"шестого чувства", не слышал никогда из ее уст слова"расстрелян", я только знал, что никогда и ни при каких обстоятельствах я не вступлю в"их"партию, пусть даже из-за этого придется остаться без образования или без еще чего-то.
Это была эмиграция. Но только внутренняя. Потом от отца я узнал о существовании этого термина, но уже тогда, в первые годы моей жизни, мне было прекрасно видно, что обо всем, что нам дорого, в газетах никогда не напишут, на улице об этом не говорят, а в книгах писали только до революции. Эти люди, бабушка и ее подруги, питерский дядя Сережа и многие другие отказались от карьеры, от благополучия в жизни, от интересной работы, чтобы остаться честными.
Дядя Сережа всю жизнь преподавал начертательную геометрию в техникуме, хотя был тончайшим художником–пейзажистом. Он и его жена, служившая в театре билетершей, хотя начинала как балерина и не без успеха, жили до предела скромно, почти в нищете, но до предела честно. От квартиры, некогда принадлежавшей им полностью, у них осталась одна комната. Но как в ней было хорошо! А ведь при скудости во всем невероятной!
В сущности, жизнь дяди Сережи мало чем отличалась от той, что вел дядя Боря, его младший брат, ставший парижским таксистом. Оба были эмигрантами, только один во Франции, а другой у себя дома, в своей собственной квартире…
Dames de jadis
"Так вы, наверное, горничных по щекам били?" — сказала одной из моих родственниц соседка по коммунальной квартире в одном из арбатских переулков. Женщина, почти не умевшая читать, но ловко продававшая что-то из-под полы. Та вошла в комнату и устало проскрипела старческим своим голосом:"Как ей хочется быть"владычицей морскою"и бить по щекам кого попало…"
Все они, эти dames de jadis моего детства, были воспитаны на стихах Некрасова, на"Былом и думах"Герцена, на романах Тургенева. Они были в тысячу раз демократичнее коммунистов, которые, придя к власти, первым делом учредили спецпайки, выделили для"своих"особые дома и дачные поселки и организовали элитарные клубы и школы для жен и детей.
Бабушка, выпускница Высших женских курсов, филолог, знаток славянской палеографии и русской житийной литературы, работала машинисткой. Ее подруга, Варвара Степановна Мельникова, блестящая пианистка, ученица Глиэра и приятельница Клавдии Бугаевой (жены Андрея Белого), преподавала в глубокой провинции французский язык в школе. О. С. Агаркова, вдова одного из ярких пианистов предреволюционной эпохи, расстрелянного в 37–м году, пошла работать проводницей в поезде Москва–Адлер, а Е. Д. Абрамова, дочь крупного фабриканта (в отличие от"текстильного короля"Коновалова она называла своего отца"текстильным принцем"), всю жизнь проработала в регистратуре районной поликлиники.
Список этот можно продолжать до бесконечности. Подобно тем своим соотечественникам, которые стали парижскими таксистами,"внутренние"эмигранты не боялись никакого труда и более — любили свою работу и выполняли ее прекрасно, а кроме того, умели по–настоящему уважать чужой труд, и профессора, и плотника, и гардеробщицы, и уборщицы, не считая его позорным или унизительным.
В этих странных условиях внутреннней эмиграции прежняя дореволюционная Россия, спрятанная внутри московских дворов и в глубине огромных коммунальных квартир, как это ни парадоксально, дожила до 60–х годов и полностью ушла в прошлое только в брежневскую эпоху, когда в Москве стали ломать заборы между дворами, а потом вообще громить остатки старого города. В эти же годы один за другим начали умирать все эти люди. Теперь их уже не осталось. Особенно грустно то, что, в отличие от тех, кто оказался за границей, эмигранты внутри страны не оставили ни дневников, ни мемуаров, ни архивных материалов.
Их внутренний мир
Они не были монархистами. Я говорю сейчас не об одной только моей бабушке, но в целом о людях ее поколения, о тех, кого назвал внутренними эмигрантами. Царя они жалели, но считали, как я теперь понимаю, что именно он довел Россию до революции.
В Бога верили почти все, но выражалось это не в приверженности к постам и к ритуалу в целом, а прежде всего в их жизнеотношении — они были удивительно незлобивы, не впадали в ярость и не раздражались, а, главное, умели любить и беречь тех, с кем они оказывались рядом. С Евангелием не расставались, но в церкви бывали не все и не всегда регулярно.
Православные, лютеране, католики — все они задолго до того, как мы узнали, что такое экуменическое движение, умели относиться к вере друг друга с уважением и любовью, зная, что нас объединяет Иисус, а разделяет всего лишь история и наши собственные слабости.
Никогда не искали врага и ни в ком не пытались его увидеть. Вот черта, которая резко выделяла внутренних эмигрантов из числа всех остальных советских людей. Помню, что те детские книжки, которые у меня иногда появлялись, огорчали бабушку более всего тем, что в них обязательно присутствовал враг, которого необходимо было разоблачить, обезвредить и проч.
Советскую власть, с которой они не имели ничего общего, не обличали, а как-то не замечали, не боролись с ней, как это потом будут делать диссиденты, но просто не пускали ее на порог своего дома ни под каким видом. Они принадлежали к русской культуре начала века, но не особенно любили"декадентов": поэтов–символистов, художников круга К. Сомова, А. Бенуа или Судейкина и композиторов вроде Стравинского и Прокофьева. Им были ближе Чехов и Бунин, Рахманинов, передвижники, Репин и т. д.
Они очень много читали и великолепно знали литературу, их поэтом, по–моему, был А. К. Толстой. Во всяком случае бабушка мне больше всего читала именно его. Знали и любили музыку, почти все пели или играли. Романсная лирика Чайковского, Шуберта и Рахманинова — вот музыка, под звуки которой прошло мое детство.
Из философов они знали и любили только Вл. Соловьева и были как-то равнодушны к спорам славянофилов и западников, понимая, что все мы одновременно принадлежим и к тому, и к другому лагерю. Все помнили о докторе Гаазе и очень многие работали в школе, среди беспризорников, в колониях и интернатах.
Верили в то, что в условиях массового атеизма именно литература XIX века в силах воспитать людей христианами и уберечь от нравственной катастрофы. Советскую литературу не замечали, даже тех писателей, которых мы теперь читаем и любим, считая, что они все равно советские.
Но почему они не любили символистов: Андрея Белого, Блока, И. Анненского и др.? Поэтов и писателей, которых наше поколение открыло для себя в юности, могу сказать без преувеличения, с восторгом (помню, как воскликнул в университете один преподаватель, имея в виду известную книгу С. Маковского:"Это не серебряный, это золотой век русской литературы"). А вот они их не любили. Почему?
Этот вопрос меня долго мучил, и было мне как-то грустно, что бабушка не принимала ту литературу, которая мне казалась достойной наивысшей оценки. Теперь понял, в чем было дело. И символисты, и Бенуа, и Прокофьев казались нашим внутренним эмигрантам"эстетами", художниками для узкого круга посвященных, элитарными писателями и т. д.
***
Они были демократами. Не признавали никакой"эзотерики"ни в искусстве, ни в жизни. Они не обижались на большевиков за то, что те отняли у них имения и квартиры. Нет, они считали, что коммунисты виноваты совсем в другом, в том, что при них простому человеку по–прежнему живется плохо."Все, что было в царское время плохого, большевики усвоили, а все хорошее растеряли", — любила говорить одна"арбатская"старушка.
Рассказывают, что в 1917 году внучка кого-то из декабристов, которой было тогда лет 80, услышав шум на улице, послала горничную узнать, чего хотят эти люди."Чтобы не было богатых", — ответила горничная."Странно, — воскликнула на это старушка. — Мой дед и его друзья хотели, чтобы не было бедных".
Не знаю, имела ли место эта история на самом деле, но partem veri fabula semper habet, и в этом рассказе, как в капле воды вселенная, отражается как раз то, что составляло сердцевину жизнеотношения моей бабушки и ее современников.
Увы, нам до них далеко.
"Вера без дел мертва"
Каролина Кокс в Париже
Опубликовано в газете"Русская мысль"
? 4261 от 11 марта 1999 г.
7 марта в Американском кафедральном соборе в Париже по приглашению парижской общины Епископальной Церкви США баронесса Каролина Кокс оф Квинсбери, с 1985 г. занимающая пост вице–спикера Палаты лордов, прочитала доклад о своей работе в Судане, Бирме и Нагорном Карабахе. Баронесса широко известна по всему миру своими выступлениями и, главное, активными действиями в защиту прав человека и, в частности, христиан, преследуемых властями как в странах с атеистическими режимами, так и в государствах, где господствующей религией является ислам.
Президент"Всемирной христианской солидарности", будучи профессиональной медицинской сестрой и профессором социологии, а в сущности — классиком нового направления в медицинской науке, в настоящее время она руководит работой целого ряда учебных заведений и общественных организаций, но, главное, не перестает реально участвовать в жизни обездоленных в самых разных частях планеты. Член редакционного совета"Русской мысли", Каролина Кокс, начав помогать России в самом начале"перестройки", и сегодня не теряет интереса к тому, что происходит в России, хотя в последние годы больше посвящает свое время обездоленным и детям–сиротам в Судане и Бирме.
Все, что творится в этих странах настолько ужасно, что леди Кокс всегда старается пригласить в свои поездки как можно больше журналистов и фоторепортеров, ибо западные средства массовой информации по разным причинам практически ничего не сообщают о положении в этих странах. Не знаем об этом и мы в России, что свидетельствует о непростительном пренебрежении, с которым Запад и наша страна, в этом смысле давно принадлежащая к Западу, относятся к тому, что происходит за пределами так называемого цивилизованного мира.
Вместе с тем Россия сможет преодолеть внутренний кризис только в том случае, если перестанет сосредоточенно переживать одни только собственные проблемы и начнет замечать, что делается за ее пределами. В том числе в тех странах, где военные режимы долго пользовались поддержкой СССР и до сих пор в борьбе против собственного народа используют оружие советского производства. Та психологическая самоизоляция, в условиях которой предпочитают жить люди как в России, так и в странах Запада, заводит человека в тупик. Выбраться из него можно только в одном случае — увидев, что происходит за пределами твоего микрокосма и попытавшись что-нибудь сделать для людей, которым чудовищно плохо.
В Судане две трети территории на севере страны занимают арабы — разумеется, мусульмане. Юг страны заселяют христиане и язычники–анимисты, принадлежащие к черной расе. С ними военный режим ведет беспощадную борьбу, не только проводя политику насильственной исламизации и арабизации, о которой глава военного режима Хаджи Салахидин заявил в 1997 г. как об одной из основных задач, но и практикуя самую обычную работорговлю. Несогласных здесь не сажают в тюрьмы, а просто превращают в рабов и продают на рынке. Леди Каролине неоднократно удавалось выкупать таких рабов и возвращать им свободу, что в конце XX века кажется просто невероятным. И тем не менее это так (см."РМ"N4259).
То самое рабство, о котором снимаются бразильские сериалы, в Судане существует и сегодня, хотя говорить об этом публично считается почти неприличным. При этом, по мнению Каролины Кокс, ответственность за эту ситуацию несет Великобритания, которая, предоставив Судану независимость, просто забыла об этой стране и не предприняла никаких усилий с тем, чтоб научить местное население жить в условиях независимости.
Нечто подобное происходит и в Бирме, где военный режим проводит политику жесткой национальной дискриминации, а временами и прямого геноцида в отношении лиц, не принадлежащих к коренной национальности, прежде всего корейцев. Все это происходит на фоне голода и полного отсутствия каких бы то ни было лекарств и медицинского оборудования.
Свой рассказ баронесса сопровождала показом слайдов с тем, чтобы они сохранились в памяти ее слушателей."Если вы сохраните в памяти эти лица и все, что изображено на этих фотографиях, вам будет легче о них молиться", — сказала она в заключение своего доклада. Повторив несколько раз слова апостола Иакова"Вера без дел мертва", леди Кокс подчеркнула, что мы, христиане, просто не можем не помогать тем, кто страдает. Принадлежа к Англиканской Церкви, она считает необходимым, чтобы в совместной работе по защите прав человека принимали участие христиане всех исповеданий без каких бы то ни было исключений.
В самом деле, когда видишь, что происходит в Судане, Бирме или в Нагорном Карабахе, сразу понимаешь, до какой степени бессмысленны те выяснения отношений между христианами различных исповеданий, которыми мы с таким энтузиазмом занимаемся в Европе. Вообще Каролина Кокс предлагает преодолеть тот"европоцентризм", который характерен для нашей цивилизации, и увидеть за границами Европы не просто экзотические страны, но живых людей, ничем, кроме условий, в которых они живут, не отличающихся от нас.
Каролина Кокс продолжает по сути то самое служение, которое в 30–е годы начали Альберт Швейцер в Африке и отец Жак Лев в Марселе. Первый, блестящий богослов и экзегет, музыкант–теоретик и органист, стал врачом и полностью посвятил себя работе в медицинском центре в Ламбарене в Габоне, второй, католический священник, в течение многих лет трудился простым рабочим в доках Марселя, разделив с докерами все трудности их жизни. К этой же плеяде христиан нового поколения принадлежат Жан Ванье и мать Тереза из Калькутты, сестра Эмманюэль из Каира и отец Веренфрид ван Страатен.
Морской офицер из Канады и католическая монахиня, священник и член Палаты лордов, казалось бы, принадлежат к совсем разным слоям общества, однако всех их объединяет Христос. Люди, глубоко погруженные в созерцательную жизнь, знающие не по рассказам, что такое ночь без сна, проведенная в молитве и, быть может, на коленях, они во многом похожи на средневековых мистиков. И мало кто из их современников делает так много конкретного, как эти, на первый взгляд, такие"несовременные"люди. В отличие от политиков, которые действуют дипломатическими средствами, ведя переговоры с правительственными чиновниками и разрабатывая систему санкций, которые могли бы привести к смягчению того или иного режима, Каролина Кокс встречается именно с теми людьми, которым сегодня плохо, и не просто пытается решить ту или иную"проблему, но всегда имеет в виду живого, конкретного человека. Пользуясь возможностями, которые дает ей положение вице–спикера Палаты лордов, она добирается до самых отдаленных деревень, где в ней видят не политика, а просто христианку и настоящего друга. В результате там, где появляется Каролина, начинают происходить настоящие чудеса. А люди, которые понимают, что в"цивилизованном"мире о них забыли, не только остро реагируют на то внимание, которое к ним проявляет леди Кокс, но сразу становятся ее верными друзьями и, что особенно важно, сотрудниками. В конечном итоге становится ясно, что проблема заключается не столько в политическом режиме, сколько в самих людях и их согласии быть рабами или желании стать свободными.
В Нагорном Карабахе леди Кокс оф Квинсбери провозглашена национальной героиней. В Судане ее ненавидит власть, но любит и окружает удивительной заботой простой народ. Не любить ее просто невозможно, ибо, как и мать Тереза, в каждом человеке, который встречается на ее пути, Каролина видит друга и брата. В Париже она была чуть ли не в первый раз в жизни, ибо здесь все-таки куда меньше боли и беды, чем в тех странах, через которые постоянно пролегают ее маршруты.
В эти же дни на суд французского читателя была представлена новая книга сопровождавшего баронессу во многих поездках английского журналиста Эндрью Бойда"A Voice for the Voiceless" — "Голос в защиту лишенных голоса". В ней рассказывается о работе леди Каролины в Африке, Бирме, Нагорном Карабахе и в России.
Аббат Пьер — юродивый сегодня
16 января 1998 г., газета "Русская мысль", N4205
Алкал Я, и вы дали Мне есть, был странником, и вы приняли Меня.
Мф 25:42–43
Самым популярным человеком Франции в 1997 году назван аббат Пьер, возглавляющий Ассоциацию в защиту обездоленных и бездомных. Второе место в опубликованном на днях списке 50 самых популярных французов занял певец Жан–Жак Гольдман, а третье — Жан–Поль Бельмондо. За ними следуют Жерар Депардье и Патрисия Каас. Из политиков наибольшей популярностью пользуется президент Жак Ширак, однако он занимает лишь 29–е место. Премьер–министр Лионель Жоспен оказался на 34–м месте.
В течение последних 50 лет аббат Пьер пользуется во Франции феноменальной популярностью. Католический священник, он сразу после второй мировой войны в 1946 году был избран депутатом парламента, что само по себе необычно для такой секулярной страны, как Франция, и к тому же не поощряется Ватиканом. В кабинет генерала де Голля он входил если не без стука, то во всяком случае без очереди.
Зимой 1953–54–го, когда во Франции было чрезвычайно холодно, аббат Пьер был среди тех, кто требовал от парламента миллиард франков на нужды бездомных. В тот самый день, когда Сенат проголосовал против выделения этих средств, к аббату Пьеру пришел человек, у которого минувшей ночью прямо в фургончике, где он жил, от холода умер ребенок. На похороны младенца аббат через газету"Фигаро"пригласил министра реконструкции и жилья, присутствие которого заставило заговорить об этом событии прессу.
Во Франции привыкли к священникам небогатым, но респектабельным, а поэтому, как рассказывает сам аббат Пьер,"шок от того, что священник, к тому же получивший орден Почетного Легиона за участие в Сопротивлении и в недавнем прошлом бывший депутатом, живет среди жуликов и вышедших из тюрьмы уголовников и требует строить дома для лишенных крова семей, был настолько велик, что Франция начала сдвигаться с места". В церкви во время службы, в мэрии и по радио, через газеты и просто на улице — везде он говорил о бездомных.
При этом о. Пьер никогда не пытался подойти к человеческой беде теоретически и ни при каких обстоятельствах не говорил о проблеме бездомных; он просто предавал гласности конкретные случаи и призывал своих слушателей не допустить их повторения. Так, например, в двух шагах от театра"Шатле", где в это время шел балетный спектакль с убийственно роскошными декорациями, прохожие заметили какой-то большой грязный сверток. Оказалось, что это старая женщина, еще живая; ее принесли в комиссариат, где она могла бы согреться, но спасти не успели. В руке у умершей был зажат лист от судебного исполнителя, который двумя днями раньше выставил ее из мансарды, так как она не могла платить за жилье. Прошло два дня. Благодаря аббату Пьеру об этом случае узнала вся страна. Loi du tapage, то есть закон шумихи, — так назвал он основной принцип своей деятельности: говорить о вещах до предела конкретных, привлекать внимание страны не к проблеме, а к реальному факту и, отталкиваясь от этого, призывать людей к конкретным действиям.
Движение"Эммаус", основанное аббатом Пьером, включает сегодня 350 групп в 37 странах, более 100 общин во Франции, в которые входят более 4 тысяч человек.
Удивительно, но и сегодня, на девятом десятке, аббат Пьер не менее активен, чем 50 лет тому назад. Однако было бы неправильно думать, что христианство он сводит лишь к социальному служению.
В 1995 году он издал книгу"Благодарение Богу", в которой говорится о молитве. Книгу удивительно чистую и полную глубоких озарений."Для меня, — говорит аббат Пьер, — молитва не может быть выражением благодарности, она не может сводиться к просьбе, даже в тех случаях, если она естественно включает в себя и то, и другое. Суть молитвы заключается в одном лишь чувстве благоговения… Благоговея, я пребываю словно в обмороке от того, что сознаю: Бог, действительно, таков, каким Он явил нам Себя через Евангелие".
Удивительные слова есть в этой книге о литургии:"В таинстве Евхаристии Дух Святой присутствует даже для тех, кто не знает, что такое Откровение… Как дитя идет в порыве нежности навстречу своей матери, так и мы идем здесь навстречу Богу".
Монах–францисканец (он дал обеты в 1931 году), молитвенник и аскет, аббат Пьер давно уже прославился как неисправимый модернист. Он достаточно часто высказывается за женское священство, а в одной из последних своих книг, которую назвал своим завещанием, восклицает:"Где это в Евангелии сказано, что благодать священства должна быть забронирована за мужским полом? Говорится, что двенадцать апостолов были с Иисусом во время Тайной Вечери. Была ли там Мария, не указывается, но ничто не говорит о том, что ее здесь не было! А Церковь в те времена, естественно, была в плену у общественных нравов. Не будучи экспертом, я все же думаю, что, с точки зрения богословия, оснований не допускать женщин к таинству священства, кроме тех, что продиктованы условиями, в которых сформировались наши прелаты, просто нет".
Мало того — аббат Пьер не осуждает контрацепцию, особенно в связи с проблемой СПИДа, и ставит под сомнение обязательность целибата, подчеркивая, что священника нельзя принуждать отказываться от брака, ставя его перед выбором: либо сан, либо семья. Когда Роже Гароди заявил, что газовые камеры совсем не так страшны, как об этом принято говорить сегодня и, в общем, пытался реабилитировать гитлеризм, аббат Пьер его неожиданно поддержал, оправдывая свою репутацию вечного"диссидента". Правда, потом он публично признал, что был неправ, но все же этот странный факт вошел в биографию современного fou du Christ. Наконец, в 1989 году, оказавшись во время какой-то официальной встречи рядом с Папой, аббат Пьер, который примерно на 10 лет старше Иоанна Павла II, тут же посоветовал ему подумать о том, что в 75 лет каждый епископ подает прошение об отставке и уходит на покой. В ответ Папа улыбнулся и сказал, что об этом надо подумать.
Практически по всем больным, острым и животрепещущим вопросам, обсуждающимся сегодня как в светской прессе, так и в церковных кругах, этот почти девяностолетний enfant terrible Римско–Католической Церкви высказывается вразрез с точкой зрения своей иерархии и выступает как неисправимый анархист. И тем не менее он остается и католиком, и священником, и по–настоящему уважаемым в Церкви человеком. Почему? Наверное, по той причине, что Церковь вмещает в себя всех, кто верит в Бога, молится, любит Христа и трудится вместе с Ним.
Зачем переиздана эта книга?
Писания архиепископа Никона могут только оттолкнуть людей от Церкви
1 августа 1996 г., газета "Русская мысль", N4137
"Хоронят актрису, по–русски — лицедейку, Комиссаржевскую, и десятки тысяч народа сопровождают ее гроб… Нет, не сопровождают: это только кажется, дело проще: газеты, иудейские газеты прокричали, что это была великая служительница Мельпомены… и вот праздной толпе захотелось посмотреть, как ее будут хоронить… это была жрица того идола, который именуется театром… прискорбно отметить, что был венок и от студентов здешней духовной академии… Сколько тут было горбоносых, смуглых, с черными, злыми глазами типов! О, конечно, все это — не русские, это все — из"гонимого"племени, а за ними уж шли, как их послушные пленные рабы, несчастные русские"(с.15–16).
Еще одна цитата из того же автора:"Пусть иудеи носят имена ветхозаветных праведников: к сожалению, мы едва ли вправе запретить им это, хотя очень бы желали, — ввиду того, что и многие из нас носят сии имена, — чтобы иудеи и произносили эти имена не по–нашему, а по–своему, — чтобы Моисеи именовались Мойшами, Израили — Срулями, но допускать, чтобы они носили имена святых Божиих, во Христе прославленных, было бы кощунством и святотатством… Уже и теперь иудеям дано слишком много свободы в отношении, например, фамилий: крестится, не крестится ли иудей — он именует себя любою фамилией, и вот вы слышите самую русскую фамилию, вы думаете, что имеете дело с русским человеком, а он — некрещеный иудей!"(с.100–101).
Увы, книга, которую я цитирую, написана архиепископом Никоном (Рождественским), бывшим архиереем в Вологде, членом Государственного Совета и председателем издательского отдела при Св. Синоде (умер в 1918 г. и похоронен в Троице–Сергиевой лавре).
Владыке Никону везде мерещатся иудеи, жиды, масоны, пресса в царской России, по его мнению,"вся куплена жидами":"Отравляет нас иудейско–масонская печать… иудеи и масоны, опять скажу, делают свое дело, отравляют нас, подрывают под самые основы нашего государства"(с.50). С ними заодно католики, баптисты, армяне, профессора, врачи и акушеры, студенты и, что особенно удручает автора, воспитанники духовных академий. Что же они делают? У сельского врача — "вместо св. икон портрет безбожника Толстого"(с.78), а"иудеи–профессора устраивают экзамены в двунадесятые праздники"(с.79)."Интеллигенция продала себя иудеям и масонам"(с.184)."Штундисты, баптисты и молокане тоже служат масонам и жидам"(с.275)."Без устали трудятся враги Церкви и Отечества — иудеи и их приспешники кадеты"(с.172).
Особую ненависть преосвященного автора вызывают противники смертной казни:"Это люди без веры, а потому и без совести, без чести, это духовные кастраты… которые, нося образ человека, опаснее всякого зверя… и они знают, что делают, когда кричат о необходимости законопроекта об уничтожении смертной казни для подобных себе, а главным образом именно — для себя самих"(с.72–73).
Слово"свобода"он употребляет исключительно в кавычках и только с необычайной иронией:"Изволь, русский православный человек, терпеть всю эту мерзость во имя"свободы"! Ты не хочешь видеть этого кощунства? Иудеи и их приспешники принесут тебе на дом и картинку, и газету, и брошюру"(с.120). Патриотических газет вообще нет в продаже, но зато"загляните в сумку продавца, и перед вами запестрят все иудейские издания: и"Речь", и"Руль", и"Биржовки", и"Копейки", не говорю уже о"Русском (когда-то действительно русском, в котором и мне не стыдно было, напротив — почетно сотрудничать!) слове","Современном слове"и т. д."(с.232). На этой же странице:"Иудеи, прикрываясь заманчивым для недалеких людей словом"свобода", захватили в свои цепкие руки печатное слово… точь–в-точь как содержатели буфетов: или ешь скоромное, или голодай в дороге. И это называется у нас свободою печатного слова! О, конечно, свобода — свобода злу, свобода отравлять русских людей, свобода издеваться над ними".
Со свободой необходимо бороться:"Так называемые либеральные идеи имеют свойство распространяться подобно эпидемической заразе"(с.419). Эта эпидемия, с точки зрения владыки Никона, дает знать о себе и внутри Церкви:"Наши маленькие лютеры… заговорили о необходимости церковных реформ, вошли в моду обновленческие идеи… обычные либеральные фразы, что Церкви"нужна свобода, нужна как воздух для легких, без нее жизнь церковная гаснет и замирает"… и все это печатается в самой распространенной газете"(с.420–421).
Я бы не стал занимать столько места цитатами из книги архиепископа Никона"Православие и грядущие судьбы России"(издание Свято–Успенского Псково–Печерского монастыря, 1995), если бы его высказывания и вообще в целом его концепция православной веры не совпадала практически слово в слово с тем, что можно сегодня прочитать на эту же тему в газетах"Советская Россия","Завтра","Правда"и в других коммуно–патриотических изданиях. Именно слово в слово. И это не может не тревожить нормального человека. Тогда, на рубеже XIX и XX веков, и его бесконечные публикации, и литературная деятельность менее заметных писателей его круга не просто отпугнули, а навсегда оттолкнули от Церкви Христовой и молодежь, и университетскую профессуру, и вообще мыслящих и, главное, добрых людей. Все они ушли от Церкви, хотя были, быть может, на самом ее пороге или просто вышли из Церкви, несмотря на то, что были православными христианами и с любовью верили во Христа. Причем сделали это они только по той простой причине, что именно от Иисуса, из Его Евангелия и от Его Церкви они усвоили ту истину, что Бог есть любовь, а вместе с ней какое-то особое отношение к злу, к злобе, к ненависти и нетерпимости, к любым формам деления людей на первый, второй и третий сорт по расовому ли, или вероисповедному, классовому, социальному или национальному признаку.
Да, формально эти люди были плохими христианами, они годами не ходили к исповеди, редко бывали в храмах (разве что на Пасху), не постились и, как им казалось, не молились по–настоящему, но Дух, который"идеже хощет дышит", действовал в них и вел их по жизни. Я застал людей этого поколения, тех странных безбожников, у которых нельзя было не учиться тому, как жить по–христиански, святых безбожников рубежа веков, чистейших, поразительно целомудренных, незлобивых и щедрых. Если открыть Послание к Колоссянам (3,8–15), то можно подумать, что это с них написал апостол для нас о том, какими следует быть нам, христианам. Повторяю, от Церкви этих людей оттолкнули Никон и другие авторы его круга. Никон, который, между прочим, и после смерти Льва Толстого не успокоился и продолжал писать злобные статьи, причем не против его учения, а именно против самого Льва Николаевича, доказывая, что он в последние годы своей жизни не заходил в московские храмы, не стоял там подолгу в темноте и не искал примирения с Церковью, хотя факты свидетельствуют о противоположном.
Общаясь с людьми того времени, я никогда не мог понять, почему они, по сути своей настоящие христиане, как правило, к Церкви относились плохо и как-то с оттенком брезгливости, — теперь понимаю, что повинны в этом такие авторы, как владыка Никон, провоцировавшие своими"трудами"в обществе именно брезгливое отношение к тому, что связано с Церковью. Вот они — истоки нашего безбожия… Эта книга и другие — в том же жанре.
Сегодня история повторяется. Многие публицисты, называющие себя православными, как некогда архиепископ Никон, просто отталкивают своими сочинениями от Церкви, а значит, и от Христа людей сегодняшнего дня. И бесполезно после этого говорить о том, что православие для ХХ века — это прежде всего святой архиепископ Лука, великий хирург, знаменитый профессор, добрейший и щедрый, мать Мария, спасавшая в годы нацизма еврейских детей в концлагере, владыка Евлогий, объединивший вокруг себя весь русский Париж и каждому давший возможность максимально раскрыться и свободно трудиться, отцы Павел Флоренский и Александр Мень. Нет, говорят мои собеседники, мы знаем этих чудесных людей, но для Церкви типичны не они. Для Церкви типичны те, кто повсюду ищет врагов и всех ненавидит, обличает и изобличает… Грустно! Снова уходят от Церкви лучшие сердца и где-то вне ее стен пытаются искать Бога, при этом даже не называя Его Богом… Бесконечно грустно!
И последнее. Странно, но факт: и владыка Никон, и сегодняшние его последователи из газет"Завтра"и прочих, ненавидя демократические свободы и прежде всего свободу совести, либерализм и"так называемых"демократов, в высшей степени терпимы к идеологии коммунистической. Думаю, что по той причине, что в ее основе (так же, как и в основе их мышления!) лежит несвобода и более — ненависть к свободе в любой форме. Но Христос устами Своего апостола призывает нас именно к свободе и учит, что истина делает нас свободными. Поэтому не будем бояться печатающихся в книгах нелепостей и будем неустанно разъяснять, что не в том заключается православная вера, о чем писал в своих сочинениях архиепископ Никон.
Откуда, спрашиваю я себя, эта его раздраженность, нетерпимость, злоба и этот чудовищный антисемитизм прямо-таки гитлеровского типа. Откуда дикий страх перед врагами, которых он видит всегда и повсюду, страх, заменяющий собой веру в Бога? Думается, что все-таки от той несвободы, в условиях которой он вырос и был воспитан. От несвободы бурсы и вообще России XIX века и оттого, что никто вовремя не показал ему, что значит dulce nomen libertatis (сладкое слово свобода). И оттого еще, наверное, что поселил он себя не в мире людей, а в мире идей, в реальности, созданной не Богом, а им самим. Такой же выходец из русской деревни, как владыка Евлогий, Никон, в отличие от митрополита, не чувствует природы, не дорожит ею — не отсюда ли истоки его черствости? И потом — рассуждает он всегда лишь об идеях и никогда ничего не говорит о нуждах живых людей. И потом — как может быть христианин апологетом смертной казни. Это не ошибка его и не грех, а лишь свидетельство бесконечной черствости его сердца. Жалко бедного архиепископа, бесконечно жалко, но, повторю, вреда принес он немало — тем, что своими писаниями отталкивал от Церкви всех, кто умеет думать и чувствовать.
Вот только не могу понять, зачем переиздана эта книга Псково–Печерским монастырем (издательство, кажется, находится в Москве) в 1995 году, причем огромным для нашего времени тиражом — 45 тысяч экземпляров?
"Война у Вергилия страшнее, чем у Гомера…"
11 декабря 97, газета "Русская мысль", N4201
В XIX веке переводы с греческого и латинского языков делались поэтами — гомеровские поэмы переводили Гнедич и Жуковский, Горация, Катулла и Овидия — Фет, Анакреонта — Мей. В XX веке ситуация изменилась, переводить античных авторов стали филологи, поскольку поэты нашего столетия древних языков просто не знают. Это привело к тому, что переводы стали очень точными, но во многом утратили яркость — если можно так выразиться, из цветных превратились в черно–белые. Эти переводы крайне трудны для чтения именно в силу своей научности. Казалось, что вернуть переводам греческих поэтов присущий им в оригинале полихромный характер может только какой-нибудь поэт, который взялся бы, пусть даже при помощи подстрочника, за Алкея или Горация.
И вот такой поэт нашелся, но им почему-то оказался самый сухой из всех филологов наших дней, человек с чрезвычайно жесткими требованиями к формальной точности перевода и крайне резкий оппонент любых поэтических вольностей. Это парадоксально, но именно он сумел внести в искусство перевода настоящую поэзию и вообще поднять его на принципиально новый уровень. Пиндар, Вакхилид, ваганты и их современники, Гораций (его сложнейший для перевода трактат в стихах"De arte poetica"), Овидий (поэма которого"Ars amandi"вообще считалась непереводимой), труднейший, как всякий представитель декаданса, Авсоний, живший в IV веке и сочетавший великолепный интеллектуализм с непрекращающейся словесной игрой, и другие древние поэты наконец великолепно зазвучали по–русски.
Формализм Гаспарова, его стремление к превращению перевода в точнейшую кальку оригинала привело к неожиданным результатам: переводы, которые, казалось бы, должны были превзойти своей сухостью все, что в этом плане было сделано раньше, оказались не только читаемыми; они показали, что стихи античных авторов могут восприниматься нами не только в качестве памятников, к которым обращаются, чтобы повысить свой"культурный уровень", или во время обучения на филологическом факультете, а просто читаться — как Ахматова, Мандельштам или Пастернак.
Гаспаров опубликовал большинство своих переводов и написал книгу"Современный русский стих: метрика и ритмика". Книга вышла в 1974 году, в то время, когда никто, включая, разумеется, и его самого, еще не пользовался персональными компьютерами. У читателя, однако, создается полное впечатление того, что книга написана при помощи ЭВМ — все основано здесь на точнейших и чрезвычайно громоздких подсчетах и на предельно математизированном анализе, без каких бы то ни было эмоций.
В изданном"Новым литературным обозрением"сборнике избранных статей Михаила Гаспарова, удостоенном на днях"малой"Букеровской премии, собраны его работы, написанные на протяжении последних 25 лет, которые разбиты на три группы.
Первую группу составляют статьи о стихе. Специалиста они захватывают, как детективный роман, настолько неожиданны и при этом безупречно обоснованы выводы.
Вторую группу статей составляют работы о стихах."Когда волнуется желтеющая нива"Лермонтова сопоставляется с ламартиновским"Quand le souffle divin qui flotte sur le monde". Было ли навеяно лермонтовское стихотворение этими стихами Ламартина, спрашивает Гаспаров и решает этот вопрос не обычным в таких случаях поиском параллелей на лексическом уровне, но анализируя структуру лермонтовских образов. В результате оказывается, что это стихотворение, одно из наиболее глубоких философских произведений нашего поэта, действительно заимствовано из Ламартина.
Чтение небольшой статьи"Фет безглагольный"дает читателю возможность пережить радость прикосновения к реальности того мира, который вмещен поэтом внутрь своего стихотворения.
В третью группу опубликованных в сборнике статей входят тексты о поэтах. Тут Гаспаров, как всегда, выступает в роли первооткрывателя в, на первый взгляд, давно освоенном жанре. К вышедшим в 70–80–е годы текстам римских поэтов (Катулла, Вергилия, Горация и Овидия) он пишет вступительные статьи. Верный своим принципам, Гаспаров старается быть максимально бесстрастным и основывается не только на своих собственных наблюдениях, но и на новейших исследованиях западных ученых. Так, в примечаниях к статье о Вергилии автор с обезоруживающей честностью (читая это место, вижу Гаспарова: чуть сгорбленного, с беспомощной улыбкой) признается, что никогда не занимался этим поэтом специально и поэтому намеревался ограничиться лишь обобщением взглядов на него современных исследователей. Но получился цельный и абсолютно самостоятельный очерк. Гаспаров называет Вергилия поэтом будущего и раскрывает это, в частности, в следующих словах:"Война у Вергилия страшнее, чем у Гомера. Она почти гражданская: ведь сражаются народы, которые уже вступили в союз и вскоре сольются воедино. В ней гибнут самые молодые и цветущие… в ней Эней встречается, можно сказать, с самим собой". Гаспаров говорит о том, что соперник Энея Турн, в сущности, является его двойником — но, наверное, это типично для всякой войны без какого бы то ни было исключения.
В вышедшем недавно в издательстве"Языки русской культуры"двухтомнике своих избранных трудов Гаспаров каждую статью снабдил кратким постскриптумом, где сумел сделать предельно краткие, но существенные дополнения к появившимся в советские времена текстам. Жанровую природу этих постскриптумов определить трудно: то ли краткие воспоминания или записки о минувшем и ушедших (в конце статьи о Пиндаре Гаспаров говорит, что хотел бы, чтобы эта работа стала заменой той книге, которую так и не успела написать Мария Евгеньевна Грабарь–Пассек), то ли примечания, то ли авторецензии — не знаю. Но это что-то по–настоящему важное для сегодняшней науки и просто для человека сегодня. Как всегда сухой до невозможного, Гаспаров оказывается и пламенным, и до предела актуальным.
В постскриптуме статьи об Овидии, напечатанной впервые в журнале"Вестник древней истории"(1977,?1) Гаспаров пишет:"Там были процитированы слова С. Л. Утченко о том, что империя Августа — "первый в истории пример режима, основанного на политическом лицемерии". Цензура их вычеркнула, хотя в 1960–е годы они дважды были напечатаны в книгах самого Утченко."Как вы думаете, какое слово их смутило?" — спросил меня коллега по"Вестнику"."Лицемерие?" — предположил я."Нет:"первый в истории"".
В последние годы Гаспаров выпустил четыре тома избранных трудов. Но подводить итоги ему пока рано. От Гаспарова мы ждем сегодня не"Избранного", а новых работ и новых переводов.
Москва
Язычник или христианин?
Москва
"Русская мысль", N 4246, Париж, 19 ноября 1998 г.
Недавно в России была опубликована поэма, написанная на греческом языке в V веке н. э. уроженцем египетского города Панополя по имени Нонн.
На русский язык ее перевел Юрий Голубец, один из последних учеников петербургского профессора Аристида Ивановича Доватура, того самого, о котором в подробно говорит Солженицын.
Работа Ю. Голубца при том, что сам перевод очень хорош, далека от завершенности: огромный объем не позволил исследователю отшлифовать свой труд и снабдить его комментариями. Это действительно обидно, ибо читать Нонна без примечаний крайне затруднительно.
А читатель должен знать, какой именно источник использует поэт в той или иной части своего сочинения, кого цитирует или имитирует, откуда берет то или иное выражение и т. д. Поэма Нонна огромна, но значима в ней каждая мелочь.
А огромна она просто катастрофически: состоят из 48 песней и по объему приблизительно равны и взятым вместе (в обеих гомеровских поэмах их по 24). Видимо, для Нонна важен именно объем всего Гомера — таким образом он указывает на значимость своей задачи.
Гекзаметр у Гомера то звенит, то стонет, то переходит на шепот, но при всех остоятельствах остается безупречным. Поэтому очень просто учить наизусть. (Когда студентам впервые задают выучить 50 строк из Гомера по–гречески, им кажется, что это невыполнимо. Однако очень быстро оказывается, что ничего трудного в таком задании нет: ведь эти стихи создавались, чтобы запоминаться и жить устно, в незаписанной форме. В них есть много сходного с музыкой, которая тоже запоминается и звучит в памяти вне зависимости от того, знаем мы ее по нотам или нет.)
Другое дело Нонн — его поэма написана для чтения по книге, поэт собрал здесь о Дионисе все, что мог, и изложил иногда удивительно красиво, а иногда сознательно игнорируя красоту слога, поэтому учить ее на память просто невозможно, а читать — трудно, особенно первые страницы.
Взяв в руки толстый том объемом в 540 страниц, читатель подумает, что дочитать его до конца невозможно. И ошибется. С каждой страницей чтение Нонна становится все более увлекательным. Оказывается, что здесь в рамках одной поэмы соединяется в одно целое все, что было создано греками до Нонна в течение полутора тысяч лет: жестокость гомеровской, ее так называемый антипсихологизм и психологическая напряженность Еврипида, увлекательность и нежность Аполлония Родосского, предельный эротизм эллинистической эпиграммы и первобытная стихия мифа.
При этом иногда начинает казаться, что перед нами вообще не поэма, а роман, написанный гекзаметром только для того, чтобы создать в тексте внутренний ритм, как делал это в своих романах Андрей Белый. До конца не ясно, читал ли Нонн на латыни, но следы влияния Овидия на его текст заметны и невооруженным глазом…
Ученость утонченного александрийца, который великолепно разбирается в медицине и астрономии, в ботанике и географии, сочетается в его творчестве с просветленностью христианской гимнографии первых веков, известной каждому по гимну. Свет и его сияние, молитва, осознание озаренности человека светом из глубин его, — все это темы, близкие и дорогие Нонну.
Поэт отвергает и путь, которые видели в христианстве лишь одно суеверие темной толпы, и ригоризм Арнобия или Татиана (и вообще всех тех, кто в античности видел только то, что должно быть отвергнуто). Нонн принадлежит и античности, и средневековью одновременно, и вообще неясно, кем он был, язычником или христианином.
Вопрос этот усугубляется тем, что, кроме, от него дошла и вторая его поэма — переложенное гекзаметром Евангелие от Иоанна. По своей стилистике эта парафраза удивительно близка к поэме о Дионисе и так же поражает тем, что поэт буквально в каждой строке демонстрирует владение поэтическим арсеналом всех античных авторов от Гомера и лириков VII века до н. э. вплоть до Овидия, Плутарха или Клавдия Клавдиана.
Что отличает Нонна от Плутарха, Павсания и вообще от любого эрудита поздней античности? Мысль Плутарха вся обращена в прошлое, только там видит он ту реальность, о которой имеет смысл говорить и думать, которую надо изучать и описывать в книгах, противопоставляя ее бесцветности настоящего и тому упадку, который везде царит теперь.
Нонн рассуждает по–другому. Для него вся античная культура современна и принадлежит сегодняшнему дню. Он творчески и смело соединяет несоединимое и именно в этом видит пафос своей эпохи.
Кто он? Язычник, дописавший поэму о Дионисе и затем, обратившийся ко Христу, посвятивший свою поэзию проповеди Евангелия и ставший в конце жизни епископом и даже святым? Или, наоборот, выходец из семьи христиан, воспитанный в православной вере, испытавший на себе воздействие Григория Богослова и затем влюбившийся в античную культуру, эстет, переживший подобно Юлиану Отступнику? Или, наконец, интеллектуал, которому казалось необходимым создать сплав из язычества и христианства? (Именно так поступил римский император Александр Север, который поставил в своей молельне три статуи — Орфея, Авраама и Иисуса.)
Возможно и то, и другое, и третье. Решить в двух словах этот вопрос невозможно. Важно другое — Нонн, одну из поэм которого можно теперь прочитать по–русски, оказывается созвучен нашей эпохи, концу XX века, когда человечество, осознав бесперспективность отказа от прошлого, пытается в то же время уйти от слепого преклонения перед минувшим.
Дальняя земля
Опубликовано в газете"Русская мысль"
? 4260 от 04 марта 1999 г.
21–23 февраля группа сотрудников института"Открытое общество"во главе с его президентом Е. Ю. Гениевой побывала в городе Кудымкаре, административном центре Коми–Пермяцкого автономного округа.
В местные библиотеки, в том числе в сельские, а также в детский дом в селе Пешнигорт были переданы книги, пожертвованные издательствами"Слово"и"РОСМЭН"и Российским Библейским обществом.
Восемь библиотек округа (семь из них сельские) включены в мегапроект"Пушкинская библиотека", осуществляемый института"Открытое общество".
Каждая из них уже получила по 126 томов, в том числе первые тома полного собрания сочинений Пушкина, и будет регулярно получать книги в течение двух ближайших лет.
Силами специалистов института были проведены семинары с учителями и работниками библиотек, встречи с читателями, студентами местного филиала Удмуртского государственного университета и интеллигенцией округа.
В ближайшем будущем благодаря сотрудничеству администрации округа с институтом в окружной библиотеке будет открыт компьютерный класс и осуществлен ряд других проектов по развитию культуры, образования и местного самоуправления.
Прошло более ста лет с тех пор, как Д. Н. Мамин–Сибиряк написал в одном из своих очерков, что у"белобрысых пермяков с бесцветными, как пергамент, лицами", нет будущего. По мнению писателя,"они жили сегодняшним днем, чтобы умереть завтра или послезавтра". К счастью, он оказался неправ.
И сегодня коми–пермяки живут в лесах Пармы — земли, о которой за ее пределами действительно мало кто знает что-либо определенное. И сегодня они говорят на своем, напоминающем финский, языке, хотя практически все владеют русским. И сегодня они поют песни, доставшиеся им от далеких предков, пекут кулиги или шанежки с крупой и картошкой и делают пельмени с пистиком и лепешки из пикана — так называют здесь полевой хвощ и сныть.
Говоря о коми–пермяках, не упомянуть о пистике просто невозможно, потому что А. Н. Радищев, как сам он упоминает в своем дневнике, ел какую-то приготовленную из пистика (по его собственному выражению,"рода дикой спаржи") еду, когда по дороге в Сибирь останавливался на лесистых берегах Камы.
И сегодня стоит в центре Кудымкара построенная в 1795 г. (скорее всего по проекту молодого протеже А. С. Строганова А. Н. Воронихина, еще не начавшего работать в Петербурге) Свято–Никольская церковь, где теперь возобновлены богослужения. И сегодня печатаются (правда, непростительно мало) книги на коми–пермяцком языке. Если говорить об истории письменности и культуры у коми–пермяков, нельзя не вспомнить о погибшем во время"красного террора"в декабре 1918 г. священнике Иакове Васильевиче Шестакове (Камасинском). Более ста лет назад он перевел на коми–пермяцкий язык пушкинскую"Сказку о рыбаке и рыбке". Вероятно, именно с этого момента надо начинать историю национальной литературы этого небольшого народа. Продолжил ее М. П. Лихачев, погибший в сталинском ГУЛаге.
"Берега Камы все лесисты", — писал Радищев. Это действительно, так поэтому слово Парма — "лесная возвышенность" — как нельзя лучше подходит к этому краю, который как бы затерялся в лесах Приуралья. Сюда мало кто добирается не только из Москвы, но и из городов, казалось бы, не так далеко отсюда находящихся, — Перми, Екатеринбурга и Ижевска. Это поистине глубинка, не случайно же слово Пермь, как говорят, происходит от"пера маа", что означает"дальняя земля". Однако, в отличие от самой Перми,
которую с центральной Россией связывают и железная дорога, и авиалинии, Коми–Пермяцкий автономный округ изолирован от внешнего мира со всех сторон.
Именно поэтому здесь начиная с 1929 г. устраивались так называемые спецпоселки для раскулаченных, которых первое время размещали среди дремучего леса и непроходимых болот в шалашах и землянках."Во избежание распространения вредных"кулацких"настроений среди местных жителей размещать ссыльных в домах было категорически запрещено", — пишет историк А. Коньшин в статье, опубликованной недавно в сборнике"Наш край". Позднее силами самих ссыльных начали строиться дома — из расчета 1,5 кв. м. на человека! Поселенцы работали на лесозаготовках, где погибали один за другим.
А. Коньшин рассказывает о женщине, которая, оставшись после смерти мужа с тремя малышами на руках, тяжело заболела и сама. Чтобы спасти детей, она покончила с собой, поскольку в детский дом близ села Коса брали только круглых сирот. Этот детский дом не значился ни в каких местных документах и был закрытым учреждением (своего рода ГУЛаг для детей); содержался он, чтобы государство не тратило денег"впустую", на отчисления из заработной платы спецпереселенцев.
Казалось бы, об этом этапе нашей истории сказано достаточно, но здесь все, что касается раскулаченных, было настолько глубоко упрятано в леса и болота, что и теперь мало кто из местных жителей знает о спецпереселенцах и их безымянных могилах, на которые иногда из самых неожиданных мест все же приезжают родственники.
В Парме до сих пор существует, хотя и не процветает язычество с ярко выраженным национальным колоритом. Скорее всего это объясняется тем, что местное духовенство (за исключением отца Иакова Шестакова) игнорировало коми–пермяцкий язык, забывая о том, что, несмотря на славянские фамилии, местные жители — не славяне; более того, принадлежа к финно–угорской семье, они вообще не индоевропейцы. Славянский язык жителям Пармы непонятен, он никак не связан с их прошлым. В отличие
от русской деревни, здесь он не воспринимается — что вполне оправдано — как язык предков.
Пермяки очень благочестивы, многие из них постятся, но мало кто ходит в церковь. Приводит это и к достаточно неожиданным последствиям. Так, в широко распространенной на пермской земле деревянной статуе Иисуса в терновом венце простые сельские жители зачастую видят не"церковного", а именно своего и поэтому настоящего Бога. Его называют"важ Ен" — древний Бог. Известный коми–пермяцкий писатель Василий Климов опубликовал в своей книге"Заветный клад"(Кудымкар, 1997) рассказ одного старого человека, который сообщил, что когда-то давно он видел такого Бога:"Он из дерева, статуйка такая добрая. Правой рукой за висок ухватился. Это означало: ой, худо мне, худо". Ясно, что речь идет об Иисусе.
Что же касается собственно язычества, то оно сегодня выражается не в традиционном для этих мест колдовстве, интерес к которому носит почти исключительно краеведческий характер. В силу здоровой психологии жителей глубинки здесь не чувствуется того"эзотерического"бума, что переживается в последние годы как в Москве, так и в других больших городах. В культуре нынешней Пармы языческий компонент проявляется в почти метафизическом плане.
Не так далеко от Кудымкара живет человек по имени Егор Федорович Утробин. Из стволов спиленных деревьев он делает огромные статуи разного рода лесных чудовищ, которые сам называет идолами. Говорят, что часто он забирается на какое-нибудь дерево и сидит на нем часами, смотрит на своих идолов, на небо и на леса, окружающие его деревню, созерцая мир вокруг и слушая"музыку сфер"подобно буддистскому монаху.
Несколько лет тому назад кто-то из местного начальства решил перевезти Егора Утробина в город со всеми его идолами, чтобы сделать их главной достопримечательностью Пармы, доступной для обозрения. Идолов установили на детской площадке. Егор приходил туда и плакал. Ходил к начальству, говоря, что его идолам здесь плохо, и в конце концов добился того, что его вместе со всем"пантеоном"вернули обратно.
Живут здесь и просто мастера, которые вышивают полотенца, делают туески и другие вещи из бересты, разного рода короба и сундучки, но только не знают, как все это сбывать, ибо никто из местных эти вещи не купит, а туристов здесь не бывает.
Но культура Пармы — не только в народных промыслах. Окружная библиотека была основана сто лет тому назад. И это далеко не первая библиотека в Кудымкаре, ибо в написанных о селе Кудымкор (так назывался раньше город) в середине XIX века стихах Н. В. Воронов писал:
Для тел расслабленных — аптека,
Три эскулапа налицо.
Читающим библиотека -
Собранье годных образцов
В годы советской власти было принято считать, что почти все сельские библиотеки на территории округа появились после октябрьской революции. Это, однако, не так. В начале XX века на средства, завещанные Ф. Ф. Павленковым, здесь было открыто 12 сельских библиотек. Павленковские библиотеки существовали по всей России, всего их было около двух тысяч. Еще несколько библиотек было создано на проценты с капитала Александра III (однако и им позднее была оказана материальная помощь из Павленковского фонда). Библиотека при чугуноплавильном заводе в Куве создавалась на средства смотрителя этого завода Петра Вологдина, а в Кудымкаре — на деньги, собранные членами Пермского экономического общества.
Сегодня окружной библиотекой заведует Галина Семеновна Гордеева, удивительно интеллигентный и лишенный какой бы то ни было провинциальности человек. Окружным отделом культуры руководит неутомимая Надежда Афанасьевна Минуллина. Встречаешься с этими людьми и понимаешь, что без их поистине подвижнического труда жизнь здесь была бы просто невыносимой.
В семи километрах от города в селе Пешнигорте находится детский дом. Денег нет, однако дети не только накормлены и одеты, но на редкость развиты. И опять-таки благодаря труду тех женщин, которые здесь работают, а вернее, служат, ибо зарплаты практически не получают и не уходят с работы только из-за детей, которых по–настоящему любят. И все это в бесконечно суровых условиях, где вечно царит страшный холод и 80% жителей страдает серьезными стоматологическими заболеваниями.
Есть здесь и свои студенты, которые учатся в местном филиале Удмуртского госуниверситета. Есть краеведческий музей с прекрасными коллекциями. Есть центр радиовещания и даже местное телевидение. И везде люди достойно трудятся, несмотря ни на что.
Первая школа в Кудымкаре была основана в начале 30–х годов XIX века. Вслед за ней появились и другие школы и училища. Однако из архивных материалов нетрудно узнать, что с 1851 г. выдача постоянного жалования учителям была прекращена, в результате чего многие школы прекратили занятия. Нечто подобное повторилось в 1920 г., когда из-за отсутствия средств была распущена старшая группа учеников в числе 25 человек. Учащиеся школы 2–й ступени продолжали учиться, а учителя работали бесплатно.
То же самое повторяется и сегодня. Но жизнь тем не менее продолжается, и живущие здесь люди не сдаются, прежде всего по той причине, что чувствуют ответственность за судьбы детей — и тех, у которых есть свои дома и родители, и тех, кто живет в детском доме в Пешнигорте. Если вдуматься в это, то станет предельно ясно: потому и жива Россия, что есть в ней такие люди, как эти женщины из Кудымкара и его окрестностей.
Кудымкар — Москва
В небольшом городке в Приуралье…
Опубликовано в газете"Русская мысль"
N 4266 от 22 апреля 1999 г.
Что такое пять долларов? Это сто двадцать рублей или жалование, которое за месяц работы получает воспитательница в детском доме, в школе–интернате или в приюте для детей–сирот в небольшом городке в Приуралье. И не только там, но и в сотнях других городов и поселков России."Что вы думаете про импичмент?" — спрашиваю я одну из сотрудниц школы–интерната."Скинуть Ельцина, конечно, можно, — отвечает она, — но ведь от этого ничего не изменится."
Добраться до областного центра (городок отстоит от него на 200 километров) практически невозможно, поскольку билет на автобус стоит 52 рубля в один конец; это значит, что за поездку туда и обратно надо отдать почти всю зарплату. А попасть в Москву или даже в Екатеринбург… Да и можно ли вообще прожить на 120 рублей в месяц, если у тебя двое детей?
Оказывается, можно, если питаться с собственного огорода и преимущественно картошкой. Беда только в том, что климат здесь слишком суровый: в конце апреля еще лежит снег, а потому работать в огороде нельзя. Зимой бывает 40 градусов мороза, а летом — далеко за 30 тепла. Картошка созреть успевает, а в лесах бывает много грибов и ягод. Другое дело, что не у всех хватает сил работать в огороде и собирать грибы, но пенсионеры все же получают побольше — рублей 300 в месяц. Среди них есть и такие, кому удается из этих денег выкроить рублей 50 или 100, чтобы перечислить на счет местного детского дома.
Проблем в детском доме хватает. Течет крыша. Три стиральных машины чуть ли не каждый день ломаются, а детей — 78 человек. Среди них есть тяжелобольные, которым требуется лечение. Вот девочка с врожденным пороком сердца. Ей срочно нужна операция, а денег на это нет. Есть желание поиграть в игрушки, но нет игрушек. Зато воспитательница Ольга Петровна может сшить любого зверя из старых шубок, кофточек, брюк и другой одежды, которую больше нельзя носить. Недавно она сшила жирафа. Ноги у жирафа сделаны из старых чулок.
Живет тут не только жираф, но и мишки, зайцы, козлик и собачки. И все без исключения самодельные. Есть изостудия и выставка детских рисунков. Есть старое пианино, а поэтому дети хорошо поют и танцуют. Хотя, правда, благодарить за это надо не пианино, а учительницу музыки. Есть настоящие артисты, например, Андрюша, который может точно воспроизвести любую мелодию. Вот только что дальше? Через несколько лет он будет переведен в школу–интернат, а там пианино нет. И у гитары сломан гриф. Правда, есть баян.
Но в интернате тоже живется не так уж плохо. Нет горячей воды и канализации, но царит абсолютная чистота. Здесь плохо с обувью, но зато все здания комплекса соединены внутренними переходами, поэтому иной раз можно обойтись ночными туфлями, на которые денег хватает."Мне бы найти две тысячи рублей, — говорит директор, — тогда я смог бы купить обувь для наших артистов и отправить их на конкурс в область". Две тысячи — это приблизительно сто долларов, даже меньше. Но в городке это огромные деньги.
В интернате 145 детей. У половины различные заболевания нервной системы и психики, что вполне естественно: их бросили родители. Но все учатся и учатся неплохо, благо учителя настоящие. Летом темнеет поздно, поэтому на огороде можно поработать и после девяти часов вечера, а день провести с учениками.
Библиотека в интернате неплохая, но не хватает справочников и вообще новых книг, потому что старые иногда рассыпаются в прах прямо в руках у очередного читателя. Есть врач, есть и стоматологический кабинет, нет только лекарств. Правда, без медикаментов можно обойтись. Так решили в расположенном неподалеку от интерната детском приюте. Решили и стали собирать травы. Главное — не сдаваться. И вот результат: нынче (на Урале любят слово"нынче") в приюте за всю зиму никто не заболел гриппом.
В приют попадают дети без документов — просто бродяжки или те, что убежали из дому от побоев родителей; сироты, которые жили где-то в деревнях и поэтому даже не знают своей фамилии. Одного ребенка принесли в приют голым — завернутым в мужской шарф. Есть тут дети, не знавшие, что такое ложка. Они ели руками, а потом выпивали из тарелки остававшуюся жидкость прямо через край. Есть дети, которые никогда не мылись и никогда не видели мыла. Но есть и Марина Ивановна, директор этого приюта, и ее сотрудницы — благодаря им дети привыкают и к воде, и к нормальной еде, и к ложке с вилкой.
За год через приют проходит почти двести детей. Всех их надо для начала отмыть от грязи и вылечить от парши, а потом снабдить документами, сделать все прививки и вообще установить, кто чем болен, — только после этого ребенка можно определять в дом малютки (если ему нет четырех), в детский дом или в школу–интернат. Всем им тоскливо, потому что без родителей всегда плохо, но женщины вокруг них все-таки есть, а мужчин нет вообще, поэтому в каждом из тех, кто почему-то переступает их порог, они видят отца и надежного друга.
Но случается это крайне редко. Сюда никто не приходит.
Кое-кто из детей получает письма от родителей. Пока те сидят в тюрьме. Но, когда"срок"заканчивается, эти родители, как правило, забыв о детях и о тех невероятно трогательных письмах, которые они им посылали, просто исчезают. Навсегда. Не исчезают только учителя и воспитатели, а еще та простая женщина, которая каждую неделю моет всех без исключения детей. Не исчезает и их любовь — и, надо сказать, любовь взаимная: после окончания интерната дети приезжают сюда на каникулы как домой. Другого дома у них нет, а в этом, несмотря на вечное безденежье, их не просто любят, но всегда ждут.
Есть в этом городке и педагогическое училище. C зимним садом, устроенным прямо в коридоре рядом с кабинетом биологии, с музеем и прекрасной библиотекой, с великолепными преподавателями и увлеченно занимающимися студентами. Именно здесь и учились все те учителя и воспитатели, которые работают теперь в школе–интернате или в детском доме, получая свои пять долларов в месяц. На лестнице, поднимаясь в музей, где собраны материалы по истории училища, встречаю пожилую даму."Анна Болеславна", — представляет мне ее директор."Вы, наверное, не местная?" — спрашиваю я и слышу в ответ:"Я родилась здесь в 1930 году, но мои родители попали сюда как репрессированные. Из Белоруссии".
В разговор включается директор училища:"Мои родители тоже попали сюда во время репрессий". Оказывается, что именно"репрессированные"преподавали тут музыку и иностранные языки. Это они работали в библиотеках и детских домах и учили детей рисовать. Это они лечили и оперировали их в местной больнице."В репрессиях было что-то хорошее, — сказала мне одна учительница из местных, — благодаря им к нам попали удивительные люди. Они привили нам любовь к культуре".
Здесь так много любви и ответственности. Вот что поражает больше всего в этом городке и в его учреждениях, которые в прежние времена называли богоугодными. Сегодня в этом городке (как и в сотнях других городов в глубинке) почти не говорят о Боге (это как-то не принято), но верят. Тут живут христиане, которые хорошо знают, что означают слова:"Заповедь новую даю вам: да любите друг друга", — хотя и не всегда ходят в церковь. И поэтому Христос живет среди них. Среди их бед и трудов.
В этом городке есть все: безденежье, болезни, трудности. Нет здесь только одного — отчаяния. И это все при зарплате в пять долларов в месяц. И все это в труднейших климатических условиях и при полной оторванности от больших городов и источников информации. Поэтому любоваться бесконечно достойной и подвижнической жизнью этого в сущности совсем маленького городка и его действительно героических обитателей из детского дома и школы–интерната просто безнравственно. В нее надо включаться. И тогда царящая здесь удивительная атмосфера не растворится в безбрежной серости и вязкой бесцветности нашей жизни, но сохранится, а быть может, и передастся нам, живущим в Москве или Париже.
Ленина с нами нет
75 лет назад умер Владимир Ильич Ульянов
Опубликовано в газете"Русская мысль"
? 4255 от 28 января 1999 г.
75 лет — довольно удобная дата для того, чтобы подвести некоторые итоги тому, как обстоит дело с отношением к"Ильичу"в сегодняшней России, в условиях свободы от государственного культа"самого человечного человека". Культа, который обязывал детей учить стихи о вожде в детском саду, а взрослых — цитировать его высказывания в диссертациях.
Официальное и обязательное почитание Ленина, исключавшее какие бы то ни было критические замечания в его адрес, было упразднено Ельциным всего семь с небольшим лет тому назад, после августовского путча 1991 года. Только тогда в школах прекратились бесконечные"ленинские уроки", было отменено конспектирование сочинений Ленина школьниками и студентами, из присутственных мест исчезли портреты и т. д.
Казалось, еще вчера Горбачев во время поездок по стране всегда и везде благоговейно возлагал цветы к его памятникам и при этом непременно кланялся статуе, словно японская марионетка, а уже сегодня Ленин просто"неизвестно куда диспарился", как говорила одна старенькая московская француженка, соединяя в одно целое русское"испарился"и французское"disparu".
Отдельные антиленинские заявления Ю. Афанасьева или призыв Ю. Карякина похоронить"тело"на Волковом кладбище, казавшиеся еще весной 1991 г. чем-то скандальным, уже осенью того же года стали восприниматься как неуместная борьба с тем, что давно кануло в Лету.
В августе 1991 г. многие уличные ленинские бюсты были облиты краской или разбиты, что, правда, ни на кого не произвело сильного впечатления. А к приезду в Москву английской королевы Елизаветы из Кремля исчез памятник Ленину. Тихо и бесшумно.
Из Мавзолея Ленина тогда не вынесли лишь по одной причине: начинались реформы, и все были заняты не сведением счетов с минувшим, а новыми идеями и конкретной работой; Ильич никого не интересовал. Подобно Дон Гуану из пушкинского"Каменного гостя", он просто провалился куда-то в древнюю историю. В самом деле, ведь ни у кого не возникает желания вынести из Архангельского собора останки Ивана Грозного.
Часовых от Мавзолея убрали, но это тоже не произвело никакого впечатления на общественное мнение.
В печати начали появляться антиленинские материалы, однако их уже никто не глотал с такой жадностью, с какой читались статьи о Сталине во время второй десталинизации России в конце 80–х годов.
Оказалось, что Ленин, вопреки Маяковскому действительно умер — как мыслитель, как философ и как теоретик. Оказалось, что в этом качестве он не интересен никому, а как революционер–практик и политический деятель — только специалистам.
Мне вспоминается, как весной 1990 г. я шел из университета к метро вместе с одним старым историком, который занимался Розой Люксембург и считался чуть ли не самым большим знатоком ее наследия. Он с жаром рассказывал мне о каких-то антисталинских публикациях, как вдруг нас догнал мой приятель, замечательный филолог–германист, который, вмешавшись в наш разговор, сказал:"Со Сталиным все ясно, давайте поговорим о Ленине и его преступлениях".
Валерий Вячеславович (так звали моего собеседника) страшно смутился, а потом, когда в метро мой приятель пошел на одну линию, а мы — на другую, спросил у меня с бесконечной болью в голосе:"Кто этот человек?"В этом вопросе между строк читалось:"А он кто, этот безумец, который так страшно кощунствует?"
Но прошел всего год, и старый знаток сочинений Розы Люксембург абсолютно спокойно выкинул Ленина из своего сердца и даже начал рассказывать студентам, что Роза была гораздо глубже, чем ее оппонент (еще вчера им самим обожествляемый).
Деленинизация России была мгновенной и безболезненной. Сегодня его сочинения не читает вообще никто. И не спорит с ним никто, ибо спорить не о чем. Поскольку никакого ленинского идейного, философского или любого другого наследия, как оказалось, не существует.
Об этом ярче всего свидетельствует появившийся на днях официальный документ — заявление президиума ЦК КПРФ"Ленин с нами"(выход его в свет был приурочен к 75–летию со дня смерти вождя). Извлечь из этого текста хотя бы какое-то содержание невозможно.
Правда, в этом заявлении содержится указание на то, что"нынешние российские коммунисты верны клятве отцов и дедов, которую те принесли, провожая в последний путь своего верного друга и учителя". Но это уже уходит за пределы ленинской темы, ибо клятву
над гробом Ленина, как известно, принес Сталин.
В связи с этим нельзя не упомянуть, что по опросам общественного мнения видно, что те самые 22–23% респондентов, которые собираются голосовать за Зюганова, считают, что Россию сегодня спас бы Сталин, но практически никто не уповает на Ленина.
Возвращаясь к идеям Ленина, о которых в советские времена говорили, что они бессмертны, — если быть честным, то надо сказать, что какие-то идеи (а вернее, практические приемы) у него все же были. Забывать о них не следует: вешать кулаков, попов, помещиков и давать премию в 100.000 рублей за повешенного. Мобилизовать тысяч 100 буржуев, поставить позади их пулеметы, расстрелять несколько сот, повесить (непременно повесить, чтобы народ видел) не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, в общем — больше расстреливать.
И еще: в 1913 году Ленин писал Максиму Горькому:"Всякий боженька есть труположество… всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье с боженькой есть невыразимейшая мерзость… самая опасная мерзость". Через шесть лет, 25 декабря 1919 г., превратившись из теоретика в практика, он заявляет по поводу Николина дня:"Мириться с"Николой"глупо… надо поставить на ноги все чека, чтобы расстреливать не явившихся на работу из-за Николы".
К слову сказать, ближайшие выборы в Государственную Думу состоятся 19 декабря, именно на Николу. Коммунисты, заявляющие, что они верны идеям Ленина, пойдут на них под лозунгами, где цитаты из Ленина, как это теперь принято в зюгановской партии, будут перемешаны с заявлениями о верности православной вере. Оказывается, коммунисты действительно могут всё. Во всяком случае совместить несовместимое - вполне в их власти.
Ленин — отвратительный и больной человек, который все время хотел кого-то расстреливать, вешать и топить в крови, — оказался абсолютно несостоятелен как мыслитель. В сознании сегодняшних школьников и студентов он не занимает вообще никакого места, а поэтому попытки артиста Юрия Каюрова, который сделал карьеру именно на том, что сыграл Ленина, рассказать что-то об очаровательном облике Ильича, не попасть под обаяние которого просто невозможно, вызывают у молодых людей только смех. И никакой другой реакции.
Смешными кажутся и попытки Н. Губенко сказать что-то о Ленине, которого еще предстоит понять. В дни, когда отмечалось 75 лет со дня его смерти, никто не сумел сказать о Ленине ничего содержательного."Симпатичный, милый, обаятельный, такой человечный…"Ничего другого никто из его поклонников о Ленине сказать не сумел. При этом не появилось и ни одного серьезного антиленинского текста, и тоже понятно почему: Ленин просто умер во всех смыслах этого слова.
Многие тексты из его архива до сих пор не опубликованы, но сегодня они уже мало кого интересуют. В отличие от Сталина, идеи которого вдохновляют сегодня очень многих национал–экстремистов, Ленин ушел в безвозвратное прошлое. От него остались только памятники, разбросанные по всей стране, и, главное, его тело.
Поэтому все, что говорится сегодня о Ленине коммунистами, в итоге всегда сводится к проблеме Мавзолея и сохранения там ленинского тела, которое теперь сравнивают коммунисты с мощами святых, покоящимися в открытых раках. Святых он ненавидел, сам был инициатором вскрытия мощей и требовал, чтобы фильм о вскрытии мощей преподобного Сергия Радонежского поскорее показали по всей Москве, а теперь сам превратился в мощи.
Истерика, которую сегодня то и дело поднимают коммунисты вокруг Мавзолея, связана лишь с одним обстоятельством: ничего, кроме этого фетиша, от Ленина не осталось. Если его тело будет удалено с Красной площади, исторический облик которой, конечно же, необходимо восстановить как можно скорее, о Ленине вообще забудут самое большее через две недели.
Лет пятнадцать назад, когда Пасха в очередной раз пришлась на день рождения Ленина (22 апреля), одна довольно глупая дама, приехав в гости к моим родственникам, подарила всем присутствовавшим там детям по значку с изображением Ленина. Мой покойный дядюшка Игорь Михайлович, увидев это, проворчал:"Вот приучает… То к одному детей приучали, к усатому, теперь к другому… лысому… а потом отучать придется…"Присутствующие восприняли эту реплику как очередной парадокс известного чудака. Прошло совсем не так много времени. И оказалось, что мой дядюшка был не совсем прав. Отучать от Ленина никого не пришлось. Он мгновенно был забыт практически всеми, включая коммунистов, которым сегодня о Ленине нечего сказать. Вот и приходится шуметь по поводу его тела, сохранение которого, конечно же, не должно сегодня финансироваться за счет государства.
Духовенство за Зюганова?
3 июня, 1996 г., газета "Русская мысль", N4129
Прозвучавшее две недели назад по телевидению заявление о. А. Шаргунова в поддержку Г. Зюганова на президентских выборах наделало много шума. Это, действительно, и скандально, и просто чудовищно. Как может священник поддерживать идейного наследника тех, кто взрывал храмы, убивал архиереев сотнями, священников тысячами, мирян миллионами? Говорят, что коммунисты изменились. Это утверждает и сам Зюганов, подчеркивая при этом, что изменились они по сравнению с эпохой Хрущева или Брежнева, но не по сравнению с временами Ленина и Сталина, которых он считает великими людьми, гениальными теоретиками, и практиками. Зюганова возмущают, как он выражается,"бесконечные разговоры о ГУЛАГе", ибо, по его мнению, именно они привели к резкому росту преступности в сегодняшней России. Говоря о гонениях на Церковь, он неизменно вспоминает о Хрущеве, умалчивая о том, что основной удар по вере был нанесен во времена Ленина и Сталина, причем последний до 1943 г. боролся с Церковью беспощадно и зверскими методами."Прозрел"он, о чем постоянно вспоминает Зюганов, только во время войны, но только до такой степени, что из ГУЛАГа переместил Церковь в гетто, и при этом ни малейшей свободы ей не дал. Храмы открыли, но ходить в них людям не разрешили, то есть открыли только для старушек, причем далеко не по всей стране; начали издавать книги, но ничтожными тиражами, только для священнослужителей, и только богослужебные, но никак не богословские, — вот в чем заключалась"свобода совести"в сталинскую эпоху. Так почему все-таки о. А. Шаргунов поддерживает Зюганова? Зюганов считает свою партию правопреемницей ленинской ВКП(б) — КПСС, Ленин был вдохновителем убийства царя Николая II, о. А. Шаргунов требует канонизации царя и одновременно стоит за Зюганова. Почему? Что привело его, священника, известного в советские времена своей смелостью, к такой позиции?
"Антихрист в Москве"
О. А. Шаргунова возмущает и, разумеется, справедливо порнографическая литература в газетных ларьках, эротические фильмы по телевидению и вообще все то, что связано с так называемой сексуальной революцией. Не его одного — меня тоже. Но разница заключается в том, что для о. А. Шаргунова это говорит о том, что в России в течение последнего десятилетия произошла национальная катастрофа и осуществляется нравственный геноцид, я полагаю, что и геноцид был осуществлен, и катастрофа произошла, но только не вчера, а в период после 1917 г. и далее в течение всего времени советской власти, и свидетельствует об этом не порнографическая газетка, продающаяся в метро, а вся наша история с 17–го года и миллионы ее жертв.
Да, действительно, при советской власти не было этих газеток, журналов и фильмов, но зато были вещи пострашнее — атмосфера всеобщего доносительства, повальной слежки друг за другом, классовой ненависти к тем, у кого квартира лучше и зарплата больше, плюс обязательный атеизм, антирелигиозная пропаганда и проч. Теперь — настала свобода, для одних это свобода верить в Бога и ходить в церковь, издавать и читать религиозную литературу, а для других — свобода издавать тот самый грязный журнальчик или газету, которые так возмущают о. А. Шаргунова. И вот для борьбы с порнографией он зовет к власти коммунистов. Подагру тоже можно лечить путем ампутации ноги, а зубы — отрубая головы. Но есть для этого и более простые, менее жестокие и, главное, несравненно более эффективные методы. Не закон, не запрет, а просто воспитание. Нельзя забывать о том, что Иисус устами Своего апостола зовет нас побеждать зло добром, а не силой.
Пришла ко мне как-то женщина с просьбой вытащить дочь из какой-то секты вроде"АУМ–синрике". Я спросил ее, верующая ли она сама, и та с возмущением ответила:"Нет, конечно, нас не учили этому, я нормальная, как все". И затем прибавила:"Мы и от баптистов ее спасали, она ведь к баптистам попала в прошлом году". Вот типичная история: девочка стала христианкой, правда, не православной, а баптисткой, ибо обратилась благодаря протестантам, родители"спасли"ее, вернули в безбожное состояние, прошел год, и девочка попала в восточную секту. Теперь ее мать требует, чтобы я помог ей, но тут же ставит условие:"Только пусть у вас она будет не слишком уж верующей". Вот человек, которого воспитала коммунистическая партия. Авторитета в глазах дочери у нее нет, действовать может она только силой, о том, что такое внутренний рост, не знает, и думает только о том, как вернуть дочь в то состояние, из которого эта девушка сбежала — в состояние беспробудной серости и полной слитности с толпой."Она должна быть, как все, без выкрутасов", — этим, мне кажется, все сказано.
Многие возмущаются сегодня (и вполне справедливо), что молодежь попадает под влияние разнообразных сект. Но какая молодежь? Точно знаю, что из неверующих семей. Значит, виноваты в этом не сами эти мальчики и девочки, и не те сектанты, которые привлекают их к себе, а те, с позволения сказать, теоретики, которые некогда отняли веру у родителей, а вернее, у дедушек и бабушек этих молодых людей.
Лишенный веры человек кидается на все, что угодно, и порнография для него, действительно, губительна. Но на самом деле для такого человека губительно абсолютно все. Запретят одно, он найдет для себя что-то другое, не запрещенное, но не менее вредное.
Бывшие советские мамы и папы предпочитают действовать силой (этому научили их как раз коммунисты!), но из этого ничего не получается, только безнадежно портятся отношения между родителями и детьми. Прот. А. Шаргунов тоже предлагает бороться со злом силой и в этом надеется на Зюганова, забывая о том, что силовые методы сегодня не действуют не только на детей, но и на наше общество в целом.
Вот где на самом деле прячется антихрист — в советском воспитании, которое лишило человека всякой оригинальности, приучило его все время чего-то требовать и ни за что не отвечать, а главное, привило неистребимую любовь к силовым методам. Как ни больно об этом говорить, но именно потому и привлекают коммунисты некоторых православных, что действуют силовыми методами. Верующим иногда кажется, что эти методы сродни тому послушанию, к которому зовет их Церковь. На самом деле это не так, ибо в послушании нет и не может быть принуждения и безвыходных ситуаций, когда человек оказывается просто вынужден поступить так, а не иначе.
Православие и коммунизм
На возмущенные восклицания верующих и неверующих по поводу того, что православный священник братается с коммунистами, о. А. Шаргунов может возразить, что коммунисты стали другими. Да, быть может, они сегодня готовы допустить частную собственность, но только по той причине, что не знают, что им делать с экономикой, однако в сердцевине своего мировоззрения они ни от каких своих принципов не отказались. Важно понять только, что это за принципы. Я не говорю сейчас о бесконечной жестокости коммунистического режима, ибо, увы, бесконечно жестоки не одни коммунисты.
Латиноамериканские диктаторы ничего общего с марксистской идеологией не имели, но это не избавляло их от жестокости. Речь идет сейчас только о принципиальных моментах коммунизма именно как мировоззрения.
Первый принцип заключается в том, что ответственность с коммунистической точки зрения должна быть переложена с человека на государство или на какие-то организации (партию, комсомол и проч.). Детей в советской стране воспитывала школа, а не родители; за благополучие своей семьи человек не отвечал, ибо заработать больше, чем ему было положено, не мог при всем желании; чтобы семья жила в человеческих условиях — тоже, в очереди на"жилплощадь"многие стояли по десять лет и более, даже пристроить к загородному дому веранду или что-то в этом роде и то было нереально, для этого надо было прежде обойти сто инстанций, причем на каком-то этапе вам обязательно отказывали. В результате воспитался человек, который вообще уже ни за что отвечать не мог. Безответственность — родная сестра коммунизма, она не просто чужда нашей вере, она полярна по отношению к христианству, к Церкви, где все строится именно на ответственности нашей перед Богом и людьми за все, что вокруг нас происходит. Безответственность — это тот самый Адамов грех, о котором так любят рассуждать и верующие, и неверующие. На вопрос Бога, не ел ли ты с дерева, Адам отвечает:"Жена, которую Ты мне дал, она дала мне"(Быт 3,12). Вместо того, чтобы просто сказать"ел", он сразу перекладывает ответственность и на Бога, и на Еву. В этом и заключается первородный грех! Христианство ему противостоит, а коммунизм его насаждает.
Второй из этих общих принципов связан с отсутствием свободы выбора между добром и злом, которую коммунизм отнимает у человека. Делая этот выбор за него, коммунистическое государство вынуждает человека быть хорошим, разумеется, только в понимании этого государства. А без свободы выбора нет веры, невозможна встреча со Христом, потому что только свободно может Он войти в сердце человеческое, только без насилия и без принуждения. Именно поэтому христианство и коммунизм абсолютно несовместимы.
Третий принцип касается личности, которая в коммунистическом обществе тонет в коллективе. Вне свободы человек, у которого отнята обязанность быть в ответе за то, что вокруг него происходит, действительно, перестает быть личностью, ему настойчиво предлагается не выделяться из коллектива и показывается при этом, что происходит с тем, кто выделяется, к примеру, с А. Тарковским, И. Бродским и т. д. При председателе Мао всех одевали в одинаковые робы, при Зюганове этого делать не будут, но все же посоветуют"не высовываться". В сущности, именно это уже сейчас советует нам коммунистическая пресса. Поиски врагов уже начались и ведутся вполне успешно, осталось только прийти к власти, чтобы к врагам этим применить соответствующие меры. Тем более, что никакой надежды на то, что положение в экономике и уровень жизни можно быстро улучшить, нет, поэтому придется зарабатывать авторитет у населения успешной борьбой с врагами.
16 июня 1996 года
Что именно произойдет в этом день? Зюганов, если победит, начнет демонтаж того государственного строя, который сложился за последние годы, и восстановление советской власти. Правда, он говорит, что не тронет собственников, за исключением тех, кто завладел своей собственностью незаконно, но одновременно разрабатывает теорию смены общественного строя конституционным путем — на эту тему он собирался делать доклад в Петербурге на научной конференции, куда не только он, но и я был приглашен с докладом, но не попал, так как это было в день Вознесения Господня. Его приход к власти — это, без сомнения, обеспечит возвращение к тем принципам в жизни общества, о которых сказано выше.
Если к власти придет Ельцин, то ситуация останется такой, какова она сейчас, и это будет означать только, что нам дан тайм–аут на пять лет. Это будет хорошо для всех, прежде всего для о. А. Шаргунова, который перестанет призывать к изданию новых законов и к использованию других силовых методов в православии и просто займется пастырскими трудами, за которые его так ценила его духовная дочь Анастасия Ивановна Цветаева.
За эти годы будет необходимо вырастить реальных кандидатов на президентский пост, которых сегодня, увы, нет. Явлинский не потому не набирает, а, наоборот, теряет сторонников, что люди у нас глупые, и не в силу того, что все за Ельцина, а просто из-за того, что он слаб как кандидат на такую должность. Экономист, который утверждает, что деньги для выплат пенсионерам он найдет, сократив чиновничий аппарат, выглядит смешно, ибо чиновников тысячи, а пенсионеров миллионы; фигурально выражаясь, накормить обедом одного чиновника тысячу пенсионеров невозможно, а Явлинский предлагает именно это. Вся надежда на ближайшие пять лет. За эти годы мы просто обязаны вырастить новое поколение политиков, которые были бы свободны от коммунистической идеологии и от личных амбиций, ответственны и образованны, в противном случае нас, действительно, ждет беда и национальная катастрофа. Необходимо понять нам и то, почему Петербург не прислушался к мнению Д. С. Лихачева (казалось бы, ясно, что его надо слушаться!) и выбрал в мэры господина Яковлева, поддержанного коммунистами и вообще городской номенклатурой.
Задача старших поколений (от 70 до 40 лет) в течение пяти ближайших лет способствовать свободному росту тех, кто будет призван к управлению государством в 2000 году. Пусть эти люди не будут православными христианами в смысле их личного исповедания. Главное не в этом, а в том, чтобы они впитали в себя идеал христианской свободы, стали по–настоящему культурными и в силу этого открытыми к добру людьми. Наша задача заключается в том, чтобы не упустить сегодняшнюю молодежь, не сломать ее силовыми методами, в том числе заставляя верить в Бога, укоряя в неверии и т. д., а показать ей, что нет большей свободы, чем та, которую открывает нам Христос. Будет страшно, если мы оттолкнем демократически настроенную молодежь от Церкви, а именно это успешно делает о. А. Шаргунов своим альянсом с Зюгановым, который вызывает у всех, а особенно у молодых людей, уже практически полностью свободных от коммунистической идеологии, закономерное отвращение.
В основе коммунистической идеологии всегда лежит ненависть
4 июля, 1996 г., газета "Русская мысль", N4133
Предвыборный марафон кончается, а в тот момент, когда газета дойдет до читателя, предварительные результаты голосования уже будут известны. Это значит, что теперь можно поставить какие-то точки над"i"и прежде всего спросить себя о том, до какой степени предвыборные страсти могли называться политической борьбой.
Очень важно понять, что все, что происходило в России в последние месяцы, с предвыборной борьбой и с нормальной политической жизнью не имело ничего общего. Здесь, в нашей несчастной, прекрасной и горячо любимой стране, была предпринята попытка восстановления тоталитарного режима, причем не просто красного, но именно красно–коричневого цвета. Надо надеяться, что сегодня мы все-таки узнали о том, что эта попытка не удалась.
Была предпринята попытка удушения первых, еще весьма некрепких на русской почве ростков демократии, восстановления"железного занавеса"и удушения православной веры путем превращения ее в служанку коммунистической партии — КПРФ.
ГУЛАГ, которого не было
Сегодняшние коммунисты, увы, много хуже тех, кто пришел к власти в 1917 году, ибо прежде всего те были честнее. Они, расстреливая, простодушно признавались, что расстреливают, и даже сообщали об этом в газетах; учредив ГУЛАГ, в общем, ни от кого этого не скрывали.
Теперешние действуют по–другому: они заявляют, что репрессий, если они придут к власти, не будет, но тут же заявляют, что и при Сталине репрессий не было, а на Колыме в заключении находились только уголовники, убийцы, воры, бандиты и проч. (см."Советскую Россию"от 27 июня с. г.). Читать такие статьи человеку, выросшему в советской России, просто невыносимо. Я был ребенком, когда из лагерей (тогда говорили: из отсидки) начали возвращаться репрессированные. Прекрасно помню, как дома сначала шепотом, потом в полголоса назывались имена, а потом появлялись они сами — невероятно истощенные, светлые, напоминавшие свечки в церкви, приходили в гости один или два раза, а потом заболевали и умирали.
И вот теперь нас уверяют, что ничего этого не было. Все Хрущев выдумал. Имя А. И. Солженицына при этом никогда не упоминается, ибо его в народе уважают, а Хрущева не любят — если Хрущев был против Сталина, значит, Сталин прав, так как Хрущев (или"Хрущ", как его звали в народе) оставил по себе в народе недобрую память.
Правда, не любят по другой причине — в основном за то, что Маленков после смерти Сталина сразу разрешил в деревне частникам держать скот, а Хрущев, придя к власти после Маленкова, тут же стал притеснять частника. Но причины нелюбви к Хрущеву теперь забылись, сама нелюбовь осталась, и коммунисты этим пользуются. Так рождается миф о том, что сталинские репрессии выдумал Хрущев, действуя почему-то в интересах уголовников (ответ напрашивается сам собой: наверное, по той причине, что сам был из них).
Логика этих миротворцев до предела проста: как не было репрессий при Сталине, так их не будет и теперь. Вот и все. При этом Зюганов в своих книгах неоднократно заявлял, что"бесконечные разговоры о ГУЛАГе"крайне вредны для общества, ибо неминуемо приводят к разгулу преступности. Понятно, что если бы он выиграл выборы, разговоры о ГУЛАГе были бы сразу прекращены. А сам ГУЛАГ? Наверное, был бы восстановлен, но, разумеется, под видом борьбы с преступностью,"беспределом", шпионажем и т. д.
Коммунисты и православие
Если о репрессиях говорится, что их просто не было, то заявить, что коммунисты, ставшие теперь якобы пламенными защитниками православной веры, никогда не боролись с религией, просто невозможно. Тут Зюганов идет другим путем — он заявляет, что партия отказывается от своего атеизма, и заявляет, что сам он верующий, ибо верит в Россию (27 июня на встрече с представителями православного духовенства, где не было ни одного епископа и ни одного московского протоиерея!).
О том, что в Россию можно только верить, впервые заявил не Зюганов, а Ф. И. Тютчев, но к вере во Христа и Его присутствие среди нас, к православию это никакого отношения не имеет.
В анонимных листовках, распространяющихся коммунистами, православных людей призывают голосовать за Зюганова, спекулируя при этом именами Святейшего Патриарха."Будете ли вы голосовать за режим, анафематствованный Патриархом?" — спрашивают авторы этой листовки у простодушного читателя, а"Советская Россия"помещает рядом два портрета — Алексия II и Зюганова, причем расчет делается на то, что тот же самый простодушный читатель не поймет, что это два разных портрета, а решит, что они сфотографировались вместе.
"Коммунисты всегда врали", — сказал недавно Виктор Петрович Астафьев. Здесь мы имеем дело как раз с таким абсолютно бесстыдным враньем, ибо Святейший прямо и неоднократно, только что не на первых страницах центральных газет, говорил о том, что голосует за Ельцина.
Коммунисты врут. Это действительно так, но страшнее, что народ, за голоса которого сражаются, они считают дураком, то есть нисколько его не уважают. Вот это по–настоящему чудовищно. Так, например, в цитированной уже"Советской России"писатель В. Белов, говоря о Ельцине и Лужкове, который восстанавливает сегодня храм Христа Спасителя, почему-то восклицает:"Далеко ли вместе с Лужковым ушли они от Кагановича, который, взрывая собор, сам включил рубильник?!".
Я долго думал над тем, что хотел сказать этими словами известный писатель–деревенщик, и так и не понял. Подобное заявление было бы уместно в абсурдистской пьесе у Ионеско… но в политическом манифесте? Ничего не понимаю.
Вижу только одно. Коммунистов и их сегодняшних сторонников безумно раздражает, что и Б. Н. Ельцин, и мэр Москвы Ю. М. Лужков поддерживают Церковь. Именно так — не ищут поддержки у Церкви или у тех священнослужителей, которые выдают себя за Церковь, как это делают сегодня зюгановцы, обещая православным, что объявят Русскую Православную Церковь государственной, что сотрут с лица земли все другие исповедания и т. д., — а просто и без лишних заявлений отдают храмы верующим, помогают в их реставрации, берут на себя (я имею в виду Лужкова) львиную долю забот по восстановлению порушенных святынь, Иверской часовни, Казанского собора и храма Христа. Причем, повторяю, без лишних слов и громогласных заявлений.
Вот и пытаются Зюганов и его сторонники даже то, что мэр Москвы участвует в восстановлении наших святынь, поставить ему в вину, причем уравнивая Лужкова с Кагановичем и намекая тем самым на то, что первый хотя и не еврей, но чем-то с"ними"связан.
Бей жидов, спасай Россию
Еврейская тема — в коммунистической пропаганде особая. Зюганов (в отличие от многочисленных авторов в газете"Завтра"и в"Русском вестнике") никогда прямо антисемитских заявлений не делает, но, перечисляя в своих размышлениях о природе веры мировые религии, он никогда не упоминает об иудаизме. Несколько раз он позволил себе порассуждать о сионизации мировой экономики. Александр Янов, проанализировав эти тексты, пришел к выводу, что кандидат на президентский пост от так называемых"народно–патриотических сил"не коммунист, а просто национал–социалист, что, возможно, верно, ибо однажды Зюганов все-таки проговорился: он заявил, что делит русских интеллигентов на две категории — на Иван Иванычей и Абрам Абрамычей.
Итак, к избирательной кампании лидера КПРФ антисемитизм все-таки подключен. О сути его можно написать не одну книгу, о причинах его живучести в России — тоже. Сейчас речь идет только об антисемитизме применительно к выборам и к сегодняшней ситуации вокруг Церкви.
Для коммунистов 20–х годов антисемитизм был абсолютно немыслим, ибо тогда они были, во–первых, действительно интернационалистами, а во–вторых, насчитывали в своей среде немало евреев. В послевоенное время антисемитизм под видом борьбы с"безродными космополитами"успешно практиковал Сталин. Теперь, для коммунистов 90–х годов, именно это обстоятельство делает его вполне приемлемым.
Однако антисемитизм, как и всякий расизм, есть хула на Духа Святого. Бог одних создал евреями, других — неграми, третьих — русскими. Не принимать человека за то, что таким сотворил его Бог, — это богоборчество. Другое дело — не принимать убеждения, которые человек сам приобрел: коммунистические, монархистские, какие угодно другие. Иногда это оправдано, иногда нет, но во всяком случае здесь нет хулы на Духа, которая, безусловно, присутствует в антисемитизме.
Вероятно, именно в силу этого антисемитизм обладает какой-то животной или физиологической природой — он всегда пробуждает в человеке зверя с чисто зверской немотивированной злобой и агрессией и действует не на разум, а именно на подкорку. В общем,"бей жидов, спасай Россию", а что к чему — объяснять не обязательно. Газета"Правда"от 26 июня говорит как раз об этом, сообщая, что хазары"погибли оттого, что поддались искусу торгашества, навязанного им пришлым племенем — талмудистским иудейством… Нас, русских, хотят переделать, истребить"и т. д. Ясно? Куда уж яснее?
Кто виноват? или
Поиски врага
Для христианина антисемитизм немыслим. Антисемитизм всегда базируется на том, что евреи Христа распяли. Это не соответствует действительности, ибо мы знаем, что Иисус пошел на страсти добровольно (волею бо благословил еси плотию взыти на крест), причем за наши, вернее даже за именно мои, а не чьи-то грехи.
Поэтому, если я действительно православный христианин, а не просто необоснованно причисляющий себя к христианам человек, я не могу не верить в то, что в Его смерти виноват я сам. Об этом хорошо говорится в акафисте Св. Страстям Христовым, который по воскресеньям Великого поста читается во время Пассий:"Вем, воистину вем со пророком, почто червлены ризы Твоя: аз, Господи, аз грехами моими уязвих Тя".
Обвиняя в Его смерти евреев, я снимаю тем самым вину с себя, освобождаю себя от ответственности, как некогда Адам:"Жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел", — говорит Богу первый человек, освобождая себя от ответственности за поступок. Так и квази–христианин своим антисемитизмом отказывается от ответственности, от совести, а значит, и от Христа. Если на вопрос"Кто виноват?"христианин, проявляя антисемитизм, отвечает:"Не я", то таким образом перестает быть христианином.
Именно тот момент, что псевдохристианский антисемитизм освобождает человека от ответственности, роднит его с коммунистической идеологией, в которой, правда, совсем другими методами, но осуществляется то же самое — освобождение человека от личной ответственности. Вот он, перекресток, на котором встречаются православные люди, больные антисемитизмом, с коммунистами. Не случайно поэтому, что Зюганов, пусть под сурдинку, но все же сообщил о своем антисемитизме.
Для коммунизма 20–х годов одним из важнейших компонентов была классовая ненависть. Теперь, хотя элемент ее все же присутствует в рассуждениях некоторых коммунистических лидеров, в целом она уже не так продуктивна. При этом"вечно живое учение"(в силу того, что некогда Марксом и Энгельсом, а затем и Лениным оно было взращено именно на ненависти) без нее нежизнеспособно, ненависть всегда лежит в основе коммунистической идеологии.
Вот и приходится нынешним коммунистам искать, кем заменить классовых врагов. Попробовали заменить их евреями, задействовав антисемитизм. Похоже, что не получилось. Антисемитизм слишком уж противоположен христианству по сути, чтобы (хотя конкретным христианам он чужд далеко не всегда!) стать видимым компонентом поддерживаемого православными движения.
В последний момент, насколько можно судить по публикациям в их прессе, тактику стали менять, заявив, что у них, коммунистов, и у православных есть общий недруг — теперь уже не классовые враги и не евреи, а враги православия, протестанты, всевозможные сектанты и проповедники чуждых"ценностей", а также"так называемые всякого рода духовные диссиденты и правозащитники"(см. обращение Зюганова к"православной патриотической общественности", опубликованное"Советской Россией"29 июня с. г.).
Замечательно! Враг наконец найден, можно снова двигаться вперед. Но не получается. Ибо православные, как и вообще христиане, ни с кем не враждуют. Что же касается протестантов и проч., то они для нас прежде всего не враги. С ними можно спорить, во многом не соглашаться и придерживаться разных, порою почти полярных точек зрения, возражать им, вступать в диалог и т. д., в каких-то случаях показывать, что их проповедь здесь мало что дает, ибо наша и эффективнее, и понятнее россиянам, но во всяком случае не бороться, призывая при этом в союзники носителей богоборческой коммунистической идеологии. Так коммунистическая партия еще раз потерпела фиаско. Был ли это последний бой, как поется в их"Интернационале", или нет? Поживем — увидим.
От маргинального юдофобства к партийному антисемитизму
Опубликовано в газете"Русская мысль"
N 4251 от 24 декабря 1998 г.
Антисемитская пресса:"Пульс Тушина","Русские ведомости","Я — русский","Русский вестник","Дуэль", баркашовский"Русский порядок"и другие подобные этим издания — появилась с конца 80–х. На первый взгляд, и говорить о ней не следует, и замечать ее незачем, ибо никем, кроме как специалистами по национальному экстремизму, все эти газеты не читаются, а продаются только в одном месте — на ступенях бывшего музея Ленина.
Не случайно поэтому, когда в одной из таких газетенок сообщается, что Пушкина убил еврей Дантес или что митрополита Иоанна (Снычева) в Петербурге отравили евреи, это давно уже никого не удивляет. Не кажется странным и то, что здесь то Москву называют"Жидоградом", а Нижний Новгород"Волжским Тель–Авивом", то пишут, что и Лужков — "жид", ибо его настоящая фамилия — Кац, и, называя Алексия II не иначе как"Ридигер", издеваются над Патриархом за то, что он"удостоился чести перерегистрироваться в конторе поганого оккупационного жидовского режима"(имеется в виду министерство юстиции), чего"нормальный"Патриарх никогда бы не сделал.
Не удивляет никого и то, что здесь пишут о том, что Сталин -разумеется, сын Пржевальского, — "не находился в ссылке под Верхоянском, а в это время тайно окончил Академию Генерального штаба", где приобрел"энциклопедические познания в военном деле, классическом искусстве и науке управления государством".
Все это пишут безумцы и маргиналы, скажет любой нормальный человек и по–своему будет прав. Однако это, на первый взгляд, маргинальное явление совсем не так безвредно, как хотелось бы, и, наверное, прав генерал Бордюжа, велевший на днях своим сотрудникам отправиться к музею Ленина и приобрести там всю эту литературу, которую он показал затем членам правительства на совещании в Совете безопасности.
Если эти издания выражают точку зрения немногочисленных и не вполне адекватных маргиналов, то откуда у них деньги? Это первый вопрос. И второй: если это всего лишь творчество незначительных групп неадекватных графоманов, то почему газеты"Завтра"и"Советская Россия", которые издаются действительно огромными тиражами и продаются повсюду ("Завтра"имеется и в электронной версии), пишут о том же, пусть не так карикатурно, как это делается в газете"Я — русский".
Практически любая мысль, высказанная в одной из этих"маргинальных"газетенок, повторяется затем оппозиционными изданиями практически дословно, но только в контексте экономической ситуации, массовых выступлений трудящихся и со ссылками на русскую классическую литературу, которые так любит Проханов. Этого мало. Эти же мысли озвучивают политики — Кондратенко, являющийся краснодарским губернатором и, следовательно,"сенатором", т. е. членом Совета Федерации, и Макашов с Илюхиным, депутаты Государственной Думы и члены руководства КПРФ. Нечто подобное изрекает временами и Зюганов, заявивший, как известно, что интеллигенцию он делит на"Иван Иванычей и Абрам Абрамычей".
Когда Макашов заявил в первых числах октября, что"жидов надо истреблять", Зюганов обвинил во всем СМИ, которые растиражировали речь"горячего"генерала, ибо на митинге ее слышали всего лишь несколько сот человек, вяло разъяснил израильскому послу в Москве, который специально приехал в Думу за разъяснениями, что коммунисты осуждают антисемитизм, но отказался осудить Альберта Макашова специальным думским постановлением. Затем в кампанию включились все без исключения"народные"и"национальные"газеты и газетенки, которые объявили Макашова национальным героем и лучшим кандидатом в президенты на выборах 2000 года.
В случае с Илюхиным события развивались по тому же сценарию. Сначала он сам заявил, что с самого начала 90–х Ельцин стал сознательно проводить политику геноцида русского народа. Затем добавил (цитирую по тексту его выступления в"Советской России"от 17 декабря):"Крупномасштабный геноцид не стал бы возможным, если бы основу окружения Ельцина составляли представители коренных народов, а не представители одной еврейской нации".
Как можно прокомментировать этот пассаж? Разве что переделав известный лозунг советских времен:"Дело Гитлера живет и побеждает". Но что было дальше? Разумеется, об этом рассказали все ведущие телепрограммы. Коммунистка Татьяна Астраханкина (тоже депутат Думы) потребовала лишить СМИ думской аккредитации, а спикер коммунист Селезнев (повторив все то, что после истории с Макашовым говорил Зюганов) обвинил во всем журналистов. По мнению Селезнева, не надо было слова, сказанные на заседании думской комиссии в присутствии всего лишь 15 человек, повторять по телевидению для всей страны. Виноват таким образом не Илюхин, а телевидение.
Теперь остается ждать только того, как"народная"пресса кинется на защиту Илюхина. Хотя, впрочем, она уже объявила его вместе с Макашовым и Кондратенко (то ли заранее, то ли по сценарию, который был разработан на несколько ходов вперед) тремя богатырями.
Новая идеология уже разработана, и переход КПРФ в полном составе на ее рельсы завершается. Вот ее эскиз, извлеченный из газетных статей, опубликованных за последние дни"патриотами". Сталин — это великий интеллектуал и богоданный вождь, сумевший восстановить разрушенную Троцким российскую государственность. Репрессированы при нем были только враги — прежде всего евреи, от которых вообще происходит все зло."Венцом гениального государственного творчества Сталина явилось создание универсального всемирно–исторического кода существования человечества с Великой Россией во главе", — так пишет газета"Я — русский".
Что же касается Макашова, то"он поступил по Евангелию". Православие — это основа для будущей российской государственности. Его только надо очистить от митрополитов Кирилла, Филарета и так далее, а заодно от Алексия II и прочих"модернистов"и"экуменистов". Затем необходимо восстановить его связь с язычеством, ибо"русский народ был богоносным не только с момента принятия христианства, а изначально".
"Расхожее мнение об"идолопоклонстве"и"многобожии"праславян — ошибочно* Православие произошло именно от слияния древних верований славян с христианством", — так пишет в газете"Я — русский"некая монахиня Анастасия (Лебедева). С ее точки зрения Семаргл,"священная птица арийского Ирана", — это Дух Святой, а все зло от жидомасонов, которые затянули Россию в тупик.
Новая идеология вводится в оборот в три этапа. Сначала ее элементы предаются гласности в маргинальных газетенках, затем эти идеи подхватывают"Завтра"и"Советская Россия", и наконец в их популяризацию включаются политики — Кондратенко, Макашов, Илюхин и так далее.
На фоне их выступлений развязывается кампания против общенациональных СМИ, прежде всего телевидения, и так эта идеология предлагается массам, которые, как это было с немецким народом после Первой Мировой войны, чувствуют себя обиженными и уставшими. Кто виноват во всем этом? Да, конечно же, евреи, которые убили Пушкина, евреи Чубайс, Кириенко, Гайдар, отец Александр Мень, Галина Старовойтова и так далее. И, как заявил Зюганов, неевреи Ельцин и Черномырдин,"которые еще хуже, чем евреи".
Предлагаемая в карикатурном виде в маргинальных газетенках, эта идеология, разумеется, кажется омерзительной, но крайне глупой, патологической и поэтому не опасной. Затем она формулируется в подправленном варианте и, так сказать,"без крайностей"и тут начинает привлекать к себе сторонников, которые говорят, что в ней"что-то есть". Наконец,"подкорректированная"еще раз и, быть может, даже обретшая независимость от коммунистов, эта новая идеология вполне принимается избирателями, которые теперь уже видят в ней"разумную альтернативу"тому разнузданному антисемитизму, который проповедует Баркашов и его соратники. Именно таков путь ее трансформации в нечто якобы цивилизованное и постепенного внедрения в массовое сознание.
“Новый русский атеизм”
Диалог о вере и неверии в Интернете
За последнее время в Интернете появилось немало материалов, авторы которых называют себя атеистами. Они размещаются на сайте под названием"Научный атеизм"(www. atheism. ru), на поддерживаемом Новосибирской областной образовательной сетью"Атеистическом сайте"(www. edu. nsu. ru/atheism) и, наконец, на особой странице последнего, получившей характерное название"Новый русский атеизм". Авторы этой страницы, скорее всего, хотят подчеркнуть, что их атеизм не имеет ничего общего с воинствующим безбожием советских времен, и, надо сказать, иногда это у них получается.
При просмотре того, что"развешено"на этих сайтах, обращает на себя внимание следующее: основные, специально подготовленные авторами этих страниц материалы не выдерживают никакой критики — это большого объема тексты, либо просто почерпнутые из советских пособий по научному атеизму, либо написанные недавно, но в том же жанре. Другое дело — дебаты, конференции, книги отзывов, жалоб, чаты и так далее. Здесь идет живой диалог между, в большинстве своем, очень молодыми пользователями Интернета, среди которых ровно половину составляют верующие. Из этого диалога становится ясно, что думает сегодняшняя молодежь (в основном студенты) о Боге, о вере и неверии, о проблеме"новой государственной идеологии"и так далее.
При этом сразу бросается в глаза, что те новосибирские компьютерщики, которые"делают"сайт, обладают несомненным тактом и к идейным противникам своего мировоззрения относятся уважительно, ибо главную страницу"Атеистического сайта"предваряет следующее воззвание:"Верующий, будь осторожен. Здесь могут находиться материалы, неприятные для тебя!"Это действительно так, и, тем не менее, этот сайт представляет своего рода"свободную трибуну", где речь идет прежде всего о вечных вопросах и о поисках истины. Трибуну, где участники дискуссии чувствуют себя действительно свободными и не боятся показаться смешными (в этом огромное преимущество Интернета, допускающего полную анонимность).
А вообще, если студенты сегодня спорят о Боге (причем намного серьезнее, чем делают это их преподаватели), это значит, что у нас есть будущее.
Пользователь, скрывшийся под псевдонимом Аскольд, выступая от лица верующих, громит создателей сайта:"Атеисты — дегенераты и вырожденцы, лица с гнилой жидовской кровью в жилах. Какой смысл вашей жалкой жизни? В Бога вы не желаете верить, в дьявола тоже. Так чем вы отличаетесь от животных? Ведь человека отличает от животного мира именно то, что только человек способен осознать Бога. Животным это не дано". Не буду продолжать цитировать его реплику, тем более, что позиций её автора не разделяет ни один из участников дискуссии, которая в целом посвящена почти исключительно экзистенциальным проблемам и действительно Богу и нашей в Него вере, а совсем не поискам врага. При этом ровно половина тех, кто оставил свои записи на страницах"Атеистического сайта", верят в Бога.
В одиночестве осталась и разумно выступившая в качестве"антипода"Аскольда Надежда П. из Москвы, которая пишет:"Начинание великолепное! В нынешней ситуации, когда на наших глазах лепят новую государственную идеологию, не менее мерзкую, чем прежняя, атеистические организации просто необходимы. Но в силу отечественной специфики любая атеистическая организация, поскольку религия постепенно становится одним из рычагов подавления гражданского сознания, которое и без того в России птица редкая, volens-nolens превращается в правозащитную. А поскольку птица эта еще и откровенно залетная, бить по ней будут из всех пушек".
На совсем другой странице, но по сути дела на реплику Надежды П., отвечает Антон, адресующий свое послание"Всем":"Привет, ребята! Перспективы атеизма вполне ясны: будет он при нас, как болячка, до второго пришествия. А уж тогда… О"практической значимости", по–моему, говорить неинтересно, хотя и можно — долго и нудно. Мне, например, более интересна душа, чем государственное устройство и его"подпорки"". Блестяще! Антона волнует именно Бог и его присутствие в мире, а не социальная роль религии. И, кажется, это вообще характерно для молодежи, что очень важно, потому что такие люди будут отторгать попытки власти использовать религию как инструмент воздействия на общественное сознание.
Именно это отвергают сегодня те, кто сидит на студенческой скамье и не хочет, чтобы его заставляли верить или, наоборот, не верить в Бога."Как приятно, — пишет Евгений, — что в этой стране остались люди, не боящиеся говорить, что они не верят ни в какого бога!""Меня приятно удивило, — пишет Юрий (подчеркивая, что сам он"как раз не атеист"), — наличие в Интернете такого сайта. Оказывается, есть молодые люди, которые тратят время и свое серое вещество на богоискательство. Ведь они верят, что Бога нет (понятно, что такое убеждение может быть только результатом веры), но фактически находят своего бога: природу, познание этой природы и тому подобное. Никакого"нового атеизма"в этом, конечно, нет. Отчасти их позиция связана с необразованностью. Они — жертвы советского строя: они распропагандированы с младенческого возраста родителями и советской школой (она и сейчас во многом советская — учителя ведь старые) и элементарно неграмотны в тех вопросах, о которых рассуждают".
Юрий, думаю, прав не во всем."Новый атеизм"все-таки существует. И отличается от атеизма прежнего прежде всего тем, что не выполняет социального заказа. И отрицает насилие:"Религия — явление общественное. А общество — вещь очень неповоротливая. Уничтожить какую-то черту или сторону жизни общества возможно либо длительным террором (как те же большевики уничтожили в нашем населении способность к непаразитическому предпринимательству), либо длительным, настойчивым и почти незаметным продвижением вперед. Все происходит только постепенно".
Эта мысль развивается в реплике еще одного участника дискуссии (он входит в сеть под именем Рамзес):"А может, атеизм не надо"утверждать"? Все-таки это не догма и не религия. Меньше всего хотелось бы видеть атеистов эдакой партией или революционным кружком. У большевиков, по–моему, не методы были порочны, а сама идея: насильно освободить массы от религиозной веры". Насилие и беспардонность сегодня уже действительно никому не нужны.
"Мне не противно, мне грустно, особенно от того, что свой атеизм вы сочетаете с чисто большевистской беспардонностью. Мне грустно от того, что, восприняв идеи, привнесенные в мир романтиками гильотины и ГУЛАГа, вы в чем-то повторяете их путь — путь убийства собственной души". Это реплика верующего (по имени Виталий), постоянно спорящего с Рамзесом, но в сущности она выдержана в той же тональности, что и мысль, которую развивает Рамзес, выступающий здесь как неверующий.
И еще одно замечание:"Никаких преимуществ у атеизма перед религиями нет, поскольку это тоже разновидность религии, он так же построен на вере в отсутствие Бога, ему присущи те же проблемы, что и другим религиям. И когда за основу государственного устройства принимаются крайние версии, получаем для воинствующего христианства — инквизицию, для воинствующего мистицизма — СС, для воинствующего атеизма — КГБ".
"Если говорить о методах, — продолжает Рамзес, — мне кажется, надо не столько пропагандировать какие-либо взгляды, сколько учить людей жить, выживать и гармонизировать свой внутренний мир без оглядки и опоры на высшее божество. При этом не быть циником и не хуже христиан"любить ближнего". Вот такого атеизма, исчерпывающего и цельного, пока что не видно и не слышно. Есть только индивидуальный опыт одиночек. Если бы каждый из них сумел им поделиться…"
"Если Бога нет, то все позволено", — говорит Иван Карамазов у Достоевского. Ему возражает Рамзес, который хочет"не быть циником и не хуже христиан любить ближнего". И еще один пользователь:"Почему бы и не любить ближнего? Это вполне можно делать и без ссылки на религиозные цитаты. Почему бы и не соблюдать нормы морали? Монополию на мораль церковь давно уже потеряла". Не знаю, читал ли автор этой реплики Бонхеффера, думаю, что нет, но то, что он говорит, очень важно и напоминает о"безрелигиозном христианстве"Бонхеффера.
"Я убежден, что за атеистическим мировоззрением будущее, хотя бы и отдаленное. Человечество неминуемо повзрослеет, именно в планетарном масштабе, но это будет естественный процесс. Это потом, а вот мы с вами живем сейчас. Пока же атеизм — удел одиночек, хотя этих одиночек может быть много", — пишет еще один пользователь. Его точку зрения разделяет Сергей, который, обращаясь ко всем, заявляет:"Да нет никаких перспектив! Помилуйте, 70 лет воинствующего атеизма наглядно доказали всю несостоятельность его, когда он (атеизм) становится господствующей идеологией".
А вот что думает пользователь–атеист о верующих:"Кто опирается на веру как на основной стержень, создающий гармонию во внутреннем мире, тому разум не указ. Их картина мира прочнее, если ее цементирует представление о Боге. Ну и что, пусть себе веруют! Не бороться с ними нужно, не перевоспитывать, а, я бы сказал, немножечко игнорировать, напоминая при этом, что они здесь не одни и что есть иные точки зрения".
"Мой прогноз, — восклицает неверующий оптимист. — В обозримом будущем атеисты значительно пополнят свои ряды… Современность диктует свои условия. Это эра независимых, сильных и уверенных в себе людей. Религия отдыхает"."Не будьте наивным, — возражает ему пользователь, которого мне кажется уместным назвать"Аналитик". — В этом поколении вряд ли что-то удастся сделать — ну разве что привлечь на свою сторону десяток–другой бывших верующих. Вера и разум — совсем разные сферы жизни. Нельзя убедить верующего в необходимости не верить. Уйдя от одной религии, он непременно придет к другой — у него уже сложилось религиозное мировоззрение".
Как"Аналитик", так и целый ряд других пользователей считают, что"коммунизм обладает всеми признаками религии, а лозунг атеизма использовался большевиками лишь в качестве прикрытия"."Если покопаться, — пишет один из участников конференции, — последовательных атеистов мы никогда не найдем, то есть не таких, которые весь свой атеизм содержат в душераздирающем вопле"Бога — нет", а думающих, мыслящих".
Кто-то из участников диалога замечает, что в Библии много непонятного и вообще необъяснимого с точки зрения современного человека."Все верно, — отвечает ему Виталий, — просто Вы не в курсе. Библия — это книга веры, она для глаз и души верующего, и не иначе. Познать эту книгу, а тем более ее предмет вне соответствующей позиции, вне определенного мировоззрения — бессмысленно. Вы не увидите ничего!.. Атеист, пусть он хоть десять семинарий закончил, пусть он хоть академик по части критики известного до сантиметра произведения, ничего в ней не увидит… Кстати, в Новом завете есть прямое указание на адресность этой книги. В зачине Евангелия от Луки евангелист пишет о том, что корреспондент его — человек, уже наставленный в учении Церкви, и теперь ему нужно лишь получить твердое основание этого наставления. Вы можете сказать, что, мол,"оболваненный"будет читать"то"и"так", как ему укажут, на что я замечу — истинно так, но не две тысячи лет подряд. Все мнимое за такой срок обветшает и осыплется, а вера Христова и по сей день согревает и исполняет миллионы людей. И весь мировой атеизм им не указ".
И как-то сразу вспоминаются слова Семена Франка о том, что ему и дела нет до холодного и рассудочного"Бога нет", если, восклицает он,"Ты, Господи, еси". И вообще христианство — это встреча, как постоянно повторяет митрополит Антоний Сурожский. На языке Интернета это звучит чуть–чуть иначе:"Совершенство религии заключается в полноте общения, в"качестве канала связи", в том, насколько совершенно открывается в религиозной практике объект религиозного поклонения. С этой точки зрения христианство — совершенная религия, ибо в лице Иисуса Христа утверждает непосредственную встречу с Богом".
"Одним из признаков человеческого индивида является, как известно, вера", — пишет один из пользователей, вероятно, считающий себя атеистом. Другой, верующий, ему отвечает:"Смотря что вы понимаете под"индивидом", и что под"верой". Если вера — это убежденность в чем-то недоказуемом, то это не вера, это субъективное мнение, массовое совпадение такого мнения мы назовем общественным или общекультурным мнением. А вот если предположить, что вера это упование — возложение надежды на источник веры, жажда познания (приобщения) источника веры, любовь — стремление всецело посвятить себя источнику веры, вот тогда это и будет вера. Самое простое и в то же самое время самое сложно объяснимое движение души и ее состояние. Верующий как бы"останавивается", ибо он нашел свою истину, но он и"идет", восходя к ней".
"Вера, — продолжает"Верующий"(так назовем этого участника диалога), — это не убежденность, это способность подняться над собственной индивидуальностью, над собственной отделенностью, субъективной замкнутостью. Вера это особый дар, который не всякому дается. Есть такая молитва:"Верую, помоги моему неверию". Неверие понимается именно как следствие невозможности самостоятельного познания Бога, как болезнь поврежденной человеческой личности, погребенной в индивидуальности, т. е. отделенности. Религия — шов, соединяющий ограниченность с безграничностью, возможность единения, взаимопроникновения (совершенного познания) моего"Я"и источника,"матрицы"моего"Я"".
Ему возражает"Неверующий":"Если этого бога придумали две тысячи лет назад и все это время ему поклонялись, то у нового верующего сомнений в"настоящести"бога практически не остается. Таково уж общество: мнениям других людей человек зачастую доверяет гораздо больше, чем своему разуму". И получает в качестве ответа следующее послание:"Вы еще раз ошиблись, хотя бы в отношении христианства. Для человека верующего очевидна непосредственная встреча, не смутные воспоминания о давно бывшем и записанном в книгах, но ощущение сиюминутного присутствия Бога,"Божьего дыхания". Одно из направлений христианского аскетизма, исихазм, говорит о возможности для смертного человека увидеть проявления Бога,"фаворский свет", смертными очами, то есть в реальности".
"Религиозную веру, — продолжает"Неверующий", — я бы разложил на две составные части: веру человека в Бога и веру человека в истинность дошедшего до него из глубины веков вероучения"."Ну, тогда буддизм, — возражает ему верующий, — точно не религия, потому что не знает понятия Бога вообще".
И последняя реплика:"Атеизм — это все-таки разновидность религии, как и скептицизм. Все в этом мире построено на вере. Даже если Вы абсолютный скептик и считаете, что ни во что не верите, то это и есть ваша вера".
Свящ. ГЕОРГИЙ ЧИСТЯКОВ
Москва
"Русская мысль", Париж,
N 4319, 25 мая 2000 г.
Это не теракт, а что-то во много раз более страшное
Опубликовано в газете"Русская мысль"
N 4156 от 25 декабря 1996 года
Убийство шести сотрудников Красного Креста в Чечне потрясло весь мир. Жестокостью и бессмысленностью. Когда в мае 1996 г. исламисты убили в Алжире семь монахов–траппистов, это было отвратительно и жестоко, но хотя бы понятно. Убийцы считали, что чистая жизнь братьев–молчальников Кристиана, Люка и других отвлекала мусульман, среди которых они жили, от веры в исламские ценности и вызывала интерес и уважение к христианству.
Но медики из Норвегии и Голландии? Они лечили раненых и больных и больше ничего не делали. Более того, они были здесь представителями того самого западного мира, без поддержки которого чеченские политики никогда не сумеют добиться международного признания Ичкерии как независимого государства. Казалось бы, их надо было оберегать и выказывать им всяческое уважение. А их убили. И это, разумеется, сразу настроило Запад против Чечни, что никак не входит в планы чеченских лидеров. Кто стоит за этим злодеянием?
Вряд ли российские спецслужбы, хотя это было бы логично, ибо в контексте случившегося общественное мнение на Западе уже отворачивается от Чечни. Чеченцы в глазах Европы почти автоматически всего лишь за один день превратились в бандитов, которых необходимо обезвредить. Но"российского следа"здесь, похоже, нет, ибо, если бы он хоть как-то обнаруживался, об этом немедленно бы известили весь мир чеченские власти.
Исламские фундаменталисты типа тех алжирцев, которые убили брата Кристиана? Люди, вопреки политической целесообразности выступающие против любого присутствия немусульман в Чечне? Думаю, что таких здесь просто нет. Тем более, что даже Шамиль Басаев заявляет, что убийцы будут осуждены на смерть. Так кто же?
Думается, что просто озверевшие люди, для которых любая жизнь (как чужая, так и своя собственная) давно потеряла всякую ценность. Именно это обстоятельство делает преступление особенно страшным. Тем более, что от убийцы, у которого нет мотивов, не может быть застрахован никто. Он может убить любого.
Как известно, пират, у которого Александр Македонский спросил о том, на основании какого закона он наводит страх на мирных людей, ответил царю, что они оба руководствуются одним и тем же законом. Только одного называют пиратом, ибо он делает это при помощи одного маленького корабля, а другого царем, потому что он использует в тех же целях огромную армию
В течение двух лет шла война. Разрушались дома мирных жителей. Во множестве погибали старики, женщины, дети. Все это мы видели — кто по телевидению, а кто собственными глазами. Наверное, в Чечне уже нет ни одной семьи, куда бы за эти годы не пришла смерть. Горе царит здесь повсюду, но только одних оно делает почти святыми, а других зверями. Одни от него не перестают плакать, другие — переполняются злобой. Одних горе заставило бросить благополучную жизнь и свою родную Норвегию и уехать на Кавказ, а других — ворваться ночью в госпиталь и убить шестерых медиков. Почему? В чем тут дело? Кто виноват?
Увы! Наше государство в течение семидесяти с лишним лет безнаказанно убивало людей тысячами и миллионами. В результате беспредел со стороны государства стал восприниматься нами как нечто естественное. Затем людям дали что-то вроде свободы. И тут обнаружилось самое страшное. Оказалось, что мы считаем, будто в насильственном лишении жизни нет ничего ужасного. Совет Европы поставил Россию перед необходимостью отменить смертную казнь, и тут же ученые, политологи и правоведы самой разной политической ориентации стали доказывать, что в условиях сегодняшней России это преждевременно."Пора и поумнеть, и поучиться! И не только в гарвардах, но и на собственном опыте, — издевательски пишет"Независимая газета"от 21 декабря с. г., — но нет, либералы ратуют за отмену смертной казни". Имеется в виду, конечно, С. А. Ковалев и немногие, на сегодняшний день, его сторонники. А в это время, пока мы доказываем, что смертная казнь сегодня необходима для России, люди на ее необъятных просторах сами выносят и приводят в исполнение смертные приговоры, считая, что им тоже можно убивать, если это позволено государству.
Вообще человеку свойственно, казалось бы, не столько подчиняться общеобязательным законам государства, в котором он живет и был воспитан, сколько ориентироваться в своем поведении на царящий в этом государстве дух. В государстве, где культивируются силовые методы, человек, если только он не живет согласно собственным своим принципам, которые ему по какой-то причине бесконечно дороги, непременно становится жестоким. Поэтому жестокость в быту, в отношениях друг с другом, в семье и т. д. типична для любого тоталитарного и посттоталитарного общества.
Озверевшие убийцы в Новых Агатах — это, без сомнения, люди, у которых за последние два года было убито немало родных."Если у меня убили дочь, жену или сестру, то почему я не могу убить кого-то сам", — так или примерно так думают убийцы, если они не разучились думать. А боюсь, что уже разучились. Боюсь, что ими руководил уже не разум, а какой-то импульс. Желание мстить — все равно кому. Теракт совершается с той целью, чтобы кого-то напугать. Здесь эта цель отсутствует. Это убийство было совершенно не ради какой-то цели, а без цели. Это не теракт, а что-то во много раз более страшное.
Геннадий Селезнев утверждает, что теракты в Чечне не прекратятся, пока боевики не будут разоружены. Но разоружить их до конца в условиях Кавказа невозможно. Даже ценою большой крови. Это показали два минувших года, в течение которых российская армия занималась именно этим, — но ничего не вышло. Конечно, войну можно возобновить, но победителя в ней не будет, будут только гробы, тысячи гробов… Думается мне, что после таких войн, как афганская и чеченская, ничего другого, кроме того равнодушия, с которым люди сегодня убивают друг друга, ожидать нельзя. Люди слишком много видели за 20–30, не более, лет жизни, как убивают, и сами там убивали. Привыкли к крови. Вот и все.
И тем не менее ситуацию эту изменить необходимо и как можно скорее. Пока мы не скажем на всю страну, что любое убийство в любой форме (в том числе по приговору суда и на войне!) абсолютно недопустимо, чудовищно и аморально, положение к лучшему не изменится. Ни в России, ни в Чечне.
Мы (политики, бизнесмены, писатели, артисты, философы, священнослужители и т. д.), мы все должны сделать первый шаг и сказать, что убивать, действительно, нельзя, никого и никому, что убийство — это даже не преступление, а просто ужас. Должны сказать, что киллер никогда не будет спать спокойно, что он обрекает своих детей на жизнь в душной и зловонной атмосфере, в условиях смога, который давит не только на убийцу, но на всех и каждого.
Если мы не осудим убийство во всех его формах, то все задохнемся и все перестанем быть людьми. Заповедь"не убий"касается не только тех, кто убивает медиков из Красного Креста и прохожих на темной улице, а также банкиров в мерседесах. Она касается и государства в целом — войн и смертной казни. Если мы не поймем этого сегодня, то всем нам грозит страшная беда и страшная опасность.
О человеческом достоинстве
В нашей природе изначально заложен страх. Но одни природные особенности надо развивать, а другие – перерастать. Однако мы боимся на каждом шагу и всего: выборов, дефолтов, повышения тарифов, маршей националистов, террористов… Человек, все время боящийся, теряет не только свое достоинство – он в конце концов оказывается смешным. Мы – почти точная копия древних греков. Занятно, что, побывав в Греции, я увидел, что они, во многом на нас похожие (это ведь православная страна и тоже не слишком богатая), ведут себя очень естественно. Их поведение не означает, что они верят, будто беда обойдет их стороной – нет, беда, как дождь, не выбирает, на чьи головы пасть. Задача не в том, чтобы пробежать между каплями, а в том, чтобы достойно пережить бедствия. Опыт истории показывает: при всех кризисах выживают лишь те, кто не испугался. Не самые сильные физически, не те, кто запас больше крупы или соли впрок, а те, кто не сдались.
И все-таки бесстрашные в России есть: это подростки и дети. Они всех наших страхов не замечают или взирают на них с какой-то беззлобной иронией. Вот что в меня вселяет надежду. Эти люди – сознательно их называю не детьми, а людьми – не испытывали в своей жизни того пресса, который ощутили на себе мы. И если мы действительно живем ради детей, надо постараться не быть в их глазах жалкими. Пройдет несколько лет, и они, а не мы, будут свободно избирать президента и парламент. Без оглядки на век, прожитый нами в состоянии перманентной паники. И тогда, наконец, я верю, Россия станет совершенно другой.
Новые Известия 25 июня 2007 г.
О помощи больным
Думаю, многих поражало при чтении Евангелия, сколько там инвалидов. Мы знаем, что их и в нашем обществе много, но мы их замечаем редко. Почему так, что за оптический эффект? Да потому что мы не видим главного в жизни. Чего хотел от инвалидов Христос? Он хотел каждого страдающего исцелить. В Евангелии ни разу не сказано «выздоравливает». «Исцеляется» – от слова «целый», то есть человеку возвращается целостность, уходит страшная разбитость на фрагменты.
Мы устраиваем Олимпийские игры инвалидов, строим для них санатории, хлопочем о повышении пенсий. Мы ко всему этому относимся как к свидетельству нашей цивилизованности. Но как это страшно – когда хромые общаются лишь с хромыми, а глухонемые – с глухонемыми. Меня смущает идея санатория для парализованных или «Общества слепых».
Одна моя знакомая несколько лет была неподвижной. Всем было ясно, что она уже не встанет. Но так случилось, что несколько женщин стали навещать ее и установили дежурство, которое несли круглосуточно. И ее дом стал центром удивительных встреч. У людей, приходящих туда, сложились необыкновенные отношения. Когда я к ней приходил, часто говорил: «Вы – президент самой настоящей маленькой страны». Бог ей не дал здоровья, но дал возможность соединять людей. Кто-то может возразить: такова специфика моей работы. Но к такому пониманию отношений с «аутсайдерами» способен прийти каждый. Между прочим, это один из лейтмотивов американского кино. Лучшие актеры сыграли роли слепых, умственно отсталых, психически больных. В любом из фильмов инвалид – как раз тот, кто помогает. И финал каждого фильма – чудо исцеления того, кто был призван на помощь.
Мы все, сколько нас ни есть на земле, в чем-то здоровые и в чем-то инвалиды. Никто не знает, кто он в данную минуту – врач или больной. Только когда мы перестанем делить мир на лекарей и пациентов, что-то начнёт у нас получаться.
О вере, любви и смысле жизни в церкви
Когда приходится говорить сегодня с теми, кто себя считает защитниками веры (неважно, от кого – враг всегда сыщется), часто обнаруживаешь, что на самом деле они верят в какие-то принципы, какие-то структуры, в необходимость холопского подчинения этим структурам, только не в Божье присутствие в мире. Нам остро не хватает наивного и вместе с тем незыблемого, бесстрашного простодушия, дающего возможность понять, что есть в жизни одно чувство – любовь, по сравнению с которым все второстепенно: Все принципы, потому что нет правил без исключений; Даже все заповеди, потому что любая теряет смысл, если перестает быть призывом, с которым лично к тебе обращается Христос. Нам кажется, что все заповеди нам даны из недоверия, а не от любви. Мы готовы узнать Бога в песнопениях, в сиянии свечи перед иконой, но, увы, нам не удается узнать Бога в капризах больной матери или в боли, которую переживает в переходе метро грязный нищий. Наша религиозность сводится к ритуалам. Конечно, проще написать записку и дать её прочитать священнику, чем простоять ночь на коленях у постели больного. Мы – люди, предпочитающие писать записки.
Речи: лекции, беседы, проповеди, выступления на радио
Учение Христа
Участники: Георгий Чистяков – священник,
Анна Ильинична Шмаина–Великанова – религиовед
ведущий Александр Гордон
Ведущий:…в ответ на такую формулировку темы хочется получить внятное определение, вполне, можно даже сказать, научное – в чем же, собственно, заключается учение Христа? И здесь мне видится много проблем, но я бы хотел начать вот с какой – каким образом мы можем быть убеждены в том, что то, что мы принимаем за учение Христа – это именно то, чему учил Христос? Ведь история и культура играют огромную роль в том, что мы понимаем сегодня под учением Христа. Как эти поздние наслоения – как с древней иконы – отделить и увидеть всё-таки, что же за этим стоит, какова основная мысль, эмоция или что-то ещё?
Георгий Чистяков: Прежде всего, наверное, надо, когда мы говорим об этой теме, когда мы пытаемся понять, что такое учение Иисуса, надо ограничиться Евангелием и, более того, попытаться выделить в Евангелии наиболее древние и надёжные слои.
Потому что, например, в сегодняшнем русском тексте Евангелия от Матфея можно прочитать о том, что Иисус требует от нас не гневаться напрасно. Но если мы посмотрим древние рукописи, то окажется, что слово"напрасно"попало в текст Нового Завета только в 8 веке. А до этого это требование звучало значительно более категорично – Иисус призывает своего слушателя и своего ученика не гневаться вовсе. Всего лишь несколько букв."Ейке" – "напрасно"по–гречески. Но это слово было подставлено в рукопись византийским переписчиком, который прекрасно понимал, что не гневаться вообще невозможно. И поэтому пытался каким-то образом облегчить участь читателя и свою собственную участь. И, наверное, участь византийского императора, который, как представитель власти, должен гневаться. Но понятно, что его гнев должен быть каким-то образом объяснен с точки зрения религии. И он объясняется здесь, в этом средневековом варианте Евангелия, где говорится о том, что нельзя гневаться напрасно. Так одно слово изменяет смысл всего текста.
Но, к счастью, в настоящее время существует издание Нового Завета и на греческом языке, и в переводах, которые сделаны на основании древнейших рукописей и тех папирусных свидетельств, которые до нас дошли благодаря раскаленному песку Египта. На основании такого – так называемого критического – текста уже можно делать какие-то заключения.
А. Г. Какие?
Георгий Чистяков. Если вернуться к этому тексту, то Иисус призывает не гневаться вообще. Ни при каких обстоятельствах и ни на кого. Это призыв чрезвычайно трудный, невыполнимый, но вместе с тем всё Евангелие именно таково – призыв к тому, чтобы было исполнено невыполнимое. Не случайно одна французская монахиня говорила: Иисус – владыка невозможного. Но как владыка невозможного он делает это невозможное возможным.
А. Г. Если говорить о Евангелиях, во–первых, нам нужно сразу договориться – говорим ли мы о канонических Евангелиях или о канонических и апокрифах. Выделяя в канонических Евангелиях, как вы сказали, наиболее древние пласты – имеем ли мы в виду хронологию написания Евангелий, то есть хронологию датировки или что-то другое? И говоря о том, что существуют новые переводы, научно обоснованные, отталкивающиеся от"первоисточника", все-таки возьму это в кавычки – что изменилось в нашем понимании, кроме приведенного вами примера, того, о чем говорил Иисус?
Анна Шмаина–Великанова: Мне кажется, что надо разграничить в вашем вопросе богословскую, и, так сказать, научно–техническую сторону. Потому что в настоящее время существует целая наука, разработавшая не одну, а множество разных методик и техник по определению подлинности текста. Это может делаться более точно, с большей вероятностью, но всегда гадательно, всегда гипотетично. Главную роль, как сказал отец Георгий, играет в этом наличие и постоянная работа над улучшением критического текста, но не только, конечно. Скажем, в настоящее время имеется несколько институтов, в Америке больше всего, конечно, которые только этим занимаются. И есть такой историко–критический семинар, который работает с текстом Евангелия примерно так, как работают переводчики.
То есть, знаете, это соревнование переводчиков? Предлагается какое-то слово – и все пишут и кидают в корзину свое мнение, насколько это вероятно лучший перевод. Потом считают голоса. Сейчас, к сожалению, приходится поступать таким образом иногда и с текстом Евангелия. То есть насколько вероятно, что Иисус действительно произнес эти слова. Вопрос о"каноничности – неканоничности"здесь большой роли, как мне кажется, не играет. Я вообще не очень большой специалист по этому поводу. Но у меня такое представление, что, скажем, Евангелие от Фомы считается очень надежным источником, по которому можем судить о подлинном учении исторического Иисуса, хотя оно неканонично. Наряду с этим предполагается, что много подлинного материала содержится в синоптических Евангелиях – от Матфея, от Луки и от Марка. Все остальное менее достоверно согласно большинству современных гипотез. Еще, конечно, какие-то очень важные детали можно реконструировать из того, что называется аграфами, то есть не вошедшие в канонические Евангелия, рассыпанные по другим текстам изречения Иисуса.
Георгий Чистяков. Да, иногда это одна–две фразы или одно–два слова. Как, например, знаменитая сентенция – «кто близ меня, тот близ огня»*. И очень важно то, что она дважды находит подтверждение и в Евангелии от Луки, и в некоторых других текстах. Тот, кто находится радом с Иисусом, тот действительно зажжён Его Пламенем.
А. Ш. — В. Да, или фраза, которую часто цитируют в своих беседах и проповедях владыка Антоний Сурожский: «Царство Божие уже пришло, когда двое уже не двое, а одно». Этой фразы нет в канонических Евангелиях, но с очень большой долей вероятности можно счесть её подлинной.
Можно, собственно, рассказать об этой технике или о различных методах установления подлинности речений Иисуса, но я боюсь, что это долго и сложно. Одна из методик, в частности, связана с предположениями о том, как могло бы звучать то или иное высказывание по–арамейски или на иврите, или оно на этих языках невозможно.
Г. Ч. Да, потому что есть такие тексты (простите, Анна Ильинична, что вас перебиваю), которые действительно невозможно перевести на арамейский или на иврит, то есть на те языки, на которых говорил и думал Иисус. А раз этот текст непереводим на арамейский, значит, он автоматически должен быть признан позднейшим.
А. Ш. — В. Или, по крайней мере, менее вероятным, потому что Иисус знал греческий, но вряд ли проповедовал на нём.
А. Г. Исходя из того, о чем мы сейчас говорим, меня всегда занимал вопрос о том, что же такое все-таки"Царство Божие", если нигде в прямой речи Иисуса нет описания самого Царства? Да, есть косвенные намеки, из кого оно должно состоять. Но ничего о том, кто будет пребывать там, каков путь туда, что же это за место или состояние такое. Можно об этом?
Георгий Чистяков. Прекрасный вопрос на самом деле. Не только можно, а как раз, наверное, именно об этом и нужно говорить, потому что Царство Божие или Царство Небесное – это то главное, о чём говорит Иисус. Свою проповедь он начинает именно этими словами – "покайтесь, потому что приблизилось Царство Небесное". Или, быть может, даже более радикально – "Царство Небесное, Царство Божие уже здесь".
А. Ш. — В. Да, и так Он определяет свое назначение. Он говорит, "я послан благовествовать Царство".
А. Г. Что он имеет в виду под"Царством", когда говорит эти слова? Является ли это отсылкой к ветхозаветному тексту, то есть к чему-то, что уже известно слушателям и без дальнейших пояснений, и что нам, непосвященным, не очень понятно? Или это все-таки нечто новое, какое-то другое состояние, к которому должно приблизиться человечеству, которое воспримет проповедь Иисуса?
А. Ш. — В. И то, и другое, я бы сказала.
Георгий Чистяков. Да, если говорить об учении Иисуса в целом, то, конечно, здесь всё из Ветхого Завета. Здесь и лексика, и фразеология, основные принципы, и основные темы, главные, самые важные – все из Ветхого Завета. Но есть что-то абсолютно новое. Наверное, правы те философы, как, например, Владимир Соловьёв или Бердяев, которые говорят о том, что нового в Евангелии только одно – сам Иисус. Его личность. Но Иисус живет среди людей и проповедует, и, проповедуя, сознательно идет на смерть именно потому, что он прекрасно знает, что проповедует что-то очень важное. И это очень важное и есть Царство.
Вот только встает вопрос – Царство Божие – оно в будущем или оно уже здесь? И в этом смысле очень важно найти правильный ответ. Потому что, конечно, для христиан первых поколений Царство Божие было каким-то недалеким будущем. Они жили в ожидании того, что Царство вот–вот наступит. Обычно эти ожидания называются эсхатологическими чаяниями – ожиданиями конца истории, после которого Царство приходит, Царство наступает, оказывается свершившимся фактом. Но о чем говорит Иисус? Если вчитаться и вдуматься внимательно в евангельские слова, в самые разные места, то, вообще-то говоря, оказывается, что Царство – для многих, во всяком случае, – уже наступило. Потому что оно не придёт приметным образом, и не скажут – оно там или оно здесь. Царство Божие, говорит дальше Иисус, оно"энтосмон", оно внутри вас – как переводят одни. И "среди вас","между вами", как переводят другие. Или, другими словами,"уже здесь". И этот последний перевод, он все больше находит сторонников. Именно"среди вас","посреди вас".
А. Ш. — В. Однако, хочется спросить, и в первую очередь себя, что значит, что Царство между нами, посреди нас и внутри нас? Оно возникает подобно магнитному полю в отношениях между людьми на той глубине, которая глубже эмоций и изменяет прежде всего отношения людей между собой. То есть царство в каком-то смысле – это вторжение в действительность при помощи человеческих отношений других, новых законов бытия.
Георгий Чистяков. Не новые вещи, а новые отношения, так, кажется, говорил Честертон. Царство Божие – это то, как я отношусь к тебе и ты относишься ко мне. Так говорила Мать Тереза. И на самом деле, Мать Тереза, конечно, что-то говорила, потому что так чувствовала, но что-то она, безусловно, и знала, потому что получила очень неплохое образование. Это новые отношения, а не новое бытие, не новые вещи, не какие-то новые события, ни даже новые возможности. Именно отношения.
А. Г. А что является залогом возникновения этих отношений между людьми?
Анна Ильинична Шмаина–Великанова. Уверенность в присутствии Иисуса. Он актуализует Царство. Где Он, там Царство. Мы все знаем, что царство мира сего принадлежит князю мира сего, и в нём действуют соответствующие законы. Например, кусок хлеба, если я его преломлю пополам, у нас с вами будет равное количество, возьму себе больше – вам достанется меньше. Закон Царства противоположный – я отдам вам весь хлеб, но меньше у меня не станет.
Это, я бы сказала, первое, что отличает Царство – закон жертвы. Второе – это закон бессмертия, точнее сказать, воскресения. Иисус воскрешает мёртвых не потому, что Он маг. И это не только часть Его деятельности, но это важнейшая часть Его учения. "Бог не сотворил смерти", сказано в Книге премудрости Соломона. Она"вошла в мир завистью дьявола". Это не вполне ясное место в тексте, но по крайней мере ясно, что у смерти нет статуса творения. Бог всё создал хорошо и навсегда, а смерть – нет. Её можно победить. Это и происходит."Я видел Сатану, упавшего с неба как молния", – говорит Иисус. И это означает, что то царство кончилось. Смерти не будет, мёртвые воскреснут, и надо жить уже сейчас так, что её нет.
Георгий Чистяков. И первые христиане, на самом деле, так и жили.
А. Ш. — В. Что означает – не бояться.
А. Г. Вы уже второй раз упомянули – первые христиане. Возникает некий парадокс, по крайней мере, у меня в голове. Если для первых христиан учение означало одно, эсхатологические чаяния приводили к тому, что менялся образ жизни на протяжении одного поколения, потому что вот оно – это завтра с концом света наступит буквально завтра, через несколько лет, дней, часов…
Г. Ч. Либо наступит, либо уже наступило. Потому что, в самом главном моменте того богослужения, которое напоминает нам о тайной вечере, есть такие слова, когда священник благодарит Бога за то, что он уже даровал нам Царство будущее. Оно, это царство, оно будущее, казалось бы, будет только когда-то, в какой-то перспективе. Но с другой стороны, оно уже даровано, оно уже здесь, уже среди нас.
А. Г. Говоря о первых христианах, вы тем самым противопоставляете их понимание Царства Божия тому пониманию, которое есть сегодня?
Георгий Чистяков. Я бы даже не сказал – сегодня. Сегодня, быть может, мы как раз и благодаря новозаветной науке, и благодаря тому, что христианство уже не используется, как правило, как идеология, что было в средние века, – сегодня мы, быть может, во многом возвращаемся к первохристианскому взгляду на мир, на жизнь, на Бога. А вот когда мы говорим о первых христианах, мы имеем в виду, что потом, когда христианство станет государственной религией, очень многое изменится, потому что тогда в Евангелие войдут какие-то, я бы так сказал, договорные отношения.
В Нагорной проповеди Иисус говорит:"молись тайно, и Бог воздаст тебе". С ударением на слове"тебе", на этом слове ставится логическое ударение."Постись тайно, и Бог воздаст тебе"."Давай милостыню тайно, и Бог воздаст тебе". Три раза. Как воздаст – Иисус не объясняет. А средневековый переписчик подставляет всего лишь одно слово во всех трех случаях этих – "явно":"Воздаст тебе явно". Таким образом, средневековое христианство ориентирует верующего на явное воздаяние. Постись, молись, подавай милостыню – и тебе воздастся явно, в твоей материальной, в твоей земной, в твоей ежедневной жизни что-то изменится к лучшему. Не об этом говорит Иисус. Он говорит, что Бог воздаст, но как воздаст – не объясняет.
А. Ш. — В. Он даже более, может быть, резко высказывается, когда говорит, во–первых,"кто хочет следовать за Мной, возьми крест". Вот то, как воздадут тебе явно. И неси его, то есть живи всю жизнь, как последний час перед смертью, не мелочась и не заблуждаясь на свой счет. Если ты будешь следовать учению Христа, тебя убьют рано или поздно, не обязательно физически, но об успехе, благополучии и т. п. речь не идет. О том же, может быть, в еще более крайней форме Он говорит, отвечая ученикам, которые хотят сесть по воскресении по правую и по левую Его руку: чашу Мою будете пить, имея в виду Гефсиманию, и крещением Моим будете креститься, имея в виду Голгофу, а сесть по правую и по левую руку – этого Я вам не обещаю, это от Меня не зависит. Хотя не всё в этом высказывании понятно, общая интенция очевидна: идти за Мной — не означает идти"к светлому будущему". Это означает уже сейчас жить тем законом, который в будущем должен стать законом всеобщим, законом Царства, то есть постоянного божественного присутствия, знания, что Он тут.
А. Г. Говоря о побеждённой смерти: насколько я понимаю, христианские представления о рае и аде – это достаточно поздние представления. Христос не имеет в виду ни того рая, который сейчас возникает у нас в голове, как только говоришь это слово, ни того ада. Что же все-таки имеется в виду под бессмертием. Бессмертие души? Физическое воскрешение? Пребывание в каком-то состоянии послесмертном?
Георгий Чистяков. Бессмертие души – это все-таки больше философия Платона. Это"Федр"Платона, там очень хорошо об этом сказано. Нет, здесь, конечно, речь идет о другом. А вот о чем – это от нас действительно ускользает. В словах, в Евангелии этого не прописано.
Другое дело, что Иисус все время призывает своих учеников не бояться. Здесь очень важно понять, что, конечно, мы говорим об учении, потому что раз есть ученики, значит, есть учение. Он призывает своих учеников не бояться. Действительно, это ключевое слово Нового Завета. А о конкретном состоянии вечной жизни на самом деле здесь не говорится ровным счетом ничего. И, наверное, есть какие-то вещи, которые христианин может узнать только из личного опыта.
Мне сейчас вспоминаются слова средневекового монаха Аввы Дорофея, который очень хорошо сказал: никто не расскажет тебе, что такое смирение, об этом нельзя узнать ни у кого. Только в твоей собственной душе может родиться знание об этом, когда ты узнаешь об этом из опыта. И, наверное, не случайно уже упомянутый сейчас Анной Ильиничной митрополит Антонийпостоянно подчеркивал значение личного опыта каждого христианина. И говорил, как важно передать тому, другому человеку, что без этого личного опыта, без этого личного прочтения Евангелия невозможно христианство. В этом смысле христианство как раз не учение, которое можно передать полностью, как можно научить физике, химии и математике, а в этом смысле христианство – это путь. И не случайно сам Иисус говорит:"я есмь путь, истина и жизнь, Мною надо пройти". И апостолы в Деяниях постоянно повторяют слово путь. Они возвещают людям античного мира путь господень.
Здесь не могу не сказать о том, что, хотя по–гречески в Деяниях постоянно употребляется именно слово"путь", хотя в славянском тексте кирилло–мефодиевском оно переводится тоже славянским словом"путь", теперь вошедшим в русский язык, синодальный перевод, сделанный в первой четверти 19–го века, везде переводит слово"путь"как "учение" – очень последовательно. И наверное, об этом надо задуматься. Это тоже, на мой взгляд, очень интересная тема.
А. Ш. — В. Но тут есть еще момент, усложняющий в какой-то мере картину. Потому что с точки зрения поздней библейской и межзаветной эллинистической литературы"путь" – это также"учение". То есть во всей так называемой"литературе премудрости"учитель мудрости, мудрец, предлагает путь жизни. И часто противопоставляет два пути. Это мы видим в книге Притчей, в книге Премудрости, в книге Иисуса сына Сирахова.
Г. Ч. И даже в Псалмах. Первый псалом.
А. Ш. — В. Да, конечно. Путь может быть путем жизни или смерти, мудрости или глупости. И еще может быть путем житейской мудрости, мудрости века сего. И другим путем, новым, необычным. Учение о"другом пути"встречается реже, но все-таки иногда ему учат.
Можно сказать, что учение Иисуса – это учение о другом пути, о пути, противопоставленном мирскому, хотя очень реальном, очень, так сказать, невыдуманном."Сыны века сего догадливее сынов света", – замечает Он походя. И тут же продолжает свое:"А вы не заботьтесь ни о пище, что вам есть, ни об одежде, во что одеться". Поэтому, думая над вашим вопросом о рае и аде, я подумала, что, может быть кое–какие намеки найти можно, исходя из того, что учение Иисуса все-таки очень глубоко укоренено в фарисейском, протофарисейском, в том, что мы можем восстановить по литературе кумранского круга, апокрифической, то есть по литературе второго, первого века до Рождества Христова. И если помнить о том, что это учение, то есть Тора (это слово и значит"учение, инструкция, показ, демонстрация"), то мы можем по крупицам, может быть, какие-то детали восстановить.
Г. Ч. Но сам Иисус – это как бы живая Тора, ожившая Тора. И поэтому если для иудея до Иисуса прямо и жестко стоял вопрос, что необходимо выполнить все 613, кажется, заповедей, которые содержатся в Пятикнижии, в Торе, то для того, кто считает себя учеником Иисуса, для христианина, вопрос ставится по–другому.
Мы можем подражать Христу, как говорит об этом Апостол Павел. У нас есть образец для подражания – Он сам. И не случайно в одной из прощальных бесед Иисус говорит:"Я вам дал пример, чтобы вы поступали друг с другом", – мы возвращаемся к тому, с чего начали, Царство Божие выражается в отношениях между людьми, между нами – "Я вам дал пример, чтобы вы поступали друг с другом так, как я поступаю с вами, так, как я сделал вам". И немножко в другом месте:"Любите друг друга, как я полюбил вас". Опять-таки Иисус дает своим ученикам пример. И этот пример – это он сам и его отношение к ним. И все, что он делает. А поэтому те чудеса, которые совершает Иисус, они не просто демонстрируют его возможности, а они обращают внимание каждого, кто вслушивается в слова Евангелия, что и он должен пытаться сделать что-то такое. Мы не можем воскрешать умерших, но мы можем помогать больным, и мы можем поддерживать больных и служить больным до последнего момента их жизни. Более того, делать все, чтобы вытащить их из лап смерти.
Но я все-таки священник, и как священник я все время сталкиваюсь с живыми людьми. Когда в детской больнице, где я служу, встает вопрос – тратить какие-то огромные деньги на безнадежного ребенка или же потратить их на других, а этого ребенка оставить, я всегда прошу, а иногда требую, чтобы для данного ребенка было сделано абсолютно все возможное, потому что именно в этом и заключается наше христианство, а не в каких-то громких словах и высоких декларациях.
А. Г. Вопрос к вам, отец Георгий, как к священнику как раз. Вы чувствуете сегодня Царство Божие между людьми?
Г. Ч. В очень многих случаях я чувствую Царство Божие между людьми. Это касается и моих отношений с прихожанами, с детьми в больнице, с друзьями. Это проявляется и когда соприкасаешься со светлыми людьми. В отношениях с такими людьми, как Митрополит Антоний Сурожский, как Мать Тереза, как Иоанн–Павел II. В отношениях с такими людьми проявляется Царство Божие. И в отношении с теми детьми, с которыми я почти ежедневно общаюсь в Российской детской клинической больнице. Спасибо, Александр, за этот вопрос, я действительно чувствую Царство Божие, но именно в человеческих отношениях.
А. Г. Вы упомянули сейчас христиан разных конфессий. Может быть носителем этого Царства человек, который вообще не является христианином?
А. Г. Этот вопрос многократно задавался уже упоминавшемуся здесь митрополиту Антонию Сурожскому. И он, в общем, однозначно отвечал на него:"Может, потому что Бог всемогущ, потому что Бог может то, чего не могут люди". Да, для людей это невозможно, и для людей, конечно, необходимо, чтобы Царство Божие являлось только через христиан. Да, для людей это невозможно, но не для Бога, ибо для Бога все возможно, говорит сам Иисус.
Допустим, человек – об этом Данте еще в"Божественной комедии"писал – родился на берегах Инда и никогда не слышал ни слова об Иисусе, но если этот человек никому не сделал зла, неужели он не спасется? Об этом, повторяю, писал еще Данте. И об этом так прекрасно говорил в наши дни митрополит Антоний.
А. Ш. — В. Минувший век, мне кажется, дал столько ярких примеров того, что носителем Царства может быть любой человек, что этот вопрос для верующего человека перестает быть актуальным. В лагерях смерти люди делились друг с другом едой. Не все, но достаточно многие для того, чтобы фашисты осознали, что эксперимент по изменению человеческой природы не удался. Расчеловечивания человека не произошло в тех условиях, в которых оно было с точки зрения разума неизбежно. Следовательно, мы видим самопожертвование в самой крайней форме, именно в той, о которой говорит Иисус, не смягчая. Его крест брали на себя сотни, тысячи, может быть, сотни тысяч людей в Освенциме и ГУЛАГе. И в этом случае не может иметь никакого значения по отношению к их близости к Царству конфессиональная принадлежность мучеников. Потому что образ того учения, которое реализуется только в примере, они нам дали.
6.11.2003
* Продолжение этой фразы:".. а кто далёк от Меня — тот далёк от Царства"
Судьба в христианстве
Лекция
Я священник Георгий Чистяков, я служу в храме Святых Косьмы и Дамиана на Тверской и руковожу кафедрой истории культуры в Московском физико–техническом институте.
Мне кажется, что вы должны знать и помнить, какое место занимало не только понятие о судьбе, но даже само слово “судьба” у греков. “Тюхе” (“судьба”) - наверное, одно из основных понятий в греческой культуре. Греки считали, что все подчинено судьбе, что даже боги и то трепещут перед этой богиней Тюхе. Боги, которые очень много могут, они не могут пересилить судьбу. Таков был классический греческий подход к этой проблеме.
Если вы помните не трагедию Софокла “Эдип”, а миф об Эдипе (это совершенно разные вещи, в трагедии совершенно иная тематика), там ясно видно, до какой степени невозможно уйти от судьбы. Для чего уходит Эдип из своего родного города? Для того, чтобы уйти от судьбы: не жениться на своей матери, убив отца. Что он делает, уходя? Случайно убивает отца на перекрестке двух дорог, после этого приходит в Фивы и женится на своей матери.
Для чего его младенцем выкинули родители куда-то в ущелье? Для того, чтобы, выросши, он не убил бы отца и не женился бы на матери. Выкинули и, казалось бы все, избавились, но все-таки он вернулся совершенно случайно, казалось бы, в свой город и, убив отца, женился на матери. Страшный, с мрачным колоритом этот миф показывает, до какой степени с точки зрения грека человек - пленник судьбы.
А вот у римлян к этому совсем другой подход. Казалось бы, греки и римляне очень похожи. Казалось бы, античная литература, греческая или римская, такова, что не всегда знаешь, когда берешь книжку, какая она, с греческого переведена или с латинского — очень все похоже. Но вместе с тем совершенно другая психология. Римляне в отличие от греков, которые утверждали, что даже боги боятся судьбы, говорили, что человек — сам творец своей судьбы. Есть такая латинская поговорка “Fortunam suam faber quisque” - каждый творец своей судьбы, своей фортуны.
Когда и греки, и римляне, и восточные народы становятся христианами в первые века нашей эры, то в их сознании сталкивается и греческое и римское понятие о судьбе. Слово “судьба” отсутствует не только в Священном Писании, но и у церковных писателей, оно как бы вообще не присутствует в христианстве, даже само слово “судьба”, нет такого слова у христиан. Но, если говорить об отношении к тому, что мы с вами называем “судьбой”, то все-таки оно, наверное, было и, наверное, есть и сегодня у нас. Надо его попытаться нащупать.
Легко говорить о каком-то явлении, когда оно обозначено словом. Тогда можно взять тексты, которые имеются в распоряжении, сочинения разных писателей и выбирать все, что касается этого слова. А вот когда такого слова нет, а христианские писатели (и греки, и римляне, и восточные христианские писатели) избегают слова “судьба”, они не употребляют слова “тюхе”, они не употребляют слова “фортуна”, они даже не употребляют слова “forte” - “случайно”, потому что с точки зрения христиан судьбы нет, есть Божий промысел, то есть забота Бога о каждом человеке, которая проявляется в том, что от тех бед, которые мог бы пережить человек, есть какая-то надежда уйти.
В греческом сознании все было просто: судьба всевластна, у римлян тоже все просто: человек властен над судьбой, человек, вооруженный главной римской доблестью “virtus” (мужество, дерзость, дерзновение, решимость), может победить свою судьбу. А в христианстве все оказывается значительно сложнее. С одной стороны, человек имеет свободную волю, может выбирать между добром и злом, может выбрать между одной и другой дорогой, с другой стороны, человека ведет по жизни Бог, поэтому Бог посылает человеку то, что ему полезно.
Если рассуждать, вооружившись такой схемой, последовательно, то тогда получится, что люди и болеют, и умирают, и их убивают и т. д. потому, что им это полезно. Были века, и были церковные писатели, которые думали именно так: раз человек болеет, значит это ему по какой-то причине полезно, раз человек умирает в 16 лет, значит это ему по какой-то причине полезно. В XIX веке многие даже доходили до того, что объясняли, скажем, болезнь или смерть тем, что, если бы этого не случилось с человеком, то с ним бы случилась большая беда, что Бог посылает меньшую беду человеку, чтобы с ним не случилась большая. Но, если мы рассуждаем так, значит мы все-таки имеем в виду, что есть судьба. В этом рассуждении где-то за сценой, где-то в кулисах присутствует греческая богиня судьбы, которую, оказывается, можно победить. Значит, такая логика, хотя она и присутствует в рассуждениях верующих людей, людей, которые считают себя церковными писателями и таковыми являются, все-таки нехристианская. Мне кажется, христианам не следует вообще рассуждать о судьбе, а следует говорить о чем-то другом, о жизненном пути.
Понятие “судьба”, как мне представляется, опасно. Неслучайно, первые церковные писатели в первые века нашей эры отказались даже от самого слова “судьба”. Если вы возьмете словари к их текстам, а все писатели первых веков христианства (Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Ефрем Сирин) были очень плодовитыми людьми, то вы просто не найдете этого слова, нет этого слова и всё. Почему? Мне думается, потому что, если посмотреть на 20 веков истории Церкви, если вчитаться в каждое слово Евангелия, каждое слово из того, что говорит Иисус, то, когда мы вводим понятие “судьбы”, то мы оказываемся в каком-то плену этой греческой богини. Судьба - это плен. “Такова моя судьба”, - мы говорим и всё. Это значит, что судьба больше, чем всё остальное, больше нашего мужества, больше милости Божьей, больше нашей решимости, она такова. Что её не пересилить молитвой, нашей собственной и наших друзей и святых. Как только мы вводим в обиход само слово “судьба”, мы становимся язычниками, мы перестаем быть христианами. Абсолютно правы были те церковные писатели, которые просто не употребляли этого слова.
С другой стороны, именно христиане, не античные авторы и не восточные писатели (египетские, вавилонские, сирийские), с первого века, с евангельских времен испытывают огромный интерес к жизни конкретного человека. Жизнеописание становится одним из основных жанров христианской литературы: житие святого, житие подвижника, житие простого человека. Жизнь описана от начала до конца. Среди греческих писателей, конечно же, был Плутарх, который писал биографии, но он был единственный автором такого типа. Как правило, греческого, как и латинского писателя интересовала не история человека, а история какого-то события, а мы с вами последние 20 веков пишем в основном историю человека, историю жизненного пути конкретного живого человека, или знаменитого или совершенно безвестного, или писателя, полководца, или просто никому не известного отшельника. Вся христианская литература прежде всего — это жизнеописание. Жизнь от начала до конца: нам показывают, каким он был ребёнком, причем кто-то из героев этой литературы уже в детстве был благочестивым мальчиком или девочкой, а кто-то был хулиганом или безобразником, кто-то с юности посвятил себя Богу, а кто-то пришел в церковь только в 60 или 70 лет (был такой римский святой Юлиан, который до 70 лет был прожигателем жизни, а в 70 лет поверил в Бога и изменил свою жизнь и за оставшиеся ему там какие-то 6–7 лет сумел до такой степени вырасти внутренне, что после смерти его признали святым).
Если мы с вами переберем эту огромную коллекцию жизнеописаний, в Бельгии была такая большая группа ученых–монахов (баландисты, мы их называем обычно), которые собирали в своем институте в течение нескольких веков Жития святых. Книги, которые были изданы с этими житиями — это примерно 25–28 томов ин–фолио житий святых, только тех, которые были прославлены к XVIII веку. (Что такое ин–фолио? Это примерно вот такого размера том на тысячу страниц, такая здоровенная книжка.) А ещё за последние два века набралось очень много подвижников на Руси, и у греков, и на Востоке, и на Западе, и в Америке, и где хотите.
Каждая жизнь абсолютно уникальна, более того каждая жизнь одна на другую не похожа. Иногда складывается такие впечатление, что святые все на одно лицо. Зайдешь в какой-нибудь храм, посмотришь на иконы - все святые одинаковы. Когда возьмешь какие-нибудь плохие книжки, которые писались в XIX веке, - жизнеописания святых, - то они там все одинаковы, очень похожи один на другого. Но если берешь прижизненные биографии их или написанные сразу по свежим следам после их смерти, когда берешь какие-нибудь надежные источники в смысле иконографии, или рисунки, или портреты, или иконы, написанные сразу после смерти этого святого, то мы увидим, что все они разные, у них разные характеры, они разные внешне, у них разный уровень образования, разный подход к жизни, разный темперамент, ни одного, на самом деле, святого нет, чтобы был похож на другого. Когда читаешь эти описания, перед вами проходит бесконечная галерея людей, самых разных, и у каждого неповторимый жизненный путь.
Вы видите, я сознательно теперь не употребляю слово “судьба”, а говорю “неповторимый жизненный путь”. На жизненном пути каждого раскрываются удивительные возможности человечества, читаешь и поражаешься, какими могут быть люди, как странно и, зачастую, не по прямой дороге, а как-то плутая и ошибаясь, спотыкаясь и возвращаясь иной раз, исправившись, к своим старым ошибкам, идут люди по этому пути, по пути, который ведет ко Христу, по пути, который ведёт к Богу.
Оказывается, что жизненный путь и развитие личности от рождения и до смерти и дальше, после смерти, прославление этой личности в веках - это одна из основных тем и христианской литературы, и христианской культуры, и иконописи, и богослужебной поэзии, это тема, которую вы встретите практически в любом из аспектов церковной жизни. Но не будем называть этот жизненный путь “судьбой”, потому что мы увидим, что во всей этой огромной коллекции жизнеописаний, коллекции жизней человек скорее побеждает свою судьбу, чем оказывается её пленником. Человек преодолевает свои слабости.
Ну что такое “судьба”? Это те слабости, от которых не уйдешь (только у греков это что-то не внутри нас, а вне нас), какие-то обстоятельства, от которых не убежишь, а христианин побеждает эти обстоятельства, правда, победа не дается ему так просто и триумфально, как она давалась людям с точки зрения римских историков, где всё было очень просто, надо было быть смелым, решительным, надо было обладать всеми римскими доблестями — и ты побеждал свою судьбу. В христианстве всё гораздо сложнее, одной решительностью, одной смелостью не возьмёшь, нужна еще особая чистота, которой всем не хватает, нужно умение слышать Бога и людей вокруг, нужна та решимость, то мужество, та особая черта характера, которую называют смирением.
Надо иметь в виду, что смирение - это не покорность, этот что-то другое. Был такой христианский писатель VI века в Египте Дорофей, который говорил:
“Никто не знает, что такое смирение и как оно рождается в душе, если не испытает это на собственном опыте”.
Есть замечательный современный церковный писатель митрополит Антоний Сурожский, он говорит, что по–латински слово “смирение” - “humilitas” происходит от слова “humus” - земля, земля в огороде. Так вот, как земля в огороде ниже всего (на неё выливают помои), так и смиренный человек не пытается стать выше других. Но земля в огороде приносит плод, из неё вырастают овощи и др., она поразительна именно тем, что приносит плод. Так и смирение человеческое тоже должно приносить плод, должно давать реальные плоды, - тогда это смирение. Простая задавленность, забитость, приниженность, покорность - это ещё не смирение, они не плодоносны, они ничего не дают, они просто убивают личность, ликвидируют человека как что-то оригинальное и неповторимое, лишают человека своего собственного “я” и на этом кончается его жизнь. А смирение, наоборот, дает те особые возможности для развития личности и личной неповторимости человека.
Когда мы говорим о христианах, когда мы говорим о христианской культуре, когда мы говорим о христианском пути, то надо употреблять не слово “судьба”, а “жизненный путь”, и смотреть на жизненный путь (здесь христиане сходятся с язычниками) от начала до конца. Сравните у Софокла: “Нельзя сказать о жизни человека, была она несчастной или счастливой, до его смерти”. Это один из принципов и христианского жизнеописания, оно не кончается смертью, а начинается со смерти. Человек умирает и оставляет нам свою жизнь, тогда мы можем посмотреть, какова она от первого и до последнего дня, что он нам оставил. Человек максимально проявляется в своей смерти, а до смерти о нем ещё ничего нельзя сказать. Бывают, казалось бы, замечательные люди, которые плохо кончают, которые к моменту смерти становятся жалкими, несчастными, преступными, даже порочными. Бывает наоборот, человек, который ничем долгое время не отличался, казалось, был никаким, и вдруг в последние годы жизни или даже в последний год жизни вырос. Что это? Греки сказали бы - такая у него судьба, мы скажем - вот так его вёл Бог, таков его жизненный путь.
Теперь о том, что я начал говорить, а потом как-то часть мысли потерялась, я вернусь к этому моменту, потому что он важен. Вот несчастья, беды, болезни, преждевременная смерть детей или молодых людей, несчастные случаи и т. д., — что это такое? Это рок, это судьба, это планида такая, как старообрядцы иногда говорили (планида, наверное, происходит от средневекового византийского произношения слова “планета”, то есть у человека такие звезды, такая судьба с точки зрения астрологии). Таким образом, при всей своей строгости русские старообрядцы сбивались на чисто языческое понимание судьбы через астрологию - вот под такими звездами родился человек.
Рассказывают, что когда родился Петр III, будущий император в XVIII веке, то Елизавета Петровна, дочка Петра I, которая была тогда царицей, заказала знаменитому математику Леонардо Эльнеру гороскоп, по гороскопу оказалось, что его убьют, этого несчастного, только что родившегося мальчика. Тогда Эльнер испугался, что его за такой гороскоп накажут, и составил другой, благоприятный гороскоп на Петра III, но все равно Петра III убили. Я не знаю, до какой степени верна эта история, думаю, как большинство исторических анекдотов, и эта история была сотворена уже после убиения Петра III (опыт показывает, что большинство таких исторических анекдотов сочиняется задним числом). Таким образом, в России XVIII века интересовались астрологией, то есть верили в судьбу. Но все-таки это не христианство, это остаток язычества, который живет в нас.
А христианство в нас заключается в том, что мы побеждаем эту человеческую судьбу, которая преследует нас, как преследуют нас навязчивые мысли, навязчивые идеи. У нервных людей (не нервнобольных, а просто нервозных) бывает так, привязывается какая-то мысль, преследует человека и человек боится: кто-то боится поездов, электричек, кто-то боится темноты, кто-то боится дней недели, чисел и т. д., - мы все чего-то боимся. Но это, конечно, признак нашего язычества. В христианстве человек всегда эти свои страхи побеждает, над этими страхами становится, вырастает из них, как ребенок вырастает из старой одежды (мне нравится этот максимально емкий образ: мы вырастаем в 12–13 лет каждый год из старых ботинок, из прошлогодних брюк). И также в свете веры во Христа там, в церкви с Евангелием в руках человек вырастает из этих страхов и достигает невероятных результатов. Более того, если посмотреть жизнеописания христианских подвижников, и тех, кого мы называем святыми, и тех, кого мы не назвали святыми по разным причинам, то мы увидим, до какой степени много сделали эти люди, до какой степени им удалось победить обстоятельства, в которых они жили, и победить те немощи, которые их преследовали, болезни, инвалидность и т. д. Вся история христианства, история христиан - это история удивительных побед над обстоятельствами и немощами, то есть история вырастания из тех страхов перед судьбой, перед своей планидой, перед тем, что выпало на долю, внутри которых, как правило, человек живет.
Перед тем, как закончить мой монолог и перейти к диалогу, я вам расскажу несколько жизнеописаний подвижников уже нашего времени, людей, которых мы можем считать почти нашими современниками. Что такое христианская жизнь, что такое христианская святость?
Была такая девушка по имени Лиза Пиленко, была она поэтессой, писала стихи, иногда удачные, иногда неудачные, иногда почти блестящие, иногда слабые, писала очерки, была она образованной, яркой, дружила с Александром Блоком, даже родственницей его была. Как многие её современники оказалась за границей, во Франции, после революции, вышла замуж один раз, второй раз, от первого брака были дети (дочка и сын), от второго брака родилась дочка, но быстро умерла, были у неё какие-то приятели, амурные истории, продолжала писать стихи, очерки, читать лекции. Внешне была такой мужеподобной, решительной, энергичной, курила, как паровоз. Но в какой-то момент своей жизни вдруг остро почувствовала Бога. Рассказывают, что, когда она шла за гробом своей 3–летней дочери Анастасии (дочь умерла раньше, её тело переносили с одного уничтожавшегося кладбища на другое), она вдруг почувствовала, что Бог призывает её стать матерью всех тех, кто нуждается в помощи, всех тех, кому плохо.
И стала эта женщина монахиней, Елизавета Юрьевна Пиленко приняла имя инокини Марии. Монашество ей далось достаточно трудно. Тогда в Париже был замечательный епископ митрополит Евлогий, духовником русской общины был великий философ и мыслитель знаменитый отец Сергий Булгаков, были другие в высшей степени просвещенные и достойные люди, но все они как-то с трудом приняли монашество этой энергичной женщины, про которую было известно, до какой степени ей сложно до конца избавиться от семейных привязанностей, знали про её первый неудачный брак и про второй, также достаточно неудачный, тоже знали. Ведь монашество - это в первую очередь обет безбрачия, в большинстве своем будущие монахи никогда не были женаты, а монахини никогда не были замужем. А тут монашеским путем идет женщина, расставшаяся со своим вторым, если не третьим мужем, ещё курит к тому же. Опять же, представьте себе нестеровских русских монахинь, это такие тоненькие девушки, глаза опущены долу, не говорят, а шепчут, не смеются, а улыбаются, да так, что и улыбки не заметишь, а у неё что-то вроде нервного тика, на глазах огромные очки и все время смеётся, все время зубы показывает и с сигаретой не расстается. Да какая же она монахиня?!
Но смелый митрополит Евлогий все-таки её постриг, сделал её монахиней. И что же начинает она делать, надев рясу монашескую? Она продолжает писать стихи, книги, она продолжает читать лекции, но она создает приют для стареющих русских. (В это время Париж наводнился русскими бомжами, потому что многие эмигранты 20–х годов к концу 30–х постарели, лишились семей, дети выросли, уехали, разбежались по всему свету. Среди русского населения Парижа было очень много таких опустившихся, спившихся, бездомных людей типа наших современных бомжей). Она покупает на какие-то случайно найденные, собранные у разных людей деньги дом, устраивает приют для этих людей. С двумя большими мешками ходит по парижским рынкам и вечером, когда торговцы уже уезжают домой, выпрашивает у них непроданные продукты, приходит в этот дом, сама варит какую-то еду, сама моет полы, потому что эти пожилые мужчины не привыкли следить за чистотой. Как рассказывал один священник, она, подоткнув за пояс полы своей рясы, хватает ведро и моет пол, а потому уходит к себе в комнату, до полуночи молится, потом пишет стихи и книги. И вот так продолжается жизнь: она все время среди нищих, отверженных, она все время занимается хозяйством, которое, казалось бы, ей не по плечу, потому что всю жизнь она привыкла заниматься литературой и наукой, а теперь ей приходится варить суп, стирать и мыть полы. При этом она продолжает курить, хотя, казалось бы, это несовместимо с монашеством.
Начинается война, она становится в этот момент, в эпоху оккупации, чуть ли не центральной фигурой в Париже, потому что именно она может найти еду, именно она может найти одежду, именно она может как-то приютить и устроить. И в конце концов, конечно же, в 1942 или 1943 году она попадает в концлагерь. Тогда гитлеровская администрация Парижа решает бороться с евреями, которые ещё оставались в Париже. Женщин, стариков и детей собирают на велодроме, и там они просто должны были умереть, там нет ни еды, ни воды. Она находит какой-то лаз в ограде этого велодрома, проникает туда по ночам с едой и бидонами с водой, кормит и поит этих людей, а потом исчезает до наступления утра для того, чтобы следующей ночью снова возвратиться, найдя, может быть, другой лаз, потому что первый могли выследить. Естественно, эта деятельность кончается тем, что её саму хватают и помещают в концлагерь. Там с неё сбивают очки, там у нее начинается артрит, она ведь уже немолодой человек, она уже стареющая женщина, она почти не ходит, а ползает, она почти ничего не видит, потому что у неё сильная близорукость. Но вместе с тем вокруг её собираются люди, верующие и неверующие, коммунисты и те, кто никогда не задумывался, какой они ориентации, и все держатся за эту умирающую инвалидку, потому что от неё идет какая-то сила, потому что она может и утешить, и одобрить, и сказать какое-то свое слово именно в тот момент, когда тебе плохо. Наконец, накануне Пасхи 31 марта 1944 года она уходит в газовую камеру вместо кого-то и там погибает. Вот одна из святых церкви ХХ века.
Вот что это такое: судьба или постоянная победа над несчастной судьбой других? Она могла бы выбрать какой-нибудь путь попроще, могла стать монахиней, как многие другие: писать иконы, вышивать (она умела вышивать) покровцы на святые сосуды или на что-то ещё — в церкви очень много всякого рукоделия, много тихой работы. Она выбрала не тихий, а самый отчаянный путь. Вот это и есть христианство. Вот так прославилась мать Мария Скобцова (или Кузьмина–Караваева по второму мужу).
И еще один пример. Довольно молодой и талантливый врач работает хирургом и довольно быстро становится достаточно известным профессором в области гнойной хирургии. В это время уже происходит революция, но врачи нужны всегда. Вы, может быть, знаете, что после революции Ленин собрал на большой пароход всех философов того времени и вывез их за территорию Советской России - убирайтесь, куда хотите, философы тогда были не нужны. Кого-то расстреливали, кого-то отправляли в лагеря, но врачи нужны всегда, представителей этой специальности редко сажают в тюрьму даже при самых неблагоприятных режимах. Поэтому Валентину Феликсовичу Войно–Ясенецкому было в общем довольно просто. Но в какой-то момент он начал очень остро чувствовать присутствие Божье в своей жизни, потом случается беда? умирает его жена, оставив двух детей. Тогда он решает стать монахом. Принимает монашество, потом становится священником, а потом патриарх Тихон благословляет его на епископское служение.
Став епископом, он продолжает оставаться хирургом и профессором, но, конечно же, его очень быстро сажают в тюрьму, потому что в России в это время насаждается государственный атеизм. Он попадает в тюрьму как епископ, но как хирург он все-таки нужен, часто его берут из тюрьмы, везут в баню и после этого ставят за операционный стол, чтобы после
удачно сделанной операции обратно отправить в тюрьму. Потом его высылают все дальше и дальше в Сибирь, все севернее и севернее, в Заполярье. Везде, где бы он ни оказывался, он продолжает служить как епископ и работать как хирург, и тут оказывается, что его специальность совершенно необходима, потому что гнойная хирургия во время войны - это самая важная медицинская специальность. И он, Валентин Феликсович Войн–Ясенецкий, в то время уже ставший епископом Лукой, ставится во главе нескольких фронтовых госпиталей, по 18 часов в день делает операции, выходит из операционной, чтобы поспать 2–3 часа, едет утром служить литургию в соборе, проповедует, после службы на ходу перекусывает, съедая 2 куска хлеба с чаем, и едет в свой госпиталь и становится за операционный стол.
После войны все-таки ввиду его особых заслуг перед медициной и ввиду того, что по его книжке “Очерки гнойной хирургии” учатся все без исключения медики СССР (он за нее получил даже Сталинскую премию), его в общем не преследуют. Его назначают епископом, сначала в Тамбов, в потом в Симферополь, но он слепнет, жизнь была трудной, он начинает слепнуть очень быстро. И вот, став абсолютно слепым, он продолжает консультировать как хирург: к нему привозят больных, он их на ощупь осматривает и молодым хирургам дает указания, как оперировать, и продолжает служить как епископ. К нему даже посылают больных, потому что говорят: “Если владыка Лука поймет, в чем тут дело, тогда, может быть, будет возможность прооперировать, если он ничего не скажет, я боюсь”. В Симферополе на него смотрят как на живого святого, верующие и неверующие, и, когда дело касается архиепископа Луки, никто не думает, верит он в Бога или нет. А каком неверии в Бога может идти речь, когда он верит в Луку, а Лука верит в Бога. Город видит в нем человека, на которого можно во всем и полностью положиться.
Это уже почти наш современник: он умер в 1963 году. Здесь та же парадигма, образец поведения: человек выбирает не легкий, а максимально тяжелый путь. Человек, казалось бы, обрекает себя на неуспех, потому что, пока он был в Советской России просто профессором гнойной хирургии, он мог прожить блестящую жизнь. Такие специалисты всегда нужны, большие врачи даже в Советской России - это элита, их редко сажают. Все медики такого ранга имели хорошие дачи, хорошие квартиры, имели возможность покупать картины, скульптуры. (У меня был такой знакомый врач этого поколения, нельзя сказать, что он был каким-то стяжателем или требовал со своих пациентов чего-то невозможного. При этом он дома собрал великолепную коллекцию картин, статуй, мрамора, бронзы).
То есть быть крупным врачом в советском обществе было безопасно, во–первых, и престижно, во–вторых, это значило принадлежать к какому-то высшему слою тогдашнего общества. Но он отвергает этот путь, он становится монахом, священником, епископом, он попадает в тюрьму и дальше кочует из тюрьмы в тюрьму, из лагеря в лагерь, по Сибири вплоть до Заполярья, он выбирает чудовищно трудный путь и в конце концов побеждает. Побеждает не в том смысле, что становится знаменитостью, а в том смысле, что он максимально реализуется, максимально реализует себя ради других. Мне приходилось видеть людей, которые были им прооперированы, которые были у него на медицинской консультации: для них это самое сильное впечатление в жизни было - встреча с архиепископом Лукой, второго такого человека найти невозможно. Тысячи людей были им возвращены к жизни, тысячи людей были выведены им из жизненных тупиков. Таким образом, христианин реализует себя не в том, что достигает личного успеха, а в том, что он делает что-то для людей вокруг себя.
Так что это: судьба или нет? Я бы повторил свой основной тезис - это жизненный путь вопреки, христианин живет вопреки трудностям, вопреки тому, что выбирает заведомо проигрышную дорогу, и побеждает не в том смысле, что в конце жизни имеет дачу, квартиру, машину и возможность два раза в год ездить на курорт, а в каком-то другом смысле, побеждает в том, что чувствует, умирая, что ему всё-таки не совсем стыдно.
Может быть помните у Чехова есть замечательный образ в рассказе “В овраге”: там полицейский Анисин говорит своей мачехе: “Когда меня венчали, то совесть у меня внутри где-то забилась. Знаете, бывает, когда яйцо возьмешь из-под курицы, в нем цыпленок бьется. Так и совесть во мне забилась как невылупившийся еще из яйца цыпленок”. Когда жизни нашей приходит конец, совесть, как цыпленок, в нас внутри бьется.
Христианину, если он прожил такую жизнь, как мать Мария или архиепископ Лука, не так стыдно умирать, как иногда бывает стыдно умирать нам. Вот где критерий христианской жизни - стыдно умирать или нестыдно, сделал я что-то, что нестыдно Богу принести, или только собрал всякие вещи, по поводу которых могу сказать: это сделал плохо, этого не сделал, это сделал очень плохо, кому-то не помог, кого-то обидел, кого-то оскорбил, кого-то оттолкнул и т. д., - что оставил за собой? То, что и они, сегодняшние наши два героя? Или оставил за собой выжженное поле, как очень часто оставляют за собой люди…
Знаете, начинаешь говорить с нашими сегодняшними бомжами, спрашиваешь: “Как же ты дошел до такой жизни?”. В основном они все были в тюрьме, причем за очень незначительные преступления (в основном кража с производства, кто-то украл ткань, кто-то детали, килограмм гвоздей) и довольно небольшие сроки получили. Потом вышли, опять что-то украли, снова попали в тюрьму. За плечами остается выжженное поле, потому что пьянствовали, били детей, кого-то из детей избили до того, что тот разболелся, мучили матерей, жен. Ушёл в тюрьму, мать умерла, семья распалась, дети непонятно где, он непонятно где, у женщин, которые прошли через тюрьму, еще страшнее судьбы всегда. Вот говоришь им: “Ну что же ты не моешься, ходишь грязный, ходишь вонючий, живешь, как свинья, не найдешь какое-нибудь место (можно найти в Подмосковье, в других городах возможность работать и жить)?” Нет, не хотят. Почему? Потому что настолько давит то, что было в прошлом, настолько мрачные воспоминания у них о том, что было, что уже вырваться из них они не хотят, мол, я все равно такая дрянь, такой мерзавец, мне уже не встать и не хочу вставать. Вот это жизнь наоборот по сравнению с жизнями матери Марии и архиепископа Луки, жизнь, когда за спиной остаются порушенные судьбы родителей, жен и детей или мужей. (Одна женщина такая ко мне иногда приходит, она раза три за какие-то мелочи сидела в тюрьме, выйдя из тюрьмы, она обокрала собственную дочь, потом сбежала, где ее только ни избивали, где ее только ни насиловали, что с ней только ни случалось за ее многострадальную жизнь, каких только бед она ни пережила и каких только гадостей она ни наделала. Подняться ей нет никаких сил, она сама говорит: “Не знаю, как умирать буду, стыдно за все”. Я ей говорю: давай подниматься всё-таки, пока тебе всего 58 лет, ещё есть время, есть возможность подняться, — нет, уже не могу, то есть это другой вариант человеческой жизни).
Христианство оценивает жизнь в конце по тому, стыдно за то, что было, или не стыдно за то, что было. Но для этого нужна совесть, чтобы этот невылупившийся цыпленок бился в наших руках, как сказано у Чехова. Таким образом, то место, которое играет в античном миросозерцании судьба, в христианском миросозерцании, наверное, играет совесть, это основополагающее понятие, как в железобетонных конструкциях есть какие-то несущие стальные балки. Вот, пожалуй, что я вам хотел сказать, теперь давайте ваши вопросы.
Ответы на вопросы
Вопрос: Вы говорите, что нет судьбы, а есть жизненный путь. Для вас не важна зависимость человека от чего-то того, что есть вне его? Вы рассказывали, что человек почувствовал, что Бог ему что-то говорит. Это разве не судьба?
— Почему судьба была так страшна для греков? И иногда страшна нам? Потому что мы её боимся. Если мы полистаем Библию, то увидим, что слово, которое чаще всего повторяется в Священном Писании, это слово “не бойся”. Если христианин хоть сколько-нибудь Бога чувствует, он не боится того, что мы называем “судьбой”, поэтому он выходит победителем ее.
Другое дело, что, конечно, мы попадаем в какие-то ситуации. Каждый из нас в какой-то момент жизни Бога чувствует - верующий, неверующий - чувствует какое-то прикосновение к Богу. Только одни как-то на это ответили, а другие просто приняли к сведению, иногда детям просто рассказывают: “Вот я тоже что-то такое видел”. У меня был знакомый, уже старик, профессор, ученый, он говорил: “Ты знаешь, я в юности был очень верующим человеком, на службе иногда стоял, так Бога чувствовал”. Я говорю: “Ну, а что же потом?”. — “А потом как-то интерес к этому потерял”. То есть человек почувствовал что-то, а потому это ушло, он не ответил, “потерял интерес”, как он выражался, я думаю, что это не интерес, он потерял какую-то чуткость. Почему? Я думаю потому, что не ответил в какой-то момент на призыв, который шел. Откуда? Как хотите: от Бога или из глубины своего “я”. Шел призыв, а он на него не ответил, в результате потерял Бога. В жизни он был довольно талантливым: не только писал свои формулы, студентов учил, он неплохо играл на рояле, но так играл, что начинал, например, какой-то этюд Шопена и не мог закончить. С детьми своими поссорился, внуков терпеть не мог, был фантастически капризным человеком, жена была страдалицей. Я думаю, что это всё от того, что в какой-то момент он сломался, не ответил на этот призыв совести, а дальше всё полетело под откос.
Можно привести еще много подобных примеров. Я считаю, что внутренняя честность - это что-то очень важное, потому что, если человек в какой-то момент не отвечает на призыв своей совести или делает что-то вопреки тому, что требует от него его совесть (говорят “императив совести”, повелительное наклонение), то человек ломается в таких случаях.
Вы, наверное, слишком юны, но, может быть, помните на экранах телевидения Президента Грузии Звиада Гамсахурдия - очень красивого внешне человека, который будучи Президентом, нажил множество врагов, был изгнан из своей страны, а затем то ли был убит в изгнании, то ли сам умер — не совсем ясно. Мне довелось познакомиться с Звиадом Гамсахурдия лет двадцать назад в Грузии. Это был совершенно замечательный человек, борец за грузинскую культуру, за свободу Грузинской церкви. Прекрасный был человек, но сломался, причем сломался дважды. Сначала сломался на личной зависти к своему другу Мерабу Костава, а потом сломался от того, что был арестован, в КГБ раскаялся и даже выступил по грузинскому телевидению с покаянием. Затем он вновь вернулся к своей деятельности правозащитника, но стал бешеным. До того, как его заставили покаяться в своей деятельности, он был нормальный человек, а после того, как он произнес это фальшивое покаяние, стал бешеным, злобным, переполненным ненавистью, стал мгновенно вспыхивать, причем именно злобой и ненавистью. Это уже был тот Гамсахурдия, которого мы видели на экранах телевидения.
Таким образом, человек, который совершает какой-то нечестный поступок, может его совершить из тактических соображений, но потом он внутренне себя не восстановит, внутренне он будет разрушен. Ложь, неправда внутри нас взрывает нас. Это, как алюминиевая кастрюля, в которой замерзла вода, - её разрывает. Так же и человека как-то изнутри разрывает ложь, разрывает дурной поступок. Человек становится капризным, злобным, раздражительным, нетерпимым, мстительным, дико требовательным к другим, способным на вторичную неправду, и, в конце концов, быстро погибает или становится неуправляемым.
Путь Иуды - чем он страшен? На самом деле Иуда предал не Христа, не своего Учителя (неужели бы Иисуса не схватили без Иуды? Иисус - не иголка, где он учил, где он ходил с учениками, знали все. Он одна из самых примечательных личностей в Иерусалиме того времени), Иуда предал свое ученичество, он предал самого себя. Он пошел к тем, кто собирался Иисуса схватить, и сказал: “Я покажу”, и получил какие-то жалкие деньги в награду. Пошел, привел, но и без него бы Иисуса нашли, пусть не в этот момент, а через полчаса, через час, все равно нашли бы и схватили. В сущности никакого страшного предательства Иуда не совершил, вроде бы нам его ненавидеть не за что. Но он предал самого себя, свое ученичество, свою честность - и это его разрушило, разрушило до такой степени, что он даже раскаяться, заплакать не мог.
Пётр ведь тоже предал Иисуса, вы помните, его служанка спрашивает во дворе первосвященника: “И ты был с этим человеком?”. Он говорит: “Нет”. Другая служанка снова говорит: “Наверное, и ты был с ним? И речь твоя тебя выдает”. Он говорит: “Нет. Нет, я не с ними”. И тут закричал петух. Петр вспомнил, что Иисус ему этот предсказал, и горько заплакал. Почему Петр трижды отрекся от Иисуса? Из страха, биологический страх привел его к этому отречению. Потом, заплакав, он раскаялся. А Иуда из каких соображений предает Иисуса (так же безболезненно для Иисуса, ведь и то, что Петр отрекся, это ничего в судьбе Иисуса в этом момент не изменило, и то, что Иуда предал, тоже ничего не изменило)? Иуда деньги получил, Иуда предал из соображений финансовых, из соображений личной выгоды, а Петр из страха. Петр ничего не выгадал, а Иуда рассуждал: “Я на этом поимею кое–какую пользу”, - и вот это его разрушило, эта идея пользы.
Чтобы предательство Иуды было понятно современному человеку, я всегда сравниваю его с такой ситуацией: Андрей Тарковский был изгнан из России, уехал во Францию, умирает от рака в Париже, а в это время какой-нибудь студент ВГИКа пишет дипломную работу под названием, к примеру “Антигуманная, антихудожественная эстетика Тарковского”. Что от этого Андрею Арсентьевичу? Абсолютно ничего, он даже не узнает об этой дипломной работе. А что этому студенту? Дадут повышенную стипендию, скажем, сорок пять рублей вместо тридцати пяти или, например, путевку в Болгарию. Вот максимум, что он получит, его тридцать сребренников. А в результате он будет чувствовать себя негодяем, он же прекрасно чувствует, что ничего похожего на “Ностальгию” он снять не сможет, понимает, что это большое искусство, а он написал какую-то гнусность в своей дипломной работе. Он чувствует, что у других людей внутри сердце, легкие, другие органы, а у него сплошная помойка. Вот и Иуда точно так же. Мне многие об этом говорили, те, кто в советское время выступали с разными докладиками типа “Антисоветская деятельность Солженицына”, вот такой человек и говорит: “Хожу и чувствую, что у меня внутри дерьмо”. Люди были получестные, не очень смелые, временами трусливые и такими поступками себя разрушали изнутри. Вот это очень страшно. Это самое губительное.
Чем меня поразил Владимир Владимирович Познер: он где-то 10 лет назад по первому каналу сказал: “Я был негодяем, я сделал передачу против Сахарова, я говорил совершенно отвратительные вещи об Андрее Дмитриевиче по причине своей трусости, по причине своего приспособленчества”. Он прямо с экрана телевидения вынес самому себе обвинительный приговор в трусости, нечестности, приспособленчестве. Я считаю, что это поступок, серьезный поступок, настоящий поступок, я за это его очень уважаю. Но мы не всегда на такой поступок способны. Это и есть покаяние: о себе сказать, отделаться от этого, перерасти свою нечестность, свою трусость, свою лживость, свое приспособленчество, вырасти, как из старой одежды. А когда человек из этого не вырастает, то ходит и чувствует, что внутри вместо сердца одна сплошная помойка.
То же самое, наверное, происходит с этими моими бомжами, а те, о которых я говорил еще ранее… Мать Мария и епископ Лука - они все время могли вырастать из своих слабостей, своей трусости. Что, мать Мария не боялась, когда лазила в эту дыру в заборе, что, владыка Лука не боялся, когда принимал священнический сан в атеистическом государстве, прекрасно понимая, что его за это посадят в тюрьму, что, им страшно не было? Было, но они находили в своей вере мужество вырастать из этого страха. Главная проблема христианской жизни есть то, что она есть вырастание из наших страхов, вырастание из нашей нечестности, трусости.
Вопрос. Почему человек отвечает за грехи своих родителей?
— Вообще-то говоря, не отвечает. Это очень важный момент. Нигде ни в Священном Писании, ни в богослужебной литературе, ни в богословии не говорится об ответственности детей за грехи родителей. Но тем не менее в народном сознании это присутствует. Постоянно слышишь от людей, что, мол, в нашей семье у людей такая судьба, вот это и это дано за грехи, например, дедушкины грехи. Была у меня знакомая семья, где прадедушка когда-то очень нехорошо бросил свою жену, после этого получилось так, что и его дочка, и внучка, и правнучка очень неудачно выходили замуж. Они говорили, что это наказание за его грех. На самом деле, зная и ту, и другую, и третью, я могу сказать, что они все были очень капризными, эгоистичными и раздражительными дамами и совсем не наказанием за грех какого-то мифического прадеда были их несчастья, а просто результатом их эгоизма, капризности и истеричности.
Нашу беду проще всего объяснить чужим грехом, но надо сначала посмотреть даже не на обстоятельства жизни, а на самого себя и на свой характер, прежде всего. Не надо думать, что Бог наказывает (бывает такая точка зрения, есть такое русское присловье: “Бог накажет”), Бог любит, Бог бережет, Бог выводит из трудных обстоятельств, Бог жалеет. Неслучайно, есть такой библейский образ, где Бог сравнивается с курицей, которая прячет цыплят под крылья, и Спаситель в Евангелии тоже говорит о себе как о курице, которая прячет христиан, как цыплят, под крылья. Бог не наказывает, Бог вытаскивает из трудных обстоятельств, а наказываем мы сами себя.
Здесь важно посмотреть, отчего приключается в нашей жизни та или иная беда. Это не наказание за что-то, а зачастую результат нашей беспечности, безответственности, в той или иной степени порочности. В этом смысле дети могут нести на себе грехи родителей, что мы знаем хотя бы из медицины. Если родители пьянствуют - дети рождаются больными, но здесь не Бог наказывает, а человек добровольно наказывает себя и своих детей. Не надо перелагать ответственность с себя на Бога, вся ответственность лежит на самом себе. Когда приходишь в детскую больницу и видишь детей — совершенно замечательных, талантливых, но безнадежно больных, видишь этих мам, раздавленных болезнями детей, а болезни - в 90% из-за пьянства, дикого пьянства. У меня была огромная больница, 600–700 детей одновременно лежат со всего бывшего СССР, так папы - очень редкое явление, в основном мамы, раздавленные болезнью детей и беспробудным пьянством мужа. Причем тут Бог? Здесь дело в огромной личной безответственности, огромном эгоизме. Это будет касаться и следующих поколений, не столько из-за пьянства, сколько уже из-за наркомании. Будут потом удивляться и на Бога роптать, что рождаются больные дети.
Вот сейчас я видел у метро “Пушкинская”: девочка немногим старше вас стала у меня то ли денег просить, то ли еще что-то. Так у нее вид старушки, как вы по возрасту - но старушка. Видимо, так накололась, глаза на поллица, какие-то несчастные, поблекшие, дряблая кожа, походка - ну все, как у старушки. Что из нее может быть, кто ответит? Ее родители, которые ее упустили, она сама, друзья? Но Бог тут не при чем. И жизнь у нее будет несчастной и, не дай Бог, детки будут…
Наша задача, если мы взрослые люди, понять, до какой степени важна ответственность человека за людей вокруг него, за родителей, за детей, за друзей, за землю вокруг нас. А мы все списываем на судьбу, а тут не судьба, а безответственность. Более того, как будущие художники, настоящие художники, вы должны доносить до своего слушателя, до своего зрителя, как важна ответственность, что нельзя называть судьбой то, что связано с нашей личной безответственностью. Не надо списывать на несчастную судьбу, не надо списывать на других. То, к чему нас зовет Христос, это в первую очередь, ответственность. Вот вам еще одно понятие, то есть совесть и ответственность, - вот что противостоит судьбе как понятию языческому. Совесть и ее голос внутри нас и ответственность перед Богом и людьми за то, что происходит вокруг нас. Если мы будем именно в художественной форме об этом говорить (проповедь ни на кого на самом деле не действует, она действует на того, кто и без нее все это знает), это может воздействовать на людей, может поразить, может заставить задуматься, если только вы дотянете, необходимо дотянуть до какого-то обобщения, чтобы больно стало.
Знаете слово “катарсис” - очищение у Аристотеля, то есть, когда человек сидит в античном театре и смотрит трагедию “Царь Эдип”, к примеру, и ему больно становится. После этого он уже чего-то дурного не сделает, по какой-то дурной дороге не пойдет. Не потому красть нельзя, что это запрещено, а потому что больно отнять что-то у другого. У Лагина в “Старике Хотаббыче” об этом неплохо написано: когда вещи у этого паренька появлялись, то они у кого-то пропадали - это больно, поэтому мы не крадем. Допустим, мне бы хотелось иметь какую-то книжку, но мне больно, что кто-нибудь ее из-за этой моей блажи лишится. Когда больно — это совесть. Художественное произведение в силу этого катарсиса может пробудить совесть в человеке, поэтому надо, чтобы художественное произведение дотягивало до катарсиса.
В последнее время я, к сожалению, очень слаб в смысле кинематографа, я почти не знаю, что теперь снимают, но в начале перестроечного времени я видел пичулскую “Маленькую Веру”. Фильм неплохой, но не дотянул он в чем-то очень важном. Получилось описание, там сцены жуткие, например, пьяная драка в советской малогабаритной квартире. Но не дотянул, все осталось на уровне жизнеописания. Писатели XIX века Чехов, Глеб Успенский дотягивали, могли в маленьком рассказе на пяти страницах сказать так, что и сейчас и через десять лет понятно. А “Маленькую Веру” воспринимаешь как газетную статью, информацию к размышлению, не больше. Механизм катарсиса не срабатывает, а он должен срабатывать, вы как художники должны об том думать.
Вопрос. Вот вы говорите: совесть должна жить в человеке. Но если у меня нет совести, то мне и не больно будет делать плохо, это и не будет грехом.
— Большинство людей потому и делают дурные поступки, что им от этого небольно. Почему им небольно?
Потому что они не видят.
Они не видят. Задача художника - показать, что это больно.
Вопрос. Как решается, куда пойдет человек - в ад или в рай?
— Я могу вам сказать как священник: мы этого не знаем, но предполагаем, надеемся на то, что праведник получит воздаяние, но мы надеемся и на то, что и грешников как-то Господь помилует. С какой стати, если я не делал ничего дурного, я пойду в рай, если мой одноклассник Саша Конохов, который первый раз попал в тюрьму в 17 лет и, наверное, уже умер после очередной пьяной драки, пойдет в ад. Зачем мне рай, если Саша Конохов будет в аду, уж лучше я за него в ад пойду, а ему в жизни было плохо, так пусть хотя там немножко лучше будет.
Вопрос. Что лучше, ад или рай?
— Один святой говорил: “Если не все пойдут в рай, я пойду в ад”, потому что как может человек хотеть в рай, если знает, что кто-то останется в аду, мы же не хотим зла другим. А если мы хотим зла другим, то мы не христиане. Я думаю то, что там, значительно больше и ада и рая, в эти исторические образы ада и рая не укладывается то, что нас ждет за границей жизни. У Державина в оде “Бог” есть такие слова: “Чтоб через смерть я возвратился, Господь, в бессмертие Твое”. Смерть? это не путешествие с билетом розового цвета в рай или билетом черного цвета в ад, где будут на сковородках поджаривать, все не так. Все гораздо сложнее, сложнее по той причине, что кандидаты в рай не потерпят, что кто-то окажется в аду. Неужели мать Мария, которая стольких людей спасала при жизни, смирится с тем, что кто-то будет мучаться? Здесь что-то другое, на уровне слов пока невыразимо. Но многие святые подвижники к этому подходили: как я пойду в рай, говорил какой-нибудь святой старец, если они будут мучаться, я этого не хочу, не хочу блаженства вкушать, когда другие мучаться будут. Вот вам еще одно измерение христианства, еще одна его сторона.
Религия и вера
Беседа о. Георгия Чистякова, расшифровка магнитофонной записи которой опубликована впервые на сайте журнала Истина и Жизнь (3/2007), состоялась 8 ноября 2002 года в храме свв. Космы и Дамиана в Шубине на приходском собрании. Текст приводится в сокращении. Устранены повторы и обороты, характерные для устной речи, в скобках даны ссылки на цитируемые автором места Священного Писания.
Впервые в истории вопрос"Что такое Бог?"сформулировал не богослов и не философ, не мистик и не подвижник, а живший в Сиракузах на рубеже V и VI веков до н. э. тиран Гиерон. Он задал этот вопрос, как рассказывает Цицерон, поэту Симониду. Чтобы обдумать ответ, поэт попросил один день, потом два дня и чем дальше – тем больше. Наконец Гиерон не выдержал, и тогда Симонид ответил:"Чем больше я над этим думаю, тем темнее кажется мне вопрос".
Сразу вспоминается Священное Писание, Ветхий Завет. Когда освящается иерусалимский Храм, Соломон говорит, что Бог благоволит обитать во тьме. Помните этот момент? Храм наполняет облако, и царь Соломон произносит эти слова (ср. 3 Цар 8. 12). В сущности, то же самое говорится в прологе Евангелия от Иоанна: "Свет во тьме светит" (Ин 1. 5). Этот свет Бога всегда окутан темнотою.
Если мы начнём под этим углом читать Священное Писание – что есть Бог? – то увидим, что оно не даёт ответа, и по очень простой причине: Писание – это голос пророков, возвещающий слова, которые вкладывает им в уста Сам Бог. Поэтому, наверное, там и нет ответа на такой вопрос. Только один раз, у купины, Бог говорит Моисею: "Аз есмь Сущий", Аз есмь Тот, Кто есть(ср. Исх 3. 14), – и более ничего. Конечно, по разным библейским характеристикам можно попытаться составить себе представление о Боге. Но когда мы возьмёмся за эту работу, то, возможно, воскликнем вместе с поэтом Симонидом:"Чем дальше вдумываешься, тем темнее и темнее становится вопрос".
В истории новой европейской мысли классическое определение, что есть Бог, дал в XVII веке Рене Декарт. Он говорит:"Бог вечен, всеведущ, всемогущ, Он источник всякой истины и справедливости, Творец всех вещей… в Нём заключено всё то, в чём мы можем заметить некое бесконечное совершенство, не ограниченное никаким несовершенством". Это определение как будто взято из тех самых характеристик Бога, звучавших из уст пророков. Таков же, как у Декарта, образ Бога в средневековом религиозном искусстве: Он восседает над всеми, Он царит над миром, Он благ, праведен, суров, далёк, но в суровости Своей бесконечно справедлив.
Всего лишь на 50 лет старше Декарта был поэт Торквато Тассо, который в своей поэме"Освобождённый Иерусалим"говорит о том, как Бог с высокого престола взглянул вниз и увидел в одно мгновение и единым взглядом всё, что включает в себя мир. Это тоже очень чётко сформулированное определение, хотя и в стихах: Он увидел, взглянув in sol punto – в одно мгновение, in una vista – одним только взглядом всё, что мир в себе делает единым – aduna.
Казалось бы, оба определения нас вполне устраивают, они прекрасны, они совершенны. Но каким-то холодом, белоснежным сиянием горных вершин – холодным сиянием – веет от этих определений. Вдумываясь в слова поэта и философа, понимаешь, что имел в виду Блэз Паскаль, современник Декарта и его друг, когда сказал, что Бог Авраама, Исаака, Иакова – это не Бог философов и учёных. И Декарт, и даже поэт Тассо дают словесный образ Бога философов и учёных. Нет, говорит Паскаль в своём"мемориале" – на маленьком клочке бумаги он записал эти слова и потом в течение всей своей жизни носил во внутреннем кармане, – нет, Бог, явившийся Аврааму, не похож на образ Бога, создаваемый философами и учёными.
А вот ближайший продолжатель Декарта – Бенедикт Спиноза пошёл совсем иной дорогой в своём определении Бога. Оно есть только в"Философском словаре"у Вольтера. Там был такой фрагмент из Спинозы:
"Что касается любви к Богу, эта идея даёт мне понять, что Бог глубоко присущ моему существу, а также что Он даёт мне существование и все мои свойства… даёт мне их щедро, без страха и упрёка и без того, чтобы подчинять меня чему-либо иному, кроме моей природы. Эта идея изгоняет опасения, беспокойство, неверие и все погрешности пошлой и корыстной любви. Она даёт мне почувствовать, что это благо, которое я не должен утратить и коим я владею тем более, чем более я познаю его и люблю".
В этом небольшом тексте, в определении, которое даёт Спиноза Богу, двенадцать раз употребляются местоимения"я","меня","мой". Таким образом Спиноза декларирует, что Богапонять, Бога полюбить, Бога почувствовать, Бога знать можно только из своего собственного, личного опыта и больше ни из чего другого; что только через мои с Богом отношения я могу сказать, Кто это Такой – только через мою с Ним борьбу или мою с Ним встречу.
Ещё один философ – младший современник Вольтера Гельвеций – писал так:
"Иисус и апостолы разрешают человеку свободно пользоваться своим разумом. У меня есть собственная совесть, моя совесть, у меня есть мой собственный ум, моя собственная Религия…"
Интересно, что в первом издании трактата слово"Религия" – с большой буквы. Есть огромный смысл в этом выражении – ma Religion – с большой буквы. Эта Религия – вера в Единого Бога, Его возлюбленного Сына Иисуса Христа и Духа Святого. Religion с большой буквы у Гельвеция, Вольтера, у французских писателей XVII-XVIII веков – это всегда, в отличие от религии древних, вера в Единого Бога, наша вера.
Итак, дальше Гельвеций говорит:
"Я не хочу брать образцом для моей веры веру кого-то другого". И он цитирует одного парижского учёного, который примерно в то же время сказал так:"Небо наделило меня душой, способностью суждения, а я возьму и подчиню её суждениям других людей, и они будут руководить мной, в моей душе жить и умирать".
Комментируя это положение – о том, что каждый должен осознавать, во что он верит, писатель спрашивает:"Но можно ли, допустимо ли человеку предпочесть свой собственный разум разуму всей нации?"И приводит цитату из апостола Павла:"Для иудеев это скандал, а для язычников глупость"(ср. 1 Кор 1. 23). Гельвеций даёт очень хорошее толкование этому знакомому нам апостольскому тексту. Получается по нему, что коллективными могут быть только заблуждения, предубеждения и фобии. Наоборот, истина всегда носит личный характер, она каждому из нас открывается особо, и каждый должен сам её осмыслить и пережить в глубинах своего разума и сердца. В противном случае она из истины превращается в безжизненную аксиому.
Итак, истина, пока она не осмыслена тобою изнутри, остаётся чем-то мёртвым и безжизненным. Именно поэтому в конце концов человек приобретает через свой личный опыт не знаниео Боге, но знание Самого Бога. Кант хорошо говорит по этому поводу:"Религия, основанная на чистой вере, не есть общественное достояние, но каждый те успехи, которые он в ней сделал, может сознавать только для себя самого".
Повторяю: коллективными могут быть только заблуждения, но не истина. Это известно, пожалуй, каждому ребёнку. Он проверяет всё сам, когда учится ходить, открывать двери и т. д., – он не доверяет другим на слово, но проверяет. И школьник, доказывая теорему, не доверяет тому, пусть великому, учёному, кто её сформулировал, но доказывает эту теорему сам и только за это получает пятёрку. Утверждение, что истина глубоко лична, может показаться абсурдным, потому что каждая научная истина, всё, что касается анатомии или физиологии животных, человека, растений, – существует и без нас. Но пока это нами не перепроверено, не пережито, не осмыслено, – это ещё не моё, это что-то чужое, мёртвое.
Никто не имеет права решать за другого, какими должны быть его личные убеждения. Когда наша религиозность основывается не на личном переживании встречи с Богом, не на личном ощущении того, что всепобеждающая десница Божья касается нас, а лишь на том, что мы причисляем себя к той или иной традиции и принимаем эту традицию как нечто безусловное, тогда религия трансформируется в клерикализм. Что такое клерикализм? Это религиозность, основанная не на личной встрече с Богом, а на признании истин, которые исповедует та или иная христианская конфессия или какая-то другая религия (может быть и исламский клерикализм, и иудейский), – без личного переосмысления, без прикосновения Божьего и без того, чтобы"горело сердце наше"(ср. Лк 24. 32).
Приведу в пример надпись на дверях храма (её сейчас нет). Там было написано:"Благословляется выключать мобильные телефоны". И вспоминаются слова:"Благословение Господне на вас, Того благодатию и человеколюбием…"и т. д. Ведь что такое благословение? Благословение – это сакраментальный акт, почти таинство. При чём тут мобильный телефон? Надо было написать:"Убедительная просьба выключать мобильные телефоны"или даже проще:"Запрещается пользоваться мобильными телефонами" – и это было бы правильно, может быть, резко, но правильно. Потому что благословение – это дар Бога. Наше сердце принимает его, как драгоценность, и становится живым телом Завета, внутри которого этим благословением пребывает Сам Бог. Я указываю наметившуюся сейчас опасную тенденцию, когда мы испрашиваем благословения на всё что угодно, хоть на то, чтобы гвоздь в стену вбить, тем самым девальвируя великие христианские ценности, превращая их в нечто бытовое.
Довольно распространено выражение"православный образ жизни". На самом деле в нём нет никакого смысла. Можно жить по"Домострою", можно соблюдать все посты, можно не нарушать всё, что касается Десяти заповедей (применительно ко второй их половине, с пятой по десятую, т. е. к тем, которые заповедуют нам отношения друг с другом – не убий, не укради, не прелюбодействуй* и т. д.), с внешней точки зрения можно быть образцом христианина: я не пью, я не курю, я соблюдаю вот эти заповеди, я читаю молитвенное правило… Но если я не пережил встречи с Богом, я ещё не христианин.
Надо сказать, что в прежние времена, при царе, печатались книги и высказывались мнения, которые и сегодня очень часто люди не воспринимают. Вот, например, не так давно Саша Гордон сделал передачу с двумя гебраистами, которые рассуждали о том, как воспринимают Иисуса в иудейской традиции, кто Иисус из Назарета для верующих иудеев. Как только передача прошла в эфир, сразу посыпались письма по e-mail'у – более ста писем они получили с проклятиями, с оскорблениями, с непечатными словами, с жёсткими определениями, вроде: как ты смел, вонючий жидюга, вторгнуться на наше поле и оскорблять нашего Иисуса. А с другой стороны, есть прекрасная книга Плутцера, которая издана на русском языке и в которой говорится о том, кто такой Иисус с точки зрения иудея. Есть замечательная французская книга, которая называется "Jesus Juif pratiquant", т. е. Иисус как практикующий иудейский верующий; эту книгу написал брат Эфраим из общины Beatitudes (Блаженств), который был у нас в гостях, – это замечательный человек. Иисус начинает свою проповедь и живёт как раз среди тех, кто исповедует иудаизм. И Он не противопоставляет Себя им, Он только говорит, что в этой вере есть что-то ущербное, когда люди верят не в Бога, а в какие-то правила. Столкновение Иисуса с фарисеями в том, что они любят правила, а Он говорит им и нам о том, что есть нечто такое, что больше любых правил. (ср. Ин. 9)
Гельвеций, которого я сегодня цитировал, также пишет: язычников ли, ессеев, саддукеев, которые отрицали бессмертие души и даже бытие Божие, порицает Иисус? Нет, это относилось к фарисеям. Современный американский психолог чешского происхождения Станислав Грофф в одной из своих книг вспомнил о своём друге, профессоре религиоведения, который всегда говорил так:"Многое в официальных религиях напоминает вакцинацию. Человек приходит в церковь и получает небольшую прививку, что впоследствии защищает его от реальных вещей. Так, многие люди полагают, что регулярного посещения церкви по воскресеньям, проговаривания молитв и слушания служб достаточно для того, чтобы считаться истинно верующим человеком". Это как раз о евангельских фарисеях сказано. Фарисей получил эту прививку благочестия и считает: всё, он этим уже спасён. Но и мы с вами часто получаем эту прививку и часто испытываем ложное чувство, что спасение у нас уже есть. Грофф хорошо говорит, что ложное чувство того, будто это уже есть, мешает людям отправиться на поиски подлинных духовных открытий, отправиться в путешествие на поиски Бога.
Это выражение – духовное путешествие – одно из ключевых в богословии митрополита Антония [Блума]. Именно это путешествие приводит к встрече с Богом (вот вам ещё одно ключевое у Антония слово – встреча). Опасной и трудной экспедицией когда-то назвал веру в Бога отец Александр Мень. Так вот, если мы получаем прививку клерикализма, то это мешает нам отправиться в духовное путешествие, мешает начать делать подлинные открытия.
Клерикализм – это служение фетишу. Клерикализм начинается там, где основу и существо служения Богу образуют не принцип жизни в Боге, но правила веры и обряды. Другое дело путь к Богу. Может быть, вы помните, как митрополит Антоний рассказывает о человеке, который пришёл к нему однажды и со слезами сказал:"Покажите мне Бога. Не видав Его, я не могу верить, а без Него жить не могу". Владыка спросил, есть ли в Священном Писании какое-то место, которое его волнует больше всего, и он сразу ответил:"Да, это текст из 8–й главы Евангелия от Иоанна, где речь идёт о женщине, схваченной во время свидания с любовником". Митрополит предложил ему представить себе: вот он вернулся в день, описанный в Евангелии, и присутствует при том, что совершается."Сядьте, – сказал владыка Антоний, – и подумайте, кто вы в этой сцене". Он подумал и ответил:"Я себя вижу единственным иудеем, который не ушёл, по слову Христову, и побил камнями эту женщину". Тогда митрополит сказал:"Ну, благодарите Бога, что Он не даёт вам с Собой встретиться, потому что вы Его не только видеть не можете – у вас ничего общего с Ним нет". Что же было дальше?"Он ушёл, – говорит митрополит Антоний. – Прошло восемнадцать лет. Я его крестил два года тому назад. Но восемнадцать лет без двух он боролся, искал и наконец встал на место женщины, взятой в прелюбодеянии". Вот какова дорога, ведущая человека к Богу. Порой это трудный, долгий и чудовищно опасный путь, а вовсе не просто религиозная практика, не просто благочестие.
Грофф вспоминает о том, что Карл Густав Юнг считал: основная функция формализованной религии именно в том и заключается, чтобы защитить людей от непосредственного переживания Бога. Помните, как у Достоевского?"Страшно впасть в руки Бога живаго…" – цитирует старец Зосима слова из Послания (Евр 10. 31). И мы очень часто ищем пути защититься от этого. Митрополит Антоний видит и в клерикализме нечто подобное. Он нередко говорит, что главное состоит в том, чтобы Церковь не становилась между человеком и Богом. И тут же добавляет: конечно, Церковь не в мистическом смысле слова, но как обычаи, установления, требования каких-то священников, обряды и т. д. Вот всё это можно назвать, в отличие от веры, религиозностью. Грофф замечает, что официальные религии, как правило, распространяют представление о Боге как о внешней по отношению к людям силе. А Спиноза хорошо говорит, что Бог действует имманентно, а не трансцендентно, то есть не помимо нас, неизвестно откуда, но из глубин нашего "я".
Современному сознанию, лет пятьдесят тому назад писал Юнг, вообще плохо даётся понятие веры, оно с отвращением отвергает веру. Юнг имеет в виду не атеистов, не тех, кто отвергает религию, но именно тех, кто считает себя верующим, посещает богослужения и соблюдает какие-то правила религиозной жизни. Человек сегодня не открывает Бога, но выбирает религию. И поэтому религия становится для него прежде всего каким-то сакральным знанием, но не распахнутостью сердца, какой-то тайной наукой, овладев которой, можно обезопасить себя от страха перед небытием, уберечься от разного рода бед, неприятностей и несчастий. Это и понятно, потому что человек с самого начала ХХ века ориентирован даже не на естественные науки, как это было в XVIII веке, а на технические: все учились в технических институтах, все становились инженерами… Поэтому и к религии, как только она у нас была реабилитирована, люди подошли как к своего рода ноу–хау, руководству, как применить эту технологию к своей духовной жизни. И вера не стала абсурдной, безумной и открывающей путь к Богу, как это было у Авраама, Исаака или Иакова. Сегодняшняя вера очень часто бывает взвешенной, продуманной, разумной, технологичной, но вот этой абсурдности, о которой говорил Тертуллиан, безумия веры, которое видно в жизни святых, очень часто не бывает.
Современному человеку, говорит Юнг, религии больше не открываются изнутри, как средоточие души, они стали для него принадлежностью внешнего мира. Дух Святой не охватывает его Своим внутренним откровением. Современный человек пытается выбрать религию и убеждения и в конце концов снова отбросить их. Люди былого открывали для себя веру как нечто не связанное с той или иной конфессией, открывали её как стояние над бездной. Когда мы думаем, скажем, о Блэзе Паскале, нас меньше всего касается, что он по рождению и по своей религиозной практике католик. Он вне какой бы то ни было конфессии, потому что он стоит на прямом пути к Богу.
Когда-то, я помню, один священник сказал о молитве:"А зачем все эти книги, молитвенники?.. Человеку достаточно знать"Отче наш"и"Богородице Дево, радуйся"". Не нужно слов. В молитве нужна сила, открытость Богу, распахнутость сердца. А слова – это всё лишнее… Даже Феофан Затворник постоянно говорит в своих письмах, что слова молитвы, какого-нибудь акафиста или канона – это своего рода прописи, по которым дети учатся писать. Эти прописи могут быть отброшены, как только человек усвоит, что такое молитва: безмолвная, бессловная,"умная", как говорят об Иисусовой молитве, когда она уже просто остаётся без слов.
Очень важную вещь заметил Юнг, что сегодняшний человек выбирает себе религию. Перед апостолами такого выбора не было."Куда нам идти? – говорят они. – Ты имеешь глаголы вечной жизни"(ср. Ин 6. 68). Очень важно понимать: религия не может быть избрана, она как-то сама собою входит в нашу жизнь, когда нас позовёт Бог, когда Он откроется нам, когда перед нами раскроются приготовленные Им для нас богатства. По слову пророка,"не слышало того ухо, и не видел глаз, и на сердце человеку то не приходило, что уготовал Господь любящим Его"(ср. 1 Кор 2. 9). Когда же религиозность начинается с выбора веры, человек оказывается в духовном тупике…
Надо прямо сказать: религия, которую выбирает человек, со временем действительно отомрёт, и в чём-то были правы те критики религии, которые говорили [об этом]. Она умрёт как нечто выбираемое или как нечто человеческое и статическое. Но вера, которая даётся, вера, которая является результатом того, что Бог удивительным, непостижимым образом (который меньше всего казался вчера для нас возможным) Сам открывается перед нами, – это то главное достояние человечества, которое никогда не устареет. Вера Авраама и наша с вами вера действительно вне времени. Лишь бы однажды услышать вот этот стук, о котором Христос говорит в Апокалипсисе:"Я стою у дверей и стучу, и кто услышит…"(ср. Откр 3. 20). Для этого, конечно, надо уметь слушать, но слух по отношению к Богу не всегда есть у сегодняшнего человека.
У Бога нет тиражирования отношений человека с Ним. У каждого эти отношения складываются особо, каждый как бы впервые в истории человечества открывает дорогу, ведущую к Богу. Триллионы людей – триллионы дорог, ведущие человека к Богу. Открывание этих дорог бывает трудным, долгим, небезопасным. У Спинозы есть хорошая мысль. Говоря о пути к Богу, о познании Бога, он пишет:
"Если этот путь, который, как я показал, ведёт к Богу, и кажется весьма трудным, всё же его можно найти. Да он и должен быть трудным, ибо, если бы спасение было у всех под руками и могло бы быть оценено без всякого труда, то тогда как бы мы могли пренебрегать им? Но всё прекрасное так же трудно, как и редко"
Когда мы говорим, что редко кто находит путь к Богу, это не значит, что нашедших этот путь мало. Это значит только, что каждый находит этот путь своими собственными усилиями, своею собственной дорогой, своими собственными тропинками. Я думаю, жизненность богословия владыки Антония заключается именно в том, что он умеет показать человеку, как искать этот путь, а потом вовремя уйти и не встать между ним и Богом; чтобы открыть человеку возможность – да, порой методом проб и ошибок – идти по своей дороге, сбиваться с пути, и вновь идти, и в конце концов увидеть этот ослепительный свет, который и есть встреча с Богом. Та встреча, о красоте которой можно сказать, но нельзя описать… †
*не прелюбодействуй — не нарушай супружескую верность (старо–слав.)
Феноменология страха
Лекция в Московской консерватории, 2005 г.
Классическое определение страха дает в своем сочинении Рене Декарт: «страх и ужас, которые противоположны отваге, представляют собой смущение или изумление души, лишающее её возможности противостоять приближающемуся злу».
Здесь Декарт подчеркивает парализующую силу страха, лишающую душу, как он говорит, возможности противостоять тому, что приближается.
А вот совсем другой текст, реплика из сегодняшнего Интернета. Девушка по имени Лиза пишет так:
«У меня возникла проблема, с которой я раньше не сталкивалась, у меня нет опыта восприятия страха, недавно я посмотрела очень страшный фильм и удивительно, некоторые кадры так повлияли на мое эмоциональное состояние: я уже не сплю две ночи от страха. Что делать, неужели у меня так вдруг смешались реальность и киношный сюжет?»
Конечно, эта девушка достаточно инфантильна, и все-таки её замечание чрезвычайно существенно.
Психологи утверждают, что страх основан на инстинкте самосохранения, по свой природе имеет защитный характер и сопровождается определенными физиологическими изменениями в высшей нервной деятельности, что отражается на частоте пульса, дыхании, показателях артериального давления. Так при страхе темноты ты испытываешь боль в сердце, скованность в груди, сдавленность в горле, такое ощущение, будто тебя кто-то душит. В самом общем виде эмоция страха возникает в ответ на действия угрожающего стиля. Эта реакция роднит человека с животными, которые так же как и люди боятся реальной опасности, и, будучи охвачены страхом, либо застывают на месте и замирают словно парализованные, либо убегают: третьего не дано.
Но сегодня я хочу говорить не об этом страхе, который, в общем-то, естественен, а о страхе, который субъективен и иррационален, о страхе, которому нельзя дать однозначное определение.
Братья Вайнеры в повести «Лекарство против страха» пишут так: «Мы все предрасположены к этой болезни, естественная реакция наших далеких предков на окружающий мир, таинственный, опасный и непонятный, мы несём её в своих генах. Но одни воюют со страхом всю жизнь и побеждают, а другие сдаются ему, сразу или постепенно.»
Когда братья Вайнеры говорят о том, что страх мы несём в своих генах, то я бы сослался Юнга и вспомнил о коллективном бессознательном, именно из этого резервуара бессознательного черпается всё то, что связано со страхом. Платон подобно Декарту говорил, что страх это душевное потрясение, вызванное ожиданием беды.
Но вот, я хочу напомнить вам один текст из Ги де Мопасанна, из его новеллы «Страх», где он говорит следующее:
«Вместе со сверхестественным с лица земли исчез и настоящий страх, ведь по–настоящему боишься лишь того, чего не понимаешь. Видимая опасность может взволновать, встревожить, испугать, но что это по сравнению с той дрожью ужаса, которая охватывает вас при мысли о встрече с блуждающим призраком, об объятиях мертвеца, о появлении одного из чудовищ, порожденных напуганной фантазией людей.»
«Мрак кажется мне, — говорит Ги де Мопассан, — не таким тёмным с тех пор, как он стал пуст.» «Каким угрюмым, пугающим должен был казаться вечерний сумрак в те времена, когда его населяли выдуманные, неведомые существа, блуждающие, злобные, способные принять любой образ! Страх перед ними леденил сердце, их тайная власть выходила за пределы нашего разума, избежать их было невозможно.» «Когда я выхожу ночью, мне так и хочется вздрогнуть от страха, от того жуткого страха, который заставляет старух, проходящих мимо кладбищенской ограды, креститься, а суеверных людей — убегать от причудливых болотных туманов и капризных блуждающих огней! Как бы мне хотелось верить во что-нибудь таинственное, устрашающее, что как будто проносится во мраке.» Мопассан признаёт, что он не верит в таинственное, что время-то этого прошло, но в то же время ему хочется вздрогнуть от страха. «Хочется», «хотел бы» — это слово повторяется в этом тексте достаточно часто.
Сёрен Кьеркегор отмечал, что страх, ужасное и загадочное столь сущностно свойственны ребенку, что тот вовсе не хочет его лишится, даже если он страшит ребенка, он тут же опутывает его своим сладким устрашением. Этот страх, отмечает Кьеркегор, есть во всех народах, где детскость сохранилась. Страх, говорит Кьеркегор, можно сравнить с головокружением. Тот, чей взгляд случайно упадет в зияющую бездну, почувствует головокружение. В чем же причина? Она столько же заложена в его взоре, как в самой пропасти, ведь он мог бы и не смотреть вниз.
Я уже выше говорил, что есть две формы страха: рациональная и иррациональная. Первый основан на понимании реальной ситуации и формируется, вероятно, в коре головного мозга, это страх простой — перед болезнями, финансовыми затруднениями, несчастными случаями и так далее, иными словами — страх упасть во время гололёда и сломать руку. Другие простые страхи, перед птичьим гриппом, например, культивируются в нашем сознании современными средствами массовой информации, прежде всего телевидением.
Второго типа страхи – продукт подкорки, отражение первобытных страхов наших предков. Это страх перед темнотой, страх перед смертью… страх экзистенциальный. При этом все формы страха, даже самый простой страх, парализуют, но, как отмечает Кьеркегор, в то же время завораживают. И чем более страх серьёзный, чем больше он связан с нашей подкоркой, тем больше он завораживает, в особенности страх экзистенциальный, который выплескивает Чайковский, создавая «Манфреда» или Шестую симфонию и Шостакович в 14–ой симфонии. Этот же страх, хотя и в инфантильной форме, пережила девушка Лиза, письмо которой я процитировал в самом начале.
Лукреций в поэме «De rerum natura» описывает, как человеческая душа macerat metunt, «томится от страха», это очень сильное выражение, и прежде всего от страха перед смертью. Идя вслед за Лукрецием, Папиний Стаций в конце первого века уже нашей эры напишет, что «primus in orde deos fecit timor», т. е. «страх первый создал богов». Разумеется, сегодня наука придерживается другого мнения о происхождении религии, но не об этом речь. Важно понять, что античная религия не всегда была светлой и жизнеутверждающей, как думает один из пользователей Интернета, который пишет: «страх — причина религии как таковой: надо же оправдать все непонятное в жизни, но религии не всякой, а только декадансной, христианской; греческая религиозность, которая являла собой жизнеутверждение, рождалась из благодарности богам за то, что они дали людям жизнь.»
Такое наивное ницшеанство, конечно, ничего общего не имеет с действительностью, потому что если посмотреть, что лежит в основе греческой религии, то мы увидим, что в её основе лежат хтонические культы, от слова «хтон» – земля. Культы страшных существ, вышедших из земли; культы, первоосновой которых являлось чувство страха перед загробной неизвестностью. В связи с этим эти культы носили особый отрицательный характер, у этих существ не просили ничего, они не являлись подателями благ, их умилостивляли, задабривали жертвами, требуя в вознаграждение только одного — полного невмешательства в жизнь людей. Их культ был как бы неизбежным злом. Все-таки античная религия – это не только Афродита Милосская, но это прежде всего вот эти хтонические культы, о которых так много и так хорошо писал А. Ф. Лосев.
Если вспомнить другие периоды, то сюда же относится древнеегипетская богиня Сохмет, которая опять-таки должна была вызывать ужас и вызывала его даже в XIX веке, когда А. С. Норов вез Сохмет из Верхнего Египта в Александрию, чтобы переправить в Эрмитаж. Или сфинкс фараона Хефрена в Гизе, который арабы так и называют «отец страха, отец ужаса».
Если говорить о латинском языке, то здесь существуют разные слова: timor, pavor, terror* – это особая тема – анализировать оттенки значений этих слов, во всяком случае понятно, что страх приковывал древнего римлянина к себе чрезвычайно жёстко. Действительно, страх, если вспомнить вновь слова Стация «primus in orde deos fecit timor», причем не только страх смерти, но и сопутствующие ему… И вот последняя на сегодня цитата из Интернета. Пишет пользователь Светлана:
«Как избавиться от страха перед Богом? Я недавно окунулась в православие, после которого лечилась. Я не могу соблюдать посты, читать утренние и вечерние молитвы, в которых только и говорится о том, какая ты грешная, слабая и зависимая от воли Божьей тварь. Одновременно у меня возникают страхи попасть в ад и вечно мучиться, потерять своих близких. Я потеряла доверие к Богу, радость жизни, уверенность. Как быть?»
Мне представляется, что на вопрос этой девушки лучше всего отвечает Н. Бердяев в статье «О вечно бабьем в русской душе», которая посвящена Василию Васильевичу Розанову. Николай Александрович Бердяев пишет, что Розанов из страха принял православие, но православие без Христа, православный быт, всю животную теплоту православной плоти, все языческое в православии. И дальше Бердяев говорит: но ведь он это всегда любил в православии, и всегда жил в этой коллективной животной теплоте. Не любил он и не мог принять лишь Христа; ни единого звука, который бы свидетельствовал, что Розанов принял Христа и в Нём стал искать спасения, в его текстах не найдёшь.
Я прервусь на минуту для того, чтобы вспомнить о том, как однажды я получил письмо из Парижа, которое было подписано псевдонимом Силуан Авернский, цель автора заключалась в том, чтобы показать, что такие работы, как работы отца Шмемана, митрополита Антония (Блума), в том числе и мои статьи упоминались, лишают православие его теплоты, его связанности с язычеством, его корней, как он говорит. Письмо было написано очень талантливо. Понятно, что газеты теряются, «Русская мысль» этого времени вряд ли у кого есть, надо на самом деле опубликовать это письмо заново, потому что очень интересный диалог получился по поводу «животной теплоты» и языческого в православии, и как с этим быть.**
Понятно, что эта девушка мучается оттого, что она приняла обрядность православия, не пережив встречи с Иисусом. Так как в Евангелии Иисус многократно и постоянно говорит: «Не бойтесь!» и только однажды этот императив звучит без отрицания в 10–й главе Евангелия от Матфея:
«И не бойтесь убивающих тело, души же не имеющих силы убить, а бойтесь более Того, Кто может и душу и тело погубить в геенне.»
То есть не бойтесь смерти и не бойтесь людей, а бойтесь Бога. Здесь Иисус призывает к тому, что может быть названо очищением страхом. Он говорит: бойтесь не смерти, а Бога, ибо страх Божий вытесняет все остальные страхи.
Но страх Божий – это очень древнее ощущение, которое в начале XX века лучше всего описал немецкий ученый Рудольф Отто. Отто проанализировал различные формы религиозного опыта, биолог по образованию и по призванию психолог, он сумел раскрыть само содержание религии в целом, оставив в стороне всё рациональное, что есть в религии, он описал исключительно её иррациональную сторону. Читая Лютера, Рудольф Отто понял, что означает для верующего живой Бог, не «Бог философов», как говорил Паскаль, не «Бог Эразма», как говорил сам Отто, не какая-то идея, моральная аллегория, нет, говорит Отто, это страшная мощь, проявляющаяся в Божьем имени. Рудольф Отто стремится показать в своей книге характерные черты этого иррационального и пугающего опыта, он обнаружил, что священное – это mysterium tremendum, вызывающая ужас, вызывающая трепет тайна, в которой открывается majestas или величие Божие. Он показал, что mysterium tremendum не только пугает, но и завораживает, очаровывает человека и становится mysterium fascinans, тайной завораживающей, обнаруживая которую в мире вокруг себя, человек чувствует присутствие божественного в жизни, что есть нечто совершенное иное, как он говорит, «ganz andere», нечто абсолютно и полностью отличное и от природного, и от космического, и от человеческого. Надо сказать, заключая, что только Иисус открыл человечеству, что бог, вызывающий трепет и ужас – это не Бог. Вера в Иисуса есть избавление от страха.
И именно поэтому неправ Мопассан, когда утверждает, что вместе со сверхестественным с лица земли исчез и настоящий страх. Как раз наоборот, секуляризация и деевангелизация культуры приводят к тому, что древние страхи вновь начинают парализовывать и одновременно притягивать к себе человечество. И в качестве постскирптума замечу, что и сегодня в молодёжной культуре задействована тема страха. Пускай в примитивизированной форме, но так называемая молодежная готическая субкультура построена на тех же переживаниях, которые в свое время были так хорошо выражены в «Ночном Гаспаре», как в стихотворении в прозе, так и в музыке Равеля.
Примечания:
horatertia. com
*Также angor; anxietas; timor; pavor; terror; metus; horror; tremor; trepidatio; exspectatio; formido; frigus; pallor – прим. ред.
** Ответ отца Георгия Силуану Авернскому
Отдавать – это основа Церкви, основа жизни, основа христианства
Беседа, Великий пост 2002 года.
О посте, о вере и культуре, об отдавании
Сколько раз, братья и сёстры, слышали мы это евангельское чтение (Мф. 25, 31–46), сколько раз задумывались мы о нём! И, кажется, поняли, что основа христианской жизни заключается в том, чтобы давать еду тому, кто голоден; давать воду тому, кто жаждет; давать одежду тому, кто наг; приходить к тому, кто болен или заключен в тюрьме или в темнице; посещать больного и утешать его; принимать к себе в дом бездомного. Иногда плохо, но мы стараемся поступать именно так, как призывает Господь в этом евангельском чтении, в этой притче, рассказанной Им на основе 58–й главы Книги пророка Исайи, где пророк Исайя говорит о том, что пост, который избрал Бог, именно в том заключается, чтобы накормить голодного, чтобы напоить жаждущего, принять в свой дом бездомного и одеть нагого. Вот пост, устами пророка говорит Сам Бог, который Я избрал.
Иисус адресует нас Своей притчей к этому месту из книги пророка Исайи. И надо поискать в том, что Христос говорит, какое-то главное слово, или главный принцип, или главное действие. А главное действие здесь заключается в одном: чтобы отдавать! Отдавать еду, отдавать воду, отдавать одежду, отдавать имущество, отдавать место в доме, отдавать время и чувства, посещая больного или заключенного. Но ведь мир состоит не только из тех, кто физически болен или физически голоден и физически жаждет. Мир ещё состоит из людей, которые нас окружают. У нас дома, или рядом с нами, или среди наших родных и друзей, есть люди, которые всё это испытывают: и жажду, и голод, и нехватку многого…, но не только в чисто физическом смысле. И вот им мы тоже должны отдавать. Свое умение, свои знания, свои чувства, свое сердце. Хотя им помочь гораздо сложнее, потому что когда человек испытывает физическую жажду, тут все ясно. Когда человек голод испытывает, тоже желудок подает ему сигналы, что он голоден. А вот когда человек испытывает жажду или голод в каком-то более сложном, психологическом, смысле, тут никаких сигналов желудок ему не подаёт. Если и есть какие-то сигналы в сфере психики, то их очень легко совсем неверно истолковать.
Я хочу сказать вам, братья и сестры, сегодня о том, как важно нам делиться друг с другом нашими знаниями, тем, что мы любим, тем, что нам дорого, тем, что нам было дано когда-то и что, может быть, мы с вами где-то складировали в своей жизни и по разным причинам это не используем. Мне бы хотелось сказать, прежде всего, о чтении, о том, как важно помочь людям, которые, по разным причинам, не научились читать.
Пришлось на днях мне разговаривать с несколькими студентами, которые уже заканчивают один из гуманитарных факультетов университета. И что же выяснилось? Оказывается, они, кроме «Преступления и наказания», не читали Достоевского. Оказывается, они, кроме «Отцов и детей», не читали Тургенева. Оказывается, они вообще не читали Бальзака. «Le pere Gorio» у них был в программе школьной, и всё.
Более того, когда я спросил одного молодого человека: – А Вы читали «Человеческую комедию»? – он на это мне сказал: «Я просматривал, мне трудно даются такие стихи». То есть оказалось, что он не только не читал «Человеческую комедию» Бальзака, но и «Божественную комедию» Данте, благодаря которой и назвал свой многотомный труд Оноре де Бальзак.
Когда я спросил, а как с консерваторией, оказалось, что несколько раз кто-то приглашал на престижный концерт, допустим, Ростроповича или ещё кого-то. А вот так, как это бывало в наши времена, когда мы брали с собой конспекты, брали с собой словари греческого или латинского, Вергилия и Сенеку и шли в Малый зал, для того чтобы одновременно заниматься или что-то переводить из древних авторов и слушать во время студенческих вечеров Шопена, Листа, Прокофьева, Шостаковича, а потом Брамса, а потом сложного Бартока и Хиндемита, а потом снова Чайковского, Баха, Моцарта и т. д. – оказывается, и этот опыт ими тоже не прожит.
Очень хорошо говорил преподобный Серафим Саровский. Если человек простой, деревенский, то Бог открывается ему через образы его деревенской жизни. Но если человек вышел из деревни, если человек стал городским, стал культурным, то Бог ему может открыться через полноту того мира, в котором он живет. И поэтому, отвергая Достоевского, отвергая музыку, отвергая Бальзака или Тургенева, отвергая чудесный русский романс второй половины XIX–го века, мы отвергаем и Бога, мы отвергаем и путь к Богу. Какой замечательный роман есть у Писемского – «Люди 40–х годов»! Если не прочитаешь этого романа, а вместе с ним еще и «Былое и думы» А. И. Герцена, то ничего не поймешь в том, что творилось в России 40–х годов XIX–го века. И можно будет сколько угодно читать периодику, сколько угодно читать тексты Хомякова, или Грановского, или других писателей этого времени и научно–политические трактаты того же Герцена, и ничего не поймёшь. А ведь это как раз та атмосфера, в которой складывалось на Руси то, что составило основу нашей культуры.
Значит, наша задача, дорогие братья и сестры, заключается в том, чтобы давать друг другу и это тоже, делиться и этим тоже. Люди вдруг идут по каким-то служебным надобностям на выставку в Третьяковскую галерею и открывают для себя, что, оказывается, там есть такие потрясающие картины, как репинская – «Воскрешение дочери Иаира», или картина, на которой Репин изобразил, как святитель Николай, уже старый, седой, немощный старик, останавливает казнь на площади в своем городе. Вот такие вещи люди открывают случайно, потому что им дали билет на презентацию по случаю вернисажа какого-нибудь современного художника. По работе пришлось идти, и человек вдруг видит это, и вдруг оказывается, что это – большое искусство, и вдруг оказывается, что это искусство действительно пробивает до глубины души и открывает нам что-то такое, чего мы не чувствовали.
Мы ведь часто говорим: в моей вере что-то слишком много такого, от разума идущего, сознательного; вот я знаю, что надо читать Евангелие; вот я знаю, что надо поститься; вот я знаю, что нужно правило обязательно читать утром и вечером; в церковь ходить по воскресеньям; готовиться к исповеди, причащаться, исповедаться перед этим, а сердце закрыто. Очень часто так люди говорят. И, действительно, мало–помалу в религиозном плане мы становимся очень образованными, а сердце закрыто.
В романе Писемского «Люди 40–х годов» так изображены эти духовные искания, так это глубоко дано, что прочитаешь такой роман и совершенно другими глазами начнёшь на мир глядеть. Наша задача с вами, и старших, и младших, кто к этому сумел прикоснуться, – делиться всем этим, делиться друг с другом, потому что если это мы не будем давать друг другу, мы тоже можем попасть в тупик.
Я очень часто думаю, почему верующие люди такие часто раздражённые, капризные какие-то, мерещатся им враги повсюду и т. д. Я думаю, потому, что в нашей религиозности очень большую роль занимает именно рациональная сторона религиозного знания. А сторона веры, сторона чувства, сторона окрылённости, которая открывается Богом и через художественную литературу, и через большую поэзию, и через большое искусство, – эта сторона, она как-то ослаблена, она у нас в атрофированном виде присутствует. И об этом, конечно, очень важно размышлять, и этим очень важно делиться.
Пост – это тихое время. Это весна, и неизбежный весенний авитоминоз, и усталость после холода и зимы. И это время располагает к чтению. Давайте его посвящать не только чтению литературы душеполезной в прямом смысле этого слова, но и чтению великой классики, в особенности XIX–го и XX–го веков, без которой абсолютно невозможна никакая жизнь.<…>Это тоже очень важно помнить, дорогие братья и сестры! И давайте напоминать друг другу этот принцип: отдавать, передавать – это основа Церкви, это основа жизни, это основа христианства. Ни в коем случае не будем забывать об этом, потому что так удивительно сказал об этом Христос, что это каждый, наверное, помнит. Всё-таки не всегда мы полностью это понимаем.<…>
Если есть возможность по полному уставу поститься, то это даёт очень много. Но опыт показывает: когда её нет, то другое тоже даёт не меньше. Знаете, у Бога для всех даров достаточно, если мы эти дары как-то благоговейно, с любовью и смирением умеем принимать. Значит, наша задача – учиться принимать те дары Божии, которые Он нам даёт.<…>Благоговение… Это потрясающее слово… Ведь благоговейно важно относиться ко всему абсолютно: не только к тому, что мы в церкви видим, но и к полёту ласточки над полем, и к какому-нибудь событию в жизни, и к рождению ребёнка, и к смерти близкого человека, и к каким-то датам памятным, и к тому, что посылает нам Господь.
Меня, знаете, очень потрясло, когда тут на каких-то спортивных играх один теннисист сбил ласточку ракеткой и убил её случайно. Естественно, что он этого не предполагал сделать. И этот мальчик, как только ласточка упала где-то перед ним, встал на колени и перекрестился, и было видно – слёзы текут у него из глаз.
Так вот, это вот мгновение ничего общего не имеет с сентиментальностью, которой мы так боимся. Это, действительно, то чувство, которое связывает нас с Богом. И очень часто воспитывается это благоговейное отношение к миру, сотворённому, данному, врученному нам Богом, той художественной литературой, той поэзией, о которой я говорил. Поэтому и поэты тоже посылаются Богом. Не случайно же греки говорили: поэт – это пророк, пророчествующий назад. Это тоже надо помнить, всё в нашей жизни соединять, совмещать, но соединять и совмещать в Боге. Можно, конечно, найти какую-то другую, очень опасную, точку синтеза, которая приведет к полному разрушению. Истинная точка синтеза – это Бог. И дай нам Бог, каждому по–своему, – потому что сколько людей, столько путей – осуществлять вот это соединение в одно целое, но, повторяю, только в Боге, потому что Бог, конечно, везде присутствует и везде царит.
Комментарий:
опубликовано: http://horatertia. com
1. О посте говорится в книге пророка Исаии: верующие взывают к Богу: «Почему мы постимся, а Ты не видишь?»
Господь Бог устами пророка Исайи отвечает им:
«Вот, в день поста вашего вы исполняете волю вашу и требуете тяжких трудов от других. Вот, вы поститесь для ссор и распрей и для того, чтобы дерзкою рукою бить других; вы не поститесь в это время так, чтобы голос ваш был услышан на высоте. Таков ли тот пост, который Я избрал?
Вот пост, который Я избрал: разреши оковы неправды, развяжи узы ярма, и угнетенных отпусти на свободу, и расторгни всякое ярмо; раздели с голодным хлеб твой, и скитающихся бедных введи в дом; когда увидишь нагого, одень его, и от единокровного твоего не укрывайся. Тогда откроется, как заря, свет твой, и исцеление твое скоро возрастет, и правда твоя пойдет перед тобою, и слава Господня будет сопровождать тебя. Тогда ты воззовешь, и Господь услышит; возопиешь, и Он скажет: «вот Я!» (Ис. 58, 3 – 9).
*
от Матфея 25, 31–46:
31Когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей,
32и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов;
33и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов — по левую.
34Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира:
35ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня;
36был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне.
37Тогда праведники скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили?
38когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели?
39когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе?
40И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне.
41Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его:
42ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня;
43был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня.
44Тогда и они скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице, и не послужили Тебе?
45Тогда скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне.
46И пойдут сии в му'ку вечную, а праведники в жизнь вечную.
О служении. Как жить христианину
Для человека, который создал вокруг себя маленький замкнутый мирок и пытается жить в нем, какие-то очень ограниченные периоды жизнь проходит беспроблемно. Но и эти периоды беспроблемной жизни даже в таких искусственных условиях кончаются очень быстро. А на самом деле жизнь имеет смысл только в одном случае: когда мы живем ради тех, кто нас окружает, когда мы открыты тем, кто рядом. Только в одном этом случае жизнь имеет смысл. И здесь, мне кажется, очень важно понять, что можно, конечно, пойти по простому пути, и всем бросить свою работу. Пойти — кому в дом престарелых, кому в больницу, кому в детский дом или дом ребенка, оставив те места, где мы работаем — библиотеки, высшие учебные заведения, театры, книгоиздательства, научно–исследовательские институты, заводы и т. д. Оставить свою работу, идти и служить ближним.
Но вот встает вопрос: а будет ли это служение подлинным, настоящим? Что мы принесем людям, которые в нас нуждаются, если оставим все и пойдем помогать им? Я думаю, что мы тогда принесем им только свою собственную неудовлетворенность, нереализованность своей собственной жизни. Поэтому задача христианина заключается все-таки в чем-то другом. Мы должны приходить к людям, которые в нас нуждаются, оставляя на время нашу работу. Но только на время! Вспомните мать Марию (Скобцову), которая, устроив столовую для бедных и став в этой столовой и заведующей, и поварихой, и посудомойкой, и уборщицей, при этом не оставляла своих литературных трудов, при этом продолжала заниматься публицистикой, продолжала читать лекции и оставалась писательницей.
Наверное, по этому именно пути должен идти человек сегодняшнего дня: приходить к людям, которые в нас нуждаются, с тем, чем мы живем, с нашими трудами, иногда даже с нашей усталостью. Потому что, если мы будем приходить к нашим друзьям, которым в жизни не повезло и которые находятся или в больницах, или в домах престарелых, или просто дома сидят, больные и брошенные, если мы будем к ним приходить после работы, то тем самым мы будем их вовлекать в нашу жизнь. И они будут открывать, что они не выброшены из жизни, что они тоже в ней принимают участие. Они станут нашими коллегами по работе, если мы будем с ними делиться нашими новостями, если мы будем им рассказывать, хотя бы в двух словах, что у нас было сегодня, чем мы сегодня занимались, если мы будем к ним забегать, в силу нашей занятости даже и довольно редко, но именно с тем, чтобы поделиться чем-то.
Христианин (мне кажется, это будет одно из лучших определений того, кто такой христианин) - это тот, кто делится! Тот, кто делится деньгами и едой, и одеждой, и новостями, и своей собственной жизнью, и своей работой, своими открытиями. Давайте попытаемся именно такие отношения наладить с теми нашими друзьями, которые ждут помощи от нас: не просто приходить для того, чтобы их умыть или принести им еду, или дать им денег, а приходить, чтобы поделиться. Поделиться всем тем, что происходит в нашей жизни, и даже нашей усталостью тоже поделиться, потому что они нас поймут и пожалеют, и вдруг окажется, что непонятно, кто кому нужен больше, мы им или они нам, кто кого утешает и поддерживает, мы с вами, здоровые люди, работающие и занятые, эту больную старушку или этого бесконечно больного ребенка, или они, наши друзья, нас с вами!
Но к каждому мы должны подходить с индивидуальными мерками, потому что, когда мы подходим друг к другу, исходя из каких-то общих правил, то забываем о главном: об уникальности личности. Самое страшное — навредить, и мы должны, думая о будущем, думать о том, чтобы никому не навредить, никому не сделать больно. Вот это — главное, а все остальное второстепенно! Грех начинается тогда, когда мы делаем человеку больно! Грех начинается тогда, когда мы теми или иными своими поступками губим человека, разрушаем человека, делаем ему больно. Давайте стараться никому и никогда не причинять боли, давайте стараться никого и никогда нашими поступками не разрушать. Но, поскольку мы с вами очень часто все-таки делаем друг другу больно, будем стараться там, где это возможно, залечить рану, которую мы нанесли кому-то. Там, где это невозможно, будем молиться о том, чтобы помог нам Господь по нашей немощи, послал бы кого-то, чтобы исправить наши с вами плохие дела.
Когда мы становимся христианами, Господь дает нам силы идти по этому пути и видеть свою задачу в том, чтобы не вредить друг другу. Врачи давно избрали своим принципом именно этот: не навреди. Мы, христиане, тоже должны избрать этот принцип своим. Когда читаешь святоотеческую литературу, когда изучаешь Предание Церкви, то видишь, что все-таки в основе любого церковного установления лежит именно этот принцип. Но мы очень часто воспринимаем церковные установления по форме, а не по сути и поэтому становимся иногда жестокими, становимся иногда жесткими, становимся иногда даже свирепыми. Но важна-то для нас с вами не форма предания, а его суть, его сердцевина. А сердцевина заключается именно в том, что ни в коем случае мы не должны друг другу делать больно.
«В яслях Вифлеемских, — говорит митрополит Антоний Сурожский, — видим мы воочию в образе Новорожденного Христа как бы икону Божественной любви, отдающей себя в руки человеческие, беззащитной, смиренной, до предела уязвимой». Давайте вглядимся в этот образ, вслушаемся в эти слова и задумаемся над тем, как каждый из нас может защитить эту до предела уязвимую Божественную любовь! Вот какой вопрос я ставлю перед всеми вами: как ее защитить? Что я могу для этого сделать? А каждый из нас может для этого сделать немало.<…>
Мы все обогащаем друг друга, потому что через каждого из нас и, порой, через самого маленького и беззащитного действует и говорит Христос. Мы все друг друга опекаем, и задача заключается не в том, чтобы одни опекали других, а именно в том, чтобы мы опекали друг друга, задача заключается не в том, чтобы одни берегли других, а в том, чтобы мы берегли друг друга, задача заключается, в конце концов, не в том, чтобы одни уважали других, а в том, чтобы мы все уважали друг друга. Вот где начинается наше реальное, наше жизненное христианство, вот где начинается та церковность, к которой мы все стремимся, и до которой, порой, нам бывает так бесконечно далеко.
Мы все с вами должны чувствовать себя рабочими людьми. Подобно тому, как каменщики или плотники работают до седьмого пота, так и мы все должны работать до седьмого пота, трудиться, как трудится работяга на заводе. Если каждый и каждая из нас будет предъявлять к себе именно такие требования, тогда начнет у нас и жизнь получаться, и вера начнет у нас получаться, и будем мы такими, какими хотим быть: уважающими друг друга, берегущими друг друга, помогающими друг другу.
Давайте будем стараться беречь, уважать, любить и опекать друг друга, потому что мы не можем существовать друг без друга: когда мы друг от друга отрываемся, на этом кончается наша церковность, на этом уходит из нашей жизни Христос.
1996 г.
Христианство и современное гуманитарное сознание: сущность предмета религиоведения
Лекция в Тбилиси 20.10.2004
Главное отличие религиоведения от богословия и научного атеизма в сфере проблематики состоит в том, что если в богословии и научном атеизме проблема выяснения истинной картины мира является главной, то в религиоведении такой проблемы нет вообще. Если, например, богословие и научный атеизм обязательно отвечают на вопрос, как устроен мир, то религиоведение ограничивается ответом на другой вопрос: что говорят об устройстве мира разные религии.
При этом религиоведение, во многом опираясь на философию религии и будучи близким к ней предметом, изучается в странах бывшего Советского Союза на кафедрах, многие из которых еще совсем недавно были кафедрами философии и атеизма. Посему зачастую в религиоведении наблюдается подход, ему не свойственный, а, скорее, просто трансформированный “в духе времени”. Вот почему Патриарх Алексий II заявил однажды: “Мы категорически против предмета “религиоведение”, потому что этот предмет чаще всего преподают бывшие преподаватели научного атеизма и происходит размывание основы Православия”.
Принимая тезис Патриарха, согласно которому религиоведение не должно быть “новым изданием” научного атеизма, надо однако отметить, что как богословие, так и научный атеизм дают слушателям информацию о религии, но сообщение такой информации является для них не целью преподавания, а только средством. Целью же является формирование определенного отношения к религии. И только в религиоведении сообщение слушателям информации о религии является не средством преподавания, а его целью. Богословие — это предмет, учебно–познавательной целью которого является сформировать убеждение, что только одна религия содержит истину. Религиоведение же вообще не затрагивает вопрос о религиозной истине и только изучает религии. Как писал Юнг, “психолог, пока он остается ученым, не должен принимать во внимание притязания того или иного вероучения на уникальность и владение вечной истиной. Он должен исследовать, прежде всего, человеческую сторону религиозной проблемы, обратившись к первоначальному религиозному опыту, независимо от того, как этот опыт использован в разных вероучениях” (Архетип и символ, с.134 — 135). О том, что имеет в виду Юнг, когда говорит о первоначальном духовном опыте, будет сказано ниже.
Для того, чтобы “не должен принимать во внимание притязания того или иного вероучения на уникальность и владение вечной истиной” религиовед должен дистанцироваться от своей личной религиозности, но при этом, чтобы осознать, что такое религиозный опыт, как того требует Юнг, нужно этот опыт пережить, потому что, не пережив его, его практически невозможно отрефлексировать. Главная задача религиоведения состоит в том, чтобы объяснить учащимся, в чем заключается “феномен приобщенности к Богу” в различных религиях, но при этом религиоведение — прежде всего наука, стоящая в стороне от межрелигиозной вражды и служащая не возвышению той или иной религии, но исследованию и той и другой.
Не случайно богословы, а иногда и психологи зачастую указывают на то, что религию нельзя изучать при помощи рациональных методов, так как она содержит в себе иррациональные или, говоря теологическим языком, “сверхразумные” элементы. Так, например, К. Г. Юнг писал: “Ученый слишком легко забывает о том, что объективный анализ материала, пожалуй, в непростительно больших масштабах наносит ущерб его эмоциональной стороне. Научный интеллект бесчеловечен и не может себе позволить быть другим; он не в состоянии избежать такой бесцеремонности, хотя намерения у него самые хорошие. Психолог, анализирующий священный текст, должен, по крайней мере, отдавать себе отчет в том, что такой текст выражает бесценное религиозное и философское сокровище, которое не должно быть осквернено руками профанов” (Юнг К. — Г. О психологии восточных религий. М., 1994. С.123–124.). К этому можно прибавить и то, что сам феномен религиозности таков, что зачастую сторонний наблюдатель не в состоянии понять его суть в том случае, если он не знает, что такое вера на своем собственном опыте. По этой причине личная религиозность религиоведа служит на пользу его исследовательской деятельности, если только он не вносит в свою работу привкус апологетики.
Все мы знаем, что представляет собой та или иная конкретная религия, но не всегда способны сформулировать, что такое религия вообще. При этом нужно иметь в виду, что в большинстве европейских языков само слово “религия” появилось только в позднем средневековье, когда религиозность и религия вступили в полосу длительного кризиса. И это не случайно. Для того, чтобы отрефлексировать, что такое религия, от нее необходимо хотя бы несколько дистанцироваться. Первый русский марксист Г. В. Плеханов считал наиболее важной, если угодно, сущностной чертой наличие веры в сверхъестественное. И для обыденного сознания это утверждение представляется вполне весомым и основательным. Действительно, какая же религия может не включать в себя веру в сверхъестественное? Однако, увы, как только мы приступаем к теоретическому анализу этого утверждения, то сразу же сталкиваемся с рядом проблем. Во–первых, слово"сверхъестественное"употреблено здесь вполне внерефлективно и само нуждается в разъяснениях и определении.
Впрочем, дать приемлемое определение сверхъестественного не удастся, поскольку такое определение"сверxъестественного"будет обусловлено системой культурныx координат. Для дикаря, например, сверхъестественен микроскоп, а для современного городского жителя сверхъестественны НЛО или полтергейст. И лесные дуxи, которые вполне естественны для туземца. А для верующего человека Бог и некоторые прочие явления “тонкого мира” вполне “естественны”. Вообще термины “естественно–неестественно” сами по себе продукт весьма специфической культурной среды, порожденной даже не Ренессансом, а Европейским Просвещением в XVIII веке.
К тому же можно ли сказать, что во всех религиях и во всех религиозных верованиях мы встречаемся с этим сверхъестественным? Никоим образом. Прежде всего, критерию “наличие веры в сверхъестественное”, как отмечет Е. А. Торчинов, не удовлетворяют феномены духовной культуры, обычно относимые к примитивным или ранним формам религии. Наиболее характерный пример – магия. “Религии Китая, — пишет Торчинов, — обнаруживают еще меньше склонности к вере в сверхъестественное; не совсем даже понятно, как можно было бы перевести само слово “сверхъестественное” на древнекитайский язык. Вполне показательно, что идеалом даосской религии является не что иное, как естественность, естественное”.
Хорошо известно, что существуют учения, единогласно относимые к религиям, в которых подобная вера отсутствует. Иногда их называют даже"атеистическими"(т. е."безбожными") религиями, что, впрочем, вряд ли удачно, ибо в современных языках слово"атеизм"означает безрелигиозность, а не безбожие, почему религии такого типа лучше называть нетеистическими, какими являются буддизм, джайнизм и даосизм. Поэтому наличие веры в Бога или богов также не может считаться сущностным признаком религии. Религии многообразны, и мы не можем подходить к ним, исходя из такого европоцентристского критерия, как наличие веры в Бога.
Другим распространенным критерием для определения религиозного характера того или иного представления, верования или доктрины является проверка на наличие в нем оппозиции (или дихотомии) “сакральное – профанное”, считающейся фундаментальной для религии. Эта идея восходит к трудам М. Вебера, Э. Дюркгейма и Рудольфа Отто (см. его книгу Das Heilige), однако широкое распространение в религиеведении она получила благодаря работам М. Элиаде. На первый взгляд этот критерий имеет ряд преимуществ по сравнению с рассматривавшимся выше. Действительно, сакральным (священным) отнюдь не обязательно должно быть нечто сверхъестественное, потустороннее, надприродное – gans andere по терминологии Р. Отто. Сакральностью может быть наделено любое существо, любая часть природы или же природа в целом.
Можно утверждать, что источником религиозных чувств является мистический опыт и состояние уверенности (терминология У. Джеймса), причем мистический опыт и опыт измененных состояний сознания и служит источником религиозного чувства не только для испытавшего их человека, но и для его окружения или последователей, создавая необходимую харизму. Действительно, основателями и крупнейшими реформаторами практически всех известных религий были люди, неоднократно испытывавшие религиозный транс и обладавшие большим мистическим опытом.
Однако и это определение недостаточно. Согласно Э. Фромму (“Иметь или быть”, с.236) “под религией понимается любая система взглядов и действий, которой придерживается какая-то группа людей и которая дает индивиду систему ориентации объект поклонения”. В этом определении на себя обращают внимание три ключевых слова: группа, индивид, поклонение. Первое: группа. Необходима среда, в которой религия зарождается и существует именно как социальный феномен. Именно поэтому религиоведение немыслимо без социологии религии и без изучения церковной организации или общины, ее функционирования в обществе, ее роли в истории и т. д. У этой общины есть, как правило, свои этические, политические и другие установки, свои способы доведения этих установок до своих адептов, в конце концов, своя технология, которой пользуется иерархия в целях управления верующими и т. д.
Однако вторым ключевым термином в определении религии у Фромма является слово “индивид”: религия невозможна без личных исканий индивида, без его личного порыва и его личного отношения, без личной практики. В этом смысле замечательно определение Бога, которое дает Б. Спиноза (на него редко обращают внимание, потому что сохранилось оно не в корпусе сочинений великого голландца, но только в цитате у Вольтера из неизданного и да нас полностью не дошедшего письма Спинозы): “A l’egard de l’amour de Dieu… cette idee… me fait connaitre que Dieu est intime a mon etre qu’il me donne l’existence et toutes mes proprietes; mais qu’il me les donne liberalement, sans reproche, sans interet, sans m’assujettir a autre chose qu’a ma propre nature. Elle bannit la crainte, l’inquietude, la defiance, et tous les defauts d’un amour vulgaire ou interesse. Elle me fait sentir que c’est un bien que je ne puis perdre, et que je possede d’autant mieux que je le connais et que je l’aime” (“Что касается любви к Богу… эта идея… дает мне понять, что Бог глубоко присущ моему существу, а также, что Он дает мне существование и все мои свойства; однако дает Он мне их щедро, без страха и упрека и без того, чтобы подчинять меня чему-либо иному, кроме моей природы. Идея эта изгоняет опасения, беспокойство, неверие и все погрешности пошлой или корыстной любви. Она дает мне почувствовать, что это — благо, которое я не должен утратить и коим я владею тем более, чем более я его познаю и люблю” [перевод С. Я. Шейнман–Топштейн].
В достаточно коротком тексте Спиноза 12 раз употребляет местоимение “я, меня”, тем самым указывая на то, что по его мнению понять, принять и полюбить Бога можно только из своего личного опыта, вглядываясь в глубины своего “я”, своей, как любит говорить Спиноза, природы. Более того, Бог, как и Его святая воля, может быть понят только через мои с Ним отношения, через мою с Ним борьбу или встречу. И, наоборот, абстрагируясь от своего “я”, превращаясь в стороннего наблюдателя, можно прекрасно созерцать мир вокруг себя, но не Бога, Бога в этом случае почувствовать или увидеть невозможно.
Последним ключевым термином в определении религии у Фромма является слово “поклонение”. “Господу Богу твоему поклоняйся и Тому Единому служи”, — говорит Иисус, отвечая Искусителю. И вообще отношение к Богу в Библии выражается именно словом “поклонение”. Venite adoremus… Как, например, в пс. 94 “venite, prostrati adoriamo” — “приидите, поклонимся и припадем, преклоним колени пред лицем Господа, Творца нашего” или в 4Ц, 17: 36 “но Господа, который вывел вас из земли Египетской силою великою и мышцею простертою, Его чтите и Ему поклоняйтесь”.
Proskynesis или ПРОСКИНЕЗА (это слово, кстати говоря, употребляется в возгласе, которым завершается великая ектенья в начале литургии: “яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение”) — обычай простираться на полу всем телом перед владыкой. АДОРАЦИЯ (лат. adoratio — поклонение, от ad os (oris) - “к устам”: “целование” идолов у язычников заключалось в поднесении руки ко рту). Слово это употребляется в Великом славословии, которым завершается православная утреня и начинается латинская месса: Gloria in excelsis Deo et in terra pax hominibus bonae voluntatis. Laudamus Te, benedicimus Te, adoramus Te.
Что же касается самой сути поклонения, то о ней прекрасно говорит в своих стихах выдающийся поэт–суфий Ибн ал–Кайим:
А поклонение Милостивому заключается
В высшей степени любви к Нему
Наряду со смирением поклоняющегося,
И это — два полюса,
Вокруг которых вращается небосвод поклонения,
И не будет он вращаться он до тех пор,
Пока эти два полюса не появятся!
В исламе поклонение (араб. ‘ибада) — термин, служивший в арабо–мусульманской мысли наиболее общим обозначением отношения человека к первоначалу мироздания. Человек с этой точки зрения рассматривается как “раб” (‘абд). Согласно исламскому вероучению поклонение предполагает в качестве непременного условия осознанность действия и твердое и искреннее намерение его совершить. Положение человека как “поклоняющегося раба” прямо связано с его положением как “наместника” (халифа) Бога на земле, полновластно распоряжающегося за того ее богатствами. Основным и одновременно наиболее совершенным видом поклонения считается молитва (салат).
Фромм говорит о том, что религии подразделяются на авторитарные и гуманистические (см. “Иметь или быть?”, сс. 246 – 247). Он ссылается на Оксфордский словарь английского языка, который определяет религию как “признание человеком некой невидимой высшей силы, осуществляющей контроль над его судьбой и имеющей право требовать подчинения, почтения и поклонения” “Авторитарной, — говорит Фромм, — религию делает идея, согласно которой эта высшая сила, помимо власти над человеком, имеет право требовать от него “подчинения, почтения и поклонения””. Выделяя слова “имеет право требовать”, Фромм подчеркивает, что в авторитарных религиях причина поклонения “коренится не в нравственных качествах Божества, не в любви или справедливости, а в том факте, что эта высшая сила осуществляет контроль, то есть имеет власть над человеком. Основное настроение авторитарной религии – печаль и чувство вины. Гуманистическая религия, наоборот, сосредоточена на человеке и его возможностях. В гуманистической религии огромное место занимает “религиозное переживание… единства со Всем сущим, основанное на родственном отношении к миру, осознанном при помощи мысли и любви”. К гуманистическим религиям Фромм относит ранний буддизм, даосизм, религию Исайи, Иисуса, Спинозы, христианский мистицизм. Хотя понятно, что в рамках одной религии обычно сосуществуют авторитарные и гуманистические элементы.
“Когда я читаю, — писала Симона Вейль, — катехизис Тридентского собора, мне кажется, что я не имею ничего общего с описанной в нём религией. Когда я читаю Новый Завет, мистиков, литургические тексты, когда присутствую на богослужении, я чувствую, я почти уверена, что это моя вера или, вернее, могла бы стать моею, не будь между нами расстояния, вызванного моим несовершенством”. В самом деле, примерно в это же время, то есть в конце 30–х годов, об этом же говорил и Карл Густав Юнг, когда писал, что “каждый, кто приобретает опыт в непосредственном общении с Богом, оказывается, по крайней мере, немного не соответствующим порядку, установленному церковью”. Но люди легко забывают, пишет Юнг, что она сама, вряд ли, была бы создана, если бы Сын Божий был законопослушным фарисеем.
Станислав Гроф в книге “Путешествие в поисках себя” говорит о том, что духовный опыт, пережитый в глубоком самоииследовании, далеко не всегда делает человека ближе к официальной религии и не побуждает его ходить на формализованные службы. Чаще это приводит к пониманию проблем и ограниченности официальной религии, к обнаружению того, где и когда, говорит Станислав Гроф, религия отклонилась от истинной духовности и потеряла контакт с ней.
Цитируя Юнга, который сказал однажды, что основная функция формализованной религии состоит в том, чтобы защищать людей от непосредственного переживания Бога, Гроф замечает, что при этом непосредственные духовные переживания полностью совместимы с мистическими ответвлениями великих мировых религий, таких как различные направления христианского мистицизма и на Востоке, и на Западе, как суфизм, как каббала и хасидизм. “В мире духовности, — говорит он, — важно не то, что отделяет одни формальные конфессии от других, а то, что отделяет их от их мистических ответвлений”.
Как раз об этом говорит и Симона Вейль, когда замечает, что мнение мистиков почти всех религиозных традиций сходятся почти до полного тождества и представляют истину каждой из этих традиций. Симоне до боли дорог католицизм, хотя она так и не крестилась до самой смерти, потому что не хотела отрываться от своего народа, который в это время был сжигаем в печах Освенцима и Майданека. Ей до боли дорог католицизм, но не катехизис Тридентского собора, то есть католичество официальных документов, жёстко регламентирующих поведение верующих. Ей дорог католицизм святого Франциска и тех молитв, которые звучат во время богослужения, той атмосферы духовного полёта, что переживает во время богослужения верующий человек в глубинах своего сердца.
Для освещения подобной ситуации Станислав Гроф ссылается на американского бенедиктинца Дэвида Штайндл–Раста, который сравнивает первоначальное мистическое переживание с раскаленной магмой, извергающегося вулкана, восхитительной, подвижной, живой. После того, как с нами происходит это переживание, говорит Гроф, у нас возникает потребность втиснуть его в мировоззренческие рамки и выработать доктрину. Мистическое переживание представляет собой драгоценное воспоминание, и для напоминания об этом наиважнейшем событии мы можем создать ритуал. При этом организованная религия проявляет склонность к утрате связи со своим духовным источником, а остатки того, что было когда-то живым духовным целым, теперь гораздо больше напоминают застывшую лаву, чем бушующую восхитительную магму мистического переживания, их вызвавшего к жизни.
Еще одно определение религии дает К. Г. Юнг, который (“Божественный ребенок”, с.349) говорит о том, что “религия — это живая связь с душевными процессами, которые зависят не от сознания, а происходят где-то по ту сторону от него, в темноте душевных задворок. Хоть многие из этих бессознательных процессов и возникают из косвенных понуждений сознания, но никогда из сознательного произвола. Другие, кажется, возникают спонтанно, т. е. без узнаваемых и указующих на сознание причин”. “религиозные обряды во всех формах, — говорит Юнг (“Бог и бессознательное, с.78), — играют роль сосуда, способного вместить все содержание бессознательного”. Религия всегда базируется на живом опыте нуминозного. Митрополит Антоний рассказывает, как основатель Cтуденческого христианского бвижения в России бпрон Николаи, “наслышавшись о Боге от своих сверсников и товарищей, почувствовал, что он хочет дознаться — существует Бог или нет? И эта жажда уверенности побудила его как-то, в лесу, воскликнуть: Господи! Если Ты есть – скажись!.. И какое-то глубокое чувство сошло на него, и он стал верующим” (Беседы о молитве, с.20). “Порой верующий молится потому, что его охватило живое, глубокое чувство близости Божьей, Его присутствия. Это может случиться в церкви, дома, или в поле, или в лесу: вдруг человек почувствует, что Бог близок, сердце полно умиления, трепет наполняет его”.
Станислав Гроф: “Переживания, берущие свое начало на более глубоких уровнях психики (в моей терминологии “околородовые” и “надличностные” переживания) обладают каким-то определенным качеством. Которое Юнг назвал (вслед за Рудольфом Отто) нуминозностью. Понятие “нуминозное” относительно нейтрально и потому предпочтительнее других подробных именований, таких, как религиозное, мистическое, магическое, святое или священное, которые часто употребляются в неясных контекстах и легко сбивают с толку. Чувство необычного основано на непосредственном ощущении того, что происходящее с нами относится к сфере действительности более высшего порядка, действительности священной и коренным образом отличающейся от мира материального” (Психология будущего, с.260 — 261).
От этого определения отталкивается и Е. А. Торчинов. “Под религией мы будем понимать комплекс представлений, верований, доктрин, элементов культа, ритуала, и иных форм практики, базирующийся на трансперсональном переживании того или иного типа и предполагающий установку на воспроизведение этого базового опыта”.
Говоря о религии, мы, объективно и с максимальной точностью описываем конкретные религиозные системы, их историю и психологию их носителей, изучаем социологию религии и религиозные тексты и т. д. При этом оставляем в стороне саму суть религии – религиозность (religiosita, то есть набожность или благоговение в лучшем смысле этих слов!) как феномен. В результате оказывается, что, достаточно хорошо разбираясь в конкретных формах религии, мы зачастую никак не представляет себе, что такое религиозность вообще, в чем заключается ее сущность и как можно определить такое явление как религиозная одаренность. Явление, без всякого сомнения, не зависящее ни от культурного уровня и багажа, ни от национальной или расовой принадлежности, ни от политических или философских и других убеждений. Религиозно одаренный человек может равно быть высокообразованным ученым и блестящим интеллектуалом, как Фома Аквинский или о. Павел Флоренский, или же почти безграмотным простецом, как автор “Откровенных рассказов странника”.
Главное в религии (разумеется, если речь идет о теистической религии) заключается в том, чтобы знать не что-то (пусть даже всё!) о Боге, но только в том, чтобы знать Бога. Прекрасно говорит об этом Эрих Фромм в своей книге “Искусство любить”. “В мистицизме, являющемся логическим следствием монотеизма, — пишет Фромм, — попытка познать Бога рационально отвергается и заменяется переживанием единения с Богом, при котором для знания о Боге не остается ни места, ни необходимости” (Э. Фромм, “Искусство любить”, СПб, “Азбука” 2001, с. 103). Ссылаясь на Маймонида, Фромм, далее указывает, что, если что-то и остается в такой религиозности от знания о Боге, так это знание о том, чем Он не является. На самом деле христианам, несмотря на то, что ими велись бесконечные догматические споры, явно вопреки этим спорам, зачастую выливавшимся в настоящие войны, с первых веков христианства это было прекрасно известно. Так в самом начале чинопоследования литургии Иоанна Златоуста есть молитва, в которой Бог определяется через четыре префикса а-, то есть не-. Здесь говорится о том, что власть Бога aneikaston, Его слава akataleptos, милость – ametreton, а человеколюбие — aphatos, то есть власть Его нельзя изобразить, славу – невозможно постичь, милость — измерить, а человеколюбие выразить в словах.
Причем, речь идет здесь не о том, что Бог всемогущ настолько, что Его нельзя представить себе разумом, но именно просто о том, что все средства выражения – при помощи образов, уственных конструкций, чисел или слов – бессильны, когда это касается Бога. Non valet lingua dicere, nec littera exprimere, то есть “язык не может рассказать, не в силах буква передать”, — как скажет потом об этом на христианском Западе Бернард Клервосский. Об этом же напишет в начале XX века совсем не философ и не богослов, но просто поэт Николай Гумилев: “…да разве Бога химией докажешь? Сердцем Его чувствовать надо…” (Гумилев, Африканская охота, СПб, “Азбука”, 2000, с.170 — 171).
Из этого абсолютно иррационального ощущения и родится чувство Бога, которое затем лишь укрепляется и как бы обосновывается тем или иным мировоззрением. Однако необходимо иметь в виду, что без этого чувства, абсолютно личного и глубоко укорененного в глубинах человеческого “я” каждого конкретного индивида, чувства, которое Бенедикт Спиноза обозначил когда-то на латыни выражением de Deo sentire, не бывает и не может быть никакой религиозности. Без него можно говорить только о каком-то самообмане, об имитировании религиозности, непременно заводящем человека в путы поклонения не Богу, но ритуалу, не Богу, но конкретной конфессии, не Богу, но обычаям и так далее. Такая чисто мировоззренческая или идеологическая, моралистическая или эстетическая религиозность неминуемо приводит к тому, что в моменты каких-то серьезных испытаний, бед или несчастий в жизни ее носителя он либо становится озлобленным и непримиримым адептом своего и следовательно единственно правильного учения, либо просто отказывается от него, понимая его нежизненность и искусственность.
Именно об этом говорит в знаменитой своей изданной в 1930 г. книге “Диалектика мифа” (цитирую по последему изданию под редакцией А. А. Тахо–Годи: Москва, “Мысль”, 2001, с.119) А. Ф. Лосев. Здесь он дает следующее определение религии, которая “есть, прежде всего, определенного рода жизнь. Она не есть ни мировоззрение, хотя бы это мировоззрение было максимально религиозным и мистическим, ни мораль, хотя бы это была самая высокая, и притом самая религиозная мораль, ни чувство и эстетика, хотя бы это чувство было самым пламенным и эстетика эта была бы совершенно мистической. Религия есть осуществленность мировоззрения, вещественная субстанциальность морали, реальная утвержденность чувства, причем эта осуществленность – всяческая, и, прежде всего, чисто телесная, субстанциальность – всяческая, и, прежде всего, ощутимо физиологическая” (курсив А. Ф. Лосева).
Указывая на телесность и, более того, физиологичность религиозности Лосев жестко связывает религию с конкретной личностью конкретного человека, с его, если так можно выразится, “безусловными рефлексами”, иными словами, не с тем, что приобретается в процессе общения с другими людьми под их влиянием, но с тем, что вырастает изнутри каждого из нас. Не случайно же Гумилев, который хорошо чувствовал, как “кричит наш дух” и”изнемогает плоть, рождая орган для шестого чувства”, прямо говорит в повести Н. Гумилева “Веселые братья” о телесности религиозного чувства.
“… Зверю открыты, — говорит гумилевский герой, — три измерения пространства. Возьмите, к примеру лошадь на узком мостике через канаву. Видит она, что канава глубокая, и боится, что мостик узенький, ступает осторожко, а когда берег близко, идет скорее. Значит, длину, глубину и ширину чувствует. А человеку открыта еще внутринa (курсив мой – Г. Ч.). Внутрь себя духовными очами проникать он может и тоже без конца, как по земным измерениям. Это и есть четвертое измерение, или, лучше сказать, первое нового порядка, которое и есть Бог… (Гумилев, там же, с.192)
Чисто художественными средствами Гумилев, говоря о внутринe, блестяще формулирует основные постулаты того учения о поисках Бога в глубинах собственного “я”, которое несколько позднее развивала в Германии Эдит Штайн, ученица Э. Гуссерля, ставшая монахиней–кармелиткой и погибшая в газовой камере как еврейка, а затем провозглашенная святой Иоанном Павлом II. Однако необходимо понять и то, что внутринa или Бог, открываемый каждым в глубинах его собственной души, затем начинает обнаруживаться везде и во всем, равно в плаче ребенка или в сиянии солнца, когда оно по словам Фета “нижет лучами в отвес”. “Совершенство человека, — говорится в одном из суфийских текстов, — проявляется тогда, когда он видит Бога во всем, на что упадет его взгляд”.
И об этом же говорится у Гумилева устами его героя, когда тот восклицает: “… как посмотришь на травку, на облачко, на девушку да на самого себя, так и увидишь, что это все единое всегда было и всегда будет, потому что Бог засмеялся…” (Гумилев, там же, с.193). Улыбка Бога (сразу вспоминаются слова Ф. И. Тютчева “на всем улыбка, жизнь во всем”, которыми поэт характеризует свое восприятие природы!) – термин известный из Священного Писания. В книге Причтей (8; 29 – 31) олицетворенная Премудрость Божия сама говорит о том, что “когда (Бог) полагал основания земли, тогда я была при Нем художницей, и была радостью всякий день, веселясь пред лицем Его во все время” и так далее.
Именно это радование или улыбка, lo riso de la Sapienza (“улыбка Премудрости”), в которой, как говорит Данте в своем трактате “Пир”, обнаруживается ее (то есть Премудрости) “внутренний свет”, и становится для верующего человека той удивительной и незримой силой, что кардинальным образом преобразует жизнь и вносит в нее смысл. Свет, именно “внутренний свет”, “свете тихий” знаменитой молитвы, поющейся во время православной вечерни (ср. “тихим светом душа засветилась” у Владимира Соловьева), и улыбка или сияние. Lo riso de la Sapienza — не гомерический смех античных богов на Олимпе, но тихая и почти незаметная улыбка природы, которую так хорошо умел видеть Франциск Ассизский. Вот две основные составляющие того, из чего вырастает человеческая религиозность. И не нужно здесь бояться впасть в сентиментальность. Вера бывает по–настоящему мужественной, она дает человеку силы не бояться смерти, мучений и пыток, но при этом она всегда базируется на присутствии в душе человека той улыбки, которая вызывается взглядом на полевые лилии или на маленьких птичек, что продаются за два ассария, о которых упоминает Иисус.
При этом необходимо не забывать о том, что lo riso de la Sapienza обнаруживается как в природе, так и в глубинах человеческой души. Как раз об этом свидетельствуют приведенные выше слова Тютчева:
Поют деревья, блещут воды,
Любовью воздух растворен,
И мир, цветущий мир природы,
Избытком жизни упоен.
Но и в избытке упоенья
Нет упоения сильней
Одной улыбки умиленья
Измученной души твоей…
Об этом Свете, как и о радости его созерцания, писал и схимонах Иларион в книге “На горах Кавказа”: “Ослепительные лучи Солнца, сливаясь с белизною снега, не дают возможности смотреть на горы. Они обратились как бы в море света, блеска и нестерпимого сияния. Зрелище чудное и величественное!… Если такое поражающее сияние происходит от тварного света, то каков же должен быть Свет несозданный?… Свет присносущный, первовечный Свет Божества?” Действительно, оторванный от природы, разучившийся ее чувствовать и благоговеть перед ней человек, теряет и способность всмотреться в себя самого, в глубины собственного “я”, а равно и в другого человека, в его чувства и в его боль.
На языке современной психиатрии об этом пишет в своей пока не опубликованной работе московский врач–психиатр С. В. Илюшенко: “В XX веке большая часть населения переместилась в города, и преобладающей психологической трудностью стала утрата индивидуальности пространства и времени в сознании. Человеку априорно необходимо постоянно распознавать себя (творить себя) в связи с уникальными объектами. Города не заменили природу в качестве такого уникального объекта, их несоразмерность человеку и одинаковость мешают распознавать Творца, икона Которого — природа. Особенно в нашей полосе, где города из-за темноты и холода живут “внутри” (существует, например, греческий городской способ жить вовне домов, на улице), городской житель теряет множество чувственных оснований для жизни души. Только небольшое число людей выносят этот природный дефицит в силу своей фокусированности на отношениях и мышлении”.
Если религиозность индивида основывается на чувстве внутрины или на фундаментальном чувстве Бога, укоренившемся в его телесности, о чем говорит Лосев (Э. Фромм называет именно такую религиозность “верой по принципу бытия”), тогда непременно оказывается, что этот индивид способен принять и религиозность другого, которая, быть может артикулируется в совсем других понятиях и образах в рамках другой конфессии или иной религии. Такой человек понимает, что его религия абсолютна, но не эксклюзивна. Она абсолютна, ибо “верить” (по латыни credere от cor dare – “отдавать сердце) – это значит полностью от всего сердца и без всяких “но” исповедовать то, во что ты веришь, принимать религиозную истину, истину, быть может, даже не твоей конфессии, а твою личную, но именно как абсолютную.
При этом человек, принявший религиозность не как норму, заимствованную извне, но переживший личное религиозное озарение всегда поймет, что его абсолютная истина не эксклюзивна, поскольку другой вполне может это же озарение пережить совсем по–другому. “Такая вера в Бога, — говорит Э. Фромм в книге “Иметь или быть?” (здесь и далее Фромм цитируется по: Фромм Э. Величие и ограниченность теории Фрейда. М.: АСТ, 2000, с.239 – 242) поддерживается у человека присущим ему внутренним ощущением божественных качеств в самом себе; это непрерывный процесс порождения самого себя – или, как выражается Майстер Экхарт, вечного рождения Христа внутри нас самих”.
Тем не менее, многие видят в своей вере, используя определение Фромма, “обладание неким ответом, не нуждающимся ни в каких рациональных доказательствах”. “Этот ответ состоит, — продолжает Фромм, — из созданных другими людьми формулировок, которые человек приемлет в силу того, что он этим “другим”… подчиняется”. Такого рода веру Фромм безжалостно характеризует как “своеобразный пропуск, позволяющий примкнуть к большой группе людей. Он освобождает человека от тяжелой необходимости самостоятельно мыслить и принимать решения”. Всякий, для кого его вера стала именно такого рода ответом, не только готов к религиозному конфликту, но, как правило, на него ориентирован. Такая вера, — как считает Фромм, — придает уверенность; она претендует на утверждение абсолютного неопровержимого знания, которое представляется правдоподобным, поскольку кажется непоколебимой сила тех, кто распространяет и защищает эту веру”. Такова “вера по принципу обладания”, которая вполне укладывается в знаменитую формулу beati possidentes (“Блаженны владеющие”).
Религиозные конфликты в большинстве своем провоцируют и начинают те, кто исповедуют свою веру по принципу beati possidentes. Разумеется, констатируя этот факт, мы не приближаемся к тому, чтобы предложить какую-то методику, которая могла бы такие конфликты предотвращать или останавливать, а только констатируем причины, их порождающие.
Прекрасно осознавая, что задача описать, что такое религиозное чувство, словами почти невыполнима и, более того, ставит этого человека в положение людей из известной суфийской притчи, ощупывающих слона в темноте (тот, кто ощупывал его ногу, решил, что он похож на колонну, тот, кто оказался рядом с хоботом, подумал, что слон – это что-то вроде трубы и т. д.), тем не менее настаиваю на том, что курс религиоведения должен обязательно включать эту тему, поскольку только она дает ответ на вопрос: а зачем религия?
Современный религиовед Н. Смарт предлагает, полностью исключив из определения религии понятие о проблеме бытия Божьего, которое, как подчеркивал Иоанн Павел II, характерно только для европейской культуры, следующие семь “измерений”, согласно которым можно анализировать такой феномен как религия:
1. Практико–ритуальное (богослужение общественное и частное и вся сумма ритуалов);
2. Эмпирико–эмоциональное (молитва, медитация, духовные упражнения и проч. – личная религиозность!);
3. Повествовательно–мифическое (священные тексты);
4. Доктринально–философское (для христианства – богословие);
5. Этико–правовое (10 заповедей, каноническое право и т. д.);
6. Социально–институциональное (община, церковные структуры, иерархия);
7. Материальное (храмы, иконы, предметы, предназначенные для совершения тех или иных ритуалов).
Семь измерений Н. Смарта представляются мне наиболее адекватной попыткой определить религию как феномен и одновременно обозначить пути ее описания и изучения. Думается, что семь измерений Смарта и есть тот “атлас автомобильных дорог”, которым с успехом может пользоваться сегодня религиовед, ограничивая рамки своих изысканий. Сегодня я посвятил львиную долю времени второму, эмпирико–эмоциональному измерению религии, но ваш курс только начинается, поэтому остальное, надо надеяться, ждет вас впереди.
Опубликовано: Христианос — XVII
"Христианский ответ на вызовы беды"
Я очень часто не делаю различия между верующими и неверующими людьми, если неверующий человек пришел к нам в храм. Мне дороги все.
Наши добровольцы — не только верующие люди. Наша задача не в том, чтобы понять, верующий перед нами человек или нет, а в том, чтобы понять — добрый это человек или нет, ответственный или нет. И главное, с чем он идет в больницу: чтобы подставить свое плечо или с тем, чтобы предлагать свои нелепые способы чудодейственного исцеления? Огромные силы уходят на то, чтобы не пустить в больницу разного рода сумасшедших, которые появляются то с гербалайфом, то с какими-то своими изобретениями. Они говорят, что мы обязательно должны внедрять их препараты, и иногда приходится"летать"по коридору, их отлавливая. Что может сказать православная община докторам, детям и их родителям? Надо сказать, что если человек вырос в условиях несвободы, ему свойственно перекладывать свою личную ответственность на кого-либо другого — на общество, закон, начальство, главного врача или на Бога. Отсюда в нашей стране есть тенденция переложить ответственность на Бога — за принятие или не принятие каких-либо решений.
Христианство — это тайна моего сердца, это наша личная, живая вера. Евангелие — это не манифест и обращено оно не к миру, а к каждому из нас, в очень личном плане. Библия — это не географическая карта, а атлас автомобильных дорог. Библия — это личностная система взглядов. Христианство должно привнести в нашу холодную жизнь атмосферу любви.
Что касается этого извечного вопроса"За что?", то, конечно, его задают и родители и дети."За что я умираю?","За что умирает мой сын или дочь?"В Евангелие есть ответ на этот вопрос, но почему-то многие связывают болезнь и смерть с грехом. Это не так. Иисуса спросили про слепорожденного:"Кто согрешил: он или родители его?"И Иисус ответил:"Ни он, ни его родители". Мы не знаем, от чего кто болен и почему мы умираем. Болезни, с которыми лежат дети в нашей больнице, столь страшны и столь ужасны, что мне не хочется верить, что это"Бог наказал". Бывает, что дети праведников умирают от тяжелейших болезней, а дети грешников прекрасно живут. Только наши личные отношения с Богом позволяют нам остановиться перед этой тайной.
Не бывает христианской медицины. Есть медицина честная и нечестная. А что касается вопроса, есть ли у христиан какой-то ответ на вызов беды, то ответ здесь может быть только один:"быть рядом". Разделить с людьми, которые страдают, их трудности и проблемы. Заслуга христианина не в том, что он что-то скажет умирающему человеку о жизни вечной, а в том, чтобы быть рядом. Бесполезны самые красивые проповеди, если я прочитаю ее и брошу умирающего человека дальше спокойно умирать. Время проповеди давно прошло. После проповеди Иисуса началось время свидетельств.
Среди"проклятых вопросов" - трансплантация. Вопрос морали в том, что человек, который ждет трансплантацию почки, ждет смерти другого человека, невольно ждет, чтобы кого-то убили или задавили на автодороге. Здесь очень легко доказать, что трансплантация — это и христианский подвиг, и безбожное деяние. Я думаю, что это вопрос совести.
Второй вопрос: говорить ли больному о смертельном диагнозе? Елизавета Федоровна, великая княгиня, считала, что больному обязательно надо говорить о диагнозе. Но когда мы говорим больному или его родителям, что человек умирает, то мы тем самым берем на себя огромную ответственность. А всегда ли мы готовы подставить свое плечо? Или мы спокойно скажем о диагнозе и после этого тут же закончим рабочий день, сядем на автобус и уедем домой? Мы можем говорить о диагнозе, только если у нас есть на кого оставить больного, если мы можем находиться с ним 24 часа в сутки, если мы не отойдем от постели умирающего. В наших постсоветских условиях этот вопрос индивидуален: говоря о диагнозе, мы можем ввергнуть человека в состояние шока и спокойно его в этом шоке оставить в одиночестве.
Надо говорить правду, но с другой стороны нельзя лишать человека надежды. Наш советский человек такой, что когда он слышит что-то неутешительное, он тут же оказывается в состоянии ступора. Он парализуется под взглядом беды.
И, наконец, эвтаназия. В том числе, это те самые вопросы выбора: кому дать иммуноглобулин или кого оставить на аппарате искусственного дыхания? Мы не можем считать, что медицина не может помочь этому больному. Медицина движется вперед, и с каждым днем все больше надежд на исцеление. Вспомните свои студенческие годы: что могла медицина тогда, что она может сегодня? С другой стороны, денег на лечение тяжело больного все равно нет. Я видел докторов после принятия тяжелых решений, они были с черными лицами, с проваленными глазами. Людям очень тяжело даются решения.
В Деяниях Апостольских есть история, которая очень пугает людей, некоторые даже уходят из церкви, дойдя до этой истории. Это история об Анании и Сапфире. Два этих человека, муж и жена, продали свою землю и отдали деньги церкви. Но часть денег они утаили, а сказали, что отдали все. Когда же апостол Петр спросил этих людей:"Почему вы утаили часть денег?", они упали мертвыми. Эту историю часто трактуют неграмотно, говорят, что вот Петр плохой такой, убил двух людей, которые пожертвовали деньги церкви.
На самом деле Петр не такой уж страшный. Никто не заставлял Анания и Сапфиру продавать землю. Тем более, никто не заставлял их отдавать деньги в церковь. И вообще, они могли нормально сказать:"вот деньги, я отдаю половину от тех денег, что у меня есть с продажи". Но Ананий и Сапфира солгали. Опять-таки, это не апостол их убивает за ложь, они убили себя сами, их убила собственная совесть. Это рассказ не о плохих, солгавших людях, а рассказ о людях очень хороших, которые не вынесли суда собственной совести.
В нашей жизни есть много ситуаций, когда нас судить может только совесть. И если человек не умирает, то оказывается в тяжелейшем психологическом состоянии.
Если говорить о двух цинизмах, то у неверующего человека он (цинизм) проще. Он рассуждает так:"Денег нет, больной все равно умрет, лучше уж заботиться о тех людях, которые должны жить". Что касается цинизма человека верующего, то этот цинизм сложнее. И вот тут меня удивляют наши околоцерковные журналисты, которые пишут"Смерть и выздоровление — в руках Божьих. Умирающему надо позволить умереть". И все-таки это неверно, потому что Христос нас зовет не помогать умирать, а помогать жить. Пока это возможно. До последнего момента надо умирающему помогать жить. К священнику часто приходят люди, которые глубоко страдают потому, что, как им кажется, они что-то не сделали для своего отца, или матери, или ребенка, и те умерли. Я со стороны вижу: они сделали все возможное. Но совесть оказывается судьей гораздо более жестким и строгим, нежели мое мнение.
"Будьте святы, как свят ваш Отец небесный", — есть фраза в Евангелии. Будьте милосердны, как милосерден ваш Отец небесный. А если мы посмотрим на историю этого слова, то мы увидим, что правильно говорить о боли, о том, что милосерден лишь тот человек, который способен откликнуться на боль другого человека как на собственную. Откуда приходит эта способность?
Думаю, в первую очередь надо говорить об опыте личных утрат. Мать Мария Скобцова похоронила двух своих дочерей: взрослую и маленькую. И когда она шла за гробом своей маленькой дочери, ей показалось — она потом говорила — что Бог зовет ее стать матерью всех. Она прошла концлагерь и умерла с детьми.
Русско – Французский семинар
по психологическим аспектам помощи детям с заболеваниями
с возможным летальным исходом.
РДКБ, Москва 1999, 28 –29 апреля
ихаил Кабак, врач, отделение трансплантации почки:
Как мне вести разговор с родителями о смерти ребенка, которого я лечил? И как разговаривать с родителями, когда я хочу сделать забор органов для пересадки?
Фёдор Василюк, психолог:
…Особенность, о которой Вы говорите, состоит в том, что это ребенок, которого лечили Вы, и соответственно, у врача может быть очень болезненное чувство своей вины, ответственности; размышления: все ли я сделал, что мог сделать.
В чём особенность этой ситуации? Когда обычно человек в эмоционально нейтральном, более или менее ровном состоянии сообщает трагическую новость, зная, что тот, кому он сообщит, будет в шоке эмоциональном, он готов поддержать его в этот момент, потому что он сам на ногах стоит. Но когда врач в такой ситуации и сам нуждается в поддержке, для него это тоже горе, иногда тоже острое. Получается, что две боли встречаются друг с другом, две трагедии: профессиональная и человеческая трагедия врача встречается с человеческой трагедией родителя. Как быть в этой ситуации?
Я думаю, что один из подступов к ответу, который даёт опыт работ в психотерапии, состоит в том, что это та ситуация, где мы, как врачи, должны выйти за пределы профессионализма, как бы позволить себе быть слабыми, быть ранеными в каком-то смысле, быть такими же страдающими. И тогда видна будет искренность человеческая, которая у нас есть, мы её не можем прикрыть за халатом, за какими-то формальными разговорами, это несоответствие любой человек заметит и он не поверит любым, даже самым правдивым словам, потому что они будут идти не от сердца. Если врач сумеет говорить от своей боли к его, родителя боли, тогда больше шансов, что эта рана к ране, они как бы срастутся и создадут какую-то ситуацию.
Этому тоже, как ни странно, можно учиться. И психологический тренинг не похож на формальную процедуру, где говорят: делай раз, делай два, делай три. Это как раз похоже на экзистенциальное выявление своих человеческих проблем, где люди, переживавшие похожий опыт, вместе обсуждают и думают, как они в следующий раз могли бы ответить.
Священник Георгий Чистяков:
Я думаю, что в чем-то на Ваш вопрос, Михаил Михайлович, уже ответила и доктор Кондратенко, когда говорила о необходимости присутствия третьей стороны в отношениях между врачами и пациентами. Вот это как раз та ситуация, где третья сторона очень важна. И я знаю и по опыту своих друзей, и по своему собственному, что когда кто-то из нас в этот момент оказывается в больнице, мы всегда бываем востребованы, и всегда эта тяжелейшая психологическая ситуация легче развязывается. Но я поддерживаю Федора Ефимовича в том, что, конечно, нам в этих случаях необходимо выходить за пределы нашего статуса, не только статуса врача, но и статуса священника на самом деле. Потому что в таких случаях должна быть человеческая встреча.
Что касается забора органов. Этот вопрос мне бы хотелось обсудить серьезно, потому что в России совершенно нет психологической ориентации людей на забор органов их собственных или их родственников в случае смерти от несчастного случая. Здесь, конечно же, необходима какая-то пропаганда в общенациональном масштабе. Потому что то единственное, что пишется о трансплантации внутренних органов в нашей прессе — это обычно всякие скандальные, фантастические истории, которые, казалось бы, уместны только в газетах типа"Третий глаз"или что-то в этом роде, но попадают и на страницы центральной прессы.
В плане рекомендаций можно только посоветовать брать человека за локоть, уводить в коридор и говорить:"Ты понимаешь, что теперь твой муж или твоя жена…"Это должна быть ситуация мгновенного контакта.
С другой стороны, я читал книгу казалось бы ученой дамы, где говорилось, что в смысле духовном очень важно, чтобы человек был похоронен целым, что нельзя изымать какие-то внутренние органы в силу того, что когда Господь будет воскрешать, то чего-то не хватит. Но это какое-то механическое представление о всемогуществе Божьем, на уровне детского набора"Лего".
Федор Василюк:
Мне кажется, что конечным итогом этих размышлений должны быть рекомендации. Но основа для этих рекомендаций не может быть общей, потому что мы исходим из общего представления о человеке, которое исповедует врач и которого придерживается человек, который к нему обратился. Потому что орган часто воспринимается как собственность, как продолжение человеческой личности. И это не просто метафора. Вы знаете, что при ампутации конечности очень долго остается фантомная чувствительность отсутствующей конечности. Это реальное ощущение физически отсутствующего тела. Поэтому вопрос об органе не есть вопрос механический, а вопрос и духовный, и психологический. Потому что идея, что жизнь ребенка будет продолжена — это ведь идея о седалище души. Вот где седалище души — в сердце как в органе, в голове или оно вообще вне телесной оболочки?
Мне кажется, что дискуссия по этому вопросу обычно замыкается между теми, кто остался жив, и игнорирует тех, кто ушел. Дело в том, даже если у человека есть молитвенный опыт (а в этой ситуации человек может даже не иметь развитого молитвенного опыта), он явно ощущает ту или иную форму какого-то душевного присутствия, даже если это конфессионально никак не оформлено. Он знает, что умерший есть, и он может к нему обращаться. Я много раз общался с людьми, которые не могли решить проблемы, связанные с умершими, по поводу собственности или по поводу принятия каких-то решений. Но я, например, задавал вопросы так:"Как Вы думаете, как Ваш муж среагировал бы на ситуацию, что он бы сказал, что он сделал?"И вот тогда снимается непосильная ответственность с самого человека. Это можно делать и по отношению к ребенку:"Ваш мальчик был добрым человеком?""Как Вы думаете, он бы в такой ситуации как среагировал?"Если Вы можете молиться, спросите у него, может быть Вам будет молитвенный ответ.
Но тут важно уйти от манипуляций. Мы можем придумать всякие психологические хитрости, которые как бы вынудят человека принять в этой ситуации решение. Это будет нехорошо во многих отношениях. Дело в том, что потом что-то нарушится в нем и в его отношениях с умершим человеком и добра не принесет тому, кому этот орган будет пересажен. Поэтому, мне кажется, что в любом случае свобода, нетоталитарность взаимоотношений с этим человеком — это залог того, что решение будет правильным духовно, пусть оно будет плохое физически.
Священник Георгий Чистяков:
Я могу только присоединиться к тому, что сказал Фёдор Ефимович, и подтвердить, что на самом деле молитвенный опыт здесь важен не только в отношении погибшего во время несчастного случая человека, ребёнка. Матери наших детей приходят обычно в церковь и просят молиться о доноре и даже иногда их задача узнать имя донора, потому что им кажется важным, чтобы мы молились и вспоминали его по имени. Потому что, безусловно, взаимоотношения какие-то возникают между донором и той семьёй, которая, благодаря посмертному подвигу этого донора, сохранила жизнь своему ребенку.
Мы должны больше говорить о подвиге донорства. И это не пропаганда, это что-то другое. Мы всё-таки должны ставить такие вопросы — на уровне главного врача, на уровне замминистров. Надо теребить начальство по этому поводу, потому что это действительно очень серьезный вопрос.
Франсуаза Глорион:
Я бы хотела сделать последнюю маленькую ремарку. Я хорошо знакома с этой проблемой в отношении детей. По моему, очень трудно говорить здесь теоретически. Право решать здесь принадлежит только родителям. Что касается меня самой, если бы меня спросили об том, я бы сказала: отдайте любой мой орган. Но я мать нескольких детей и я не могу сказать, как в этой ситуации я повела бы себя, если бы это касалось моего ребенка. Все аргументы могут быть хороши, но не один из них не может быть достаточно хорош. Это, безусловно, проблема очень и очень сложная.
Священник Георгий Чистяков:
Но, с другой стороны, я думаю, что если бы кто-то из таких людей, как, например, Филипп Киркоров, сказал бы один, другой, третий раз по телевидению, в интервью одному, другому журналу:"Я завещаю все свои органы возможным реципиентам", то это сыграло бы очень большую роль в нашем обществе, склонном к идолизации звезд особенно. Вот об этом мы должны тоже думать.
Вопрос:
Существует проблема: если один ребенок больной, родителями обсуждается возможность рождения второго ребенка, который мог бы быть донором костного мозга. Советовать или не советовать родителям так поступать?
Священник Георгий Чистяков:
Я думаю, что здесь необходима индивидуальная работа с родителями. Сама идея, чтобы этот ребенок родился, она очень хорошая. Но когда ребенок замышляется именно как донор, здесь задача переориентировать родителей, чтобы они поняли, что он должен прийти в мир не как донор, что он ребенок. Здесь, наверное, должна вестись большая работа психолога по переориентации родителей с этой идеи на мысль просто о рождении второго или третьего ребенка.
Лина Салтыкова:
Как говорить ребенку о том, что его ожидает?
Священник Георгий Чистяков:
Я для начала очень важного поставленного вопроса хочу прочитать тот текст, который я написал во время выступления мадам Глорион:
"Я думаю, а на самом деле знаю по опыту исповеди, что у детей, а особенно у тяжелобольных, есть какой-то внутренний опыт смерти, с которым они, как правило, не знакомят своих родителей, поэтому важно не помочь ему понять, что он уходит и т. д. — это он знает без нас, важно помочь ему понять нечто другое: что и в этой ситуации, когда, казалось бы, человек безнадёжен, он участвует в общей работе".
Я, например, вижу в наших детях, которые уходят в стенах нашей больницы, уже даже не пациентов, а сотрудников наших докторов. Я думаю, что доктора должны делиться с детьми какими-то научными проблемами лечения их болезни, говоря откровенно, что сегодня эта проблема очень сложная, но что мы надеемся вместе эту проблему когда-то решить. По–моему это оптимальный вариант.
Лина Салтыкова:
Это касается только тех детей, которые про себя всё знают. А как быть с теми, кто не знает? Это очень сложная проблема, потому что я знаю, что всегда есть шанс, один шанс. И он будет бороться.
Священник Георгий Чистяков:
На самом деле, когда мы все вместе боремся за жизнь ребенка, тогда он чувствует, что он не брошен, что его не просто поддерживают лекарством, а что люди вокруг работают и пытаются что-то сделать, тогда все-таки бесконечной фрустрации положен предел.
Я помню, мой друг как-то сказал по поводу своих занятий в медицинском училище, что им говорил преподаватель:"В больнице врачи — это офицеры, медперсонал — это сержанты и старшины, а больные — это солдаты". Если эта тоталитарная схема наших взаимоотношений будет разрушаться, то тогда мы очень большие прорывы сделаем вперёд.
http://deti. msk. ru/krugliy_stol. htm
Религиозное чувство как психологический феномен
Размышления о самой природе религиозного чувства представляются очень важными, потому что зачастую человек не вполне понимает, что это такое — не следовать тем или иным традициям, правилам или установлениям, но именно чувствовать Божье присутствие или de Deo sentire, как говорил Барух Спиноза.
«Чувство совести, как и чувство Бога, искусственно вызвать в себе невозможно».
Такой замечательный и, на самом деле, очень глубокий по смыслу афоризм можно найти в Интернете в реплике корреспондента одной из газет, предназначенных для учителей. И не суть важно, чему была посвящена эта реплика, потому что значимо в ней именно это утверждение: «чувство Бога искусственно вызвать в себе невозможно». Оно посещает, поражает и останавливает человека всегда неожиданно. Чувство Бога непременно отличает внезапность. В этой связи нельзя не вспомнить Деяния апостолов, где говорится в начале второй главы о том, как сделался неожиданно с неба шум (Деян 2, 2), неожиданно или внезапно, в латинском варианте — repente.
«Et factus est repente de caelo sonus». Внезапность, говорит один протестантский богослов, — это божественная шокирующая тактика, которую применяет Бог для того, чтобы напомнить человеку о его духовной уязвимости. Говорится об этом и в Псалмах:
«Но поразит их Бог стрелою; внезапно будут они уязвлены» (Пс 68, 3).
Здесь опять ключевым является это самое слово — «внезапно». Внезапно, помимо воли человека, в его жизни, жизни личности, возникают эти переживания — переживания, которые американский психолог Абрахам Мэслоу назвал вершинными, или пик–переживаниями, peak-experiences.
Эти переживания, как считает Мэслоу, характеризуются чувством открывающихся безграничных горизонтов, ощущением себя одновременно и более могущественным, и более беспомощным, чем когда-либо ранее, чувством восторга и трепета и потери ощущения пространства и времени. «Пик–переживания» вызываются сильными чувствами, произведениями искусства, музыкой, впечатлениями от исключительной красоты природы. Это вершины, которые могут длиться несколько минут, несколько часов и редко дольше. Рассказать о них бывает очень трудно, и именно это роднит такого рода переживания — которые совсем не обязательно связаны с рационально ощущаемым Божьим присутствием — с переживаниями религиозного плана.
Peak-experiences очень похожи на переживания мистиков, на опыт, который невозможно описать или передать другому человеку в словах или каким-то иным способом. Известно, что мистики иногда записывают свои мысли, но это только подтверждает тот факт, что все, что переживает человек в состоянии мистического озарения, вербально, в словах, невыразимо. Мэслоу говорил о том, что мы, люди, нуждаемся в чем-то большем, чем мы сами, и это большее, чем мы сами, открывается нам через трансперсональные, или надличностные, переживания. Чувство Бога относится именно к числу таких, надличностных, переживаний. Если посмотреть, как их описывают люди, их пережившие, то оказывается, что такие переживания почти всегда, с одной стороны, бессодержательны, не имеют никакого конкретного содержания, а с другой стороны, если хотите, являются в какой-то форме, но всеобъемлющими. Можно сказать, если обобщить опыт людей, которые пережили такое, что каждая личность обладает своей собственной религией. Однако в большинстве случаев оказывается, что нечто пережитое таким образом одним, в общем, примерно так же переживается и другими.
Огромное впечатление производит место из письма Владимира Соловьева, где он рассказывает о том, как читал средневековых мистиков, и говорит, что не нашел там ничего интересного. Потому что, продолжает Соловьев, все это он уже знал по собственному опыту. Оказывается, что переживания мистиков всегда очень похожи, но при этом очень важно иметь в виду, что сам мистический опыт, — об этом хорошо говорил недавно умерший питерский ученый Евгений Алексеевич Торчинов, — совсем не обязательно является следствием приверженности определенным доктринам или учениям.
Наоборот, мистический опыт, что в высшей степени для него характерно, а для нас исключительно важно, сам способен порождать доктрины и религиозно–философские системы и учения. Так, из религиозного опыта Иисуса из Назарета рождается христианство. И, более того, как говорит Карл Густав Юнг, христианство вряд ли бы возникло, если бы Иисус был законопослушным фарисеем. Важно понимать и то, что Его мистический опыт нельзя вычитать ни из Евангелия, ни из какой другой книги. Его нельзя изучить, к нему можно только приобщиться, прикоснуться, идя путем подражания самому Иисусу — путем imitationis Christi или «подражания Христу».
И не случайно Сам Иисус говорит: «Я есмь путь» (Ин 14, 6), или «Я есмь дверь, Мною, если кто внидет, спасется, и внидет, и изыдет, и пажить обрящет» (Ин 10, 9). Можно стать христианином, не изучая Священное Писание, как изучают его ученые–библеисты, но используя Слово Божие, как атлас автомобильных дорог, идя вслед за Иисусом, проживая Его жизнь и присоединяясь в своей личной молитве к Его молитве, проходя за ним в качестве ученика шаг за шагом; иными словами, Его мистический опыт можно пережить лишь чисто опытным путем, в сущности, только так можно пережить (vivre, как говорит Франциск Сальский) христианство и стать христианином.
Причем, каждый должен пройти по этому пути самостоятельно, сам пережить прикосновение к святости Отца в глубинах своей собственной души. Уже это показывает нам, что религия — это не система взглядов, не доктрина и не какая-то установка, а, как говорит Юнг, «живая связь с душевными процессами, которые зависят не от сознания, а происходят где-то по ту сторону от него, в темноте душевных задворок». Хотя очень многие из этих бессознательных процессов возникают из косвенных побуждений сознания, но никогда — из сознательного произвола; другие, — говорит Юнг, — кажется, возникают спонтанно, то есть без узнаваемых и указующих на сознание причин. Что же касается религиозных обрядов, то Юнг подчеркивает, что во всех формах они играют роль сосуда, способного вместить это бессознательное содержание, ибо любая религия всегда базируется на живом опыте прикосновения к божественному.
В XX веке для обозначения этого появился новый термин — нуминозное, от латинского слова numen, что означает «божество», причем, в отличие от греческих богов, о которых мы знаем все: как они выглядели, кто были их родители, что они делали, где они так или иначе себя проявили (об этом мы знаем из гомеровских поэм и трагедий греческих авторов, таких как Эсхил, Софокл и Еврипид, об этом мы знаем из многочисленных мифологических источников и так далее), о римских богах мы, как правило, почти ничего не знаем: это божество, которое очень часто даже лишено личности, оно как-то проявляет себя в жизни и каким-то образом обозначает себя через явления, предметы, через какие-то события жизни, но оно не является персоной, как греческие Зевс, Гера, Арес, Афродита, Аполлон и т. д. Numen — это именно такое божество, которое, если так можно выразиться, прячется за явлениями, предметами и событиями. Поэтому, говоря о нуминозном, мы говорим не только о богах, но о божественном в целом, поскольку нельзя забывать, что есть религии, для которых не характерно представление о Боге, а скорее присуще чувство чего-то божественного, разлитого в них, но безличного.
Юнг говорит о том, что ученый не должен принимать во внимание притязания того или иного вероучения на уникальность. Его задача — «исследовать, прежде всего, человеческую сторону религиозной проблемы, обратившись к первоначальному религиозному опыту, независимо от того, как этот опыт использован в разных вероучениях». Действительно, мы очень часто слишком рано ставим вопрос: кто прав, а кто не прав? И изучая, скажем, древние религии, стараемся показать, до какой степени они были не правы в своих заблуждениях, но не пытаемся понять, что двигало их религиозностью. Именно на этот вопрос отвечает в «Истоках религии» отец Александр Мень. И это делает его книгу абсолютно уникальной, потому что, с одной стороны, это труд пламенного христианина, горячо верующего в Сына Божьего и Сына Человеческого, с другой стороны, это научный труд, выявляющий то, что действительно имело место, автор которого не пытается приговорить древних людей, исповедовавших разные религии, к той или иной мере наказания.
Юнг говорит о том, что абсолютно необходимо исследовать первоначальный религиозный опыт. Мирча Элиаде, замечательный румынский историк религии, философ и мыслитель, когда размышляет об этом, конечно же, вспоминает знаменитую книгу «Das Heilige», «Священное», которую в 1917 году издал немецкий ученый Рудольф Отто. Отто проанализировал различные формы религиозного опыта. Теолог по образованию и по призванию психолог, он сумел раскрыть само содержание религии. Оставив в стороне все рациональное, что есть в религии, он описал исключительно ее иррациональную сторону. Читая Лютера, Рудольф Отто понял, что означает для верующего живой Бог, не Бог философов и не Бог Эразма, как говорит сам Отто, не какая-то идея или просто моральная аллегория. Нет, это страшная мощь, проявляющаяся в Божьем имени. Рудольф Отто стремился показать в своей книге характерные черты этого иррационального и пугающего опыта. Он обнаружил, что священное — это mysterium tremendum, то есть «вызывающая трепет тайна», в которой открывается majestas, или величие, Божье. Он показал, что mysterium tremendum завораживает, очаровывает человека и становится mysterium fascinans — «тайной завораживающей», обнаруживая которую в мире вокруг себя, человек ощущает, что чувство присутствия божественного в жизни есть нечто совершенно иное (как он говорит по–немецки — это ganz andere), нечто абсолютно и полностью отличное и от природного, космического, и от человеческого. Это что-то другое. В этом опыте прикосновения к божественному открывается реальность иного порядка, которая резко отличается от естественной реальности.
Отто говорит о том, что типичным откликом человека на встречу со священным оказывается сочетание страха и трепета с восхищением и восторгом. И в самом деле, что такое соединение в одно единое чувство страха и трепета с восхищением и восторгом, — нам, конечно, известно из пророческих книг Ветхого Завета, и, прежде всего, из Книги Псалмов.
Станислав Гроф приводит в одной из своих книг рассказ женщины, которая занималась мистическими практиками и вспоминала о том, какой ужас испытала она во время такого надличностного опыта. «Это было так странно, — говорит она, — я читала про переживание света в книгах о духовности и знала, что его описывают как блаженство. Я давно хотела испытать это состояние и испробовала многие виды внутренней работы, чтобы достичь его, но когда оно действительно меня посетило, я была в ужасе. Оно внушало благоговейный страх, оно было болезненным, ужасным и чудесным одновременно. Мне казалось, что оно слишком велико, чтобы я могла вместить его в себя. И я подумала, говорит она, о Моисее, стоящем перед пылающим кустом, о том, что пламя было столь ярким, что ему пришлось отвернуться. Я чувствовала, что не готова к этому и мое сознание недостаточно расширено и очищено, чтобы это принять».
Как переживает человек свое прикосновение к mysterium tremendum, или вызывающей трепет тайне? Прежде всего, это всегда переживание неожиданное, как об этом говорится в книге Деяний. Помимо воли человека, говорит Эбрэхэм Мэслоу, в жизни личности возникают ее вершинные переживания. Как об этом любил вспоминатьотец Александр Мень, Чарльз Дарвин во время своего путешествия на «Бигле» при виде девственного тропического леса испытал мистическое чувство Бога, при том, что, будучи законопослушным подданным Британской короны и, согласно семейной традиции, англиканином, он был очень далек от каких бы то ни было живых религиозных переживаний. Этот опыт столкновения с природой, которой он прежде никогда не видел, с тропическими лесами, вызвал в сердце Дарвина мистический отклик. Он почувствовал здесь Божье присутствие.
Мирча Элиаде подчеркивает, что между элементарной иерофанией, то есть явлением божественного, например, проявлением священного в каком-нибудь объекте — камне или дереве, — и иерофанией высшего порядка, какой является для христианина воплощение Бога в Иисусе, есть очевидная связь преемственности: и в том и в другом случае речь идет о таинственном акте проявления чего-то потустороннего, какой-то реальности, не принадлежащей нашему, видимому, миру в предметах и событиях, составляющих неотъемлемую часть нашего естественного мира, то есть в мирском.
На II Ватиканском соборе в 1965 году была принята декларация под названием «Nostra aetate» — «В наше время». Это документ, посвященный нехристианским религиям, в котором отцы II Ватиканского собора говорят, что «от самых древних времен по сей день существует у различных народов некое ощущение той таинственной силы, которая присутствует в ходе вещей и в событиях человеческой жизни». Это ощущение той таинственной силы, что присутствует в жизни, — это и есть как раз та вызывающая трепет тайна, mysterium tremendum, о которой говорили Рудольф Отто и его последователи: «некое ощущение той таинственной силы, что присутствует в ходе вещей».
Надо сказать, что в русской литературе до отца Александра Меня бытовало мнение, что дохристианские религии, разумеется, за исключением Библейского Откровения, — это есть исключительно ошибочный путь, по которому шли древние народы, обманываясь и заблуждаясь, и, более того, что, почитая тех богов, которым они поклонялись, эти народы обожествляли силы зла и служили бесам. Отец Александр сумел в «Истоках религии» показать, что это не так: по его мнению, древние народы, как и многие современные люди, в своих религиях переживают как раз то ощущение таинственной силы, что присутствует в жизни, как говорится в декларации «Nostra aetate».
Интересно, что в том же духе, что и отцы II Ватиканского собора или отец Александр Мень, мыслит и протопресвитер Александр Шмеман, когда говорит, что «опыт святости, или mysterium tremendum (здесь он прямо употребляет выражение Рудольфа Отто!), лежит в основе всех религий и является центром нашего богослужения». Далее О. Александр Шмеман делает достаточно неожиданный вывод, говоря, что это больше понятно детям, чем нам.
«Будьте, как дети» — эти слова, по Шмеману, «обращены к восприимчивости, непредубежденности, естественности, которые мы теряем, вырастая из детства».
Как пишет О. Александр Шмеман, «ребенок лучше именно чувствует Божественное присутствие в жизни, чем взрослый, при том, что ребенок практически ничего не знает о том, как следует почитать Бога и что следует о Боге думать».
Наше богословское образование, наши знания, прочитанные нами книги очень часто мешают именно почувствовать Божье присутствие, потому что мы слишком много знаем о том, как надо верить, чтобы иной раз просто верить от чистого сердца
.
Переживание нуминозности, — так пишет Станислав Гроф, — не имеет никакого отношения к предшествующим религиозным убеждениям или воспитанию человека. Это прямое и непосредственное осознание того, что мы имеем дело с чем-то, обладающим божественной природой. Мистический опыт — это то, к чему прикасаешься, то, что переживаешь, как переживаешь холод или жару, голод или жажду и т. д. «Бога никто выдумать не может», — говорит митрополит Антоний Сурожский. «Можно — продолжает митрополит (и дальше следуют очень важные слова!), — пережив нечто, называть это различными именами, но для того, чтобы о Боге говорить, надо хотя бы коснуться края ризы Его». Пережить нечто, по митрополиту Антонию, это и есть пережить прикосновение к тайне, которая одновременно tremendum et fascinans — вызывает трепет и завораживает.
И тут просто невозможно не вспомнить ту фразу из Интернета, которая уже была процитирована выше: «чувство совести, как и чувство Бога, искусственно вызвать в себе невозможно». Оно приходит, оно захватывает и посещает, но его никоим образом нельзя вызвать в себе, как бы ты этого ни хотел. Сколько встречается людей, которые так и говорят: как бы я хотел верить в Бога, но у меня ничего не получается; я разделяю все установки Евангелия, я хочу жить и могу, наверное, жить по Евангелию, но я не могу почувствовать Бога; я принимаю Евангелие как человеческую книгу, как призыв Учителя к новой жизни, но пережить то, что Он Сам, Иисус из Назарета, переживает в отношении к Отцу, этого пережить я не могу.
Ощущение Божьего присутствия — это та основа, на которой зиждется религиозность всякого верующего: христианина и нехристианина. Отец Александр Мень говорил о том, что «ощущение Божьего присутствия должно быть у нас глубоко в подсознании. При этом сознание может заниматься всем, чем угодно. А у нас, — продолжаетотец Александр, — религиозность в сознании, а бессознательное — тёмное. Но вы знаете из психологии, что сознание не глубоко. Всё в религиозной жизни: размышление, молитва, даже таинства — лишь средства для того, чтобы жить с Богом, чтобы Его присутствие вошло глубоко вот в сознание. Только средство!»
Это действительно замечательные слова, потому что переживание единства с Богом всегда влечет за собой чувство глубокого покоя и просветленности. Человек осознает своё происхождение и свою причастность к Богу не как что-то исключительное и персональное, но как относящееся ко всем и каждому. Это сочетание грандиозности и величайшего смирения характеризует мистический подход к жизни. Наоборот, психически больные люди склонны интерпретировать свою связь с божеством в терминах собственной исключительности и своей особой роли во вселенском ходе вещей, тогда как верующий человек, переживший мистический опыт, с одной стороны, чувствует свою исключительность и уникальность своего опыта, но, с другой стороны, понимает, что такой же исключительностью обладает практически любой другой человек, что такой же уникальный опыт пережит тысячами, если не миллионами, других людей.
Один из наших диссидентов 60–70–х годов — Валентин Турчин говорит о том, что чувство Бога никогда не бывает лишенным привкуса тоски, ибо, в отличие от физического голода, духовный голод неутолим до конца. С точки зрения Турчина, в религии, в вере в Бога, в мистическом опыте всегда присутствует печаль. Это известно и из Фомы Аквинского, который говорит о том, что у христиан радость всегда перемешана с печалью, потому что главное переживание христианина — это переживание Страстей Христовых и Креста, в котором всегда смешана радость о Воскресшем с болью об Идущем на смерть и Умирающем на Кресте.
Возможно, именно эта особенность христианства зачастую и отпугивает сегодняшнего человека, которому в каких-то случаях хочется просто радоваться, забыв обо всем, тогда как радость христианская, она имеет вот это особое измерение. Запрещая или, наоборот, разрешая нам что-либо, установления организованных религий зачастую апеллируют исключительно к нашему сознанию и, более того, если так можно выразиться, возводят преграды между нами и Богом живым, который открывается человеку в его мистическом опыте.
«Когда я читаю, — писала Симона Вейль, — катехизис Тридентского собора, мне кажется, что я не имею ничего общего с описанной в нем религией. Когда я читаю Новый Завет, мистиков, литургические тексты, когда присутствую на богослужении, я чувствую, я почти уверена, что это моя вера или, вернее, она могла бы стать моею, не будь между нами расстояния, вызванного моим несовершенством».
В самом деле, примерно в это же время, то есть в конце 30–х годов, об этом же говорил и Карл Густав Юнг, когда писал, что «каждый, кто приобретает опыт в непосредственном общении с Богом, оказывается, по крайней мере, немного не соответствующим порядку, установленному Церковью». Но люди легко забывают, — пишет Юнг, — что она сама вряд ли была бы создана, если бы Сын Божий был законопослушным фарисеем.
Станислав Гроф в книге «Путешествие в поисках себя» говорит о том, что духовный опыт, пережитый в глубоком самоиследовании, далеко не всегда делает человека ближе к официальной религии и не побуждает его ходить на формализованные службы. Чаще, — говорит Гроф, — это приводит к пониманию проблем и ограниченности официальной религии, к обнаружению того, где и когда религия отклонилась от истинной духовности и потеряла контакт с ней. Тут нельзя не вспомнить, как в начале 2001 г. митрополит Антоний Сурожский для ежегодной епархиальной конференции, которая обычно проходит в Оксфорде в мае и на которую собирается треть или четверть, не меньше, прихожан его епархии, предложил тему: «Где христианство ошиблось?»
Когда он выдвинул эту тему, то и владыка Василий Осборн, и отец Михаил Фортунато, и многие другие сказали, что, наверное, не стоит ставить вопрос так, потому что ошибались христиане, но не христианство. Но владыка Антоний настаивал на своей формулировке - Where Christianity was wrong, а свой доклад на этой конференции он закончил словами:
«И мы должны принести миру наш опыт Бога, our experience; не христианство, — сказал он, — не правила, не каноны, не даже формы молитвы, но саму суть нашего общения с Богом».
Цитируя Юнга, который сказал однажды, что основная функция формализованной религии состоит в том, чтобы защищать людей от непосредственного переживания Бога, Гроф замечает, что при этом непосредственные духовные переживания полностью совместимы с мистическими ответвлениями великих мировых религий, таких как различные направления христианского мистицизма и на Востоке, и на Западе, как суфизм, как каббала и хасидизм. «В мире духовности, — говорит он, — важно не то, что отделяет одни формальные конфессии от других, а то, что отделяет их от их мистических ответвлений».
Как раз об этом говорит и Симона Вейль, когда замечает, что мнения мистиков почти всех религиозных традиций сходятся почти до полного тождества и представляют истину каждой из этих традиций. Симоне до боли дорог католицизм, хотя она так и не крестилась до самой смерти, потому что не хотела отрываться от своего народа, который в это время был сжигаем в печах Освенцима и Майданека. Ей до боли дорог католицизм, но не катехизис Тридентского собора, то есть католичество официальных документов, жестко регламентирующих поведение верующих. Ей дорог католицизм святого Франциска и тех молитв, которые звучат во время богослужения, той атмосферы духовного полета, что переживает во время богослужения верующий человек в глубинах своего сердца. В том, как она сама говорит, глубоко скрытом месте, куда даже сознание наше не проникает.
Религия провозглашена частным делом, — пишет Симона Вейль. Казалось бы, прекрасно. Однако, — и дальше еще одна цитата: «согласно современному образу мыслей, это не означает, что она содержится в глубине души, в этом глубоко скрытом месте, куда не проникает наше сознание. Это означает, что религия — дело выбора, мнения, вкуса, почти фантазия». Кстати, об этом же говорит Карл Густав Юнг. «Современному человеку, — пишет Юнг, — религии больше не являются изнутри, как исходящее от души. Они стали для него принадлежностью внешнего мира. Надмировой дух не охватывает его своим внутренним откровением. Он пытается выбирать религии и убеждения, словно примеряя воскресный наряд».
И Юнг, и Симона Вейль говорят о том, что религия превращается в идеологию, в нечто такое, что человек выбирает, исходя из рациональных установок, считая, что избранная им религия есть воплощение истины в последней инстанции, именно считая, но не чувствуя, не ощущая сердцем, что путь, который я выбираю, быть может, и не лучше, но именно его, вопреки всему рациональному, мне, именно мне, каким-то таинственным образом указывает Сам Бог.
«Нет спасения без внутреннего озарения», — говорит Симона Вейль. Без внутреннего озарения, без присутствия в душе Бога, без того внутреннего откровения, о котором пишет Юнг. Согласно же Симоне Вейль, вера в человеке живет «в глубине души, в этом глубоко скрытом месте, куда даже сознание наше не проникает». И опять вспоминается Юнг с его утверждением о том, что религия — это живая связь с душевными процессами, которые зависят не от сознания, а происходят где-то по ту сторону от него, в темноте душевных задворок, потому что «чувство Бога искусственно вызвать в себе невозможно».
Анри Бергсон в книге «Два источника морали и религии» говорит о двух типах религиозности — статическом и динамическом. В статической религии преобладают магизм, ритуал и доктрина; в динамической — только мистицизм и любовь, в которую этот мистицизм и выливается. Мистик чувствует, что истина течет в него из своего источника как действующая сила, и он уже не может больше удержаться от её распространения, как солнце — от излучения своего света. Только распространять истину он будет уже не просто речами, ибо любовь, которая его поглощает, — говорит Бергсон, — это уже не просто любовь одного человека к Богу, — это любовь Бога ко всем людям: через Бога или посредством Бога он любит все человечество божественной любовью. Именно такой тип мистики открывается нам и в «Откровенных рассказах странника», и в проповедях митрополита Антония Сурожского, и в книге схимонаха Илариона «На горах Кавказа».
Один американский бенедиктинец, брат Дэвид, говорит, что мистическое переживание можно сравнить с раскаленной магмой извергающегося вулкана, которая восхитительно подвижна и жива. После того, как с нами происходит это, в нас возникает потребность втиснуть это переживание в мировоззренческие рамки. Мистическое состояние представляет собой драгоценное воспоминание, и для напоминания об этом мы можем создать ритуал. Организованная религия проявляет склонность к утрате связи со своим начальным духовным источником. Остатки того, что было некогда живым духовным целым, теперь гораздо больше напоминают застывшую лаву, чем бушующую восхитительную магму мистического переживания.
Мистика, говорит Симона Вейль, во всех странах почти одинакова. Мнения мистиков почти всех религиозных традиций сходятся почти до полного тождества: они представляют истину каждой из этих традиций. Станислав Гроф об этом же говорит, что мистическое переживание проявляет склонность к размыванию границ между религиями, тогда как догматизм организованных религий стремится упирать как раз на различие и порождает враждебность и противоборство, в то время как истинная духовность является вселенской и всеохватывающей.
Один американский историк религии утверждал, что многое в официальных религиях напоминает ему вакцинацию. Человек приходит в церковь и получает небольшую прививку, что впоследствии защищает его от реальных вещей. Так, многие полагают, что регулярного посещения церкви по воскресеньям, проговаривания молитв и слушания служб достаточно для того, чтобы считаться истинно религиозным человеком. «Ложное чувство, что это у них уже есть, мешает им отправиться на поиски действительно духовных открытий».
В мире духовности важно не то, что отделяет одни конфессии от других, но то, что отделяет эти конфессии от их мистических ответвлений. И оказывается, что на уровне молитвы, на уровне исихазма и мистики Гуго де Сен–Виктора или святого Франциска, мистики суфиев или хасидов, о которых так прекрасно рассказывает Мартин Бубер в своих «Хасидских преданиях», возможна не только полная толерантность религий одной по отношению к другой, но возможно и полное их взаимное понимание, на самом глубоком и самом серьезном уровне. Более того, возможным оказывается и взаимообогащение друг друга мистиками разных религий, и живой молитвенный контакт, и ссылки друг на друга в мистической литературе.
Так, митрополит Антоний довольно часто ссылается на опыт буддийских монахов и на Упанишады, на тексты Талмуда, других нехристианских писаний. А Ганди постоянно использует в своих текстах Евангелие и словаИисуса. Для иудея Мартина Бубера играет большую роль все то, что о молитве говорят византийские и русские исихасты, а самого Бубера, начиная с Льва Шестова и Семена Франка, постоянно цитируют христианские богословы, не говоря уже о западных мыслителях, которые видят в Бубере одного из самых больших религиозных гениев XX века.
Для мистика любой религии и традиции до предела ясно, что беседа с Богом возможна только в молитве. Об этом говорит А. Ф. Лосев в «Диалектике мифа», подчеркивая, что «общение с Богом в смысле Его познания возможно только в молитве. Только, — продолжает он, — молитвенно можно восходить к Богу, и не молящийся не знает Бога».
Не случайно в этом кратком тексте такой блестящий стилист, каким был Алексей Федорович Лосев, два раза употребляет слово «только». Оно звучит здесь подобно колоколу. Молитва — это не повторение, пусть даже благоговейное, каких-то определенных слов, это прямой, если так можно сказать, выход на Бога. И для мистика ясно, что никакая вера невозможна без ощущения Божьего присутствия, ибо только это ощущение, а не какие-то, пусть даже самые возвышенные, доводы разума, делает нас верующими.
Вспоминается знаменитый епископ Жак Боссюэ, который ввел в оборот слово «фанатик». Для него-то как раз христианство было высокой моралью и призывом к высокой жизни, а в каждом, кто воспринимал Бога как живую действующую в нас и в мире силу, он видел непросвещенного фанатика. Поэтому можно сказать, что уже в XVII веке в Европе начинает складываться рациональное христианство, которое оперировало именно моральными и умственными установками и как бы отметало ту живую силу Бога, которая есть в мире, и то живое Божье присутствие, которым жив человек и которое ощущает человек как тайну, приводящую в трепет и завораживающую, как присутствие тайной и зачастую непостижимой силы.
Порою приходится читать в записках людей нашего времени, которые были воспитаны в атеистической среде и никогда ничего не слышали о Боге, как они переживали восторг от ощущения Божьего присутствия, не зная, что это такое и не понимая, к чему они неожиданно прикоснулись и чего коснуться дала им жизнь. Эти переживания неверующих и воспитанных вне Бога людей, живые переживания Божьего присутствия блестяще и полностью опровергают одну из основных установок советского атеизма, которая гласила, что чувствовать Бога, думать о Боге и ощущать Божественное может только тот, кто таким образом воспитан, кто нацелен на переживание Божественного воспитанием, родителями, темной и малограмотной бабкой или установками школы и буржуазного общества, в котором он живет.
Нет, оказывается, что религиозное чувство посещает человека вне зависимости от того, как и в каких установках он воспитан, вне зависимости от того, каков его культурный уровень, и вне зависимости от того, к какой именно культуре в плане национальном он принадлежит. Это абсолютно живое чувство, которое посещает человека в лучшие мгновения его жизни, совершенно независимо от того, что мы пережили раньше и как мы были к этому переживанию Бога подготовлены или, вернее, не подготовлены.
Действительно, сердце знает свои резоны, которых не знает разум, — как говорил Паскаль. Действительно, сердцем мы можем почувствовать без всякой подготовки и абсолютно неожиданно то, что никогда не усвоим ни из какого учебника и никогда не выучим ни по каким книгам, как бы прекрасны и как бы глубоки они ни были.
25ноября 2003
ФИЛОСОФСКИЕ И ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ФАНАТИЗМА
Произнося слово"фанатизм", нужно иметь в виду, что была не только Варфоломеевская ночь, не только убийство Грибоедова разъяренными персами, но было и 11 сентября 2001 года. То есть фанатизм — это не только далекое прошлое, но и то, с чем мы сталкиваемся сегодня. Это все разбросанные по российским городам синангоги, где либо били окна, либо устраивали пожары или взрывы. Подобной участи не избежали и многие протестантские храмы. Это и история в Татарстане, где мусульмане воспротивились строительству православного храма. Это и рассылки в США по Интернету адресов врачей, делающих аборты, чтобы потом этих врачей убивали.
С проявлением фанатизма можно столкнуться практически во всех религиях. Возникает вопрос, что такое фанатизм. Представители различных конфессий часто стараются подчеркнуть, что фанатизм — это нечто особенное, не имеющее отношения к религии. Верится с трудом, поскольку история религии во все века была связана с историей фанатизма. Вольтер говорил о фанатизме как об извращенном ребенке религии, и, скорее всего, на этом определении стоит остановиться. Хотя можно, воспользовавшись образом Шварца, сказать, что фанатизм — это тень религии. Может быть, фанатизм — это плод манипулирования сознанием масс в тех или иных политических целях. Например, в Средние века Ян Гус, которого сжигали на костре, увидел в фанатизме окружавшей его толпы плод манипулирования ее сознанием. Заметив старушку, подбрасывающую хворост в его костер, он воскликнул:"Святая простота!" — имея в виду, что старушка думала, будто делает нечто хорошее.
Но опыт показывает, что фанатизм не навязывается сверху, он возникает изнутри и этим страшен. Идея Варфоломеевской ночи вызрела в ремесленных цехах тогдашнего Парижа. Ремесленники, которые в обычное время выступали в роли хоругвеносцев - носили хоругви и различные святыни во время религиозных процессов, — стали той питательной средой, в которой возникла идея убивать гугенотов, и они же претворяли эту идею в жизнь. Поэтому, видимо, можно говорить о корпоративной природе фанатизма.
Но мы пока так и не дали определения фанатизма. Для Белля, например, это любая первобытная форма религии. Дикари, которые приносили жертвы в лесах далекого прошлого — они и были фанатиками. Соврешенно иное определение в"Философском словаре"дает Вольтер: суть фанатизма заключается в том, что фанатик, отстаивая ту ортодоксию, хранителем которой он себя считает, готов казнить и убивать. Это, наверно, максимально жесткое определение. Фанат — далеко не всякий защитник ортодоксии, далеко не всякий фундаменталист. Фанатизм начинается там, где у человека появляется желание гнать, казнить, убивать несогласных. Это очень важно понять, потому что во времена Советской власти, например, к фанатикам причисляли таких мирных людей, как Сергий Радонежский илиСерафим Саровский.
С другой стороны, слова"фанатик","фанатизм" — это ярлыки, потому что сам про себя человек не скажет:"Я — фанатик". Это термин, который употребляется только по отношению к другому. И не употребляется по отношению к тому, кого мы понимаем. Определить фанатизм по–настоящему, всерьез не так-то просто. Кто такой вообще фанатик? Может, это маска на манер античных? Когда мы говорим о фанатизме, нужно быть очень осторожными и не зачислять в фанатики всех без разбора.
Поскольку самоидентификация фанатика исключена, приходится анализировать со стороны. Допустим, греки не были фанатиками, потому что, приходя в другие страны, они узнавали в чужих богах своих богов. У греков не было Священного Писания, греки охотно — как позже и римляне — принимали культы других народов, других религий. В античном Риме были храмы всех религий. И воспринималось это абсолютно адекватно. Христианство с самого начала воспринимается как истина в конечной инстанции, и поэтому почти непременно тенью христианства становится фанатизм — тот фанатизм, который проявился в инквизиционных процессах, в сожжении книг античных авторов. Почему греческие поэты 7–8 веков до н. э. дошли до нас только в цитатах поздних авторов? Потому что их книги были сожжены. С этого начинается история христианства как государственной религии. Следует подчеркнуть, что сначала, пока христиан не поддерживало государство, пока императоры не были христианами, фанатизма не было. Значит, еще одна характеристика фанатизма — зарождаясь где-то внутри массы, он обязательно поддерживается сверху.
Вольтер призывал разделять понятия"фанатик"и"энтузиаст". В частности, Игнатия Лойолу он относил к энтузиастам. Святой Игнатий не стриг ногти и волосы, не спал месяцами, но он никого не убивал и никого не призывал делать это. Поэтому Вольтер, который очень не любил Лойолу как выразителя католических идей, подчеркивал, что Лойола — энтузиаст, а не фанатик. Фанатик — это тот московский священник, который прислал учительнице своего ребенка письмо, известив ее о том, что он запретил своей дочке учить по–английски текст о Дне Святого Валентина, потому что этот день пропагандирует проституцию, праздник этот нехристианский и т. д. Фанатик обычно ограничивается тем, что распространяет взгляды подобного рода, но когда эти взгляды укореняются в больной голове, случаются беды.
Фанатическая масса очень легко либо выдвигает из своих рядов вождя, либо идет за вождем, что можно увидеть на примере Германии и Гитлера. Бывают и фанатики–одиночки, не нашедшие активных сторонников.
Фанатик концентрируется на образе врага, его мышление трансформируется, поэтому игры в разжигание фанатизма опасны.
На последних Рождественских чтениях митрополит Кирилл, рассуждая об обострении отношений между Русской православной церковью и Римско–католической церковью, сказал, что когда используются трудности страны, чтобы закрепиться в ней — это духовная агрессия. По словам митрополита Кирилла, после утверждения епархии католики стали претендовать на создание поместной католической церкви в России. Это означает, что вся Россия стала"их"территорией. Разумеется, учившийся в Риме, достаточно образованный и широко мыслящий митрополит Кирилл так не думает. Он знает, что весьма малочисленные в России католики никакого реального влияния на религиозную ситуацию не имеют. Аналитика свидетельствует — никакой католической угрозы не существует. Тогда почему же митрополит Кирилл говорит о ней? Митрополит известен в церковных кругах как западник, как либерал — именно за это его и не любят. Но сегодня, когда возникает вопрос о том, кто будет следующим патриархом, митрополиту необходимо заручиться поддержкой большинства, поэтому он разыгрывает антикатолическую карту: встречается со священниками и с мирянами, настроенными против католиков, считающими католиков врагами христианства, и т. д., что очень плохо согласуется с регулярными встречами патриарха с католическими епископами, которых патриарх называет братьями. Понятно, что есть цивилизованная политика, которую проводит Московская Патриархия, есть нецивилизованный взгляд темной массы и есть игра на фанатизме. Думается, митрополит Кирилл играет в очень опасные игры, потому что искра ненависти может вызвать большой пожар, о чем мы знаем на примере погромов в синагогах и протестантских храмах.
Католики в глазах мрачно настроенного православного человека — это страшные враги, от которых исходит опасность. Это хорошая иллюстрация к тому, что фанатизм вообще склонен демонизировать врага, видеть во враге такую угрозу, перед которой можно испытывать только иррациональный страх и которой надо сопротивляться всеми силами. Наверное, именно поэтому фанатик практически всегда становится некрофилом (если использовать этот термин по Фромму) и стремится живое превратить в неживое, убить, запретить, растоптать, закрыть и т. д. Не случайно же сегодня в среде духовенства и мирян очень популярна идея канонизации Григория Распутина.
Для фанатика очень привлекательна идея превращения человека в труп, поэтому надо запрещать, гнать, казнить. Если невозможно казнить физически — надо казнить морально. Фанатик очень любит убивать словами — убивать в действительности, реально. У фанатика идея"иметь","господствовать"доминирует над"быть" — опять же по Фромму. Фромм пишет и о том, что фанатику свойственно идеализировать прошлое и жить прошлым, и это действительно характерно для наших фанатиков, которые говорят, что вся правда — в прошлом, прошлое — это идеал, и т. д. Фанатик горит ненавистью, причем эта ненависть поэтизируется и возводится в ранг святого чувства, в его идеологии нет ни любви к жизни, ни радости, ни стремления к созерцанию.
Как и что мы можем ответить людям, которые исповедуют такие взгляды? Нельзя закрывать глаза на то, что и среди православных в России, и среди мусульман, и среди других конфессий есть фанатики. В некоторых случаях это маргиналы, но сегодняшние маргиналы завтра могут превратиться в достаточно консолидированную силу. Мой приятель — Альбрехт Диле, немецкий историк и филолог, занимающийся классической древностью, сын лютеранского пастора, умершего в конце 1930–х годов, рассказывал, что его родители смеялись над Гитлером, пока тот не пришел к власти. Мы знаем, что из этого вышло. Поэтому фанатический маргиналитет — это явление, которое приходится принимать во внимание, о котором необходимо говорить и задумываться.
Бацилла фанатизма очень легко распространяется в религии, когда религия чувствует поддержку со стороны. В независимой религиозности практически не бывает фанатизма.
Что делать? Во–первых, конечно, необходимо просвещение. Около десяти лет назад в Москве был создан Свято–Тихоновский православный институт, студенты которого не ищут врага, а изучают библейские языки, изучают другие древневосточные языки библейского ареала, типа арамейского, древнеегипетского и т. д., и учатся по–настоящему хорошо и по–настоящему серьезно. Просвещение — это очень важный компонент в преодолении фанатизма. Во–вторых, проповедь биофильского, используя термин Фромма, христианства. Когда человек начинает жить в измерении встречи с Богом, тогда вся шелуха, которая делает религию идеологией, а верующего человека — носителем этой идеологии и очень часто фанатиком, сама собою отпадает.
Огромный опыт для православия — это опыт существования православия в изгнании. Это православие, не зависимое от власти: власть его не гнала, власть его не давила, власть его не использовала, как это было в советские времена, власть его не пыталась использовать и возвысить, как это часто происходит сейчас, — оно развивалось абсолютно независимо, и в нем нота фанатизма отсутствует начисто.
Я подчеркиваю, завершая, что религиозность, свободная от опеки власти, как правило, не может быть фанатичной. Это еще один существенный компонент. Фанатизм, вырастая в какой-то темной массе непросвещенного населения, всегда опирается на поддержку силы.
http://www. tolerance. ru/p-master-spisok. shtml
Богослужение Великого поста
Цикл лекций о латинской богослужебной поэзии
лекция вторая – 2 апреля 2004 г., Московская консерватория
Коллеги, мы говорили в прошлый раз, две недели назад, главным образом, о последовательности частей в латинской мессе и о том, что представляет собой месса в действии. А сегодня мне хочется поговорить о богослужении Великого поста. Причём, я думал, что успею сначала сказать о богослужениях поста и пасхального времени, но оказалось, что для этого материала слишком много, даже если не останавливаться на каких-то проблемах подробно, а только их обозначать. Поэтому, наверно, ограничимся сегодня только тем, что представляют собой богослужения времени, которое называется Quaresimo, или Великий пост; Quaresimo от того, что он длится сорок дней.
А вообще в латинской богослужебной традиции есть два периода литургического времени: один начинается за сорок дней до Рождества – это пост Рождества, или Адвент, затем Рождество, Эпифания, и шесть недель после Эпифании, как правило, на одну из недель после Эпифании падает начало следующего богослужебного цикла – Великий пост, пасхальное время и Пятидесятница. Сорок дней Великого поста плюс ещё пятьдесят дней Пасхи и Пятидесятница. А затем начинаются так называемые рядовые воскресные дни, которых уже по числу там двадцать с лишним; они доходят до начала следующего Адвента, до начала следующего Рождественского поста. Вот так устроен календарь. Поэтому мессы, которые писались в разное время, очень часто относятся к определённому воскресному дню или празднику. Это касается и других богослужебных текстов.
Quaresimo начинается даже, собственно, за 47 дней до Пасхи, потому что 40 дней Великого поста плюс Страстная неделя, или hebdomas major, как она по латыни называется. По–русски это Великая седмица, по–латыни это Б? льшая неделя, или Святая неделя. Так вот, это будет 47 дней. Ещё три недели прибавляются приготовительных к Великому посту: они называются тремя неделями Septuagesimo, потому что они начинаются (первый воскресный день перед Великим постом) за 70 дней до Пасхи. Вот в это время откладываются обычные зелёные облачения и духовенство – священники и министранты, которые помогают при богослужении, облачаются в фиолетовое. С этого времени отменяется Аллилуйя, и поэтому перед чтением Евангелия во время Мессы, после градуала, вместо Аллилуйя, выводится так называемый Трактус. Это тоже, как правило, два стиха из псалмов или из псалмов и какого-нибудь пророка, но уже без Аллилуйя и с несколько другим распевом. Отменяется в начале мессы и песнь Gloria in excelsis Deo (Слава в вышних Богу).
Итак, три самых заметных момента того, что приближается Великий пост, – это фиолетовые облачения, это отмена Аллилуйя, отмена песни Gloria in exselsis Deo и практически полная отмена органа, орган на это время замолкает. За 47 дней до Пасхи начинается Quaresimo, Великий пост, причём, если на Востоке и, таким образом, в православной церкви Великий пост связан с тем, что отменяется ежедневная Литургия и служится Литургия полная только по субботам и воскресеньям, то на Западе, наоборот, Великий пост – это ежедневная Литургия.
Великий пост начинается не с вечера воскресного дня, как в православной традиции, а через два дня – со среды и, таким образом, насчитывает ровно сорок дней до начала Страстной недели. Среда, которая называется пепельной, – это первая среда Великого поста, или cenere – по–итальянски, это среда, которая наступает сразу после завершения карнавала. Значит, Великому посту предшествует карнавал, последняя неделя перед постом – как раз это карнавальная неделя, когда всё так шумно и так необычно.
Наверно, лучше всего карнавал описан у Гофмана в «Принцессе Брамбилле» и у Диккенса в его «Заметках об Италии», в главах, посвящённых Риму, – карнавал, который проходит по узкой улицей Корсо, которая тянется от Пьяцца дэль Пополо до Пьяцца Венециа в центре Рима. Вот он выливается на римские улицы, все в масках, все шумят, все поют и танцуют. Карнавал заканчивается вторником, который носит названия жирного, mardi gras по–французски. Вот это последний день, когда пьют, едят и веселятся. На следующий день надо вспомнить о том, что все мы – пепел, или прах, и в прах возвратимся. Перед началом мессы Пепельной среды священник берёт пепел от сожжённых веточек пальмы или оливы и посыпает им и свою голову, и головы всех молящихся.
Как в Библии, в Книге пророка Ионы, описано, как постились ниневитяне, посыпав головы пеплом, так же призывается церковью каждый к такому посту. Вот со словамиmemento, homo, quia pulvis es, – помни, человек, что ты пепел, et in pulverem reverteris – и возвратишься в пепел, или в прах возвратишься, – с этими словами глава каждого посыпается пеплом, и ключевым словом богослужения в пепельную среду, и касается это самого чина посыпания главы пеплом и мессы, будет слово miserere – повелительное наклонение от глагола миловать – misereоr: помилуй меня, как в 50–м псалме: miserere mei Deus secundum magnum misericordiam tuam. Так вот miserere mei Deus; скажем, звучит 56–й псалом – его стихи в большинстве песнопений этого дня. Значит, всё призывает к покаянию. Хотя надо сказать, что покаянная нота вносит в недели Великого поста совершенно особый характер на Западе, который, в общем, почти не чувствуется на Востоке.
Великий пост – это не только время покаяния, но это время подготовки к крещению, то есть будущие христиане, катехумены, готовятся к крещению, которое должно будет состояться поздним вечером, в субботу перед Пасхой, когда уже служится первая Литургия пасхальной недели. По этой причине с самого начала поста катехумены уже готовятся к крещению. И практически каждый день поста будет связан с паломничеством катехуменов по храмам города Рима. Поэтому каждый день поста называется стоянием в той или иной церкви: это может быть Латеранская базилика – Сан Джованни ин Латерано, это может быть Санта Мария Маджоре, Санта Сабина, Сан Джорджо ин Велабро – маленькая церковь на месте древнего форума Боарио, и любая другая церковь старого города Рима.
Я на всякий случай напомню, что Римская католическая церковь, распространённая по всему миру, она как бы исторически представляет собой церковь города Рима. И поэтому, как в древние времена вот эти будущие христиане, катехумены, изо дня в день ходили из церкви в церковь, как бы совершая паломничество по храмам Рима, так уже и в дальнейшем каждая служба в течение этого времени связывалась с той или иной церковью, хотя, конечно, совершалась она, как и совершается теперь, по всему миру, не только в Риме, и не только на Авентине, в церкви Святой Сабины, но в Рио-де–Жанейро, и в Сан–Пауло, и в Мехико, и не знаю где ещё, на всех континентах, но при этом ей присваивается историческое название, связанное с той или иной церковью города Рима. И вот это настроение подготовки к крещению, оно вносит в тональность Великого поста совершенно особое настроение. Это не только время покаяния, но это время духовных открытий, когда человек ото дня ко дню, от недели к неделе готовится к крещению и открывает для себя совершенно новые вещи. Так, например, после четвёртого воскресенья впервые по Великому посту катехумены допускаются к тому, чтобы во время мессы слушать чтение Евангелия и пение Символа веры. Вот в среду после четвёртого воскресенья Великого поста совершается месса, которая исторически связана с огромной базиликой Святого Павла Вне Стен, одной из самых больших церквей Рима, построенных на дороге от Рима к Чивита Веккиа, к морю, где уж поместятся наверняка все. Потому что это очень важное событие – здесь катехумены первый раз услышат Евангелие, им предлагается 9–я глава Евангелия от Иоанна, где рассказывается об исцелении слепорождённого, Иисус дарует зрение человеку слепому от рождения. Как он дарует зрение слепорождённому, подобно этому каждый катехумен обретает духовное зрение в таинстве Крещения: человек был слеп, пока не открыл Христа, и, открыв Христа, он обрёл зрение. Таков смысл этого евангельского чтения, его место во время богослужения. А следующие дни, это четверг и пятница, после четвёртого воскресенья, посвящены воскрешению сына Наинской вдовы и воскрешению Лазаря. Здесь уже говорится не столько о судьбе катехумена, который обретает зрение, которого прежде у него не было, сколько о судьбе кающегося, который умер своими грехами, но Иисус приходит и возвращает ему жизнь через покаяние. И вот именно такое символическое толкование этих двух воскрешений – мальчика из Наина и Лазаря из Вифании предлагает церковная традиция верующим, и в комментариях к этому евангельскому чтению, написанному ещё в VII-VIII веках, подчёркивается, что речь здесь идёт о возвращении к жизни того, кто умер через свои грехи или из-за своих грехов. Это происходит всё на четвёртой неделе поста.
Но всё-таки вернёмся к самому его началу – к Пепельной среде и первому воскресенью после Пепельной среды. В этот день читается Евангелие от Матфея об искушении Иисуса в пустыне. Вот с чего начинается пост: с размышлений о том, как Иисус преодолевает главные искушения, с которыми столкнется каждый человек и которые каждый должен преодолеть.
Второе воскресенье посвящено Преображению. В восточной традиции есть праздник Преображения, который празднуют шестого августа по старому, как у Пастернака в «Докторе Живаго» написано; это один из самых больших праздников в церковном году – не просто двунадесятый, но выделяющийся среди двунадесятых. А в латинской традиции, хотя этот день является праздничным, он особенно не выделен. В латинской традиции, скорее, с Преображением связывается вот это второе воскресенье Великого поста: оно всецело посвящено Преображению.
Третье воскресенье посвящено тому, что Иисус вступает в борьбу с сатаной, и в течение всех этих воскресных дней (так было в период до 1969 года, то есть до того как была проведена литургическая реформа), всё это время не только не поются Аллилуйя и Gloria, но и молчит орган.
И вот наступает четвёртое воскресенье поста, которое называется laetare, веселись, радуйся – по первому слову интроита. Это четвёртое воскресенье поста, оно носит совершенно особый характер: начинает звучать орган, фиолетовые облачения меняются на розовые и алтарь украшается цветами. Понятно, что в условиях Европы это уже возможно: весенние цветы в это время уже появляются. На середине поста, на середине этой дороги делается остановка, и я не знаю, как это сказать по–русски, у нас нет подобного глагола – anticiper; антисипация – нельзя сказать, наверное, всё-таки, предвосхищение. Таким образом, предвосхищается Пасха, когда снова зазвучит орган, когда снова запоют Аллилуйя и когда, наконец, духовенство снимет фиолетовое. Вот в это четвёртое воскресенье поста происходит такое совершенно особое событие: церковь во время мессы наполняется радостными настроениями. Пасха настанет ещё нескоро, в сущности, ещё месяц будет длиться пост, но вот этот момент заставляет верующего пережить пасхальные события заранее.
Я об этом так подробно говорю, потому что именно для музыкальных произведений laetare – это очень существенный воскресный день. Здесь есть где развернуться после благоговейной тишины прошедших воскресений Septuagesimo и Quaresimo. Надо сказать, что такой же момент есть и во время Адвента, во время рождественского поста. Это третье воскресенье Адвента, оно всегда в декабре, которое называется тоже по первому слову интроита – gaudete, радуйтесь. Здесь тоже облачения постные меняются на розовые, тоже алтарь украшается цветами и тоже звучит орган. Причём, всё что касается этих дней, практически полностью, за исключением цвета облачений, всё уже в прошлом, потому что в сегодняшней литургической жизни орган на время Великого поста не замолкает. В каких-то приходах больше ориентируются на традицию, может быть, и не звучит органная музыка постом, но в большинстве приходов это как-то уже ушло в прошлое. А раньше было именно так. В этот день, в воскресенье, которое называетсяlaetare, читается Евангелие от Иоанна об умножении хлебов. Иисус совершает чудо на берегу Генисаретского озера и умножает хлебы, которых хватает на все те сотни, даже тысячи людей, которые собрались послушать Его проповедь и остались голодными, потому что наступал вечер, а все селения были далёко. Итак, в это воскресенье, которое, повторяю, называется laetare, звучит интроит: laetare, Jerusalem, еt conventum facite omnes qui diligitis eam, gaudete cum laetitia, то есть веселись, Иерусалим, и радуйтесь, все те, кто любите Его; радуйтесь с веселием, вы, кто пребывает в печали. Значит, эти слова – laetare – радуйтесь или веселитесь и радуйтесь – gaudete, и радость – laetitia, здесь ключевые, laetitia сегодняшнего дня, которая предвосхищает пасхальную радость, противопоставляется той tristitia, той печали, в которую был погружён человек в последние недели. И, в сущности, та же тема повторяется в градуале, который звучит перед Евангелием. Это 121–й псалом: Я возвеселился от тех, которые мне сказали: мы пойдём в дом Господа – laetatus sum eo quod dixerint mihi. Laetatus sum – это только что прошедшее время, но от того же отложительного глагола laetare, значит тема одна и та же – радуйтесь и веселитесь.
И как раз после воскресенья laetare наступает четвёртая неделя поста, когда читается Евангелие о слепорождённом, когда читается Евангелие о воскрешении Лазаря, когда каким-то особым совершенно образом переживается вхождение будущих христиан, катехуменов, в церковь, их духовное прозрение, с одной стороны, и радость покаяния для тех, кто уже крещён, но уже своими грехами сумел себя поссорить с Богом.
Осталось ещё две недели поста, последние пятнадцать его дней, они называются временем Страсти – Temps de la Passion. Если на Востоке одна Страстная неделя, то на Западе две недели, которые связываются со Страстями Иисуса, и, в сущности, особые богослужения начинаются уже в пятницу перед Вербным воскресеньем. Эта пятница называется днём Божьей Матери семи скорбей, или Notre Dame de sept douleurs, в разных языках по–разному, но суть одна и та же: это праздник в честь Богородицы, праздник в честь Святой Девы, который всецело связан с Её стоянием у креста, с тем, что Она становится соучастницей страданий Своего Сына. Уже интроит этого дня подчёркивает то, о чём пойдёт речь во время сегодняшнего богослужения. Это 25–й стих 19–й главы Евангелия от Иоанна, я прочитаю первые строчки по–латыни, потому что это важно. Stabant juxta crucem Jesu mater eius et soror matris eius, что значит: juxta crucem - стояли около креста Иисусова; Mater eius et soror matris eius – Её сестра.
Stabat mater – вот отсюда Якопоне да Тоди, францисканский монах, который жил на рубеже XIII-XIV веков, возьмёт первые слова для своей знаменитой секвенции Stabat Mater dolorosa – стояла Мать, juxta crucem tecum stare. Там будут слова секвенции Якопоне: стоять вместе с Тобою, обращается к Святой Деве автор, рядом с крестом, у креста – juxta crucem. Здесь, действительно, все слова берутся из евангельского стиха, который становится интроитом во время богослужения в пятницу, после воскресения Страсти, после того дня, который называется Domenico di Passione. Значит, всё богослужение посвящено Святой Деве, Божьей Матери, и Её стоянию у креста. Этому посвящено и Евангелие. Это как раз то самое место из Иоанна, где рассказывается, как Мария стояла у креста Иисуса и как, увидев рядом с Ней ученика, Иисус, обращаясь к Матери, сказал: вот Твой сын, и, обращаясь к ученику, сказал: вот твоя Мать, и таким образом как бы усыновил человечество Марии, в лице любимого ученика усыновил человечество Марии. Это, с точки зрения богословской, очень важный момент: он становится центральным во время этого богослужения. Градуал составлен опять-таки из текстов песнопений в честь Матери Божьей – Dolorosa et lacrimabilis es Virgo Maria – Ты полна скорби и вся в слезах, Дева Мария, стоящая у креста Господа Иисуса, Твоего Сына и Искупителя. А затем, после градуала и трактуса, звучит, правда это нововведение XVIII века, в качестве секвенции звучит полностью гимн:
Stabat Mater dolorosa
juxta crucem lacrimosa
dum pendebat Filius
cuius animam gementem
contristatam et dolentem,
pertransivit gladius.
O quam tristis
est afflicta
fuit illa benedicta
mater Unigeniti!
Quae maerebat
et dolebat pia mater
dum videbat
nati poenas incliti!
Я не буду, с Вашего разрешения, полностью давать перевод этого гимна, потому что его можно найти в книжках. Есть прекрасный, правда со снятыми рифмами, перевод Василия Андреевича Жуковского; есть с сохранёнными рифмами перевод Эллиса, поэта начала ХХ века, поэта, одного из символистов, который затем уехал в Европу и стал католическим священником. В его книге, по–моему, она называется Стигматы, есть и перевод этой секвенции. Так вот, интересно, что эти гимны, они всё-таки создавались не для конкретного места в ткани богослужения, и Stabat Mater – казалось бы, такой, как говорят обычно, один из семи великих гимнов западного средневековья.
Действительно, насчитывается только семь гимнов такой значимости, как Stabat Mater, а вот когда Якопоне его составил, то всё это было написано для внелитургических песнопений. Только в XVIII веке ему было определено место в богослужении, в качестве секвенции, то есть перед чтением Евангелия в день Богородицы семи скорбей. Причём, надо сказать, что в средневековых ритуалах было довольно много секвенций в самые разные дни. В настоящее время осталось только, я думаю, четыре праздника в течение литургического года, или максимум пять, когда положены секвенции. Это день Богородицы семи скорбей, то есть пятница, за два дня до Вербного воскресенья, когда поётсяStabat Mater, это дневная пасхальная служба – не вечерняя служба Vigilia Paschali, а именно уже утренняя Литургия в самый воскресный день, когда звучит секвенция Victimae Paschali, laudes immolent Christiani, о ней в следующий раз; это Пятидесятница, пятидесятый день после Пасхи – День сошествия Святого Духа, когда поётся секвенция Veni Sancte Spiritus – Приди, Дух Святой, Et emitte caelitus lucis tuae radium – ниспошли нам с неба луч Твоего света; Veni Pater pauperum, veni, datur munerum, и так далее, там всё рифмуется.
Вообще большинство секвенций замечательны тем, что они писались в те времена, в XII, XIII веках, когда европейское стихосложение только–только открыло рифму и поэтому там всё рифмуется. Кроме того, конечно, секвенция положена во время Литургии об усопших, во время Литургии, которая совершается 2 ноября, в день Всех усопших, на другой день после дня Всех Святых. Есть у Клоделя прекрасные стихи о богослужении этого дня, это Dies ira, конечно. И просто во время погребения, когда совершается месса о умершем, когда его хоронят, то же самое, – есть секвенция Dies ira, dies illa. Она написана тоже францисканцем, непосредственным учеником святого Франциска – Томмазо да Челано (Фомой Челанским), и этот гимн тоже поётся в качестве секвенции.
И, наконец, есть ещё праздник, который называется F? te-Dieu – это как бы повторение дня Тайной Вечери, но только не во время поста, а уже после Пятидесятницы, в четверг, на второй неделе после Пятидесятницы, его латинское название – Corpus Christi, праздник Тела Христова. Этот праздник зачастую теперь переносится на воскресенье, второе после Пятидесятницы. По той причине, что все работают и в будни никто не может приходить в церковь, богослужебные торжества приходятся теперь, в основном, на воскресные дни. А раньше это был четверг. В этот день поётся замечательный гимн Laude, Sion, Salvatorem, который написал Фома Аквинский: Сион, восхвали Спасителя.
Ну вот и все секвенции в честь святых, в честь других праздников. Если взять многотомный Acta Sanctorum, в который были собраны в XVIII веке не только жития святых, но и песнопения в честь святых, можно найти десятки, если не сотни секвенций в честь разных святых и праздников, но они ушли в прошлое, они сегодня уже не звучат, это рудимент средневековья. И более того, даже в музыкальных текстах их уже почти нет, то есть они были когда-то в XII, XIII веках, их было много, а к эпохе Тридентского собора, к XVI веку, они почти все уже вышли из употребления.
Замечательная секвенция Stabat Mater dolorosa ещё раз прозвучит полностью в качестве секвенции, тоже перед Евангелием, 15 сентября, потому что 15 сентября праздник Семи скорбей Богородицы повторяется. Его переживают верующие Великим постом, в пятницу перед Вербным воскресеньем, и затем он повторяется 15 сентября, и тогда вновь звучит этот гимн о Скорбящей Матери, которая вся в слезах стояла при кресте, на котором висел Её Сын, душу которой – стенающую, скорбящую и печальную пронзил меч, pertransivit gladius. Здесь имеется в виду, что в Евангелии от Луки, в самом его начале, говорится, что старец Симеон в день Сретения Господня предрёк Марии, что и Ей самой меч пронзит душу. Так вот, это вспоминает автор секвенции: О, как печальна, полна печали – наверное так, была эта благословенная Матерь Единородного Сына, Которая печалилась и страдала, Благая Матерь, когда видела муки висящего Сына. Надо сказать, что мне очень трудно переводить сейчас с листа этот текст – не потому, что он труден по грамматике, грамматика самая простая; он написан уже в те времена, когда латынь была для авторов не совсем родным языком и поэтому все эти тексты написаны очень просто, с точки зрения грамматики. Но в них настолько много слов, которые очень близки одно другому по значению, что почти невозможно подобрать столько же синонимов, сколько здесь слов для обозначения скорби, печали и горя, – прилагательных, и существительных, и глаголов. Как бы весь текст соткан из множества таких слов. Причём, подчёркиваю – это как существительные, так и прилагательные, и глаголы. Поэтому не знаю, права ли наша, российская, традиция, которая призывает переводить тексты как можно точнее. Скажем, что-то из этих гимнов перевели Сергей Сергеевич Аверинцев с Михаилом Леонтьевичем Гаспаровым: Dies ira, например, перевёл Гаспаров; что-то перевели другие, что-то я, а какие-то гимны ещё ждут своих переводчиков.
Но надо сказать, что этого не делают ни итальянцы, ни французы, ни немцы. Они, вероятно, исходят из того, что эти тексты непереводимы, и пишут какие-то гимны на ту же тему, не точно отражающие оригинал, а просто пересказывающие оригинал, или как-то заменяющие оригинал; но во всяком случае, если говорить о сегодняшнем богослужении, то средневековые гимны в нём остались, но исполняются, только если служится по–латыни. В общем, на сегодняшний день, как Stabat Mater, который употребляется по кусочкам, по строфе, в Пути Крестовом (сейчас расскажу, что это такое), так и другие гимны – они почти вышли из употребления церковного, они сохранились в большей степени или практически полностью в музыкальной традиции и утрачены традицией живого богослужения. Но, разумеется, есть во всех странах энтузиасты, как правило это монахи–бенедиктинцы, которые поют эти гимны: и во Франции есть григорианские хоры бенедиктинцев, и в Венгрии есть прекрасные бенедиктинцы, которые всё это знают и поют. Но это уже, скорее, достояние духовных концертов, чем живого богослужения, а традиционных католиков, которые признают только латинское богослужение, как, например, Мэл Гибсон, их осталось очень мало.
Итак, я повторяю, что мне было трудно делать этот перевод – начало секвенции, потому что так много синонимов, слов, обозначающих скорбь и горе, что вот так сразу их просто не подберёшь. Кто этот человек, который не заплачет, или не заплакал бы, если бы увидел Мать Христа в такой скорби, кто? Разве есть такой, кто не смог бы плакать или быть удручённым, вместе с Нею, созерцая Мать Христа, оплакивающую Своего Сына. Так, грехи Своего рода в мучениях Она увидела, Иисуса, и к тому же избитого плетьми. Она увидела Своего сладкого Сына, умирающего и обескровленного, когда Он испустил дух. Она увидела suum dulсem natum, Своего Сладкого, Сладостного Сына. Надо сказать, что прилагательное dulсis очень распространено в средневековой духовной традиции Запада и Востока – достаточно вспомнить акафист Иисусу Сладчайшему или стихиру: Иисусе Сладчайший, души моея утешение. Это, вероятно, связано с тем, что для них слово сладкий имело совсем другое значение: dulсis и dulсedo, сладость, – это характеристика не сахара, но плода. Вот эта сладость плода, искусственно выделенная сладость сахара им была ещё неизвестна, поэтому слово dulсis не носило того слащавого оттенка, который оно приобрело в сознании современного человека. Оно, действительно, используется очень часто, и у Бернарда Клервосского есть знаменитый огромный гимн Jesu dulcis memoria – сладостная мысль об Иисусе. Dulcis — ключевое слово этого гимна в честь Иисуса, который по содержанию своему Сергей Сергеевич Аверинцев сравнивает с Иисусовой молитвой; гимн весь построен на бесконечном повторении словосочетания Jesu dulcis, о Сладкий Иисус. Можно еще привести и довольно древние тексты с этим выражением; я имею в виду молитвы Амвросия Медиоланского, который жил в IV веке. Это было совсем давно, термин dulcis появился уже тогда.
Итак, прошла пятница Семи скорбей Богородицы, и, вероятно, Семь скорбей, как семь Таинств, как семь смертных грехов – это такая сакральная цифра, и наступает Domenica delle Palme, или Вербное воскресенье, которое оказывается тем, что в этот день Иисус въехал в этот день в Иерусалим, и его встречали пальмовыми ветвями в руках. Прежде чем совершается месса этого воскресного дня, полагается освящать вербы или пальмовые ветви, для чего предназначен особый чин, начинающийся со слов антифона Osanna Filio David, Осанна Сыну Давидову, benedictus qui venit in nomine Domini, Благословен Грядущий во имя Господне – как встречали Его иерусалимские дети: Благословен Грядый во имя Господне, так и в этом антифоне. А затем священником читается молитва на освящение верб и пальмовых ветвей и поются два псалма, 23–й – Господня земля и исполнение её, и 46–й – Все народы, восплещите руками – Omnes populi plaudite manibus. Причём, после каждого стиха и первого и второго псалмов, звучит антифон: еврейские дети, держа в руках ветви олив, вышли навстречу Господу, восклицая и говоря: Осанна в вышних. Вот этот антифон звучит бесчисленное число раз, после каждого стиха этих двух псалмов – в сущности, поётся или говорится нараспев стих из псалма и поётся антифон Pueri Hebraeorum portantes ramus olivarum – Еврейские дети, держа в руках оливковые ветви, obvia verum Domino – вышли навстречу. Это во время освящения пальмовых или вербных ветвей. Затем читается Евангелие от Матфея, где рассказывается о том, как Иисус въехал на осле в Иерусалим, и после этого совершается процессия, или как бы мы сказали – Крестный ход, во время которого уже все держат пальмы в руках.
Во время процессии поётся гимн довольно редкостный по форме. Он написан элегическими дистихами, то есть тем размером, который использовался ещё во времена великих поэтов древнего Рима – Овидия, Проперция, Альбия Тибула. Это тот размер, которым Пушкин написал свои стихи: Урну с водой уронив, об утёс её дева разбила – сочетание гексаметра с пентаметром. Первая строка, как у Гомера – гексаметр: Урну с водой уронив, об утёс её дева разбила (как у Гомера – Мэнин аэйдэ, Теа, Пелейадэо Ахиллеос); а второй стих краткий: Дева печально сидит, праздный держа черепок – сокращённый стих, как бы усечённый дважды. И вот этим размером римской любовной поэзии и написан гимн, который поётся; его каждую строфу тоже перебивает прозаический антифон. И вот здесь возникает у меня такая мысль, что, вероятно, средневековый человек, используя этот гимн, уже не догадывался, каким размером он написан, потому что гимн с антифоном стилистически не совпадают совершенно, но, тем не менее, они сливаются в одно единое целое.
Это, вообще, одна из черт церковного искусства – в нём соединяются в одно единое целое вещи взаимно исключающие, но поскольку есть необходимость их соединить в одно целое, то у человека это почему-то получается, хотя бы на первый взгляд это и было бы невозможно. Итак, приведу хотя бы первое двустишие, вот этот размер. Первый дистих из этого гимна – гексаметр: Gloria, laus et honor tibi sit Rex Christe Redemptor. Cui puerile decus prompsit osanna pium, и дальше, например: Plebs Hebraeia tibi cum palmis obvia venit Cum praece, voto, hymnis adsumus ecce tibi, Hic placuere tibi placeant devotio nostra, Rex, bone Rex clemens hui bona cuncta placent. Это звучит, в отличие от обычного средневекового гимна, как античная поэзия: Слава, хвала и честь да будет Тебе, о Царь Христос и Избавитель, Которому хвала из уст детей приносит благочестивое пение Осанна! Еврейский народ вышел Тебе навстречу с пальмовыми ветвями, с молитвой, просьбами и песнями. И мы тоже встречаем Тебя. И надо сказать, что это совершенно замечательный по содержанию дистих. Смотрите: как еврейский народ вышел Тебе навстречу с пальмовыми ветвями, так и мы adsumus ecce tibi, выходим навстречу Тебе (ecce – вот сейчас, с молитвами – praece, с обещаниями – voto, и с гимнами – hymnis). Это взято у евреев. Прямо сказано в пасхальном наегоде, которое печатается в специальных книжечках, согласно которым справляется седер евреями на Пасху. Мы должны пережить эту ночь так же, как её тысячу лет назад пережили наши предки, когда уходили из Египта. Так вот, живое переживание того, что было когда-то, как будто это происходит сегодня и с нами, — это одна из черт библейской религиозности. И эта библейской религиозности была очень полно унаследована христианством: как они встречали Тебя с пальмовыми ветвями некогда, так и мы adsumus, сегодня выходим навстречу Тебе и переживаем Вход в Иерусалим как его свидетели.
Причём, если христианство это усвоило с первых веков, то затем уже в XVI веке Игнатий Лойола построит на этом всю свою мистическую систему. Каждый отрывок Евангелия надо пережить согласно святому Игнатию таким образом, как будто ты его участник, как будто ты находишься здесь, в этом месте и в это время, где всё это происходит. И, безусловно, во всей христианской культуре нашел очень глубокое отражение принцип игнатианской мистики; его, конечно, надо помнить, потому что он объясняет очень многое.
Итак, первая половина богослужения в день Вербного воскресенья, Dimanche des Rameaux по–французски или Domenica delle Palme по–итальянски, эта первая часть богослужения, она очень радостная. Еврейские дети встречают въезжающего в Иерусалим Иисуса. И если первый антифон я вам уже читал, то второй антифон про еврейских детей, он такой же радостный, как и первый, только немножко другой: еврейские дети бросают на дорогу одежды и восклицают, говоря: Осанна Сыну Давидову, Благословен Кто идёт во имя Господне. Написанный гимн здесь поётся гексаметрами, пентаметрами, дистихом, а затем начинается месса, уже печальная. Начало богослужения радостное, и буквально, начиная с интроита, радостные тона сменяются печальными, потому что это день не только delle Palme, не только пальмовых ветвей, но и delle Passione, Страстей Христовых. Поэтому здесь в интроите звучит 22–й псалом: Deus, Deus, respice in me, quare me dereliquisti – Боже, Боже мой, вонми ми, напрасно оставил меня, вскую оставил мя еси. Здесь слог «ре» повторяется в каждом слове: Deus, Deus meus respice in me, quare me dereliquisti – это слова, которые Иисус произносит с креста, и эти слова становятся интроитом этого богослужения, этой мессы. Она уже печальна, во время этой мессы в качестве Евангелия читается огромный, объёмный текст – 26 и 27 главы Евангелия от Матфея полностью, то, что называется La Passione secondo san Matteo – Страсти по Матфею.
Это Литургия воскресного дня, который называется Вербным воскресеньем, – Страсти по Матфею. И, естественно, когда Шютц и когда Бах писали свои Страсти по Матфею, уже в лютеранской реальности, они именно это имели в виду – воскресное богослужение, именно это чтение Страстей, которое, как правило, именно не читается, а поётся: во всех миссалах обычно делается замечание: On chante L’Evangile – поётся Евангелие. Целебрант, священник, совершающий мессу, преподаёт благословение трём чтецам или трём дьяконам, которые будут читать Евангелие, во–первых нараспев и, во–вторых, по ролям: один читает за Иисуса, другой читает за всех остальных. В миссалах это обычно обозначается буквой S – синагога, то есть за евреев и апостолов и т. д., и третий читает за хрониста, его партия обозначается буквой С. Это огромное Евангелие читается нараспев, и все, как живые участники, только что встречавшие Иисуса, въезжавшего торжественно в Иерусалим, переживают так же остро Его страдания. На этом заканчивается, в сущности, день Вербного воскресенья. Причём, при словах Jesus autem iterum clamans voce magna emisit spiritus, когда Иисус, вновь воскликнув громким голосом, испустил дух, вся церковь в это время опускается на колени и затем через несколько мгновений поднимается с колен, для того чтобы продолжить слушать пение Страстей. Разумеется, не во всех храмах, не во все эпохи Страсти пелись по нотам, но они практически всегда звучали нараспев. И это очень важно помнить.
Итак, в Вербное воскресенье Страсти по Матфею, во вторник – Страсти по Марку, те, которые у Баха не сохранились; в среду – Лука и в Великую пятницу – в единственный день католического литургического года, когда не совершается Евхаристия, Страсти по Иоанну. На всякий случай повторяю: воскресенье – Страсти по Матфею, вторник – по Марку, среда – Лука и в Святую пятницу – Страсти по Иоанну. Приближается к концу Святая неделя. Первый день Святой недели – это воспоминание, согласно Евангелию от Иоанна, о том, как Мария взяла драгоценный мирро и возлила его на ноги Иисуса, а Иуда стал возмущаться тем, что можно было бы его продать за триста динариев и раздать эти деньги нищим, на что Иисус сказал: Нищих всегда имеете с собой, – сказал Он, цитируя Второзаконие, — а Меня не всегда, а она приготовила Меня к погребению. Во вторник Страсти по Марку – это стояние в церкви Святой Приски, а среда – это уже Santa Maria Maggiore.
Это стояние в одной из больших базилик Рима в церкви Santa Maria Maggiore, большой церкви Святой Марии, в которой, между прочим, Кирилл и Мефодий впервые в истории христианства отслужили Литургию на славянском языке. Вот в этой самой церкви исторически совершалось чтение Страстей по Луке в среду Страстной седмицы. Четверг – это день, когда вспоминается Тайная Вечеря. Начинается богослужение с так называемых ноктурнов (вернее, надо сказать ноктурн, потому что они женского рода, эти ночные часы nocturne), а в треугольном подсвечнике перед алтарём зажигается пятнадцать свечей, потому что ноктурны состоят из четырнадцати псалмов; после каждого псалма гасится одна из свечей, пока не остаётся последняя. Последнюю гасят и прячут за престол, а затем ее достанут – в знак того, что Иисус умер и воскрес. На что указывают эти пятнадцать свечей? Толкователи говорят, что либо имеются в виду апостолы, которые один за другим отпадали от Иисуса во время Его Страстей. Другие говорят, что имеются в виду пророки, которые предсказывали Иисуса и один за другим были убиваемы иудеями. Так вот, то ли апостолы, то ли пророки – в данном случае символика не совсем ясна, но ясен обряд: гасится первая свеча, вторая, третья, и так четырнадцать – все, за исключением последней, после каждого прочитанного псалма.
Причём, эти ноктурны, в отличие от обычных богослужений – Утрени и Laudes, они совершаются практически без пения. Вначале читается Отче наш, Аве, Мария, и Символ веры, причём не вот этот, большой, Символ веры, который звучит во время Литургии и который используется как в Западной, так и в Восточной церкви, а практически не используемый на Востоке, так называемый апостольский – краткий – Символ веры, и после этого с антифонами, читаемыми вполголоса, звучат псалмы. То есть антифон, после этого псалом и снова повторяется первый антифон, второй антифон, второй псалом и снова антифон. Здесь практически нет места пению, звучит чтение вполголоса. Сам обряд теперь настолько ушёл в прошлое, что сегодняшние священники даже ничего о нём не знают. Я выяснил это буквально на днях: один профессор вспомнил, что он что-то такое слышал или читал, стал спрашивать у всех, кто преподаёт в католическом институте Святого Фомы, и оказалось, что никто об этом ничего не знает, все смиренно говорили, что они дети Второго Ватиканского Собора, и поэтому что было раньше – не знают.
Понятно, на самом деле, что христианство – это не музей истории церкви. Это, действительно, живая церковь, в которой всё изменяется от века в век, главное остаётся, второстепенное изменяется. Но эти вещи, о которых мы говорим, их, конечно, надо бы знать, потому что с ними связана культура. Многое уходит из живой церковной жизни, но остаётся в культуре, и поэтому об этом надо знать. Кроме того что читаются псалмы во время ноктурн, звучат ещё и отдельные места из ветхозаветной книги Плач Иеремии – lamentatio. Плач Иеремии – печальная книга, смысл которой как бы созвучен событиям Страстной недели. Как правило, вечером этого дня уже совершается Литургия. Она усвоена за вечерним временем, хотя до 69–го года она совершалась утром. Так же как в восточной традиции бывает Литургия, допустим, в день Богоявления или в Страстную субботу, соединённая с Вечерней, которая всё равно служится не вечером, а утром.
Так было и у католиков до 1969 года. Тогда были введены вечерние мессы. Так вот, для этой Литургии после совершения ноктурн и лауд духовенство переоблачается из фиолетового в белое, и органист занимает своё место за клавиатурой. Это будет совершенно особая месса, во время которой вдруг неожиданно зазвучит орган, когда будет петься Gloria in excelsis Deo. Я напоминаю, что этот гимн не слышали с последнего воскресенья после Эпифании, с самого начала предпостных воскресений, с того дня, который называется септуагесимо, Gloria in excelsis не звучала. В этот день поётся Gloria, во время пения Gloria звучит орган. Как написано в миссале – звучат все органы. Я знаю храмы, где несколько органов, как в Saint Eustache в Париже, около рынка, теперешнего большого магазина Леаль, огромный храм Saint Eustache – там три органа. Но я плохо себе представляю, могут ли звучать одновременно и тот, и другой, и третий. Но в миссале очень чётко обозначено: звучат все органы и все колокола, когда поётся Gloria во время Литургии Великого Четверга, во время Литургии, связанной с особым воспоминанием о Тайной Вечере, во время Литургии, когда все облачены в белое и читается Евангелие об омовении ног. Апостольское чтение – Первое послание к Коринфянам – рассказывает как раз о Тайной Вечере, а Евангелие продолжает это апостольское чтение и рассказывает об омовении ног. Причём в это время органы и колокола уже замолкают, все очень строго. Они прозвучали во время пения Gloria и после этого замолчали до Литургии пасхальной вигилии, то есть до той пасхальной Литургии, которой начинается празднование Пасхи.
Во время этой Литургии после чтения Евангелия или отдельно от неё – у духовенства есть свобода поступить тем или иным образом – совершается чин омовения ног, когда сажают 12 человек вокруг сосуда с водой и священник, изображающий Иисуса, омывает ноги этим двенадцати. Это такой совершенно особый чин. Особый, потому что в это время поются совершенно замечательные песнопения – mandatum, это заповедь по–латыни. Заповедь новую даю вам, чтобы вы любили друг друга, и как полюбил Я вас, – говорит Господь, и дальше: Блаженны непорочные в пути, те, которые ходят в законе Господа; и снова mandatum novum do vobis: заповедь новую даю вам, ut diligatis invicem – чтобы вы любили друг друга. Затем в следующих антифонах практически рассказывается вся евангельская история, как Иисус омывает ноги ученикам – postquam surrexit Dominus a cena, после того как Господь встал от Вечери, Он налил воду в сосуд и начал умывать ноги ученикам. Этот пример Он оставил им, и к этому рассказу об омовении ног прибавляется стих из 47 псалма: Велик Господь и хвален весьма в городе Бога нашего на горе Святой Его. После этого стиха снова postquam surrexit Dominus a cena, после того как встал Господь от Вечери, и продолжается этот антифон. Так поётся, пока священник омывает ноги всем этим двенадцати, и затем звучит очень известный гимн Ubi caritas et amor, Deus ibi est – там, где любовь и любовь (не знаю, как сказать, потому что caritas и amor – это любовь, но только amor – в более общем смысле, а caritas – в смысле любви христиан друг к другу), там, где caritas и любовь, там и Бог. И дальше – congregavit nos in unum Christi amor, exsultemus et in ipso jucundemur, Timeamus et amemus Deum Vivum et ex corde diligamus nos sincero. Нас собрала воедино любовь ко Христу, возрадуемся и в Нём возвеселимся, будем стремиться, чтобы мы любили Бога живого, или дословно: timeamus– будем в трепете, в страхе Божьем, чтобы мы любили Бога живого и от всего сердца искренне полюбим друг друга. И снова Ubi caritas et amor, Deus ibi est: где caritas и любовь, там и Бог, – эти слова повторяются в течение этого чина омовения ног многократно – caritas et amor.
После этого, если чин омовения ног совершается во время мессы, месса продолжается. Если это после мессы, то, естественно, месса к этому времени была отслужена. Во время причастия обычно поётся один стих из псалма, а здесь звучат целых два псалма полностью, пока люди причащаются, потому что их много, они все причащаются, и среди них полностью звучит 103 псалом Benedica anima mea Dominum: Благослови, душе моя, Господа, благословен еси Господи, – псалом, который по–славянски называется о мирском бытии, псалом о сотворении мира, где рассказывается о том, как появляются горы и долины, как животные и птицы населяют этот мир, и т. д. Вот этот прекрасный псалом полностью звучит, пока причащаются, а после этого, после причащения, надо совершить ещё один особый обряд: надо взять Святые Тайны и перенести их в место, где они будут храниться до завтрашнего дня, до Великой Пятницы. Потому что в Великую Пятницу не служится Евхаристия, а после чтения Страстей по Иоанну будет совершена Литургия Преждеосвященных Даров, Литургия папы Григория, то есть молящиеся будут причащаться теми Святыми Тайнами, которые были освящены накануне. Вот для того чтобы их сохранить до завтрашнего дня, они переносятся во время торжественной процессии с алтаря в то место, где они будут храниться в tabernaculum’е, т. е. дарохранительнице, и в это время поётся гимн Sanguinisque pretiosi quem in mundi pretium, тоже рифмованный гимн, написанный Фомой Аквинским в XIII веке, т. е. он современен секвенции Stabat Mater dolorosa и другим великим гимнам Западной Церкви. Воспой, язык, тайну славного Тела и драгоценной Крови, которая даровала избавление миру (или через которую даровал избавление миру) fructus ventris generosi, плод благороднейшего чрева, rex gentium, Царь народов. Nobis datus nobis natus – нам дан и нам рождён, ex intacta virgine – от Пречистой Девы, et in mundo conversatus – и общавшись в мире, Христос, и дальше – in supremae nocte coenae recumbens cum fratribus, возлегши с братьями на последней Вечери ночью, Он даровал turbae duodenae, толпе из двенадцати, Себя даёт Своими руками cibum turbae duodenae se dat suis manibus. Слово становится Телом, истинным хлебом, а вино становится Кровью Христовой;
Последние две строфы этого гимна очень известны, потому что их всегда поют во время адорации, когда поклоняются Св. Тайнам: есть в Западной Церкви такой чин, когда в монстранции, т. е. дароносице, такой в виде солнца сделанной чаше вносится Тело Христово, освящённая гостия, и устанавливается над алтарём для адорации – для поклонения, вот тогда поётся этот гимн: tantum ergo Sacramentum veneremus cernui – это Таинство такое мы почитаем, падая ниц (cernui), et antiquum documentum novo cedat ritui – и древний обычай уступает новому ритуалу; Praestet fides supplementum sensuum defectui – вера становится дополнением к тому, чего не хватает чувствам, Genitori, Genitoque – т. е. Творцу и сотворённому Laus et jubilatio – хвала и честь, Salus, honor, virtus quoque Sit et benedictio procedenti ab utroque – спасение, честь, слава и благословение и происходящему и от Того, и от Другого, происходящему от Отца и Сына, Filioque, равное да будет поклонение – сompar sit laudatio. Вот этот гимн в разных музыкальных вариантах прозвучал и звучит буквально тысячи раз, потому что это один из самых распространённых латинских текстов, и сейчас звучащих, как правило, по–латыни – tantum ergo Sacramentum veneremus cernui. Этот гимн в таком виде – в виде последних строк – поётся очень часто, а вот полностью он звучит в Великий Четверг, когда Святые Тайны переносятся в tabernaculum, где они будут храниться до завтрашнего дня, для причащения во время Литургии Преждеосвященных даров.
Так же, как и в четверг, в пятницу богослужение начинается с ноктурн, с чтения и пения псалмов, а затем оно состоит из четырёх частей. Сначала читается Евангелие, то есть Страсти по Иоанну, затем совершаются молитвы за Церковь, за папу, за клириков и за мирян, за катехуменов, которые через два дня будут крещены, за готовящихся к крещению, и т. д. Причём, перед каждой молитвой дьякон или священник возглашает: помолимся, преклоним колена – oremus, flectamus genua, и снова oremus, flectamus genua и levate – встаньте; и так перед каждой молитвой. А затем совершается чин поклонения Кресту. Вот это тот чин, особый совершенно, раз в год совершающийся – в Великую Пятницу, когда единственный раз на христианском Западе звучит песнь Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас – hagios ho theos, hagios ischyros, hagios athanatos, eleison hemas (греч.), причём поётся сначала – hagios ho theos – Святой Боже – и тут же Sanctus Deus, то же самое по–латыни, потом hagios ischyros – Святый Крепкий, Sanctus fortis, и дальше hagios athanatos, eleison hemas, – Sanctus immortalis miserere nobis. После этой песни и призыва venite adoremus – приидите, поклонимся, будет звучать песнопение – Crux fidelis inter omnes, arbor una nobilis, то есть верный крест. И дальше трижды звучит слово dulcis, сладкий, dulce lignum – сладкое древо, dulcis clavus – сладкие гвозди, dulce pondus sustinet – сладкий груз висит на нём. Это уже чистая готика такая, более готическим текст не может быть: dulce lignum, dulcis clavus, dulce pondus sustinet – это чистой воды готика: сладкое древо, сладкие гвозди и сладкий груз висит на нём.
Я даже, честно говоря, не берусь комментировать это песнопение. Эти стихи будут звучать в качестве рефрена во время поклонения Кресту в Великую Пятницу, в то время, когда будет петься замечательный гимн Венанция Фортуната, написанный в VI веке. Pange, lingua, gloriosi proelium certaminis, то есть воспой, мой язык, торжество славного сражения – сражения Иисуса со смертью, имеется в виду. Первые слова этого гимна Pange lingua взял Фома Аквинский, когда писал свой гимн, о котором я только что говорил, он использовал первые слова, а дальше всё другое. А Венанций Фортунат – это гимн в честь Креста. Он написал его, когда Византийский император прислал королеве Радегунде частицу Животворящего Древа Святого Креста. Для торжества встречи этой святыни был написан этот гимн. Так что это из истории варварских королевств раннего средневековья. Et super crucis tropaeo dic triumphum nobilem, qualiter redemptor orbis immolatus vicerit. И дальше: Hoc opus nostrae salutis ordo depoposcerat – и так далее.
Если кто-то на слуху имел бы римские тексты из классического времени, то этот размер сразу позволил бы вспомнить о довольно неприличной песенке в честь Цезаря, которую пели, по рассказу Саллюстия, римские солдаты в честь своего полководца: Ecce Caesar nunc triumphat qui subegit Gallias – это такая вот послеантичность. Венанций Фортунат берёт размер народной песенки, такой задорной, смешной и даже неприличной, потому что там говорится о любовных похождениях Цезаря – это была тема для солдат, которые, как бы высмеивая, прославляли своего триумфатора, своего полководца. И такая солдатская песенка, которую они пели во время триумфа Цезаря, даёт размер песнопению в честь Иисуса, Который Своими страданиями победил смерть и утвердил жизнь. Для римлянина, так давайте скажем, это было бы очень смешно: он бы сказал, что такое невозможно, что это, с точки зрения хорошего стиля, как если бы размером частушки пересказать пасхальное богослужение. Но средние века – это эпоха, когда о стиле думают меньше всего, когда в стилистике возможно всё что угодно. И поэтому гимн этот занимает своё место среди церковных песнопений и становится, в общем, одним из наиболее часто воспроизводящихся, цитируемых и исполняемых – Pange, lingua, gloriosi. После того как совершён чин поклонения Кресту, священник говорит, то есть призывает к чтению молитвы Отче наш, читается Отче наш, а затем libera nos quaesumus, Domine, – молитва, которая всегда сопровождает Отче наш, и священник причащается сам и причащает всех участников богослужения. Месса Преждеосвящённых Даров на этом завершается, и завершается богослужение Страстной недели, потому что в субботу, начиная ещё с тёмного времени, будут вновь совершены ноктурны и лаудес, то есть будут читаться псалмы, а затем наступает время молчания, которое прервётся только вечерней литургией, уже во время которой вновь зазвучит орган, священники облачатся в белое и начнётся Пасха.
Вот, пожалуй, всё вкратце, что можно сказать на тему Страстной седмицы, а до этого – Великого поста. Надо сказать ещё, что гимн–секвенция Stabat Mater dolorosa, разбитая на отдельные строфы, звучит во время 14 стояний Крестного пути. Дело в том, что поскольку в эпоху крестоносцев начались паломничества в Святую Землю, то оказалось, что очень многие такого паломничества совершить не могут; и так складывается чин Крестного пути, который можно совершить в любом храме – 14 стояний, или остановок, во время которых вспоминаются 14 моментов того, как Иисус шёл по Иерусалиму, по дороге, которая называется Via dolorosa, и нёс крест, падал под Крестом, был встречен иерусалимскими женщинами, которым Он сказал: Не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях Ваших; Вероникой, которая подала Ему плат, на котором запечатлелся, как на Туринской плащанице Его Лик, и т. д. Вот эти 14 стояний сопровождаются молитвами и пением отдельных строф: одна строфа во время каждого стояния гимна Stabat Mater dolorosa. Вероятно, это тоже францисканская традиция Крестных путей, которые получили в позднее средневековье, после барокко, большое распространение; наши Пассии, которые служатся в воскресенья Великого поста, возникли под влиянием Крестных путей, совершавшихся в Польше, и, конечно, чтений Евангелий: Страстей по Матфею в Страстное воскресенье, Вербное, и по Марку, Луке и Иоанну в течение Страстной седмицы, то есть здесь можно уже говорить о прямом влиянии западного ритуала, черезПольшу, сначала на Украину, а затем и на Русь.
Ну вот, пожалуй, мы уже исчерпали всяческие лимиты времени. Я думаю, если получится, встречаемся, когда нам скажет Евгения Ивановна, в следующий раз, чтобы говорить о богослужениях предпасхального вечера, от пасхальной вигилии вплоть до совершения пасхального цикла, то есть до Пятидесятницы и праздника Тела Христова, который по–французски называется Fete-Dieu.
Благодарим А. В. Юдина за помощь в научном редактировании.
Е. Б. Гугля за работу над расшифровкой текста.
Богослужение Пасхального времени
Цикл лекций о латинской богослужебной поэзии
лекция третья – 23 апреля 2004 г., Московская консерватория
Итак, дорогие коллеги, в прошлый раз мы остановились на службах Страстной пятницы, переходящих в службы Страстной субботы. Нужно сказать, что в традиции первого тысячелетия Страстная суббота была алитургическим днём, то есть богослужение начиналось только вечером Страстной субботы, тогда как весь день проходил просто в молчании. Это был dies magni silentii – день великого молчания. А служба, перенесённая впоследствии на утро субботы, начиналась вечером. Такая же ситуация сложилась и на Востоке: исторически соединённая с вечерней литургия Великой субботы, конечно же, совершалась некогда вечером в субботу и заканчивалась ночью, тогда как в настоящее время она совершается утром в субботу. Примерно такой же была ситуация и на Западе: месса Великой субботы служилась утром в субботу, хотя исторически она принадлежит субботнему вечеру. И это длилось примерно до середины ХХ века. Папа Пий XII перенёс службу Великой субботы с утра на вечер, то есть восстановил историческую правду первого тысячелетия.
На самом деле, как показывает анализ текстов, не так важно, утром или вечером в субботу совершается эта служба, отличия очень небольшие. О них я скажу позднее, хотя понятно, что по своему смыслу это служба субботнего вечера. В первом тысячелетии в Риме она совершалась в Латеране – в базилике San Giovanni in Laterano, где в то время находился Дворец римских пап. Служба начиналась с того, что весь огонь, который был в храме, все, до последней, свечи надо было потушить.
Когда весь огонь в храме потушен, духовенство – епископ, священники (в Латеране, конечно, папа, духовенство, министранты) и вся процессия, которая участвует в богослужении, выходят из храма через двери на улицу, где в это время от камня, от огнива зажигается костёр – для того, чтобы от него была зажжена новая пасхальная свеча, символизирующая, с одной стороны, огненный столп, который вёл народ Израиля в пустыне, а с другой стороны – Самого Воскресшего Христа. Этой церемонией зажигания нового света, в сущности, и начинается пасхальное богослужение Великой субботы. Священник возглашает: Господь с вами, затем читает молитву и после этого со словами: Христос вчера и сегодня, начало и конец, альфа и омега, – благословляет пасхальную свечу. Его (ipsius) времена и века, Ему (ipsi) слава и власть во все веки вечности (per conversa aeternitatis saecula), и через Его святые раны, святые и славные, да сохранит и да обратит нас Христос Господь. Аминь.
После этого священник зажигает пасхальную свечу со словами: Lumen Christi gloriose resurgentis dissipet tenebras cordis et mentis. Видите, здесь рифма: resurgentis – mentis, Свет Христа, славно воскресшего, да рассеет мрак сердца и души. После этого процессия возвращается в храм и начинается собственно богослужение. (Этот чин зажигания нового света от свечи, от которой зажгутся все свечи и все лампады, все светильники в храме, в высшей степени напоминает чин зажжения благодатного огня в Иерусалиме в Великую субботу; вероятно, и тот и другой чин восходят к какому-то общему источнику. Но на Западе этот чин сохранился повсеместно, а на Востоке – только в храме Воскресения в Иерусалиме.)
Итак, в тёмную церковь входит процессия, во главе которой идёт дьякон в белоснежной далматике. Если епископ и священники ещё пока в фиолетовой одежде Великого поста, то дьякон уже в пасхальной – белоснежной – одежде. И это не случайно, потому что сейчас ему предстоит провозгласить Пасху. Exsultet – да радуется, да ликует сонм ангелов в небе. Дьякон поёт, причём соло, весь этот текст, написанный ритмизованной прозой, – как Gloria, как Te Deum laudamus, как другие первохристианские тексты. Этот гимн, который обычно называют praeconium paschale, возглашение Пасхи, конечно, относится к первым векам.
Это достаточно редкий случай, когда богослужебный текст, за исключением псалмов и других библейских текстов, восходит к первому веку, потому что всё-таки основная масса гимнов написана или на рубеже первого и второго тысячелетия, или в первые века второго тысячелетия. Гимнов четвёртого, пятого, шестого веков довольно мало, все наперечёт, а этот текст, так же как Gloria в начале мессы, как хвалебная песнь Te Deum laudamus, принадлежит скорее всего второму, третьему, четвёртому веку – не позже. Да ликует сонм ангелов в небе, Exsultet, – первый раз звучит это слово: Да ликует, – это конъюнктив, сослагательное наклонение глагола exsultare, которое звучит, как труба, – Да ликует сонм ангелов, да ликуют силы небесные, да радуется – в начале второй строфы, gaudet et tellus, да радуется земля, озаряемая столь дивным светом, да веселится –laetetur et mater Ecclesia – да веселится и Мать Церковь.
Поскольку этот текст может встречаться среди григорианских песнопений, имеет смысл тем, кто этим занимается, иметь его напечатанным параллельно с русским переводом. Такого рода возгласы (например, sursum corda – habemus ad Dominum: Гор? имеем сердца – имеем к Господу, и благодарим Господа Бога нашего с ответом: достойно и праведно…) всего в нескольких случаях звучат в богослужениях, за исключением начала евхаристического канона. Здесь же эти восклицания призваны обратить особое внимание на то, что затем будет возглашать дьякон. Он говорит о том, что эта ночь, Haec nox, отличается от всех остальных ночей, потому что это ночь, в которую некогда отцов наших, сынов Израиля, Ты вывел из Египта и перевёл через Красное море сухими стопами, siccо vestigio (сухими стопами – так же об этом поётся и на Востоке в первом ирмосе каждого канона).
Это ночь, смотрите, первый раз Haec nox, второй раз Haec igitur nox est и, следовательно, igitur, – это ночь, когда тьму греховную рассеял столп света (или когда освещением столпа света Бог рассеял мрак грехов). Эта ночь, которая ныне, hodie, по всему миру собирает верующих во Христа в общение святых. И снова – Haec nox est, это ночь, когда, разрушив узы смерти, Христос от ада взошёл победителем.
Когда вдумываешься в слова “эта ночь”, сразу вспоминается, что в ритуале еврейской пасхи есть момент, когда младший в доме ребёнок спрашивает у отца: чем отличается эта ночь от всех других ночей? И отец отвечает: рабами мы были у фараона в Египте, и Господь Бог наш вывел нас оттуда рукою крепкою и мышцей простёртою. Таким образом, формула пасхального exsultet – эта ночь, конечно, идёт отсюда, этот текст возник в те времена, когда христианская церковная традиция ещё не вполне оторвалась от традиции еврейской. Можно даже говорить о том, что есть нечто общее в сольном пении дьякона, который возглашает praeconium paschale, и кантиляциями кантора в синагоге, тоже сольными, и смысл пасхального exsultet заключается в том, что в нём прямо подчёркивается, что пасхальная ночь – это не только ночь, когда Христос воскрес из мёртвых, но это ночь, когда Бог вывел Израиль из Египта, это ночь, в которую patres nostros, filios Israel – наших отцов, сыновей Израиля, выведенных из Египта, – fecisti –Ты провёл через Красное море сухою стопой.
И очень важно, что, с одной стороны, это возглашение Пасхи обращено к людям, а с другой стороны (fecisti – это ночь, когда Ты вывел, это Ты сделал, перейти, дословно – дал перейти, повелел перейти), это молитва, обращённая к Богу. Здесь же содержится и знаменитая формула O felix culpa, о счастливая вина (имеется в виду – Адама), заслужившая столь славного Искупителя! О действительно – o vere beata nox, о воистину блаженная ночь, которая единственная удостоилась знать время и час, когда Христос воскрес из мёртвых! Да, действительно, время и час этот знает только ночь: Евангелие рассказывает о том, как женщины пришли к уже пустой гробнице, от которой был отвален камень, и увидели, что Христос уже воскрес из мёртвых, но не были свидетелями этого события. Свидетелем этого события была только эта ночь. Естественно, по идее, пасхальныйexsultet возглашается ночью, потому что он весь посвящён пасхальной ночи. И естественно, этот новый огонь зажигается в темноте, когда он совсем по–другому виден.
Можно себе представить, как где-то у входа в Латеран разжигается при помощи камня (об этом прямо говорится в молитве) костёр и от него – пасхальная свеча. Затем уже от этого огня загорится свет во всём храме. Надо сказать, что когда дьякон, ещё не начав возглашение пасхального exsultet, входит в храм, он зажигает справа, слева и в центре все свечи, возглашая слова lumen Christi, свет Христов, причём каждый раз беря всё более высокую ноту. Звучит троекратное lumen Christi, свет Христов; затем, после того как свет зажжён и прозвучал пасхальный эксульте, читаются пророчества. Но перед пророчествами звучит исповедание веры, Credo, потому что в эту ночь будут крещены катехумены, те катехумены, которые готовились к крещению в течение всего Великого поста. Поэтому, прежде чем выслушать последнюю катехезу, те 12 библейских пророчеств, которые будут сейчас прочитаны тихим голосом, как предписывается в миссалах, звучат слова Символа веры – Credo in unum Deum Patrem omnipotentem… Потом, во время мессы, Credo будет опущено, оно звучит только сейчас, до крещения катехуменов. Пророчества говорят о том, как Бог в начале сотворил небо и землю; как Ной вошёл в ковчег; как Авраам должен был принести в жертву исаака, но затем в кустах он обнаружил барана, который и был принесён в жертву; о том, как народ Израиля переходил через Красное море, и т. д.
По–видимому, самыми главными пророчествами являются эти три: о сотворении мира, о жертвоприношении Авраама и о переходе через Красное море. Это Книга Исход. После четвёртого пророчества звучит трактус, который вообще должен предшествовать чтению Евангелия во время поста, но сейчас он содержит четвёртое пророчество, которое кончается словами: тогда воспел Моисей и сыновья Израиля песнь эту Господу и сказали они..; трактус как раз содержит начало этой песни Cantemus Domino – будем петь, или воспоём Господу, Gloriosе enim honorificatus est – ибо Он славно прославился, коня и всадника сбросил в море, Помощник и Покровитель сделался мне во спасение; Он Бог мой, и прославлю Его и вознесу Его. Этот Cantemus Domino – замечательный и очень распространённый текст. Когда спет трактус, священник говорит: помолимся и преклоним колени, затем предлагает всем встать, читает молитву, и после этого начинается чтение следующего пророчества, теперь уже из пророка Исайи. Остальные пророчества будут сопровождаться, как правило, преклонением колен после прочтения пророчества и молитвой, но ещё в одном случае, после восьмого пророчества, снова будет трактус – vinea facta est dilecto, то есть был виноградник у Моего Возлюбленного, – из пророка Исайи.
Затем, когда прочитаны все пророчества, папа, если это происходит в Латеране (в приходской церкви всё совершается немного по–другому), сопровождаемый духовенством и катехуменами, снова, как и в начале службы, выходит из собора и направляется в баптистерий (неподалёку от Латерана находится крупное сооружение – баптистерий Константина, где когда-то был крещён сам император Константин). В этом баптистерии и будут освящаться пасхальные воды, а затем креститься катехумены. Естестественно, с течением веков число некрещёных катехуменов уменьшалось, и когда все стали христианами, то чин крещения остался в составе этого богослужения уже в качестве рудимента. Пасхальные воды освящаются, но ими окропляются уже сами крещёные, потому что катехуменов нет. В настоящее же время на Пасху снова появились крещаемые, и папа и епископы в разных диоцезах (епрахиях), как правило, на Пасху во время чина освящения пасхальных вод, как и в древности, совершают крещение.
Но в ту эпоху, которая нам интересна, эпоху григорианики, вероятно, всё-таки крещения не было. Освящались пасхальные воды, а затем продолжалась служба. Мне хочется сказать об одном из текстов, который поётся в то время, пока процессия идёт из Латерана в баптистерий или пока священник с духовенством, своими министрантами проходит к тому месту, где в храме находится баптистерий или установлена купель для освящения воды (как правило, где-то у входа в храм). В это время поётся трактус Sicut cervus desidera ad fontes aquarum – как олень желает на источники вод, так желает душа моя к тебе, Боже; возжаждала душа моя к Богу крепкому, живому: когда приду и явлюсь пред лицо Бога? Были мне слёзы мои хлебом день и ночь, когда говорилось мне каждый день: где Бог твой? Эти четыре стиха из 41–го псалма и составляют трактус, который предшествует освящению вод: Sicut cervus desidera ad fontes aquarum, ita desidera anima mea ad te Deus. И затем священник начинает читать молитву, которая, как и в случае с пасхальным освящением, Exsultet, прерывается восклицанием: Гор? имеем сердца и Имеем ко Господу. Эта молитва посвящена уже освящению вод; священник говорит: Unde benefico te creatura aquae – поэтому я благословляю тебя, создание воды, ради Бога живого, ради Бога истинного, ради Бога святого, ради Бога, Который в начале Словом отделил воды от суши, Дух Которого носился над Тобою, – священник обращается к самой воде.
И после того как вода освящена, совершается чин крещения. Если катехуменов нет, то происходит окропление присутствующих новоосвящённой пасхальной водой (она затем в течение пасхального периода, то есть в течение пятидесяти дней до Пятидесятницы, будет использоваться для крещения младенцев). В ХХ веке в это место богослужения был введён чин обновления крещальных обетов уже давно крещёными людьми, вновь исповедующими свою веру. После окончания этого чина духовенство возвращается к алтарю, а певчие вновь размещаются на своих местах перед алтарём и на хорах (если в храме есть хоры), и тогда поётся литания. До IV-V веков каждая месса предварялась литанией – длинной молитва с обращениями сначала к Богу и Богородице, а затем ко всем святым. Она начинается всегда словами Kyrie eleyson, Christe eleison – Господи, помилуй, Христе, помилуй, а затем идёт призывание святых: Sancte Michael ora pro nobis – святой Михаил, молись за нас; святой Иосиф, ora pro nobis – молись за нас, святой…, и всякий раз ora pro nobis – молись за нас. Литания довольно длинная, потому что в ней, по идее, должны быть перечислены все святые. Конечно, это не получается, но упоминается довольно много имён.
Далее следует молитва: Все святые девы и вдовы, молите Бога за нас; все святые и святые жены Божьи, заступитесь за нас… После этого снова обращаются к Богу и ко Христу: от всякого греха – libera nos Domine, от всякого греха избави нас, Господи. A morte perpetua… снова libera nos Domine, от вечной смерти избави нас, Господи. Per mysterium sancte incarnationis tuae libera nos Domine – через тайну святого воплощения Твоего избави (или освободи) нас, Господи, libera nos Domine. Каждое восклицание священника – например, per nativitatem suam, через рождество Твоё – сопровождается пением хора: libera nos Domine – избави нас, Господи; через смерть и погребение Твоё.., и снова libera nos Domine – избави нас, Господи; через святое Воскресение Твоё libera nos Domine, и т. д.
Литания представляет собой переход части богослужения, предваряющего литургию, мессу, уже собственно к мессе. В конце литании духовенство снимает фиолетовое облачение и надевает белое (цвет пасхального богослужения и пасхального облачения – это белый цвет, цвет света), и поётся Кирие, элейсон, Христе, элейсон, как в начале каждой мессы. После Кирие звучит Глория – Слава в вышних Богу, gloria in excelsis Deo, и снова начинают звонить все колокола и звучать все органы, которые замолчали в начале мессы в Великий четверг. Начало мессы в Великий четверг – вообще исключительный для поста момент, когда звучат органы и звенят колокола. Как правило, постом орган молчит, колокола не звенят, но Великий четверг, день Тайной Вечери – особый. Однако в течение всего дня Великого четверга после Глории и в Великую пятницу и субботу всё молчало, только сейчас рождаются эти победные звуки.
После этого месса идёт своим чередом, читается Послание апостола Павла к колоссянам, где говорится о том, что если вы воскресли вместе со Христом, то ищите того, что там, наверху, sursum, где Христос восседает одесную Отца. Думайте о том, что sursum – думайте о том, что гор?, что наверху, а не о том, что на земле. Прочитано апостольское Послание, должно читаться Евангелие, которому предшествует стих из псалма, и затем трактус, уже пасхальный, потому что это стих из 116–го псалма: Laudate Dominum omnes gentes – хвалите Господа, все народы, и collaudate – и вместе с ними хвалите Его, все народы, все племена. В первом случае gentes, во втором – populi, как всегда в псалмах: вторая часть стиха пересказывает его первую часть, только другими словами. Если в первом случае Laudate, то во втором случае collaudate – хвалите вместе все племена и все народы; в первой части – Господа, во второй части – просто Его.
Интересно, что в древности, когда служба совершалась вечером, этому пению псалма, вероятно, предшествовало троекратное Аллилуйя, которое возглашал настоятель. Когда же служба была перенесена на утро, Аллилуйя оказалось неуместно и было отсюда удалено. Поэтому в рукописях рубежа I-II тысячелетия на этом месте можно встретить Аллилуйя, а в последующих, как в рукописных, так и в печатных миссалах Аллилуйя нет (вплоть до середины ХХ века, когда его восстановит Пий XII). Священник произносит Аллилуйя каждый раз всё более высоким голосом (как указано в миссале).
Затем должно читаться Евангелие – начало 28–й главы Евангелия от Матфея, то есть то самое Евангелие, которое на этой службе в Великую субботу читается и на Востоке. В нём рассказывается о том, как Мария Магдалина и другая Мария пришли, чтобы увидеть гробницу, и тут началось великое землетрясение, и Ангел Господень сошёл с неба и, сойдя, отвалил камень и сидел на нём. Вид его, как молния, и одежда его, как снег. Одежда ангела была белоснежная, как снег, поэтому белоснежными должны быть и пасхальные одеяния в течение всего пасхального периода. Евангелие прочитано, Символ веры, Credo не поётся, потому что он уже звучал перед крещением. Священник продолжает:
Приимите, ядите, Сие есть Тело Мое – Hoc est enim Сorpus Meum, это Мое Тело, Quod pro vobis tradetur in remissionem peccatorum – Которое ломится за вас во оставление грехов.
После того как завершено освящение Великих таинств, провозглашена Тайна веры, месса продолжается обычным чином, но только не поётся Agnus Dei, – по каким-то причинам, с литургической точки зрения не совсем объяснимым. В Средние века, когда эта служба совершалась утром, она, естественно, завершалась вечерней. Служба занимала весь день: утром она начиналась, потом зажжение огня, чтение пророчеств, крещение катехуменов – день прошёл, дело идёт к вечеру. И вот здесь, во время краткой вечерни, в конце мессы, впервые звучит Аллилуйя.
В древности же, когда эта служба совершалась вечером, Аллилуйя впервые звучала перед трактусом, перед чтением Евангелия. Аллилуйя, Аллилуйя, Аллилуйя – такой антифон начинает вечерню, laudate Dominum omnes gentes – снова, как и перед Евангелием, звучат слова из 116–го псалма, и затем, как всегда на вечерне, поётся Magnificat, то есть Песнь Богородицы из начала Евангелия от Луки: Magnificat anima mea Dominum – Величит душа моя Господа и возрадовался дух мой о Боге, Спасителе Моём. Magnificatвообще всегда звучит во время вечерни, ему предшествует антифон и заключается пение Magnificat антифоном. На этой пасхальной вечерне антифоном служит просто троекратное Аллилуйя – Аллилуйя, Аллилуйя, Аллилуйя.
После того как спет Magnificat, священник возглашает: vespere autem sabbati – вечером же субботы (из начала 28–й главы Евангелия от Матфея), и хор продолжает: когда рассвело, в первый день недели, пришла Мария Магдалина и другая Мария увидеть гробницу, Аллилуйя; священник возглашает: Vespera autem sabbati, и хор продолжает: quae lucescit in primam sabbati venit Maria Magdalene, и так далее (вообще, это очень распространённая система в западном богослужении, когда Папа, епископ или возглавляющий службу священник начинает пение гимна, молитвы, а затем продолжает хор.
На мессах, которые сегодня служатся в Ватикане, Иоанн Павел II начинает своим надтреснутым голосом, например, Gloria in excelsis Deo, и затем schola cantorum, все певчие, подхватывают: Et in terra pax hominibus bonae voluntatis; Папа также в одиночку начинает: Credo in unum Deum, Верую во единого Бога, а хор подхватывает: Patrem omnipotentem Creatorem caeli et terrae, Отца всемогущего, Творца неба и земли. Так и здесь: предстоятель начинает – vespere autem sabbati, вечером же субботы, а хор подхватывает: когда начало светать в первый день субботы, и так далее). Заканчивается служба словами ite missa est, как обычно, но только к ним прибавляется Аллилуйя, Аллилуйя, Аллилуйя, и народ и хор отвечают Deo gratias, Благодарение Богу, снова прибавляя двойное Аллилуйя.
Так заканчивается служба Великой субботы, и затем уже утром совершается собственно пасхальная литургия. Служба Великой субботы называется Stazione a San Giovanni in Laterano, так как исторически, как уже говорилось, она совершалась в Латеранской базилике. Пасхальная же литургия утренняя; в сущности, в латинской традиции нет ночной службы, которая начинается в полночь и длится до утра, как в восточной традиции. Служба литургии Великой субботы, по идее, должна начинаться вечером и заканчиваться где-то в полночь, когда звучат последние Аллилуйя на отпусте: Ite missa est, alleluia, alleluia. Затем люди расходятся по домам, и уже утром собираются на пасхальную литургию.
Утренняя пасхальная литургия должна быть особо торжественная, она называется Stazione a Santa Maria Maggiore, так как исторически она совершалась на Эсквилине в огромной базилике Santa Maria Maggiore (maggiore – великая, огромная). В этой же базилике служилась и рождественская месса, потому что в этой церкви находятся в специальном ковчеге остатки тех яслей, в которые был положен Иисус. Первая пасхальная служба начинается в этой базилике, посвящённой Марии Деве, потому что почитание Сына неотделимо от почитания Матери: Сын и Мать составляют в понимании Католической Церкви такое единство, что их нельзя отделить Одного от Другой. (В следующий раз, когда мы будем говорить о песнопениях в честь Святой Девы, мне хотелось бы сказать о гимнах, которые не все знают. Всем известен гимн Stabat Mater dolorosa, посвящённый Страстной неделе и стоянию у Креста, но есть и парный ему гимн Stabat Mater speciosa, стояла Мать прекрасная у яслей Своего Сына; это гимн с такими же рифмами, по всей видимости написанный тем же Якопоне да Тоди, но о том, как Мария радостно стояла у яслей Своего natus – новорождённого.
Утренняя месса в сам воскресный день начинается с интроита Resurrexi et adhuc tecum sum Alleluia – Я воскрес и отныне с тобою нахожусь, Аллилуйя, и так далее. Словоresurrexit, Он воскрес, становится ключевым для этого богослужения. Читается Первое Послание апостола Павла к корифянам, где говорится о том, что надо отвергнуть старую закваску и, поскольку Pascha nostrum immolatus est Christus, поскольку наша Пасха – принесён в жертву Христос, поэтому будем праздновать не с ветхой закваской, закваской хитрости и нечестия, но с опресноками чистоты и истины. Прочитано апостольское Послание, и поётся градуал – это стих из 117–го псалма (хорошо известный по восточному богослужению: Сей день, его же сотвори, Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь): Haec dies quam fecit Dominus exsultemus et laetemur in ea, и, конечно, Аллилуйя, Аллилуйя. И затем: Pascha nostrum immolatus est Christus – Пасха наша, заклан Христос.
Перед чтением Евангелия, что бывает не так часто, здесь поётся секвенция – пасхальная. Само слово секвенция означает продолжение, от глагола sequor – продолжать, следовать. Вероятно, секвенция получила название от следующего за её пением слова, которое возглашает дьякон – sequentio Evangelii, продолжение Евангелия. Раньше было очень много секвенций, почти у каждого праздника своя. Тридентский собор в XVI веке оставил четыре: пасхальную – Victimae Paschali; секвенцию Пятидесятницы – Veni Sancte Spiritus – Прииди, о Дух Святой, Прииди, о Дух Святой, и лучами нас омой Твоего сияния (в этой секвенции множество рифм, поэтому она называется aure sequentio, золотая секвенция Пятидесятницы); праздника Corpus Christi – Тела Христова (празднуется в четверг после Пятидесятницы) и секвенцию богослужения по усопшим – Dies irae.
Позднее, уже в XVII или в XVIII веке в чин богослужения Семи Скорбей Богородицы Великим постом была добавлена секвенция Stabat Mater. Пасхальная секвенция самая древняя. В основном все секвенции относятся к XIII веку, они написаны регулярным стихом, с рифмами, их достаточно просто понять и перевести. Этого совсем не скажешь о секвенции Victimae Paschali, которая оправдывает другое название секвенции – prosa, проза: она написана распущенным размером, у неё нет своего размера. В большинстве случаев средневековые гимны написаны четырёхстопным хореем или четырёхстопным ямбом, например, золотая секвенция: Veni Sancte Spiritus/ Et emitte caelitus/ Lucis tui radium/Pater pauperum, – это хорей.
Сказать же, каким именно размером написана пасхальная секвенция, невозможно, и только григорианика даёт возможность её спеть. Строгие законы григорианского пения позволяют спеть практически любой текст, написанный размером или без размера, поэтому эта секвенция и может звучать. Современные же композиторы, особенно в XVII-XVIII веках, мучались, создавая полифонические варианты Victimae Paschali. Автор этой секвенции (которым был либо Ноткер Заика из Санкт–Галлена в IX–Х веке или Випон Бургундский в XI веке, то есть секвенция написана в X-XI веке, не позже; вряд ли её автором мог быть Адам Сен–Викторский, живший в XII веке), конечно, рифмовал словоPaschali с Christiani, но в дальнейшем первая строка была продолжена словом laudes – Victimae Paschali laudes immolent Christiani. И дальше рифмуется oves с peccatores – овец с грешниками, а Агнец искупил овец: Христос невинный с Отцом примирил грешников – Agnus и peccatores. Дальше: Mors et vita duello conflixere mirando dux vitae mortuus, regnat vivus – сегодня, как правило, поют, ставя ударение на vivus, но, вероятно, первоначально, когда Ноткер или кто-то другой создавал эту секвенцию, вторая строка кончалась не словом mirando, а словом dux из третьей строчки, которое рифмовалось с vivus: Mors et vita duello conflixere mirando dux – vitaae mortuus, regnat vivus; dux и vivus – вот такая рифма получалась. Поскольку размер свободный, то можно перенести одно слово из одной строки в другую без каких бы то ни было последствий.
Мы с Сергеем Сергеевичем Аверинцевым когда-то давно говорили на эту тему, он тоже склонялся к тому, что если это писал Ноткер, то он рифмовал dux с vivus. Он, конечно, напевал, но, к сожалению, мы не знаем, что он напевал, потому что эти стихи, которые написаны без всякого размера и с неожиданно выскакивающими рифмами, потом, в общем, вышли из употребления. Ни одна другая секвенция и ни один другой гимн такого типа вообще не поётся. Из всех текстов, для которых существуют распевы, эта секвенция – наиболее архаичная.
Разумеется, я ни на чём не настаиваю, просто я говорю о том, что эта секвенция от своего создания автором до появления традиционно григорианских распевов могла проделать какую-то эволюцию. Эта секвенция представляет собой совершенно уникальный случай в латинской гимнографии Средневековья, такого из того, что поётся, больше нет. Всё остальное, что в том же стиле писали Ноткер Заика или Хильдегарда Бингенская, не имеет распевов, не поётся; из церковного обихода это всё ушло, сохранившись только в средневековых рукописях и в научных изданиях. Далее, строки могут быть длиннее, а могут быть короче. Например,
Scimus Chrstum surrexisse
A mortuis vere:
Tu nobis victor Rex miserere
Текст напечатан в три строки, но, конечно, здесь их две: surrexisse a mortuis vere – это одна строка. Понятно, что для Ноткера не имело никакого значения, сколько слогов в строке: он мыслил какими-то другими категориями. Его поэзия была скорее тоническая, чем силлаботоническая, тогда как все традиционные тексты для пения начиная с IV века, с Амвросия Медиоланского, – это всё силлаботоника. То есть ещё во времена амвросианства, ещё до григорианики в основу пения клались силлаботонические тексты. А вот эта эпоха IX, X, отчасти XI веков, когда начали писать секвенции, была странным взрывом, стали возникать тексты, написанные совершенно непонятными, загадочными и необъяснимыми размерами. На сегодняшний день это делает секвенцию Victimae Paschali, конечно, совершенно уникальной, ничего подобного среди григорианских гимнов больше нет.
Итак, поётся секвенция, затем читается Евангелие – начало 16–й главы Евангелия от Марка, и после этого месса продолжается своим чередом. Надо сказать, что после строфыSurrexit Christus spes mea: praecedet suos in Galilaeam, то есть Воскрес Христос, моя надежда, и будет ждать вас в Своих, или вас там, в первоначальном тексте было vos вместоsuos: будет ждать вас в Галилее. Vos на suos заменил Тридентский собор. Тот же Тридентский собор выкинул ещё одну строфу из этой секвенции. Она звучала: Credendum est magis solae Mariae veraci qaum iudaeorum turbae fallaci – Надо верить больше одной правдивой Марии, чем лживой толпе иудеев. Этот куплет, stanza, исключённый в миссале, изданном после Тридентского собора, с тех пор уже в богослужебные книги не включался. Какими причинами руководствовались отцы Тридентского собора, исключая эту строфу из текстов, сказать невозможно. В это время средневековый антисемитизм был в полном разгаре, и, может быть – всё-таки собор есть собор, – отцы Тридента чувствовали, что всё же как-то ненормально всё валить на иудеев.
Заканчивается литургия опять-таки троекратным Alleluia после Missa est и Deo gratias – Благодарение Богу, и в течение всей пасхальной недели перед Евангелием будет звучать эта секвенция. Она поётся вплоть до субботы in albis deponendis – следующей пасхальной субботы, когда катехумены снимали белоснежные одежды. До этой субботы они ходили в своих крещальных белых одеждах, в субботу или в воскресенье их снимали, поэтому следующие после Пасхи суббота и воскресенье называются in albis.
Если проследить содержание интроитов на пасхальной неделе, то они, как правило, все говорят о катехуменах, которые совершили переход через Красное море, переход к праведности, совершили духовное восхождение, родились заново, открыли для себя новый свет, и т. д., то есть в начале каждой мессы хор через интроит обращается к этим катехуменам. Хотя большинство церковных гимнов были написаны уже к XII-XIII векам, существует один пасхальный гимн более позднего времени, он написан в год, когда уже была открыта Америка. Это гимн O filii et filiae, О сыновья и дочери. Этот гимн был написан для чина поклонения Святым Дарам.
Дело в том, что в прежние времена за литургией причащались далеко не все. Даже наоборот, в большинстве своём люди за литургией не причащались, и поэтому после литургии для них совершался чин поклонения Святым Дарам. В конце XV века французский францисканец Жан Тиссеран написал гимн O filii et filiae: O filii et filiae, Rex caelestis, Rex gloriae morte surrexit hodie, и каждая stanza кончается словами Alleluia. Et mane prima sabbati ad ostium monumenti accesserunt discipulii – видите, каждые три строчки рифмуются одна с другой, и дальше: in albis sedens Angelus praedixit mulieribus in Galilaea Dominus.
Здесь рассказывается о том, как Христос воскрес из мёртвых, как прибежали сначала Мария Магдалина и другие женщины, а потом апостолы к пустой гробнице, но апостол Иоанн бежал быстрее Петра и первым достиг гробницы, а дальше Христос явился ученикам и обратился к Фоме со словами: Узри, Фома, следы гвоздей, узри же мой пронзённый бок, оставь неверие. Увидев раны Господа, Фома ответил с трепетом: Ты мой Господь и Ты мой Бог. Об этом гимне, его распеве конца XV века французский поэт Реми де Гурмон в своей книге Le latin mystique («Мистическая латынь») писал, что он напоминает рёв пьяной толпы вечером Пасхи, когда все уже перепились. Действительно, и как текст, и как песнь – это нечто, бесконечно отличающееся и от эпохи Каролингов, и от эпохи Фомы Аквинского. Можно сказать, что этот единственный написанный в XV веке новый гимн служит примером того, что эпоха латинских гимнов кончилась, они уже больше не получаются, из них выходит какая-то пародия. Однако это не значит, что гимны к этому времени перестали писаться.
Существует, например, гимн Aurora lucis rutilat, который был переделан тысячу раз. В своём первоначальном виде: Заря сияет золотом/ Хвалами небо полнится/ Мир торжествует в радости/ Стеная, Ад печалится; и дальше: В гробнице камнем запертый/ Из-под охраны воина/ Встаёт он торжествующе/ Из гроба победителем (перевод размером подлинника) – он был написан в V или IV веке (некоторые исследователи считают, что он принадлежит к эпохе Амвросия Медиоланского). В Римском бревиарии 1568 года, одном из первых печатных бревиариев, изданном сразу после завершения Тридентского собора, этот гимн содержится уже в усечённом виде. Там приводятся только четыре первые строфы, то есть до слов: Что ныне наш воскрес Господь, от ангела узнали мы.
Действительно, по–латыни очень хорошо: Quia surrexit Dominus resplendens clamat angelus – что воскрес Господь, cияющий светом, – восклицает ангел. Дальше идёт пятая строфа, которой нет в оригинале: Мы просим Тебя, Творец всего, в дни этой пасхальной радости: от всякого нападения смерти защити Твой народ. После пятой следует последняя строфа, доксология: Gloria tibi Domine, qui surrexis a mortuis cum Patre et Sancto Spirito in sempiterna saecula – Слава Тебе, Господи, Тебе, Который воскрес из мёртвых, с Отцом и Святым Духом, но на вечные времена. В этом бревиарии строфой Слава Тебе, Господи, Тебе, Который воскрес из мёртвых, с Отцом и Святым Духом на вечные веки заканчиваются все гимны, написанные этим метром, вплоть до Вознесения.
Оказывается, поскольку все гимны написаны одним размером, можно брать строфы из одного гимна и включать в другой, то есть, поскольку тексты всех этих гимнов в отличие от секвенций Ноткера Заики написаны одним размером, они легко разбираются на отдельные строфы, из которых складываются новые гимны. И если Римский бевиарий 1568 года просто оставляет первые четыре строфы и прибавляет к ним пятую и доксологию, то в Бревиарии Папы Урбана VIII (1632 год) этот гимн разбирается на три разных: из него получается гимн, начинающийся не словами Aurora lucis rutilat, а словами Aurora caelum purpura, то есть Аврора окрашивает в пурпур небо; вторым гимном становитсяTristes errant Apostoli и третьим – Claro Paschali gaudio. Причём к ним добавляются отдельные строфы, добавляется доксология и т. д.
Оказывается, такой механизм характерен практически для всех богослужебных гимнов, если они написаны четырёхстопным ямбом: их можно разбирать на части и собирать из них новые гимны. Более того, в них вполне можно заменять отдельные слова на другие, и от этого как бы ничего не меняется. Вот ещё один гимн, который предполагается на Пасху на вечерне во все дни, кроме пасхальной седмицы. Я не могу понять, честно говоря, почему, я нигде не встречал объяснения, но в течение Пасхальной седмицы, за исключением секвенции Victimae Paschali laudes, не звучали гимны – ни на вечерне (обычно вечерня начинается с гимна), ни на laudes (laudes тоже начинаются с гимна).
В Римском бревиарии на пасхальной неделе гимнов не было (они появились только в современном бревиарии – Литургии часов 1972 года), они полагались только с воскресенияin albis, т. е с восьмого дня Пасхи. Вероятно, это придавало какую-то особенную окраску пасхальному богослужению, но какую – я, честно говоря, понять не могу. Могу только проконстатировать этот факт. Возьмём другой гимн – Ad cenam Agni providi, Придя на Агнца вечерю. Это тоже очень древний гимн, вероятно, он относится к VI или VII веку, не позже; во всяком случае, это докаролингское время. Его первоначальный текст реконструируется по древнейшим рукописям, но если заглянуть в Римский бревиарий 1568 года, то вторая строка (stolis salutis candidi – белоснежные или от ablativus causae, от одеяний спасения, дословно: белоснежные от одеяний спасения, что вообще-то не очень складно) там заменена на stolis albis candidae. Поскольку ударение ставится достаточно произвольно, то stolis в первоначальном тексте превращается в изменённом тексте вstolis albis candidi. Звучит это несколько лучше: и белоснежные – белых, albis, одежд.
Далее, конец третьей строфы (de Pharaonis aspero sumus erepti imperio, то есть от жестокой власти фараона мы избавлены, сегодня – имеется в виду) изменен на erepti de durissimo Pharaonis imperio. То есть почти всё осталось прежним, только вместо aspero, жестокого, стоит теперь прилагательное durus в превосходной степени – durissimo, жесточайшего, и выскочил вспомогательный глагол sumus, а вместо него – Pharaonis imperio. Этот текст подвергнут сравнительно небольшой редакции: где-то настоящее время заменено на прошедшее, один глагол заменён на другой, одно прилагательное на другое и т. д.
Но Папа Урбан VIII или, вернее, те литургисты, которые работали под его началом, полностью переписали этот гимн, превратив его в совершенно новый гимн Ad regias Agni dapes. Смысл тот же самый, слова стали другими. Надо сказать, что, с одной стороны – с точки зрения латинского языка, стало лучше, то есть если первые гимны были написаны на какой-то совершенно особенной латыни, до каролингского времени достаточно корявой, со странным словоупотреблением и т. д., то в новом варианте всё зазвучало прекрасно. Но – ушла поэзия. Так бывает, когда, например, в Литературном институте студент приносит стихи, мастер садится и исправляет их: с точки зрения языка, с точки зрения всех законов поэзии, они улучшаются, но что-то из них исчезает, какая-то особенность, та корявость, которая делает их оригинальными. Так и здесь: поэзия абсолютно исчезла. Интересно, что в этом гимне три темы: переход через Красное море, Воскресение Христово и Евхаристия. Эти темы как бы сплетаются в одно целое, и для латинской Пасхи это очень важный момент: в латинской Пасхе как бы празднуются три темы: Воскресение Христово, переход народа Израиля через Красное море и само Таинство Евхаристии. Я хотел бы обратить ваше внимание на ещё одну строфу: Consurgit Christus tumulo – Христос восстаёт из могилы; victor redit de barathro; здесь употреблено слово, которое вообще крайне редко встречается в латинском языке: barathro. Это задняя стена Акрополя в Афинах, обрыв за Парфеноном, с которого сбрасывали преступников, и они разбивались. Barathron, вероятно, в греческом языке в переносном смысле означает царство Смерти. Таким образом, Христос восстаёт Победителем из царства Смерти, которое здесь очень конкретно обозначено через задний склон Акрополя, как раз противоположный Пропилеям. (С этим местом у меня связаны очень неприятные переживания. Я однажды подошёл к этому месту, а в это время российская пара, совсем молодые родители – 23–24 года, решили сфотографировать свою девочку и поставили её прямо над этим обрывом. Я чуть не умер от страха, но они были совершенно спокойны и равнодушны, хотя ребёнок стоял над самым страшным обрывом, куда преступников сбрасывали; обрыв ничем не ограждён, там только балюстрада чуть выше стола, на которую они и поставили эту несчастную девочку. Только в 20 с небольшим лет так можно обращаться с собственным ребёнком, а те, кому время быть бабушками и дедушками, те с ужасом смотрят на такое, с ужасом неописуемым.)
Завершая разговор о пасхальной теме, мне хочется сказать ещё об одном гимне. Это Богородичный антифон. В богослужении Богородичные антифоны имеют довольно большое значение, они поются после мессы и в конце комплетория. Комплеторий в латинском богослужении – это что-то вроде восточного повечерия: читаются псалмы, а затем поётся гимн «Ныне отпущаеши…». Комплеторием заканчивается богослужебный день; в конце комплетория всегда поётся Богородичный антифон, который бывает разным в зависимости от времени года: после Троицы это – песнь Salve, Regina, mater misericordiae; во время рождественского поста, Адвента и Рождества – Alma Redemptoris Mater; на Пасху это четыре строчки – Regina caeli, laetare, alliluia, quia quem meruisti portare, alliluia, resurrexit sicut dixit, alleluia, ora pro nobis Deum, alliluia, то есть – Царица неба, радуйся, аллилуйя, потому что Тот, Кого Ты была удостоена носить, аллилуйя, воскрес, как и сказал, аллилуйя, моли за нас Бога, аллилуйя. Resurrexit sicut dixit, третья строка, – это 6–й стих 28–й главы Евангелия от Матфея: Он воскрес, как и сказал, – говорит ангел. Что же касается laetare, то оно заменяет обычное Ave из Ave Maria или Salve из Salve Regina, laetare: Радуйся и веселись; вот такой вспомогательный глагол передаёт радость – exsultet, laetetur Ecclesia – да радуется да веселится церковь! Regina caeli – Царица неба, радуйся, аллилуйя! – текст довольно поздний, он встречается в рукописях не раньше XII века или даже рубежа XII-XIII веков, но примерно в это время он фигурирует во францисканских бревиариях в качестве антифона к Magnificat на вечерне в пасхальный период.
Таким образом, на вечерне в пасхальный период пели песнь Богородицы Magnificat, Величит душа Моя Господа, и после неё звучал этот антифон – Regina caeli laetare. Позднее он стал общим Богородичным антифоном на всё пасхальное время. О возникновении этого антифона рассказывается в следующей легенде. В VII веке, когда Папой был Григорий Великий, в Риме была чума, и в пасхальное утро Григорий Великий совершал процессию с иконой, которую он взял на Капитолии в церкви Santa Maria in Ara Caeli. Это очень древняя церковь, построенная на месте жертвенника небу. Она находится рядом со входом на Капитолий, который построил Микеланджело, там стоит статуя Марка Аврелия. В этой церкви хранится древняя икона, которая, как и все древние иконы, считается написанной евангелистом Лукой. Взяв эту икону, Папа вместе с процессией спустился с Капитолия и пошёл по дороге (это теперешнее Corso Vittorio Emanuele) в сторону Ватикана. И когда процессия дошла до Тибра, до замка Святого Ангела, то Папа услышал, как ангелы поют в небе: Regina caeli laetare quia quem meruisti portare sicut dixit.
К этим трём первым строкам гимна он прибавил ora pro nobis Deo, моли за нас Бога. Что же касается исторической правды, то древнейшие рукописи относятся к рубежу XII-XIII веков. Вообще надо сказать, что некоторые тексты, к которым мы привыкли и думаем, что они были всегда, на самом деле сложились не сразу. Например, антифон Ave Maria, о котором все думают, что это древняя молитва, в действительности, во всяком случае его вторая часть, имеет довольно позднее происхождение. Мне кажется, очень важно помнить, что тексты жили очень долго. Из двух текстов составлялся один, или, наоборот, из одного текста возникало три, заменялись отдельные слова и строки, заменялись отдельные строфы и т. д.
На сегодняшний день исполнители (особенно бенедиктинцы, которые этим активно занимаются) стремятся восстанавливать как можно более древние варианты. Я думаю, что, может быть, это и не всегда оправданно. Если речь идёт о гимнах IV-V–VI веков, надо смотреть, а каким был текст в XI-XII веках, и исходить из этого, подбирая текст для исполнения. Так мне кажется, но я могу и ошибаться.
Благодарим А. В. Юдина за помощь в научном редактировании.
Благодарим Е. И. Лакиреву за редакционную работу над расшифрованным текстом.
Новый Год
Мне бы сегодня хотелось с вами поговорить на тему о приближающемся Новом Годе. О празднике, по поводу которого сегодня очень много спорят.
Не так давно, в прошлый четверг, на Епархиальном собрании Святейшему Патриарху был задан вопрос, вопрос, в котором отчасти содержался уже ответ: можно ли совершать Новогодний молебен 31 декабря перед гражданским Новым годом. Вы знаете, такой вопрос никогда ни у кого прежде не возникал, потому что во всех храмах Москвы уже не первое десятилетие вечером 31 декабря всегда совершается Новогодний молебен. Всегда прихожане, кто может, собираются, совершается вечерня, после этого молебен с Акафистом чтимой иконе, святому храма, чтимому в данном храме святому. Так или иначе, это обычай, которому православные христиане Москвы следуют уже не первое десятилетие и который все как-то очень ценят и любят. Святейший Патриарх сказал: «Сегодня какое число? 21 декабря? Мы по какому календарю живем, по новому? Почему же не совершать этот молебен?».
И, тем не менее, я постоянно слышу и по радио, и в газетах это обнаруживаю, и от людей слышу, что встречать Новый год грех, что Новый год – это языческий праздник…
Что касается Нового года, то у разных народов и в разных религиях есть десятки разных вариантов Нового года. В конце сентября празднуют Новый год иудеи, в феврале – начале марта вьетнамцы, китайцы, японцы. Есть мусульманский Новый год, есть Новый год нашей византийской церкви – это 14 сентября по новому стилю, начало индикта. Я думаю, что у каждой традиции местной есть наверняка, если подумать, какой-то свой собственный Новый год. Но вот это вот гражданское новолетие, которое наступает с 31 декабря в ночь на 1 января, его отмечают все. Все мы без исключения с утра 1 января начинаем уже писать не 1995 год, а 1996 год, то есть для всех нас вне зависимости от того, веруем ли мы в Бога или не веруем, вне зависимости от того, к какой конфессии, деноминации мы принадлежим, к какой религии мы принадлежим, вне зависимости от этого мы все, все человечество в целом, все сыны Адама делаем этот шаг именно в ночь с 31 декабря на 1 января.
Иными словами, этот гражданский Новый год какой-то удивительный праздник, объединяющий всех. Объединяющий всех христиан и нехристиан, верующих и неверующих, на основе добра, на основе личной открытости друг другу. Это праздник, у которого нет никакого политического подтекста. Потому что у любого другого праздника, государственного, общественного, религиозного, есть какой-то текст или подтекст. Разумеется, не всем просто праздновать Рождество Христово, потому, что среди нас есть не только верующие, но и неверующие.
Разумеется, не всем просто праздновать и другие церковные праздники, по той причине, что кто-то к ним не привык, кто-то их отрицает, для кого-то они просто ни о чем сегодня не говорят. А Новый год – это праздник, который объединяет всех, и, повторяю, без какого бы то ни было текста или подтекста<…>у Нового года нет никакого привкуса, это праздник, который удивительным образом объединяет всех людей, Новый год – это праздник, когда каждому из нас хочется улыбнуться навстречу каждому, и даже недоброжелатели, даже враги в это день пытаются улыбнуться друг другу, и во многих случаях это получается. Поэтому я очень люблю этот праздник. Для меня всегда очень дорог Новый год. Именно потому, что в это день недруг в силах улыбнуться своему недругу.
Так повелось, что Новый год и в нашей стране, и во многих других странах связан с Дедом Морозом, по поводу которого ничего определенного мы, советские люди или постсоветские люди, сказать не можем, но которого все-таки на Западе до сих пор называют Санта–Клаусом. А если слово Санта–Клаус перевести на русский язык, то получится Святитель Николай. Иными словами, Дед Мороз – это Святитель Николай, который приходит для того, чтобы принести свои подарочки детям и взрослым. Поэтому Новый год, в какой-то мере, еще и праздник Святителя Николая. Все дети любят Деда Мороза, только они не знают, что Дед Мороз – это какая-то память о нашем замечательном, радостном, мудром, добром и скромном Святом. О Святом, который в данном случае даже скрывается под каким-то неопределенным именем Деда Мороза, но о Святом, память которого не смогли выкорчевать даже большевики, потому что без Деда Мороза какой же Новый год, без него Нового года не бывает! Простим тем, кто изображает Деда Мороза, их легкое дурачество, потому что я уверен, что Святитель им это давно простил и простит. Святитель слишком любил своих чад духовных в Мирах Ликийских и слишком любит всех нас без исключения, чтобы обижаться на то, что его не слишком почтительно изображают. Да и потом, изображают не его, а какое-то воспоминание о нем, какую-то тень его, потому в этом дурного ничего нет.
Это праздник не только добра, это праздник не только улыбки нашей, но это праздник действительно маленького, тайного, ненавязчивого дара друг другу. Мы приходим на работу, кто в свою школу, кто в поликлинику, кто на завод, в бюро, в офис, в редакцию, куда угодно, где только мы не работаем, в храм, после Нового года, 2 или 3 числа, и обнаруживаем на столе записку и какой-нибудь маленький–маленький подарок.
Иногда мы понимаем, от кого, иногда не понимаем от кого, но почти все переживают этот момент, когда обнаруживают свой маленький новогодний подарок. Знак нашей расположенности друг к другу, знак нашей открытости друг к другу и ничего языческого в этом празднике я, родные мои, не вижу. Я бы сказал скорее так: это скрыто христианский праздник. Это праздник, в дни которого к христианству, к православию прикасаются даже неверующие люди. Это праздник, который дает нам возможность, даже тем из нас, кто по каким-то причинам в Бога не верует и Бога не чувствует, дает нам возможности прорыва к Богу, дает нам возможности ощутить, пусть на мгновение, Его присутствие в нашей жизни. Поэтому мне кажется, не стоит отказываться от этого праздника.
Это праздник, который примиряет между собой семьи, поколения, верующих и неверующих. Это праздник, когда за столом собираются разных поколений члены одной семьи, разных убеждений, и как-то не хочется в этот день говорить о том, что нас разделяет, потому что открывается, непременно открывается что-то такое, что нас объединяет. Действительно, и это очень хорошо, и Слава Богу, что так. Потому что уж слишком много в мире нашем разделения, слишком много в мире нашем такого, что нас отталкивает друг от друга. Поэтому я очень дорожу этими днями, днями, которые так светло и чисто объединяют людей в одно единое целое и заставляют нас вспомнить, что все мы от Адама, что все мы дети одной семьи. Поэтому, повторяю, здесь нет ничего языческого.
Другое дело, конечно, что любой праздник, и Рождество Христово, и Святую Пасху, и любой другой праздник, престольный в данном городе, или в данной деревне или на данной улице, можно превратить в языческий праздник. Неумеренной едой, пьянством, разгулом, шумом, плясками и пением, можно все, что угодно, превратить в языческое безобразие. Но ведь и Новый год можно встретить как-то радостно, по–доброму и не очень громогласно. И совсем не обязательно смотреть телевизионную программу до трех–четырех–пяти часов утра, никто нас не заставляет это делать, никто нас не обязывает это делать. Поэтому не нужно этому подчиняться. Тем более, что это действительно незачем.
Так что, мне кажется, что мы должны 31 декабря, по возможности, прийти в наши приходские храмы, для того, чтобы участвовать в новогоднем молебне, а после молебна встретить с нашими близкими, с нашими родными Новый год. И, разумеется, в первую очередь, этот праздник касается тех, в чьих семьях есть какое-то разделение, в чьих семьях одни верят в Бога, другие не верят, в чьих семьях одни голосовали на выборах за одну партию, а другие – за ей противоположную, в чьих семьях есть какая-то напряженность в отношениях друг с другом. Вот для этих семей Новый год – это всегда удивительный шанс, потому что мы вспоминаем о том, что нас объединяет, а не о том, что нас разделяет.
Кроме того, все мы с вами, верующие и неверующие, миряне и духовные лица, монахи и схимонахи, все мы были маленькими детьми. И все мы, без исключения, включая тех, кто сегодня мечет громы и молнии по поводу Нового года…, все мы радовались некогда этому празднику, все мы ждали его с нетерпением…. И поэтому давайте новогодним вечером вспомним о нашем детстве, вспомним об ушедших наших родных, бабушках и прабабушках, дедушках и прадедушках, о друзьях нашего детства, о наших одноклассниках и соседях, вспомним обо всех тех людях, с которыми нас некогда связывала жизнь. И с которыми нам было радостно и приятно общаться предновогодним вечером и утром 1 января.
Повторяю, родные мои, очень большой духовный, именно духовный опыт нам может дать новогодний вечер. Потому что если мы хотя бы вспомним о детской нашей радости, связанной с елкой, с подарками, со встречей Нового года, Господь непременно коснется наших сердец в этот вечер. Потому что когда мы были детьми, мы, может быть, о Боге ничего не знали. Многие из нас росли в таких семьях, где о Боге никто ничего не говорил. Если бабушки и дедушки что-то о Боге знали, то умалчивали по разным причинам, и ничего об этом детям не говорили. Но мы, не зная в эти годы, в годы нашего раннего детства, не зная о Боге, мы знали Бога, мы чувствовали Его, Господа нашего, нашими неиспорченными сердцами. Ведь это – и про нас тоже, и про наши детские годы, говорит Господь, что тех, т. е. младенцев, есть Царствие Небесное. Мы были близки в те годы, когда нам было четыре года, пять, шесть лет, семь, даже восемь, мы были близки к Господу, даже ничего не зная о Нем, даже не зная Его по имени, даже не догадываясь, что Он есть, мы чувствовали Его присутствие в нашей жизни.
И если мы с вами обратимся к сокровищнице нашей памяти, каждый и каждая, то мы, без всякого сомнения, вспомним, как в детские годы, именно новогодним вечером, касался нас с вами Господь, касалась нас Его любящая рука, чувствовали мы Его присутствие, хотя многие из нас не догадывались, что это Он. Вспомним запах новогодней елки, потому что через этот запах в наше сердце вернется воспоминание о детстве. Повторяю, о том единственном празднике, который был у советских людей, потому что о праздниках церковных многие люди даже просто не знали. Я как-то лет пять тому назад ехал в поезде из Москвы в Ригу, и женщина, которая была со мной в одном купе, сказала: «Я только в этом году узнала, что 19 января – это Крещение». А женщине было лет шестьдесят. Так вот, о праздниках церковных мы просто не знали, к праздникам советским мы относились сложно, по–разному, и они нас, нет, не объединяли, во всяком случае.
А Новый год нас всех объединил. Праздник распахнутого сердца друг по отношению к другу. А там, где сердце распахнуто, там Господь рядом. Поэтому я настаиваю, родные мои, именно на серьезнейшем религиозном христианском смысле новогоднего праздника. Я на этом стою, и буду стоять. Я считаю, что мы должны быть все этому дню по–настоящему благодарны.
28 декабря 1995 г.
Что значит для нас Рождество Христово
Эфир радио Надежда 22 декабря 1993 г.
«Сейчас идет Рождественский пост и уже не за горами 7 января, когда во всех храмах России раздастся рождественский тропарь
«Рождество Твое Христе Боже наш, возсия мирови свет разума.».
Близится Рождество и по этому сегодня мне хочется поговорить с вами о том, что значит для нас этот праздник.
Что приходит в мир с Рождеством по плоти Господа нашего Иисуса Христа?
Когда мы празднуем Рождество, когда мы думаем о Рождестве Христовом, когда мы молимся Христу младенцу в эти предрождественские и рождественские дни, то как-то очень важно понять каждому из нас, что Христос приходит к нам, приходит в этот в наш мир, в этот сложный, трудный, тяжелый для нас мир с его проблемами, с его бедами, с его трагедиями, с его радостями, с его буднями и праздниками, с его болью, иногда абсолютно непереносимой. Христос не уводит нас в безоблачные дали, Христос не уводит нас в идеальный мир Платона или мир мечты, Христос сам приходит сюда для того чтобы разделить с нами нашу боль. Для того чтобы разделить с нами наши проблемы, для того чтобы разделить с нами радости наши. Он сам приходит сюда. И вот поэтому когда у кого-то из нас возникает вопрос: где и как искать Христа, где и как искать Бога, где можно найти Бога? Мне кажется, что очень важно вспомнить, как говорил об этом наш замечательный поэт и философ Владимир Сергеевич Соловьев. Он говорит, что Бог
«…не там, в шатре лазурном,
Не за пределами бесчисленных миров,
Не в злом огне, и не в дыханье бурном,
И не в уснувшей памяти веков.
Он здесь, теперь, — средь суеты случайной,
В потоке мутном жизненных тревог
Владеешь ты всерадостною тайной:
Бессильно зло; мы вечны; с нами Бог!»
И в самом деле, когда в рождественскую ночь великого повечерия раздается это замечательное песнопение по всему храму, где мы молимся, а на самом деле по всем храмам России, по всем храмам мира: «С нами Бог!», то сердце переполняется удивительной радостью. И в этом песнопении, дорогие мои, содержится ответ на очень важный вопрос — где искать Бога? Он с нами, значит искать его надо среди нас. Да, действительно не в шатре лазурном среди сияния иных миров, а среди нас, здесь. А среди нас, здесь, в больнице, в детском доме, в интернате для престарелых, среди друзей и знакомых, среди знакомых и незнакомых, среди близких и среди только что встреченных нами людей. Не в шатре лазурном, не в сиянии иных миров и вот еще «не в уснувшей памяти веков».
Уже тысяча лет как наши предки исповедают Христа пришедшего в этот мир во плоти, уже тысяча лет как звучат песнопения в храмах России и стоят эти самые замечательные храмы и пишутся для них удивительные образа, звонят колокола, но когда мы всю нашу религиозность обращаем только на изучение прошлого, то оказывается, что мы размышляя об архитектуре, размышляя об иконописи, размышляя о церковном пении и колокольном звоне обо всем что нам так дорого и нами так любимо забываем о главном, забываем о Христе, забываем о том, что наша религия это встреча с ним, со Христом, вошедшим в наш мир, вошедшим в него во плоти и встреча эта происходит не где-то в тиши библиотек, а среди людей.
И вот сейчас, когда звучит в наших сердцах это замечательное песнопение «С нами Бог!» как-то очень важно, очень важно понять что оно значит. Именно с нами - не над нами, не выше нас, не где-то вот там далеко–далеко. А Христос приходит к нам.
Поем мы в эту ночь: «Христос раждается — славите! Христос с Небес — срящите! Христос на земли — возноситеся! Пойте Господеви, вся земля, и веселием воспойте, людие, яко прославися» — Христос здесь, среди нас, и вот это именно событие, то что Христос спускается, помогает нам вознестись, помогает нам избавится от всей той грязи, которая прилипает к нашему сердцу которая закрывает наше сердце, которая не позволяет нам жить по настоящему, которая превращает нас действительно в каких-то пигмеев, но поскольку Христос среди нас, поскольку Он пришел к нам, мы уже не пигмеи, мы уже живые люди, которые могут услышать Бога…
Рождество – это не фольклорный праздник и не день забавы и смеха, не ночь ряженых, а та ночь, когда невозможное стало возможным, та ночь, когда в мир родился беспомощный Младенец, но в этом Младенце пребывала полнота Божия.
Рождество Христово – это событие историческое и сегодняшние историки точнейшим образом соотнесли все факты, о которых говорится в Евангелии и даже явление звезды, с конкретными историческими событиями 4–го года до нашей эры, но это историческое событие выходит за рамки исторического времени, за рамки линейного времени.
Это событие и историческое, но оно становится личным событием в жизни каждого из нас. Абсолютно личным событием, а у каждого из нас, какое-то свое время и поэтому Христос, который рождается не для кого-то, а для меня, для тебя, для каждого из нас, он приходит в этот мир не по законам исторического времени, а по законам жизни каждого из нас, нашей личной, собственной жизни.
И вот если Рождество Христово еще не стало личным событием в твоей жизни, значит ты еще не христианин, значит, ты еще стремишься быть им, стремишься стать, потому что вне этого нет христианства, вне этого нет православия.
Православная вера – это наша личная встреча с Иисусом, это встреча, которую надо пережить, встреча, о которой трудно, почти невозможно, рассказать.
Вот я помню лет двадцать тому назад в рождественскую ночь в московском храме Иоанна–воина ко мне обратилась одна старушка, она буквально светилась, сияла и она мне сказала: «Мне так хорошо, я так чувствую Господа, я все понимаю, но я не могу рассказать об этом, вот если бы у меня были слова, то я вернувшись домой рассказала бы моим дочке, внучке, зятю о том что здесь такое в храме, о Христе и они бы сюда не пришли, они бы сюда побежали, но у меня нет слов, чтобы рассказать об этом». И вы знаете, не только вот у этой старушке, а очень часто у людей образованных, у великих богословов тоже не хватает слов, для того чтобы рассказать об этой встрече.
Каждому из нас необходим наш собственный, наш личный религиозный опыт, чтобы эта встреча состоялась. Понимаете, но невозможно рассказать о любви – надо любить, и тоже самое с Богом, тоже самое с нашим христианством. Рассказать о каких-то главных моментах в нашем личном христианстве, увы, невозможно. Можно рассказать о Боге. Можно говорить о Боге, можно говорить, что мы знаем о Боге, а мы должны знать не о Боге, а мы должны знать Бога.
Тут вот уже нужно наше личное участие, но Христос среди нас и Христос нам помогает, и Христос, когда мы начинаем уже до такой степени в нем нуждаться, что не можем жить без него, он сам входит в нашу жизнь, он сам приходит к нам. И вот Рождество, как раз и есть, дорогие мои, праздник, когда к нам приходит сам Христос, живой Христос, «Христос на земли – возноситеся» мы слышали эту песнь сегодня. Вот он живой, он во плоти, он входит в нашу жизнь. Он делает шаг в этот трудный, в этот грешный, в этот мир с его бедами, с его трагедиями и проблемами. Он не уводит нас в заоблачные дали, он приходит к нам. Итак, Христос шагнул в этот мир, Христос родился, Христос среди нас. Первыми о Рождестве Христовом узнали простодушные пастухи, и вот они, узнав об этом, бегут к Вифлеему, бегут к пещере Вифлеемской, где лежит младенец.»
http://george-chist. livejournal. com/20132. html
Рождественская радость
Выступление 07.01.1997 на радио “София”
Что это такое — Рождественская радость? Не рождественское веселье на чисто фольклорном уровне, к которому очень часто мы сводим этот праздник, а именно та радость, о которой повествует нам Священное Писание, та радость, память о которой сохранилась в языках, в живой памяти народов. Потому что в словах люди сохраняют воспоминания о том, что, может быть, уже и не помнят на уровне идей, помнят, потому что употребляют то, а не другое слово.
Итак, почему Рождество радостное? В Библии радость всегда связывается с темой освобождения от рабства. Радуется народ Божий, возвращаясь из Вавилонского плена в землю иудеев. Радуются Моисей и его спутники, покидая египетское рабство. И каждый год радуется иудей, вспоминая об этих днях перехода Пасхи ветхозаветной, спасения и избавления от рабства египетского, от рабства грехов. Получается, что чем-то Рождество Христово напоминает Пасху, Пасху ветхозаветную и Пасху Христову.
Не случайно греческие богослужебные книги так и называют три дня праздника Рождества Христова именно словом Пасха, а не каким-то другим. И это не случайно, потому что Церковь видит в самом дне Рождества Христова перспективу будущего, Крест, смерть и Воскресение Иисусово из мертвых, Его пасхальную победу. В этот день, который мы празднуем сегодня, уже наметилась пасхальная перспектива. Об этом никогда не забывает Церковь, об этом помнят люди, даже если они, как им кажется, это забыли или никогда не знали, потому что называют Рождество радостным. Поэтому помнят, действительно помнят об этом.
Но есть что-то особенное в этом дне, в этом празднике, в этом событии, даже если мы на мгновение отвлечемся от той пасхальной перспективы, с которой связывает этот день церковная традиция. Первый мотив, особый, рождественский мотив, о котором мы говорили в одной из последних передач+ - это мотив ответственности. Бог предъявляет нам Себя в лице абсолютно беспомощного и беззащитного младенца — младенца, который необходимо нуждается в нашей с вами защите. Об ответственности человека за мир, об ответственности нашей, людей, друг за друга, об ответственности, в конце концов, человечества за Бога, — об этом говорит этот праздник. Вот первый из трех рождественских мотивов, о которых хотелось мне сказать вам сегодня особо.
Второй мотив — это мотив света. Неслучайно мы празднуем Рождество Христово 25 декабря, подчеркиваю, не 7 января, а именно 25 декабря по григорианскому или по юлианскому календарю, так как мы на Руси, но все равно это именно этот день календаря — 25 декабря, когда язычники в незапамятные времена праздновали рождение солнца. И вот, — говорит отец Александр Шмеман, — в этот день стали христиане праздновать Рождество Иисуса Христа, праздновать его как рождение подлинного духовного Солнца, вхождение в мир подлинного духовного Света. И сейчас в день Рождества Христова в главном песнопении этого праздника мы слышим: “Рождество Твое, Христе Боже наш, воссия мирови свет разум”. Он научил нас “кланятися Тебе, Солнцу правды”.
Как видим, — говорит отец Александр Шмеман, — христианство приняло привычную для язычников, для всей дохристианской культуры, тему солнца как света и жизни, и ее сделало раскрытием веры своей во Христа. Вы верите в солнце, как бы сказала Церковь миру, но ведь само это природное физическое солнце — символ, отблеск, орудие другого, высшего духовного Божественного Солнца, и в нем — Жизнь, Свет и Победа. Вы прославляете рождение солнца физического, а мы зовем вас прославлять пришествие в мир Божественного Солнца, зовем вас от физического видимого возвести ваш ум к духовному и невидимому. Так говорит отец Александр Шмеман, суммируя то, что устами святых отцов Церковь сказала миру, устрояя праздник Рождества Христова. Праздник этот стал как бы исполнением того, — говорит отец Александр, — что праздновало язычество. Праздником события завершающего, исполняющего чаяния, ожидания, верования всех людей. Всему тому, что вкладывал человек в свое поклонение солнцу, вере человека в смысл мира, в его светоносность, в его разумность и божественность, всему этому христианство как бы дало имя — Христос. Так возник праздник Рождества Христова. Как одновременно и увенчание всех человеческих предчувствий и чаяний, всей неистребимой в человеке жажды смысла и добра и, в то же время, как начало новой религиозной эпохи. Так изнутри было преодолено язычество, т. е. поклонение твари, а не Творцу. Так освобожден был человек от порабощения миру и природе приятием от Христа Света разума. Становится ясна тогда радостность рождественских песнопений, радостность этого дня, радостность самой лексики, самих слов, которыми мы говорим о Рождестве Христовом. Эта радостность связана с тем, что через Рождество Христово, — как говорит отец Александр, — освобожден был человек от порабощения миру и природе. А освобожден чем? — приятием Христа как Света и Разума. Народ, сидящий во тьме и сени смертной, — говорит пророк Исайя, — Свет воссияет на вас! Вот об этом Свете поем мы в церковных гимнах дня сегодняшнего, об этом Свете говорит нам Писание, говорит нам Предание святой Церкви.
Но есть еще один момент — третий момент, связанный с днем Рождества Христова, о котором мне бы хотелось сегодня сказать хотя бы несколько слов. Это праздник обновления. Мир языческий старел, цивилизация греко–римская, равно и все восточные цивилизации рубежа нашей эры, чувствовали себя стареющими, дряхлеющими, старыми, умирающими. И вот в мир приходит Христос. Казалось бы, ничего не произошло, в еврейском городе Вифлееме родился мальчик, в простой семье. Мальчик родился у людей, для которых даже места не нашлось в гостинице. Но через это событие, как говорится в Акафисте Рождеству Христову, составленном в двадцатом веке одним из епископов в заключении, “в этот день юнеет и обновляется всякая душа христианская в светлом празднике Твоего Рождения. Духом святым оживляется, Троическим единством просвещается, непрестанно поя песнь: Аллилуйя”.
День обновления и возвращения юности и миру, и культуре, и каждому из нас. День возвращения нашей человеческой подлинности — вот что такое этот праздник. Вот что совершает Христос пришествием Своим в мир: возвращает нам нашу подлинность, нашу утраченную юность, нашу утраченную духовную свободу”.
Что думает о насилии Церковь?
Из передачи на радио «София» 18 апреля 1997
Что думает о насилии Церковь? Что думают древние старцы о том, как надо бы отвечать на зло? Авва Афанасий переписал на прекрасном пергаменте, рассказывают нам аскетические апофтегмы, на пергаменте, который стоил восемнадцать золотых монет, весь Ветхий и Новый Завет. Однажды некий брат пришёл к нему и, увидев книгу, унес ее, украл. В тот же день авва Афанасий захотел почитать из книги. Обнаружив ее исчезновение, он понял, что взял ее тот брат, но не послал спросить его из опасения, как бы тот не прибавил к воровству ложь.
Между тем, брат отправился в соседний город, чтобы продать книгу, и запросил за нее шестнадцать золотых монет. Покупатель сказал ему:"Доверь мне книгу, чтобы я мог узнать, стоит ли она таких денег", и принес книгу святому Афанасию со словами:"Отче, взгляни на эту книгу и скажи мне, должен ли я, по твоему мнению, купить ее за шестнадцать золотых, стоит ли она этих денег?". Авва Афанасий ответил:"Да, это хорошая книга, она стоит этих денег".
Покупатель отправился к брату и сказал ему:"Вот твои деньги. Я показал книгу авве Афанасию, тот нашел её прекрасной и счел, что она стоит не менее шестнадцати монет". Брат спросил:"Это все, что он сказал тебе? Не прибавил ли он чего-нибудь еще?""Нет", — ответил покупатель — "больше ни слова"."Хорошо", — сказал брат — "я передумал, я больше не хочу продавать эту книгу".
И он поспешил к авве Афанасию и с плачем умолял его взять свою книгу обратно. Авва отказался со словами:"Иди с миром, брат. Я дарю ее тебе". Но брат ответил:"Если ты не возьмешь ее, я никогда не буду иметь мира в сердце". И он провел оставшуюся жизнь рядом с аввой Афанасием. Вот так святой Афанасий победил зло, гнездившееся в сердце этого не известного нам по имени монаха.
Приведу вам ещё другую историю из монашеской жизни древней Церкви. Однажды воры сказали некоему авве:"Мы пришли забрать всё, что находится в твоей келье". Тот ответил:"Дети мои, берите всё, что пожелаете". Тогда они взяли в келье всё, что можно, кроме спрятанного мешочка с деньгами, и ушли. Но старец побежал за ними, крича:"Дети мои, вы забыли это мешочек! Возьмите его!". Смущенные поведением старца, воры отнесли назад всё взятое и принесли покаяние, говоря:"Старец — это поистине человек Божий!". Вот как умели христиане в древности побеждать зло без всякого насилия.
Размышляя над этим, современный православный богослов Оливье Клеман пишет:
"Здесь ненасилие, как понимал его Ганди, выражается не только в радикальном самоотречении. Оно есть также любовь, действенная, парадоксальная, переворачивающая душу виновного, пробуждающая в нём личность и внимание к своему истинному предназначению".
Бог может всё! Открывшийся человеку во Христе, Бог действительно переворачивает нашу жизнь. Любовь действенная, парадоксальная, как говорит Клеман, переворачивает душу виновного, пробуждает в нём личность. Вот что такое христианское ненасилие, вот что такое победа над злом средствами добра! Удивительна наша вера! Сия есть победа, победившая мир, вера наша, — как воскликнул некогда апостол и евангелист Иоанн Богослов.
Что же касается некоторых святых, которые пропагандировали, проповедовали насилие, то мне хочется напомнить, что думал по этому поводу такой известный богослов прошлого и, между прочим, богослов крайне консервативный, как митрополит Макарий Булгаков. Он писал в своём"Введении в православное богословие":
"Приписывая полный авторитет всем отцам и учителям вместе, когда они согласно утверждают что-либо в учении о предметах божественного откровения, мы должны помнить:
1) Что вовсе нельзя приписывать такого же авторитета каждому отцу порознь. При всей своей святости, при всем обилии духовных дарований, святые отцы не были богодух–новенны, подобно святым Пророкам и Апостолам, и потому писания отеческие никогда не должно сравнивать с каноническими книгами Священного Писания.
Святые Отцы не были непогрешимы каждый порознь. Напротив, могли погрешать, и некоторые действительно погрешали…
2) Что вовсе нельзя приписывать отцам и учителям такого же авторитета в тех случаях, когда они разногласят между собою…
3) Что вовсе нельзя приписывать святым отцам и учителям такого же авторитета, когда они рассуждают не о предметах божественного Откровения…". Наконец,"не должно соблазняться встречающимся несогласием того или другого уважаемого учителя Церкви, касательно некоторых истин христианства, с единодушным учением всех прочих пастырей, а надобно смотреть на это несогласие как на частное мнение учителя".
Такова точка зрения русского православного богослова и известного иерарха XIX века.
Что же касается утверждения, согласно которому воззрения отцов и их мнения должны иметь у нас силу канонов веры, и мы должны почитать их и верить им наряду со Святым Писанием, то это точка зрения средневекового католичества, подчеркиваю, именно средневекового католичества. И мы с вами, православные люди двадцатого века, не должны превращать нашу веру в какую-то пародию на мировоззрение средневекового Запада, который требовал обожествлять любую фразу, если она принадлежит святому, любую точку зрения, которую высказал когда-либо какой-нибудь из подвижников.
Мнение владыки Макария сформулировано очень точно, и это и есть на самом деле православная точка зрения на святоотеческое предание… Более того, теория, согласно которой каждое мнение святого верно и безошибочно, очень опасна, ибо она работает против святых, превращая их из наших братьев и сестёр, которые предварили нас опытом веры, в каких-то идолов. Таким образом почитание святых, благодатное и в высшей степени необходимое нам, православным христианам, превращается в идолопоклонство. Напомню вам слова молитвы:"Несть человек, иже жив будет и не согрешит. Ты бо един токмо без греха", — обращаемся мы к Богу, — "правда Твоя — правда навек"…
Поэтому, родные мои, не будем обожествлять частные мнения подвижников церковных, частные мнения тех, кто жили прежде нас. Поймём, что все-таки больше прислушиваться надо к тому, что говорят они все вместе, соглашаясь друг с другом, и к тому, что говорит нам Священное Писание. Митрополит Макарий очень чётко подчеркивает, что того авторитета, который имеет Священное Писание, не должно приписывать писаниям отеческим… Мне кажется, если [мы] будем больше прислушиваться к тому, что думали православные мыслители прошлого, больше вчитываться в книги, которые они нам оставили, серьезнее изучать историю, то тогда многие черты нашего с вами характера, очень резкого и нетерпимого, сгладятся, и мы станем мягче, станем добрее друг к другу. И мы поймём, в конце концов, что только на путях ненасилия возможно будущее, что только отложив оружие и перековав мечи на орала и копья на серпы, как воскликнул пророк Исайя, можно войти в будущее и можно стать христианами, православными христианами двадцать первого века.
Опубликовано: журнал «Православные вести», Москва, № 4, 2007
1. Книга святого пророка Исаии глава 2, стихи 2–4.
"Пророк верил, что у Иерусалима есть иная вселенская миссия. Он станет центром мировой религии и знаменем окончательного торжества правды Божией на земле.
В кругу учеников Исайи ходило в те дни пророчество о великим будущем Сиона. Оно возвещало День Господень, но уже не в плане суда, а в плане спасения:
В тот День утвердится гора Дома Ягве во главе гор и возвысится над холмами.
И соберутся к ней все племена, и придут народы многие, и скажут:
«Пойдемте, поднимемся на гору Ягве, к дому Бога Иакова,
И Он научит нас путям Своим, и пойдем мы по стезе Его»
Это единение совершится не мечом, а притягательной силой истины
Ибо из Сиона выйдет Учение и Слово Ягве—из Иерусалима
И Он будет судить между племенами, говорить ко многим народам,
И они перекуют мечи свои на плуги и копья свои на серпы;
Не поднимет меча народ на народ, и не будут больше учиться войне.
Из книги: Протоиерей Александр Мень Вестники Царства Божия (перевод библ. текста сделан автором).
В Синодальном переводе:
"И будет в последние дни,
гора дома Господня будет поставлена во главу гор, и возвысится над холмами,
И потекут к ней все народы. И пойдут многие народы, и скажут:
придите и взойдем на гору Господню, в дом Бога Иаковлева,
и научит Он нас Своим путям; и будем ходить по стезям Его.
Ибо от Сиона выйдет закон, и слово Господне из Иерусалима.
— И будет Он судить народы, и обличит многие племена;
и перекуют мечи свои на орала, и копья свои — на серпы;
не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать".
О страдании
Эфир Радио София
Добрый вечер, родные мои, с вами в эфире священник Георгий Чистяков. Как всегда, сегодня мы тоже работаем в прямом эфире. Наш телефон… Через 15–20 минут мы начнем принимать ваши телефонные звонки.
Сегодня мне хотелось бы, родные мои, поговорить с вами о смысле страдания, о том, есть ли ответ на вопрос, отчего или зачем страдают люди. Есть пословица, которую знают все и нередко употребляют: «Христос терпел, и нам велел». Но только спрашивается: где именно в Евангелии говорится о том, что Иисус действительно велел нам страдать? Такого текста в Священном Писании нет. Да, умывая ноги ученикам, Господь говорит, что даёт нам пример. Но пример чего? Не страдания, а служения друг другу. Он зовет нас в 25–й главе Евангелия от Матфея давать кусок хлеба голодному, одеть нагого, посетить больного или заключенного. Но нигде не призывает нас страдать. Наоборот, Писание подчёркивает, что Он пострадал Сам за нас, то есть вместо нас. Хотя, конечно же, Господь приходит разделить с нами нашибеды.
Ориген в одном из своих сочинений приводит евангельский текст, не сохранившийся в канонических Евангелиях: «Ради слабых был слаб, ради голодающих голодал, ради жаждущих жаждал». К тем, кто был слаб, Он пришёл как слабый, голодал с голодающими и жаждал с жаждущими, то есть разделил наши беды. Но нигде не зовёт разделить с Ним Его страдания. Поэтому всё-таки нельзя говорить, хотя мы часто, утешая больных, говорим об этом, и утешая родственников, нельзя говорить, что, страдая, больные присоединяются к подвигу Христову, разделяют с Ним Его муки. Нет, Он страдал добровольно, а мы и наши близкие, мы, все люди, болея, страдаем не по своей воле. Мы страдаем, потому что нам выпала такая доля, выпала такая участь, мы этих страданий не выбирали.
Так что же всё-таки можно сказать о страдании?
Иногда говорят, что болезнь человека многому научила, что после болезни он стал другим. Но на самом деле, конечно, болезнь тоже ничему не учит, болезнь только мучит и разрушает человека. Хотя, в самом деле, нередко после болезни человек становится другим, становится много лучше, сильнее, много чище и т. д. Но учит нас в этом случае не болезнь, а Бог. Повторяю, не болезнь, а Бог нас учит, Бог, когда даёт силы эту болезнь преодолевать, силы для нравственной над этой болезнью победы. Миллионы людей болеют, и никакого положительного опыта из этих своих болезней не выносят. Наоборот, они становятся капризными, злыми, постоянно чего-то требуют, вырастает до невероятных размеров их эгоизм, они жалуются, они завидуют здоровым и ненавидят их, считая себя самыми несчастными. Они, болея, к тому же ещё и разрушают себя и разрушают людей вокруг себя. Такого, бывает, видеть страдания очень часто приходится, таким образом. Прямо давайте скажем, что само по себе страдание не целительно, само по себе страдание не спасительно. Ничего хорошего страдание как таковое человеку не даёт. И поэтому не прав, наверное, Достоевский, когда говорит: «Страдание очищает душу». Нет, не страдание само по себе, а именно несломленность в страдании, нравственная победа над болью – вот она действительно цельбоносна и спасительна. Повторяю: не страдание само по себе, а несломленность в страдании.
Спасителен, наверное, бывает и пример страданий другого, но опять-таки, когда становишься свидетелем того, как, страдая, болея, умирая, человек держится, как, не смотря на тяжелейшее своё существование, состояние, остаётся человеком. Конечно же, когда умирающая старушка волнуется не о подушке и не о грелке, не жалуется на то, что ей плохо, а переживает, что не сможет приготовить внучке обед – такое страдание возвышает, такое страдание, действительно, даёт нам надежду, такое страдание вселяет в нас уверенность в том, что живём мы не напрасно. Но когда человек скулит и жалуется, отказывается лечиться, отказывается разговаривать с близкими, и только требует, и только говорит, что он самый несчастный на белом свете, тогда, конечно же, огорчаешься за него, конечно же, пытаешься сделать ему что-то, как-то облегчить ему его муки, но, всё равно, такое страдание нас ничему не учит, такое страдание, скорее, заставляет нас просто расстраиваться. А вот когда человек держится, когда человек, повторяю, и не устану повторять снова и снова, остаётся человеком даже в самом тяжёлом состоянии, на грани комы, — вот это да, вот это вселяет надежду. Но здесь спасительно не страдание, а именно нравственная над ним победа. Страдание же как таковое, боль, болезнь, разрушительно и бессмысленно. Как в зле вообще, так и здесь нет ничего спасительного, как в зле вообще, так и здесь нет ничего созидательного. Не само по себе страдание, а именно несломленность, мужество и терпение того, кто страдает, открывают перед нами новые возможности. И, конечно, когда больной человек отправляет кого-то из родных спать, говоря, что как-нибудь обойдётся без помощи сына, племянника, дочки, внука, внучки, потому что волнуется, что ему или ей необходимо хотя бы несколько часов, но выспаться, — вот эта ситуация, она сразу говорит нам очень много о Боге, и о человеке, и о н6аших возможностях и вселяет в нас, безусловно, вселяет в нас уверенность. Но это, опять-таки, не страдание само по себе, а отношение человеческое к страданию, нравственное его преодоление, нравственная над ним победа. Значит, не боль как таковая, а отношение к боли – вот с чего начинается то терпение, которое так нужно и необходимо нам, которое так спасительно.
Вспоминается, как русский философ Лев Платонович Карсавин страдал, умирая в Заполярье от умилиартного туберкулёза. Страдал – и продолжал утешать других, читал лекции, разговаривал из последних сил, разговаривал, отвечая на вопросы своих друзей, своих сотоварищей, потому что знал, что все они смотрят на него, все они переживают у него, и, следовательно, учатся у него. Сотни и тысячи людей, самых разных, не похожих друг на друга, столько дали людям – своим близким, своим друзьям, случайно оказавшимся рядом людям, своим врачами медсёстрам, — но не фактом своей болезни, не фактом своего страдания, своих мучений и болей, а именно тем, как сумели одолеть, победить, нравственно победить всё это, то, что разрушает, разрушает и мучит человека. Значит, от Бога всё-таки не боль, а та победа, которую одерживает человек над болью. Боль – разрушает; Бог не есть творец разрушения, Бог только созидает. А вот преодоление боли, оно созидательно. Оно плодотворно, оно плодоносно. И поэтому давайте скажем так: мы не знаем, от Бога ли болезнь, мы не знаем, откуда она, но мы знаем, что от Бога врач, который помогает избавиться от этой болезни, и мы знаем, что от Бога то дерзновение больного, которое даёт возможность врачу его вылечить, которое даёт возможность больному иной раз поправиться, стать здоровым, иной раз, даже погибая, умирая, сделать здоровыми сотни других людей. А если не сотни, то, во всяком случае, десятки. Есть чему учиться у людей, которые болеют и умирают: учиться тому, как они преодолевают то разрушение, которое так дерзко, так бешено врывается в нашу жизнь. Преодолевают и побеждают, даже умирая, побеждают.
«Праведник, — как сказано в Библии, — если и рановременно умрёт, будет в покое». И дальше: «Ибо честная старость не в долговечности заключается и не числом лет измеряется». А смысл в том, что не временем, а именно честностью своей, и седина – это не белый цвет волос, а мудрость и беспорочная жизнь.
Очень важно об этом помнить, очень важно об этом не забывать, и необходимо, абсолютно необходимо знать, что именно через преодоление мы побеждаем, именно преодолевая наши немощи, становимся христианами и остаёмся людьми, а не поддаваясь нашим немощам и не давая им нас себя раздавить. Поэтому, подчёркиваю снова и снова, не боль спасительна, а то, как мы относимся к этой боли, как её переживаем.
Я напоминаю вам, родные мои, что мы работаем в прямом эфире, наш телефон 291–90–27, и мы ждём ваших телефонных звонков.
Конечно, человеку не всегда бывает просто, когда ему плохо физически. Но на то мы и живём вместе на земле, чтобы поддерживать друг друга, когда нам плохо. Поддерживая друг друга, мы все больше становимся людьми и ближе соприкасаемся с Богом.
У нас звонок, пожалуйста, слушаю вас.
.<обрыв записи>
Это очень важное и очень серьёзное замечание, потому что, действительно, из самой нашей биологии следует, что человек, когда ему физически плохо, начинает злиться, человек, когда ему физически плохо, начинает своё раздражение, свою усталость, свои немощи срывать на других, и… тогда его начинает нести уже, как несёт какую-нибудь щепку по волнам реки или моря. И это конец, это беда, это кошмар. Но когда мы преодолеваем нашу немощь и находим в себе силы, как сказал Павел, «активно простить» человека, с которым у нас были трудности во взаимоотношениях, который нас обидел или которого мы обидели, — вот тогда мы приближаемся к победе, тогда мы одерживаем над собственной этой немощью, которая на нас давит и делает нас раздражительными и злобными, одерживаем над ней удивительную и радостную победу.
Ещё звонок, пожалуйста.
— Алло!<обрыв записи>
… потому что если больной отчаивается, то беда ждёт и его, и всех, кто его окружает. Если мы в испытаниях наших – потому что испытания бывают самые разные: с работы выгнали, кто-то из близких заболел… ещё что-то произошло такое в жизни неприятное – если мы в этой ситуации отчаиваемся, то беда будет умножаться и умножаться. Христианство начинается там, где мы побеждаем это отчаяние, поэтому опять-таки не испытание спасительно, а то, как мы его встретим, то, как мы на него ответим. Ещё звонок, слушаю вас.
— Отец Георгий!<обрыв записи>
… хорошо напомнили нашим слушателям, что Христос взял на Себя наши страдания, пострадал за нас. И, я подчёркиваю, не только за нас, но и вместо нас, это понять чрезвычайно важно. Но дал нам пример Иисус не страдания, а служения, потому что это было страдание за людей, и ради людей, и вместо людей, Его страдание было служением, а наши болезни – это просто испытания наши. Вот в чём принципиальная разница. Ещё звонок, слушаю.
<обрыв записи>
Бывают случаи, когда сила характера отталкивает человека от Бога, когда человек говорит: «Я справлюсь со всем сам, мне Бог не нужен, мне никто не нужен, я сам справлюсь», — а бывают случаи как раз совсем другие, когда сила характера помогает человеку опереться на Бога: для того, чтобы схватиться за протянутую руку Христову, тоже нужна сила характера. Но поскольку люди в основном живут всё-таки не на необитаемых островах, как Робинзон Крузо, а живут среди других людей, то наша задача, вот, задача христиан – помочь людям открыть Бога в трудные моменты их жизни. Но только мы должны с величайшим целомудрием подходить к этому. Очень осторожно и без насилия, без раздражения внутреннего открывать человеку дорогу, которая ведёт ко Христу. Не требовать, чтобы он пошёл по ней, а как-то намекнуть ему на то, что есть у него эта уникальная возможность. У нас ещё звонок, слушаю вас.
<обрыв записи>
Честно говоря, не помню, о какой именно проповеди вы говорите. Я всегда подчёркивал и не устаю это подчёркивать, что мы, люди, не знаем ни дня, ни часа, в который Сын Человеческий придёт. Мы должны быть готовы к концу, но мы не должны строить свою жизнь исходя из того, что конец наступит, там, завтра, или через год, или через три года и т. д Мы не должны рассчитывать жизнь в надежде на конец или ожидая конца, но должны быть ежедневно готовы. И тогда, только в этом случае, в наше сердце, в конце концов, войдёт правильное понимание того, что есть конец истории, того, что есть наше окончательное соединение со Христом, потому что иначе мы будем всё-таки находиться во власти каких-то не христианских представлений о кончине века, а во власти позднеантичного мифотворчества. Не надо идти этим путём, надо прислушиваться, прежде всего, к тому. Что в Евангелии нам говорит Иисус об этом. Ещё звонок, слушаю.
<обрыв записи>
Ну, сегодня мы всё-таки говорим о болезнях человека, а не о болезнях общества, поэтому мне бы не хотелось отвечать на ваш вопрос сегодня, но я постараюсь ответить на него в одной из передач. Ещё один звонок, пожалуйста.
<обрыв записи>
…боли, и поэтому… их болезни к ним подкрадываются и обнаруживаются уже близкими и врачами, там, или ими самими, в тот момент, когда уже всё бесполезно. Одно другое не исключает. Понятно, что боль указывает человеку и врачу, что его надо лечить, но как мы на эту боль отреагируем – об этом я говорю сегодня, потому что именно врач должен решать вопросы, «как?», отреагировав на эту боль как на сигнал лечить человека, а мы с вами – родные, близкие, друзья, в конце концов, сами больные – должны на эту боль реагировать по–другому: не испугаться, не сломаться, не поддаться отчаянию. Итак, перед каждым стоит своя задача: врачу боль даёт сигнал «лечи», а мы, встречаясь с болью, должны почувствовать, что задача сейчас – достойно на это испытание отреагировать. Ещё звонок.
<обрыв записи>
Вы читали где-нибудь в Евангелии о том, что молиться надо за крещёных только, и разве вы забыли, что и крещёные, и некрещёные – все Божьи? Мы уже как-то говорили об этом, и, по–моему, не один раз, что всех призвал Господь к жизни из небытия, и верующих, и неверующих, и дурных, и благих, и преступников, и святых, и христиан, и не христиан, и православных, и неправославных. И., конечно же, обо всех абсолютно необходимо молиться, и мы не будем с вами решать за Бога, какую молитву Он услышит, а какую Он не услышит. Я думаю, что не слышится Богом прежде всего та молитва, которая идёт не от чистого сердца, та молитва, которая совершается по обязанности, та молитва, которая совершается устами, только устами, в то время как сердце где-то далеко блуждает и занято чем-то посторонним. Вот такая молитва, она, разумеется, услышана не будет, а что касается молитвы за некрещёных, то давайте всё-таки не забывать о том, что и крещёный, и некрещёный – все призваны одним Богом–Творцом к жизни, и поэтому все мы братья во Адаме и его дети. Ещё звонок, слушаю.
<обрыв записи>
… для него выходы, если он сам их не видит, его надо, в конце концов, отвлекать от этих страданий. То есть тут уже надо бросаться на помощь и помогать человеку всеми силами, и прежде всего помочь понять человеку, больному, страдающему, умирающему, что главное осталось при нём, что неповторимость его личности, она не отобрана болезнью, что болезнь может сожрать всё: физические силы, ногу, руку, печень, лёгкие, — но нашей личной неповторимости ни одна болезнь никогда не сожрёт. Вот это мы должны показать больному: что он остался таким же человеком и в сердцевине своей абсолютно полноценным, не смотря на то, что тело его, может быть, прямо на глазах разрушается. Это очень важно, спасибо вам за замечание. Ещё звонок, слушаю.
— Алло!<обрыв записи>Спасибо, мой дорогой и…
Вот и помогайте добрым словом, и делом, и участием друг другу. Именно не помогать друг другу разрушаться, а помогать друг другу выплывать, выкарабкиваться, выбираться из ситуаций трудных и тяжёлых, в которых мы постоянно оказываемся и со здоровьем, и с внутренним состоянием, и с обстоятельствами и т. д. Ещё звонок, слушаю.
— Алло!
— Да?
— Отец Георгий, здравствуйте!<обрыв записи>
Спасибо, Андрей Николаевич, но здесь постановка вопроса, такая, которую вы делаете, она довольно опасна, потому что часто, отталкиваясь от выдвинутого вами тезиса, люди отказываются лечиться, люди говорят: «Если Бог хочет, чтобы я вылечился, он меня исцелит». А вместе с тем врач призван к своему труду не кем-то, а именно Богом, и посылает нас Господь друг другу помогать и Сам помогает нам руками наших друзей, руками наших братьев и сестёр. Поэтому если я относительно своей болезни и могу думать, что это какое-то испытание для меня, то по поводу болезни тех людей, которые нас окружают, мы должны понимать, что Господь ждёт нашего в ней участия, ждёт того, что мы объявим этой болезни войну и в конце концов её победим. Обстоятельства необходимо преодолевать, из них вырастать. Болезнь – это зло, а со злом надо бороться. И тот, кто не борется со злом, становится, в конце концов, преступником. Ещё звонок, пожалуйста.
— Отец Георгий!
— Слушаю.
<обрыв записи>
Откуда мы с вами можем сказать, к смерти этот грех или не к смерти? Не наша с вами задача судить о том, как Господь отреагирует на тот или иной грех. Это не наша задача, не надо вникать в то, что не нашего ума дело. Ещё звонок, пожалуйста.
— Отец Георгий, на самом деле тут нет противоречия, ведь<обрыв записи>
Ну, я с вами никогда не соглашусь, с болезнями надо бороться, и не случайно же церковь наша так много почитает святых врачей – и Косьму и Дамиана, и Кира и Иоанна, и Пантелеймона и Ермолая, и святителя Луку, и многих–многих других. Если вы полистаете месяцеслов, то вы обнаружите великое множество святых врачей, вся жизнь которых именно была посвящена этой самой ежедневной борьбе со злом, выражающимся в виде болезни, потому что болезнь - это зло, повторяю, а со злом необходимо бороться. Ещё звонок, слушаю вас
— Алло, здравствуйте, отец Георгий!
— Добрый вечер!
— Вы знаете, мне кажется, болезни посылает дьявол, вот, так, когда мы отступаем от каких-то правил, отступаем от природы, от требований природы. Мне кажется, тут Бог…
<обрыв записи>
Есть очень хорошее латинское слово,«iignoramus» — «мы не знаем». Есть вещи, которых мы не знаем. Мы не знаем, откуда болезнь, мы не знаем, какова причина болезни и есть ли она вообще, эта причина. Но мы знаем, что с болезнями надо бороться, мы знаем, что больному надо помочь, мы знаем, что больному надо помочь и физически выздороветь, и нравственно выздороветь, не сломаться и окрепнуть, и мы видим из Евангелия, что Господь, исцеляя, сразу помогает человеку избавиться и от его греховности, и от его недуга, чисто физического, значит, одно идёт об руку с другим, одно теснейшим образом связано с другим, избавление от недуга духовного, психологического, и избавление от болезни физической, вот, но откуда берутся болезни, мы не знаем, и, наверное, не надо нам этого знать, потому что знать всё невозможно, и есть какие-то вещи, просто по природе своей недоступные человеческому уму. Поэтому не будем гадать, от кого болезни – от Бога, или от дьявола, или ещё от кого-то или от чего-то, — гадать не нужно. Ещё звонок, пожалуйста.
— Алло, отец Георгий, добрый вечер!
— Я слушаю.
— Это Владислав беспокоит. Простите, пожалуйста, вот ещё дополнение, вот, к вашим словам. Дело в том, что часто в храмах приходится слышать, что да, вот ты пострадал, видишь, вот ты<обрыв записи>
Очень хорошо, Владислав, говорите, и в связи с этим, наверное, надо ещё и не забыть того, что святые, праведники, они тоже болели, и иногда болели больше нашего, поэтому рассматривать болезнь как наказание за грех, абсолютно невозможно: тогда бы не было среди святых столько физически немощных людей, и тогда бы не умирали, как часто мы знаем из житийных источников, от очень тяжёлых болезней наши угодники Божии. Ещё звонок, пожалуйста.
— Отец Георгий, дорогой, и последнее: вот, в христианстве после<обрыв записи>
Поэтому я резко против того, чтобы понимать болезнь как наказание. Подчёркиваю, мы не знаем, откуда они берутся. Если бы это было наказание, то великие святые бы не болели. А вспоминается мне, каким болезненным был святитель Иоасаф Белгородский, каким болезненным был Тихон Задонский; как тяжело болел и умирал преподобный Пафнутий Боровский, очень подробно описано в его житии, можно и другие примеры привести. Ещё звонок, слушаю.
— Добрый вечер, отец Георгий, говорит Татьяна. Отец Георгий, позвольте мне продолжить вашу мысль и подсунуть (? – Ю. К.) немножко потом свою. Вот вы тут говорили о болезнях, что это отнюдь НЕ наказание, и я целиком и полностью с вами согласна в этом смысле, но, знаете, меня буквально покоробили слова, звучавшие в эфире: Господь Христос посылает болезни. Действительно, я… Вся моя душа восстала против этого выражения, может быть, просто неудачного. Но я хочу ещё раз вслед за вами сказать, на мой взгляд, и выслушать ваше мнение на мою точку зрения: Бог не посылает болезни, просто в силу несовершенства нашей природы. Есть ведь врождённые болезни, есть болезни, которые приобретены…вернее, нельзя сказать, благоприобретены, но приобретены нами вследствие, ну, дурной нашей воли, там, потакания, там, каким-то нашим слабостям…
— Да, наверное. Вы правы. Да.
— И тогда мы нажили себе это, по грехам нашим. Вот, но… но что Бог посылает болезни, я с этим согласиться не могу.
— Нет, конечно, Бог…
— И прошу… И прошу вашего… вашего мнения на смою точку зрения. Благодарю вас заранее.
Так, спасибо вам… Отвечаю кратко, потому что у нас уже не так много времени. Бог всеблаг, и если мы в это верим, то значит Бог нам может давать только благо, только что-то хорошее, но ни в коем случае не дурное, не беду посылать нам. Это, наверное, в языческих мифологиях допустимо, чтобы Бог насылал беду, но не в нашей вере, не в нашем уповании. Но когда задумываешься всё-таки, отчего мы болеем, то, конечно, всё больше, хотя, повторяю, что мы не знаем причин болезней, но всё больше всё-таки приходишь к тому выводу, что, конечно, виноваты мы, люди. Действительно, одни болезни развиваются в силу дурных привычек, другие болезни развиваются в силу отравленной среды, дурной экологии, то есть преступления других людей делают детей, там, взрослых, которые живут вот в этом городе или в этом селе, больными, третьи заболевают от того, что… происходит… совершается какое-то преступление, там, взрывается атомная бомба или производятся ядерные испытания, люди вокруг заболевают. Вот вам какая-то очень яркая схема, картина того, как грех одного становится причиной болезни другого: взрывается или загорается реактор – люди вокруг заболевают. Халатность одних… строителей, проектировщиков, поспешные решения и т. д., здесь уже в каждом случае бывают причины разные, но всё это вместе — халатность, преступность и т. д. одних – стало причиной болезни других. Во многих случаях бывает так, но подчёркиваю, что всё-таки остаются какие-то ситуации, когда объяснить, откуда и почему человек заболел и болеет, просто совершенно невозможно. Ещё звонок, слушаю.
— Отец Георгий, здравствуйте, это опять Андрей Николаевич. Я… Я…<обрыв записи>.
Я не совсем понимаю, при чём тут ссылка на семинарию, потому что существуют на эту тему статьи, существуют разные точки зрения, и в семинарии как раз излагаются и те, и другие, и третьи точки зрения. Подчёркиваю, что единого мнения на этот счёт в Церкви нет. В Церкви вообще на большинство ситуаций, на большинство явлений нет единого мнения. В Церкви есть одно сокровище, дарованное нам Христом, сокровище, о котором мы постоянно забываем. Это сокровище – свобода. И не будем им пренебрегать. И если, Андрей Николаевич, вы думаете, что я не готовлюсь к передачам, и не интересовался предварительно, что думает большинство наших богословов на тему, о которой я сегодня говорил, и не читал учебник семинарский, и лекции не слушал, и не смотрел на этот счёт Журнал московской Патриархии за много лет, не только за последние два–три года, но со дня его основания, — я знаком с публикациями, которые есть в Журнале московской Патриархии и в других изданиях – вы ошибаетесь, я к каждой передаче очень серьёзно готовлюсь и каждую передачу продумываю заранее. Импровизаций в эфире я не признаю и считаю, что они невозможны. Поэтому как раз то, о чём мы говорили сегодня, я считаю вполне законченным размышлением на тему о том, что не страдание спасительно, а именно его преодоление, не болезнь от Бога, а та сила, которой мы эту болезнь преодолеваем и побеждаем. И зачастую побеждает болезнь человек, даже умирая. Побеждает духовно, хотя тело его она пожирает физически. Жизнь много богаче любой схемы, и люди могут много больше, чем предполагают, потому что с ними, потому что с нами Сам Христос, потому что Бог ведёт нас по жизни. Поэтому мы о Господе можем действительно всё.
Да хранит вас Христос до новой, до следующей встречи.
Расшифрова Юлии Колядовой
О Паскале
Эфир Радио София
…о некоторых замечаниях, которые встречаются в мыслях Блеза Паскаля, и попытаться сделать на сегодняшний вечер этого французского мыслителя, физика и математика, богослова и писателя нашим с вами собеседником. Однажды Паскаль заметил: «Если бы существовала только наша религия, то Бог был бы слишком явен, как и в том случае, если бы мученики существовали среди последователей только нашей религии». Затем в разных местах его книг и записок эта мысль будет повторена неоднократно.
Действительно, если бы все христиане были мудры и кротки, честны и святы, добросердечны и открыты, а все представители других религий, наоборот, были бы злобными, отвратительными, бесчестными и т. д., всё было бы очень просто, каждый из нас мог бы легко убедиться в том, что нельзя не быть христианином, каждый из нас, глядя на эту картину, мог бы легко понять… понять<обрыв записи>в результате своих собственных наблюдений понять умом, не включая в это понимание сердца, что христианство – это действительно настоящая религия, вера в Бога истинного и путь к Нему, а что касается всех остальных религий, то это нелепые человеческие выдумки и т. д. но на самом деле всё обстоит не так. Всё обстоит гораздо сложнее.
Среди язычников (например, Сократ) и среди представителей других религий (например, Ганди) есть удивительные праведники и люди огромной внутренней чистоты. И не только Сократ и Ганди, но Марк Аврелий, например, ещё со своей удивительной книгой «Наедине с самим собой» и вообще вся стоическая философия, Клеант, например, о котором рассказывает Плутарх, что ночью этот замечательный мыслитель и философ молол муку и пёк хлеб для того, чтобы заработать на жизнь, или поливал, как подёнщик, огород какого-то богатого человека только для того, чтобы днём заниматься философией и писать свои философские труды. Плутарх патетически восклицает: «Он той же самой рукой, какой писал свои трактаты о Луне и звёздах, о Солнце и небе, — этой же рукой он молол муку и пёк хлеб по ночам!» Человек жил чистой и удивительной жизнью, и, конечно же, жизнь его достойна подражания. А был он язычником.
А Сократ, которого мы не напрасно называем «совестью человечества»? Сократ – человек удивительной внутренней честности, удивительной простоты. Сократ, поставивший людей не только своего времени, но всех следующих без исключения поколений, вплоть до наших современников перед самыми важными вопросами жизни, перед проблемами честности, верности и т. д. Как можно сказать, что Сократ не заслуживает величайшего уважения? А ведь язычник. А среди христиан есть люди страшные, безнравственные, злые… Не буду перечислять, достаточно вспомнить одного Иоанна Грозного, который умудрялся совершать чудовищные жестокости и в то же самое время не расставался с Псалтырью и молитвословом.
Мученики, они действительно, прав Блез Паскаль, есть среди представителей других, самых неожиданных и далеко не всегда симпатичных нам религий и верований. Прежде всего, конечно, опять вспоминается Ганди… И тот же Сократ – тоже мученик. И Ицхак Рабин – премьер – министр Израиля, человек мира, человек, убитый именно за то, что он хотел мира и сделал для того, чтобы этот мир наступил, очень много. Если бы не было таких людей, как Сократ, Ганди или Ицхак Рабин, считает Паскаль, то Бог был бы слишком явен. «Но, — продолжает великий физик, математик и богослов, — всё, что проявляется в мире, не означает ни полного отсутствия, ни явного присутствия Божества».
Повторяю, Паскаль говорит о том, что мы наблюдаем за тем, что происходит в мире: за явлениями естественными, за историей, за людьми. И всё, что мы видим, не означает ни полного отсутствия, ни явного присутствия Божьего. «Всё, — говорит Паскаль, — свидетельствует о присутствии сокровенного Бога. Он, Бог, — пишет Блез Паскаль, — скрывается от испытующих Его и открывается ищущим Его». Бог скрывается от тех, кто хочет Его испытывать, кто хочет доказать Его присутствие, или наоборот, Его отсутствие. Но тем, кто Его ищет, Он открывается. Бог скрыт, «сокровен», как говорится в книге пророка Исайи. «Бога не видел никто никогда», — восклицает Апостол и Евангелист Иоанн Богослов (1 глава, 18 стих Евангелия от Иоанна).
А в книге Исход говорится о том, как Моисей просит Бога показать ему славу Свою. «И сказал Господь: Я проведу пред тобою всю Славу Мою и провозглашу имя Бога, Сущего пред тобою, и кого помиловать – помилую, кого пожалеть – пожалею. И потом сказал Он: лица Моего не можно тебе видеть, потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых. И сказал Господь: вот, место у Меня, стань на этой скале; когда же будет проходить слава Моя, Я поставлю тебя в расселине скалы и покрою тебя рукою Моею, доколе не пройду; и когда сниму руку Мою, ты увидишь Меня сзади, а лицо Моё не будет видимо». Так сказал Бог Моисею (Исход, глава 33–я, стихи с 18–го по 23–й). В результате пророк и боговидец видит только след Божьего присутствия, и ничего больше.
Сокровенное же это присутствие Божие в мире, присутствие, которое невидимо, присутствие, которое не ощущаемо даже иногда, оно, разумеется, смешит язычников, которые привыкли к тому, что боги, их боги, явлены миру в виде статуй, в виде идолов. Вот такая жалоба на то, что язычники смеются над теми, кто верует в Бога невидимого, такая жалоба есть в книге псалмов: «Слёзы мои были для меня хлебом день и ночь, когда говорили мне на всякий день: а где Бог твой?» Язычники смеются над теми, кто верует в Невидимого: «А где Он, этот ваш Бог, почему, если Он так силён, мы Его не видим?» Так было в древности, но так бывает и теперь: люди смеются и говорят: «Если бы ваш Бог был так силён, Он бы явил Себя, Он бы защитил вас» И т. д. А Бог действует скрыто. И слова о том, что «Бога не видел никто никогда» в Евангелии, они говорят, конечно, не только о том, что нельзя увидеть Бога в лицо, они говорят и том, что действие Божие в мире, оно тоже зачастую бывает невидимо.
В жизнеописании преподобного Тихона Калужского, святого, который подвизался поблизости от городка Медынь во второй половине XV века, есть такая история. Рассказывается о крестьянке, которой явился уже усопший к тому времени святой, и она, увидев его, сказала: «Если ты святой Тихон, то помогай мне скрыто, а если это наваждение, исчезни». Вот она, православная вера простого, но абсолютно открытого Богу человека: если ты святой, если ты от Бога, то помогай мне скрыто, так. Чтобы я сама не знала, что ты мне помогаешь, а если это наваждение – долой, мне его не надо, мне оно не нужно. Бога надобно почувствовать. Увидеть Его невозможно, знать, что Бог помогает, тоже невозможно, и это можно только чувствовать, только ощущать сердцем.
В Закарпатье жила в 60–е годы, я думаю, что умерла она лет 15–17 тому назад, старая монахиня, которую звали матушка Феофания. Была она врачом, училась, по–моему, на медицинском факультете Московского университета и рассказывала о том, что её профессор как-то во время лабораторных занятий, увидев, как хорошо проанатомировала она какой-то объект, данный в анатомичке для работы, сказал, обняв её за плечи: «Ну как, теперь ты поняла, что твоего Бога нет?» И она, будущая матушка Феофания, ещё тогда просто студентка, воскликнула: «Нет, я поняла как раз совсем другое: «Вся премудростию сотворил еси»». «Я поняла, — сказала она, — что Ты, Господи, всё сотворил премудро». Оба, и профессор, и его студентка, были в этот момент абсолютно честными. Но только один увидел в этом анализе, в этой работе отсутствие Бога, а другая Его всеопаляющее присутствие. И так всегда, и так уже не первое столетие. Глядя на одни и те же факты, оперируя одним и тем же материалом, люди видят либо отсутствие Бога во всём этом, либо Его присутствие. А «Бога не видел никто никогда», увидеть Его невозможно, Его можно только почувствовать, почувствовать сердцем.
Полнота Божия обнаруживается в проповеди и в самой фигуре Иисуса. Не случайно же потом воскликнет апостол Павел, что в Нём обитает полнота Божия телесно. Но, и я возвращаюсь к тому, что говорил на эту тему Блез Паскаль, но Иисус жил не узнанным среди людей. «Так, — восклицает Блез Паскаль, — и правда Его пребывает тоже без внешних отличительных признаков среди обыдённых истин, так и Евхаристия среди обыкновенных хлебов».
Да, действительно, Иисус жил не узнанным среди людей. Историки, современные Евангельским событиям, историки, которые сохранили в своих трудах информацию о зачастую самых незначительных событиях того времени, практически почти ничего не знают об Иисусе. У Тацита и Светония, а затем у Лукиана есть только какие-то отрывочные свидетельства о Нём, свидетельства, на основании которых нельзя, в сущности, сделать никаких выводов. Итак, историки, современные Ему, Иисуса не заметили. Римские писатели, философы, мыслители тоже не заметили Иисуса. Мало того, к этой незамеченности Его современниками прибавляется ещё целый ряд хронологических несообразностей в самом Евангелии. Так, например, перепись, о которой говорится в начале Евангелия от Луки, она имела место, скорее всего, в 6 году нашей эры. А Ирод, который является героем этого евангельского рассказа, умер за 10 лет до переписи, в 4 году до нашей эры.
Как разобраться с этими хронологическими несоответствиями, несообразностями, противоречиями? На самом деле никак, очень трудно, поэтому если мы будем опираться только на чисто внешние фактологические доводы, то и Евангелие можно подвергнуть весьма жёсткой критике в смысле его достоверности. Но кроме этих фактологических доводов у нас есть другие доводы, значительно более важные. У нас есть наше собственное сердце, которое откликается на содержащийся в Евангелии призыв Иисуса. И когда сердце откликается, когда оказывается, что Иисус обращается со своей проповедью не к кому-то вообще, а именно ко мне, сегодня открывшему Евангелие, когда я понимаю, что Он говорит не с какими-то своими, неизвестными нам слушателями, когда я понимаю, что Он говорит со мной, то тогда оказывается, что в моих руках есть довод значительно более серьёзный, чем те несообразности в хронологии, которые можно найти в Евангелии. И этот довод, который есть у меня, этот довод в пользу Евангелия, потому что оно обращено ко мне, оно написано для меня, оно меня делает другим.
Иисус жил и проповедовал скрыто, скрыто от глаз современных Ему историков и философов. И сегодня, сегодня происходит то же самое: очень часто Он тоже остаётся как бы незаметным для многих, для многих остаётся Богом неизвестным. Французский поэт и писатель Поль Клодель рассказывает о том, что он в отношении религии, в отношении веры во Христа был абсолютно нейтральным. Он не воспринимал христианство как какую-то истину, как что-то, открывшееся ему, он вообще не задумывался никогда о том, что такое христианство, что такое Евангелие и вообще никогда не брал в руки Библию. И вот однажды, в рождественскую ночь, он решил пойти в собор Парижской Богоматери, в Нотр — Дам, потому что, молодой поэт, он считал, что там, во время торжественного богослужения, он может найти что-то такое, что может стать материалом для его поэзии, для его стихов. Пришёл, стоял у колонны, слушал пение мальчиков, облачённых в белые стихари, и вдруг что-то его пронзило. Как он потом скажет, «я почувствовал, что Он здесь». Почувствовал, и стал другим. Пришёл домой и нашёл Библию, единственную, которая была у них в доме, подаренную его сестре Камилле её подругой – протестанткой. Нашёл и начал читать. «Три года, — говорит Поль Клодель, — я читал эту книгу и, читая её, боролся с Богом, как некогда боролся с Богом патриарх Иаков». А затем поверил, затем откликнулся на тот призыв, который услышал ночью, во время рождественской службы в соборе Парижской Богоматери. Вот вам одна история обращения, история встречи.
И другая: Мальчик по имени Андрюша Блум скучал в школе на уроке, во время которого какой-то пожилой священник громким и, сточки зрения этого мальчика, очень неприятным голосом рассуждал о Евангелии. Священника этого звали Сергий Булгаков. Вернувшись домой, мальчик попросил у своей матери, напоминаю, зовут его Андрей Блум, Евангелие, Новый завет. Заглянул в оглавление, обнаружил, что среди Евангелий есть называющееся от Марка, самое короткое по объёму, и, чтобы долго времени не тратить на чтение, взялся за это самое Евангелие от Марка.
«И, — говорит этот мальчик, ставший теперь митрополитом Антонием Сурожским, — как взял я в тот день в руки Евангелие, так и теперь не расстаюсь с ним до сих пор». Произошла личная встреча тринадцати- или четырнадцатилетнего мальчика в Париже с Христом, пришедшим в этот мир грешных спасти, от них же первый есмь аз. И эта личная встреча доказала будущему владыке, что всё, о чём говорит нам Евангелие – это правда. Именно личная встреча, а не какие-то внешние доводы или внешние аргументы.
Приведу ещё один пример, ещё одну историю. Мне рассказывала одна дама. Как в течение 18 лет она ежедневно проходила на работу мимо действующей церкви, иногда в эту церковь заглядывала, иногда даже оставалась в ней на пять–семь минут, ставила свечки в память сначала о бабушке, а потом о родителях, но на самом деле ничего не чувствовала и никакой потребности в Боге не ощущала. Но однажды на улице остановил её какой-то человек и дал ей маленькую книжечку в синей обложке, Новый Завет. «Я, — сказала эта дама, — в метро открыла эту книжку, стала читать наугад, уже теперь, — говорит она, — не помню, какое из Евангелий это было, стала читать – и до сих пор читаю, и до сих пор не могу с ней расстаться». Рассказала мне это учёная дама из одного из московских НИИ, и сразу я вспомнил о митрополите Антонии и его рассказе. И сразу вспомнил о Поле Клоделе, о том, как он читал Библию и, как Иаков, боролся с Богом три года.
В жизни каждого из трёх людей, о которых говорил я сегодня, произошла личная встреча с Иисусом. Личная встреча, которая доказывает нам, что всё, о чём говорит Евангелие – это действительно правда, значительно лучше, чем любой трактат, чем любой внешний довод, чем любой фактологический анализ. Именно личная встреча с Иисусом делает нас христианами, именно в этой личной встрече Бог скрытый, Бог прячущийся открывает нам Себя. Скрытый становится открытым.
О такой личной встрече, которая произошла в его жизни, рассказывает Блез Паскаль. Лето от Рождества Христова 1654. Понедельник, 23–го ноября. День святого Климента, папы и мученика. И дальше запись: «Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова, а не философов и учёных. Бог Иисуса Христа. Уверенность, уверенность, чувство, радость, мир. Бог Иисуса Христа». Мы не знаем, что произошло в тот вечер, 23 ноября 1654 года, в понедельник. Мы знаем, что в этот момент Блез Паскаль пережил какой-то удивительный личный опыт прикосновения к истине Божьего присутствия в мире. Что-то пережил, что-то почувствовал, пережил до такой степени остро, что потом записал прочитанные мною только что слова на клочке бумаги и зашил во внутренний карман своего сюртука для того, чтобы затем носить у сердца эту бумажку в течение всей своей жизни. Найдена была она там, во внутреннем кармане его костюма, только после смерти мыслителя. Бог Авраама, бог Исаака и Бог Иакова – не Бог философов и учёных! Это не тот Бог, который открывается, когда мы пытаемся что-то понять, это Тот, Кто входит в нашу жизнь, входит неожиданно, входит, её изменяя и переделывая, входит, обнажая своё невидимое, но всеопаляющее присутствие, как некогда открылся Бог Моисею, как некогда открылся Бог Илье–пророку, как являет Он Себя и ныне нам, таким разным, таким непохожим друг на друга, святым и грешным, праведникам и злодеям, является и делает нас другими, является и даёт возможность нам родиться снова.
Но даже когда происходит эта встреча, мы не всегда сразу узнаём Его. И Христа мы тоже узнаём далеко не всегда, и далеко не всегда сразу, когда Он оказывается нашим спутником, как было это с двумя учениками на дороге в Эммаус. Иисус шёл с ними часа два, наверное, по дороге, не меньше, а они даже отдалённо подумать не могли, что это Он. И только затем, когда дорога эта осталась позади, узнали своего Учителя в преломлении хлеба. Узнали своего Учителя в таинстве Евхаристии, а Он, там, в этот момент, когда они Его узнали, невидим для их глаз. В тот самый момент, когда, казалось бы, должно было начаться настоящее с Ним их общение, Он исчез. Как понять нам этот евангельский рассказ? Наверное, и в нашей жизни тоже бывает именно так: Иисус идёт вместе с нами, мы его не узнаём и не замечаем. Вдруг в какой-то момент встреча наша происходит, но он оказывается невидимым. И в другом месте в Евангелии, в конце, в самом конце Евангелия от Матфея, рассказывается о том, что когда ученики пришли в Галилею, на гору, куда повелел им Иисус, то одни поклонились Учителю, а другие усомнились. Естественно, наверное, естественно человеческое сомнение: не было бы тех, кто «усомнились», не было бы и чуда веры, чуда парадоксального и непонятного, как всякое чудо, но преображающего нашу жизнь.
Размышляя над истинностью христианской веры, над истинностью Евангелия, Блез Паскаль восклицает: «Наша религия и мудра и безумна. Мудра, потому что она самая сведущая и самая обоснованная путём чудес, пророчеств и т. д. Безумна потому, что совсем не этим всем руководствуются верующие. Хотя этого достаточно для осуждения неверующего, но не то заставляет верить верующего. Верить – восклицает Паскаль, — заставляет их крест, — и дальше поминает слова апостола: «Да не упразднится крест Христов»». Верить нас заставляет крест, то есть прикосновение к бесконечной человеческой боли, к той боли, которую испытал Иисус на кресте. И апостол Фома, он тоже ведь поверил в тот момент, когда прикоснулся к язвам на руках Воскресшего. Не что-то, а именно язвы Христовы сделали его верующим, апостолом, пламенным проповедником Христова Воскресения. И нас с вами тоже делает верующими наше личное прикосновение к Его боли. Если мы этого прикосновения ещё не пережили, значит встреча со Христом в нашей жизни ещё только впереди, ещё только ждёт нас эта встреча. Паскаль был человеком, остро пережившим опыт личной встречи со Христом в своей жизни. Паскаль постоянно подчёркивал, что именно личный опыт его собственного сердца сделал его христианином, христианином не потому, что он был, как все люди его времени, крещён во младенчестве, и не потому, что он, как все люди своего времени, участвовал в церковных богослужениях. Нет, христианином, потому что сердце его горело любовью к Иисусу, христианином, потому что он хотел быть учеником распятого, учеником Распятого во всём.
Мы с вами живём, казалось бы, совсем в другую эпоху, в эпоху, которая очень не похожа на XV|| век, но если вдуматься, постоянно становимся перед теми же самыми проблемами, перед которыми некогда встал Блез Паскаль. Те же самые сомнения нас посещают, те же самые доводы и аргумент иногда отвращают нас от веры, иногда, наоборот, появляется у нас желание использовать доводы, пусть какие-то другие, но всё равно конкретные доводы и аргументы, чтобы доказать себе и друг другу, в первую очередь, конечно, себе, истину нашей веры. Но давайте помнить, родные мои, что истинность нашей веры, она доказывается не доводами, а сердцем, давайте помнить, что истинность Евангелия, она обнаруживается не путём сличения евангельского текста с историческими свидетельствами эпохи, а в личной нашей встрече со Христом, во встрече, которая происходит непременно в жизни каждого и каждой, во встрече, которая преображает нашу жизнь и даёт нам новые силы и новые возможности, во встрече, которую одни из нас переживают в детстве, другие, уже повзрослев, третьи в старости, иной раз даже и на пороге смерти, накануне ухода из этого мира, из этой жизни. Но все мы встречу эту переживаем. И для всех становится она главным событием нашей жизни.
Поэтому давайте, родные мои, не только сейчас, в удивительные пасхальные дни, но всегда беречь друг друга и беречь тот опыт сердца, который у нас есть, не расставаться с этим опытом, как не расставался Паскаль с запиской о том, что он пережил. Давайте не расставаться с Евангелием. Не как с книгой, потому что, конечно же, можно носить Евангелие всегда с собой, в сумке, в кармане, но при этом не чувствовать Христова присутствия рядом. Не расставаться с Евангелием, которое в какой-то момент оказывается написанным на плотяных скрижалях сердца, нашего с вами сердца. Вот о чём будем молиться: чтобы именно так написалось Eвангелие в нашей жизни, на плотяных скрижалях сердца. Будем стараться чувствовать присутствие того Спутника, Который сопровождает нас на дороге жизни, Который беседует с нами и отвечает на наши вопросы, Того не узнанного сначала апостолами Спутника их на дороге, имя Которому Иисус.
Расшифрова Юлии Колядовой
Опубликовано http://damian. ru/
О книге Стендаля «Прогулки по Риму».
Здравствуйте, родные мои! Начну наш сегодняшний разговор с цитаты: «В шестой раз въезжаю я в вечный город, и все же душа моя глубоко взволнована. У людей претенциозных с незапамятных времен установился обычай волноваться при въезде в Рим, мне почти стыдно за то, что я только что написал об этом.»
Так в 1827 году Стендаль начал свою книгу «Прогулки по Риму».
«Взволнованные куполом св. Петра, вздымавшимся на горизонте, мы боялись, что приедем в Рим только к ночи, но, наконец, когда солнце уже заходило за собором почтальоны придержали лошадей на Via Condotti и предложили нам остановиться поблизости от Piazza di Spagna.»
И так, Стендаль и его друзья уже в Риме. Сидя за столом, говорит писатель, на котором я пишу, я вижу три четверти Рима, а прямо передо мной на другой стороне города величественно возвышается купол св. Петра. Вечером на закате я вижу солнце сквозь окна этого купола, а полчаса спустя, он, этот изумительный купол, вырисовывается на чистом фоне оранжевых сумерек и над ним в вышине неба загорается звезда. Ничто на земле не может сравниться с этим зрелищем – душа растрогана и восхищена, тихое блаженство переполняет ее, но мне кажется для того, чтобы быть на высоте этих переживаний, нужно в течение долгого времени любить и знать Рим. Стендаль писатель и, как бы мы сказали теперь – искусствовед, действительно, Рим и знал, и любил, и много в нем жил.
В этом смысле француз Стендаль мало чем отличается от русского Иванова или Гоголя, которые тоже жили в Риме подолгу и любили его. Я имею в виду Александра Иванова, потому что в Риме жил не только он, этот великий художник 19 века, автор «Явление Христа народу», в Риме жил и его однофамилец Вячеслав Иванов, который тоже оставил нам во множестве среди своих стихов и прозаических набросков разных описаний Рима. В Риме жил и епископ Порфирий Успенский, который тоже оставил нам целую книгу, посвященную древним православным святыням Рима, т. е. тем святыням Рима, история которых восходит к первому тысячелетию и связана с неразделенной церковью, которую часто называют православной и, наверное, справедливо. Во всяком случае, в те времена церковь византийская (константинопольская) находилась в полном общении с церковью Рима, и поэтому можно говорить о едином христианском Риме первого тысячелетия.
Итак, наверное, действительно, нет ни одного города, о котором было бы написано так много, как написано о Риме поэтами и писателями, искусствоведами (достаточно вспомнить Павла Муратова с его римскими главами «Прогулок по Италии») и историками, филологами и философами; сколько изображали Рим художники на картинах, гравюрах, рисунках, сколько изображали Рим скульпторы на разных барельефах и т. д. Да, действительно, Рим в какой-то мере это родина современного искусства, хотя в первую очередь, конечно, мы не можем не думать о Риме, как о том городе, в котором заканчивается путь святых апостолов Петра и Павла. Мы не можем не думать о Риме как о том городе, в котором оба они приняли мученическую смерть и стали у истоков истории церкви Христовой, мы не можем не думать о Риме, как о городе древних мучеников первых веков, как о городе свидетельства об истинности веры нашей. Почему я решил начать наш разговор о Риме именно с книги Стендаля — он оставил нам очень живые, очень яркие зарисовки Рима, сделанные им в первой четверти 19 века, потому что1827 год, август – это самое начало второй четверти 19 века. Это эпоха, которая отделена от нашей 170–ю годами. Итак, вернемся к тому описанию вечера в Риме, когда, сидя за письменным столом, писатель бросает взор в окно и видит на горизонте купол святого Петра.
«Вечером, на закате я вижу солнце сквозь окна этого купола, полчаса спустя изумительный купол св. Петра вырисовывается на чистом фоне оранжевых сумерек и над ним, в вышине неба загорается звезда».
Действительно, купол храма св. Петра, он каким-то образом виден практически отовсюду, где бы вы ни находились, в какой части Рима вы бы ни оказались, он всегда будет где-то на горизонте. Что может быть оригинальнее, говорит в другом месте своих записок Стендаль, вида мальтийской приории высящейся на западной вершине Авентинского холма, спускающегося к Тибру крутым обрывом. Да, действительно, на Авентине в двух шагах от Базилики Sant’Alessio, построенной именно на том месте, где подвизался некогда святой праведный Алексий человек божий, живут мальтийские рыцари. Это связано и с русской историей, потому что на рубеже 18–19 веков гроссмейстером мальтийского ордена был выбран российский император Павел I, но вспомнил я об этом месте не в связи с императором Павлом, а совсем по другой причине.
Когда походишь к этому комплексу зданий, где находится мальтийский орден, то, если кто-то из ваших спутников хорошо знает Рим, он обязательно посоветует вам подойти к темным чугунным воротам мальтийского дома и заглянуть в замочную скважину. В замочной скважине вы увидите аллею, усаженную высокими деревьями и в конце аллеи как в окошке купол собора св. Петра. Смотря туда, через эти ворота, вы как на открытке видите панораму Рима, видите как раз то, о чем рассказывает Стендаль в своей книге.
Рим — удивительный город по той причине, что в нем каким-то образом в единое целое связана древняя история, начиная с эпохи царей, которые правили Римом 17 веков тому назад, история эпохи Цезаря и Цицерона и великих римских поэтов — первые века христианства, Средневековье и Возрождение, и, наконец, 17,18,19 века, 20–й нынешний и уже 21–й век – все это время связано воедино.
В Афинах античная история существует сама по себе на Акрополе и там, где находятся развалины храма Зевса Олимпийского. Кажется, этими и еще несколькими другими местами ограничены античные Афины, они живут своей музейной жизнью как-то не имеющей никакого отношения к жизни всего остального города.
Средневековые Афины. Это несколько храмов, маленьких византийских храмов в центре города и на этом заканчивается Средневековье столицы современной Греции. Остальная часть города принадлежит 19 и 20 векам. В Риме этой картины вы не найдете. Здесь все периоды истории связаны в какой-то единый узел, узел, который невозможно развязать. Здесь и античность, здесь и эпоха первохристианской истории, здесь и Возрождение, и новое время тоже. Альбий Тибулл- римский поэт, времен принципата Августа, который первый назвал город Рим Eterna Roma — «вечный город», действительно, он сделал какое-то удивительное открытие.
Куда же идти, начиная прогулки по Риму? Что советует нам Стендаль и куда он нас отправляет?
Колизей. Начните свое путешествие с Колизея. Но только не позволяйте отравлять себя какими-то чужими мнениями, не покупайте никаких книг. Возраст любознательности и учености и без того скоро сменит возраст чувств. «Если вы будете каждое утро осматривать памятники столь отважно, что соскучитесь по обществу, то в конце концов, начнете понимать искусство.» Разумеется этот совет Стендаля не особенно актуален сегодня, когда в лучшем случае каждый из нас может оказаться в поездке в Риме, в Афинах, в Лондоне или еще где-то на 2–3 дня. Стендаль, Гоголь и др. их современники имели возможность жить в Париже, Риме или Лондоне по 3–4 месяца, а то и по несколько лет, мы в эпоху скоростей 21 века такой возможности не имеем, но, тем не менее, что-то в этом совете важное есть и для нас – не отравляйте себя никакими чужими мнениями, постарайтесь даже через призму книг, даже через призму альбомов, фотографий и т. д. взглянуть на город своими собственными глазами, постарайтесь открыть, именно открыть для себя в Риме что-то свое, что-то абсолютно личное и неповторимое.
Я признаюсь Вам честно, что и в Афинах и в Риме я чувствовал какой-то особый совершенно трепет, потому что и тот и другой город связаны для меня, прежде всего с именем апостола Павла.
Стендаль приводит нас в Колизей. Если смотреть на юг, говорит он, то можно различить поверх развалин амфитеатра, с этой стороны, на равнине великолепную базилику San Paolo, пострадавшую от пожара в ночь с 15 на 16 июня 1823 года, она наполовину скрыта длинными рядами кипариса. Эта церковь построена на том самом месте, где после мученической смерти был похоронен человек, чье слово породило тот огромный поток, который под именем христианской религии примешивается ко всем нашим переживаниям. Речь идет о церкви, которая построена на месте погребения апостола Павла, речь идет и о самом апостоле, о котором Стендаль, пытался сказать, что он чуть–чуть вырос из христианства. Вспомните, что все-таки Стендаль это «дитя» той эпохи, когда в революционной Франции люди отказывались от прошлого, а вместе с ним и от истины.
Итак, Стендаль, как «дитя революции» пытается рассуждать о христианстве как об истории, но вынужден признаться, что во всех наших переживаниях – хотим мы того или нет, но присутствует тот огромный поток, который порожден словом апостола Павла. Я все чаще прихожу к выводу о том, что не было бы посланий св. апостола Павла — не было бы и сегодняшней европейской цивилизации. Именно этот небольшой сборник текстов в составе Нового Завета все-таки лежит у истоков нашей европейской культуры нового времени.
Я напоминаю, что свой взгляд на базилику в San Paolo Стендаль бросает с Колизея, на верхних ступенях которого, он в это время стоит. Колизей, говорит Стендаль, можно обозревать с трех или четырех совершенно разных пунктов. Самое, пожалуй, прекрасное зрелище открывается любителю с арены, где сражались гладиаторы. Гигантские руины обступают его со всех сторон. Что меня волнует больше всего – это чистейшее голубое небо, которое видишь сквозь окна верхней части здания на северной стороне Колизея. Сколько раз видел я это на фотографиях, на картинах, на гравюрах, на современных открытках. Я думаю, что авторы этих фотографий и те мастера, которым заказывались сегодняшние открытки — они никогда не читали Стендаля, но как французский писатель, так и они заметили, что это какая-то удивительная картина. Надо сказать, что древний архитектор всегда строя то или иное здание имел в виду его окружение, рельеф местности, деревья, которые его окружают, наконец, действительно, небо. И именно под римским небом древний художник мог построить именно Колизей. Я плохо воспринимаю Колизей как произведение архитектуры. Правда Стендаль говорит: «Мир не видел ничего столь же величественного. Общая высота здания 157 футов, а окружность снаружи 1641 фут, арена, на которой сражались гладиаторы, имеет напрямую 182 фута в ширину.
При посвящении Колизея Титом римский народ с удовольствием смотрел, как умирали там 5 тысяч львов, тигров и других хищных животных и около 3 тысяч гладиаторов, игры длились 100 дней.» Да, действительно, величественное описание, интересно для историка и то, что Веспасиан построил Колизей на том месте, где до этого были пруды и сады Нерона. Интересно, что во времена Цезаря и Цицерона здесь был почти что центр Рима и, наконец, что само название «Colosseo» — этот «амфитеатр» получил по той причине, что здесь перед ним стояла колоссальная мраморная статуя Нерона 110 футов высотой, но на самом деле для нас всех Колизей значим совсем другим, не своей архитектурой.
Императоры предали мученической смерти множество христиан, вступив в борьбу с проповедью св. Павла и новой религией, которую он возвещал рабам и беднякам – вот почему к этому зданию в средние века относились с таким благоговением.
Только благодаря этому оно не было окончательно разрушено. Колизей – это мученичества тех, на чьем свидетельстве основана наша вера.
Когда мы берем в руки церковный календарь, то мы, листая его, буквально каждый день обнаруживаем в нем, да, подчеркиваю, без какого-то бы ни было исключения каждый день имена мучеников, умершие за Христа в первые три века нашей эры. Мучеников, умерших за Христа прежде всего в это вечном городе, в Риме и не в последнюю очередь в Колизее.
Сегодняшний Колизей – это, действительно, храм под открытым небом, это место, ступая на землю которого как-то очень остро переживаешь нашу личную причастность к древнейшей истории христианства, к тому свидетельству первых христиан, благодаря которому мы с вами стали и становимся христианами. Императоры предали мученической смерти множество христиан, и только благодаря благоговению перед этим событием он не был окончательно разрушен в средние века.
1. Когда-то в юности я тоже читал Стендаля и знаете, меня поразило мнение автора, что собор св. Петра надо посетить один раз в жизни и не больше. Первый раз он поражает величием, а второй раз золоченым безвкусием. Так же известен тот факт, что Колизей использовался как общественная каменоломня.
Что касается Колизея как каменоломни – то такова история. И стены московского Кремля белокаменной, разрушаясь, тоже стали своего рода каменоломней, откуда брали камни для строительства храмов, домов, для того, чтобы мостить улицы. Такова история средневековья. Древние здания всегда оказывались в какой-то момент тем материалом, из которого сооружались здания позднейших эпох…
2. Не могу согласиться со Стендалем, который сказал, что собор апостола Петра безвкусно построен, я не видел его вживую, но, судя по репродукциям, видна такая гармония величественного купола, которую нельзя сравнить даже с нашим петербуржским Исакием, ни с собором апостола Павла в Лондоне. Но вопрос мой вот чем: я не уяснил, обретены ли мощи свв. апостолов Петра и Павла и если да, то где они покоятся.
Что касается мировой архитектуры, то, действительно, храм Александра Невской Лавры и Исаакиевский собор, и собор св. Павла в Лондоне, и собор в центре Берлина – все они строились в те моменты, когда архитекторы имели в виду собор св. Петра. Я думаю, даже, что и К. Тон, когда работал над проектом Храма Христа Спасителя, тоже во многом имел в виду собор св. Петра, потому что по мысли Тона Храм Христа Спасителя должен быть также виден с разных совершенно точек города Москвы как виден San Pietro в Риме, так что в этом смысле ваша реплика абсолютно верна. Что касается Стендаля, то в этой книге меня поражает с одной стороны живое чувство, когда писатель старается отказаться от шаблонов и рассказывать нам о том, что он видит, что он чувствует, что он переживает, и это у него получается прекрасно. Но, когда он вдруг вспоминает, что он дитя великой французской революции, тогда он начинает мыслить шаблонами второй половины 18 века и создает очень посредственные, а временами даже очень жалкие страницы. Поэтому книгу «Прогулки по Риму» надо читать именно под этим углом зрения. Есть моменты, когда писатель освобождается и создает, действительно, что-то великолепное, потому что это талантливый человек с совершенно блестящим зрением он умеет видеть, он умеет чувствовать, но когда., повторяю, он вспоминает о революционном прошлом своего народа, когда он вспоминает о той идеологии, которая ему досталась в наследство от революции, от идеологии, которую можно назвать, хотите, постхристианской, хотите, антихристианской, но во всяком случае это типичная идеология, вот тогда он начинает писать шаблонами, начинает создавать очень посредственный текст.
Что касается мощей св. Петра, то они покоятся в гроте под San Pietro и к ним можно подойти, можно у них молиться и, созерцая ковчежец с костями великого апостола, обратиться к нему с молитвой.
Мощи св. Павла в частицах находятся в разных храмах Италии и не только Италии, но гробницы его нет, есть только базилика в San Paolo, воздвигнутая на месте его утерянной могилы.
Напомню, что наш сегодняшний разговор начался с разговора о книге Стендаля «Прогулки по Риму». Стендаль во многом напоминает нас с вами, потому что он тоже человек постсоветского времени, постреволюционной эпохи. Он родился еще в те времена, когда Франция была еще вполне революционной, богоборческой и т. д Он пережил большую революцию в наполеоновскую эпоху, эпоху реставрации и т. д Стендаль во многом наш современник и поэтому его книга вызвала так много реплик, связанных с нашим сегодняшним днем и с нашей сегодняшней посткоммунистической жизнью в России. Я благодарю Вас всех за участие в сегодняшнем эфире, прощаюсь до следующей встречи и призываю на Вас Божье благословение.
Десять заповедей бизнеса
Программа радио Эхо Москвы с участием священника Георгия Чистякова.
7 Февраля 2004
А. ЧЕРКИЗОВ: Сегодня мы на"кухне"вместе с ведущим сотрудником Института социологии РАН, кандидатом социологических наук, Михаилом Чернышом (Михаил Федорович — специалист по Максу Веберу, был такой немецкий социолог, поговаривают, даже философ, автор известной книги, вошедшей уже в историю ума"Этика протестантизма"), и
Георгием Чистяковым. Отец Георгий — священник из храма Козьмы и Дамиана. Чуть позже к нам присоединится по телефону из Парижа Олег Киселев, председатель Совета директоров"Импэксбанка".
А говорить мы будем вот о чем: один день в Москве, в один день в Подмосковье имел место быть Великий русский национальный собор, 8–й по счету, который проходил с благословения Его святейшества, Патриарха Московского и Всея Руси, господина Алексия Второго, или Алексия Михайловича Редигера. Первый день это было в Сергиевом Посаде, а второй — в Москве, в Свято–Даниловом монастыре. На этом Соборе был принят такой документ, который сокращенно можно назвать"Десять заповедей для бизнеса" — свод этических правил хозяйствования, бизнеса. Этот документ, который готовила целая команда людей — там был известный экономист Владимир Мау, известный политик Сергей Глазьев и много других людей, но этот документ получил благословение Патриарха. Вот мы и будем сегодня говорить об этических правилах бизнеса. И первый вопрос у меня: те, кто хорошо знают историю новейшего времени, знают, российское предпринимательство после реформ Императора–освободителя Александра II, крупнейший российский бизнес, который держался на рукопожатии — по рукам ударили и решили, — держался на старообрядцах, — мало кто об этом помнит, — а не на последователях официальной Православной церкви. Так ли это, а если так, то почему?
Г. ЧИСТЯКОВ: Я все-таки надеюсь, что об этом помнят, поскольку нельзя не помнить Рябушинских, Морозовых, Солдатенковых, Лавенишниковых, и в конце концов Третьякова с его Третьяковской галереей, потому что это все действительно старообрядцы, люди, которые верили в Бога очень горячо, но были при этом абсолютно независимы от власти. И, более того, власть их, в общем, преследовала. Конечно, в постреформенное время, во второй половине 19–го века, не так люто, как во времена Екатерины Второй, например..
А. ЧЕРКИЗОВ: Или даже Петра Первого, не побоимся того слова.
Г. ЧИСТЯКОВ: Безусловно. Но, тем не менее, преследовала, тем не менее, если хотите, это были религиозные диссиденты. И, наверное, именно тот факт, что они должны были противостоять власти, делала из них образцовых хозяев они понимали, что иначе им не выжить, иначе им не поддержать людей, которых они считали нужным поддерживать, своих рабочих, которые тоже были старообрядцами, и просто бедных людей, и так далее.
А. ЧЕРКИЗОВ: Вообще-то, если брать слово в чистом виде, то русские старообрядцы это ведь протестанты, потому что они протестовали против официальной религиозной доктрины, официального религиозного направления.
М. ЧЕРНЫШ: Я с вами согласен. Знаете, есть еще один пункт в теории М. Вебера, на который нам, наверное, следовало бы обратить внимание. М. Вебер подчеркивал, что в меньшинствах религиозных, национальных, стремление делать бизнес, активность, предпринимательская активность, харизма в бизнесе развиты в гораздо большей степени, чем в титульной нации.
А. ЧЕРКИЗОВ: Титульной конфессии, не нации, потому что, например, французы нация титульная, но одни гугеноты, с которыми что-то сотворили в Варфоломеевскую ночь, а другие не гугеноты, католики.
М. ЧЕРНЫШ: Титульная конфессия. И не надо забывать, что"кальвинисты"это была небольшая секта первоначально. Небольшая секта в Швейцарии, с которой, собственно, и зародилась протестантская этика, о которой писал М. Вебер. Это было очень небольшое число людей, и нельзя сказать, чтобы им кто-то навязал этот особый вид этики извне. Для них это был ответ на экзистенциальные, общие философские проблемы бытия проблему страдания, во–первых, и проблему спасения.
А. ЧЕРКИЗОВ: Я правильно понимаю, — я человек хоть и верующий и крещенный, но невоцерковленный, поэтому могу делать ошибки — правильно ли я понимаю, что протестантская этика предпринимательства это следствие воспитания людей в лоне протестантской — евангелической, лютеранской, кальвинической, старообрядческой, — в лоне церкви меньшинств. От колыбели человечка воспитывали, и в итоге он вырастает в ауре определенных этических норм.
М. ЧЕРНЫШ: Да, но так было в 17–м веке, когда, собственно, и зарождалась протестантская этика. Эти люди искренне искали ответ на вопрос о том, как достичь спасения, и какие признаки спасения они могут наблюдать в окружающем их мире. Они считали, что есть люди избранные, есть люди, которых бог избрал к спасению, и есть люди, которые обречены. Обречены на смерть. Люди, которые могут достичь спасения, которые избраны, должны быть отмечены в этой жизни.
А. ЧЕРКИЗОВ: Они должны его заработать, не купить как индульгенцию, а заработать ежедневной, ежечастной своей жизнью.
М. ЧЕРНЫШ: И не просто ежедневной и ежечасной, а успешной предпринимательской деятельностью. Успешность их бизнеса, дела, которым они занимаются, есть признак избранности, признак спасения.
А. ЧЕРКИЗОВ: А почему, если брать конец эпохи рыночной экономики до войны Первой мировой, до октябрьского переворота, — почему последователи официальной Церкви, Церкви большинства Российской Империи не отличались таким особым трудолюбием в своем предпринимательстве и моральным кодексом в своем предпринимательстве? Только ли потому, что знали, что за ними святейший Синод, который все простит и покроет?
Г. ЧИСТЯКОВ: Думаю, не совсем так. Я думаю, что все-таки были и, наверняка, были люди деловые, богатые, которые принадлежали и к Синодальной церкви. Хотя конечно, в большинстве своем, мы уже об этом говорили, предпринимателями в царское время были либо старообрядцы, либо иностранцы — бельгийцы, французы, англичане, — это тоже была распространенная часть русского бизнеса иностранцы, которые, как правило, были или католиками или протестантами (лютеранами, кальвинистами и так далее), потому что и в Москве и в Петербурге были церкви всех исповеданий, и как раз содержались эти церкви иностранным бизнесом в России. Скажем, в том месте, где теперь находятся баптисты, в так называемом Малом Вузовском переулке возле Покровки, на бульваре в двух шагах это же была реформатская, кальвинистская церковь в дореволюционные времена. И, конечно, содержалась она за счет предпринимателей–кальвинистов. Я думаю, что все-таки в целом православный человек, принадлежавший к Синодальной Церкви, был не так инициативен, как старообрядец, который знал, что ему надо выживать, и иностранец, который сознательно пришел в Россию, чтобы работать.
А. ЧЕРКИЗОВ: Хорошо, меньшинству надо выживать, поэтому нужно так работать и так жить, чтобы дойти до бога и получить другую, вечную жизнь, бессмертие, но при этом большие конфессии, в частности, католицизм — если брать Запад, — старались перенять это у христианских меньшинств, и учились у них. Поэтому если сегодня взять предпринимательство, которым занимаются католики, и, кстати, на это обращал внимание и Вебер что это как бы перетекает в религию большей части населения, — что и католики стараются вести бизнес аккуратно, — я не о"Пармалате", упаси бог, — у всех бывают ошибки, каждый имеет право ошибиться. Но вот это есть. А у русской Православной церкви, по–моему, этого до поры не было. Прав ли я?
М. ЧЕРНЫШ: Вы знаете, тот же Вебер, — мы все время обращаемся к нему, хотя, в принципе, как раз в начале 20–го века велась активная дискуссия о генезисе капитализма. Речь шла именно о рождении капитализма. Вот конкурировали между собой разные идеи, и победила идея наиболее производительная, продуктивная — идея производства, расширенного производства. И эта идея, наверное, наилучшим образом воплощалась в кальвинистской этике расширенного производства поиска спасения. Но ведь капитализм уже развился сейчас, капитализм уже представляет собой самостоятельную систему ценностей, и, к примеру, те же самые японцы — ну какая там протестантская этика? Там нет протестантской этики, и, тем не менее, их капитализм вполне успешен. Сейчас мы видим, как капитализм развивается в самых разных странах, самых разных обществах, и для этого не обязательно в этой стране, в этом обществе, иметь протестантскую этику, рождать ее заново — она уже рождена.
А. ЧЕРКИЗОВ: Алексей Лукич задает любопытный вопрос по пейджеру:"Если многих коммерсантов не останавливают заповеди, прописанные в уголовном, административном и налоговом кодексах, то могут ли что-нибудь изменить религиозные установления, этические правила, принятые той или другой конфессией?"
Г. ЧИСТЯКОВ: Я думаю так, что"религиозные установления", если цитировать вопрос, они ничего не могут изменить. Но личная религиозность человека, его личное обращение действительно может изменить очень многое, то есть, конечно, если неверующему человеку скажут со стороны, что ты должен поступать таким образом, а не как-то по другому, то вряд ли он послушается священника, если он не слушается закона. Да и сам Иисус в Евангелии об этом говорит:"У них есть Моисей и пророки, пусть они их слушают. А если они их не слушают, то если кто воскреснет из мертвых — они тоже этому не поверят", — это касается человека, которого не задело христианство, не задела вера в Бога, не задела вера в Иисуса лично. Поэтому мне кажется, что вызвать к христианству, взывать к каким-то заповедям, принципам, установлениям и так далее абсолютно бесполезно, если в жизни человека не произошло что-то такое очень личное, что сделало его учеником Иисусовым.
А. ЧЕРКИЗОВ: Я должен ответить Борису, который пишет:"Отнюдь немалая часть людей, живущих в России, не исповедует христианство — почему же все замыкается на христианских заповедях?". Упаси Бог, ничего не замыкается на христианских заповедях. Я говорю сегодня о христианстве только потому, что Великий русский национальный собор, который был благословлен патриархом, христианином Алексием Вторым. И это чисто информационный повод. Я, например, знаю, что в странах чистого ислама существует очень важное понятие, что бизнес должен соответствовать исламу и закону Шариата, и там, например, банки не дают деньги в рост, — там нет банковских процентов. Поэтому будет такой сюжет будем говорить на эту тему. Примут какое-то решение иудеи, будем говорить об этом. Но сегодня мы говорим о христианстве. И у меня вопрос к гостям — ну хорошо, я верующий человек, христианин, предположим, я православный, а не католик, и для меня слово, сказанное патриархом, имеет высшую значимость после Евангелия. Но дальше у меня возникает вопрос — высшие чиновники русской Православной церкви, которые меня сегодня учат бизнесу, в середине 90–х годов зарабатывали деньги на табаке и алкоголе — это всем известно. Как после этого верить? Никто не каялся, никто свой вины не признал всерьез, — даже митрополит Кирилл не признал, — который отвечал за это хозяйство. И спрашивается, — вот эти люди меня, бизнесмена, хотят учить? Предположим, что я не журналист, не олигарх, а человек с мелким бизнесом. Я знаю, на чем зарабатывали в 90–е годы деньги высшие чиновники, высшие иерархи русской Православной церкви. И что мне делать в этой связи, о. Георгий, дайте совет?
Г. ЧИСТЯКОВ: Я, в общем, конечно, слышал из газет про разного рода такие скандалы, но ничего конкретного о них не знаю. Но меня смущает другое: в этом Соборе принимали активное участие такие люди, как Г. Зюганов, С. Глазьев, генерал Варенников. Всё-таки для меня православие — это не эти люди. Для меня православие это покойныймитрополит Антоний, который скончался в Лондоне в августе минувшего года действительно, великий проповедник, великий аскет, человек, у которого по–настоящему ничего не было, который, будучи митрополитом и иерархом нашей Церкви, жил в сторожке при своем соборе, потому что у него не было ни квартиры, ни машины, ничего другого.
И более того, — он ел только то, что ему приносили, он ничего не покупал, а приносили ему, как правило, самые простые вещи, потому что он жил не в России, где принято о священниках заботиться, а в Англии, где как-то на это смотрят совсем по другому.
Для меня голос митрополита Антония - да, это голос православия; голос покойного отца Александра Меня, моего действительно учителя и наставника (я попал к митрополиту Антонию уже после того, как был убит о. Александр) - вот это для меня голос православия. К их авторитетному голосу я их прислушивался и прислушиваюсь, их мнение для меня дорого, и, в общем, они меня и учили, что такое быть христианином и что такое быть православным человеком. Но не голос Зюганова, Варенникова или кого-то еще.
А. ЧЕРКИЗОВ: А как принимать этический кодекс, который сделан людьми, не брезговавшими в свое время торговать алкоголем и табаком?
М. ЧЕРНЫШ: Я думаю, что о. Георгий не торговал ни алкоголем, ни табаком.
А. ЧЕРКИЗОВ: Но он, между прочим, и не создавал этого этического комплекса. Если у кого есть проблемы этики идите в храм Косьмы и Домиана, к о. Георгию, в Столешников переулок возле ресторана"Арагви" — всякий москвич это знает, и там тебя вразумят. Мне просто интересно, как человеку обыкновенному, который не очень во всем этом разбирается, но знает, что вот зарабатывали деньги на этом, а теперь меня учат другому. Но к нам присоединился по телефону О. Киселев, и у меня к нему вопрос — вы бизнесмен, предприниматель с большим опытом, со своей предпринимательской судьбой, — какими этическими правилами вы руководствовались в своем бизнеса до начала текущей недели, когда нам с вами дали этический свод предпринимательства, и второй вопрос как вы к нему как предприниматель относитесь?
О. КИСЕЛЕВ: Я бизнес не выделяю из своей собственной жизни, а в жизни я, как и все люди, живущие в христианском обществе, руководствуюсь заповедями, оставленными в Ветхом и Новом завете общечеловеческими заповедями, и я не думаю, что для бизнеса должны быть отдельно сформулированы какие-то принципы, если только это не принципы делового оборота. Как я отношусь к этой истории? Знаете, отношусь благожелательно с точки зрения того, что, наверное, люди хотели добра, — так же, как хотели добра те люди, которые в свое время написали моральный кодекс строителей коммунизма. Просто не очень понятно, почему они выделили бизнесменов в отдельную категорию граждан может быть, мы в этом смысле не такие морально равные, как и все остальные граждане России? Для меня это не очень понятно, и мне кажется, что порыв-то хороший, но несколько наивный, и, наверное, вряд ли он найдет отклик, потому что нормальные люди руководствуются христианскими принципами, а те, кто ненормальны, они существуют не только в бизнесе.
А. ЧЕРКИЗОВ: То есть мы можем с вами на добром слове вспомнить г. Черномырдина с его бессмертной фразой"хотели как лучше, получилось как всегда".
О. КИСЕЛЕВ: Ну, наверное. Мне кажется, что это из этой категории.
А. ЧЕРКИЗОВ: Теперь другой вопрос. Скажите пожалуйста, вы знаете очень многих крупных предпринимателей мне не очень нравится слово"бизнесмен", и уж вообще я не люблю слово"олигарх" — вы знаете очень многих своих коллег, которые занимаются крупным предпринимательством, людей богатых и сведущих — вот в их предпринимательстве, их жизни, которая на виду, а не та, которая спрятана за стенками, вы много замечали не очень нравственных, не очень этических вещей?
О. КИСЕЛЕВ: Попробую ответить на этот вопрос. Вы знаете, в моей среде не больше людей, нарушающих какие-то этические принципы, чем в любой другой среде. Вопрос ведь о другом, как мне кажется вопрос в том, что, к сожалению, некоторые догмы православной религии — я подчеркиваю, — православной, я в этом смысле ничего не хочу сказать по поводу православной конфессии, — они, прямо скажем, не очень приспособлены для рыночной ситуации, то есть для буржуазного строя. Согласитесь, что в этом смысле протестантская религия родилась как религия. В общем-то, обслуживающая интересы буржуазии. И, на мой взгляд, возможно, некоторый диссонанс между постулатами и догмами православной религии я не имею ввиду христианской в целом, а именно православной, — и, может быть, какой-то практикой ежедневной, сиюминутной, — но это относится не только к предпринимателям, это относится, в общем-то, и к гражданам нашей страны, которые живут в сегодняшнее время.
А. ЧЕРКИЗОВ: И, наверное, последний вопрос вы знаете, что в середине 90–х гг. серьезные люди, которые живут за границей — в Европе об этом говорили, — такого количества новых дорогих иномарок как в Москве, нет ни в одной столице европейской. Если вам, предположим, приходилось ездить до Николиной горы, то вы наверное видели, как за почти трехметровым забором какие-то большие деньги спрятали уворованный корабельный лес, и там, в этом лесу, вырастали в свое время дети. И я в свое время подумал, что современные большие предпринимательские деньги в России являются очень часто беззастенчивыми вот такое слово беззастенчивость денег, — вы с ним согласны?
О. Киселев: Нет, не согласен. Вы знаете, деньги — это предмет совершенно материальный, и не имеет отношение к этике. Может быть со мной поспорят философы, но мне кажется, что здесь совершенно другая история, как раз история того, как специфически развивается это в России и не только в современное время. Дело в том, что в России как-то не выработалась такая этика, которая давно выработалась в странах протестантских это этика не демонстрировать свое богатство.
А. ЧЕРКИЗОВ: А почему она в России не выросла, как вы думаете?
О. КИСЕЛЕВ: Мне не хотелось бы еще раз как-то бросать камень в огород православной религии, но мне кажется — все-таки православным иерархам, прежде чем заниматься вопросами рекомендаций для тех или иных слоев населения, нужно было бы взглянуть на проблему устройства своей епархии насколько она сегодня обслуживает интересы общества. Мне кажется, что проблемы вот такой демонстративной, беспардонной порой демонстрации капитала — это проблема общей морали и общей этики, на которую и должна влиять, и которую и должна каким-то образом облагораживать Церковь.
А. ЧЕРКИЗОВ: И это был Олег Владимирович Киселев по телефону из Парижа. А я повторю вопрос гостям в студии — должны ли деньги быть застенчивыми?
М. ЧЕРНЫШ: Я бы предложил на секундочку вернуться к М. Веберу, с которого мы начали разговор. Помимо идей протестантской этики он ведь ввел в оборот еще одно понятие понятие о двух капитализмах. Первый капитализм это капитализм денег, это капитализм, когда накапливаются и оборачиваются большие деньги это капитализм торговли, ростовщичества, — всего, что связано с деньгами. Такой капитализм существовал всегда, еще в Древнем Вавилоне были богатые люди, были большие деньги и состояния. А вот современный, расширенный капитализм возник только в 18 веке. И Вебер задался вопросом — почему? Так вот он возник именно потому, что религия, религиозные убеждения этих людей побуждали их вкладывать все деньги, которые они зарабатывали, в расширенное производство, в дело не расходовать на себя. Вспомните"Долби и сын" — Долби холодный, черствый человек, который очень мало денег вкладывал в себя и сына. Вспомните Франклина и его заповеди, обращенные к своим соотечественникам — вкладывайте деньги в дело, расширяйте производство, — вот этот второй, расширенный капитализм, капитализм расширенного производства, возник только в новое время. И вот этот капитализм как раз и удерживал людей от того, чтобы расходовать деньги на себя, покупать, как мы только что говорили, дорогие вещи, заниматься престижным потреблением. Вот, наверное, этой ментальной ориентации как раз и не хватает нашему бизнесу — расширенное производство.
Г. ЧИСТЯКОВ: Я думаю, что вот в чем дело — здесь был вопрос на пейджер прислан о том, как я могу опровергнуть то, что сказано Иисусом в Евангелии о том, что богатому труднее войти в Царство Божие, чем верблюду пройти сквозь игольное ухо. Нет, я не могу опровергнуть этих слов Иисуса, я могу только сказать, что действительно труднее, действительно, богатому верующему человеку реализовать свою веру в жизни несравненно труднее, чем бедному. Потому что у богатого очень много соблазнов. Во–первых.
А во вторых, это всё"богатство неправедное", как в Евангелии сказано. В общем, любое богатство, — говорит Иисус, — оно неправедное. Но, — говорит дальше Христос, — зарабатывайте друзей богатством неправедным, чтобы они, когда вы обнищаете, приняли вас в Вечной Обители. Используйте это богатство, неправедное, в праведных целях — вот когда может спастись богатый человек, когда он свои деньги тратит на добрые дела, когда он вкладывает деньги, строя больницы, помогая детям, бездомным, старикам и так далее.
А. ЧЕРКИЗОВ: Совершенно с вами согласен, и вот знаменитая история, с Абрамовичем связанная и вы знаете, что недавно г. Степашин, председатель Счетной палаты сказал, что мы будем проверять Абрамовича, потому что там Фонд помощи беспризорным детям, который существует при Торгово–промышленной палате, за год заработал всего миллион долларов, а Абрамович на сумасшедшие деньги"Челси"купил. Тут есть, с моей точки зрения, и правда и ложь в этом рассуждении Степашина: человек честно заработанные свои деньги может потратить на что он хочет, если это легальная покупка это его абсолютное право. Другое дело, что меня тоже покоробили действия Абрамовича, потому что мне кажется, что первым делом деньги надо тратить на собственную страну, а уже потом, для развлекаловки, покупать что-то себе импортное. И все бы это было бы хорошо и правильно, если бы мы не жилив стране, в которой живем. Например, в 10 заповедях предпринимательства, придуманных русской Православной церковью сказано, что нужно платить налоги ну хорошо, на налоги мы содержим ту же милицию, Мэрию.. а вчера и сегодня нам стали объяснять, что, с одной стороны, взрыв произошел в московском метро потому, что он против путина, а лужков сегодня объяснил, что будем ужесточать полицейский режим, всех будем из Москвы выгонять, кого только ни попадя, хотя по Конституции мы знаем, что можем жить, где угодно. И вопрос если мы живем в такой стране, где все нечестно относятся к нашим честным деньгам, — которые мы им отдаем по закону, — как тогда следовать этим принципам, и почему тогда русская Православная церковь не придумала 10 принципов для государственных чиновников? Кстати, а у Вебера есть про этику власти?
М. ЧЕРНЫШ: Конечно. Вообще власть у немецких социологов был любимым предметом исследования — и Зомбарт, и Вебер, и Тонес — все они писали о власти, — это такое немецкое наваждение, можно сказать, — они исследовали проблему власти. Но, наверное, исследовали в несколько ином ключе, чем тот, в котором мы сейчас говорим. Действительно, — власть коррумпирована, — и мы это все знаем, — в этих условиях очень трудно делать бизнес, очень сложно убедит себя платить налоги. Но, тем не менее, мы должны понимать, что бизнес это все-таки достаточно сильная, энергичная, активная часть общества. Она может многое в этой стране — она может изменить эту страну. Предприниматели могут эту страну изменить. Потому что в их руках большая власть, они могут влиять на власть. И если их сообщество решит, что надо влиять на власть, мы это уже видели, оно сможет повлиять на эту власть.
А. ЧЕРКИЗОВ: И оказаться в Матросской Тишине или в Лефортово, следуя опыту Гусинского, Березовского, Ходорковского. Только–только они попробовали что-то с властью сделать, или что-то власти сказать — в околоток. Извините, что я вас перебил.
М. ЧЕРНЫШ: Это очень интересная тема, и очень, наверное, понятная всем нам. Но есть один момент, на который мы должны обратить внимание мы говорим сейчас о православной этике. О РПЦ. Но исследования показывают, что в населении только 50% людей относят себя к категории верующих. В бизнес–среде людей, которые относят себя к категории верующих — ровно 50%. То есть остальных, — тот свод правил, о котором мы говорим, — просто не касается. Они его если и заметили, то только походя, как некую новость, которая прозвучала по радио и телевидению.
А. ЧЕРКИЗОВ: Валерий пишет:"Уважаемые, а нужны ли вообще эти 10 заповедей, если еще накануне Первой мировой войны тогдашняя бизнес–элита России разных конфессий разработала правила ведения дела в России?""Вы что-нибудь слышали об этих правилах ведения дел? Для меня это новая информация, например, и я обещаю, что найду специалиста и приглашу его в эфир, и мы обязательно поговорим на эту тему. А теперь попробуем послушать телефонный звонок.
КОНРАД: Мне хочется подчеркнуть Собор лукаво имел отношение к тем гражданам, которые мало несут свои пожертвования в церковь. Я бы спросил об истинности. Например, у нас на территории России есть мормоны, их протестантское противодействие христианству никак не видится, но их шельмуют.
А. ЧЕРКИЗОВ: Да, их шельмуют, и когда у нас есть информационный повод. Мы выступаем в их защиту, но сегодня у нас другая тема.
ГАЛИНА: У меня вопрос к православному священнику — нельзя ли сделать так, чтобы вклад российского бизнеса был более конкретным? Не так вот, вокруг и около, а конкретно объявить, где нужна помощь. Ведь предприниматели конца 19 начала 20 века оставляли свои завещания для Москвы тот же Солдатенков, делали конкретные вклады. Нельзя ли конкретизировать работу Церкви?
А. ЧЕРКИЗОВ: И, кстати, и мой вопрос к о. Георгию — к вам приходят люди с такими вопросами дайте совет, как распорядиться деньгами?
Г. ЧИСТЯКОВ: Именно так ко мне неоднократно приходили, и постоянно приходят богатые люди, которые говорят: вы хорошо знаете ситуацию, — на что потратить деньги? И я даю им адреса больниц, домов престарелых, детских домов, которым они начинают помогать. И очень часто эта помощь становится систематической: они сначала покупают один телевизор, потом другой, потом начинают покупать компьютеры, одеяла, подушки, лекарства, — есть такая проблема, огромная проблема в нашей стране медикаменты. И, конечно, Минздрав выделяет только очень небольшой процент денег на медикаменты в российские больницы. Огромный вклад делают бизнесмены. Бизнес покупает лекарства для больниц, лекарства для тех больных, которые не могут сами себе этого позволить, и спасают человеческие жизни.
Поэтому можно очень много рассказывать о тех добрых делах, которые делали за последние годы для российских больниц, для детских домов, для тюрьмы, и многое еще для чего другого богатые люди.
Не могу не упомянуть, конечно, и фонд"Открытая Россия", который основал Михаил Борисович Ходорковский, и который сделал очень много для сельских библиотек, для компьютеризации сельской школы, и так далее. Так что наши бизнесмены работают очень конкретно и делают очень много хорошего.
А. ЧЕРКИЗОВ: То есть, иными словами, если человек хочет..
Г. ЧИСТЯКОВ: Если человек хочет, то он это делает.
А. ЧЕРКИЗОВ: И если человека мучает проблема этического использования денег, то у него есть всегда возможность придти к священнику, своему пастырю, задать вопрос, получить совет, подумать, и поступить тем или иным образом.
М. ЧЕРНЫШ: давайте все-таки не забывать о том, что главная задача бизнеса состоит в том, чтобы развивать производство, создавать рабочие места и укреплять экономику страны вот туда должны, прежде всего, вкладываться деньги. Собственно, было проведено исследование, посвященное социальной ориентированности компаний, и люди, население говорило о главной задаче бизнеса, как прежде всего, задаче развития экономики и производства.
Г. ЧИСТЯКОВ: Я прекрасно понимаю, что действительно главная задача бизнеса — развитие, но если уж мы вспомнили слова Иисуса о том, что богатому трудно войти в Царство Божие, труднее, чем сквозь игольное ухо верблюду войти, то давайте хотя бы два слова скажем именно об этом.
Очень важно, когда богатые люди помогают тем, у кого денег не хватает; и они действительно это делают. Причем, наверное, для этого не обязательно обращаться за советом к священнику, потому что, на самом деле, все это на поверхности — кому и как можно помочь. Главное, что у этих людей совесть есть, и эта совесть как-то горит внутри человеческого сердца. Я могу сказать так: в начале истории новой России, после путча, например, основная помощь такого гуманитарного плана для детских больниц, домов престарелых, просто больниц, тюрем и так далее, шла из-за границы это был Фонд Сороса, Фонд Форда, и многие другие фонды, известные и неизвестные, просто немецкие пенсионеры собирали деньги на посылки. Теперь другое дело. Теперь львиная доля этой помощи, которая очень нужна людям, идет изнутри России, это теперь наш бизнес делает.
А. ЧЕРКИЗОВ: То есть, таким образом, мы можем суммировать — все движется со своей скоростью, девять женщин не могут родить ребенка за один месяц, русский бизнес потихоньку взрослеет, умнеет, обрастает какими-то правилами поведения, сформулированными для себя, потихонечку понимать, есть деньги беззастенчивые, а есть застенчивые, что бизнес должен быть элегантным, и как минимум, социально корректным — можно по–разному это трактовать, но понятно, что бизнес не должен человека унижать никоим образом, а должен напротив, давать возможности за труд, за усердие, — должен давать возможность жить, создавать семью, обеспечивать старость, воспитать детей и так далее. А в студии были отец Георгий, священник храма Косьмы и Домиана, Михаил Черныш, ведущий сотрудник Института социологии РАН, кандидат социологических наук, специалист по М. Веберу, Олег Киселев, председатель Совета директоров"Импэксбанка", по телефону из Парижа. Всего доброго, до следующей субботы.
http://www. echo. msk. ru/
Рождество Христово в его экуменическом преломлении
Программа радио Свобода 27–12–1999
Джованни Бенси беседует с Марком Смирновым, руководителем исследовательского центра"Религия и общество в странах СНГ и Балтии", православным священником, кандидатом филологических наук Георгием Чистяковым, и историком, экспертом по иудейской традиции Юрием Табаком.
Джованни Бенси:
Христианский мир готовится к рождественскому периоду, который растягивается по времени между Востоком и Западом. Католики и протестанты отмечают Рождество Христово 25 декабря, а православные, по крайней мере, большинство из них, включая русских, празднуют Рождение Спасителя 13 дней спустя — 7 января. На самом деле эта разница более кажущаяся, чем действительная. Она основана на более чем формальном, я бы сказал, механическом расхождении календарей. На самом деле, и Западные, и Восточные Христиане отмечают Рождество в один и тот же день — 25 декабря, однако, первые — по новому стилю, а вторые — по старому. Старый стиль — это Юлианский календарь, восходящий к древнеримским временам, а новый стиль — это Григорианский календарь, исправленная версия первого, которая была введена в 1582–м году Папой Римским Григорием ХIII, но в плане общей культуры Иисус Христос принадлежит не только христианству. Это — такая из ряда вон выходящая фигура, что она оставила следы и в других культурах, и в других религиях. Иисус и его мать Мария упоминаются и довольно пространно также в Коране — "Аль Куран Аш Шариф" — "Благородном Коране", как говорят почитающие его мусульмане. Сложнее ситуация с иудейством, потому что христиане считают Иисуса Христом, то есть Мессией, предвещаемым в Ветхом Завете, между тем, как евреи, сторонники Иудейской религии, его таковым не признают. Но, тем не менее, Иисус оставил следы и в иудейской религиозно–исторической традиции. Рождество Христово в его экуменическом преломлении — тема нашей сегодняшней беседы, в которой участвуют Марк Смирнов, руководитель исследовательского центра"Религия и общество в странах СНГ и Балтии", православный священник, доктор филологических наук Георгий Чистяков, и историк, эксперт по иудейской традиции Юрий Табак. Мой первый вопрос священнику, Георгию Чистякову: в какой исторической среде возникло христианство — тогда в Палестине скрещивались культуры — иудейская, эллинистическая, римская?
Георгий Чистяков:
Мы можем смело говорить, что Иисус проповедовал, и христианство возникло в иудейской среде, но даже сами имена апостолов показывают, что среди них были люди, быть может, иудеи по вероисповеданию, и египтяне по культуре, или греки по своей культуре. Как например, апостол Варфоломей, или Бартоломей, то есть, сын Птолемея — имя египетского происхождения или иудео–египетского, повторяю, что среди апостолов и их ближайших учеников были греки, римляне и иудеи, принадлежащие к древнееврейской культуре, поэтому можно говорить о том, что христианство возникло на перекрестке культур — древневосточной и античной.
Джованни Бенси:
Вы знаете, что Иисус, часть его жизни и деяний отражены также в Коране. В какой степени и какой форме? Говорит ли нам что-то оригинальное об Иисусе трактовка его жизни в священной книге мусульман? Я обращусь с этим вопросом к доктору Табаку.
Юрий Табак:
Особых, каких-то исключительных подробностей в Коране об Иисусе не приводится. Но вообще тут надо начать издалека и сказать о том, что Коран как бы аккумулировал в себе духовный пафос и христианской, и иудейской традиций. И отношение его к Иисусу, Марии и апостолам в высшей степени положительное. Хотя, вместе с тем, в Коране можно найти и противоположные тенденции, то есть, поскольку Коран формировался в течение достаточно долгого периода, в нем нашли отражение отношение к христианам и споры с христианами и с иудеями на разных стадиях. Вместе с тем, Иисус, или Иса, в Коране считается пророком, чрезвычайно уважаемым, и поэтому, все, что связано с его рождением и его матерью находит отражение в позитивном свете, в отличие от иудаизма, который исторически был противопоставлен христианству, и поэтому образ Иисуса там представлен в весьма уничижительном свете.
Джованни Бенси:
В Коране говорится даже, что Иисус Христос — последний пророк перед Мохаммедом, и даже некоторые пассажи в Евангелии интерпретируются так, как будто Христос сам пророчествовал о приходе Мохаммеда. Марк Смирнов, вы хотели бы высказать по этому поводу какие-то соображения?
Марк Смирнов:
Мне кажется, что здесь важно добавить еще одно обстоятельство — что ислам в лице Мохаммеда, он как бы оспаривал в то же время отношение иудеев к Иисусу и Марии. Если мы посмотрим Коран, то там есть осуждение иудеев за то, что они не почитают Иисуса и Марию. Надо сказать, что это очень любопытно — Коран наделяет Иисуса статусом помазанника, что, по сути дела, является статусом Мессии. Вот в этом, мне кажется, и есть кардинальная близость ислама и христианства, понятно, что в данном случае отношение иудаизма к Христу более осложнено этими сначала спорными, а потом и резко враждебными отношениями между раннехристианской церковью и иудаизмом.
Джованни Бенси:
Доктор Табак, иудеи не признают Иисуса мессией, но его не игнорируют. Как отражается фигура Иисуса в еврейской религиозной литературе, например, в Талмуде или других текстах?
Юрий Табак:
Рассказы об Иисусе, в частности, рассказы о Рождестве, сохранились в еврейских источниках и фольклоре в очень незначительной мере. Объясняется это главным образом следующими причинами: во–первых, почти с самого начала христианство и иудаизм были в очень сложных и враждебных отношениях. Естественно, верующие иудеи воспринимали образ Иисуса, от имени которого они подвергались немалым преследованиям со стороны христианских властей и все, связанное с ним, в отрицательном, как я уже сказал, уничижительном свете.
Во–вторых, христианская цензура и иудейская самоцензура довольно резко ограничивали возможность появления каких-то сведений об Иисусе, неизбежно уничижительного характера, в еврейских книгах. Наконец, это очень важно отметить, магистральные богословские представление раввинистического иудаизма были очень далеки от идей богочеловечества, непорочного зачатия и прочих теологем, определявших содержание рассказов о Рождестве. Вследствие этого подобные рассказы не могли иметь хождение в иудейской среде или трансформировались в соответствии с иудейскими представлениями. Тем не менее, отдельные, немногочисленные и зачастую противоречивые упоминания о Рождестве встречаются в древнееврейской литературе. Несколько упоминаний есть в Талмуде. И в более подробном виде рассказ о Рождестве приводится в более позднем, не ранее пятого века, фольклорном еврейском источнике"Талидот Йешу" — "История Йешу". Рассказ этот в общем сводится к следующему: у человека по имени Иосиф Пандера была жена Мириам. Иосиф был богобоязненным иудеем, учился в религиозной школе, а Мириам, его жена, приглянулась злодею Иоханану, и однажды, когда Иосиф ночью отсутствовал, Иоханан занял место Иосифа и овладел Мириам, причем она думала, что это — ее муж. От этой связи, по этим фольклорным источникам, и родился Йешу. Иначе говоря, он считался у иудеев"мамзером" — незаконнорожденным, что в фольклорном свете отражало евангельскую тайну рождения Иисуса. К этому всему надо добавить, что в фольклорных рассказах смешиваются все временные параметры, все культурные параметры, в частности, считается, что Иосиф Пандера жил при царице Елене, то есть фактически, три -четыре века собраны в один временной пласт. Таких смутных и противоречивых обстоятельств при написании этих рассказов очень много.
Джованни Бенси:
Действительно"Талидот Йешу", это — сравнительно поздний документ, и он является тоже в какой-то мере ответом на тогдашнюю антииудейскую литературу христиан. Я хотел бы обратится к Марку Смирнову: мы только что услышали, что между христианством и иудаизмом есть антагонизмы в оценке событий, связанных с Иисусом, хотя христианство вышло из недр иудаизма, и Папа Римский Иоанн Павел Второй, когда он несколько лет тому назад посетил римскую синагогу, назвал иудеев"нашими старшими братьями по вере". Возможен ли, и в какой степени, в какой мере, конструктивный диалог между христианами и иудеями?
Марк Смирнов:
Диалог такой, конечно, возможен, и мне кажется, что он даже необходим, потому что в настоящий момент наиболее я бы сказал, прогрессивная часть как и Римско–Католической Церкви, так и, особенно, реформистские, либерально настроенные силы в иудаизме, они действительно вырабатывают какие-то совершенно новые принципы взаимоотношений, они стремятся к диалогу, и самый главный момент: они взаимно отказываются от претензий друг к другу и от миссионерства. Надо сказать, что до этого вся средневековая традиция и до наших дней вплоть до Второго Ватиканского Собора, это попытка видеть в иудеях объект для миссионерской деятельности, попытка доказать, что они могут спастись только, приняв веру во Христа, только в Церкви и вот отказ от этого, и попытка увидеть в них равных партнеров по диалогу, это очень, на мой взгляд, важная вещь, это сейчас происходит. Тут же я могу сказать, что приблизительно аналогична модель взаимоотношений Римско–Католической Церкви и с Исламом — опять-таки, Церковь предполагает, что спасение возможно и в других религиях, но здесь я бы хотел передать микрофон Юрию Табаку, который гораздо больший специалист именно по проблемам диалога.
Юрий Табак:
Я согласен со всем, что было сказано, единственное, я хотел бы добавить следующее: что касается диалога иудеев с христианами, то, конечно, важное значение имеют иудейские корни раннего христианства, и принадлежность раннего христианского благовестия к кругу еврейской устной традиции, но вместе с тем, нельзя переоценивать, как это часто делается, факт общности части Священного Писания христиан — Ветхого Завета и еврейских писаний Танаха. На самом деле, Танах, в контексте раввинистического иудаизма, вовсе не то же самое, что Ветхий Завет у христиан. Это касается и базовых идеологических положений христианства и иудаизма. Мне кажется, было бы более целесообразно ориентироваться даже не на теологическую общность, а на историческую общность, на взаимодействие двух общин в истории, где мы имеем не только много негативных примеров, но и позитивных, и тут есть много, о чем можно поговорить. Например, кстати, что касается сегодняшней темы нашего разговора — иудеи недавно отмечали праздник Хануки — праздник освобождения Палестины от греческих завоевателей в 165–м году до нашей эры. Так вот многие исследователи считают, что довольно поздняя традиция украшать во время Хануки ветки деревьев игрушками появилась не без влияния традиций Рождества. И таких примеров можно привести довольно много.
Джованни Бенси:
Я хотел бы обратить внимание на одно обстоятельство, которое довольно интересно: сведения об Иисусе, которые содержатся в Коране, взяты большей частью как раз не из канонических Евангелий, в той форме, в которой мы их знаем сегодня, а именно из апокрифических Евангелий и других апокрифических книг. Отец Георгий, что такое апокрифы, и что нам они говорят о рождении Спасителя и других аспектах его жизни?
Конечно, имеет смысл поговорить об апокрифических Евангелиях, но мне бы хотелось сейчас сказать совсем о другом, продолжая мысль Юрия Табака: диалог возможен, и он есть, только диалог этот возможен, когда мы обращены не полностью в прошлое, а решаем какие-то проблемы сегодняшнего дня.
Мне вспомнилось, как во время Второй мировой войны Анна Франк и ее родственники в Амстердаме праздновали Рождество Христово вместе с теми голландцами, которые помогали этим двум еврейским семьям скрываться от нацистов. Наверное, опыт встречи со Христом, и праздником Его Рождества, который пережила 14–летняя Анна Франк в середине ХХ–го века, абсолютно бесценны, и, честно говоря, сегодня он волнует меня гораздо больше, чем апокрифические Евангелия.
Я бы хотел ещё сказать о том, что, всё-таки, в большинстве своем, православные празднуют Рождество 25 декабря по новому стилю — и Константинопольская, и Антиохийская, и Александрийская Патриархии. Что же касается католиков, то среди них есть такие, которые празднуют Рождество по старому стилю, то есть 7 января — украинские грекокатолики. Поэтому та мысль, которая прозвучала вначале о том, что календарь, это совсем не самое главное, она должна сегодня быть центральной, я бы хотел ещё сказать о том, что мы на самом деле не знаем даже даты Рождества, потому что царь Ирод умер в 4–м году до нашей эры, а Иисус родился при царе Ироде. Что же касается переписи, которая упоминается в Евангелии от Луки, то она была в 6–м году нашей эры, то есть через 10 лет после рождения Иисуса, однако все эти события совмещаются, сливаются воедино в чём-то значительно более важном — диалог между Богом и человеком вступил в новую стадию. Именно об этом повествуют канонические Евангелия, что же касается апокрифов, то, наверное, потому они и были отвергнуты Вселенской Церковью, что они размениваются на мелочи — размениваются на детали. Знаменитый пассаж из апокрифов о том, как маленький Иисус оживлял глиняных птичек, он очень хорошо показывает нам, что такое апокриф — Иисус уже ребенком предстает здесь, в апокрифе, как типичный восточный чудотворец, почти факир, который глотает огонь и так далее — он оживляет игрушечных птичек. Иисус Евангелия, как и Иисус Корана — это один и тот же человек, который занимает в истории человечества уникальное место — он абсолютно прост, все его чудеса связаны только с одним — с исцелением больных, и с той помощью, которую Он, или Бог через него оказывает человеку в самых трудных, самых страшных и безвыходных ситуациях.
Джованни Бенси:
Между прочим, эта история с птичками — это чудо с птичками рассказывается и в Коране, Мохаммед, очевидно взял его из апокрифической литературы. Но теперь я хотел бы обратится к Марку Смирнову еще раз, и попросить его подвести итоги. У меня возникает такой вопрос: видите ли вы, несмотря на все различия и расхождения, нечто общее в христианской, исламской и иудейской традициях, отражающих Рождество Христово, и может ли это общее, если вообще оно есть, служить для взаимопонимания трех родственных религий?
Марк Смирнов:
Безусловно, мне кажется, что если мы посмотрим вообще на тот ареал, откуда произошли все три религии, то это, действительно, Ближний Восток — Родина всех трех религий -иудаизма, христианства и ислама. Все три религии пронизаны одной очень важной идеей — это мессианство, посланничество, которое через пророков, через Помазанника, через Мессию, получает непосредственно от Бога человечество. Мне кажется, что вот этим как раз все верующие трех религий связаны, это составляет единую основу и для сегодняшнего диалога, и для взаимопонимания, что чрезвычайно важно как и в условиях ближневосточного кризиса, скажем, проблемы арабов и евреев в Израиле, на Ближнем Востоке и у нас, в нашей стране, где проблемы ислама и христианства сталкиваются, и очень непосредственно, скажем, на Северном Кавказе. Мне кажется, что если верующие всех трех религий будут преданы вот этой идее служения Богу, и будут понимать единый источник всех трех религий, то, наверное, взаимопонимание между нами будет возможно.
Джованни Бенси:
Конечно, есть аспект диалога не только между религиями, но диалога внутри одной и той же религии между разными вероисповеданиями, например, диалог между католиками и православными. В каком виде он сегодня находится и как разыскивается?
Марк Смирнов:
На сегодняшний момент я бы отметил, что диалог православных церквей, и что очень важно отметил отец Георгий Чистяков, в лице Константинопольской Патриархии или, например, Румынского Патриархата очень активно осуществляется. Что же касается Русской Православной Церкви, то здесь можно только с большим прискорбием сказать, что диалог, по крайней мере, свернут или заморожен, и политические обстоятельства нынешнего охлаждения отношений с Западом не может не сказываться и на взаимоотношениях Русской Православной Церкви и Римско–Католической Церкви. Мы знаем, что Римский Первосвященник неоднократно делал попытки посетить Россию, но пока это невозможно. Он посетил только некоторые ближайшие страны СНГ и Балтии, и под вопросом остается его посещение Украины, а недавний визит Государственного секретаря Ватикана, к сожалению, был настолько незамечен российскими СМИ, что даже и говорить было не о чем. К сожалению, и повод был выбран не самый важный — освящение католического храма Непорочного Зачатия Божьей Матери в Москве. Но все наблюдатели уверены в том, что внешние обстоятельства не смогут помешать магистральному диалогу, который все-таки осуществляется на протяжении последних 20 лет, и за которым будущее.
http://archive. svoboda. org/programs/ll/1999/ll.122799–1. asp
Взрослость. Совершеннолетний мир
Программа радио Свобода 2000 г.
Ведущий Яков Кротов
Анатолий Стреляный:
Продолжится разговор, который можно назвать разговором об отношениях человека и времени. Были передачи о молодости, о старости, об умерших, а сегодня речь пойдет о совершеннолетии. В современной России все еще можно наблюдать известное сочетание инфантилизма и патернализма. Выгодно быть либо недорослем, либо стариком, тогда есть надежда не попасть под каток государства. А быть взрослым, дееспособным человеком, отвечающим за свои поступки, невыгодно. Между тем, на Западе в 20–м веке возникло представление о современном мире как мире именно совершеннолетнем. Это богословская концепция, но толкует она о светском явлении. Что же такое совершеннолетний мир? В чем его преимущества и слабости? Может ли войти в него Россия?
Ведущий:
Этот выпуск нашей передачи будет посвящен проблеме совершеннолетнего мира, проблеме взрослого мира. Вообще человечество на протяжении всей своей истории осмысляло собственное существование в каких-то внечеловеческих терминах. Например, для Ветхого Завета, для большинства древних религий Востока история мира напоминает историю природы, и конец мира — это землетрясение, звезды, падающие с неба, и так далее.
В 18–19–х веках появляется другое сравнение: мир уподобляется растению. Наверное, русский читатель лучше всего знаком с этой концепцией из книги немецкого публициста, журналиста Освальда Шпенглера, в которой утверждалось, что всякая культура, всякая цивилизация проходит период зарождения, расцвета и увядания, и этот цикл никак не преодолим. Но уже в середине 20–го столетия появляется другое сравнение. Немецкий лютеранский богослов Дитрих Бонхоффер говорит о том, что наступило время совершеннолетнего мира и совершеннолетнего человека. Конечно, надо понимать, что это всего лишь метафора, и здесь человечество сравнивается с человеком. На первый взгляд — так естественно, так органично, ведь человечество состоит из людей. На самом деле, человечество — это система. Больше она человека, или меньше? Об этом спорят философы, историки, культурологи. Но, в любом случае, ясно, что просто переносить то, что нам хорошо известно по своему личному опыту, индивидуальной жизни, на все человечество — довольно трудно. И, в частности, чем отличается современный мир от того, каким этот мир был 4–5 веков назад? Граница всегда проводится по эпохе Ренессанса, по 15–16–му столетию. Что такого совершилось в мире за прошедшие пять веков, что можно называть именно этот мир совершеннолетним?
Борис Братусь:
Если мы возьмем коллизию: средневековье, потом — Новое время, и уже — наше время. То есть, средневековье — это, если ссылаться на Фромма и так далее, общество высшей социальной и духовной защищенности человека. В средневековье человек был помещен в некое пространство, которое по вертикали и горизонтали было обозримым, ясным и — если не уютным, то определенным. Вот как раз в средневековье он, будучи рожденным в цехе кожевенников, знал свою историю назад, знал всю свою историю вперед, у него была вертикаль вверх. Как говорят, спорили домохозяйки по поводу богословских проблем на рынке. И у него представление о преисподнее было очень ясное. Это не экстрасенсы, энергия, а это ведьма, которую вчера сожгли, и"я сам видел". В Голландии я видел маленький домик, до сих пор сохраненный, в котором помещаются (домик, собственно, для этого построен) весы для ведьм, ибо ведьма весит меньше того, чем она должна была весить. Это — явный домик, это не какой-то тайный домик. Все было понятно: маленькие окна, чтобы бес туда не влетел, над каждым окном — крест; если человек зевает, лучше перекреститься. Вот, в такое средневековье я один раз вошел в немецком городе Мюнстер, есть такой город, очень католический, — там показали часы, в которых сложным механизмом дается, естественно, время, звездное небо, соответствующий ангел–хранитель, святой, посевной календарь и так далее. Эти часы были заведены на четыреста лет. То есть — человек жил в вечности. Вот эти дурацкие вопросы, кого изберут и что будет завтра, его не касались. Это было защищенное общество вверх и вниз. В новом времени пришла свобода, и страшная плата за эту свободу. И возникла коллизия, которую Фромм обозначил как бегство от свободы. Она была невыносима. Фашизм, нацизм и прочее — это бегство от свободы, это тяга в толпе, тяга к камуфляжу, тяга назад. Тяга к тому, чтобы к чему-то присоседиться.
Ведущий:
Что, действительно, в технике изменилось что-то за последние пять веков? Да, безусловно. Изменилось в социальном устройстве общества? Да, безусловно. И, прежде всего, общество, которое было иерархическим, организованным по вертикали, стало организовано по горизонтали, на принципе равенства. Совершеннолетие общества в этом смысле — это способность каждого члена общества быть равным другим, на каком бы посту в иерархии (а иерархия все равно какая-то остается) он ни находился. А внутреннее, духовное равенство, тем не менее, устанавливается — равенство, не одинаковость. Совершеннолетие происходит от оборота"пришел в совершенные лета". И речь не идет о том, что это — какое-то идеальное состояние, нет. Совершеннолетие — это, прежде всего, возраст, когда человек отвечает за собственные поступки целиком — вот что такое взрослый возраст. По иудейской традиции, совершеннолетие — это когда человек уже сам отвечает за свои грехи, а не его родители. Это сохранилось в традиции христианской. Но только внутри христианской традиции происходит попытка осмыслить современность в понятиях взрослости, в понятиях совершеннолетия. И здесь Дитрих Бонхоффер является фигурой очень загадочной. Как мог человек, который жил в нацистской Германии, который выступил против Гитлера… Он выступил еще в 33–м году, сказав немцам, что они впадают в детство, выбирая вождя, преклоняясь перед вождем, что этот инфантилизм, жажда порядка приводит нацию к гибели. Сперва он уехал из страны, тогда еще была такая возможность, потом вернулся в 39–м году. Практически последним пароходом из Америки, где он тогда читал лекции, вернулся в Германию. Через несколько лет он уже сидел в нацистской тюрьме. В апреле 45–го года его повесили. И вот в тюрьме Дитрих Бонхоффер пишет письма, эссе; они вышли на русском в начале 90–х годов сборник под названием"Сопротивление и покорность". Отец Александр Мень, автор заметки о Банхоффере как библиисте, отмечал, что ведь это же ирония судьбы — что человек, который жил в каннибальском, людоедском режиме, режиме очень инфантильном, но при этом чрезвычайно агрессивном, говорил, что мир — совершеннолетний. Неужели он не видел, что происходило вокруг?
Светлана Коначева:
Он сравнивает состояние совершеннолетия не с состоянием даже детства, а подростка, такого человека переходного возраста, у которого есть масса проблем, и чаще всего эти проблемы он решить не в состоянии и вот нуждается в какой-то помощи и защите. Что значит вот это совершеннолетнее состояние мира, совершеннолетний мир? Это состояние, когда Бог — как, естественно, научная, моральная, политическая гипотеза, — упразднен. К этому идет все Новое время, когда постепенно сфера человеческого расширяется. Человек осознает, что для решения проблем в этой области гипотеза Бога ему не нужна просто–напросто, он справится своими силами, своими силами объяснит устройство вселенной, исходя из чисто человеческих, антропологических параметров, может создать светскую этику. Государство уже тоже — некое сакральное образование, власть не от Бога, а, простите, общественный договор, и, соответственно, образование временное, не имеющее никаких священных функций. Для Банхоффера важно, что Бог — это не некая область непознанного, потому что тогда очень легко сказать, что это — еще не познанное, и скоро границы человеческого разума, человеческих возможностей будут расширяться, то это все будет сужаться, сужаться, сужаться и тогда что, собственно, останется от этой области? Останется область того, что Банхоффер называет"последними вопросами". Но вот, казалось бы, наука все объясняет, но вот есть какие-то последние вопросы смерти, вины и тому подобное, и вообще — интимные стороны человеческой души. И вот, кажется, что тогда место Бога — именно там, больше негде. Это тоже Банхоффера не устраивает, потому что можно предположить, что у человека, среднего современного человека может и не быть этих последних вопросов. Нам может нравиться или не нравиться этот человек, но это — реальность. Вот именно этому человеку нужно проповедовать Евангелие. Другого у нас нет. Недолжная, нечестная попытка для того, чтобы сделать возможным для этого человека принять Евангелие, сначала доказать этому здоровому счастливому человеку, что он — грязен и подл, мерзок, что он пребывает, на самом деле, в отчаянии, и только гипотеза о Боге будет для него спасением. Вот, для Банхоффера — это нечестный метод, просто нечестный.
Ведущий:
Современный человек — он действительно более взрослый, поведенчески, и этот человек не нуждается в старшем. Но означает ли это, что взрослый человек — абсолютно здоровый человек? Конечно, нет. И, в этом смысле, наверное, можно сказать, что есть болезни, есть грехи, характерные для детей, а есть грехи, характерные именно для взрослого человека, которые ребенок не может просто психологически совершить. И вот, грех нацизма, грех коммунизма, грех тоталитаризма — вообще это грех именно взрослого, совершеннолетнего человечества. Человечество, которое узнало уже, как взрослый человек, что можно улучшить жизнь, что ответственность за улучшение жизни лежит на каждом. И стали улучшать, стали стремиться к прогрессу. И вот в этом стремлении к прогрессу перешли какую-то нравственную черту. Ведь, в конце концов, самые страшные преступления мира все-таки совершают взрослые люди, нормальные, вменяемые, здоровые. Здоровье само по себе, даже психологическое, не гарантирует, что человек не будет грешить.
Что же такое — совершеннолетний мир, с христианской точки зрения? Это — мир, просто избавившийся от потребности в опеке, от инфантилизма? Или Банхоффер имел в виду нечто более сложное, чем утверждение, что секулярный мир, современный мир не нуждается в церкви, вообще не нуждается в учителях? Во всяком случае, не нуждается в христианстве, как руководители не нуждаются в христианстве, каким оно сформировалось к 20–му столетию? Так, может быть, это нам, христианам, нужно что-то изменить, а, может быть, что-то неправильно в окружающем нас мире?
Вообще — хорошо или плохо быть взрослым? Наверное, надо начать с этого вопроса. И Дитрих Бонхоффер, как человек, принадлежавший к лютеранской традиции, как человек, знавший Священное Писание почти наизусть (если не наизусть), конечно. помнил слова Иисуса:"Будете как дети". И сам был, во многом, носителем этой детскости. Вот, почему он говорит так упорно о взрослости в это очень тяжелое время, время, тяжесть которого прекрасно понимает. Я думаю, что, может быть, взрослость, как ее понимает Банхоффер, это нечто такое, о чем потом заговорит митрополит Антоний Сурожский. Года два или три тому назад Ольга Александровна Седакова, после того, как она побывала в Англии и несколько раз встречалась с митрополитом Антонием, написала замечательный очерк о том, что этот человек — пастырь для взрослых, пастырь для выросших людей. Выросших — в том смысле, что они знают, что жизнь очень сложна, что в жизни, как правило, все кончается не хорошо, а плохо. Знают, что чудес не бывает. И Банхоффер тоже знал, что чудес не бывает. Но только ведь парадокс взрослости заключается в том, что верит в чудеса только тот, кто знает, что их не бывает. Потому что пока мы знаем, что чудеса происходят по нашему ли желанию, или потому, что святые молятся о нас, или потому что добрый Бог с небес взирает на нас и, любя нас, устраивает ради нас чудеса. Какие это чудеса? Это — детские мечты, детские мечты о каких-то подарках на Рождество, на день рождения и так далее. Это детские мечты о том, что все устроится. Это — детская уверенность в том, что все будет хорошо. Митрополит Антоний (я не знаю, читал он эти места из Дитриха Банхоффера или не читал), но он его повторяет почти дословно, когда говорит: не надейтесь на то, что все будет хорошо, научитесь верить в Бога, и научитесь принимать помощь от Бога и в том случае, когда все будет очень трудно, очень плохо, совсем не так, как мы этого хотим.
Ведущий:
Совершеннолетний взрослый мир, какой вызов он бросает христианству, а, точнее, какой вызов этот мир бросает человеку, любому человеку, хоть христианину, хоть не христианину, если уж мы уловили этот нерв современности?
Борис Братусь:
В 20–м веке человечество стоит перед новым вызовом. С одной стороны, появляется новое средневековье, регламентированное общество, чудовищно регламентированное по самым разным параметрам, в том числе по психологическим параметрам: какой галстук носить, какая машина и так далее. И в этом плане человечество стоит перед новым вызовом, опять перед вызовом свободы. С одной стороны, нет нужды в Боге, это — гипотеза, в которой мы не нуждаемся. С другой стороны, остается в результате этого непростроенная вертикаль, вертикаль вверх и вертикаль вниз, которая порождает все эти новые мифы. Задача человека — простроить новую вертикаль, которая была бы сопряжена с горизонталью. Это — проблема времени и вечности. Время горизонтально по определению, оно истекает. Вечность никуда не движется, она пересекает горизонталь в любой момент. В идеале, каждый наш момент — это пересечение времени и вечности. Скажем, мы одновременно — люди, занимающие ту или иную должность, и одновременно — между нами идет нечто вечное, эта беседа. Отсюда — проблема спонтанности. Ведь спонтанность, на самом деле. это момент осознанного пересечения горизонтали и вертикали, когда человек уходит с этой горизонтали и переходит на другую. Эта вещь спонтанна для внешней точки зрения.
Ведущий:
В России говорить о концепции Дитриха Банхоффера о совершеннолетнем мире всегда приходится несколько осторожно, потому что это, скорее, относится к западному миру, и всплывает весь комплекс фобий, страхов, надежд, которые связаны с отношениями России и Запада. И это, видимо, говорит о том, что сама Россия — может ли она быть названа взрослой цивилизацией, принадлежит ли она к совершеннолетнему миру? И как современный человек, живущий в России, определяется — с точки зрения духовного совершеннолетия? И нужна ли этому человеку церковь? А нужна ли ему вообще догматика, нужна ли ему вообще вера? Что из того, что накопило человечество за тысячелетнюю историю, остается в багаже современного совершеннолетнего человека?
Этот выпуск нашей передачи посвящен возрасту современного мира, посвящен совершеннолетию современного мира. Концепция совершеннолетия цивилизации была выдвинута немецким лютеранским богословом Дитрихом Банхоффером, когда он сидел в нацистской тюрьме, где он и погиб. И в отчаянных условиях, когда, казалось бы, вообще всякая цивилизация исчезает, Банхоффер говорит: а человек-то — взрослый, человек уже не нуждается в нравственных поучениях, и оказался прав. Значит, духовно он уже был в нашем времени, он был нашим современником, он понимал, что будет беспокоить следующее поколение. Он чувствовал, что тот ужас, в котором он находится, это какое-то предсмертное содрогание веры в насильственный прогресс, в насильственное построение счастья. И вот побежден нацизм, сгнил коммунизм и что осталось? Прежде всего западная цивилизация совершеннолетняя, взрослая, умеющая обходиться без церкви и Бога, без гипотезы о Боге, как сказал еще великий астроном Лаплас Наполеону: мне не нужна гипотеза Бога для того, чтобы исследовать движение планет. Но, оказывается, не только для этого не нужна теория Бога. И этот совершеннолетний мир прочно стоит на ногах, люди живут дольше, люди богаче, люди одалживают деньги древнему миру Востока. А какие можно указать слабые места вот этого взрослого совершеннолетнего мира?
Георгий Чистяков:
Слабые места западной цивилизации, я думаю, в том, что в ней все слишком регламентировано, что в ней мера человеческой ответственности жестко определена. И отсюда в ней, конечно, немного не хватает места теплу, добрым личным отношениям, спонтанно возникающим отношениям. Потому что, скажем, для Запада характерны отношения, которые будут складываться внутри семьи, между супругами, родителями и детьми и так далее. Характерны отношения, которые будут складываться со старыми друзьями, с соучениками, с коллегами. Остро это переживает молодежь, которая, приходя в рамках католической и в рамках западного православия в молодежное движение, находит там альтернативу семьи, находит там вторую семью. Потому что там как раз возможны эти спонтанные очень близкие, более чем дружеские отношения, которые развиваются очень быстро, которые связывают людей буквально в течение трех суток. Я думаю, что это — не возврат детства и не шаг вперед, а именно уже поиски какой-то новой реальности в рамках взрослости, в рамках той взрослости, где все расставлено по своим местам, где человек занимает очень строго определенную для себя позицию, где человек платит налоги и ездит отдыхать в определенный месяц в определенное место, где человек не так"перемогается", как, скажем, в России, когда одни просто ничего не делают, потому что у них нет возможности или желания или того и другого, а другие"перемогаются"и так далее. Вот этой ситуации там уже нет.
Ведущий:
Чем совершеннолетнее общество отличается от просто атеистического, от языческого? Ведь многие христиане, особенно в России, оценивают сегодня западную цивилизацию и те ее элементы, которые прокрались в российскую действительность, как просто нравственное разложение. Это не взрослость, это — вырождение, дряхлость, и все это уже было на протяжении мировой истории, просто люди отвергли Бога. В чем различие между обществом просто атеистическим, языческим — и обществом совершеннолетним духовно?
Светлана Коначева:
Наверное, надо иметь в виду различения, которые проводит практически вся протестантская этнология 20–го века, — различения между христианством и религией. Процесс секуляризации будет именно процессом постепенной утери религиозности. Христианство — может быть, слишком резко будет сказать — это не религия; для Карла Барта это действительно так, но это не только и не столько религия. Для Банхоффера вопрос — если априорная религиозность исчезает, а он это и фиксирует — да, она исчезает, то все-таки христианство — это одна из форм религии? Пусть даже мы скажем — истинная форма религии. Или все-таки что-то другое? И если исчезнет религиозность, тогда христианству тоже приходит конец, тогда действительно мы можем сказать, что секуляризация и атеизм — это одно и то же?
Мне кажется, что для Банхоффера все-таки — нет. Что как раз религиозные чувства, эмоции, метафизика — это может быть, может не быть, но при этом что-то остается. Для него, конечно, это не результат отхода от Евангелия, и он подчеркивает это. Наверное, можно сказать, что все-таки в этом есть логика самого христианства. Безрелигиозный мир для него все-таки ближе к Богу, чем мир религии, который вот строит красивую схему спасения. Христианство — религия спасения, это общее место. А вот вдруг, если мы читаем эти письма из тюрьмы, Банхоффер говорит: а это — не религия спасения. Вот эти постоянные разговоры о христианстве как религии спасения, причем, не просто спасения, но спасения за пределами этого мира, — его это не устраивает. Христианство говорит о присутствии Бога в мире. Если мы и будем говорить здесь о спасении, то это тоже спасение не за пределами человеческого, не за пределами мира, а именно — в средоточии человеческого. Христианство не создает какой-то особый тип человека, вот этот хомо религиозус, христианин — это просто человек.
Ведущий:
В России можно ли говорить о том, что человек взрослеет, и в чем это проявляется?
Георгий Чистяков:
Иногда мы, люди России, напоминаем котят, которых слишком рано оторвали от матери. И вот после этого, всю жизнь, уже став взрослыми, эти котята ищут, за кого бы ухватиться и кого бы начать сосать, даже не для того, чтобы получить от этого молоко и утешиться в смысле своего желудка, а просто так, потому что это им необходимо. И вот такой котенок сосет подушку, такой котенок к тебе пристраивается и твой рукав начинает сосать и так далее. Ему нужен большой, старший, который согреет, рядом с которым будет тепло. Я боюсь, что с нами произошло примерно то же самое. И поэтому сегодня мы, и в церковь приходя, и вообще в жизни — очень часто ищем этого большого, рядом с которым мы можем согреться. Нам нужна большая личность, нам нужен большой писатель, которого бы мы все читали, трудам которого мы радовались и за которым бы шли. Нам очень грустно от того, что такого нет и так далее. Но, кажется, это почти закончилось, кажется, для того поколения, которому сейчас 15, 17, 18 лет, может быть даже 20 уже, это все уже не так необходимо. Поэтому, я думаю, что, может быть, тот переход от незаконченного, оборванного, растоптанного даже детства к нормальному взрослению, к нормальной взрослости — он вот сейчас когда-то происходит.
Ведущий:
В церковь сейчас идут, в церковь идут и на Востоке, и на Западе, и в России, и в Западной Европе. Идут, прежде, всего за той спонтанностью, за той теплотой, которой не хватает во взрослом совершеннолетнем мире. Идут и обретают. Тем не менее, можно ли говорить о том, что сегодняшнее христианство, сегодняшняя религиозная жизнь человека в церкви, совершеннолетнего человека, — что это взрослая духовная жизнь? Каковы проблемы взаимоотношения взрослого человека с церковью?
Борис Братусь:
Церковь — это новое поле пересечения, в котором, как только человек вступает в это поле, возникают новые проблемы. Скажем, проблемы современных неофитов тоже имеют и психологический аспект. То есть, они входят в церковь, все им становится ясно, понятно, объяснимо, но где-то через 5–7 лет у них — кризис.
Проблема взрослости — это проблема выбора своего уровня, уровня своего бытия. Скажем, мы говорим о переходе от детства в подростковость, это переход в новый космос, где прежние понятности ставятся под вопрос. Все взросление это переход от эпох. Вот как говорил Толстой, что есть разные эпохи — возрасты духовные. И он говорил о том, что его задача это описание этих возрастов духовных, чтобы человек, переходя от одного к другому, не пугался, а знал, что так было и с другими.
Ведущий:
Современная Россия и ее отношение с взрослой, совершеннолетней цивилизацией, насколько можно сказать, что Россия теперь стала совершеннолетней страной, или это вообще к нам не относится? Именно христиане, которые подарили современному миру понятие совершеннолетия, как они могут оценить русское христианство в этом отношении?
Светлана Коначева:
Мне кажется, что мы очень много говорили о религиозном возрождении в России: казалось бы, да, оно начало происходить в конце 80–х начале 90–х годов. Теперь все социологи фиксируют резкое снижение так называемого"уровня религиозности". Вот вопрос — что это? Я рискну высказать очень, может быть, провокационную гипотезу о том, что, собственно, в начале этого религиозного возрождения церковь имела дело с этим самым трансформирующимся, потерявшим ориентацию человеком, можно сказать невротиком, человеком, у которого рушилась система ценностей. Казалось, что здесь он найдет замену, найдет свою идентичность. Собственно только к такому невротику церковь была готова, к тому, что именно этого невротика принять, утешить, дать ему то, чего ему не доставало. Постепенно в самом обществе идет — не то что взросление, выздоровление, — но, может быть, постепенное выздоровление. Это не значит, что современное общество можно таковым назвать — здоровым, взрослым и так далее. Но человек становится менее растерянным, он более готов отвечать за себя сам. И вот к этому церковь абсолютно не готова. Общаться с таким человеком, такому человеку проповедовать Евангелие, мне кажется, ни условно левые, ни условно правые части церкви не готовы.
Ведущий:
А ведь с первых веков христианства у таких выдающихся богословов, как Тертуллиан, Киприан, Иоанн Златоуст — был образ церкви как педагога, то есть детоводительницы. Человек — это дите, и церковь его ведет за ручку. На практике сегодня отторжение от церкви под предлогом того, что"мы — взрослые, совершеннолетние и нам это не нужно", ведет просто–напросто часто к нравственным падениям. Если нам не нужна гипотеза о Боге, то зачем тогда вообще уродоваться, какая тут может быть тяга к совершенству и к святости? Как это соединить — отказ от Бога как гипотезы — и все-таки потребность человека в совести, в какой-то духовной жизни, в единении с другими людьми?
Светлана Коначева:
Но вот это дальше замечательно российское, идущая от Достоевского: если Бога нет, то все позволено. Для Банхоффера все ровно наоборот. Вот, как если бы Бога не было, это значит, что ты разделяешь с Богом крест. Чем отличается вот эта христианская жизнь в безрелигиозном мире? Это не превращение Бога в страховую контору, когда ты постоянно ждешь от него помощи, ждешь, что он тебя вытащит из компота, а это именно попытка ответить на просьбу Иисуса бодрствовать с ним.
Ведущий:
Ребенок всегда естественен, он может спокойно смотреть, например, в кинокамеру, а взрослый всегда ерзает. Взрослый, по определению одного психолога, это тот, кто сумел усыновить своих родителей. Человек простил все то, чем виноваты перед ним родители. Для него нет старших, для него нет референтных, как говорят психологи, авторитетных фигур, по отношению к которым он выстраивает свою жизнь, жизнь выстраивается изнутри. И взрослый человек поэтому действительно часто смотрит на церковь с иерархическим видением мира, как смотрит на детей. Действительно, церковь в современном мире, и в этом смысле Россия — уже вполне сравнялась с Западом, она ведь очень подростковая формально. Потому что взрослый человек в современном мире не будет носить каких-то ярких значков, форменной одежды, одевается просто. Кто носит красно–белые шарфы? Тоже самое, взрослый человек не будет носить крест на шее, и большинство европейских христиан, даже православных, не носят. А в России все еще надевают. У священника — чтобы обязательно была особая одежда, это тоже взрослый человек не очень это понимает: а зачем обязательно особую одежду? Зачем подчеркивать особенности своего духовного положения? Должна ли измениться тогда церковь в совершеннолетнем мире? Возможно ли такое изменение? Может быть, отказаться от иерархии, тем более, что Банхоффер протестант и для него церковная иерархия — понятие в общем-то достаточно, видимо, чуждое.
Георгий Чистяков:
Конечно же, Банхоффер протестант, и поэтому того представления о иерархии, которая есть у православных или католиков, у него в буквальном смысле не было, но в переносном смысле оно, может быть, было еще больше. Потому что все-таки лютеранство — это традиция, которая передается от отца к сыну, от старших к младшим. И роль старшего в немецком лютеранстве 19–го века начала 20–го века, конечно, была очень большой. Роль учителя, роль наставника, роль профессора. Банхоффер подходит к тому моменту, когда оказывается, что такой человек людям сегодняшнего дня не то что не нужен — его просто сейчас не бывает.
Ведущий:
Но ведь всегда есть кандидат?
Георгий Чистяков:
Или же этот кандидат, который приходит и говорит, оказывается таким, что лучше бы его не было. Человек начинает искать способы жить в церкви, быть с Богом и отказаться от надежды найти рядом с собой какого-то гуру, какого-то наставника, какого-то старца или какую-то структуру, которая бы этого старца заменила.
Ведущий:
А что же тогда собственно остается от церкви?
Георгий Чистяков:
От церкви остается, прежде всего, Божье присутствие и те наши связи друг с другом, которые позволяют не утратить чувства Божьего присутствия. В этом смысле, конечно, католику или православному легче, чем протестанту, понять новый смысл иерархии, а на самом деле — не новый, а подлинный, настоящий, который Иисус вкладывал в церковь, смысл. Смысл связи и взаимосвязи нашей друг с другом, но не такого учительства, взгляда сверху вниз и так далее. Епископ не то что смотрит на нас сверху вниз, а мы на него снизу наверх и так далее. Нет, задача епископа в другом — не быть главным, не быть самым большим, не быть самым старшим, а быть объединяющим, быть соединяющим. Он — в центре этих связей.
Ведущий:
Произошел как бы эффект бумеранга — христиане создали концепцию совершеннолетнего, взрослого мира, сравнив мир с личностью. И теперь эта концепция как бы вернулась через психологию, в том числе через христианскую психологию, которая теперь говорит человеку: в тебе скрыт целый мир. В каждом человеке, сколько бы лет ему ни было, в каком бы обществе он ни жил, в каждый момент сосуществует, словно ипостаси в божестве, есть в нас и ребенок, есть в нас подросток хулиганистый и неуверенный в себе, с неврозами. В каждом человеке есть взрослый, совершеннолетний, понимающий, что надо взять на себя ответственность и не звать Бога, когда нужно самому что-то сделать. В каждом из нас есть старик, и даже несколько стариков, склочные или добрые. В каждом из нас есть умирающий, который сознает, что песок сыпется и скоро высыпется весь, и это может быть очень внезапно. В каждом из нас есть и мертвый.
Зачем такому человеку Евангелие, что оно добавляет к пониманию христианства как религии спасения? Спасение от греха, от неврозов, от болезней, прибавляется понимание христианства как религии творчества. Вот эта объемность человека, изобилие в нем самых разных оттенков возрастов и сил, это все и показывает нам, каким будет человек в вечной жизни. Взрослый человек прекрасно понимает, что вечная жизнь не за горизонтом, либо ее нет вовсе, либо, если она есть, она уже сейчас дана. И здесь совершеннолетний мир, как ни странно, не убегает, не уходит от Евангелия, он приближается ко Христу, может быть, больше, чем любая другая эпоха на протяжении человечества. Только он целомудренно молчит о Христе, предпочитает помолчать, а не говорить. Как по поговорке: дурак не заметит, умный не скажет. Так и в облике Христа есть нечто, о чем лучше не говорить. Но что открывается каждому человеку, пришедшему в совершенный духовный возраст?
http://archive. svoboda. org/programs/christ/2000/christ.111200. asp
Открытие памятника протоиерею Александру Меню
Илья Дадашидзе, Москва:
9 сентября исполняется 10 лет со дня убийства отца Александра Меня. 8 сентября в Москве ему был открыт памятник. Это стало уже традицией — проводить ежегодно в начале сентября в Москве, во Всероссийской государственной библиотеке иностранной литературы, международную конференцию памяти протоиерея Александра Меня. В этом году конференция оказалась юбилейной, десятой по счету. Участие в ней приняли представителя 28 регионов России и 27 зарубежных стран. Организаторами стали Всероссйиская библиотека иностранной литературы, Институт"Открытое общество", Фонд Сороса — Россия, Фонд Фридриха Науманна и Фонд"Помощь Церкви в нужде". О теме конференции — "Выбор для России" — рассказывает директор Всероссийской библиотеки иностранной литературы Екатерина Гениева:
Екатерина Гениева:
Выбрана, конечно, очень важная тема для нашего исторического периода, и, конечно, для юбилейной конференции памяти отца Александра Меня."Выбор для России", — это тема, которой он посвятил всю свою жизнь как приходской священник и общественный деятель, а именно: есть ли у России будущее? У него не было сомнений в том, что это будущее у страны есть, другое дело — в каких муках оно рождается. Вот почему для этой конференции выбрали такую тему, не поставив ни знаков вопроса, ни многоточий. Я предоставила каждому в своих выступлениях ответить на этот вопрос, и мне кажется, что еще одно отличие конференции — очень высокий уровень выступлений — от политического уровня Григория Алексеевича Явлинского до высоких размышлений о закономерностях политической доктрины России профессора Мельвилля, выступлений людей из президентского Совета по культуре и помилованию… Здесь дело не в титулах, а здесь в дело в личностях, которые тратят огромное количество своего времени и действительно участвуют в этой конференции.
Илья Дадашидзе:
С докладом на конференции выступил один из ее организаторов — священник Георгий Чистяков, богослов и публицист.
Георгий Чистяков: Среди тех людей, кого мы пригласили на сегодняшнюю конференцию, было немало друзей, которые мне говорили: надо было обсуждать не общественные, а богословские проблемы — слишком уж много докладов на общественные темы, о проблемах социальных и политических… А на самом деле отец Александр одно не отделял от другого. Он всячески противостоял тому, чтобы религию отправляли в какое-то гетто. Он был за то, чтобы христианство осуществлялось не только в наших квартирах или внутри храмов, но именно в жизни, в реальности, чтобы все то, к чему зовет нас со страниц Евангелия Христос, воплощалось в реальной жизни. А это, прежде всего, доброе отношение друг к другу и ответственность, величайшая ответственность каждого из нас друг за друга, за будущее, за наших детей, за наших стариков. Ответственность — это ведь не просто бессонные ночи, не просто внутреннее испытание, но это очень часто обязанности заниматься чем-то таким, что является рутиной работой.
Я всегда привожу такой пример: пасхальная ночь, верующие собрались в церкви, они поют, молятся, горят люстры, паникадила, как мы их называем в храме, и сидит, покуривая сигаретку в щитовой, электрик. Он курит сигарету за сигаретой, потому что у него смена 24 часа. Верующие говорят:"Какой безбожник", — а ведь если бы не этот электрик, и паникадила бы не горели, и пробки давно бы выскочили, и богослужение бы не состоялась. Мне кажется, что задача верующего человека не забывать, фигурально выражаясь, об этом электрике, потому что речь идет не об одном человеке, а речь идет о тысячах людей, которые делают свое дело. Если мы разрушим эти барьеры и баррикады между теми, кто занят высоким, и теми, кто занят повседневным, это будет действительной победой христианства.
Илья Дадашидзе:
В связи с десятой годовщиной гибели отца Александра в Театре у Никитских Ворот состоялся премьерный показ спектакля по мотивам пьесы Томаса Эллиотта"Убийство в храме — репетиция", осуществленный главным режиссером театра Марком Розовским.
Марк Розовский:
"Убийство в храме — репетиция", — так называется наш спектакль, потому что"Убийство в храме"или"Убийство в соборе" — так переводится пьеса Томаса Эллиотта — лауреата Нобелевской премии. Она написана в середине 30х годов и повествует об убийстве архиепископа Кентерберийского, и как бы мы репетируем эту пьесу, и в процесс репетиции прорастает другая история, как бы история из нашей недавней истории, и эта история уже связана со злодейским убийством отца Александра ровно 10 лет тому назад. Убийство до сих пор не раскрыто, и это — диагноз всему нашему обществу, потому что общество, в котором убивают священника, да еще и не раскрывают это убийство — это больное общество, в котором потеряны нравственные ориентиры, общество, которые тем самым самому себе подписывает приговор.
Илья Дадашидзе:
8 сентября во внутреннем дворе Всероссийской библиотеки иностранной литературы участники конференции торжественно открыли бюст отца Александр Меня. Екатерина Гениева убеждена:
Екатерина Гениева:
Он будет складно стоять около той библиотеки, концепцию которой он придумал в конце 80–х годов, и, наверное, ему будет приятно стоять в сонме великих, от Диккенса до Авраама Линкольна и вести беседы: иронические беседы с Маккиавелли, либеральные с Линкольном, беседы о том, как важны толерантность и терпимость, с Генрихом Гейне и, наверное, вспоминать о том, как важны милость и сострадание, и жалость к павшим и падающим с Чарльзом Диккенсом.
Илья Дадашидзе:
В канун десятилетия со дня убийства Александра Меня Генпрокуратура заявила, что расследование обстоятельств его гибели продолжается.
http://archive. svoboda. org/programs/ll/0900/ll.090800–5. asp
Убийц отца Александра Меня так и не нашли
Программу ведет Кирилл Кобрин. Принимает участие корреспондент Радио Свобода Любовь Чижова.
Кирилл Кобрин: Сегодня ровно 15 лет со дня убийства православного священника и богослова отца Александра Меня. Его труды переведены более чем на 14 языков, а книга"Сын человеческий"разошлась тиражом более 2 миллионов экземпляров только в России. Убийц отца Александра Меня так и не нашли.
Любовь Чижова, Москва: Отца Александра Меня убили 15 лет назад по дороге от дома к храму в поселке Симхоз, Сергиево–Посадского района Московской области. О своем отце говорит Михаил Мень.
Михаил Мень: Надо сказать, что этот год для тех, кто помнит отца, он особенный и не только в связи с тем, что 15–я годовщина со дня трагической гибели отца, но и в этом же году в январе исполнилось бы 70 лет отцу. Вы знаете, что он погиб в достаточно нестаром возрасте, в 55 лет. Наверное, у тех людей, которые стояли у истоков этого страшного преступления, у них задача была заставить отца замолчать. Но на сегодняшний день нам совершенно очевидно, что они добились обратного эффекта. То, что при жизни отец мог обращаться к людям с амвона своего сельского храма или выступать с лекциями, с проповедями в небольших аудиториях, то после его трагической гибели книги стали издаваться огромными тиражами.
Любовь Чижова: Об отце Александре Мене вспоминает священник, отец Георгий Чистяков.
Георгий Чистяков: Отец Александр и сегодня звучит чрезвычайно современно. Скажем, в нашем приходе Святых Косьмы и Дамиана, в Столешниковом переулке, где примерно 3 тысячи человек, основное большинство людей, наших прихожан, никогда не видели отца Александра при жизни. Они пришли благодаря его книгам, они стали христианами, крестились, и жизнь их изменилась благодаря его книгам уже после его смерти. Я думаю, может быть, одна десятая, одна восьмая часть прихожан только помнит отца Александра при жизни. И вот это мне представляется чрезвычайно важным, то, что дело, которое он делал, оно продолжается, и оно сегодня играет очень большую роль.
http://archive. svoboda. org/ll/soc/0905/ll.090905–5. asp
Традиционная модель семьи
20–07–2003
Татьяна Ткачук: Если верить данным социологических опросов, семья — наравне со здоровьем — остается главной ценностью для россиян. Если верить статистике, треть россиян брачного возраста не вступают в брак, половина браков распадается в первые десять лет, а каждый третий ребенок рождается в неполной семье. Об этом парадоксе массового сознания — ценим одно, а делаем другое — и о кризисе, который переживает сегодня традиционная модель семьи — мы говорим с гостями московской студии: писателем, психологом, политиком Марией Арбатовой, демографом Владимиром Архангельским, старшим научным сотрудником центра по изучению проблем народонаселения МГУ, и священником храма Козьмы и Дамиана в Столешниковом переулке, отцом Георгием Чистяковым.
На сайте"Свободы"я спрашивала радиослушателей, согласны ли они с тем, что традиционная модель семьи в России переживает серьезный кризис? Под традиционной моделью, если мои собеседники не возражают, мы будем называть зарегистрированный брак, в котором рождаются и воспитываются дети, а главой семьи остается мужчина, главой семьи во всех смыслах этого слова — то есть это человек, который обеспечивает семью, принимает важнейшие решения. Если у моих гостей будут возражения, то мы поменяем эту формулировку.
И — прежде чем дать слово слушателям, я задам тот же вопрос о кризисе, который переживает такая традиционная модель, своим гостям. Мария, пожалуйста, Ваш взгляд.
Мария Аррбатова: Конечно, семья переживает кризис традиционный. Но это не только наша проблема — это проблема всего цивилизованного мира, брак перестает быть патриархальным, а становится контрактным или партнерским. Вопрос только в том заключается, и это, наверное, будет темой сегодняшней нашей передачи, в конце концов в нее выльется, что помимо таких общепланетарных, глобализационных процессов, как, например, эмансипация женщин и эмансипация подростков, в нашей ситуации в российской включается вся болезненность переходного периода, вся сложность нашей экономической модели и все плохое наше наследие, с которым мы пришли сюда. Потому что у нас семьей считается, даже при разводе, ведение общего хозяйства. Если мы проанализируем, что в течение истории являлось общим хозяйством, как работал институт алиментов, это лучше меня демограф скажет — каково было соотношение в фертильном возрасте мужчин и женщин, то здесь наша ситуация немножко уникальная. Мы, конечно, совершенно не так, как Европа, переживаем этот кризис семьи, но и, слава Богу, и не так как Азия.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Мария. Отец Георгий, прошу.
Георгий Чистяков: Я думаю, что права Маша Арбатова, когда говорит, что кризис патриархальной семьи — это всемирное явление. И здесь мне бы хотелось возразить Вам. Потому что сегодня главой семьи в одних случаях является мужчина, муж, в других случаях женщина — это все зависит от ситуации. И кто больше зарабатывает — это тоже на сегодняшний день вопрос открытый. И, наверное, слава Богу. Потому что очень страшно, когда семья базируется исключительно на патриархальных ценностях, когда семья базируется исключительно на том, что, в общем, уходит, с одной стороны, а с другой стороны, на безвыходном положении.
Почему были семьи крепкими в 19–м веке? Потому что и у жены было безвыходное положение, она не могла уйти от мужа вне зависимости от того, как он над ней издевался и так далее. То есть насилие в семье, которое всегда существовало, оно просто не выходило на поверхность. Но и муж, в общем, не мог уйти от жены, потому что его удерживал от этого закон. Сегодня ситуация резко изменилась, сегодня люди сами решают, оставаться им вместе или расходиться. Это и трудно, и замечательно одновременно. Потому что в такой семье значительно больше личность раскрывается, люди могут быть друзьями. Муж и жена сегодня могут быть по–настоящему друзьями, а для 19–го века это было редкостью, когда муж и жена были друзьями. Так, наверное?
Татьяна Ткачук: Спасибо, отец Георгий. Владимир Архангельский.
Владимир Архангельский: Добрый вечер, уважаемые радиослушатели. Я соглашусь, безусловно, со своими собеседниками, что это явление планетарное, и кризис семьи характерен для всех индустриальных стран, по крайней мере, стран, основанных на индустриальной экономике. Для стран с аграрной экономикой, может быть, меньше, а на индустриальной — да. И проблемы, вообще связанные с развитием семьи, демографические проблемы у нас тоже общие при всех наших различиях, причины общие даже. Я, безусловно, согласен, что семья переживает кризис. Единственное, я не стал бы говорить, что этот кризис связан с тем, что раньше главой семьи был муж, а теперь этого не стало. Я думаю, что это и раньше было не всегда. Если мы говорим о 19–м — начале 20–го века, то, наверное, да, но на протяжении 20–го века уже этого практически не было и в Советском Союзе, в России тоже. Мы — демографы — под кризисом семьи все-таки понимаем в первую очередь кризис институциональный, то есть кризис семьи как социального института, проявляющийся в первую очередь в том, что семья не выполняет, не то, что плохо, а не выполняет одну из своих основных функций — репродуктивную, связанную с рождением детей. Хотя дети рождаются. Но вряд ли можно считать это выполнением функции как социального института, потому что их рождается столько, что это ведет просто к гибели общества, поэтому вряд ли можно считать, как выполнение функции. И, конечно, в том, что семья нестабильна, высокий уровень разводов. Мы дошли до того, так, конечно, впрямую нельзя сопоставлять, но и в прошлом году, хотя не за весь год, а в первой половине года, и сейчас, у меня есть данные за первые пять месяцев, разводов в России больше чем браков зарегистрировано.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Владимир. И я хотела просто уточнить, что я говорила о кризисе традиционной модели семьи. Под традиционной моделью я и предложила подразумевать такую модель патриархальную. Поэтому речь зашла о том, что в этой традиционной патриархальной модели, конечно, мужчина — глава семьи. А то, что это бывает по–разному, и чаще уже бывает иначе — конечно, понятно.
И — несколько цитат с сайта. Дарья пишет, что, на ее взгляд, престиж традиционной модели брака, напротив, не падает, а растет, и связано это с тем, что молодежь научилась ценить юридические преимущества официального брака, который проясняет имущественные права супругов во всех критических ситуациях. Вот такой взгляд. Хотя есть письма, где наоборот люди пишут, что стараются не заключать брак, чтобы отстоять свои имущественные какие-то права. То есть два противоположных взгляда. Но подавляющее большинство наших слушателей все-таки написали о том, что, с их точки зрения, будущее — за другими формами брака, что все-таки и Россия вслед за другими странами мира постепенно отойдет от такой, опять же, традиционной модели. Вот 27–летняя Наталья Александрова пишет, что:"Хорошо, что над нами больше не висит этот Дамоклов меч: непременно вступить в брак, стремиться к нему чисто формально. Мне по душе, когда мужчина и женщина сходятся по любви, живут, не форсируя событий, а потом, тихо, без помпы регистрируют отношения".
Мы разыскали такую пару, которая живет гражданским браком, их зовут Арпине Баблоян и Илью Френкеля — и вот их рассказ:
Арпине Баблоян: Я вообще считаю, что штамп в паспорте — это всего лишь штамп в паспорте. Гораздо проще сойтись с человеком, когда ни мужчина, ни женщина не чувствуют никаких обязательств друг перед другом. Я считаю, что люди вначале должны попробовать друг друга, потом уже, может быть, ставить этот штамп.
Илья Френкель: Мы живем полноценной семейной жизнью, с походами в ресторан, со стиранием грязных носков–трусов и с ожиданием ребенка — это брак.
Арпине Баблоян: Раньше, например, было очень важно — рожден ребенок в браке или он рожден вне брака.
Илья Френкель: Скажем, с тестем — да, наверное, есть разница, потому что он человек старых устоев, традиционный такой гражданин. И он считает, что этот штамп в паспорте он меняет статус его единственной дочери, она будет воспринята его традиционным обществом так, как это и должно было быть. А с тещей совсем все иначе, она более современный человек, и она понимает, что это не самое главное, лишь бы ее дочь была счастлива.
Арпине Баблоян: Достаточно сложно было мне с отцом, потому что он армянин, а там, как известно, традиции очень строгие. Когда уже отец понял, что мы не разойдемся, он начал Илью принимать. И они нам устроили, позвав ближайших родственников, обмен кольцами, что для моего отца явилось таким успокоительным средством, что мы все-таки не совсем не традиционно живем.
Илья Френкель: Когда я вижу красивую женщину, я не думаю о том, что: о'кей, у меня нет штампа в паспорте — могу! Я думаю о том, что не могу, потому что: не могу. У меня были случаи, когда имел и штамп в паспорте, и статус официального мужа, и я не чувствовал никаких ограничений перед собой и знал, что я могу.
Арпине Баблоян: Для меня на самом деле штамп все-таки что-то значит — он, наверное, дает больше обязательств. Конечно, хотелось бы один раз испытать белое платье, марш Мендельсона, гости, лимузин. Но будет это до рождения ребенка, после рождения, может быть, это вообще случится через 20–30 лет — это не важно.
Илья Френкель: Я против условностей, я себя чувствую женатым человеком. Я считаю, сейчас 21–й век, нельзя соизмерять всю свою жизнь относительно общественной морали, которая не всегда правильна, и относительно общественного мнения, которое почти всегда неправильно.
Арпине Баблоян: Если бы не юридическая необходимость, вообще можно было бы обойтись без штампа. Выполнить все церемонии с белым платьем, но штамп не ставить, потому что он ничего не изменит.
Татьяна Ткачук: Отец Георгий, буквально на днях на сайте"Кредо–ру"я прочла интервью с иеромонахом Анатолием Берестовым, доктором медицинских наук, в котором он говорит, что православная церковь не признает гражданские браки и считает их безбожным, антихристианским блудным сожительством. Скажите, это канонический взгляд церкви или сугубо индивидуальное, ортодоксальное, на мой взгляд, мнение отца Анатолия?
Георгий Чистяков: Думаю, что это помноженный на личное мнение отца Анатолия Берестова традиционный взгляд церкви, но, повторяю, помноженный на личное мнение этого священника. Потому что, конечно, сегодня абсолютно невозможно требовать от всех церковного брака, потому что далеко не все люди верующие и далеко не все люди в церковь ходят, далеко не все люди испытывают в этом потребность.
Я думаю, что даже для 19–го века общеобязательность церковного брака в России, в общем, была чем-то временами уродливым. Ведь это же смешно, что Ленин и Крупская венчались в церкви: яростный богоборец, человек, который всеми силами души ненавидел Бога, он был вынужден венчаться, потому что другой формы зарегистрировать юридически брак в царской России не было.
Сегодня ситуация совсем другая. И, наверное, очень важно, чтобы венчались сегодня только люди, которые действительно верят в Бога и для которых это не просто красивая церемония, как лимузин, марш Мендельсона и еще что-то такое, к этому добавляется еще белое платье, фата и венчание, — нет. Все-таки, наверное, очень важно, чтобы венчание было большим духовным событием в жизни человека.
Вы знаете, у нас в церкви сравнительно недавно, года два, наверное, или три назад венчалась одна пара, которая к тому времени прожила как минимум сорок лет вместе. И, конечно же, их жизнь до венчания не была блудным сожительством, это был замечательный, прекрасный, в последние годы уже христианский брак, когда обратилась к Богу сначала жена, а потом и муж. Но вот в какой-то момент они поняли, что им необходимо повенчаться. Это была прекрасная, замечательная свадьба, свадьба с привкусом"золотой свадьбы". Но если бы они вдруг почему-то повенчались в молодости, какая-то бабушка бы сказала, что это необходимо, скажем, с ребенком иначе она сидеть не будет и так далее, может быть, это было бы хуже, потому что они бы повенчались по требованию бабушки. А так уже в зрелом возрасте, уже на пороге старости они повенчались, потому что этого хотело их сердце, потому что это был внутренний императив души, которому они подчинились. И вот, мне кажется, что церковный брак возможен только тогда, когда действительно человек в сердце, внутри себя, в глубинах своего Я переживает что-то очень большое.
Был такой замечательный православный священник в Соединенных Штатах Америки отец Александр Шмеман, который всегда говорил:"Очень важно, чтобы в христианстве не было ритуалов". Очень важно, чтобы наши богослужебные действия были обусловлены не ритуальной потребностью, а именно зовом сердца, потребностью сердца.
Татьяна Ткачук: Спасибо, отец Георгий. И у нас слушатель на линии. Здравствуйте, представьтесь, пожалуйста.
Георгий Николаевич: Георгий Николаевич, Подмосковье. Позвольте вопрос задать: не согласны ли собеседники с поправкой Патрика Бьюкенена относительно того, планетарная это беда — разрушение семьи или только христианская? Он приводит цифры, когда эта беда постигла христианский мир, и назвал это: 60–е годы — Америка, 70–е годы — Европа, 91–й — Россия. Цифры убедительно показывают, что Господь незамедлительно ответил на эту шахматную комбинацию, на разрушение семьи, вырождением в буквальном и переносном смысле. А все остальные страны, и исламский взрыв, кстати, от этого произошел. Работа Кагаманова показывает, что взрыв исламский, источник — это переворот христианства к блудному…
Татьяна Ткачук: Георгий Николаевич, простите, я Вас перебью: у Вас есть какой-то конкретный вопрос к одному из гостей в студии?
Георгий Николаевич: Вопрос: согласны ли вы с поправкой Патрика Бьюкенена относительно, что это изменение, переворот семьи, уклад семейный, постиг только христианский мир? И, кстати, это же разделяет Ватикан.
Татьяна Ткачук: Спасибо, за звонок. Кто будет из гостей отвечать?
Георгий Чистяков: Здесь, наверное, дело не в том, что эта трагедия, а это действительно трагедия, постигла христианский мир. Она постигла мир развитый экономически, мир развитый социально. Потому что так произошло, что именно страны, для которых христианство, католичество или протестантизм, православие были традиционными религиями, они стали наиболее развитыми. Вероятно, исламским странам еще предстоит пережить тот же самый кризис.
Татьяна Ткачук: Спасибо, отец Георгий. У нас еще один звонок на линии. Здравствуйте, представьтесь, пожалуйста.
Дима: Здравствуйте. Дима из Москвы. Я хотел отцу Георгию задать вопрос по поводу отношения христианства к бракоразводному процессу. С точки зрения христианства, отношение к разведенной девушке или жене (уже когда она разведена), в этом смысле является шагом вперед. Отношение ислама к разведенной, который приветствует, хотя осуждается развод, но подробно бракоразводный процесс описан и, соответственно, приветствуется женитьба на, соответственно, разведенной девушке или женщине.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Дима. Но я не думаю, что приветствуется, я думаю, что речь идет о том, что"разрешается"или"одобряется" — такие глаголы были бы более правильные. Отец Георгий, пожалуйста.
Георгий Чистяков: И, более того, на деле мы знаем, что, хотя действительно в Евангелии есть призыв к тому, чтобы брак был единственным в течение всей своей жизни, чтобы развода не было и так далее, но в реальной жизни мы знаем, что даже наиболее строгая в отношении брачной дисциплины Католическая церковь, и то признает какие-то формы развода и второго брака.
А что же касается ислама, хотя, с точки зрения теории, здесь второй брак разрешен, но на практике этого, как правило, не бывает. На практике, конечно, брачная дисциплина в мусульманском мире гораздо более жесткая, суровая, ну и в какой-то мере безжалостная.
Потому что надо понимать, что развод и разрушение семьи даже для человека, который считает, что он выше предрассудков и так далее, она и для него тоже всегда драма, хотя, может быть, он в самый момент этого не ощущает.
Татьяна Ткачук: Спасибо, отец Георгий. И еще один звонок. Здравствуйте, Вы в эфире.
Анатолий: Здравствуйте. Меня зовут Анатолий, я звоню вам из Калининградской области. И у меня такой вопрос к вам. Во–первых, я хотел сказать свою точку зрения о том, что то разрушение семьи, которое имеет место быть в нынешней России, — это последствия, конечно, советизма, в первую очередь, а не и как раз атеизма, безбожия, с одной стороны, и с другой стороны — политики государства, которое не поддерживало семью и поддерживало гигантские детские дома для детей, ставило им диагнозы — задержки психического развития всякие, и не заинтересовано в том, чтобы эти люди затем стали частью общества. И, с другой стороны, это общая тенденция, потому что именно неуважение к пожилым людям — к своим матерям, отцам, когда их сдают в интернаты, в психиатрические больницы, в общем, от них избавляются, — это как бы не есть хорошо.
Татьяна Ткачук: Анатолий, Ваш вопрос, пожалуйста.
Анатолий: Вопрос у меня, безусловно, есть. Вопрос: считает ли отец Георгий, что выходом из такой ситуации может быть такая большая просветительская детальность различных церквей, будь то католическая или протестантские какие-то конфессии, или христианство, другие церкви, ислам, другие конфессии, их социальное служение?
Татьяна Ткачук: Спасибо за звонок, Анатолий. Отец Георгий, прошу.
Георгий Чистяков: Я бы сказал, что не просветительская деятельность, а, действительно, ежедневная работа с людьми, ежедневная помощь людям, евангелизация, если говорить о христианах — это, конечно, все очень важно и необходимо. Но мы живем в реальном и в очень трудном мире. И, наверное, сегодня так получается, что церковь в основном все-таки и священник, когда приходится решать какие-то проблемы или помогать людям решить проблемы, связанные с семейной жизнью, — священник сегодня служит в основном"скорой помощью".
Татьяна Ткачук: Спасибо, отец Георгий.
Владимир, вопрос к Вам: меня всегда удивляло, что демографы и социологи статистику толкуют совершенно не так, как журналисты, и сами они обычно это называют"развенчиванием мифов". То есть, например, в ответ на цифру в 27 процентов детей, рождающихся вне брака в России, демографы говорят — да, эта цифра большая, это вдвое больше, чем рождалось таких детей 15 лет назад, но в Дании, например, таких детишек рождается 55 %, и это совершенно не говорит о том, что эти дети несчастливы. Да, россияне часто разводятся, подтверждают демографы и социологи, но больше половины мужчин и женщин потом вступают в повторный брак (и это статистика только по зарегистрированным бракам! Если мы будем говорить о гражданских браках, то, наверное, эти цифры еще выше).
Но вот, как вы уже сказали, Владимир, что демографов семья прежде всего интересует с точки зрения ее важнейшей функции — репродуктивной. Верно ли, на Ваш взгляд, такое утверждение, что ни в одной из стран, переживших распад традиционной семьи, рождаемость не обеспечивает простое воспроизводство населения? И уже поэтому психологи и писатели могут сколь угодно толерантно относиться к тем же гражданским бракам, но вот демографы — вряд ли будут так к ним толерантно относиться? Так ли это?
Владимир Архангельский: Ну, в общем, такое утверждение, конечно, верно. И во всех индустриальных странах, в большинстве индустриальных стран, по крайней мере, уровень рождаемости не обеспечивает простого воспроизводства. Хотя это не значит, что численность населения в этих странах сокращается, потому что многие из них ориентированы на внешнюю миграцию, на миграционный приток: это дает прибавку численности населения, это дает изменение структуры населения возрастной, это дает увеличение числа родившихся, кстати говоря. Это дает, кстати говоря, и порождение межнациональных проблем.
Но то, что во всех странах, переживших кризис патриархальной семьи, изменения модели семьи, рождаемость не обеспечивает простого воспроизводства — да. Единственным исключением является Исландия сейчас, наверное, и, может быть, в какой-то степени Польша, я не видел последних данных. Кстати говоря, утверждение, что Россия в силу своих социально–экономических особенностей; того, что наша страна пережила в последние десять лет — это некая особая демографическая ситуация в отношении рождаемости — это тоже не совсем верно, потому что даже сейчас есть страны с уровнем рождаемости ниже, чем в России. И страны в этом отношении для нас удивительные, как, например, Италия — это сугубо католическая страна, и по нашим воспоминаниям, по фильмам итальянским 50–х годов…
Татьяна Ткачук: Многодетные семьи…
Владимир Архангельский: Это то, что в России называется"семеро по лавкам". Так вот: уровень рождаемости в Италии сейчас ниже, чем в России. Теперь по поводу тех цифр, Татьяна, к которым, как Вы сказали, и демографы и журналисты относятся по–разному. Демографы разные, и по–разному относятся. Есть демографы, которые говорят: да, рождаемость снижается, ну и что? Она снижается во всем мире, и ничего страшного, все как-то живут, и мы проживем. А то, что действительно, столько детей, рожденных, только я хотел бы сказать, не в браках, а в незарегистрированных браках, потому что…
Татьяна Ткачук: Да, конечно, цифры только по зарегистрированным бракам.
Владимир Архангельский: Только по зарегистрированным бракам. И там есть — кстати говоря, демографы анализируют эти данные — очень интересные разделения, которые статистика нам дает — это рождение, зарегистрированное по заявлению матери, и по совместному заявлению родителей. Вот там, где по совместному заявлению родителей, можно считать, что брак, который мы несколько ошибочно все-таки называем гражданским. А там, где по заявлению матери — это, скорее всего, действительно, рождение вне брака. Почему я говорю"ошибочно"? Потому что гражданский брак — это люди, которые зарегистрировали, строго говоря, свой брак в органах государственной власти, то есть в ЗАГСах у нас. Есть гражданский брак, альтернатива ему — брак церковный. Они могут совмещаться, могут быть альтернативой. Мы называем гражданским браком…
Татьяна Ткачук:… незарегистрированный.
Владимир Архангельский: Незарегистрированный брак, да. Поэтому это надо для себя иметь в виду, а то у нас с терминологией иногда возникает путаница. У демографов, действительно, вызывает опасение и высокая доля рождения в незарегистрированных браках. Но она вызывает опасения в первую очередь, потому что значительная часть исследований по так называемым неполным семьям показывает, что матери (я не хочу называть ее одинокой — она не одинокая, если у нее есть ребенок, то есть, это нехорошо называть ее одинокой!), незамужней матери сложнее воспитывать ребенка, как правило, скажем так, при прочих равных условиях. Не хватает мужского воспитания. Но еще большее все-таки беспокойство у демографов вызывает то, что уровень рождаемости просто очень низкий, чрезвычайно низкий, он не обеспечивает простого воспроизводства. И здесь, когда мы говорим о том, беспокоит нас или не беспокоит что-то, мы должны определиться с критериями, на основе чего мы даем ту или иную позитивную или негативную оценку. Уровень рождаемости столь низкий нас беспокоит, потому что не обеспечивает простого воспроизводства населения, это ведет к вымиранию, к неизбежному вымиранию, поэтому нас это беспокоит. Если мы признаем, что вымираем, и ничего страшного — ну, тогда нет смысла об этом беспокоиться! Если да — то да, если нет — то нет, вот так скажем. Наверное, так, если коротко.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Владимир. Звонок из Питера. Здравствуйте, представьтесь, пожалуйста.
Людмила: Здравствуйте. Меня зовут Людмила, я действительно из Питера. И у меня вопрос к отцу Георгию. Вы знаете, я одинокая мать, и мне очень много труда стоило воспитать свою дочь, но я чуть ее не лишилась. Просто моя дочь стала верить в Бога. Для меня — атеистки, воспитанной в советское время, это было просто катастрофой. И на свое горе я обратилась к врачам, к сожалению, таким врачам, как психиатрам, и мою дочь спрятали в психиатрической больнице и сказали, что я для нее не мать и просто я не могу для нее ничего сделать, что теперь решают все врачи. И моя дочь там была просто в загоне каком-то, две недели не выпускали даже погулять. И чуть не разрушилась жизнь моей дочери. Мне пришлось просто украсть ее оттуда. Но вот какой у меня вопрос к отцу Георгию: я как-то переступила через себя и пошла в православный храм, который находился на территории этой психиатрической больницы, но я никакой не получила помощи. Так в чем же помощь состоит церкви, я слышала, как"скорая помощь", в таких ситуациях?
Татьяна Ткачук: Спасибо Вам за звонок. Я думаю, что мы в данном случае сделаем исключение из правил — обычно мы стараемся не отступать от темы программы. Отец Георгий, я Вас попрошу ответить.
Георгий Чистяков: Конечно, помощь была и Вашей дочери, и Вам абсолютно необходима. Прежде всего, надо было сесть и как следует поговорить и разобраться: что творится у Вас в душе, что творится в душе у Вашей дочери. Мне кажется, что самое замечательное — это то, что Вы поняли, что не надо было её лечить у психиатра, что надо было просто поговорить с ней, как следует. И, я думаю, что священник тут и должен был вмешаться и стать тем третьим элементом вашего диалога, третьим его участником, который бы помог. И, я думаю, что в Питере есть такие священники, которые действительно могут помочь в этой ситуации, только, к сожалению, его вовремя не оказалось. Простите нас за это.
Татьяна Ткачук: Спасибо, отец Георгий. Пожалуйста, Мария Арбатова.
Мария Арбатова: Я хочу сказать, что это как раз очень типичная тема, потому что мы говорим о кризисе патриархальной семьи, и мама в данной ситуации вела себя абсолютно патриархально, что совершенно нереально и невозможно в начале третьего тысячелетия. Потому что патриархальность — это когда есть иерархия властной структуры в семье, и когда тот, кто старший и сильный, считает, что он лучше знает: кто должен во что верить, кто должен как одеваться и так далее.
И в этом смысле, поскольку мы говорим о кризисе традиционной семьи, я вспомнила о Швеции. В Швеции, которая всегда впереди планеты всей по модели семьи, наиболее распространенные браки взрослых, они называются"самбо" — это не браки в нашем понимании, это брачные контракты, в которых прописано еще и то, что мужчина обещает нести равную ответственность по быту в доме, по воспитанию ребенка. А самые популярные молодежные браки — это браки, они называются"мамбу" — это молодые пары, которые уже не уходят, как это было раньше в Европе, в 16 лет, а живут в родительском доме. Почему? Потому что родителя их больше"не гнобят". И как только мы начнем разговаривать этим языком со своими детьми, наши дети не будут вынуждены в 16 лет уходить куда-то в ночь и в поле от нас для того, чтобы состояться. Ведь как раз звонок этой мамы о том, что мама не услышала, что девочка уже большая, и что на нее распространяются все гражданские права и свободы, в том числе и свобода вероисповедания.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Мария.
Слово слушателю нашему. Здравствуйте, представьтесь, пожалуйста.
Михаил: Михаил из Москвы. Разрешите вопрос ко всем Вашим присутствующим гостям?
Татьяна Ткачук: Пожалуйста.
Михаил: Вот у меня такое мнение и в тоже время вопрос: мне кажется, что на развал семьи в России влияет всеобщая распущенность, то есть понятие, что перед свадьбой нужно набраться опыта. Ну, как можно опыта набираться, если равносильно можно с 20–го этажа прыгнуть и поиметь этот опыт? А после этого получаются дети, которые смотрят на своих родителей, как на нехороших людей, скажем так. Я хотел бы услышать ответ такой.
Татьяна Ткачук: Михаил, а вопрос Вы нам сформулируете?
Михаил: Как влияют на семью добрачные отношения?
Татьяна Ткачук: Кто хочет ответить? Мария, пожалуйста.
Мария Арбатова: Современные исследования в области изучения человеческой сексуальности утверждают, что очень хорошо на семью влияют добрачные отношения. Потому что, поскольку мы входим в этап, когда у нас либерализовались такие ценности, как частное пространство сексуальное, то человек должен идти в брак не потому, что его родители решили, что это будет хороший альянс, а потому что людям хорошо в постели.
И в этом смысле на самом деле очень интересна ситуация, в которой реально оказывается человек. Я помню, одна из моих клиенток, преуспевающая представительница среднего класса говорила мне:"Кто такой сегодня муж? — говорила она мне. — В принципе, муж — это человек, вещи которого стоят в квартире, в которой вы живете, с которым не надо надевать презерватив". Понимаете? Это абсолютно европейский стандарт. Потому что семья сегодня — это такое сложносочиненное архитектурное построение, в него включено очень много объектов, непривычно не традиционных. Какую-то часть в нашей семье несут наши друзья–подруги, которые в нужный момент обеспечивают нас деньгами, решают те проблемы, которые не может решить, например, какой-нибудь маргинальный муж. Огромен процент финансирования внутренностей семей какими-то представителями любовных связей. И в этом смысле даже еще классик говорил, что узы брака настолько тяжелы, что иногда их приходится нести не только вдвоем, но втроем и вчетвером. В этом смысле, действительно, институт семьи очень сильно изменился. Но сексуальная свобода — это как раз благо, которое делает семью здоровой и устойчивой и дает возможность вырастить нормальных детей.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Мария. Мне бы хотелось, чтобы отец Георгий прокомментировал то, что сейчас говорила Мария, и со своей стороны ответил бы слушателю нашему Михаилу.
Георгий Чистяков: На самом деле, вы коснулись чрезвычайно сложного вопроса, о котором говорить почти невозможно. Здесь, наверное, сколько людей, столько разных решений может быть у этого вопроса, то есть нельзя предложить две–три схемы, по которым он решается.
Здесь дело в том, что, конечно, хотелось бы, чтобы, как это было когда-то в прекрасные времена, добрачного опыта не было. Но очень часто получается в результате, что люди, которые становятся мужем и женой, просто не подходят друг другу, не подходят друг другу даже не только физиологически, а психологически и так далее. То есть, я боюсь, что сегодня и разводов так много, потому что люди вступают в брак (а иногда, хуже того, венчаются; потом надо разводиться, а церковный развод — это очень трудное дело), совершенно не зная друг друга. Эти скороспелые браки, когда люди ещё не поняли, кто есть кто, не поняли, что такое быть вместе в радостные и трудные моменты жизни, когда такие браки заключаются, — потом беда.
Поэтому я бы подходил к каждой ситуации особым образом. Но, мне кажется, что важно, и это уже относится ко всем нам без исключения, важно быть очень ответственным. И когда вступаешь в личные отношения, не только в интимные, не только в отношения физиологические, а вообще в личные отношения с человеком, то надо помнить, что ты несешь за него всю полноту ответственности.
Татьяна Ткачук: Спасибо, отец Георгий. Владимир Архангельский, пожалуйста, Ваша точка зрения.
Владимир Архангельский: Я не вижу ничего, по крайней мере, плохого в наличии таких отношений до брака — это действительно иногда позволяет узнать лучше друг друга. Единственное, какая в этом есть проблема, что в этом есть плохого — у нас, к сожалению, сохраняется очень низкий уровень контрацептивной культуры, крайне неразвито планирование семьи, и много совершенно необоснованных нападок на это, просто непонимание. Проблема здесь вот какая, что вследствие низкой контрацептивной культуры, неумения регулировать деторождение в семье, грамотно, культурно регулировать, очень много браков оказывается так называемых стимулированных. Давно не было таких исследований, но еще исследования 80–х годов у нас показывали, что до 40% первых браков — это браки, зарегистрированные после того, как возникло зачатие. И исследования опять же показывают, что при прочих равных условиях такие стимулированные браки менее прочны.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Владимир. И еще один слушатель на линии. Здравствуйте, представьтесь, пожалуйста.
Лидия Ивановна: Здравствуйте. Здравствуйте, уважаемые радиослушатели, гости и сотрудники"Свободы". Это Лидия Ивановна из Москвы. Один из постулатов социализма, как утверждал Ленин: семья — ячейка общества, которая цементируется нравственным воспитанием общества. Вопрос к демографу: не считаете ли Вы, что нынешнее ежегодное сокращение численности населения является закономерным следствием создания класса капитала за счет массового ограбления достояния страны и подмены ценностей в категории нравственности, внедрения в умы людей массовой безнравственности, ведущих в нищету и рабство население России? Заранее спасибо.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Лидия Ивановна. Пожалуйста, Владимир.
Владимир Архангельский: Спасибо Вам за вопрос. Я хотел бы начать немножко тогда с истории. Дело все в том, что рождаемость в России опустилась ниже уровня простого воспроизводства населения в начале 60–х годов. Еще даже не было эпохи развитого социализма, она была впереди, а рождаемость уже была ниже уровня простого воспроизводства. Поэтому так напрямую я связывать не могу. С чем я согласен, безусловно, что столь низкий уровень рождаемости является следствием сложившейся системы ценностей у большинства населения и социальных норм. Все наше поведение нормативно, господствуют нормы, в индустриальных странах — нормы малодетности. То есть нормально иметь одного–двух детей, не более и не менее, если вы состоите в браке. И именно ценности определяют то, что в семьях так мало детей. То, что они, господствующие, сформировались в последние годы вот этим рыночным переходом к капитализму — с этим я согласиться не могу. Они, конечно, повлияли, но не кардинальным образом.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Владимир. И еще один слушатель. Здравствуйте, Вы в эфире, представьтесь, пожалуйста.
Михаил: Михаил, Москва. Уважаемый отец Георгий, на вопрос, который я задам, я понимаю, что больше мнение высказать нельзя. С точки зрения биологии, люди так называемой традиционной ориентации давно должны были вымереть. Не является ли нетрадиционная ориентация душевным заболеванием или, может быть, даже одержимостью?
Татьяна Ткачук: Спасибо за звонок. Отец Георгий, очень коротко, пожалуйста, если можно, у нас еще слушатели на линии.
Георгий Чистяков: Я сейчас все время думал, последние минуты, о звонке по поводу добрачного сексуального опыта; о звонке нашей слушательницы из Петербурга по поводу её дочки, которую она поместила в психиатрическую больницу, и Ваш звонок к этому же. Мне кажется, что есть вещи, где необходима штучная работа, где необходим диалог не только по радио, в том числе и в эфире любимого мною Радио Свобода, но ежедневная работа психолога, священника, врача, еще кого-то с людьми один на один. И вот во всем том, что касается нетрадиционных ориентаций, здесь, конечно, тоже необходима ежедневная, очень трудная работа один на один, в том числе и работа священника, в том числе и работа психолога. Есть вещи, на которые невозможно ответить сразу для всех.
Татьяна Ткачук: Спасибо, отец Георгий. Сегодня довольно много мы говорим о том, изменились ли времена, изменилась ли семья во времени. Любопытное письмо пришло на сайт к нам: Константин из Москвы написал, что из 34 лет своей жизни 16 лет он женат. Женаты практически и все его друзья и знакомые."А вот наши матери — тех людей, которые родились, в конце 60–х годов — почти все разведенки! — пишет Константин. — Припоминаю, что только у единиц из нас отцы жили со своими семьями". Мы думали, готовя эту передачу, о том, кого правильнее было бы спросить о том, как меняется во времени модель семьи, как сегодня выглядят молодожены, что происходит? И решили задать этот вопрос человеку, работа которого ежедневно — это фиксировать браки и разводы. Вот взгляд начальника Гагаринского ЗАГСа Москвы Александры Ульяновой.
Александра Ульянова: Если раньше очень много было вступающих в брак до 18–ти лет по решению исполкома, по распоряжению префектур, сейчас эта цифра сократилась до минимума, и возраст вступающих в брак сейчас увеличивается: 26, 27, 28 лет — это уже нормальное явление. Сейчас очень много рождается детей у граждан, не состоящих в браке. В этом случае производится установление отцовства, и сведения об отце вписываются на основании установления отцовства. Все больше и больше пар живут в незарегистрированном браке.
Количество вступающих в брак в рабочей обстановке, то есть в будние дни, когда у нас нет торжественной регистрации брака, примерно такое же, как и в те дни, когда проводится торжественная регистрация брака. Это связано и с материальными затруднениями, с тем, что некоторые венчание в церкви предпочитают торжественной обстановке в ЗАГСе.
Единственное, что огорчает — это увеличение количества разводов. В некоторые месяцы процент развода по отношению к количеству браков достигает до 70–80%, то есть это уже даже не каждая вторая пара, а больше.
А отношение к семье, как вам сказать?.. Если люди пришли подавать заявление: жуют жвачку, семечки, соответственно одеты, в шортах: Неуважение, что ли, к этому моменту. Во времена моей молодости это было событие, праздник, дарились цветы, это было событие, которое как-то отмечалось в семье.
Татьяна Ткачук: Ну, и вот совершенно перекликаются с этим интервью коротким, которое мы сейчас слышали, два письма из нашей почты. Автор одного письма — Игорь, он пишет:"Почему все это происходит с семьей? Никто никому не верит, как в российском бизнесе. Не получилось — можно кинуть и слинять, обмануть, переоформить бумажки. Нет никакой ответственности". Андрей пишет о том, что падение престижа семьи — естественный общемировой результат падения нравов и морали. Кстати, слушатель у нас сегодня был, позвонивший нам в эфир, с такой же точкой зрения. И Андрей же пишет о том, что на фоне суперокупаемой рекламы сексуальности и свободы образу традиционной семьи просто не устоять, что это практически невозможно.
Режиссер мне подсказывает, что у нас звонок из Петербурга есть. Здравствуйте, представьтесь, пожалуйста.
Анна Федоровна: Я по вопросу о том, что у нас по статистике на десять миллионов мужчин, меньше чем женщин — надо из этого исходить. Отсюда у нас и разводы, и распущенность, и дети–безотцовщина. Вот я так считаю.
Татьяна Ткачук: Анна Федоровна, поняли Ваше мнение. Демографу слово передаю. Владимир Архангельский, пожалуйста.
Владимир Архангельский: Спасибо за вопрос. Вы знаете, в свое время в стенах Государственной Думы был даже подготовлен проект закона о многоженстве, где тоже в качестве обоснования выдвигалось то, что у нас женщин, там, правда, фигурировала цифра 9 миллионов, на 9 миллионов больше, чем мужчин. Если будет многоженство, это повлияет на то, что эти женщины будут в браке, будут рожать детей. Все бы это было бы так, если бы не то, что 90% вот этого женского перевеса приходится на возраст старше 60–ти лет, из-за различности смертности мужчин и женщин. Поэтому ни на стабильность брака, ни на, тем более, рождаемость это вряд ли может повлиять.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Владимир. У каждого человека, который занимается профессионально семьей, очевидно, есть своя теория того, почему семья в кризисе находится. Профессор Антонова, зав. кафедрой социологии семьи МГУ, считает, что семья переживает глобальный кризис, потому что она перестала быть производственной системой — исчез совместный труд супругов; оба стали уходить на работу (соответственно, исчезла сплоченность, которая была прежде в семье), детей стали учить не внутри семьи, а за пределами; и, наконец, последний удар по институту семьи был нанесен, когда в семьях появились зарплаты жены. Антонов говорит, что во всем мире рождаемость падает там, где растет процент"двузарплатных семей".
Еще одну цифру я приведу. Одно из исследований показало, что в России только треть семей среднего класса можно назвать семьей, в которой мужчина в полном смысле этого слова является лидером, то есть обеспечивает и принимает решения — в основном, речь идет о предпринимателях с высоким уровнем дохода. Мне, честно говоря, кажется, что и эта цифра тоже завышена сильно. Мария Арбатова, пожалуйста, по поводу этих данных — Ваш взгляд?
Мария Арбатова: Я начну со среднего класса. Дело в том, что, действительно, семья у нас везде разная: она у нас одна в"уолд–классе", одна в среднем классе и одна там, где живут за чертой бедности. За чертой бедности живут так примерно, как жили при социализме, примерно с теми же представлениями. Я просто хочу сказать, что в среднем классе примерно 50% - это чисто контрактный партнерский брак.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Мария Арбатова. К сожалению, время нашей передачи подошло к концу. Мы не приняли много звонков и не ответили на многие письма.
Меняющееся время меняет модель отношений. Возврата, я думаю, в полном смысле слова к патриархальной семье уже не будет, но разговор о семье мы будем продолжать.
Автор и ведущая Татьяна Ткачук
http://archive. svoboda. org/programs/pf/2003/pf.072003. asp
Программа Радио «Свобода» об эвтаназии
С участием священника Георгия Чистякова
04–12–2003
Тема: Эвтаназия
Можно ли и должно ли в России принять закон, легализующий добровольный уход из жизни безнадежно больного пациента с помощью врача? Такова тема сегодняшней программы, и я представлю гостей московской студии: Ирина Куница — врач, руководитель коммерческого отдела Национального медико–хирургического центра имени Пирогова; отец Георгий Чистяков — православный священник храма Косьмы и Дамиана в Столешниковом переулке.
Автор и ведущая Татьяна Ткачук
Здравствуйте, господа!
Проблема эвтаназии уходит корнями в глубокое прошлое, об этом способе облегчения страданий неизлечимо больного человека говорили еще в античной Греции и Риме, а сам термин, означающий в переводе с греческого"хорошая смерть", ввел в конце 16–го века английский Философ Фрэнсис Бэкон. Во время войн"пуля друга"порой была единственной возможностью покончить с невыносимыми страданиями. Но все-таки война и мирная жизнь — это разные вещи, потому что война — это зачастую невозможность оказать медицинскую помощь.
Несколько последних ярких случаев, обсуждаемых во всем мире, заставили сторонников и противников эвтаназии вновь во весь голос поднять проблему. Адрес одного из таких случаев — Франция, Париж. Слово нашему корреспонденту Семену Мирскому.
Семен Мирский: 26–го октября в клинике небольшого городка на севере Франции в возрасте 21 года умер Венсан Амбер. И можно без преувеличения сказать, что кончина этого молодого человека стала вехой в новейшей истории Франции. История же необычного пациента такова. В сентябре 2000–го года 18–летний Венсан Амбер попал в дорожную аварию, в результате которой он остался полностью парализованным, глухим и почти слепым. Единственным средством связи между Венсаном и внешним миром была электрическая кнопка, присоединенная к монитору, на котором появлялись набранные самым крупным шрифтом буквы алфавита. Нажимая в нужный момент на кнопку единственным действовавшим пальцем руки, Венсан Амбер мог таким образом писать. И год назад он написал письмо президенту Франции Шираку, в котором была такая фраза:"Господин президент, помогите мне умереть, ибо ничего другого я себе не желаю".
Ширак ответил на письмо. Он позвонил Венсану Амберу, зная, что слух его, равно как и интеллект, в аварии не пострадал, и объяснил, что власть над жизнью и смертью не входит в прерогативы президента, ибо во Франции есть закон, запрещающий как эвтаназию, так и помощь людям, решившим покончить жизнь самоубийством."Закон есть закон, и закону подвластны все", — сказал президент. Но слово и буква закона не стали последним словом в жизни и смерти Венсана Амбера. 26–го октября мать пациента, Мари, оставшись в палате наедине с сыном, влила в капельницу, к которой он был подключен, сконцентрированный раствор снотворного. Но Венсан, у которого было очень крепкое сердце, не умер, и смерть наступила лишь после того, как врач Фредерик Шосуа ввел пациенту в вену смертоносный укол, предварительно отключив его от аппаратуры поддержания жизни. Врачебный бюллетень, опубликованный 26–го октября в клинике, в которой скончался Венсан Амбер, содержит примечательную фразу:"Учитывая клиническое состояние, медицинский прогноз, а также неоднократно высказанные пожелания самого пациента, мы решили ограничить меры активной терапии".
Конец цитаты, из которой явствует, что Венсан Амбер и его мать в конечном итоге добились своего права самому определить момент своей смерти, когда жизнь уже недостойна этого названия. Как пишет парижская газета"Монд", случай Венсана Амбера откроет, скорее всего, и во Франции, после Нидерландов и Бельгии, путь к принятию закона о праве пациента, не имеющего ни малейших шансов на выздоровление, по вынесению медицинской экспертизы самому определить момент своего ухода из жизни.
Татьяна Ткачук: Об эвтаназии вообще говорить очень сложно и тяжело, и все же давайте попробуем начать этот разговор, оттолкнувшись от только что услышанного. Отец Георгий, знаю, что почти все богословы выступают против эвтаназии, и все же: есть ли смысл, с Вашей точки зрения, искусственно продлевать жизнь, подобную той, что вел Венсан Амбер?
Георгий Чистяков: Прежде всего, я думаю, что медицина — это вообще искусственное продление жизни. И, слава Богу, что сегодняшняя медицина позволяет продлевать жизнь больного и на 10, и на 15, и на 20 лет. Что же касается того, что нам хочется умереть, когда мы болеем, — да, такое очень часто бывает. Очень часто больной человек переживает это желание уйти, таким образом облегчить свои страдания и так далее. Но кто знает, что будет в следующие десять дней, в следующие три часа, я не знаю.
Проходит, этот момент депрессии, проходит этот трудный какой-то психологический момент, и оказывается, что человек все-таки хочет жить. И очень часто бывает, что больной говорит, что хочет умереть, а вместе с тем видишь, что это вопль какой-то отчаяния, а на самом деле жить он всё-таки хочет. И как может врач (а я всё-таки берусь говорить о том, что может или что не может врач, потому что я уже больше десяти лет работаю вместе с докторами в республиканской детской клинической больнице, я уже там знаю всё), как может врач принимать решение, брать на себя эту ответственность? Врач, в конце концов, не для того учился и не для того работает, чтобы прекращать жизнь. Вся жизнь доктора посвящена тому, чтобы жизнь спасать и жизнь продлевать. Мы не должны заставлять доктора быть палачом.
Татьяна Ткачук: Спасибо. Я приведу Вам два письма из почты.
Профессор Анатолий Телле пишет:"Я глубокий старик, но еще работаю, у меня прекрасная заботливая семья. Сейчас после инсульта я еще могу передвигаться по квартире, но мысль, что я буду паралитиком и обузой, меня убивает. Если я не умру в одночасье, я предпочитаю, чтобы меня усыпили".
И второе письмо от Алексея из города Фрязино Московской области. Он пишет о том, что его отец недавно умер от рака после годичных лечений и безуспешных попыток вылечиться. Он (его отец) во время болезни стал невольным сторонником эвтаназии. И Алексей довольно с таким большим чувством пишет о том, что противники эвтаназии занимаются пустым квазирелигиозным морализаторством, и только потому, что не в состоянии поставить себя на место не просто неизлечимого больного человека, но человека, для которого каждая следующая минута жизни — это невыносимая пытка.
И у нас два слушателя на линии, одному из них дадим слово. Здравствуйте, представьтесь, пожалуйста.
Амельченко: Здравствуйте. Амельченко, офицер запаса, воевал в Чечне. Очень часто люди, когда страдания после ранения превышают порог переносимости, просят их убить. Это не значит, что в таких условиях нужно идти навстречу таким отчаянным пожеланиям людей. У нас очень многие люди находятся в отчаянии. У нас в стране дегуманизация полная, царит бездушие, и вводить закон об эвтаназии в таких условиях просто невозможно. Нужны тончайшие градации, чтобы понять, когда можно облегчить страдания человека, хотя бы не физические, а помочь ему морально, окружить теплотой и заботой. Поэтому в нашей чудовищной бесчеловечности, которая у нас существует, эвтаназия может только навредить. Таково мое мнение. Я видел, люди кричали:"Убейте меня! Застрелите!", у них были оторваны конечности. Но, в конечном счете, когда они попадали в стационарный госпиталь, им помогали, они цеплялись за жизнь.
Татьяна Ткачук: Спасибо.
Отец Георгий, церковь считает, что в эвтаназии совмещаются сразу два греха — это желание умереть и умышленное убийство. Но, с точки зрения здравого смысла, смерть иногда является единственным выходом — и для самого больного, и для его измученных родственников. Отец Георгий, возможны ли исключения в оценке священников просьбы об эвтаназии?
Георгий Чистяков: Думаю, что все-таки невозможны. Мне кажется, что это тема, в которой будут согласны все — православные, католики, протестанты, люди самых разных убеждений. Но каждый верующий скажет, что это сфера, в которую мы ни в коем случае не должны вмешиваться. Тем более, что же мы сравниваем себя с Голландией? В Голландии совсем другой уровень медицины.
В России очень часто люди, и об этом сегодня уже говорил офицер, который нам звонил, люди очень часто требуют смерти, ждут смерти и просят, чтобы прекратили их страдания, просто потому, что им не оказывается медицинская помощь. Потому что в районной больнице или даже в больнице областной, а иногда и московской не хватает медикаментов, не хватает возможностей лечить больного, потому что мало коек, и больного выгружены выпихивать врачи или администрация больница тогда, когда ему могла бы быть оказана помощь. Иными словами, наша медицина настолько плохо финансируется, что самая малейшая мысль об эвтаназии открывает путь к чудовищным злоупотреблениям. Если наша медицина будет финансироваться, то тогда окажется, что на порядки меньше будет людей, которым будет хотеться умереть.
Уже Ирина Куница хорошо сегодня об этом говорила: стоит человеку дать обезболивающее, стоит человеку обеспечить уход, стоит человеку помочь в больнице или хосписе, он захочет жить. Ему не хочется жить, потому что он в условиях собачьих находится, только по этой причине. Поэтому, наверное, нам надо не проблему эвтаназии обсуждать, а проблему того, как плохо финансируется наша медицина, и как необходимо на порядки больше денег вкладывать в медицину, чем они у нас вкладываются.
Татьяна Ткачук: Спасибо, отец Георгий, Вы абсолютно правы, но мы и эту проблему сегодня обсуждаем, потому что мы все время к ней возвращаемся, о чем бы ни начинали говорить.
У нас два слушателя на линии, примем звонки. Здравствуйте, представьтесь, пожалуйста.
Сергей: Здравствуйте. Сергей. Несколько лет назад у нас полгода умирал дедушка. Это было прекрасное время для нашей семьи, потому что все это время с нами был Бог. И Бог дал нам и силу, и мудрость, и опору, и возможность нам явить свое милосердие, сплотив семью вокруг умирающего. И дедушка мой болел тяжело, но преставился легко и красиво, и смерть его была прекрасной. И как знамение — на следующий день была годовщина ухода бабушки. И мы это все восприняли Божью волю, Божье попеченье об нас.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Сергей. Очень много писем у нас в почте, где люди придерживаются ваших взглядов. Сергей Дышловой из Эстонии пишет:"Жизнь мы получаем от Бога, и Бог же суверенно решает, когда ей остановиться и как. Неизлечимых больных, как часто их называют, по сути нет, если люди, которые еще не использовали свой последний шанс встречи с Иисусом Христом. Личные переживания от того прикосновения — я это испытал, поэтому и утверждаю так". Таких писем немало.
…Хочу Вам такое письмо зачитать из нашей почты, Владимир написал письмо на сайт:"У одной молодой женщины была мать, которая вернулась из больницы неизлечимо больной, испытывающей муки и требующей ухода. Однажды, когда ее дочь отсутствовала дома, эта больная женщина добралась до окна, раскрыла его и выпала из многоэтажного дома, разбившись насмерть. Почему же человек должен только вот так, как зверь, умирать, если он хочет это сделать добровольно? Та женщина смогла доползти до окна, и этаж был высокий. А если бы она не могла двигаться, испытывала боль, муки просила врачей:"Помогите мне умереть, прекратите эти муки", так разве надо ее не слушать, надо ее мучить, разве это гуманно, разве это по–человечески?".
Ирина Куница: Первая моя фраза была:"Я не против эвтаназии, хотя считаю преждевременной". Действительно бывают такие ситуации, но человеку дано право на жизнь, и государство это право признает. Точно так же человек имеет право на смерть. Если я сама решу вопрос, что жизнь причиняет мне колоссальные страдания, я решу этот вопрос. Как врач, я знаю огромное количество примеров, когда попытки самоубийства приводили просто к ужасным условиям кончины человека, он не мог сразу прервать свою жизнь.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Ирина. К сожалению, не успеваю задать этот вопрос остальным двум гостям, время нашей программы подошло к концу.
Мы обсуждали сегодня сложную тему и очень спорную. На одной чаще весов — врачебная этика, основанная на христианской морали; на другой — невыносимые страдания, от которых подчас может освободить только смерть. Где грань между преднамеренным убийством и милосердием?
Ошибка в данном случае очень страшна, и потому, наверное, тему вновь и вновь должны обсуждать врачи и юристы, философы и богословы, журналисты и общество.
http://damian. ru
http://www. svoboda. org/programs/pf/2003/pf.120403. asp
Cлучайности и закономерности в нашей жизни
Программа Радио Свобода
Ведущий: Виктор Ерофеев
Сегодня у нас в гостях известный российский историк Рой Медведев и религиозный философ отец Георгий Чистяков.
Итак, мы говорим сегодня о случайности, закономерности в нашей жизни, а наша жизнь состоит из истории, наша жизнь состоит из политики и из нашей собственной частной жизни.
Рой Александрович, вот вы человек, в общем, проживший уже большую серьезную жизнь, в вашей жизни чего больше — случайности или закономерности?
Рой Медведев: Я думаю, что в моей жизни гораздо больше закономерности, чем случайности.
Виктор Ерофеев: Как вы это определили?
Рой Медведев: Я определяю это по тому, что я сам определил свою профессию, я сам определил то, над чем я буду работать, какие задачи я буду решать. Мой главный интерес с детства — это любознательность. Я хотел много знать, я хотел много узнать. И всю жизнь я этим занимаюсь. То есть от этого пути, который я наметил еще в детстве, в молодости, в школе, я вот до седых волос не отходил далеко ни одного раза.
Виктор Ерофеев: Интересно, потому что, наверное, это значит, что человек может быть все-таки хозяином своей судьбы, хотя само слово"судьба"подразумевает некоторый фатализм.
Отец Георгий, а что вы можете сказать про вашу жизнь, про вашу жизнь священника? Вы действительно с самого начала тоже подходили к этому вопросу с точки зрения своей воли, своего желания или что-то было случайно в вашей, скажем так, жизненной карьере?
Георгий Чистяков: Ну, наверное, всё в жизни, в частности в моей жизни, это какая-то смесь случайного и закономерного. И на самом деле, глядя с земли, не знаешь, что случайно, а что закономерно, потому что, наверное, если бы не был убит и не погиб бы трагически отец Александр Мень, наверное, я никогда не стал бы священником. Я бы продолжал заниматься наукой, писал бы, наверное, принимал участие в жизни прихода отца Александра, в его работе, но священником я бы не стал.
Виктор Ерофеев: Я хочу вот выделить эти слова о том, что что-то случайно, что-то закономерно, и мне кажется, что это не только определяет вашу судьбу, мне немножко: ну, даже не знаю, как к этой теме подойти, потому что она действительно сложная тема, мне немножко сложно говорить о такой серьезной проблеме как случайность или закономерность в истории нашей страны. Но, тем не менее, мне кажется, что Россия, которая находится между востоком и западом, занимает очень странное положение. Согласитесь, что на Западе особенно в 20–ом веке многое поставлено на карту случайности. Ну, например, экзистенциализм, Сартр, вообще, проповедует эту тему. С другой стороны, мы прекрасно знаем, что в стороне от России на восток лежат страны, в которых фатализм является доминирующей философией. Может быть, вот этот ритм случайности и закономерности в России связан с сочетанием этих культур.
Как вы думаете, Рой Александрович?
Рой Медведев: Ну, на этот вопрос мне трудно ответить, потому что, я повторяю, что я ставил задачу только для себя.
Виктор Ерофеев: А теперь давайте поставим задачу в плане развития этой страны. Как вы думаете, что здесь происходит?
Рой Медведев: Я думаю, что в развитии России в 20–ом веке очень много действительно было случайных поворотов, но они опять-таки зависели от действий определенных лиц, от их решений, потому что, понимаете, я сравниваю жизнь страны с течением реки. Когда река течет спокойно, люди на берегу не могут ничего сделать, они могут отгородить себе какой-то участок, но они повернуть течение реки не могут. Но вот вдруг посередине реки начинается бурный процесс, там поднимаются горы, какие-то происходят тектонические процессы, река начинает раздробляться на много частей, и здесь уже люди, живущие на берегу, могут очень многое сделать. То есть появляется время, переходное время, когда от воли людей, политиков, от частных даже лиц очень многое зависит. И вот Россия в 20–ом веке почти все время жила вот в таком режиме.
Виктор Ерофеев: Вот что меня интересует: очень много вопросов связано с тем, была ли большевистская революция случайной в России или закономерной? Понятно, что очень много факторов было в пользу восстания, в пользу протеста, в пользу революции. Но, с другой стороны, когда внимательно читаешь материалы, связанные с октябрем 1917 года, так вот иногда задумываешься о том, что могло бы это и не произойти.
Как вы считаете, это должно было произойти, и произошло закономерно, или же страна могла пойти и другим путем? Я знаю, что в истории нет сослагательного наклонения, но я говорю сейчас не о сослагательном наклонении, я говорю о том событии, которое произошло, но которое могло бы иметь и другие последствия. Например, Ленина могли убить, гражданскую войну могли выиграть белые и так далее и так далее. Мой вопрос: вот главное событие 20–го века в России — Октябрьская революция — случайна победа или неслучайна?
Рой Медведев: Она неслучайна, но гораздо больше факторов, которые мы, историки, оцениваем, в 1916–ом или в 1917–ом году, которые повели бы страну по другому пути. Огромное значение в том, что Октябрьская революция произошла, имела воля Ленина — одного человека. И это признавали даже большевики того времени. Даже Троцкий говорил, что если бы я приехал в Россию, если бы все большевики вернулись в Россию, Октябрьской революции не произошло бы. И только возвращение Ленина, и его призыв к свершению именно социалистической революции, призыв, в значительной мере даже научно не обоснованный, он повернул судьбу нашей страны по другому пути.
Виктор Ерофеев: У нас есть звонки. Мы слушаем наших радиослушателей. Пожалуйста, представьтесь.
Слушатель: Добрый вечер. Александр, пенсионер, 75 лет. Москва.
Вы знаете, я хотел просто сказать, я считаю, что мою жизнь определили именно случайности. Два просто вот основных факта. Закономерность для России, я убежден, в этом — это постоянная диктатура, постоянная авторитарная, тоталитарная власть.
Виктор Ерофеев: Всегда, в течение всей истории России, да?
Слушатель: Да, да, иногда прерываемая смутами, которые, конечно, заканчивались, опять же диктатурой и, причем, в самых зверских формах (достаточно Сталина вспомнить). И вдруг в 1985–ом году, с 1985–го года вот там, допустим, до 1998–го года, я эти годы прожил, в общем-то, учитывая вот такую закономерность для России, прожил свободным человеком. Я считаю, что это случайность. Но на склоне лет вот при моем возрасте я полагаю, что это огромное благо было. Это первое. И это случайность, потому что вот сейчас уже Россия входит в свою закономерность.
И второе, я встретил любимую женщину:
Виктор Ерофеев: Это было случайно или закономерно?
Слушатель: Случайно, случайно, потому что я до этого дважды поступал в другие институты, уходил из них, и остановился на одном институте, и я ее там встретил. И вот мы через год, если Бог даст, будем отмечать 50–летие.
Виктор Ерофеев: Ну, во–первых, я вас поздравляю с этим.
Слушатель: Спасибо.
Виктор Ерофеев: Это уже действительно закономерность все-таки — 50 лет случайно с человеком прожить очень трудно.
Слушатель: Встретить любимого человека и прожить с ним, тем более что я отнюдь не, как говорится, предмет для какой-то там любви, не любви. Ну, короче говоря, у меня достаточно пороков было и есть, конечно, но я вот прожил с любимой женщиной. Я помню, несколько лет назад Андрей Сергеевич Смирнов, кинорежиссер, то же самое сказал. Когда его спросили, счастлив ли он, он сказал: да, я видел крушение зверского коммунистического режима и прожил жизнь с любимой женщиной.
Виктор Ерофеев: Спасибо большое. Мы вас поняли. Итак, кроме того, что мы говорим о ваших случайностях и фатализме, мы говорим о фатализме в истории и политике. Отец Георгий, скажите мне, пожалуйста,"что ни делается, то к лучшему" — самая такая излюбленная русская пословица, и еще,"все будет хорошо", как поется в заставках одного радио в Москве, вы с этими заявлениями согласны?
Георгий Чистяков: Но, вообще-то, я стараюсь быть оптимистом, но далеко не всегда жизнь складывается так, что всё происходит к лучшему. Я думаю, что в нашем сегодняшнем разговоре глубоко прав был Рой Александрович, когда он сказал, что очень важно быть упорным (вот как он упорно прокладывал дорогу в своей жизни как историк). Мне вспоминается старая латинская пословица"каждый кузнец своего счастья". Так вот, наверное, как римляне считали, что нужно быть творцом, нужно быть кузнецом своего счастья, так очень важно для каждого человека уметь прокладывать дорогу, тогда в жизни будет больше закономерного и меньше случайного, потому что, конечно, очень страшно.
Виктор Ерофеев: Давайте послушаем еще звонок. Представьтесь, пожалуйста. Здравствуйте.
Слушатель: Здравствуйте. Меня зовут Константин, я из Санкт–Петербурга. Я бы хотел спросить у Роя Александровича, читал ли он Булгакова и слышал ли он поговорку о том, что человек предполагает, а Бог располагает?
Виктор Ерофеев: Да, кстати говоря, я тоже хотел задать ему аналогичный вопрос, насчет располагает и предполагает. Давайте спросим его. Рой Александрович, пожалуйста.
Рой Медведев: Ну, я читал Булгакова, и я знаю, конечно, эту поговорку"человек предполагает, а Бог располагает", но я исхожу из того, что если Бог создал человека, создал душу человека, то он дал право выбора. У каждого человека есть свобода воли. Я не знаю, как с точки зрения религиозной, но если бы не было свободы воли, человечество, вообще, не могло бы развиваться. То есть то, что я сейчас поднимаю правую руку, а потом поднимаю левую руку — это мой собственный выбор. Свобода воли у каждого человека ограничивается только двумя факторами: она ограничивается свободой воли других людей, и она ограничивается законами природы. Я могу поднять руку, но я не могу поднять себя за волосы и посадить на десятый этаж этого дома.
Виктор Ерофеев: Рой Александрович, вот у меня какой вопрос, который связан уже, наверное, не с сегодняшним днем, а с завтрашним: можем ли мы предполагать, что случится в России, исходя из тех данных, которые у нас есть? Можно ли сказать, что будущее России предопределено? Например, можем ли мы сказать, что сейчас победит Путин, что, кажется, скорее всего, так и случится, а потом он сделает такие, такие, такие-то шаги, и после этого Россия станет такая или такая, или все-таки в истории — вы как историк — есть очень важный фактор"икс", который все наши размышления, в конце концов, сведет на нет, и удивит этот фактор"икс"нас тоже своей свободной волей?
Рой Медведев: Конечно, есть этот фактор"икс", и есть фактор"игрек", и есть фактор"зет" — есть очень много факторов, которые: каждый из нас может внести какую-то лепту, один больше, другой меньше. То есть я даже исхожу из того, что я как историк, имею возможность влиять в какой-то степени на те события, которые происходят.
Виктор Ерофеев: Скажите, пожалуйста, а вы как историк считаете, что история вообще это явление достаточно случайное или зависящее от воли индивидуальных людей, или все-таки прав марксизм, который считает, что существует борьба классов, существует развитие производительных сил и так далее, и что мы волей–неволей должны этому подчиниться? Вот ваше мнение на сегодняшний день.
Рой Медведев: Конечно, история в значительной мере определяется этими закономерностями: борьба классов, развитие производительных сил — но ее конкретное выражение, конкретные события определяются нашими действиями, нашей волей. Конечно, европейские страны обязательно бы открыли Америку. Но то, что это сделал в определенном году и Колумб, а не кто-нибудь другой, это определялось его, Колумба, деятельностью, его личной волей, его желанием, его стремлением.
Виктор Ерофеев: Понятно.
Вот что бы я хотел спросить у священника. Отец Георгий, скажите мне, может ли человек преодолевать случайность (вот"кузнец своего счастья")? Какие бы вы могли дать советы нашим радиослушателям Радио Свобода по преодолению случайности? Есть ли какие-то рецепты? А если не рецепты, поскольку"рецепты"звучит, может быть, немножко грубовато, может быть, какие-то мысли, которые бы могли человека приблизить к любимой женщине, например, найти в своей жизни закономерность, ну, и, наконец, найти Бога.
Георгий Чистяков: Ну, конечно, надо быть упорным, это совершенно ясно. Другое дело, что человек не всегда понимает, а что он, упорствуя, отстаивает свою дорогу и идёт по этой дороге вместе с Богом или согласно воле Божьей, или, наоборот, упорствуя, он противится Богу. Вот как это понять? Это очень большая задача, потому что, понятно, что для Кальвина было всё ясно: успех в жизни — это знак того, что Бог к тебе благоволит.
Виктор Ерофеев: Вообще, в протестантстве эта, похожая формула существует до сих пор.
Георгий Чистяков: Да, если есть вот эта теория предопределения. Но мы всё-таки подходим к жизни более широко, и мы понимаем, что нет таких критериев, кроме каких-то глубоко внутренних, которые бы показывали, что я противлюсь Богу, упорствуя сегодня, или, наоборот, я тем самым выполняю волю Божью. Здесь очень важно, наверное, уметь прислушиваться к голосу своего сердца:
Виктор Ерофеев: К внутреннему голосу.
Георгий Чистяков: Да, к голосу своей совести, но вместе с тем не к голосу своего эго, потому что эго как раз может нас повести по ложной дороге.
Виктор Ерофеев: У нас в студии еще несколько звонков.
Мы слушаем. Здравствуйте. Как вас зовут?
Слушатель: Меня зовут Роман Владимирович. Я звоню вам из Санкт–Петербурга. Я врач по образованию. И я хочу сказать, вот свою точку зрения высказать. На русскую философию оказала большое влияние философия немецкая, это не секрет, и в частности философия такого создателя психологии, известного ученого, марксист он был, из Лейпцигского университета Вильгельма Вунта. И эта философия, как я считаю, была губительна и как для России, так и для Германии. И, на мой взгляд, все-таки, что эта философия победила в России, а потом и, значит, в части Германии, это все же была случайность, а не закономерность, потому что такая философия, она России чужда. А философия России, как я считаю, это скорее философия Льва Толстого и Бердяева. И вот моя точка зрения, что если мы, россияне, осознаем это и сделаем выбор в сторону либерализма, то:
Виктор Ерофеев: То есть выбора все-таки случайности, правильно я говорю, или вы считаете, закономерности? Вот уточните вашу позицию.
Слушатель: Я считаю все-таки, что мы должны выбрать закономерность. А закономерность, она на стороне либерализма, а не на стороне тоталитаризма.
Виктор Ерофеев: О, хотелось бы верить вместе с вами в это, но, мне кажется, что это так же сложно, как и то, о чем говорил наш уважаемый священник отец Георгий и что мне, кстати говоря, самому, поделюсь с вами, понравилось, что православие гораздо шире этот вопрос ставит, чем протестантство, в том смысле, что, видимо, не только успех определяет нашу близость к Богу.
У нас еще звонок.
Слушатель: Добрый вечер. Меня зовут Евгения Ивановна, я звоню из Москвы.
Виктор Ерофеев: Да, здравствуйте.
Слушатель: Я звоню вот в связи с чем. Дело в том, что я, в отличие от ваших участников, придерживаюсь немножко другой точки зрения. В свое время один человек мне рассказал о моей жизни все, что, как будет, как все сложится. И я, естественно, в молодые годы над этим посмеялась и решила, что все будет иначе, и поступала так, как я считала нужным — в результате я получила все то, о чем мне говорили.
Виктор Ерофеев: Понятно. Ну, я хочу сказать, что, наверное, методом гаданий и предсказаний русский человек пользуется традиционно. И Пушкину предсказали и белого человека, и еще какие-то вещи, которые кончились для него фатально. А, у нас еще есть звонок. Здравствуйте. Как вас зовут?
Слушатель: Здравствуйте. Меня зовут Олег. Я звоню вам из Москвы. У меня не вопрос, а я хотел бы поделиться своим мнением, если можно.
Виктор Ерофеев: Будьте добры.
Слушатель: Хотел бы сказать, что я придерживаюсь мнения, что фатализма не существует, а только наши коллективные мысли, коллективное сознание определяют, в конечном счете, реальность, в которой мы живем. То есть, рано или поздно, наши мысли, они формируют нашу жизнь. И в связи с этим наше телевидение, радио, они могли бы способствовать нашему лучшему будущему. Если бы было поменьше негативной информации, потому что негативная информация, она формирует, начинается это с утра и продолжается до позднего вечера, и это формирует негативные мысли людей, которые, в конечном счете, складываясь вместе, образуют наше вот такое негативное:
Виктор Ерофеев: Спасибо. Я вас понял.
Сейчас я попрошу Роя Александровича прокомментировать ваши слова. И скажу только от себя, что у нас в течение очень многих лет телевидение давало только положительную информацию, и от этого лучше нам всем не стало. А как вы думаете?
Рой Медведев: Я думаю, что есть право выбора. Я выписываю 20 газет и 30 журналов, и я могу выбрать:
Виктор Ерофеев: То есть сами формируете как бы свой образ мира, да?
Рой Медведев: И я сам формирую свой образ мира. Я могу слушать 12 телевизионных программ, если хочу (я редко, вообще, слушаю телевидение). То есть для меня важно, чтобы информация была представлена максимальная и негативная, и позитивная, и нейтральная. То есть мне важно иметь как можно более полную информацию обо всем. И я должен формировать сам свой выбор, свою оценку, потому что я писатель или историк, я должен выбрать то, что для меня кажется правильным и важным. И мне негативная информация не мешает, хотя, конечно, тенденциозность телевидения видна, разных программ по–разному, газет — еще больше. Но лично меня это не оскорбляет, потому что я могу не смотреть это телевидение, я могу эту газету просто не читать, это мой выбор. И поэтому я бы не стал:
Виктор Ерофеев: Это очень важно. Вот хочу просто заострить внимание, потому что, я думаю, это будет интересно для наших радиослушателей. То есть, если что-то в газете есть тенденциозно–негативное, не надо ругать эту газету, надо только понять, что в этой газете.
Рой Медведев: Конечно.
Виктор Ерофеев: И, значит, не воспринимать это как истину в последней инстанции, я правильно вас понял?
Рой Медведев: Правильно меня поняли, совершенно правильно. Допустим, газета"Коммерсант"отражает, может быть, мнение Березовского. Мне иногда это бывает интересно, и я ее просматриваю, но регулярно ее не читаю.
Виктор Ерофеев: Понятно.
А сейчас я перейду вот к какому вопросу, ведь все-таки неслучайно у нас в студии священник и священник–философ. Отец Георгий, вот смотрите, я так понимаю, что было бы крайне атеистически сказать, что случайно возникло христианство на земле. С точки зрения христианства, это невозможно. А вот скажите мне, случайно ли развитие церкви? Вот церковь такая, какая она существует: католическая, православная, их расколы и все прочее — это что, по манию, так сказать, сверху, или это часть человеческой истории?
Георгий Чистяков: Я бы всё-таки повторил тезис, с которого сегодня начал, это какая-то смесь и очень часто неожиданная смесь случайного и закономерного, и нам далеко не всегда дано, мы далеко не всегда можем сказать, а что именно здесь случайно, а что закономерно. И я думаю, что помнить это очень важно, потому что, конечно, скажем, такие мыслители как Блаженный Августин или Григорий Богослов, или Фома Аквинский, конечно, они делали дело Божье, и, конечно, ну, что называется, Дух Святой руководил их деятельностью и их трудами.
Но, с другой стороны, они могли бы не родиться или умереть в младенчестве, или быть совсем другими. То есть здесь очень много — в том, что происходит в жизни — неожиданного, если хотите, случайного.
Виктор Ерофеев: Есть тут к вам непосредственно вопрос на пейджер, который задает Ирина, явно интересуется вашим присутствием здесь:"Отец Георгий, ваш приход в студию случаен или закономерен? Ерофеев поощряет сквернословие на телевидении и радио". То есть, значит, вы пришли как бы поощрять мое сквернословие или поговорить все-таки о каких-то вещах?
Георгий Чистяков: Во–первых, я пришел говорить о проблеме. Во–вторых, я знаю о слабости моего старого друга и большого друга Виктора Ерофеева к:
Виктор Ерофеев: Сильным, крепким словам.
Георгий Чистяков:: крепким словам. Но я, честно говоря, прощаю ему эту слабость, потому что я думаю, как в свое время говорил Бодуэн де Куртенэ, знаменитый лингвист, что и эту сферу в языке, в общем, кто-то должен изучать.
Виктор Ерофеев: И окультурить, между прочим, если говорить серьезно, потому что если мы будем бояться этих слов, Ирина, то мы будем частью того архаического общества, которая будет работать с заклинаньями, с посылами и прочими, прочими делами. Поэтому я-то считаю, что приход отца Георгия в нашу студию не случаен, потому что он действительно мой старый и любимый друг, и каждый раз, когда мы с ним выступаем или на телевидении, или на радио, это радость моей души.
Мы слушаем дальше звонок наших слушателей. Будьте добры.
Слушатель: Это говорит Наталья, я говорю из заграницы.
Виктор Ерофеев: Да, здравствуйте, Наталья.
Слушатель: Здравствуйте. Я хотела сказать непосредственно по поводу темы передачи. По моим представлениям, ответственный образ жизни предполагает четкое представление о том, что каждое следствие имеет свои причины и каждая причина имеет свое следствие, то есть ответственность за свои поступки. А понятие судьбы и понятие фатализма, ну, просто свидетельствует о безответственном образе жизни. Это все, что я хотела сказать.
Виктор Ерофеев: Спасибо. Я не знаю, какая заграница, но рискну догадаться, что это все-таки Запад, потому что это западная точка зрения, и западная точка зрения как раз и предполагает такую позицию.
Как вы думаете, Рой Александрович?
Рой Медведев: Ну, я думаю, что отчасти только права наша слушательница, потому что нельзя говорить и противопоставлять фатализм и тому, есть причины или нет причины. Я повторяю, что когда речь идет о свободной воле человека, то она и может быть причиной. То есть, нет никакой причины, почему я поднимаю правую руку, или почему я поднимаю левую руку. Нет никакой ясной причины, почему я, допустим, пришел сюда, на Свободу, у меня не было никаких ни фаталистических, ни причинно–следственных связей, это был мой выбор:
Виктор Ерофеев: Но тема вас заинтересовала.
Рой Медведев: Тема меня заинтересовала, мне было интересно поговорить на эту тему.
Виктор Ерофеев: Понятно. А я хочу:
Так, значит, отец Георгий тянет руку. Пожалуйста.
Георгий Чистяков: Ну, мне кажется, что наша слушательница права и не права, потому что, скажем, возьмём Сократа, вот один из величайших и ярчайших мыслителей в истории человечества. Вот Сократ живёт, он проповедует, он высказывается, он взрывает действительно человеческую мысль в свою эпоху, становится совестью человечества. Но если бы не было Платона, который начал записывать то, что говорит Сократ, дошла бы до нас сократовская мысль или нет? Так что здесь какая-то цепь случайностей, которая приводит к тому, что одно до нас доходит, другое нет. Или там, вообще, вся античная литература. Ведь всё, что до нас дошло, во многом дошло случайно: вот папирус сохранился в качестве черновика у какой-то хозяйственной рукописи.
Виктор Ерофеев: Интересно. Интересно вот в каком отношении, что мы из случайности можем создать закономерность исторических процессов, а из исторических процессов тоже какую-то случайность.
У нас очень много звонков и сообщений на пейджер, спасибо, дорогие радиослушатели, за вашу активность. Я, конечно, считаю, что это благодаря нашим замечательным гостям.
Но я вот что хочу сказать. У меня в жизни была встреча с одним гениальным человеком. Его звали Альфред Гарриевич Шнитке. Я не только сквернословлю на радио и телевидении, я также еще иногда занимаюсь другими делами. Так вот мы написали с ним оперу, то есть это были мои слова, а он написал замечательную музыку. Мы много работали с ним, мы были друзьями. Хочу вам сказать, меня очень интересовала эта тема, вообще, эта тема меня очень волнует — случайность и закономерность. И хочу вам сказать, что Шнитке считал так, что музыка состоит из ритма порядка и из ритма хаоса. Ритм — хаос. И вот это сочетание и является тем самым божественным движением к пониманию гармонии, которой мы в нашем трехмерном измерении можем подчиняться, радоваться этому и сопротивляться, если что не так. Поэтому двери жизни открыты, нам надо и то, и другое использовать не эгоистически, как точно сказал наш уважаемый священник, а для того, чтобы мы нашли какую-то жизненную гармонию.
Так, давайте к пейджеру:"Виктор, я считаю, что наш русский народ, они все фаталисты. Мы живем не по принципу, что Бог ни делает, все к лучшему. А можно ли придерживаться, как жить, советам астрологов? С уважением Николай". Ну, давайте все-таки спросим священника, как тут с астрологами, придерживаться ли нам их советов?
Георгий Чистяков: Ну, всю жизнь цивилизация человеческая, и власть, и церковь астрологов то изгоняет вон, то приглашает. Борьба с астрологией, она ведется уже примерно 3 тысячи лет. Её начали греки, потом с астрологами боролись в Риме, потом их вновь приглашали и так далее. И если взять двухтысячелетнюю историю церкви, то вроде как на поверхности лежит идея о том, что христианство с астрологией не совместимо, но, тем не менее, в течение веков бывали периоды, когда астрологов приглашали, к их мнению прислушивались, и в том числе российские императоры. Как известно, Елизавета Петровна чрезвычайно внимательно прислушивалась к мнению астрологов. И знаменитый астроном и ученый 18–го века Леонард Эйлер по просьбе Елизаветы Петровны, поскольку он работал в Петербурге, составлял для неё гороскопы. Вот поэтому вопрос очень сложный. Но на сегодняшний день все-таки христианство старается быть как можно дальше от астрологии, если говорить про сегодня.
Виктор Ерофеев: Понятно.
А вот интересно ваше мнение, господин историк.
Рой Медведев: Ну, я не верю астрологам, не верю во все гадания на кофейной гуще и на всех других бесчисленных способов предсказания.
Виктор Ерофеев: Рой Александрович, и в то же время я могу вам сказать так: если вы не верите в Бога, так тогда все же случайно в нашей жизни?
Рой Медведев: Верить в Бога и верить в астрологию — это совершенно разные вещи.
Виктор Ерофеев: Нет, нет, нет, это совсем другое. Я уже как бы другую тему задаю, и важную. Но ведь, казалось бы, если Бога нет — все позволено; а если все позволено, то все позволено именно с точки зрения случайности:
Рой Медведев: Ну, понимаете, я родился в 1925–ом году, учился в советской школе. Это было безрелигиозное воспитание, безрелигиозная жизнь, и вся моя сознательная жизнь прошла без Бога. В деревне, где я работал сельским учителем, не было никакой церкви.
Виктор Ерофеев: Понятно. А вот все-таки (я очень люблю ваши книги и совершенно не случайно, а закономерно пригласил вас на Радио Свобода обсудить эту тему) я знаю вас как высоконравственного историка и высоконравственного автора, вот на чем, на какой случайности, на какой закономерности основывается нравственность человека, который по историческим обстоятельствам не верит в Бога?
Рой Медведев: Ну, нравственность в моем представлении:
Виктор Ерофеев: Да.
Рой Медведев: нравственность, она является опытом эволюции общества, опытом человеческого общения. Мой хороший друг (он умер сейчас) биолог Эфроимсон даже написал научную работу о том, что нравственные отношения между людьми позволяли выжить еще раннему человеческому племени. Что если в племени, еще которое не знало ни Бога, ничего, а только жило в лесу, не создавались между людьми бы нравственные отношения дружбы, сотрудничества, то эти бы племена гибли, и они не составили бы человечество. То есть общество может развиваться как человеческое общежитие только на основе нравственности. Без этого оно гибнет. Религия этому только помогает.
Виктор Ерофеев: Помогает?
Рой Медведев: Помогает.
Виктор Ерофеев: Давайте только подчеркнем, что для России очень важен вот какой момент: дело в том, что очень большое количество народа действительно в советские времена воспитывалось без веры, и в то же время, я думаю, что отец Георгий согласится со мной, многие люди остались высоконравственными. И это сила и радость нашей великой российской земли. Поэтому вот здесь маленький вопрос, отец Георгий, все-таки может ли нравственность, с религиозной точки зрения, быть без Бога?
Георгий Чистяков: Ну, во–первых, Бог в сердце совсем не всегда действует так, что человек осеняет себя крестным знаменем, ходит в церковь и соблюдает какие-то посты и так далее. Очень часто человек верующий даже и не подозревает о том, что он сам верит в Бога. Был такой немецкий религиозный мыслитель отец Карл Ранер, который так и говорил: есть анонимные христиане, которые верят во Христа и сами не знают об этом:
Виктор Ерофеев: Может быть, Рой Александрович один из них.
Георгий Чистяков: Вот. А если вспомнить о другом человеке, мне бесконечно дорогом, о матери Терезе из Калькутты, то она всегда говорила так:"Бог являет себя в том, как мы относимся друг к другу", как я отношусь к тебе, как ты относишься еще к кому-то — вот в этом, в отношениях являет нам себя Бог. И как тут не вспомнить еще раз о замечательной теории Эфроимсона относительно того, что именно нравственное чувство сделало человека человеком и позволило ему выжить.
Виктор Ерофеев: Да, и это, конечно, совершенно неслучайно, что у нас есть это нравственное чувство.
А Павел нам пишет на пейджер:"Рождение — случайность, смерть — закономерность. Оптимальное сочетание случайного и закономерного изучалось: примерно 1 к 3 — на объектах живой и неживой материи". Ну, 1 к 3 или не 1 к 3, но, тем не менее, я хочу сказать, что у нас в русской культуре, наверное, русские писатели находились по разные стороны этого вопроса. Например, Бунин вполне в традициях уже 20–го века все выстраивал (возьмите его автобиографическую книгу) на случайности. Ну, Кундера, как вы знаете, построил невыносимую легкость бытия на семи случайностях, благодаря которым он встретился со своей любимой девушкой. Но, с другой стороны, и Толстой, и Достоевский, конечно же, поддерживали идею закономерности в человеческой жизни, объясняя многие вещи, сложности тем, что как раз люди сбивались и переходили на случайность. Так что наша культура готова предоставить и те, и другие ответы. Кстати, Чехов тоже больше стоял на позициях случайности.
Мы слушаем дальше в студии Радио Свобода в Москве, мы слушаем звонки. Пожалуйста. Здравствуйте.
Слушатель: Добрый вечер.
Виктор Ерофеев: Как вас зовут?
Слушатель: Меня зовут Ольга. Я хотела бы вот свое мнение отдать на ваш суд по поводу случайности и закономерности, на суд всех присутствующих в студии. Я была очень долгое время без Бога, атеистка. Где-то в 45 лет я уверовала. И диаметрально изменились все мнения и мысли по поводу случайности и закономерности. Я постараюсь быть краткой и скажу так: если даже человек, еще не принявший лично Иисуса Христа спасителем, но, тем не менее, на стороне Божьей любви, на стороне всего того, что созидается любовью, не какими-то усилиями, не какими-то, ну, победами и бедствиями, и вот угнетением другим, а именно любовью.
Виктор Ерофеев: Спасибо. Конечно, я думаю, мы попросим отца Георгия нам разъяснить: вот любовь — это случайность в жизни или закономерность?
Георгий Чистяков: Конечно, по большому счету, любовь, что движет звезды и светила, именно этой строчкой заканчивается"Божественная комедия"у Данте, любовь, что движет звезды и светила, конечно, это самая большая из закономерностей в человеческой истории. Но очень часто бывает, что открываем для себя эту любовь мы случайно.
Виктор Ерофеев: Рой Александрович, вчера в Москве произошло ужасное событие — в Москве прогремели взрывы, как раз, можно сказать, в сердце Москвы — в метро. Это случайность или закономерность современной России, современной российской жизни?
Рой Медведев: Нет, это не случайность, потому что Россия ведет войну, и война ведется жестокими средствами, и поэтому отдельные вспышки этой войны то в одном, то в другом месте, они закономерны, и нужно это преодолевать, нужно с этим бороться. То есть то, что в этом вагоне, то, что в этот день, то, что эти люди погибли, это случайность. Но сама по себе война — это реальность нашей жизни, и мы должны быть к ней готовы.
Виктор Ерофеев: У нас еще звонки.
Пожалуйста. Да, здравствуйте.
Слушатель: Добрый вечер. Значит, я хотела сказать, что вот:
Виктор Ерофеев: А вас как зовут, простите?
Слушатель: Нина Николаевна. Я хотела спросить, вот является ли нравственным характер конфликтный, человек, обладающий этим характером, не ищет мира, а ищет всегда конфликтов, и:?
Виктор Ерофеев: Спасибо. Я понял вопрос. У нас просто уже мало времени, а вопрос очень интересный. Давайте мы тогда спросим отца Георгия. Человек, который, ну, я так понял, это не сквернословие, но стервозная женщина это стервозная женщина или такой же стервозный мужчина. Если он в жизни не ищет мира с другими, это что? Это его случайные или его нравственные слабости?
Георгий Чистяков: Ну, конечно, в большинстве случаев конфликтные люди просто–напросто опасны для общества и разрушают мир вокруг себя. Но бывают такие случаи, когда конфликтный человек живет по принципу"воко вивус" — "зову живых", когда конфликтный человек ведет себя как набатный колокол, когда его конфликтность, она просто–напросто нужна обществу. Да, он ведет себя вызывающе. Да, он хамит. Да, он грубит. Да, он взрывает мир, который, казалось бы, худой лучше доброй ссоры. Он везде ищет этой самой доброй ссоры, но если он обращает при этом внимание на какие-то важные вещи, если он действительно, как колокол, зовет живых и пробуждает людей от дремоты, то честь и хвала этому человеку, хотя он, в общем, обрекает себя на то, чтобы от него отворачивались, чтобы его не любили, чтобы с ним не хотели общаться, потому что с конфликтными людьми, в общем, никто общаться не хочет. Так что конфликтность конфликтности рознь.
Виктор Ерофеев: Это правильно. Мне так кажется, что иногда конфликтные люди именно являются паровозом истории, да? Но не каждый конфликтный человек действительно оказывается таким паровозом. Поэтому тут разные конфликты, разные позиции. И мы всегда должны, мне кажется, гораздо более внимательно присматриваться к этому конфликтному человеку, есть ли в нем талант, есть ли в нем желание что-то родить новое, или просто он недостаточно воспитанный и, как у нас иногда на русском языке говорят, недостаточно культурный человек.
Рой Александрович, скажите мне, пожалуйста, вернемся к будущему: если мы будем говорить о том, что в России после выборов наступит такое политическое молчание, вроде бы будет говорить один и тот же человек, и мы станем в какой-то степени его заложниками, где тогда заработает случайность и закономерность в истории?
Рой Медведев: Ну, я не думаю, что у нас будет такое время, понимаете. Я прожил при разных лидерах и в разных режимах, и сегодня у нас все-таки максимальная возможность всех людей высказаться. И этой возможностью надо пользоваться. Нам никто не затыкает рот.
Виктор Ерофеев: Что мы, кстати говоря, и делаем на Радио Свобода.
Итак, на волнах Радио Свобода мы завершаем программу"Энциклопедия русской души", гостями которой были известный российский историк Рой Медведев и религиозный философ отец Георгий Чистяков.
Большое вам, дорогие друзья, спасибо за участие в нашей передаче.
15.02.2004
Суеверия
Программа радио Свобода 8.10.2004
Автор и ведущая Татьяна Ткачук
Даже самые образованные и трезвомыслящие люди нет–нет, да сплюнут через левое плечо, поостерегутся переходить дорогу после пробежавшей черной кошки или постучат по дереву. Суеверия ученые изучают давно, и сегодня мы поговорим о том, какова их природа, и помогает или мешает в жизни следование суевериям.
Мои гости: священник храма Козьмы и Дамиана в Столешниковом переулке, отец Георгий Чистяков; старший научный сотрудник Института славяноведения Российской Академии наук Елена Левкиевская и психоаналитик, клинический психолог, директор Центра психологической поддержки"Персона"Татьяна Мизинова.
Начнем мы, как обычно, с опроса москвичей. Итак, придают ли люди значение суевериям, и если да, то каким?
— Про черную кошку — да. Про пустое ведро — да. Может быть, это действительно все пережитки прошлого, но как-то привыкаешь к ним.
— Да, конечно. Треснуло стекло, убежало кофе с утра, побрился и порезался — это действует, могут быть неприятности. Поэтому, если у вас ответственный день, лучше бриться на ночь.
— Я люблю, когда кошка черная перебегает, кстати. Число 13 люблю. А когда серая — лучше иди домой, я уже заметила.
— Я таким вещам не верю.
— Черная кошка если переходит дорогу, я не шарахаюсь в обратную сторону. Но желательно, конечно, переждать. У некоторых есть суеверия: свет не выключать, если уходишь:
— Есть. Если встать не с той ноги утром. Проходит с пустым ведром бабка, допустим, через дорогу перед тобой. Бывают такие суеверия, люди верят в них, поэтому они и сбываются.
— Нет. Я живу сегодняшним днем: что есть, то и есть.
— Я верю в Бога, придаю значение поступкам. Черная кошка пойдет — мне это все равно. Допустим, если нужно возвращаться, я все равно вернусь, ничего страшного.
Любовь Чижова: И в зеркало смотреться не будете?
— Буду все-таки, все-таки посмотрю на всякий случай.
— Однозначно нет. Это и грешно даже — суеверия признавать. Я православный человек. Наоборот, когда вроде бы должно быть плохо, а у меня получается хорошо.
— Бывает, конечно. Ну, черная кошка перейдет, ложка упадет — значит, человек какой-то придет. Старые же обычаи, с ними интереснее жить.
— Не люблю встречать с пустой коробкой, с пустым ведром перед экзаменом женщину.
— Конкретных примет нет, но вообще что-то в этом есть. Когда черная кошка бежит, я всегда три раза через левое плечо плюну, хотя это смешно.
— Верю в Бога, в черта, во все верю. Сбывается. Когда возвращаюсь, что-нибудь забыла, — неудачные дни бывают. Наверное, мы об этом думаем, этого хотим — и у нас в результате получается, что это сбывается.
— Я думаю, что практически нет, но иногда совпадения какие-то бывают. Дело в том, что у меня бывает интуиция, мне что-нибудь пригрезится, скажем, особенно если это касается плохого, и стоит мне об этом кому-нибудь сказать — оно так и случается.
Татьяна Ткачук: Прохожих на улицах Москвы расспрашивала наш корреспондент Любовь Чижова. И вот в их ответах, и в письмах слушателей, на наш сайт пришедших, есть, конечно, некоторая путаница. Мне кажется, немножко люди путают приметы, заговоры, заклятия: Наверное, в начале программы нужно все-таки сформулировать, что такое суеверия, и о чем, собственно, мы будем сегодня говорить. Слово — Елене Левкиевской. Елена, что входит в понятие"суеверия"?
Елена Левкиевская: Если мы обратимся к этимологии, то есть к истокам слова"суеверие", то мы увидим, что оно состоит из двух слов:"суе" — которое в древнерусском языке означало"попусту, зря, напрасно"(это слово также встречается и в старославянском языке, вспомним одну из заповедей — "не упоминайте имени Господа вашего всуе", то есть попусту); и"верие" — "вера". Это, соответственно, пустая, ложная, зряшная, неправильная вера. Это слово входит в ряд других слов с аналогичным корнем: суемыслие, суемудрие (то есть такое ложное, пустое мудрствование), даже есть слово суеглазый (человек, который зря глазеет на что-то пустяшное). Как мы видим, это слово принадлежит к такому ментальному ряду и несет в себе заранее оценку, негативную оценку этого явления.
На самом деле, с научной точки зрения суеверие, как ни странно, изучают сразу несколько наук — это и этнолингвистика, и этнография, фольклористика, и некоторые другие науки, даже просто лингвистика. Суеверия являются объектом пристального изучения, потому что это, как говорил Бальмонт, осколок древней правды:"Храм упал, а руин его потомок языка не разгадал:"И ученые занимаются тем, что реконструируют, восстанавливают вот это здание, архитектонику древней славянской мифологии на основе вот таких вот обломков, осколков, которые, может быть, на взгляд современного человека лишены причинно–следственной связи. И задача ученых — не просто восстановить эту логику между черной кошкой и последующей неудачей:
Татьяна Ткачук: Кстати, она есть, Елена?
Елена Левкиевская: С точки зрения человека, живущего по законам мифа, она, безусловно, есть. А уж если с научной точки зрения — это уже вопрос к физикам, к химикам, естествоиспытателям. Если они проведут такие исследования, я думаю, мы будем им только благодарны. Наша задача немножко иная: на основе реконструкции древних верований восстановить, по большому счету, этногенез славян, то есть выяснить, как происходило развитие этносов, и каким образом они формировали свою картину мира. Потому что суеверия (или, как говорят ученые, поверья) не существуют хаотично, не болтаются, как нечто в проруби, а являются частью некогда существовавшей древней системы вненаучного знания человека. Или, как еще принято говорить, ненаучной (или наивной) картины мира.
Безусловно, со временем часть этих поверий отпала, а часть из них упорно сохраняется в виде пережитков мифологических представлений о нечистой силе. Жанров, в которых воплощены эти народные представления, очень много. Сейчас о них, наверное, говорить не стоит, а лучше перейти к каким-то практическим вопросам.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Елена. Вы сказали, что суеверия — это часть вненаучного знания. Отец Георгий, верно ли, что суеверность — это внерелигиозность или псевдорелигиозность, как полагают многие?
Георгий Чистяков: На самом деле, я думаю, что с точки зрения представителя одной религии другая религия может казаться, и зачастую кажется, суеверием. С точки зрения христианина суеверия, которые есть обломки язычества, конечно, кажутся чем-то недопустимым. Но я повторяю, что это с точки зрения христианина. Поэтому меня, например, всегда огорчает, когда верующий человек — суеверный человек. Когда же придают значение суевериям люди, которые в церковь не ходят, которые Евангелие не читают, — ну, что же, это есть свобода выбора для каждого, и они выбрали это. Может быть, они еще придут к Евангелию, поэтому к ним у меня нет никаких претензий. Мне кажется, что страшно, когда суеверничает человек, считающий себя христианином, считающий себя верующим, думающий, что он живет по Евангелию.
Татьяна Ткачук: Спасибо, отец Георгий. Действительно, многие верующие люди написали нам на сайт Радио Свободы, что относятся к суевериям резко отрицательно. Андрей из США, постоянный автор писем на наш сайт, пишет:"Источник суеверия — это страх перед истинной природой вещей и событий. А само суеверие — это проявление этого страха".
Между тем я обнаружила, что в среде психоаналитиков, в частности американских специалистов, распространено такое мнение, что в следовании суевериям, и вообще в каких-то предрассудках, есть свои положительные стороны. Объясняется это следующим образом: человек, следующий суевериям, в какой-то момент начинает ощущать, что он контролирует ситуацию. То есть если он сделает что-то или не сделает чего-то, он обретает некую, пусть временную, власть над событиями или контроль над ситуацией, — следовательно, это может снять внутреннее напряжение у человека с не очень стабильной психикой, находящегося в не очень хорошем состоянии. Татьяна, с вашей точки зрения, есть такой психотерапевтический эффект?
Татьяна Мизинова: Да. Я хочу сказать, что точка зрения, озвученная нашим радиослушателем, она реально имеет под собой обоснования. Я уверена, что большинство наших слушателей слышали фамилию Фрейда и представляют, что в нашей психике есть как сознательное, так и бессознательное, и подсознательное. Действительно, суеверия и верование в приметы являются проявлением наших бессознательных страхов. Ведь на самом деле мы не боимся черную кошку, она всего лишь является символом чего-то, чего мы боимся.
Чтобы было понятнее нашим радиослушателям, я бы привела такой пример. Существует примета посидеть на дорожку. Что за этим стоит? Когда мы расстаемся со своими любимыми, мы бессознательно всегда опасаемся того, что они могут не вернуться. Теперь представьте ситуацию: мы собрались, мы подошли к двери, мы как бы проводили наших знакомых, близких людей, и когда мы садимся на дорожку, мы бессознательно проигрываем ситуацию, словно они вернулись. И раз это произошло один раз, значит, это произойдет еще раз, — это успокаивает.
В то же время я хочу привлечь внимание к тому, что мы становимся очень суеверными именно в те моменты, когда в жизни переживаем какие-то трудности. Ведь каждый день на улице мы видим массу предметов, но наше внимание очень избирательно. И кошки на улицах тоже бегают каждый день, но обращаем мы на них внимание особенно тогда, когда находимся в ситуации выбора или принятия решения.
Татьяна Ткачук: Да, скажем, девушка одна сказала, что"перед экзаменом голову я не мою". То есть голову она моет, очевидно, несколько раз в неделю, но именно перед экзаменом она предпочитает этого не делать.
Татьяна Мизинова: Да, и возвращаясь к кошке, если она перебежала дорогу, то человек мысленно проигрывает ситуацию: у меня сегодня будет неудачный день. Он идет другой дорогой — тем самым он дает себе установку на то, что все будет хорошо. Ситуация, когда"я бы перешел дорогу за кошкой", уже отменена — и это дает определенное психологическое расслабление, потому что для психики самое трудное — ситуация неопределенности.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Татьяна.
Петербург, Борис у нас на линии. Здравствуйте.
Слушатель: Здравствуйте. Мне кажется, что мы усваиваем суеверия в детском возрасте, когда у нас мышление еще не критично. И затем они продолжают действовать в нашей психике вне зависимости уже от того, что наша психика изменилась, но вот в этой детском слое психики, который, очевидно, никогда не исчезает, они продолжают на нас действовать очень мощно.
Татьяна Ткачук: Татьяна, пожалуйста.
Татьяна Мизинова: Да, действительно, суеверия действуют на нас, потому что мы в них верим. Хочу привести пример такой. У австралийских аборигенов есть обряд казни, когда шаман читает заклятие, и на человека показывает костью — и человек от этого умирает. Почему-то этот ритуал действует только на аборигенов, на белых людей он не действует. Почему? Потому что он характерен именно для этого этноса. Белый человек не рос в страхе, он не видел таких примеров, поэтому на него это заклятие не воздействует.
Татьяна Ткачук: Получается, что человек умирает от страха?
Татьяна Мизинова: Да, это так называемое психосоматическое самоубийство.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Татьяна. Еще один петербургский звонок. Александр у нас на линии. Здравствуйте.
Слушатель: Добрый день. У меня вопрос к священнику. Поскольку Чистяков — человек мудрый, хотелось бы от него получить ответ. Я многим задавал вопрос, но, по крайней мере, удовлетворительного ответа не услышал. Для меня это своего рода суеверие в том смысле, что мудрый ответ во многом поможет мне решить эту проблему. Я понимаю, что если бы в христианской традиции были понятия оберега, молитвы спасительной, и они исполнялись, то, соответственно, никаких суеверий сейчас у нашего иудо–христианского мира просто бы не было. Поскольку это не исполняется, а известно, что есть молитва перед боем, оберег перед боем, и большинство тех, за кого молились, погибают. Понятно, есть разные теории по поводу того, что Бог устранился, что есть высший промысел, который нам неведом. Тем не менее, человек ищет защиты, и защиту он как раз находит именно в этом. Известно, что наиболее суеверные люди — это спортсмены, игроки, когда как раз большую роль играет случай, и на основе эмпирического опыта человек сопоставляет некие предметы и события с этим случаем. Суеверность даже у христиан я очень часто встречал. Последние интересные примеры — на Олимпиаде, когда человек положил крест в гетры и сказал, что крест ему помог. Это язычество, по большому счету. Хотелось бы от отца Чистякова услышать по поводу оберега с христианской точки зрения. Если бы эта вещь"выстреливала", все это совпадало, то суеверия просто бы исчезли.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Александр. Итак, отец Георгий, наш слушатель считает, что церковь не способна успокоить,"оберечь", поэтому люди придают значение суевериям.
Георгий Чистяков: Я думаю, что суеверия бы не исчезли, если бы церковь приняла эти языческие верования в себя, если бы церковь стала каким-то образом исповедовать то, что говорят суеверные люди. Вы понимаете, мы не можем сделать так, потому что это разумно, потому что это выгодно. Это не по Евангелию, суеверия — это не евангельское что-то. Поэтому мы, христиане, не можем быть суеверными только по той причине, что Христос этому не учил и не учит. И поэтому давайте раз и навсегда придем к выводу, что любые суеверия — это осколки язычества. Церковь в Средние века впитывала в себя какие-то элементы языческих верований, но с течением времени они отсыхали, как опадают осенью старые листья, облетают с дерева, — так и суеверия, которые в Средние века проникали в христианскую среду, со временем стали отпадать. Поэтому на сегодняшний день все-таки верующий человек должен как-то защищаться от язычества. С другой стороны, это не значит, что суеверия — это что-то совсем плохое для неверующего человека. Неслучайно Гете, который был очень мудрым человеком, говорил, что"суеверия — это поэзия жизни". Я думаю, что, действительно, какая-то поэзия в суевериях есть. Но не для нас, христиан.
Татьяна Ткачук: Спасибо, отец Георгий. Нынешние социологи считают, что такого всплеска суеверий и предрассудков, который наблюдается сейчас, не было со времен Средневековья. И выходит много книг, в том числе и книг ученых, изучающих суеверия. Елена, вы уже перечисляли, какое количество специалистов изучают эту область. И зачастую в аннотации к такой книге можно прочесть: ученый дает блестящее научное объяснение суевериям. Я знаю, что вы тоже являетесь автором одной из книг о суевериях. Как вы полагаете, можно все-таки с научной точки зрения объяснить, почему нельзя возвращаться в дом, если ты что-то забыл, зачем нужно стучать по дереву?.. То есть, имеет ли наука к этому какое-то отношение?
Елена Левкиевская: Наука филология и наука этнография, как мы выяснили уже, имеют к этому отношение, потому что они помогают человеку, находящему вне рамок вот этой вот традиционной культуры и вне рамок традиционного, мифологического по своей сути, мышления, понять вот эту причинно–следственную связь между отдельными явлениями, которая очевидна для носителя данной традиции. Но насколько это объяснимо с естественнонаучной точки зрения — здесь, наверное, нет однозначного ответа. Представим себе ситуацию — какого-нибудь средневекового человека, пришедшего каким-то образом в наши дни и ничего не знающего о существовании микробов и вирусов. Он видит, как вы моете руки перед едой, — и с его точки зрения это будет некий суеверный магический обряд, смысл которого ему непонятен.
Может быть, я не исключаю, что в народном эмпирическом знании присутствуют такие элементы, которые в будущем наука сможет объяснить со своих позиций, и которые нам сейчас кажутся суеверными, потому что мы просто не знаем истинной природы этого явления.
Татьяна Ткачук: Елена, а вы полагаете, что наука пока -на той стадии развития, на какой она находится, — не в состоянии это объяснить? Или просто этим никто не занимается?
Елена Левкиевская: Я думаю, что какие-то исследования в этой области, насколько мне известно, сейчас начали проводиться. Например, стала изучаться природа пресловутого сглаза, то есть вот эта энергия, которая выделяется человеком, она, очевидно, стала являться предметом какого-то изучения. Но в принципе, поскольку на суевериях, поверьях и народных обрядах поставлен крест, как на чем-то ложном, недостойном естественнонаучного изучения, то фактически это находится вне сферы изучения.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Елена. Примем звонок. Москва, Аким Федорович, здравствуйте.
Слушатель: Здравствуйте, глубокоуважаемые. Я хочу спросить святого отца: к чему с большим почтением можно относиться — к амулетам или к талисманам?
Татьяна Ткачук: Отец Георгий, пожалуйста.
Георгий Чистяков: Я думаю, что ни к тому, ни к другому. Ни амулеты, ни талисманы не должны играть роль в нашей жизни. Если слово"талисман"взять в кавычки, это будет какой-нибудь медвежонок пушистый, которого носят в кармане или прикрепляют к сумке, то в таком медвежонке нет ничего страшного. А когда мы перед амулетами начинаем пугаться, когда отсутствие амулета или его присутствие вызывает у нас страх, превращается в фобию, то это уже очень страшно.
Татьяна Ткачук: Отец Георгий, правильно ли я вас понимаю: если желание человека иметь амулет или талисман не носит никакого болезненного характера, то ничего страшного в этом нет?
Георгий Чистяков: Давайте все-таки скажем не"амулет". Амулет — это что-то такое явно из первобытной религиозности. А талисман, как теперь девушки носят на сумках медвежат, зайчат и так далее, — почему бы нет?
Татьяна Ткачук: Как-то читала биографию Сальвадора Дали и была удивлена, узнав, что мистические мотивы в его искусстве возникли во многом благодаря тому, что, когда семья будущего гения жила в домике возле моря в Кадакесе, мальчик много общался с местными рыбаками и рабочими, слушал их рассказы, вбирая в себя мифологию низших слоев общества и изучая суеверия.
И у нас снова Петербург на линии. Нина, здравствуйте.
Слушатель: Здравствуйте. Разрешите несколько слов по поводу высказывания мужчины, что молитвы могут не помогать, могут помогать, поэтому так широко развиты суеверия. Дело в том, что амулеты, талисманы, всякие суеверные наблюдения — это же тоже может помогать, а может не помогать. А в отношении православного, дело в том, что батюшка говорил, ведь основа православной жизни, православного человека — это когда человек полностью полагается на волю Божью, независимо от того, хорошие события или плохие события происходят. Богу виднее, что нужно, что полезно и что важнее для спасения человека.
Татьяна Ткачук: Вы знаете, Нина, прежде чем передать микрофон отцу Георгия, я приведу одно письмо с нашего сайта. Его написала Анна. Она пишет:"Можно сказать — суеверие, а можно сказать — народная примета. Верю снам в ночь на пятницу, неоднократно сбывались. Верю, что просыпанная соль — к ссоре, что черная кошка через дорогу — к беде. В молодости часто держала в доме черных кошек, чтобы пересечение наших дорог стало обыденным делом. Верю, что расплата за зло — ответное зло обязательно, а добро может остаться без вознаграждения, что все важные дела и дальнюю дорогу нужно начинать словами"с Богом". Верю в Бога и прошу его благословения для близких. Мне помогает в жизни мысль, что Бог — это бесконечная любовь. Хотя я и не придерживаюсь никаких религиозных обрядов".
Я прочла это письмо как один из типичных примеров такого вот совмещения: человек считает себя религиозным, при этом он достаточно суеверен, не скрывает этого и не стесняется этого. Отец Георгий, пожалуйста.
Георгий Чистяков: В замечательной книге Люсьена Леви–Брюля"Первобытное мышление"рассказывается о том, как один шаман говорил современному исследователю:"Мы не верим — мы боимся". Я думаю, что суеверный человек тоже не верит, а боится. Суеверного человека постоянно преследуют страхи, и путем суеверий он пытается как-то защитить себя от этих страхов. В этом смысле, конечно, — как объект для изучения — суеверия чрезвычайно ценны и интересны. А вот с точки зрения того, что они сопровождают нас в нашей жизни, они, скорее, все-таки опасны, вредны и разрушительны, потому что суеверия порождают фобии. Суеверия — это несостоятельная попытка бороться с фобиями, которая их только усиливает. Поэтому мне все-таки кажется, что современный человек, человек XXI века, если он верит, то он может открыто верить воХриста, ему это дано. А если он не верит, то все-таки лучше быть насмешником вольтеровского типа, чем жить во власти мрачных суеверий.
Татьяна Ткачук: Спасибо, отец Георгий. Татьяна Мизинова, пожалуйста.
Татьяна Мизинова: Я немножко не согласилась бы с отцом Георгием. Все-таки суеверия и фобии — тут, скорее, обратная связь. Суеверия не порождают фобии, а наоборот, неврозы находят свое разрешение вот в этих: ну, можно даже рассматривать это как симптомы. Если человек каждый раз стучит по деревяшке, видя определенный объект, — это скорее проявление его обсессии, одержимости, таким образом он снимает свое напряжение. Здесь, как я сказала, связь немножко обратная.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Татьяна. Примем звонок. У нас Комсомольск–на–Амуре на линии. Игорь Моисеевич, здравствуйте.
Слушатель: Добрый день. Мне кажется, что в очень большой степени источником порождения суеверий является сама религия. Религия от науки отличается тем, что наука, ставя перед собой проблему, решая ее, движется от приближения к приближению. В прекрасном переводе Рачковским Корана на русский язык с арабского суеверия трактуются как происходящие от аравийского слова"суе" — "ночь". В связи с этим я хотел бы спросить отца Георгия, как он считает, церковь считает себя ответственной за ту модель, которую он создала на протяжении столетий: земля плоская, Бог наверху, чуть ниже — ангелы, в самом низу — черти, и грешники мечутся?
Но, кроме суеверий, есть еще и знамения. Вот давайте посмотрим на эту проблему таким образом. Как известно из Библии, евреи питались манной небесной в течение ровно 1 года и 1 месяца, и вместе это дает число 11. Как вы считаете, события 11 сентября 2001 года — это не знамение Бога евреям, чтобы они перестали вести не угодную Богу жизнь?
Татьяна Ткачук: Отец Георгий, пожалуйста.
Георгий Чистяков: Ну, конечно, события 11 сентября никакого отношения не имеют к тем нумерологическим выкладкам, с которыми нас сейчас познакомил наш радиослушатель. Что же касается того, что мы, христиане, ответственны, безусловно ответственны за то, что в минувшие века зачастую нашими предками распространялись и насаждались какие-то идеи, на самом деле, далекие от Евангелия, далекие от того, чему учит Христос, и далекие от научной правды…
Знаете, еще Владимир Иванович Вернадский заметил, удивительно тонко и замечательно, что христианство очистилось от чего-то такого лишнего только к XX веку. Вот в XX веке наука и религия поняли, что они могут сосуществовать, не претендуя на то, чтобы одна заменила другую, и вместе с тем быть полезными человечеству, каждая по–своему.
Татьяна Ткачук: Спасибо, отец Георгий. И, Елена, вопрос к вам. Несмотря на усилия церкви, несмотря на усилия в свое время Коммунистической партии, суеверия продолжают жить, и ничего с ними сделать невозможно. Каковы, на ваш взгляд, культурные факторы и механизмы, позволяющие поддерживать суеверия в таком массовом сознании?
Елена Левкиевская: Сразу нужно сказать, что, помимо культурных факторов, существует огромное количество факторов, влияющих на сохранение такой вот мифологизированной формы сознания. Это и социальные факторы, и психологические, и даже политические, и многое другое. Но поскольку в рамках нашего сегодняшнего разговора я ответственна за культурологический аспект, я бы хотела остановиться на нем подробнее. Дело в том, что для культуры существует огромная проблема — это передача культурной информации (а суеверия, как ни странно это может прозвучать, тоже культурная информация), которая по тем или иным причинам важна для общества, передача ее в последующие поколения.
Поскольку наша жизнь неспокойная, существовали войны, эпидемии и многое другое, в результате чего какое-то поколение почти оказывалось выбитым, полностью уходило из жизни, то существовали механизмы, позволяющие передать эту информацию дальше. Вот суеверия вполне, как и весь комплекс народных представлений, очень часто передаются не прямо от одного поколения к другому, например — от матери к дочери, а от бабушки к внучке, то есть через поколение. Кстати говоря, Осип Мандельштам очень остро и тонко это почувствовал, когда в своем стихотворении писал:
"И ни одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдет.
И снова бард чужую песню сложит
И как свою ее произнесет".
Вот эта живучесть суеверий объясняется, с одной стороны, важностью этой культурной информации для общества, потому что это позволяет не просто человеку снимать стресс в каких-то ситуациях, а строить его отношения как с другими членами общества (потому что существуют запреты и предписания), так и с окружающим миром. Это делает мир из хаотического, непонятного, непредсказуемого — космическим, понятным и предсказуемым и регулирует поведение человека в обществе и в природе. И именно это с культурологической точки зрения помогает суевериям выжить среди вот этого потока новой культурной информации, которая сейчас существует.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Елена.
И снова Петербург, Юлия Михайловна на линии. Здравствуйте.
Слушатель: Добрый день. Хочу сразу сказать, что всегда с удовольствием мы слушаем отца Георгия, только в последнее время редко стали его слышать. Много лет тому назад, когда моя дочь поступала в университет и шла на очень важный экзамен, ей пришлось вернуться с полдороги, потому что она забыла кое-что очень важное. И что? Она прекрасно сдала этот экзамен! И вот с тех пор я перестала верить во всякие суеверия. А тем, кто верит в суеверия, я хочу сказать, что никак это с христианством не соотносится. Знаете, дорогие друзья, если бы наша жизнь зависела от полного соблюдения всех примет, подумайте, как бы хорошо сложилась наша жизнь!
Татьяна Ткачук: Спасибо вам за звонок.
Давайте мы поговорим об одном из самых распространенных суеверий — о боязни"сглаза". История этого суеверия, как удалось мне узнать, оказывается, такова: в Древней Индии считали, что душа человека обитает в его зрачке, и, следовательно, в зрачках недоброжелателя или даже колдуна обитает злая душа, и вот эта злая душа может похитить душу другого человека. Вот любопытная статистика по Соединенным Штатам Америки: опросили 1300 студентов Стенфордского университета, и оказалось, что 84 процента девушек и 72 процента юношей верят в сглаз (это данные из книги профессора Гиффорда"Дурной глаз"). В общем, цифры говорят сами за себя, на мой взгляд. На одном из психоаналитических сайтов я прочла, что главная причина столь широкой веры в сглаз — это психологическая напряженность, которая возникает, когда люди пристально разглядывают друг друга (вспомним, кстати, предупреждение, касающееся агрессивных собак, что нельзя агрессивной собаке, собаке–охраннику, бойцовской собаке смотреть в глаза). Однако эта теория, на мой взгляд, не очень увязывается с другими попытками объяснить природу вещей. Психологи часто говорят: не доверяйте людям, которые избегают смотреть вам в глаза при разговоре, это плохой признак. Татьяна, в чем здесь противоречие, и что же ближе к истине?
Татьяна Мизинова: На самом деле, если честно, я не вижу здесь глобального противоречия. Да, действительно, когда мы смотрим пристально друг другу в глаза — это бессознательно воспринимается как своего рода провокация — либо сексуальная, либо агрессивная провокация. Поэтому это создает определенное напряжение и дискомфорт. Что касается того, что люди, говорящие неправду, отводят взгляд и стараются не встречаться глазами, да, действительно. Ведь только 40 процентов мы получаем информации из уст человека, а все остальное мы как бы считываем с его невербальной стороны — и здесь глаза как раз играют очень большую роль, не зря же их называют"зеркалом души".
В зависимости от того, куда человек во время речи переводит взгляд, можно даже определить, говорит он правду или нет. Когда человек говорит неправду, он как бы конструирует, выстраивает логические построения, и при этом активизируются определенные зоны головного мозга, в связи с чем рефлекторно человек передвигает глаза вправо наверх. Поэтому, зная какие-то правила, достаточно просто понять, насколько человек с вами искренен или нет. В общем-то, люди, наверное, на основании какого-то опыта умеют это определять и, соответственно, не доверяют людям, отводящим взгляд.
Глаза, конечно, вообще играют очень большую роль в наших коммуникациях. И не случайно мы можем говорить о сглазе как об одном из самых распространенных суеверий.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Татьяна. Елена, что вы думаете по поводу этого суеверия?
Елена Левкиевская: Сглаз действительно одно из самых распространенных суеверий в нашей культуре. И это представление о вредоносности"злого глаза"исходит из более общих представлений о материальности взгляда, о том, что взгляд — это некое вполне реальное физическое оружие, своеобразное только, что может поразить другого человека, если на него смотрит человек со злой волей, со злыми мыслями, который хочет этому другому человеку навредить. Недаром наибольшее количество оберегов, особенно детей, скота, дома, существует именно от сглаза, и есть всевозможные"профилактические средства"его предотвращения.
В частности, например, у сербов перед домом или пчелиными ульями клали большой камень, чтобы взгляд злого человека ударился о камень. Вот в этом представлении о том, что взгляд"ударяется", сохраняются поверья о том, что взгляд — это вполне материальная вещь. У русских, например, старались избежать сглаза другим образом: вешали перед домом или перед каким-то другим охраняемым объектом нелепые, смешные, странные вещи, на которых взгляд прежде всего и останавливается, — например, связку старых лаптей. Считалось, что взгляд, который первым упадет на эту связку лаптей, будет уже обезврежен и дальше не повредит дому.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Елена. Отец Георгий, предположим, к вам в церковь приходит человек и говорит, что он боится сглаза, или что его сглазили. Ваша позиция как священнослужителя: станете ли вы бороться с этим суеверием, с которым к вам пришел прихожанин, по принципу"непротивление злу есть ужасная ересь", или вы можете быть достаточно толерантным в этом смысле и простить человеку, что он в это верит?
Георгий Чистяков: Ну, прежде всего не"допустим, ко мне пришел", а"ко мне пришел", потому что они довольно часто приходят — люди, которые рассказывают о том, что их сглазили, или кого-то из их близких сглазили. Не такая редкая это история, к сожалению. И конечно, моя задача в этом случае заключается в том, чтобы помочь человеку не бояться. Я всегда говорю:"Вы пришли в церковь, вы пришли искать помощи от сглаза не у кого-то, не у доброго колдуна, когда вас сглазил злой, а вы пришли в церковь, вы пришли к Христу–Спасителю. И ваша задача — довериться Иисусу, довериться Христу. И тогда всё в жизни изменится, и тогда никакие сглазы не будут страшны".
Но, к сожалению, человеку, который боится сглаза, хочется, чтобы над ним произвели какое-то магическое действие. Его не устраивает мой ответ, когда я говорю:"Доверьтесь Иисусу, возьмите в руки Евангелие и читайте Евангелие, молитесь Христу, молитесь Богу, приходите причаститься". Нет, он хочет, чтобы я взял какую-то книжечку, открыл её у него над головой и прочитал какую-нибудь молитву именно от сглаза. То есть он хочет, чтобы я победил сглаз путем магического действия, и вот это меня на самом деле пугает больше всего.
Тут неуместен разговор о толерантности или не толерантности к таким верованиям. Тут задача заключается в том, чтобы человеку помочь, потому что очень часто люди, которым кажется, что их сглазили или кого-то из их близких, находятся в состоянии чудовищного страха. Их воля парализована, их охватывает такое отчаяние, что можно сказать только одно: им нужна срочная помощь. И я — как священник — им должен помочь.
Татьяна Ткачук: Спасибо, отец Георгий. Татьяна, я подозреваю, что многие ваши клиенты приходят примерно в таком же состоянии к вам, как к психотерапевту, потому что с ними что-то такое произошло, возможно, их сглазили. И они тоже хотят, чтобы вы какую-то свою книжку у них над головой подержали — и вышли они оттуда после одного сеанса абсолютно освобожденные от каких бы то ни было:
Татьяна Мизинова: По сути, действительно люди хотят, чтобы совершили какой-то ритуал, который бы отменил вот этот"сглаз". Так уж устроена наша психика, что нам значительно проще искать причины своих бед не в себе самом, а во вне, то есть приписывать какие-то мистические действия чужим людям. Я где-то согласна с отцом Георгием, что здесь нужно не проводить этот ритуал — это скорее удел шаманов, гадалок, ясновидящих, которых сейчас просто огромное количество, которые обещают людям за один сеанс избавить их просто от всяческих напастей. Но парадокс этой ситуации в том, что симптом можно снять, сказав, что порчи больше нет, но нужно разбираться с тем, почему у человека вообще возникает это ощущение, что им кто-то может манипулировать — может насылать порчу,"глазить", устраивать всяческие козни. Не каждого человека можно сглазить, а только того, кто к этому внутренне готов. Поэтому наша задача — как раз найти причину.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Татьяна. Отец Георгий, как вы полагаете, если бы за суевериями совсем не стояло никаких реальных исторических фактов, подтверждающих взаимосвязь между одним и другим, — разве могло бы быть в мире так много самых разных людей самых разных вероисповеданий, которые из поколения в поколения верят в одно и то же?
Георгий Чистяков: Нет, за суевериями стоит, конечно, если хотите, коллективное бессознательное, как сказал бы Юнг. За суевериями стоит огромным пласт архаической религиозности, той архаической религиозности, которая не вполне еще умерла, которая вроде как давным–давно повержена, но продолжает жить где-то на задворках нашего сознания. И все это выражается в сегодняшних суевериях. Так что, с одной стороны, суевериями надо заниматься с точки зрения науки, потому что это чрезвычайно богатый источник материала об архаических верованиях и вообще о психологии архаического человека. Ну, а с другой стороны, конечно, людям надо помогать изживать из себя архаику. Все-таки мы живём не в третьем тысячелетии до нашей эры, во времена строительства пирамид, а в XXI веке.
Татьяна Ткачук: Спасибо, отец Георгий. Елена, прошу.
Елена Левкиевская: Я бы еще хотела добавить несколько слов. Причиной сохранения вот этих архаичных верований является культурная многоукладность нашего общества, где жизнь на уровне XXI века — где-нибудь в пределах Садового кольца, соседствует с жизнью на уровне XVIII-XIX века — где-нибудь в архангельской деревне, где эти суеверия сохраняются не в виде осколков (как, например, у московских жителей), а в виде целостной архаической картины мира, которая просто позволяет им выжить в той ситуации, и является для них прагматическим, конкретным, повседневным знанием, которым они пользуются для решения своих практических задач.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Елена. Татьяна, вот тот всплеск суеверий и суеверности, о котором мы уже сегодня говорили, не вызван ли он на самом деле каким-то ощущением ненадежности жизни, страхом людей перед завтрашним днем? И не напоминает ли вам такой всплеск суеверий тот массовый"поход"в церковь всех бывших партработников, который мы наблюдали несколько лет назад?
Татьяна Мизинова: Вы знаете, да, этот всплеск есть. Он связан, наверное, с тем, что людям просто нужно во что-то верить, чтобы испытывать какую-то уверенность в завтрашнем дне. У людей 70 лет выжигали веру в Бога. Сейчас, слава Богу, ситуация изменилась, но именно в периоды перестройки, в периоды изменений в обществе у людей появляется потребность в поисках вот этой вот опоры, веры во что-то, поэтому в Бога или в суеверия людям надо верить.
Татьяна Ткачук: Елена, а если говорить об интересе мирового ученого мира к этому, там тоже наблюдается некий всплеск, или все достаточно ровно (кто интересовался, тот и интересуется)?
Елена Левкиевская: Нет, я думаю, что особого всплеска здесь в мировом ученом сообществе нет, потому что эти исследования всегда привлекали ученых. Что касается нашего общества, то в нем, естественно, это сейчас пробудилось сильно, потому что, скажем, в сталинское время этим просто запрещали заниматься.
Татьяна Ткачук: Спасибо, Елена. В XIX веке суеверия всерьез изучали светила российской этнографии, такие, например, как Дмитрий Зеленин, Сергей Максимов. Так что, в общем, ничего страшного в том, что суеверия могут быть интересны, нет. Другое дело, что можно относиться к ним с легким юмором, а можно прийти к совершенному язычеству и воздвигнуть внутри себя такой пантеон вроде греческого — это уж личное дело каждого.
http://archive. svoboda. org/programs/pf/2004/pf.100804. asp
Красный антисоветчик
Столетие со дня рождения архиепископа Брюссельского Владыки Василия Кривошеина
Иван Толстой:
В известной русской семье Кривошеиных был и Александр Васильевич — министр земледелия при Николае Втором — и Игорь Александрович, герой французского Сопротивления, эмигрант, репатриант, снова эмигрант. И брат Игоря Александровича Всеволод, принявший монашество на Афоне, затем добровольно перешедший под юрисдикцию Московской Патриархии, но оставшийся постоянным ее критиком. О драматической судьбе владыки Василия и пойдет речь.
Всеволод Александрович Кривошеин, будущий архиепископ, родился 100 лет назад в Петербурге в семье министра земледелия. Он окончил историко–филологический факультет Петербургского университета, в гражданскую воевал на стороне белых и лишился двух пальцев руки. В феврале 20–го эвакуировался из Новороссийска в Египет, попал в Париж, где окончил филологический факультет Сорбонны, потом слушал лекции на философском отделении мюнхенского университета. У нашего микрофона племянник владыки Василия, парижанин Никита Кривошеин.
Никита Кривошеин:
Он из четырех братьев Кривошеиных, участвовавших в Гражданской войне.
Иван Толстой:
В 60–е, начале 70–х годов Владыка Василий не раз приезжал в Москву по приглашению отдела внешних сношений Московской Патриархии. Об одной из таких поездок вспоминает племянник Никита Кривошеин, тогда еще москвич.
Никита Кривошеин:
Мне вспомнилось, с моей стороны это было продуманной лестью, но не без заглядывания вперед, скажу без скромности. Мы с ним ехали на «Волге» Отдела внешних сношений Патриархии по Софийской набережной. Был дивный вид на Кремль. И я ему говорю: дядя, ведь все эти соборы осквернены. Их придется переосвещать, и надо, чтобы это сделали вы. Это была продуманная с моей стороны лесть, на которую он был падок. Он сказал: почему же я? Зарделся. На самом деле эта мысль ему очень понравилась. Он подумал, сказал: хорошо бы дожить. Он умер, даже не дождавшись начала намека на то, что моя подсказка могла свершиться. Она свершилась, как вы знаете. Кремлевские соборы переосвящены.
Иван Толстой:
Чтобы переосвещать храмы, нужна сила духа и осознание своей правоты. В архиве владыки Василия сохранился фрагмент его «Воспоминаний», не вошедший в российское издание. Это записи, сделанные во время Поместного Собора Русской Православной Церкви 1971 года. Владыка Василий тогда опять был в Москве. Его пытались разными разговорами отклонить от выступлений, его пытались даже отравить букетом любезно переданных цветов. Однако владыка оказался тверд и свою линию выдержал. В неопубликованном до сих пор фрагменте он так писал о митрополите таллиннском Алексии, ныне Патриархе Московском и Всея Руси:
«Одно из тяжелых воспоминаний о Соборе. Начатая в религиозных тонах речь митрополита Алексия скоро стала принимать определенно политический характер, и чем далее, тем более, чтобы завершиться в явно прокоммунистическом финале, более уместном на каком-нибудь созванном властями в Советском Союзе митинге, чем на соборе епископов Православной Церкви. С самого начала митрополит Алексий заявил о соответствии миротворческой деятельности Русской церкви заданиям советского правительства. Но ни слова не сказал о глубоком кризисе и распаде, после того как в 1968 году председатель и генеральный секретарь Христианской мирной конференции в Праге выразили протест против советской интервенции, за что были смещены со своих должностей. Квинтэссенция политического выступления митрополита Алексия находится в заключении его доклада. «Мы должны раскрывать ложь таких идеологий, как антисоветизм, расизм, и таких ошибочных концепций, как теория конвергенции. Мы должны всеми доступными нам средствами бороться с каждым проявлением империализма. Святым нашим долгом является наше участие в современной антиимпериалистической борьбе».
Иван Толстой:
Никита Кривошеин вспоминает свою последнюю встречу с владыкой перед его отъездом из Парижа в Москву.
Никита Кривошеин:
Мы с ним обедали неподалеку отсюда в кафе, в Париже, до его поездки. Долго его Отдел внешних сношений наказывал неприглашениями в страну после того, как он очень резко и очень публично осудил владыку Питирима, заявившего на Западе, что нет никакой необходимости в том, чтобы церковь занималась благотворительностью, поскольку всё то, что необходимо, делается советским государством, и нет никакой необходимости в том, чтобы церковь занималась катехизацией детей. Поскольку этим занимаются родители. Дядя это очень недвусмысленно и недипломатично осудил и был наказан 5–6 летним неприглашением.
Его, наконец, пригласили, и он говорит: Никита, что тебе привезти? Сказать:"Дядя, привезите пол–литра" — было несподручно, я подумал. Говорю: вы будете в Новгороде, там мой святой, Никита Новгородский, привезите мне образок. И в чемодане, когда он скончался, был на бумаге образок, который он мне припас. Вот был последний мой с ним разговор.
Иван Толстой:
Каков же был смысл духовного пути владыки Василия? Взгляд из сегодняшней Москвы отца Георгия Чистякова.
Георгий Чистяков:
Одни из тех, кто сами или их родители оказались за границей после революции, пытались построить Россию за ее пределами. Пусть маленькую, но ту Россию, в которой было бы хорошо жить. Другие, и к числу, безусловно, принадлежал Владыка Василий, пытались вопреки всему служить той России, из которой пришлось уйти. Той России, из которой выгнали его родителей, той России, которая отторгала его самого. И, тем не менее, Владыка Василий Кривошеин считал своим долгом перед Богом, своей задачей как священника, а затем архиерея служение этой России. Несчастной, оболваненной, безбожной, но все-таки православной стране, родине. Я думаю, именно поэтому он и стал священником, а потом епископом в лоне Московской Патриархии, для того, чтобы иметь возможность работать для России. Для того, чтобы иметь возможность сюда приезжать, для того, чтобы иметь возможность здесь завязывать живые контакты. Ведь мы же тогда не могли ни письма писать за границу, ни ездить, ни звонить по телефону туда. Той ниточкой, которая связывала русских за границей и русских в России, был владыка Василий Кривошеин.
Конечно, таких ниточек было несколько. Но и на самом деле очень немного. Он пошел на это служение, хотя в результате на Западе многие на него смотрели как на красного. А здесь в советской России его принимали стиснув зубы, с раздражением, с опаской. Иногда с презрением, как белого эмигранта. Чужим он казался здесь, чужим и опасным врагом, а может быть даже шпионом. Чужим он казался там, красным и опять-таки может быть даже агентом КГБ. И та, и другая сторона относилась с непониманием к тому пути, который избрал он. Живя за границей, быть православным епископом в лоне Московской Патриархии, это делало его уязвимым для недоброжелателей со всех сторон. И вместе с тем это придавало его служению особое измерение.
Я думаю, что кто-то еще помнит, хотя таких людей уже не так много, как это много давало нам — приезд в Москву или в питерскую Духовную Академию Василия Кривошеина иАнтония Блума. Они привозили с собой новый воздух, через них мы соприкасались с духовным опытом русского православия за границей, с духовным опытом Свято–Сергиевского института. Через них мы соприкасались с настоящей российской интеллигенцией, которая оказалась на Западе, через них мы соприкасались с незамутненным опытом веры.
И если тогда 40, 30, даже 20 лет назад его служение казалось чем-то нелепым, то теперь я понимаю, до какой степени был важен, необходим, труден тот путь, который избрал владыка Василий. Потому что, подчеркиваю, он казался чужим, и здесь это был антисоветчик, белый эмигрант, возможно, агент ЦРУ. Но и там, на Западе, он тоже казался странно красным и, скорее всего, агентом. Он, чистейший человек, монах, аскет, человек, который никакого отношения не имел ни к каким спецслужбам, поставил себя под удар таким образом именно для того, чтобы служить России, растоптанной и оболваненной. И кто знает, было бы возможно или нет возрождение веры в России сегодня, если бы не трудное служение владыки Василия Кривошеина.
http://archive. svoboda. org/programs/otb/2001/obt.061601. asp
Если Родина в опасности
Беседа Владимира Ерохина со священником Георгием Чистяковым
2.12.1998
— Отец Георгий, я не могу забыть вашу проповедь, которую вы произнесли в минувшее воскресенье за ранней литургией. Поворот темы был для меня неожиданным. Я ощутил всю важность того, что происходило, когда мы стояли и слушали вас. Я напомню, что вы начали говорить, вспоминая притчу о добром самарянине. Вообще-то она начинается не с того, кто добр или кто ближний. Предшествует этой притче разговор Спасителя о том…
— Какая заповедь…
— Важнейшая, главнейшая. И то, к чему вы привели нас своей проповедью, утверждает меня в мысли, что, наверное, это и есть самое главное, чем сейчас надо заниматься: то, о чем вы говорили. То есть держать в своих руках ответственность за судьбу страны, — сейчас это, кажется, самое важное дело. Поэтому я, прежде всего, просил бы вас снова провести вот это рассуждение, начиная от того, какая заповедь главнейшая, и повторить ваши замечательные слова о добром самарянине, и затем уже ввести читателей, а не только тех, кто были на службе, в русло этих размышлений: как, собственно говоря, ощутить себя ближним к тем людям, кто очень от нас далек.
Это, конечно, смыкается с всегда трудной темой — как возлюбить врагов. И мне очень нравится, очень симпатична ваша позиция, я хотел бы, чтобы читатели нашего журнала к ней подошли тоже — во всяком случае, знали вашу точку зрения. Почему это важно? Потому что, вообще, мне кажется, сейчас — какой-то поворотный момент, и от умственных, речевых и деятельных усилий всех нас зависит то, в чем мы будем жить завтра и послезавтра.
— Конечно, вспомнить, что было сказано прежде, не очень просто. Можно вспомнить темы, можно вспомнить основные идеи. Я постараюсь не воспроизводить в памяти произнесенное слово — просто, пользуясь вашей подсказкой, сказать то, что мне кажется, действительно, главным.
За семьдесят с лишним лет советской истории верующих людей воспитали так, что они должны были чувствовать себя на обочине истории, чувствовать себя в гетто, что они должны были благодарить власть уже за то, что она их не сажала в тюрьму, что она им разрешала очень тихо, про себя, если никто не слышит, исповедовать свою веру. Мне кажется, это у Солженицына где-то написано о том, что молиться можно, но только так, чтобы никто не слышал. Вот примерно в этом направлении воспитывала власть религиозные чувства у всех нас. Власть верующий человек ни в коем случае не должен был критиковать, не должен был ни в коем случае видеть в ней что-то дурное — и так далее. И сейчас эта ситуация возвращается, причем она возвращается не потому, что власть требует этого, — сегодняшняя власть, к счастью, этого ещё не требует, — но потому, что верующие усвоили такой стиль поведения.
И многие наши прихожане, которые пришли в свое время к Богу через демократическое движение, как активисты «Демократической России», — они теперь говорят о том, что тогда, когда они поднимали народ на антикоммунистические митинги, когда они распространяли листовки, когда они собирали подписи — и так далее — и были, в конце концов, теми инициаторами, которые выводили миллионы людей на митинги, — они теперь говорят: «Мы были не правы. Не это нужно России». Как — «не это нужно России» — когда именно благодаря этим митингам была в конце концов устранена от власти коммунистическая партия?! В результате начали восстанавливаться храмы, издаваться новые книги. Начали публиковаться книги Священного Писания, богословская литература и просто та первоклассная литература, художественная и философская, которая все время советской власти была запрещена. На самом деле, тогда — теперь это уже десять лет тому назад — произошла бескровная революция. Революция, во время которой не было жертв, во время которой не было насилия, но изменилась страна. И, вспоминая атмосферу тех многотысячных митингов, я сегодня могу с уверенностью сказать: это было Божье дело. Потому что люди шли на эти митинги в радостном и добром настроении. Никто не толкал друг друга, хотя улицы были запружены миллионами людей. Никто не обижал, не оскорблял друг друга. Не было раздраженных лиц, не было криков, не было проклятий, не было брани — всего того, что мы видим очень часто и по телевидению, и когда мимо музея Ленина, скажем, я прохожу по дороге в метро, я все это вижу воочию, — той ожесточенности, раздраженности, которая отличает любые митинги у коммунистов. Поэтому сейчас, именно глядя на начало девяностых годов, как на далекое прошлое, — даже не только начало девяностых, — конечно, и восьмидесятых, — я могу смело сказать: тогда это было Божье дело. И поэтому говорить сегодня, что мы были не правы, когда принимали участие в демократическом движении, абсолютно недопустимо. Вот это уже есть проявление какого-то безбожия под видом благочестия. Мне кажется, что сегодня лидерам левых, или… — пока их называют «левыми»… — но, во всяком случае, лидерам тех политических групп, которые готовят возвращение тоталитаризма в России, возвращение коммунистической власти в той или иной форме, — им как раз очень важно, чтоб мы вновь стали тихими, чтоб мы спрятались, чтоб мы занимались каждый своим делом как можно тише, зная, что тот, кто вылезает, непременно будет наказан.
Если мы с вами вот сейчас переходим к размышлению о том, что христианин должен быть активен, — а мы знаем из прошлого, как активны были подвижники, как активны были праведники, как активна была в высказывании своих взглядов на жизнь общества мать Мария Скобцова или многие другие люди ее времени и предыдущего времени, — в частности, великая княгиня Елизавета Федоровна, — если мы сейчас все-таки перейдем от этой проблемы того, что христианин не должен быть пассивен, — христианин не должен автоматически признавать любую власть и любую форму правления, а должен помнить о том, что власть от Бога тогда, когда она — власть.
Апостол ведь, когда говорит в своем выражении: «несть власть, аще не от Бога», употребляет слово «arch». А «arch» — это власть, когда она есть начало разумного управления. Он мог, говоря о власти в русском смысле этого слова, употребить какое-нибудь другое греческое, например, «dunamis» — сила, — он ведь не его употребляет. Или «kratos» — могущество — тоже применительно к государству употреблялось такое слово. Нет, он говорит — не «dunamis», он говорит: «arch», имея в виду, что власть — тогда власть, когда она разумна: вот тогда она от Бога.
А может быть банда разбойников, которая захватила верховенство в государстве. Тогда говорить, что такая банда тоже освящена, что её деятельность освящена Богом, — абсолютно недопустимо. Если мы вернемся к тексту Послания к Римлянам, то дальше там говорится: «Власти же, которые есть…» — и вот эта вот частичка «de» греческая — «же» по–русски — она указывает на то, что таким образом могут быть какие-то государственные структуры, которые не от Бога: «Власти же, которые есть сейчас…» — они от Бога установлены. Иными словами, Апостол показывает, что языческая римская империя — государственная система не христианская, но основанная на праве, — а римская империя основана на римском праве — она установлена от Бога. Таким образом, Апостол нам показывает, в общем, какую мы должны искать государственность — государственность, которая основывается на праве, а не на каких-то идеологемах. Не государственность восточного типа, а государственность, которая сегодня называется демократической.
Но если мы от этой проблемы перейдем к другой и вспомним, выступая за демократию, выступая за ту государственную систему, которая даёт возможность нам свободно исповедовать нашу веру, свободно учить вере детей, свободно проповедовать, издавать Слово Божие, говорить о Боге, издавать другие книги, которые мы почему-то считаем нужным издавать, — вспомним, что у этой системы очень много противников, — и, конечно, нам очень трудно относиться к ним хорошо. Мы их считаем, если не врагами, то, во всяком случае, людьми, взгляды которых для нас неприемлемы, людьми, которые, с нашей точки зрения, у власти находиться не должны. Если бы они не находились у власти, если бы они были от власти отстранены, то мы б, наверное, научились: с легкостью их жалели, им сострадали и сумели бы выполнить ту заповедь, которую нам дает Христос, говоря: «Любите враги ваша».
— Но, простите, отец Георгий, если мы можем говорить, что советская власть была властью фальшивой, — это была, собственно говоря, не власть…
— Да, это была именно не arch, а dunamis.
— Слову «власть» нет другого какого-то слова…
— По–русски — только одно слово: «власть», а по–гречески их много, разных слов.
— Здесь нет эквивалента, который выразил бы значение: «неправедная власть».
— В русском языке нету такого слова, потому что на Руси не было правового сознания. У греков, у римлян оно было, и поэтому у них разные термины обозначают власть законную и власть захваченную, власть незаконную. Мы вынуждены к слову «власть» прибавлять разные эпитеты.
— Ну да: это была тирания. В конце концов, в русский язык это слово вошло. Но…
— Да. Апостол же не говорит, что turannis (тирания) или dunamis (сила) — от Бога. Он говорит: от Бога — arch. А arch — это власть разумная, власть законная.
— Но, отец Георгий, вот эта власть, нынешняя, в которой участвуют, и довольно заметно, я бы сказал так: если не вполне безбожники, то люди, которые безбожно действуют, — это вчерашние и сегодняшние коммунисты, — эта власть ведь легитимна, в отличие от советской власти! Ведь мы же их избрали, — ну, не я лично, и не вы, — но ведь народ-то их избрал. А их оппонентов называет «дерьмократами». И почему? Откуда вот это вот все?
— На самом деле эта власть, конечно, полу–легитимна, потому что она в большинстве случаев избрала сама себя — поскольку в провинции, как правило, избирательная кампания организовывалась с жестким указанием всем избирателям голосовать за того, кто уже у власти. Они, эти будущие губернаторы, будущие депутаты и так далее, они прямо говорили о том, что если вы за меня не проголосуете, то мы не будем вам давать электричества, воды, мы не будем вас кормить — и все прочее. То есть, люди, с одной стороны, были вынуждены, запуганные, голосовать за них; кроме того, эта власть, — сегодняшний состав Государственной Думы, в частности, — на волне недовольства шоковой терапией была избрана в Думу.
И, кроме того, в ходе избирательной кампании они — коммунисты — пользовались той идеологической машиной оболванивания людей, которая до этого безотказно действовала семьдесят лет. Одна наша прихожанка в деревне, где у нее домик, спросила у своей соседки: «За кого ты голосовала?» Она говорит: «Ну, как?.. Вот — за бывшего первого секретаря.» Тогда говорит эта женщина: «Но ведь он же мерзавец!» Старушка ей отвечает: «Да, мерзавец, но ведь он же — первый…» Значит, она, эта женщина — старая, пожилая, честная, добрая, и так далее, — она просто не представляла себе, что она может проголосовать иначе, если этот человек представляет власть, хотя и знала прекрасно, значительно лучше своей московской соседки, что это негодяй и мерзавец, который ее району ничего хорошего не сделал. Значит, люди голосовали за коммунистов, потому что была задействована идеологическая машина, — очень в большой степени.
— Мне вспоминается песня Старчика — из лагерного фольклора — там от лица чекиста ведется речь:
Триста лет татары игом гнули,
Только убедились — не согнёшь.
Мы их в шестьдесят лет так согнули —
Триста лет потом не разогнешь…
Но вот — как нам быть? Я разговариваю с моими соседями по лестничной клетке, с какими-то еще людьми с простыми. Недоверие к демократам, неприязнь, ненависть к ним. Моя родственница голосовала на выборах в Думу за коммунистов — не потому, что она любит коммунистов, а потому, что она хотела что-то продемонстрировать в то время действовавшим демократическим властям — что они пренебрегают нуждами пенсионеров.
— Знаете, недоверие к демократам — оно понятно, потому что, скажем, когда восемь или семь лет назад встал впервые вопрос о том, а кто будет лидером у новой, демократической России, то сначала им как-то стихийно мыслился Андрей Дмитриевич Сахаров, а после смерти Андрея Дмитриевича одним из таких лидеров, о котором заговорили все, был предложен Юрий Николаевич Афанасьев — нынешний ректор РГГУ. Но очень быстро все члены тогдашней межрегиональной группы сказали: «За Афанасьева никто не будет голосовать — он слишком интеллигентен».
И в этот момент появился совсем еще тогда другой — здоровый, молодой, энергичный и, главное, очень внимательно прислушивавшийся к тому, что говорят люди вокруг него, — Ельцин. И Ельцин набрал такое потрясающее число голосов именно потому, что все увидели, что он простой человек, мужик. Ни Гайдар, ни Чубайс, ни Кириенко не могут на это претендовать, потому что они слишком правильно говорят на русском языке, они говорят не только по–русски, но и по–английски, — а это уже очень большой недочет, недостаток для государственного деятеля. Александр Лебедь — он популярен не потому, что у него какая-то программа; у него нет никакой программы; он популярен, потому что он простой человек, потому что он может стукнуть кулаком по столу, потому что у него мускулатура такая, взгляд — честный взгляд простого человека — и так далее. Понимаете, люди привыкли не доверять интеллигенции, потому что люди видели в своей жизни интеллигенцию в её худших проявлениях. Ведь таких людей, как настоящая интеллигенция, мало кто видел — они либо были за границей, как русские философы — Бердяев, Федотов, Вышеславцев, — либо они были где-то спрятаны, у себя дома и на работе — там, в академическом институте или на кафедре, как, скажем, Сергей Сергеевич Аверинцев или Вячеслав Всеволодович Иванов.
— А «интеллигенция в худших проявлениях» — собственно, что это были за проявления такие? Я даже себе вообразить подобного не могу.
— А интеллигенция в худших проявлениях этого слова — это были те советские писатели, которые выступали как бы от имени культуры, но говорили, в общем, страшные вещи. Те советские писатели, которые выступали против западной культуры, которые громили Пастернака, которые громили потом Синявского и Даниэля, потом Александра Исаевича Солженицына и Сахарова. Вот эти люди — они же воспринимались населением как интеллигенция. Как интеллигенция воспринимались и партийные функционеры второго эшелона — там, какой-нибудь Борис Стукалин, например. Ну что? Он правильно говорит, он знает какие-то языки — и так далее. Партийная номенклатура. Не члены Политбюро, конечно, которые были сами очень простыми людьми, а именно номенклатура. Вот эти люди воспринимались в сознании обычного, простого, честного, добродушного человека как интеллигенция. Я думаю, что истоки недоверия к интеллигенции — они отсюда.
Ну, а кроме того, все-таки фон пропаганды. А пропаганда все время говорила, о том, что интеллигентам доверять нельзя, потому что они все — враги. И этот фон… Понимаете, это не мелодия основная, а какой-то аккомпанемент такой, который сливается с шумом, но ведь он же влияет на подкорку. Поэтому люди как-то из подкорки знают о том, что интеллигенты — плохие. Хотя, в общем, если им показать живого, настоящего интеллигента, то все скажут: «Вот это как раз тот человек, который нам нужен!» Понимаете? Я представляю, что бы было сегодня, если бы людям можно было представить живого Георгия Петровича Федотова или живого Бердяева, или живого Лосского — и так далее. Люди бы сказали: «Нам вот таких… Вот таких нам не хватает!» Но, увы, сегодня это не всегда возможно. Поэтому к демократам отношение отрицательное, прежде всего, как к представителям интеллигенции.
Кроме того, наша идеологическая машина, которая и сегодня действует, очень хорошо умеет включать животные инстинкты — инстинкты, которые восходят еще к первобытному обществу, — то есть прежде всего ненависть к чужаку, к чужому, к тому, кто не принадлежит к твоему племени, к тому, кто вторгся. И одним из таких первобытных инстинктов, которые, в общем, в человеке, как правило, не работают уже — человек слишком отесан цивилизацией и верой в Бога, чтобы эти инстинкты в нем работали, но разбудить их можно, и умеют их, опять-таки, из подкорки вытаскивать наши идеологи… Так вот, одним из таких, если не главным из таких инстинктов является антисемитизм. Если вы поговорите с людьми, которые часто чудовищные антисемитские речи произносят серьезно, то вы поймете, что на самом деле такой человек антисемитом не является. Но возбудили в нем этот утробный животный инстинкт, и он поэтому выходит на улицу и кричит: «Смерть жидам!»
Одним из выразителей этого инстинкта явился генерал Макашов со своим выступлением знаменитым, в котором он сказал, что жидов надо истреблять, и тем самым он озвучил на самом деле то, что думают его коллеги. И вот таким же простым людям, простым, глупым — солдафонам или работягам, — но им говорят: «Вот он, враг, вот смотрите — и Чубайс, и Гайдар, и Кириенко — все они евреи. Немцов… — и так далее. — Поэтому они хотят нашу Русскую землю погубить, воодушевленные своими сионистскими идеями». Ну вот, это произносится все, человек возбуждается, человек начинает негодовать и говорить, что мы не хотим участвовать в этой агрессии против России и русского народа, которую ведут враги в лице Чубайса, Гайдара и так далее. Значит, выводят это все наружу идеологической машиной — утробный инстинкт. После этого те, кто запустил в действие эту машину, в частности, Зюганов, отвечая на вопрос израильского посла, правда ли, что в коммунистической партии антисемитизм принят как один из элементов ее идеологии, — они, конечно, говорят: «Нет! Вы что?! Мы — интернационалисты. Мы осуждаем, гневно осуждаем антисемитизм и все прочее». Именно эти слова говорил Зюганов израильскому послу. Но, если мы возьмем тексты Зюганова, в частности, его книгу «Зюганов о Зюганове», где собраны какие-то интервью, публичные выступления Геннадия Андреевича, то там в одном из текстов он прямо говорит: «Всю нашу интеллигенцию я делю на Иван Иванычей и Абрам Абрамычей». Ну, а если вдуматься в смысл этого афоризма, то становится ясно, что он носит жестко антисемитский характер. Таким образом, — и об этом писалось на страницах газеты «Русская мысль», — Зюганов исповедует вполне откровенно антисемитские взгляды, но только их не высказывает в такой охотнорядской форме (я слово «охотнорядский» употребляю не в том смысле, что там находится Государственная Дума, а в старом смысле этого слова, имея в виду тот рынок, который там когда-то был, и охотнорядские взгляды). Так вот, оказывается, что он исповедует самый обычный, очень жесткий антисемитизм, но только не выражает это в такой яркой и простой, сермяжной форме, как это сделал Макашов.
Ясно, что мы согласиться с идеологией этих людей не можем, потому что это идеология нацистская, фашистская, бесчеловечная, я не знаю, какая еще, — как угодно ее назовите, от этого она не станет лучше. Но — это же не повод для того, чтобы их ненавидеть. И вот тут я возвращаюсь к тому, о чем уже говорил. Очень просто пожалеть и полюбить своего противника, когда он обессилен, когда он обезврежен, когда либо болен, либо сидит в тюрьме. Я, например, сегодня не чувствую никакой злобы против Ленина, потому что несколько лет назад я увидел фотографии больного Ленина в Горках. Он сидит с безумным выражением на крайне истощенном лице, беспомощный, парализованный, в инвалидном кресле, в коляске, и смотрит так жалко на вас с этой фотографии, что становится безумно больно за этого несчастного и больного человека. Вот когда я увидел эту фотографию, то я все Ленину простил. Я понял, как ему было трудно в последние годы его жизни, я его начал жалеть. Но, если я буду абсолютно честным, — и в студенческие годы, и уже будучи взрослым человеком, я к Ленину относился именно с ненавистью, а не с каким-то другим чувством. Я ничего не могу сказать о Сталине — как-то мне кажется, что сейчас Сталин умер — не только в физическом, но в каком-то метафизическом смысле, — но я никогда к нему не мог относиться хорошо и никогда не мог его жалеть.
А что касается живых, ныне действующих политиков, то пожалеть их очень трудно. Ну, мне немножко жалко Макашова, потому что он настолько глуп, что его глупостью просто пользуются достаточно бесстыдно его коллеги по фракции. Что ж касается других — я их не могу пожалеть. Однако, если бы они попали в заключение как преступники, потому что ясно совершенно, что многие из них — я никого не называю поименно, но многие из них совершили преступные деяния и в августе 91–го, и в октябре 93–го годов, и занимая разные посты при советской власти и после советской власти… И кому-то можно инкриминировать подстрекательство к политическим убийствам со страниц прессы — это действительно имело место: мы читали многократно в газете «Завтра» призывы к убийству, скажем, Галины Васильевны Старовойтовой, которую в конце концов убили. Мы читали на страницах газеты «Завтра» уже после смерти Галины Васильевны заявление о том, что если бы Гайдару удалось добиться объявления государственного траура в день ее похорон, «мы бы, —— говорил автор этой передовой статьи, — надели белые костюмы и пестрые шелковые платья, пошли бы танцевать и пить шампанское». Вот такие высказывания делаются в национал–коммунистической прессе.
И, конечно, авторов этих высказываний пожалеть, полюбить, принять как людей, осуждая и не принимая их взгляды, очень трудно. Но, повторяю: если бы они были наказаны по закону, мы б, наверное, их жалели. Мы б даже, наверное, так же возмущались, если бы с ними кто-то плохо обходился в тюрьме, как возмущался весь мир, когда у Рудольфа Гесса, который сидел в тюрьме Шпандау, сержант американской армии, один из охранников, съел плоды на той вишне, которую Гесс выращивал, за которой он ухаживал, поливал ее… Так вот, когда этот паренек, good fellow из какой-нибудь американской глубинки, съел плоды с этой вишни, весь мир возмущался и жалел престарелого хозяина этого дерева. Но Гесс к тому времени был уже обезврежен, он был осужден, изолирован, поэтому его легко было жалеть…
И вот возникает вопрос: а что же мы можем делать для того, чтобы пожалеть этих людей, которые сегодня рвутся к власти? Я думаю, что прежде всего, для того, чтобы начать их жалеть, начать им сочувствовать, начать видеть в них людей, а не функции того механизма, который хочет задушить молодую российскую демократию, — для этого мы должны просто–напросто сказать свое НЕТ той политике, которую они проводят. Если мы снова начнем мирными и бескровными средствами заявлять о своей позиции, если на митинги будут выходить не по двести или триста человек, если на митинги вновь будут выходить миллионы, если интеллигенция вновь, как это было на рубеже восьмидесятых и девяностых годов, будет сотнями подписывать письма, в которых будет высказывать свою позицию, тогда эти люди, которые таким путем будут бескровно отстранены от власти, — они будут спасены и в нашем с вами сознании, потому что мы увидим в них несчастных людей, увидим в них людей, замороженных их идеологией, зашоренных, лишенных радости жизни, лишенных чувства реальности… Пока мы не видим в них людей, мы видим в них носителей очень страшной идеологии и проводников очень страшной политики. Поэтому задача христиан, задача православных людей, если мы не хотим, чтобы наша вера превратилась в что-то такое абсолютно непонятное, заключается в том, чтобы активно заявлять о своей социальной позиции, активно заявлять о своем неприятии диктатуры, тирании, о своем неприятии коммунистической идеологии. Мне кажется, что давно пора было бы сказать и на общецерковном уровне, что христианство и коммунистическая идеология несовместимы, что коммунистическая идеология является антиподом христианства, и что ни о каком сотрудничестве христиан и коммунистов речи быть не может.
— Ну, как не может, отец Георгий?! Я помню фотографию, где-то в журнале видел: сидит Зюганов, в каком-то зале, и к нему идут за автографом на его какой-то книжонке четыре или пять священников — в очереди стоят. Вот — совмещается у них это как-то.
— Совмещается — в их, на самом деле, больном сознании, потому что они видят в Зюганове не коммуниста, а державника. Им кажется, что Зюганов, как сильная личность, может спасти Россию в качестве великой державы. Но надо понимать, что это все ложь, что Зюганов может только ввести карточную систему и включить рубильник для того, чтобы заработал репрессивный аппарат. Ничего другого сделать он не сможет.
Беда очень многих православных людей — я не хочу их называть по именам, хотя среди них был (по–моему, он сейчас отошел от этой позиции) один в высшей степени мной уважаемый священник, один из старейших священников Москвы* — беда этих людей заключается в том, что им кажется, что Россия, перестав быть великой державой, которую боялся весь мир, очень много потеряла. Им кажется, что коммунисты могут вернуть России право называться великой державой. И поэтому они идут вслед за ними — не как за коммунистами, но как за державниками. Хотя на самом деле это очередная коммунистическая ложь — все, что они говорят о том, что они поднимут престиж нашей страны, вернут ей силы какие-то и так далее.
Прежде всего, сила нашей страны основывалась всё-таки не на коммунистической власти, а на нефтедолларах, а до этого — на том, что продавалось все, что только могла Россия продать. Как известно, были построены на деньги, вырученные от продажи художественных ценностей и духовных ценностей России, и Днепрогэс, и многие другие великие стройки двадцатого века стали возможны благодаря, скажем, тому, что англичанам был продан Синайский Кодекс — греческая рукопись Ветхого и Нового Завета, древнейшая. Она принадлежала России, но была продана в 30–е годы за колоссальные деньги. Были проданы картины Рафаэля, которые имелись в Эрмитаже, продавались произведения других художников, инкунабулы. Теперь мы грустим по поводу того, что в России нет ни одной инкунабулы, нету книг Гутенберга. Так, вот, эти книги были проданы в 30–е годы, и благодаря этому была возможна индустриализация — совсем не в силу какой-то мудрой политики партии и правительства, а просто в силу того, что было что продавать. Сегодня уже мало что можно продать, и, кроме того, в условиях гласности нынешняя власть все-таки не сможет распродавать Россию. Поэтому у коммунистов их единственного рычага приведения в действие экономического механизма уже нет. Им не дадут распродавать Эрмитаж. Им не дадут распродавать Музей изящных искусств. Потому что тут люди уже сразу поймут, что это совсем не державники, а антидержавники, это совсем не те, кто поднимут Россию, а те, кто ее погубят. Иногда мне кажется, хотя даже страшно об этом говорить, что, может быть, было бы хорошо, чтоб коммунисты пришли к власти в России сегодня, потому что тогда бы все увидели, кто это такие. Они бы не продержались у власти больше полугода.
— Но меня удивляет, отец Георгий, — я живу в государстве, не в каком-то лесу темном, — я не понимаю: почему не арестован Макашов? Почему Зюганов не лишен депутатских полномочий за его такие вот высказывания, совершенно людоедские? Как это возможно? Почему во Франции — я вспоминаю вашу проповедь, вы напомнили нам: — многомилионные толпы вышли на улицы, во главе с президентом Митерраном, протестуя против того, что был разрушен памятник на еврейском кладбище? У нас же на это всё смотрят люди, насколько я могу судить, в общем-то, достаточно равнодушно, как-то спокойно. Почему это так? Что это у нас — государство, или это какое-то квази–государство?
— Конечно, в этом виноваты мы все. Потому что, когда на рубеже восьмидесятых и девяностых годов совершались разного рода преступления — в частности, вводились войска в Вильнюс, совершались какие-то противоправные действия в Тбилиси, в Риге, в других столицах тогдашних союзных республик, на другой же день газеты печатали письма писателей, композиторов, художников, артистов всем известных — с сотнями подписей. В этих письмах люди, которых знала вся страна, резко протестовали против того, что происходило. Сегодня, увы, макашовские выходки таких писем не вызвали. Поэтому мы с вами все в этом виноваты.
С другой стороны, надо понять, почему не вызвали эти выходки таких писем. Потому что люди сегодня уже боятся. И, наконец, последнее. Макашов не может быть задержан, потому что он не может быть лишен депутатской неприкосновенности. Дума никогда не выдаст своего. Заработать же правовой механизм в отношении Макашова, опять-таки, не может, потому что суд, прокуратура, следственные органы — они все состоят из бывших членов партии, которые были сознательными коммунистами и которые покинули ряды КПСС только потому, что это пришлось сделать после августовского путча 91–го года. Я думаю, что если бы в Германии, после победы над фашизмом, на Нюрнбергском процессе руководителем следственной группы, ведущей подготовку материалов к суду, был, допустим, Риббентроп или Гиммлер, или Геринг, то Нюрнбергский процесс бы провалился. У нас же судом над КПСС занимались сами коммунисты, и поэтому…
— Ну конечно… Боже мой! Отец Георгий, ну конечно: ведь в Германии стояли войска союзников… А у нас люди, как говорят во Франции, «вывернули пиджак»: были красными, стали белыми!
— Да. И поэтому ни один из этих процессов не мог увенчаться успехом. Все те, кто были у этой власти, — я имею в виду не государственную власть, а именно органы правоохранительные, — они там и остались. И, конечно же, они и сегодня не будут трогать своих. Им гораздо интереснее преследовать людей, которые в прошлом были инакомыслящими, им гораздо интереснее преследовать людей типа Солженицына. И я не уверен в том, что против Александра Исаевича не будет в какой-нибудь момент возбуждено уголовное дело — что он разгласил какие-нибудь государственные тайны, допустим, опубликованием «Архипелага Гулага», или унизил национальную гордость… Вот смотрите, что говорит уполномоченный по правам человека Российской Федерации Олег Миронов. Это заявление он сделал в газете «Новые Известия». Ему говорят журналисты: «КПРФ официально называет себя правоприемником КПСС. Значит, правоприемником и ужасного?» И на это Олег Миронов, который сменил Сергея Адамовича Ковалева на посту уполномоченного по правам человека, заявляет: «Кроме негатива, в истории нашей страны, руководимой компартией, был и колоссальный позитив. Вспомните те же тридцатые годы. Казалось бы, репрессии — а в то же время строится самый лучший в мире московский метрополитен, проходят экспедиция Папанина, перелеты через Северный полюс Чкалова, Бирюкова и Байдукова. Нельзя говорить, что тридцатые годы в нашей стране были годами средневековья, инквизиции. Плюсов было достаточно: образование бесплатное, здравоохранение бесплатное, спорт был доступен.» Таким образом оказывается, что тридцатые годы — это вообще чуть ли не лучший период в истории человечества. А что такое репрессии? Если бы не Солженицын, который предал все это гласности, вообще никто бы не знал о репрессиях, и все было бы абсолютно идеально. Значит, виноват все-таки не Сталин и не его окружение, не Ленин, не коммунистическая партия, а виноват Солженицын. На самом деле, из этого интервью, которое, как мне кажется, почти что приурочено к 80–летию Александра Исаевича, делаю вывод, что есть враг номер один, с которым действительно надо бороться, — это Солженицын, который опозорил политику коммунистической партии и лично товарища Сталина.
— Это потрясающая, конечно, победа сил зла или, точнее, их наглое, бодрое наступление. Это движется Ариман — дух холода, смерти, тьмы. Мы видим вот это торжество и наступательность зла. Понятно, что мы не можем оставаться здесь равнодушными, не можем бездействовать, потому что в данной ситуации бездействие, в общем-то, похоже на потакание преступным поползновениям этих вот негодяев к власти. Что нам делать?
— Да, надо понять, что, если мы затаимся, если мы попытаемся как-то отсидеться, пережить этот тяжелый период, то из этого все равно ничего не получится. Наша задача заключается в том, чтобы, во–первых, не бояться. Во–вторых, поддерживать тех людей, которые занимают активную позицию, и не видеть в них каких-то врагов подлинного, настоящего христианства, допустим, которые не понимают, что главное — в другом.
Наша задача, наверное, и в том, чтобы, когда будут выборы, приходить на эти выборы и заявлять на них о своей позиции, чтоб готовить к выборам наших друзей, наших родственников, наших знакомых. Разумеется, далеко не все могут заниматься агитацией, распространяя какие-то материалы демократических партий, той коалиции, которая сейчас создается, других демократических сил, — просто–напросто не у всех есть пафос и склонность к общественной работе. Но нам всем надо говорить о том, что мы не можем отдать Россию вновь на сожрание, на то, чтобы она стала пищей для этой людоедской партии.
Значит, наша задача заключается в том, чтобы не скрывать свою позицию, не бояться своей позиции, не думать, что можно пересидеть. Мне кажется, что в двадцатые годы именно потому не пала советская власть… Ведь мы спрашивали — мы, студенты семидесятых годов, несколько раз — спрашивали у Алексея Федоровича Лосева: почему он не уехал, когда уехали остальные? И Лосев говорил: «Ну как?.. Потому, что меня не посадили на пароход и не вывезли вместе с остальными. А так-то я был уверен, что власть советская долго не продержится.» Так вот, не один только Алексей Фёдорович Лосев, но и многие другие были уверены в том, что советская власть не продержится долго, и поэтому старались пересидеть сложный период дома. Из этого ничего не вышло, потому что именно таков был расчет советской власти: что все будут напуганно сидеть дома, а в это время власть будет делать свое черное дело. Мы не должны испугаться. Мы должны то, что мы говорим нашим родным и знакомым, то, что мы говорим в наших лекциях, то, что мы пишем в наших статьях и книгах, — мы должны продолжать говорить, писать, делать.
И, кроме того, мы не должны, конечно, бояться публичной деятельности, общественной деятельности. Мы должны понимать, что бывают периоды, когда политиками становятся все. Бывают периоды, когда всем приходится выходить на улицы для того, чтобы мирными средствами делать, как говорили чехи в эпоху антикоммунистического переворота последнего, — чтобы делать «бархатную революцию» — ту революцию в Праге, во время которой на бульварах города не было сломано на деревьях ни одной веточки.
В сущности, то что произошло после августовского путча, было тоже такой же «бархатной революцией». Причем я помню, какое прекрасное настроение было у людей. На самом деле это прекрасное настроение и привело к тому, что не была осуждена коммунистическая идеология, потому что людям казалось, что она и без осуждения со стороны международного суда умрет, уйдет в небытие. Это оказалось ошибкой. Международный суд в то время был возможен, и он был необходим. Поэтому прекраснодушие, конечно же, опасно.
Но я подчеркиваю, потому что это чрезвычайно важно: политика может делаться ненасильственно. Политика может делаться людьми, которые уважают и берегут друг друга. Политика может делаться по–христиански, если христиане не боятся включиться в политику, если христиане не боятся того, что они «замарают» себя этой политикой. Можно приводить множество примеров верующих политиков. Применительно к ХХ веку это и Конрад Аденауэр, и Рональд Рейган, это и многие другие люди… Генерал де Голль, например. Все они сделали очень много, и все они не применяли насилия. Рейгану ставят в вину «звездные войны», но, как известно, ни на Россию, ни на какую другую страну ни одной бомбы во время правления Рональда Рейгана не упало.
— Да. Ну, и мы обязаны перестройкой именно Рейгану, с его идеей «звездных войн». Ведь империя зла выдохлась в этой гонке вооружений — и всё, и лопнула в тот момент… Отец Георгий, здесь еще есть один важный аспект. Вы называете имена крупнейших политиков. Мы все — люди мало известные и совсем не влиятельные. Но каждый из нас, в меру своих возможностей, призван действовать. Или, если он не чувствует этого призвания, он пассивно пережидает. Люди не понимают, что существует феномен массовых решений. Как ни странно, от того, куда я пойду: на прогулку в парк или на митинг, или, как было в августе 91–го, к Белому Дому, многое зависит — как ни странно… Мысли носятся в воздухе; я решил идти на баррикады — и тысячи людей тоже так решили. Если я решил бы отсидеться, я думаю почему-то, что так же решили бы и тысячи. Ну, есть вот феномен моды и всякие другие вещи. И я вспоминаю то, что писал Димитрий Панин в своих мемуарах. В семнадцатом году — осенью семнадцатого — господа офицера охраняли свои подъезды, — вместо того, чтобы собраться в единый батальон и выкинуть всю эту шушеру из Москвы, всю эту шпану.
— Увы, Димитрий Панин прав… И то, что вы называете феноменом массовых решений, я бы назвал как-то по–другому. Именно это тот момент, когда люди перестают быть массой, когда каждый вдруг понимает, что ответственность за будущее лежит на нём, и идет, действительно, не на огород, а к Белому Дому. Когда каждый понимает, что он должен прийти на эти похороны, и идет на похороны трех мальчиков, убитых коммунистами во время путча, а не уезжает на дачу в этот день. Тогда народ перестает быть массой. Тогда оказывается, что каждый решает.
Я очень хорошо помню этот день — день похорон, когда на улицы вышла вся Москва, когда все шли за этими тремя гробами и Патриарх Алексий на Ваганьковском кладбище провожал трех погибших. Но, увы, сегодня мы почему-то не способны на такую ответственность, хотя именно она и только она может не дать России вновь погрузиться во зло.
— Конечно. И наши воления — вот эти тысячи, миллионы волений индивидуальных людей — образуют ноосферу — так же, как и наши мысли. И «Бог и намерения целует». И если мы будем проникнуты все вот этой доброй волей, этими благородными побуждениями, этим желанием страну спасти, вытащить из ямы, — с нами Бог, и мы победим.
— Я в этом абсолютно уверен, потому что атмосфера на митингах десятилетней давности, атмосфера н встречах демократически ориентированных граждан России после смерти Галины Васильевны Старовойтовой была удивительно чистой, удивительно мягкой, удивительно доброй, открытой. Здесь не было ни озлобленности, ни ненависти, ни какого-то такого состояния, близкого к точке кипения. А именно атмосфера свидетельствует о том, Бог присутствует в этом или же дьявол.
— Да. Ну что ж, отец Георгий, спасибо вам. И мы будем и молиться, и трудиться для того, чтобы наша Родина была такой, чтобы нам было не стыдно и не обидно чувствовать себя русскими.
— Это, действительно, очень важно, и это, действительно, необходимо сегодня, потому что у нас столько богатств, у нас столько возможностей — я имею в виду богатства не материальные, а интеллектуальные и духовные, — что Россия не может стать страной, где это было, и являющейся сегодня только местом нахождения памятников, местом, где жили некогда люди. Россия не может превратиться в страну, где, как в сегодняшнем Ираке, остались от древних цивилизаций только памятники, а живет совсем другой народ, с другими идеями, с другими правителями, с другим языком… Россия не может превратиться в такую страну, о которой будут говорить: когда-то здесь жил народ Пушкина и Достоевского, когда-то здесь писал иконы Андрей Рублев.
— Для себя надо постараться. Спасибо, отец Георгий!
Беседу вел Владимир Ерохин
2.12.98
* Имеется ввиду прот. Дм. Дудко
ЛАСТОЧКА, КОТОРАЯ ДЕЛАЕТ ВЕСНУ
Исполнилось десять лет со дня трагической смерти отца Александра Меня. Заместитель главного редактора газеты"Русская мысль", член–корреспондент РДЕН отец Георгий Чистяков был одним из тех, кто хорошо знал отца Александра Меня. Разделял его взгляды, а в сорок лет под влиянием отца Александра принял сан священника. Сегодня отец Георгий отвечает на наши вопросы. Вопросы задаёт Богдан Степовой:
— Отец Георгий, почему отец Александр Мень стал одним из тех, кто десять лет назад открыл обществу православие?
— Отец Александр был исключительным человеком. Очень ярким, добрым, полным любви. Был открытым по отношению к каждому собеседнику. Все это делало его замечательным священником. Но были у него качества, которые сделали его исключительным мыслителем. Он был теснейшим образом связан с той средой, в которой сохранились книги с дореволюционных времен, культура и вера. Внутри того микрокосма, в котором он жил, как будто революции и не было. Он читал Соловьёва и Бердяева, Булгакова и Бориса Чичерина.
Русские люди, подобные ему, разумеется, были, но они жили в Нью–Йорке или в Париже, а он здесь был единственным. Жизнь его была не длинная — всего 55 лет. Но она была удлиненной, потому что он уже в 14 лет был сложившимся человеком. И все из-за того, что его окружали потрясающие люди, которые помнили начало века, которые сохранили не только книги, но и живую память. Я все время повторяю эти слова — "сохранили книги", потому что это во времена его или моей юности значило чрезвычайно много.
Месяц назад, 8 августа, умерла Елена Владимировна Вержбловская, она же мать Досифея. Одна из женщин, которая знала отца Александра с детства. Ей было 97 лет. Она стала монахиней во время войны, в 1943 году. Среди таких людей и вырос отец Александр. Все это сделало его человеком, единственным в своем роде. Я затрудняюсь назвать хотя бы еще одного человека из его поколения, который бы так хорошо знал философскую и богословскую мысль начала века и до такой степени был органично с ней связан. Из поколения людей, которым сейчас уже сильно за 80, такие люди еще были. Например, Лев Иванович Красовский. Он попал в заключение на острова архипелага ГУЛага именно за то, что читал Соловьева и не очень это скрывал, но он принадлежит совсем к другому поколению. А среди ровесников о. Александра это уже было невозможно. Он был единственным.
— Как при этом Меню удавалось избежать репрессий со стороны КГБ? Того же Сахарова, например, сослали в Нижний Новгород…
— КГБ все время ходил за ним по пятам. Но, во–первых, прогнила система. Во–вторых, Сахаров в силу своей общественной позиции общался с иностранными корреспондентами и общественными деятелями. Его отправили в Нижний, чтобы изолировать от иностранцев. Отец Александр общался с бабушками своего прихода и московской интеллигенцией, которая к нему ездила. А ездила к нему интеллигенция всех поколений. Люди старшего поколения уже давно умерли, а самым младшим его духовным детям еще не исполнилось и 20. В ребенке восьми лет он видел человека, с которым надо говорить серьезно. Но это все были советские граждане. Те иностранцы, что общались с отцом Александром, великолепно знали русский язык, и были настоящими конспираторами. Я подозреваю, что органы об этом и не догадывались.
Отец Александр дружил с русской француженкой Анастасией Борисовной Дуровой, которая работала во французском посольстве. Она очень помогала отцу Александру и всем нам. Она умела выйти из посольства и, пять раз пересев из поезда в поезд, оторваться от хвоста. То же самое умели делать и писатель Ив Аман, автор книги об отце Александре, и отец Антоний Эленс, и многие другие. Я подозреваю, что связи отца Александра КГБ все-таки не были до конца известны. Бог помогал.
— К нему ездили не только как к священнику, но и как к учителю?
— И к учителю, и к наставнику, и к другу. Если мне нужен был простой совет священника или просто резкое и вместе с тем мудрое слово, я шел к кому-нибудь другому. А когда надо было разобраться в чем-то таком, чего я не понимал и была необходима серьезная духовная и интеллектуальная помощь, тогда я забывал обо всем, бежал на электричку и ехал в Пушкино. Потом пешком добирался до Новой Деревни.
Я очень хорошо помню день, когда меня вызвали в военкомат, чтобы там со мной побеседовал представитель КГБ. После этой беседы я сразу помчался к нему. По дороге я представлял себе, как отец Александр обнимет меня и скажет:"Ну вот, и ты прошел боевое крещение". Но вышло совсем по–другому. Он сразу спросил:"Ну, кто там с тобой разговаривал? Наверное, старлей какой-то? А со мною вчера — полковник. Сколько с тобой говорили? Минут сорок или сорок пять? А со мной три с половиной часа!""А в общем-то, ты, — заключил он, — щенок!"Обхватил меня правой рукой и сказал:"А теперь поехали к отцу Сергию Хохлову". Это был его соученик по семинарии и мой большой друг.
— Что представляли собой беседы в военкомате?
— В то время военкомат был своеобразной крышей для КГБ. Офицеры военкомата, как правило, опустив глаза, говорили:"Вам в ту комнату". Им было очень стыдно, что они предоставляют крышу этой"почтенной"организации. Но как люди военные они были вынуждены это делать.
— И все же о чем с вами беседовали в военкомате? Неужели о проблеме отделения церкви от государства, столь эмоционально обсуждаемой в начале века?
— И об этом тоже.
Кстати, сегодня мы сталкиваемся с теми же проблемами, которые были решены или хотя бы поставлены в философской или публицистической литературе начала века. Мне пришлось слышать рассказ об учителе истории, который не так давно, чувствуя, что не справится с такой темой, как Октябрьская революция, просто–напросто исключил её из программы. Сразу после 1905 года заговорил с учениками о Великой Отечественной войне. То есть от 1905–го перешел к 1941–му. Разумеется, это неправильно, но что-то логичное в этом поступке есть, потому что действительно во многом это был пустой период. Как и застойные годы. Хотя и в те времена в России жили замечательные люди. Совершались подвиги. Прежде всего теми людьми, что противостояли тоталитаризму, попадали в ГУЛАГ. Но развитие философской и общественной мысли было, в сущности, приостановлено. Сейчас, в конце века, мы продолжаем дело тех, кто над этими темами размышлял в его начале. Продолжаем то, что прервалось в 20–е, а не то, что делалось в 80–е. Безусловно, был провал. Хотя в это время русские люди работали за границей, создавались и издавались прекрасные книги. Но в это время не в Париже, а в Подмосковье жил и трудился отец Александр Мень. После него осталось как минимум 20 томов его книг. Одни вышли при жизни его, другие — после смерти. Отец Александр чувствовал себя продолжателем мыслителей начала века. Русские философы, ученые, богословы за границей, во Франции и США, тоже чувствовали себя продолжателями тех, кто жил на рубеже двух веков — XIX и XX, двух величайших столетий в истории нашей культуры. Сегодня мы здесь тоже во всем, чтобы мы ни делали, отталкиваемся от начала нашего столетия.
Человеку свойственно быстро забывать. Мы уже сегодня, в 2000 году, не помним, что было в 1990–м. Когда на рубеже 80–90–х годов появились книги Бердяева, Федотова, Булгакова, Новгородцева, люди расхватывали их, а затем зачитывали, что называется, до дыр, как будто бы они были вчера написаны. Люди читали эти книги в метро и оживленно обсуждали их содержание на собраниях, встречах и семинарах, в университете, в кругу семьи, среди друзей… Атмосферу интеллектуального возрождения, которая была в нашей стране на рубеже 80–90–х годов, мы попросту уже забыли. А ведь это было огромное событие. Сегодня Бердяева никто так восторженно и много не читает, потому что его прочли 10 лет назад. 10 лет назад в России сделали то, что могли бы сделать 80 лет назад. Но история распорядилась иначе.
— Сейчас стоит выбор перед российским обществом — наследницей какого государства она станет: православной Российской империи или атеистического Советского Союза?
— Я думаю, не этот выбор сейчас стоит перед Россией. Люди в большинстве своем поняли, что в какие-то моменты жизни им просто необходима вера в Бога. Убежденных атеистов сегодня на самом деле намного меньше, чем убежденных верующих. Основную массу составляют те, кто скорее верит, чем не верит. Хотя их вера, как правило, очень слабо выражается. На самом деле Россия — великая держава, вне зависимости от того, какая у нас экономика, политическое положение или армия. Потому что это страна Пушкина, Достоевского, Льва Толстого и Чайковского. Страна Рахманинова и Прокофьева… Россия — страна великих писателей, художников, композиторов, философов.
— Со времен перестройки страна пережила духовный ренессанс?
— Да. Духовный и культурный вакуум начал заполняться. Хотя и в советскую эпоху были и Прокофьев с Шостаковичем, и Булгаков, и Пастернак, и Ахматова, и отец Александр. Период советского духовного голодания сменится чем-то очень хорошим. Но только если мы не будем отрывать веру от культуры. Отец Александр Мень был потрясающим примером того, как в личности может совмещаться вера в Христа и абсолютная культура. И это ставит его в один ряд с теми великими русскими, о которых я говорил.
— Несмотря ни на что, в советский период сохранился русский культурный фундамент…
— Безусловно. В Албании или Китае не осталось живых знатоков поэзии, верующих людей, мыслителей, ученых. При председателе Мао и Энвере Ходже в этих странах были уничтожены все. Им сегодня намного сложнее. В России оставались люди, которые в полулегальных условиях нас учили. У нас была Мария Вениаминовна Юдина - философ, музыкант, мыслитель. Великая пианистка и во многом учительница и для о. Александра. Был он сам - отец Александр Мень… Нам не пришлось извлекать великую культуру прошлого и начала нашего века из случайно забытого на чердаке сундука давно умершей бабушки. Нам её передали из рук в руки живые люди. И убежден, именно благодаря этим людям у России сегодня есть будущее.
http://www. ogoniok. com/archive/1999/4602/15–12–13/
Когда душат нищета и злоба, спасают искренняя помощь и встреча с верой
Интервью со священником Георгием Чистяковым
Искони в чаянии радости и облегчения люди шли в храм. Даже когда казалось, что дорога к нему забыта. Идут и сегодня. И обретают добрую руку, утешение и ободрение. О духовном наставничестве размышляет отец Георгий Чистяков.
— Отец Георгий, насколько, c вашей точки зрения как православного священника, больно российское общество?
— Оно больно. И больно серьезно. Впрочем, оказавшись после падения советского режима на свободе, но в достаточно диких условиях безденежья и безработицы, избежать недугов было попросту невозможно. Проблемы, связанные с принятием самостоятельных решений по множеству важнейших жизненных вопросов, встали перед людьми во всей полноте. А ведь мы привыкли, что все проблемы решит за нас государство. Поэтому общество больно астенией — слабостью. А новое российское государство нас просто кинуло.
Хотя… Я не знаю, хорошо это или плохо. Возможно, хорошо. Ибо очень многое человек должен уметь решать самостоятельно, не опираясь на поддержку государства. Однако сегодня это пока еще получается очень плохо. Но как же помочь обществу, спросите вы. Ответить на этот вопрос помогут вам структуры гражданского общества. Я много лет занимаюсь некоммерческими неправительственными организациями. Сейчас они, к счастью, есть уже не только в Москве и Петербурге или, скажем, в Нижнем Новгороде, но и во многих других городах страны. Беда только в том, что эти организации зачастую еще слабы и нуждаются в финансовой поддержке со стороны. В противном случае они — столь необходимые людям — не могут работать.
Я говорю о ситуациях, когда люди собираются вместе и совместными усилиями решают общую проблему; о таких объединениях, как, например, ассоциации родителей детей, страдающих синдромом Дауна или диабетом, организации родственников алкоголиков, объединения пенсионеров и инвалидов… Их множество!
И Церковь – тоже один из элементов гражданского общества. При храмах могут создаваться кружки трезвости, группы помощи нищим, бездомным. Там кормят и одевают бомжей. Люди, которые этим занимаются, трудятся без всякого вознаграждения. Это общественная работа, требующая высокого личного чувства. Чувства, что ты делаешь важное дело, чувства ответственности за это дело. Важным элементом благотворительной работы Церкви является и работа с обездоленными пожилыми людьми, живущими на грани или за гранью нищеты. Для них приходится находить одежду, лекарства, очки, собирать деньги, чтобы купить необходимое.
Однако в храм люди обращаются отнюдь не только за материальной помощью, но и, конечно, за духовной. И очень важно, чтобы священник и мирянин, встречающий человека с его проблемами на пороге храма, действительно могли оказать ему эту духовную помощь. Когда человек начинает верить в Бога, он становится крепче. Помочь ему вырасти духовно, чтобы противостоять той беде, в которой он оказался, — важнейшая задача.
— Что, на ваш взгляд, является наиболее тяжким недугом, который разрушает российское общество?
— Даже не знаю, с чего начинать. Все очень серьезно: нищета, наркомания, алкоголизм. Сталкиваясь с людьми, живущими за гранью бедности, не можешь не сказать, что главная российская проблема — это нищета. Но когда встречаешься с родственниками алкоголиков и родителями наркоманов, продавшими все, чтобы спасти своих детей, а то, что не успели продать, их дети украли, чтобы купить дозу, становится ясно: главные проблемы для России — это наркомания и алкоголизм.
Но есть еще немало других жесточайших недугов. Один из них — дороговизна хорошей медицинской помощи. У людей на неё нет денег. Поэтому часто, вместо того чтобы обращаться к врачу, они идут к колдуну и экстрасенсу. Вместо того чтобы принимать лекарства, используют народные средства, пищевые добавки и так далее.
Не могу не сказать и о такой опасной болезни, как страшная озлобленность населения… На богатых, на мигрантов, на беженцев, на представителей других национальностей и религий. Например, на католиков. Всё то, что мы называем ксенофобией. Эту болезнь также абсолютно необходимо лечить. Это страшно, когда человек на всех и на все озлоблен.
— Можно ли как-то искоренить эту озлобленность?
— Во–первых, нужно говорить с людьми. Очень часто озлобленность происходит от неосведомленности. Оттого, что человек живет, оперируя не фактами, а древними мифологемами ненависти ко всему чужому. Он ловит их в своем бессознательном, и они начинают развиваться и давать очень страшные плоды. На самом деле оказывается, что человек очень мало осведомлен в проблеме. Он просто ненавидит кавказцев, не зная их как людей. Когда начинаешь с таким человеком говорить, это уже дает положительный результат.
Во–вторых, я как священник не могу не сказать, что человека исцеляет молитва, та глубина, которая в нём появляется. Когда в нашем «я» нет глубины, когда мы поверхностны, когда мы апеллируем к мифологемам, мы все очень агрессивны. Когда же человек начинает подходить к проблеме мало–мальски глубоко, количество этой агрессивности довольно быстро уменьшается. И затем она просто исчезает.
Наконец, человека исцеляет настоящая вера в Бога. Поверхностная религиозность, когда человек надевает крестик, покупает иконку или берет в день Крещения 19 января в церкви святую воду, не меняет человека. Но когда он переживает нечто большое, связанное с Богом, то становится другим, агрессивность уходит из его сердца. Конечно, это очень трудный процесс. Ни от чего другого человек не освобождается с таким трудом, как от агрессивности. Тем более что она постоянно подпитывается теми материальными трудностями, в условиях которых мы живем.
— Как обрести эту настоящую веру? Через страдания?
— Конечно, легко сказать, как это сделал Достоевский, что страдание очищает душу. На самом деле страдание далеко не всегда очищает душу. По сегодняшнему дню мы видим, что оно, наоборот, озлобляет человека, делает его более агрессивным.
Думаю, что очень большую роль играет встреча. Когда человек на дороге своей жизни встречается с кем-то, кто по–настоящему верит в Бога, несет эту чистую, радостную, светлую веру, тогда человек действительно может стать другим очень быстро. То есть встреча с по–настоящему верующим человеком — это уже очень много. Другое дело, что многие новообращенные православные христиане верят не светло, не радостно, а несут с собой какую-то мрачную агрессивную веру. Для многих из них надеть на шею крест, на ноги — сапоги, отрастить бороду подлиннее и начать исповедовать агрессивные взгляды и ненависть к католикам, протестантам, евреям – это и есть обратиться в православие. На самом деле весь этот ужас не имеет никакого отношения ни к православию, ни тем более к вере в Бога.
Очень нужны светлые Учителя, ведущие человека к Правде и Богу. Таким был, например, недавно скончавшийся митрополит Антоний Сурожский. Ему было 89 лет. Это был старый, совсем больной человек, он жил в Лондоне. В России он уже давно не бывал, но здесь издаются его книги. Есть множество записей его бесед, видео- и аудиокассеты.
Как-то телеведущий Владимир Познер не без иронии спросил меня: «Что бы вы сделали для того, чтобы улучшить ситуацию с верой в Бога, чтобы она начала помогать людям на Руси?» Я ответил, что чаще бы показывал по телевидению митрополита Антония. «Еще одного митрополита», — с некоторым раздражением парировал мне Познер, который вообще не особенно любит духовенство. «Не ещё одного, а Антония. Он такой – один».
Выходец из первой эмиграции, митрополит Антоний в годы войны во Франции был участником Сопротивления. В качестве врача–хирурга. Не получив никакого богословского образования, он уже при жизни, можно сказать, стал святым, потому что был до предела прост, в жизни аскетичен и абсолютно доступен всем и каждому, не любил даже, чтобы к нему обращались на «вы», предпочитая дружеское «ты» даже от тех, кто был его на 30 и более лет моложе.
Это был настоящий носитель того света Христова, что действительно просвещает всех. Каждый человек для святителя Антония был, если использовать евангельское выражение, «драгоценной жемчужиной», ради которой можно пожертвовать всем на свете. Он умел и утешить, и укрепить человека, но, главное, показать, что нужно с собою сделать, чтобы быть лучше. В его присутствии у людей появлялось не только желание изменить себя к лучшему, но и практическое видение того, что именно для этого необходимо. И всё потому, что он умел любить. Умел прижать к сердцу, умел, если так можно выразиться, каждого взять куда-то в глубины собственного «я» и удерживать там. Как ребенка. При этом в его отношении к людям не было никакого сюсюканья и никакой сентиментальности.
«Будьте милосердны, как милосерден ваш Отец», — говорит Иисус в Евангелии от Луки. Если попытаться понять, что именно означает слово «милосерден» (по–гречески «ойктирмон»), то окажется, что оно происходит от греческого слова «ойктос», то есть «боль», милосерден, таким образом, тот, кто воспринимает боль другого как свою собственную. Именно в этом смысле слова милосердным был митрополит Антоний. Общение с такими светлыми людьми дает очень много. Но беда в том, что их всегда бесконечно мало. Таким был еще Дмитрий Сергеевич Лихачев, а в Индии – мать Тереза. Кто еще? Не знаю. Наша задача как верующих развивать в людях чувство Бога, учить их при помощи книг, личных бесед и доверительных моментов в жизни. Иногда такое бывает в церкви на исповеди, иногда в электричке по дороге на дачу. В эти мгновения можно что-то передать человеку с глазу на глаз, заронить зерно, что невидимо присутствующий в нашей жизни Бог исцеляет наши сердца.
Мне хотелось бы, чтобы люди в России больше читали Евангелие. Сегодня православие начинается с того, что людям почему-то раздают крестики. Я бы раздавал людям Евангелие. Это удивительная книга. Когда начинаешь ее читать, действительно становишься другим. Во время августовского путча 1991 года мы вместе с моим другом отцом Александром Борисовым раздавали у Белого дома Евангелие. Молодежь, что стояла тогда возле Белого дома, была за это бесконечно благодарна. В какой-то момент я доставал своё Евангелие из кармана, и мы читали его вслух. Для людей это было огромным открытием, так как они никогда ничего подобного не слышали. Они преображались буквально на глазах.
Слово Иисуса делает человека другим. Поэтому если говорить о духовной помощи стране, то это евангелизация. Я знаю о том, как много это дает по опыту встреч с наркоманами и алкоголиками, с молодежью и больными детьми.
Уже больше 11 лет мои друзья из прихода св. Космы и Дамиана в Шубине и я работаем в Республиканской детской клинической больнице. Нам приходится искать деньги на лекарства, на одежду, на книжки для детей, увы, и на похороны. Организовывать их досуг, устраивать маленький театр, музыкальные встречи, рисовать… Они очень любят рисовать. За эти годы нам удалось провести несколько блестящих выставок детского рисунка. Их авторы — тяжело больные дети, которым духовная помощь необходима не меньше, чем медицинская. Мы читаем Евангелие, и как много это им дает. Когда начинаешь читать его вслух, то происходит каким-то мистическим образом настоящая встреча с живым Иисусом. Сам Иисус со страниц Евангелия сходит к нам. И невидимо оказывается среди нас. Таков эффект, который оказывает эта единственная в своем роде книга. Конечно, дети чувствуют присутствие Христа в жизни благодаря тому, что мы вместе с ними молимся и читаем Евангелие. Это семейная молитвенная встреча, равного которой вообще нет ничего. Дети–инвалиды чувствуют себя полноценными людьми, именно потому что с ними Бог, именно потому что они живут в радостном ощущении божьего присутствия в своей жизни.
Конечно, ещё одна проблема — это усыновление больных детей. Детей с проблемами зрения, слуха, тяжелыми болезнями, которые нужно лечить в течение долгих лет путем многочисленных операций. Первоначально такие дети усыновлялись главным образом в США, Италию и другие государства. Теперь уже многие москвичи взяли таких детей. Усыновить ребенка–инвалида, которого придется «вытаскивать» в течение всей своей жизни, — это подвиг. То, что таких тяжелых детей стали брать в России, а не только за границей, – важнейший знак! Знак того, что общество выходит из тупика, из состояния кризиса. Что мы не погибнем.
Интервью провела Светлана Кускова
http://www. soob. ru/n/2003/7–8/concept/3
Благодарю В. Рыскину за этот материал
МЫ ДОЛЖНЫ ДРУЖИТЬ
Интервью с отцом Георгием Чистяковым
— Отец Георгий, однажды Вы сказали, что не можете оставить преподавательскую работу. Не можете бросить своих студентов и аспирантов. Почему это так важно для Вас?
— За младшим поколением всегда будущее. Мне кажется, важно не только общаться с младшим поколением, как общается священник со своими прихожанами и друзьями, но общаться с ним в работе изо дня в день. Именно таким образом мы готовим себе смену. Так складывается в Церкви то, что в широком, в философском смысле мы называем апостольской преемственностью. Всё живое в Церкви передается именно так: из рук в руки, от человека к человеку. И поэтому работать как можно больше с младшим поколением просто необходимо.
— У Вас легко устанавливается контакт с младшим поколением?
— Я пришел в Университет в качестве преподавателя, когда мне было двадцать два с небольшим года. С тех пор у меня всегда были студенты, аспиранты, и, по–моему, проблем с контактом у меня никогда не было.
— А как Вам кажется, Вы понимаете молодежь?
— Конечно, не понимаю! Я очень многое не понимаю, и они наверняка это знают, мои младшие друзья. Но в чём-то, думаю, всё-таки понимаю.
— А есть ли у молодёжи какие-то особые пути к Богу по сравнению с другими поколениями?
— Я думаю, что дело не в особых путях, когда мы говорим о молодёжи, а дело в особом языке. Каждое следующее поколение всегда говорит на новом языке. И если возникает проблема отцов и детей, то она возникает не потому, что мы смотрим по–разному на вещи. Я убеждён, что вся проблема возникает из-за того, что мы говорим об одном и том же, но в разных словах. А мысль, чаще всего, одна и та же. Взаимоотношения между поколениями – это проблема нахождения слов, проблема поиска общего языка. А общий язык, как правило, находится, когда мы начинаем что-то делать вместе. Так, например, я очень люблю и в журналистике работать вместе с молодыми авторами. Приносит студент или студентка статью. В ней есть много интересного, но многое написано не так. Тогда садишься вместе за стол часа на три и начинаешь работать. Переставлять местами фрагменты текста, сокращать, дописывать, заменять слова. При этом знаешь, что ты не должен внести в текст ничего своего, но только помочь этому молодому человеку вытащить на поверхность то, что в его статье уже есть, но для читателя не вполне ясно. Такая совместная работа всегда и сближает и удивительно помогает увидеть главное, многое понять.
Помню, как много лет тому назад один из моих старших коллег именно так работал со мною над моей первой статьёй. Это было четверть века тому назад, а помню всё до мелочей. И благодарен ему невероятно.
— Сюда же, наверное, можно отнести и взаимоотношения людей верующих и неверующих. Нахождение общего языка.
— Да, проблемы, возникающие между верующими и неверующими – это, опять-таки, проблемы языка. Прежде всего, это связано с непониманием того, что значит слово «Бог». Думаю, что в большинстве своём неверующие люди просто не понимают самого слова «Бог». Не понимают каких-то вещей не на уровне сердца, а на уровне своего сознания, поскольку, если мы задумаемся над внутренним миром этого человека, то мы увидим, что там есть место для Бога и там живёт Бог, но просто сам человек об этом не догадывается. Ему нужно, прежде всего, помочь понять самого себя.
— Как ему помочь? Вот мы, верующие, узнали Бога… Мы очень рады этому, идём с этой радостью к другим людям, а они нас не принимают, отталкиваются от нас…
— Очень трудно идти к людям, двигаясь вперёд напролом, проповедуя им нашу веру, называя их неверующими и заявляя о том, что нам вверена истина. Из этого действительно мало что получается, особенно сейчас, когда люди переросли эпоху своего детства. А вот когда это получается само собой, в процессе совместной работы, в процессе совместного труда… Я могу привести примеры нескольких своих учеников и сотрудников, которые мало–помалу стали верующими людьми. С ними я говорил обо всём, о чём угодно, но только не о вере. Но потом, по прошествии трёх–четырёх лет, я неожиданно обнаруживал, что этот человек стал прихожанином нашего храма. Думаю, что именно совместная работа верующего человека с неверующим, в конце концов, приводит неверующего человека к Богу. Если, конечно, верующий ведёт себя честно. А если верующий человек ведёт себя нечестно в совместной работе с неверующими людьми, то он построит между ними и Богом китайскую стену. Он их оттолкнёт от Церкви, быть может, навсегда. Бывают ведь и такие случаи.
— Отец Георгий, помните ли Вы, когда и как Вы пришли к Богу?
— Я в детстве был очень верующим ребёнком, но по–детски верующим. Какое-то потрясение, реальную встречу с Богом во взрослом состоянии я пережил лет в 17, между 16, точнее, и 17 годами. Об этом я писал на страницах «Русской мысли» в очерке «Встреча». Не умею повторять то, что уже написано.
— Наверное, было трудно верить в то время, особенно молодому человеку…
— В те времена вокруг было много замечательных людей, и верующих и просто чистых, и резких противников режима. И как в Университете, так и в окружении отца Александра Меня я попал в замечательную атмосферу, оказался среди удивительно глубоких и чистых людей. Наверное, мне было бы гораздо труднее, если бы я, во–первых, не был верующим, а, во–вторых, не попал бы в эту атмосферу. Вся юность моя – это потрясающие старушки, мои родственницы и знакомые, моя юность – это потрясающая профессура, и открывание всё новых и новых людей, это потрясающие священники и монахини. Нет, вера не делала жизнь трудной, наоборот, она делала тебя крылатым. В большинстве своём, мои трудности были связаны совсем с другим: с моим темпераментом, который всегда вовлекал меня в круговорот общественной жизни, с тем, что я никогда не мог смиряться с тем, против чего бунтовало моё нутро.
— Отличается сегодняшняя молодёжь от молодых людей Вашего поколения, и если да, то чем?
— Я думаю, что, по большому счёту, ничем не отличается. Когда я разговариваю очень откровенно с сегодняшними школьниками или студентами – на исповеди, в Университете или в гостях, – то обнаруживаю, что и проблемы сегодня молодёжь волнуют те же, и выражаются они примерно так же. Думаю, что младшее поколение в любые исторические эпохи живёт примерно одними и теми же идеями, проблемами, переживаниями.
— Как Вы думаете, есть ли у современной православной молодёжи определённые задачи?
— Думаю, что у младшего поколения всегда одни и те же задачи: во–первых, учиться, чтобы сменить нас, когда это понадобится, а во–вторых, стараться реализовываться в чём-то добром. Помню, когда мне было восемнадцать, девятнадцать, двадцать, я всё время бегал по каким-то опекаемым старушкам. Был среди моих друзей слепой поэт, с которым мы гуляли или ездили на кладбище на могилу его жены. Среди моих друзей были старушки, которым надо было одной купить кефир, другой – сыр, у третьей вымыть пол или починить какие-то вещи. Кому-то надо было читать вслух. Была у меня замечательная приятельница – Анна Петровна Фёдорова, вдова депутата той Государственной Думы, что была избрана при Николае II, от партии октябристов. Она была слепой, очень любила Евангелие по–славянски. Среди её родственников никто по–славянски не читал. Поэтому я обязательно приезжал к ней несколько раз в неделю, чтобы почитать ей Священное Писание. Была у меня старушка, которой я читал вслух по–фразнцузски. И таких как я было очень много среди студентов 70–х годов. Думаю, что как раз в этом и заключается задача молодого человека: больше делать для людей вокруг и как можно больше и серьёзнее учиться, потому что в молодости всё даётся невероятно легко. Буквально всё Бог даёт щедрой рукой. Упустить это время недопустимо. Кроме того, молодой человек непременно должен уставать, выкладываться. Когда мы не выкладываемся, тогда глупости приходят в голову и нас начинает коверкать эмоциональная волна и так далее.
— Как Вам кажется, какие главные проблемы сейчас испытывает молодёжь?
— Я думаю, главная проблема молодёжи в современной России в том, что младшее поколение очень мало вовлечено в общественную жизнь. Если взять Италию, Францию, другие известные мне страны мира, студенты в них всегда очень активны. Причём во всех сферах, не только в политике, но в социальной жизни: в помощи незащищённым слоям населения, в движениях разного рода, в художественной жизни, в литературе, в искусстве. Молодёжь всегда очень активна. Российская молодёжь чрезвычайно пассивна, если её сравнить с её ровесниками в Европе. И это очень плохо, даже опасно. Эта проблема в России стоит не первое десятилетие.
Мне вспомнился сейчас анекдот, который рассказывали в 60–е годы. Делятся два пожилых человека друг с другом мыслями и говорят: «Нам бы детей до пенсии довести, а дальше они уже как-нибудь без нас справятся…» В этом анекдоте отражена тенденция: Россия давно уже стала страной позднего взросления, позднего выхода человека на арену широкой общественной деятельности. Сейчас эта тенденция преодолевается. Даже если посмотреть на членов нашего правительства, там много людей, которым едва исполнилось 40. Сейчас меня немножко пугает другое: есть в сегодняшней жизни все основания для того, чтобы мало учиться. На скорую руку чего-то нахвататься и начинать зарабатывать. Но ведь так можно работать только в юности, а потом окажется, что нет багажа. И поэтому я боюсь, что сегодняшняя молодёжь не так много, не так глубоко учится, как это необходимо.
— Отец Георгий, но ведь многие молодые не видят другого смысла в жизни, кроме заработка и развлечений. Им ни о чём другом не говорят.
— Во–первых, всё-таки, говорят. Мы стараемся, и не только мы. Во–вторых, у меня есть несколько прихожан, молодых людей достаточно состоятельных, которые действительно много зарабатывают, но и много вкладывают в церковные дела. И я думаю, надо говорить открыто, что среди сегодняших православных христиан младшего поколения есть очень активные бизнесмены, которые зарабатывают огромные деньги и огромные деньги вкладывают в добрые дела. Такие люди тоже есть, есть и другие… Вообще я не люблю говорить о тенденциях, но попытаюсь. Тенденция, я думаю, такова, что люди не очень много учатся. Скажем, если ещё 20–30 лет назад иностранные языки в России знали единицы, то теперь, конечно, очень многие неплохо владеют английским, французским, немецким или итальянским, но, когда начинаешь копать человека глубже, оказывается, что он ничего не знает. Мне недавно пришлось говорить с одним молодым испанистом. Он говорит по–испански свободно, это его специальность. Но оказалось, что он совершенно не знает испанскую литературу ХХ века, а это потрясающие имена. Это не только Гарсия Лорка, это и Унамуно, и удивительный поэт Рамон Хименес. А есть ещё ведь латиноамериканская литература нашего столетия, тоже потрясающая. Это Рубен Далил или Борхес, самый знаменитый, Маркес и так далее. По имени он знал Маркеса и Лорку, а остальных он не знал даже по имени. Это довольно типично для нашего времени. Поверхностное знание, которое не даёт глубины. С этим знанием неплохо можно прожить в двадцать лет, а потом окажется, что здорово не хватает.
— К
ак Вы считаете, должна ли эта ситуация измениться? Ведь, если честно, и я прежде чем прийти в
