«В круге первом» Солженицына — роман о «шарашке» — специальной тюрьме, где советские власти держали учёных. Как бы начало советского ада, точка между большой тюрьмой советской жизни и малой тюрьмой ГУЛАГа.

Генрих Белль, другой христианский писатель-диссидент писал о романе «В круге первом: «Разумеется, нет и доли случайности в том, что первый круг ада — это лаборатория, хорошо оснащенная, хорошо работающая лаборатория. Когда я представлю, что занятые космическими исследованиями физики, врачи, техники и все без исключения вспомогательные службы, безусловно, подвергаются суровому надзору, постоянному контролю со стороны разных тайных полиций, а возможно, и многодневной изоляции; что существуют не только химические, технические, физические, но и политэкономические и, самое главное, рекламные «лаборатории», где вынашиваются, глубоко анализируются и развиваются новые методы манипуляции людьми; что, несомненно, даже сны работников этого первого круга небес должны быть под надзором, чтобы они чего не выболтали,- тогда «В круге первом» Солженицына сразу перестает быть «романом о сталинизме», а рабство и свобода, беспечность и настороженность рабов и свободных, тех, кто манипулирует, и тех, кем манипулируют, становятся относительными понятиями».

Отец Александр Шмеман, собеседник, почитатель, но и жесткий критик Солженицына, писал о его романе «В круге первом»: «Открывая любую вещь Солженицына, только приступая к чтению, мы сразу знаем, что все в ней отнесено к чему–то другому, главному, несказанному, но тому одному, из–за чего не только можно — нужно с такой любовью, с таким вниманием быть обращенным к людям и к их всегда маленькой, всегда быстротекущей и почти призрачной жизни. Символом этой отнесенности в романе «В круге первом», например, является Рождество. Действие романа происходит в рождественские дни. Об этом сказано очень мало — немного вначале и затем в этом вопросе, который появляется то тут, то там, на протяжении всего произведения, вопросе о елке — устроить ли елку? Позволят ли елку?.. Зачем понадобилось Солженицыну это Рождество? О нем, кроме группы иностранцев, никто как будто не думает на этой страшной шарашке. Но вот, оно есть, оно вспыхнуло своим светом вначале, и этот свет незримо озаряет все эти страницы, всю эту мучительную безнадежную повесть. И оно есть в повести потому, что для Солженицына оно есть в мире. […] [роман «В круге первом»] наполнен, казалось бы, до предела ужасом, злом, страданиями, а вот кончаешь книгу, и первое ощущение — это ощущение тишины, света и вечности. Образ вечности, данный каждому… Но чтобы это было так, нужно, чтобы действительно образ этот был, чтобы он действительно был дан каждому. Дан, как некое тайное сокровище, которым мы на последней глубине измеряем и оцениваем нашу жизнь. Значит, жизнь наша не сводится, не может свестись к одной этой бессмысленной суете, в которой мы все время живем и в которой так — по мелочам — растрачивается и сгорает что–то бесценное, вечное, высшее, что мы ощущаем в себе. Вот спорят, спорят, до бесконечности спорят, нудно и скучно, о том, есть ли Бог или нет Его, и все пытаются спор этот сделать научным, каким–то образом втиснуть его в химическую лабораторию, в таблицу логарифмов, геометрию; и так очевидно, что, втиснутый в эту плоскость, спор этот теряет всякий смысл, что в этой плоскости вести его невозможно и не нужно. Ибо с точки зрения логарифмов приведенные слова Солженицына не имеют ни малейшего смысла. Образ вечности, неомутненное, неискаженное, непродрогнувшее хранение его. Таблица логарифмов не может ни продрогнуть, ни исказиться, ни замутниться, на то она и таблица логарифмов. А человеческая душа — может. Да, она может пасть, испачкаться, загрязниться, и она может очиститься, взлететь, возвыситься, потому что может, знает, что означает этот образ вечности, о котором говорит Солженицын. Что же он такое? Очень приблизительно, словами заведомо недостаточными, неподходящими, можно, быть может, ответить так: это прежде всего чувство присутствия, присутствия в жизни, во времени, в каждой их частице как бы другого измерения, другой стороны, сразу, простым глазом, простым слухом невидных и неслышимых, но становящихся видимыми и слышимыми, как только мы, вот как князь Андрей на Аустерлицком поле, выходим из всепоглощающей суеты, духовно и внутренне освобождаемся от нее.»