«Открой очи мои, и увижу чудеса закона Твоего.
Странник я на земле; не скрывай от меня заповедей Твоих»

(Псалтирь 118:18-19)

Благодарю за любовь

Роман от автора бестселлеров «Мои посмертные приключения», «Жила-была старушка» и «Утоли моя печали»! Новое дело детектива германской полиции графини Апраксиной. Расследование загадочного убийства в среде русской эмиграции, где вращаются миллионеры и политики, богема и мошенники, монахи и аристократы, новые эмигранты и потомки «первой волны».
Кому и зачем понадобилось убивать неудавшегося художника, жиголо и авантюриста? Связана ли эта смерть с его скандальными «амурными» похождениями? И не стало ли преступление жестокой «расплатой за любовь»?

Юлия Николаевна Вознесенская
Благодарю за любовь

ПРОЛОГ
ОТЪЕЗД ИЗ БЕРЛИНА

Виктор расплатился с портье, закинул ремень дорожной сумки на плечо, вышел из вестибюля гостиницы на Ратхаузерштрассе и остановился. Как же все-таки не любит он этот город, особенно его восточную часть! Прямо каким-то Штирлицем он здесь себя чувствует… Он свернул налево, к остановке метро «Магдалененштрассе», вышел на Франкфуртераллее, взглянул на часы и понял, что у него есть еще время прогуляться: он пройдет маленькими улочками и сквериками к другой остановке, не выходя больше на Франкфуртераллее. Виктор особенно не любил эту длинную загазованную магистраль, и не потому, что она когда-то называлась Хитлерштрассе, а потом Шталиналлее, если произносить по-немецки, — ему до всей этой политической топонимики дела не было: просто уж очень уныло тянулась эта улица несколько безрадостных километров, и даже стройная серая телебашня в конце ее, с посверкивающим граненым шаром наверху, ничего не спасала, хотя Виктор знал и легенду о ней. А легенда была такая: когда архитектор строил башню, он будто бы обещал друзьям, что водрузит на ней крест. Друзья не поверили, но доложили куда следует. Архитектора арестовали незадолго до конца строительства, чтобы он не успел устроить свою диверсию с крестом, если и вправду замышлял ее. Однако крест вскоре обнаружился: грани на шаре башни были расположены таким образом, что образовывали светящийся крест, когда на них падали первые лучи восходящего солнца. Ну что ж, легенда не хуже тех, где строителя башни заказчик ослеплял или убивал, чтобы он не смог построить ничего лучшего… Виктор снова свернул на тихую, по-старинному изогнутую коленом Ратхаузерштрассе, опять прошел мимо отеля, миновал закрытый сейчас итальянский ресторанчик, в котором они ужинали с Региной накануне. Там, кстати сказать, неплохо кормили, официанты-итальянцы были веселы и приветливы, а сидели они с Региной под фреской, изображавшей Большой канал в Венеции, в общем-то совсем недурно написанной: это немцы свои дворцы украшали безвкусно и бездарно, а вот итальянцы и кабак расписали талантливо. В этом квартале попадались старые и вовсе старинные дома; тут ему все казалось гораздо милее, даже здание полиции не вызвало отрицательных эмоций, потому как располагалось в стареньком сереньком особнячке с весело прыгающими между этажами лестничными окнами, что делало его больше похожим на старческий приют, чем на полицию. Но дальше уютная узкая улочка неожиданно вывела в мрачнейший район темно-серых четырехэтажных зданий в стиле «баухаус» начала тридцатых, явно не ремонтировавшихся со времен войны: на некоторых стенах видны были следы артиллерийского обстрела, чего не встретишь уже ни в одной другой столице Европы. «Наши стреляли… или союзнички, — подумал Виктор с весьма запоздалым злорадством. — А пусть не лезут!» Из труб, грибами стоявших на черепичных, со старческой зеленью крышах, струился дымок: странно, в такое время дня никто не станет топить камин для романтики, неужто здесь еще топят углем? Однако большое объявление на двери подъезда, попавшееся ему на глаза, рассеяло сомнения: «УГОЛЬ. Самая низкая цена — всего 200 марок за тонну!» Да-а… А ведь уже несколько лет прошло после падения Берлинской стены и воссоединения обеих Германий! Если восточные немцы так запустили город, то почему же западные не помогут им восстановить эти районы теперь, когда Берлин стал единым городом и даже снова столицей всей Германии? Впрочем, Регина, чей муж как раз и занимался скупкой дешевых домов, освободившихся после массового переселения восточных немцев на Запад, объяснила ему положение дел: «Сейчас надо покупать, покупать и покупать дома, пока они стоят смехотворно дешево, а не тратить деньги на ремонт! И пусть они пока стоят пустые. Артур говорит, что для того, чтобы дом не разрушался, достаточно иметь занятыми две квартиры на подъезд — на первом и на последнем этаже, и пока сдавать их за чисто символическую цену. Дом не сыреет, если в нем отапливаются нижний и верхний этажи». Умный еврей Регинин муж, что и говорить: имеет завод медицинских инструментов и не пренебрегает скупкой старых домов. Только он, Виктор, все равно умнее! Он улыбнулся своим мыслям и стал искать выход из мрачного района: он и сам не заметил, как заблудился, а прохожих на улице в этот час не было. Впереди показалось мрачное серое казенное здание, и он его узнал — бывшее управление «Штази», восточногерманского КГБ. Архитектурный монстр какой-то… Артур рассказывал, что, когда восточные немцы, разломав Берлинскую стену, пошли громить «Штази», с ними ринулись на штурм переодетые в штатское сотрудники госбезопасности: они первыми ворвались в архив и начали выкидывать бумаги в окна, а на улице их коллеги уже развели костры и, к восторгу уличной толпы, пожгли все, что могло им повредить в будущем… А толпа ликовала и рукоплескала, не ведая, что пляшет вокруг костров, на которых сгорают разоблачительные документы! Виктор усмехнулся с каким-то даже чувством превосходства: в бывшем Советском Союзе КГБ оказался непотопляем, и если какие документы и требовалось уничтожить, то делалось это по- деловому тихо, за закрытыми дверьми. Свои органы безопасности Виктор, как и следует творческому человеку, презирал и ненавидел. Да у него и свой счет был к КГБ: вот если бы его принудили к отъезду раньше, как других ленинградских художников, так он бы сейчас не бедствовал! Впрочем, он ведь и сам был в этом виноват: остерегался, держался в стороне от лишнего шума, в скандальных выставках не участвовал, и его не трогали, даже ни разу не вызывали в органы. И вот вам результат — ни имени, ни денег! А другим художникам и осторожность не помогла, их все равно вызывали на беседы и склоняли к сотрудничеству, трепали нервы, но зато сейчас они сделали себе на этом капитал, став все подряд диссидентами едва ли не круче тех, кто действовал всерьез и открыто, сидел за свои убеждения по лагерям. Этих на Западе баловали еще больше, это про них зло шутили завистники: «Удачно присел на дорожку!»
Виктор дошел до угла, повернул налево и оказался на довольно широкой Норманненштрассе, заставленной все теми же закопченными домами, но тут уже стали попадаться люди, и он спросил у прохожего, как ему выйти к метро «Франкфуртераллее». «Идите прямо по улице, на следующем перекрестке сверните налево, и там вы увидите скверик: пройдете его насквозь, за ним будет еще один, совсем маленький скверик, а дальше третий, побольше, и так вот, сквериками, вы и выйдете прямо к метро! Или вернитесь к зданию «Штази» и пройдите вдоль него к метро «Магдалененштрассе». Нет уж, хватит с него «Штази» и мрачных размышлений о прошлом! Виктор свернул, как ему было подсказано, и почти сразу увидел деревья, кусты и ступени уличной лестницы, ведущей в сквер, расположенный на каменной террасе примерно на метр выше тротуара. Он поднялся по ступеням и пошел по дорожке. Сквер оказался заброшенным и зарастающим кладбищем: могил было мало, между ними бегали собаки. Впрочем, собаки в Берлине бегают где ни попадя и гадят повсеместно: в каждый свой приезд к Регине он ухитрялся вляпаться в собачье дерьмо. Шагая по главной дорожке и поглядывая на уцелевшие надгробия, он на ходу читал имена и даты. Последние из них относились к 80-м годам, но могилы уже были явно заброшены и забыты. Да, любовь к отеческим гробам не входит в число нынешних германских добродетелей, усмехнулся он. Или родственники погребенных уже успели перебраться в Западную Германию?
Уже входя в ворота кладбища, Виктор слышал какие-то глухие, бухающие звуки, а теперь они становились все громче и громче, и вот он увидел наконец, что они означают: на краю дорожки стоял железный контейнер, с верхом наполненный осколками могильных плит и памятников, а в кустах он увидел двух рабочих, разбивавших кувалдами очередное надгробие. Виктор поежился и поспешил мимо. Он вспомнил, какое негодование поднялось среди ленинградцев, когда для строительства нового моста через Неву понадобилось снести часть некрополя возле Александро-Невской лавры. И власти-советские власти, между прочим! — уступили горожанам и остановили вандализм. А тут рушат себе могилы среди бела дня, а никому из берлинцев и дела нет.
Кладбище кончилось. Он вышел из ворот, перешел дорогу, прошел насквозь маленький скверик и вышел к еще одному бывшему кладбищу, давно, еще при коммунистах переделанному в общественный сад; от былого осталось несколько памятников на горках, один из них с большим чугунным крестом. Он прошел мимо детской площадки, на которой, сбоку от гимнастических снарядов и качелей, была почему-то построена деревянная лагерная вышка — квадратная, с четырехскатной крышей и окнами обзора на четыре стороны. От смотровой площадки вышки спускалась катальная горка. Интересно, и во что же тут играют немецкие детки — в побег из концлагеря?
Справа, в глубине сада, стояло солидное красно-кирпичное здание ратуши с игрушечной зеленой башенкой наверху. Ратуша фасадом выходила на улицу, а в сад выпирала округлой задней стеной, этаким кирпичным бастионом торжествующего официоза. Ужасающая безвкусица… Он уже видел впереди безликое бетонное здание торгового центра, когда заметил слева сохранившийся кусок кирпичной стены кладбища. Под стеной лежал одинокий венок с красной лентой и надписью: «Павшим героям от коммунистов Берлина». И кто же они, эти герои? Он подошел и прочел на мраморной доске, что «здесь в марте 1919 года были расстреляны коммунары-спартаковцы». Сразу вспомнилась песенка пионерских лет:
Мы шли под грохот канонады
И смерти смотрели в лицо:
Вперед продвигались отряды
Спартаковцев смелых бойцов!

И все-таки, как и обещал прохожий, кладбище вывело его к перекрестку со станцией метро. Он спустился по ступеням под землю и с облегчением покинул район Лихтенберг. Если и придется ему снова приехать в Берлин, то в следующий раз он снимет гостиницу в другом районе, нечего Регине разводить экономию за счет его нервов и эстетического вкуса!
Регина уже ждала его в условленном месте на станции «Цоо — Зоологический сад». Они поцеловались, подошли к кассам и купили ему билет до Мюнхена. До отхода поезда оставалось больше часа, и они пошли куда-нибудь посидеть перед расставанием. Выбрали кафе на Курфюрстендамм, или просто Кудам, как говорят берлинцы, самой шикарной улице Западного Берлина. Правда, сели они за столик неудачно: из окна Виктору была видна обломанная верхушка церкви Памяти, похожая на гнилой коричневый клык. Есть ему после завтрака в гостинице не хотелось, но ехать в поезде предстояло долго, а цены там ого-го, и он заказал яичницу и сосиски. Себе Регина взяла кофе и маленькое пирожное.
— Опять ты уезжаешь от меня, Вики, — сказала она задумчиво. — Жаль, что ты не хочешь вернуться в Берлин — это решило бы многие наши проблемы!
— Ты же знаешь, как я не люблю этот город.
— Но почему, почему, Вики? Чем город-то виноват?
— Да тем, что Берлин — это вообще не город. В нем есть куски и фрагменты разных городов, но нет единого стиля. Салатница архитектурных стилей, а не столица.
— Ах, но Берлин такой бесшабашный и смешной!
— Обхохочешься. Я что, должен со смеху покатываться, глядя, например, вот на этот огрызок собора? — Виктор ткнул вилкой с кусочком сосиски в окно.
Регина засмеялась:
— А туристы им любуются! Неужели тебе нравится Мюнхен?
— Очень нравится. В нем есть стиль.
— Да что ты, он же гораздо меньше Берлина, Вики! Мюнхен всего лишь столица маленькой Баварии. Не понимаю я тебя…
— Не понимаешь, — согласился Виктор. — Мюнхен — маленький имперский город. Со временем я научу тебя разбираться в архитектурных стилях. Но жить мы будем не в Берлине и даже не в Мюнхене, а где-нибудь гораздо южнее, так что ты постарайся к этой мысли привыкнуть заранее. Я так люблю солнце!
— Я тоже очень люблю солнце, Вики, ты же знаешь!
— Вот и хорошо, что хотя бы в этом мы думаем одинаково, и наше будущее обещает быть солнечным. А пока тебе надо разобраться с нашими сегодняшними проблемами. Ты так и не пришла к определенному решению?
— Нет, пока не пришла. Прости меня, Вики… Но в любом случае я хочу сказать тебе, милый, что я благодарна тебе за твою любовь, и ты, пожалуйста, запомни мои слова.
Виктор засмеялся:
— Хорошо, я эти твои слова запомню!

ГЛАВА 1
ВЕНОК ОТ РЕГИНЫ

Она спокойно глядела на него сверху вниз, опустив нежные веки, и он, как всегда, не мог угадать выражения ее удлиненных глаз орехового цвета. Впрочем, он особенно и не пытался, а просто лежал, упиваясь утренним покоем после одиноко проведенной ночи. Как хорошо, как безмятежно! Он для того и повесил над кроватью «Мадонну с деревцами» Беллини, чтобы, просыпаясь, наслаждаться божественным покоем ее лица. Но как же все-таки уютно спать и просыпаться одному на своей узкой кровати, пусть даже в этой дешевенькой меблирашке! Похоже, он стал уставать от женщин… Виктор блаженно потянулся и, не отводя глаз от «Мадонны», нащупал на столике сигареты и зажигалку: сегодня можно и в постели покурить, не надо считаться с астмой Регины. Интересно, как это Артур с его миллионами так и не сумел вылечить жену? Астма, однако, достанется ему в приданое, что отнюдь не радует… Он приподнялся на локте и взглянул на часы. Ого, уже около двенадцати! Недурно же он поспал с дороги… Но спешить ему было некуда, сегодня воскресенье, и он, держа руку с сигаретой возле пепельницы, снова закрыл глаза.
Интересно, о чем сейчас думает Регина, в этот первый день после его отъезда из Берлина? Ну конечно, о нем, о чем ей еще думать? Что же она сказала вчера на платформе вокзала «Цоо» перед самым отходом поезда? Что-то такое, что ему не понравилось. «Благодарю тебя за любовь…» — нет, не это, вот это как раз правильные слова. А, вспомнил! «Не торопи меня, любимый. Мне надо подумать!» Ей надо подумать, усмехнулся Виктор. Он-то уже давным-давно все обдумал, и все развивается по его плану, и в будущем тоже все будет именно так, как он решит. Да и нечем ей думать, глупышке, ведь в ее хорошенькой головке проплывает в день не больше двух-трех мыслей, словно маленькие рыбки в стоячей аквариумной водичке.
Он представил себе небольшой круглый аквариум с веточкой элодеи, с песочком и одинокой раковинкой на дне; в зеленоватой водичке плавало несколько сереньких рыбок гуппи. Хотя нет, он несправедлив к Регине, ведь она так современна и постоянно листает гламурные журналы! Он убрал скучных гуппи и пустил в аквариум несколько резвых неоновых рыбок. Потом вспомнил, что ведь сейчас Регина думает о нем, и добавил к ним задумчивого вуалехвоста. Подумал еще и поставил на дно маленький керамический замок, увитый плющом, символ ее мечтаний о будущей жизни с ним вдвоем. Так, теперь хорошо… И он стал мысленно пририсовывать к аквариуму профиль Регины, а вместо глаза нарисовал большую черную скалярию. Гривка зеленых волос — продолжение водорослей. Что еще? Подумав, он поставил аквариум на окно, а за окном коричневыми штрихами набросал зловещий клык церкви Памяти. Мелькнуло искушение подняться, взять карандаш и перенести задуманную картинку на бумагу… Но нет, кому нужны сейчас его эскизы? И вообще он давно уже не рисует, к сожалению, и тем более не пишет маслом. Он и не вернется больше к живописи, хватит с него разочарований. Он уже избрал для себя другое… И воображение снова заработало.

 

Раннее утро в их загородном доме где-нибудь неподалеку от Венеции, ну, скажем, на Бренте. Они ездили туда с Жанной, осматривали старинные виллы… Все обитатели дома завтракают за длинным дубовым столом на веранде. Теплый ветерок шевелит неправдоподобно длинные кисти глицинии. Он сидит во главе стола и просматривает утреннюю газету. Остальные, чтобы не мешать хозяину, тихонько переговариваются между собой. Регина в нарядном голубом переднике, с длинными волосами, перехваченными голубой лентой, подходит к столу, неся в руках поднос с благоухающей свежеиспеченной пиццей… Впрочем, нет, не так. Он усадил Регину рядом с собой, сняв с нее передник и уложив ее волосы в тяжелый узел, а поднос с пиццей оказался в руках прехорошенькой итальянской девчушки с большими озорными глазами и пышной грудью. Ну да, Регина родила троих детей, а все-таки жене миллионера не мешало бы последить за грудью, можно бы и поднакачать немного, а то ей без лифчика и на улицу не выйти. Впрочем, если говорить о пластической операции, то в первую очередь изменить надо нос, этот типично еврейский нос с мягкой шишечкой на конце…
Виктор отложил итальянскую газету (Придется, кстати, выучить итальянский. Может, начать учить прямо сейчас? Да нет, куда спешить, успеется), и все сидевшие за столом гости прервали негромкий разговор и устремили на него внимательные взоры.
— Какие у кого планы на сегодняшний день, дорогие мои синьоры? — спрашивает он с покровительственной улыбкой. — Я сегодня собираюсь по делам в Венецию, так что моя машина к вашим услугам!
— Донателла хотела поехать купить какие-то чистящие средства. Может, ты забросишь ее в супермаркет? Это тебе по дороге, а обратно она приедет на такси, — говорит Регина, его послушная жена-умница. — Но если тебе не хочется, я сама могу ее свозить.
— Да нет, отчего же? — пожимает плечами Виктор. И думает при этом, что хорошо, если другие гости сегодня откажутся от поездки в Венецию, тогда они с Донателлой после супермаркета могут часок-другой неплохо провести время в каком-нибудь придорожном отельчике. Донателла уже полгода исполняет в доме обязанности горничной, но не только, не только… Однако, кажется, Регина начинает что-то подозревать: придется изобрести серию придирок к бедной девочке и уволить ее с хорошим отступным и наилучшими рекомендациями. А на смену ей нанять блондинку — темноволосые итальяночки ему уже поднадоели; в Венеции полно златокудрых красавиц, да и русоголовые девушки из Милана очень и очень недурны…
— Ну а как продвигается портрет Регины? — спрашивает он белокурого красавца Александра Исачева… Хотя нет, кто-то недавно говорил ему, что художник Исачев погиб от передозировки наркотиков у себя в Белоруссии, так что Исачев тут не годится. А какая прекрасная, однако, смерть: улететь в наркотические фантазии и не вернуться в этот суровый и пошлый мир! Ну ладно, пусть это будет ученик Александра Исачева, пока никому не известный, но уже открытый им, Виктором Гурновым, поскольку ему уже виделся портрет Регины, выполненный именно в манере Исачева.
— Портрет почти готов! — весело отвечает молодой художник, полный доверия и признательности к своему богатому собрату, художнику и меценату.
— Можно взглянуть?
— Конечно, маэстро! — художник вскакивает с места, он уже готов бежать наверх.
— Регина, хочешь посмотреть на свой портрет? — спрашивает Виктор.
— Я его видела, дорогой — я же позировала Степану!
Фу, какое несуразное имя! Виктор поморщился.
— Ох, простите, Стефан! Я всегда сбиваюсь почему-то на Степана, — извиняется Регина.
— Ничего, я привык, — кротко отвечает Стефан, длинный, тощий и белобрысый, похожий на молодого послушника. Втроем они поднимаются на второй этаж, где вдоль длинного коридора, освещаемого с торцов двумя большими, от пола до потолка окнами, размещены по одной стороне студии художников, а по другой — их личные комнаты: у каждого художника отдельная студия и спальня. Они заходят в залитую солнцем студию Стефана — ее освещает высокое окно, занимающее всю переднюю стену; снаружи этот край крыши специально приподнят; архитектор строил «Приют русских художников» по его, Виктора, рисункам.
Портрет изображает головку-аквариум на золотисто-сером фоне площади святого Марка с голубями. Лицо Регины зеленовато-бледное, как у русалки или утопленницы, а в ее зеленых волосах-водорослях прячутся маленькие разноцветные змейки — легкое напоминание о Гофмане. В лице у нее что-то колдовское, коварное, что вовсе Регине-дурочке не свойственно, но тем не менее портрет Виктору нравится. Особенно приятно ему, что на дне аквариума, на небольшом холмике песка стоит крошечная копия их виллы. Да, художники почитают его как отца родного — еще бы, ведь он столько для них делает!
— Это конгениально, Стефан. Это лучшая твоя работа.
— Я тоже так думаю, — скромно отвечает художник.
— А мне портрет не очень нравится, Вики, — вдруг возражает Регина. Оба удивленно на нее смотрят. Да, кстати, надо будет отучить ее от этого дурацкого «Вики», он ей не песик. — Стефан начал писать портрет до того, как мне сделали пластическую операцию. Мне совсем не хочется видеть, какой уродливый у меня раньше был нос! — Регина подходит к мольберту, чуть пригибает колени, чтобы ее голова оказалась на одном уровне с портретом, и демонстрирует свой новый профиль — с точеным, слегка вздернутым носиком. Стефан тут же послушно берет кисть — и профиль Регины на портрете тоже приобретает интернациональную безупречность.
Нет, он, Виктор, вовсе не русский шовинист и уж тем более не антисемит, о чем говорит его серьезнейший роман с Региной, но ему всегда казалось чем-то почти неприличным носить на лице явные признаки своей нации. Его собственное лицо, к примеру, может быть лицом американца, шведа, немца — он просто красивый блондин-европеец, друг мужчин и покоритель женщин. Впрочем, про мужчин это он соврал, с мужчинами он ладить как раз никогда не умел, его народ — женщины… Мужчины наверняка завидовали его успехам по части слабого пола, но, что уж тут скрывать, отчасти за это же его и презирали — ведь других-то успехов у него пока не было… Но с деньгами он завоюет себе уважение и мужчин тоже!
Вернисаж в Венеции. Виктор стоит в группе опекаемых им русских художников и дает интервью сразу нескольким журналистам. Сверкают блицы, работает телевидение. Вокруг мужчины в черном, женщины сияют нарядами, бриллиантами и косметикой.
— Сеньор Гурнов, почему вы задумали организовать свой Приют русских художников именно в Италии?
— Потому что Италия — родина художников! — Журналисты и гости рукоплещут.
— А когда вам пришла в голову эта идея?
— О, это было задумано мною давно, еще когда я был нищим эмигрантом, не имел денег на краски, кисти и полотна, да у меня и на обед не каждый день были деньги…
А кстати, что там у него с деньгами на самом деле? Отстранив мечты и фантазии, он открыл глаза, приподнялся на локте, протянул руку к стулу, на котором висела одежда, и вынул из кармана замшевой куртки (подарок Регины) элегантный кожаный бумажник (еще один ее подарок), достал деньги и пересчитал: семьдесят марок. И все? Грустно. И когда это он успел все просадить? Напрасно он вчера ужинал в вагоне- ресторане и уж тем более зря добирался от вокзала до дома на такси: не для того он терпел игру Регины со сдачей, чтобы потом остаться с такими грошами. А игра была не ахти какая хитрая: каждый раз, расплачиваясь в кафе или ресторане, Регина отдавала Виктору крупную бумажку и тут же вставала и уходила в туалет — подкраситься… Он расплачивался, официант приносил сдачу, Виктор оставлял ему небольшие чаевые, а остальное клал в бумажник. После чего надо было продолжать правила игры:
— Ты опять чуть не оставила сдачу в ресторане! Такие чаевые не оставляют…
— А ты не догадался взять деньги?
— Конечно, догадался!
— Ну и пусть будут у тебя под рукой: вдруг понадобится мелочь расплатиться?
«Мелочь» составляла иногда почти сотню марок, но ведь на эти деньги приходилось покупать Регине цветы и какие-нибудь глупые сувениры, до которых она была большая охотница. Зачем, спрашивается, жене миллионера какой-нибудь глупейший брелок с малиновым стеклянным медведиком, напомнившим Виктору леденцовых петушков его бедного детства, или пирамидка с плавающими внутри разноцветными шариками? Однако она так и тянулась к ним: «Ты посмотри, Вики, какая прелесть! Прямо съесть хочется!»
А вот ему она любила делать хорошие дорогие подарки, но он принимал их очень редко, только если к тому был серьезный повод. Например, вот эту замечательную куртку он получил от нее в свой день рождения. Она и в этот его приезд хотела выписать ему чек, предложила купить ему костюм из светлой замши прямо с витрины, но он решительно воспротивился: «Я не жиголо, дорогая моя, и не желаю, чтобы ты делала мне подарки на деньги твоего мужа!» Для него это был повод в который раз начать разговор о ее разводе с Артуром: «Я не хочу, детка, чтобы ты осталась нищей по моей вине. Ты ведь должна понимать, что после развода я не позволю тебе взять у бывшего мужа ни пфеннига!». «Идиотское благородство!» — фыркала Регина. А он просто хотел, чтобы Регина получила все до последнего пфеннига еще до развода: Артур был достаточно богат и щедр по отношению к супруге, он мог и заранее выделить Регине часть состояния в ее полное владение. Такие вещи случались в кругах богатых людей, на эту мысль Виктор потихоньку Регину и наводил. «Почему бы твоему мужу не ввести тебя в совет директоров фирмы? Ты могла бы иметь собственное состояние и даже приумножить его. Многие жены добиваются этого от своих мужей, а ты не глупее их!». Виктор знал, что потом, когда развод все-таки состоится, а именно к тому все и шло, будет очень непросто добиться от бывшего мужа приличного содержания, поскольку дети останутся ему в утешение. Виктор умел ладить с детьми красивых женщин, но только в первый короткий период ухаживания — ровно столько, сколько бывает нужно, чтобы завести дружбу с малюткой, а потом перенести все внимание на молодую мамочку; после этого дети его только раздражали. Так что с детьми Регины все давно решено — они остаются с отцом. Похоже, что и сама Регина дозрела до этой мысли: «Конечно, с таким отцом, как Артур, детям будет лучше, чем со мной. И к тому же у них есть бабушка. Но ты-то хоть ценишь, что женщина готова ради тебя оставить мужа и троих детей?» Он ценил. Но расценивал это как свою победу, а Регину даже несколько презирал за эту ее готовность разрушить семью ради любовника и осуждал бы ее еще больше, если бы она делала это ради кого-то другого. И он уже предчувствовал, что долго его брак с ней не продлится, что в конце концов он найдет женщину, способную стать для него надежной опорой, какой была его первая жена Катерина. Или вторая жена Милочка. Но только, конечно, гораздо моложе всех троих… Нет, четверых — ведь есть еще жена Жанна, его единственное теперешнее препятствие к браку с Региной, не считая Артура. Впрочем, о Жанне думать сегодня решительно не хотелось. На этом этапе жизни его цель — Регина и все, что с нею связано: деньги Артура, покупка виллы в Италии, основание Приюта художников, организация выставок, его грандиозный успех мецената — «О, Виктор Гурнов — это новый русский Дягилев!» — и деньги. Много денег. Художники будут писать свои картины у него на вилле, а затем он откроет галерею и станет их продавать. 60 % от продажи он будет оставлять себе. Это совсем немного, учитывая организацию выезда художников в Италию — вызовы, визы, билеты и все прочее, их содержание и обеспечение холстами, кистями и красками, а также налоги и другие накладные расходы. И в конце концов при разводе с Региной он даже постарается вернуть ей капитал Артура или хотя бы часть его. И потом он какое-то время будет жить один. Хватит уже разбитых женских сердец. Он всегда жалел покинутых женщин, он сострадал им всем сердцем, и как грустно, что у него никогда не было возможности позаботиться о них после разрыва. Правда, потом, когда ему случалось встретиться с покинутыми возлюбленными, он непременно старался выяснить, осталась ли еще в их сердцах былая любовь, готовы ли они ему простить обиды и вернуться к нему, если он позовет? Дурацкая привычка, и сколько раз из-за нее он оказывался в ложном положении, сам того не желая. Чувства женщин ведь так живучи! Но кто может обвинить его, это же так естественно — проверить, не сохранилась ли прежняя любовь? Нет, с Региной он разорвет сразу и навсегда, а до того постарается разделаться с долгами…
От этих мыслей ему почему-то стало неуютно, это уже не были сладкие грезы о будущем великолепии. Но — сам виноват! Ни к чему было забираться в столь неприятные дебри будущего сейчас, накануне его главной победы. Надо это отбросить и забыть на время, да и природа приказывает встать — и он сейчас же встанет! Он резко затушил докуренную до фильтра сигарету, сбросил одеяло, одним движением поднялся с постели и пошел в свой крошечный туалет, совмещенный с душевой кабинкой. Ему пришлось четырежды сменить горячую воду на холодную, прежде чем он почувствовал себя окончательно проснувшимся. Он крепко растерся сначала щеткой, затем махровым полотенцем, и наконец все его тело разгорелось от бодро побежавшей по сосудам крови.
Выйдя в комнату и не одеваясь, он придирчиво оглядел себя в большом зеркале стенного шкафа и остался почти доволен: только белки глаз сохраняли желтоватый цвет вследствие выпитого за прошлую неделю вина, выкуренных лишних сигарет и наполовину бессонных ночей. И хотя для того чтобы покурить, ему каждый раз приходилось выходить на балкон из-за Регининой астмы, он все равно делал это непозволительно часто. В этот его приезд Регина была особенно истерична и непонятлива, и он ходил курить, чтобы сделать паузу в бесконечных разборках. Ох уж эти выяснения отношений! Не надо, не надо ей смотреть сериалы по телевизору! Но уже и то хорошо, что он не простудился, выходя на балкон так часто.
Виктор приготовил себе растворимый кофе, выпил подряд две чашки и выкурил с ними две законные утренние сигареты. Черт, вообще-то надо бы вообще сократить курение! Но ведь не прямо же сейчас… Включился приемник в будильнике, хотя он его и не настраивал с вечера, и запел голосом Леонтьева допотопный шлягер про вернисаж в Венеции.
Ах, вернисаж, ах, вернисаж!
Какой портрет, какой пейзаж!
Вот зимний вечер, летний зной,
А вот Венеция весной!

Он подсвистал певцу, и перед его внутренним зрением еще раз пронеслись утренние картинки… Он нажал на кнопку будильника, заставив Леонтьева замолчать, встал, огляделся, достал из шкафа куртку, шарф и снова взглянул на себя в зеркало; придирчиво осмотрев свое лицо, он пожевал губами, чтобы вернуть им яркий цвет и выразительность, затем продуманным небрежным движением накинул на шею очень длинный шарф темно-вишневого цвета, связанный когда- то Милочкой, его бывшей второй женой, надел теплую джинсовую куртку на меху, но не стал ее застегивать, перекинул через плечо ремень спортивной сумки и вышел из своей квартирки в общий коридор.
Запирая дверь на ключ, он почувствовал, что его левая нога зацепилась за что-то вроде проволоки. «Ругают меня за беспорядок в комнате, а сами развели бардак в коридоре!» — подумал он про уборщиц меблирашек. Он наклонился и постарался разглядеть в темноте, за что там зацепилась его нога. Рядом с его дверью стояло нечто похожее на большую автомобильную шину. «Что за чертовщина!» — подумал Виктор, наклонился, очень осторожно отцепил от штанины проволоку и только после этого перешел коридор, нашарил на стене выключатель и нажал на кнопку. Помигав, по всему коридору, через одну из экономии, неохотно зажглись неоновые лампы, и в их мертвенном голубом свете он увидел возле своей двери большой траурный венок из еловых веток и темно-красных роз. У него неприятно сжалось сердце. Соседям принесли заказ, наверное… Венок был перевит черной лентой, и в сумеречном свете он увидел на концах ленты, аккуратно сложенных в нижних еловых ветках русскую букву «Б». Он удивился: неужели у него есть русские соседи? Наклонился, кончиками пальцев вытянул концы ленты и увидел надпись золотыми буквами: БЛАГОДАРЮ — на одном конце и ЗА ЛЮБОВЬ — на другом. Так! Все ясно! Он скомкал концы ленты и засунул их между еловых веток, коля пальцы и чертыхаясь. И когда же она успела? Или она послала ему этот венок еще до его приезда в Берлин, а вчера, возвращаясь ночью, он его просто не заметил? Ну да, наверное, так и есть. Он выпрямился, подхватил венок под верхнюю дугу, как колесо, и понес его к выходу на лестницу. На ковровом покрытии коридора осталась горсть осыпавшихся иголок. Да, судя по всему, венок стоял тут уже не меньше недели. Ай да Регина!..
На лестничной площадке он остановился, решая куда отнести эту мерзость: тащиться к помойке с венком наперевес ему определенно не хотелось. Поразмыслив, он решил просто оставить венок на лестничной площадке — пускай убирают уборщицы, это их работа! Прислонив венок к стене, он спустился на лифте, вышел из подъезда дома и направился по Леопольдштрассе к станции метро. По дороге он стал вспоминать, что у него было намечено сделать после возвращения в Мюнхен: оплатить несколько счетов, позвонить Жанне и поговорить с ней о разводе. Но почти сразу же решил, что ничего из этого делать сегодня он не станет — настроения нет, а просто сядет за столик в какой-нибудь уютной пивной и там за пивом с сосисками поразмышляет о своих отношениях с Региной вообще и о ее нелепой затее с этим венком в частности. И придумает, как он должен отреагировать на ее выходку.
Он не спешил, поэтому спустился в метро и доехал с пересадкой до Восточного вокзала, чтобы посидеть в своей любимой вокзальной пивной. Он зашел в нее и занял столик у окна, выходившего прямо в помещение вокзала: здесь можно было сидеть одному в тишине и в то же время наблюдать через стекло за беззвучной вокзальной суетой. Получив заказанные сосиски и пиво, он сначала с аппетитом поел, потом заказал вторую кружку темного пива, закурил и вот только теперь стал анализировать свои отношения с Региной, чтобы понять: что же подтолкнуло ее на этот символический жест с похоронным венком? Одновременно он посылал серьезные заинтересованные взгляды симпатичной блондиночке, скучавшей над бокалом «шорли», смесью лимонада и пива, за соседним столиком. Он флиртовал машинально, почти неосознанно, просто так, для поддержания формы, а сам подробно и в деталях вспоминал их «историю любви» с Региной…
Лежать обнаженными под ласковым летним солнцем на песке, под негромкую пляжную музыку из репродуктора, слышать радостные крики детворы с мелководья Хафеля, лежать совсем рядом, почти касаясь друг друга и не смея коснуться на глазах у детей, и говорить, говорить, говорить… Это было восхитительно волнующе! Потом они вставали, брались за руки и бежали к воде, оба такие молодые, красивые, спортивные… И песчаный берег обыкновенной, пусть и широкой реки казался им роскошным океанским побережьем. Как в кино…
— Моя жена получила самое современное женское образование и воспитание, а именно — телевизионное! — шутил Артур, когда Регина пыталась при нем высказать какое-нибудь глупенькое женское суждение. Она, конечно, обижалась, хотя муж глядел на нее с глубокой нежностью.
А вот Виктора ограниченность и тривиальность суждений Регины не раздражали и не умиляли, он принимал ее такой, как есть. Ему было совершенно безразлично, что и как она говорит, зато он всегда точно знал, как надо ответить, чтобы произвести нужное впечатление. Душа Регины была для него то же, что скрипка для скрипача: он играл на ней свою музыку. Он знал, как устроена эта женщина, как на ней играть и когда какую выбрать мелодию. Именно такого рода женщины, которые будто бы жили в ожидании встречи с ним, нравились Виктору. Находил он их безошибочно, определял с одного взгляда, мог разглядеть в любой толпе, на вокзале, на пляже, просто на улице и в автобусе, и, увидев, узнав, он тут же шел на сближение с ними. Это вовсе не означало, что они были доступными с виду или принадлежали к какому-то определенному типу, вовсе нет! Среди его возлюбленных были домохозяйки и актрисы, интеллектуалки и простушки. Но общей в них была неуемная жажда любви, самозабвенная любовь к любви, своего рода наркомания, то есть та самая женская страсть, которую редко кто из мужчин мог удовлетворить вполне, а вот он, Виктор, как раз это и умел.
Регина была вполне благополучна, имела в жизни все и отчаянно скучала, томясь в мечтах о «настоящей любви». Он понял это сразу, как только Артур пригласил его в свой дом. И это был действительно Дом с большой буквы! Небольшой особняк в Грюневальде, фешенебельном зеленом пригороде Берлина. Идеальный порядок, шикарная обстановка, аромат устоявшегося богатства и благополучия в доме были созданы не Региной, а матерью Артура Рахилью Моисеевной. Эта образцовая еврейская мама и бабушка вела дом умело и без видимого напряжения, как опытный моряк, долго ходивший по океанам, ведет легонькую прогулочную яхту по спокойному заливу. Сын ее обожал и уважал, внуки были здоровы, послушны бабушке и счастливы, а Регине в доме было совершенно нечем заняться и она ни за что не отвечала. Рахиль Моисеевна даже спала в комнате рядом с детской, и когда кто-нибудь из внуков заболевал, ночами к нему вставала бабушка, а не мать. Виктор, умевший в пятилетней девочке прозреть будущую красавицу и кокетку, а в семидесятилетней старухе углядеть останки былого женского очарования и обеим при случае сказать комплимент, доставляющий им удовольствие, понравиться и подружиться с ними, перед такими старухами-домоводительницами робел и тушевался: как правило, они были опытны, проницательны и отвратительно прямодушны, а если под крылом у них была молодая женщина или девушка, то на Виктора они глядели, как клуша на ястреба. Они-то знали, чего от него ждать! Как-то, зайдя за Региной и детьми, чтобы везти их на хафельский пляж, и ожидая в гостиной, пока они соберутся, он нечаянно подслушал, как где-то рядом, в соседней комнате или в коридоре, глуховатая Рахиль Моисеевна громко спросила сына: «Зачем ты приваживаешь в дом этого голодного петуха?». Артур засмеялся и ответил что-то равнодушно-добродушное, но слов Виктор не разобрал, однако после этого постарался быть особенно вежливым и предупредительным в отношении вредной старухи — на что та совершенно не обращала внимания. А вот Артур будто сам благословлял их сближение, одобряя их совместные поездки на пляж и за город: вечно занятый по делам своей фирмы, он не препятствовал тому, что его безработный приятель, у которого была масса свободного времени, развлекал его жену и уделял время его детям.
Роман Регины и Виктора как начался, так и развивался в основном на пляже. Почти обнаженные мужчина и женщина, проводящие долгие часы в пленительном безделье у воды, приглядывая за ребятишками, должны же были чем-то развлекать друг друга. Самым волнующим моментом их пляжного флирта было взаимное натирание друг друга ореховым маслом. Натерев сначала маслом спинки и попки детей и отправив их купаться в бассейн-«лягушатник», они приступали к ритуалу взаимного натирания. Регина под его руками попискивала и мурлыкала сладострастно, как кошка. Он же, подставляя ей спину и наслаждаясь лаской ее слегка дрожащих пальцев, скользивших по его коже, напрягал мускулы, чтобы Регина в этой игре полнее ощущала силу и упругость его тела и догадывалась, каких усилий ему будто бы стоит сдерживаться, чтобы не обернуться и не схватить ее в объятия. Ну да, еще чего не хватало — на пляже, при публике! Где, мало того, еще и знакомые иногда попадались… И он прерывал это волнующее занятие, резко вскакивал со словами: «Все, хватит! Пора охладиться!» — и с этим двусмысленным возгласом бежал к воде.
Когда он увидел, что достаточно разогрел Регину, он решительно пошел дальше. Как-то она задремала, лежа после купанья рядом с ним на песке, на расстоянии вытянутой руки. Дети плескались в «лягушатнике». Виктор передвинулся поближе к Регине и лег к ней боком, а спиной к «лягушатнику», чтобы заслонить ее от детей.
— Тебе жестко лежать головой на песке, — проговорил он хрипловатым шепотом. — Приподними голову!
Регина послушалась, не открывая глаз, приподняла голову, и он подсунул руку под ее щеку. Регина, судорожно вздохнув, так и припала щекой к его ладони. Наступила напряженная и сладостная тишина. Когда рука у него затекла, он, чтобы разогнать кровь, начал легонько шевелить кончиками пальцев возле ее виска. Она простонала негромко, а потом вдруг села и заявила, что у нее разболелась голова и надо срочно ехать домой.
Слегка разочарованный Виктор решил подъехать с другой стороны. После этого случая, наружно не имевшего никаких ожидаемых последствий, Виктор переменил тактику. Он перестал соблазнять Регину чисто сексуально, а начал психическую атаку. Он принялся осторожно заводить разговоры о том, что Артур, к сожалению, слишком занят в фирме и не имеет возможности оценить тонкость и душевное богатство своей жены. Странно устроены мужчины и женщины!
Среди мужчин едва ли найдется хоть один, которого женщина не купила бы, безудержно восхищаясь не его умом, успехами, талантом, а тем кусочком плоти, к которой, по выражению циничной Жанны, этот мужчина приставлен от рождения. Так же и женщины: и распоследняя шлюшка, и плохо воспитанная дурочка млеют и тают, когда мужчины начинают им петь, что ценят в них прежде всего их душу. Стоило Виктору приступить к делу, как Регина приняла приглашение и начала нескончаемую исповедь о трудностях своего замужества. Вскоре выяснилось, что не только Артур, но и свекровь и даже дети (младшей девочке было два года, а мальчишкам четыре и шесть) — все они не понимают Регину! Рахиль Моисеевна говорит с детьми один день по-немецки, а другой на иврите. Кому, спрашивается, нужен в Германии этот иврит? Она таскает их в синагогу и учит разным религиозным глупостям. Кому нужен этот Бог, и кого Он сделал счастливым? Счастье — это когда тебя понимают! Ну, еще, конечно, нужны любовь и деньги. Деньги у нее, Регины, есть, то есть они есть у Артура, а значит, и она без них не останется. А вот где взять любовь и понимание?! Вопрос был чисто риторический: по тому, с каким вожделением Виктор и Регина поглядывали друг на друга, было совершенно ясно, что за пониманием и любовью уже тоже далеко идти не надо… Конечно, она благодарна мужу за то, что ей не пришлось работать ни одного дня в жизни, что в сумочке у нее всегда есть банковская карточка, а на счету — деньги, и она может бесконтрольно тратить их по своему усмотрению. Спасибо, как говорится, большое! Но разве ей не приходится за все это платить дорогой ценой — своей душой, своими чувствами? Артур, само собой, любит ее, он преданный и верный муж, но…
— Душой он старик, понимаете, Виктор, ста-а-а-рик! По-настоящему его трудно не только любить, с ним даже говорить о любви невозмо-о-ожно! — говорила она, манерно растягивая слова: совершенно невыносимая для петербуржца манера провинциальных южанок. Но тут уж деньги Артура ничем не могли помочь, как и десять лет эмиграции; она все равно оставалась провинциалкой до глубины своих маленьких мозгов. Впрочем, пожалуй, именно это ее так молодило. Ничего, в будущем он ее отшлифует…
И Виктор говорил с Региной о любви и важности взаимопонимания. Эти темы он мог разворачивать и варьировать до бесконечности, это был его конек: он без смущения говорил о женщинах в своей жизни, рассказывал свои романы, одновременно исподволь внушая Регине две главные мысли: первая — женщины в нем души не чаяли и были с ним счастливы, вторая — ни одну из них он так и не смог полюбить по-настоящему. Говоря так, он исходил из опыта: по странной женской логике, услышав это (а он всем говорил примерно одно и то же, у него была своя накатанная программа), женщины, вместо того чтобы бежать от него без оглядки со всей возможной скоростью и лучше всего на подходящем транспорте, с той же скоростью летели к нему в объятья. Мотыльки летят на огонь — банально и глупо, но как еще скажешь? Ох, знал, хорошо знал Виктор женскую натуру! Недаром он рос рядом с матерью-вдовой при молодой еще бабушке и двух тетках: все его детские и юношеские годы прошли в плотном женском окружении. Его даже в пионерский лагерь никогда не отправляли, боясь, что мальчик попадет в плохую компанию, а снимали из года в год дачу в Сестрорецке. Чего-чего он только не наслушался, лежа на диванчике в своем уголке за шкафом в их комнатке в ленинградской коммунальной квартире, тоже почему-то заселенной в основном одинокими женщинами, или притаившись в затененном уголке дачной веранды. Он и сам не заметил, как научился понимать женщин и нравиться им. «Какой удивительный, интеллигентный и тонкий мальчик ваш сын!» — восхищались подруги матери и соседки. Уже лет в семь он научился говорить женщинам комплименты с видом открытым и невинным: «Ой, тетя Валя, какая вы сегодня красивая! Это у вас новое колечко?» «Это настоящая чернобурка, тетя Ниночка? Можно я ее поглажу?» — и мог полчаса подряд трогать колечки на пухлых наманикюренных пальчиках и гладить плечи, укутанные лисьим мехом. А дамы млели, сами не понимая отчего. Ах, какой милый и непосредственный мальчик! Так вот он и рос в окружении женщин и уже к двадцати годам стал настоящим знатоком и сердцеедом. А уж теперь-то… За первыми двумя откровениями по плану всегда шло третье, главное признание:
— Понимаете, Регина (Маша, Ира, Вика), женщины дали мне все, что они могут дать мужчине, но я еще не встретил той единственной, которой бы я сам хотел отдать все!
«Я сам» при этом выделялось особо, а затем наступала выразительная пауза, в тишине которой у собеседницы неизбежно возникала мысль: а не она ли и есть та самая единственная?…
Перед тем как окончательно сблизиться и обмануть друга и мужа, Регина и Виктор, действуя опять-таки по его программе, признались друг другу не только в любви, но и в том, что оба они глубоко уважают Артура и ни в коем случае не хотят причинять ему зла… Но они же не виноваты, что полюбили друг друга! Из чего логически вытекало, что теперь они вынуждены будут лгать Артуру, оберегая его душевное спокойствие. «Мы не станем причинять ему лишнюю боль!» — на этой фразе, давным-давно сочиненной Виктором для подобных случаев, обычно все моральные сомнения соблазненных им женщин заканчивались. В случае с Региной подразумевалось также, что она не должна до времени уходить от богатого мужа к нищему Виктору. Их отношения тянулись почти год. Такое положение устраивало Виктора, ведь он и сам не был разведен с Жанной. Они жили с женой врозь, и считалось, что это вынужденно и временно: Жанна какое-то время работала внештатным сотрудником на радио «Свобода», а получив приглашение на постоянную работу, переехала в Мюнхен. Потом и он перебрался в Мюнхен, но это было уже позже.
А тогда они устроились неплохо: Регина будто бы загорелась поменять обстановку нескольких комнат в доме. Артур и тут не был против. «Делай что хочешь, — сказал он жене, — меня только избавь от этих твоих перестроек и перестановок, у меня работы пропасть. Вон Виктор свободен, попроси его помочь!». Со слепого одобрения мужа и под косыми взглядами свекрови двойная жизнь пошла уже всерьез. Раза два в неделю Регина с Виктором с утра отправлялись якобы по магазинам; они и в самом деле что-то покупали и заказывали, загружали в багажник Регининой машины банки с краской, рулоны обоев, отрезы декоративной ткани, а затем отправлялись к нему на квартиру.
Регина в сексе была поначалу жадной и любопытной, но еще более неутомимой она была в разговорах о любви. Виктору даже казалось, что она спешит насытиться физической близостью, чтобы поскорей перейти к разговорам. Если Виктор казался ей спокойным и довольным, она искала повод драматизировать их отношения и быстренько находила его. «Ты даже не ревнуешь меня к Артуру!» — и приходилось ее ревновать. «Неужели ты ничуть не страдаешь из-за того, что мы обманываем моего мужа и твоего друга?» — и Виктор послушно принимался страдать. Словом, Регина жила полной жизнью — как она ее понимала. Она похудела, но очень похорошела, темные глаза ее постоянно блестели, пухлые губы стали яркими и без помады.
Артур никаких перемен в жене не замечал, а если что-то и замечал, то не придавал увиденному значения. Не спрашивал он и о ремонте, а если Регина начинала с ним советоваться или пыталась отчитаться, он неизменно отмахивался: «Как сделаешь, так и хорошо! Лишь бы тебе самой нравилось!» Виктору он продолжал оказывать полное доверие и всячески подчеркивал свое дружеское расположение. Время от времени он даже предлагал Виктору деньги, причем суммы достаточно крупные, чтобы это не выглядело подачками, и говорил при этом: «Возьми-ка в долг до лучших времен!» Суммы эти, разумеется, никак специально не оговаривались, никаких расписок Виктор Артуру не давал, и было совершенно очевидно, что всерьез об их возвращении ни тот, ни другой не думали.
Одна Рахиль Моисеевна все видела, все понимала и тихо кипела от еле сдерживаемого негодования. Как-то она даже намекнула Регине, что та слишком «сдружилась с приятелем мужа» и что к добру это не приведет. В ответ Регина закатила истерику, наорала на свекровь и пожаловалась мужу. Артур попросил мать не приставать к Регине и оставить свою подозрительность: «Мама, Регина взрослый человек и сама знает, что делает». Рахиль Моисеевна послушно умолкла, не умея перечить своему замечательному сыну, кормильцу всей семьи и — подумать только! — владельцу настоящей немецкой фирмы! Но Виктора она перестала замечать и за общими трапезами говорила о нем исключительно в третьем лице и без имени: «Артур, передай своему другу хлеб!» Это «твой друг» звучало так ядовито, что Виктор поеживался, а Регина смотрела на свекровь с молчаливой ненавистью…
Виктор тянул пиво сквозь зубы, тонкой струйкой. Любимый монастырский «оптиматор» сегодня отчего-то казался невкусным: то ли пиво переслащено, то ли в него переложили солода — в общем, не то и не то. Возможно, ему просто попалась бутылка, налитая со дна бочонка. Блондинка напротив уже допивала свое пиво, так ни разу и не взглянув на него…
Конечно, узость взглядов и, что уж там таить, полное бескультурье Регины наводили на него оторопь. Когда она в первый раз сказала ему, что за жизнь не прочитала ни одной книжки, он ей не поверил. Но потом он убедился, что так оно и есть: Регина не читала книг и не понимала, зачем это надо делать.
— Разве это плохо? — удивлялась она. — Другие не катаются на коньках, не играют в теннис и не умеют ездить верхом, а вот я все это умею! Знаешь, некоторые люди даже не водят машину: согласись, что это гораздо более нецивилизованно, чем не читать книжек.
— Но ты же училась в школе! Как же ты отвечала по литературе, писала сочинения, сдавала экзамены?
— Ну, мое дело было ходить в школу и хоть что-нибудь отвечать на уроках, а уж отметки — это была папина забота. Деньги, милый мой! А у моего папочки они были. У меня, между прочим, в аттестате зрелости нет ни одной тройки.
— Так ты что, и «Муму» не читала?
— Что еще за «Муму»? Французский роман какой-нибудь?
Виктор захохотал и покатился, колотя кулаками по песку. А Регина взяла бутылку минералки и вылила ему на голову, чтобы привести его в чувство, и при этом тоже весело смеялась.
Так вот и тянулся их берлинский роман, ни шатко, ни валко, пока ни к чему не приводя. Но однажды Виктору позвонила Жанна и сообщила, что ее уже зачислили в постоянный штат радио «Свобода» и она подыскивает для них квартиру, так что пора и ему переезжать в Мюнхен: даже если для него вакансия на радио откроется не сразу, с ее постоянной «американской» зарплатой им не о чем беспокоиться. Виктор стал искать повод для отсрочки:
— Жанна, у меня же нет денег на переезд! Я два месяца не платил за квартиру, да еще надо заплатить по счетам за газ, электричество, телефон…
— Сколько тебе нужно? — сразу спросила Жанна.
— Ну, тысяч пять, я думаю, должно хватить. — Он уже придумал план: надо уговорить Артура отпустить их с Региной и детьми на недельку на балтийскую дачу Артура, а для этого нужны и свои деньги: вечерами они будут укладывать детей спать, а сами уходить в ресторан. За эту неделю необходимо будет окончательно решить их дальнейшие отношения с Региной. Кроме того, деньги ему нужны будут, чтобы показать Регине, что он не такой уж нищий…
Но у Жанны был характер и, что еще хуже, ума у нее тоже хватало.
— Пять тысяч — это слишком много. Ты заплати за квартиру и сдай ее хозяину, а по остальным счетам мы заплатим отсюда. Жду тебя через неделю, тут полно всяких проблем, надо подыскивать квартиру, а у меня на радио идет испытательный срок. В общем, ты мне нужен здесь, — и она повесила трубку.
Он пытался ей дозвониться и отговориться от немедленного переезда, но в пансионе, в котором временно жила Жанна, телефон не отвечал, а ее рабочего номера он не знал. Пришлось сказать Регине, что жена требует его переезда в Мюнхен, и она, как водится, закатила истерику.
— Ты меня не любишь! — кричала она, заливаясь слезами. Она рыдала и грозила покончить с собой, немедленно все рассказать Артуру, сойти с ума, бросить его, Виктора… Он обнимал ее, целовал, уговаривал и даже взывал к ее здравому смыслу:
— Пойми, Регина, я не мальчик, и мне тоже нужна постоянная работа, а в Мюнхене есть возможность ее получить. Должен же я подумать о своем социальном положении?
— Нет, ты меня не любишь! Иначе ты не собирался бы променять мою любовь на работу. Чем тебя не устраивает твое теперешнее положение?
— Регина, безработный любовник — это не положение даже в самом дурном обществе.
— Не дури мне голову! Ты просто хочешь вернуться к своей жене, этой интеллектуалке, которая не умеет тебя ценить. Неужели ты все еще любишь эту женщину?
— Региночка, девочка, ты же знаешь, что ты моя единственная любимая женщина. Но, к сожалению, ты жена другого… У нас с тобой нет никаких перспектив.
Регина моментально успокоилась, вытерла слезы и спросила:
— Ты предлагаешь мне развестись с Артуром?
— Ну да! — тут же подхватил ее мысль Виктор. — А я разведусь с Жанной, и тогда мы с тобой сможем пожениться. Для этого я и еду в Мюнхен.
— Я согласна. Мой муж — благородный человек, он меня простит, конечно. Он всегда говорил, что мое счастье и счастье наших детей для него главное в жизни. Только нам с тобой надо все хорошенько продумать…
— А вот думать буду я. Незачем думать об этом еще и тебе, — сказал он, мысленно добавив: «Да и нечем!».
Но Регина иногда поражала его хитренькой прозорливостью.
— Не хочешь ли ты сказать, что я глу-у-упая и не могу думать ни о чем серье-е-езном? — протянула она, прищурившись.
— Нет, моя прелесть, этого я не скажу. Как женщина ты очень и очень умна. А хочешь, я покажу тебе, где помещается настоящий ум у хорошенькой женщины?
— Хочу-у-у! Покажи-и-и! — пропела она, жмурясь еще больше. И он ей показал.
Неделя до его отъезда прошла у них как в бреду. Регина была неутомима в постели и очень утомительна до и после. Она то вцеплялась в него, как ребенок, у которого отнимают любимого медвежонка, и кричала в слезах, что ни в какой Мюнхен его не отпустит, то шипела рассерженной кошкой и грозилась собрать чемодан, сказать Артуру всю правду и сегодня же вернуться сюда, к Виктору, чтобы остаться с ним навсегда.
— И что ты тогда будешь делать, миленький?
— Миленький подаст на развод и пойдет работать грузчиком, чтобы прокормить новую жену, — спокойно покуривая, отвечал Виктор.
— Ты в самом деле готов забыть о Мюнхене, «Свободе» и Жанне, чтобы жить здесь со мной?
— А ты сомневалась?
Регина в нем не сомневалась. Она сомневалась в себе.
— Какой ты реши-и-ительный! — тянула она, целуя его, и признаваться мужу не спешила. В конце концов они рассудили, что сейчас Виктору и вправду лучше ехать в Мюнхен, дожидаться вакансии на радио, а уж после того, когда он станет материально независим от Жанны и сможет с ней развестись, он снимет свою квартиру и Регина переедет к нему. Артуру решили ничего пока не говорить, но Регина обещала позаботиться о своем будущем финансовом благополучии.
— Я не собираюсь садиться тебе на шею! — говорила она. — Артур сам настоял, чтобы я сидела дома, и это его вина, что у меня ни образования, ни профессии, так что он просто по закону обязан обеспечить мне привычный уровень жизни. Я думаю, он выделит мне часть своего состояния после развода.
— А нельзя сделать так, чтобы он сделал это до, а не после? Пойми, детка, я ведь не о себе забочусь: любой муж до развода щедрее, чем после.
Регина обещала подумать. Но она больше думала о предстоящей им разлуке.
— Вики, ты становишься скучным, когда говоришь о деньгах! — упрекала она.
— Это потому, что я знаю им цену.
Но он понимал, что перед разлукой должен напитать Регину эмоциями, позитивными и негативными — какими угодно, лишь бы побольше! Знал он этих охотниц за любовью, для которых вся ценность любви заключалась не в сексе и даже не в чувстве, а в разнообразии эмоции: чем больше киноподобных переживаний — тем лучше. Сам тоже великий охотник до женских эмоций, он, по большому счету, все-таки ценил в женщинах преданность и постоянство, и его искренне печалило предстоящее расставание с Жанной. Что же касалось Регины, тут он твердо знал, что брак с нею станет всего лишь этапом его жизни, еще одной попыткой подняться наверх. Остаться с нею навсегда? Ну нет, хлопот потом с такой женой не оберешься… И навряд ли он, Виктор, станет последним любовником в ее жизни: если кошке удалось попробовать живую мышку, ее на кошачьих консервах уже не продержишь. В таких вот разговорах пролетела неделя, наступило время отъезда, и Виктор покинул Берлин. Поехал он поездом, а Регина, Артур и даже дети провожали его на вокзале «Зоо» и дружно махали вслед отъезжающему экспрессу.
Блондинка расплатилась и ушла, а Виктор все никак не мог допить свой «оптиматор». Нет, монахи определенно испортили этот бочонок! Он отодвинул недопитую кружку, подозвал официантку и попросил принести ему светлого пива.
Регина писала ему до востребования, как и он ей. Правда, он писал редко, а она почти каждый день. Он и на почту заходил не часто, раз в две-три недели: забирал всю пачку писем, садился за столик в кафе или пивной, пробегал их глазами, выискивая нужную информацию, отмечал какие-то фразы и тут же писал ответ на одном листке. Просил быть осторожной и больше думать не о сегодняшней вынужденной разлуке, а об их счастливом будущем. Но редких писем Регине было мало, и она принялась названивать ему домой. Номер она знала: он сам позвонил Артуру и дал их с Жанной телефон, чувствуя, что не стоит так сразу рвать с ним отношения, да ведь и должок был за ним. Регина, хитрая кошка, устроилась со звонками так, что сначала по ее просьбе звонил Артур, а уж потом, после его разговора с Виктором, и она тоже брала трубочку. Если Жанны не было дома, Виктор говорил ей о любви, а она, если Артур оставался рядом, отвечала светским голосом: «Надо же… Приятно слышать… мы за тебя очень рады…» — и эта игра тоже нравилась ей. Иногда Артур звонил сам и просил Виктора поговорить с Региной: «Слушай, ну поговори ты с ней, если у тебя есть время: она достала меня своими жалобами на скуку с тех пор, как ты уехал. Ей, видишь ли, после твоего отъезда стало не с кем поговорить о смысле жизни!» Артур, посмеиваясь, передавал трубку жене и чаще всего уходил. Виктор плел Регине обычную любовную чепуху, а она балдела на том конце линии. Когда же разговаривать приходилось в присутствии Жанны, надо было осторожничать: он говорил с Региной, будто бы продолжая разговор с Артуром: «Артур, дорогой мой, ты же знаешь, как я люблю тебя. У меня не было друга дороже тебя. Скажи одно слово — и я немедленно приеду в Берлин, если я тебе нужен!»
Как-то Жанна выразила недоумение по поводу странного стиля этих разговоров:
— Услышал бы кто со стороны, подумал бы, что беседуют два гея!
— Что ты понимаешь в мужской дружбе! — усмехнулся Виктор. — Знаешь, я стольким обязан Артуру, что если он и вправду вызовет меня в Берлин, я полечу немедленно. У него там какие- то неприятности в бизнесе.
— В бизнесе? — пуще того удивилась Жанна. — А что ты, дорогой, понимаешь в бизнесе?
— Ничего! — отрезал Виктор. — Но я прекрасно разбираюсь в людях и знаю, какими словами их можно ободрить.
— Ну-ну… — неопределенно сказала Жанна. Она вообще вела себя в то время как-то непонятно для Виктора, может быть, даже что-то подозревала, но таила свои подозрения до срохса.
Зато Регина нагло требовала от него заверений, что он не живет со своей женой.
— Успокойся! — отвечал он. — У меня нет близких отношений с Жанной.
— Почему же ты не снимешь квартиру и не уйдешь от нее?
— Да потому, что у меня нет денег! Вот устроюсь работать на «Свободу», тогда и соскочу с этого трамвая! А сейчас, если я ее вот так сразу брошу, она может перекрыть мне пути на «Свободу»: связи-то там у нее, а не у меня!
— Ну и пусть перекрывает! Денег Артура нам с тобой хватит до конца жизни.
Виктор фыркнул.
— Где они, деньги Артура? Ты сама затягиваешь решение нашей общей судьбы, а попрекаешь меня. Требуешь, чтобы я поступился всем, а сама ничем не хочешь рисковать.
— Но я же в принципе готова ради тебя оставить детей и любящего му-у-ужа! — обиженно тянула Регина сквозь слезы. — Это ты все время заставляешь меня страдать от неизвестности!
Пачки писем от Регины, звонки по часу и свидания раз в месяц — она прилетала к нему в Мюнхен, чтобы провести несколько часов в гостинице! — все это изнуряло Виктора. Пару раз открывались вакансии на радио, но у него не было времени и сил подготовиться к собеседованиям, и он не стал рисковать. Порой он готов был порвать с Региной и всерьез добиваться работы на «Свободе», или хотя бы подучить свой паршивый английский. Но неопределенность отношений изнуряла его, не хотелось ничего делать. Он целыми днями то лежал на диване, то просто бесцельно бродил по улицам Мюнхена. И только мысль о будущем Приюте русских художников в Италии, о будущей славной и безбедной жизни известного мецената давала ему силы терпеть этот бесконечный и бесконечно пошлый сериал.
— Ты боишься уйти от Артура и потерять свое благополучие. Но подумай сама, как я уйду от Жанны, если квартира, в которой мы живем, снята на ее имя, все вещи, вся мебель куплены на ее деньги. С чем. я уйду? Да у меня нет денег даже на то, чтобы снять какую-нибудь меблирашку! Как ты представляешь себе мой внезапный развод с нею? Я что, должен уйти на улицу, ночевать на вокзале? Или ты думаешь, что мы будем жить после развода по-советски — на одной жилплощади? Я не способен каждый день смотреть в глаза женщине, которой я разбил жизнь. А кроме того в Германии от подачи заявления и до рассмотрения дела о разводе в суде супруги обязаны целый год жить раздельно.
— Так нет же ничего про-о-още! — радостно пропела Регина. — Я пришлю тебе деньги на новую квартиру и на развод! У меня ведь есть немного своих денег.
И она действительно прислала ему до востребования десять тысяч марок. Виктор немедленно открыл для них отдельный счет в банке, взял тысячу себе на текущие расходы, а остальные положил на счет. Но в банке он забыл предупредить, что не хочет получать никаких банковских писем на свой адрес, и это-то его и подвело. Почту всегда забирала из ящика Жанна: достав синий конверт со штемпелем банка, она машинально открыла его и увидела извещение на имя Виктора, гласившее, что на его счету девять тысяч.
Она показала извещение Виктору:
— Ты можешь объяснить, что это за деньги?
— Это мои деньги. Мне их подарил мой друг Артур.
— В честь чего это он делает такие подарки?
— А вот в честь нашей дружбы и делает.
— Этот тот самый Артур, которого ты иногда называешь Региной?
— Регина — это жена Артура. Я иногда разговариваю с ними обоими.
— Так дружба у вас втроем?
— Это что, допрос?
— Нет, простое любопытство.
— Могу его удовлетворить: у Артура с женой проблемы, а я, как старый друг обоих, пытаюсь им помочь.
— Ну-ну… — Жанна с непонятной полуулыбкой ушла от дальнейшего разговора. Виктор предложил ей погасить из этих денег долг за мебель, но она отказалась:
— Оставь на своем счету, кредит нас не торопит. Давай лучше купим тебе хороший письменный стол.
Он кивнул и оставил все как есть.
А через несколько дней рано утром позвонила Регина, вся в слезах и соплях, наткнулась на Жанну и попросила позвать Виктора.
— Простите, а кто его спрашивает? — заволновалась Жанна, услышав в трубке сдавленный плач.
— А вам не все равно? Если он дома — позовите его, а нет — повесьте трубку!
Жанна молча положила трубку возле аппарата и позвала Виктора.
— Я перезвоню тебе попозже! — сказал поднятый с постели Виктор.
— Кто это звонил? — спросила Жанна.
— Жена Артура. У них опять скандал.
Жанна, казалось, поверила и на этот раз.
Подвела его, как всегда, небрежность. Он привез с собой все свои берлинские фотографии, не просматривая и не отбирая, просто сунул конверты из фотомастерской в чемодан. Но вот был куплен письменный стол, а Виктор все никак не мог собраться с духом и разместить в нем свои берлинские бумаги: все его бумажное хозяйство так и лежало в кладовке, в его старом чемодане, который Жанна мечтала выбросить. Как-то, убираясь в тесной кладовке, она в очередной раз попыталась разместить на узком пространстве чемодан, пылесос, ведро и щетки, рассердилась, вытащила чемодан в коридор, раскрыла его и стала сама разбирать бумаги и рассовывать их по ящикам письменного стола. И конечно же она обнаружила целую пачку фотографий Регины! В том числе одну с томной обнаженной Региной на постели в берлинской квартире Виктора, которую Жанна тотчас узнала. А на обороте фотографии была надпись круглым детским почерком: «Единственному от единственной!». На других фотографиях стояли скромные надписи, сделанные рукой Виктора: «Регина Равич» — и разные даты.
Скандал разразился чудовищный.
— Сколько же ты лгал! — возмущалась Жанна. — Ты теперь и сам наверняка не помнишь, что ты мне городил по поводу своих вечно ссорящихся супругов-друзей.
Виктор попытался внушить Жанне, что связь его с Региной теперь уже в прошлом, но Жанна резонно заметила:
— Но звонит и рыдает в трубку она не в прошлом, а сейчас. А те деньги, что лежат у тебя в банке, они от Регины или Артура?
Виктор понял, что дело идет к разрыву, а потому решил с деньгами ничего не скрывать.
— Эти деньги мне прислала Регина на тот случай, если я захочу расстаться с тобой, — чтобы я мог снять себе жилье.
— Ну так расставайся и уходи, снимай жилье, покуда деньги целы!
— Ты этого хочешь?
— Да, хочу.
— Ну что ж… Только помни — ты сама этого захотела!
— Я не забуду, — кивнула Жанна. — Вещи ты заберешь сразу или придешь за ними потом?
— Как? — растерялся Виктор. — Ты хочешь, чтобы я прямо сейчас и ушел, вот так сразу?
— Конечно! А чего тянуть? Все же предельно ясно.
— Но куда же я пойду?
— Как это — куда? В любой приличный отель. Деньги у тебя есть, а мало будет — твои друзья пришлют тебе из Берлина. — Жанна уже вытащила из чулана злополучный чемодан, который так и не успела вынести на помойку, и принялась как попало швырять в него одежду и вещи Виктора. Это было уже слишком! Он ушел и первую ночь действительно провел в отеле, а на другой день снял однокомнатную меблированную квартирку на Леопольдштрассе и стал ждать дальнейшего развития событий. Жанне он не звонил, и она тоже его не искала.
Светлое пиво не было ни тягучим, ни переслащенным: оно было кислым и горьким.
«Что за чертовщина и с этим пивом? Или это со мной что-то не так? Уж не заболеваю ли я?» — испугался Виктор и отодвинул недопитую кружку. Он попросил официантку кружку унести, а ему принести крепкий чай с лимоном.
Блондинки напротив давно уже не было, на ее месте теперь сидела китайская или корейская пара и переговаривалась, сблизив головы и поглядывая по сторонам. Потом девушка осталась на месте, а парень вышел и стал напротив окна пивной. Мимо него шел поток пассажиров. Виктор какое-то время с машинальным интересом наблюдал за ним: с чего бы это он оставил девушку в пивной, но стоял снаружи у нее на виду? К парню подошла женщина средних лет и что-то спросила: парень ответил, потом что-то сунул ей в руку, а она — ему. «Наркотики он продает, что ли?» — равнодушно предположил Виктор. Но спустя недолгое время углядел, что тот продает из-под полы сигареты. Через какое-то время парень вернулся в пивную и подсел к девушке. Настороженно озираясь, они повозились с сумкой, стоящей под столом, и парень снова вышел на промысел, а девушка осталась за столом.
Через неделю после переезда Виктора явилась Регина, оглядела его новое жилище и пришла в восторг.
— Какая уютная квартирка, Вики! Ну просто настоящая норка для одинокого зверька! Но теперь ты не будешь одиноким и скучать я тебе тоже не дам. И для начала я тебе верну долг.
— Какой долг, дорогая?
— Ты же помогал мне обставить заново мои апартаменты! — Оба засмеялись, вспомнив, как начинался их роман. — А теперь я помогу тебе навести уют! — Она открыла дверцы почти пустого шкафа, проверила, как работают плита и электронагреватель для воды, спрятанные за передвижной панелью на роликах, присвистнула, увидев белую внутренность пустого холодильника, и принялась играть в маленькую хозяйку маленького домика; в первую очередь она потащила Виктора по магазинам, накупила нужной и ненужной посуды, выбрала очень дорогие шторы на окно и коврик на пол, накупила растений в горшках и кашпо и разместила их по всем углам; в довершение она до отказа набила продуктами холодильник: и подвесные шкафчики над встроенной кухней, что было и в самом деле кстати. Они провозились с этим до обеда, а после отпраздновали новоселье в преобразившейся квартирке.
— Неужели тебе тут действительно нравится?
— Угу. Некоторые женщины любят обставлять свой флирт с комфортом, а я больше всего на свете ценю уют.
А с ней и вправду было уютно. Регина бочком передвигалась по тесной комнате в старой рубашке Виктора с засученными рукавами, жарила вырезку на крошечной плите, резала овощи для салата, положив резальную доску поперек маленькой раковины, и, казалось, была и в самом деле счастлива. После обеда они легли в постель, занялись любовью, немного поспали — и пора было вызывать такси и ехать в аэропорт.
— Как мне не хочется улетать от тебя! — сказала Регина, целуя его перед выходом в посадочный салон. — В следующий раз я постараюсь что-нибудь придумать для Артура и прилететь на несколько дней. Знаешь, о чем я мечтаю?
— О чем, маленькая?
— Проснуться утром в твоей комнате-шкатулке от запаха кофе и яичницы с беконом, и чтобы ты принес мне завтрак на подносе.
— Так давай сдадим билет, ты останешься со мной, и уже завтра утром я подам тебе кофе в постель. Кофе, яичницу, бекон и что там еще, м-м-м?
— Мы что-нибудь обязательно придумаем, дорогой!
— Мы уже все придумали: получи от Артура обещанные деньги и подавай на развод.
Она зажала ему рот долгим поцелуем, а после прошептала:
— Потом, потом, дорогой! Скоро, совсем скоро, вот увидишь! — и заторопилась вслед за пассажирами: уже объявили посадку на берлинский рейс. Но Виктор удержал ее за руку.
— Регина! Что мешает тебе сделать решительный шаг? Ты что, не хочешь мне довериться?
— Ну что ты, любимый! Как я могу не верить тебе? Просто я не хочу причинять Артуру слишком большие страдания, мне хочется устроить все как-нибудь помягче… Ведь мы десять лет прожили с ним, он всегда так обо мне заботился! Нет, дорогой, я не могу сразу нанести ему такой удар, я должна его сначала подготовить.
— Подготовить что — удар? — раздраженно сострил Виктор.
— Фу, какой ты дурачок! Подготовить Артура, чтобы он мог этот удар вынести. Ну все, все! Отпусти меня! Я решусь, честное слово, решусь, ты только не торопи меня! — и она убежала за двери в стеклянной стене.
Регина не торопилась. Зато свидания их стали продолжительнее: она нашла в Мюнхене русского врача-терапевта и заявилась к нему лечить астму, сославшись на каких-то берлинских знакомых, якобы очень им довольных. Врач несколько удивился, но был польщен и начал лечить Регину: теперь у нее появился серьезный предлог ездить в Мюнхен для визитов к врачу.
Артур как будто не видел в этих поездках ничего плохого, более того, он позвонил Виктору и сказал:
— Регина моя нашла какого-то лекаря-кудесника в Мюнхене, который будто бы ей помогает. Слушай, ты не откажешься по старой памяти присмотреть за ней? Покажи ей город, свози в Альпы, по ресторанам поводи. Могу я на тебя рассчитывать?
— Ну конечно! — заверил Виктор.
Их свидания с Региной обрели какой-то удручающе семейный характер. Регина накупила себе белья и нарядов и забила всем этим шкаф, оттеснив вещи Виктора в уголок. Она приобрела пылесос и микроволновую печку и трогательно играла роль хозяюшки. Виктора это раздражало, и он так ей и говорил:
— Ты играешь в игру под названием «Рай в шалаше», но долго тебе не придется этим развлекаться. Жанна делает все, чтобы я не попал на «Свободу», и я бы давно укатил отсюда в Штаты, если бы не ты. Только ты одна держишь меня в Германии. Но так не может продолжаться до бесконечности, я должен думать если не о нашем общем, то хотя бы о своем будущем!
— А я не очень-то уверена в тебе, дорого-о-ой! — лукаво выпевала Регина. — А вдруг ты меня обманываешь и продолжаешь отношения со своей бывшей женой?
— Что за чушь!
— Она никогда не бывает здесь?
— Никогда! — решительно солгал Виктор. Он никогда не придавал значения содержанию того, что он говорил женщинам, считая, что убедительными должны быть голос и взгляд, а не слова и смысл. Но втайне он удивился проницательности Регины: как раз накануне ее приезда Жанна была у него и оставалась ночевать. И зачем ему было нужно оставлять ее у себя? Дурацкая привычка испытывать привязанность своих бывших женщин… Он принялся успокаивать Регину и успокоил — в тесной квартирке постель всегда была рядом.
Так это и тянулось месяц за месяцем, и Виктор стал замечать, что не только он, но и Регина начинает уставать. И в это последнее свидание, после которого Регина прислала ему похоронный венок, он повел на нее решительную атаку — и совершил ошибку, вспугнул птичку; и птичка улетела вместе со всеми своими золотыми яичками. Удастся ли теперь все повернуть назад, чтобы потом снова двинуться вперед? Да, конечно! Он просто немного подустал, потерял контроль над ситуацией. Теперь он должен собраться с мыслями, снова все взять в свои руки, расставить все и всех по местам. Он допил чай и взглянул на часы: Регина уже час как вернулась домой, и пора уже было ей звонить. Он расплатился за пиво, чай и обед и попросил официантку разменять ему двадцатимарковую бумажку на пятимарковые монеты: на более мелкие та отказалась менять — ей надо было давать сдачу.
Он вышел из кабачка и спустился в метро, к телефонным автоматам, опустил сразу три монеты и набрал номер. К телефону, как назло, подошла Рахиль Моисеевна; Виктор измененным голосом попросил по-английски пригласить к телефону миссис Регину Равич. «Сейчас позову!» — буркнула по-русски вредная старуха, и тут же Виктор услышал, как она кричит в сторону: «Регина, возьми трубку! Там тебя твой мюнхенский хахаль вызванивает. И скажи ему, чтоб не валял дурака по-английски — с его-то произношением!»
Услышав в трубке высокий мяукающий голос Регины, Виктор, как делал всегда, немного отвел трубку от уха: тем не менее ее «Халло-о-у-у! прозвучало так, будто она твердо уверена в наслаждении, доставляемом ее голосом всякому, кто находится на другом конце провода. На мгновение на место привычного раздражения где-то в области грудины поднялась волна холодного бешенства, но Виктор тут же придавил ее.
— Что случилось, киска? Что ты опять придумала?
— Это ты-ы? — деланно удивилась Регина.
— Нет, Ален Делон в черном пальто. Я спрашиваю, что случилось, детка?
— Только то, что должно было когда-нибудь случиться. Пока я была у тебя, Артур нашел мою неотправленную открытку к тебе.
— Черт! Большой был скандал.?
— Скандала не было, потому что мы с ним не виделись.
— Как же ты узнала об открытке?
— Я еще из Мюнхена позвонила домой, чтобы узнать, как там дети, и тут Артур сказал мне, что ему теперь все известно о наших с тобой отношениях. Он велел мне принять одно решение из двух — либо развод с ним, либо разрыв с тобой.
— И ты не сказала мне ни слова, но сразу же решила расстаться со мной? Не сказав мне об этом, не посоветовавшись…
— Не совсем сразу, но… тут еще твоя жена… Вики, нам все равно лучше было расстаться! Мой муж благородный человек, он, разумеется, простит меня. А с тобой все было так неопределе-е-енно!
— Если бы я знал об этом, я бы постарался не отпускать тебя из Мюнхена. А жена моя тут при чем?
— Вчера, когда ты был в душе, она позвонила тебе, а я сняла трубку, и у нас с ней был разговор…
— Какой разговор?
— Мучительный. Она кричала, плакала и угрожала.
— И ты испугалась угроз этой психопатки? Не верю!
— Вики, она угрожала не столько мне, сколько тебе. Со мной она говорила даже с каким-то сочувствием и уверяла, что тебе нужна не я, а мои деньги, вернее, деньги моего мужа. И еще она сказала, что ты любишь только ее, что ваши супружеские отношения никогда не прекращались, а со мной у тебя только игра… игра на деньги.
— Так и сказала?
— Да.
— И ты, дурочка, ей поверила?
— Поверила, потому что она привела очень веские доказательства.
— Какие еще «веские доказательства»? — Виктор приготовился к опровержению «веских доказательств» Жанны.
— Она попросила меня открыть твой шкаф и перечислила, в каком порядке висят твои рубашки. Оказывается, это она их стирает, гладит и развешивает.
Черт! Вот этого он не ожидал. Но попытался оправдаться.
— А что плохого в том, что моя бывшая жена, с которой мы, как интеллигентные люди, остались друзьями, иногда по-дружески помогает мне по хозяйству?
— Ви-и-и-ки! Но ты же мне говорил, что она никогда-а-а у тебя не быва-а-ает! — Регина, до этого говорившая нормальным голосом, только спокойным и усталым, вдруг опять принялась «петь», и Виктор встрепенулся — может быть, еще не все потеряно?
— Детка моя, девочка моя маленькая, не позволяй злым людям, кто бы они ни были, раз- рушить нашу любовь! Не верь никому, кроме меня!
— Я пыталась. Но ты обманываешь меня, и крупно и по мелочам, на каждом шагу. Я больше не могу тебе верить. Ты ведь спишь с этой женщиной, твоей бывшей женой.
— Да нет у меня давно уже никаких женщин, кроме тебя! И с Жанной у меня давно ничего нет!
— Ну да, а ее шпильки то под кроватью, то в душевой на полочке, на самом видном месте? Я же их все время нахожу, когда убираю у тебя.
Черт бы побрал эту чертову рыжую гриву Жанны, которую она теперь укладывала в какой- то немыслимый стог! Шпильки из него действительно так и сыпались.
— Подумаешь — шпильки! Ты свои трусики постоянно у меня забываешь и косметику…
— Так ведь я же и вправду сплю с тобой!
— А Жанна убирается в моей квартире и потому теряет тут не трусики, а шпильки! Неужели трудно сообразить? Если бы это не было вполне невинно, я бы уж как-нибудь догадался каждый раз убирать ее шпильки. Ты думаешь, я их не видел? Да видел десятки раз, но каждый раз только клал их на видное место — придет Жанна и заберет. Она сама тебе напомнила про шпильки?
— Ну да…
— Так, значит, она их еще и специально подкладывала! Если бы я придавал этому значение, я бы сам убрал этот опасный металл, но я же, честное слово, не придавал этому значения!
— Если это и вправду так, то она действительно опасна. Если бы ты слышал, каким голосом она произносила угрозы в твой адрес!
— В мой адрес, ты говоришь?
— Ну да. Она сказала: «Возвращайтесь к своему мужу, а я здесь покончу с Виктором сама! Он будет наказан!»
— Так и сказала: «покончу», «будет наказан»?
— Ага, вот именно так и сказа-а-ала! — ехидненько пропела Регина. — Наконец-то тебя хоть что-то встревожило по-настоящему.
— Да ничуть меня это не встревожило. Я просто удивляюсь ее внезапной ревности и злости.
— Чему тут удивляться? Сам же и довел ее до такого состояния, что она готова убить тебя. Она мне сказала, что ты и прежде обманывал ее…
— А, так вы еще и спелись! Уж не Жанна ли подсказала тебе этот драматический жест с венком?
— Каким венком, Вики?
— «Благодарю за любовь!» Очень эффектно.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь, Вики! — В голосе Регины Виктор услышал неподдельное недоумение и сразу же ему поверил. Он рассказал ей об утренней находке.
— Ах нет, Вики! Я к этому никакого отношения не имею! Да и твоя Жанна скорее всего тоже: она же серьезная и деловая женщина, к чему ей… Ох! — и она замолчала. Виктор так и увидел, как она прикрыла ладошкой рот и вылупила глаза.
— Ну? Чего ты молчишь — выкладывай! — нетерпеливо потребовал он.
— Я просто вспомнила одну вещь, которую сказала твоя бывшая жена.
— И что же такое она сказала?
— Она сказала про тебя: «Он считает, что оказывает женщинам величайшее благодеяние, когда завязывает с ними роман, и очень удивляется, что они, прощаясь, не благодарят его за любовь!»
— Да, миленькие разговоры ведут за моей спиной жена и любовница…
— Так все-таки Жанна — жена, а я — любовница?
— Ну а кто же ты, сама подумай! — И он тут же пожалел о сказанном, потому что в ответ раздались короткие обиженные гудки. Он выждал несколько минут и достал из кармана последнюю пятимарковую монету, опустил ее в прорезь и снова набрал номер Регины. Она сняла трубку.
— Халло-о-у-у?
— Регина, прости, если я тебя обидел, У нас сегодня разговор что-то не получился. Давай пока попрощаемся по-доброму, а завтра я тебе позвоню. Когда тебе будет удобно говорить со мной?
— Ни-ког-да! — торжествуя, ответила Регина.
— Но мы ведь не можем просто так взять и расстаться!
— Можем, Вики, очень даже можем! Я не стану из-за тебя разрушать свою жизнь.
— И это все, что ты хочешь мне сказать?
— Ну, если тебе так хочется, то могу тебе сказать на прощание «Благодарю за любовь!» — и она засмеялась таким злым смехом, что Виктор на этот раз сам повесил трубку. И тут же чертыхнулся: надо было не вешать, а просто слегка ударить по рычагу — тогда бы не провалилась пятимарковая монета, и он мог бы еще кому-нибудь позвонить, Жанне, например.

ГЛАВА 2
ВЕНОК ОТ ЖАННЫ

Еще не остыв от разговора с Региной, Виктор решил немедленно ехать к Жанне, если она сегодня не дежурит на радио: редакторы программ работали иногда и по выходным. Ему хотелось поскорей выложить ей все, что он думает о ее телефонном заговоре и об этой ее выходке с венком. А он-то думал, что это Регина додумалась до такого театрального действа! Ну да куда ей, мещаночке, ее «телевизионного образования» на это не хватило бы. Но вот как умница Жанна могла унизиться до телефонных переговоров с любовницей мужа — вот это было непостижимо, это сердило его и… успокаивало: если с Региной и в самом деле все рухнуло, так ведь получается и кстати, что он не развелся с женой. Надо налаживать отношения с Жанной.
Он прошел по подземному переходу Восточного вокзала и поднялся на платформу. Уже вечерело, час пик миновал, поезда стали ходить реже, и он изрядно продрог на открытой с боков платформе, поджидая свою электричку. Ничего, сейчас он сядет в поезд, доедет до остановки Энгельшалкинг, а там пять минут хода до дома Жанны. Он не станет ничего выяснять, а попросит напоить его чаем. Жанна предложит ему поужинать и начнет хлопотать на кухне. Все-таки жена есть жена!
Нет, Жанна вовсе не такая холодная интеллектуалка, как он расписывал Регине, но какой женатый мужчина, соблазняя приглянувшуюся женщину, не пожалуется ей на свою жену? Вот только самого себя не стоило так накручивать против Жанны в угоду этой дурочке, теперь с ходу трудно перестроиться… Ничего, он с этим справится, настроится на нужную волну. Да он уже и начал. Теперь, чувствуя, что Регина ускользнула из его рук и все связанные с нею планы рухнули, он отчетливо видел, как, в сущности, ничтожна эта капризная и жадная до эмоций мещаночка, одухотворенная разве что сексом и богатством своего умницы мужа. А уж тем более в сравнении с Жанной! Всего год прожила Жанна в Мюнхене, а уже сумела войти в нужный крут: среди ее новых приятелей оказались и крупный русский писатель, и старый русский художник, ученик Филонова, и пианист, международный лауреат, ну и, само собой, несколько знаменитостей, подвизавшихся на радио «Свобода». Какие интересные вечера устраивала Жанна, как только устроилась на новой квартире! Именно новые друзья Жанны делали все возможное, чтобы и он, Виктор, получил работу на «Свободе». Еще немного, и все бы получилось, но тут грянул скандал с Жанной, и все пошло прахом. Да, он был очень неосторожен… Но все еще поправимо, все еще в его руках!
Ежась на продувавшем платформу ветру и глядя на светло-лиловое полотно неба, расшитое кое-где ранними огнями и звездами, он вдруг вспомнил, что идея Приюта художников принадлежала, честно говоря, вовсе не ему, а Жанне. Это было прошлой весной. Из Ленинграда тогда чудом выехал Георгий Михайлов, коллекционер современной живописи и бывший политзаключенный. Уж чем он там насолил властям, этим Виктор никогда не интересовался, но факт был налицо: Михайлова, несмотря на его сопротивление, выдворили из страны, утешив его на прощание — разрешили ему вывезти часть коллекции. Привезя в Мюнхен сотни две полотен, Михайлов решил устроить выставку и познакомить мюнхенцев с полотнами знаменитых художников-нонконформистов. Жанна приняла в подготовке выставки самое горячее участие. Она нашла и меценатов среди немецких галеристов, которые и помещение дали, и официально пригласили троих более-менее тихих нонконформистов в Мюнхен для участия в вернисаже. Робкие и счастливые художники приехали, но меценаты отказались оплачивать им гостиницу и содержание; пришлось Жанне пригласить их к себе на постой. До выставки еще оставалось какое-то время, и Михайлов накупил холстов, кистей и красок и усадил художников за работу. В квартире Жанны стало не продохнуть от запаха краски и растворителя, но она была довольна, готовила на всех еду и не жаловалась. Потом, когда на улице потеплело, найден был компромиссный выход: художников выставили работать на лоджию, и в комнатах очистился воздух. Художники сидели на лоджии рядком и молча работали. Вот Жанна и сказала как-то, глядя на эту картину:
— А хорошо бы купить большой дом где-нибудь в итальянской провинции и устроить в нем Приют русских художников.
— Хорошо бы купить квартирку в Мюнхене и устроить в ней приют для самих себя, — поддразнил ее Виктор. Но позже, когда совсем рядом зашуршали деньги Артура, он вспомнил эту фантазию Жанны и сделал ее своей Мечтой — с большой буквы. И почему, собственно говоря, он должен отказывается от своей Мечты после разрыва с Региной? Да черт с ней, с Региной! Если друзья Жанны помогут ему устроиться на «Свободу», то с американскими зарплатами можно очень скоро собрать деньги на первый взнос за какую-нибудь замшелую итальянскую виллу, недорогую, требующую большого ремонта. А ремонт сделают сами художники — это будет их платой за проживание. Конечно, это будет уже не вилла на Бренте, но…
Подошла электричка, он вошел, отыскал место у окна, сел и начал согреваться. Ему представился небольшой одноэтажный дом на берегу Адриатики, где-нибудь в Остии или Ладисполи. Сад, а в саду под апельсиновыми деревьями расставлены мольберты художников. Из дома выходит Жанна, стройная, в длинном черном платье (потому и стройная), с высокой пышной прической. Она подходит к мольберту ученика Александра Исачева белоруса Стефана, бросает взгляд на стоящую на мольберте картину, а затем садится позировать в плетеное кресло напротив. Через некоторое время хозяин Приюта русских художников, то есть он сам, в линялых джинсиках и простой рубашке с закатанными рукавами, подходит сзади к художнику и заглядывает через плечо: на полотне — портрет Жанны. На фоне темно-синего моря и лилового неба с яркими южными звездами. В ее темно-каштановых с рыжиной волосах яркая серебряная прядь, гармонирующая с серебряной лунной дорожкой на воде…
— Здорово ты все-таки умеешь работать со светом, Стефан! — одобряет он художника. Тот расцветает.
Он идет к другому художнику, Брусовани: у того на краю мольберта стоит его, Виктора, фотография, и он рисует с нее, разбрызгивая краску пульверизатором, — у него это ловко получается, портрет подчеркнуто фотографичен. На портрете видно, как постарел Виктор, у носа пролегли две глубокие морщины много страдавшего человека, волосы его тоже поседели…
— Билетный контроль!
Перед вздрогнувшим Виктором стоял контролер. Черт побери, принесла нелегкая: ведь он забыл купить и пробить талоны на проезд! Можно было пуститься в объяснения, притвориться ничего не понимающим эмигрантом, но на это не было ни сил, ни настроения, и он покорно протянул последние пятьдесят марок. Ладно, сейчас он приедет к Жанне, быстренько помирится с ней, поужинает и уведет ее в спальню… А завтра утром он одолжит у нее немного денег. Какая все-таки удача, что он не успел с нею развестись!
Жанны не оказалось дома. Виктор нажимал и нажимал кнопку звонка, но, конечно, ничего не выжал. Он звонил с таким отчаянием, будто мог замерзнуть на улице, если его не впустят в дом. Трахнув кулаком по двери, он развернулся и пошел вниз по лестнице. Вышел на улицу, походил туда сюда по Энгельшалкингерштрассе, побродил в сквериках между домами, потом вернулся и снова позвонил. Жанны не было. И как же это он не догадался позвонить ей прямо с Восточного вокзала, может быть, тогда она еще была дома? А если и нет, то сидел бы там в тепле, за кружкой пива и ждал, когда она вернется… Но при воспоминании о том, каким прокуренным и кислым был воздух в пивной, каким невкусным, горьким показалось ему сегодняшнее пиво, какими унылыми выглядели посетители и официантки кафе, да и вся вокзальная публика, он решил, что лучше уж гулять на улице по свежему воздуху. И он снова отправился вышагивать поблизости от дома Жанны.
Небо потемнело еще больше, а звезды стали ярче. Потом с юга, со стороны Альп, стал накатывать белесый туман, от которого мороз еще усилился. У Виктора застыли пальцы на ногах и стало пощипывать кончики ушей и носа. Ехать домой? Разменять на билет последнюю десятку, оставшуюся после уплаты штрафа? А на вторую встречу с контролерами у него сегодня не было моральных сил. Идти домой пешком, топать через всю северную часть Мюнхена? О нет, на это он неспособен! Он дошел до станции «Арабелла-парк», купил билет и успел на один из последних поездов, идущих в центр. В вагоне он тотчас задремал, привалившись виском к холодному стеклу окна.
Проснулся он от громкого голоса в репродукторе: пассажирам предлагалось покинуть вагон, поскольку дальше поезд не шел. Виктор покорно встал и вышел из вагона. Это была станция «Ле- хель» — дивное местечко для любителей свежего ветра. Прождав в полном одиночестве минут десять на открытой платформе, Виктор подошел к доске с расписанием и в тоске убедился, что поездов сегодня не будет. Он спустился в переход метро, поднялся по эскалатору на студеную улицу, уже совсем потонувшую в промозглом молоке тумана, и поплелся к себе на Леопольдштрассе. Хоть в одном ему повезло: идти надо было через Английский парк, а выпитое пиво уже нещадно распирало мочевой пузырь, и в парке он сразу же справил нужду за первым попавшимся большим деревом. Впрочем, в такое-то время в парке и прятаться было не от кого.
Виктор брел через бледно-серый туман, кое-где пронизанный расплывчатым мутным светом фонарей, минуя черные деревья, шел как сквозь какую-то оледенелую безжизненную страну, и ему чудилось, что лютый холод уже проник до самых сокровенных клеток его существа, до глубин костного мозга, до потаенных и хорошо упрятанных половых клеток, и казалось Виктору, что в этой жизни ему уже никогда, никогда не согреться.
Домой он вернулся глубокой ночью, почти под утро. Негнущимися пальцами кое-как стащил с себя одежду и, уронив ее на пол возле кровати, забрался под холодное одеяло. Он не стал тушить свет, и последнее, что он видел засыпая, был исполненный грусти и сострадания взгляд беллиниевской Мадонны, опущенный к нему чуть-чуть свысока из-под тяжелых длинных век.
Проснулся он рано, не успев толком ни выспаться, ни согреться. Злым рывком подняв себя с постели, он пошел ставить кофе. Пока грелась вода, он прошел в душ и пустил такую горячую воду, какую только мог вытерпеть; вскоре кожа его размягчилась и согрелась, но внутри он был все еще полон ледяным ночным туманом. Одевшись, он выпил первую чашку кофе. Ему показалось, что он пьет напиток, настоянный на хорошо прожаренном и тщательно размолотом старом резиновом сапоге: он и не согрелся внутри, и не взбодрился, только во рту стало еще противней. Закурил. Сигарета показалась набитой прошлогодней сенной трухой, от нее только в горле засвербило. Он бросил недокуренную сигарету в пепельницу, вылил в раковину остывающий кофе и снова пошел в душ с надеждой на этот раз согреться по-настоящему. Опять долго стоял под струями кипятка, потом крепко растерся еще влажным после первого душа полотенцем, влез в остывшую одежду и заставил себя почистить зубы. После всех этих бодрящих процедур вторая чашка кофе и вторая сигарета уже были с явственным привкусом табака и кофе, только вот вкус их почему-то поменялся местами: кофе отдавал табаком, а сигарета — вчерашним кофе. Только тут Виктор наконец догадался, что простудился, и простудился крепко. Забраться в постель, накрыться с головой и не высовываться? Да, это был бы прекрасный выход, если бы не дела: сегодня он должен, пока еще не поздно, увидеться с женой и все с ней уладить. Не может быть, чтобы с Жанной все было кончено: это не должно быть так, ему нужно, чтобы так не было! Он вспомнил, что вчера он, как последний дурак, поинтересовавшись тем, что Жанна сказала Регине, совсем забыл ее спросить — а что же она сама наболтала Жанне? И он тут же набрал телефон Равичей.
Подошел старший сын Регины.
— Робби, позови, пожалуйста, маму, — попросил Виктор, не называя себя, но и не пытаясь изменить голос — не до того было.
— Мам! Тебя дядя Витя зовет к телефону! — услышал он в трубке, и сразу вслед за тем:
— Халло-у-у?
— Регина, я должен с тобой серьезно поговорить.
— А я не хочу с тобой разговаривать. Я и трубку взяла только для того, чтобы сказать тебе: дорогой, между нами все кончено.
— Да понял я, понял… Мне нужно задать тебе только один важный вопрос.
— А я не хочу его слышать!
— Регина! Если ты бросишь трубку, я позвоню Артуру.
— Ну хорошо, спра-а-а-шивай.
— Что ты сказала Жанне о наших с тобой отношениях?
— Ах вот как! Тебя интересует Жанна, а не я!
— А ты хочешь, чтобы у тебя с мужем было все о'кей, но чтобы и отвергнутый любовник интересовался только тобой?
— А почему бы и нет? — кокетливо спросила Регина.
— Перестань кривляться. Ты возвратилась к мужу — я возвращаюсь к жене. Так что ты сказала Жанне?
— А почему ты мне груби-и-ишь?
— Прости, больше не буду. Так все-таки что ты сказала Жанне?
— Нет, если ты собираешься разговаривать со мной в подобном то-о-оне…
— Дура! Нет, ну какая же ты все-таки дура! — прошипел Виктор и швырнул трубку на аппарат. Ладно, с этим придется самому разобраться. Хорошо, что у него еще есть деньги на метро: он сейчас поедет к Жанне и будет сторожить возле ее дома, как украденный пес, вернувшийся к хозяйке с обрывком чужого перегрызенного поводка на шее… Кстати, этот образ надо запомнить и не забыть ввернуть его Жанне. Соседи его знают, он им позвонит и они впустят его в подъезд. Там тепло. Он будет ждать Жанну возле ее дверей, как украденный пес… Хотя про это он уже думал. Жена придет и впустит его в дом, накормит и обогреет, и весь их разлад забудется, как страшный сон, приснившийся во время болезни. Вот это вот надо будет тоже запомнить.
С вечера он забыл поставить к батарее свои зимние ботинки, и теперь обнаружил, что они как промокли вчера насквозь, во время его полубезумного шествия через Мюнхен, так и остались мокрыми и холодными. Он со злостью швырнул их обратно под вешалку и достал из шкафа свои кроссовки: обувь хоть и не совсем по сезону, но зато сухая. Виктор замотал шарф вокруг шеи, натянул куртку и, решительно шагнул за дверь… и едва не растянулся поперек коридора: его правая нога угодила прямехонько в середину вчерашнего елового венка с розами. Проклятье! Он стряхнул его с ноги, поднял и оглядел в сумраке коридора: да, венок тот же самый, только розы привяли. Да, это вовсе не Регина, это Жанна прислала ему венок после разговора с Региной и теперь нарочно избегает его… Он вернулся в квартиру и, не снимая ни куртки, ни шарфа, сел на кровать и задумался.

 

С Жанной он познакомился во Франкфурте-на-Майне, на конференции издательства «Посев», куда его затащила Милочка. Они жили с Милой в крохотном городишке Эпштайне, в Таунусе: невысокие горки, маленький замок на холме, остатки римского водопровода, игрушечный городок в низинке и беломраморный, в виде беседки, памятник Мендельсону на склоне горы… Славное было местечко. Он тогда ходил на курсы немецкого, а Мила работала в «Посеве». На конференцию съехались русские политэмигранты и писатели из разных стран, было несколько знаменитостей, тут можно было завязать интересные знакомства; однако сама конференция проходила, на взгляд Виктора, довольно скучно — сплошная говорильня. Два дня читались и обсуждались доклады, в основном на политические темы, а Виктору политика была скучна, и вопреки тому, что в зале присутствовали люди, известные всему миру, он считал политику прибежищем бездарностей. В отличие от многих, приписывавших себе вымышленные заслуги в борьбе с советским режимом, он искренне, хотя и не вслух, гордился тем, что никогда ни к какому диссидентству причастен не был, не участвовал даже в движении «культурного андеграунда». Но Миле все эти люди и их скучные разговоры были интересны, и он таскался за нею, добродушно скучал и снисходительно наблюдал публику. Кое с кем Мила его познакомила, но теперь он уже и имен не помнил, не только что лиц, ведь с тех пор прошло уже семь лет. Из всей толпы его интересовали, как всегда, только женщины, а по-настоящему он заметил двух: графиню Елизавету Николаевну Апраксину, красивую старую даму в изысканном туалете, про которую Мила шепнула: «Это один из лучших детективов Европы и гроза КГБ!», и Жанну, длинноногую красавицу лет тридцати с пышной копной каштановых волос.
Только вечером второго дня конференции стало веселее: был устроен бал с концертом и ужином. Так случилось, не без стараний Виктора, помнится, что они оказались за одним столом — графиня Апраксина, Жанна и он с Милой, и они неплохо провели время. Душой маленькой компании стала графиня Апраксина: она рассказывала анекдотические истории из жизни всех трех волн русской эмиграции, отпускала точные и не без перца замечания в адрес присутствующих, хотя о многих говорила с искренним уважением и даже, похоже, с любовью: кажется, она тут знала всех. Виктор тоже был в ударе: он говорил комплименты и танцевал со всеми тремя дамами, не исключая Апраксиной; именно с нею он сорвал аплодисменты всего зала за блестящее, чуть-чуть гротескное исполнение танго: Виктор изображал страсть, а графиня — гордое высокомерие.
За ужином выяснилось, что у Жанны есть еще один свободный день после конференции, и радушная Милочка тут же пригласила Жанну провести этот день у них в Эпштайне:
— У нас там такие горы, такие леса!
— А грибов много в ваших лесах?
— Грибов у нас пропасть. Поехали к нам, Жанна, я вам все свои палестинки покажу!
Они и отправились втроем в Эпштайн прямо после бала на машине Жанны; приехали усталые, выпили еще по бокалу вина и тотчас легли спать: Мила с Виктором в супружеской спальне, Жанна на диване в гостиной. А следующий день прошел так, что Виктор даже и сейчас с удовольствием вспомнил его во всех подробностях. Он даже скинул ботинки и улегся на постель, чтобы удобнее было предаваться воспоминаниям, впрочем, все еще не снимая ни шарфа, ни куртки, только набросив на ноги угол одеяла, чтобы не мерзли.
Октябрь в тот год стоял солнечный и теплый, листья на кустах и деревьях уже оделись в осенние краски, но опадать и не думали, и в лесу действительно было полно грибов.
— Ну что, идем по грибы? — бодро спросила Мила за завтраком.
— Неужели тут и в самом деле есть грибы? — удивилась Жанна, глядя в окно на покрытые пестрыми лесочками невысокие Таунусские горы — холмы и пригорки в сравнении с Альпами. — Мне кажется, что тут все леса расчищены граблями, а дорожки подметены метелками.
— Дорожки у нас тут чистые, это правда, — кивнула Мила, — но что касается грибов… Вот попробуйте-кa это малиновое варенье. Пробуйте, пробуйте!
— М-м-м! Никак из лесной малины?
— Из нее, голубушки. Я ее ведрами набираю и на зиму готовлю и себе и всем нашим знакомым; только банки и сахар с них требую: не напасешься ведь того и другого на всю посевскую братию. А в июне мы с Витей каждое утро ели на завтрак землянику — лесную землянику, не садовую! — с молоком. Представляете?
— Не представляю! Это же просто чудо какое-то.
— Вот-вот. Все ягоды летом были мои, так что считайте, что все грибы сегодня в лесу наши!
— Немцы что, совсем их не собирают?
— Ну да! Боятся отравиться. А я этим пользуюсь. Правда, Витя?
— Правда. Мила у нас барышня-крестьянка: встает на рассвете, берет корзинку — ив лес.
После завтрака Мила стала рыться в шкафу с одеждой, ища во что бы обрядить Жанну для грибного похода, но в ее брюки и джинсы можно было бы засунуть двух Жанн.
— Девушки, а вы попробуйте приспособить мои джинсы! — предложил Виктор. — Если будут сваливаться, можно веревочкой подвязать: в лес идем, не на посевский бал. И рубашку мою возьмите или свитер какой-нибудь.
— Это идея! — сказала Мила и мигом нашла подходящую одежду: Жанна взяла джинсы и рубашку Виктора и отправилась с ними в ванную комнату переодеваться. Когда она появилась в его рубашке с подвернутыми рукавами и в джинсах, перетянутых его широким «ковбойским» ремнем, Виктор невесело усмехнулся: рядом с его Милой, такой забавной и неуклюжей, Жанна выглядела как фотомодель: яркая, стройная и такая длинноногая, что ей даже не пришлось подворачивать джинсы, хоть она и была на голову ниже Виктора. Он откровенно ею любовался и сказал:
— Явись вы на вчерашний бал в этом костюме, у вас бы отбою от кавалеров не было!
— Да вроде в них и вчера не было недостатка! — засмеялась Мила, а Жанна только усмехнулась.
В лесу выяснилось, что Жанна в грибах совершенно не разбирается и даже азартом грибника не обладает. Пока Мила не за страх, а за совесть носилась по кустам и наполняла свою большую корзину, Виктор и Жанна, экипированные всего лишь пластиковыми пакетами, просто гуляли по лесу, изредка перекликаясь с Милой, чтобы не потеряться.
— Расскажите о себе, Жанна! — попросил Виктор.
— Что значит «о себе»? Вы же меня видите — я вся тут. А о своей работе я еще вчера рассказывала.
— Расскажите все.
— Что значит «все»?
— Это значит — все с самого начала: где вы родились, где росли, как прошло ваше детство?
— Неужели вам это все интересно?
— Очень! — проникновенно сказал Виктор, останавливаясь и глядя ей прямо в глаза. — Я хочу знать, откуда вы взялись… такая?
Жанна усмехнулась. Виктор на мгновение испугался, что она понимает его игру. А впрочем, может, она и поняла, но виду не показала: ее и саму игра эта привлекала, затягивала, что-то желанное обещала… Она начала рассказывать о себе, начав с самых первых воспоминаний о каком-то большом южном городе, о маме с папой — учителях… Он особенно не вникал в суть ее рассказа. Слушал ее голос, наблюдал внимательно за мимикой и за игрой ярких глаз, то оказывавшихся в мягкой кружевной тени деревьев, то посверкивавших на белом осеннем солнце. Глаза у нее были удивительные: они меняли свет от серо-голубого с золотыми искорками до темно-фиалкового, очень редкого. Ему вдруг очень захотелось иметь женщину с такими глазами… Он и сейчас, вспоминая, удивился: и как это он мог сравнивать глаза Жанны с бессмысленными черными кругляшками Регины, служившими разве что для заинтересованного разглядывания да еще для накладывания теней и приклеивания искусственных ресниц, но уж никак не для выражения движений души и мысли!
В отличие от Милы, катившей по лесу легко, как барсучок, Жанна ходить по извилистым тропинкам, с корнями поперек и камнями под листьями, не умела: то и дело она оступалась, вскрикивая, и Виктор поддерживал ее за локоть. Наконец она попала ногой в рытвину и упала. Он помог ей подняться, отряхнул ее сзади и крепко взял за руку.
— Все! Больше я вас не отпущу!
Жанна руку не отняла, и по тому, как она вдруг прервала рассказ и затихла, стало ясно, что она поняла сокровенный смысл его слов.
Виктор выдержал нужную паузу, а потом сказал:
— А теперь расскажите мне о том, как вы сейчас живете.
— Сложно живу, — вздохнула Жанна.
— Вы замужем?
— И да, и нет. Я эмигрировала три года тому назад, перед тем развелась с мужем, но здесь почти сразу вышла замуж.
— Муж немец?
— Нет, тоже наш эмигрант и даже мой земляк, из Киева.
— Неудачник?
— С чего вы взяли?
— Именно неудачники тянутся к таким сильным женщинам, как вы.
Жанна усмехнулась. Виктор уже заметил, что она редко улыбалась и почти никогда не смеялась, а вот усмехалась часто.
— Он не неудачник, как раз наоборот. Он стоматолог, работает в университетской клинике и мечтает открыть свою практику. Я думаю, мечта его сбудется. Он из тех, кто умеет добиваться своего. Только вот не всегда умеет это удержать, потому что жадные руки тянутся уже к чему-то другому… «Бери от жизни все!» — такой вот немудрящий девиз.
Они помолчали, затем Жанна продолжила рассказ о бывшем муже:
— В Киеве он был просто хорошим врачом, одним из многих: у нас там перепроизводство зубных врачей, знаете ли… Он знал, что много от жизни ему не взять, больших денег никогда не заработать, ну и смирялся. А здесь, в эмиграции, у него вдруг появились мощные хватательные рефлексы. Будто щупальцы отросли… Теперь он хватает все подряд и почти без разбора. И при этом память о прошлой скромной жизни никуда не уходит и заставляет его экономить и копить — на будущее. Представьте, мы даже в отпуск ни разу не ездили — из экономии! Целый мир стал доступен, открыт во все стороны — а мы сидим и носа не высовываем из Германии. Вот сегодня, например, я первый раз выбралась на природу с самой весны! Я просила его съездить хотя бы в Потсдам, в русскую деревню Александровка, а он знаете что отвечал мне? «Садись на электричку и езжай!» А наши еще смеются над бережливостью немцев… Куда немцам до моего муженька!
Ну вот они и добрались тогда до облюбованной Виктором стартовой площадки: заставить женщину жаловаться на мужа.
— Да, эмигрантские браки — опасная лотерея! — сокрушенно вздохнул он, уже намекая на собственный не слишком удачный брак. — Нам кажется, что раз мы все выехали из одной страны, так между нами уже должно возникнуть полное взаимопонимание. Вот так эмигрант и тянется к эмигранту, а потом жизнь постепенно входит в нормальное русло, и тут-то выясняется, что все мы разные и не все подходим друг другу. Знаете, Жанна, а ведь я почти не видел счастливых браков, заключенных в эмиграции! — Сказав это, он остановился, будто бы сам потрясенный открывшейся ему скорбной истиной.
Жанна тоже остановилась.
— А разве?…
— Я и Милочка? — Он медленно покачал головой. — И мы тоже, увы, не исключение… Но давайте не будем об этом!
— Вот как? Про мой брак вы все выспросили, а про ваш «давайте не будем!» Как прикажете вас понимать?
— Да все вы понимаете, Жанна! — сказал, Виктор, глядя ей в лицо. Она стояла, опустив глаза; пошевелила и придавила концом туфли свернувшийся сигарой золотистый буковый листок и отвернулась в сторону. — Посмотрите мне в глаза! Боитесь? Вот то-то и оно…
Виктор умел сказать много, не сказав, по существу, ничего. Он был влюблен, а влюбленность вдохновляла, окрыляла его, подсказывала ему нужные слова и жесты, поэтому их разговор с Жанной становился все тревожней, все многозначительней: обоим казалось, что они могли бы до позднего вечера вот так бродить по тихому ухоженному лесу, держась за руки, и говорить, говорить, говорить… Именно о таких разговорах женщины потом говорят: «Мы говорили о самом важном, мы так понимали друг друга! Куда же все делось?» А заставь их повторить это «самое важное» — ни одна толком ничего не сможет вспомнить…
Но вот из-за кустов на тропу выкатилась Мила с полной корзиной грибов.
— Смотрите, смотрите! Я нашла шесть белых! — закричала она еще издали.
Они тут же бросились к ее корзине, принялись рассматривать грибы, восхищаясь и чуточку насмешливо переглядываясь.
— Устала, детка? — спросил Виктор. Он взял у Милы корзинку и понес ее к дому: Жанна должна была видеть, как он старается быть примерным мужем.
Вечером, после ужина с грибами под водочку, Виктор повез Жанну во Франкфурт-на-Майне, чтобы посадить ее на берлинский поезд. На вокзале они оказались минут за сорок до поезда и пошли в маленькое кафе выпить кофе. И Виктор снова держал Жанну за руку и говорил не переставая. Теперь уже она слушала его голос и смотрела ему в глаза. Естественно, он говорил о себе и своем неудачном браке.
— Вы догадываетесь, Жанна, что мы с женой совершенно разные люди. Милочка чудо, Милочка прелесть, но до чего же это простенькое чудо! Она неимоверно добра и готова мыть меня в детской ванночке и кормить с ложечки. А я… Я задыхаюсь от ее домашних забот, она как будто все время пытается набить мне рот розовой засахаренной ватой своей любви! А я уже сыт, сыт ее любовью по горло! — и он провел ребром ладони по горлу. Потом он взял Жанну за руку и продолжил:
— Жанна, я мужчина, и я хочу не только брать, но и давать. Женщин я знаю, и они сыграли в моей жизни немалую роль…
— Я догадываюсь, — сказала Жанна, глядя на него исподлобья и чуть настороженно.
— Да, — продолжал он, — женщины дали мне все, что могут дать женщины. Но только вчера я встретил ту, которой я сам хочу дать все. Жанна, вот моя рука! — Он положил раскрытую руку ладонью вверх. — Я ее вам предлагаю. Хотите — берите, не хотите — отвергайте. Но решать придется сразу и сейчас. Этот миг — узловой момент жизни. Это наш перекресток, Жанна. Или мы уйдем из этого кафе вместе на всю оставшуюся жизнь, а поезд ваш уйдет без вас, или…
Жанна, чуть помедлив, положила свою руку на его правую ладонь, и он накрыл ее левой рукой. Они сняли номер в дешевеньком отеле рядом с вокзалом и провели в нем восхитительную ночь: Виктор и сейчас улыбался обметанными лихорадкой губами, вспоминая о ней. Окно маленького, похожего на чулан номера выходило на Кайзерштрассе, откуда через чуть приоткрытое окно — в номере было душно и пахло пылью, — всю ночь доносился шум, характерный для злачной улицы в центре города: громкая музыка, крики пьяных, свистки полицейских и женский визг. Но им было все равно, они упивались своей внезапно вспыхнувшей страстью.
Рано утром они, бледные, счастливые и тревожные, спустились вниз, расплатились с равнодушным портье и отправились в ресторан завтракать.
— Как только ты уйдешь от мужа, — сказал Виктор, решительно разбивая яйцо, — я сразу же приеду к тебе в Берлин. Разводы будем оформлять потом, главное — оказаться вместе сразу и навсегда.
— Да, милый. Я сегодня же, как только приеду, сразу все расскажу мужу. А ты? Ты тоже все скажешь жене?
— Конечно. Обманывать Милочку — это все равно что обижать ребенка: на это я никогда не пойду.
Он посадил Жанну на берлинский поезд, а когда тот тронулся, еще прошелся по перрону, держась за ее взгляд — она стояла в коридоре у окна, — пока это было можно.
Вернувшись в Эпштайн, он сказал Миле, что посадил вчера Жанну на вечерний поезд, а потом опоздал на электричку и ночевал на вокзале. Утром, раз уж он задержался во Франкфурте, он зашел в Международное общество защиты прав человека, где у него было знакомство, и поинтересовался насчет работы; ему сказали, что вакансии пока нет, но ожидается. Простодушной Милочке и в голову не пришло усомниться в его словах.
Оставить окончательно опостылевшую Милочку и перебраться в Западный Берлин Виктору удалось только через полгода. К этому времени Жанна начала бракоразводный процесс со своим стоматологом и сняла квартиру на Шлангенштрассе. Некоторое время она еще продолжала работать в регистратуре в одной клинике с мужем, но вскоре, чтобы не сталкиваться с ним каждый день на работе, она с его же помощью нашла себе место в еврейском старческом доме имени Лео Бека. Работа была тяжелая, нервная, но зато платили хорошо, и, конечно, зарплата ее не шла ни в какое сравнение с грошовым заработком Милочки в «Посеве». Единственная крупная политическая эмигрантская партия НТС всем своим служащим платила равную заработную плату в пятьсот марок, всем подряд, от директора издательства «Посев» до ночного сторожа. Но только членам НТС! Уборщица-сербка, например, получала полторы тысячи, потому что платить ей меньше не позволили бы власти. Виктор убеждал Милу, что это форменное издевательство, что за такие деньги просто стыдно работать, а уж тем более «спасать Россию», но ведь Милочка тоже была членом НТС… Впрочем, теперь это все было позади: заработок Жанны и пособие Виктора позволяли им вести вполне сносную жизнь. Муж при разводе отдал Жанне свой старый фольксваген-пассат, и теперь они, загрузив в багажник палатку, свернутый матрац, продукты и переносную жаровню для гриля, совершали чудные поездки в выходные по всей Германии.
Жанна была любопытная непоседа и любила путешествия. А первый же отпуск Жанны они провели в Париже. Они посещали музеи, осматривали достопримечательности и познакомились с кучей русских художников, обитавших в Париже. Но Жанна не только гуляла и осматривала Париж: за три недели она написала несколько очерков под общим названием «Прогулки по русскому Парижу» и отнесла их в парижскую, а значит, и общеэмигрантскую газету «Русская мысль». К удивлению и удовольствию обоих, очерки были приняты с ходу, и первый из них вышел, когда они еще были в Париже. «Вот этим тебе и надо заниматься!» — сказал Виктор и оказался прав. С этих самых «прогулок» и началась журналистская карьера Жанны: очерки прочли на радио «Свобода», главный редактор русской службы связался с Жанной и предложил ей написать такую же серию очерков о Западном Берлине. И первый же очерк, посвященный обитателям старческого дома имени Лео Бека, попутно и самому знаменитому раввину, вышел в эфир и получил хорошие отзывы.
Благодаря Жанне совершенно переменился круг общения Виктора: она и до того знала многих эмигрантов «третьей волны», а удостоверение корреспондента радио «Свобода» открывало перед ней почти все двери; круг их знакомых составляли писатели, художники, просто интересные и образованные люди, причем теперь уже и из числа старых русских эмигрантов, обычно не очень- то общавшихся с выходцами из СССР. Жанна сумела подружиться с парочкой настоящих аристократов, например, со стариком Скадовским, сыном строителя феодосийского морского порта, с баронессой, старостой русского прихода. Они сняли большую квартиру возле Кудамм и теперь начали устраивать что-то вроде приемов. Это были не просто вечеринки с бесконечной болтовней о судьбах России, так надоевшей Виктору во времена его жизни с Милочкой в кругу энтээсовцев, а настоящие вечера, на которых всегда присутствовал интересный всем «гость номер один». У них в доме пели Вили Токарев из Нью-Йорка и Алексей Хвостенко из Парижа, читали свои стихи Лия Владимирова из Иерусалима и Анри Волохонский из Мюнхена. Анри советовал Жанне перебираться в Мюнхен: «Вас на «Свободе» возьмут на первую же вакансию!» — уверял он и обещал протекцию. Жанна начала подумывать о том, чтобы и вправду перебраться в Баварию. «Мы здесь живем, как в резервации! — сетовала она на замкнутость Западного Берлина. — У меня от этой Стены начинается стенокардия!»
А еще на их вечерах Жанна пела. Боже мой, как пела Жанна! У нее был низкий, бархатный цыганский голос и соответственно подобранный репертуар. Она и на гитаре играла неплохо и пела под нее романсы и русские народные песни. Но лучше всего у нее получались песни Вероники Долиной, пронзительно женские, до краев наполненные чувством.
Как-то они поехали в Мюнхен на Новый год и Рождество. Заснеженная баварская столица после мокрого и промозглого зимнего Берлина их очаровала. «Хочу, хочу жить в этом городе! — улыбаясь ему сквозь летящий снег, твердила Жанна. — Ты только прислушайся, милый, — здесь снег скрипит под ногами!» Да, зима в том году в Баварии стояла совсем русская, с морозами и метелями, от которых Мюнхен превратился в зимнюю сказку. Они часами бродили по Мариенплатц, где был выстроен игрушечный деревянный городок — рождественский базар. Они рассматривали баварские сувениры, пили глинтвейн, грызли засахаренные орехи, ели жареные колбаски с дымком и запивали их изумительным баварским пивом. А еще они покупали совершенно непрактичные, но такие забавные и радостные глазу поделки из дерева. «Есть вещи, которые ничего не говорят уму, но много говорят сердцу!» — было написано на украшенной резными еловыми шишками дубовой дощечке, и Жанна немедленно ею соблазнилась.
— Ну и зачем тебе эта неуклюжая баварская мудрость? — смеялся Виктор.
— Сама не знаю, но она мне очень нужна! — тоже смеясь, отвечала Жанна, прижимая к груди подаренную им дощечку с шишками. — А когда надоест, я ее кому-нибудь подарю!
Боже мой, как легко ему было тогда с Жанной! И в какую же фурию она превратилась, когда совершенно случайно открыла его измену! Ему и сейчас неприятно вспоминать слова, которые она сказала ему, выпроваживая его из дома. Да-да, он, конечно, заслужил все эти резкие слова, и Жанна оскорбляла его только потому, что любила его всем сердцем и ей было больно. Но ведь если бы она тогда не поспешила, сегодня его роман с Региной уже давно отцвел бы и увял сам собой и был бы забыт… И они могли бы сегодня, как той зимой, бродить по заснеженной Мариен- платц, пить глинтвейн и покупать смешные и ненужные сувенирчики… А почему бы и нет? Это идея! С этого он и начнет примирение, он так ей и скажет: «Давай вспомним наше прошлое: я приглашаю тебя на рождественский базар на Мариенплатц!». Бот только где взять деньги? Неудобно же привести ее на базар и предложить расплачиваться за глинтвейн и сосиски с пивом. Были бы у него деньги, он накупил бы ей целый ворох игрушек и говорил бы, вручая одну за другой: «Поиграй в них пока сама, а потом они достанутся нашему сыну!».
Сыну. Почему-то совершенно некстати вспомнился Ванечка, которому он так и не прислал ни одной германской игрушки. Сколько же ему теперь? Ох, страшно и вспомнить! Ну да ладно, только этих воспоминаний ему сейчас не хватало! Вот будут у него деньги, настоящие свободные деньги, он и начнет помогать брошенному в России сыну. Пора бы уже, если честно… Нет, сейчас он об этом думать не станет, всему свое время. Сейчас надо думать о том, как помириться с Жанной.
Так, выходит, это она прислала ему накануне католического Рождества этот мрачный подарок — погребальный венок? Ну что ж, это совершенно в ее духе, она любит символы и крайности, а он любит ее даже за ее мрачные фантазии. Так он Жанне и скажет. Прямо вот сейчас. Виктор приподнялся с кровати, потянулся за телефоном, быстро набрал номер. Жанна к телефону не подходила. Он ждал долго и хотел уже повесить трубку, как вдруг услышал на том конце провода долгожданный и любимый голос.
— Алло?
— Жанна, это я, Виктор. Мне надо с тобой увидеться…
— Нет.
— Но я прошу тебя!
— Нет.
— Я должен поговорить с тобой, Жанна.
— Все разговоры — через адвоката.
— Ты боишься говорить со мной?
— Боюсь? А впрочем, да, боюсь. Для меня это все равно что разговаривать с давно умершим человеком. Ты для меня умер, Виктор.
— И поэтому ты прислала мне венок?
— Какой еще венок? Не понимаю…
— Похоронный венок с надписью «Благодарю за любовь».
Жанна засмеялась и повесила трубку.
Все ясно — это она. Надо встать и для начала выбросить подальше этот злополучный подарок, а потом ехать к ней. Это даже хорошо, что он разобрался с венком: есть с чего начинать разговор, появился повод. А там — а там он поведет этот разговор в нужную ему сторону. Но сначала еще раз позвонить: денег у него хватит на билет только в одну сторону, потому что он должен по дороге выпить чашку нормального кофе, а не эту растворимую гадость — он с отвращением покосился на недопитую чашку.
Он позвонил, и на этот раз Жанна сразу же взяла трубку.
— Да, Виктор, я тебя слушаю!
О, так она ждала его звонка. Уже лучше…
— Жанна, мне очень-очень надо поговорить с тобой. Можно я все-таки приеду?
— Ну хорошо, приезжай. Только сразу, потому что мне скоро надо будет уйти из дома.
— Я еду.
Виктор подхватил венок и вышел из квартиры. В коридоре и на лестнице не было ни души, и он не стал оставлять здесь свою ношу, а прямо с венком зашел в лифт, спустился с ним на первый этаж и оставил его возле двери в подземный гараж: придут уборщики и вынесут его на помойку.
Он вышел на площадь у метро, но не стал спускаться, а зашел в кафе и взял чашку кофе с рогаликом, истратив пять из восьми оставшихся марок. Кофе был чуть-чуть вкуснее, чем тот, что он пил дома, а рогалик он только надкусил, но есть не стал, а, оглянувшись на официантку, завернул его в салфетку и сунул в карман. Сейчас он есть еще не мог, может быть, после…
Он спустился в метро, купил билет (теперь у него осталась последняя марка в кармане) и поехал на Энгельшалкингерштрассе — с двумя пересадками. Доехал, вышел из метро и побрел через падающий влажный снег к дому Жанны. Под ногами хлюпало, и его прохудившиеся еще осенью кроссовки через пять минут промокли насквозь.
Жанна была дома и ждала его.
— Ты чего так долго добирался? Я думала, ты возьмешь такси и сразу примчишься.
— У меня не было денег на такси, я на метро ехал.
— Бедняжка! Что ж твоя миллионерша тебя не обеспечила карманными деньгами на такси?
— Если ты о Регине, то у меня с ней все кончено.
— Да ну? Надо же, какая интересная новость. А она совсем недавно сказала мне, что разводится с мужем и переезжает к тебе в Мюнхен.
— Она так и собиралась сделать, но я удержал ее от этой ошибки.
— Значит, сначала ты бросил меня, а потом и ее… Что, третья появилась? К какому же берегу ты держишь путь на этот раз?
— К старому берегу.
— Уж не к Милочке ли ты решил вернуться? Ну и правильно. Я видела ее вчера в нашем храме. Но не опоздал ли ты? Знаешь, она очень изменилась, какая-то другая стала — похудела, похорошела… То ли больна, то ли влюблена. Впрочем, не мое дело, сам разберешься. А вот у тебя вид точно какой-то гриппозный.
— Простудился.
— Хочешь кофе? Раздевайся и проходи.
— Хочу, спасибо. Но при чем тут Милочка, не понимаю, ведь я к тебе пришел, насовсем…
— Ах ко мне, да еще и насовсем! Еще одна неожиданность… Э, снимай-ка ты свои кроссовки — наследил мне по всей прихожей, и давай сюда, я их на батарею поставлю, пусть подсохнут немного. Ну-ка, надевай вон тапки! Да не эти, вон те, синие, гостевые! А клетчатые не тронь!
— А не все равно, какие?
— Нет, не все равно. Сейчас хозяин этих тапок вернется и станет их искать. Неудобно будет, если он обнаружит их на лапах моего бывшего мужа.
— А где же… хозяин этих неприкосновенных тапочек?
— В парке бегает. Он у меня большой энтузиаст этого дела.
— Кто он?
— А почему тебя это интересует? Ну проходи же на кухню, тебе надо согреться! По-моему, ты в хлам простужен.
Они прошли на кухню, Жанна принялась готовить ему кофе, а он сидел и смотрел на свои ноги в синих «гостевых» домашних туфлях.
— Жанна, а я ведь решил вернуться к тебе…
— Приятно слышать. Впрочем, ты уже это говорил. Но знаешь, бывает так, что человек захотел вернуться на старое место — а место-то и занято! Забавно, правда?
— Жанна, я не верю, что ты так скоро могла меня забыть! Ведь ты же сама совсем недавно выспрашивала у Регины о наших с нею планах — и как это прикажешь связать?
— И очень даже просто, миленький ты мой! Я хотела узнать, какие у тебя намерения насчет нашего брака: самой мне подавать на развод или ждать, пока ты сам подашь. Любовница твоя сказала, что намерена разводиться с мужем, а ты вдруг решил с ней порвать!
— Уже порвал.
— Ну и правильно. У нее кошачья мораль и куриные мозги. А если еще отнять у нее миллионы ее мужа, так и вообще ничего не останется.
— Ничего и не осталось… кроме миллионов. Я понял, что не люблю ее и жить с ней не смогу. Я хочу, чтобы у нас с тобой все опять стало по- прежнему.
— По-прежнему? Да Господь с тобой, Витя! Я, конечно, женщина грешная и даже многогрешная: многих любила. Да и меня любили многие. Что ты хочешь — богема! — Она вздохнула. — Но вот одно могу сказать тебе точно, Виктор: и я никогда никому из любимых не лгала, и мне тоже никто не лгал. Знаешь, так обидно было вляпаться на старости лет в такой пошленький адюльтерчик с враньем и двойной жизнью. Бр-р-р… Поэтому давай на будущее договоримся: я ни одному твоему слову больше не верю, а ты на меня за это не обижаешься. И будет у нас с тобой полное взаимопонимание. Идет?
Виктор растерялся и снова уставился на свои ноги. Они уже согрелись в синих вельветовых тапочках.
— В таком случае… — Тут бы ему надо уйти, но уходить не хотелось. — Жанна! Дай мне что-нибудь перекусить! Я со вчерашнего дня еще ничего не ел.
— А это пожалуйста. Яичницу с беконом будешь?
— Буду.
Жанна тут же принялась за яичницу. Глядя на ее хлопоты, Виктор оживился.
— Я хочу тебе все объяснить, Жанна, я уверен, что ты меня поймешь!
— А я и так все понимаю, Витенька. Эмиграция сама по себе штука вполне себе шизофреническая, ее и так-то не каждый способен выдержать. Живя с энтээсовской идеалисткой Милочкой, ты понимал, что тебе ничего кроме «Посева» не светит, — а какой из тебя сеятель! Ты ведь у нас не сеятель, ты потребитель. Встретил меня, узнал о более интересной и обеспеченной жизни эмигрантов в Западном Берлине и решил перебраться в Берлин. Остался ненадолго один — встретил Регину и решил, что это вот будет и того лучше. Ты как оса: перелетаешь с одного фрукта на другой, все ищешь, который посочнее да послаще. Что, скажешь, не так? Мне стоило только увидеть Регину, как я тут же все про тебя поняла.
— Так ты считаешь, что мы с тобой не можем начать все сначала?
— Я что, похожа на дуру?
Виктор помолчал. Он не знал, что можно сказать в такой вот ситуации, никаких мыслей в голове не было. От растерянности он покатил по старой проверенной дорожке.
— Знаешь, Жанна, а вот я хотел бы забыть тебя, но еще больше я хотел бы не помнить тебя.
— Что-то я тебя не понимаю, Витенька, а это еще что за абракадабра? Или тут какой-то подтекст мудреный подразумевается? Нет уж, ты уж мне нормальным языком разъясни, будь добр, что ты толком сказать хочешь.
А Виктор вдруг в растерянности понял, что он и сам не понимает ни текста, ни подтекста произнесенной фразы: он просто привык произносить ее в похожих ситуациях, когда надо было расстаться с женщиной красиво, и обычно эти слова производили нужное впечатление. Но вот Жанна смотрит на него своими ясными серо-синими глазами, и он чувствует, что под видом многозначительного признания сказал какую-то совершенную бессмыслицу. Беда с этими умными женщинами.
— Я хотел сказать… Жанна, а ты яичницу не пережаришь?
— Вот так-то лучше, — сказала Жанна и тут же подала ему яичницу прямо на сковороде, как он любил. — Ешь давай, сердцеед несчастный!
Он стал есть. Горячая яичница пошла. Стало тепло и даже как-то полегчало на душе.
— У тебя что, совсем нет денег? — спросила Жанна.
Он помотал головой.
— Я могу дать тебе в долг.
— Черт! — сказал Виктор, подымая на нее глаза. — Ну почему, почему мне всегда попадаются женщины, которых я не стою!
— Да нет, Витенька, вот тут ты ошибаешься, и ошибаешься сильно. Женщины у тебя одна другой все хуже и хуже. Ты сползаешь, Виктор. Стареешь, наверное. Я видела портрет твоей первой жены, которую ты бросил с ребенком в России: какая же она была красавица — глазам больно! Куда до нее простушке Милочке или мне.
— Но ты же куда красивее Милы!
— Да, наверное. Но зато по сути, как человек я гораздо хуже Милочки. Она чистый и порядочный человек, идеалистка, патриотка, а я… Я занята одной собой и всегда такой была. У Милочки высокие идеалы и бескорыстная любовь к людям, а у меня одно только самоутверждение. Нет, ей я уступаю без ропота. Но зато твоя Регина в сравнении со мной уже полное падение. Притащи ты ее и вправду в Мюнхен, так на радио, к примеру, ее навряд ли и в канцелярию работать взяли бы. А для работы официанткой она старовата, неумна и нерасторопна.
— Ну и ядовитый же у тебя язычок, Жанна! — не удержался Виктор, доедая яичницу.
— Да, змеиный, — кивнула Жанна. — Потому мои комментарии нравятся слушателям, такой уж у нас слушатель. Ну и начальству. В этом месяце я опять на первом месте по рейтингу.
— Поздравляю.
— Спасибо. Еще кофе?
— Если можно. И знаешь, если тебе не трудно, сделай мне пару бутербродов с собой. Можно?
— Это можно.
Жанна принялась готовить ему бутерброды.
— А что это за мужик у тебя появился?
— Да уж мужик… Это ты угадал.
— Немец?
— Нет.
— Богат?
— Понятия не имею! Но цветы дарит почти каждый день и на рестораны не скупится, так что какие-то деньги у него, видимо, имеются.
— А как его зовут?
— Не скажу, чтобы ты не сглазил.
— Шутишь?
— Ну, считай, просто не хочу марать наши с ним отношения.
— У вас все так серьезно?
— Да, очень серьезно.
— А я-то, дурак, мириться к тебе пришел… Я виноват перед тобой.
Жанна посерьезнела.
— Я это ценю, Витя. Я, правда, не очень верю тебе, но все-таки ценю твое признание. Раньше ты извиняться не умел. Знаешь, когда я узнала про твою интрижку с этой берлинской дамочкой, я убить тебя была готова. И если бы судьба не послала мне в самый нужный момент неожиданную поддержку…
— В лице твоего немца?
— Я же сказала, что он не немец! Но это все равно, это не важно, а важно то, что он спас меня от какой-нибудь большой глупости.
— Вроде венка с надписью «Благодарю за любовь»?
— Может, и хуже, я ведь баба-то злая. Но венок я тебе, Витя, не посылала. Интересно, кто ж это тебя так порадовал?
— Не знаю. Регина уверяет, что не она.
— Да, на нее не похоже.
— Почему?
— Она трусиха.
— При чем тут трусость? Обыкновенная бабья романтическая дурь. Она как раз читает женские романы и смотрит «мыльные оперы».
— Думаешь, все так вот просто? А мне кажется, что тебе стоит снести этот венок в полицию.
— В полицию? Зачем? Почему?
— Да потому, что этот венок скорее всего вовсе не прощальный романтический дар, а угроза. Венок-то похоронный! Для прощального дара хватило бы букета роз да открытки с той же надписью.
— Кто и почему может хотеть меня убить? — усмехнулся Виктор, пожимая плечами. — Ты меня убивать раздумала — тебя отвлекли, а больше вроде и некому.
— А ты все-таки подумай! Ты все о женщинах думаешь, а ты оглянись вокруг. Вот, скажем, муж Регины. Сколько он тебе добра сделал, сколько тебе одних денег от него перепало — а ты пробрался в его дом, пригрелся и нагадил.
— Жанна, ну ты могла бы выбирать выражения!
— Но ты же уже доел свою яичницу. Я выражений не выбираю, а вот Артур, как видишь, выбрал очень даже деликатное предупреждение: «Благодарю за любовь».
— В чем ты тут видишь предупреждение?
— Я вижу прямую угрозу: эти слова можно расшифровать так: ты предал мою дружбу и любовь моей жены — ты будешь за это наказан.
— Ни про какое наказание там не было ни слова.
— Виктор, ну ты точно заболел, раз таких простых вещей не понимаешь: а сам-то венок — это разве не угроза? Это же венок на твои собственные похороны, дурачок! Нет, ты точно должен снести этот подарок в полицию.
— Да нет, Артур не стал бы затевать какое-то дело, которое может заинтересовать полицию.
— А Милочка?
— Что — Милочка?
Жанна стояла, нахмурившись и постукивая ножом по ладони.
— Знаешь, я подошла к ней в храме после службы. Увидела, как она молится, что-то во мне дрогнуло, и я подошла к ней и попросила прощения. За тебя. И знаешь, что она мне ответила?
— Что?
— Что она охотно прощает меня и сама просит у меня прощения, потому что она специально приехала в Мюнхен, чтобы проститься со старыми друзьями перед дальней поездкой. И вид у нее при этом был какой-то… потусторонний. А я ведь не говорила ей, что мы с тобой расстались! Наоборот, я сказала ей, что ты тоже в Мюнхене. Так что найти твой адрес она могла в пять минут по телефонной книге.
— Когда это было?
— В прошлое воскресенье. Может, у нее рак?
— Рак?! А это ты с чего взяла?
— Так, почему-то подумалось. Она очень похудела. И потом, она ведь ясно сказала, что приехала в Мюнхен прощаться с друзьями… Рак часто накидывается на тех женщин, которые не могут пережить кризис расставания.
— Что-то я про такое не слышал, чтобы женщины от измены мужа заболевали раком.
— А я слышала и не раз. Бывает и хуже.
— Хуже рака?
— Да — умом трогаются или совершают преступление, а иногда и то, и другое вместе. Нет, Витя, ты непременно должен снести этот венок в полицию! Или постарайся встретиться с Милочкой и попросить у нее прощения.
— Ты, Жанна, фантазерка, но фантазии у тебя на этот раз какие-то уж очень черные. Ты и меня, и Милочку похоронила. Злая ты женщина, Жанна!
— Ну вот! А я его яичницей накормила и шесть бутербродов ему приготовила: с сыром, ветчиной и салями! Впрочем, я ведь сама призналась, что я злая баба.
— Ты до мужиков злая, а так очень даже ничего… Ладно, давай твои бутерброды, пойду я, а то еще твой спортсмен появится.
— Да, ему уже пора бы явиться. Хочешь с ним познакомиться и сравнить с собой?
— Намекаешь, что сравнение не в мою пользу?
— Угу.
— Поздравляю. Нет, я уж, пожалуй, от знакомства уклонюсь, а то еще прибьет. Так ты можешь одолжить мне немного денег?
Виктор снял с батареи свои кроссовки и стал надевать их прямо на кухне.
— Ты бы в прихожей обувался, Витя.
— А, да ладно… Я уже готов.
Он отнес синие тапки в прихожую и стал обуваться, с интересом поглядывая на новые клетчатые тапки.
— Сколько денег тебе дать?
— А сколько ты можешь?
— Пятьсот марок тебе хватит?
— Ого! Только чеком не предлагай: у меня в банке минус.
— У меня как раз есть наличные. Подожди минутку. — Жанна ушла в комнаты и почти сразу же вернулась, держа в руках деньги.
— Держи!
— Спасибо тебе большое, Жанна. Я отдам их тебе…
— Когда сможешь, тогда и отдашь. Иди, Витя! Будет еще надо — позвони. Но я думаю, ты недолго будешь без денег.
— Да, я собираюсь устроиться на работу.
— Или пристроиться… Ой, прости меня, вредную!
— Да ладно…
— И будь все-таки осторожен. Похоронные венки шутки ради не шлют, они все-таки больших денег стоят…
Он пошел к дверям и у самых дверей остановился.
— Жанна, а ты случайно не знаешь, у кого из друзей остановилась Милочка?
— Не знаю. Вроде у кого-то в Оберменцинге. Скорее всего это кто-то из людей, близких к монастырю. Ты знаешь адрес Почаевского монастыря?
— Нет, не знаю.
— Я тоже там никогда не была, но знаю, что это где-то возле Блютенбурга.
— Ничего, я найду. Как ты думаешь, в котором часу в монастыре начинается служба?
— В пять, наверное, как везде.
— Ладно, пошел я. Ты ничего не хочешь мне сказать на прощание?
— Ой, Витя, я уже столько тебе наговорила! Да и что в таких случаях говорят? «Наша любовь была сказкой»? Если и сказкой — так про вампиров.
— И ведьмочек.
— И ты прав, Витенька!
Виктор сбежал по лестнице, не стал вызывать лифт. Он вышел на улицу и решительным шагом направился к стоянке такси.
— Вы знаете, где в Оберменцинге находится русский монастырь? — спросил он водителя первой в очереди машины.
— Не знаю, но могу посмотреть по карте. Садитесь!
Виктор уселся в машину и порадовался, что не успел промочить ноги, идя к стоянке от дома.
Водитель развернул карту, посмотрел, нашел русский монастырь.
— Господин знает, что это будет стоить порядка пятидесяти марок?
— Я знаю, — кивнул Виктор. — Поезжайте, пожалуйста.

ГЛАВА 3
ВЕНОК ОТ МИЛОЧКИ

В маленьком храме русского мужского монастыря шла всенощная. Горели только красные лампадки и темные восковые свечки; в пахнущем ладаном теплом полумраке фигуры монахов казались особенно черными, и тем резче отличались от них стоявшие позади мирские, несколько мужчин и с десяток женщин. Милочки среди них Виктор не заметил, но все равно решил дождаться конца службы, чтобы расспросить о ней: если она остановилась в Оберменцинге, то наверняка у кого-то из прихожан монастыря.
Первые полчаса службы Виктор с интересом разглядывал скромное убранство храма и слушал хор, но потом, когда потушили все свечи, на середину храма вышел чтец и начал читать что-то до крайности унылое и монотонное, он заскучал, устал стоять на ногах и стал тихонько оглядываться — нельзя ли где-нибудь присесть? У задней стены он разглядел совсем небольшую скамью, на которой сидела старушка с костылем, а рядом стояла согбенная женщина в низко надвинутом на лицо черном платке. Он постеснялся их тревожить. «Однако, — подумал он нетерпеливо, — как долго у монахов тянется служба, и не спросишь ни у кого, скоро ли конец, — неудобно!» Ему нестерпимо захотелось курить, и он вышел из храма.
После запаха свеч и ладана особенно приятным показался ему свежий морозный воздух. Он прошелся вдоль длинного монастырского корпуса и вышел за ворота. Закурил. Напротив монастыря стоял игрушечный, но очень стильный замок Блютенбург: стены с башнями, окруженные рвом, низкие ворота, за стеной — сам замок и небольшой, похожий на макет готический собор. Перед замком на озерке был устроен каток, там было светло, играла музыка и кругами носились пестрые конькобежцы. Виктор стал прогуливаться по дорожке между темневшим за стеной кустов монастырем и веселыми огнями Блютенбурга: отсюда он увидит, когда прихожане пойдут со службы. А ему пока есть чем заняться: надо съесть бутерброды, приготовленные Жанной, пока они не задубели на морозе, ну и приготовиться к встрече с Милочкой…
Милочка… Как забавно они познакомились. Сколько же лет прошло с тех пор? Пять? Или шесть? Ого, как бежит время! Он подсчитал и припомнил, что с тех пор минуло уже семь лет.
Столько воды утекло, а он все еще безработный художник, у которого ни успеха, ни денег, ни собственной мастерской, в общем, ни кола, ни двора. Да, он Виктор Ни-колаевич, Ни-двораевич… Недурной каламбурчик получился, надо запомнить.
Все эмигранты из Советского Союза, выехавшие по израильской визе, прибывали в венский аэропорт, откуда их везли в Вену, распихивали по нескольким отелям наипоследнейшего сорта, держали там некоторое непродолжительное время, а затем переправляли дальше в соответствии с их волеизъявлением и возможностями, которые, увы, не всегда совпадали… Так вышло и с Виктором: наслушавшись еще дома рассказов о привольном житье на щедром германском пособии, он заявил чиновникам эмигрантского ведомства, что хотел бы обосноваться в ФРГ. Был послан запрос германским властям и получен отказ — власти не увидели оснований, по которым русский эмигрант мог бы претендовать на получение постоянного места жительства в ФРГ. Оставалось выбирать между Израилем, к которому он не имел отношения (кроме фактически фальшивого вызова от несуществующих родственников, который ему устроили друзья), и США. По поводу Израиля он вообще испытывал предубеждение, почерпнутое, как ни странно, в среде самих эмигрантов-евреев: абсолютное большинстве их, оказавшись в Вене, упорно отказывалось следовать на историческую родину, стремясь остаться в Европе или попасть в США, в крайнем случае в Канаду или Австралию. Но оформление в последние две страны тянулось долго и муторно, а ему хотелось поскорей определиться. И кто-то надоумил его пробираться в Германию нелегально. Ему дали, вернее, продали за 10 долларов адрес людей, занимавшихся за деньги переправкой эмигрантов через австрийско-немецкую границу: за пять тысяч долларов можно было получить официальное разрешение на въезд в Германию, еще за три эмигранта могли переправить в Западный Берлин, а самый дешевый вариант стоил тысячу долларов. Виктор располагал чуть большей суммой: на родине ему удалось поменять деньги не только на себя, но и на Катю с Ванечкой, которые потом остались в Ленинграде. За тысячу двести долларов ему предложили переход через границу, билет до Франкфурта-на-Майне и там приют на трое суток.
— Мы переведем вас через границу и посадим на поезд. Вы доедете до Франкфурта, с вокзала позвоните вот по этому телефону Людмиле Алексеевне Мироновой и скажете ей, что вас прислал Лев Александрович Рудкевич, — проинструктировали его супруги Кац, занимавшиеся нелегалами.
Переход через Альпы оказался неожиданно легким: его довезли на поезде до Инсбрука, там пересадили в автомобиль, потом высадили возле какого-то кладбища, и проводник провел его по кладбищенским дорожкам до ворот на другом конце кладбища — а ворота выходили, как оказалось, уже в Австрию! Везший его автомобиль между тем объехал городок, проехал через контрольно-пропускной пункт и подобрал его на дороге, идущей вниз от кладбища. Они доехали до городка Гармиш-Паттенкирхен, где его посадили на поезд до Мюнхена и оставили одного. В Мюнхене Виктор самостоятельно пересел на другой поезд, пользуясь очень подробным расписанием, которое нашел на сиденье в купе; такие же расписания, где указывались все остановки и все возможные пересадки, лежали и на пустых сиденьях: народу в поезде было немного. Он вполне благополучно доехал до Франкфурта, страдая разве что от голода; вода у него была с собой, ему дали пустую бутылку, которую он наполнил чаем еще в Вене. Чай, конечно, остыл, но до Франкфурта его хватило. А вот еды не было, потому что не было уже и денег, только немецкая мелочь на телефон, которую ему подарили от щедрот своих супруги Кац.
— Здравствуйте, я от Льва Александровича Рудкевича, — представился он, набрав записанный на бумажке номер. — Он сказал, что я мог бы остановиться у вас. Я из Ленинграда…
— Вы от Левушки? — радостно переспросил высокий женский голос. — Ну конечно же, вы можете у меня остановиться! Приезжайте! Вы на Главном вокзале? Это очень удачно! Садитесь на электричку и доезжайте до Эпштайна, а тут я вас встречу. Только скажите, как вы выглядите.
— Знакомые девушки говорят, что очень сексапильно…
— Что-что? Не слышу, не поняла… Какого цвета на вас пальто?
Шел такой же, как сегодня, густой снег. На открытом перроне в Эпштайне его поджидала полная круглолицая женщина в огромном пуховом платке, повязанном поверх слишком легкого даже для мягкой германской зимы пальтеца. На руках у нее были не перчатки, как положено даме, а какие-то детские варежки с пестрым рисунком, а в руке она держала пластиковый пакет. Знакомясь, он хотел поцеловать ей руку, но Милочка, здороваясь, не сняла варежку; хотел галантно забрать у нее пакет, но она воспротивилась:
— Что вы, что вы! У вас и так вон какой чемодан. Ну, как там поживает наш Левушка?
У Виктора на этот счет были точные инструкции.
— У Льва Александровича все в порядке. Он все такой же лохматый чудак и добряк, обо всех хлопочет, всем помогает. Вот и мне тоже помог: прислал к вам, уверяя, что вы можете приютить меня на несколько дней и помочь начать оформление политического убежища. Я только, право, не знаю, удобно ли это? — последнюю фразу он добавил уже от себя.
— Ой, да что вы! Конечно, удобно! Левушка мой старый друг, я ему стольким обязана, и его друзья всегда будут моими лучшими друзьями, вы так и знайте!. Так что, пожалуйста, ни о чем, ни о чем, ну просто совершенно ни о чем не беспокойтесь: все что нужно будет сделано, а что я не сумею сама — помогут сделать другие. Левушку все знают и любят, и никто-никто не откажется помочь его другу!
«Какая же ты восторженная и наивная, настоящая «милочка»!» — чуть раздраженно подумал Виктор. А она продолжала:
— Сейчас мы придем ко мне домой — это совсем недалеко, городок у нас крошечный — и я накормлю вас с дороги. Хорошо, что вы позвонили и я успела зайти в магазин до закрытия, а то у меня дома еды маловато. Я работаю во Франкфурте, в «Посеве», ну и обедаю там, а дома у меня только чай да кофе… ну и немного сластей.
«Оно и видно, что питаешься ты сластями да сдобой — сама как булочка!» — подумал Виктор. Он улыбался, слушая Милочкин щебет: поддерживать разговор не хотелось, и улыбка заменяла слова, как обычно в таких случаях.
Когда они дошли до Милочкиного дома, стоявшего на краю лесопарка, вошли в ее крошечную квартирку и она размотала свой ужасный старушечий платок и сняла пальтецо, он понял, что сексапильности в ней не меньше, но и не больше, чем в свежей булочке на витрине: если очень хочется есть — так даже и в самый раз.
Он спокойно принимал ее заботы и хлопоты, считая, что оплата их входит в те тысячу двести марок, что он отдал Кацам: вот пусть они сами и произведут с ней расчет, а ему надо отдохнуть с дороги… Но случилось непредвиденное. Не успели Милочка с Виктором отужинать, как зазвонил стоявший в прихожей телефон. Милочка пошла к нему, и Виктор, холодея, услышал следующее:
— Левушка, дорогой, здравствуйте! Ах, ну о чем разговор, разве для вас может быть поздно? Приезжайте немедленно, я ужасно соскучилась, сто лет не виделись. Кстати, у меня в гостях ваш хороший знакомый… А вот приезжайте и сами увидите! Ну, мы ждем вас! — Она положила трубку и, вернувшись на кухню, объявила: — А к нам сейчас явится Лев Александрович собственной персоной!
— В самом деле? Это прекрасно, но… Мила, я считаю своим долгом сказать вам важную вещь. Дело в том, что я не совсем тот, за кого вы меня принимаете.
— Как это понять? — опешила Милочка.
— Я вижу, вы считаете, что я друг вашего знакомого Льва Александровича Рудкевича. Так вот, это не так. Я с ним даже не знаком. Это его друзья мне дали ваш телефон и велели сослаться на него.
— Ну и какая разница? — пожала круглыми плечами Милочка. — Друзья Льва Александровича — мои друзья, а значит, и их друзья — тоже. А с ним самим вы познакомитесь минут через сорок, вот и все.
Когда появился Лев Александрович, высокий, лохматый и действительно очень симпатичный, история стала постепенно проясняться.
— Виктор Николаевич! Так кто же из моих венских друзей прислал вас к Людмиле Алексеевне?
— Юрий Кац и его жена Лиля.
— Юрий Самуилович и Лилия Ефимовна? Знаю, знаю… У них еще сын Самуил Юрьевич.
— Да нет, сын у них совсем маленький, еще в пеленках…
— Так наверняка он и есть! — засмеялась Милочка. — Наш Лев Александрович даже младенцев величает по имени-отчеству.
Еще через пятнадцать минут выяснилось, что ни телефона, ни адреса Милочки Лев Александрович Кацам не давал и не думал давать, зная, что это ловкачи и торгаши, и уж тем более никого к ней не посылал.
— Как же так? — поразилась Милочка. — Последний год почти каждый месяц кто-нибудь приезжает во Франкфурт и просится на постой от вашего имени!
— Боже мой! — ужаснулся Лев Александрович. — Могу себе представить, сколько же у вас было хлопот с этими самозванцами!
— Честно говоря, так оно и было, — грустно сказала Милочка. — Некоторые так капризничали, что я не понимала, почему они столько всего от меня требуют: и документы помоги подать, и на пособие встать… Как будто я им обязана! А у меня ведь работа, у меня нет времени по учреждениям в очередях сидеть. Оказывается, они так и считали — что я все это должна для них делать, что мои услуги оплачены! Фу, как противно…
— Почему же вы ни разу мне не позвонили и не пожаловались? — сокрушался Лев Александрович.
— Левушка, да мне это и в голову не пришло! Я ведь знаю, сколько вы сами возитесь с прибывающими в Вену эмигрантами и как они порой вам на голову садятся. Ну вот я и думала, что всего лишь делю с вами заботы. Нет, ну какие же мазурики, а?
— Не мазурики, а гешефтмахеры. Они наверняка не даром все так толково организовали. — Тут они оба вспомнили про Виктора и посмотрели на него. — Виктор Николаевич, а сколько они взяли с вас за всю эту операцию?
— Тысячу двести долларов. Я отдал Кацам все, что у меня было.
— А Мюнхен они вам случайно не предлагали?
— Предлагали. За тысячу долларов. Но советовали выбрать Франкфурт.
— Тысяча долларов — это обычная такса за нелегальный переход границы. Так что наше с вами участие в этом гешефте, Людмила Алексеевна, оценивалось в двести долларов. Немалые, между прочим, деньги для эмигрантов! Да и для нас с вами, если бы мы в самом деле в этом участвовали. И все равно мы с вами, сами того не ведая, стали участниками ряда уголовных преступлений.
— Ой, какой ужас! — испугалась Милочка.
— Людмила Алексеевна, послушайте меня внимательно! В Вене уже несколько человек за такие дела получили по два-три года тюрьмы с последующим выдворением из страны. Причем, как вы понимаете, ни СССР, ни европейские страны этих мошенников принимать не желали, а потому все они отправились в Израиль.
— Бедный Израиль!
— Не скажите! Еще Бен-Гурион говорил, что государство может считаться состоявшимся только тогда, когда у него появятся свои собственные преступники и проститутки. Так что деятельность супругов Кац в конце концов окажется направленной на укрепление государства Израиль: я сделаю все, чтобы их выслали. Но сначала пусть посидят в германской тюрьме и подумают перед дорогой на историческую родину! — Лев Александрович даже встал и потряс кулаком. Но потом сел и сказал: — Да нет, ничего не выйдет. Кац отсидит и останется в Вене: его сын родился в Австрии и имеет право на гражданство. Пока он будет сидеть, Лилия Ефимовна будет хлопотать об австрийском гражданстве и тоже наверняка его получит.
Виктор понял, что если он хочет успеть на электричку во Франкфурт, ему пора двигать из этого дома. Он встал, задвинул табуретку под кухонный стол и сказал с легким поклоном:
— Я должен поблагодарить хозяйку дома за вынужденное гостеприимство, принести свои извинения и поторопиться на электричку — время позднее.
Милочка удивленно на него поглядела.
— Куда это вы собрались? Вы-то тут при чем? Садитесь на место и допивайте свой чай! Давайте я вам горячего подолью…
— Но я попал к вам в дом мошенническим путем…
— Да ладно вам! Вы такая же жертва махинаций супругов Кац, как мы с Левушкой! Лев Александрович, наверное, нам надо немедленно сообщить о них в полицию?
Виктор тотчас снова поднялся: знакомство с германской полицией совсем не входило в его планы на ближайшее время.
— Да сидите же вы спокойно! — сердито прикрикнула на него Милочка. — Не о вас речь, а о Кацах!
Лев Александрович внимательно поглядел на растерявшегося Виктора.
— Знаете, Людмила Алексеевна, вы правы, да не совсем. Конечно, как законопослушным гражданам, нам следовало бы немедленно сделать заявление в полицию. Но вы представляете, скольких людей это затронет? Сколько эмигрантов, уже получивших политическое убежище в Германии, с нашей помощью из Германии вылетит? А ведь наверняка многие из них уже начали как-то устраиваться, получили пособие, квартиру, учат язык… Да и самих Кацев в общем-то жаль, ведь у них грудной ребенок. Не говоря уже о присутствующем здесь Викторе Николаевиче, который попал в эту историю как кур в ощип. Давайте мы поступим проще. Я через неделю вернусь в Вену, зайду к Кацам и предупрежу их, что если они хоть раз еще кого-нибудь переправят таким образом в Германию, то мы с вами составим список их клиентов и передадим его прямо в Интерпол.
На том друзья и порешили, а Виктор остался у Милочки до завтра. Но назавтра сердобольная Милочка все-таки пошла с ним подавать прошение о политическом убежище, а потом стала опекать и дальше. Тронутый ее добротой и заботой, Виктор отплатил ей единственной оставшейся у него после ограбления Кацами возможностью — своим мужским вниманием. После первой их ночи Виктор понял: надо или выметаться на улицы заснеженного Эпштайна и плестись на станцию, или немедленно делать предложение. Поразмыслив, пока Милочка готовила на кухне завтрак, Виктор выбрал второй путь. Свадьбу им справили в русском клубе при издательстве «Посев»: ведь пухленькая уютная Милочка состояла в НТС, Народно-Трудовом Союзе российских солидаристов, единственной по-настоящему серьезной политической партии русских эмигрантов. Старшие друзья Милочки намекали и даже говорили напрямую, что не худо бы им обвенчаться, но Виктор не был крещен и венчание не состоялось, о чем Милочка не переставала сокрушаться.
Жили они спокойно, скромно и даже бедно, как вскоре понял Виктор, — но так жили все «солидаристы». Зато они с Милочкой никогда не ссорились. С ней и невозможно было поссориться: она всем и всегда все прощала заранее. Виктор прекрасно сознавал, что брак их долго не продлится, но пока довольствовался тем, что имел. Он с искренней благодарностью пользовался любовью, лаской, уступчивостью, заботливостью Милочки и так же искренне считал себя хорошим и верным мужем — на то время, которое им отпущено судьбой. Словом, ему не в чем было себя упрекнуть.
Их маленькая квартирка в Эпштайне, на краю леса и с видом на замок, стоявший прямо в центре города на невысоком холме, была уютна и вся заставлена комнатными цветами. Милочка, когда не была на службе, часто ходила в лес, варила варенье и солила грибы, по субботам пекла пироги с разнообразными начинками. При этом она еще и постоянно читала, в основном отцов Церкви и русских философов. Виктор заглянул пару раз в ее книги, но, пролистав по несколько страниц одного-другого тома, махнув рукой, бросал книгу: «Это все позапрошлый век! Не могу понять, как можно все это переваривать и не получить несварение мозга!» Сам он читал немного, изредка и только детективы, обожал Дика Фрэнсиса и Рекса Стаута. «Вот где настоящая философия и знание жизни!» — говорил он, а Милочка только улыбалась ласково, отбирая у него из рук очередной том «Добротолюбия». «Язычник ты мой! — нежно говорила она и вздыхала. Она пыталась таскать его за собой в церковь. Для этого приходилось ездить либо в Никольский храм во Франкфурте, построенный самими «солидаристами», либо в старинный и роскошный Свято-Елизаветинский храм в Висбадене, построенный герцогом Нассауским над усыпальницей своей русской жены, внучки императора Павла Первого, Елизаветы Михайловны. Бедная герцогиня скончалась вместе с ребенком во время тяжелых родов всего лишь через год после свадьбы. Висбаденский храм очень нравился Виктору, но только снаружи! Внутри он изнывал от тоски и скуки и уже через четверть часа любой службы он шептал Милочке: «Прости, я больше не могу — я должен выйти покурить!» Милочка печально и кротко кивала.
Иногда он не выдерживал и спрашивал будто бы шутя:
— Неужели ты веришь во всю эту мутотень?
— В какую такую «мутотень»?
— Ну, да в Бога, в святых, в мощи эти…
— Конечно, я верую в Бога! А ты разве нет?
— Я и в Деда Мороза уже давно не верю! — усмехался Виктор. Милочка обижалась и умолкала. И тогда он шел на попятный, ласкался к ней и уверял, что хотел только подразнить… Милочка вздыхала и прощала.
Он был вовсе не против Бога, но его бесило, что какой-то абстрактный Бог ограничивал его права самым конкретным образом, и это было нестерпимо. Например, относительно секса во время постов или вот хотя бы в курении. Когда Виктор только поселился у жены, она сразу же запретила ему курить в спальне и в гостиной, где висело множество икон, оставив в его распоряжении балкон и кухню. На кухне тоже висела икона, и Милочка читала перед нею молитвы до и после еды, но кухонное окно всегда было приоткрыто и специально для Виктора возле него было поставлено кресло с высокой спинкой, чтобы его не продуло. Да, Мила была великим мастером компромиссов! И почему он не ценил ее в полной мере? Наверное, потому что тихое и ласковое супружество обернулось такой непроходимой скукой! Милочка существовала в своем «посевском» кругу, со старыми эмигрантами, заумными книгами и церковными праздниками и буднями, а он изнывал от ничегонеделания.
В «Посеве» дела для него не сумели подобрать, как ни старались, ради Милочки, конечно. Он стал ходить на курсы немецкого, но чужой язык поначалу давался ему особенно туго: возможно, из-за исключительно русского окружения. Да, тоскливо было жить в этом русско-антисоветско- православном гетто. Он скучал и среди мужчин- эмигрантов: не только старики, но и молодые постоянно говорили о политике, о судьбах России, в лучшем случае о литературе — словом, толкли воду в ступе. И никогда не говорили о женщинах! Отношения между женщинами и мужчинами в НТС были приятельскими, даже родственными, ни легких флиртов, ни тяжелых романов не водилось, даже и разговоров об этом не было. Скука смертная! Время от времени кто- то на ком-то женился, и тогда в церкви устраивалось пышное венчание с певчими, с шеренгой шаферов и подружек невесты, а после закатывался большой свадебный пир, и гости гуляли порой до утра. Все было торжественно, чинно, по-дружески шумно… и ужасно скучно, на взгляд Виктора. Он не понимал их вывезенных из старой России традиций и шуток, а женщины, даже самые красивые, казались ему такими же правильными и скучными, как его Милочка. Но на его счастье в конце концов во Франкфурт явилась Жанна, и он благополучно удрал с нею в Берлин, подальше от Милочки, от «спасения России» и от обязательного хождения в храм. И в Берлине он впервые с начала эмиграции вздохнул полной грудью.
А вот сейчас, стоя между веселым катком и тихим монастырем, Виктор почувствовал, как в его душе при воспоминаниях о Милочке зашевелилась робкая тоска по ее теплу и ласке. И ему вдруг стало казаться, что, останься он с Милочкой, он со временем приохотился бы и к церковным службам, и к чтению русских философов, может быть, даже стал бы помогать каким-то неведомым борцам с советским режимом в СССР… Главное, он привык бы и сжился с Милочкой, ведь для тягостной жизни на чужбине лучшей жены ему бы и не сыскать! В конце концов, старость тоже не за горами, как ни противно об этом думать, а того всепрощения, той верности и преданности, которые ему ласково навязывала Милочка, от другой женщины еще надо успеть заслужить… Вспомнились слова, которые ему сказал батюшка из висбаденского храма, когда он как-то пожаловался ему на скучную семейную жизнь, подпив на чьей-то свадьбе:
— Ты жену зря не обижай! Знаешь, за что мы еще в молодые годы должны быть благодарны нашим женам?
— За любовь, наверное?
— Да, за любовь. Но только не за ту, о которой ты думаешь, безобразник. А за ту, по которой они нам в старости наши морщинистые и обвислые ж…ы подтирать и мыть станут, — вот за какую любовь!
Виктор никогда не думал и не собирался думать ни о старости, ни о сопутствующих ей болезнях. Ему казалось, что уж это-то определенно не для него! Он верил, что не думать о болезнях и будущей старости — это самый верный способ их избежать. Ему одновременно хотелось и умереть молодым, и не умирать как можно дольше. Он был уверен, что он и чувствует себя, и выглядит гораздо моложе своих сверстников. Выбирая для себя одежду, прическу, манеры, музыку или кинофильм, он машинально копировал тех, кто был вдвое моложе его… Сколько сейчас его Ваньке? Семнадцать? Ну так вот, если бы сын выехал с ним на Запад, его, Виктора, принимали бы не за отца, а за старшего брата Ивана. Так он думал еще вчера… ну позавчера. А сегодня… Психологически это, конечно, легко объяснить — такое вот тяжелое ощущение приближающейся бесприютной старости: неделя с дурой Региной вымотала его физически и морально, а тут еще этот мрачный похоронный подарок от неизвестного лица… Впрочем, почему «неизвестного»? Зачем бы он потащился сюда, в Оберменциг, если бы не догадался, что именно кроткая Милочка прислала ему венок? Он еще спросит ее когда-нибудь, как это действо совмещается с ее христианскими взглядами, и разве можно так угрожать близкому и любимому человеку?
Или она и не думала его пугать? Может быть, Жанна права: Милочка тяжело больна, ждет смерти и просто по глупости своей выбрала такую вот странную форму прощания? И тогда получается, что это вовсе не венок на его могилку от мстительной Жанны, и не венок на символическую могилу их умершей любви от Регины, а как бы венок с будущей могилы самой Милочки, чующей свою скорую смерть? Может быть, это даже какая-то православная традиция — заранее послать венок, который он потом сможет отнести на ее могилку?
Милочка тяжело больна, предположила Жанна… Наверное, ему и по этой причине следовало бы сейчас вернуться к ней. Интересно, а смог бы он терпеливо, день за днем ухаживать за ней до самой ее смерти? Менять ей белье, подсовывать ей судно и «подтирать и мыть ей ж…у», как сказал тогда отец Михаил? Да, пожалуй, теперь и смог бы… Он не сумел это выдержать с Катериной, не вынес напряжения, но ведь там, в России, были совсем другие условия! А точнее, не было вообще никаких условий для ухода за смертельно больной женщиной. Здесь есть хотя бы памперсы для взрослых, он слышал об этом от Жанны. А там… Нет, это даже представить себе страшно! Да и Катерина была обречена, что уж об этом вспоминать. И вообще — что это он о Катерине? О Миле, о Милочке надо сейчас думать! Вот перед кем он может исполнить до конца свой долг.
В монастыре ударил колокол. Затем раздался перезвон. Скоро кончится служба и люди станут выходить из храма. Надо идти им навстречу, если он хочет узнать что-нибудь о Милочке. Виктор затянулся в последний раз, бросил сигарету в снег, мгновение полюбовался красной искоркой на склоне синего сугроба и зашагал к ограде монастыря.
Из ворот навстречу ему вышли две монахини, одна маленькая и худенькая, другая высокая и статная, за ними шла женщина с маленькой девочкой, а затем он увидел ту самую женщину, сидевшую на скамье… Что-то в ее походке насторожило его, он заглянул ей в лицо, поравнявшись, и остановился пораженный.
— Милочка, это ты?
Она подняла к нему похудевшее лицо с незнакомыми большими глазами: если бы Жанна не предупредила его, он не узнал бы ее сейчас.
— Здравствуй, Витя, — спокойно ответила Милочка. Наверное, она видела его в храме и узнала. Он подошел к ней, наклонился и хотел поцеловать, но она подняла руку и отстранилась. Он послушно отступил.
— Милочка, я рад, что мне удалось найти тебя: мне надо так много сказать тебе!
— Говори, Витя. Мне тоже надо кое-что сказать тебе.
— Так, может, мы пойдем куда-нибудь в тепло? В Блютенбурге наверняка есть ресторан…
— Не стоит в ресторан. Говори здесь.
— Это, знаешь, долгий разговор… — Он так сказал потому, что еще не знал, о чем ему говорить с этой новой, неузнаваемой Милочкой. — Я хотел рассказать тебе, каким виноватым я себя чувствую…
— Нет, это я виновата перед тобой, Витенька. Но ты не знаешь моей вины… И не надо тебе знать, ты не поймешь. Ты лучше просто прости меня за все, что было не так в нашей жизни! — И Милочка поклонилась ему, как-то так нелепо коснувшись варежкой снега. А потом она как-то неожиданно обошла его и скорым шагом пошла, почти побежала обратно к монастырю. Глядя ей вслед, Виктор отметил, что, похудев, Милочка, как видно, утратила часть своей обычной удручающей скромности и стала носить модные вещи. Вкуса ей, однако, это не добавило: на ней была шикарная длинная черная юбка, но сверху она натянула на себя все то же свое старенькое пальтецо. На фоне снега ее фигура в широкой длинной юбке и коротком черном пальто напомнила ему деревенских теток в плюшевых жакетах. Нет, все-таки с Милочкой он бы уже не смог жить после Жанны и Регины! Она, конечно, была бы незаменима в экстремальной ситуации — в болезни, в беде, в нищете, но ведь жизнь не состоит из одних бед! Конечно, он еще может ее догнать, остановить, уговорить… Но к чему? Зачем ему все эти ее порывы и взлеты, вся эта философия с конституцией и прочая чушь, не имеющая никакого отношения к реальной жизни. Да еще эта ее театральность: бесконечные хождения в церковь, да и теперь вот присылка этого венка, а потом раскаяние и просьба о прощении с поклонами до земли. Да нет, если и было в ней что натуральное, так это пироги с капустой! Ну и Бог с ней, с Милочкой, и зря он сюда приперся: и Милочка не для него, и он не для Милочки.
Сидя в теплом автобусе, отогревшись, он стал размышлять на прощание: а с чего это Милочке все-таки вздумалось устраивать это шоу с венком? А ведь прощения-то она просила искренне… «Страшная вина… тяжкий грех…» Уж не колдовство ли она какое-нибудь учинила, дурочка? Она вечно возилась с какими-то травками, лечилась в основном народными средствами: с нее станет наслать на него какую-нибудь порчу, а потом каяться. Тоже мне, православная ведьмочка! А ведь что-то такое есть… Он, как и многие современные люди, не верил в церковные таинства, в помощь от молитв, но всегда готов был поверить в действенность знахарских заговоров и действа оккультистов. Нельзя отбрасывать опыт поколений, недаром в народе до сих пор боятся наговоров и наведения порчи! Да ведь он и сам обращался к целителям и экстрасенсам, когда болела Катерина. Ей это не помогло. Может ли ему навредить какая-нибудь дрянь, которую Милочка засунула в свой венок? Да он же его не вносил в квартиру! Тьфу ты черт, совсем заморочили голову эти бабы… Выбросить из головы и забыть.
На подходе к своему дому он встретил соседей, молодую пару, живущую за стеной.
— Добрый вечер, господин Гурнов! — приветствовал его сосед. — Поспешите, вас там на площадке лестницы ждет какой-то господин. Он вас и вчера тоже ждал допоздна. Мы его спрашивали, не надо ли что-нибудь вам передать, но он почему-то не захотел с нами разговаривать. Странный такой господин…
— А как он выглядит? — спросил Виктор.
— Небольшого роста, такой коренастый, смуглолицый.
— Усы у него! — добавила жена.
— Совершенно верно, небольшие черные усики. А по-немецки он говорил с сильным акцентом. Скорее всего это ваш соотечественник.
«Этого мне только не хватало! — подумал Виктор, украдкой втянув воздух сквозь сжатые зубы. — Ладно… Зато теперь хотя бы какая-то ясность во всем этом появилась!» Поблагодарив соседей и пожелав хорошего вечера, Виктор простился с ними и, пройдя с десяток шагов, осторожно оглянулся: соседи уже спускались в метро. Тогда он резко развернулся и быстрым шагом пошел прочь.
Сердце колотилось так, будто он не шел, а бежал, причем бежал долго. Мерзкий страх, как бешеная крыса, вцепился ему в затылок. Он боялся оглянуться и только втянул голову, стараясь упрятать ее в обмотанный вокруг шеи шарф. Это мало помогло, страх только глубже запустил свои холодные зубы прямо куда-то в мозжечок. Виктор чувствовал, какими жесткими и торчащими стали волосы на затылке. А вдоль позвоночника вниз пробежала ледяная струйка — воображаемая крыса ухитрилась запустить ему голый холодный хвост прямо под куртку, свитер, рубашку и майку.
Переулками и улочками Виктор вышел к Английскому парку, но, увидев ледяную пустоту безжалостно освещенных аллей и мрачные массивные стволы, за которыми так легко спрятаться человеку, он содрогнулся и повернул в другую сторону. Выйдя снова на людную Леопольдштрассе уже возле площади Мюнхенер Фрайхайт, в которую она упиралась, он опять остановился в нерешительности: днем полная народа, шумная и пестрая площадь, заставленная нарядными киосками с рождественскими товарами, сейчас лежала перед ним мертвым заледенелым городком; между киосками с закрытыми на ночь ставнями так легко было спрятаться преследователю и так трудно убежать преследуемому… Он остановился на углу. Куда же теперь идти? Где он будет в безопасности? Тут только он обратил внимание на доносящуюся сверху громкую музыку и поднял голову: прямо над ним неестественным синим светом светились окна популярного молодежного кафе. Пойти туда? Правда, музыка там всегда оглушительная, но сейчас это, наверное, даже и хорошо. Оглянувшись по сторонам, он вошел в подъезд и быстро поднялся по пустой лестнице до второго этажа. Войдя в зал и повесив куртку на вешалку у входа, он оглядел зал и увидел несколько пустых столиков, но направился к тому, за которым сидела одинокая парочка.
— Можно присесть за ваш стол?
— Пожалуйста! — приветливо ответил молодой человек, мельком глянув на Виктора, и снова склонился к девушке; он принялся шептать ей на ухо, игриво его покусывая и сдувая в сторону прядь ее волос. Девушка хихикала.
Виктор заказал подошедшей молоденькой официантке, почти девочке, пиццу, бокал пива и, не спросив разрешения у занятых друг другом молодых людей, закурил.
Вот, значит, как… Дело обстояло хуже, чем он думал до сих пор…

ГЛАВА 4
ВЕНОК ОТ АРТУРА

Ну и кого же ты сегодня подашь гостям в качестве главного блюда? — спросил Виктор в одно из воскресений, бреясь перед зеркалом в ванной; Жанна в это время принимала душ рядом, за занавеской.
— Что ты говоришь? — откликнулась она сквозь шум воды.
— Я спрашиваю, кто у тебя сегодня на новенького? — спросил Виктор, повысив голос.
— Игорь Никитин придет сегодня не только с гитарой но и с новой девушкой. Посмотрим, что это за лошадка, которой удалось захомутать нашего ковбоя! — Жанна выключила душ и протянула руку — Виктор бросил ей банное полотенце. — А еще Стас обещал привести настоящего миллионера…
— Немца?
— Нет, эмигранта.
— Ого! Вот уж редкая птица среди эмигрантов!
— Теперь — да. Но когда-то в Америке, например, русская эмиграция была на первом месте по числу миллионеров.
— Первая эмиграция?
— Представь себе, вторая.
— Интересно… И где же Стае его раскопал?
— Он будто бы пришел к нему а мастерскую и спросил, нет ли у него на продажу какой-нибудь редкой драгоценности в подарок для…
— Любовницы, конечно.
— А вот и не угадал! Для любовницы подарок можно купить и в Ка-де-Ве[1] . Он искал подарок на день рождения своей матери! Стае предложил ему брошку старинной работы, очень дорогую, которую кто-то сдал ему на комиссию. Артур — так зовут миллионера, — не говоря ни слова, начал выписывать чек на требуемую сумму. Видя такой размах, Стас тут же снизил цену, заявив, что первоначальная цена — это для любовниц, а для матери — вот такая. Теперь в свою очередь растрогался миллионер. Ну, они тут же разговорились и подружились.
— Стас не теряется! Надо же, как ловко он устроил это знакомство.
— Да уж…
Жанна накинула халат, и они пошли на кухню завтракать. Русский миллионер не выходил у Виктора из головы.
— Как же это, русский — и вдруг миллионер!
— Он вообще-то не столько русский, сколько еврей из Киева.
Виктор засмеялся.
— А! Ну, это меняет дело…
— Киев что-то меняет?
— Нет — национальность миллионера. Деляга, должно быть, и пройдоха.
— Вовсе нет! В Киеве он был скромным инженером на заводе медицинских инструментов. Впрочем, не особенно скромным: он и там успел сделать несколько изобретений, хотя миллионов это ему, конечно, не принесло.
— А тут его, стало быть, сразу оценили, и немцы потеснились, чтобы дать ему место?
— Нет, не совсем так. Он устроился на небольшой завод медицинских инструментов в должности инженера, что уже хорошо. Но дальше случилось крупное везение. Он разыскал своего дядю, давно живущего в Америке. И надо же было случиться такому совпадению — у дяди там был свой завод медицинской аппаратуры! Он пригласил Артура к себе, тот приехал и работал у него несколько лет, а потом дядя умер и оставил имущество Артуру, а тот продал завод, вернулся в Западный Берлин и купил тот самый заводик, на котором начинал работу. Теперь у него большая фирма по выпуску медицинской аппаратуры и инструментов, и он постоянно изобретает что-то новое. Так что свои миллионы он заработал честно.
— Если не считать дядю с первоначальным капиталом…
— Ну, к капиталу надо было еще приложить и собственную голову.
— Ты на кого-то намекаешь?
— Что за комплексы в тебе постоянно играют, Витенька?
Виктор не ответил. Но успех неизвестного Артура грыз его весь день.
Вечером собрались гости. Артур, смуглолицый и коренастый, с небольшими черными усиками, был больше похож на латиноамериканца, чем на русского или еврея. Какая-то недюжинная сила в нем чувствовалась. Виктор замечал такие вещи с ходу, но в общем он не показался ему интересным человеком. Просто парню повезло… Но скромное обаяние больших денег несомненно присутствовало, и Виктор этому обаянию поддался. Он приложил все силы, чтобы вызвать к себе интерес Артура. Он быстро перебрал все возможные темы, могущие заинтересовать собеседника, и в конце концов нащупал нужную: они начали обсуждать немецкий менталитет и способ ведения дел. В последнем Виктор, само собой, ничего не смыслил, но ему удалось это скрыть, повторяя некоторые запомнившиеся сентенции Стаса.
— Куража в них нет! И риска боятся… Потому все их благополучие накапливается годами, а не создается порывом гения или прорывом коммерсанта.
Артур поглядел на него с одобрительным удивлением и согласился.
— Вот это то, что мне всегда было интересно и в чем я не разбираюсь, — продолжал Виктор. — Может, вы, Артур, расскажете, как вам удалось развернуть процветающее дело в Германии?
— Ну, до полного расцвета моей фирме еще далеко, но кое-чего достичь удалось.
— Так расскажите, как именно удалось. Что нового вы сумели внедрить там, где не сумели развернуться немцы?
— Вам это в самом деле интересно?
— Очень.
Виктор, скрывая страшное напряжение, сумел обойти в разговоре с Артуром все опасные места и подводные камни, и они проговорили весь вечер. А уходя, Артур дал ему свою визитку и пригласил посетить фирму в один из дней по договоренности.
— Вот и увидите все своими глазами! — пообещал он.
Вскоре Жанна уехала в Мюнхен пробивать дорогу на радио, и Виктор достал припрятанную визитную карточку Артура, позвонил ему и действительно посетил его фирму. Перед тем он пошел в библиотеку Русского дома и несколько часов просидел над справочниками, «изучая мат-часть», чтобы не выглядеть полным идиотом.
После экскурсии, оказавшейся довольно скучной для Виктора, но, слава Богу, недолгой, Артур пригласил его к себе домой — поужинать в кругу семьи. И вот тут Виктор уже был в своей тарелке и быстро сделал первые шаги к тому, чтобы завоевать положение друга дома. С Региной и детьми это оказалось совсем несложно: с ребятишками он обычно находил общий язык так же легко, как и с женщинами. Исключение составила лишь старуха, мать Артура, невзлюбившая Виктора с первого взгляда. Сам же Артур относился к нему покровительственно и добродушно: попытавшись было пристроить его на фирме и быстро поняв, что из этого не выйдет ничего путного, он стал его просто опекать, не требуя ничего взамен. Ему льстило восхищение Виктора.
С отъездом Жанны все интересы Виктора сосредоточились на семействе Равичей. Поначалу он, собственно говоря, и не собирался соблазнять Регину, ведь она была совершенно не в его вкусе. Но потом, когда ему показалось, что Артур не только благодушно посмеивается над его деловой никчемностью, но и втайне его презирает, он решил, что нового друга стоит проучить и показать ему, кто из них двоих настоящий мужчина по большому счету. Миллионы, крепкая семья, живущая под его крылом, гостеприимный богатый дом, три машины в гараже, вилла в Испании и вилла на острове Узедом, где у Артура свой причал, эллинг и в нем яхта, постоянные поездки два раза в год на южные острова — все это был мир, выстроенный Артуром, и мир этот почему- то очень хотелось если не разрушить, то хотя бы тряхнуть как следует. Ухаживая за Региной и наслаждаясь ее трепетом и обожанием, Виктор одновременно наслаждался благодушным неведением ее мужа, предвкушая, какая катастрофа ждет самоуверенного и успешного предпринимателя в самом недалеком будущем… Как-то, подвыпив, Виктор не удержался и начал было разглагольствовать на тему некоторых психологических проблем, которые встречаются даже в самом удачном браке, но тот расхохотался в ответ и спросил:
— Какая муха тебя укусила, Виктор? Нет, дорогой, психология брака — с этим, пожалуйста, к Регине и только к Регине! У нее есть время на эти благоглупости, вычитанные в женских журналах и услышанные по телевизору. А меня уволь! Давай лучше еще выпьем.
Артур, казалось, был укрыт от всяческих сомнений непроницаемой броней самоуверенности… Ну что ж, будущее покажет, кто из них лучше защищен в этом мире, думал тогда Виктор. Тогда… А вот теперь он сидел в грохочущем кафе, залитом мертвящим светом синих ламп — «У них тут как в морге…» — и не сводил пристального взгляда с входной двери, ожидая, что в любую минуту в них может показаться коренастая фигура Артура. Да, веночек оказался пострашнее, чем он предполагал!
Конечно женщины играли главную роль в жизни Виктора, но ведь там, где женщины, там и мужчины! Обманутые мужья, отвергнутые любовники. Это были русские мужчины, и обычно он сводил все конфликты к простой формуле: «Разве баба может разрушить настоящую мужскую дружбу? Ты что, в самом деле не знал, на ком женат? Ну тогда я даже рад, что открыл тебе глаза! Пойдем лучше выпьем!» И если муж был достаточно прост, дело заканчивалось совместно распитой бутылкой водки. Если же муж оказывался интеллигентом, то в ход шла психология посложнее. Виктор сам был убежден и умел внушить другим, что муж, которому изменила жена, должен проанализировать ситуацию и постараться понять, что же такое другой мужчина смог дать его жене, чего не умел дать ей он сам? И разговор, начатый в повышенных тонах, с угрозами и даже попытками начать немедленную расправу, кончался тем, что бедняга муж чувствовал себя не столько обманутым, сколько просвещенным И готовым исправить свои ошибки, чтобы не допустить измены в будущем. Но Виктор знал, что уж если женщина ступила на дорожку, ведущую В сад запретных плодов, никакая мудрость не поможет мужу вернуть ей привычку к верности! Сам же Виктор был достаточно осторожен и никогда не возвращался на пепелище разоренного семейного очага, прекращая отношения с чужими женами сразу же, как об этом становилось известно мужу. А вот с обманутыми и простившими его мужьями иногда поддерживал приятельские отношения годами. Но с Артуром он допустил оплошку, что-то сделал не так… Может быть, Артур впал в ярость потому, что его, Виктора, не было рядом, когда раскрылась измена Регины? Как теперь узнать, что наплела ему эта безмозглая болтушка? И как же ему теперь быть? Артур знает его адрес — вот что самое скверное в этой истории. Бежать? Но куда он убежит без документов и денег. Документы остались в квартире, а денег просто нет… Встретиться с Артуром и попытаться поговорить, разрулить ситуацию? Не получится… Раз уж Артур бросил фирму и примчался в Мюнхен на расправу с Виктором, да еще заранее прислав венок на его будущую могилу, значит никакими разговорами делу не поможешь. Тут не годились его старые испытанные методы: мужик, способный убить оскорбителя, просто не даст выхолостить себя до конца дружеским сеансом психоанализа! Так что же делать? Куда бежать, к кому? Возле Жанны место уже занято, Милочка сама в Мюнхене проездом, и он так и не узнал, у кого она остановилась, и денег у него не осталось даже на то, чтобы снять на неделю самую дешевую гостиницу. Придется ночевать на Главном вокзале. А где гарантия, что на вокзал не явится Артур? «Что же мне делать, куда мне пойти? Что же мне делать, куда мне пойти?» — стучало у него в голове в такт назойливым ударным из репродукторов. Голова у него раскалывалась. Похоже, что не только от простуды, но и от страха. Может быть, ему снова доехать на метро до своей остановки и там дождаться, пока не появится кто-то из знакомых соседей, а потом вместе с ними дойти до дома? Не станет же Артур стрелять в него, если рядом с ним будут идти люди… Но почему он решил, что Артур станет стрелять? А, ну да: он видел у него пистолет, на который у Артура наверняка имелось разрешение от полиции. И если он ждет его так долго, считая от первого появления венка, то он уже достаточно раскалился, чтобы стрелять в него и в присутствии свидетелей. У него же будет оправдание для суда — он находился в состоянии аффекта, узнав об измене жены. Или аффектом считается только состояние в первые минуты после того, как измена обнаружена? А черт его знает, проверять-то не хочется… Да в любом случае, что он такое рядом с Артуром — миллионером, образцовым семьянином и уважаемым гражданином Германии? Так, проходимец, неуемный ходок по бабам, безработный и вообще лицо без гражданства. «Лицо без гражданства — гражданин без лица! Лицо без гражданства — гражданин без лица!» — начали выстукивать репродукторы… Но с чего он решил, что Артур станет в него стрелять? А может, он при- ехал просто набить ему морду? Тоже неприятно, но все-таки…
Виктор подозвал официантку и попросил счет. Черт! На лестнице не было ни души. Он осторожно заглянул вниз через перила — никого, и только тогда начал осторожно спускаться, стараясь держаться поближе к стене. На площадке пролетом ниже он увидел на стене телефон-автомат. Повинуясь внезапному импульсу, он достал из кармана мелочь, подошел к нему и снял трубку. Он набрал номер и, холодея, стал ждать ответа. Он не знал еще, что скажет Регине, но уже на что-то начал надеяться…
— Равич у аппарата! — раздался в трубке спокойный голос Артура. Ледяной ком отвалился от сердца, и Виктор повесил трубку. Страх начал таять в коленях, они подогнулись, и он сполз по стене. Минут пятнадцать он просидел так, в позе бродяги, опустив голову на руки, пока его не тронули за плечо.
— Эй, парень! Ты что, обкурился? Здесь не место для кайфа, сюда полиция каждые полчаса заглядывает. Вставай, иди на воздух! — Над ним стоял официант сверху, явно спустившийся по сигналу кого-то из посетителей. Виктор послушно встал и, не пускаясь в объяснения, спустился по лестнице и вышел на улицу. Он вдохнул холодного, как всегда свежего мюнхенского воздуха, и в голове немного прояснилось. А теперь домой, домой, домой! Потом горячий душ и немедленно в постель. Спать! Уснуть и обо всем забыть. А завтра с утра — к врачу. Видно, он действительно страшно простужен, отсюда и все эти бредовые мысли и страхи. Жаль, что рядом не будет ни Жанны, ни Милочки. Они бы нашли для него аспирин, уложили бы в постель, дали крепкого чая, успокоили бы, приласкали… Он оборвал себя: «Ну, хватит о милосердных женщинах! Ты бы еще Катерину вспомнил простуды ради!». На минуту из забвения выплыло лицо Катерины, приблизилось, поглядело на него с укором и почему-то с жалостью — и снова растаяло. И чего он так струсил, с чего предался угрызениям совести, когда его единственный по-настоящему тяжкий грех остался там, в России? А это так далеко, что не стоит о нем и вспоминать.
Виктор пришел к себе, и никто его нигде не поджидал, никто не встретил его в темном коридоре, никто не ждал и в пустой квартире. Хотелось сразу же нырнуть под одеяло, не разуваясь и не раздеваясь, как есть, но заставил себя разуться и раздеться и все-таки принял горячий душ, как и мечтал. Разогревшись и расслабившись, он забрался под одеяло и забылся тяжелым сном. А через некоторое время, кажется, недолгое, он проснулся от лютого озноба, встал, надел халат, а поверх одеяла набросил куртку, лег и постарался снова уснуть. Снова согрелся, уснул.
А под утро проснулся еще раз, мокрый как мышь. Он скинул куртку на пол, снял халат, который можно было выжимать, кинул его в угол и снова уснул, чувствуя, что головная боль не проходит во сне, а только притаилась и ждет, когда он встанет, чтобы снова на него накинуться.

ГЛАВА 5
ВЕНОК ОТ ИВАНА И КАТЕРИНЫ
АПРАКСИНА ПОЯВЛЯЕТСЯ

Он еще спал тяжелым влажным сном, когда кто-то позвонил в дверь — настойчиво, требовательно, упорно. Позвонил так раз, другой, а потом начал жать на кнопку беспрерывно. Виктор с трудом поднялся, поднял с полу влажный и холодный халат, накинул его и пошел к двери.
— Кто здесь?
За дверь стояла тишина. Он подождал, не повторится ли звонок. Все было тихо, и тогда Виктор повернул ключ, торчавший в замке изнутри, медленно отворил дверь и вышел в коридор. Почему-то дверь при этом заскрипела, чего раньше он никогда не замечал. В коридоре никого не было, но весь он, от смутно сереющего окна в глубине и до выхода на лестничную площадку был уставлен вдоль стен огромными венками из черных еловых ветвей и темно-кровавых крупных роз, и от каждого венка на пол коридора ложилась черная лента с золотой надписью «Благодарю за любовь». Не было, не было на его счету столько обманутых женщин, их было гораздо меньше! Виктор отступил к своей двери, протянул руку, чтобы нашарить ручку, но тут от окна в конце коридора, оказавшегося почему-то распахнутым настежь, пахнуло холодом, и дверь, подхваченная сквозняком, захлопнулась раньше, чем он успел ее придержать. Не помня себя от охватившего его ужаса, он бросился к дверям на лестничную площадку, цепляя ногами за жесткие широкие ленты, и венки с глухим стуком падали у него за спиной. Он ударом распахнул дверь на площадку и кинулся к открытой двери лифта, но вдруг заметил, что в кабине лифта кто-то стоит, вжавшись в угол между входом и боковой стеной, а черная тень прячущегося отражается на тусклой алюминиевой панели задней стены кабины. Он бросился назад в коридор и побежал к своей квартире, на бегу в панике нажимая кнопки соседских звонков. Их одинаковый трезвон сопровождал его бег, но ни из одной квартиры никто не вышел. Добежав до своей двери, он собрал последние силы и с размаха ударил в дверь плечом — дверь не выдержала, что-то хрястнуло в замке, и он ввалился в свою прихожую. Он бросился из нее в комнату, захлопнул за собой дверь и привалился к ней спиной. Стоял и прислушивался, дрожа… И вот, как он и ожидал, хлопнула лестничная дверь и в коридоре зазвучали неторопливые размеренные шаги. Он стоял, прижимаясь спиной к двери, с ужасом ощущая ее фанерную хлипкость и для крепости обеими руками ухватившись за выступы дверного косяка, такие узкие, что у него сразу же от напряжения свело кончики пальцев. Но тот, кто был за дверью, не стал в нее ломиться, а позвонил, хотя конечно же видел, что дверной замок сломан! Позвонил раз, другой, настойчиво, требовательно. И Виктор не выдержал. Он развернулся, открыл дверь в прихожую, подошел к наружной двери и распахнул ее ногой… и проснулся. Болела нога, болело плечо. Перед глазами был ламинатный паркет, а не дверная поверхность. Повернув голову, он обнаружил, что лежит на полу возле кровати, голый и застывший. Он поднялся на четвереньки, с трудом приподнял тело и перевалил его на постель.
В дверь позвонили. Настойчиво, требовательно. Но у него не было сил даже пошевелиться. Позвонили еще раз и другой. Он лежал, не смея шелохнуться или громко перевести дух, чтобы шумом не выдать свое присутствие в квартире. Потом в коридоре зазвучали размеренные уходящие шаги, хлопнула дверь на лестницу, и все смолкло. Через минуту ему стало казаться, что упорные звонки в дверь и звук уходящих по коридору шагов были тоже продолжением его кошмарного сна. Нет, со всем этим надо как-то кончать, а то ведь можно и умом тронуться. Он встал, накинул халат, все еще влажный с ночи, но висевший на стуле, не валявшийся на полу, а вот когда он его поднял и повесил на спинку стула — этого он не помнил. Да наплевать! Дверь — вот что не давало ему покоя. Он подошел к ней, завязывая на ходу кушак халата, потрогал ручку, ключ — все было в полном порядке — и осторожно приоткрыл дверь. Что-то с шумом упало. Он выглянул. В коридоре никого не было, а перед дверью, на самой середине коридора лежал проклятый венок. Он подошел к нему, поднял и понес к окну: если оно открывается, он сейчас же вышвырнет эту гадость за окно. Окно открывалось, но только в верхней своей части — для проветривания. Виктор приставил венок к стене под окном, решив, что уберет его потом. Может быть. Или так и оставит — пусть убирают уборщицы. Подойдя к своей двери, он увидел на ней прикрепленный скотчем конверт с надписью «Виктору Гурнову». Он взял конверт, вошел в квартиру, прошел в комнату и сел на кровать. Разорвал конверт и достал письмо. Почерк был незнакомый, и он взглянул на подпись. «Иван Гурнов» — стояло под письмом. Он стал читать.
«Здравствуй, отец! Я приехал в Германию и с трудом разыскал твой адрес, но никак не могу застать тебя дома. Прихожу каждый день, иногда несколько раз. Видел твоего соседа и говорил с ним. Наверняка он тебе передал, что твой сын хочет тебя видеть. Ты прячешься от меня? Напрасно ты это делаешь. Я матери обещал перед ее смертью разыскать тебя и кое-что тебе от нее передать, и я сделаю то, что ей обещал. Мама умерла 29 декабря прошлого года. Надеюсь увидеться с тобой хотя бы в годовщину ее смерти. Иван».
А вот это уже было куда страшней, чем истеричные женщины или разгневанные мужья! Его сын, оставленный им на родине семь лет тому назад, мальчишкой с умирающей матерью на руках, со старой беспомощной бабкой в придачу, явился теперь требовать от него ответа. Ну что тут скажешь, наверное, он и в самом деле поступил тогда как последняя сволочь. Так выходит Катерина прожила еще целых шесть лет после его отъезда? Как странно… Зря он тогда уехал как отрезал: если бы он с нею переписывался, он бы все знал заранее. А что бы это изменило? Да еще неизвестно, доходили бы до Катерины его письма или нет. «А телефон?» — ехидно шепнула ему ослабленная болезнью и передрягами совесть. Ну, по телефону не так просто было тогда звонить в СССР, да и дорого… Да он же не собирался бросать Ваньку насовсем! Конечно, он был уверен, что Катерина умирает и умрет, но Ивана он собирался вызвать к себе, когда устроится. Он несколько раз об этом думал и даже наводил справки у эмигрантов, оставивших семьи в России. Он и какие-нибудь сильные лекарства от болезни Кати хотел найти и послать их с оказией в Питер, да вот не успел… А главное — для всего этого нужны были деньги, а денег у него все не было и не было, так стоило ли терзать душу себе и бывшей жене с сыном? Но разве объяснишь это теперь Ивану, ставшему взрослым парнем и недавно похоронившему мать? Кстати, сколько же ему теперь? Черт, в голове все путается, никак точно не вспомнить… Станет ли Иван его слушать, удастся ли ему все объяснить? Вот с подростками и юношами Виктор как-то почти не имел дела и не умел с ними разговаривать, хотя и подражал им…
Так, вот теперь ситуация окончательно прояснилась. А может, оно и к лучшему? Сыну он все-таки постарается все объяснить, оправдаться перед ним, даже прощения попросит. «Нас осталось двое мужчин — неужели мы не поймем друг друга?» — да, примерно вот так. А сейчас надо идти к врачу и постараться сделать так, чтобы его положили в больницу. Пусть сын его там разыщет. А что? У него наверняка сильный бронхит, ухаживать за ним дома некому, и вообще похоже, что начинается воспаление легких. Виктор покашлял, но не сумел откашляться, только почувствовал, что грудная клетка будто наполнена каменьями. Жаль, что нет градусника, а то бы он измерил температуру, чтобы заранее знать, что у него есть шанс укрыться от всех неприятностей в больнице. В стерильно чистой и теплой немецкой больнице с великолепной кормежкой и телевизором в маленькой палате, с вежливыми и заботливыми медсестрами. Они ведь там даже постели больным сами перестилают, он об этом слышал!
Он поднялся с кровати и, не тратя времени ни на туалет, ни на кофе, стал одеваться. Подумав, отыскал в тумбочке под вешалкой темные очки, раскрыл шкаф и внимательно оглядел полки; на глаза ему попалась черная фетровая шляпа Регины почти мужского фасона. Он сорвал с нее серую ленту с бантом, пообмял края, надел и глянул на себя в зеркало. Узнать, конечно, трудно, но вид какой-то дурацкий. А, плевать! Сейчас главное, чтобы сын не узнал его на улице, если он подстерегает его возле дома, а потом он выбросит этот дурацкий «боливар» в мусорный ящик. Осторожно оглядев коридор и лестницу, Виктор проскочил в лифт и нажал кнопку подземного гаража, по нему вышел во двор за домом, а через него — на соседнюю улицу. Увидев проходившее такси, он поднял руку, сел и назвал адрес врача, прикидывая, хватит ли ему оставшихся двадцати марок с мелочью, чтобы добраться до Зонненштрассе.
Доктор Вахтанг Чаидзе был любимцем русских эмигрантов. Мало того, что он имел громадный опыт и знания, он сам являл собой образец здоровой старости и обещал стать настоящим грузинским долгожителем. С седыми, но пышными и густыми волосами, со здоровым румянцем на щеках, он являл собой тип врача, которому невозможно было дать совет прежде исцелиться самому. Жанна получила его адрес от коллег по станции, и они с Виктором сразу же после первого визита стали считать его своим «домашним врачом».
Виктор отдал страховую карточку сестре и прошел в комнату ожидания.
— День добрый! — сказал он по-русски, но тут же на всякий случай добавил традиционное баварское приветствие: Grьss Gott![2] Ему ответили приветливым «Здрасьте!» почти все пациенты, кроме одной пожилой дамы, которая сказала «Грюс Гот!», но тут же добавила:
— День добрый, Виктор! Подсаживайтесь ко мне, посплетничаем в ожидании приема. — Это была Ирина Фаддеевна, мать приятеля Жанны, музыканта Георгия Измайлова. Виктор много раз бывал с нею в гостях у Измайловых и уплетал изумительные пирожные Ирины Фаддеевны с откровенной прожорливостью, и за это качество был ею отличаем среди прочих гостей сына.
— Господи, да что это с вами, голубчик? У вас совсем больной вид! — всполошилась она, когда он снял куртку, закинул на вешалку свою нелепую шляпу — очки он снял еще на лестнице — и сел с нею рядом. — На вас просто лица нет! Грипп?
— Простудился, — мрачно сказал Виктор.
— Простуда — это не самая страшная болезнь, если ее не запускать!
— Вот я как раз и запустил.
— Ну, с этим наш дорогой доктор в два счета справится, он вас живо поставит на ноги.
— А какая же болезнь самая страшная по-вашему, Ирина Фаддеевна? — спросил Виктор, чтобы не молчать. Он вдруг почувствовал, как ему не хватало в последние дни такого вот простого разговора ни о чем с каким-нибудь добрым человеком, которому ничегошеньки от него не надо, а просто хочется пообщаться да язычок почесать.
— Самая страшная болезнь, мой дорогой, та, от которой лекарство еще не придумано.
— Это какая же болезнь?
— Старость.
— Неужели это так страшно? Бывает ведь здоровая старость?
— Только в глянцевых журналах! А на самом деле в понедельник у тебя болит печенка, во вторник голова кружится, в среду спину ломит, в четверг — перерыв, ничего не болит, зато в пятницу и субботу прыгает давление…
— Все-таки в четверг не болит ничего? — улыбнулся Виктор. Его отпустило.
— По крайней мере со мной так было на прошлой неделе. Но не может человек жить только по четвергам!
— Вы пропустили воскресенье, — все с той же улыбкой заметил Виктор.
— Воскресенье — церковный день. Хочешь, не хочешь — ползешь в храм, а там молитвы, Таинство причастия — ну и оживаешь с Божьей помощью… А с другой стороны, как бы мы без старости готовились к смерти? Ведь она нам каждый день о ней напоминает, велит собираться, делишки и грешишки в порядок приводить.
Улыбка на губах Виктора увяла, уголки губ опустились, а сердце стеснил уже привычный страх.
— Ну и что вы приуныли и задумались? Вам-то до старости еще ох как далеко!
— Ах, Ирина Фаддеевна, Ирина Фаддеевна! Да разве смерть подстерегает нас только в старости? Если бы так…
— Что за мрачные мысли, Виктор? От бронхита и даже воспаления легких теперь не умирают. И пострашнее болезни лечить умеют. Даже рак, бывает, излечивают.
— У моей жены, оставшейся в России, был рак груди. Она умерла год назад, а я только сегодня узнал об этом. Думал, она давно умерла, еще семь лет назад…
— Вот видите! Даже в России ей сумели продлить жизнь на целых шесть лет!.. Так Жанна ваша вторая жена?
— Третья…
— Ах, ну да, еще Мила у вас была… Ишь, какой вы резвый. Но я понимаю вашу скорбь и примите мои искренние соболезнования: хоть это и бывшая жена, и умерла она далеко от вас, но все равно это, должно быть, тяжело… Теперь я понимаю, почему у вас такой унылый вид. Жаль, конечно, бедную женщину, но вы-то, живя в Германии и с другой женой, чем ей могли помочь? Закажите сорокоуст, поминайте ее, вот и все, что вы можете для нее сделать… Кстати, а почему Жанна к нам заходит всегда одна, что это вы нас забросили совсем, Витенька?
— Мы разошлись, — сказал Виктор хмуро.
— Ох, простите, я не знала! То-то Жора меня всегда обрывает, если я о вас речь при ней завожу.
Так Жанна без него продолжает посещать Измайловых… Странно.
Они помолчали. Затем Ирина Фаддеевна вновь попыталась поддержать разговор.
— А с Милой вы не виделись? Она ведь сейчас в Мюнхене.
— Я ее видел вчера в монастыре.
— Ну и как вам ее решение похоронить себя заживо в таком возрасте?
— Что значит «похоронить себя заживо»?
— Ну так ведь она в монастырь уходит! Разве она вам не сказала?
— В первый раз слышу… — Виктор вспомнил длинную черную юбку Милочки, и ему стало ясно, по какой моде Милочка была одета. Вот, значит, как… А он испугался!
— Мила заходила к Жоре, они старые друзья. Георгий, конечно, посмеивается над ее решением и говорит, что она сбежит из монастыря самое большее через год, потому что ее потянет в политику, а в монастырях какая политика? Но, по-моему, он ошибается. Не насчет политики — насчет Милы. А она отвечает: «Здесь моя жизнь кончена, осталось только долги выплатить до конца. А там, в монастыре, начнется новая жизнь — с чистого листа!». Но, по-моему, это перебор. Я сама человек верующий, но в монастырь же вот пока не собираюсь…
— У вас есть о ком заботиться, — возразил Виктор. Ирина Фаддеевна как-то странно на него посмотрела. Он почувствовал легкое сознание вины и поспешил сменить тему. — А зачем Милочка приехала в Мюнхен, она случайно не говорила?
— Ей нужно взять благословение от нашего епископа, а владыка сейчас в отъезде. Еще речь шла о каких-то долгах, я же вам сказала. Странные все-таки люди эти «посевцы»: жить на нищенскую зарплату и еще отваживаться делать долги… Сколько она получала в издательстве?
— Пятьсот марок, — рассеянно отвечал Виктор.
— Вот видите! Да разве можно жить на такие деньги? Ну и правильно она делает, что в монастырь уходит. Чем получать такую зарплату, лучше вообще нигде не работать и получать пособие. Впрочем, они там в НТС все ненормальные идеалисты. Вроде моего Жорика. Но Георгий хотя бы деньги умеет зарабатывать на своей старинной музыке! Недавно они ездили на гастроли по Франции, даже клавесин с собой возили, — и милейшая Ирина Фаддеевна стала рассказывать со всеми подробностями об успехах сына и его музыкального квартета в Париже, Лионе и Марселе… Но Виктор ее уже не слушал. В голове у него опять закрутилось чертово колесо, а вернее — чертов венок. Что же все это значит? Милочка, выходит, вовсе не больна, а уходит в монастырь, но перед тем собирается платить какие-то долги. Уж кто-кто, а он-то знал, что у простушки Милочки долгов отродясь не водилось! Но долги-то разные бывают, не только денежные. Может, он поспешил успокаиваться на ее счет? И разве монастырь не лучшее убежище для человека, совершившего преступление перед тем? Там ведь, как он слышал, даже имя другое дают… Черт, как же плохо он сегодня соображает…
— Вы что-то опять скисли, Витенька! — Ирина Фаддеевна потрогала его руку, затем коснулась его лба материнским движением: — О, так у вас высокая температура! Вы просто горите! Хотите, я уступлю вам свою очередь? Моей печени за час не станет ни лучше, ни хуже, а сейчас как раз мне идти к доктору.
— Нет-нет, спасибо. Но пока вас не вызвали, подержите, пожалуйста, свою руку у меня на лбу… вот так… Она у вас такая прохладная.
— Вот так?
— Да, так…
От прохладной и мягкой руки старушки ему и впрямь становилось лучше.
— Как я завидую Георгию, что у него есть мать! — сказал он вдруг, пожалуй, неожиданно для себя самого. А может, следуя привычке говорить женщинам что-нибудь приятное — независимо от их возраста. Но руку Ирине Фаддеевне он поцеловал искренне, снял со своего лба, прикоснулся губами и снова вернул на лоб.
— Бедный, бедный мальчик! — сказала Ирина Фаддеевна, притянула свободной рукой его голову к своему плечу, потом стала гладить его по голове той рукой, которую он поцеловал. — Ну, ничего, ничего… Все как-нибудь образуется… Ведь все на свете всегда как-то да образовывается!
А Виктор думал, еле сдерживая слезы, как все-таки необъяснимо и бессмысленно доверчивы и добры женщины! Ведь он только что почти признался, что бросил одну женщину в смертельной болезни, другую довел до ухода в монастырь, третью оставил, а она, вот эта чужая мать, жалеет его. И ему мучительно захотелось, чтобы у Ирины Фаддевны было серьезное основание жалеть его.
— Ирина Фаддеевна, я никому не говорил, но вам скажу: меня хотят убить! — прошептал он ей на ухо.
— Тш-ш-ш… Это вам только кажется из-за температуры, это вы больны, мой мальчик. В Германии никто никого не убивает. Вот вы сейчас пойдете к доктору, доктор вам поможет, выпишет лекарство, вы станете его пить — и все дурные мысли у вас растают… Только вы обязательно про них Вахтангу расскажите, про эти тревожные мысли! Он ведь у нас и психолог неплохой!
— Ладно, я ему расскажу…
В комнату ожидания вышла медсестра и пригласила Ирину Фаддеевну к врачу.
— Давайте-ка, идите вместо меня, а я вашу очередь перейму…
— Нет-нет, Ирина Фаддеевна, идите вы! Я… Я просто не готов к встрече с врачом, я должен посидеть, подумать, что я ему скажу.
— Хорошо, тогда я пойду. Но мы еще увидимся после приема: я выйду и посижу с вами, бедный вы мой.
— Спасибо, Ирина Фаддеевна.
Виктор остался один. Трое ожидавших приема эмигрантов в счет не шли, это были незнакомые люди. Он откинулся в кресле и закрыл глаза. Этот больничный запах… Он был и в этой современной, с большими растениями в кадках, с картинами на стенах комнате ожидания. По всему миру — ив лучших клиниках Германии, и в дрянных районных больницах и поликлиниках России, везде был этот запах; только там, на родине, он был гуще и с примесью всякой дряни: сырых и плохо мытых полов, хлорки, сырого белья… Он вспомнил, как ездил в Сестрорецк навещать Катерину, когда уже стало ясно, что опухоль у нее в груди злокачественная. Он ей врал, как положено, морочил голову и себе самому и страшно боялся смерти. Не смерти Катерины, а смерти вообще, предстоящего знакомства со смертью. Приговор, вынесенный врачами Катерине, он воспринимал прежде всего как угрозу себе, своему шаткому и бедному благополучию. Навещая жену в больнице, он с ужасом думал о том, что после уже назначенной операции, которая наверняка окажется бесполезной, его принудят забрать жену-калеку домой. Придется ее выхаживать, искать лекарства, доставать диетические продукты, в квартиру каждый день или через день будут наведываться медицинские сестры с уколами, и дом пропахнет больницей. Он сам тогда похудел, осунулся, постарел, и все знакомые ему очень сочувствовали; но они как бы и одобряли, что Виктор, всегда такой бодрый и жизнелюбивый, тяжело переносит болезнь жены. Операция прошла и унесла последнюю надежду. Он забрал жену из больницы и вызвал из провинциального городка ее мать — ухаживать за больной дочерью и присматривать за внуком Иваном. Как Иван переносил болезнь матери, этого он сейчас не мог вспомнить: незаметный какой-то был мальчик, все больше молчал да сидел за своим столиком в углу и что-то рисовал. Прежде Виктор честолюбиво занимался с Ваней рисованием, готовил и его в художники, устроил в художественную школу, следил за его успехами, но в это время ему стало не до сына. Он старался и дома-то не бывать, объясняя, что все время находится в поисках каких-то целителей или редких лекарств, о которых слышал от знакомых. «А на Западе такой рак успешно лечат!» — этот мотив присутствовал почти во всех разговорах со знакомыми. Виктор разыскал у друзей номер иерусалимского телефона эмигрировавшего приятеля, позвонил ему, рассказал свои обстоятельства и попросил прислать вызов. И тот расстарался: вызов послал не по почте, а с сотрудником французского консульства в Ленинграде, и вызов был ему передан с рук на руки. Сбор требуемых ОВИРом документов занимал много времени, и потому Виктор с раннего утра отправлялся бегать по инстанциям. У них появилась надежда, Катя поднялась с постели, вскоре стала и на улицу выходить. И что-то случилось в это время в большой политике, чья- то невидима рука тронула какой-то таинственный рычажок, клапан ненадолго приоткрылся, и несколько тысяч будущих эмигрантов, среди них и многолетние измученные «отказники», вдруг стали получать разрешения один за другим. В их число попали и Катерина с Виктором.
Однако случилось так, что примерно за месяц до этого счастливого момента кто-то рассказал Виктору об успешном лечении онкологических заболеваний методом лечебного голодания по Николаеву. Через знакомых был найден ленинградский специалист по этой методике, который взялся за приличные деньги наблюдать Катерину, и она начла голодать. Сомнительное это лечение стоило им всей их личной библиотеки, собранной за годы супружества, ему пришлось продать все свои заграничные художественные альбомы. Он бы с радостью продал тогда и свои картины, но их не покупали и не брали на комиссию в Салон художников на Невском… Надо сказать, что Катерина голодание переносила неплохо, даже чувствовала себя как-то бодрее. Но вызов пришел на двадцатый день голодовки: оставалось голодать еще три недели, а затем надо было провести под наблюдением врача сорокадневный восстановительный период. Врач посоветовал отложить выезд, чтобы «не спугнуть выздоровление», как он выразился. Но брать отсрочку в ОВИРе значило рисковать возможностью выехать, клапан мог захлопнуться в любой момент, и тогда Виктор оказался бы в ловушке: он уже ушел с работы, пережив отпущенные на каждого будущего эмигранта унижения — показное негодование коллег, под которым пряталась зависть, неискренние обличения в измене родине и прочий вздор. Впрочем, многие, услышав, что он затеял отъезд на Запад ради умирающей жены, понимающе бормотали: «Да, говорят, что ТАМ могут ЭТО вылечить!». Решено было, что Виктор пока поедет один, а затем, когда Катерина оправится после своего голодания, он пришлет новый вызов и она последует за ним. Но в ОВИРе ему сказали, что его не выпустят без жены, если не будет развода, — и пришлось срочно развестись, дав взятку в загсе. Их развели за неделю. Так вот он и расстался с женой и десятилетним сыном… Оказавшись в Вене, этой «пересылке для эмигрантов», Виктор впервые за много месяцев вздохнул свободно, стряхнув с себя невыносимую тяжесть чувства близости смерти. Получив доступ в фонд помощи Красного Креста, он набрал там себе большую клеенчатую сумку одежды и выбросил все свое барахло: ему казалось, что от всей его советской одежды до сих пор пахнет лекарствами…
Первое время он не писал домой потому, что писать было не о чем: обстановка была еще не ясна ему самому и будущее было в тумане. Потом как-то незаметно пришел к мысли, что писать домой вообще не имеет смысла. А еще позже, когда он перебрался в Германию, встретился с Милочкой и узнал, что возможность сделать вызов он получит не раньше, чем вид на жительство и право на работу, он решил, что для всех там, в Ленинграде, будет спокойней, если он и не станет восстанавливать не по его вине разорвавшиеся семейные узы. Бороться за восстановление семьи? Но ведь он уже женат на Милочке, да и какой из него борец… Он просто запретил себе думать о Катерине с Иваном, чтобы не трепать себе нервы попусту, зная, что все равно ничего не сможет для них сделать. Но он твердо решил и даже сказал об этом Милочке, что позже, когда он по-настоящему встанет на ноги, он начнет помогать сыну, оставшемуся на попечении бабушки. И вот теперь выясняется, что Катерина умерла не тогда, а намного позже — всего год назад! Впрочем, чем бы он ей помог, если бы даже и знал об этом? Ничем. Не было у него такой возможности. И вот теперь его сын вырос и явился предъявить ему счет за эти годы молчания… Крупный счет, надо думать.
Из кабинета врача вышла Ирина Фаддеевна и снова села с ним рядом.
— Ну как вы, голубчик? Отошли немного в тепле?
— Да, спасибо, я ничего…
— Ага, перед вами еще вон та дама. Не возражаете, если я еще посижу тут с вами?
— Конечно же нет!
Вызвали последнюю перед ним пациентку, и они остались с Ириной Фаддеевной вдвоем.
— Виктор! Я старая и, надеюсь, мудрая женщина, я прожила долгую жизнь и научилась разбираться в психологии людей, и я вижу, что вовсе не простуда вас довела до такого состояния, а какие-то крупные и тяжелые неприятности. Пока у нас есть время, расскажите мне все! Вы увидите, вам сразу станет легче. А может быть, я еще и помогу вам советом или делом. Во- первых, почему вам кажется, что кто-то хочет вас убить?
Виктор сокрушенно помотал головой.
— Если я и расскажу вам все, вы мне все равно не поверите. Разве что примете меня за сумасшедшего… Забудьте, что я вам сказал!
— Даже и не подумаю, пока вы мне все не расскажете, ну а там видно будет. Вы уверены, что кто-то вас преследует, — так кто же? КГБ или бандиты какие-нибудь, а может, немецкая политическая полиция?
— Да нет, никакой тут нет политики ни с какой стороны! Меня хочет убить…
Он хотел сказать «мой сын», но тут же осекся: он ведь даже не видел Ивана, не говорил с ним, а в записке не было никакой прямой угрозы. За эти дни он уже стольких подозревал, что впору самому запутаться… — В общем, я чувствую, что кто-то очень хочет моей смерти.
Ирина Фаддеевна взяла его руку, лежавшую на подлокотнике кресла.
— А ну-ка расскажите мне все по порядку, дорогой. У нас есть время, пока вас не вызвали.
Доктор Чаидзе каждого пациента принимал подолгу, обстоятельно расспрашивая, и потому Виктор, сбиваясь и путаясь, то и дело перескакивая с одной истории на другую, успел рассказать Ирине Фаддеевне о событиях последних дней и о своих тревогах. Пока он говорил, она слушала, не перебивая, а когда закончил, сказала:
— Да, если все, что вы мне рассказали, правда, то дела ваши и впрямь обстоят серьезно. Трудно сказать вот так сразу, откуда вам угрожает опасность, но само сознание этой неведомой опасности для больного человека губительно. И первое, что я могу для вас сделать в этой ситуации, это пригласить вас погостить какое-то время у меня. Жора сейчас на гастролях и точно неизвестно, когда он вернется, так что комната его свободна. Вы сейчас пойдете к Вахтангу на прием, я вас подожду, а потом мы поедем к нам. Согласны?
— Ирина Фаддеевна, спасибо вам огромное! Я конечно же воспользуюсь вашим приглашением. Но ведь это несколько дней безопасности, а что потом?
— А потом мы еще что-нибудь придумаем, дорогой! Обязательно придумаем! А главное, выясним, кто же вас на самом деле преследует, кто прислал вам этот ужасный венок. Знаете, в Мюнхене живет замечательный детектив по русским делам, графиня Елизавета Николаевна Апраксина: за свою жизнь она раскрыла и предупредила сотни преступлений, и на ваше счастье, мы с нею близкие подруги. Я попрошу ее взять вас под свое крыло, и вот уж тогда вы будет в полной и абсолютной безопасности! Если будет нужно, она и полицию подключит к этой истории.
— Графиня Апраксина? Так ведь я с нею знаком! Мы встречались во Франкфурте, в «Посеве», и даже как-то танцевали с нею танго.
— Вы танцевали с Лизой танго? Не может быть!
— Представьте себе. Это было на эмигрантском балу в «посевском» клубе.
— Но это же прекрасно, мне будет с чего начать с ней разговор! Значит решено, я устраиваю вам с ней встречу?
— Конечно, это было бы замечательно!
Вышла медсестра и пригласила Виктора к врачу.
— Вы не уйдете, вы дождетесь меня? — спросил Виктор, поднимаясь и идя к двери.
— Да-да, не беспокойтесь! Я буду сидеть и ждать.
Доктор начал с того, что велел Виктору раздеться, измерил у него температуру и давление, прослушал его допотопным деревянным стетоскопом и объявил:
— Бронхит! И очень сильный. Давление высокое, и при этом ослаблено сердце. Что вы курите, причем курите как паровоз, это я и по запаху слышу, прокурились вы, молодой человек, насквозь. Так вот надо бы бросить это дело хотя бы на время болезни! Слышите меня, категорически прекратите курить!
Виктор на это ничего не сказал, врать ему не хотелось. Доктор покачал головой, выписал рецепт и прописал постельный режим.
— Все ясно… У вас есть кому поухаживать за вами? А то я могу направить вас в больницу.
— Нет-нет, спасибо! Я буду отлеживаться дома.
Уже спустя час Виктор, напившись чаю с малиной и проглотив целую горсть таблеток и капсул, крепко и безмятежно уснул в комнате Георгия Измайлова и даже в его кровати, а его сон охраняла добрейшая Ирина Фаддеевна. Время от времени она заходила к нему в комнату, и он сейчас же нервно просыпался и открывал глаза, но она только предлагала ему то чаю, то поесть, то выпить хотя бы теплого молока. Он успокаивался, мотал головой и снова засыпал. И так проспал до самого вечера, под конец хорошо пропотел и проснулся с прояснившейся головой и слабостью во всем теле. Он спал бы и дальше, но его разбудила хозяйка.
— Проснитесь, голубчик, и вставайте! Вот вам чистое белье Жоры и его халат. Снимите с себя все, вы ведь мокрый как лягушонок! А потом я приглашу к вам Елизавету Николаевну.
— Она уже здесь? Удивительный вы человек, Ирина Фаддеевна, и спасибо вам за все. Нет, я встану и сам пройду к ней. Где моя одежда? Я ее где-то здесь положил…
— Одежда ваша крутится в стиральной машине. У вас постельный режим, так что сегодня она вам уж точно не понадобится, а завтра все уже будет высушено и выглажено.
Виктор с сомнением поглядел на халат Георгия: это был не просто домашний халат, в котором можно выйти к гостю, если ты болен, но махровый купальный халат, да еще какой-то голубенький, а в таком виде Виктору выходить к даме, даже старой, не хотелось бы…
— Знаете, если это не слишком неудобно, я бы остался в постели. Что-то у меня голова все еще кружится…
— Вот я про то и говорю, голубчик!
Ирина Фаддеевна пошла за гостьей, а Виктор быстро переменил белье, сложил его на стул, накинул халат и забрался в постель.
Сопровождаемая хозяйкой, вошла графиня Апраксина. Виктор не сразу узнал в ней ту эксцентрично-аристократического вида старуху, с которой танцевал танго на балу, вызвав аплодисменты прочих танцоров, освободивших для необычной пары всю середину зала. Тогда она была наряжена в какое-то допотопное вечернее платье темно-вишневого бархата, весьма ей шедшее и подходившее к обстановке, но сейчас на ней был строгий костюм английского покроя, серый, с черными отворотами, а под ним белела блузка с кружевами. На локте она несла большую сумку из черной замши.
— Здравствуйте, Виктор Николаевич. Ирина Фаддеевна рассказала мне, что вы попали в какой-то странный житейский переплет и даже будто бы опасаетесь за свою жизнь. Это действительно так?
— Да, все так и есть. Я очень рад снова вас видеть, Елизавета Николаевна. Жаль только, что вот по такому дикому поводу… Меня на самом деле хотят убить.
— Ну-ну, давайте не будем спешить со смертью! Надо еще разобраться, на самом ли деле все обстоит так серьезно и мрачно? Забегая вперед, сразу скажу вам, что убийцы редко оказывают жертве такую любезность — присылают предупреждение об убийстве. Иногда такое случается, врать не стану, но, увы, редко, очень редко! Ирочка, милая, ты не могла бы принести нам с Виктором Николаевичем по чашке чая прямо сюда, это не причинит тебе слишком много хлопот?
— Ну что ты, Лизонька! Я даже уже успела включить чайник. Но, может быть, Виктор, вы сначала поедите?
— Ах, нет-нет, — сморщился Виктор. — Вот чаю я выпью.
— И молока не хотите горячего?
— Никакого не хочу, простите.
— С утра ничего не ест! — пожаловалась Ирина Фаддеевна подруге.
— И правильно делает, — благодушно отозвалась подруга. — Только ненормальные люди едят во время болезни, депрессии или тревоги. Ты когда-нибудь видела за едой больную кошку или собаку? Заболевшие дети тоже воротят нос от тарелки, потому что в них еще не затих голос природы.
— А некоторые люди много едят как раз во время расстройства, Лиза! Им это, кстати, помогает.
— Булимия! — отмахнулась графиня.
— Правда, Ирина Фаддеевна, не надо молока, — сказал Виктор, — давайте послушаемся Елизавету Николаевну.
— Ну, я вижу, вы уже нашли общий язык, так что спокойно оставляю вас вдвоем! — улыбнулась Ирина Фаддеевна и отправилась готовить чай.
Апраксина оглядела комнату, увидела кресло, заваленное журналами, решительно освободила его, собрав и переложив журналы на письменный стол, и передвинула его к кровати Виктора. Свою черную сумку она поставила на пол.
— Я сяду здесь, чтобы нам видеть друг друга, не вертя головами!
Вошла Ирина Фаддеевна с подносом, на котором стояли фарфоровый чайник, две чашки и тарелочка с печеньем.
— Я все-таки прихватила печенье, — сказала она извиняющимся тоном.
— Ну и прекрасно! Сама пекла? В таком случае могла бы и побольше насыпать. Вообще-то я избегаю мучного и сладкого, но в гостях полезно есть все — таков мой девиз!
— В гостях вкуснее? — вымученно улыбнулся Виктор.
— Не только. Если ты в гостях у друга, то ему твое обжорство только доставит удовольствие, а если ты попал в гости к врагу — ешь побольше, чтобы позлить его!
— Тогда я принесу еще печенья! — сказала Ирина Фаддеевна.
— Принеси. Только не возвращайся слишком поспешно, дай нам хотя бы начать разговор.
— Слушаюсь и повинуюсь, дорогая!
Елизавета Николаевна сама разлила чай, и когда они начали пить, попросила:
— Виктор Николаевич, за чаем не стоит начинать беседу о главном, так вы расскажите для начала немного о своем отце.
— Об отце? — удивился Виктор. — А отец тут при чем?
— Надо же с чего-то начать, а что может быть логичнее, чем начать с родословной героя, как в старых добрых романах. Расскажите, например, как вы потеряли отца?
— А разве я вам говорил, что рос без отца?
— Нет, не говорили. Но об этом нетрудно было догадаться. Он погиб в войну?
— Ну нет, я не такой старый! Он попал под последнюю волну репрессий — «дело врачей», если вы слышали.
— Слышала, еще бы не слышать, — кивнула Апраксина. — Начало пятидесятых, если не ошибаюсь?
— Пятьдесят третий год. Он погиб в лагерях, и матери о нем ничего не известно. Она сразу же после его ареста собрала вещички и уехала под Иркутск к родителям, и это ее спасло от судьбы ЧСВН. Знаете, что это такое?
— Знаю. Член семьи врага народа.
— Вот-вот. Под Иркутском, в городке Усть-Ордынске, я и родился в пятьдесят четвертом, так что отца я никогда не видел, а он не видел меня. Мать записала меня на свою фамилию, а отчество мне дала дедово. Отца звали Исаак, а я стал Николаевичем.
— А где работал ваш отец до ареста?
— Преподавал в Военно-медицинской академии.
— Его впоследствии реабилитировали?
— Конечно! Иначе мы с матерью не смогли бы вернуться в Ленинград.
— И вы так и не взяли себе ни фамилию, ни имя отца…
— Нет. Зачем мне это было делать? Все-таки из-за него была сломана жизнь матери, да и моя тоже. Мать потом восстановила знакомство с некоторыми бывшими коллегами отца, и я видел, как росли их дети. Совсем не так, как я там, в захудалом и пыльном Усть-Ордынске, среди узкоглазых бурятских ребятишек… Так что мне не за что было благодарить моего отца.
Апраксина на это ничего не ответила, отодвинула блюдце с чашкой и перешла к делу:
— Так что же такое приключилось с вами, Виктор Николаевич? Что это там за похоронные венки вам подбрасывает неизвестный недоброжелатель?
— Это один и тот же венок, и я никак не могу от него избавиться. Его приносят к дверям моей квартиры, я его выношу, но каждое утро он оказывается на том же самом месте. И я с ужасом жду, что же последует дальше.
— Вы считаете, что похоронный венок — это угроза?
— А что это еще может быть?
— Ну, у людей бывает порой такое странное чувство юмора… А кого вы подозреваете?
— Всех!
— И меня тоже? — удивилась Апраксина.
— Ох, ну что вы!
— Значит, все-таки далеко не всех. Тогда давайте разбираться конкретно: перечислите мне тех, кого вы подозреваете.
— Даже не знаю, с кого начать…
— Неужели у вас столько врагов? По вашему виду не скажешь, вы не производите впечатление агрессивного человека.
— Да какой там агрессивный! Я обыкновенный неудачник. Но есть много людей, которым я причинил зло и которые имеют право желать моей смерти.
— Вот даже как…
— Да, это так, к сожалению. Это мои бывшие жены и…
— Стоп-стоп! Если жен было несколько, так они у вас появились не все сразу, ведь не гарем же у вас, так что давайте по порядку — начнем с первой жены. Вы рассказывайте, а я, с вашего позволения, достану свою записную книжку и буду записывать. Не возражаете?
— Нет, конечно!
Апраксина достала из сумки крохотный портативный магнитофон.
— Конечно, нет!
— Моя первая жена Катерина Гурнова. Она умерла от рака год тому назад, в России.
— И вы ее тоже подозреваете?!
— У нее остался сын. Наш сын. Теперь он уже взрослый. Он жил все эти годы в Ленинграде, но теперь приехал в Германию, нашел мой адрес, хотя я им никогда не писал, и даже заходил ко мне. Меня он не застал, но оставил письмо.
— Оно у вас с собой?
— Нет. Но я его помню, оно совсем короткое: он пишет, что приехал и нашел меня, чтобы исполнить предсмертную волю матери.
— Значит подозреваемый номер один — ваш сын… Как его зовут?
— Иван. Иван Викторович Гурнов.
— Что вы о нем можете сказать?
— Ничего. Я же его давно не видел.
— Первый и второй номер — ваша покойная жена и ваш сын Иван. Точнее, в подозреваемых может считаться только сын, даже если предположить, что покойная ваша жена завещала ему убить вас. Какая мрачная история, однако… Кто же у нас третий подозреваемый?
— Моя вторая жена, Людмила Гурнова. Ее вы знаете.
— Знаю. Но не могу себе представить Милочку в роли убийцы. Она слишком добра для ремесла такого.
— Это так… Но я ее серьезно подозревал какое-то время. Потом идет моя третья жена, Жанна Гурнова…
— Номер четыре.
— Пятый и шестой — моя бывшая любовница Регина Равич и ее муж Артур Равич. Ну вот…
— Это все, кого вы подозреваете?
— Да, все. А разве мало?
— Ну, не так уж и много… Как-то за мной гонялся целый отряд советских агентов, имевших приказ похитить меня или убить, но, как видите, я до сих пор жива и здорова, а что с ними — кто знает… Кроме одного, которого мне удалось перевербовать, — мы с ним друзья по сей день. Это очень забавная история, и я ее как-нибудь после вам расскажу, если представится случай. Так вы считаете, что каждый из этого списка, исключая, разумеется, вашу покойную жену, мог послать вам траурный венок как предупреждение о готовящейся мести? — Виктор кивнул. — И вы полагаете, что у каждого из них есть мотив и возможность исполнить свою угрозу?
— Да. Я думаю, что так и есть. До сих пор я даже не подозревал, какой я, в сущности, беззащитный и никем не прикрытый человек…
И какой я негодяй, если сумел вызвать столько ненависти к себе.
— Подозреваю, что вы несколько сгущаете краски. Во всяком случае, судя по их положению по отношению к вам, они не в сговоре и не явятся по вашу душу целой бандой, а это уже значительно легче. Опасность для вас представляет скорее всего только один человек, вот разве что супруги Равич могут действовать в сговоре. Давайте еще по чашечке чайку, а потом вы мне расскажете по порядку историю ваших отношений со всеми этими людьми.
— Не хочется мне чаю! Давайте я сразу начну рассказывать, а то мы время теряем. Не могу же я вечно прятаться, скрываться!
— Не можете. Но чашка чая с печеньем вас подкрепит перед долгим и подробным рассказом. Да и меня, кстати, тоже! М-м-м, а печенье и впрямь чудесное, попробуйте-ка!
Виктор вздохнул и покорился, он даже съел через силу одно печенье, запивая его чаем: печенье было безвкусное и царапало горло.
— А теперь рассказывайте все обо всех, начиная с первого номера в нашем списке! Как и где вы познакомились с вашей женой?
— Познакомились мы еще на вступительных экзаменах в Академию художеств, а потом учились на одном факультете, на искусствоведческом, и даже на одном курсе. Она сразу стала признанной красавицей курса, и все ребята бросились за ней наперебой ухаживать. Но она ни с кем встречаться не хотела. Все у нас с Катей началось с шутки: я поспорил с однокурсниками, что меня-то она не отвергнет… Она и не отвергла. Но в результате забеременела, и нам пришлось пожениться, иначе бы один из нас, а то и оба вылетели из академии. Это был слишком ранний брак двух дуралеев, за что мы оба потом и поплатились…
Рассказав о покойной жене и сыне, Виктор перешел к истории знакомства с Милочкой, затем поведал все и об остальных подозреваемых, то есть о Жанне и Равичах. Рассказывал он неспешно, останавливаясь, припоминая, возвращаясь назад. Апраксина его не торопила и вопросов почти не задавала. Только два раза останавливала его, чтобы сменить кассету. И вот рассказ его подошел к концу:
— Я прочел письмо сына и испугался, — закончил он описание сегодняшнего страшного утра. — Через подземный гараж я вышел на соседнюю улицу, добрался до врача и там встретил Ирину Фаддеевну. Вот и все.
— Благодарю, — сказала Апраксина. — Теперь я выйду из комнаты, а вы пройдите в ванную комнату, примите короткий, но очень горячий, какой только сможете вытерпеть, душ. После горячей воды сразу сполоснитесь прохладной, но ни в коем случае не холодной! После вытирайтесь, одевайтесь и приходите в гостиную; там мы продолжим разговор уже втроем.
Ирина Фаддеевна человек опытный и мудрый, и я думаю, что вдвоем с нею мы сумеем вас убедить, что никакой опасности для вашей жизни ни один из ваших подозреваемых не представляет.
— Вы серьезно так думаете?
— Я в этом убеждена и постараюсь убедить и вас. А Ирина Фаддеевна мне поможет.
Заметно повеселевший Виктор исполнил все, что ему было велено, и в самом деле после горячего душа почувствовал себя гораздо лучше, а главное, почти успокоился.
В гостиной Ирина Фаддеевна уже успела накрыть на стол. На столе стояло блюдо с пирожками, как выяснилось, грибными и капустными. Дамы стали пить чай, а Виктору было предложено горячее молоко в металлическом кувшинчике. Но насильно кормить его не стали и поначалу он только пил чай.
— Ну-с, давайте разбираться с нашими подозреваемыми! — сказала Апраксина. — Во-первых, предлагаю сразу исключить мужчин — вашего сына Ивана и мужа вашей любовницы, господина Равича. Ни один здравомыслящий мужчина, готовясь к убийству врага, не станет заблаговременно посылать ему похоронный венок.
— Почему? — спросил Виктор.
— Да потому, что это значило бы позаботиться об улике для полиции, дорогой мой! Венки никто не станет изготовлять своими руками, их заказывают в похоронных конторах, и даже если заказчик делает заказ под чужим именем, надо быть последним дураком, чтобы не сообразить, что полиция с этой уликой разберется! Теперь перейдем к вашим дамам. Вашу вторую жену Людмилу я исключаю по причине ее религиозности: по-настоящему верующий человек, возможно, и может убить в каких-то исключительных обстоятельствах, в состоянии самообороны или аффекта, но планировать убийство заранее — это маловероятно. А в случае Милочки невероятно тем более — ведь она собирается стать монахиней, ей предстоит держать исповедь за всю жизнь. Надо быть последней идиоткой, чтобы, собираясь в монастырь, готовиться пойти на убийство.
— Совершенно с тобой согласна, Лизонька! — поддержала ее Ирина Фаддеевна. — Не могу себе представить русскую женщину, готовящуюся одновременно к постригу и к убийству. Это какое-то извращение!
— Да, это скорее сюжет для западного женского романа невысокой категории. Ваша вторая жена исключается из числа подозреваемых из-за тапочек. Вы же сами сказали, что в ее доме уже находится мужчина, которые носит клетчатые тапочки. Женщина не станет думать об убийстве бывшего мужа, если уже нашла ему замену. Согласны?
— Да, согласен. А еще Жанна советовала мне отнести венок в полицию.
— Ну вот видите!
— Остается ваша берлинская любовница. Что она прислала вам венок — в это я могу поверить, дама экстравагантная, насмотревшаяся телевизионных сериалов. Такой, по ее мнению, романтический жест — это в ее духе, и денег на дорогой венок она бы не пожалела. Но чтобы за сим жестом последовало убийство — вот это уж нет! Она сделал свой выбор — осталась при муже и его миллионах, зачем же ей губить свое будущее?
— Да, вы правы, Елизавета Николаевна! Так что же, получается, что бояться мне некого?
— Совершенно некого!
— Ирина Фаддевна, вы тоже так думаете?
— А разве можно думать иначе? Лизочка совершенно ясно все нам растолковала, и я с нею согласна.
— А знаете, ведь вы обе меня убедили!.. Можно я возьму пирожок и молока себе налью?
— Ну конечно, дорогой! А может, сварить вам парочку яиц или приготовить омлет?
— Пожалуй… Если вам не трудно!
Ирина Фаддеевна поднялась из-за стола и прошла на кухню.
— А с венком что мне делать, Елизавета Николаевна? Отнести его в полицию?
— А зачем? — удивленно подняла брови Апраксина. — Вы же сами сказали мне, что чувствуете себя виноватым перед всеми своими женщинами. Похоронный венок — это просто маленькая жестокая месть одной из покинутых вами дам, не более того. Начать им мстить — это значит продолжать эту глупую историю, а вы ведь хотели бы ее прекратить?
— Да, хотел бы. Но ведь венок каждый день подкидывают к моим дверям снова и снова!
— Знаете, что я вам посоветую, Виктор? Самое умное, что вы можете сделать, чтобы вам его перестали подбрасывать, это засунуть злополучный венок в большой пластиковый пакет для мусора и отнести на помойку. Уложите его на дно пустого контейнера, на всякий случай бросьте сверху пару газет и обычный пакет с мусором и забудьте о нем навсегда. Я полагаю, что любительница мрачных шуток не станет тратиться на второй венок. Ну, а если даже второй венок все-таки появится, отправьте его вслед за первым. А вот дальше — сложнее. Чтобы исключить тревоги и страхи в будущем, вам надо примириться со всеми обиженными и попросить у них прощения. Я понимаю, это совсем не просто, но сделать это необходимо, если вы хотите спокойно спать. Лучше всего написать им всем искренние покаянные письма. Изложите им свое понимание своей вины так, как вы только что рассказали мне. Всем вашим дамам и вашему сыну.
— И сыну тоже?
— Сыну — в первую очередь. Если он придет к вам, отдайте ему письмо и попросите его прочесть перед началом разговора. А на тот случай, если он придет, когда вас не будет дома, оставьте ему письмо.
— Как я могу это сделать? Я же не знаю, где он остановился в Мюнхене!
— Да очень просто! Положите письмо в конверт, надпишите его и приклейте скотчем на дверь — на то самое место, где вы нашли письмо от Ивана.
— В самом деле как просто!
— Гораздо проще, чем ходить по улицам, дрожа и оглядываясь.
— Так выходит, я могу теперь вернуться домой и приняться за эти письма?
— Ну, конечно! Зачем же затягивать с покаянием?
— Нет-нет, сегодня это невозможно! — вмешалась Ирина Фаддеевна, внося в гостиную яйца на тарелке с подставкой для яиц. — Я выстирала всю одежду Виктора, и она высохнет только к утру. Мы ведь думали, что он пробудет у меня несколько дней. И он так простужен…
— Да, незадача, — сказала Апраксина и поглядела на Виктора: — Да вы ешьте, ешьте! А вам очень хочется сегодня попасть домой?
— Очень хочется! Я сейчас успокоился и мог бы написать все этим письма так, как надо. И простуда моя почти совсем прошла, честное слово, Ирина Фаддеевна. И спасибо вам большое за все! Если бы не вы… И конечно, вам тоже спасибо, Елизавета Николаевна. А мне надо идти: порыв не терпит перерыва!
— Ну, раз вы уже начинаете шутить… Ирочка, а ведь Жорж примерно одного роста и сложения с Виктором Николаевичем — может быть, ты ему подберешь что-нибудь из его одежды, чтобы он мог добраться до дома?
— Пожалуйста, Ирина Фаддеевна! — взмолился Виктор.
— Ладно, раз уж мое гостеприимство вам надоело…
— Тебе же объяснили, Ира: «порыв не терпит перерыва»! Правда, милая, так будет лучше: эту историю надо закончить как можно скорее, потому что нервы Виктора Николаевича издерганы ею вконец.
— Хорошо, уговорили, пойду поищу одежду… А вы пока доедайте второе яйцо и выпейте еще молока на дорожку!
Когда Ирина Фаддеевна вышла, Апраксина спросила:
— Так вы, Виктор Николаевич, серьезно решили изменить свои отношения с ближними?
— Да. Я понял главное: чтобы не беспокоиться за свою жизнь, я должен ее изменить.
— А чтобы изменить свою жизнь…
— Я должен попросить прощения у тех, кого обидел, покаяться перед ними. Так?
— Так. И не просто попросить прощения, покаяться, а принести «достойные плоды покаяния».
— Это значит возместить ущерб?
— Нет, гораздо проще — полюбить тех, кого вы обидели.
— Это трудно…
— Конечно! Но только это сделает вашу жизнь спокойной.
— Где же мне искать эту любовь…
— В своей душе.
— А вдруг у меня в душе нет ничего, кроме бесплодных желаний и страхов? Вот только теперь появилась надежда на то, что я еще могу что-то исправить в своей жизни. Благодаря вам.
— Спасибо.
— Это вам спасибо, Елизавета Николаевна!
— Ну-ну…
Вернулась Ирина Фаддеевна, неся в руках стопку одежды — брюки, рубашку и свитер своего сына. Виктор, к тому времени уже доевший второе яйцо, взял у нее одежду и пошел в ванную переодеваться.
— Так что, можно считать, что все эти ужасы просто фантазии Виктора? — тихо спросила Ирина Фаддеевна подругу.
— Не совсем… То есть угроза убийством — это, конечно, только нелепые страхи нашего молодого человека. А вот нервы у него изрядно расшатаны.
— И все из-за женщин… Тяжела, однако, судьба блудодеев!
— Да уж. Он как раз в том возрасте, когда прошлые сладости начинают давать горькую отрыжку. Но он, кажется, теперь на верном пути. Видишь ли, все его страхи — это на самом деле чувство вины, работа подсознания. Совесть жаждет наказания за прошлые грехи, а инстинкт самосохранения желает этого наказания избежать. Вот он и запутался. А тут еще этот венок — символ грядущего наказания. К сожалению, наш с тобой пациент человек неверующий, а то бы он знал, где искать отпущения своих многочисленных грехов. Впрочем, женщины грехи ему отпустят — забудут и простят. Что же касается его сына, то скорее всего мать послала его разыскать отца, чтобы он не остался один после ее смерти.
— А тот злополучный венок — это что такое?
— Ничего. Глупость. Я думаю, его все-таки послала не одна из жен, а любовница: жены его обе слишком умны для таких романтических жестов и не стали бы тратить деньги на столь дорогие дешевые эффекты, извини меня за оксюморон.
— А муж любовницы — он что, совсем вне подозрений? Сказано ведь, «бойся гнева обманутого мужа»!
— Мой дорогой доктор Ватсон! Наш разгневанный муж — еврей, и конечно же знает притчи царя Соломона, но он в первую очередь бизнесмен и предприниматель, ворочающий делами крупной фирмы; он отец троих детей, у него есть старая, безумно любящая его мать, хранительница семейного очага, и, наконец, любимая им глупенькая жена. Все это вместе должно было удержать его от мести, несущей короткое удовлетворение, а затем полный крах всей жизни, своими руками выстроенного благополучия целой семьи. Тем более ему не пришло бы в его умную еврейскую голову устраивать страшненькое шоу с похоронным венком. Уж ежели жажда мести была бы слишком велика, он бы скорее нанял киллера и убрал оскорбителя так, что никто, кроме меня, разумеется, и следов бы не нашел.
— Ты права, Лизонька. Ты так убедительно все изложила, что я и сама теперь совершенно успокоилась и отпущу Виктора домой без всяких угрызений совести.
— Да полно тебе, какие угрызения! Все это выверты мужской психологии, не более того.
— А чем же мужская психология отличается от женской?
— Да всем, моя дорогая! Два разных существа, два мира — и две абсолютно разные психологии. Тут как в анатомии: где у них выпуклость — там у нас впуклость, и наоборот.
Ирина Фаддеевна рассмеялась, замахав руками на подругу.
— Ох, ты и скажешь, Лиза! Так чем не похожа реакция Виктора на женскую?
— В данном случае — эмоциональным неразумием. Женщина уже давно бы догадалась, что это не вокруг нее, а в ней самой творится что-то неладное, ну и принялась бы исправлять свою жизнь. Может быть, просто начала бы с генеральной уборки своей квартиры или пошла бы в парикмахерскую. А мужчине для того, чтобы начать генеральную уборку своей жизни, недостаточно начать с самого простого — снять шторы, вымыть окна и двери, купить новую шляпку; ему нужно сначала сесть и хорошо подумать, провести анализ всей предыдущей жизни.
— А ты, выходит, провела с ним вроде как бы сеанс психоанализа?
— Ну да, что-то вроде этого. Я заставила его рассказать мне все подробнейшим образом, будто бы для расследования возможной угрозы, а на самом деле он просто выговорился, и все встало на свои места. Но тс-с! Кажется, идет наш обреченный… Ну, как вы себя чувствуете, Виктор Николаевич?
— Прекрасно! И одежда мне подошла, и теперь я знаю, что мне делать, и хочу поскорей добраться до дома. Но если вы позволите, я сначала провожу вас, Елизавета Николаевна.
— Да нет, не стоит, я ведь на машине. И потом тут еще осталось немного этого замечательного печенья, и я не покину этот дом, пока не доем все до крошки! Вот вам моя визитная карточка, и вы, дорогой, обязательно позвоните мне сразу после Нового года: расскажете мне, как вы начали новый год и новую жизнь. Договорились?
— Договорились!
Виктор условился с Ириной Фаддеевной, что через день-два заедет к ней за своей одеждой, немного постеснявшись, взял у нее предложенные в долг пятьдесят марок и отправился восвояси, оставив двух старых женщин вдвоем. «Пусть теперь сплетничают обо мне, грызя печенье своими вставными зубками! — весело подумал он, спускаясь по лестнице и насвистывая, — А что им, бедным, еще остается?»
Он все так же весело насвистывал, идя по коридору к своей квартире, открывая дверь и входя к себе домой. И только включив свет в комнате, резко оборвал свист — он увидел на своей кровати полуосыпавшийся венок из еловых веток, но уже без единой розы.

ГЛАВА 6
СМЕРТЬ ВИКТОРА ГУРНОВА

Новый год Елизавета Николаевна Апраксина встретила в Париже, в гостях у своих замужних внучек, но почти сразу же вернулась в Мюнхен, чтобы Рождество встретить в своем приходе. Отдохнув с дороги, она позвонила Ирине Фаддеевне.
— С новым годом, Ирочка, и всех тебе благ в наступающем году!
— И я тебя поздравляю, дорогая! Как девочки?
— Прекрасно! А как твой подопечный? Распутался он со своими венками?
— Ах, Лизонька, прямо не знаю, как тебе и сказать… Виктор ведь вернулся в тот же вечер! Вернее, ночью, поэтому я и не стала тебе звонить, и вернулся он сам не свой, буквально полумертвый от страха: кто-то снова подложил ему тот самый венок. И представь себе, дорогая, на этот раз венок внесли прямо в комнату и положили Виктору на кровать. Нет, ну какая наглость! Он понял, что у его преследователя уже есть ключ от его квартиры — яснее это нельзя было продемонстрировать. Естественно, он перепугался и, слава Богу, догадался немедленно вернуться ко мне, несмотря на такое неподходящее для визитов время. Я его успокоила, как могла, напоила корвалолом и уложила спать. Наутро мы пытались дозвониться до тебя, но ты уже уехала.
— Да, я с вечера собралась и утром отправилась на вокзал. И что было дальше?
— Виктор пробыл у меня три дня и как будто стал приходить в себя. Мы решили ждать твоего возвращения, Лиза, чтобы вместе пойти в полицию. Но тут неожиданно ранним парижским поездом вернулся мой сын. Ох, Лизонька, ты ведь знаешь Жоржа! Когда я попросила его вести себя потише, потому что в его комнате спит мой гость, он этому вовсе не обрадовался. «Вечно ты всех подбираешь, мама! — сказал он. — Ты хоть знаешь этого человека?» Прости, но мне пришлось сослаться на тебя: я сказала, что это твой клиент и его знакомый Виктор Гурнов. Не скажу, чтобы это его обрадовало, но во всяком случае примирило с вторжением незваного гостя, и когда Виктор поднялся к завтраку, он встретил его вполне прилично. Они поговорили, и вроде бы все уладилось: Жорж даже сам спустился в подвал, принес раскладушку и поставил ее в своей комнате. Мне он шепнул, что пусть уж лучше гость ночует в его комнате, чем занимать диван в гостиной в праздничные дни. Потом Жорж на весь день ушел по делам, а Виктор до самого вечера тихо сидел в гостиной и смотрел телевизор. Но утром тридцать первого, пока я на кухне делала «наполеон», у Жоржа с Виктором произошла ссора. Я слышала разговор в повышенных тонах, но я в это время как раз взбивала крем и не могла оторваться — крем осел бы, понимаешь? А когда крем был взбит, и я поставила его в холодильник и прошла наконец в комнату Жоржа, он уже был один: Виктор ушел, даже не попрощавшись со мной. Уж не знаю, чем Жорж мог его так обидеть…
— А может быть, это Виктор чем-то оскорбил Жоржа?
— Как же, обидишь моего Георгия, он сам кого хочешь обидит! Мне он только сказал, что не потерпит в доме еще и на Новый год этого «трусливого слизняка, который сам может кого угодно убить из трусости». И знаешь, что он мне заявил? «У тебя, мать, испортился вкус: наверное, и ты стала смотреть сериалы. Ты что, не понимаешь, кого ты пригрела? Ты пригрела не змею даже, а глиста, паразита! Тьфу!» Я очень на него обиделась за эти слова, Лизонька…
— Ира, ты не должна сердиться на сына! Как это ни печально, но он совершенно прав. Таких, как наш Виктор, обожают женщины, но мужчины, особенно настоящие мужчины, как твой Жорж, их на дух не переносят.
— Но выгнать человека на улицу в канун Нового года!
— Так ведь не Рождества же!
— Вот так и Георгий сказал — не Рождество, мол. Я на него накричала, но это с него как с гуся вода. В ответ он посоветовал пересчитать серебряные ложки.
— А у вас есть серебряные ложки?
— Откуда! Это так, фигура речи. Словом, мы крупно поговорили, и Георгий ушел из дома, хлопнув дверью. Ты только представь: Новый год я встречаю совершенно одна, сижу с бокалом шампанского, смотрю два раза подряд «С легким паром!» по двум разным каналам и слушаю, не раздастся ли звонок или звук открываемой двери…
— И за кого же из них ты больше беспокоилась, Лиза?
— За Виктора Гурнова, естественно! Я предполагала, что Жорж просто отправился к своим музыкантам встречать Новый год, и так оно и оказалось. Утром этот негодник позвонил мне, поздравил и доложил, что катается в Гармише на лыжах. А Виктор мне так и не позвонил и не поздравил до сих пор!
— Ну, его можно понять…
— Я за него так волнуюсь, Лизонька.
— И совершенно напрасно! У господина Гурнова есть моя визитная карточка, и если мы действительно будем ему нужны, он нам позвонит, не сомневайся.
Но Виктор так и не позвонил ни той, ни другой. Позвонил друг и коллега Апраксиной, инспектор мюнхенской криминальной полиции Рудольф Миллер и сообщил, что полицией обнаружен труп русского эмигранта Виктора Николаевича Гурнова, а в кармане его куртки была найдена визитная карточка графини.
— Это я ему ее дала, — упавшим голосом проговорила Апраксина. — Я выезжаю к вам немедленно.
— Нет-нет, графиня! Я звоню вам из машины, и, услышав ваш голос, я сразу же повернул к вашему дому. Я уже возле Восточного вокзала, так что буду минут через пятнадцать.
В гостиной Апраксиной топился камин, и Рудольф Миллер, войдя и поздоровавшись, сразу же направился туда и встал перед камином, потирая руки.
— Неужели на дворе такой мороз, что вы успели замерзнуть, идя от машины до дверей моего дома?
— Очень холодно, — кивнул инспектор. — Мороз как в Сибири — двадцать градусов!
Апраксина слегка улыбнулась и покачала головой.
— Чаю или кофе, инспектор?
— Если можно, кофе, но потом. Сначала я хотел бы ввести вас в курс дела и попробовать уговорить вас помочь с ним разобраться.
— Считайте, что уже уговорили. Рассказывайте и показывайте.
— Что показывать?
— Материалы дела. Вы же не с пустым портфелем ко мне ехали!
Миллер присел к столу и раскрыл портфель.
— Вот фотография трупа. Вы действительно знаете этого человека?
Прежде чем ответить, графиня Апраксина долго вглядывалась в фотографии; инспектор заметил, что рука ее подрагивала. Наконец она положила фотографию на стол, вздохнула и сказала:
— Инспектор, кого вы видите перед собой?
— Вас, графиня.
— А подробнее можно?
— Я вижу перед собой графиню Елизавету Апраксину, многолетнего сотрудника мюнхенской криминальной полиции и лучшего из известных мне детективов Европы.
— Нет, инспектор. Вы видите перед собой выжившую из ума старую дуру и бывшего успешного детектива, ныне пребывающего в полном расцвете маразма. Или, если хотите, в состоянии самого сокрушительного провала за всю свою жизнь. Пора, пора мне по-настоящему выходить на пенсию, писать мемуары и сажать цветочки! Но перейдем к делу. Это Виктор Николаевич Гурнов, лицо без гражданства, пятьдесят четвертого года рождения, уроженец Ленинграда.
— Графиня…
— Спрашивайте, что вы хотели меня еще спросить.
— Хорошо, графиня… Вы знали этого человека лично?
— Да, я хорошо его знала… По крайней мере мне так казалось.
— А когда вы с ним виделись в последний раз, не припомните?
— Нет ничего проще: второй и последний раз в жизни я виделась с ним двадцать шестого декабря прошлого года с двадцати часов до двадцати трех с четвертью.
— Но вы ведь только что сказали, что хорошо его знаете, а теперь говорите, что виделись с ним всего два раза!
— Не ловите меня на слове, инспектор, вы же знаете, что это ни к чему. Я этого Виктора Гурнова знаю лучше, чем он сам себя знал, бедняга. В тот вечер он рассказал мне всю свою жизнь, и половина рассказанного была правдой, а о второй, нерассказанной половине я догадалась сама.
— Это может помочь нам установить причину и обстоятельства его гибели и выйти на убийцу?
— Возможно. У меня есть список лиц, которых сам Виктор Гурнов подозревал в том, что они готовят покушение на его жизнь, а также магнитофонная запись моей с ним пятичасовой беседы.
— Какая удача!
— Да, можно сказать и так…
— Так он заранее знал, что кто-то хочет его убить?
— Да. А я ему не поверила! — Тут Апраксина встала и сказала: — Инспектор, я должна уединиться на четверть часа. Идите на кухню и сами приготовьте кофе для себя и для меня. Простите меня! — и удрученная Апраксина быстро вышла из дверей гостиной.
Когда ровно через пятнадцать минут графиня Апраксина вернулась в гостиную, уже ничто не выдавало в ней пережитого волнения, только седые волосы вокруг лица были влажными да щеки и лоб порозовели.
— Кофе готов? — спросила она. — Кажется, я слышу запах…
— Да, сейчас подам. Сидите, графиня, я справлюсь.
— Да, я посижу. Спасибо, инспектор.
Они выпили в молчании по чашке кофе, и только после этого инспектор, взглянув вопросительно на графиню и получив в ответ согласный кивок, задал новый вопрос:
— Если я правильно понял, Виктор Гурнов заранее говорил вам о том, что на него готовится покушение?
— Да. Он это знал.
— И он ничего не предпринял, чтобы обезопасить себя?
— Предпринял: по совету моей подруги Ирины Измайловой он встретился со мной и рассказал мне о своих страхах; он перечислил и тех, кто вызывал у него подозрение. А я ему не поверила! Никогда не прощу себе этого! Но и убийце не прощу тоже. Когда произошло убийство?
— Это такой казусный случай, когда с точностью невозможно определить не только час или день, но даже год убийства.
— Понимаю: его убили поздно вечером тридцать первого декабря прошлого года или в начале ночи первого января нынешнего.
— Совершенно верно, графиня. Труп обнаружен был только третьего января, когда уборщица меблированных апартаментов вошла в квартиру Гурнова со своим ключом, чтобы сделать в ней уборку: по правилам они делают это раз в неделю. Она увидела лежащего на полу хозяина квартиры, его рубашка была покрыта уже почерневшей засохшей кровью, кровь была и на ковровом покрытии, много крови. Уборщица узнала его — он лежал лицом кверху — и тут же, не приближаясь к трупу и ничего не трогая в квартире, испуганная женщина пошла к управляющему и сообщила ему об этом. Управляющий, естественно, немедленно вызвал полицию. Выстрел был произведен из револьвера тридцать второго калибра с очень близкого расстояния, пуля насквозь прошла сердце и вышла возле позвоночника. Револьвер лежал на полу в метре с небольшим от тела, на нем подозрительно четкие жирные отпечатки пальцев обеих рук самого Гурнова, но также один почти стертый отпечаток большого пальца правой руки другого лица. На револьвере был найден фрагмент хлопчатобумажной нитки, а также остатки кулинарного жира. Этот же кулинарный жир обнаружен на обеих руках убитого. Можно предположить, что убийца вытер револьвер платком, а затем, намазав жиром руки убитого, приложил их к револьверу.
— Довольно громоздкое построение, вам не кажется, инспектор? Почему не предположить, что имело место самоубийство?
— Если только погибший был левшой: пуля вошла в сердце почти из-под мышки.
— Насколько я помню, Виктор Гурнов левшой не был… Но мы можем это выяснить немедленно. — Апраксина подошла к телефону и набрала номер.
— Ирочка? У меня к тебе вопрос: Виктор Гурнов случайно не левша?… Он пользовался столовым прибором, держа нож в правой руке? Да, это убедительно. Спасибо дорогая. Я все объясню потом! — Она опустила трубку на аппарат. — Нет, инспектор, Гурнов, слава Богу, не был левшой.
— Почему «слава Богу»?
— Потому что это значит, что он не был самоубийцей. Ведь так?
— Не только это. Состояние трупа, а также состояние его жилища — все указывало на происходившую перед тем борьбу: на лбу трупа обнаружена гематома, возникшая от удара, полученного убитым незадолго до смерти, а на полу были найдены две вырванные с мясом пуговицы от рубашки, в которую был одет Гурнов. Кроме того, соседи, живущие за стеной, утверждают, что вечером тридцать первого декабря слышали глухой удар чего-то тяжелого по смежной стене. Но поскольку других шумов больше не было, они решили, что их сосед, возможно, просто переставлял мебель или был пьян и ударился о стену: не забудьте, дело ведь происходило в Сильвестр[3] , а некоторые начинают встречать Новый год заблаговременно… Ни голосов, ни выстрела они не слышали.
— Револьвер был с глушителем?
— В том-то и дело, что нет! Можно предположить, что Гурнова оглушили, спустили в гараж, там застрелили и вновь подняли наверх, вот соседи и не слышали выстрела.
— Еще одно громоздкое построение.
— Да, это так… Еще в квартире Гурнова был обнаружен очень странный предмет…
— Большой похоронный венок, уже наполовину осыпавшийся.
Инспектор удивленно поднял брови.
— Продолжайте, Рудольф!
— Угу… На лбу убитого, как я уже сказал, была обнаружена большая гематома от удара о плоский предмет. Удариться лбом при падении после выстрела в самого себя он не мог, поскольку был найден лежащим на спине.
— А мог он перевернуться после падения?
— Не мог. Смерть была мгновенной.
— Его мог перевернуть убийца!
— Зачем?
— В самом деле, зачем бы ему переворачивать убитого…
Инспектор взял свою чашку с недопитым кофе, глотнул и поморщился.
— Еще одно обстоятельство, которое говорит о том, что это было внезапное нападение: на маленькой кухонной плите был обнаружен совершенно выкипевший чайник с отвалившимися носиком и ручкой; плита была включена, а в комнате стоял запах раскаленного металла. Видимо, Гурнов поставил его на плиту как раз перед приходом убийцы, а тот его просто не заметил.
— Еще что-нибудь, на что вы обратили внимание?
— В платяном шкафу мы обнаружили женскую одежду: халат, две ночные рубашки, несколько пар новых колготок в нераскрытых пакетах, домашние туфли и нижнее белье, все очень хорошего качества. В душевой на полочке над раковиной лежал патрончик губной помады, а наволочка на подушке носила следы идентичной помады. Ну, и это как будто все…
— Какие-нибудь документы, письма, фотографии, записные книжки?
— Да, все это есть и ожидает вас в сейфе в моем кабинете. Я ничего не отдавал переводчикам, рассчитывая на ваше участие в этом деле.
— А копии вы случайно не догадались сделать?
— Догадался, и совсем не случайно: вы всегда об этом спрашиваете в первую очередь. Вот они, — инспектор достал из портфеля большой белый конверт, плотно набитый бумагами.
— Благодарю, инспектор. Оставьте, я просмотрю их потом.
— Как скажете, графиня. Так вы говорите, этот Гурнов предвидел, что его могут убить?
Апраксина снова нахмурилась.
— Да. А мне казалось, что он слишком преувеличивает ненависть тех, кого он оскорбил или обидел. И смерть его камнем легла на мою совесть.
— Графиня, успокойтесь, — проникновенно сказал инспектор, положив свою большую теплую ладонь на хрупкую старческую руку Апраксиной. — Я уверен, что из этого камня вы сделаете впечатляющее надгробие убийце Виктора Гурнова!
— Спасибо, инспектор. Во всяком случае я вплотную займусь поисками убийцы.
— И раз у вас имеется список подозреваемых, составленный жертвой, то будет совсем нетрудно получить у них отпечатки пальцев и сравнить с тем, который остался на ручке револьвера.
— Не учите меня азам криминалистики, инспектор, я все равно ими не воспользуюсь. Список вы получите. Вызывайте людей на допросы и снимайте свои отпечатки, а у меня совсем другая задача, чисто психологическая: я хочу понять, кто хотел и мог убить Гурнова.
— Ну, тут я вам не помощник! Я бы не сотрудничал с вами столько лет, если бы умел разбираться в психологии этих странных русских, ведь она совершенно не похожа на психологию европейцев, не в обиду вам будь сказано.
— Не смущайтесь, инспектор, я люблю комплименты: европейским умом русских не понять, и представьте, я этим горжусь.
— Этим же гордились Достоевский, Толстой, Набоков и другие русские писатели моей библиотеки.
— Ах, инспектор, я потрясена вашей эрудицией!
— Ваша школа, ваша школа, дорогая графиня. Кто будет первый встречаться с подозреваемыми?
— Сначала я встречусь со всеми, потом сделаю для вас полный отчет и тогда уже передам их в ваши руки. Всех или одного.
— Вы будете выступать как наш сотрудник?
— Нет, как частный детектив. Уже двое людей, а может, даже и больше, знают, что за несколько дней до смерти Виктор Гурнов обратился ко мне как к детективу с просьбой найти возможного убийцу, вот я и буду исполнять дело, порученное мне моим клиентом, только теперь уже искать убийцу, совершившего преступление. Так что можете ничего не говорить обо мне в полиции. И уж конечно, на этот раз я буду работать совершенно бесплатно!
— Вас не поймут в нашем ведомстве, но поступайте как сочтете нужным, графиня. Однако, если вам понадобится помощь полиции, вы получите ее в любой момент и в полном объеме.
— В таком случае воспользуюсь вашим любезным предложением сразу: постарайтесь выяснить, у кого прописан или живет гость из Советского Союза, из Ленинграда, Гурнов Иван Викторович. Погодите, я запишу вам это имя.
— Я позвоню вам сразу же, как только выясню его местопребывание, — сказал инспектор, поднимаясь с места и пряча листок с именем в портфель.
Проводив инспектора, Апраксина вернулась к столу, взяла конверт с фотокопиями и поднялась в свой рабочий кабинет на втором этаже дома. Там она разложила копии листков из записной книжки Гурнова и погрузилась в их изучение… Через час, разложив все бумаги на три стопки — важные, возможно важные и скорее всего вовсе не важные, она включила магнитофон с записью беседы с Виктором Гурновым и на протяжении нескольких часов слушала, размышляла, делала записи в блокноте. Около пяти часов позвонил инспектор и сказал, что в общежитии для беженцев из СССР и Восточной Европы проживает Иван Викторович Гурнов, попросивший политическое убежище в Германии.
— Большое спасибо, инспектор! Завтра я с ним встречусь.
Потом она взяла со стола фотографию Виктора Гурнова, но не мертвого Гурнова, а копию одной из фотографий, сделанных еще в Ленинграде: улыбающийся молодой Виктор на набережной Екатерининского канала, возле Львиного мостика; снимок был сделан в теплое время, на нем была белая рубашка с засученными рукавами, на которую падала тень от листвы какого-то большого дерева, кажется, тополя…
— Ну вот, Виктор, — сказала она задумчиво, — придется нам еще раз пройти всю вашу жизнь с самого начала. Только теперь мне о ней расскажут другие.

ГЛАВА 7
ИВАН

Апраксина подъехала к общежитию для переселенцев, расположенному на одной из новых улиц Юго-Запада, бывшей промышленной зоны; она уже бывала здесь, и не раз — по другим делам. Возле шестиэтажного здания-коробки было припарковано несколько автомобилей, в основном подержанных, а у самого входа прохлаждалась стайка молодых людей, явно ничем серьезным не занятых. Провожаемая их любопытными взглядами, Апраксина вошла в вестибюль, пустой, мрачный и чистый. Здесь тоже толпились люди, в прохладном прокуренном воздухе стоял приглушенный гомон, звучала иностранная речь, веяло настороженностью и тревогой. Слева от входа была выгорожена стеклянная будка, и в ней сидел охранник. Апраксина подошла и сказала в окошечко:
— Грюс Гот! Мне необходимо встретиться с господином Иваном Гурновым, комната тысяча тридцать четыре.
— Документ, пожалуйста, — коротко бросил охранник, не ответив на приветствие.
Апраксина протянула в окошечко свой паспорт. Охранник взглянул на него, отложил в стопку уже лежавших персональных документов и дал ей взамен серый талончик.
— Четвертый этаж, налево, — равнодушно сказал он и сделал отметку в большом раскрытом гроссбухе.
Апраксина пошла к лифту, но лифт не работал. Она медленно, с остановками на каждой площадке, поднялась своими ногами на четвертый этаж — по-русски на пятый, вошла в длинный коридор и отыскала в тесном ряду дверей нужный номер. Постучала. В ответ послышался стук как от падения чего-то тяжелого, затем быстрые шаги и звук поворачиваемого в замке ключа. Дверь распахнулась, и она увидела перед собой невысокого, но весьма крепко сбитого парня в джинсах и облегающей майке, под которой рельефно выступала впечатляющая мускулатура; майка была явно размера на два меньше, чем нужно. Темная челка, загар и небольшие усики делали его похожим на латиноамериканца. Он был бос.
— Я ищу господина Гурнова, — сказала Апраксина по-русски.
— Это я. Проходите, — буркнул молодой человек.
Апраксина вошла и быстро огляделась: в тесной комнате-пенале с одним окном не было лишней мебели, только двухэтажная железная кровать, стол и два стула, умывальник в углу и большой платяной шкаф, тоже почему-то железный. На нижней койке кто-то спал, свернувшись в позе эмбриона и натянув на голову одеяло.
Апраксина подождала, но хозяин не предложил ей садиться, и она сразу приступила к делу.
— Мне надо поговорить с вами, Иван Викторович.
— О чем?
— О вашем отце Викторе Николаевиче Гурнове.
— Что ж он сам не пришел, а прислал вместо себя вас, если уж узнал мой адрес?
— Он меня не присылал и адреса вашего он не знал: вы же не написали его в своем письме, которое приклеили ему на дверь. Кстати, почему?
— А вы как меня нашли? — спросил Иван Гурнов, проигнорировав ее вопрос.
— Очень просто — через полицию.
— Струсил, значит, папочка, раз в полицию обратился.
— Да, он был обеспокоен вашим появлением в Мюнхене…
— Ну и зря папаша беспокоился. Мне от него много не надо: помог бы из этой дыры выбраться, а там я еще семь лет без него проживу, не соскучусь. Так ему и передайте! И больше я к нему ходить не буду, у меня нет лишних денег на транспорт. Раз уж у него теперь есть мой адрес, пускай сам ко мне приходит. Мне надоело возле его дома околачиваться. А с вами я говорить не стану.
— Это почему же? Я друг вашего отца.
— Вот с ним и дружите, а ко мне не лезьте! — Он встал одной ногой на нижнюю койку и легко вскинул тело на верхнюю; лег, отвернулся к стене и тоже натянул на голову одеяло.
Апраксина отодвинула от стола стул и села. Через три минуты Иван Гурнов не выдержал.
— Вы все еще здесь, мадам? — Он свирепо уставился на нее, приподнявшись на койке. — Я вас не задерживаю! Можете идти к отцу и сказать ему, что адвокатов мне в отношениях с ним не надо! Пусть сам приходит. Или он меня боится?
— Ваш отец уже ничего не боится.
— Расхрабрился, значит. А что ж тогда подсылает вместо себя какую-то старуху?
— Я не «какая-то старуха» и даже не адвокат, я графиня Елизавета Николаевна Апраксина, а к вам пришла как частный детектив, к которому ваш отец обратился за помощью.
Нимало не беспокоясь о сне лежавшего внизу соседа по комнате, Иван Гурнов громко и глумливо расхохотался.
— Ой не могу, сейчас концы отдам от смеха! Графиня! Частный детектив! У вас что, крыша едет?
— С моей крышей все в порядке, позаботьтесь лучше о своей мансарде, юноша! — вмиг отреагировала на его эвфемизм Апраксина, хотя услышала его впервые.
— Я вот сейчас охранника позову, чтобы он вас отсюда вывел! — пообещал Иван Гурнов, одним прыжком и очень мягко соскакивая со своего высокого лежбища прямо на пол. — Сами уйдете или вас вывести?
— Мы пойдем вместе, — сказала Апраксина. — Только обуйтесь и оденьтесь потеплее. Возьмите с собой все документы, смену одежды, электробритву и туалетные принадлежности. Можете взять какую-нибудь книгу, вдруг там не будет книг на русском языке?
— Где это «там»? В тюрьме, что ли? Так у меня все в порядке, вы меня на испуг не возьмете!
— У вас — не знаю, а вот у вашего отца далеко не все в порядке. Поэтому он и обратился ко мне.
— Так вы что, в самом деле, как вы сказали, частный детектив? Так это отец со страху вас нанял? Ну, дает папаша! А помоложе никого не нашел? Или вы детектив на пенсии и подрабатываете на старость?
— В нашем деле, знаете ли, у старости есть свои преимущества — опыт, например. Так вы обувайтесь, обувайтесь… Не стоит беспокоить вашего соседа, мы пойдем и поговорим в другом месте.
— В полиции, что ли?
— Да что вы так сразу, Иван Викторович, — то охранник, то полиция!
— Это вы сказали про полицию и намекнули про тюрьму.
— В самом деле? Ну, это я сгоряча — как и вы. Нет, я предлагаю пойти в кафе, я тут знаю одно приличное местечко неподалеку. Вы ведь, как я догадываюсь, еще не завтракали?
— Не завтракал. А в кафе кто платить будет? У меня денег нет даже на сигареты, мы с напарником ходим на станцию бычки под платформой сшибать. Как раз у папаши хотел разжиться деньжатами, да не успел…
— Я вас приглашаю на завтрак.
— За меня женщины еще никогда не платили, я вам не папаша!
— Расходы такого рода в нашем деле считаются производственными. Мы позавтракаем, и я попрошу счет.
— А папочка его потом оплатит? Это мне подойдет! — Он заметно повеселел, быстро натянул черный свитер, размера на два больше нужного, обулся в новенькие китайские кеды и прихватил со стула потертую джинсовую куртку.
— Вы не слишком легко оделись? На улице мороз.
— Ерунда! Я еще шарф надену, — и он вытащил из шкафа большой серый шерстяной шарф, укутал им шею и грудь, и уже сверху натянул куртку. — Этот шарф теплее шубы, мне его бабушка на дорогу связала, он из натуральной овечьей шерсти, а пряжа деревенская. А куртки у меня пока другой нет. Прилетел я в зимнем пальто, но сгоряча по дороге выкинул. На папашу рассчитывал, думал, что он мне подкинет «марковок».
— Морковок?!
— Ну, марок!
— Ах вот оно что… новый сленг эмигрантов.
Сосед так и не обернулся, продолжал спать лицом к стене или притворялся. Иван Гурнов запер дверь комнаты снаружи, и они спустились по лестнице вниз, где Апраксина обменяла у охранника серый билетик на свой родной документ. Они вышли из подъезда, и она повела Ивана к машине.
— Ауди. Не новенькая… — сказал Иван, окинув автомобиль одним взглядом. — У отца есть машина?
— По-моему, нет. Пристегните, пожалуйста, ремень.
— Немцы что, штрафуют за непристегнутый ремень?
— Да.
— Блюстители! А у нас ездят как хотят, на иномарках даже без номеров.
— Совсем без номеров?
— Ну да! Машины-то часто краденые, угнанные из Европы. У нас вообще полный беспредел во всем. А у отца, как я понял, дела вообще неважнецкие… Квартира в какой-то коридорной системе, жильцы все больше иностранцы…
— Откуда вы это знаете?
— Пока отца дожидался, читал фамилии на табличках.
— Понятно. А дела вашего отца — хуже не бывает…
— Да мне от него много не надо, не беспокойтесь!
По Химгауштрассе они выехали на Баланштрассе; параллельно ей шла Будапештенштрассе, Будапештская улица, на которой стоял дом Апраксиной: можно было, конечно, пригласить Ивана к себе, но почему-то не захотелось, и Апраксина поехала к Восточному вокзалу. Там, внутри вокзального здания, было несколько вполне приличных кафе, но Иван вдруг сказал:
— Знаете, если вам все равно, то давайте пойдем в пиццерию!
— Пожалуйста! — пожала плечами Апраксина, несколько удивившись скромности выбора…
Слава Богу, в пиццерии в этот час музыка не гремела во всю мощь, и они, получив заказ, могли спокойно разговаривать. Иван взял себе пиццу, яблочный штрудель и кофе. Апраксина — только кофе. Иван накинулся на еду с аппетитом молодого здорового животного, но ел аккуратно, не чавкал и не сорил едой. Когда он все доел и допил, Апраксина заказала для него бокал пива, за которое он принялся с нескрываемым удовольствием. Допил и сказал:
— Теперь бы еще сигаретку…
— Я не курю. Но снаружи вы найдете сигаретный автомат, а у меня вот как раз есть пяти- марочная монетка — пойдите и купите. Умеете пользоваться автоматом?
— Конечно! А пять марок тоже войдут в «производственные расходы»?
— Я, разумеется, припишу их к счету.
Иван сходил к автомату, вернулся, достал из кармана куртки зажигалку, закурил и откинулся на стуле с блаженным видом.
— Хорошо! Давно у меня не было такого шикарного завтрака! Теперь можно и поговорить.
Апраксина сразу и начала.
— Так значит, несмотря на всю вашу настойчивость, вам так и не удалось встретиться с отцом?
— Да вы же наверняка и сами знаете, что нет! Я вот только не понял: если дела его плохи, то как же он мог нанять частного детектива, чтобы следить за мной? Или вы на пенсии, детектив в отставке, а потому недорого берете?
— Да, я уже давно на пенсии.
— И всю жизнь были детективом?
— Да.
— Так вы что, и стрелять умеете и какими-нибудь приемчиками владеете?
— Умею и владею.
— Да бросьте! Наверняка занимаетесь всякими денежными спорами и прочими спокойными проблемами!
— Случается.
— А в основном разводы, наверное? Это ничего, что я вам задаю вопросы? Вы наверняка привыкли, чтобы было наоборот. Но мне интересно, чем занимаются детективы в Германии.
— Ничего, спрашивайте. Я буду задавать вопросы потом.
— Идет. Вот вы мне скажите, отец обязан мне оказывать помощь или нет?
— Нет, не обязан. Уже нет.
— Я что, слишком взрослый для этого?
— Нет, не потому. Иван, дело в том, что ваш отец, Виктор Николаевич Гурнов, несколько дней тому назад умер.
Иван какое-то время смотрел прямо в лицо Апраксиной, выжидая, а потом, не дождавшись от нее других слов, с силой раздавил в пепельнице не докуренную и до половины сигарету.
— Черт! Вот это повезло так повезло! Так отец в больнице лежал, пока я его отлавливал?
— Нет, он умер у себя дома.
— Внезапная смерть?
— Можно сказать и так.
— Что-то вы темните, графиня! То вы говорите, что отец вас нанял следить за мной, а теперь он вдруг оказывается мертвым… Что-то не связывается!
— Незадолго до своей смерти ваш отец обратился ко мне за помощью. Он подозревал, что кто-то хочет его убить, охотится за ним. К сожалению, его успели убить до того, как я взялась за расследование. Но теперь, как вы понимаете, моя задача найти убийцу и передать его в руки закона. Не скрою, Иван Викторович, что вы один из главных подозреваемых.
— Ну да, я же оставил ему письмо на дверях… Но только это ерунда — я его не убивал. Зачем он мне мертвый? Я ведь рассчитывал на него… Так я и матери обещал, что разыщу его и попрошу мне помочь. Я не хотел этого делать, но она взяла с меня слово перед смертью. Моя мать ведь тоже умерла, год назад…
— Я знаю.
— Понятно — прочли мое письмо.
— Да.
— Так отец, конечно, ничего мне не оставил…
— Нет, фактически ничего. Остались, наверное, какие-то личные вещи, и я не думаю, что его бывшая жена будет претендовать на них.
— Так он успел за границей жениться?
— Дважды. И оба раза брак оказался недолгим.
— Ого! Умел папаша пожить, хоть и не нажил ничего. Да он и в России был большой ходок по этим делам, мать от него натерпелась, бедная. Старый козел! Доходился… Чей-нибудь ревнивый муж его пришил?
— Убийца пока не найден, я же вам говорила.
— Ах, ну да! Вы ведь и меня подозреваете, как это я сразу не догадался… Но тут я ни при чем! И с полицией мне связываться, сами понимаете, тоже ни к чему. Скажите, а вы можете сделать так, чтобы обо мне в полиции не узнали?
— Нет, этого я не могу. Но я могу вывести вас из-под подозрения, если сама буду убеждена, что вы невиновны и действительно не успели встретиться со своим отцом. Поэтому будет хорошо, если вы мне все расскажете о себе, об отце и о вашей покойной матери. Я ничего не могу обещать заранее, но, возможно, удастся избежать вашего привлечения к официальному следствию в качестве подозреваемого. Но не в качестве свидетеля: как близкого родственника вас, конечно, вызовут дать показания.
— И все это зависит от вас?
— В большой степени.
— Так вы серьезная особа, выходит!
— Очень серьезная. Итак, вы ответите мне на вопросы, а я запишу на магнитофон ваши ответы. Потом я сделаю перевод ваших показаний, официально заверю его, а вы мне его подпишете.
— Идет.
— Вот и ладно. — Апраксина достала из сумки магнитофон и приготовилась записывать. — Итак, когда вы в последний раз видели своего отца и при каких обстоятельствах? Отвечайте по возможности подробно.
— Ладно. Я видел в последний раз моего отца…
— Имя, пожалуйста.
— Моего отца, Гурнова Виктора Николаевича, в мае 84-го года, когда провожал его на Запад.
Я был десятилетним пацаном и мало что соображал тогда: я даже гордился тем, что вот мой отец будет теперь жить на Западе, станет оттуда помогать нам с матерью, а потом, когда она поправится, мы тоже уедем к нему. Помню, я как дурачок все какие-то заказы ему делал: пришли мне джинсы, пришли мне «Монополию», пришли крутые кроссовки… У матери был рак груди, обширный, с метастазами. Одну грудь ей отрезали и выписали, то есть списали домой умирать. Тут ей кто-то посоветовал лечиться дальше голоданием. Она поверила и принялась голодать. Она голодала сорок дней по системе Николаева. Слыхали о таком методе?
— Да. Юрий Сергеевич Николаев, «Голодание ради здоровья». Я даже знаю, что автору сейчас около девяноста лет, и он все еще сохранил интеллект и здоровье благодаря своей методе. А вашей матери голодание помогло?
— Помогло, и еще как! Метастазы рассосались, наступила ремиссия, как сказали врачи. Она бы и сейчас жила, если бы не предательство отца. Он ведь морочил ей голову, врал, что выедет на Запад, заработает денег на лечение и вызовет нас. А потом он, сука, не только вызова не прислал — он ни одного письма нам не прислал за все эти годы и ни разу не позвонил! Сначала мать все ждала и надеялась. Она даже помолодела и похорошела. Она такая красивая была, моя мама. Знаете, ее ведь и с одной грудью замуж звали — это потом, когда надежды на отца уже не осталось. Бабушка, она к нам переехала, чтобы за матерью ухаживать — между прочим, мать отца! — так вот, бабушка ее уговаривала забыть отца и снова замуж выходить. За ней ухаживали, предложения ей делали… А она не пошла ни за кого, хранила верность этому придурку…
— Иван Викторович, ну зачем же так? Он ведь мертв.
— А я ему ни живому, ни мертвому не прощу того, что он сделал с матерью! Да вы не думайте, убивать я его не собирался… Ну разве что сразу после похорон мамы были у меня такие мысли. Она ведь тяжело умирала и умерла прямо у меня на руках.
— К ней вернулась болезнь?
— Да. Когда она второй раз снова пережила его предательство. Понимаете, она со временем поняла, что отец нас бросил и не вернется, но у нее были всякие успокаивающие фантазии на его счет: вдруг он ужасно бедствует и стыдится из-за этого нам писать? Или тоже заболел? Ну всякое такое, что там женщины придумывают, когда любят безответно… А знаете, когда к ней вернулась болезнь? Когда через пять лет после его отъезда один знакомый был в командировке в Западном Берлине и случайно встретил отца на просмотре нового советского фильма в Доме дружбы при нашем посольстве. Этот наш знакомый подошел к нему, заговорил, и отец сказал ему, что у него теперь новая жизнь, новая семья, а нам он, конечно, станет помогать, но только тогда, когда ему позволят обстоятельства. У таких, как мой отец, обстоятельства почему-то всегда складываются в их пользу… Он тут хоть пособие получал, а мы там чуть не голодали втроем. Мать работала дома, на машинке печатала: день и ночь этот пулемет стучал, нам хлеб зарабатывал. Матери нужно было усиленное питание, витамины, фрукты, а она беспокоилась только о том, как бы успеть меня на ноги поставить. Думаю, она из чувства долга жила — ради меня. Дотянула меня до окончания школы — и все, силы у нее кончились, за три месяца сгорела. Бабка моя, та покрепче оказалась. Ух как она хлопотала, чтобы выставить меня за границу, к отцу! Мать с нее тоже слово взяла, что она постарается отправить меня к отцу.
— А ваша бабушка жива?
— А чего ей сделается, живет! Отец все ждал, когда ему «обстоятельства позволят» матери помочь, а вот вы взгляните-ка! — Иван пошарил во внутреннем кармане куртки, достал из него какие- то бумаги и кинул их через стол Апраксиной. — Мои «обстоятельства» вы знаете, а это вот моя помощь бабушке! Обстоятельства ему мешали…
Апраксина взяла в руки пачечку небольших бумажек, скрепленных канцелярской скрепкой: это были почтовые квитанции на бандероли, отправленные в Ленинград, СССР.
— Знаете, сколько нам дают на карманные расходы? Восемьдесят марок в месяц. И хоть приходится каждую «марковку» экономить, а вместо сигарет окурки под платформами собирать, но бабке своей я еще с Вены каждый месяц посылку или бандероль посылаю. Лучше бы, конечно, деньги посылать, но с этим пока не выходит. Деньги у меня в основном на почтовые расходы уходят. Зато с продуктами все гораздо проще…
— Почему с продуктами проще? Они ведь тоже денег стоят.
— Выключите на минутку ваш магнитофон. — Апраксина послушно нажала кнопку. — Нас в общежитии хорошо кормят. Основную еду выдают в готовом виде, в таких коробках из фольги, чтобы можно было у себя в комнате на плите разогреть. Это приходится самому съедать. А вот чай, кофе, сахар, разные джемы, масло, мед, печенье, плавленый сыр, иногда даже шоколад — это все выдают в коробочках, пакетиках, баночках. И я все эти пустяки никогда не ем, а коплю для бабушки. Да еще свои йогурты, колбасу, творог и молоко меняю у соседей на кофе, чай, печенье и шоколад. Ко дню выдачи карманных денег у меня скапливается продуктов примерно на одну небольшую коробку, я их в супермаркетах беру. В общем, остаются только почтовые расходы. Один раз я еще сумку шмоток ей послал с немецким туристом. Он работает в Красном Кресте, куда я ходил за ними. Рассказал ему откровенно, что мне нужна одежда не для себя, а для моей бабушки. Этот немец приличным оказался, не выставил меня и не заложил начальству, а наоборот, помог мне сумку новых вещей отобрать, все с этикетками, чтобы бабка плохого не подумала, и сам же вызвался отправить эту сумку со знакомым туристом. Так вы представляете, этот турист мне от бабки письмо привез и банку малинового варенья! А знаете, что она в письме написала? Самые нужные и дорогие для меня слова. Если хотите, мы можем в общагу потом вернуться, я вам ее письмо дам прочесть.
— Какие же это были слова?
— «Ванечка, ты совсем не похож на твоего отца!» Это бабка внуку про своего сына так написала. Вот такие дела.
— Да, дела невеселые, — вздохнула Апраксина.
— Может, я все это во вред себе говорю? — вдруг опомнился Иван Гурнов. — Я же подозреваемый, а я тут жертву последними словами поливаю…
— Да, пожалуй, следователю все это так подробно рассказывать и не стоит. Его интересуют голые факты. Можно включать? — Она поставила палец на кнопку. — Пускаю.
— Пускайте, я вроде отвел душу…
— Я задам вам тот вопрос, который наверняка задаст следователь, когда вы ему скажете, что у вас последние семь лет не было никаких отношений с отцом. Он наверняка спросит, желали ли вы смерти своего отца? И что вы ему ответите?
— Я отвечу, что нет, смерти я ему не желал. Я не смог бы его убить, отец все-таки. Но вот морду я бы ему набить мог! Причем от души: за мать, за бабку, за мое голодное и униженное детство! Он, наверное, правильно делал, что боялся встречи со мной.
— Голодное — я понимаю, но почему «униженное детство»?
— Вы родились в России?
— Нет, здесь, в эмиграции.
— Тогда не знаю, поймете ли вы меня… Когда отец только что выехал на Запад и об этом узнали в школе, наша классная руководительница, старая партийная дура, объявила всему классу, что отец Ивана Гурнова оказался «врагом народа» и продал Родину за доллары. Некоторые ребята стали меня сторониться, а другие, наоборот, начали ко мне липнуть и выспрашивать, шлет ли отец посылки из Америки и скоро ли я к нему отправлюсь. Потом те и другие догадались, что отец нас с матерью бросил, объединились и начали надо мной издеваться.
— Они вас били?
— Они делали хуже. Например, во время уроков физкультуры кто-нибудь обязательно пробирался в раздевалку и на моих стареньких залатанных школьных штанах жирным фломастером выводил английскими буквами «Levis». Мне бы, дураку, недельку с этим лейблом проходить, они бы увидели, что я не реагирую, и отвязались. Так ведь я еще малек был: я домой с ревом и к бабке: «Бабушка, выстирай, пока мама не увидала!» — и бабка стирала. Отойдет фломастер, а они на следующем уроке опять на том же месте напишут… Ну и другие подковырки придумывали. Понимаете, тогда среди ребят был настоящий культ заграничных шмоток: вот если бы у меня и вправду были шмотки с лейблами, они бы не травили меня, а от зависти умирали, а так… В конце концов я бросил художественную школу и перешел в обычную.
— Иван… Простите, можно я без отчества буду вас называть?
— По мне так еще и лучше.
— Иван, я вот еще что хотела спросить: в том письме, которое вы оставили отцу, было написано: «Я должен сделать то, что обещал матери перед смертью, и сделаю это» — что подразумевалось под этим?
— А, вы подумали, что она завещала мне отомстить отцу? Так вот она как раз наоборот: она просила обязательно передать ему, что она прощает его за все. Она, видите ли, была уверена, что его мучает совесть! Русские женщины не больно-то горазды на месть…
— А отца вашего и вправду мучила совесть, — задумчиво сказала Апраксина.
— А, бросьте! Это вы своего клиента выгораживаете из благородства. Не было у него никакой совести.
— Нет, Иван, я говорю чистую правду. И очень жаль, что вы так и не встретились с отцом, все могло бы измениться к лучшему…
— Для него или для меня?
— Для обоих.
— Утешаете… Напрасный труд и пустые хлопоты, графина Елизавета Николаевна! Я человек простой и по милости отца малообразованный, мне благородство не по чину, а потому так и запомните: сам умирать буду, а отца не прощу.
— А в Бога вы, конечно, не верите?
— Где был ваш Бог, когда умирала моя мать?
— Если я скажу, что в это время Он ждал ее, раскрыв объятия для страдалицы, сумевшей простить обидчика, вы мне поверите?
Иван помолчал, потом криво усмехнулся.
— А вы знаете… поверю! Мать была юродивая чудачка, доброты несусветной, а Бог ведь таких любит. Или нет?
— Бог всех любит, но каждого по-разному. Вашего отца Он жалеет, а вот такие, как ваша мама, у него ходят в любимцах.
— Отец тоже в Бога не верил, если только тут не перестроился под старых эмигрантов.
— Увы, похоже, что не успел.
— Вот и хорошо!
— Не понимаю?
— Не хочу, чтобы за него кто-нибудь молился.
— А вы не знаете, ваш отец был крещен?
— Никогда не интересовался. Но могу, конечно, у бабушки спросить.
— Спросите!
— Вы думаете, кто-нибудь захочет за него молиться? Сомневаюсь, что есть на земле такой человек.
— Уверена, что хотя бы один такой человек есть.
— Это кто же? Кто-нибудь из его баб, таких же дурочек, как моя мать?
— Да нет, я подумала о себе… Келейно, то есть дома перед иконами, я и сейчас за него молюсь, и с первого дня нашего с ним знакомства молилась.
— Помогло это ему?
— Не знаю… Ваш отец, Ванечка, был, в сущности, очень и очень несчастный человек. Надеюсь, что вы это со временем поймете.
— Не понимаю и не хочу понимать. И не надо вести со мной душеспасительных бесед: я вообще ни к какой идеологии не восприимчив, меня еще в школе закалили.
— Понимаю… Иван, а вы только одно письмо написали отцу — то, что оставили на двери?
— Да. А оно у вас?
— У меня только копия, само письмо уже в полиции.
— Жаль. Похоже, мне не суметь остаться в стороне, как вы считаете?
— Нет, в стороне вам не остаться: есть еще соседи, которым вы представились, когда спрашивали их об отце.
— Черт! Выходит, что он и перед смертью успел еще мне напакостить. Если меня притянут к делу об убийстве, мне навряд ли светит политическое убежище.
— Посмотрим, посмотрим. Кстати, а как же вы все-таки эмигрировали, Ваня? Или отец все же прислал вам вызов?
— Никто мне никакого вызова не присылал, я перебежчик.
— Ого! Ну-ка, расскажите поподробней!
— Меня должны были в армию забрать, и я решил, что одно к одному складывается: мне и отца повидать надо, и в армию идти нет никакой охоты, ну, я и решил бежать.
— Как же вам удалось перейти границу и где?
— В Карелии. Я не один был, а с дружком. Сиганули ночью вплавь через границу по Вуоксе, это там река такая, прямо границу пересекает, а на том берегу нас ждал финн с машиной. Напарник мой был фарцовщик…
— Кто-кто он был?
— Фарцовщик — это человек, который незаконно торгует с иностранцами на территории СССР. Он постоянно крутил какие-то дела с финскими туристами, а потом подкопил валюты и решил на Запад перебираться; знакомый финн ему за водку и проложил весь маршрут.
Встретил нас уже в Хельсинки и отвез к самой границе со Швецией. Там у него были свои люди на границе, нас даже не остановили. В Швеции мы сдались властям, и я сразу заявил, что у меня отец живет в Германии, в Западном Берлине. Сначала из-за этого получилась задержка — я ведь не знал, что отец уже успел в Мюнхен перебраться. Но потом все выяснилось, мне даже адрес отца дали и посоветовали позвонить или написать ему, чтобы он начал хлопотать о моем въезде в Германию. Ну я, конечно, время терять не стал, да и унижаться не хотел и просто перебрался в Германию на пароме. После перехода советской границы этот нелегальный переход показался мне приятной морской прогулкой.
— Вы рисковали. Если бы вас задержали на пароме, могли бы быть неприятности. Не проще ли было все-таки попросить у отца вызов?
— Я же сказал — не хотел унижаться! Я собирался встретиться с ним и просто потребовать помощи на первое время. Понимаете?
— Да я-то понимаю вас. Но, к сожалению, все это может сыграть против вас во время следствия. Не каждый следователь захочет разбираться во всех этих сложностях: вы заявляете шведским властям, что хотите попасть к отцу в Германию, но вы не желаете просить его о вызове. Вы его ненавидите, но не собираетесь ему мстить.
— Непостижимые тайны русской души?
— Вот-вот, они самые… Но вам повезло, что ваш отец обратился ко мне за помощью: я постараюсь распутать весь этот узел противоречий одним простым и древним способом.
— И как же вы его разрубите?
— Очень просто — найду убийцу вашего отца.
— Сумеете?
— А почему бы и нет? Обычно мне это удается. И это единственное, что может снять с вас все подозрения. Вот вам моя визитная карточка: я не думаю, что вас могут арестовать, не посоветовавшись со мной, но мало ли… Если такое, не дай Бог, случится, запомните: вы не должны ни с кем разговаривать, просто отдайте следователю мою визитную карточку и скажите, что вы уже договорились со мной о том, что я буду вашей переводчицей и консультантом на всех допросах, а также найму для вас адвоката. Я ничего не скрываю от вас, Иван, и надеюсь на ваш здравый смысл и выдержку. Ничего без меня не предпринимайте, хорошо? Считайте, что отец оставил меня вам в наследство, и пусть это будет… Хотя подождите-ка! Вот голова садовая — чуть не забыла самое главное! — Апраксина достала из сумки кошелек. — У вас, надо думать, своего счета в банке пока еще нет?
— Естественно! — пожал плечами Иван.
— Жаль, а то бы я вам просто выписала чек.
Я вам должна пятьсот марок, а у меня при себе… Да, всего лишь полтораста марок.
— Что это еще за деньги, и почему вы мне их предлагаете? — спросил Иван, не притрагиваясь к деньгам.
— Я же вам с самого начала представилась как частный детектив, нанятый вашим отцом для поисков возможного убийцы. В связи с его смертью моя задача не изменилась, только вместо потенциального убийцы я буду искать настоящего, за что мне будут платить баварские налогоплательщики. Так что отцовский задаток я по совести должна вернуть вам. Вот вам и наследство! Маленькое, но вполне законное.
— Это правда — все, что вы говорите?
— А это похоже на ложь или клевету?
— Да нет… Скорее на благотворительность.
— Пфуй! — фыркнула Апраксина и пожала плечами с таким видом, будто само это слово вызывало у нее снисходительное презрение. — Берите ваши деньги и не будем больше об этом говорить. Пишите расписку.
— На таких условиях я согласен. Ручка у меня есть, а вот бумага…
— Бумагу я вам дам. — Апраксина вырвала из блокнота листок и положила его перед Иваном. Тот вынул из внутреннего кармана какую-то старомодную красную ручку с золотым колпачком.
— Единственное отцовское наследство! — помахал он яркой своей ручкой и принялся писать. Апраксина аккуратно расправила денежные бумажки. — И больше у меня от него ничего нет. Если не считать отцовских денег, которые вы решили мне вернуть.
Они обменялись: он пододвинул Апраксиной расписку, она ему — деньги. Он взял их, аккуратно сложил и убрал во внутренний карман куртки вместе с красной ручкой.
— Ладно, я их беру, и они пришлись очень кстати: я как раз тут в супермаркете на площади видел очень легкие зимние пальто на пуху и подумал, что, будь у меня деньги, я бы купил такое и послал бабке. Ей тяжело ходить в старом замнем пальто на ватине. Сегодня же куплю и пошлю посылкой. Напишу про отца и скажу, что это куплено на деньги из его наследства. Ей тоже не позавидуешь, все-таки сын помер, а так ей будет легче его простить. Заодно спрошу в письме, был ли он крещен, и потом вам расскажу, что она ответит. Мы ведь еще увидимся, Елизавета Николаевна?
— Обязательно увидимся — по делу. Но можете и просто так позвонить мне, и я вас приглашу в гости: кстати, я ведь живу недалеко от вас, от общежития можно пешком дойти. Адрес на визитке, Будапештенштрассе — это маленькая улочка, идущая параллельно Баланштрассе.
— Спасибо. Может и вправду позвоню и напрошусь в гости. Иногда, знаете, тоска накатывает… А вы такой интересный человечек!
— Человечек? Ну-ну, предположим… А себе вы не хотите купить теплую куртку, Ваня?
— Нет. Из этих денег я на себя и копейки не потрачу. То есть пфеннига.
— Экий вы злопамятный…
— Не злопамятный, а памятливый. Я не «Иван не помнящий родства» — я все помню, добро и зло.
Они вышли из кафе и простились на углу Баланштрассе.

ГЛАВА 8
ЖАННА

Как ни крути, а теперь надо было допрашивать Измайловых, и Апраксина отправилась к подруге. Придя к ней и застав ее одну, она спросила, слышали ли уже она и ее сын о смерти Гурнова. Они слышали.
— И что вы оба об этом думаете?
— Я второй день плачу, а Жорж… Не знаю, Лизонька, как тебе и сказать! — замялась Ирина Фаддеевна.
— Скажи прямо, — посоветовала Апраксина.
— Видишь ли, Георгий ведь не любил бедного Витю. Но я никогда не думала, что это так серьезно. Представляешь, он такое сказал, услышав о его смерти! Я даже повторить не могу…
— Что-нибудь вроде «помер Максим — ну и хрен с ним»?
— Хуже. Он сказал: «Собаке собачья смерть! Таких кобелей и надо отстреливать!» Правда, он это сказал мне по телефону из Милана, он там на гастролях. А в Новый год, вернее, тридцать первого мы с ним поссорились из-за Виктора Гурнова, и он ушел из дома… И знаешь куда?
— Куда?
— К Жанне Гурновой!
— Интересно… Интересно и неожиданно!
— Да нет, для меня это не было такой уж неожиданностью. Жорж мой был к ней неравнодушен с самого появления Гурновых в Мюнхене. Да и то сказать, у них с Жанной было гораздо больше общего, чем у Георгия с Виктором: Жанна ведь умница. Когда Гурновы приходили к нам в гости, Жорж часами разговаривал с Жанной и почти не обращал внимания на ее мужа. Но, зная сына, я могу утверждать почти на сто процентов, что до смерти Виктора между ними ничего не было: он у меня человек строгих правил.
— Возможно, что и сейчас пока ничего нет: оба из тех, кто достаточно хорошо воспитан, чтобы сдерживать свои порывы.
— Хорошо, если так. Пусть даже у Жанны с Виктором намечался развод, но ведь и двух недель не прошло после его гибели!
— Да, за это время она не то что башмаков, но пары колготок не износила.
— Вот и я процитировала Гамлета, когда Жорж объявил мне, что собирается жениться на Жанне. Я напомнила ему, что Жанна вдова и нельзя бросать тень на ее репутацию. А он мне ответил: «Приличия, обычаи — это все хорошо, но это не самое важное, главное для меня сей- час — поддержать Жанну». Он еще добавил, что ему живой человек дороже мертвого льва, а уж тем более кобеля. Покидал вещи в свою дорожную сумку и ушел. Сказал, только: «Телефон Жанны у тебя есть, если что — звони». Дверью он не хлопал, но у меня осталось ощущение, что мы впервые в жизни по-настоящему поссорились.
— Так уж и впервые? Что ж, я берусь вас помирить, когда он вернется с гастролей.
— Сделай милость, Лизонька! Я ведь вовсе не собираюсь отговаривать Георгия от женитьбы на Жанне, я просто хочу, чтобы это не носило скандальный характер. Как я понимаю, по поводу смерти Виктора начнется расследование?
— Оно уже ведется, — кивнула Апраксина.
— Ну вот. Жанну начнут допрашивать, и тут вдруг выяснится, что у нее уже новый, как это у немцев называется, «партнер». И на Жоржа тоже может пасть подозрение.
— На этот счет могу тебя успокоить: подозрений на причастность Георгия к смерти Виктора Гурнова у меня нет.
— Так это ты ведешь расследование?
— Именно я.
— Слава Богу!
— Хотя, если Жоржу что-то известно об обстоятельствах гибели Гурнова, ему придется дать показания. И это независимо от того, в каких он отношениях с Жанной Гурновой.
— А что он может об этом знать? Они почти не виделись в последнее время.
— «Почти не виделись» — это еще не алиби, моя дорогая. Ты же мне сама рассказывала, что Георгий выставил Виктора из дома как раз накануне его гибели.
— Да, это так… — упавшим голосом сказала Ирина Фаддеевна.
— Да не волнуйся ты, Ирочка! Я знаю твоего сына достаточно хорошо, чтобы быть почти уверенной в том, что к смерти Гурнова он не причастен.
— Почти?
— Прости, дорогая, но следствие есть следствие, и я обязана подозревать всех!
— Понимаю… К тому же у них тогда произошел крупный разговор, почти ссора, и в результате Виктор покинул наш дом. Кто знает, может быть, если бы он остался у нас, ничего бы и не случилось, — Тут Ирина Фаддеевна заплакала. — Это наша вина, моя и сына…
— Ира! Ну что ты выдумываешь? Ведь это не вы с Жоркой в Гурнова из пистолета стреляли. Что за вздор этот постпохоронный комплекс вины!
— Постпохоронный? — недоуменно спросила Ирина Фаддеевна.
— Я о том чувстве вины, которое у всех нормальных людей появляется после похорон. Но уж тебе считать себя виноватой, так это, извини меня, полнейшая чепуха! Ты с ним так возилась…
— Но Георгий-то его выгнал! Это так огорчительно! Я еще очень рассердилась на Георгия за его дурной характер и невоспитанность.
— Не наговаривай на себя, дорогая!
— Почему «на себя»? — удивилась Ирина Фаддеевна, утирая слезы…
— Да потому что откуда у твоего сына возьмется эта самая «невоспитанность»? Ты его, что ли, плохо воспитала? Он верующий и порядочный человек, прекрасный музыкант и в общем-то заботливый и почтительный сын…
— Именно что «в общем»!
— Просто твой Георгий человек прямой, что, согласись, еще не говорит о плохом воспитании.
Ирина Фаддеевна в ответ сокрушенно вздохнула.
— Ладно, Ирочка, не огорчайся! Думаю, что я все-таки помирю тебя с Жоржем, и очень скоро. Позвони-ка Жанне прямо сейчас и скажи, что я хотела бы с нею встретиться сегодня вечером, если она свободна. Объясни ей, что я участвую в расследовании смерти Виктора Гурнова, а потому хочу сначала поговорить с ней неофициально, пока ее и Жоржа не вызвали в полицию для дачи показаний.
— Так Жоржа все-таки могут вызвать в полицию?
— Скорее всего вызовут, он ведь виделся с Виктором накануне его смерти и даже ссорился с ним. Ты же от своих слов не отказываешься?
— Нет, конечно! Я уверена, что Жорж ни имеет никакого касательства к гибели бедного Виктора, — слезы опять покатились градом по лицу Ирины Фаддеевны, смывая ее скромную косметику — немного пудры и чуть-чуть помады и румян.
— Дорогая моя, ты бы и в противном случае не стала ничего скрывать от закона, мне ли тебя не знать!
— Ну, наверное…
— Да не «наверное», а совершенно точно! На таких, как ты и твой сын, закон и держится. У вас с Жоркой только оболочка разная, как у миндаля и абрикоса: у него сверху толстая шкура, а у тебя мягкий бархат, но внутри все то же ядро в скорлупе. Потому-то вы иногда с ним и сталкиваетесь сердцевинами, и гремите… Кстати, а недурная идея!
— Какая идея, Лизонька? — Ирина Фаддеевна недоуменно уставилась на Апраксину.
— Еще одна классификация человеческих типов — по схожести с плодами земными. Один человек похож на тыкву, другой — на плод манго, а третий на редиску…
— Вечно ты что-то несуразное выдумаешь, Лиза! — усмехнулась подруга, перестав плакать. — Про редиску уже было у большевиков: кто-то из них говорил про оппонента, что тот скрывает свое белое нутро под внешней красной оболочкой. Не Ленин?
— Не знаю, настолько досконально «этого учителя, этого вождя» я не изучала. Нет, мне определенно нравится моя новая классификация!
— Фантазерка. Вечно ты что-нибудь этакое выдумаешь, Лизонька!
— А чем моя теория людей-овощей хуже той же астрологии? Человек-рак, человек-скорпион… Бр-р! Овощи куда симпатичнее. Человек-вишня, человек-яблоко, человек-брюква… А сегодня мне встретился человек-каштан! Снаружи зеленый и колючий, а внутри у него, под скорлупой цвета мореного дуба, чудесное и чистое ядро. Конечно, я имею в виду не конский каштан, а съедобный… И знаешь, кто это был?
— Кто?
— Сын Виктора Гурнова, Иван Гурнов. — И Апраксина с удовольствием и со всеми подробностями рассказала подруге о встрече с Иваном.
— Ты должна его непременно привести ко мне! — сказала Ирина Фаддеевна. — Бедный мальчик: приехать к отцу в такую даль, найти его — и узнать, что стал круглым сиротой.
— Ну и ты, конечно, собираешься пригреть бедного сиротку! Учти, сиротка уже ростом с твоего Георгия, а сложением вдвое крепче, и, как я уже говорила, это колючий каштан.
— Ничего, у меня есть опыт обращения с колючками. И потом, знаешь, Лиза, мне просто страшно подумать, что все, с кем мальчик будет встречаться, не скажут ему об отце ни одного доброго слова…
— Да уж кое-кто из наших общих знакомых дам непременно захочет обогревать сироту. Но даже если он обогреву этому поддастся, итог будет, как в том стишке:
Наши граждане сердобольные
На помойке ребенка нашли,
Чисто вымыли,
Сухо вытерли —
И опять на помойку снесли.

— Какой ужас! — сказала Ирина Фаддеевна и засмеялась. — Ох уж этот черный юмор! Но лимерик, между прочим, составлен по всей форме: начинается и кончается местом действия.
— Вот ты и развеселилась… Ладно, мы как-нибудь сговоримся, и я приведу к тебе Ивана на ужин.
— Лучше на обед. Воображаю, как их кормят в этом общежитии для беженцев! А как у него с одеждой, ты не знаешь? Может быть, мальчика надо приодеть?
— Мальчик! — фыркнула Апраксина. — Говорю же тебе, этот «мальчик» на две головы выше тебя ростом и вдвое шире в плечах.
— Жаль, что Жоржа нет дома: без него я не могу ничего взять из его одежды.
— Ирочка, я помирю тебя с сыном и сделаю это скоро!
— Скоро не получится: Георгий сейчас в Милане со своим оркестром, я же тебе говорила. Он переехал к Жанне и почти сразу же должен был отправиться на гастроли.
— Это хорошо!
— Что ж в этом хорошего?
— Хорошо, если бы у него оказалось алиби на день смерти Виктора Гурнова.
— Когда его точно застрелили? Новый год, Новый год… А ведь Новый год — это и тридцать первое декабря прошлого года, и первое января нынешнего.
— Вот как раз в новогоднюю ночь он и погиб.
— Жорж ушел из дома уже под вечер тридцать первого и наверняка встретил Новый год у Жанны.
— Хотелось бы иметь этому подтверждение…
— Неужели ты и впрямь подозреваешь всех подряд, Лиза?
— А как же! Профессия у меня такая — всех подозревать. Ну так позвони Жанне и спроси, могу ли я к ней приехать прямо сейчас.
Ирина Фаддеевна позвонила, и Жанна очень любезно согласилась принять Апраксину в любое удобное для нее время — хоть прямо сейчас! И Апраксина воспользовалась приглашением.
С первого взгляда Жанна ей не слишком понравилась: графиня не любила женщин, злоупотребляющих косметикой даже в домашней обстановке. Но, приглядевшись, она поняла, что макияж ее весьма скромен, только губы чуть тронуты помадой да брови подправлены, а остальное было вполне натуральным: рыже-каштановые волосы с искрой, яркие блестящие глаза и свежий румянец, удачно сгущаемый веснушками на скулах. Яркая женщина.
— Я пришла к вам по делу, касающемуся вашего покойного мужа, — напрямую заявила Апраксина. — Я помогаю полиции вести это расследование. Мы можем поговорить с вами о Викторе Гурнове?
— Да, конечно. Пожалуйста. Как я понимаю, я обязана дать показания о бывшем муже… Бедный Витя…
Апраксина решила, что с Жанной Гурновой можно говорить прямо.
— Да. И вы, и ваш друг Георгий Измайлов должны дать показания. На него тоже падает подозрение, ведь они же в некотором роде соперники.
— На Георгия падает подозрение?! Да вы с ума сошли!.. Ох, простите меня. Но это такая нелепость: Георгий с таким горячим отвращением относится ко всякой уголовщине, что его в чем-то подобном просто невозможно заподозрить.
— Да нет, случается, что и самые порядочные люди убивают — по той же горячности и отвращению к преступнику, например.
— И все же я бы скорее поняла, если бы полиция заподозрила меня — все-таки я бывшая жена, мы даже еще не разведены…
— А кто вам сказал, что на вас не падает подозрение? — в свою очередь удивилась Апраксина. — Очень даже падает.
— Ах, даже так?
— Ну, конечно! Вот сам Гурнов, например, считал, что это вы послали ему мрачное предупреждение — похоронный венок.
— Да, я знаю про этот венок. Виктор приходил ко мне и рассказывал об этой дурацкой шутке. Но я к ней не имею ни малейшего отношения. Виктор подозревал меня потому, что был уверен в моей бесконечной любви к нему и считал, что я безумно страдаю от его измены.
— А это не так?
Жанна отрицательно покачала головой. Потом достала сигарету из лежавшей на столе пачки, закурила, сделала пару глубоких затяжек, собираясь с мыслями, и только после этого сказала:
— Видите ли, пока Виктор жил в Берлине и обхаживал там какую-то жену миллионера, я тоже не теряла времени. Вы, кстати, знаете о его берлинских похождениях?
— Знаю.
— Между прочим, там имеется обманутый муж, который совсем недавно узнал, что жена наставляла ему рога с его другом, которому он покровительствовал.
— Об этой истории мне тоже известно. Но давайте сначала о вас и Викторе Гурнове. Если я правильно поняла ваш намек, вы, пока он был в Берлине…
— Да.
— Что именно «да»?
— Вас правильно проинформировали. Мы очень сблизились с Георгием Измайловым именно в том время, когда у Виктора появилась в Берлине любовница. Это была поначалу просто дружба двух близких по духу людей, но жизнь есть жизнь, и я уже тогда подумала, что, если Виктор меня бросит, наши отношения с Георгием могут перейти в другую стадию. Не буду скрывать, мне этого уже тогда хотелось… И вот тут я сделала свою первую ошибку: я попыталась подтолкнуть Виктора к разводу. А этого нельзя было делать ни в коем случае, если мне нужен был развод! Виктор почувствовал, что я хочу освободиться от него, и… и решил этого не допускать!
— Победитель уходит всегда сам?
— Именно. Вы ухватили самую суть. Он не мог даже мысли допустить, чтобы кто-то его бросил. Словом, он тут же заявил, что готов ехать в Мюнхен, но я должна приехать за ним и по- мочь ему выехать. Большой нужды в моей поездке за ним не было, но так ему было нужно для самоутверждения. Муж есть муж, и пришлось мне ехать в Берлин и забирать его оттуда.
— Но вы и сами не хотели оставлять его именно той женщине?
— Представьте себе. Сама не пойму, откуда у меня появилась такая стервозность, но мне в тот момент было весьма приятно отнять Виктора у этой миллионерши.
— Вернуть свою собственность, хотя она уже и не нужна?
— Именно так. Ну, мы оба добились своего — вернули друг друга к потухшему семейному очагу. И началась наша супружеская жизнь в Мюнхене, равно мучительная и тягостная для обоих. Регина приезжала к Виктору, а я встречалась с Георгием… У нас не было с ним близких отношений, но он видел, что мужа я не люблю и не понимал, почему я живу с человеком, который стал мне чужим, и постоянно этим возмущался. А я просила его потерпеть, подождать, пока не представится удобный случай для развода. Случай представился, и тут я совершила свою вторую крупную ошибку. Я случайно узнала, что Регина потихоньку переправляет свои деньги Виктору и тот кладет их на свой банковский счет. Мне стыдно, но я все-таки расскажу вам, какой я совершила бессовестный поступок. Я увидела у Виктора перевод из Берлина на несколько тысяч марок. Я догадалась, от кого эти деньги. И вот тут я, вместо того чтобы выгнать Виктора вместе с этим его переводом, потребовала, чтобы он покрыл ими наш минус в банке! Жили-то мы за мой счет, сами понимаете, и меня очень зажало с деньгами, я тогда еще только начала работать на «Свободе». И он, к несчастью, согласился и деньги на мой счет перевел. Ну, и мы опять продолжали жить вместе… И мы уже как-то привыкли смотреть сквозь пальцы на то, что он встречается с Региной, а я с Георгием.
— А Георгий знал об этой вашей денежной операции?
— Да, я ему сказала, что не могу разойтись с Виктором, пока не отдам ему эти деньги: не хватало, чтобы эта история всплыла на бракоразводном процессе!
— А почему вы мне об этом рассказываете?
— Да потому что Георгий мне много рассказывал о вас. Я понимаю, что вам надо или говорить все, или вовсе ничего.
— Он вас правильно информировал, — кивнула Апраксина. — Ну и что же было дальше?
— Георгий взбесился, когда узнал про деньги, мы крупно поссорились Я все-таки выставила Виктора из дома. Его это в тот момент устраивало — ему все равно надо было снимать квартиру для встреч с Региной. В отместку за то, что он невольно разрушил мои еще толком не сложившиеся толком отношения с Георгием, я решила разрушить его роман с Региной. Я ей позвонила и устроила скандал. Я сказала, что пойду на все, даже убью их обоих, если она не оставит Виктора в покое. Глупость, конечно, но она, кажется, здорово испугалась… На самом деле они оба были мне не нужны, мне нужен был только Георгий, а он продолжал на меня гневаться…
Апраксина на минуту задумалась, а потом спросила:
— Скажите, Жанна, а это не вы сообщили мужу Регины о ее отношениях с Виктором?
Жанна вскинула на Апраксину тревожные серо-синие глаза.
— Как вы догадались?
— Это соответствует логике ваших поступков. Так как же?
— Да, это сделала я. В один из моих визитов к Виктору я нашла у него в записной книжке телефон Артура Равича и…
— Телефон у вас сохранился?
— Да. Я переписала его в свою книжку.
— А теперь запишите его мне на отдельном листке. — Слегка удивившись, Жанна это исполнила.
— Итак, вы позвонили Артуру Равичу и…
— Я ему открыла глаза на поведение жены и друга. Ну и в результате Виктор…
— Результат мне известен: вы разбили планы Виктора. Но вам не приходило в голову, что вы толкнули Артура Равича на месть Виктору? «Бойся гнева обманутого мужа!» — говорил царь Соломон. И очень может быть, что это Артур Равич прислал венок своему оскорбителю, чтобы посеять в его душе страх, а потом и убил его.
— Может быть. Но ведь это дело полиции, не так ли?
— Вы до сих пор ненавидите своего бывшего мужа, — вздохнула Апраксина.
— Да, ненавижу! — вскинула голову Жанна. — Это наша Милочка готова простить всех и вся да еще себя считать во всем виноватой. Она ведь любила и любит этого негодяя, который подвел ее под монастырь.
— Довел до монастыря, вы хотите сказать?
— Ну да…
— Она всегда была церковным человеком?
— Откуда мне знать? Я ее встречала в церкви, когда бывала во Франкфурте. А потом она вдруг заезжает в Мюнхен по пути в монастырь на Святую Землю. Я думаю, она приезжала, чтобы увидеться с Виктором. Они встретились, и она сразу же исчезла.
— Уехала в Иерусалим?
— Да.
— Подозрительная поспешность…
— Что-о? — Жанна уставилась на Апраксину. — Уж не думаете ли вы, что это бывшая солидаристка и будущая монахиня Милочка пристрелила Виктора? — И она громко и нервно расхохоталась.
— Напрасно смеетесь, — заметила Апраксина. — Робкие души, сосредоточившись на одном человеке, испытывающие психологическую зависимость от него, могут однажды взбунтоваться и разрушить эту зависимость самым радикальным способом.
— Идеалистка и тихоня Милочка? Нет, не могу себе представить, — она покрутила головой, встряхивая кудрями.
— Она могла несколько лет не видеть Виктора, успокоиться, выздороветь, а потом вдруг внезапная встреча — и зависимость возникает с новой силой. А душа уже не желает попадать в новый плен — ну и…
— Боже мой! — воскликнула Жанна, и глаза ее потемнели от страха. — А ведь, похоже, так оно и было. Когда Виктор перед смертью вдруг пришел ко мне мириться и сказал, что хочет восстановить наш брак, я сама послала его к Милочке. И он отправился ее искать с твердым намерением зацепиться. Зная Виктора, могу предположить, что он ее разыскал. Он ведь чувствовал, что тонет. А спасаться Виктор привык, только цепляясь за женщин, без них он был никакой пловец по жизни. Это у него с детства, он ведь вырос среди одних женщин, без них он как без воздуха. А Милочка и вправду любила его…
— А вы — нет?
— Ну… Я была им очень увлечена, а потом это прошло. А для Милочки он был вся жизнь.
Бедная Милочка! Она была так жестоко и равнодушно брошена им!
— Ради вас, как я понимаю?
— Да, ради меня, — вздохнула Жанна. — Я-то, в отличие от Милочки, на мужиков была удачлива.
— Ну, уж будто бы… — почти про себя сказала Апраксина.
— Вы что-то сказали? — не расслышала Жанна.
— Да нет, это к слову… Впрочем, почему бы и не спросить: у вас есть дети, Жанна?
— Пока нет.
— А заводить не собираетесь?
— Ну не сейчас же, когда все еще так неопределенно!
— С Георгием неопределенно?
— Я же вам проговорилась, что у нас еще ни разу не было близости с Жоржем. Он пуританин, как это ни странно среди людей искусства. Так что у меня все неопределенно — и с Георгием, и с работой. Я, возможно, переведусь в Лондон, на Би-Би-Си. А личная жизнь… Впрочем, куда спешить? Мне еще нет сорока.
— А в сорок лет думаете родить первого ребенка?
— Ну да. Сейчас все успешные женщины так делают. Сначала карьера, положение, обеспечение комфорта, а уж потом можно и ребенка родить.
— А сорок лет — это не рано? Почему бы не подождать с этим до пенсии?
— Шутите?
— Вроде того… Так в какой монастырь собиралась Милочка?
— В Гефсиманскую обитель в Иерусалиме.
Апраксина задала Жанне еще несколько вопросов о ее жизни с Виктором Гурновым, о его домашних привычках и здоровье, а затем стала откланиваться.
— Я надеюсь, вы поняли, что уж я-то в смерти Виктора не виновата? Я даже пистолета никогда в руках не держала.
— Есть много способов убить из пистолета, даже не прикасаясь к нему.
— Ну, уж киллера я бы точно нанимать не стала, мне это не по карману! — улыбнулась Жанна.
— Предположим. Во всяком случае могу сказать, что ваш рассказ мне показался вполне откровенным. Хотя я и догадываюсь, кому этим обязана: вашей возможной будущей свекрови, не так ли?
— Да, Ирина Фаддеевна мне звонила и просила принять вас.
— Я ее поблагодарю и скажу, что вы были со мной в основном откровенны.
Жанна усмехнулась, но ничего больше не сказала.
Покинув Жанну Гурнову, Апраксина поехала прямиком к инспектору Миллеру в полицейское управление, в результате чего в следственных материалах о смерти Виктора Гурнова появилось еще несколько написанных по-немецки страниц.
— К сожалению, все это сплошная психология, — сказал инспектор Миллер, читавший страницу за страницей прямо с принтера. — Результаты баллистической экспертизы, как ни странно, у нас тоже сомнительные. Мнения экспертов разошлись: один утверждает, что расположение пулевого отверстия почти исключает самоубийство — просто выстрел сделан с близкого расстояния и после драки, о чем говорит синяк на лбу убитого.
— А что говорит второй эксперт?
— Он утверждает, что такой же выстрел мог произвести самоубийца, но при известных обстоятельствах.
— Каких же?
— Если он был неумелым стрелком, если стрелял в состоянии паники и если он вообще боялся оружия, то есть держал его почти на вытянутой руке.
— Это, конечно, вечно и во всем сомневающийся Михаэль Берг?
— Да, он.
— За это я его и ценю, — кивнула Апраксина.
Затем она посвятила Миллера в свои ближайшие планы: она намерена совершить две поездки — в Берлин и в Израиль. Инспектор согласился, что это необходимо, и сам заказал на имя графини два билета: на завтра в Берлин — поездом, а оттуда на послезавтра — в Тель-Авив, уже самолетом.

ГЛАВА 9
РЕГИНА И АРТУР РАВИЧИ

Когда-то Апраксина не любила Западный Берлин. «На меня там нападают сразу две болезни — стенокардия и клаустрофобия». Клаустрофобия — это всем было понятно: город и вправду сообщался с остальным миром по воздуху да по двум узким коридорам; а вот стенокардию приходилось объяснять тем, кто не знал русского и не понимал каламбура «стена — стенокардия». Но многие ненавидели Берлинскую стену до спазма в сердце, как Апраксина. Теперь же, после объединения Германии, ей очень хотелось побывать в бывшем Восточном Берлине, ведь она его знала еще девочкой, задолго до возведения стены, и ее детские воспоминания были теплы и светлы.
Прилетев в Берлин и добравшись до заказанного номера в отеле близ Кудама, Апраксина тотчас принялась за дело. Она позвонила Равичам, попросила к телефону Регину и, коротко представившись, сообщила ей о смерти Виктора Гурнова, наступившей в новогоднюю ночь.
Регина ахнула и, помолчав с минуту, — Апраксина ее не торопила — спросила дрожащим голосом:
— Мне очень жаль, что наш знакомый умер, но я не понимаю, почему мне об этом сообщает сотрудник полиции, а не его вдова?
Коротко, не телефонным, а телеграфным стилем Апраксина выложила Регине все, что знала о ее отношениях с Гурновым и ее поездках в Мюнхен, а затем предложила назначить встречу.
— Где вы обычно встречались с Виктором, когда он приезжал к вам в Берлин?
— Это далеко, в Восточном Берлине, в районе Лихтенберг. Может, лучше встретиться в центре, в каком-нибудь кафе?
— В каком отеле останавливался Виктор? — продолжала гнуть свою линию Апраксина.
Регина назвала отель.
— Вот там мы и встретимся через час.
— А может, лучше в итальянском ресторане возле отеля?
Это Апраксина решила ей уступить.
— Хорошо. Ждите меня в ресторане, я могу опоздать.
— А как я вас узнаю?
— Я сама к вам подойду.
Назначив свидание Регине, Апраксина тут же позвонила в фирму Артура Равича и попросила секретаршу передать шефу, что звонит по поводу смерти его друга Виктора Гурнова. Равич взял трубку через полминуты.
— Госпожа Гурнова, примите мои соболезнования, но на похороны Виктора я не приеду. Если вам нужны деньги…
— Я не Жанна Гурнова, я сотрудник мюнхенской полиции графиня Елизавета Апраксина, — холодно сказала Апраксина и договорилась с ним о встрече во второй половине дня, сказав ему адрес своего отеля. Положив трубку, она оделась и отправилась в Лихтенберг. По пути она купила в журнальном киоске у метро карту Берлина: ездить по бывшему Восточному Берлину, ориентируясь по детским воспоминаниями, она не решилась.
Выйдя на бывшей Шталиналлее, теперь уже Франкфуртераллее, дальше она пошла пешком, ориентируясь по карте. Но выйдя на Мёллендорфштрассе, она увидела первое знакомое здание — уютную старую ратушу из красного кирпича, с деревянной голубятней наверху и зеленой башенкой над ней. Здесь, в Лихтенберге, когда-то жила их знакомая семья с двумя девочками, и они с тетей ездили сюда в гости, она гуляла с подружками в этом маленьком парке перед ратушей…
— Здравствуй, тортик! — улыбнулась Апраксина. Здание ратуши было построено в виде сегмента круга: округлая и широкая его сторона выходила в парк, а чуть срезанный острый угол был фасадом. Украшенное еще двумя башенками пониже той, что торчала над голубятней, с майоликовыми гербами на стенах, здание и впрямь было похоже на гигантский кусок фруктово-шоколадного торта. Оказывается, она его помнила с детства… Она прошла через небольшой заснеженный парк, вышла к гимназии, которую тоже сразу же вспомнила: в старинном здании было не больше трех одинаковых окон, а над входом был изображен «круг Соломона» со знаками Зодиака. «Интересно, что тут теперь?» — подумала Апраксина и, глянув на часы, свернула ко входу, чтобы прочесть табличку у дверей: к ее удивлению, это по-прежнему была гимназия… Она обошла ее и по Ратхаузерштрассе вышла к отелю.
Портье был любезен, взглянув на ее удостоверение сотрудника мюнхенской полиции, он достал книгу регистрации постояльцев и нашел запись о пребывании Виктора Гурнова.
— Но он часто останавливался у нас и до этого! — сказал портье, не дожидаясь вопроса Апраксиной.
— Всегда один?
— Да. Но к нему приходила молодая дама. Она приезжала на авто.
— А мужчина средних лет к нему не заходил?
— Нет, такого я не припомню: только эта дама, и она всегда была одна. Хотите осмотреть номер, в котором он останавливался последний раз?
— Нет, спасибо. Я узнала все, что мне было нужно.
Апраксина поблагодарила портье, попрощалась и вышла из отеля.
Итальянский ресторан на углу она уже заметила, когда шла к отелю, поэтому искать его ей не пришлось, и она подошла к нему одновременно с подъехавшим автомобилем, за рулем которого сидела молодая женщина с напряженным лицом. Апраксина подождала, пока та припарковала машину и вышла, а потом подошла к ней.
— Здравствуйте, госпожа Равич. Я Елизавета Николаевна Апраксина.
Лицо Регины стало еще более испуганным.
— Как вы узнали меня? Нашли у Виктора мои фотографии?
— Нет. Я вас вычислила. Пойдемте, у нас будет долгий разговор.
— Но я не понимаю, что от меня нужно полиции? А вы правда оттуда?
— Да. — Апраксина достала из сумочки и протянула Регине удостоверение. Та едва взглянула на него и судорожно вздохнула:
— Я все равно не понимаю, что от меня нужно полиции.
— А я вам все объясню! — пообещала Апраксина, первой заходя в ресторан. Они прошли внутрь и разделись. В ресторане было почти пусто, и Апраксина выбрала столик у окна, выходящего на засыпанную снегом террасу: тент с нее был убран на зиму. «Какая хорошая, снежная зима нынче в мокром Берлине», — подумала Апраксина. Она села и взглянула на застывшую в нерешительности Регину.
— Постарайтесь успокоиться, — почти приветливо сказала графиня. — Хотите что-нибудь выпить?
— Да, коньяк… Можно я закурю?
— Пожалуйста. А я, пожалуй, выпью кофе и закажу себе что-нибудь поесть, я толком не успела позавтракать в отеле.
Подошел официант-итальянец, и Апраксина сразу же очаровала его, поздоровавшись по-итальянски. Но затем оба перешли на немецкий, обсуждая меню. Апраксина заказала себе кофе «латте», «кардинальские креветки» и салат из помидоров с моццареллой и чесночным хлебом. Регина попросила только кофе и коньяк. Пока ждали напитки, Апраксина молча и рассеянно наблюдала за тем, как Регина курит: одну сигарету она докурила до половины, затушила ее в пепельнице, а потом сразу же достала из пачки вторую.
— Вы напрасно так волнуетесь, милая, — сказала Апраксина, когда официант поставил перед ними напитки и удалился. — Что уж теперь волноваться — человека-то все равно больше нет…
Регина пила коньяк частыми мелкими глотками, и можно было подумать, что он плохо проходил в перехваченное горем горло. Апраксиной стало ее чуточку жаль.
— Вы должны меня понять! — вдруг резким, высоким голосом сказала Регина. — Вы ведь тоже женщина! Или, по крайней мере, были ею. — Последние слова были сказаны с вызовом, но Апраксина вызова не приняла.
— Я постараюсь вас понять, — кивнула она. — Расскажите мне, как вы познакомились…
— С Виктором?
— Нет, с вашим мужем, Артуром Равичем.
— А это вам зачем? Это, по-моему, к делу не относится.
Апраксина молча, внимательно и сочувственно на нее смотрела, и Регина не выдержала.
— Да ладно, я расскажу вам все — про себя, про Виктора, про моего мужа… А вы пока кушайте и слушайте. — Апраксина послушно принялась за креветки. — Я вышла замуж за Артура совсем девчонкой, мне было всего семнадцать лет. Мы эмигрировали вдвоем с матерью, и она почти сразу же тяжело заболела: рак желудка, операция, метастазы и все такое. В общем, сплошной ужас. С Артуром я познакомилась в клинике, где мать лежала на облучении после операции. Он приходил туда договариваться о поставках медицинских инструментов. Он увидел нас с матерью в приемной, когда мы с ней сидели, ждали врача и разговаривали по-русски. Он с нами поздоровался по-русски: тогда еще русских в Берлине было мало, русскую речь не на каждом углу можно было услышать. Это сейчас везде и всюду встречаешь русских… Потом он увидел меня в больничном коридоре: мать увели на облучение, а я ждала ее, сидела и плакала. Он подошел ко мне, стал утешать… Ну вот так мы и познакомились. Артур понял, что я страшно одинока и совершенно, ну совершенно беспомощна!
— Сиротка в оборочках, — кивнула Апраксина.
— Не понимаю?…
— Вы были в горе, но вы же наверняка были и модно одеты, и накрашены, не так ли?
— А, ну да… За собой я никогда не забывала следить, это верно. Спасибо за это моей покойной мамочке: она мне даже мусор на помойку вынести не позволяла, пока я макияж не сделаю: «Мало ли кого ты встретишь возле мусорки!» — говорила она… С этого момента Артур стал мне помогать, он все, ну буквально все делал для меня! А я его тогда не любила… Но после смерти матери он сразу же сделал мне предложение, а я была так растеряна, что сразу же согласилась. Это все было так поспешно: похороны матери, а через две недели — свадьба. Очень грустная, тихая такая свадьба… Мать Артура да пара его старых друзей, а с моей стороны совсем никого. В общем, еще одни поминки, а не свадьба. Мне так жалко себя было!
— Понимаю, — кивнула Апраксина, переходя к салату.
— Я надеялась, что Артур спрячет меня от всех проблем и неприятностей. Так оно и получилось.
Мне иногда казалось, что я дочь Артура и внучка его матери: они оба относились ко мне, как к девочке. Я ничего не решала в доме, я никуда не выходила одна, даже за покупками. Меня и хорошему немецкому языку обучали дома, учительницу наняли. И мне это нравилось! Я совершенно перестала бояться жизни, она не могла меня достать за стенами Артурова дома. Я жила, как арабская принцесса: взаперти, но в полном достатке. Свекровь сопровождала меня в Ка-Де-Ве и бутики и молча оплачивала любые мои покупки, даже если они ей не нравились. Только драгоценности мне Артур покупал сам: он говорил, что у меня совершенно нет вкуса и нечего выбрасывать деньги на ветер. Он только бижутерию разрешал мне покупать самостоятельно. Ну а платья и костюмы на выход тоже он выбирал. Артур знакомил меня со своими молодыми сотрудницами, но мне ни с кем не удалось подружиться. Они придут раз- другой, посмотрят вместе со мной мои наряды и больше не приходят. Я думаю, они мне завидовали. Все-таки большие деньги имеют большое обаяние, правда?
— Скрытое обаяние буржуазии, — кивнула Апраксина.
— Вот-вот! Только эта скрытость стала меня доставать, скучала я ужасно. Я даже иногда думала: а не уехать ли мне назад в Россию? У меня там тетка осталась… Но Артур запланировал ребенка, и я родила ему нашего старшего сына. В награду за него Артур подарил мне десять тысяч марок. Я их хотела отложить, но потом как-то незаметно для себя потратила. А на что они ушли, я и не знаю, разошлись и все… А с ребенком возилась поначалу свекровь, даже его кроватка стояла в ее спальне. Я его полюбила уже позже, когда ему два годика исполнилось и он стал такой хорошенький и забавный! Потом я родила еще сына, а после дочь… И Артур снова дарил мне деньги, но эти я уже тратить не стала, а положила в банк. Правда, сейчас от них тоже почти ничего не осталось.
— Деньги ушли на Виктора Гурнова?
— Не только на Виктора. У меня и до него было несколько любовных приключений, которые мне дорого обошлись. Дети подросли, с ними опять стала возиться бабушка, да еще няню им наняли, а мне становилось все скучнее и скучнее. По телевизору и в кино показывали красивую яркую жизнь, в книжках писали о романтической любви, а у меня ничего этого не было. Бедные и богатые — все жили полной жизнью, одна я ни в чем не нуждалась и ничего не имела. А так хотелось любви, любви и любви! Чтобы кипели эмоции, страсти бушевали, чтобы вокруг меня было море переживаний — пусть даже несчастных!
— И какие же были у вас приключения?
— Ах, да все пустяки какие-то… Мы со свекровью несколько лет подряд вывозили детей в Италию, ну, там было у меня несколько итальянских мальчиков-профессионалов. Их там называют «жиголо». Они только разбудили и раздразнили меня сексуально, а мне-то ведь нужны были э-мо-ци-и! Был еще студент, который занимался с нашим старшим, готовил его в закрытую школу. Ну, этот вообще был обормот-социалист какой-то, все уговаривал меня бросить мужа и уйти с ним жить в студенческую коммуну… Еще чего! Я быстро с ним завязала. И вдруг появился Виктор! О, Вики умел создать настоящую эмоциональную напряженность, заставить жизнь играть всеми красками. С ним я все время чувствовала себя, как на экране кино. Он был восхитительный любовник! С ним можно было без конца говорить о чувствах, он доставил мне массу настоящих переживаний. Я вам честно признаюсь, что первые месяцы наших с ним отношений — это была сказка! Самая яркая сказка всей моей жизни!.. Потом все как-то потускнело и напряглось уже не по любви, а по жизни. Он заговорил о моем разводе с Артуром, о деньгах, о всяких там проблемах… А мне это было надо? Но тут, к счастью, ему пришлось уехать в Мюнхен — и наши отношения опять обрели краски. Я ездила к нему тайком, это было так романтично! Вы читали Чехова?
— Приходилось.
— Знает такой рассказ «Дама с собачкой»?
— Что-то припоминаю.
— Вот «Дама с собачкой» — это точно про нас с Виктором. Даже фамилии похожие — Гуров и Гурнов.
— Действительно. Так вы в самом деле любили Виктора Гурнова?
— Страстно! Всей душой! Больше жизни! Я иногда даже в самом деле думала: а не оставить ли мне Артура на пару лет и пожить с Виктором где-нибудь далеко отсюда, в теплой стране на берегу Средиземного моря? Чтобы упиться жизнью, а уж потом вернуться к мужу и дальше тянуть свое благополучное и скучное существование.
— А что ж не решились?
— Оставить Артура, чтобы его какая-нибудь молоденькая сотрудница без меня окрутила? Нет уж, данке шён!
— А выйти замуж за Гурнова вы не собирались?
— Конечно, нет! Это было бы безумием. Это значило бы погубить нашу прекрасную любовь. У Виктора нет… то есть не было не только ни гроша за душой, но и никаких перспектив на будущее.
— А он просил вас выйти за него?
— Да постоянно! Он настойчиво уговаривал меня на развод с Артуром. И знаете, я очень скоро поняла, что он рассчитывает жить со мной на деньги моего мужа. Конечно, мне было страшно жаль расставаться с Виктором, но…
— Погодите, так вы, выходит, вообще никогда даже не думали разводиться и выходить за него?
— Я очень хотела, чтобы наш роман продолжался, я ревновала его к жене, я страдала… Но я всегда хотела, чтобы это был именно роман и ничего больше. Ездить к нему в Мюнхен под предлогом посещения врача — ну точь-в-точь как у Чехова! — как-нибудь вырваться с ним вдвоем в путешествие, слетать на день-два куда-нибудь на юг, поплавать в теплом море… И любить, страдать, без конца говорить и слушать про любовь! С ним было так хорошо… — она взяла салфетку и аккуратно сняла с обоих глаз по слезе.
— …если не жить с ним вместе, не стирать ему носки и не готовить еду, рассчитывая скромный семейный бюджет?
— Как я рада, что вы меня понимаете!
— А он хотел на вас жениться…
— Ну да. И это так понятно. Жена у него намного старше меня, да и характер у нее стервозный. У них с Виктором был очень тяжелый брак.
— Отчасти благодаря вам, как я понимаю?
— Ну, можно сказать и так… Виктору приходилось постоянно что-то скрывать, обманывать. Ему это было тяжело…
— А вам?
— При чем тут я, не понимаю?
— Но вы же находились точно в той же позиции, что и Виктор: он лгал жене, а вы лгали мужу.
— Ах, ну это все старомодные предрассудки! Если двое людей нравятся друг другу, они, естественно, идут на сближение. Люди же не виноваты, что любят!
— Они идут на сближение, а их ближним приходится страдать. И порой мучительно ревновать.
— Да, тут, наверное, все друг друга ревновали: я — Виктора к Жанне, мой муж — меня к Виктору, Жанна — Виктора ко мне… Мы все страдали от ревности.
— Но больше всех, похоже, пострадал Виктор: из вашей любовной интрижки получился целый роман с убийством героя в конце.
Регина заплакала, глядя на Апраксину широко открытыми глазами, не забывая промокать слезы до того, как они испортят макияж. Хотя плакала она искренне.
— Но я же не ду-у-умала, что все так полу-у- учится! И я его не убивала, честное слово!
— На этот счет у меня, пожалуй, нет сомнений. Вы сами никого не убивали. Да, наверное, и пистолета в руках не держали?
— Никогда! — твердо сказала Регина, мгновенно перестав плакать. — А с Виктором и мне ведь не повезло: по-настоящему не я ему была нужна, а мои деньги.
— Да какие там у вас деньги… Подарки на рождение детей и мелочь на булавки. Виктору Гурнову нужны были деньги вашего мужа.
— Вот-вот! Я хоть и дурочка, но догадывалась об этом. Поэтому я и не собиралась разводиться с Артуром.
— Почему же вы не оставили Виктора?
— Я ведь еще так молода, это естественно, что мне хочется любить и быть любимой.
— При живом муже и троих детях?
— А хоть бы и так!
Апраксина задумалась, вертя в руках опустевшую кофейную чашку. Потом опрокинула ее на блюдце и убедилась, что гущи на дне не было.
— Скажите, Регина, а как это: днем быть в постели любовника, потом ехать домой и ложиться в постель к мужу, зная, что ваш любовник в это время ложится в постель со своей женой? Это ж какой-то группен-секс на расстоянии получается…
— Вы меня оскорбить хотите? — спросила Регина, мгновенно надувшись.
— Что вы, и в мыслях не держу! Мне только подумалось о тех разрушениях, которые неизменно сопутствуют таким усложненным романам — душевных разрушениях. Впрочем, к нашему разговору это почти не имеет отношения. Я хотела только выяснить, не были ли ваши отношения с Виктором причиной его смерти.
— Выяснили?
— Нет.
— Но я же не убивала его!
— Вы — нет.
Регина побледнела.
— Вы что, подозреваете моего мужа?
— А почему бы и нет?
— Но… но это же невозможно!
— То есть неудобно и опасно для вас? Понимаю. Но мы все это выясним. А сейчас нам пора расстаться. У меня есть еще дела в Берлине. Пожалуйста, счет! — попросила Апраксина проходившего мимо столика официанта.
— Я заплачу? — предложила Регина.
— Напротив, это я заплачу за вас. Подобные расходы оплачиваются полицией. Кстати, о полиции: будьте готовы к тому, что вас могут вызвать в Мюнхен для дачи показаний.
— Я понимаю… Вам в центр?
— Да. Я остановилась недалеко от Кудама.
— Подвезти вас?
— Нет, я поеду на метро. Хочу еще прогуляться по Лихтенбергу. Эти места знакомы мне с детства.
— Как интересно! — равнодушно сказала Регина.
Они вышли из ресторана и распрощались. Апраксина снова прошлась мимо гимназии и ратуши и вышла на Мёллендорфштрассе, вдоль которой стояли замерзшие платаны без листьев, но усыпанные шариками-плодами. «Небо в горошек, — улыбнулась Апраксина, поглядев сквозь ветви, с которых на длинных черешках свисали шарики, набитые семенами. — И кому же предстоит увидеть небо не в горошек, а в клеточку?»

 

Артура Равича она приняла в своем номере. Невысокий, с непропорционально широкими для своего роста плечами, он, казалось, крепко стоит на своих коротких ногах. Подчеркнуто респектабельный костюм-тройка и тонкие черные усики делали его похожим на героя-гангстера из старых американских фильмов. Только большие и печальные еврейские глаза портили картину.
Апраксина усадила его, разрешила курить и без промедления приступила к делу.
— Господин Равич! Я сразу хочу вам сказать, что у мюнхенской полиции есть серьезные основания считать вас возможным убийцей Виктора Гурнова. Если вы соберетесь с мыслями и спокойно, но со всеми подробностями расскажете все о ваших с ним взаимоотношениях, это значительно упростит мою задачу.
— Вы думаете, мне придется давать показания в полиции?
— Мне это представляется неизбежным, если из ваших показаний здесь и сейчас я не пойму, что вы непричастны к его смерти.
— Вот даже как… Что ж, я готов вам все рассказать. Но мне как-то трудно собраться с мыслями… Может быть, вы все-таки будете задавать мне вопросы, как это у вас принято?
— Как пожелаете. Пусть это будут вопросы и ответы. Скажите, когда вам стало известно об отношениях Виктора Гурнова с вашей женой?
Равич внимательно поглядел в лицо Апраксиной, потом отвернулся и потер слегка синеватый подбородок.
— Видите ли, меня ведь никто не обманывал. Меня в принципе очень трудно обмануть, госпожа Апраксина.
— Как так? — удивилась Апраксина. — Разве вы не знаете о том, что ваша жена и Виктор Гурнов имели связь?
— Да-да, — махнул рукой Артур Равич, — об их романе мне все известно с самого начала. Дело в том, что Виктор Гурнов появился в нашем доме совсем не случайно: это я подобрал любовника для своей жены. Ну что вы на меня так смотрите? Вам это кажется странным?
— Поразительным! — поправила его опешившая Апраксина.
— Я так и думал. Я понимаю, вы человек в годах, видимо, строгого старого воспитания, а потому вряд ли хорошо разбираетесь в психологии современных молодых женщин.
— Возможно. Но я вся внимание: расскажите же мне, что значит эта странная фраза: «Я подобрал любовника для своей жены».
Равич тонко улыбнулся и непринужденно откинулся на спинку кресла.
— Между тем все очень просто. Я всегда хотел жениться на совсем юной девушке, чтобы воспитать из нее такую жену, какая мне нужна. Регина подошла мне во всех отношениях: молоденькая, хорошенькая и попавшая в беду. Начать знакомство с утешения девушки, попавшей в беду, — это весьма обещающее начало. Можно сказать, что мне с ней повезло: мать Регины вскоре умерла, других родных у нее не было, и без моей помощи девочка осталась бы беспомощно барахтаться на третьей волне эмиграции — самой жесткой и прагматичной из всех трех российских волн. А она была не из тех, кто может бороться за свою жизнь и благополучие в ней. Добавьте сюда объективные сложности первых лет эмиграции: незнание языка, неумение ориентироваться в западном мире. В общем, мне выпала удачная карта: я спас тонущую женщину-ребенка и женился на ней. И мне казалось, что я был стопроцентно удачлив в своем выборе, потому что первые семь лет нашего брака Регина жила и вела себя именно так, как я хотел. Но вот Регина вошла в тот возраст, когда женщина начинает либо созревать, либо стареть.
— Тонкое замечание! — отметила Апраксина.
— Спасибо. Так вот, для успешного созревания у Регины не оказалось данных. К сожалению, мать из нее получилась никакая, по существу, мои дети материнскую любовь и заботу получают только со стороны моей матери. Правда, того и другого они от бабушки получают даже с избытком — это воистину «бабушкины дети». Не было у Регины ни профессии, ни желания какую-то профессию получить, не было даже какого-нибудь увлечения, которым она могла бы жить. Ни-че-го, что делает женщину зрелой. И ей осталось одно: к тридцати годам начать находить у себя первые признаки увядания и пугаться, что старость уже, как говорится, не за горами, а судьба ей что-то так и недодала из радостей жизни. И ей захотелось взять от жизни все, чем, по ее мнению, она одаривала каких-то других, счастливых женщин. Что с нее взять? Этой дурочке ведь не пришлось ни голодать, ни мерзнуть, она просто не знала, что счастье — это прежде всего вкусная еда в теплом доме и уверенность, что то же самое у тебя будет и завтра, и через год, и в конце жизни… — На эти его слова Апраксина удивленно подняла брови. Артур улыбнулся понимающе: — Ну ладно, если не уверенность, то хотя бы уверенная надежда. И Регина начала искать приключений на свою и мою голову. Сначала это были мальчики-жиголо в Италии, потом студент-репетитор… И я понял, что если не подойти к проблеме с умом и не принять срочные меры, то моя маленькая дурочка может преподнести мне какую-нибудь неожиданность в виде беременности со стороны или, не дай Бог, СПИДа. И я принял меры. Я начал приглядываться к одиноким молодым эмигрантам, подыскивая для Регины безопасный объект ее неутоленной жажды романтических отношений. Сам-то я отнюдь не романтик, да и не было у меня времени развлекать Регину игрой во всякие там страсти-мордасти. Я долго перебирал возможные варианты и отбрасывал их, пока не встретил Виктора Гурнова. С первого же взгляда, бросив на него только один взгляд, я понял — вот он! Лучшего кандидата мне было не найти.
— А где вы с ним встретились?
— В ювелирном магазине моего друга Стаса Левитана. Я зашел купить подарок для Регины, стал оглядывать витрины, а к Стасу в этот момент заглянул его знакомый и начал жаловаться на личную жизнь. Это был Виктор. Одного взгляда на него мне хватило, чтобы понять: это тот самый «ходок», который мне нужен! Я дождался, пока он ушел, и начал осторожно расспрашивать Стаса: тот говорил о нем со снисходительностью серьезного мужчины к ровеснику-инфантилу, ну, в общем, весьма неодобрительно. Но я понял главное: это красавец и самец, живущий только женщинами и только для женщин, но при этом вовсе не любитель беспорядочных половых связей, а скорее романтик, а значит, человек более- менее чистоплотный. То есть как раз то, что мне было нужно. Я попросил Стаса как-нибудь меня с ним познакомить. Стас удивился, но предложил мне просто отправиться в гости к Виктору и Жанне Гурновым. Женатый любовник — это было еще удобнее, и я согласился. В домашней обстановке я пригляделся к Виктору Гурнову и окончательно укрепился в своем мнении — это то, что мне нужно. По моим расчетам, его должно было хватить примерно на год, а там, глядишь, Регине самой бы надоел этот роман. Нормальная замужняя женщина не выдерживает долго даже самого страстного романа: либо она в конце концов выходит за своего избранника, либо расстается с ним и начинает искать что- то другое или успокаивается. Я знал, что Регина никогда со мной не разведется, в ней слишком крепко сидела память о той недолгой жизни, полной страхов, от которой я ее спас. Она могла бы в принципе бросить меня ради другого столь же состоятельного человека, но за человеком без денег она не сделает ни шага. Тут я был совершенно спокоен. Словом, я ввел Гурнова в дом и стал бережно и осторожно направлять события. Да мне и не пришлось долго сводить этих голубков — они сразу почуяли и оценили друг друга, очень скоро поладили, и больше за Регину я не тревожился: их роман развивался под моим присмотром. Бедняжке моей нужны были романтические переживания, и она их получила в достатке, а я при этом был спокоен за ее и мое здоровье и за сохранность моей семьи. Потом, когда Виктор отбыл в Мюнхен вслед за своей Жанной, ситуация еще больше упростилась: Регина выезжала в Мюнхен проветриться раз в два-три месяца, и меня это вполне устраивало. Дети без нее тоже не скучали. Я бы и не стал прерывать их роман, если бы однажды мне не позвонила брошенная жена Гурнова и не сообщила, что Виктор начал серьезную атаку на Регину, требуя ее развода со мной. Как ни спокоен я был за нее в принципе, дальше продолжать этот роман не имело смысла, и я прекратил его самым решительным образом.
— Каким же, можно полюбопытствовать?
— Конечно. Я ведь не оставлял Регину без присмотра. Их телефонные разговоры с Виктором и отчасти переписка мною фиксировались и копировались. У меня также хранились магнитофонные записи их разговоров, в том числе и относительно предполагаемого развода со мной. Я стал звонить Виктору, когда Регина была в Мюнхене, однажды застал ее одну и сказал, что у меня в руках черновик ее письма к Гурнову. У меня их, кстати, было несколько — ох и глупости же она ему писала! Конечно, уже сам факт ее пребывания в квартире Виктора рано утром говорил сам за себя. Зная ее потребность в романтических переживаниях, я заявил, что не намерен мешать их счастью и уйду из ее жизни, но ни детей, ни денег она после развода не получит. Я тут же уехал из Берлина якобы в деловую поездку, и возвратившаяся из Мюнхена Регина дома меня не застала. Меня не было неделю, и этой недели ей хватило, чтобы принять правильное решение. Вернувшись домой, я застал на пороге кроткую раскаивающуюся женушку, и на этом их роман с Виктором был закончен. Я полагаю, что этого урока ей хватит как минимум на несколько лет. Более того, я надеюсь, что следующей голодной вспышки следует ждать не раньше сорока лет. Что ж, придется тогда подыскать ей второго Виктора Гурнова.
— Да, вы действительно заботливый муж! — с очень хорошо скрытым сарказмом сказала Апраксина. Равич его не заметил или сделал вид, что не заметил. — Теперь многое разъяснилось. Остается выяснить еще один немаловажный вопрос. По поводу своего отъезда перед возвращением жены из Мюнхена вы сказали, что уехали «якобы в деловую поездку». Не значит ли это, что у вас нет алиби на эту неделю?
— Ну что вы, конечно, есть! Но вы должны мне обещать, что до Регины это не дойдет.
— У меня нет никакой охоты интересоваться вашей личной жизнью. Но, как вы понимаете, алиби должно быть установлено, и если оно подтвердится — за пределы следствия это не выйдет.
— Я был в Словении со своей любовницей Катариной Ленц из Лейпцига на соревнованиях на кубок мира по беговым лыжам.
— Вы бегаете на лыжах?
— Не я — Катарина. Она была участницей этих соревнований, а я на них присутствовал в качестве ее штатного болельщика.
— Кто-нибудь может это подтвердить?
— Вся германская сборная, включая тренера.
— И вы всю неделю были там?
— Я не пропустил ни одного дня соревнований!
— И у вас сохранились какие-нибудь подтверждающие документы?
— Практически все отражено на моем банковском счете, — вздохнул Артур Равич, — ведь я везде расплачивался виза-картой, а также каждый день брал наличные в денежных автоматах. Мы можем зайти в банк и взять распечатку.
— Очень хорошо, мы так и сделаем. Кто еще может подтвердить, что вы находились именно в Словении?
— Моя секретарша и мой помощник: они звонили мне каждый день, и я им тоже звонил — бизнес есть бизнес!
— Бы можете записать мне их имена и телефоны?
— Охотно!
Равич достал блокнот, сделал в нем несколько записей, вырвал листок и протянул его Апраксиной. Она взглянула на него.
— О, вы даже записали мне телефон и адрес вашей любовницы!
— Почему бы нет? Мы же договорились, что это не выйдет за рамки следствия.
— По возможности.
— Пусть будет «по возможности».
— Ну что ж… У меня больше нет к вам вопросов, господин Равич.
— А если появятся — вот моя визитка.
— Спасибо.
И на этом они расстались.
Оставшись одна, Апраксина широко открыла окно и впустила в номер относительно свежий воздух с Кудам. Потом она пошла в ванную комнату, приняла душ и только после этого вернулась в номер, закрыла окно и позвонила инспектору Миллеру в Мюнхен. Она проинформировала его коротко о беседах с супругами Равич.
— Что вы собираетесь делать дальше, графиня? — спросил Миллер.
— Как что? — удивилась Апраксина. — Сейчас я лягу и постараюсь хорошо выспаться перед дорогой, а завтра утром я вылетаю в Тель-Авив. Вы разве забыли? Я позвоню вам оттуда, инспектор, после встречи с Людмилой Гурновой. А у вас есть новости?
— Кое-что есть. Пистолет, найденный в квартире убитого Гурнова, оказался зарегистрированным. Но не в Мюнхене и даже не в Германии, а во Франции. Но зарегистрирован он на мюнхенского жителя и даже вашего соотечественника.
— И кто же это такой?
— Некто Георгий Измайлов, музыкант. Вам это имя ничего не говорит?… Почему вы молчите, графиня? Алло, алло! Вы меня слышите?
— Слышу, слышу, инспектор… У меня к вам просьба: до моего возвращения из Израиля не принимайте никаких мер в отношении Георгия Измайлова! Пожалуйста! Тем более, что вообще-то он с Нового года на гастролях за границей.
— Так у него алиби?
Велико было искушение ответить на этот вопрос утвердительно, но Апраксина не покривила душой:
— Возможно — да, возможно — нет. Я разберусь с этим по приезде.
— Так вы знаете этого человека?
— Во всяком случае я очень хорошо знаю его мать, это моя старинная подруга. Конечно, для следствия это не имеет никакого значения, но все же я бы хотела, чтобы допрос Георгия Измайлова без меня не проводился.
— Значит, он и не будет проводиться, графиня.
— Благодарю вас, Рудольф!
— Не за что, Элизабет! И доброго пути.
Апраксина положила трубку и, подойдя к окну, задумалась. За окном пошел снег, а настроение у нее продолжало ползти вниз, как петля на старомодном шелковом чулке.

ГЛАВА 10
ЛЮДМИЛА

В небе клубились высокие облака, округлые и подсвеченные сбоку золотом солнца, и потому похожие на золоченые купола множества соборов, сгрудившихся над Святой Землей. На самом деле, как хорошо знала Апраксина, золоченых куполов в Израиле было немного — строить храмы православным здесь не позволяли, даже если бы у них нашлись на это деньги. А денег как раз и не было: монастыри бедствовали, деньги для них собирали по всем русским приходам зарубежья. Все храмы и строения ветшали, монашествующие жили почти впроголодь, и все держалось на одном «Господи помилуй!».
«Господи! — взмолилась Апраксина, когда «Боинг» пошел на посадку. — Прости меня, старую грешницу, что в этот раз я прилетела на Твою Святую Землю не по обету, а по делу! Но благодать святого места все равно заставит меня молиться и поклоняться святыням, так что давай, Господи, будем считать, что это такое «деловое паломничество». И помоги мне, Боже мой, как Ты и до этого всегда мне помогал!»
И ее «деловое паломничество» началось с редкой удачи: в таможенном зале, где прилетевшие из Европы пассажиры дожидались досмотра багажа в длиннющей очереди, на что обычно уходило не меньше часа, к ней подошел молодой человек в форме офицера израильской армии и, заглянув под широкие поля ее шляпы, радостно воскликнул:
— Графиня! Солнце мое, вас ли я вижу?!
Апраксина узнала в нем старого знакомого.
— Боренька! Здравствуйте, Борух! Ну, вас мне точно Бог послал. Вы видите, что здесь творится? — она махнула рукой в сторону длинной очереди, прихотливо изгибавшейся по всему залу согласно веревочным ограждениям. — Мыслимое ли дело так издеваться над людьми?
— А это чтоб знали, кто в этой стране хозяева! Неизжитые комплексы молодого государства, — усмехнулся Борух. — Где ваши вещи, графиня?
— У меня только вот эта дорожная сумка, другого багажа нет.
— Тем более нет проблем. Давайте мне сумку и идите за мной.
Они прошли мимо очереди к группе таможенников, стоявших у выхода из терминала, и Борух-Борис что-то сказал им на иврите, после чего молодые таможенники вытянулись в струнку и отдали Апраксиной честь, а старший по чину торжественно произнес по-английски:
— Добро пожаловать в Иерусалим, дорогая леди Элизабет!
— Что это за «петушиное слово» вы им сказали, Боря, что они так вытянулись перед незнакомой старушкой? — заинтересованно спросила Апраксина, когда они вышли на залитую солнцем площадь.
— Я сказал им, что было бы странно обыскивать знаменитую графиню Элизабет Апраксину, благодаря которой уцелел терминал «С» в мюнхенском аэропорту.
— Ах это! — вспомнила Апраксина. — Мне повезло, что они знают об этом случае.
— О том, как пожилая русская графиня разоблачила группу террористов, готовивших целую серию взрывов в аэропорту «Рим», в Израиле знали все[4] . Вот почему они с таким почтением к вам отнеслись. И куда же вы теперь держите путь, Елизавета Николаевна?
— В Иерусалим, в Гефсиманию. У меня дела в русском монастыре. Я поеду туда на автобусе.
— Дорогая графиня! Я сэкономил вам не меньше часа, избавив вас от досмотра. Можете теперь в благодарность подарить мне пятнадцать минут?
— Конечно, могу!
— Тогда посидите вот тут на скамеечке и подождите меня. — Борух выбрал скамейку в тени большого лавровишневого куста, поставил на нее сумку Апраксиной. — Я мигом вернусь!
Как и было обещано, он вернулся через четверть часа за рулем джипа, подъехав прямо к скамье, на которой сидела Апраксина.
— Прошу вас, графиня! Садитесь, я отвезу вас прямо на место назначения. Для меня возможность поговорить с вами наедине — это подарок.
По дороге они беседовали, касаясь главным образом сегодняшней обстановки в Израиле и последних террористических вылазок «ооповцев». Немного поспорили, что не мешало Апраксиной наслаждаться теплым ветерком в открытом окне и любоваться окрестностями. Через час с небольшим начался подъем в горы. По бокам дороги стали появляться останки ржавеющей военной техники.
— Памятники шестидневной войны! — заметил Борух.
Апраксина кивнула: у нее к арабо-израильскому непрекращающемуся конфликту было сложное отношение… Вскоре она перестала обращать внимание на пролетавший мимо машины холмистый пейзаж, хотя он становился с каждой минутой все выразительнее, а сосредоточилась на своих мыслях, поскольку ей уже скоро предстояла встреча с подозреваемой Людмилой Гурновой. Борух понимающе замолчал.
Дорога все круче поднималась в гору, и по мере приближения к Иерусалиму Апраксина чувствовала, как, несмотря ни на что, в ее душе устанавливаются мир и спокойная глубокая сосредоточенность. Когда же впереди, на холмах, показался в сияющей дымке солнечный силуэт вечного города, она тихо ахнула и стала смотреть прямо перед собой. Скоро начались предместья, построенные из того же чудесного известняка, который в любую погоду кажется освещенным солнцем. К сожалению, они скоро сменились новой частью Иерусалима, застроенной уже по-европейски. Когда они проехали новый город и приблизились к стенам старого Иерусалима, она решила, что готова встретить спокойно все, что даст ей Господь на Своей Земле. Как же она любила Иерусалим!
Обогнув холм, на котором возвышался окруженный древней стеной старый город с его куполами и колокольнями, минаретами и огромным золотым шлемом купола мечети Омара, они свернули направо, переехали мост через Кедрон, еще раз повернули, и вот уже Апраксина стоит перед запертыми железными воротами Гефсиманской обители святой Марии Магдалины. Тут они и простились с Борисом.
— Время поджимает, — объяснил он. — Но в воскресенье мы приедем сюда всей семьей на службу. Вы еще будете здесь, надеюсь?
— К сожалению, нет, Боренька! У меня командировка всего на один день.
— Как жаль!
Когда джип, пятясь, съехал вниз по улице и скрылся за поворотом, Апраксина нажала кнопку звонка. Сердце ее приподнято замирало, и было совсем непохоже, что приехала она сюда «по делу». Вот ворота лязгнули, заскрипели и разошлись на длину цепи, сцеплявшей их половины. Показалось лицо старой монахини в белом апостольнике.
— Молитвами святых отец наших, Господи Боже наш…
— Аминь! — перебила Апраксину монахиня, отмыкая висевший на цепи замок. — Проходи скорей, служба уже идет! — Она без слов забрала у нее сумку и посеменила вперед, предварительно снова заперев ворота.
Апраксина перекрестилась на золотые кресты храма святой Марии Магдалины, сияющие над террасами монастырского сада. Какое счастье, она снова здесь! Неизъяснимый покой охватил ее, только чуть-чуть омраченный сознанием вины за цель посещения святой обители. Она тихо поднималась вслед за привратницей по каменным ступеням лестниц, ведущих с одной террасы на другую — на самый верх, к храму. В розовых кустах, росших в больших горшках по краю лестниц, гудели пчелы, в кипарисах, кедрах и оливах чирикали, свистели, звенели, перегово- риваясь, птицы, издалека уже доносилось пение монахинь: окна и двери в храме были раскрыты.
Сотворив три земных поклона перед иконой святой Марии Магдалины в портике, Апраксина вошла в большие двери храма вслед за привратницей. Та молча поставила сумку на скамейку у входа, кивнула ей и снова вышла за дверь.
— Свете тихий святые славы… — пели монашки на клиросе. Апраксина, еще в джипе успевшая сменить свою курортную шляпу на темно-синий шарф, скромно встала в левом углу возле свечного ящика. В храме было несколько паломников, и никто не обратил на нее внимания. За ящиком никого не было. Она взяла десяток свечей и положила на блюдечко бумажку в сто марок. Хор закончил пение, и пожилая монахиня начала читать паремии — отрывки из Ветхого Завета. Пока она читала, Апраксина тихонько обошла храм, прикладываясь к иконам и ставя свечи.
Слева от черного резного иконостаса на массивных подставках стояли два больших гроба темного дерева, а над ними висели иконы святых преподобномучениц — великой княгини Елизаветы Федоровны и инокини Варвары. Приложившись к мощам, помещавшимся в ковчежцах на крышках гробов, Апраксина опустилась на колени и со страхом и умилением помолилась святым преподобномученицам, прося у них прощения и помощи.
Из алтаря вышел седокудрый старенький священник отец Нектарий и начал провозглашать ектенью. «Господи помилуй!» — трижды вторил хор каждому прошению, отчего эта ектенья так и называлась сугубою, то есть усиленной. Сугубая ектенья сменилась просительной, и Елизавета Николаевна, вторя хору, шептала после каждого прошения: «Подай, Господи!», как всегда с особенным чувством повторяя слова прошения о кончине «христианской, безболезненной, непостыдной, мирной и доброго ответа на Страшном Суде Христовом». Чего уж там, пора было и ей, суетной старухе, думать о скоро предстоящей кончине…
И хотя собиралась она, раз уж довелось ей так неожиданно попасть в это дивное место, на службе только молиться, молиться и молиться, вскоре мысли ее вернулись к цели ее путешествия на Святую Землю. «Ох, грешница я великая, Господи, прости меня!» — сокрушалась она, незаметно поглядывая в сторону женщин в мирском платье: она рассудила, что за такой короткий срок пребывания в обители Людмила Гурнова навряд ли успела стать даже и послушницей. И вскоре она узнала ее. Гурнова была в длинной темно-синей юбке, мешковатой черной кофте и накинутом на плечи сером пуховом платке, какие привозили на продажу эмигранты и гости из России. На голове ее был просто, по-крестьянски повязан белый ситцевый платок. Гурнова держала в руках раскрытую книгу и читала по ней, шевеля губами и хмуря брови на трудных местах.
«Еще только учится читать по-церковно-славянски», — догадалась Апраксина.
После службы, когда насельницы монастыря молча и чинно направились в трапезную, Елизавета Николаевна подошла к игуменье, на удивление молодой, светлоликой и худенькой. Представившись сотрудницей германской криминальной полиции, она попросила разрешения переговорить с находящейся в монастыре Людмилой Гурновой.
— С ее бывшим мужем произошло несчастье…
— Он умер? — тихо спросила игуменья.
— Да. И я должна сообщить об этом Людмиле Гурновой, а кроме того задать ей несколько вопросов.
— Ну что ж, поговорите с нею, конечно, — Игуменья подозвала к себе полную монахиню, возившуюся у свечного ящика. — Мать Александра, проводи, будь добра, гостью в свой кабинет, пусть она там посидит, а ты пошли к ней Людмилу. И распорядись, чтобы Людмиле оставили ужин в трапезной. Когда они закончат разговор, проводи нашу гостью за ворота, к стоянке такси. — Настоятельнице явно не слишком понравилась цель посещения. Ну что ж, этого надо было ожидать…
Крохотный кабинетик матери Александры был по трем стенам заставлен стеллажами с папками и книгами, а четвертую стену занимали входная дверь и окно, да еще маленькая вешалка возле двери, на которой висела вязаная кофта, черная, конечно. Посередине стоял письменный стол с чайником и кружкой на краю и стопками бумаг; по обе стороны стола стояли два полукресла, и больше ничего в кабинете не умещалось.
Людмила Гурнова вошла почти сразу же после Апраксиной, так что Елизавета Николаевна не успела даже посмотреть стоявшие на полках книги. Поздоровавшись, Гурнова села в свободное кресло, сложила руки на коленях и приготовилась слушать.
— Вам сказали, кто я? — спросила Апраксина.
— Да. Матушка сказала мне, что вы из германской полиции.
— Совершенно верно. Она сказала вам, по какому делу я к вам приехала?
— Нет. Но я сама догадалась. Вы хотите говорить со мной о моем бывшем муже Викторе Гурнове. Я знаю, что он умер.
— Это вам сказала игуменья?
— Нет, она мне ничего не говорила, кроме того, кто вы и откуда.
— Тогда кто же вам сказал, что ваш бывший муж умер?
Людмила опустила глаза и стала разглаживать складки на своей темно-синей юбке.
— Так кто же вам сообщил о смерти мужа? Простите меня за настойчивость, но это важно.
Людмила подняла на нее страдающие глаза.
— Вы не поймете… — почти прошептала она и снова принялась гладить колени подрагивающими пальцами.
— Мне придется постараться вас понять, — возразила Апраксина. — Я веду дело о смерти вашего мужа.
— Какое это теперь имеет значение, как я узнала о его смерти?
— Когда ведется следствие, все имеет значение… Или может иметь. Так что расскажите мне все, что вам известно о Викторе Гурнове.
— Я не знаю, с чего начать…
— Начните с самого начала: где и как вы с ним познакомились. И дальше — как поженились и почему расстались. И о вашей с ним последней встрече в Мюнхене.
— Вы и об этом знаете?
— Я же говорила вам, что веду следствие, а вы одна из тех, кто видел его в последние дни перед смертью. Более того, я должна вас предупредить, что ваше имя включено в список подозреваемых по этому делу.
— Почему? — спросила Людмила Гурнова, но в голосе ее почти не слышно было вопросительных интонаций. Казалось, она продолжала думать о своем или беззвучно молиться, а беседу поддерживала из вежливости.
— Потому что идет следствие о неожиданной, возможно насильственной смерти.
— Разве Виктор не покончил с собой?
— Следствие склоняется к тому, что он был убит.
— Этого не было.
— Почему вы так считаете? — резко спросила Апраксина.
— Потому что… этого не могло быть.
— Этого не может быть, потому что не может быть никогда, — процитировала и поморщилась Апраксина: она не любила Ильфа и Петрова. — Так почему же вы уверены, что он покончил с собой? Вы что, боитесь следствия?
— Совсем нет! Чего мне бояться? В тот час, когда это случилось, я уже была здесь.
— А откуда вы знаете, когда это случилось?
— Вы не поймете…
— Ну, так расскажите, объясните — а я постараюсь понять.
— Если я начну все рассказывать, это только больше запутает следствие, потому что мои слова невозможно проверить… Но алиби у меня есть, если вы об этом.
— Какое же у вас алиби и на какое время?
— В моей келье, в кармашке дорожной сумки, лежит мой авиабилет на раннее утро 31 декабря прошлого года. Еще утром я была в аэропорту Бен-Гурион и обедала уже здесь, в обители. Так что мои свидетели — матушка и все сестры монастыря. А Виктор покончил с собой ранним утром первого января нового года. Ведь так?
— Это точно неизвестно: между одиннадцатью вечера 31 декабря и пятью утра 1 января. Но вы-то почему решили, что он погиб утром первого января? На чем основана ваша догадка?
— Это не догадка, — тихо сказала Людмила, наклонив голову. — Я знаю это абсолютно точно: сам Виктор сказал мне об этом…
— Он что, звонил вам сюда, в монастырь, и предупредил, что собирается покончить с собой?
Людмила слабо улыбнулась и покачала головой:
— Если бы он сказал мне такое по телефону, я бы ему не поверила.
— Ну, так как же он вам сообщил?
— Вы все равно не поверите. А полиция — тем более. Уж лучше ничего не говорить…
— Хорошо, — сдалась Апраксина, — давайте оставим эту часть информации пока в стороне. Расскажите мне все о ваших отношениях как можно подробней: не забывайте, что у полиции подозрения относительно вашей вины в этом деле.
— У меня у самой они есть. Даже больше: я уверена, что виновата в его смерти. Он сам мне об этом сказал.
«Час от часу не легче! — подумала Апраксина. — В монастыре — и вдруг какой-то мистический вздор! Ох уж эти неофитки…» Но вслух она сказала другое:
— Сам так и сказал? Любопытно.
— Я так и знала, что вы мне не поверите! — с отчаянием в голосе почти закричала Людмила.
— Господи Иисусе Христе! — воскликнула в сердцах Апраксина.
— Помилуй нас грешных! — закончила Людмила и перекрестилась.
«С тобой, милая, согрешишь и не заметишь!» — подумала Апраксина, тоже вслед за ней перекрестившись. Как же она не любила, когда к простоте и реализму Православия, в том числе и к его многочисленным чудесам, примешивали разный оккультный вздор вроде явления умерших. Нет, конечно, такие явления бывают, но крайне, крайне редко!
— Ну вот что, госпожа Гурнова… Или я должна обращаться к вам «сестра Людмила»?
— Нет-нет, я еще не надела подрясник. Просто Людмила, пожалуйста.
— Хорошо, пусть будет «просто Людмила». Давайте мы с вами, Людмила, отвлечемся от всех мистических сложностей и начнем обыкновенный следственный допрос. Вы не возражаете, если я буду при этом использовать магнитофон?
— Не возражаю…
Апраксина достала из сумки свою немудрящую аппаратуру, настроила, включила.
— Расскажите мне о вашей жизни с Виктором Гурновым. С чего все началось?
— Мы познакомились… — начала Людмила Гурнова, как будто припоминая давно забытое.
— Мы познакомились, когда Виктор только что приехал во Франкфурт из Вены.
— Кто вас познакомил?
— Это вышло случайно. Нет, не случайно, а по умыслу каких-то деляг, которые устраивали переброску вновь прибывших эмигрантов в Германию через австрийско-немецкую границу. Мой друг Рудкевич…
— Лев Александрович Рудкевич?
— Да, он, Левушка… Его использовали бесчестные люди: они давали эмигрантам адреса его друзей в Германии и учили ссылаться на него. Левушке никто не мог отказать, и так десятки эмигрантов получали помощь и приют у совершенно незнакомых людей. Вот и Виктора прислали ко мне таким же образом. Потом все выяснилось, но я уже не могла выгнать его на улицу. Я помогала ему во всех эмигрантских хлопотах. Он был совершенно растерян тогда, ну просто беспомощный ребенок… Потом он сделал мне предложение, и я согласилась выйти за него замуж. Мне тогда казалось, что я всегда буду ему нужна, да и он, кажется, тоже тогда так думал. Но время шло, он более-менее огляделся, познакомился с новыми людьми, и постепенно ему становилось со мной все скучнее и скучнее… И тут во Франкфурт приехала Жанна, женщина яркая, уверенная в себе, и у них начался бурный роман. А наша едва начавшаяся семейная жизнь тихо и спокойно распалась.
— Вы не хотели с ним разводиться?
— Конечно, нет! Но не потому, что уж очень любила его, хотя я любила первый и единственный раз в жизни, а потому что я вообще против развода. Уж так меня воспитали…
— Вы родились в эмиграции?
— Да, мои родители из второй волны, из военной. Они познакомились в лагере Ди-Пи.
— Ах вот как! Теперь многое мне стало понятней. И вы сразу стали собираться в монастырь?
— Тут все гораздо сложнее. Видите ли, в монастырь я собиралась очень давно, это была моя детская мечта. У меня две тети монахини: одна здесь, на Елеоне, а вторая живет в Леснинской обители в Нормандии. Я еще в детстве ездила к ним на каникулы, привыкла к монастырскому укладу, к долгим службам и постоянной молитве. Окончив гимназию, я всерьез собиралась уйти в монастырь, но родители уговорили меня сначала получить высшее образование: они убедили меня, что в монастыре образование не только не помешает, но и принесет пользу. Я закончила филологический факультет, но решение мое не изменилось, и родители согласились отпустить меня в монастырь. Но тут воспротивился мой духовник. Он был такой патриот… «Если все молодые разбредутся по монастырям выращивать огурцы, то кто будет служить России в изгнании? Отдай свои лучшие молодые годы на службу России, а уж потом, когда состаришься — тогда и на покой в монастырь уходи!» Ну и уговорил он меня вступить в НТС и начать работу в «Посеве». Поначалу я очень страдала, у меня была сильнейшая депрессия, к врачу даже пришлось обращаться…
— Кто вас лечил?
— Наш русский доктор Флеров.
— Владимир Леонидович?
— Да, он. Мы все старались у него лечиться.
— Как же, знаю… И как долго вы лечились?
— У доктора — месяц с небольшим, а дальше уж сама с собой справлялась, только изредка заходила к нему за рецептом на снотворное. В основном лечилась в храме.
— Согласна, храм лечит многое, а уж помогает при всех хворях — это точно.
— Да, я тоже так думаю… А потом я втянулась в работу, обрела множество друзей: НТС, знаете ли, это одна большая семья, среди этих людей было очень легко и жить, и работать. Но мечтать о монастыре я не переставала, в отпуск всегда ездила либо сюда, на Святую Землю, либо в Лесну. Обе мои тетушки-монахини огорчались, что я так долго задержалась в миру. Они говорили, что Богу лучше отдавать себя смолоду, что и в монастырях нужны молодые силы. Так я и разрывалась между двумя желаниями — служить Богу и служить России. О браке я тогда не думала вовсе, меня семейная жизнь как-то совсем не привлекала. Но вот я встретила Виктора, и все изменилось… Я ведь не столько его любила, сколько жалела: из-за того, что он пришел в мой дом как бесприютный странник, из-за его страшных заблуждений — он ведь не имел представления о том, что такое духовная жизнь, для него она сводилась к живописи и культуре. Мы поженились. Брак оказался неудачным во всех отношениях, супружеская жизнь казалась мне чем-то вроде домашней тюрьмы — и жить нельзя, и уйти некуда. А тут еще вскоре началась перестройка и стало ясно, что эмиграция свою роль в освобождении России от власти большевизма отыграла и закончила, советская власть как-то неожиданно скончалась сама собой, от старости и болезней. Вот тут бы мне и осуществить свою мечту — уйти в монастырь, но… мешал Виктор. Я понимала, что без меня он вряд ли когда-нибудь приблизится к Богу, со мной-то он хотя бы церковные службы изредка посещал, с батюшкой нашим общался… И вот когда Виктор вдруг подал на развод, я почувствовала такую радость, такое освобождение! Я и Виктора простила от всей души, искренне мысленно пожелала ему счастья с другой женщиной и потом о нем почти не вспоминала… Теперь-то я могла уже уйти в монастырь! Но в «Посеве» меня попросили задержаться, чтобы подобрать мне замену. Я согласилась, но при условии, что буду брать несколько отпусков в году за свой счет — чтобы ездить по монастырям: я потихоньку сворачивала свои мирские дела, а сама решала, в какой именно монастырь мне податься. За эти последние годы я объездила все женские монастыри Зарубежья, выбирая место для своей монашеской жизни. И вот — выбрала наконец…
— Так вы не любили своего мужа?
— Почему «не любила»? Любила… Только не так, как ему казалось, и совсем не так, как положено настоящей православной жене. Он ведь думал, что он для меня свет в окошке. Ему, бедному, и в голову не приходило, что нельзя так обожествлять земного человека, что это великий грех. А потом…
— Что же было потом?
— Мы встретились уже в Мюнхене, за несколько дней до его смерти. Я заехала в Мюнхен по дороге на Святую Землю.
— Зачем? Встретиться с Виктором?
— О нет! Я даже не знала, что он в Мюнхене. Мне нужно было взять благословение у нашего владыки Марка и еще забрать канву у сестры Фаины, монахини из мюнхенского прихода.
— Что забрать?
— Канву для вышивания. В Иерусалиме ее трудно купить, да и денег у обители мало, вот мюнхенский приход и собрал деньги на посылку для матушек. Сестра Фаина купила двадцать метров канвы и хотела передать ее со мной: посылать посылкой было бы очень дорого. Здесь канва продается, но только очень крупного плетения, для монастырских вышивок она не годится. Ее арабки покупают, у них свои традиции вышивания: они тоже вышивают крестом, но в основном шерстью, поэтому крест у них крупный…
— Постойте, Людмила, довольно про канву! Вы ведь совсем что-то другое хотели мне сказать, а потом передумали и начали что-то вышивать по этой самой канве. Так что же вы хотели на самом-то деле мне сказать?
Людмила потерла ладонью лоб.
— Да, это правда… Я только вдруг подумала, что, может, это вам вовсе и неинтересно.
— И все-таки?
— Ну, в общем, когда я увидела Виктора возле монастыря в Оберменцинге, я испугалась. Таким я его не видела никогда. Он заговорил со мной, и я поняла, что он не просто так пришел, не по старой памяти, и не случайно мы встретились: он за спасением ко мне пришел, совсем как тогда, во Франкфурте… Только без записки от Льва Александровича. Поняла я, все поняла — он спасения искал! А у меня уже билет был в кармане, меня уже тут, в монастыре ждали. Передо мной наконец ясная дорога открылась — путь наверх, «царский путь», как монахи говорят, и это после всех моих мытарств, неудач, поисков смысла жизни… Мечтая о монастыре, я годы твердила: «Забуду ли тебя, Иерусалиме, да забудет меня десница моя…»[5]
— Сто тридцать шестой псалом, — кивнула Апраксина.
— Да. И вот, когда я уже была на полпути к Иерусалиму, вдруг на заснеженной ночной тропинке перед мной является мой бывший муж, уже почти забытый и снова готовый просить о прощении, о примирении. И я… Я испугалась, я так испугалась, Елизавета Николаевна! Я сделала вид, что не понимаю, зачем он пришел ко мне. Хуже того, я тут же сказала себе: «Это искушение перед монастырем, чтобы отвлечь меня от монашеского пути!». Я даже гордилась тем, как легко «разбила младенцев блудницы о камень». Соврала я, соврала себе, Богу и Виктору. Это я бедного Виктора разбила о камень моего охладевшего к нему сердца. — По лицу Людмилы катились одна за другой крупные слезы, и она стирала их ладонями, будто умывалась. — Ведь я, может быть, была его последней надеждой!
— Что было дальше? — не дала ей спокойно поплакать Апраксина.
— Дальше… Ну, я прилетела сюда утром 31 декабря, а в полдень уже добралась до Гефсимании. На душе у меня было легко и радостно — будто я на родину вернулась после долгих лет эмиграции. Матушка и все сестры были мне рады, в келью мою цветочки принесли… Вечером была всенощная и новогодний молебен. Потом я долго, радостно и благодарно молилась у себя в келье, потом уснула. А среди ночи это и случилось…
— Что случилось?
— Ну то, про что я никому не рассказывала и вам не хотела. И опять я себя обманула, решила считать это только сном — мне так было спокойнее… А вы приехали, сказали, что из полиции — и я сразу обо всем догадалась. Но теперь я и вам расскажу про мой сон. Или видение, уж как понимать, я и сама не знаю… Я спала крепко и сладко, как ребенок, и вдруг услышала голос Виктора: «Милочка, проснись!» Я проснулась и поначалу испугалась. Голос был такой ясный, будто Виктор стоял прямо за дверью моей кельи. В первую секунду я спросонья даже испугалась: неужели, подумала я в ужасе, он за мной в Иерусалим явился и ночью в монастырь прокрался, чтобы удержать меня в миру для себя, не пустить меня в монашество? Вскочила я босиком на холодный каменный пол, у нас ведь кельи зимой не отапливаются, а полы каменные, и от холода я окончательно проснулась. И вот тут голос Виктора за дверью раздался уже совсем ясно: «Милочка, — сказал он, — я только что страшный грех совершил — самоубийство. Молись теперь за меня, крепко-крепко молись… Не удержала, так хоть вымаливай меня! Здесь так страшно, Милочка! Если бы я знал, как это страшно, я бы никогда над собой такого не сделал. Молись за меня!» — сказал и умолк. Но такая мука была в его голосе, что больше я уже уснуть не могла. Укуталась в одеяло и сидела на кровати, плакала и молилась. А когда наступило утро, я дождалась конца литургии, пошла к нашему батюшке, отцу Нектарию, и все-все ему рассказала. Вы простите, Елизавета Николаевна, но я не могу передать, что он мне ответил… Скажу только, что благословил он меня сразу начинать молиться за душу бывшего моего мужа-самоубийцы, но только частной молитвой, келейно. И каяться. На этом и кончились мои новоначальные монастырские радости, и так уж теперь, наверное, до конца будет…
Они помолчали.
— Так вот почему вы не удивились, когда я вам сказала о смерти Виктора Гурнова.
— С чего бы мне удивляться, когда я только об этом и сокрушаюсь все дни? Вот вы сказали, что полиция ищет, кто его убил. Если бы это было так, как бы я за него была рада! Уж тогда-то я бы точно его вымолила! Но я точно знаю, что он покончил с собой, да и отец Нектарий подтвердил. Вот только не знаю, каким образом Витя совершил самоубийство — он же все время оставался за дверью, он не мог войти в промоленную монашескую келью…
— И очень хорошо, что не видели. Это был выстрел в сердце. Вся грудь у него была залита кровью…
— Хорошо, что я его не видела, а только слышала, — сказала Людмила, съежившись и прикрыв руками грудь. — Я все вам рассказала. Может быть, мы уже закончим?
— Нет, — ответила Апраксина и безжалостно задала следующий вопрос: — Вы встречались в последнее время с Жанной Гурновой?
— Да. Признаться, с тайной надеждой, что хотя бы Жанна сумеет Виктора простить и возьмет на себя заботу о нем. Но у нее уже другой появился.
— Кто?
— Я не знаю. Она мне просто сказала, что до Виктора ей теперь нет дела и его место уже занято.
— А вы знаете такого человека — Георгия Измайлова?
— Это известный музыкант из эмигрантов? Я о нем слышала, но никогда его не видела. Он имеет какое-то отношение к смерти Виктора?
— Возможно. Ну ладно, похоже, у меня больше нет к вам вопросов.
— Но вы верите, что Виктор ко мне в самом деле явился?
— Я верю, тому, о чем вы рассказали: что вы проснулись среди ночи и слышали голос Виктора. Был ли это сон или явление — этого мы с вами обе не знаем. Но я знаю множество случаев, когда человек получал известие о смерти близкого ему лица в тот самый миг, когда это лицо покинуло наш мир.
— Так вот просто…
— Ну а зачем же усложнять-то, милая моя? Тайна — она и есть тайна, и я думаю, что излишне усердно ее разгадывать не стоит.
— Я так и знала, что вы мне не поверите… Вы сами-то человек верующий?
— С тех пор, как я себя помню, всегда так полагала.
— А меня, значит, теперь могут арестовать?
— Не думаю. Алиби-то у вас стопроцентное: у экспертизы нет сомнений о времени смерти Виктора Гурнова, а вы в это время уже были в Иерусалиме.
— Он умер после полуночи, он ведь мне уже под утро явился…
— Я учту вашу поправку. И я благодарю вас за беседу, дорогая сестра Людмила!
— Я еще не сестра…
— Ну, будущая сестра Людмила. И я прошу вас также передать мою благодарность матушке игуменье за то, что разрешила мне с вами побеседовать.
— Я передам. Вы посидите, а я пойду поищу мать Александру: матушка просила ее вас проводить.
— Спасибо и помощи Божьей вам на избранном пути. Помолитесь при случае о рабе Божьей Елизавете!
— Я буду молиться, — сказала будущая сестра Людмила, поклонилась и вышла за дверь.
Спускаясь через некоторое время по белеющим в лунном свете пологим ступеням, Апраксина еще раз попросила у Господа прощения за то, что явилась в святую обитель с жестокой суетой этого мира. На площадке перед пещерной часовней она задержалась, подошла к решетчатой дверце, поклонилась красному огоньку лампадки в глубине пещеры и попросила: «Господи, да минует чаша скорби раба Твоего Георгия!».
Спустившись к стоянке такси, она не удивилась, увидев джип Боруха, а за стеклом — его самого, читавшего газету при тусклом автомобильном свете. Он и повез ее обратно в Бен-Гурион.
— Удачной была ваша поездка? — спросил он.
— Как сказать, как сказать… Одним подозреваемым стало меньше, и теперь все улики сходятся к одному-единственному лицу.
— Так это же хорошо!
— Это было бы просто прекрасно, если бы это лицо не было сыном моей лучшей подруги.
Борух от удивления присвистнул.
— Вон оно как получилось: тот, кого вы любите, у вас под подозрением?
— Бывает…
— Да, и у нас тоже такое случается…
— Вы все еще вспоминаете ту голубоглазую террористку, Боренька?
— Ее забудешь…
— Отчаянная была девушка и фантазерка. Куда только судьба не заносила наших русских эмигрантов, в какие только переплеты не приплетала! Это же нарочно не придумаешь: палестинская террористка Настенька из Самары!
— Из Куйбышева, — поправил ее Борух.
— Ах, да не морочьте мне голову, Боря! Я этих большевистских переименований не знаю и знать не хочу!
— Да все вы знаете, — усмехнулся Борух. — Только не все признаете. Не удостаиваете…
— Угу, не желаю «акцептировать»[6] , как говорят наши соотечественники в Германии. Все равно же Самара когда-нибудь снова станет Самарой.
— От всей души желаю вам дожить до этого, дорогая моя оптимистка! — засмеялся Борух.
— Не удивлюсь, если ваш прогноз исполнится.
— Ваши слова да Богу в уши!
— Аминь.
Провожая Апраксину на посадку, Борух дал ей свою визитную карточку.
— В следующий раз, когда вздумаете посетить Израиль, позвоните мне заранее — я вас буду встречать — во избежание таможенных очередей.
— Спасибо, Боренька!

ГЛАВА 11
ГЕОРГИЙ ИЗМАЙЛОВ

Как уже давно повелось в таких случаях, Апраксина прямо из аэропорта позвонила Миллеру и отчиталась за поездку.
— Я тоже так и предполагал, что эта русская дама, решившая стать монахиней с горя, не убивала своего бывшего мужа.
— Да не с горя она пошла в монастырь! Для нее горем было бы вернуться к мужу… Впрочем, это не имеет отношения к делу.
— Я тут собрал о ней кое-какие сведения через своих франкфуртских коллег: она человек законопослушный и уравновешенный, хотя и состояла в политической организации.
Апраксина фыркнула.
— А еще какие-нибудь новости у вас есть, инспектор?
— Есть. Завтра в семь утра из Милана прибывает самолет с Георгием Измайловым на борту. И это последний известный нам подозреваемый по делу Виктора Гурнова. Я уже распорядился, чтобы его встречала полицейская машина и наши сотрудники с парой наручников. А потому я попрошу вас, графиня, непременно присутствовать при первом допросе убийцы. Могу я на вас рассчитывать?
— Подождите, инспектор! Я сейчас буду у вас. До меня ничего не предпринимайте.
— Поскольку Георгий Измайлов в Милане, я уже предпринял все что надо: двое наших вылетели в Милан и там приглядывают за ним. Но арестуем мы его здесь, в Мюнхене.
— Экий же вы быстрый… Ждите меня!
Никогда еще Апраксина не ездила по городу с такой скоростью и так лихо, как в этот день. Буквально через полчаса она уже входила в кабинет Миллера.
— Ну, так что у вас есть на Измайлова?
— Неопровержимые доказательства, что Гурнова убил именно он. Пистолет, из которого убит Гурнов, зарегистрирован на имя Георгия Измайлова, германского гражданина русского происхождения. — Инспектор подошел к железному шкафу-сейфу, достал из него коробку и поставил на стол перед Апраксиной. Она сняла крышку и увидела в коробке знакомый пистолет 32-го калибра. Инспектор подал ей лупу.
— Вот вы видите регистрационные номера — на рамке, затворе и стволе, — сказал он участливо. — К сожалению, этот же номер указан вот здесь. Это разрешение на владение личным оружием, выписанное на имя Георгия Измайлова. — Инспектор положил перед нею несколько отпечатанных на машинке листов. Апраксина сидела, ссутулившись, не читая и глядя в текст невидящими глазами. Инспектор тоже понимающе молчал.
— Инспектор, я прошу вас о серьезном личном одолжении: не надо завтра арестовывать господина Измайлова в аэропорту, и вообще не надо его встречать, — наконец сказала она севшим голосом. — Он прибудет со своим квартетом, и мы не станем бросать тень на его репутацию.
— Но, графиня…
— Я сама встречу его и проведу первый допрос.
— Но он убийца, графиня!
— Пока он всего только главный подозреваемый по делу… А если я вам предложу поручить парочке полицейских незаметно, стоя в стороне, встречать его вместе со мной — на всякий случай?
— Это меняет дело. А куда вы потом поедете с Измайловым?
— Домой к нему и его матери. Адрес есть в деле.
— Ну хорошо, графиня. Тогда я буду ждать его там. Хотя мне и не очень нравится, что вы по пути из аэропорта останетесь в машине наедине с убийцей…
— Подозреваемым! — строго поправила его Апраксина.
— Хорошо, пусть побудет пока «подозреваемым». Вы же знаете, что я все равно вам уступлю. Да на своих ребят я полагаюсь…
— Вот и прекрасно. Спасибо, инспектор.

 

Назавтра Апраксина с утра отправилась встречать миланский рейс. Самолет прибыл вовремя, ждать пришлось совсем недолго. И вот она уже увидела высокого белокурого красавца Георгия Измайлова, окруженного стайкой музыкантов с футлярами в руках. Он тоже почти сразу заметил ее в негустой толпе встречающих.
— Тетя Лиза, здравствуйте! Кого-нибудь встречаете?
— Да. Тебя, Жорж.
— Что-то с мамой? — Георгий остановился и побледнел. — Это она вас послала? Что с ней, говорите прямо!
— Нет-нет, с мамой все в порядке. Просто у меня к тебе важное и неотложное дело. Я на машине, так что отвезу тебя прямо домой, а по дороге мы поговорим.
— Хорошо. Подождите, я только скажу несколько слов своим ребятам. — Он ненадолго отошел и почти сразу же вернулся. Но Апраксина заметила, как два молодых баварца с пивными банками в руках проводили его глазами. «Ребята Миллера!» — подумала она и, когда один из них скользнул по ней глазами, незаметно кивнула ему: «Все в порядке!»
— Ну вот я и свободен, тетя Лиза! — сказал вернувшийся Георгий. — Машина у вас в подземном гараже или наверху?
— Наверху, на открытой стоянке.
— Ну так идемте!
— Удачные были гастроли? — спросила Апраксина, когда они отъехали от «Рима».
— Вполне. Правда, не обошлось без неприятностей. Нашему скрипачу-левше Алику Шнейдерману понадобилось сменить вторую струну, и он отдал скрипку настройщику. А тот был подшофе и поставил струну как на обычной скрипке, не заметив, что она перестроена под леворукого музыканта! Пришлось перетягивать самим. Ну да ничего, успели!.. — Апраксина слушала его вполуха, но старалась не показать Георгию, как далеки были ее мысли от маленьких гастрольных неприятностей его ансамбля. Она дождалась, когда он замолчал, и только тогда сказала:
— Жорж, я хочу спросить у тебя кое-что о Викторе Гурнове.
— Елизавета Николаевна, я вас очень люблю и уважаю, но неужели нам больше не о чем поговорить, как об этом ничтожестве Викторе Гурнове?
— Я веду следствие о его смерти.
— Ну, тогда спрашивайте! — сказал Георгий и насупился. — Хотя вообще-то мне не хотелось бы о нем ни слушать, ни говорить. Ни слова, ни полслова, ни запятой!
— А как насчет многоточий?
— Многоточий? Не понимаю…
— Многоточие — знак незаконченности, недосказанности, неясности.
— Да что же неясного в истории с Гурновым? — так и вскинулся Георгий. — Он кончил, как и должен был кончить: когда-нибудь кто-нибудь непременно должен был его прикончить, как вредное и пронырливое животное!
— Ты говоришь «кто-нибудь». Но для правосудия этого недостаточно: всякий «кто-нибудь», подозреваемый в убийстве, должен иметь имя, адрес, мотивы для убийства, смягчающие и отягчающие обстоятельства, а главное — точные и неопровержимые улики. Не так ли?
— Возможно. Только мне, Елизавета Николаевна, до этого решительно нет никакого дела. Пусть Гурновым и кем-нибудь вроде него занимаются какие-нибудь полицейские, следователи, детективы… Но только не я!
— Вот ты говоришь, пусть «какие-нибудь» занимаются «кем-нибудь», а ты останешься в стороне. Но, Георгий, друг мой, ты, между прочим, был одним из последних свидетелей, видевших Виктора Гурнова живым. Ты близко знал его жену Жанну и, более того, последние дни перед смертью Гурнов жил с тобой в одной комнате.
— Ну, за это надо благодарить мою маменьку: она вечно старается приютить всех обездоленных и бездомных — кошек, собак, людей и, как оказалось, нелюдей тоже! Я вышвырнул его из дома и очень рад, что сделал это.
— А почему ты так поступил с ним, Жорж?
— Знаете, мне и самому об этом рассказывать противно, но я еще и не имею права это делать — здесь замешана женщина.
— Даже если у следствия есть подозрения на твой счет и если это очень серьезные подозрения?
— Меня это не волнует. Если у полиции есть подозрения, она их проверит и успокоится на мой счет.
— А если полиция задаст тебе этот же вопрос: почему ты выгнал из дома Виктора Гурнова — ты на него ответишь?
— Полиции — отвечу. На официальном допросе.
— Ну зачем нам с тобой такие формальности при допросе, Жорж, ведь мы знаем друг друга столько лет!
— Так вы?…
— Ну да, я веду это дело.
Георгий глубоко вздохнул и откинулся на сиденье.
— Как же я сразу не догадался… Ведь это же очевидно: вы так или иначе всегда причастны к расследованию мюнхенских уголовных преступлений, в которых замешаны русские эмигранты. Ладно, спрашивайте, тетя Лиза. Надо думать, в этом деле замешан целый букет русских эмигранток, одна другой краше и глупее…
— Так ты и Жанну тоже считаешь глупой?
— Жанну? А почему бы и нет? Это, конечно, маменька успела вам насплетничать про нас с Жанной. А впрочем, скрывать тут особенно нечего. Я делал Жанне предложение, и не раз. Мы собирались пожениться после ее развода с Виктором, но получается, что она освободилась раньше, чем мы предполагали…
— Значит ли это, что вам двоим его смерть оказалась весьма кстати?
— Ищете мотив? Да полно, тетя Лиза, стану я об него свои руки музыканта марать! Я Моцарта играю! Да, пальцы-то у меня сильные, но руки в целом — не очень. Я не спортсмен.
— Зачем же руки утруждать? Можно убить и из пистолета. Если он есть, конечно.
— Ну, пистолет у меня как раз есть.
— Давно?
— Очень давно. Еще с того времени, когда мать работала на радио и там была диверсия. Я тогда был почти мальчишка, только восемнадцать стукнуло, и решил, что мать должен защищать сам. Пошел в полицию и без проволочек получил разрешение.
— Револьвер, поди, тридцать второго калибра? — небрежно поинтересовалась Апраксина.
— А вы как догадались?
— Любимый калибр эмигрантов, — соврала графиня.
— Не знал.
— Он у тебя с собой?
— Ну что вы, тетя Лиза! Я его давно с собой не таскаю. Он дома лежит, припрятанный.
Они помолчали.
— Так за что же ты все-таки выгнал из дома Виктора? Ирина тоже в недоумении, между прочим.
— Да тут ничего интересного для полиции нет, как и для матери. Пакость одна. Просто я однажды зашел в комнату в тапочках — получилось что неслышно — и застукал этого паршивца, когда он рылся в моем письменном столе. Я его окликнул и увидел у него в руках пачку моих писем, вернее, писем от одной женщины, не Жанны даже. Он тотчас сунул их обратно в ящик и сказал, что искал зажигалку. Но первое, что я увидел, когда он отскочил от стола, была его собственная позолоченная зажигалка с какими-то пошлыми камешками. Я подошел к столу, взял зажигалку, чиркнул ею — она оказалась исправной.
— А почему ты это сделал, Жорж?
— Ну, раздражал он меня, понимаете? Раздражал! Я понимаю, это нехорошо — прямо на глазах у человека проверять, правда ли сказанное им.
— Да, нехорошо…
— Но было бы хуже, если бы он унес с собой зажигалку, и я бы так и не узнал, была ли она исправна. То есть правду ли он сказал, что искал в столе зажигалку. Но даже если бы это было и правдой, письма-то чужие зачем трогать?
— Ну, его так воспитали… Может, ему не объяснили, что это плохо — интересоваться чужими бумагами и письмами.
— Ну что вы такое говорите, тетя Лиза! Он же не дворник из Тмутаракани, а художник из Ленинграда — из Петербурга! А вел себя как последний совок — полез чужие столы проверять и письма лапать.
— Ну и что же ты сделал?
— Сказал ему несколько подходящих слов, стараясь, чтобы маменька не услышала.
— И велел ему убираться?
— Ну, на это я не имел права — это же был мамин гость. Я пошел к ней, она была на кухне, чтобы потребовать перевести Гурнова из моей комнаты в гостиную. Но я не успел до этого дойти: только я собрался рассказать ей про письма, как мы услышали захлопнувшуюся за Гурновым дверь. Он сам сообразил тихо ретироваться. Противно только, что ни тогда, ни после он не догадался поблагодарить мою мать за приют. Про себя-то я уж молчу. Ну да что с него, нравственного недоросля, спрашивать.
— Что же он искал у тебя в столе, Жорж? Как ты думаешь?
— А что тут особенно думать? Я знаю это совершенно точно: он искал письма Жанны ко мне, собирал на нее компромат для бракоразводного процесса. У меня в ящике письменного стола нет ничего, кроме бумаг. Он ведь не догадывался, что Жанна сама спит и видит, как от него избавиться. Поэтому у него и была в руках пачка писем, что он их просматривал. А это были письма одной американской старушки, племянницы Рахманинова! Мы с ней большие друзья. Представляю его разочарование…
— Жорж, еще один вопрос. Успокойся, уже не про Гурнова! Когда ты рассказывал о гастролях, ты упомянул о скрипаче-левше. Скажи, а почему он не переучился на правшу?
— А зачем? Это в России, говорят, всех левшей переучивали с первого класса, а на Западе этому не придают значения. Знаменитый норвежский скрипач Терье Мо Хансен левша, и ему это не мешало. Да кумир публики Пол Маккартни тоже левша, а уж он-то никогда от этого не страдал! Но в быту наш скрипач почти все делает правой рукой, как все, он почти одинаково хорошо владеет обеими руками. Его переучивали в детстве.
— Тогда почему же он играет левой рукой?
— Он делает левой рукой главные для него вещи — все-таки левая рука у него ведущая.
— Понятно… Спасибо тебе огромное.
— Это вам спасибо, тетя Лиза, что подвезли меня. Зайдете к нам?
— Обязательно!
Апраксина припарковалась на углу улицы, на которой жили Измайловы. Они вышли из машины. С темного неба падали крупные снежинки.
— А завтра Сочельник. Русское Рождество опять будет «белым», — сказала Апраксина, останавливаясь возле ограды садика, окружавшего двухэтажный дом. За оградой стояли заснеженные кусты и деревья. — Седьмой снег — наш… — проговорила она, задумчиво смахивая с ограды налипшие комья снега.
— Как это понять — «седьмой снег», тетя Лиза?
— Ты что, не знаешь мюнхенскую примету про седьмой снег?
— Нет, не знаю.
— В Мюнхене снег выпадает шесть раз, чтобы растаять, и только в седьмой раз он остается лежать, и тогда наступает зима. Вот она и наступила… Зима тревоги нашей.
— Тетя Лиза! Что-то все-таки случилось. Вы просто не похожи на себя. Пойдемте поскорей в дом, а? Мама даст нам чаю с пирожками… Она наверняка пирожков напекла к моему приезду… Да что с вами, тетя Лиза? Неужели это вы из-за Виктора Гурнова так расстраиваетесь? Да не стоит он этого! Идемте в дом, смотрите, как разыгрался ветер — наверное, в горах буря.
— Да, пойдем, Жоржик, пойдем…
Они прошли мимо ограды и вошли в подъезд. Апраксина медленно и как-то неуклюже начала подниматься по лестнице. Георгий поддерживал ее под руку.
— Вы совсем устали, тетя Лиза! И зачем это мать просила вас меня встречать, не понимаю. Не стоило вам приезжать за мной в аэропорт!
— Может быть, и не стоило, может быть…
Все когда-нибудь кончается, закончился и ее медленный подъем на второй этаж. Георгий достал ключ и открыл дверь квартиры.
— Проходите, тетя Лиза!
Апраксина вздохнула и прошла в гостеприимно распахнутую дверь.
— Лизочка! Жорж! Наконец-то! Спасибо тебе, дорогая, что ты встретила моего непутевого. Право же, это были совершенно лишние хлопоты — у тебя такой усталый вид. А ты неплохо выглядишь, сынок! Хорошо прошли выступления?
— Отлично, мам! — Георгий наклонился и расцеловал мать. — А пирожки будут? А то я нахвастался тете Лизе.
— Будут, будут! — засмеялась Ирина Фаддеевна. — А у нас гости! Между прочим, твои коллеги, Лиза: инспектор Рудольф Миллер и Михаэль Берг.
— Странные гости… — пробормотал Георгий, переобуваясь.
— А они по делу! Они хотят провести у нас обыск! — жизнерадостно объяснила Ирина Фаддеевна.
— Обыск? У нас? — удивился Георгий.
— Ну да! Бедный Витя ведь провел в нашем доме последние дни перед смертью.
— А, ну да, бедный Витя, как же это я забыл? — хмыкнул он.
Все трое прошли в гостиную. Там на диване чинно сидели инспектор Миллер и его помощник Михаэль Берг; перед инспектором на полу стоял его пузатый портфель, перед Бергом — его большой кофр, с которым он выезжал на обыски. Апраксина села в кресло и сложила руки на коленях.
— Ну, вы тут разговаривайте, — сказала Ирина Фаддеевна уже по-немецки, — а я пошла на кухню разогревать пирожки и ставить чай! Надеюсь, вы за полчаса управитесь?
— Мы постараемся, — вежливо ответил ей Миллер. — Господин Измайлов, мы ждали вас, чтобы провести обыск.
— Я понимаю. Пожалуйста, проводите.
— Собственно говоря, мы не собираемся проводить у вас тотальный обыск. Нас интересует только одна вещь, которая должна находиться в вашем доме. Это пистолет тридцать второго калибра, на который у вас имеется разрешение полиции. Он находится в доме?
— А где же ему быть! Да, он у меня запрятан в пианино, сейчас я вам его достану…
— Нет-нет, мы сами его достанем. Вы только подскажите нам, где именно он лежит.
— Нужно открыть нижнюю доску инструмента.
Берг подошел к пианино, отодвинул круглый стул и стал осматривать доску под клавиатурой.
— Там вверху клапан, — подсказал Георгий.
Берг нашел нужный клапан, нажал его, и доска откинулась ему на руки.
— Но тут ничего нет!
— Как это «ничего нет»! Не может быть. — Георгий подошел к инструменту, наклонился и заглянул в открывшееся пространство. — Черт возьми! В самом деле нет…
— Да что ж это такое? Ничего не понимаю… — Он в растерянности оглядывал пустое пространство, в котором ничего, кроме натянутых струн, не было. — Мама, мама, поди сюда! — В гостиную тотчас вошла Ирина Фаддеевна, успевшая надеть поверх нарядного костюма кухонный фартук, впрочем, тоже нарядный. — Мам, ты никуда не перекладывала отсюда мой пистолет?
— Перекладывала. Еще в позапрошлом году.
— А зачем? Сколько раз я говорил тебе, чтобы ты к нему даже не прикасалась! Переложила, а мне не сказала.
— Ну, я забыла! Жорж, я же не могла оставить его тут, когда ты вызвал мастера, чтобы посмотреть колки: у тебя тогда колки ослабли.
— У меня вот тут колки ослабли, мама! — Георгий постучал себе по лбу. — Пистолет — это не музыкальный инструмент, это боевое оружие.
— А я сколько раз тебе говорила, что он тебе совершенно не нужен и его надо сдать в полицию. Тем более теперь, когда в России идет перестройка и КГБ вот-вот распустят…
— И куда же ты его дела?
— Куда дела? Погоди, дай вспомнить… — Ирина Фаддеевна задумалась. Все напряженно ждали ответа. — А, ну да! Я его сунула в верхний ящик твоего письменного стола — в самый конец, под бумаги!
— Спасибо, маменька! — саркастически поклонился Георгий.
— Пожалуйста, сынок! — пожала плечами Ирина Фаддеевна и удалилась на кухню.
— Сейчас я его принесу! — Георгий направился было в свою комнату.
— Подожди, Жорж! — остановила его Апраксина. На ее щеках пылал румянец, глаза блестели. — Сядь, пожалуйста, и расскажи инспектору и нам, что происходило в твоей комнате в тот день, когда от вас съехал Виктор Гурнов.
— А пистолет?
— А пистолет — потом. И его, если он там, достанет инспектор или господин Берг.
Георгий хлопнул себя по лбу и сел.
— Так вот, значит, что случилось в тот день… — произнес он растерянно.
— Спокойно, Жорж, спокойно. Расскажи нам не торопясь и обстоятельно, что именно произошло в тот день.
— Теперь только я и сам понял, что тогда произошло на самом деле. В общем, дело было так. Я вошел в свою комнату и застал Виктора, когда он рылся в моем столе. У него в руках была пачка писем, и я подумал, что он искал письма от его бывшей жены ко мне. У нас с его бывшей женой действительно были романтические отношения…
— Были? — тихо, но живо переспросила Апраксина.
— Да, были. — твердо ответил Георгий. — Я потому и поехал с вами сюда, тетя Лиза, что понял: мои отношения с Жанной не имеют шансов на продолжение, слишком в них много накопилось всякой мути.
— Так что было дальше с Виктором? — перебила его Апраксина.
— Он сказал, что искал у меня в столе зажигалку, быстро сунул письма на место и задвинул ящик. Но я сразу же увидел его собственную зажигалку на краю стола. Я, естественно, вспыхнул, ну и наговорил ему… разных слов… Конечно, не стоило мне выгонять человека на улицу перед самым Новым годом. Но ведь не бездомный же он был! Хотя, конечно, от матери мне за это здорово попало!
— Пусть этот эпизод вас больше не тревожит, господин Измайлов, — сказал инспектор, грузно поднимаясь с дивана. — Виктор Гурнов все равно ушел бы отсюда в тот день, и сейчас вы поймете, почему. Давайте пройдем в вашу комнату. Но пистолет будет искать в ящике вашего стола господин Берг, а вы стойте в стороне и ни к чему не прикасайтесь.
— Я понял. Вы думаете, что пистолета там уже нет.
— Это нуждается в проверке, — уклончиво пробурчал инспектор Миллер.
Все прошли в комнату Георгия, и Михаэль Берг, предварительно надев тонкие резиновые перчатки, взялся за ручку верхнего ящика письменного стола, вытянул его и поставил на стол. Ящик был доверху набит бумагами. Затем он стал осторожно брать бумаги небольшими пачками и перекладывать их на стол. В углу ящика показался край кожаной кобуры.
— Так вот же он! — воскликнул Георгий и сделал шаг к столу. — А мы все подумали…
— Стой, Жорж! Тебе ни к чему нельзя прикасаться!
Георгий кивнул и остался на месте, глядя, как Михаэль Берг берет кобуру и раскрывает ее. Она была пуста.
— Все-таки он его украл, подлец! — сказал Георгий.
— Но чтобы точно знать, что это сделал именно Виктор Гурнов, мы сейчас же проведем маленькую экспертизу, — сказал Берг, держа в руках пустую кобуру. — Освободите мне половину стола, пожалуйста!
Георгий двумя руками сдвинул все бумаги на самый край стола, часть из них при этом посыпалась на пол, и он задвинул их ногой под стол, чтобы они не мешали Бергу работать. Михаэль Берг уложился в десять минут.
— Да, здесь отпечатки нескольких лиц. Но два типа отпечатков старые, и только пять отпечатков одной руки совсем свежие. Вот они.
— Инспектор, отпечатки Виктора Гурнова у вас собой? — спросила Апраксина.
— Конечно, графиня! — Инспектор сходил в гостиную и вернулся со своим объемистым портфелем; порывшись в нем, он достал плотный конверт, извлек из него другой — пластиковый, прозрачный, с листами отпечатков внутри, и протянул его Бергу.
— Да, отпечатки на кобуре несомненно принадлежат одному лицу — Виктору Гурнову, — сразу же сказал Берг, взглянув на отпечатки и сравнив их с полученными только что.
— Ну, вот и все, — сказал инспектор, убирая конверт обратно в портфель. — И собственно, на этом наш обыск закончен, господин Измайлов. Вам только надо будет явиться в полицию и дать показания по поводу случившегося. Когда вам будет удобно это сделать?
— Да вот попьем чаю с пирожками и можно ехать! Не хочется оставлять это сомнительное удовольствие на потом. Тетя Лиза, вы тоже поедете с нами в полицию?
— А как же! — радостно воскликнула Апраксина. — У меня ведь тоже могут быть к тебе вопросы, дорогой. Как-никак, а дело это веду я!
— Ну, ясное дело! — засмеялся Георгий. — Какое же русское криминальное дело может обойтись без графини Апраксиной!
И все направились в гостиную, откуда уже доносился аромат пирожков Ирины Фаддеевны.

ГЛАВА 12
РАЗГАДКА

Допрос Георгия Измайлова в полиции занял всего полчаса, после чего он распростился с инспектором и Апраксиной.
— С вами мы увидимся завтра в храме, тетя Лиза, а вы, инспектор, заходите к нам как-нибудь с тетей Лизой на мамины русские пирожки, ладно?
— С удовольствием! — сказал инспектор, пожимая ему руку.
Он проводил Измайлова и вернулся в кабинет. Апраксина сидела в кресле, откинув голову на спинку, глаза ее были закрыты, на лице блуждала легкая самодовольная улыбка.
— Устали, графиня? — участливо спросил Миллер.
— Скорее измучилась. Мы с Ириной учились в детстве в одной гимназии и всю жизнь ходили в один храм.
— Но вы верили, что Георгий Измайлов не убивал Виктора Гурнова?
— Верила. Но криминалистика не религия, здесь одной веры недостаточно.
— Вы правы. Кстати, о вере — у вас ведь завтра Сочельник, а послезавтра Рождество?
— Да. И поэтому мне хотелось бы закончить наше дело еще сегодня.
— Вы забыли о характере рокового выстрела: если это самоубийство, его мог произвести только левша, а его дамы показали, что Гурнов не был левшой — а значит не был и самоубийцей.
— Они ошиблись.
— Все трое?
— Двое. Я допустила непростительное легкомыслие, инспектор: допросив на этот счет Регину Равич и Жанну Гурнову, я настолько была убеждена, что Гурнов правша, что перестала задавать этот вопрос другим свидетелям. Но Георгий Измайлов случайно подсказал мне, что они обе могли ошибаться.
— Как вас прикажете понимать, графиня?
— Объясню попозже. Сейчас мне надо сделать несколько звонков в Израиль. А вы, инспектор, не могли бы тем временем послать кого-нибудь в общежитие для иностранцев в Гизинге и доставить сюда сына Виктора Гурнова, Ивана?
— Я съезжу за ним сам.
— Большое спасибо, инспектор! И если я окажусь права в своих предположениях, то у нас останется только одна неразгаданная тайна — это тот самый злополучный венок, который так напугал бедного Виктора Гурнова.
— Венок? — ошеломленно переспросил инспектор, держа в руках свою куртку. — Ах, ну да, я же не успел вам про это сказать! С этим венком нет никакой тайны графиня. Пока вы были в Израиле, я обзвонил все магазины похоронных принадлежностей поблизости от дома, где жил Гурнов, и очень скоро нашел тот, где был сделан заказ на доставку венка в его дом. Хозяин магазина был мне очень благодарен: он никак не мог понять, куда пропал венок, заказанный болгарином, жившим двумя этажами выше Гурнова.
— Болгарином?!
— Да. Болгарином по фамилии… Где-то у меня записано. Он вернулся к столу и поглядел на записи в настольном календаре. Фамилия заказчика венка… язык сломать можно, не представляю, как это произносится! Вот, сами попробуйте прочесть. — Апраксина заглянула в календарь и увидела крупно написанную кириллицей фамилию — Гърнов.
— Почти невероятно! Что ж, немудрено было нарочному ошибиться.
— И живет этот болгарин в соседнем подъезде: так что посыльный принес венок, увидел похожую фамилию — и поставил к двери Гурнова вместо Гърнова.
— А надпись? Вы догадались списать надпись?
— Да. Вот она, ниже! — инспектор ткнул в календарь. Апраксина наклонилась и прочла: «Благодаря за любовта!» — Даже мне не пришло в голову, что это не русская надпись с ошибками, а вполне грамотная болгарская. Ну да, в полутемном коридоре и в состоянии волнения несчастный Виктор прочел эту фразу по-русски и тоже решил, что изготовитель надписи наделал ошибок. Впрочем, он мог этих ошибок и не заметить — кинул взгляд, и ему показалось, что он прочел правильно. Но каким же образом венок снова и снова оказывался у дверей его квартиры, а потом и вовсе на его кровати?
— А это уже проделки уборщицы-польки, за что-то невзлюбившей русского постояльца. Она увидела венок у дверей Виктора, а потом на лестничной площадке, рассердилась и «принципиально», как она выразилась, возвратила его на место, а потом, вконец озлившись, демонстративно возложила его на кровать Виктора. Кстати, она тоже решила, что надпись сделана по-русски.
— Не мудрено. Вот и вся разгадка таинственного венка… Но осталось еще кое-что!
— Я помню — и я уже в пути! — инспектор вышел за дверь.
Оставшись одна, Апраксина нашла в своей сумке особое портмоне, в котором лежали визитные карточки, и нашла нужную. Она позвонила, и Борух оказался дома.
— Боренька, это я, Елизавета Николаевна. Вот видите, вы понадобились мне намного раньше, чем мы оба могли предположить. Вы не могли бы оказать мне огромную услугу? Разыщите для меня, пожалуйста, телефон русской женской обители в Гефсимании и потом перезвоните мне сюда. Да, по тому же самому делу… Мне нужно задать пару вопросов Людмиле Гурновой, проживающей в монастыре. Скажите матушке Анне, что это связано со следствием. Я буду ждать вашего ответного звонка вот по этому номеру, — и она продиктовала телефон инспектора.
Сделав звонок, Апраксина снова откинулась в кресле и задремала. Ответный звонок раздался где-то через полчаса, но звонил не Борух, а сама Людмила Гурнова.
— Я слушаю вас, Елизавета Николаевна! Борис сказал, что у вас ко мне появились еще какие-то вопросы?
— Всего один. Скажите, Виктор был левша?
— Да, он был левша. Но этого почти никто не знал, ведь он почти все делал правой рукой и только картины писал левой.
— Интересно, почему же этого никто не заметил?
— В этом нет ничего удивительного. Сначала он думал, что легко завоюет известность на Западе. Первые два года он еще занимался живописью, но когда ему не удалось продать ни одной своей работы, он решил, что как художник он в Европе уже не состоится. У него появились другие планы.
— Какие же?
— Найти первоначальный капитал и заняться торговлей работами русских художников.
— И из этого тоже ничего не вышло…
— Не вышло.
— Вы, наверное, не приедете на похороны Виктора Гурнова?
— Нет, не приеду. Дальние проводы — лишние слезы. Но если… если можно, Елизавета Николаевна, закажите ему от меня венок, а я потом пришлю вам деньги.
— Хорошо. А какую надпись заказать на венке?
— «Благодарю за любовь». Все-таки мы любили друг друга… Мало любили, плохо любили, но все-таки любили, как умели.
— Я это сделаю от всего сердца. Желаю вам мира душевного и счастья на новом пути.
— Спасибо. А вы приезжайте к нам когда-нибудь просто так, дорогая Елизавета Николаевна. Матушка тоже просила передать вам приглашение.
— Поблагодарите ее за меня. Я обязательно приеду, если даст Бог!
Только она успела повесить трубку, как за дверью раздались шаги. Вошли инспектор и Иван Гурнов.
— Проходите, Ваня, раздевайтесь! Мы вас задержим всего на несколько минут.
— Здравствуйте, Елизавета Николаевна. Узнали что-нибудь новое про моего отца? Известно уже, кто его убил?
— Да, мы это знаем уже почти наверняка, осталось уточнить некоторые детали.
Иван повесил куртку на вешалку возле дверей и прошел к столу. Апраксина отметила, что ничего нового в его одежде не появилось — та же куртка, тот же свитер, тот же теплый бабушкин шарф из деревенской шерсти…
— Ну что, Ваня, купили вы зимнее пальто для бабушки?
— Да. И уже успел отправить посылку.
— Замечательно. В Петербурге еще долго будут морозы, Крещение еще впереди.
— Да уж это наверняка! Что вы хотели у меня спросить?
— У меня только один вопрос, Ваня: был ли ваш отец левшой?
— А разве я вам этого не сказал? — удивился Иван.
— Когда вы мне это говорили? — еще больше удивилась Апраксина.
— Ну как же! Мы сидели с вами в пиццерии, вы дали мне деньги, и я стал писать вам расписку левой рукой…
— Бог мой, ну какая же я растяпа! Вы помахали левой рукой, в которой держали такую на- рядную красную авторучку, и сказали, что это единственное наследство, оставшееся от отца!
— Ну да, я ведь тоже левша.
— А я подумала, что вы говорите о той красной с золотом авторучке!
— Да что вы, какое там золото! Я эту ручку купил на фломаркте у турка за одну марку! Я именно про то и говорил, что отец не оставил мне ничего, кроме своей леворукости.
— А сам он тоже писал левой рукой?
— Только картины. Кисть он всегда держал в левой руке. Но все остальное он делал правой. Мать говорила, что он специально переучивался, чтобы «не выглядеть уродом». Именно поэтому я переучиваться не стал. Так кто же убил отца?
— Никто его не убивал, Ваня. Это было самоубийство.
— Отец — и вдруг сам себя убил? Как-то не верится… Он ведь так любил себя!
— Поэтому он и впал в такое отчаяние. Именно эгоисты чаще всего и кончают самоубийством, если не получают от судьбы того, что она, по их мнению, должна им предоставить, на что они, по их мнению, имеют неоспоримое право — удачу и счастье.
— Наверное, это так и есть. И все-таки мне жаль его. Так мы с ним и не увиделись…
— Да, мне тоже очень жаль вашего отца, Ваня. Но если бы он вспомнил случайно, что у вас-то на чужбине нет ни единой родной души, кроме него, он бы наверняка не покончил с собой.
— Да, я на него рассчитывал. Правда, не из любви…
— Если бы он думал о вас и проявил к вам пусть и запоздалую, но любовь — вы бы на нее ответили?
— Не знаю. Возможно. Может быть — в память о матери. Она-то любила его до самого конца.
Ивана отпустили.
Апраксина снова сидела, откинувшись в кресле.
— Устали? — участливо спросил инспектор, проводив Ивана и вернувшись к Апраксиной. — Хотите кофе?
— Да, если можно.
Инспектор заправил и включил кофеварку и сел напротив Апраксиной.
— Ну что, с фактом самоубийства все ясно. У меня остались только два вопроса.
— Какие еще вопросы, инспектор? Кажется, все теперь предельно ясно.
— Вопрос первый. Кто учинил такой разгром в комнате Виктора перед его самоубийством?
— Вопрос встречный: а почему вы решили, что этот разгром был учинен только перед самоубийством? Он мог копиться не меньше недели. Виктор изо дня в день швырял вещи куда и как попало, у него не было никакого желания наводить порядок в квартире. Он нервничал, метался по своей тесной квартирке, может быть, в отчаянии колотил кулаком по стене — удар, который слышали соседи.
— А почему же они не слышали выстрела?
— Да потому, что в это время по всему городу звучали другие выстрелы — новогодний фейерверк. Этот фейерверк и замаскировал выстрел Гурнова в самого себя, но он же и подтолкнул его к этому выстрелу. Вполне возможно, что пистолет у Георгия Измайлова Гурнов выкрал не для самоубийства, а для самообороны. Он боялся, что явится некто и застрелит его. И вот представьте себе психологическую картину: он сидит один в своей берлоге, а за стеной люди веселятся, оттуда доносится музыка, поздравления с Новым годом. Возможно, именно в ответ на эти звуки он и грохает кулаком в стену. А затем, когда за окном начинают звучать выстрел за выстрелом, целые залпы веселых праздничных выстрелов фейерверка — его нервы не выдерживают… И естественно, его выстрел в самого себя был неразличим в этой радостной новогодней канонаде.
— Значит, он застрелил себя в состоянии аффекта, можно сказать.
— Да. Одинокий, никому из своих женщин уже не нужный, обиженный на весь мир и умирающий от жалости к себе и страха за себя.
— Убил себя из страха перед возможным убийством…
— Да. И его страшно, страшно жаль… Но это не послужит ему оправданием. Во всяком случае отпевания Виктора Гурнова наше церковное начальство на этом основании не разрешит… Если он вообще крещеный…
— Печально. Значит, никто за него не станет и молиться.
— Я знаю женщину, которая будет за него молиться. Далеко отсюда, на Святой Земле, в Иерусалиме…
Раздался телефонный звонок.
Инспектор снял трубку, послушал и протянул ее Апраксиной.
— Это вас, графиня!
Апраксина услышала голос своей подруги.
— Лизочка, я с трудом нашла тебя! Милая, спасибо тебе за твою дружбу, за веру в моего сына, благодарю тебя за любовь! Ты ведь знаешь, какая я тугодумка, — я только сейчас уразумела, что грозило моему Георгию, если бы дело о смерти Гурнова вел вместо тебя кто-нибудь другой. Я сидела и вспоминала сцену за сценой, слово за словом… И, в общем, я все, все поняла. Бедная моя, сколько же ты пережила сегодня! И твоему инспектору тоже передай мою благодарность…
Лицо Апраксиной светлело и молодело прямо на глазах.
— Хорошо, я ему передам.
— И знаешь что? Ты непременно должна привести его к нам на Рождество. Скажи ему, что будут пирожки и кулебяка.
— Мы обязательно будем оба. Спасибо, дорогая!
Она положила трубку и снова откинулась в кресле, и вся ее поза выражала собой великое облегчение.
— Что-то еще случилось? — спросил инспектор, глядя в сияющее лицо своей приятельницы.
— Да! Нечто совершенно непредвиденное: на Рождество нас с вами приглашают в один хорошо нам известный русский дом на кулебяку!
— А что это такое — кулебяка?
— О! Это такая кулинарная сказка, инспектор! Она вам непременно понравится, вот увидите.

notes

Примечания

1

Ка-де-Ве — крупнейший в Европе универмаг, расположенный в Западном Берлине.

2

Grьss Gott — Благослови Бог (нем. ).

3

В Германии 31 декабря отмечают Новый год как день святого Сильвестра, папы Римского.

4

«Мюнхен — Рим», в просторечии просто «Рим» — так назывался старый аэропорт в Мюнхене. Новый аэропорт имени Франца-Иозефа Штрауса был открыт в мае 1992 года.

5

Псалом 136, ст. 5.

6

Akzeptieren — признавать (нем. ).

Сообщить об ошибке

Библиотека Святых отцов и Учителей Церквиrusbatya.ru Яндекс.Метрика

Все материалы, размещенные в электронной библиотеке, являются интеллектуальной собственностью. Любое использование информации должно осуществляться в соответствии с российским законодательством и международными договорами РФ. Информация размещена для использования только в личных культурно-просветительских целях. Копирование и иное распространение информации в коммерческих и некоммерческих целях допускается только с согласия автора или правообладателя