ФРЕСКИ
Короткие рассказы и стихотворения в прозе
Фрески — это когда пишут прямо по свежей штукатурке; по свежей, впитывающей образ основе… по свежей памяти, ибо память – источник всякого искусства: живописец наносит на холст красочное пятно, или линию всегда по памяти; композитор торопится зафиксировать в нотных знаках мелодию, которую удерживает в памяти; так и писатель, являясь частью речи и языка, совершенно немыслим без памяти.
Фрески — это когда целое пишется частями: то здесь, то там…
Писать надо стараться быстро, пока всё живо.
СОДЕРЖАНИЕ
Максим ЯКОВЛЕВ
ФРЕСКИ
Короткие рассказы и стихотворения в прозе
Фрески - это когда пишут прямо по свежей штукатурке; по свежей, впитывающей образ основе... по свежей памяти, ибо память – источник всякого искусства: живописец наносит на холст красочное пятно, или линию всегда по памяти; композитор торопится зафиксировать в нотных знаках мелодию, которую удерживает в памяти; так и писатель, являясь частью речи и языка, совершенно немыслим без памяти.
Фрески - это когда целое пишется частями: то здесь, то там...
Писать надо стараться быстро, пока всё живо.
«ФРЕСКИ» Максима Яковлева
Что такое фрески, знают, пожалуй, все. «Роспись по сырой штукатурке» в теории известна нам еще со школьной скамьи. А вот на практике воплотить технику фрески способен лишь по-настоящему большой художник.
Возможно, писатель Максим Яковлев назвал свой сборник рассказов-миниатюр именно «Фрески» потому, что когда-то давно действительно художником был. А по сути, он им и остался, ведь писатель – это тот же художник, только картины пишет не красками, а словами, которые тоже бывают и светлые, и темные, и теплые, и холодные. И подбирать их надо так же тщательно, и смешивать умело, чтобы ложились на бумагу идеальными «мазками».
«Фрески» - как раз образец такого высокого мастерства. В современной литературе аналога этим миниатюрным, в несколько строчек, но наполненным глубокого смысла и красоты рассказам, аналога, пожалуй, не найти. Да и вряд ли вообще их стоит с чем-то сравнивать. Ну а если все же задаться целью и разыскать что-то подобное, то ближе всего, наверное, окажется Тургенев с его стихами в прозе.
Пожалуй, у Максима Яковлева тоже – стихи. Отсутствие рифмы и размера значения не имеет. Вот, например, начало миниатюры под названием «Рань»: «Еще стоит тишина… Первой проснется ворона… потом электричка… Потом соседский петух, собаки, шоссе» - что это, если не поэзия?!
Во «Фресках», прежде всего, поражает истинно поэтическая способность автора чутко уловить и тонко подчеркнуть самые разные грани бытия. Перед нашими глазами проходят семейные сцены, встречи, расставания, маленькие трагедии и тихие радости… И все, о чем читаешь, кажется таким знакомым и родным: увешанный сушками куст орешника посреди леса, и наглый кот с грязными лапами, мирно посиживающий на крылечке, и парочка на заднем сиденье автобуса.
Но главное, эти на первый взгляд незатейливые строчки способны всколыхнуть в душе читателя настоящую бурю эмоций, - от ностальгии и светлой грусти до нечаянной радости и неудержимого восторга.
…Фрески – это особый род живописи, их принято не просто рассматривать, а благоговейно созерцать. Именно такое благоговение, - как перед шедевром, который и прост, и безгранично глубок одновременно, - благоговение, очищающее и побуждающее к осмыслению собственной жизни, непременно испытываешь, читая «Фрески» Максима Яковлева.
Они сидели на заднем сиденье автобуса. Он смотрел в окно, отвернувшись от всех.
- Как сговорились все, подходят и хвалятся: «Мне мой, знаешь, что подарил!.. А мне, гляди, что!.. А мой-то, чего отколол!.. Одна я молчу и улыбаюсь, как дурочка. Что мне сказать, что мой мне даже коробки конфет купить не смог? - говорила она. - Знаешь, так обидно стало, ведь всем, ну, всем что-то подарили, одной мне ничего, как будто я хуже всех... Скажи, я что, хуже всех? я, что и конфетки не заслужила, скажи?..
Автобус шёл долго, пробираясь по пустынным пригородным улочкам… Всего несколько человек в тусклом дребезжащем салоне. Я встал у задней двери, приготовившись выйти.
Она больше не зудела, она спала у него на плече, обхватив его за руку. Он всё так же смотрел в окно, только огромная его ладонь осторожно гладила её по голове поверх вязанной серой шапочки…
Утром в вагоне только и было разговоров о том, что ночью чудом
избежали аварии… Он вышел покурить в тамбур, представил себе, что могло бы случиться с ними, с его семьей, этой ночью, среди бескрайней выстуженной пустыни... и отогнал от себя эти мысли.
Глубоко затянувшись, вздохнул, и, глядя на мирно сверкающие
снега, сказал про себя: «Слава Богу».
И тут он вспомнил, что вчера днём он так же стоял в этом тамбуре и видел проносящуюся мимо станцию, людей, ожидающих электрички, и отдельно от них какого-то нелепого, скрюченного от холода бедолагу. «Бродяга или алкаш», подумал он тогда. А тот повернулся к их поезду, и (он это ясно увидел) перекрестил несколько раз их вагоны, обдававшие его снежной пылью. «Вот чудик», - усмехнулся он на него. Теперь же всё это - и утреннее, и вчерашнее - как-то мгновенно связалось между собой…
Слава Богу, - сказал он. И ещё раз неожиданно громко: - Слава Богу!
Сидит в электричке человек лет четырёх, смотрит в окно и чего-то
там напевает. Ещё он болтает ногами, досаждая этим мамочке, чем-то сильно расстроенной, сидящей напротив…
- Ты прекратишь или нет?
Он прекращает ненадолго, но он же поёт, но поезд же идёт, как же
можно не болтать…
- Смотри, опять испачкал, идиот!
«Идиот» улыбается виновато, потом заискивающе, но на мамочку это не действует. Через некоторое время опять:
- Дрянь бестолковая!
..?!! Но она же его мама, и он поджимает губы и смотрит на меня.
А чем я могу помочь ему, я лишь сочувствую ему глазами, и вдруг
встречаю взгляд мудрейшего человека... Он опускает голову, слушая оскорбления, и вздыхает легко и мирно.
Насколько они цельнее нас…
Мой знакомый, Николай Михайлович рассказывал: «Ехал вчера в электричке с «новым Ноздревым». Такой же беспокойный, шумный, весь в бутылках пива… Вот, думаю, повезло-то! Выпивает он одну за другой, а, между делом, вещает на весь вагон про то, как некоторые сами виноваты в том, что не умеют жить «как люди», не могут приноровиться к переменам, - в своём стиле, в общем. Ну, разумеется, нашёл он во мне благодарного слушателя, благо, рядом сидели… Тут моя станция, поднимаюсь я выходить, так он жалеть стал, что такого замечательного попутчика теряет, а я возьми да скажи: «Если не возражаете, разрешите я подберу бутылочки ваши пустые?» Ведь три штуки, это же полбуханки хлеба! На дороге не валяются. Отдал он их без звука, только поморщился: «Так вот тебе чего от меня надо было»…
«Расстроил, понимаешь, человека», - смеётся Николай Михайлович, потерявший в этом году жену и сына, безработный филолог, специалист по южнославянской литературе.
Иду домой, слышу за спиной разговор подростков.
- А ты в кино хотел бы сняться? В сериале каком-нибудь?
- Если только в эпизоде: так, чтоб выскочил, зарезал и убежал! И чтоб меня не узнали…
- А как же слава, известность?
- Да ну, не в моей натуре. Свои-то знают…
Не забуду я этот Таганрог. В ожидании автобуса на Мариуполь,
посадил я жену и детей в тихом скверике и пошёл за мороженым… Пошёл за мороженым, а попал прямиком в цыганские сети. Окружили меня «ромалы», раскрутили, благодушного, как конфетку… не понял, как сам же отдал им половину всех денег, что накопили на отпуск… Жена пыталась прорваться ко мне, кричала, а я, как околдованный, смотрю на неё... Очнулся - небо померкло. Что это со мной? Как я мог?! И стыд, и растерянность. Поднялась во мне ненависть, и такая злость полоснула, что… И вот дети. Одной - шесть, другой - два годика. Всё было так замечательно, ждали мороженое, и вдруг мама плачет, а папа страшный… Сколько всего было в глазёнках этих, поднятых на меня! Тут всё же вспомнил, что я - папа. Папа, гори всё огнём! Заставил себя улыбнуться, подмигнул, как сумел, и даже что-то сказал им «мудрое», вроде: «Ничего, случается и похуже, ребята…»
Тогда удалось вернуть и семью, и беззаботное лето, и мороженое...
А когда они подросли - не смог.
Тогда всё оказалось проще.
Отец любит вспоминать о своём отце: «Купил он коня. Красавца.
Такого больше не помню - высокий, статный, как лебедь..! Только обманули отца на ярмарке, конь-то верховой оказался, вот в чём беда, к телеге не приученный. И так и сяк к нему отец, - тот ни в какую! Не идёт под хомут и всё. И конь-то хороший попался, подойдёшь, он положит голову на плечо, хлебушка ждёт, а сам смотрит глазом так, черносливом своим, в душу прямо... Вот что делать? Отец ходит тёмный, деньги-то большие отдал, а толку! Стал он его выводить за двор. Привяжет и лупит, знаешь, как - ух! аж до пены с кровью… Придёт домой мокрый весь, сядет... А мне-то каково, пацану! И коня жалко, и папку, и ему-то тошно самому… Такое дело. Кое-как приучил-таки его отец, да и то: вот нагрузит телегу, нас посадит, детишек, сам рядом идёт - и конь идёт нормально, как положено, но стоит отцу присесть где-нибудь сзади, на самый краешек - встаёт, как вкопанный, хоть убей! Во, как чуял отца. Мстил. Уж чего мы ни делали, а не простил ему...»
Отец вспоминает, переживает как наяву. И я тоже. Хорошо.
Как легко поругаться с женой из-за пустяка, а попробуй, примирись потом… Мы бредём лесом с прогулки, впереди - притихший ребёнок. Ранняя весна. В оврагах ещё хватает снега. Поднимаемся на глинистый взгорок, и не верим своим глазам. Нас встречает распахнутый куст орешника, унизанный весь... баранками. Настоящими сушками с маком, висящими на голеньких ветках. Мы стоим, словно в сказке. Место безлюдное. На сучке записка: «Угощайтесь, люди добрые!» Детский почерк, бумажка в клетку. Мы начинаем смеяться. Мы начинаем прыгать вокруг куста. Мы не находим слов… Кто тебя придумал, чудо?!
Мы радостно съели тогда лишь несколько сушек, чтобы дать возможность и другим разделить с нами этот безымянный, маленький дар любви.
Каждой весной я вспоминаю об этом, он так и стоит у меня перед глазами, этот удивительный куст орешника в весеннем лесу…
В нашем посёлке много собак, брошенных дачниками после лета.
Большинство сбивается в голодные стаи и бегает в поисках пищи, но так поступают не все. На протяжении восьми месяцев я видел собаку, которая выходила на дорогу, что напротив заколоченной дачи, и ждала день и ночь своих хозяев. Едва раздавались чьи-то шаги, как тут же появлялась из дырки в заборе её умная породистая морда с такой надеждой в глазах, что скоро проходить мимо неё стало невыносимо… Несколько раз один сердобольный парень пытался забрать её к себе, и всякий раз она сбегала от него и продолжала нести своё неусыпное дежурство с ошейником и волочившимся поводком, - в любую погоду, реагируя на каждого проходящего… Так прошла и зима, и весна. А летом вернулись хозяева, и надо было видеть собачье счастье, когда она шла по посёлку с хозяином, который обращался с ней как с ненавистной обузой, дёргая и пиная её без всякого повода.
Собаку жалко, но и хозяина тоже: ему бы её собачье сердце…
А этой осенью собаки не видно, слышал, будто её убили, не знаю.
Они столкнулись у булочной, случайно. Застыли и смотрели друг на друга. Пятнадцать лет были мужем и женой, и пять лет, как не виделись.
- А ведь хорошо нам было, в общем-то, правда? - Правда...
Он опаздывал на поезд, у неё заканчивался перерыв. Они стояли, сомкнувшись лбами. Никто не хотел уходить, и поэтому не уходил. Прошёл его поезд и кончился её перерыв, а они всё стояли, уткнувшись лбами, потому что было хорошо. Не говорили. Не плакали. И опять разошлись, боясь обернуться и посмотреть вслед…
Я ничего не понимаю в этой жизни.
В те дни он не отходил от отца. Последние месяц-полтора, всюду с ним, словно хвостик. Раньше-то, с утра да на улицу, а то и в горы с ребятнёй, а тут - ни на шаг. И отец брал его с собой, даже на покос бывало, полусонного. Завернёт от прохлады в овечий тулуп, и на телегу; тот проснётся испуганно, а кругом уже всё поёт - и шмели, и птицы, и коса, и отец вполголоса... А ни то вцепится в тяжёлую отцовскую руку, и не отпускает, так и ходит с ним везде; отец остановится, разговорится со знакомым, зайдёт в контору или на базар соберётся… да, всё равно куда, лишь бы быть рядом с отцом, лишь бы не по потерять его! И откуда он чувствовал, откуда мог знать, что скоро не увидит отца, что никогда-никогда потом не держаться ему за его большую тёплую руку? Так и вышло, проводили на войну и погиб под Воронежем.
Я часто вижу этого пацанёнка, чумазого от пыли и слёз, глядящего на дорогу, и всё уже знающего. Шесть лет ему было. Это был мой отец.
- Странная ты какая-то.
-Я деньги потеряла.
- А чего улыбаешься?
- Понимаешь, я их нашла потом...
-Так нашла или потеряла?
- Я сама не знаю. Их женщина подобрала с ребёнком, неполноценным.
В коляске такой...
- Ну и что?
- Я подошла, а она ко мне, - вот, говорит, чудо-то, Богородица послала нам! Дурочка. Гляжу, а бумажки то мои - триста рублей пополам сложенные. Господи... не смогла я у неё забрать...
- Да может не твои «бумажки»?
- Мои, я чувствую, мои...
- А чего плачешь-то?
- Не знаю!
- Ну, ты даёшь, мать.
Бывают же на свете собаки. И не просто собаки, а собачи...
По сей день для меня загадка: чем мы приглянулись друг другу? Она - из стаи собак-побирушек, белая, с густой овечьей шерстью, словом, Белянка. Поначалу я не отмечал кого-либо из них, и если была возможность, оделял их сухариками поровну. Но как-то раз, из всей этой братии, она одна привстала на задних лапах и потянулась не к лакомству (которого у меня не было в тот раз), а ко мне. Я погладил её... И с тех пор она стала моей Белянкой. Едва завидев меня, несётся она навстречу, и не описать, как она, сперва забежав вперёд и опустив низко морду, начинает вилять своим тельцем, взглядывая на манер деревенской кокетки, но потом, не выдержав, всё же встаёт на
лапы и уже ластится от души. Впрочем, и я радуюсь не меньше.
Со временем я убедился, что ею движет именно приязнь ко мне, а не чувство голода. Метров двадцать-тридцать мы идём вместе, затем она вежливо отстаёт, и как я благодарен ей за это: у меня ведь нет возможности взять её к себе в дом. Иной раз возвращаюсь намного позже обычного, но всё равно - и встретит меня и проводит. Такая собача… Но вчера вдруг не ткнулась ко мне, а отбежала опасливо. Вижу, на голове у неё запеклась кровь. Весь день переживал и думал о том, что вот тот человек, в её глазах был таким же, как я. И ударил. Сегодня, слава Богу, наши отношения восстановлены! Должна же быть хотя бы одна душа на свете, которая ждёт тебя каждый день.
И почему не бывает у нас любви без тревог? Увидимся ли мы завтра?
С утра шёл снег. Невероятно белый и плавный… Как давно она, оказывается, ждала этого, как подставила ему измученное тело своё!
Мы все забыли, что она - живая, но сейчас нельзя не услышать протяжный выдох её: «Уйдите, люди! Уберите свои дурацкие машины, самолёты и поезда... Побудьте где-нибудь, хоть пару часов, хотя бы на полчаса дайте роздыху, сил нету-у!..»
Тихо и чисто, как в больничной палате. Я вышел за хлебом и сразу понял, что мы тут лишние. Оказывается, бывают минуты, когда человек не хозяин, не царь, не бог… Ему лучше сидеть дома. Аминь.
«Да не дала я ему, не дала, успокойся! Что ж ты-то, герой, помалкивал, когда он полез ко мне, забоялся, небось, начальства-то?..» Вот так, в полный голос, средь бела дня, при народе. Бывает, такое услышишь, что в пору провалиться. И ничего, сидим, проходим, читаем, дело житейское... А и действительно, чего мы только не знаем про самих себя, о, вещее, ушлое, жуткое человечество.
Ведь нам миллионы лет, мы всё носим, всё ведаем…
Император поднялся мрачным, позавтракал, не допивши чаю, на лестнице поскользнулся и согрешил нехорошим словом.
Двор его встретил холодно: дворник и сосед со второго этажа попеняли ему на то, что он вечно ставит свою машину «не как у людей», и что из-за этого каждый раз приходится… «Жигулёнок» долго не заводился и, наконец, тронулся… День опять вышел скверным, дела не ладились, кредиту никто не давал; ко всему пришлось убить полдня в департаменте, выслушивая всякий вздор...
Вечером, когда он вернулся, закрапал дождь. Император вышел из машины и закурил. Тяжёлое настроение не покидало его. Дома он немного поиграл с дочуркой, и на душе полегчало. Но за ужином жена всё испортила, напомнив ему опять про треснувший унитаз.
Жена простушка (за столом о таких вещах!) постоянно донимала его подобными пустяками, но она была единственная, кто называл его «мой император», правда, исключительно в те моменты, когда к ней приходило желание...
Смеяться-то, в общем, не на что. Дело в том, что он действительно император, просто угораздило жить не в то время, ему как-то очень не повезло с этим, не то что нам…
Какая это мука - соответствовать!
- … и все трое на него, а он мог их в пять секунд положить, он только шагнул так, и они все попадали!..
- Тебе привет, кстати, от Битюка-младшего, вчера встретил его с братаном, весёлые, - Вован с зоны вернулся, морда - во!
- А ему же нельзя убивать, он так сложил руки: «Делайте, что хотите»...
- Теперь опять за своё возьмутся, точняк.
- Один с перепугу бах его обухом по голове и вырубил, и пошло…
- Ты учти: у Вована зуб на тебя, ты думаешь, Битюк зря тебе привет передавал?
- Да знаю. И они затащили его в избушку, думали он там деньги прячет, связали его, понял, и стали топтать ногами, чтобы он сказал...
- С ним шутки плохи...
- Переломали ему ребра, руки, череп проломили, а он потом сам в монастырь пришёл, когда очнулся! Входит в церковь весь в крови, избитый, все так смотрят...
-Я тебя предупредил, а там, как хочешь...
- А когда их поймали, он говорит: «Отпустите, а то уйду от вас!» Ты понимаешь?!
- Да успокойся ты, люди смотрят, ты чё...
- Он потом всю жизнь согнутым ходил и без зубов, а мог в два счёта с ними разобраться! Без проблем, понял?
- Ну и дурак он. Ты чё, правда, этому веришь?
- Да ты не знаешь, он мог из глины золото делать и не стал. Представляешь: сколько глины - столько золота!..
- Почему не стал?
- А нельзя на халяву, понимаешь?
- Да? А сколько бедных, детишек несчастных, голодных, это как? Да хотя бы в казну, ты врубись, ты прикинь, как бы мы жили сейчас, как в Эмиратах!.. Смотри, какая девочка, щас бы с ней… а?
- Всё равно нельзя.
- Ой, ну и дурят вас!
- А зачем «дурят»?
- Да чтобы вы в церковь ходили кланяться.
- А зачем?
- Чтобы вы их слушались там, как суслики!
- А зачем, для чего это им?
- Чтобы управлять вами, придурками, вести вас...
- Куда?
- Куда, куда... в рай!
- А что, плохо?
- Да нету этого ничего, обманывают вас!
- А зачем?! Тогда зачем?!!
- Да чтобы вы в церковь... Всё, с меня хватит! Слушай, пойдём лучше по пивку дёрнем, а?
- Не хочется.
- Из-за этого дурака святого?
- Не говори так.
- А то что? В морду дашь, а потом в церковь пойдёшь? Замаливать.
- И пойду.
- Да ты чё, правда что ли? Ты ж некрещёный!
- Ну и что.
- Ну, давай, давай, я посмотрю, как ты через пару дней придёшь: «Санёк, пойдём, оттянемся»… Что, нет?
- Не приду.
- Придёшь, как миленький!
- Нет. Не приду.
У нас строгий батюшка. По воскресеньям он исповедует перед литургией и все ждут, когда, наконец, дойдет очередь до последнего.
В этот раз последней была старушка. Глухая почти совсем.
- Вы что, на исповедь? - переспрашивает громко батюшка.
- Да вот пришла, - отвечает на весь храм, - а то глядишь помру...
- Грехи-то есть?
- Да как же, много, сынок, и ругалась вот и всяко было. Сильно я грешная. Ребёночка я тогда вытравила, в Круглове жили...
Батюшка быстро оглядывает нас. Но все стоят, опустив головы.
- Имя как? - кричит он. Да я не знаю имени-то, он ведь не родился, ребёночек. Я его...
- Твоё, твоё как?
- Моё?.. Я ещё картошку мёрзлую воровала с сестрой. С колхоза...
- Как зовут? Не сестру, тебя как?
- Антонина я... Что, не простят меня?
Батюшка не знает, что отвечать.
- Сильно грешная я... в войну тоже...
Он торопливо покрывает её епитрахилью и она затихает, но не совсем, слышно как она ещё что-то перечисляет. Ей удобно стоять согбенной, она ведь и ходит так.
- Господи, помилуй её! - вырвалось у кого-то.
В детстве моей вечной обузой во дворе была сестра, она была младше меня на четыре года. Как-то зимой она увязалась за мною с санками, но мне надо было убежать с ребятами по своим делам, и вот я, усадив её в эти санки, безжалостно мотал их, резко разворачивая и опрокидывая на виражах, добиваясь того, чтобы она сама оставила меня и не просилась со мной к моим приятелям. И надо было видеть, как этот неуклюжий маленький человечек, в заячьей шубке, перевязанной накрест шарфом, терпеливо пыхтя, вставал после каждого падения и усаживался обречённо в санки… и снова вставал весь в снегу, не смея заплакать...
Сейчас я возвращаюсь в детство, и уже не убегаю с приятелями, добившись-таки её отчаянных слёз и отказа идти со мной, нет, я бегу к ней, к своей сестрёнке, и целую её, и отряхиваю её от снега, и не нужны мне никакие ребята и никакие дела, я прижимаюсь к её морозной щёчке и шепчу: «Прости, прости меня, Юлька, не плачь, я никуда не уйду! я не брошу тебя...»
Напротив меня в электричке две девушки, симпатичные, особенно рыженькая, - обсуждают своих знакомых… Вижу, к ним сзади подкрадывается долговязый парень с букетом тюльпанов и коробкой в руке. Его отчего-то просто-таки распирает от радости, он подмигивает мне и прикладывает палец к губам. Я отворачиваюсь и смотрю в окно. Он явно готовит сюрприз, и даже знаю кому: рыженькой, - он уже завис над ней...
Она говорит подружке:
- А Пашка вообще не мужик! все парни - как парни, а этот лизун противный, сюсюкает со мной, как с маленькой девочкой, и всё с каким-нибудь подарочком лезет…
Это про него. Он стоит багровый, с глазами, полными слёз. Я не знаю куда деваться. Через секунду парень выскакивает из вагона, на его счастье, как раз остановка. Поезд трогается, рыженькая восклицает:
- Ой, Пашка!
- Где? Это разве он?
- Ты думаешь, не он?
- Он, - говорю я.
- А вы откуда знаете?
- Знаю...
Теперь уже и в электричках не осталось возможности подумать о чём-нибудь, опомниться, подремать, наконец... Достанут и здесь.
Вот он, - встал, подняв книгу:
- Приятного вам пути, уважаемые пассажиры! А позвольте предложить вашему вниманию уникальную в своём роде книгу, прочитав которую, вы поймёте, что же на самом деле представляет из себя наш нынешний президент, а все наши слухи, догадки и подозрения, найдут в ней своё полное подтверждение! А всё потому, что написал её бывший охранник и доверенное лицо президента, верой и правдой служивший своему хозяину до тех пор, пока его не уволили, в результате подлых интриг, враги нашего отечества! Книга в твёрдой глянцевой обложке, с большим количеством фотографий, легко читается. Желающие могут ознакомиться и приобрести...
Книгоношу сменил бродячий философ в круглых очках на резинке, и пошёл, уча по проходу:
- Всё так и устроено. Всё на двух глаголах стоит: «наказание» и «прощение». Вот часто бывает: наказание, наказание и - прощение...
А бывает, что: прощение, прощение, прощение (это хуже всего!), прощение… и - на тебе! Наказание! Тогда всё. Конец! Счастье это когда: наказание и - прощение, наказание и - прощение... Вот это - живи и радуйся. Но не всем. Не всем, ребята... Надо прощать. Тогда и Бог накажет и простит, шлёпнет и поцелует, и в муку не отдаст!..
Человек в синей форме прохаживаясь по вагону, приговаривает:
- Билетики приготовьте, приготовьте билетики, удостоверения, проездные...
Слышу, слышу тебя, неугомон ты наш, где ты тут?.. На сирени повис чёрным агатом. Цветы так и ждут тебя, с замиранием. Я уж давно приметил: осу боятся, пчелу уважают, а тебя - батюшку лугового – все любят. Отец мой гладил тебя тихонько по шёрстке, нахваливая на все лады, и мы с сестрой повизгивали от восторга, - до сих пор помню. В этом сердитом трудяге, даже мы, несмышленыши, безошибочно угадывали добряка. Лети, мой хороший, благословенны воздуха и все тропинки воздушные - все для тебя, для твоего мирного «бу-у-у...»
«...Вышла она, ножкой топнула, ручки веточками пораскинула, зацвелась, зарделась вся, ягодка сладкая, смородинка, яблынька белая, ухоженная… Что ж тебя не берёт никто, мимо ходят, за метлою крашенной гонются, а сюда и не глянут, как следываит? Для кого ж она така беленька стоит, кому достанется? Никому не досталася.
Кончился её бабий век, опустила рученьки, пригорюнилась… Вдруг – стук-постук, на пороге – друг! Среди ночи гром-война, открывай ворота, встречай, ура! Душа обмерла...»
- Ты чё, сказку слушаешь?! Пошли, нас пацаны ждут! Скорей, там Фана билеты достал! Надо ещё файеры и флаги забрать, понял!
Йоху-у! Сегодня мы им дадим за тот раз! Давай, бежим!..
«Интересно, чем же там кончилось с этой, которой не везло, – думал он на бегу, – не может быть, чтобы так закончилось... «на пороге друг»… Конечно, всё будет хорошо, конечно! в сказке всегда так бывает...»
Через тридцать лет он вспомнит об этом. Будет и гром и война.
Будут и ворота. Он постучится в дом во время грозы, вымокший до нитки, и она откроет ему…
Вот тогда и вспомнит.
- Приветствую вас, помятые жители Малаховки! С праздничком вас, сукины дети! Который день Первомай отмечаем, не просыхая, а?
Третий пошёл?..
У входа на рынок торчит высокий костлявый старикан в поношенной телогрейке. Руки у него, как мельница, а крик петушиный:
- Бегите, давайте, похмеляйтесь, родимые, вон ждут вас. Нам всё по фигу. Снег падает! Сербам бомбы, нам снег посылает... А нам – как тараканам: бегаем, пока давить не начнут. Господи, напрасно Ты трудишься. Мы ведь и по воскресеньям баб мацаем, да матюгами сыпем, а нонче праздник труда у нас! А что: стакан ко рту и вилку с закуской – тоже труд. Вот наш труд истинный! Вот наш Первомай – нам незамай!.. Ну, что вы смотрите, родные, на меня? Я вам не про советску власть, не про выборы, будь они не ладны... Вон куда смотрите – снег на головы наши, как пепел, как прах, видите! Падает на сады, на поля... Какой нам ещё праздник, на кой он нам?! Всё не нагуляемся никак. Так мы ж не чужие здесь, успеем ещё. Не до этого.
После нагуляемся, милые! Всё наше будет, никто не отымет, коли сами не отдадим... с похмелья-то.
К оратору просунулась баба с сумками через плечо:
- На-ка, Федотыч, выпей. Не то околеешь с холоду-то.
- Эх, спаси тебя, Господи, Анна Кузьминишна!
Он мелко крестится и пьёт из протянутого ему стаканчика. Народ ходит и ходит мимо…
Третьего мая, утро.
Вот если бы я был богом, я бы не удержался и провёл рукой по верхушке леса… Это совсем не больно – как по метёлкам полыни, так ведёшь по ним долго, медленно... а если вдруг что-нибудь упало: труба там или вышка, я бы поднял и поставил на место. Обязательно.
Или, допустим, летит самолётик, а я бы его взял так тихонько под крылышки – и опа! – перенёс его в миг куда нужно. Вот бы все обалдели. Конечно, я бы всем помогал, чем мог...
Всё-таки для всех людей я бы, пожалуй, богом не потянул. А вот для своих, для друзей, для тех, кого знаю и помню – другое дело. Я бы собрал их вместе и сказал: «Знаете, как я люблю вас всех, дорогие мои!» И дочке бы сказал: «Ты не обижайся уж так на папку своего, он, знаешь, всё время о тебе думает, ты бы приехала к нему...»
Весна. Какая грязь. Какое небо! Великий Пост, великое очищение…
Ногам противно, а душа поёт. В соснах уж столько июльского солнца, а воробьи на глазах превращаются в пузатые свистки и верещат, как зарезанные!.. Ослепительные ручьи. Дерьмо и мусор.
Внизу невыносимо гадостно и стыдно пред чистотою неба.
Труднейший труд: «избави мя от всякия нечистоты»...
Я знаю одного кота. Он тоже знает меня. У нас особые отношения.
Например, он считает, что участок под моим окном до соседского заборчика, принадлежит ему. Я с этим не согласен. Во-первых, я здесь живу, правда, он тоже, но я поставил на участке стол, вкопал скамью, обустроил, никто из соседей не возражает, и вообще... Этот кот залезает на стол с грязными ногами, ещё и развалится
демонстративно на виду; мало того, он орёт по вечерам под самым окном без всякой надобности и оправдания, к тому же повадился лазать в подпол через дыру под крыльцом, которую я всё собираюсь заделать. Несколько раз мне удавалось попасть в него огрызком яблока, но это пока всё, чем я могу похвастать… Всю зиму он непременно оставляет на участке пару строчек своих следов, не ленясь отпечатывать их после каждого снегопада, как своего рода «письменное» подтверждение права на это место.
И вот, возвращаюсь я домой, вижу – сидит у меня на крыльце, стервец, лицом к двери, главное, как будто в гости пришёл. Нашёл я хлёсткий пруток, подкрадываюсь сзади, замахнулся... А он повернулся так, посмотрел, вроде как «да ладно тебе»... Постоял я с поднятой рукой, сел рядом. Честно говоря, у меня тоже настроение было не ахти. Посидели маленько.
- Вечер-то тёплый какой…
- Да, скоро весна...
Апрельский день… кажется, бесконечный. Наступил вечер. На улицах посёлка уже ни души. Пробежала собака. Прошумело несколько машин. Синий воздух темнеет с каждой минутой. На окраине, у шоссе, колобродят у ларьков подростки… Конвейер автомобильных огней: красные, как угли, – вниз, белые слепящие – навстречу. Мигает светофор. Разговоров почти не слышно. Цепочка людей вытягивается вдоль шоссе, парами, группками, поднимаются на взгорок... Всё больше народу. У церкви – хоть пруд пруди.
Подходят и подходят. Молодежь. Многие курят, но скромненько…
Внутри храма тесно, жарко, битком. Идёт заутреня. Поёт разноголосицей маленький хор, кто-то басит. Душновато. Не то, что кланяться, креститься не удаётся. Батюшка голосит торопливо, то и дело подходит к хору, подсказывает… Парко от многого дыханья, от сотен свечей. Кто понахальней протискивается вперёд. Со всех сторон передают свечи, шепчутся, подталкивают, напирают…
Алтарники готовят хоругви, что-то падает. Хор смолкает. Становится ещё теснее. Подвыпившего парня оттесняет к выходу ласковый старичок. Парень несказанно удивлён и обескуражен, но отступает… всё же пытается угрожать и сопротивляться, но нет, не получается…
Все бабульки сбились у правого клироса, и в глубине между стен тоже кивают одни платочки. Наконец, батюшка выходит в золочёной ризе с трёхсвечником. Закачались хоругви и фонари, и подались на выход. Народ раздаётся к дверям. И вот поплыл старушечий ручеёк с иконами на полотенцах, следом благообразный староста, хористки, с ними румяный скалоподобный бас, потом скопом двинулись остальные, зашатались головы, плечи… Пошёл крестный ход. Все с красными свечками, их вставляют в бумажки и прикрывают ладонями. В притворе застопорилось: у батюшки что-то с кадилом. А на улице – тьма, во тьме гуща людей; россыпи огоньков трепещут, гаснут… По ходу какая-то неразбериха, идём ногами на ощупь.
Впереди замешкались, выбирая дорогу… задние наступают на ноги, спотыкаются… батюшка кому-то выговаривает, сердится… хор пытается тянуть «чистым сердце-ем…» Идут, чмокая по лужам, поскальзываясь, колотя каблуками по доскам, по кирпичам… Толпа огибает церковь. Подпевают старательно, невпопад. У батюшки погас
трёхсвечник, ему дают огонька… Вот вернулись ко входу, а двери заперты. Выстроились хоругви. Все взоры – на батюшке… Батюшка поворачивается, секунда, и: «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!» – вскрикиваем испуганно… с каждым разом всё радостней, нетерпеливей… Кричат все. Прорвалось! Двери отворяются, ходоки вваливаются в церковь, топают за хором. Начинается Пасхальное богослужение. Поют весело, похоже на плясовую. Батюшка кадит, ходит быстро… Он то в одной ризе, то в другой выйдет: красной, зелёной, белой, золотой!.. А народ-то схлынул. В церкви свободно.
Стоят те, кому причащаться.
Ночь тёплая... Воскресение.
Всякий раз читаю и вижу палящее небо… Вот они идут с Ним к морю, через «десятиградие». По раскалённой земле, по белым камням, никто не знает зачем. Он знает. Чёрные круглые тени в ногах, трава, звенящая от сандалий, целый томительный день пути…
Их увидят издалека, выходят к дороге, спешат навстречу из ближних селений, несут больных… Толпа растёт, обступает Его, – Равви!
- Равви!.. не протолкнуться, ученики не справляются... Шумно, как на базаре, чей-то плач, кажется, нечем дышать… вдруг кричат, расступились, затихли... Что там? Кого-то привели, говорят. Сейчас что-то будет, не пропустить бы!..
«Привели к Нему глухого косноязычного и просили Его возложить на него руку. Иисус, отведши его в сторону от народа, вложил персты Свои в уши ему и, плюнув, коснулся языка его. И воззрев на небо, вздохнул и сказал ему: «еффафа», то есть, «отверзись»…
(Бог вздохнул! По-человечески. Сколько всего в этом вздохе, кто скажет?) «И тотчас отверзся у него слух, и разрешились узы его языка, и стал говорить чисто»…
- Он точно пророк! Илия!.. Слёзы, вопли, не пробиться, все лезут…
- И меня!
- И меня!..
- А где, который заговорил?
- Пустите, дайте увидеть…
- Смотри, как чисто говорит, чудо! Ну-ка, скажи ещё... «И чрезвычайно дивились и говорили: всё хорошо делает – и глухих делает слышащими и немых - говорящими»…
Всё же, что в этом вздохе было? Океан, вздыхающий о каждой своей песчинке, о каждом мальке… О, неужели?!
В храме притушили свет. Служба закончилась. Здесь последняя горстка людей, стоящих на исповедь, человек семь, не больше. Батюшка дал мне знать, что я следующий, а пока я переминаюсь с ноги на ногу, стараясь не думать о пояснице, которая давно уже мечтает об одном… Батюшка тоже устал, но я не столько вижу его усталость, сколько догадываюсь о ней; от всей его плоской сутуловатой фигуры с длинными узловатыми руками, веет древним родным монашеством; он слушает женщину. Она уже исповедалась, но не уходит, о ком-то просит, просит жалостливо, но неотступно, показывает в глубь храма, батюшка кивает ей и смотрит на меня. Я понимаю, что сейчас моя очередь отодвинется ещё на одного человека, и вздыхаю мученически. Женщина кого-то зовёт, убегает, ведёт, и подталкивает осторожно впереди себя рослого детинушку. И тот встаёт спиной передо мной и перед всеми нами, отстоявшими добросовестно более трёх часов, встаёт с опущенной головой, крепко расставив ноги. Мы видим, как священник ласково, то ли спрашивает его о чём-то, то ли уговаривает... Детинушка поднимает голову, голова поворачивается к батюшке - неотвратимо, как башня танка; одной рукой он берёт батюшку за нос, а другой машет наотмашь по щеке, но батюшка успевает вырваться и увернуться. Хулигана оттаскивают в сторону, но он ходит, ищет прорваться к священнику. На него страшно смотреть, вместо лица - мёртвая белая злоба. Мы встаём перед ним, и я уже готов к жёсткой драке, я жду момента… но откуда-то взялся небольшого роста паренёк, - он обхватывает его, говорит, как со старшим братом, убеждает, утешает по-свойски, даже уводит его за колонну… Батюшка огорчён, но мать снова просит и просит, как будто ничего не случилось. Батюшка пожимает плечами. Она что, не видит разве, что это не возможно, что его и близко нельзя подпускать к священнику, о чём она просит?! «... он обязательно должен причаститься, понимаете, обязательно, вы должны!..» Снова шум, он ударил своего «утешителя», качаются и звенят лампадки; спешу туда, и уже знаю, как буду бить, - так, чтоб не встал. Его держат за руки, он вырывается и рычит… Меня опять опережают: какая-то женщина с бутылкой святой воды, запросто шагает к нему, и полной пригоршней воды начинает умывать его, как непослушное дурное дитё - привычно и споро, не давая ему опомниться. Детина запрокидывает лицо, трясёт головой, вдруг падает на колени… бьётся, орёт пугающим голосом, потом воет, потом сникает, и вот уже рыдает, рыдает, жадно захлёбываясь, охотно, освобождённо, словно дорвавшись до этого всей душой…
- Молитесь, молитесь все! - батюшка осеняет его крестом, брызжет святой водой, и всё громче, всё увереннее читает над ним молитвы.
Один из держащих несчастного прижимает к себе его голову и целует его, кто-то гладит его по щеке, все стараются сказать что-то доброе, ласковое, сажают его на лавку, обнимают… Все молятся, крестятся...
Я разжимаю кулаки. Мать хлопочет, ей и неудобно и радостно… «о, женщина, вера твоя..!» Детинушка мирно всхлипывает. Батюшка накрывает его епитрахилью. За колонной плачет и кается вслух паренёк-утешитель, - он, оказывается, тоже ударил разок своего обидчика…
Так горько плачет, и ему невдомек, что он взял на себя мой грех.
День заканчивался как обычно: приятель подвёз его до метро и они весело расстались, потом он доехал на метро до вокзала, потом ехал в электричке, сидя в углу у окна, потом вышел в «Красково» и долго шёл по зыбучему, жирному снегу в своё пустое жилище, и как всегда не думал о ней, не думал и не вспоминал ни о чём таком, и совсем не жалел, он устал; предстояло готовить ужин или хотя бы чай, но и это прошло как-то незаметно и быстро, сытость тянула в постель, но предстояло ещё помолиться, и он заставил себя встать пред лампадкой. Он вздохнул и сказал:
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Отче наш... И тут услышал в себе потрясающе тихий Голос: что сынок?.. Больше он не смог произнести ни слова молитвы. Он стоял и плакал и не мог остановиться…
Утром он проснулся и вспомнил об этом. И не поверил: разве может быть Бог так рядом, так по-отцовски близко… к нему?! Он поднялся, умылся, наскоро вытерся, предстояла молитва. Он подошёл и встал пред лампадкой...
Пока стоит тишина... Первой проснётся ворона. Потом электричка.
Потом соседский петух. Собаки. Шоссе. Семья за стенкой после загула и телевизор… Проснутся скрипы, топоты, и другие житейские звуки, обязательно – наливаемый с шумом чайник и стук ведра. Последним просыпаюсь я. А за мною – вся жизнь моя, которую я всюду с собой таскаю. А за нею – молитва, дела, дела... И всё остальное, что мы сможем наговорить, натворить, заварить, расхлебать, полюбить, разлюбить, наломать... И, наконец, останется в темноте прожитая за день страна. Но пока ещё стоит тишина. Пока ещё спит тишина. Пока ещё никто ничего не знает, не хочет, не замышляет... Пока ещё нет греха. Нас покрывает милость стоящего над нами Бога, делающего знак вороне, чтобы не каркнула до срока, вздыхающего...
Сколько можно смотреть на калитку? Не знаю. Я смотрю уже два года и семь месяцев. Сейчас конец марта. Из окна я могу смотреть в любую погоду… Она не придёт, я знаю. Потому что я всякий раз вижу, как она приходит: летом она медленно открывает её и идёт по дорожке к дому, попеременно одеваясь то в золото, то в дым, то в листву; осенью она идёт по той же дорожке и сучья яблонь ловят её за волосы, а зимой... Зимой я не вижу как она входит в сад, потому что уже темно, я лишь успеваю заметить скользящую тень среди стройных её двойников на снегу.
Весной представить труднее всего. Потому что...
Потому что вдруг она и вправду придёт?
Надышавшись свежим солнышком, кожа издаёт единственный на свете аромат. Особенно им благоухают в апреле, ввалившись с улицы с букетиками мать-мачехи, дети, прячущие по карманам стекляшки и камешки, и продолжающие – кое-как раздеваясь – наперебой рассказывать о новостях и о потрясающих открытиях, голодные, ещё не умытые... давным-давно выросшие, грустные, жизнью избитые, – никогда, ни за что не забытые, и поэтому вечно счастливые...
В сердце родителей.
Один почтенный человек сказал мне как-то у пивной палатки: «Вот когда вы всерьёз научитесь ощущению, что не только первосортный, а даже и вполне себе копеешный чай несоразмерно предпочтительней любых Бордо, Клико, Шато, и прочих наилучших в мире вин - можете считать себя соавтором Экклезиаста»…
Поймал от кого-то в метро: «Когда будете в раю, обратите внимание...»
Целый день проходил, как пьяный.
- …Перед смертью он чистил зубы! Каждый день! Все свои шестьдесят девять лет!..
- Знаете, я не разделяю такого фанатизма.
- Но всё-таки поразительно! Каждый день!!
Преследует шум дождя... Стоит только оказаться в тишине, уйти от мыслей, и – пожалуйста. Даже зимой мерещится этот его приглушенный шум, и уводит туда, где жить во время дождя – всё равно что немножечко умирать, оплакивая себя... Между тем происхождение его молитвенно, наши древние родственники просили у неба: «Даждь! Даждь нам!..» Поэтому дождь – это страдательное наслаждение.
И вот уж в который раз «даёт» нам, а мы прячемся. Совестно. Я стою под навесом крыльца, уступая глазам и слуху: смотрю и слушаю его, как будто давно уже брожу в дождевом лесу... не прощаясь.
Всё любится потом. Когда понимаешь, что так больше не повторится.
Не повторятся самые простые, самые незнаменитые, самые обыкновеннейшие, тихие, скромные минуты жизни, которые остались где-то в тени событий...
О, эта «скушная», «проходная», «убитая между делом» жизнь, здравствуй, я виноват пред тобою! Не оттого ли ты похожа на сверхзвуковой самолёт: вот пролетел, а звук доходит потом...
Среди ночи вдруг взлаяли собаки… Он долго лежал и прислушивался, но ничего не случилось. И утром, когда он встал, тоже ничего не случилось. И днём. И на следующий день, и потом. Он работал, он жил, возвращался домой, и ничего, ничего не случилось... Вот так.
У соседа, через дорогу, завелась звезда. Довольно большая, яркая, цвета зелёного льда… На столбе. По вечерам, когда я подхожу к окну задёрнуть занавески, она светит мне прямо в глаза. Нестерпимо.
И теперь я с ужасом думаю, что будет летом. Как я стану ходить к своим лунным яблоням?..
В наших широтах каждое появление солнца – как вселение в то, что не всё ещё потеряно. Но стоит ему побыть чуть дольше – и мы становимся как дети, а потом и вовсе теряем всякую предосторожность и уже готовы верить только во всё хорошее... Хорошо хоть зима спасает нашу наивность от поругания. Мы приходим в себя, влагая своё неистовство в ножны.
Но вижу, опять засверкал марток, ну, держись! Скоро начнётся...
Каждое утро открываешь глаза и начинаешь вспоминать в какой последовательности полагается жить. Пытаешься как-то продолжаться во всём этом, но получается плохо. Зато стареешь замечательно медленно, время от времени – обескураживающе...
Летом нужно обязательно лечь на спину и закрыть глаза, чтобы услышать набегающий шум и шелест… И потом долгое мычание в вышине самолётика... А когда откроешь глаза, они задохнутся от золота: от сверкания неба и листьев, от её золочёных плеч и волос, от кончика носа и горячих коленок... Она что-то говорит в это время, что-то вроде:
- ... представляешь? Я ей говорю: ты что, с ума сошла, чего ты добиваешься этим, хочешь, чтобы он совсем...
Я целую её в висок, в такую сладкую ложбинку, а потом уже невозможно миновать губами её глазок. Это очень смешно, потому что он, глупый, дёргается и замирает...
- Ты меня совсем не слушаешь! Я тебе рассказываю, рассказываю, а тебе хоть бы... – говорит она, затихая.
Нас накрывает тишиной облаков и лазури, и тогда она говорит действительно мудрые вещи, например:
- Слушай, а давай мы так и будем лежать с тобой, а? Пусть вот так всё и останется... навсегда.
- А как же зимой? – задаю я детский вопрос.
- Глупый, ничего ты не понимаешь, – вздыхает она, – ты лучше молчи.
И я молчу. Сначала просто от любви. А потом уже от потрясения: ведь это же... Вечность...
Мы, конечно, расстраиваемся, как расстраиваются инструменты, когда на них не играют. И ходим расстроенные. А утешаемся тем, что «сделаны» не кем-нибудь, а самим «Амати», или «Гварнери», а некоторые и – «Страдивари»...
С этим, в общем, можно жить, так всё-таки легче, потому что на самом деле всё совсем не так, как нам кажется.
Всё гораздо серьёзней, когда на нас не играют, когда не звучим.
По утрам электрички набиваются самым терпеливым на земле народом, – с богатырским нахрапом, проворством и руганью... Какой-то дедок замешкался и не успел войти за своими. Двери захлопнулись, он что-то крикнул. Сначала никто не обратил внимания, все дружно качнулись и поезд тронулся. Тогда он крикнул в последний раз, – в том, что он крикнул не было ничего особенного, так мог бы крикнуть любой в его ситуации, но услышав, все как-то странно замерли и не успели прийти в себя:
- Там, там встретимся!..
Третий день валит снег... Все ждут, что будет. Уже выше забора.
Всё валит и валит, плотно. Деревья ушли, дома... он всё валит… Одни мы остались – в снегу. Снег небывалый, хоть плавай. Непонятно, где его больше, наверху или тут, на земле. Он теперь везде. То есть все теперь из него: и небо и воздух и дно. Пожалуй, что и неба нет, все оно здесь, всё – снег и свет, свет и снег, свет и свет...
Вот что получается: мы ждали чего угодно, каких-нибудь ЧП, завалов, обрывов, а оказывается: «Приблизилось к вам...»
Умер и не заметил, и «жил как все». Пока не встретил Христа...
Тогда воскрес, и умер для всех. И остался жив.
Царство ему Небесное!
Фу-х, наконец-то выбрались на сухое местечко!..
Что творится, такую зимищу одолели! Теперь всё, теперь само пойдёт. Благодать... В небе прямо синий рай какой-то.
- Эй, там! У нас тут опять весна! Слышите!
Молчат. Смотрят и молчат. Я так думаю, улыбаются и вздыхают… А, может быть, и плачут. Им там виднее, что нас ждёт. А мы ничегошеньки не знаем, нам не до того, мы домой не спешим, ходим распахнутые... чаще кампаниями.
Будут летние вечера, будет воздух уходящего дня, неторопливый, будничный ветер... Всё будет, должно быть!
Любить хочется...
- Хотелось мне охотником-то стать. С детства ещё. И дед охотник, и дядя был, и отец ходил, но он редко. Больше всех дед охотничал. Вот и мне была охота поскорее стать. Мне говорят: «Рано тебе пока. Научись сперва без ружья добывать. Вот научишься, тогда уж...» А как без ружья-то? За зайцем к примеру? Ходил с солью. Всё время коробок с ней при себе держал, а как же, ведь надо ж, как зайца-то заметишь, подкрасться к нему, да на хвост ему соли-то и насыпать. Он после того хлоп замертво, и забирай. Не получалось никак у меня: пока выследишь длинноухого, пока подкрадёшься, а он скок и ищи его. «Эх ты, – говорят, – растяпа!» Научили меня другому способу. «Ладно, – говорят, – возьми вон капустный лист, да махорки горстку, на вот. Найдёшь пенёк небольшой (не трухлявый чтоб!), насыпь на его махорки, а сверху листом и прикрой капустным. Заяц хвать за листок, а под ним-то махорка! Станет чихать, да об пень сам себя и прибьёт. Тогда и в сумку его…» А то ещё на глухаря учили: «Вот он сидит на дереве, смотрит за тобой, а ты и начни ходить вокруг его, знай, ходи да ходи кругами, голова-то у него и закружится, а как закружится – он с ветки-то бух в сугроб и готов! Тут уже не зевай, да бери скорей, пока не очухался...
А воевать мне довелось на Втором Белорусском, с «Катюшей», знаешь, наверное, вот мы её обслуживали. Как на позицию приходим, начинаем копать, а копать быстро надо, она ведь вся под землю уходить должна, целиком: стрельнёт и туда сразу, чтоб не засекли, да чтоб съезд хороший был, плавный. В общем, яма была, ну, с избу где-то. Сколько мы таких «изб» накопали!.. В Польше снится мне сон: вроде бегу я по полю, к лесу, под обстрелом, слышу, плачет кто-то – тонюсенько так, гляжу, зайка сидит, дрожит, а на хвостике горстка соли у его, а стреляют вокруг сплошмя. Помирать ему значит. Стал я ему соль-то стряхивать, а сам и думаю: «Вот накроют нас с тобой, косой, здесь – плоховато будет-то...» Переживаю ведь, как по-настоящему, потому как, кому ж так умирать охота за понюшку-то табаку?
Нет, ничего слаще дождя под крышей, которая не течёт... В доме, любящем тебя до самозабвения: загрустишь, засмотришься куда-нибудь, а он тут и скрипнет вдруг, так что душа зайдётся, чудила старый, и ждёт, что ты скажешь, и уж доволен потом, как дитя малое. Но если тебе невмочь, если ты валишься с ног после трудного дня или
приболеешь, – ни звука не впустит извне, такой тишиной окутает, и будет ждать не дыша, как собака... Но и будить любит, когда все нормально, столько шуму напустит: и музыки, и машин, и птиц, и стуки-буки какие-то, не улежишь…
В дождь хорошо, мы с ним любим в дождь... Тарабанит, тарабанит, застилает безлюдный мир... А нам тепло, у нас теперь и печка есть.
Уйду я скоро...
Он не знает ещё.
Лентяй я собачий! Дал себе наглость залежаться, а всё и ушло. Ни одной маломальской мыслишки, всё хрень какая-то лезет, типа сходить в магазин, купить картошки, ножи заточить...
Где глубины, где бездны?! Разве ж это жизнь? Нет, надо вставать, что-то делать. Надо выйти из дому, да сыскать Горыныча, да все башки ему и поотшибать по одной, чтоб день хоть не зря прошёл. Он, правда, хитрый, змей, чует, когда я не в духе. Вот всегда так: как в башке пусто – так на «подвиги» тянет.
Стоп... а ведь это же мысль! Щас мы её, голубушку…
Ушедшие мудрее оставшихся. Даже младенцы. Даже злодеи и сумасшедшие. Друг Христа евангельский Лазарь, воскрешённый после четырехдневного мёртвого состояния своего, за всю последующую жизнь ни разу так и не улыбнулся, а ведь прежде Господь любил его и весёлым.
Когда смеюсь, все чаще вспоминаю тех, с которыми смеялись вместе, чьи кости тлеют теперь в могилах. Вернуть бы их сейчас к нам на застолья... Порасспросить... Куски, я думаю, застряли б в горле.
- Как вы говорите ваше имя?
- Кавота, - сказал он зло.
- Интересное имя... признаться, первый раз слышу такое.
- Да бросьте, «первый раз», сто раз слышали.
- Кавота, Кавота... что-то очень знакомое… постойте, так это про вас? Не может быть!
- Может.
- «Чтобы найти Кавота, чтобы найти Ка-во-та», - запела она улыбаясь, - «могу весь мир я обойти...»
- Да, да...
- Так вас «нашли»?
- Послушайте, вы же взрослый человек, вы врач!
- Нет, я без всяких, поверьте...
- Сочинили песенку, попели, пощипали, так сказать, «за струнку», получили удовольствие... Кто меня ищет! Кому я нужен - такой вот?! Никто никогда меня не искал, ясно вам? И не ищет. Никто никогда!
- Простите меня, Бога ради, перейдём к делу. Что вас беспокоит? Я вижу у вас обострение...
- Всё - кино. Кино! Раньше «весь мир - театр», а сейчас - кино!
Сплошное кино!
- Ещё раз извините великодушно, Кавота Сергеевич.
- Изломали. Всю жизнь изломали мне...
Он помнил случай из детства, как во время прогулки в парке был он ненадолго оставлен родителями на детской площадке. Было ему года два или три, не больше. Какой-то человек подошёл к нему и присел перед ним на корточки... в чём-то сером или поношенном... Ничего не говоря, не спрашивая, просто смотрел на него. Потом обнял. Странно, но он, всегда боявшийся незнакомых людей, не испугался тогда, не заорал, не заплакал. Подошли родители, но тому человеку не сказали ни слова. Стояли и смотрели, как тот прижимает к себе его детское тельце – одинокий, больной, онемевший от крика... И молчали.
Тогда ли он понял или потом, что это чужой человек – был он сам... спустя всю свою жизнь.
Ого, какие бока у облака. Богатые... Вот где-то земля вздохнула.
Вернее выдохнула. И вот такое...
- Сколько раз просила тебя ведро вынести! Кофемолку так и не починил, ножи не точенные, ведь придут скоро, время третий час уже!
Стоит ерундой башку забивает всякой, ты лучше о делах подумай!..
- Откуда ты знаешь, о чём я думаю?!
- Ну, скажи, о чём? Нет, ты скажи, мне просто интересно, о чём?
- О чём, о чём...
- Ну?
- О высоком.
- Совсем рехнулся!
Он пошёл вынес ведро. Постоял, поговорил с мужиками о продажных политиках и футболистах...
Потом пришли гости.
Потом было много чего ещё…
На довольно значительной территории, пребывающей между осенью и зимой, коротают они своё время, и никто ими не занимается. Странно. Живут как-то так, как придётся...
Господи, неужели всё это было? Неужели мы были там?!
Началась рубка капусты. Предзимье. Белокочанное время: хруп, хруп... Вызрела, поспела, срезали. взвесили, принесли, очистили… Прыщет росой, скрипит, просится на резцы. Сколько в ней бодрого сока! Скоро всё отзовётся ослепительным снежным блеском, весёлым искромётным морозцем, кристальным духом... Как радостно прощаться со всем отжившим, негодным, подгнившим, – всё это отшелушится, всё это снимется, скинут в ведро и выбросят…
Начинается чистота.
Дожить бы такой меры жизни, при которой из всех на свете вопросов останется лишь один - «Ну, когда?!»
Ходит человек с верой, а другой, такой же, без веры. И тому, кто с верой, всё равно - зима, весна или лето, потому что у него вера. И другому тоже всё равно - весна ли, лето ли, потому что у него её нет.
Человек-пустыня подошёл к человеку-дождю, попросил закурить. Потом примчался трамвай и увёз человека-пустыню в сторону рынка... У человека-верблюда человек-старый сад спросил про «который час», по этой причине человек-верблюд пропустил тот самый трамвай, - они стояли на площади. А вечером человек-старый сад принимал гостей. Рядом с собой он посадил своих старинных друзей: по левую руку сидел человек-Сталинград, по правую - человек-закат. Было шумно… Человек-футбол заигрывал с человеком-виолончелью, но и она и человек-пересохшая речка, обе, не сводили глаз с человека-дождя. Душою же всей компании был, вне конкуренции, человек-закрытая дверь. Вот уж кто заводил всех и сам веселился на всю катушку. Когда подавали капустный пирог, он рассказал анекдот про одну старушку и все смеялись, даже человек-23-й псалом Давида. А на улице, под окном, человек-бурелом гладил брошенную собачонку. Он возьмёт её в дом…
Вот такие непростые бывают люди.
Очень, по-человечески, хочется благополучия, и чтобы когда-нибудь человек-верблюд и человек-пустыня нашли, наконец, друг друга и не ходили б пустыми. Но это уж как получится.
Время стало сложней человека.
Если кит не сложнее моря, он выпадает в планктон…
Странно идти опаловым морем, сыном Лаэрта гонимым... по всё ещё снежной Малаховке, по сугробам; носимым, носимым Эолом и роком...
под соснами, мимо дач, мимо привязанных к месту судеб... Кораблём черноострым, с дымом милой Итаки в глазах, мимо заборов, заборов, зазубрин и всё понимающих в жизни собак...
Снова страна снегов. Такой ей нынче дал быть Господь: белым бела.
Божия Матерь укутывает её, покрыв и покрыв, как больное дитя.
Проступают пятна от взрывов, от крови, а всё закутывает, всё качает: «не плачь, не плачь, потерпи... до свадьбы заживёт, вот увидишь, обязательно заживёт!..»
Жизнь частенько била её, донимали болезни... Она приходила усталой, с печатью дрязг на работе и обид от начальства, после давки в автобусе, после беготни за продуктами… и принималась за домашние дела: готовила ужин и обед на завтра, придирчиво проверяла уроки у дочки, подшивала ей новую юбку, читала сказку сынишке, и вырезала снежинки; спускалась к соседке помочь обряжать покойника, и возвращалась, и убирала за кошкой, и укладывала детей, подолгу целуя их; и встречала мужа, и кормила его, рассказывая про что-то забавное, и не спрашивала, почему он так поздно, но думала об этом, гладя его рубашку, когда все уже спали... Тихонько досматривала любимый фильм; тихонько ощупывала свою опухоль, пила таблетки. Потом тихонько молилась и ложилась в свою постель. Потом о чём-то вспоминала, вздыхая с улыбкой. А потом плакала, боясь разбудить своих, плакала, захлёбываясь от счастья...
- Здравствуй, Журавлик!
- Здравствуй, - ответил Иван Семёныч.
Поклонился и пошёл дальше.
- Какой ещё «Журавлик»? - она дёрнула сына за руку. - Что ты опять выдумываешь!
- Журавлик, это все знают.
- Кто все? Я не знаю никаких «Журавликов», какой он тебе «Журавлик»! И прекрати, чтоб я больше не слышала, ясно?
Сынишка кивнул.
- Нашёл тоже «Журавлика», - всё не могла угомониться.
Но скоро забыла: дела, заботы…
А через месяц его не стало. Не стало Журавлика. Хоронили под самый Покров, так совпало.
- Ну, где он теперь твой «Журавлик»? - говорила она.
Они шли мимо станции, увидали знакомых с соседней улицы.
- Здравствуйте! - крикнул им сын.
- Здравствуй, здравствуй, Журавлик!..
Посмотрела на него и вздохнула, ничего не сказала.
С середины лета начали падать яблоки. Раньше срока. Зелёные ещё.
Упругие, молодые... Непонятно, что это с яблонями. Ни ураганов, ни бурных ливней, ни заморозков... Падают в тишине. От крыльца до калитки так всё устлано ими, что не пройти. Наступишь невзначай - как на что-то живое... А они всё падают, падают, оббиваясь, калечась об ветки, об доски скамеек, подпрыгивают в траве... Днём, за делами, стука почти не слышно. Но по ночам, просыпаясь, вздрагиваешь: среди летней покойной тьмы - стук по крыше, с перекатываньем по жести, и, наконец, с мягким топотом - в земную грудь...
Что-то случилось с яблонями. Или с нами.
Стучат, стучат!..
Все реки впадают в вечность, - как память.
Смешно, поди, видеть такого человека с хозяйственной сумкой, - стоит, уткнувшись седеющей головой в куст шиповника. Но что делать, коли без этого не представляется возможным жить? Останавливаются идущие мимо люди с собаками. «Ах, ты мой хороший…» слышат они. Весёлое множество маленьких беленьких розочек, на размашистых купах шиповника... Даже не знаю, кто бы я был без него. Хотя, другие проходят вполне равнодушно. Когда-нибудь спросят там: «Как? ты не знал, что белый шиповник - это сущая радость? И ты ни разу, ни единым вздохом не дышал ею?!»
Целый месяц он будет цвести для идущих к станции…
Самые мудрые люди это деревья.
И самые лучшие тоже.
Корни в земле, голова в небе. Служат всем, и зверью, и птицам, и людям. Никуда не перебегают, не предают, не изменяют своей природе. Умирают стоя. И после смерти согревают своим теплом…
Поезд страшно опаздывал. Рушились планы, отменялись дела и встречи, ломались судьбы, всё летело в тартарары... Толпа на перроне, переполненная ожиданьем, готовилась к непримиримой битве за вожделенные места в призрачную повседневность. Кто-то впадал в отчаянье от мысли, что в предстоящей давке повезёт не всем, а, значит, придётся бесконечно ждать следующего... Наконец, появился поезд, встреченный гремучей смесью из тревог, надежд и проклятий. Начался штурм, в котором никто не смотрел на детей, на женщин, на стариков: рычание, стон и хрипы… Но сели все.
Они ещё не знали, на какой поезд сели.
- Куда лезешь, сволочь!
- Ребёнка, ребёнка пустите!..
- Что вы делаете?!..
- Да я тебя, гада..!
Ко всему добавились бабья истерика, вой орущих младенцев, и резкая
качка: людей кидало друг на друга от стенки к стенке...
Но и этого было мало.
Поезд въехал на мост и встал, обдаваемый жёстким зноем. Десять, двадцать минут под пеклом… Ни с места. Всё дышало огнём, воздух плавился в мареве. Слипшиеся тела в вагонах истекали от пота в раскалённой от гнева и запахов духоте...
Кто-то плакал и матерился.
- Мне теперь всё равно, я всё потерял, - объявил могучего вида парень. - Больше уже не могу, сейчас начну убивать всех!..
Но вместо этого подхватил упавшую в обморок женщину.
В тамбуре кто-то забился в припадке.
- Мужики держите его, держите крепче!..
- Там ещё ребёнку плохо стало.
- Давайте их сюда к окну, здесь хоть сквозит немножко...
А поезд всё стоял и стоял. Не понятно зачем.
Нашёлся врач. Освободили места для мамаш с детьми.
Ходила по рукам двухлитровая пластмассовая бутыль с водой, - каждому по глоточку...
Посматривали на беременную женщину:
- Ну, если рожать надумает... это будет песня!
- Кстати, чья там гитара висит?
- Моя.
- Так сыграл бы, всё веселее.
- А давай, споём все!..
Поезд дёрнулся и поехал, но это был уже совсем другой поезд.
Я всё заглядываю в то время, когда меня точно не будет уже на земле.
Странное космическое чувство...
Иногда так хочется быть раненым… Есть такое. Чтобы рана была настоящая у мужика, куда-нибудь в видное место, но только не в голову и не в живот, и уж точно не ниже, а лучше всего в плечо - вскользячку или навылет. И чтоб ходить с этой раной… Скромно, уравновешенно. Но свободно. С медалью за подвиг, - одну, больше не надо. Кашлянул невзначай, она и хлопнет тяжёленькая по груди. И все заметят. А в каждом взгляде: «Вот это воин, настоящий мужик! Такое прошёл, что и в страшном сне не приснится…» Приятели уж не окликнут по-пацански: «Привет, Толян», а скажут: «Здоров, Анатолич!» Так-то. Тогда и с женой помириться попроще будет. Небось, стыдно ей станет такого-то мужика в обиде держать. Небось, сама придёт, вся в слезах, понятно: «Прости меня, Толя, дура я…» и всё такое.
Что ж с ней делать, простишь, конечно. Не дуться ж на бабу за пустяки. Не к лицу как-то. Тут ещё сосед из второго подъезда, с ним тоже ссора не ссора... всё боится на глаза попасться, должок второй год тянет, а рассчитаться и нечем: жена после операции не встала ещё, а сам на окладе копеешном, да детей у них двое… Так простить бы ему должок-то его, авось, не убудет с нас. Пусть ходит свободно. Мужчина должен ходить свободно.
Они сидели рядом, просто сидели, даже ни разу не переглянувшись, хотя, и так было ясно: муж и жена. Она вдруг прижалась к его плечу и сказала:
- Знаешь, о чём я думаю? У нас обязательно будут двое мальчишек и дочка…
Он посмотрел в окно электрички, не меняя своего отстранённого и вместе чуть озабоченного лица, но видно, что слышит, чуть улыбаясь внутри себя.
- Ты уже решил, как мы назовём их? - она следила глазами за бегущей строкой над дверями в тамбур… и, помолчав, сказала. - Если б ты знал, как мы будем ждать тебя!..
Он не ответил, но всё в нём, казалось, было готово крикнуть: «Знаю, знаю!»
- …И у наших детей никогда не будет повода сказать, что их не любили...
Не помню на какой остановке они встали и вышли.
Потом на их месте оказалась другая пара. Молодые, в спортивных куртках, с наушниками от плееров. Он беспрестанно жевал, подёргиваясь в такт своей музыке. Она обвила его руку и сказала:
- Знаешь, о чём я думаю?..
Он был весь в гремящем стучащем ритме, но угадывалось, что слышит её. На её лице проявилось неподдельное удивление и растерянность…
- У нас обязательно будут двое мальчишек и дочка, - сказала неожиданно для себя.
Он закинул голову и рассмеялся:
- Знаю! О, как вы будете ждать меня! - не переставая дёргаться в такт…
- Станция «Отдых», - раздался усталый голос машиниста.
Молодые подскочили с места и, весело толкаясь, выбежали из вагона.
Дело в том, что это место - второе справа от входа в вагон - отмечено свыше. Мне известно об этом: все, кто бы ни сел на него, не могут говорить ни о чём другом.
Потом была пожилая супружеская чета. Они долго молчали. Он читал газету. Она сидела, сложив большие рыхловатые руки поверх хозяйственной сумки.
- Знаешь, о чём я думаю?..
Я старался не смотреть на них.
- У нас обязательно будут двое мальчишек и дочка… Ты уже решил как мы назовём их?..
Он опустил газету, взволнованно глядя перед собой.
- Если б ты знал… - голос её упал, и остальное она договорила одними губами.
Он слышал её, но не мог повернуться к ней, отзываясь на каждое слово толчками сердца…
Они уходили, видимо потрясённые, всё оборачиваясь на место, с которого встали, не понимая, что это было: как могло у них такое вырваться, не почудилось ли?..
Дней десять спустя, когда ехал в полупустой электричке, я увидел девушку, тянувшую за собой по вагону долговязого парня. Я сразу узнал в них ту молодую пару. Они были в тех же спортивных куртках.
- Точно, это тот самый вагон, и цвет такой же… - сказала девушка.
Быстро осмотревшись по сторонам, она уверенно направилась к пустующему передо мной сиденью.
- Да чё ты хочешь-то? Объясни хоть толком, - бубнил парень. - Скачим по вагонам, как насекомые…
- Вот здесь, - она усадила его к окну и перевела дух. - Неужели ты ничего не помнишь?
Это была ошибка. Мне хотелось крикнуть им: ребята, это не тот вагон! Это совсем не то место! Но я промолчал.
Парень, так ничего не понимая, принялся тыкать по кнопкам своего мобильного телефона... Девушка, вцепившись в его рукав, ждала. Ждала напряжённо, почти болезненно вслушиваясь в себя…
Я встал и направился к выходу. Но прежде чем успел шагнуть в тамбур, поймал всем слухом своей спины:
- Знаешь, о чём я думаю? У нас обязательно будут…
И Господь послал им снегу после тёплого потерянного декабря. Сжалился.
Обрадовались, но не вняли.
Послал ещё один день: тихий, светлый, предпраздничный. Послал им радости детской и примирения…
Принимали всё с восторгом и не внимали.
Посылал, кому - облегченье в муках, кому - приятную «случайность», кому - долгожданную встречу…
- Я так благодарна, что нету слов! Ты столько дал мне всего!.. Помнишь, три года назад, тогда, на лестничной площадке? Я курила свою последнюю сигарету. Последнюю! Понимаешь? Ты откуда-то взялся тогда, подошёл… Если б не это… Ты меня спас от смерти в тот раз, понимаешь?
- Понимаю, - ответил он.
- Ты подарил мне ребёнка… И вообще, я так горжусь тобой! Я любуюсь тобой! Люди верят тебе, идут за тобой. Если б не твоё выступление во время кризиса, разразилась бы катастрофа, ты же знаешь…
- Знаю.
- Ты столько ещё подаришь людям, ты… ты…
Он отвёл её от детской кроватки и они целовались. Долго и нежно.
А Он всё посылал и посылал..!
Посылал луну на серебряном небе… Морозные искры… Ожидание счастья… Посылал подарки разные…
Но вот унеслись огоньки последней машины; мигали ёлки и телевизоры, играло шампанское; всем верилось в чудо…
И Он снова послал им. Сына.
Есть место в Библии, которое всякий раз пробивает меня своей бездонностью. Это там, где говорится о насадившим рощу в Вирсавии Аврааме, живущем «как странник» с женою и с сыном, рождённым ими на старости лет по обетованию Господа.
Вот это место. В один из дней Бог позвал его: «Авраам!» Неизвестно, чем был занят в тот момент Авраам, но он тут же ответил Богу: «вот я»… Так просто: «вот я», - что бы ни делали руки, чем бы ни заняты были мысли, - «вот я». Словно Бог нагнулся над ним, так близко, ближе шелеста маслины, ближе козьего полога над головой…
И потом, когда пойдёт он к горе с сыном отроком, когда сделает всё, как повелел Господь и возьмётся за нож - заколоть их единственного с Сарой сына… «Но Ангел Господень воззвал к нему с неба и сказал: Авраам! Авраам!» (дважды, чтобы не усомнился, чтобы успел опомниться!) И он услышал. «Он сказал: вот я». Это второе Авраамово «вот я»… Кулак с ножом тугой, как узел жизни, сплетённый из костей, из сухожилий, из обожжённой кожи, из обожжённого смиренья, из отцовского… Через комок иссохшегося горла - «Вот я!»
Представим себе человека, которого везут на суд и на вечную муку, всячески ублажая и веселя его по дороге... Человек не знает о том, куда его везут или не хочет знать. Если он умён, то по мере приближения к конечной цели всё меньше верит в искренность происходящего, всё больше озирается по сторонам, ища чего-нибудь более стоящего и неподдельного и, наконец, окончательно разочаровывается во всём... Что, впрочем, не спасает его.
Это путь многих гениев.
Они вошли в позднюю ноябрьскую электричку: было обеим под пятьдесят, и было видно, что рады встрече, что не виделись много лет. И была у них с собой дорогая бутылка водки. Сели неподалёку от двери, весёлые, говорливые о своём давнем, закатывались от смеха…
Мне было не до них; смотрел в своё окно на плывущие расплывчатые огоньки домов и машин… на вытянутую поездом темноту, в которой было всё, о чём не хотелось ни думать, ни вспоминать…
Между тем, эти две подруги успели по нескольку раз выпить; разговор их притих, погрустнел. Каждая рассказывала о своём… Входили и выходили люди, а бабы, не замечая никого вокруг, всё выворачивали свои души, говорили с обидой, с руганью. Говорили и пили. И были рассказы их похожи, как две капли водки… Речь их делалась тупой и невнятной. Потом обе плакали. Плакали, обнявшись, каждая о себе… Одна из них, шатаясь, выходила в тамбур курить; вернулась, разлила по стаканчикам остатки водки. Они уже не гомонили, не вскрикивали, но что-то мычали, икая… Сопели, очищая от кожуры мандарины… А поезд всё шёл и шёл. Куда они ехали?
Выходя, я взглянул на них. Та, что ходила курить, спала, привалившись к окну. Другая смотрела перед собой, шевеля губами…
Почему-то мне помнится этот поезд, эта уносящаяся в бесконечность поздняя выстуженная электричка с двумя забывшими выйти бабами…
Они не любили друг друга. Ничего такого, просто привыкли, стерпелись как-то… Почти не ссорились. Он пойдёт с машиной возиться; она и постирать успеет, и за книжку сядет, а всё руки холодные. Он так и звал её: «Зима ты моя». Дети приедут с внуками, а там Пасха, да День Победы, вот и все праздники. А там и лету конец, и осени… Сидят, две головушки белые, одна другой говорит: «Зима ты моя…» Смешно, ей богу. Даже умерли врозь. Сначала он. А на третий день и она туда же. И ничего не осталось. Только старая вишня, посаженная ими в год, когда первый сынок родился - два ствола сросшиеся в один у корней. В прошлом году цвела и в этом, похоже, будет. Ягода крупная, сладкая…
Идёт работа над фреской. Нанесена штукатурка. Теперь только вперёд, пока она сырая, свежая. Накладывается картон с рисунком, протыкаются шильцем контуры… припорашивается порошком. Убираем картон, соединяем кистью точечки абриса. Краски уже намешаны, наготове. Берём эскиз, в нём то, что хотелось бы получить, чего следует добиваться по мере сил и умения. Хотя это всего лишь фрагмент, всего лишь часть целого. Мы пишем, меняем кисти, мешаем сходу цвета... Покрикиваем на помощников, пинаем препятствия под ногами, ворчим на погоду... Краска уходит в известь, пропитывает её насквозь до основы. Когда высохнет штукатурка, исправления бесполезны, можно только сбить её со стены и начинать всё заново. Отходим, смотрим… Как будто бы неплохо, но, как всегда, не так, как хотелось. Ещё можно что-то подправить, но нет, поздно… Темнеет. Ноют спина и руки. Обнаруживаем, что голодны невыносимо…
Завтра будет другой фрагмент, та же работа; так заполняются стены храма. Моем руки тёплой водой, шутим устало, прячем досаду. Мы так привыкли, так надо, по-другому нельзя. Ночью вглядываемся в темноту, нам кажется, следующий фрагмент будет лучше. Мы просыпаемся с этим чувством, мы почти уверены в успехе, уверены!
Идёт работа над фреской...
Кто эти двое непутёвых твоих, Россия, сынов?.. Кто эти два сиволобых ещё не спившихся мужика, ехавших в старой «Волге» из сельского магазина по полю… По полю, с поющим автоприёмником, с мелодией русской старинной песни… по полю, поющему эту песню, по этой поющей песню дороге, по этой поющей родной равнине с дыханием чистых трав, по поющему окоёму лугов и лесов, поющему стаду за тихой поющей речкой… Кто эти двое, заглушивших мотор машины, выпавших из машины и упавших лицами в поле от невозможности всё обнять, от разрывающей душу боли… ходящих и пьяных от счастья, целующих небо и эту землю…
Вечером они сядут за стол, снова будут о чём-то спорить, о чём-то вполголоса говорить, обсуждая житейское, и дела, и прочие мелочи. И пройдут дни и ночи, и сменятся вещи, одежды, погоды, заботы…
А души их всё будут бродить по поющему полю, по вольному полю бродить…
Планетка захлёбывалась от цунами и катастроф... А они всё убегали от волн, а они всё бегали от пожаров, от взрывов, от СПИДа и от инфарктов, всё вылезали из под завалов… И так им азартно живётся в этом, уже и смеются, подбадривают друг друга, такие независимые, такие свободные!.. хоть каждый раз приседая от страха, всё чаще на полусогнутых, на четвереньках, - лишь бы не поднимать головы, лишь бы не встретиться взглядом... с НИМ.
Какое-то несусветное дело: как только приходит ночь, мы непременно идём к постели, ложимся и закрываем глаза. И дальше живём, так сказать, уже во сне. Совершенно из ряда вон, потому что выходит так, что не нужны нам больше с этой минуты никакие блага, никакие приобретения, никакие удовольствия, ни красота, ни слава, ни свобода, ни рабство, ни даже вечные истины… Неужели всё это уже не пленяет и не волнует нас, оставленное за чертою сознания, утопающего теперь в совершенно другом, необычайно переменчивом, завораживающим мире? В мире, в котором ходят живыми давно ушедшие, в котором мы безоглядно верим всему и, как дети, сжимаем под подушкой добытую из сна, какую-нибудь дорогую для нас вещицу. И уж тем более обескураживает тот факт, что нам, по крайней мере, на некоторое время (хоть и страшно сказать такое), нет никакого дела до любимого человека, который сопит себе рядом, и даже до самого себя!..
Нечего сказать, хорошенькая передышка.
Страшный сон снился мне прошлой ночью, самый пугающий и самый памятный из виденных мною снов…
Комната в доме родителей. В углу на кровати - труп в полуистлевшем сюртуке, с зеленовато оскаленным лицом… Труп Пушкина.
Меня гнетёт присутствие покойника в этой комнате. Хоть это и Пушкин, но всё же труп и мертвец… Я боюсь взглянуть на него, и моё жуткое подозрение подтверждается: труп предпринимает попытки подняться, дёргается судорожно, неумело… Лицо его уже не зеленоватое, но обретает человеческую бледность. С трудом, преодолевая застылую косность тела, ему удаётся приподняться. И я уже не сомневаюсь, я уже уверен, что всё это касается не кого-нибудь, а меня! Всё холодеет во мне от ужаса, и я выбегаю из комнаты. Оказываюсь в другом помещении, и вижу своих родителей. Они не понимают моего страха и пристыжают меня, как неразумное малое дитя, внушают мне ничего не бояться. И я каменею от неизбежности, когда отворяется дверь, и он подходит ко мне… Касается меня… Я должен его вести, я беру его под руку и не решаюсь взглянуть на его лицо. Видимо, я должен объяснить ему о тех изменениях, что случились за время его отсутствия. Что-то сбивчиво невпопад рассказываю, наверное, ужасно глупо, не так, как нужно, но, в то же время, чувствую, что он реагирует, откликается на мои слова… А ещё я ощущаю пальцами материю его сюртука, его руку, довольно худую, но несомненно мужскую… Перед нами вдруг поле, за которым видно трассу с потоками автомашин… Куда-то исчезли все страхи, меня охватывает эйфория, - ведь это же Пушкин! Сейчас он всё узнает, он всё непременно поймёт… Я держу его кисть, чуть восковые онемевшие пальцы… мизинец, сросшийся с безымянным… Никакой больше брезгливости, никакого трупа. Как бы подвести его к роковой революции, к великой Победе в войне, к открытиям в космосе, к ядерным взрывам и телевидению… Он жадно смотрит по сторонам, и, кажется, схватывает всё гораздо быстрее моих объяснений… а я уже не могу оторваться от его лица оживлённо встревоженного…
- … А я купила тебе то, на что ты давно заглядывался, с рукавами реглан, в широкую серую клетку… накладные карманы…
- Пальто?! О, шикарно! Какая ты молодчина, именно такое, как я и хотел. Дай, поцелую тебя… Но, знаешь, я тоже купил тебе кое-что. Угадай-ка, из того, о чём ты давно мечтала…
- Не могу даже представить. Не знаю. Я так много всего мечтала… Ну, не мучь меня!
- Вот ключи от твоей машины. Держи! Красный перламутр, автоматическая коробка, климатконтроль, все опции…
- Супер! Даже не верится! Нет, правда? Это она за окном? Да, это она… Именно такая, точь-в-точь, как я представляла. Мне так приятно всё это, родной!.. Но уж коли на то пошло, так и быть, скажу раньше времени. Я купила тебе морскую белую яхту, представляешь? Большую такую… Там есть каюты, кухня с баром и настоящая баня! Можно попариться и тут же в воду!.. Ты будешь капитаном, будешь ходить в белой фуражке с «крабом», а я буду сходить от тебя с ума…
- Потрясающе! У меня совершенно нет слов! О яхте я даже не мог и мечтать… хотя, конечно, с детства, начитавшись Стивенсона, Дефо… Ты очень щедра, родная!.. Что ж, придётся видно и мне теперь открыть небольшую, но, думаю, очень красивую тайну…
- Ну, что ты ещё придумал, сумасшедший? Что-то ужасное! Я, кажется, догадалась!.. Скажи, это то, что я думаю? Да?
- Да. Да, любимая! Я всё-таки купил нам домик на берегу океана… Там прекрасное место, всегда тишина, здоровый солёный воздух… участок земли между двух песчаных холмов… с можжевеловой изгородью… есть небольшая бухточка для нашей замечательной яхты…
- Тогда нам уже не придётся платить каждый месяц за стоянку в порту, и потом ещё ехать оттуда почти через весь город в пробках до своей квартиры. Я всегда знала, что ты лучший в мире мастер сюрпризов! Подумать только, домик на берегу океана!.. А сколько в нём комнат? Он двухэтажный? Вот это да-а! Со ставнями! Они будут хлопать от ветра, и тогда мы закроем их, чтобы переждать бушующий зимний шторм… будет гореть камин… А летом я буду пропадать на веранде в любимом кресле, что-нибудь рисовать или гладить кошку… Я буду жутко волноваться за тебя, пока ты в море, пока ты там с друзьями ловишь какого-нибудь тунца или акулу… ты же знаешь, меня ужасно укачивает…
- На втором этаже наша спальня. По утрам солнце будет бить через ставни, и мы будем лежать в полоску, ленивые, как маньчжурские тигры… Правда, всё это будет не долго, придётся переезжать.
- Но почему?! Так было классно! Я не хочу, я…
- Потому, что я купил нам отдельный остров! Не сказать, чтоб большой, но и не маленький, наполовину скалистый, наполовину в тропических зарослях, в ста тридцати милях к востоку от Барбадоса...
- Целый остров! Как он называется?
- Как мы захотим.
- Всё-таки давай не будем продавать наш домик со ставнями на берегу океана. А на остров мы будем приезжать отдыхать, когда будет возможность… Дети будут бегать по нему, купаться, лазать по скалам, им будет очень хорошо там…
- Согласен. Разведём там редкие породы кошек, необыкновенных, невиданных! Неплохой бизнес.
- Столько всего у нас! И что нам со всем этим делать?!
- Это как раз проще всего. Тебя снова знобит? Давай-ка я перенесу тебя ближе к печке. Хочешь, я заварю тебе кофе? там ещё оставалась щепотка.
- А тебе?
- А я водички попью холодненькой, с удовольствием. Хорошо, что у нас всё в одной комнате, и кровать, и плита, и печка, и стиральная машина, всё очень удобно.
- Тебе завтра опять идти на эту ужасную работу, и ты опять уйдёшь голодным.
- Ну, почему голодным. Есть хлеб, есть картошка, и половина воблы…
- Скажи, ведь с нами ничего не случится… Правда?
- Конечно, нет, что ты! У нас же всё есть.
- Да. У нас с тобой всё есть. Даже больше, чем нужно.
Доживая до весны, чувствуешь себя немного героем. И с каждым годом всё с большим на то основанием. Всё-таки человеческий год - от весны до весны: от начала до возрождения - через жертву и смерть. Мы рождаемся всегда весной - земной, переменчивой, скоротечной, чтобы когда-нибудь войти в другую ВЕСНУ - плодоносную, Божественную, бесконечную…
Его узнают на улицах и на пляже: сухощавое лицо с приятной улыбкой, пружинистый торс тренированного бойца с синей наколкой орла на правом плече. В мире спорта он весьма известная личность. Мне же он стал интересен не своими достижениями, но его рассказом о друге и о себе, который довелось услышать от него в минуты откровенного разговора.
- Мы дружим с армии, вместе учебку кончали в Казани. Оказалось что земляки, на том и сошлись, ну, и по характеру, наверное, вместе от «дедов» отбивались в ротной казарме, было дело. После армии Денис институт закончил, женился. А я… А меня понесло по кочкам, в кооператив попал, «тачки» перегоняли из-за бугра, иномарки. Связался с «братками»… Девчонка была, тоже жениться хотел. В общем, вышла разборка крутая, еле ноги унёс, пришлось в другой город перебираться. С Денисом встречался редко, он на госслужбе, а я кто? я так себе, шустрил, где фарта побольше. Только вроде дело стоящее завёл и опять облом. На этот раз с выстрелами, полгода в больнице… Ни работы, ни денег. Ни семьи. Вспомнил о друге, приехал, наврал с три короба, что я спортсмен, мол, кикбоксингом занимаюсь. У меня ещё до армии разряд по боксу был. Он слушает, верит. Я вру по наглому – он верит! Каждому слову! Говорю, скоро квалификация, надо к серьёзным боям готовиться, а экипировка вся уже до дыр затёрта, на новую денег нет – дорогая. И тренеру надо, и массажисту, и за спарринг. За всё пока самому платить надо, потом, если пройду квалификацию, если приметят – войду в команду, с контрактом, стану профессионалом, там уже легче… Он слушает, переживает. «Я могу помочь, говорит, ты только не бросай. У тебя талант!» Вот так. Даёт деньги, немалые деньги-то… И никогда я отказа от него не слышал. Тратил я эти деньги, вот спроси куда ушли и не вспомню. Привык. Чуть чего - к Денису, наплету про травмы, поездки какие-нибудь… Верит! И помогает. Ещё и сыну рассказывает обо мне, у того аж глаза на лоб, ну как же, такой боец-герой перед ним! Как-то я совсем обнаглел, попросил у него большую сумму: вот так, мол, надо! Он пошёл, снял со счёта своего, они на машину себе копили, и протягивает – бери. Я взял, уехал. «Ты, говорит, обязательно выбьешься в лучшие, я уверен. Мы все верим в тебя!» А у меня уже вроде иммунитет какой-то, вроде и совесть гложет, но тут главное не думать. Не думать и всё. «Может и верну когда» - промелькнёт. «Мы же друзья, да случись чего с ним, я же первый… Я может тоже бы помогал, если б мог», и всё такое. И успокоишься… Помню, иду из ночного клуба, он звонит по мобильнику, сначала то сё, как дела… Нормально, говорю. Тренируюсь. «У меня, говорит, с женою плохо, роды тяжёлые… Помолись», говорит. Голос дрожит. Я говорю, да всё нормально будет, второго парня тебе родит, вот увидишь!.. У него даже полегчало вроде, отлегло на душе. А в конце разговора он вдруг и говорит мне: «Андрюх, мы твою фамилию во всех спортивных новостях ловим, и в газетах тоже»…
Вот тут-то я и сказал себе: стоп, парнишка. Сколько ж ты ещё врать другу будешь? Пробило это меня, я чуть трубку об асфальт не грохнул. В тот же день трое пристали ко мне в электричке, чую, не отобьюсь, хана мне. Хорошо мужик один подоспел, раскидал их, как кукол - тренером по кикбоксингу оказался. Во, где сел-то я!.. Ну, думаю, будешь ты Андрюха последняя тварь, если за эту соломинку не ухватишься. Всё, слава Богу, одно к одному случилось. Стал заниматься у того мужика, на тренировках фиг там кто больше меня выкладывался. Как словно разбудили меня. За год в лидеры выбился, себя не жалел. И сборы, и спарринги, и квалификации – всё теперь было наяву - всё, во что друг мой верил! И имя моё услышал Денис, и в газеты попал я не раз… После боя как-то звонит мне с женой, с пацанами своими, а у меня всё в горле столбом стоит, не могу…
И всем, что имею, чего в жизни добился, что не подох, не загнулся по пьяной драке, что жив, что семью имею, всем я ему обязан.
В том старом доме на Маросейке, где жили раньше, все знали семью их. Хотя, семьёй в полном смысле, назвать это было трудно. Жорка, муж, известный гуляка. Жену Танькой соседки звали. И двое детей их: Лёнька и Людочка. Жорка часто скандалил, с ним старались не связываться. Не знавший меры в пристрастии к бутылке и женским прелестям, в какой-то день совсем наступил на совесть, стал приводить к себе женщин – одна «красивше» другой - где он только их брал таких. Все знали, Жорка честно сказал своей жене Таньке: вот, буду жить с другой женщиной, чтобы ты знала заранее, а детям скажи, если хочешь, что это как родственница. Этих «родственниц» будет бессчётно, и все привыкнут, и во всех пересудах Жорку и баб его перемелят языком вполне беззлобно, зато весь безжалостный приговор молвы достанется его Таньке.
И было за что. Мало того, что не смогла удержать мужика и мужа, мало того, что терпит его любовниц, обстирывает и готовит на них, так ещё ведь и оправдывает перед детьми такого отца!
Это было истинной правдой, когда дети видели упавшего в лужу отца, она прибежала к нему, притащила его на себе, объясняя им, что папа их очень устал, что ему сейчас очень плохо, что надо ему помочь и тогда ему станет лучше… Когда дети дрожали от отцовского буйства и ругани, она уводила их в дальнюю комнату, потому что «папа чем-то сильно расстроен, у него не всё получается в жизни, и не дай вам Бог испытать, когда болеет душа»… Дошло до того, что она жалела его любовниц, когда он колотил их. Перевязывала, утешала, поила чаем. И сидели они на кухне, обнявшись, плакали…
Время шло, росли дети. Лёнька поступил в училище. Людочка перешла в шестой класс. Жорка продолжал жить по-старому, как ему вздумается, хоть теперь и не с той же наглостью. Унялся малость. Не менялась одна лишь Танька, всё такая же; и стоило завести разговор об их девятой квартире, как тут же неслось от соседок: «всё Танька эта! всё Танька! она всё!..»
Как она умерла, отчего, никто не знал. Была и нету. Лёнька в армии был. Людочка в Крым по путёвке уехала. А Жорка неделю дома не ночевал. Вернулся, увидел её - вся в чистом лежала, словно что-то хорошее снилось ей…
Так и похоронили.
Только однажды, осенним днём, увидели: стоит посреди двора Георгий. Непривычно тихий, трезвый, стоит и всё ищет чего-то, как будто первый раз здесь, на окна смотрит, на крышу, на небо… Стоит час, другой, под дождём. Не уходит. Подходили, звали его. Не идёт. Спасибо Людочка пришла с занятий, увела его. И говорит, говорит что-то ей… Долго не могли понять, потом разобрали: «Всё потерял… всё потерял!» бубнит. Другим человеком стал. Пить бросил, никаких скандалов, любовниц…
Ленька вырос, переехал в Митино. Людочка замуж вышла за офицера. А отец их здесь своё доживает. Одна у него теперь забота: на Танькину могилку ходить.
Дети помогают, приходят часто, и никто не упрекнул ни в чём отца, не сказал ему ни разу худого слова.
Думаю, что, действительно, любовь никогда не перестанет на этом человеческом свете.
Вспомнилась мне одна история, которую невозможно забыть: ну, что, толкало шестилетнюю девочку втайне от родителей убегать по ночам подкармливать попавшую под поезд собаку, лежащую с перебитыми лапами, под платформой (кто-то, сжалившись, бросил её туда подыхать), заботиться о ней - не знавшей никогда от людей ни тепла, ни дешёвой ласки? Обеспеченный всем ребёнок, богатый дом, любые увлечения - только захотеть, своя собственная породистая собака, - купили ей за огромные деньги, и вот таскает какой-то облезлой полудохлой дворняге творожные сырки, печенье, мясо из холодильника, вещички свои на подстилку… Собака лизала ей руки, старалась не выть слишком громко… И ведь на что ей, девчонке, пришлось пойти ради этой… Ради этой любви! Престижный загородный дом на охраняемой территории, - значит, пришлось договариваться с охраной, а попросту, платить за молчание. Но чтобы платить, надо, значит, как-то вытянуть у родителей деньги, то есть врать и врать каждый раз про какие-нибудь подарки подружкам или ещё о чём-то, а когда и это не помогало, приходилось и подворовывать – знала же, где деньги лежат, высмотрела. Не говоря уж о том, каково это пробираться к платформе ночью, сидеть под ней, сжимаясь от грохота товарняка… А почему, скажете, ночью? почему тайком? Да потому что знала наверняка, что не пустят, не разрешат. Так, в общем, и вышло: когда прознали куда их чадо бегает по ночам, пришли в неописуемый ужас: ребёнок ежедневно рисковал попасть под поезд, сам мог запросто превратиться в такую собаку! Послали прислугу на станцию. И нашли ту собаку и прибили её – устранили, так сказать, саму причину… А чем всё это кончилось? А кончилось тяжёлым нервным расстройством девочки. Лежала, уйдя в себя, то забывалась в каком-то бреду, то вдруг плакала без причины… И ничем не могли отвлечь, утешить её. Однажды в марте попросилась она на прогулку. Было много солнца, и свежий, пахнущий летом ветер… Потом крупозное воспаление лёгких, больница… всё скоротечно, как жизнь мотылька. И человечка не стало.
Я невольно задумался над этой судьбой: что привело её в эту жизнь? ради чего она прожита? Неужели ради любви, ради милосердия к этой несчастной обречённой бездомной собаке? Неужели...
Так мало прожито и так много дано.
Он цепенел от боли…
Вот уже пятые сутки - серые стены, жёлтая лампа с потолка, и непрестанный ревущий гул ветра с отчаянным жалобным шумом пригибаемой им листвы за окрашенным наполовину окном. Чужой город, чужая больничная комната, чужой бесконечный не стихающий ни на минуту ветер…
Для неё, сидящей все дни у его изголовья, этот ветер связался, нет, слился с непрестанной, не стихающей адскою болью мужа… К ним никто уже не входил. Их оставили… Когда на следующий день усилился ветер, превратившись в однообразную, почти запредельную ноту, она поняла, что боль стала невыносимой. Он завыл. Он выл вместе с ветром…
- Господи, я ничем не могу помочь! Не могу! Не могу-у!! - мычала распятая её душа.
Две картонных иконки на подоконнике: Лик с плащаницы и ангел-хранитель. Свеча, воткнутая в пластилин, всё время трепещет…
Жалобный полузвериный вой выстуживал мозги и сердце, вытягивал кровь из вен…
И вдруг оборвался. Стих.
Она открыла глаза.
- Дай мне руку, - сказал ей. – Скажи, ты ещё любишь меня? Любишь?!
Не сразу поняла, о чём он спрашивает.
- Да, - сказала, - люблю.
- Если любишь, убей меня. Я говорю из последних сил, ты же видишь, эта боль… она сжирает меня! Я больше не вынесу, я не могу… я прошу, я умоляю тебя, родная, убей! Помоги! Убей меня, ну?! Ну, давай! Как-нибудь, но убей! Убей, убе-ей !!
- Не могу… Ничего не могу, - шептала она.
Снова разорвал горло крик, свился с ветром, сотряс существо, обезумевшее от боли.
- Ненавижу! Уйди! Уйди от меня!.. - хлестало по ней.
Её качнуло к кровати… легла, прижавшись к нему, - открылся как в родах рот, - и слилась с его воем…
Так сменялись ночи и дни. Город жил своей жизнью…
На другом конце коридора врач закурил сигарету, спросил у сестры:
- Всё воют?
- Всё поют.
- Поют? - он повернулся, прислушался… - Смотри-ка, и впрямь поют. Ну, дела!
Лились два голоса… Пели что-то протяжное, но не грустное, что-то очень знакомое и без слов. Все ходили на цыпочках к их дверям, подслушивали…
Когда всё утихло, - неизвестно на который по счёту день, - только тогда открыли дверь и вошли к ним в комнату.
Они лежали вместе, будто поклявшись хранить какую-то их особую общую тайну. Услышав шаги, она встала с кровати, машинально поправила волосы, и ушла.
Всем запомнилась почему-то её улыбка: точная копия той, что застыла и на его лице. Навсегда.
Какую уж осень живу на свете. Не могу надышаться. Стою и дышу в саду... Задумал я сделать скамейку в дом, ну, чтоб картошку почистить, у печки посидеть, да мало ли... я люблю делать скамейки. Доска уж больно хороша, я её подобрал на улице, идя из храма. Храм у нас в посёлке во имя Первоверховных апостолов Петра и Павла. Вышел я из храма нашего со словами: «Благословите, святые апостолы!» И шёл себе, молча, минуты четыре. А уже следующими словами были: «Ты гляди, какая классная доска валяется!». Гляжу и глазам не верю. Ладная такая, ровная, с серебристым налётом от времени и дождей, но остроганная, даже скруглённая с одного ребра. Положил я её на плечо и пошёл домой.
Встретился мне человек с тележкой, - вывалил битые кирпичи у помойки, и говорит:
- Доска-то у вас дубовая что ли?
- Сосна, - говорю.
Видно хотел он поговорить о чём-то, а мне вот не захотелось. Не знаю почему. Честно сказать, не было у меня тогда мысли ни о какой
скамейке, когда я подобрал её, доску эту. До последнего момента не было. Просто пришёл и поставил её за дверью, на что-нибудь да сгодится. А сегодня взял я доску под мышку, прихватил пилу и топор, и вышел в сад. Тоже, в общем, не собирался ничем таким заниматься, а должен был по идее закончить первую главу романа. Но вышел, потому что третий день как прошли дожди, истязавшего нас циклона с Атлантики, и по вечерам день ото дня делается холоднее. Вот и решил, хоть и жалко было, пустить доску на дрова. Положил её на пень и начал пилить. Есть у меня в саду пень из-под вяза большой, я привёз его сюда из старого парка в двухколёсной тележке. Тележку я выпросил у соседа, который привык жить один, и вся радость его в долговязом племяннике, приезжающем раз в год на каникулы, и знал, что он не откажет. А пней было много в парке со сгоревшим летним театром. Когда-то этот парк насадили люди и прогуливались по нему перед спектаклями... Счастливые, должно быть, люди, потому что умели создавать красоту, а кроме того, «имели честь», то есть, знали цену человеческому достоинству даже на отдыхе. Почему-то я выбрал именно этот пень, а сейчас вот пилю на нём сосновую доску. Жалко её, что пойдёт она, такая ладная, на растопку. Но делать нечего, надо же чем-то топить, коли не удосужился заготовить что-нибудь более соответствующее. Доска явно из доброй сосны выделана, - по всему чувствуется. Скорей всего, привезли её с севера, из большой молчаливой зимы. Упала она не охнув, отдавши себя сполна зверью и птицам... Теперь вот и людям выпало послужить этой доской. Для чего-то ведь готовили её, эту доску-то, а потом, то ли рук не нашлось подходящих, то ли случилось что, то ли уже привыкли жить на всём готовом. Не знаю. Зато вяз, на котором я пилю её, был родом из местных. Судя по всему, лет ему под добрую сотню, пожил на земле; слушал он в парке над театром Шаляпина и Нежданову; должно быть, и Бунин, и Суриков прохаживались под ним... Отпилил я кусок доски, посмотрел на неё… «Нет, - думаю, - это что ж такое, такую доску и на дрова!» Рука не поднимается, знать, не для того она предназначалась мне. Вот ещё такой же кусок отпилить, остальное пустить на сидение и проножку - преотличная скамеечка получится! Как-то легко сразу стало. Жена придёт с работы, а у меня скамейка готова.
- Это тебе, - скажу.
А кому ж ещё. Станет она меня хвалить, поцелует. Совсем другое дело, а то дрова, дрова... А печку, старыми рукописями затопить
можно, хоть и говорят, что мол «рукописи не горят». Горят, ещё как горят!.. Вот и станет у нас тепло. Кошка будет играть с котятами; над садом выступят звёзды… и люди поймут когда-нибудь для чего нам дана эта жизнь...
Надо всё-таки дописать главу, и успеть помолиться на ночь, заодно и апостолов поблагодарить Петра и Павла.
о том, без чего никто не выйдет из кризиса
Серьёзная литература: умная, социальная — «реализм» — всегда скептична. В ней добро побеждает редко. Чаще терпит горькие поражения. А читатель, для которого чтение — отдых души, приключенье, игра, не хочет, чтобы было «как в жизни». Хочет, чтобы было как хочется. И пусть это упрощение, пусть «сглаживание углов», пусть хоть даже карикатура. «Душа праздника просит» (Помните, кто сказал? Шукшин).
Мы за тридцать лет подустали от палки о двух концах: чернуха и гламур, гламур и чернуха. Хочется чего-то другого. Может, и не нам хочется — душа тихонечко просит.
Несколько лет назад я издавал коллективный сборник рассказов под названием «Русские». Этакий взгляд современных писателей на нынешнюю жизнь русского человека. Последний рассказ, как последний номер в концерте, должен быть ударным — финал-апофеоз. И хотя в сборнике участвовали многие известные, даже знаменитые писатели, последним рассказом я однозначно выбрал «Вознесение» тогда ещё неизвестного мне Максима Яковлева. Рецензенты, писавшие потом о книге, это заметили. Написали — правильный последний рассказ. Именно такой финал нужен.
И вот у меня в руках книга, а скорее даже книжица Максима Яковлева «Фрески». В ней нет рассказа «Вознесение», и вообще солидных рассказов нет. Так, миниатюры, зарисовки, осколки жизни. Ум об этом жалеет: «Книге надо бы быть потолще». А душа — радуется. И плачет, и сжимается больно. Но это боль целебная, боль избавления. После неё становится легче.
Это книга о тихой жизни души. Как она, эта жизнь, происходит? Невыразимо словами и поэтому подчас незаметно. Странная это жизнь. Одна из миниатюр в книге так и называется — «Странная».
* * *
«- Странная ты какая-то.
— Я деньги потеряла.
— А чего улыбаешься?
— Понимаешь, я их нашла потом…
— Так нашла или потеряла?
— Я сама не знаю. Их женщина подобрала с ребёнком, неполноценным. В коляске такой…
— Ну и что?
— Я подошла, а она ко мне, — вот, говорит, чудо-то Богородица послала нам! Дурочка. Гляжу, а бумажки-то мои — триста рублей пополам сложенные. Господи… не смогла я у неё забрать…
— Да может, не твои бумажки?
— Мои, мои…
— А чего плачешь-то?
— Не знаю!
— Ну ты даёшь, мать".
* * *
Триста рублей. «Чудо»… Но и потерявшая их женщина небогата. Для неё это тоже не пустяк. Не подала бы она несчастной матери столько, — самой нужны. Да и как подашь, когда не просит?.. А тут — случай. И душа радуется невольному подаянию. Плачет от жалости и радуется. Жаль не денег, конечно. «Нашла или потеряла?» Нашла…
Такой простенький текст, всего четверть странички. Бытовой диалог — без описаний, без метафор, без положенных литературных красивостей. И такой глубокий. Не для ума глубокий — уму всё ясно. Для сердца глубокий. Для души.
Как будто оказался ты в незнакомом месте и вдруг увидел весь мир по-новому. И себя в нём тоже.
Я даже не о женщине, потерявшей деньги и повстречавшейся с душой своей, думаю. Я всё больше думаю о том ребёнке, колясочнике… Ну да у каждого своё.
И вот в этой книге несколько десятков таких рассказов. Очень много. Очень большая книга. Громаднейшая. Хоть и маленькая на вид.
Душа ведь тоже маленькая — вообще не видно…
Многие рассказики могут показаться наивными измученному современной литературой читателю. Скажем, о бандите, у которого проснулась совесть. Или о бедном муже и больной жене, у которых «всё есть». И правильно — народные песни, сказки, картинки — они все наивные. Однако же мы учим на них детей. Детей ведь учат хорошему. Что похуже оставляем себе… Но иногда — можно себя побаловать.
Знаете… У нас ведь в самом деле — всё есть. Надо только открыть это увидеть — в себе, в ближнем, в маленькой, умещающейся на ладони книжице… Говорим: где русская литература? Где новые Гоголи, Толстые и Достоевские?!
Да вот же.
Вот же она…
Маленькая, тёплая, живая, доверчивая. Смотрит на нас бесконечно мудрыми глазами младенца. Кто вложил столько мудрости в этот ничего не успевший повидать взгляд?
Что-то я говорю много, как Соловьёв по радио, а надо же и песенки не забывать ставить. Давайте вот эту. Про поезд. Комментировать не буду, и так понятно, о чём это…
О самом важном, что есть сейчас...
Лев Пирогов,
литературный критик, публицист.
Фрагмент статьи