"Диалектика мифа" - одна из центральных работ Лосева. Последняя в его "восьмикнижии", она и стала причиной его ареста. "Диалектика мифа" представляет собой попытку дать дефиницию понятию "миф", но разрастается в целую философскую систему.
Вообще говоря, можно спросить верна ли собственно лосевская дефиниция мифа. Не своей дефиницией мифа важна эта книга. "Диалектика мифа" важна прежде всего некоторыми своими действительно тонкими различениями, крайне интересными рассуждениями. Кроме того, читатель встретит ряд блестящих с литературной точки зрения мест. Это знаменитый "агон" с Розановым, "анализ" семиотики готического храма, рассуждение о цветах (в смысле цветах спектрах), о восприятии Неба как Чаши (кто скажет, имеет ли этот выпад против астрономии философское значение? Однако он без сомнения прекрасен и "что то ловит"), потрясающее описание "мифа ньютоновской вселенной", анализ чуда, зарисовки космоса - рельефного, объемного, фигурного. "Диалектика мифа" Лосева производит странное впечатление: однако прочитать её стоит.
Вот несколько хрестоматийных отрывков из "Диалектики мифа" Лосева (надо иметь ввиду что эти скажем так "художественные", чисто розановские отрывки выполняют роль дивертисмента в череде "сухих" лосевских феноменологических анализов):
"Не менее того мифологична и наука, не только «первобытная», но и всякая. Механика Ньютона построена на гипотезе однородного и бесконечного пространства. Мир не имеет границ, т. е. не имеет формы. Для меня это значит, что он – бесформен. Мир – абсолютно однородное пространство. Для меня это значит, что он – абсолютно плоскостен, невыразителен, нерельефен. Неимоверной скукой веет от такого мира. Прибавьте к этому абсолютную темноту и нечеловеческий холод междупланетных пространств. Что это как не черная дыра, даже не могила и даже не баня с пауками, потому что и то и другое все-таки интереснее и теплее и все-таки говорит о чем-то человеческом. Ясно, что это не вывод науки, а мифология, которую наука взяла как вероучение и догмат. Не только гимназисты, но и все почтенные ученые не замечают, что мир их физики и астрономии есть довольно-таки скучное, порою отвратительное, порою же просто безумное марево, та самая дыра, которую ведь тоже можно любить и почитать. Дыромоляи, говорят, еще и сейчас не перевелись в глухой Сибири. А я, по грехам своим, никак не могу взять в толк: как это земля может двигаться? Учебники читал, когда-то хотел сам быть астрономом, даже женился на астрономке. Но вот до сих пор никак не могу себя убедить, что земля движется и что неба никакого нет. Какие-то там маятники да отклонения чего-то куда-то, какие-то параллаксы… Неубедительно. Просто жидковато как-то. Тут вопрос о целой земле идет, а вы какие-то маятники качаете. А главное, все это как-то неуютно, все это какое-то неродное, злое, жестокое. То я был на земле, под родным небом, слушал о вселенной, «яже не подвижется»… А то вдруг ничего нет, ни земли, ни неба, ни «яже не подвижется». Куда-то выгнали в шею, в какую-то пустоту, да еще и матерщину вслед пустили. «Вот-де твоя родина, – наплевать и размазать!» Читая учебник астрономии, чувствую, что кто-то палкой выгоняет меня из собственного дома и еще готов плюнуть в физиономию. А за что?"
"Совершенно ясна вся невыразительность, нерельефность, бескрасочность, полная мертвенность такого пространства. И тем не менее все ученые и не ученые, от мала до велика, преклоняются пред этим мифом как перед истуканом. Вот почему какому-нибудь философу, вроде меня, грешного принцип относительности более понятен, чем большинству физиков и математиков, у которых просто нет соответствующих интуиций. Находятся даже поэты, которые воспевают эти бесконечные мировые «просторы», на самом деле равносильные самому обыкновенному сумасшедшему дому. Говорят: никак не могу помыслить, что мир имеет пространственную границу. Господи, Ты Боже мой! Да зачем вам мыслить эту границу? Ведь поднимали же вы когда-нибудь голову кверху или скользила же взором по горизонту? Ну, какую же вам еще границу надо? Граница эта не только мыслима. Она совершенно наглядно видима. И ровно нет никаких оснований не доверять своим глазам. Вот тут-то и видно, что позитивизм есть попросту пошлейший нигилизм и религия дыромоляйства. Говорили: идите к нам, у нас – полный реализм, живая жизнь; вместо ваших фантазий и мечтаний откроем живые глаза и будем телесно ощущать все окружающее, весь подлинный реальный мир. И что же? Вот мы пришли, бросили «фантазии» и «мечтания», открыли глаза. Оказывается – полный обман и подлог. Оказывается: на горизонт не смотри, это – наша фантазия; на небо не смотри – никакого неба нет; границы мира не ищи – никакой границы тоже нет; глазам не верь, ушам не верь, осязанию не верь… Батюшки мои, да куда же это мы попали? Какая нелегкая занесла нас в этот бедлам, где чудятся только одни пустые дыры и мертвые точки? Нет, дяденька, не обманешь. Ты, дяденька, хотел с меня шкуру спустить, а не реалистом меня сделать. Ты, дяденька, вор и разбойник."
Исходник взят - http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=3478966. А. Ф. Лосев - Юбилейное собрание сочинений в 9-и томах. Миф - Число - Сущность - 1994. Издательство: Мысль, Москва. Здесь приводиться только "Диалектика мифа", тексты Лосева и издателей связанные с ней.
Диалектика мифа
ПРЕДИСЛОВИЕ
Настоящее небольшое исследование имеет своим предметом одну из самых темных областей человеческого сознания, которой раньше занимались главным образом богословы или этнографы. Те и другие достаточно оскандалились, чтобы теперь могла идти речь о вскрытии существа мифа богословскими или этнографическими методами. И не в том беда, что богословы — мистики и этнографы — эмпирики (большею частью богословы весьма плохие мистики, пытаясь заигрывать с наукой и мечтая стать полными позитивистами, а этнографы — увы! — часто очень плохие эмпирики, находясь в цепях той или другой произвольной и бессознательной метафизической теории). Беда в том, что мифологическая наука до сих пор не стала не только диалектической, но даже и просто описательно–феноменологической. От мистики все равно не отделаться, раз миф претендует говорить о мистической действительности, и, с другой стороны, без фактов невозможна никакая диалектика. Но если будут считать, что факты мистического и мифического сознания, которые я привожу в пример, суть
Диалектика мифа невозможна без
А. Лосев
Москва. 28 января 1930 г.
ДИАЛЕКТИКА МИФА
Задачей предлагаемого очерка является существенное вскрытие понятия мифа, опирающееся только на тот материал, который дает само мифическое сознание. Должны быть отброшены всякие объяснительные, напр. метафизические, психологические и проч., точки зрения. Миф должен быть взят как
I. МИФ НЕ ЕСТЬ ВЫДУМКА ИЛИ ФИКЦИЯ, НЕ ЕСТЬ ФАНТАСТИЧЕСКИЙ ВЫМЫСЕЛ.
Это заблуждение почти всех «научных» методов исследования мифологии должно быть отброшено в первую голову. Разумеется, мифология есть выдумка,
Ученые–мифологи почти всегда находятся во власти этого всеобщего предрассудка; и если они не прямо говорят о субъективизме мифологии, то дают те или иные более тонкие построения, сводящие мифологию все к тому же субъективизму. Так, учение об
II. МИФ НЕ ЕСТЬ БЫТИЕ ИДЕАЛЬНОЕ.
Под идеальным бытием условимся сейчас понимать не бытие лучшее, совер–шеииейшее и возвышеннейшее, чем бытие обыкновенное, но просто
В особенности заметно это засилье абстрактной мысли в оценке самых обыкновенных, житейских психологических категорий. Переводя цельные мифические образы на язык их абстрактного смысла, понимают цельные мифически–психологические переживания как некие идеальные сущности, не внимая к бесконечной сложности и противоречивости реального переживания, которое, как мы увидим впоследствии, всегда мифично. Так, чувство обиды, чисто вер–бально вскрываемое в наших учебниках психологии, всегда трактуется как противоположность чувству удовольствия. Насколько условна и неверна такая психология, далекая от мифизма живого человеческого сознания, можно было бы показать на массе примеров. Многие, например,
Я не буду умножать примеров (достаточное количество их встретится еще в дальнейшем), но уже и сейчас видно, что там, где есть хотя бы слабые задатки мифологического отношения к вещи, ни в каком случае дело не может ограничиться одними идеальными понятиями. Миф — не идеальное понятие и также не идея и не понятие. Это есть сама жизнь. Для мифического субъекта это есть подлинная жизнь, со всеми ее надеждами и страхами, ожиданиями и отчаянием, со всей ее реальной повседневностью и чисто личной заинтересованностью. Миф не есть бытие идеальное, но —
III. МИФ НЕ ЕСТЬ НАУЧНОЕ И, В ЧАСТНОСТИ, ПРИМИТИВНО–НАУЧНОЕ ПОСТРОЕНИЕ.
1. Предыдущее учение об идеальности мифа особенно резко проявляется в понимании мифологии
2. В связи с этим я категорически протестую против второго лженаучного предрассудка, заставляющего утверждать, что
Прежде всего, что значит, что мифология предшествует науке? Если это значит, что миф проще для восприятия, что он наивнее и непосредственнее науки, то спорить об этом совершенно не приходится. Также трудно спорить и о том, что мифология дает для науки тот первоначальный материал, над которым она будет в дальнейшем производить свои абстракции и из которого она должна выводить свои закономерности. Но если указанное утверждение имеет тот смысл, что
Именно, во–вторых, если брать реальную науку, т. е. науку, реально творимую живыми людьми в определенную историческую эпоху, то такая наука решительно всегда не только сопровождается мифологией, но и реально питается ею, почерпая из нее свои исходные интуиции.
Декарт — основатель новоевропейского рационализма и механизма, а стало быть, и позитивизма. Не жалкая салонная болтовня материалистов XVIII века, а, конечно, Декарт есть подлинный основатель философского позитивизма. И вот оказывается, что под этим позитивизмом лежит своя определенная мифология. Декарт начинает свою философию с всеобщего сомнения. Даже относительно Бога он сомневается, не является ли и Он также обманщиком. И где же он находит опору для своей философии, свое уже
Другой пример. Кант совершенно правильно учит о том, что для того, чтобы познавать пространственные вещи, надо к ним подойти уже в обладании представлениями пространства. Действительно, в вещи мы находим разные слои ее конкретизации: имеем ее реальное тело, объем, вес и т. д., имеем ее форму, идею, смысл.
Не менее того мифологична и
Итак, механика Ньютона основана на мифологии нигилизма. Этому вполне соответствует специфически новоевропейское учение о
Итак: наука
3. Однако тут надо устранить два недоразумения. — Во–первых, наука, говорим мы, всегда мифологична.
Во–вторых, мне могут возразить: как же наука может быть мифологичной и как современная наука может основываться на мифологии, когда целью и мечтой всякой науки почти всегда было ниспровержение мифологии? На это я должен ответить так. Когда «наука» разрушает «миф», то это значит только то, что
Итак,
4. Набросавши эти краткие мысли об отношении мифологии и науки, мы видим теперь всю их противоположность. Научные функции духа слишком отвлеченны, чтобы лежать в основании мифологии. Для мифического сознания нет ровно никакого научного опыта. Его ни в чем нельзя убедить. На островах Никобар бывает болезнь от ветров, против чего туземцы совершают обряд «танангла». Каждый год бывает эта болезнь, и каждый раз совершается этот обряд. Несмотря на всю его видимую бесполезность, ничто не может убедить этих туземцев не совершать его. Если бы тут действовало хотя бы минимальное «научное» сознание и «научный» опыт, они скоро бы поняли бесполезность этого обряда. Но ясно, что их мифология не имеет никакого «научного» значения и ни в какой мере не есть для них «наука». Поэтому она «научно» неопровержима. Кроме «научного» значения этот мифически–магический акт может иметь много других значений, которые и не снились Леви–Брюлю, приводящему этот акт в качестве примера бессмысленности мифологии. Напр., этот обряд может даже и вовсе не иметь никаких утилитарно–медицинских целей. Быть может, и самый северо–восточный муссон вовсе не рассматривается здесь как злое и вредящее начало. Можно представить себе, что туземцы переживают его как акт справедливого наказания или мудрого водительства со стороны божества и что они вовсе не хотят избегнуть этого наказания, а хотят принять его с достойным благоговением; и, быть может, обряд этот имеет как раз такое значение. Да и мало ли какое значение может иметь этот обряд, если стать на почву действительной мифологии? Исследователи вроде Леви–Брюля, для которых мифология всегда ужасно плохая вещь, а наука всегда ужасно хорошая вещь, никогда и не поймут ничего в обрядах, подобных «танангла». С их точки зрения, можно сказать только то, что это очень плохая наука и беспомощное детское мышление, бессмысленное нагромождение идиотских манипуляций. Но это и значит, что Леви–Брюль и ему подобные исследователи ровно ничего не понимают в мифологии. «Танангла» и не претендовало на научность. Ведь дико и глупо было бы критиковать сонаты Бетховена за их «ненаучность». Записывая простой факт «танангла» и давая свою «научную» интерпретацию, эти ученые не только сами не дают существенного раскрытия мифа, но и препятствуют сделать это нам самим, ибо откуда я узнаю подлинное мифическое содержание и смысл «танангла», если ни сам его не видел, ни автор мне не вскрыл этого содержания, предложивши мне вместо этого «критику» обряда со своей, условной для меня, «научной» точки зрения? Итак, миф — вненаучен и не базируется ни на каком «научном» «опыте».
Говорят, что
5. Вдумаемся в понятие чистой науки еще раз и попробуем точнее формулировать ее сущность; и — мы увидим, как далека чистая мифология от чистой науки.
а) Что нужно для науки как таковой? Нужна ли, напр., убежденность в реальном существовании ее объектов? Я утверждаю, что
b) Далее, нужен ли науке
Миф никогда не есть только гипотеза, только простая возможность истины. Для чего ученому нужна абсолютная истина или хотя бы даже абсолютное бытие? Вот я придумал то или другое улучшение в телефонном аппарате, ввел некоторые важные поправки в теорию движения планеты или, наконец, как филолог, проследил историю какого–нибудь термина или части речи, синтаксической формы в данном языке, — при чем тут абсолютное бытие? А миф всегда имеет упор в факты, существующие как именно факты. Их бытие —
6. Еще одно очень важное разъяснение, и — мы можем считать вопрос об отграничении мифологии от науки принципиально разъясненным. Именно, нельзя противоположность мифологии и науки доводить до такого абсурда, что
Общий итог: миф не есть научное, и в частности примитивно–научное, построение, но живое субъект–объектное взаимообщение, содержащее в себе свою собственную, вне–научную, чисто мифическую же истинность, достоверность и принципиальную закономерность и структуру.
IV. МИФ НЕ ЕСТЬ МЕТАФИЗИЧЕСКОЕ ПОСТРОЕНИЕ.
Для ясности понятия мифа необходимо коснуться и этого отграничения. Для лиц, нечетко воспринимающих мифическую действительность, — очень большой соблазн спутать мифологию с метафизикой. Эти же лица по большей части страдают и неясными представлениями о метафизике. Метафизика говорит о чем–то необычном, высоком, «потустороннем»; и мифология говорит о чем–то необычном, высоком, «потустороннем». Значит, метафизика и мифология — одно и то же. Часто, особенно теперь, можно встретить такие уличные отождествления: метафизика = мистицизм, спиритуализм = спиритизм, религия = метафизика, метафизика = спиритуализм, или спиритизм, трансцендентная философия = трансцендентальная философия, религия = идеализм; и т. д. и т. д. На почве философского одичания можно выдумать еще тысячу таких отождествлений. И мы с полной решительностью должны сказать, что, как мифология не есть фантастика, не есть идеализм, не есть наука (религия тоже не есть ни фантастика, ни идеализм, ни наука, ни метафизика, ни трансцендентализм, ни спиритуализм, ни спиритизм), так мифология не есть ни с какой стороны также и метафизика. Под метафизикой будем понимать обычное: это — натуралистическое учение о сверхчувственном мире и об его отношении к чувственному; мыслятся два мира, противостоящих друг другу как две большие вещи, и — спрашивается, каково их взаимоотношение.
1. На первый взгляд может показаться, что раз мифическая действительность есть
Некая «бабуся» со страшным блеском глаз приближается к Хоме. «Философ хотел оттолкнуть ее руками, но, к удивлению, заметил, что руки его не могут приподняться, ноги не двигались; и он с ужасом увидел, что даже голос не звучал из уст его: слова без звука шевелились на губах. Он слышал только, как билось его сердце; он видел, как старуха подошла к нему, сложила ему руки, нагнула ему голову, вскочила с быстротою кошки к нему на спину, ударила его метлою по боку, и он, подпрыгивая, как верховой конь, понес ее на плечах своих. Все это случилось так быстро, что философ едва мог опомниться и схватил обеими руками себя за колени, желая удержать ноги, но они, к величайшему изумлению его, подымались против воли и производили скачки быстрее черкесского скакуна. Когда уже минули они хутор и перед ними открылась ровная лощина, а в стороне потянулся черный, как уголь, лес, тогда только сказал он сам себе: «Эге, да это ведьма!»». «Он чувствовал какое–то томительное, неприятное и вместе сладкое чувство, подступавшее к его сердцу». Далее ему внизу видится какая–то русалка. «Она оборотилась к нему, — и вот ее лицо, с глазами светлыми, сверкающими, острыми, с пеньем, вторгавшимся в душу, уже приближалось к нему, уже было на поверхности и, задрожав сверкающим смехом, удалялось: и вот она опрокинулась на спину, — и облачные перси ее, матовые как фарфор, не покрытый глазурью, просвечивали перед солнцем по краям своей белой эластически–нежной окружности. Вода в виде маленьких пузырьков, как бисер, осыпала их. Она вся дрожит и смеется в воде… Видит ли он это или не видит? Наяву ли это или снится? Но там что? Ветер или музыка? Звенит, звенит и вьется и подступает и вонзается в душу какою–то нестерпимою трелью. Что это? — думал философ Хома Брут, глядя вниз, несясь во всю прыть. Пот катился с него градом. Он чувствовал бесовски–сладкое чувство, он чувствовал какое–то пронзающее, какое–то томительно–страшное наслаждение. Ему часто казалось, что будто сердца уже вовсе не было у него, и он со страхом хватался за него рукою».
Гоголь проявляет во всем этом отрывке не просто поэтическую, но именно
2. Далее, метафизика не только как–то относится к «сверхчувственному», а мифология — по преимуществу к чувственному.
3. Для мифического сознания все явленно и чувственно ощутимо. Не только языческие мифы поражают своей постоянной телесностью и видимостью, осязаемостью. Таковы в полной мере и христианские мифы, несмотря на общепризнанную несравненную духовность этой религии. И индийские, и египетские, и греческие, и христианские мифы отнюдь не содержат в себе никаких специально философских или философско–метафизических интуиций или учений, хотя на их основании и возникали и могут принципиально возникнуть соответствующие философские конструкции. Возьмите самые исходные и центральные пункты христианской мифологии, и — вы увидите, что они тоже суть нечто чувственно явленное и физически осязаемое. Как бы духовно ни было христианское представление о Божестве, эта духовность относится к самому смыслу этого представления; но его непосредственное содержание, то, в чем дана и чем выражена эта духовность, — всегда конкретно, вплоть до чувственной образности. Достаточно упомянуть «причащение плоти и крови», чтобы убедиться, что даже наиболее «духовная» мифология всегда оперирует чувственными образами, невозможна без них и в этом смысле есть полная противоположность метафизики как абстрактно–научного или наукообразного учения о сверхчувственном.
4. Ко всему этому надо прибавить, что, как все наши отграничения мифа от прочих областей человеческого творчества имеют характер не только отрицательный, но и положительный, заимствуя из этих областей то, в чем нужно видеть подлинное сходство с ними мифа, так и сопоставление мифологии с метафизикой должно привести нас не просто к отрицательному суждению, что мифология не есть метафизика, но и к указанию тех сторон в метафизике, которые действительно сходны с мифологией и искаженное представление которых и приводит многих к прямому отождествлению мифологии с метафизикой вообще. Я имею в виду самое центральное ядро всякой метафизики — учение об отношении сверхчувственного к чувственному. Что тут надо отбросить момент самого
V. МИФ НЕ ЕСТЬ НИ СХЕМА, НИ АЛЛЕГОРИЯ.
С этим отграничением мы вплотную подходим к раскрытию подлинно мифического взаимоотношения чувственного и сверхчувственного, хотя и не решаем его вполне, а только намечаем общий его смысл. Тут, однако, надо уберечься от множества эквивокаций и не впасть в грубое и некритическое употребление некоторых популярных понятий и терминов.
1. Прежде всего, необходимо дать себе строгий отчет в том, что такое
2. Какие же возможны вообще виды этого взаимоотношения? Их очень много. Но, следуя Шеллингу[4] можно указать три основных таких вида. При этом будем иметь в виду, что наши термины «внутреннее» и «внешнее» — очень общие термины и их можно заменить другими, более узкими и более специфичными с той или другой точки зрения. Так, говоря о «внешнем» как проявлении «внутреннего», мы замечаем, что всякое «внешнее» есть
Во–первых, возможно такое выражение,
Во–вторых, выражение может быть
В–третьих, выражение может быть символом. В противоположность схеме и аллегории тут мы находим
Впрочем, тут надо провести более тонкую грань между символом, с одной стороны, и схемой и аллегорией — с другой. Вспомним, что и эти две последние формы, как формы выразительные, необходимым образом содержат в себе отождествление «внутреннего» и «внешнего», «идеи» и «образа», «общего» и «единичного». Ведь во всяком выражении «внешнее» не есть просто нечто буквально и самостоятельно данное. Оно берется именно как
Пример с басней воочию убеждает, что в аллегории имеется в виду перенос значения. Стало быть, в аллегории из «идеи», вступающей в синтез с «образом», берется
На примерах это становится совершенно ясным и убедительным. Если механизм — схематичен, то всякий
3. Итак, миф не есть ни схема, ни аллегория, но символ. Нужно, однако, сказать, что символический слой в мифе может быть очень сложным. Я не буду тут входить в детали интереснейшего и совершенно самостоятельного учения о символе (это я делаю в другом совсем сочинении), но необходимо даже в этом кратком изложении указать, что понятие символа совершенно относительно, т. е. данная выразительная форма
4. а) Не могу не привести еще примеров символического мифологизирования света, цветов и вообще зрительных явлений природы, чтобы не показалось странным выставленное требование этого мифологизирования. Возьмем окружающие нас самые обыкновенные
Если в желтом есть светлое, то в
«Как высокое небо, далекие горы мы видим синими, так и вообще синяя поверхность как будто уплывает от вас вдаль. Как мы охотно преследуем приятный предмет, который от нас ускользает, так мы охотно смотрим на синий цает, не потому что он проникает в нас, а потому что он тянет нас вслед за собою. Синева дает нам чувство холода, напоминает также тень». «Комнаты, выдержанные в синих тонах, кажутся до известной степени просторными, но собственно пустыми и холодными. Синее стекло рисует предметы в печальном свете». В
Можно было бы дать реальную мифологию каждого цвета очень подробно, но, конечно, нас она не интересует сейчас специально. Можно указать разве только еще на употребление этих цветов в жизни народов. «Люди природы, некультурные народы, дети проявляют большую склонность к цвету в его высшей энергии, — значит, особенно к желто–красному. У них есть также склонность к пестрому». «Народы Южной Европы носят одежду очень живых цветов. Шелковые товары, дешевые у них, способствуют этой склонности. И можно сказать, что особенно женщины со своими яркими корсажами и лентами всегда находятся в гармонии с ландшафтом, не будучи в состоянии затмить блестящие краски неба и земли». «Живые нации, напр. французы, любят потенцированные цвета, особенно активной стороны; умеренные, как англичане и немцы, любят соломенно–или кожевенно–желтый цвет, с которым они носят темно–синий». «Женская молодежь держится розового и бирюзового цвета, старость — фиолетового и темно–зеленого. У блондинки склонность к фиолетовому и светло–желтому, у брюнетки — к синему и желто–красному, и склонность эта вполне правильна. Римские императоры были чрезвычайно ревнивы к пурпуру. Одежда китайского императора — оранжевый цвет, затканный пурпуром. Ли–монно–желтый имеют также право носить его слуги и духовенство». «У образованных людей замечается некоторое отвращение к цветам. Это может проистекать частью от слабости органа, частью от неуверенности вкуса, охотно находящей убежище в полном ничто. Женщины ходят теперь почти исключительно в белом, мужчины в черном»[5].
b)Очень интересные мифолого–символические размышления о цвете находим у
с) Я утверждаю, что проводимая в таком толковании цветов символическая мифология (между прочим, одинаковая у Гёте и у Флоренского) есть всецело именно символическая, так как она построена на существенной характеристике каждого цвета в отдельности. Против этого могут только сказать, что эти характеристики необязательны, произвольны и субъективны. Что они необязательны, это может утверждать только засушенное и мертвое, абстрактно–метафизическое сознание.
d) Такова живая мифология цвета, ничего общего не имеющая с абстрактно–аллегорическими толкованиями «научных» теорий. Еще сложнее и интереснее делается мифология, когда она относится не к свету и цвету вообще, но к световым или цветным
Определенную мифологию имеет
е) Тот, кто захочет в будущем говорить о мифологии природных светов и цветов и вообще тех или иных картин природы, должен будет в первую очередь изучить эту мифологию так, как она дана в искусстве, хотя миф еще не есть поэзия. Нужно подметить закономерности в мифологии, напр. неба или ночи, несомненно характеризующие целые циклы поэтических представлений. Об этом уже пробовали писать, хотя устойчивой традиции еще не образовалось, методы такого описания остаются большею частью невыясненными и самые материалы продолжают быть незначительными. Я укажу в качестве примера на те наблюдения, которые делал
Возьмем
Точно так же надо отметить и три солнца. Солнце Пушкина — «зарей выводимое солнце: высокое, яркое, ясное», как «лампадный хрусталь» (в противоположность «луне» — облачной, мятущейся, страстной). У Тютчева, наоборот, в противоположность спокойному месяцу, солнце — «пламенно», страстно и
Три неба: пушкинский «небосвод» (синий, дальний), тютчевская «благосклонная твердь» (вместе и «лазурь — огневая») и у Баратынского небо — «родное», «живое», «облачное». Пушкин скажет: «Небосвод дальний блещет»; Тютчев: «Пламенно твердь глядит»; Баратынский — «облачно небо родное».
Сводя в одну синтетическую формулу картины природы, зримые тремя поэтами, А. Белый говорит, что три поэта следующим образом стали бы рисовать природу.
Пушкин. «Небосвод дальний блещет; в нем ночью: туманная луна в облаках; в нем утром выводится: высокое чистое солнце; и оно — как хрусталь; воздух не превозмогает дремоты; кипит и сребрится светлая ключевая, седая от пены, вода и т. д.». «Начало картины», говорит Белый, «сдержанно, объективно и четко (даже — выглядит холодно)». «Пушкин сознательно нам на природу бросает дневной, Аполлонов покров своих вещих глаз». Он изучает природу и находит слова для ее хаоса.
Тютчев. «Пламенно глядит твердь лазуревая; раскаленный шар солнца протянут в ней молниевидным родимым лучом; когда нет его, то светозарный бог, месяц, миротворно полнит елеем волну воздуха, разлитого повсюду, поящего грудь, пламенящего ланиты у девы; и — отражается в зеркальной зыби (в воде)». «Такова картина пламенных природных стихий в поэзии Тютчева; и по сравнению с ней — холодна муза Пушкина; но эта пламенность — лжива; и та холодность есть магия при более глубоком подходе к источникам творчества Пушкина; пламенно бьются у Тютчева все стихии; и все образы, сры–ваяся с мест, падают в душу поэта:
Все — во мне; и я — во всем.
Почему же этой строке предшествует другая, холодная?
Час тоски невыразимой:
Все — во мне; и я — во всем.
Потому что здесь речь поэзии Тютчева распадается в темные глаголы природы; а эти глаголы — лишь хаос! бурю красочных радуг взметает пред Тютчевым: мгла Аримана; перед нею Тютчев бессилен; наоборот: вооружен Пуш–кии — тут; он проходит твердо сквозь мглу; и из нее иссекает нам свои кристальные образы».
Баратынский. «На родном, но облачном небе холодное, но живое светило дневное; чистый воздух благоухает; неприязненна летийская влага вод; она восстала пучиной; нет солнца: и сладко манит луна от земли».
«Целостно овладение природой у Пушкина; а у Тютчева целостно растворение; этого овладения и этого растворения в поэзии Баратынского нет: у него природа раздвоена: лунные и водяные начала (начала страсти) бушуют в нем; и ему непокорны; в воздухе, солнце и в небе черпает он свою силу; и этой целебною силою (благоухающий его воздух — целебен) он убивает в себе: непокорные пучины страстей: воды; водопадные «застылые» влаги — висят над землею; а сама земля — в «широких лысинах бессилья» (выражение Баратынского); и только этой ценою ему очищается воздух — не пламенящий, тютчевский воздух, — а благоухающий, свежий.
Тютчева природа страстна; «вода» Баратынского — кипение сладострастия, побеждаемого упорно; образом и подобием природных стихий повествует нам поэзия Баратынского об умерщвлении ее плоти; увы, этой ценой, утратою воды и земли — подымается благоухание ее чистого и целебного воздуха»[9].
Формулированные три мифологии природы — независимо от правильности или неправильности интерпретации А. Белого — могут служить хорошим примером вообще возможной мифологизации природных явлений. На критике такой узкой и неталантливой теории, как солярная и метеорологическая, мы учимся, как распознавать подлинную мифологию природы и как находить ее в других не–природных мифологических образах.
Однако не будем увлекаться анализом символической природы отдельных мифов, предоставляя это особому исследованию, и запомним только тот основной вывод, что миф никогда не есть только схема или только аллегория, но всегда прежде всего с им в о л, и, уже будучи символом, он может содержать в себе схематические, аллегорические и усложненно–символические слои.
VI. МИФ НЕ ЕСТЬ ПОЭТИЧЕСКОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ.
Нечего и говорить о том, что отождествление мифологии и поэзии — тоже одно из коренных убеждений огромной части исследователей. Начиная с Я. Гримма, очень многие понимают мифы как поэтические метафоры первобытного образа мышления. Вопрос об отношении мифологии и поэзии — действительно весьма запутанный вопрос. И, конечно, сходство того и другого бросается в глаза гораздо скорее, чем различие. Поэтому, чтобы не сбиться в сравнительном анализе мифического и поэтического образа, укажем сначала главнейшие черты
1. Без всяких дальнейших разъяснений должно быть всякому ясно, что мифический и поэтический образ суть оба вместе виды
2. Далее, мифология и поэзия суть в одинаковой мере
Именно, нельзя сказать, что сущность поэзии заключается в изображении
3. Далее, и поэтическое и мифическое бытие есть бытие
4. Наконец, некоторое относительное сходство можно находить в общем признаке
6. Итак, миф не есть поэтический образ; их разделяет характер свойственной тому и другому отрешенности. Но для полного уяснения этого взаимоотношения поставим такой вопрос: возможен ли поэтический образ без мифического и возможен ли мифический образ без поэтического? — а) На первую половину вопроса ответить довольно легко. Конечно,
b) Труднее ответить на вторую половину поставленного выше вопроса: возможна ли
Мы уже говорили об отличии мифического отрешения от поэтического. Стало быть, если в нем и содержатся какие–нибудь черты поэтической отрешенности, — выключим и их и оставим голую и беспримесную
Мифическая отрешенность есть отрешенность от смысла и идеи повседневных фактов, но не от их фактичности. Миф фактичен ровно так, как и все реальные вещи; и если есть какая–нибудь разница между мифической реальностью и фактической, вещественной реальностью, то вовсе не в том, что первая — слабее, менее интенсивна и массивна, более фантастична и бесплотна, но скорее именно в том, что она — сильнее, часто несравненно более интенсивна и массивна, более реалистична и телесна. Стало быть, единственная форма мифической отрешенности — это отрешенность
8. Это мы уже знаем и сейчас только вспомнили об этом. Что вытекает отсюда для структуры мифической отрешенности или мифически–отрешенного слоя в любой другой структуре сознания?
a) Раз дана такая отрешенность, то, в чем бы она ни заключалась, она
b) Отсюда следует, что мифическая отрешенность предполагает некую чрезвычайно простую и элементарную
с) В связи с этим особенное значение приобретает самый термин «отрешенность». Сейчас мы можем сказать, что он далеко не точно выражает свой предмет, так как это — настолько же отрешенность, насколько и образная конкретность. В самом деле, с точки зрения
Из всего вышесказанного следует, что «мифическая отрешенность» есть просто
VII. МИФ ЕСТЬ ЛИЧНОСТНАЯ ФОРМА.
1. До сих пор мы имеем следующие тезисы, характеризующие существо мифа путем отграничения от частично совпадающих с ним форм сознания и творчества.
1. Миф не есть выдумка или фикция, не есть фантастический вымысел, но — логически, т. е. прежде всего диалектически, необходимая категория сознания и бытия вообще.
2. Миф не есть бытие идеальное, но жизненно ощущаемая и творимая вещественная реальность.
3. Миф не есть научное, и в частности примитивно–научное, построение, но — живое субъект–объектное взаимообщение, содержащее в себе свою собственную, вне–научную, чисто мифическую же истинность, достоверность, принципиальную закономерность и структуру.
4. Миф не есть метафизическое построение, но — реально, вещественно и чувственно творимая действительность, являющаяся в то же время отрешенной от обычного хода явлений и, стало быть, содержащая в себе разную степень иерархийности, разную степень отрешенности.
5. Миф не есть ни схема, ни аллегория, но символ; и, уже будучи символом, он может содержать в себе схематические, аллегорические и жизненно–символические слои.
6. Миф не есть поэтическое произведение, но — отрешенность его есть возведение изолированных и абстрактно выделенных вещей в интуитивно–инстинктивную и при митивно–биологически взаимоотносящуюся с человеческим субъектом сферу, где они объединяются в одно неразрывное, органически сросшееся единство.
Эти шесть тезисов постепенно детализируют понятие мифа. Во–первых, это есть диалектическая необходимость сознания и бытия, хотя еще и неизвестно, в чем она заключается. Во–вторых, он есть реальные вещи, подлинно существующая действительность. Этим миф определяется ближе, так как из всей сферы логически необходимого выделяется категория наличного существования. Но и это еще слишком широко. И вот, в–третьих, из наличной действительности мы выделяем ту ее сферу, которая интимно чувствуется субъектом, которая есть сфера подлинно жизненного взаимообщения субъекта и объекта, т. е. где есть субъект и объект чувства, воли, аффектов и пр. Да и тут берется не вся сфера субъект–объектного взаимообщения, но та, которая структурно определена и оформлена, закономерна в своем строении. В–четвертых, подвергается анализу и это последнее достижение. Отсюда выкидывается все ординарно–плоскостное, все гипостазированное в своей отвлеченности и изолированности, все оставляющее вещи в их тупом уединении и несоборности. В мифе берется осмысляющая, оживляющая сторона вещей, та, которая делает их в разной мере отрешенными от всего слишком обычного, будничного и повседневного. Яснее это взаимоотношение разных слоев действительности в мифе, в–пятых, характеризуется не как дуалистически–метафизически–натуралистическое противостояние, не как схематическое или аллегорическое взаимоотношение, но как символическое, т. е. иерархийно различаемые в мифе слои бытия должны отождествиться вещественно, т. е. так, чтобы была одна неделимая вещь со смысловой игрой взаимораздельных, но и взаимооб–щающихся и даже взаимоотождествляющихся энергий разных планов действительности. Наконец, в–шестых, эта интеллигентная и символически выраженная субъект–объектная отрешенная действительность предстала перед нами как до–рефлективное, примитивно–интуитивное взаимоотношение субъекта и объекта. Короче говоря, миф — такая диалектически необходимая категория сознания и бытия (1), которая дана как вещественно–жизненная реальность (2) субъект–объектного, структурно выполненного (в определенном образе) взаимообщения (3), где отрешенная от изолированно–абстрактной вещности жизнь (4) символически (5) претворена в до–рефлективно–инстинктивный, интуитивно понимаемый умно–энергийный лик (6). Еще короче: миф есть интеллигентно данный (3) символ (4—5) жизни (2, 6), необходимость которого диалектически очевидна (1), или — символически данная интеллигенция жизни Наконец, чтобы не оставить места никакому упреку в неясности, можно принять во внимание, что под «жизнью» здесь мыслится просто категория осуществления той или иной интеллигенции. И тогда определение мифа будет такое: он — символически осуществленная интеллигенция. Я же утверждаю, что
2. В этой формуле нами найдена наконец и та простая и единая категория, которая сразу же рисует все своеобразие мифического сознания. Следует несколько пояснить ее.
Личность предполагает прежде всего
3. Можно ли эти выводы понять в том смысле, что всякая личность мифична?
4. Личностным восприятием пронизан решительно всякий малейший акт нашего сознания. Нужно быть действительно материалистом, чтобы не понимать личностного значения тела и его отдельных органов. Если принять во внимание
а) «Есть какое–то тайное, невыразимое, никем еще не исследованное не только соотношение, но полное тожество между
Не обязательно думать так, как думал Розанов. Пол действительно есть основное и глубинное свойство человека, но (противопоставим Розанову другую мифологию) он меньше всего выражается в совокуплении и деторождении. Монахини и проститутки более интересны, чем та мелкобуржуазная иудаистическая мистика, которую проповедует Розанов. Розанов — мистик в мещанстве, имея в виду точное социологическое значение этого последнего слова. Он обоготворяет все мещанские «устои» — щи, папиросы, уборные, постельные увеселения и «семейный уют». Это показывает, что ему не понятно благоухание женского иночества, не ощутительна изысканная женственность подвижничества девственниц с юности, не ясно, что совокупление есть вульгаризация брака. Он не был в строгих женских монастырях и не простаивал ночей в Великом Посту за богослужением, не слышал покаянного хора девственниц, не видел слез умиления, телесного и душевного содрогания кающейся подвижницы во время молитвы, не встречал в храме, после многих часов ночного молитвенного подвига, восходящее солнце и не ощутил чудных и дивных знаний, которые дает многодневное неядение и сухоядение, не узнал милого, родного, вечного в этом исхудалом и тонком теле, в этих сухих и несмелых косточках, не почувствовал близкого, светлого, чистого, родного–родного, простого, глубокого, ясного, вселенского, умного, подвижнического, благоуханного, наивного, материнского — в этой впалой груди, в усталых глазах, в слабом и хрупком теле, в черном и длинном одеянии, которое уже одно, само по себе, вливает в оглушенную и оцепеневшую душу умиление и утешение… Однако что это я, в самом деле, заболтался! Ведь я же привел Розанова ради примера «половой» мифологии. А это уже давно сделано мною. Впрочем, намеки, которые я высказал только что, могут тоже служить примером мифологии; только это, конечно, другая мифология… Да и не важно, что это другая мифология. Важно, что· и розановщина, и православный монастырь есть одинаково формы бытия мифического, а не вырожденской пустоты «научного мировоззрения».
b) Я склонен идти еще дальше. По–моему,
Возьмите вашу комнату, в которой вы постоянно работаете. Только в очень абстрактном мышлении ее можно представлять себе как нечто нейтральное к вашему настроению и вашему самочувствию. Она — то кажется милой, веселой, радушной, то мрачной, скучной и покинутой. Она есть живая вещь не физического, но
Говорят, что измерение температуры у больного не есть его лечение, что это только прием констатирования болезни. Но я протестую против этого. Никогда больной не переживает термометр как средство констатирования болезни. Я, по крайней мере, считаю, что часто это есть самое подлинное лечение; и, когда сам бываю болен, часто мне бывает достаточно измерить температуру, чтобы болезнь несколько облегчилась. Как бы я ни убеждал себя, что это еще не лечение, организм мой все равно переживает это как лечение; и доказательством этого является — реальное облегчение или даже выздоровление. Правда, это средство действует не всегда. Но разве настоящие лекарства действуют всегда обязательно целительно? Вы вот думаете, что доктор должен лечить. А больной считает, что раз доктор пришел и осмотрел больного, то лечение уже началось. Я, по крайней мере, всегда так думаю. Уж один факт прихода врача есть начало лечения. И не могу рассуждать иначе. Не умею представлять себе доктора нелечащим, хотя рассудок и долбит одно и то же, — что не всякий доктор умеет хорошо лечить и что не всякий хорошо умеющий лечить действительно в данном случае приступил к лечению. Раз — доктор, значит — баста! Лечение началось.
с) Однажды, гуляя по плохой дороге в поле с одной особой, я развивал сложную аргументацию по одному тонкому философскому вопросу. Я был в большом удивлении, когда вдруг, среди обычного философского диалога, моя спутница перебила меня замечанием: «Если вы хотите, чтобы ваши аргументы имели вес, то, пожалуйста, не спотыкайтесь по дороге». Я был удивлен, но тотчас же вспомнил, как однажды, в старое время, на одном заседании Психологического общества в Москве, во время возражений одного крупного русского философа на доклад другого, тоже известного мыслителя, у первого все время дело не клеилось с галстухом. Возражавший философ все время его как–то мял, загибал, пристегивал, перестегивал, а он все его не слушался и не сидел на месте. Я вспомнил, что этот философ не только провалился со своими возражениями, но что и до сих пор я не могу ему простить его непослушного галстуха. От этого галстуха философия его значительно поблекла для меня, — кажется, навсегда. Теперь мне понятно, что это было подлинно
d) Говорят, что насморк получается от простуды. Не знаю. Может быть, так. Но что самая простуда получается от плохого настроения, от какой–нибудь неприятности или несчастия — это я испытывал много раз. Обыкновенно, когда начинают прогонять со службы, тут же и простужаешься. Бывает, что одновременно тут же вытянут кошелек в трамвае или начнет нарывать уколотый палец. Больше всего повредила в оценке этих восприятий наша традиционная абстрактно–метафизическая психология. Говорят, что психическое не занимает места, что оно непротяженно. Ну, как же это может быть? Я, да и всякий другой, совершенно отчетливо различаю
Напрасно думают, что на высоте умных созерцаний подвижники только погружаются в покой и не происходит в нем ровно никаких внутренних событий. Умный покой, конечно, — одна из основных характеристик мистического сознания. Но вот почитаем, что пишет Марк Подвижник.
«Тотчас по знамении креста, благодать так действует: умиротворяет все члены, и душа, по причине многой радости, является как простое, незлобивое дитя; и человек уже более не осуждает ни Еллина, ни Иудея, ни грешника; но внутренний человек чистым оком смотрит на всех как на одного и одинаково радуется о всем мире и хочет, чтобы все Еллины и Иудеи покланялись Сыну Божию как Отцу. И отверзаются ему двери; и он входит внутрь во многие обители; и по мере того, как он входит, они отверзаются ему более, и из ста обителей он вступает в
Однако вернемся к голосам, которые каждый слышит в своей душе.
Интереснее всего то, что эти голоса всегда имеют определенную высоту и тембр и отличаются многими музы кальными категориями и свойствами. Я, например, почти не в состоянии заставить себя слушать чью–нибудь лекцию; я слышу неизменный густой бас, на одной ноте медленно тянущий: «Н–а–а–а–а–а–до–о–о–о–о–о–е–е–е–е–е–е–е–лооооооо… Нааааааадоооооееееелоооо…» Иногда же просто сдавленно и глухо–томительно: «А–а–а–а–а–а–а–а…» — до бесконечности. Я думаю, что этот голос не выше контроктавы, что–нибудь вроде фа или соль контроктавы. Очень долгое сидение на чужой лекции или скучном докладе приводит к тому, что этот голос несколько повышается и начинается ерзанье его, в таком виде: очень краткая низкая нота, мгновенно переходящая стремительным глиссандо на очень высокую ноту, длящуюся бесконечно долго и томительно замирающую в сероватой пустоте, и потом повторение того же самого много раз. Иные звуки слышатся при других обстоятельствах. Как известно, насколько легко убеждать других, настолько трудно убедиться в чем–нибудь себе самому. Иной раз вы с пафосом долбите: «Социализм возможен в одной стране. Социализм возможен в одной стране. Социализм возможен в одной стране». Не чувствуете ли вы в это время, что кто–то или что–то на очень высокой ноте пищит у вас в душе: «Н–е–е–е–е…», или «Н–и–и–и–и–и…», или просто «И–и–и–и–и–и…» Стоит вам только задать отчетливо и громко вопрос этому голосу: «К–а–а–а–к? Невозможен????», как этот голос сразу умолкает, а показывается какой–то образ, вроде собачонки, на которую вы сразу замахнулись дубиной, а она не убежала, а только прижалась к земле, подставила морду для удара и завиляла хвостиком, умильно и вкрадчиво, как бы смиренно выговаривая: «Ведь вы же не ударите меня, правда? Ведь мы же помиримся, правда?» Вы, конечно, не ударяете, а начинаете опять долбить то же. Но как только вы задолбили, этот писклявый голосишко опять начинает свою ноту и уже пуще прежнего на высочайшей ноте слышно это умильно заискивающее, подкатывающее свои масляные глазки к небу и в то же время насмешливо–лукавое и почти что презрительное: «И–и–и–и–и–и…» Так высокая нота в душе сменяется словами, а слова опять тем же писком. И это, конечно, действуют в душе иноприродные ей существа.[15]
е) Относительно мифических представлений пространства и времени писано немало. Укажу сначала на мифологию
Всякий
Было бы просто глупо понимать время в разных религиях и мифологиях в стиле новоевропейского физического, т. е. однородного и бесконечного, пустого и темного, времени. Можно поручиться, что не только в различных религиозно–мифологических системах, но и теперь никто никогда так не переживает времени. Если вы хотите говорить о подлинно
5. Возможна, и не только возможна, но и необходима
I. Время не есть только время, т. е. чистая длительность, ибо эта длительность или когда–нибудь кончается, или никогда не кончается, а) Если она когда–нибудь кончается, то время содержит в своей природе конец, т. е. оно не есть только время, но и нечто еще иное; иное же и значит тут — не–временное. b) Если же время никогда не кончается и не кончится, то оно есть вечность, т. е. время плюс нечто иное; иное же тут значит — не–времен–ное. Итак,
II. Однако время не есть просто вечность, ибо вечность неподвижна и дана сразу в одной точке, время же текуче, длительно и сплошно становится. Поэтому
III. Если время есть алогическое становление вечности, то это значит, что: а) время
IV а) Но если время есть не просто время, но всегда и вечность, а вечность есть не просто вечность, но и время, то возникающая в этом синтезе
b) Эти вопросы требуют
c) Невозможность же эта станет реальной тогда, когда
d) А именно: 1. выйти из времени можно только тогда, когда есть другое время; 2. след.,
е) Это значит, что время может быть в
V Как же мыслить себе
VI. Мир представляет собою, таким образом, систему разных уплотненностей времени. В «Античном космосе» я показал, как неоплатоники мыслили себе эту симметрически и концентрически расположенную вокруг единого центра — Земли — различную уплотненность времени и пространства. В разных мифологических системах это может быть, конечно, по–разному. Но важно то, что с диалектической точки зрения космос не может не иметь разной уплотненности пространства и времени, ибо без этого нет обеспечения невыхода за время, а без этого нет границ для времени, а без этого диалектически немыслимо само время. Однако как бы мифология ни мыслила себе временную структуру космоса, все–таки необходимо, чтобы время сгущалось в вечность именно на
VII. Одна и та же вещь, одна и та же личность может быть, следовательно,
VIII. Космос можно представить себе как систему пяти (или, лучше, бесконечного количества) пространств и времен. Каждая сфера мира обладает специфически свойственным ей типом пространства и времени, где эти последние пребывают в покое или в равномерном движении. Но, силою алогической стихии, каждая сфера может содержать в себе и иноприродные пространства и времена, которые могут быть в относительной дисгармонии с теми, которые для данной сферы специфичны. Тогда мы наблюдаем, как в сфере, напр., земного пространства и времени земное тело превращается в воздушное, световое, огненное и т. д. С другой стороны, зная точное взаимоотношение этих сфер, можно их сознательно видоизменить. Я не буду приводить тут массы примеров, которыми буквально заполнен сейчас мой мозг и которые просятся, чтобы их тут записать, а приведу один, приводимый у В. Г. Богораза (Тана). «Мыши, напр., обитают на нашей земле. Но где–то существует особая мышиная область. Там эти самые мыши живут в какой–то иной ипостаси бытия. Имеют жилища, запасы, орудия, утварь, справляют обряды, приносят соответствующие жертвы. Земной шаман попадает в эту область. Старуха больна горлом. На нашей земле это — мышь, которая попала в соломенную пленку (силок), поставленную нашими земными ребятишками. Можно лечить ее двояко. Или врачевать ее шаманством, в той особенной области, пока не лопнет пленка здесь. Мышь убежит, и старуха опять–таки исцелится там. Шаман врачует там, вылечивает старуху. Соломенная пленка на земле лопается, и мышь убегает. Шаману дают в уплату стяг мяса, свиток ремня, тюленьи шкуры. Но на нашей земле эти дары превращаются в сухие ветки и вялые листья».[18]
Так диалектически обосновывается теория мифического времени и пространства и вместе с тем делается мыслимой мифическая и наглядная чудесная сущность каждой вещи.
6. Слой личностного бытия лежит решительно на каждой вещи, ибо каждая вещь есть не что иное, как вывороченная наизнанку личность, колеблющаяся между Перво–огнем и Перво–светом, с одной стороны, и Тьмой Кромешной — с другой. Каждая вещь, оставаясь самой собою, может иметь бесконечные формы проявления своей личностной природы. Богатейшие примеры такого двойного, тройного и вообще многократного символизма содержатся в
7. Полученная выше сводная формула мифа, конечно, не есть самое раскрытие этого сложного понятия. Скорее надо сказать, что здесь только первое прикосновение к его существу. Личность есть самое существо мифа. Но тут как раз только
Во–первых, категория личности, вполне ясная сама по себе, по своему феноменолого–диалектическому составу,
Во–вторых, интересна и необходима детализация личностного начала не только в смысле момента или стороны личности, становящейся мифом, но и в смысле
Наконец, в–третьих, вовсе нельзя сказать, чтобы понятие отрешенности, выдвинутое нами раньше как существенное для мифа, оказалось в результате всего предыдущего анализа вполне ясным. Сначала мы выдвинули отрешенность как таковую. Потом мифическую отрешенность отличили от поэтической; поэтическая есть отрешенность от факта, мифическая — отрешенность от смысла, от идеи факта (ради нового смысла и идеи). Наконец, мы констатировали, что и все вообще вещи, поскольку они берутся в живом опыте, даже самые повседневные вещи, суть в этом смысле мифически–отрешенные, ибо никто никогда не воспринимает голых и изолированных вещей вне их личностного и, след., социального контекста. Получается, что то или иное отрешение от смысла вещей (разумеется, абстрактно изолированных вещей)
Все это ведет нас к еще новым разграничениям и уточнениям.
VIII. МИФ НЕ ЕСТЬ СПЕЦИАЛЬНО РЕЛИГИОЗНОЕ СОЗДАНИЕ.
Это отграничение весьма существенно, и оно прямо направлено на разрешение первого из поставленных выше вопросов. Как популярное, так и научное сознание довольно слабо разграничивает эти понятия и часто совершенно без оговорок употребляет одно вместо другого. Тут залегает, однако, существенное различие, и надо уметь его формулировать.
1. Расхождение обеих сфер станет яснее, если принять во внимание их сходство. Непререкаемое сходство мифологии и религии заключается в том, что
2. Если мы так поймем религию, то сразу же станет ясным глубочайшее и коренное отличие мифологии от религии. Сразу же делается ясным, что если религия есть
3. Тут мы должны избежать одного подводного камня, на который часто натыкается абстрактно–метафизическая мысль многих исследователей. Именно,
Я приведу несколько примеров на то, как личностная глубина, не будучи своим ликом, т. е. выражением, все–таки предопределяет самое строение этого последнего. Я воспользуюсь некоторыми наблюдениями над живописным пространством.[23]
Пространство
Когда мы имеем эгоцентрическую ориентировку на внешний реальный мир, — на картине это отражается как
Еще иное
Чрезвычайно своеобразными чертами отличается то пространство, которое стали изображать
В результате везде мы тут видим, как миф (в данном случае в живописи) определяется своим глубинным личностным основанием, но не есть оно само, ибо ясно, что он — только одно из многих его проявлений [24]. По нему, по его структуре видим, каков характер выставляемого тут личностного бытия. Дальнейших примеров можно и не приводить. С точки зрения коммунистической мифологии, не только «
4. Итак, миф возможен без религии. Но возможна ли
Этими краткими замечаниями принужден я ограничиться в своем разграничении сфер мифологии и религии. Миф не есть специально создание религии, или религиозная форма, т. е. он не есть субстанциальное самоутверждение личности в вечности, но он — энергийное, феноменальное самоутверждение личности, независимо от проблемы взаимоотношения вечности и времени.
IX. МИФ НЕ ЕСТЬ ДОГМАТ.
В это отождествление легко впасть после произведенного только что отграничения мифа от религии. В самом деле, миф не есть сама личность, но ее изображение, ее лик, ее форма и образ, ее начертание. Не есть ли он[27] в таком случае догмат? Догмат ведь как раз фиксирует смысловое, энергийное содержание религии.
Он есть форма и начертание постижений и достижений, данных в религии. От этого замутняющего все дело рассуждения необходимо тщательно уберечься.
1. а) Миф не есть догмат по одному тому, что
2. Миф не есть догмат потому, что последний есть всегда уже определенного рода
3. Миф не есть догмат потому, что догмат есть не только рефлектированный, но и
2. Эти разграничения вносят большую детализацию в полученную нами формулу мифа как бытия личностного. А именно, энергийное или феноменальное становление личности, о котором мы только что недавно говорили, может быть теперь понято нами как становление
3. При всем резком несходстве мифа как такового с догматом как таковым нужно, однако, помнить, что
На ряде примеров я покажу, как мифология, объединяясь с диалектикой, превращается в догмат и даже в догматическое богословие. При этом я, конечно, не последую за либерально–гуманистическим и просветительским мещанством, видящим мифы и догматы только в старых классических религиях. С моей точки зрения, мифология к догматика никогда не прекращались и не прекратятся в человечестве, и так называемый атеизм и позитивизм полон ими не меньше, чем любая религия, откровенно объявляющая себя именно религией.
4. Беру «спорный» вопрос о взаимоотношении
а) Я утверждаю, что к нему можно подходить 1. диалектически, 2. мифологически и 3. догматически, и разным «спорщикам» не мешало бы расчленять эти три точки зрения. В чисто
1. Вера есть вера
Просветитель скажет: но тот предмет, в который вы верите, не существует, он — фикция. И этим сразу обнаружит свою неспособность мыслить диалектически. Именно, во–первых, это не значит, что
II. Знание — есть ли знание
Итак, 1. атеист
Итак,
b) Эту абсолютизацию опытно открытых мифов любопытно рассмотреть как факт исторический и социологический. А именно, я бы сделал тут два разъяснения — одно касательно веры без знания, другое — касательно знания без веры. — Кому принадлежат и какая социальная среда породила эти два лжеучения (с моей точки зрения) или — объективно — эти две мифологии и две догматики? Во–первых, необходимо категорически утверждать, что
Но если не средневековье есть лоно подобных формально–логических учений, то откуда же они, какая социальная среда породила такую сентиментальную мифологию? Я думаю, что она — порождение той же самой социальной среды, что и противоположная ей мифология с ее догматом о знании без веры.
Именно, зададим себе вопрос: чем, собственно говоря, отличается новоевропейский дух от средневекового и в чем сущность той необычайной разъяренности, с которой он нападает на Средние века? Я, кажется, не буду ничего утверждать нового и особенного, если скажу, что
Я утверждаю, что, как все мышление после Средних веков есть либерализм и гуманизм, как вся социально–экономическая жизнь этих веков основана на отъединенном индивидуализме, т. е. оказывается
То же социологическое объяснение должно быть и для мифа о вере без знания. Это — продукт все той же индивидуалистической среды, где или сам субъект, или отдельные его способности гипостазируются и абсолютизируются взамен цельного и живого бытия. Существовало раньше некое явление абсолютного в телесном и вещественном — как объективное обстояние, со своим собственным внутренним, одухотворяющим принципом, —
На этом примере прекрасно видно, что такое миф и что такое догматы и как миф сам по себе отнюдь еще не есть догмат. Поскольку речь идет о материализме как о некоей разумной системе, — конечно, нельзя уже говорить просто о мифологии. Здесь именно догматическое богословие.
5. К сказанному я прибавлю еще только одно замечание, которое должно ответить на сам собою поднимающийся тут вопрос.
а) Именно, выше мы констатировали, что знание логически предполагает вне–логическое противостояние знающего и знаемого. Легко заметить, что это есть не что иное, как постулат
Прежде всего, диалектика, приведенная мною, ровно ничего не говорит о
b) Во–вторых же,
Итак, материя не есть 1) ни материальная вещь, 2) ни их сумма, механическая или органическая, 3) ни внешний мир как целое. Что же еще остается говорить материалистам? Они еще говорят вот что. Материя есть 4) то, что мы
с) 1. Во–первых, это есть беспомощный призыв к спа сению при помощи
2. Кроме того, и по существу совершенно не верно, что материя есть то, что мы воспринимаем внешними чувствами.
3. Однако что же мы мыслим в понятии материи? Быть может, хоть здесь заключено нечто связанное с внешними чувствами? Другими словами, быть может, материя есть
d) В последнее время материалисты прибегли просто к подлогу. Они объявили материю не чем иным, как 5)
1. Если материя вещи есть реальность вещи и больше ничего, то материалисты — Платон, Аристотель и Плотин, ибо они признавали реальность космоса и даже давали его великолепную диалектику; материалисты — все отцы Церкви, ибо они признавали реальность Бога, реальность творения мира, реальность творения и грехопадения человека, реальность Христа и всей евангельской истории, реальность гибели и спасения людей и т. д. Таким образом, подлог явно обнаруживается: материя вовсе не есть просто реальность, но это —
2. Допустим, что известно,
Наконец, в 6)
е) Из всего этого вывод вытекает сам собою. Материя, взятая сама по себе, есть
1. в основе их учения лежат не логика и знание, но непосредственное, и притом сверхчувственное,
2. что это откровение дает опыт, который претендует на абсолютную исключительность, т. е. что этот опыт зацветает
3. и что этот миф получает абсолютную утвержден–ность в
В этом оправдание т. н. диалектического материализма. В самом деле, если стать на точку зрения чистой диалектики, то, как я показал, совершенно нет никакой возможности так абсолютизировать понятие материи; оно оказывается равносильным со всяким другим, ибо все диалектические понятия, раз они выведены диалектически, в совершенно одинаковой мере необходимы, истинны, объективны и абсолютны. И с этой точки зрения «диалектический материализм» есть вопиющая нелепость, полное попрание всякой диалектики и типичнейшая буржуазная абстрактная метафизика. Но освободите диалектический материализм от необходимости
6. Почему миф о всемогуществе знания или о примате материи не кажется мифом и обычно никем и не трактуется как миф? Миф, сказали мы, есть личностное бытие. А как понимается личностное бытие в новоевропейскую эпоху индивидуализма и буржуазного субъективизма? Исключительно — как чисто субъективное бытие. Личности нет в объективном — напр., в природном — бытии. Материализм и атеизм, как детище буржуазной культуры, понимает, в силу этого, природу как безличностный механизм; и потому он не в силах отнестись к природе личностно. Механизм просто и есть механизм, и — больше ничего. Разумеется, если механизм понимать как механизм, как чистый механизм, это опять–таки не будет мифологией, как не есть мифология ни Евклидова геометрия, ни чистая диалектика или силлогистика. Но только ли о чистом механизме говорит материалистическое мировоззрение? Только ли о некоей логической категории, построяемой исключительно средствами чистого разума? Конечно, нет. Оно гипостазирует, овеществляет,
Я думаю, едва ли также стоит тут обнаруживать буржуазную природу материализма. Материализм основан на господстве отвлеченных функций человеческого рассудка, продукты которого проецируются вовне и в таком абстрактном виде абсолютизируются. В особенности отвратителен, и сам по себе, и как обезьяна христианства, тот популярный, очень распространенный в бездарной толпе физиков, химиков, всяких естественников и медиков «научный» материализм, на котором хотят базировать все мировоззрение. Это даже не буржуазная, а мелкобуржуазная идеология, философия мелких, серых, черствых, скупых, бездарных душонок, всего этого тошнотворного марева мелких и холодных эгоистов, относительно которых поневоле признаешь русскую революцию не только справедливой, но еще и малодостаточной. Научный позитивизм и эмпиризм, как и все это глупое превознесение науки в качестве абсолютно свободного и ни от чего не зависящего знания, есть не что иное, как последнее мещанское растление и обалдение духа, как подлинная, в точном социологическом смысле, мелкобуржуазная идеология. Это паршивый мелкий скряга хочет покорить мир своему ничтожному собственническому капризу. Для этого он и мыслит себе мир как некую бездушную, механически движущуюся скотину (иной мир он и не посмел бы себе присвоивать); и для этого он и мыслит себя как хорошего банкира, который путем одних математических вычислений овладевает живыми людьми и живым трудом (иное представление о себе самом не позволило бы быть человеку материалистом). Впрочем, предоставлю слово лицу, которое тоже очень хорошо пережило это мещанское, мещански–научное «все кругом»:
Страшное, грубое, липкое, грязное,
Жестко–тупое, всегда безобразное,
Медленно–рвущее, мелко–нечестное,
Скользкое, стыдное, низкое, тесное,
Явно–довольное, тайно–блудливое,
Плоско–смешное и тошно–трусливое
Вязко, болотно и тинно застойное,
Жизни и смерти равно недостойное,
Рабское, хамское, гнойное, черное,
Изредка серое, в сером упорное.
Вечно лежачее, дьявольски–косное.
Глупое, сохлое, сонное, злостное,
Трупно–холодное, жалко–ничтожное,
Непереносное, ложное, ложное.
Но жалоб не надо; что радости в плаче?
Мы знаем, мы знаем: все будет иначе.
(3. Гиппиус)
Это — лик всякого позитивизма, какими бы научными, логическими, феноменологическими и философскими доводами он ни пользовался.
7. Материализм, однако, не дал одну единую мифолого–догматическую систему. Хотя материалисты и любят ругнуть идеалистов за разнообразие и противоречие взглядов, тем не менее эта ругань рассчитана на невежество: настоящего идеализма мало кто у нас пробовал, а верить в единство материализма можно заставить физически. Тем не менее партий в материализме столько же, сколько и в идеализме. Материализм дал целый ряд друг другу противоречащих систем; и они вполне сопоставимы с соответствующими системами христианского богословия. Я не буду загромождать свое изложение сопоставлениями, но одно такое сопоставление я нахожу уместным провести и здесь. Именно,
Именно, католическое учение проповедует так называемое Filioque, т. е. что Дух Св. исходит от Отца и
Итак, католицизм впадает в формально–логический
Когда современные «механисты» в споре с «диалектиками» утверждают, что учение о несводимости всякой разумной категории (напр., «жизни», «сознания», «понятия» и т. д. и т. д.) на материю есть метафизика, т. е. нечто очень плохое и дурное, то это значит одно из двух: или тут принижается и уничтожается данная категория (напр., жизни) и сводится на материальный, физический процесс (тогда это явный агностицизм), или эта категория остается, но остается так, что из нее выбрасывается всякое самостоятельно осмысляющее начало и она превращается в механическую схему (тогда это явный рационалистический механизм). Как рассуждает «механист», напр. в биологии, о «жизни»? Жизнь для него есть только совокупность физико–химических процессов. Но это значит, что он просто игнорирует жизнь, ибо всякий несумасшедший всегда отличит живое от неживого: он просто отворачивается от живой жизни; он, не умея ни видеть, ни разумевать жизни, нигде даже не употребляет этого термина; он просто агностик. Или же он берет жизнь во всем ее разнообразии, но для каждой категории жизни им подыскано физико–химическое объяснение; он —механист. Как видим, агностицизм и механизм есть в сущности одно и то же, несущественно различные моменты одной и той же системы. Иначе рассуждают материалистические «диалектики». Они утверждают, что все категории совершенно специфичны и несводимы одна на другую. Так, процессы сознания вовсе не суть физико–химические процессы, процессы жизни вовсе не суть предмет физики или химии. Но все эти процессы, конечно,
8. Я приведу еще ряд примеров, где для всякого непредубежденного взора очевидным оказывается превалирование мифа над логикой и следование не мифа за логикой, но логики за мифом, т. е. появление догмата.
I. Такова, прежде всего, — тоже «спорная» — антитеза
а)
б)
Следовательно, с точки зрения подлинной диалектики не может быть ни субъекта без объекта, ни объекта без субъекта. Всякий субъект есть объект, и всякий объект есть (по крайней мере в возможности) субъект. Все остальное есть мифология. Страстность «субъективистов» и бешенство «объективистов» объяснимы только при условии, что тут действуют не–логические силы. Тут, конечно, чисто
II. Далее, если бы спорящие об
а)
б) Реальное (материальное) есть
III. В таком же диалектическом взаимоотношении находятся и понятия
IV. Диалектически, предполагают друг друга
Кроме того, допустим, что есть только
Никакая диалектика не может оправдать ни голого спиритуализма, ни голого материализма.
V. Мифологические же страсти заставляют бешенство–вать вокруг проблемы
а) Тело — неодушевленно, но оно живет и движется. Спрашивается: почему движется данная вещь или процесс Л? Скажут: потому что его движет другая вещь или процесс В. Хорошо. Но почему движется В? Потому что его движет
В особенности это проявляется у тех, кто отрицает существование Бога. Если Бог не существует, то, очевидно, мир движется сам собою. Исследуя тело
b) Душа есть самодвижущее, она движет собою. Это значит, что в ней движущий момент отличен от движимого, что движущее имеет движимое как свой объект^ Другими словами, душа всегда должна иметь тело.
VI. Диалектически взаимонеобходимы
VII.
a) Допустим, что все обусловлено абсолютной необходимостью, что нет ничего и никого свободного. В таком случае эта всеобщая необходимость, как единственно истинно–сущая,
b) Допустим, что все абсолютно свободно, что никто и ничто ни от кого и ни от чего не зависит. Если все является абсолютной свободой, то, в силу абсолютности, ничто
b) Допустим, что мир
Итак,
b)
b)
Целое и делится, и не делится на свои части.
XI.
а) Одно, если только оно одно, ни от чего не отличается и, след., не есть нечто, есть ничто. Если же оно — нечто, оно требует для себя иного, т. е. не–одного, от чего оно отличалось бы. Но не–одно есть многое. След., одно, чтобы быть, нуждается во многом.
b) Многое, если оно только есть многое, не есть ни в каком смысле одно, ибо иначе мы и не называли бы его только многим. Но если многое не содержит в себе никакого единства, тогда оно и не состоит из отдельных частей, ибо каждая часть тоже была бы чем–то одним. Многое же, которое не есть многое разных отдельных единиц и даже никаких отдельных единиц в себе не содержит, очевидно, вовсе не есть многое. Итак, если есть многое, то есть и одно; а если нет одного, то и нет никакого многого. Таким образом, ни монизм (голый), ни плюрализм (голый) не могут быть оправданы
9. Всех этих антиномий совершенно достаточно, чтобы убедиться, как часто мы не видим мифа под системой рассуждения, имеющей всю видимость науки, научности и логической оправданности. Только потому не видно здесь мифа, что эти учения уже давным–давно получили форму
Итак,
X. МИФ НЕ ЕСТЬ ИСТОРИЧЕСКОЕ СОБЫТИЕ КАК ТАКОВОЕ.
Легче всего понять историю как ряд
1. Во–первых, тут перед нами
«Заботится ли солнце о земле? Ни из чего не видно: оно ее «притягивает прямо пропорционально массе и обратно пропорционально квадратам расстояний»
Таким образом, первый ответ о солнце и о земле Коперника был глуп.
Просто — глуп
Он «сосчитал». Но «счет» в применении к нравственному явлению я нахожу просто глупым.
Он просто ответил
С этого глупого ответа Коперника на нравственный вопрос о планете и солнце началась пошлость планеты и опустошение Небес.
«Конечно, — земля не имеет об себе заботы солнца, а только притягивается по кубам расстояний».
Тьфу!» (В. В. Розанов).
2. Во–вторых, поскольку история есть становление фактов
Что он даст для мифа? Конечно, он несравним в этом отношении с первым слоем. Если первый слой, можно сказать, амифичен, то второй слой доставляет мифу его
Но для мифа не только «исторична» история в обыкновенном смысле. Исторична всякая личность, всякое личное общение, всякая мельчайшая черта или событие в личности. Особенно ярко ощущение универсального историзма в христианстве. В язычестве, вырастающем на обожествлении космоса, строго говоря, нет историзма [37] Языческий платонизм — максимально аисторическая система. Тут сама история и социология есть часть астрономии. В христианстве, вырастающем на культе абсолютной Личности, персоналистична и исторична всякая мелочь. И в особенности опыт мистического историзма ощущается христианским монашеством. Для монаха нет безразличных вещей Монах все переживает как историю, а именно как историю своего спасения и мирового спасения. Только монах есть универсалист в смысле всеобщего историзма, и только монах исповедует историзм, не будучи рабски привязан к тому, что толпа и улица считает «историей». Он умеет поставить свою личность и свои личные привязанности на правильное место; и только монах один — не мещанин. Только монах понимает правильно и достаточно глубоко половую жизнь; и только он один знает глубину и красоту женской души. Только он один ощущает всю глубочайшую антиномию продолжения человеческого рода, которую не знает ни блудник, ни живущий умеренной, «законной» супружеской жизнью. Пишет величайший аскет, мировой наставник монашества: «Некто поведал мне о необычайной и самой высшей степени
Вижу я очи Твои, Безмерная,
под взором Твоим душа расплавливается… —
о, не уходи, моя Единая и Верная,
овитая радостями тающими,
радостями, знающими
Все.
И это — история, живая, трепещущая радость и боль исторических судеб… Но — не забудем — это история
3. Однако, в–третьих, исторический процесс завершается еще одним слоем. Мало того, что история есть некое становление сознания или
Итак,
XI. МИФ ЕСТЬ ЧУДО.
1. Мы пришли к весьма странному и подозрительному выводу. Наша формула, по–видимому, уничтожает всякую грань между мифом и самой обыкновенной историей, точнее —
2. Тут же накопилось много предрассудков, — больше даже, чем в других областях, связанных с мифом. Практики–этнографы и ученые–мифологи почему–то считают это понятие совершенно ясным и обыкновенно не дают себе ни малейшего труда, чтобы его выяснить. Философы считают себя выше этого понятия и относятся к нему с презрением. Богословы кое–что говорят, но говорят или апологетически, что для нас в данном случае бесполезно, ибо нам хочется выяснить самое понятие, а не защищать его или опровергать, или говорят в стиле научного позитивизма, соблазняясь «прогрессом» в науке и наивно думая, что религию как–то можно помирить с этим «прогрессом». Ни этнографы, ни философы, ни позитивистически настроенные богословы нам не помогут, и нам придется в этом вопросе искать собственных путей.
a) Наиболее распространенное учение гласит, что чудо есть
Во–вторых, говорят, что это есть
b) Другое воззрение гласит, что
Во–первых, тут опять вносится точка зрения, чуждая самому мифическому сознанию. Именно, чудо есть нарушение законов природы,
Во–вторых, что такое нарушение законов природы? Самое дикое и первобытное сознание оперирует с понятием чуда, или не имея ровно никаких представлений о законах природы, или имея их в таком виде, что их не приходится принимать во внимание. Тут опять все то же проклятие гетерогенных привнесений, когда люди никак не могут не обозревать весь мир со своей собственной колокольни и когда дальнозоркость простирается не дальше собственного носа.
В–третьих, даже если иметь в виду эпохи развитого представления о законах природы, то и тут возникает ряд трудностей, если чудо понимать как нарушение этих законов. — а) Сами эти законы отнюдь не имеют
c) Далее, допустим, что законы природы существуют, со значением ли только гипотез или со значением каких–то реальностей, абсолютных или относительных. С точки зрения мифического сознания
d) Наконец, сторонники учения о чуде как о нарушении законов природы смешивают чудесность как таковую с научным объяснением чуда. Получается так, что чудо или есть нарушение законов природы, или оно вообще ничто. Чудо или не объяснимо законами природы (тогда оно — именно чудо), или объяснимо ими (тогда оно — не чудо, и вообще никакого чуда нет). Это — устаревшая точка зрения старой рационалистической метафизики. Заметим пока, что и само механистическое мировоззрение есть плод метафизического дуализма картезианской школы, по которому субъект и объект разделены раз навсегда непроходимой пропастью: субъект ни в каком смысле не есть объект, а объект ни в коем случае не есть субъект, откуда — субъект мыслится как чистое
3. Существует еще целый ряд теорий чуда, но почти все они страдают болезнью гетерогенных привнесений, заменяя анализ самого понятия выставлением собственного отношения к этому понятию. Такова старая теория, основанная на толковании чуда как
Попробуем теперь вскрыть понятие чуда, принимая во внимание, что это не есть ни просто воздействие высших сил на низшее бытие, ни просто нарушение законов природы, ни просто мысль об единообразии законов природы, ни та или иная субъективная выдумка, произвольное самопроецирование или гипноз, внушение со стороны.
4. Чтобы быть последовательными и совершенно четкими в анализе этого трудного, обычно презираемого в философии и науке понятия, расположим свое изложение по отдельным пунктам (из которых каждый легко мог бы вырасти в целую главу).
а) Ясно, что в чуде мы имеем дело, прежде всего,
b) Возникает далее вопрос: взаимоотношение
c) Несомненно, это есть планы
d) Сам собою рождается вопрос:
е) Сравнение, без которого невозможно никакое становление, может, следовательно, происходить в разных смыслах. Можно сравнивать реально–вещественный образ ставшего предмета с его отвлеченной идеей и судить, насколько тут происходит совпадение. Такое сравнение, конечно, малоинтересно потому, что мы уже заранее знаем, что никакого становления не может быть без того, что именно становится, никакой истории нет без того, что именно находится в истории. Но вот мы начинаем сравнивать реально–вещественный образ вещи с ее первообразом, парадигмой, «образцом», с ее идеальной выполненностью и идеальным пределом полноты всякого возможного ее осуществления и приближения к своим собственным внутренним заданиям. Полного совпадения ожидать мы не имеем тут никакого права. Всегда мы наблюдаем только
5. Вышеприведенный анализ понятия чуда показывает, что природа чуда
а) Уже Кант прекрасно показал, как наряду с «определяющей» силой суждения, т. е. способностью судить по общему о частном, способностью рассудка давать правила, существует «рефлектирующая» сила суждения, идущая от частного к общему и принимающая во внимание эмпирически случайное протекание явлений. Категория рассудка, бывшая только правилом подведения под нее эмпирических явлений, становится, с этой точки зрения, уже
b) Но Кант не пошел, да по условиям своего философствования и не мог пойти дальше. Я же утверждаю, что кроме логической и эстетической целесообразности есть еще
6. а) Легко привести все это учение о чуде к абсурду, забывши, что здесь идет речь именно о
b) Это учение о личности и должно иметься в виду, если мы хотим уяснить себе подлинную диалектику чуда. В эстетической целесообразности имеется в виду изолированная функция чувства. Конечно, тут есть все — и познание, и воля, и чувство. Но эстетическую целесообразность мы мыслим центрированной на чистом чувстве. Поэтому совпадение здесь «идеально–возможного» и «реально–случайного» предполагает (часто, по крайней мере) весьма длительную историю именно этой изолированной функции. Равным образом, наблюдая игру пианиста–виртуоза и называя ее «чудом», мы видим, что тут была длительная эмпирическая история волевых усилий человека, наполненная бесчисленной массой самых разнообразных случайностей. В результате — совпадение подвижности пальцев с идеальными намерениями и композитора и исполнителя. Но явно, что тут совершается диалектика двух изолированных сфер — волевых усилий человека и некоего идеала–исполнителя, — изолированных из общей области личности, эмпирически случайной и идеально мыслимой. Они — антитетичны, и артистическое исполнительство — их синтез. Но что получится, если мы будем говорить не о чувстве и его развитии, не о воле и ее усилиях, не о познании и его актах, но о
c) И вот почему в чуде нет ни чисто познавательного, логического, ни чисто волевого, ни чисто эстетического синтеза. Если бы чудо было чисто познавательным синтезом и чисто логической целесообразностью, то уже
d) Чудо не есть познавательный синтез и логическая целесообразность.
е) Наконец,
f) Мы различаем, стало быть, в конце концов, четыре типа целесообразности: 1)
Я не говорю здесь о
7. а) Что же такое мифическая, или личностная, целесообразность? Для логической целесообразности целью является то или иное состояние организма, для практической — та или иная норма и пр. Для личностной целесообразности не имеет значения ни одна из этих изолированных функций. Нужно взять такую цель и такое идеальное состояние, которые бы были таковыми не для познания, воли и пр., но для личности, взятой как неделимая единичность. Чего хочет личность как личность? Она хочет, конечно,
b) Разумеется, первозданное блаженное состояние личности, имея предельное значение, может быть выражено бесконечным количеством разных приближенных значений. И это ведет к двум весьма существенным выводам.
Во–первых, мы видим, что получает свой смысл и свое диалектическое место каждая
Во–вторых, легко заметить, что
Читаем у Достоевского: «В юности моей, давно уже, чуть не сорок лет тому, ходили мы с отцом Анфимом по всей Руси, собирая на монастырь подаяние, и заночевали раз на большой реке судоходной, на берегу с рыбаками, а вместе с нами присел один благообразный юноша, крестьянин, лет уже восемнадцати на вид, поспешал он к своему месту назавтра купеческую барку бечевою тянуть. И вижу я, смотрит он перед собою умиленно и ясно. Ночь светлая, тихая, теплая, июльская, река широкая, пар от нее поднимается, свежит нас, слегка всплеснет рыбка, птички замолкли, все тихо, благолепно, все Богу молится. И не спим мы только оба, я да юноша этот, и разговорились мы о красе мира сего Божьего и о великой тайне его. Всякая–то травка, всякая–то букашка, муравей, пчела золотая, все–то до изумления знают путь свой, не имея ума, тайну Божию свидетельствуют, беспрерывно совершают ее сами. И вижу я, разгорелось сердце милого юноши. Поведал он мне, что лес любит, птичек лесных; был он птицелов, каждый их свист понимал, каждую птичку приманить умел: лучше того, как в лесу, ничего я, говорит, не знаю, да и все хорошо. «Истинно, отвечаю ему, все хорошо и великолепно, потому что все истина. Посмотри, говорю ему, на коня, животное великое, близ человека стоящее, али на вола, его питающего и работающего ему, понурого и задумчивого, посмотри на лики их: какая кротость, какая привязанность к человеку, часто бьющему его безжалостно, какая незлобивость, какая доверчивость и какая красота в его лике. Трогательно даже это и знать, что на нем нет никакого греха, ибо все совершенно, все, кроме человека, безгрешно, и с ними Христос еще раньше нашего». «Да неужто, спрашивает юноша, и у них Христос?» «Как же может быть иначе, говорю ему, ибо для всех Слово; все создание и вся тварь, каждый листик устремляется к Слову, Богу славу поет, Христу плачет, себе неведомо, тайной жития своего безгрешного совершает сие»». Все это — прекрасный пример интерпретирования самых обычных вещей как чудесных.
Чудом, несомненно, представляется весь мир той отшельнице Февронии, которую так хорошо изобразили, на основании народных источников, В. И. Вельский и Н. А. Римский–Корсаков в известном «Сказании о граде Китеже», где нижеследующие слова Февронии находятся в контексте общей «похвалы пустыни».
И далее:
Рождение ребенка, рассматриваемое научно, есть необходимый результат определенных естественных причин; рассматриваемый с точки зрения воли, ребенок есть, напр., результат желания родителей иметь детей; рассматриваемый с точки зрения чувства, он может находить к себе отношение как к прекрасному предмету. Но если вы посмотрите на рождение ребенка как на проявление той стороны вечно блаженного и абсолютно–самоутвержденного состояния личности, которая заключается в ее вечном нарождении и нарастании, как бы и самотворении, самозарождении, то рождение ребенка окажется чудом, подобно тому как оно показалось таковым Шатову в романе Достоевского «Бесы». «Веселитесь, Анна Петровна… Это великая радость…» — с идиотски–блаженным видом пролепетал Шатов… «Тайна появления нового существа, великая тайна и необъяснимая». Шатов бормотал бессвязно, чадно и восторженно. Как будто что–то шаталось в его голове и само собою без воли его выливалось из души. «Были двое, и вдруг третий человек, новый дух, цельный, законченный, как не бывает от рук человеческих, новая мысль и новая любовь, даже страшно… И нет ничего выше на свете!»
И не только рождение ребенка, но
с) Итак, мифическая целесообразность, или чудо, применима решительно к любой вещи;
XII. ОБОЗРЕНИЕ ВСЕХ ДИАЛЕКТИЧЕСКИХ МОМЕНТОВ МИФА С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ПОНЯТИЯ ЧУДА.
Только теперь мы можем считать окончательно выясненным вопрос о подлинно мифической
1. Прежде всего, миф, сказали мы, 1) не есть выдумка или фикция, но диалектически необходимая категория сознания и бытия вообще. Там это было голым утверждением, полученным как антитеза обычно господствующему предрассудку. Для мифического субъекта миф не есть фикция, но есть подлинная необходимость; и мы, еще не зная, в чем, собственно, заключается природа этой необходимости, наперед сказали, что эта необходимость должна обладать диалектической природой. Сделали это мы потому, что нефиктивность мифа для мифического субъекта есть conditio sine qua поп[48] всего его, субъекта, существования. Это его непосредственное и наивно–жизненное воззрение. А где непосредственное и наивное касание жизни, там всегда диалектика; и если она еще не ясна, то ближайшее рассмотрение обязательно увидит ее и построит. И вот теперь мы видим, в чем заключается подлинная диалектическая природа мифа и в чем заключается подлинная диалектическая необходимость его самого. Миф — диалектически необходим в меру того, что он есть личностное и, стало быть, историческое бытие, а личность есть только дальнейшая необходимая диалектическая категория после смысла (идеи) и интеллигенции. Внутри же себя самого миф содержит диалектику первозданной, до–исторической, не перешедшей в становление личности и — личности исторической, становящейся, эмпирически случайной. Миф — неделимый синтез этих обеих сфер.
2. Далее, мы сказали, что миф не есть бытие идеальное, но жизненно ощущаемая и творимая вещественная реальность. И опять было непонятно, в чем спецификум этой мифической жизненности и реальности. В противоположность бесплотной идеальности миф, говорили мы,
3. Миф, доказывали мы раньше, не есть наука, но жизнь, таящая в себе свою собственную мифическую истинность и смысловую структуру. О характере этой истинности мы тогда ничего не знали. Но теперь мы отличили мифическую истинность от логической, от практической и от эстетической. Это уже одно сразу значительно расчистило нам путь для установки понятия мифической истинности. И теперь она стала нам ясной. Миф, несомненно, живет каким–то» своим собственным пониманием истины; и заключается она в установлении степени соответствия текучей эмпирии личности с ее идеально–первозданной нетронутостью. Это — вполне ясно отличимая от всякой иной истинности чисто мифическая истинность. В основе ее лежит истина чуда.
4. Миф не есть метафизическое построение, но — чисто вещественная действительность, являющаяся, однако, в то же время и отрешенной от обычного хода явлений и содержащая в себе поэтому разную степень иерархийности. Об этом много говорилось в течение всей нашей работы. Но ясно, что только после анализа чуда можно заполнить реальным содержанием эти общие утверждения. Что такое мифическая отрешенность, являющаяся в то же время и чисто телесно–вещественным бытием, — мы теперь хорошо знаем. Но знаем мы также и то, в чем заключается подлинная
5. Миф не есть ни схема, ни аллегория, но символ. Что получает теперь это утверждение от нашего анализа понятия чуда? Символ есть такая вещь, которая означает то самое, что она есть по существу. Теперь мы должны сказать, что подлинный мифический символ есть, по крайней мере, четвертый символ, символ четвертой степени. Во–первых, он есть символ в меру того, что он есть просто
6. Миф не есть поэтическое произведение, и отрешенность его не имеет ничего общего с отрешенностью поэтического образа. В свете проанализированного нами понятия чуда это взаимоотношение мифологии и поэзии может быть формулировано еще проще и точнее. Поэзия живет отрешенным от вещей бытием и «незаинтересованным удовольствием». Мы теперь можем сказать, что миф есть не что иное, как тот же самый отрешенный от вещей поэтический образ, но
7. Быть может, еще важнее уточнения, которые мы должны теперь внести в наше утверждение, что миф не есть специально религиозное создание. Миф действительно не есть специально религиозная форма, но почему–то мы говорим же о чуде, да еще видим в чуде встречу двух планов, из которых один, кажется, прямо возможен только для религиозного сознания. Эту неясность необходимо устранить, и, как только мы это сделаем, тотчас же понятие мифа получит еще большую выпуклость и оригинальность. Но для этого необходимо хорошо помнить наши общие диалектические установки.
а) Мы имеем 1) смысл, идею, 2) интеллигенцию, или интеллигентную идею, и 3) факт, воплощение интеллигентной идеи, или личность. Возьмем вторую категорию. В ней легко диалектически расчленяется триада, так что лучше говорить уже не просто об интеллигенции, но о тройной интеллигенции [49]. А именно, поскольку интеллигенция есть вообще некая самосоотнесенность, мы имеем а) такую самосоотнесенность, которая фиксирует самый момент отличия себя от всего иного, т. е. берет себя как ограниченную чем–то иным; это есть
b) Но что делается с этими областями, когда мы их начинаем мыслить не как формы просто интеллигенции, но как формы
с) Теперь мы самым четким образом представляем себе отношение мифологии к религии. Мифология —
d) Итак, хотя мифология и невозможна без религии, но все же это не есть само субстанциальное и абсолютное самоутверждение личности. Она — скорее
8. Миф, далее, говорили мы, не есть догмат, но — история. На фоне проанализированного нами понятия чуда и этот момент становится теперь более богатым и более четким. Прежде всего, становится ясным, что в мифе как таковом наблюдается своя собственная, специфическая разде–ленность и диалектическое противоречие. А именно, миф, диалектически возникший как воплощенность чувства и его объективного коррелята — художественного символа — в сфере религиозно–личностной, в свою очередь доступен триадическому делению. Нам ничто не мешает, а ближайшее размышление даже и требует — мыслить, во–первых, самый принцип личности, личность как таковую. Во–вторых, подобно тому как «одно», переходя в «иное», превращается в «становление», и познание, переходя в свое инобытие, становится поведением, волей, стремлением, так целая и нетронутая, первозданная личность, переходя в свое инобытие, становится
Слово — вот синтез личности как идеального принципа и ее погруженности в недра исторического становления. Слово есть заново сконструированная и понятая личность. Понять же себя заново личность может, только войдя в соприкосновение с инобытием и оттолкнувшись, отличившись от него, т. е., прежде всего, ставши исторической. Слово есть исторически ставшая личность, достигшая степени отличия себя как самосознающей от всякого инобытия личность. Слово есть выраженное самосознание личности, уразумевшая свою интеллигентную природу личность, — природа, пришедшая к активно развертывающемуся самосознанию.
XIII. ОКОНЧАТЕЛЬНАЯ ДИАЛЕКТИЧЕСКАЯ ФОРМУЛА.
1. Наш принципиальный анализ понятия мифа закончен. Дальнейшие рассуждения уже не дадут нам ничего принципиально нового, хотя полученные результаты можно изложить еще по–иному, и можно подвергнуть их преобразованию, подобно тому как сложную математическую формулу можно путем преобразований выразить короче или иначе, не внося ни одной принципиально новой величины. Что мы имели до введения понятия чуда? Мы имели такое определение: миф есть в словах данная личностная история. Теперь мы можем сказать так:
2. Несмотря, однако, на то, что я исчерпал, по моему мнению, все существенные стороны мифического сознания, и несмотря также на то, что полученная мною последняя формула достаточно проста и точна, я хочу в заключение дать все–таки еще одно преобразование этой формулы, с целью извлечь еще одну диалектическую выгоду, которая в предложенной формуле дана неявно. Именно, в нашей формуле, собственно говоря, четыре члена: 1) личность, 2) история, 3) чудо, 4) слово. Нельзя ли найти в языке такую категорию, которая бы охватила или все четыре величины, или, по крайней мере, некоторые из них в одном единообразном выражении? Я думаю, что это можно сделать, и получаемое нами упрощение даст возможность построить более однотипную и простую диалектику понятия мифа.
Возьмем первую и последнюю категорию — личность и слово. Миф есть слово о личности, слово, принадлежащее личности, выражающее и выявляющее личность. Миф есть такое слово, которое принадлежит именно данной личности, специально для нее, неотъемлемо от нее. Если личность есть действительно личность, она не сводима ни на что другое, она — абсолютно самородна, оригинальна. Не было и не будет никогда другой
И тем не менее, глубочайшее и интереснейшее развертывание мифа из первичного магического имени можно найти в массе христианских текстов, из которых я приведу только отрывок одной заклинательной молитвы, помещенной в чине изгнания беса в Требнике Петра Могилы.
«…Убойся, бежи, бежи, разлучися, демоне нечистый и скверный, преисподний, глубинный, льстивый, безобразный, видимый бесстудия ради, невидимый лицемерия ради, идеже аще еси, или отъидеши или сам еси Вельзевул или сотрясаяй или змиевидный или звероломный или яко пара ли яко птица или нощеглагольник или глухий или немый или от нашествия устрашаяй или растерзаяй или наветуяй или во сне тяжце или в недузе или в язве или в смеси скок–таяй или слезы любосластные творяй или блудный или злослучайный или похотный или сластотворный или отра–волюбивый или любонеистовый или звездоволхвуяй или домоволшебник или бесстудный или любокрительный или непостоянный или с месяцем пременяяйся или временем некиим сообщаяйся или утренний или полуденный или полунощный или безгодия некоего или блистания или сам собою прилучился еси или по случаю сретился еси или от кого послан или нашел еси внезапу или в мори или в реце или от земли или от кладезя или от стремнины или от рова или от езера или от трости или от вещества или от верху земли или от скверны или от луга или от леса или от древа или от птиц или от грома или от покрова банняго или от купели водныя или от гроба идольского или безлицый или отнюдуже вемы или не вемый или от знаемых или от незнаемых или от непосещаемого места отлучися и приме–нися. Устыдися образа рукою Божию созданного и воображенного: убойся воплощенного Бога подобия и не сокрыся в рабе Божием (имярек), жезл железный и пещь огненная и тартар и скрежет зубный, отмщение преслушания тебе ожидает; убойся, умолкни, бежи и не возвратися, ни сокрыся со инем лукавством нечистых духов, но отъиди в землю безводную, пустую, неделанную, скорбную, на ней же человек не обитает, Бог един припугает, связуяй всех уязвляющих и злосоветующих на образ его и веригами мрака и тартару предавый, в долгую нощь и день, тебе всех злых искусителя и изобретателя диавола, яко велий есть страх Божий и велия слава Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь».
На этом придется мне и закончить свое феноменолого–диалектическое раскрытие понятия мифа. Миф как развернутое магическое имя не может уже быть проанализирован дальше и сводим на какие–нибудь более первоначальные моменты. Тут — окончательная неделимая и центральная смысловая точка мифа; и возможно лишь такое дальнейшее исследование, которое будет детализировать это понятие уже без выхода за его пределы.
XIV. ПЕРЕХОД К РЕАЛЬНОЙ МИФОЛОГИИ И ИДЕЯ АБСОЛЮТНОЙ МИФОЛОГИИ.
Сейчас мы находимся на поворотном пункте нашего исследования. То, что мы исследовали, можно назвать исследованием
Итак, в дальнейшем я попробую дать диалектику
С другой стороны, мы видели уже не раз, что мифология не понимает своей мифологической природы, увлекается частностями, уродует диалектику, т. е. самый разум, для того чтобы сохранить свое ущербное и отъединенное существование. Всякую такую мифологию я называю
Без диалектического обследования абсолютной и многочисленных относительных мифологий наш анализ оказался бы не только не полным, но, в сущности, это было бы только началом анализа, ибо мы в предыдущем сделали только то одно, что вскрыли
Руководствуясь полученным результатом (учением о мифе как о развернутом магическом имени), попробуем теперь
1. Абсолютная мифология есть та, которая развивается сама из себя и которая ничего не признает, помимо себя. Абсолютная мифология есть абсолютное бытие, выявившее себя в абсолютном мифе, бытие, достигшее степени мифа, причем ни этому бытию, ни мифу не может быть положено, никогда и никем, никаких препятствий и границ. Развернуть такую мифологию — значит показать,
Сделать это не так уже невозможно, как кажется. Напр., вывод категорий в диалектике Гегеля сделан настолько мастерски и безукоризненно, что большею частью ие вызывает никаких сомнений в человеке, умеющем оперировать при помощи диалектического метода. Однако всякому ясно, что под этой гегелевской диалектикой лежит очень определенное намерение (т. е., по–моему, миф) понимать диалектику и всю философию лишь как учение о понятиях, т. е. лишь как
Пользуясь уже приведенными мною примерами относительной мифологии, попробую показать, как должна быть построяема абсолютная мифология. Я попрошу вспомнить антиномии, изложенные мною выше, в гл. IX, § 4, 8. Так как чистая, немифологическая диалектика есть вообще фикция, то, следовательно, и та диалектика, которую я там противопоставлял формально–логическим учениям, есть также мифологическая диалектика, т. е.,
2. Прежде всего, я развивал антиномию
Я не преследую тут целей систематического раскрытия основ абсолютной мифологии, и потому отпадает необходимость давать классификацию типов гносиса. Существует гносис пророческий, молитвенный, интеллектуальный и пр. Я скажу несколько слов только о пророческом гносисе.
Всем известен общераспространенный обычай у так называемых «верующих»
Но тогда, значит, остается понимать его
3. Далее, в той же гл. IX я привел I. антиномию
Далее мы встретились с II. антиномией
III. Антиномия
IV.
V. Антитеза
VI. Большой интерес представляет примирительный синтез
VII.
VIII.
В отношении к мировому пространству здесь получается следующий интересный вывод. Мы утверждали, что мир и имеет пространственную границу, и не имеет пространственной границы.
Правда, несмотря на то, что математика и физика давным–давно создали способы мыслить все эти вещи совершенно реально и без всякой фантазии, — никакие силы не могут заставить ни толпу, ни самих ученых стать всерьез на эту точку зрения. Ньютонианский миф однородного и бесконечного пространства — этот чисто капиталистический принцип (как выше я уже не раз указывал)— царит во всем ученом мире. Совершенно ясна вся невыразительность, нерельефность, бескрасочность, полная мертвенность такого пространства. И тем не менее все ученые и не ученые, от мала до велика, преклоняются пред этим мифом как перед истуканом. Вот почему какому–нибудь философу, вроде меня, грешного, принцип относительности более понятен, чем большинству физиков и математиков, у которых просто нет соответствующих интуиций. Находятся даже поэты, которые воспевают эти бесконечные мировые «просторы», на самом деле равносильные самому обыкновенному сумасшедшему дому. Говорят: никак не могу помыслить, что мир имеет пространственную границу. Господи Ты Боже мой! Да зачем вам мыслить эту границу? Ведь поднимали же вы когда–нибудь голову кверху или скользили же взором по горизонту? Ну, какую же вам еще границу надо? Граница эта не только мыслима. Она совершенно наглядно
И ровно нет никаких оснований не доверять своим глазам. Вот тут–то и видно, что позитивизм есть попросту пошлейший нигилизм и религия дыромоляйства. Говорили: идите к нам, у нас — полный реализм, живая жизнь; вместо ваших фантазий и мечтаний откроем живые глаза и будем телесно ощущать все окружающее, весь подлинный реальный мир. И что же? Вот мы пришли, бросили «фантазии» и «мечтания», открыли глаза. Оказывается — полный обман и подлог. Оказывается: на горизонт не смотри, это — наша фантазия; на небо не смотри — никакого неба нет; границы мира не ищи — никакой границы тоже нет; глазам не верь, ушам не верь, осязанию не верь… Батюшки мои, да куда же это мы попали? Какая нелегкая занесла нас в этот бедлам, где чудятся только одни пустые дыры и мертвые точки? Нет, дяденька, не обманешь. Ты, дяденька, хотел с меня шкуру спустить, а не реалистом меня сделать. Ты, дяденька, вор и разбойник.
Итак, диалектика требует фигурности пространства, конечности мира и превращаемости каждого тела в другое[59]
Сходна с этим синтетическая природа IX. антиномии
Что касается XI. антиномии
Наконец, все эти антиномии покрываются одной общей XII. антиномией
4. На всех этих примерах можно вполне убедительно удостовериться, как эта абсолютная мифология содержит в себе и под собою
5. Вышеизложенное вполне выясняет основную методологическую установку абсолютной мифологии. Хотя ей посвящено у меня дальнейшее специальное исследование, но уже сейчас, даже на основании изложенного, можно яснейшим образом представить себе диалектическую структуру главнейших основных мифов абсолютной мифологии. Приведу несколько примеров.
а) В мире как целом и в каждой вещи нетрудно заметить синтез неподвижной идеи и подвижного вещественного становления. Простая диалектика требует, что раз существует нестановящаяся идея, то она должна иметь и свое
Однако раз есть время, значит, есть вечность (как если есть черный цвет, значит, есть где–то и как–то и белый); если есть относительное, значит, есть абсолютное; и если есть беспредельное, значит, есть предел. Кроме того, доказано, что для каждой вещи принципиально должно быть адекватное ей сознание, ибо, если этого может не быть, значит, возможно, что о вещи нечего сказать и помыслить, т. е. возможно, что она совсем не существует. Но для всего бытия, взятого в целом, со всем его прошлым, настоящим и будущим, как и для всякого бытия, должно быть адекватное ему сознание. Раз есть такое вселенское сознание, то ничто не мешает ему быть и некоей
Но допустим, что Бог существует. В
b) Другой пример. Если Бог есть, то Он должен как–нибудь являться, несмотря ни на какую свою непознаваемость по существу. Если Он никак не является, то невозможно и говорить об Его бытии. Это — упомянутый выше синтез IV. Однако Бог идеально вмещает в себе все. Следовательно, Он должен являться во всем. Отсюда диалектическая необходимость, напр.,
c) Спорят и всегда спорили о
d) Наконец, возьмем из предыдущих синтезов абсолютной мифологии синтез III (личность), V (жизнь), VII (сердце), IX (вечность и ее лик) на основе общего IV (символ). Продумаем ряд таких чисто диалектических тезисов.
I. а) Вещь, противополагающая себя саму себе же самой, есть вещь, имеющая
b) Сознание может быть субстанцией и не быть субстанцией. Возьмем первое и получим сознание как субстанцию, т. е. вещь, которая является сразу и субъектом и объектом. Это значит, что она есть
II. а) Личность может быть взята сама по себе, как голый диалектический принцип и как осуществление. Ино–бытийное осуществление личности есть ее
b) Жизнь личности может быть взята с разных сторон. Возьмем ее с точки зрения синтеза ее
III. а) Но вечное и временное есть, как доказано, одно и то же. Они синтезированы в
c) Это все дано, кроме того,
IV. а) Наконец, характер этого умно–сердечного состояния должен зависеть от характера взаимоотношения личности самой по себе и ее инобытийной судьбы. Соот ветствие инобытия с заданной идеей даже Кант умел понимать как чувство удовольствия, а несоответствие — как чувство неудовольствия.
b) Следовательно, с полной диалектической необходимостью вытекают категории
Такова абсолютная мифология и такова ее диалектика Такова и опасность — для многих — быть последовательными диалектиками. Впрочем, читатель поймет меня очень плохо, если подумает, что я ему навязываю во что бы то ни стало повинность мыслить диалектически. Я настаиваю совсем на другом. Именно, я говорю, что
В дальнейшем нам предстоит огромная задача диалектического развертывания основных структур абсолютной мифологии и диалектика главных типов мифологии относительной.
МИФ–РАЗВЕРНУТОЕ МАГИЧЕСКОЕ ИМЯ
З[60] Недостаток места и рамки этой работы не дают возможности привести другие примеры подобного мифического развертывания того или другого, а также тех или других магических имен. Но всякий знает, что таких примеров можно было бы привбдить сколько угодно. В дальнейшем я хочу заняться другим. Я хочу дать компактную, резюмирующую диалектику мифа вообще, базируясь на достигнутом нами обосновании мифа как развернутого магического имени. Это и будет последней задачей нашего исследования. Однако, ввиду того что этой диалектики я касался не раз в других своих трудах, здесь я прибегну только к тезисам, по возможности кратким и точным.
Чтобы эти тезисы были понятны, сделаем некоторые терминологические пояснения. Во–первых, имя, сказали мы, предполагает ту или иную личность. О
I. ОПРЕДЕЛЕНИЕ ИМЕНИ.
1 а) Сущность или
Если ее
b) Если же сущность подлинно
c) Если же сущность отличается от всего иного, то она отличается
d) «Что–нибудь», или (назовем так)
1. а) Триипостасное бытие есть различенное единствосущности, существующее, однако, в
b) Сущность, однако, есть самодовлеющая и ни от чего не зависящая сущность. Это значит, что инобытие, потребное для ее отграничения от всего прочего и, следовательно, для ее осмысленного существования, не может существовать как самостоятельное, не зависящее от нее начало Иначе получается абсолютный метафизический дуализм, противоречащий всякому разумению и осмысленному восприятию.
c) Следовательно, необходимо или чтобы это инобытие отсутствовало, или чтобы оно было
d. Изведение сущностью из самой себя своего же собственного инобытия возможно только при двух условиях. 1) Изведенное должно быть
e. Другими словами, триипостасное бытие должно иметь при себе свое инобытие, от которого оно отличалось бы как от такового, но необходимо, чтобы это было таким инобытием, которое бы утверждало и полагало саму триипостасность, а не что–нибудь иное, чтобы быть именно ее, а не чьим–нибудь еще утверждением и определением, т. е. быть
3 а)
b)
II. МЕСТО ИМЕНИ.
1. Диалектическое место имени сразу неясно в учении о пресв. Троице потому, что не было соответствующего догматического закрепления этого места, подобно тому как нет до сих пор догматического закрепления софийного начала, как не было до соборов XIV в. догматического закрепления момента Световой Энергии, как не было в свое время, наконец, догматического закрепления места и смысла самого триединства, а был просто Христос, Сын Божий и очень неясные намеки на долженствующие тут быть диалектические уточнения.
2. То, что мыслится под пресв. Троицей, содержит в себе не только чисто троичные, но и софийные и ономати–ческие определения. В раздельном виде эту цельную троичную диалектику можно представить в следующем виде.
Ι. Абсолютно–апофатическая стихия.
II. Первое и основное триадическое определение
a) Вне–интеллигентное:
1. сверх–сущее одно,
2. граница, предел, смысл, эйдос,
3. становление смысла;
b) Интеллигентное:
1. сверх–интеллигентное единство (экстаз),
2. самосознание, ум как самоявленность,
3. чувство.
III. Софийное определение —
a) Рождающее и нерожденное (Отец),
b) Рожденное (Сын),
c) Исходящее (Дух).
IV. Ономатическое определение —
a) Ум как исток слова,
b) Слово,
c) Святость (благодать).
3. В реальной библейской, богослужебной и патристи–ческой литературе эта диалектика отнюдь не всегда и не везде проводится одинаково точно. Так, под словом «Отец» понимается и вне–интеллигентный момент одного, и рождающее лоно, и произносящий[61] слово; под словом «Сын» — и Сын, и Слово, т. е. Имя; а под «Словом» — и Имя, и Сын, и ум, и идея, и многое другое. В глубине же всей этой терминологии лежит как регулятивный принцип выше развитая точная диалектика сущности. Мы же употребляем слово «Имя» в точном смысле, т. е. отделяем от него и сущностный, и внутритроичный, и софийный моменты и понимаем его как
4. Имя, таким образом, отличается от второй Ипостаси тем, что это есть
III. ИМЯ СУЩНОСТИ И СУЩНОСТЬ.
1. Имя сущности или А)
3. а) Если сущность есть
4. b) Если имя есть только имя, то оно: или 1. как–нибудь относится к какой–нибудь сущности, или 2. никак не относится ни к какой сущности.
1. Если имя есть только имя и никак ни к какой сущности не относится, то оно не есть и имя, ибо имя предполагает именуемое, от него отличное. В таком случае оно оказывается простым субъективно произносимым звуком; и притом поскольку оно ни к чему не относится и ни от какой сущности никаких следов на себе не носит, то безразлично в смысле предметной сущности и звуки его — абсолютно случайны или связаны не–пред–метным единством. Тогда
2. Если имя есть только имя, но как–то к какой–то сущности относится, то или а) это есть отношение именования, называния, или β) это какое–нибудь другое отношение, например причинно–вещественное.
a) 1. Если имеется в виду первое, то
2. Теперь,
5. Итак, если имя
6. В) Если имя
7. Сущность и ее имя диалектически необходимо и тождественны, и различны, сразу, одновременно и притом
1. Как вообще «бытие» и «небытие» синтезируются в
2. Ни в коем случае нельзя сказать, что сущность и имя различны в
с) Сказать, что тождество и различие имени и сущности понимается только в разных смыслах, это значит сказать, что имя и сущность
IV[64]. ИМЯ СУЩНОСТИ И ИНОБЫТИЕ (ТВАРЬ).
1. Имя сущности не есть тварное имя, ибо:
a) тварь есть инобытие, и, следовательно, сущность должна получать свое имя от инобытия, т. е. сущность получает свое оформление и начертание от инобытия, т. е. без инобытия она — ничто (это — чистейшее савеллианство);
b) тварность имени сущности защищают или на том основании, 1. что
с) это все, однако, ложно в самом своем корне, так как
1. имя сущности ни в каком случае не есть имязву–чие, но — умная и смысловая энергия сущности, и разнозвучие в языках указывает лишь на разное понимание и называние
2. от субъективных физиолого–психологических актов зависит решительно всякое наше переживание, и если имя тварно только потому, что мы субъективно его производим и произносим, то тварна и сама сущность, потому что ребенок тоже должен внутренно ее оформить в себе, чтобы как–нибудь ее понимать в зрелом возрасте, и должен как–то развиться для этого субъективно;
3. если речение «во имя сущности» нужно понимать так, как и «в самую сущность», то это не значит, что подобное речение есть случайность языка (в языке нет случайностей), но как раз это–то и значит, что имя сущности и есть сама сущность.
2. Имя сущности присуще самой сущности по ее природе и существу и неотделимо от нее, будучи ее выразительной энергией и изваянным, явленным ликом. Но сущность сообщает себя инобытию, твари, чистому ничто. Следовательно, поскольку сущность свое наивысшее выражение находит в имени своем — сообщается твари и имя сущности, а поскольку имя сущности есть вообще принцип осмысления для сущности —
3. Существует поэтому диалектика трех начал: сущности, ее имени и твари.
a) 1. Имя сущности по природе неотделимо от сущности и потому есть сама сущность, хотя сущность сама по себе и не имя.
2. Тварь создается, т. е. получает свое имя, от сущности, т. е. от ее имени, и потому
3. Но сущности ее имя присуще
4. Кроме того, сущности имя присуще неотделимо, твари же это имя сущности присуще
b) Тварь есть становление сущности в инобытии, т. е.:
1. Тварь как чистое «иное» есть
2.
3. Без сущности она —
4. Между нами никогда не может быть
5. Всякое общение инобытия в самой субстанциальной природе сущности есть попытка стать
6. Итак, общение инобытия и сущности возможно только в сфере
7. При этом
8. В результате имя есть принцип и предел, осмысливающая норма и критерий для становления сущности в инобытии, т. е. для становления тварного инобытия.
с) Имя сущности есть, таким образом, сфера общения сущности с инобытием — та сторона сущности, которая открыта для инобытия.
1. Если имя сущности не есть нечто отличное от сущности, то общение с именем есть общение с самой сущностью; тогда сущность — дробима по мере участия в ней разрозненного инобытия.
2. Если имя сущности отлично от сущности и не тождественно с нею, т. е.
3. Если имя сущности только отлично от имени твари, то общение твари с именем сущности невозможно, а так как только и возможно энергийное общение, то, следовательно, при данном условии никакое общение невозможно.
4. Если имя сущности только тождественно с именем твари, то всякое общение твари с именем сущности есть общение твари с тварью.
5. При общении твари с инобытием необходимо: 1 чтобы были
4 Итак:
a) общение твари с сущностью возможно только через ее имя (это одно из средств против пантеистического обезличивания) ;
b) общение твари с сущностью возможно, только когда имя сущности есть не тварь, но сама сущность;
c) по мере приближения твари к сущности имя сущности становится все более и более присущим твари и тварь все более и более воплощает на себе это имя и все более и более свободно им пользуется;
d) есть единственное Исключение, где сущность и тварь отождествлены
5. Короче, взаимоотношение сущности, ее имени и твари сводится к следующему.
a) Имя сущности
1. Итак:
a) 1. Имя
2. Имя
3. Имя и отлично от сущности, и неотделимо от нее, τ е. оно есть ее
2. Имя
3. Имя сущности и отделимо от твари, и тождественно с нею, и потому оно есть
с) 1. Имя сущности есть энергия сущности.
2. Имя сущности есть цель (телос) инобытия.
3. Имя сущности есть, стало быть, магическая стихия сущности.
V[65]. ИЕРАРХИЙНАЯ ПРИРОДА ИМЕНИ.
1. Имя сущности есть энергия сущности, а энергия есть выраженный и понятый смысл; следовательно, что есть в смысле, то есть и в имени.
2. Смысл сущности — триадический на фоне софий–ного. То и другое — триада и тетрактида — дано, кроме того, вне–интеллигентно и интеллигентно. Наконец, сама интеллигенция мыслится как разная степень интенсивности самосознания.
3. Вне–интеллигентный, а также чисто софийный момент нельзя назвать специфичными для имени сущности. Поэтому, начиная снизу, следующие моменты, иерархийно восходя к имени сущности, не суть, однако, чисто онома–тические энергии: физическая, органическая, сенсуальная.
4. Чисто ономатических энергий — три: а) перцептивная, b) имагинативная и с) когитативная. а) На степени перцептивной энергии имя есть только расчленение внешней действительности, и в языке это дано как членораздельность звукового выразительного движения. b) На степени имагинации имя есть не только расчлененная внешняя действительность, но и
5. Наконец, энергия сущности, проявляясь в порождении инобытийного тела, в смысловом расчленении его, в осознании этого расчленения и в осознании этого осознания, на самой высокой и наиболее синтетической своей ступени есть чистый акт порождения сущностью всего инобытия во всех его и вне–интеллигентных, и интеллигентных судьбах, в той неразличимой точке, когда цельная сущность еще без всякого самодробления переносит себя на инобытие и когда инобытие, следовательно, сознает себя
6. Таким образом, имя сущности есть не просто энергия сущности, но именно сверх–интеллигентная и расчлененно–интеллигентная, т. е. умная, энергия сущности.
7. Так как всякая энергия сущности несет на себе весь смысл сущности и есть не больше, как его выражение для всякого инобытия, то имя, как умная энергия, несет на себе и все различия, свойственные смыслу сущности. Отсюда:
a) имя есть умно–триадическая энергия, т. е. оно является, вообще говоря, мифологемой, оно —
c) имя есть умно–выразительная энергия, или энергий–ность самой энергии, т. е. оно —
e) таким образом,
Все усилия нашей мысли были направлены к тому, чтобы продумать до конца всю диалектическую свявь идей, характерную для мифологии, и отграничить ее от соседних и частично совпадающих с ней областей. Мифология есть вполне закономерное создание человеческого духа и есть нормальное социальное явление. Однако это значит, что тут не может не быть своей специфической диалектики, совершенно не похожей на диалектику научного сознания. Я и старался показать эту специфическую диалектику мифа и изложить ее, насколько это было в моих силах.
ПЕРВОЗДАННАЯ СУЩНОСТЬ
2[66]. ПОНЯТИЕ АНГЕЛА.
В первозданной, как и во всякой другой, сущности ничего не может быть такого, чего бы не было в мифической перво–сущности. Инобытие есть только частичное повторение бытия. Говоря о первозданной мифической сущности, мы должны повторить тут те же моменты, которые заключаются и в перво–сущности. Конечно, этих моментов, как мы видели, очень много. И их нет нужды повторять тут все во избежание слишком большой громоздкости изложения. Остановимся на основной диалектической триаде, имеющей значение решительно везде и во всем, о чем только возможно мыслить. Это — триада
Итак, абсолютный Миф переходит в инобытие и становится первозданной сущностью. Упомянутая триада должна найти свое лицо в пределах этой первозданной мифической сущности. Должна быть, во–первых, такая сфера, которая воплощает на себе чисто
Мифология ангельского мира — необходимейшее достояние абсолютной мифологии. Что она необходима вообще, это явствует из ее повсеместного присутствия в любой мифологической системе. Однако условия абсолютности накладывают совершенно неизгладимый отпечаток на всю ангелологию и делают ее даже трудно сравнимой с ее относительными типами. Прежде всего, нужно четко усвоить самое диалектическое место ангельского мира. Если мы перешли в сферу инобытия, то какая–то
Любопытны те модификации, которые претерпевает ангелология, переходя из одного типа в другой. В язычестве, например, которое в основе всегда является пантеизмом, т. е. субстанциальным отождествлением Бога и мира, ангелы, во–первых, ничем существенным не будут отличаться от Божественной сущности, во–вторых же, это будет нечто совершенно имманентное миру. Так, у Прокла диалектика трех основных триад умного мира и есть диалектика Божества; эти же самые триады и суть то, что управляет миром и имманентно его осмысливает. В строгой теистической системе ангелы
Ясно, что происхождение ангельской иерархии есть подражание перво–сущности, и подражание максимальное, которое только возможно для твари. Но максимальное подражание есть максимальное присутствие перво–сущности в твари. Эта максимальность есть к тому же чисто умная максимальность, т. е. тварь умно,
«Иерархия, по моему мнению, (есть священный чин, знание и деятельность, по возможности уподобляющаяся Божественной красоте и при озарении, сообщаемом ей свыше, направляющаяся к возможному Богоподражанию. Божественная красота, как простая, как благая, как начало всякого совершенства, хотя и совершенно чужда всякого разнообразия, сообщает свет свой каждому по достоинству, и тех, которые делаются причастниками ее, совершенствует чрез Божественное тайнодействие сообразно) своей неизменяемости»[67].
«Итак, цель (Иерархии есть возможное уподобление Богу и соединение с Ним. Имея Бога Наставником во всяком священном ведении и деятельности и постоянно взирая на Божественную Его красоту, она, по возможности, отпечатлевает в себе образ Его и своих причастников творит Божественными подобиями, яснейшими и чистейшими зерцалами, приемлющими в себя лучи светоначального и Богоначального света так, что, исполняясь священным сиянием, им сообщаемым, они сами наконец, сообразно с Божественным установлением, обильно сообщают оное) низшим себя»[68]. «И так все управляется (промыслом высочайшего Виновника всяческих. Ибо иначе и не существовало бы, если бы не было причастно сущности и начала всего существующего. Посему–то и все неодушевленные вещи по своему бытию причастны сей сущности, потому что бытие всего заключается в бытии Божества; существа одушевленные причастны животворной и превышающей всякую жизнь силе Божества; словесные же и духовные существа причастны самосовершенной и пресовершенной мудрости Его, превосходящей всякое слово и понятие. И потому понятно, что близкие к Божеству существа суть те, которые более всех) причастны Ему».[69]
«Потому святые Чины (небесных существ ближайшим общением с Божеством имеют преимущество пред существами не только неодушевленными и живущими жизнью неразумною, но пред существами разумными, каковы мы. Ибо если они умственно стремятся к Богоподражанию, духовно,взирают на Божественный первообраз и стараются сообразовать с Ним духовную свою природу, то, без сомнения, имеют ближайшее с Ним общение, потому что они постоянно деятельны и, влекомые Божественною, сильною и неуклонною любовию, всегда простираются вперед, невещественно и без всякой сторонней примеси принимают первоначальные озарения и, сообразуясь с тем, ведут и жизнь совершенно духовную. И так небесные Чины преимущественно и многоразлично причастны Божеству и открывают Божественные тайны. Вот причина, почему они исключительно пред всеми удостоены наименования Ангелов: они первые получают Божественное озарение и чрез них уже даются нам откровения. Так, по учению Богословия, преподан нам закон (Галат. III, 19; Деян. VII, 53). Так Ангелы руководили к Богу (Матф. II, 13; Деян. XI, 13; Дан. VII, 10) мужей, прославившихся прежде закона, и отцов наших, живших после закона, руководили или внушая им, что должно делать, и от заблуждения и жизни мирской приводя их на правый путь истины, или открывая им священные чины, или объясняя сокровенные видения премирных тайн и некоторые Божественные) предсказания» [70].
«Если же кто скажет, <что некоторым Святым являлся Сам Бог непосредственно, тот пусть узнает из ясных слов Священного Писания (1 Ин. IV, 12; Быт. III, 8; Быт. XVIII, 1), что сокровенного Божиего никто не видал и никогда не увидит; но что Бог являлся Святым в известных видениях, достойных Его и сообразных с свойством тех, которым были сии святые видения. А то видение, которое проявляло в себе, как в образе, подобие ничем не изобразимого Божества, справедливо называется в Божием слове Богоявлением; потому что оно видящих возводило к Богу, поколику просвещало их Божественным озарением и свыше открывало им нечто Божественное. Сии Божественные видения славным отцам нашим были открываемы посредством небесных Сил. Так, Священное Предание не говорит ли, что и святое законоположение Самим Богом дано Моисею, дабы научить нас той истине, что оно есть отпечаток Божественного и священного закона? Но то же слово Божие ясно научает и тому, что сей закон преподан нам чрез Ангелов, как бы порядок Божественного законоположения требовал того, чтобы низшие были приводимы к Богу высшими. Ибо высочайший Виновник чиноначалия предначертал такой закон, чтобы в каждой Иерархии не только у высших и низших, но и у состоящих в одном чине, были первые, средние и последние Чины и Силы и чтобы ближайшие к Богу были для низших тайнодействователями и руководителями в просвещении, приближении к Богу) и общении с Ним»[71].
3. ДИАЛЕКТИКА БЕСПЛОТНЫХ СИЛ.
Та же четкость диалектической мысли, которая заставляет утверждать существование бесплотных сил, она же приводит и к необходи мости их внутренней дифференциации.
Прежде всего, бесплотных сил — «тьмы тем», т. е. неисчислимое множество. Это — бесконечно обширное бытие, наполненное только одним славословием Бога. Правда, мир этот также и конечен, т. е. определенен, как определенна и сама перво–сущность. Это не есть расползающаяся во все концы бесконечность, не имеющая никакой фигуры и никакого очертания. Это вполне законченное царство умных сил, определенно–оформленное и вечно–устойчивое; и тут нет никакой «потенциальной» бесконечности. Эту диалектику единого, многого и бесконечного я мог бы тут повторить еще раз во всей ее диалектической четкости и определенности, но делать этого в данную минуту не стоит [72].
Далее, относительно внутренней структуры мира бесплотных сил необходимо помнить, что так как он есть подражание перво–сущности (да иначе и некому было бы подражать), то и структура его есть не что иное, как повторение все той же основной структуры перво–сущности. Вырожденческая мысль (она же и «возрожденская»), не способная мыслить в отчетливой форме бесплотные силы, тем более уже не умеет мыслить их внутреннюю структуру. На этом примере мы можем наглядно убедиться, насколько измельчала и опошлилась европейская мысль по сравнению со средневеково–античной. Эта мысль почти уже не может фиксировать внутренно–выразитель–ные и духовно–рельефные образы. Она хочет благодатное узрение духовно–выразительного лика мерить аршинами и пудами, проявляя в этом колоссальную бездарность и умственное убожество, вырожденство и озлобленное ремесленничество. Поэтому (то, о чем я сейчас скажу) внутренняя структура и физиогномика бесплотных сил, конечно, будут не понятны никому. Но это меня мало беспокоит. Я вполне учитываю свое «окружение»; и для меня давно уже не новость, что люди утеряли способность к постоянному мифологическому мышлению.
Естественнее всего провести в мире бесплотных прежде всего деление
I.
1. Серафимы
2. Херувимы
3. Престолы (Θρόνοι)
II.
1. Господства (Κυριότητες)
2. Силы (Δυνάμεις)
3. Власти
III.
1. Начала (Έξουσίαι)
2. Архангелы (Άρχαί)
3. Ангелы
Необходимо помнить, что, поскольку умные силы находятся уже в инобытии, диалектика здесь уже не может[73] вращаться сама в себе, как это имеет место в сфере перво–сущности. В перво–сущности все категории, которые только тут возможны, не вносят инобытийного различия, т. е. остаются абсолютно равночестными. Здесь же, в ино–бытийной диалектике, приходит момент «субординации», или иерархии, столь враждебный диалектике самой перво–сущности. Тут именно
Мне кажется, установленное только что триадическое строение умного мира вполне совпадает с системой «небесной иерархии» у Дионисия Ареопагита. Но он употребляет другие термины. Триаду он понимает как
«Итак, очищаемые, <по моему мнению, должны соделываться совершенно чистыми и чуждыми всякой разнообразной примеси; просвещаемые должны исполняться Божественным светом, дабы возвыситься чистейшими очами ума до созерцательного состояния и силы; наконец, совершенствуемые, возвышаясь над несовершенным, должны соделываться участниками в усовер–шающем познании созерцаемых тайн. А очищающие, так как совершенно чистые, должны уделять другим от собственной чистоты; просвещающие, как тончайшие умы, способные принимать свет и сообщать его, и совершенно полные священного сияния, должны повсюду обильно изливать свет на достойных его; наконец, совершенствующие, как способнейшие сообщать совершенство, должны совершенствуемых посвящать в священнейшее познание созерцаемых тайн. Таким образом, каждый чин Иерархии по мере своих сил принимает участие в делах Божественных, совершая благодатию и силою, дарованною от Бога, то, что находится в Божестве естественно и что, наконец, открыто для того, чтобы умы боголюбивые) подражали тому».[74]
Относительно того, совпадает или нет предложенная нами структура умного мира со структурой Дионисия Ареопагита, могут быть споры. Если брать большую триаду ангелов, без внутреннего подразделения, то она, несомненно, совпадает с триадой: идея, материя, вещь. Как увидим ниже, Серафимы, Херувимы и Престолы понимаются у Дионисия Ареопагита преимущественно
Разработкой системы умного мира в ее подробностях здесь невозможно заниматься. Я приведу только некоторые весьма малопопулярные материалы из Дионисия Ареопагита с целью углубления некоторых сторон вопроса.
4. СИМВОЛИКА БЕСПЛОТНЫХ СИЛ.
1. Остановимся прежде всего на характеристике первой триады.
«…Святое наименование (Серафимов, по мнению знающих еврейский язык, означает или пламенеющих, или горящих, а название Херувимов — обилие познания, или излияние мудрости. Итак, справедливо в первую из небесных Иерархий посвящаются Существа высшие, так как она имеет чин высший всех — особенно потому, что к ней, как к ближайшей к Богу, первоначально относятся первые Богоявления и освящения. Горящими же Престолами и излиянием мудрости называются небесные Умы потому, что имена сии выражают Богоподобные их свойства. Ибо что касается до наименования Серафимов, то оное ясно показывает непрестанное и всегдашнее их стремление к Божественному, их горячность и быстроту, их пылкую, постоянную, неослабную и неуклонную стремительность, — также их способность действительно возводить низших в горняя, возбуждать и воспламенять их к подобному жару; равно как означает способность, опаляя и сожигая, таким образом очищать их, — всегда открытую, неугасимую, постоянно одинаковую светообразную и просвещающую силу их, прогоняющую и уничтожающую всякое омрачение. Наименование же Херувимов означает их силу — знать и созерцать Бога, способность принимать высший свет и созерцать Божественное благолепие при самом первом его проявлении, мудрое их искусство — преподавать и сообщать обильно другим дарованную им самим мудрость. Наконец, наименование высочайших и превыспренних Престолов означает то, что они совершенно изъяты от всякой низкой привязанности земной; что они, постоянно возвышаясь над всем дольним, премирно стремятся в горняя и всеми силами неподвижно и твердо прилеплены к Существу истинно Высочайшему, принимая Божественное Его внушение во всяком бесстрастии и невещественности; означает также то, что они носят Бога и раболепно выполняют Божественные) Его повеления»[75].
В этой характеристике примечательно отождествление Серафимов с
2. Отождествление ума со
Но мы уже много раз видели, как диалектика ума не может кончиться на умных оформлениях. Оформленность и осмысленность ума требует, как мы хорошо знаем, сверх оформленности и сверх–осмысленности. Переход от «ума» к «одному», или «единому», т. е. переход оформленного единства к абсолютно неразличимой единичности, — основное требование диалектики. Или есть абсолютная единичность — тогда все есть. Или ее нет, тогда все превращается в абсолютно дискретную и иррациональную пыль неизвестно чего. Ум предполагает сверх–умную область, которая уже не есть ум, но
После этого становится совершенно понятной следующая диалектическо–мифологическая характеристика умного огня у Дионисия Ареопагита.
«По моему мнению, <вид огня указывает на Богоподобное свойство небесных Умов. Ибо святые Богословы описывают часто Высочайшее и нензобразимое Существо под видом огня, так как огонь носит в себе многие и, если можно сказать, видимые образы Божественного свойства. Ибо чувственный огонь находится, так сказать, во всем, чрез все свободно проходит, ничем не удерживается; он ясен и вместе сокровенен, неизвестен сам по себе, если не будет вещества, над которым бы он оказал свое действие; неуловим и невидим сам собой; все побеждает и, к чему бы ни прикоснулся, над всем оказывает свое действие; все изменяет и сообщается всему, что к нему каким бы то ни было образом приближается; животворною своею теплотою все возобновляет, все освещает ясными лучами; неудержим, неудобосмесим, имеет силу отделять, неизменяем, стремится вверх, проницающ, выходит на поверхность и не любит быть внизу; всегда движется, самодвижен и движет все; имеет силу обымать, но сам не объем–лется; не имеет нужды ни в чем другом, умножается неприметно и во всяком удобном для него веществе показывает свою великую силу; деятелен, силен, всему присущ невидимо; оставленный в небрежении, кажется несуществующим, чрез трение же, как бы чрез некоторое искание, в сродном с ним веществе внезапно появляется и тотчас опять исчезает и, всему обильно сообщая себя, не уменьшается. Можно найти и другие многие свойства огня, как бы в чувственных изображениях показывающие Божественные свойства. Зная сие, Богомудрые мужи представляют небесные Существа под видом огня, показывая тем их Богоподо–бие и возможное для них) подражание Богу»[77].
Ко всему этому я присоединил бы еще аскетическо–подвижническое учение о
3. Из символики бесплотных сил упомяну еще один фундаментальный факт, это — наименование их
Думать, что это есть простая метафора, — противоречит всему духу мифологии. Как уже давно мы убедились, тут перед нами везде symbola realissima. Наименование «небесные силы» есть вскрытие глубинной онтологической символики бытия. Разумеется, для кого бесплотные силы суть не больше как игрушечные ангелочки, какие–то амурчики и купидончики, для того и Небо — в буквальном смысле с овчинку. Однако духовное мещанство и растление и вся эта пошлая философия куриных мозгов не может служить образцом абсолютной мифологии, которой я здесь занимаюсь. Раз миф гласит о
Итак, мифология (да, кажется, всерьез только она одна и может быть тут упомянута) стоит на почве
Но мифология,
Небо есть, прежде всего, место
Но этот общий символ требует многих пояснений, так как здесь перед нами не просто геометрический образ, но
В общем итоге: Небо, небесное место и умные силы, обитающие в нем, имеют такую пространственную структуру, что здесь
Где центр Неба? Небо — шар. Этот шар имеет бесконечно большой радиус. К бесконечности нельзя ничего прибавить такого, что сделало бы ее еще больше, ибо она
Энергия, исходящая от самого Первоисточника всякой энергии, есть, конечно, нераздробленная целостность Смысла. Она везде ровно и одинаково сияет, не встречая никаких для себя препятствий. Этот поток энергий, конечно, может быть только
4. Спрашивается: почему же нам Небо кажется только полушарием, а не сразу всеми геометрическими элементами, движущимися с определенной скоростью, а не с бесконечной, и цветным, а не бесцветным? Решить этот вопрос значит войти в рассмотрение не только того участка бытия, которое называется
В этой области прежде всего надо иметь в виду то, что все решительно, находимое нами в диалектике и мифологии после первичной троичности, есть только
«Царя всех поднимаем, невидимо копьеносимого ангельскими чинами». Человек — также вместилище Бога «Не весте ли, яко храм Божий есте».
Итак, небесный мир есть прежде всего наилучшее и совершеннейшее в материи, в инобытии носительство Бога Если к этому прибавить, что небесный мир шарообразен, то мы получаем некое
Однако это еще не все. Земля, на которой живет сейчас человек, находится в
Во–первых, на Небо мы смотрим с Земли так, как будто бы смотрели со стороны Бога. Это и должно быть так, потому что земным и тварным богом (через которого мы только и можем существовать) является для нас Солнце. Мы смотрим на Небо так, что между им и нами — Солнце. Мы, следовательно, смотрим на Небо со стороны Бога. Вполне понятно, что оно представляется нам опрокинутой Чашей. Не потому Небо есть Чаша, что это так кажется нашему субъективному взору, но это так кажется нам потому, что Небо, в своей внутренней и объективнейшей сущности, есть не что иное, как именно Чаша.
Во–вторых, объективной природой Неба и объективным отпадением Земли от Неба объясняется и вся
Им сияет несозданная, первоначальная мифическая сущность. Мы видели, что переход световой энергии в умное инобытие ведет за собою внутрисветовую дифференциацию, т. е. явление светотени. Но сейчас мы переходим к дифференциям
Цвет — явление вторичное в сравнении со светом. Свет существует без всякого цвета, в то время как цвет есть всегда и обязательно
Можно наметить и более детально диалектику цвета. Если цвет есть форма объединения света с тяжелой материей, то тут возможны разные формы. Во–первых, свет, исходя из своего первоисточника, может падать на это вещество и материю, на эту небесную пустоту и не проникать сквозь нее. Падая на эту телесную пустоту, он уходит в нее, в глубину ее и там теряется, никуда не выходя в другое место и не освобождаясь от этого туманного марева пустоты. Таков именно
Предложенная диалектика цвета вполне удовлетворительно намечает возможности для объяснения столь странного явления, как цветность видимого Неба. Становится ясным, и притом диалектически ясным, почему
5. СИМВОЛИКА БЕСПЛОТНЫХ СИЛ (ПРОДОЛЖЕНИЕ).
До сих пор мы указали в применении к бесплотным силам на символы Огня, Света и Неба, причем различили Небо внутреннее и внешнее (воздержавшись от более подробного анализа Неба). Пользуясь материалами Дионисия Ареопагита, можно дать еще ряд указаний символико–мифологического характера.
1. Столь же ярко, как и стадия Света или Огня, бросается в глаза
Прежде всего, ангелам свойственны «внешние»
«Кто действие (внешних чувств заменяет внутренними: зрение — устремлением ума к зрению света животного, слух — вниманием душевным, вкус — разумным рассуждением, обоняние— умным постижением (ощущением, чувством), осязние — бодренным трезвеиием сердечным — ют Ангельскую на земле проводит жизнь; для людей он и есть, и видится человеком, для Ангелов же и есть, и) понимается Ангелом»[81].
«Умным зрением (приемлем свет Божественный, ведение сокровенных тайн Божиих; душевным вниманием восхождение (возникновение) в сердце помыслов располагаем с разумом (или распоряжаемся ими, различая хорошие от худых); разумным рассуждением, как вкусом, распознаем виды разумений, и те, которые произрастают из горького корня, или преобразуем в сладкую для души пищу, или совсем отбрасываем, а которые от былий добрых и злачных отраждаются, те приемлем,
Подобно тому как Свет и Огонь суть реальнейшие объекты молящегося подвижника и монаха, подобно этому умное зрение, умное осязание и т. д. есть реальнейшие акты подвижнического сознания. Они достигаются в результате большого монашеского опыта, но это–то как раз и свидетельствует о том, что где–то и как–то должна быть такая категория существ, которая имеет эти объекты и акты без всяких усилий, как вечное и блаженное самодов–ление и беззаботность. После этого нет ничего удивительного в том, что Дионисий Ареопагит следующим образом перечисляет символы, относящиеся к «телесной» природе ангелов (хотя не забудем: в ангелах «тело» и «душа» взаимопронизаны до последней глубины и суть одно и единственное
«Так, можно сказать, что (способность зрения означает их яснейшее созерцание Божественного света и вместе простое, спокойное, беспрепятственное, быстрое, чистое и бесстрастное приятие Божественного озарения.
Распознавательные силы обоняния означают способность воспринимать, сколько возможно, превышающее ум благоухание, верно различать от зловония и совершенно избегать его.
Чувство слуха — способность участвовать в Божественном вдохновении и разумно принимать оное.
Вкус — насыщение духовною пищею и приятие Божественных и питательных струй.
Осязание — способность верно различать полезное и вредное.
Ресницы и брови — способность охранять Божественные познания.
Цветущий и юношеский возраст — всегда цветущую жизненную силу.
Зубы означают способность разделять совершенную принимаемую пищу; ибо каждое духовное существо, приняв простое познание от существа высшего себя, со всем тщанием разделяет оное и умножает, передавая существам низшим себя, сообразно с их приемлемостию.
Плечи, локти и руки означают силу производить, действовать и совершать.
Сердце есть символ жизни Богоподобной, которая свою жизненную силу щедро разделяет с тем, что вверено ее попечению.
Далее, — грудь означает неутомимую силу, которая хранит животворный дар в лежащем под нею сердце.
Хребет означает то, что содержит все жизненные силы.
Ноги — движение, быстроту и скорость стремления их к Божественному. Потому–то Богословие изображает ноги святых существ окриленными. Ибо крило означает быстрое парение вверх, небесный и выспренний полет, который, по своему стремлению горе, возвышается над всем земным. Легкость крил означает совершенное отдаление от земного, всецелое, беспрепятственное и легкое стремление выспрь; нагота и неимение обуви — свободу всегдашнюю, ничем неудержимую готовность, отдаление от всего внешнего и возможное уподобление простоте) существа Божия[83].
2. Приведу еще примеры символики ангельской одежды и атрибутов.
«Светлая и огнеподобная (одежда, как я думаю, означает, подобием огня, их Богоподобие и силу освещать, сообразно с их состоянием на небе, где обитает свет, который духовно сияет и сам осиявается. Священническая одежда означает их близость к Божественным и таинственным видениям и посвящение жизни Богу.
Поясы означают их способность охранять в себе плодотворные силы и сосредоточение их действования в одной цели, утвержденного навсегда в одинаковом состоянии, как) в правильном круге[84].
«Жезлы означают <их царское и владычественное достоинство и прямое всего исполнение.
Копья и секира означают силу отделять то, что им не свойственно, остроту, деятельность и действие различительных сил.
Орудия геометрические и художнические — способность основывать, созидать и совершать и вообще все, что относится к действию возведения к Богу и обращения существ низших.
Иногда же орудия, с которыми изображаются святые Ангелы, служат символами судов Божиих о нас (Числ. XXII, 23; 2 Царств. XXIV, 17; Апок. XX; Амос. VIII; Захар. III; Иерем. XXIV). Одни из сих орудий означают исправительное наставление, или наказывающее правосудие; другие — освобождение от опасностей, или цель наставлений, или восстановление первого блаженства, или умножение других даров, малых или великих, чувственных или духовных. Словом, проницательный ум не усомнится в том, что видимое употреблено, собственно, для) означения невидимого[85].
3. Своеобразную мифолого–диалектическую дедукцию получают в применении к ангельскому миру символы
«То, что они (называются ветрами (Дан. VII, 2; Псал. XVII, 11, CIII, 3), означает быстроту их деятельности, которая безостановочно всюду проникает, их способность переноситься сверху вниз и снизу вверх, возводящую низших на выспреннюю высоту, а высших побуждающую к сообщению с низшими и попечению о них. Можно также сказать, что чрез наименование ветрами означается Богоподобие небесных Умов; ибо и ветр имеет в себе подобие и образ Божественного действия (как я довольно показал это в символическом Богословии при таинственном изъяснении четырех стихий), по своей естественной и животворной удободви–жимости, по своему быстрому, ничем неудержимому стремлению и по неизвестности и сокровенности для нас начала и конца его движений.
Далее, Богословие окружает их облаками, означая сим, что священные Умы непостижимым образом исполняются таинственным светом, принимают в себя первоначальный свет без тщеславия и обильно передают оный существам низшим, сообразно с их природою; что они одарены силою раждать, оживотворять, возращать и совершать по образу дождя умственного, который обильными каплями возбуждает к животворному рождению недро,) им орошаемое» [86].
Свое значение имеет тут, далее, символ
<«Если же Богословие применяет к небесным Существам вид меди (например, Иезек. I, 7. XL, 3; Дан. X, 6), янтаря (Иезек. I, 5. VIII, 2) и камней разноцветных (например, Апок. IV, 3), то янтарь, как нечто златовидное и сребровидное, означает немерцающий, неистощимый, неуменьшенный и неизменяемый блеск, как в золоте и в серебре, яркое, световидное, небесное сияние.
К меди же должно отнести или свойство огня, или свойство золота, о которых мы уже говорили.
Что же касается до различных цветов камней, то надобно думать, что белый цвет изображает светлость, красный — пламенность, желтый — златовидность, зеленый — юность и бодрость; словом, в каждом виде символических образов ты найдешь таинственное изъяснение»)[87].
Я приведу еще символы
4. «И, во–первых, образ льва ((Апок. IV, 7; Иезек. I, 10), должно думать, означает господственную, крепкую, непреодолимую силу и посильное уподобление непостижимому и неизреченному Богу в том, что они таинственно закрывают духовные стези и пути, ведущие при Божественном просвещении к Богу.
Образ вола (Иезек. I, 10) означает крепость, бодрость и то, что делает духовные борозды способными к принятию небесных и плодоносных дождей; рога же означают охранительную и непобедимую силу.
Далее, образ орла (там же) означает царское достоинство, выспренность, скорость летания, зоркость, бдительность, быстроту и искусство в снискании пищи, укрепляющей силы, и, наконец, способность, при сильном напряжении зрения, свободно, прямо, неуклонно смотреть на полный и светоносный луч, истекающий от Божественного света.
Наконец, образ коней означает покорность и скорое послушание; белые (Захар. VI, 3) кони означают светлость или, лучше, сродство со светом Божественным; вороные (ст. 2) — тайны не–доведомые; рыжие (ст. 2) — пламенность и быструю деятельность; пестрые (ст. 3) — черного и белого цвета — силу, посредством которой связываются крайности и премудро первое соединяется со вторым, второе — с первым.
Но если бы мы не заботились о краткости сочинения, то все частные свойства и все части телесного устройства показанных животных могли бы приличным образом применить к небесным Силам, принимая подобие не в точном значении. Так, гневный вид их могли бы применить к духовному мужеству, которого крайняя степень есть гнев, вожделение — к Божественной любви и, коротко сказать, все чувства и части бессловесных животных — к невещественным мыслям небесных Существ и простым силам. Но для благоразумных не только сие, но и объяснение одного только таинственного образа достаточно для того чтобы понять пред меты) подобного рода».[88]
5. Наконец, интересны еще следующие символы.
«Огненные реки <(Дан. VII, 10) означают Божественные истоки, обильно и непрестанно увлажняющие оные Существа и питающие их животворным плодоносием. Колесницы (4 Царств И, И VI, 17) означают согласное действование равных. Колеса же (Иезек. I, 16 X, 2), окриленные, неуклонно и прямо движущиеся вперед, означают силу небесных Существ идти в деятельности по прямому и правильному пути, поколику всякое их духовное стремление свыше направляется по прямому и неуклонному пути.
Можно и в другом таинственном смысле принять изображе ние духовных колес. Им дано название, как говорит Богослов,
Остается нам объяснить радость (Лук. XV, 10) небесных Чинов. Правда, они совершенно чужды нашего страдательного услаждения; впрочем, сорадуются, как говорит Писание, Богу о обретении погибших, по своей Богоподобной тихой радости, по своему искреннейшему удовольствию при попечении Промысла о спасении обращающихся к Богу и по тем неизъяснимым восторгам, которые весьма часто ощущали Святые мужи, когда свыше нисходило на них) Божественное озарение»[89].
6. На этом я и закончу характеристику бесплотных сил, которая, несмотря на свою краткость, дает по–моему, совершенно определенный метод построения всей ангелоло–гии и вносит внутренний порядок и логику в область, которая не одними невеждами считается темной и запутанной. Для изображения ангельского мира не хватает здесь главным образом учения о
Поэтому, хотя логически от ангелов надо было бы переходить к райскому космосу, а потом к Адаму и Еве, мы нарушим этим логический порядок. Большинство различений и установок понятны нам сейчас только в их греховном состоянии, т. е. в том их виде, который в науке считается вполне нормальным и естественным и который поэтому и наилучше известен. Мы же, изучивши этот «нормальный» мир и этого «нормального» человека в их естественной ми–фологичности, сможем легче изучить и то «нормальное» и «естественное» состояние мира и человека, которое уже не современная наука, т. е. один из видов относительной мифологии, считает таковым, но которое является нормальным и естественным уже с точки зрения
АБСОЛЮТНАЯ ДИАЛЕКТИКА — АБСОЛЮТНАЯ МИФОЛОГИЯ
(Катего)рия становится на место перво–сущего. А она не может не стать на это место, так как все категории тождественны с перво–сущим. Практически это сводится к тому, что
Сделавши теперь ориентировку в достигнутой нами диалектической стадии, мы теперь сразу же видим, что мы действительно вступили на путь
Тут нам становится воочию ясно, чего еще не хватает нашей диалектике, чтобы она стала
В прямом и чистом виде эта категория относится к
Первое начало, Одно, Рождающее и Нерожденное, в аспекте противопоставления своему инобытию, т. е. в аспекте
Наконец, в пятой категории, в Символе, который уже дошел у нас в предыдущей диалектике до степени Понимания и Слова, (иное) становится в этом общеличност ном аспекте, очевидно, Словом Личности, Словом, открывающим сущность Личности. Такое Слово, которое исходит от живой Личности, очевидно, есть
Такова эта общая плоскость
1. При первом взгляде на нашу таблицу мы прежде всего обращаем внимание на то, что по горизонтальной линии сверху мы имеем пять основных категорий (Одно — «В–себе», Сущее — «Для–себя», Становление — «В–себе–и–для–себя», Ставшее, Субстанция — «Для–себя–и–для–иного» и Выражение, Символ — «Для–иного»), по вертикальной же линии слева[92] — только три категории: Одно, Сущее и Становление[93]. Хотя этот факт и должен быть сам собою понятен из предыдущего изложения, но, чтобы не было никаких неясностей, разъясним это здесь еще раз. Мы хотели построить
2. Далее наш взор падает на самую эту
3. Попробуем теперь войти в разъяснение более детальных категорий. Мы получили основную диалектическую триаду, которую путем дальнейших усложнений можно было бы довести до какого угодно количества категорий. Но мы остановились на пентаде. Рассмотрим, в чем суть диалектики, которая хочет
Это простейшее, очевиднейшее, примитивнейшее построение сводится к следующему. Допустим, что мы получили в своей диалектике сферу Смысла. Допустим, что все дистинкции, которые можно было здесь произвести, мы произвели. Допустим, что дальше уже ничего не остается такого, что было бы Смыслом. Все остальное — сфера уже
Теперь я спрошу: где тут допущена ошибка? Скажите: где в этой диалектике допущен такой шаг мысли, который бы превращал все это рассуждение в неправильное или фиктивное?
4. С такой же диалектической неумолимостью вытекают и все прочие выводы, которые сделаны в предыдущем. Мы получили сферу чистого самосознания и ума Так как здесь не было ровно никаких привнесений, которые бы делали это самосознание частичным и несовершенным, а имеются в виду только голые и простые категории субъекта и объекта, то, очевидно, это самосознание, этот ум будет
К этому необходимо прибавить еще следующее. Различая Ум и Стремление, я подхожу вплотную к платонически–патристической психологии и резко расхожусь с новоевропейской. Античное разделение на «ум», «тюмос» и «эпи–тюмию», как всегда, отождествляют с разделением на «ум», «чувство» и «волю», забывая, что все три последние сферы помещаются в каждой из трех античных. Античное разделение есть разделение чисто диалектическое, зависящее от полагания ума в инобытии. Поэтому ум в моем и в антично–средневековом понимании отнюдь не есть
Указанным диалектическим противостоянием Ума и Стремления тотчас же неумолимо диктуется и еще одна интеллигентная пара, без которой никак не может обойтись последовательная диалектика Ведь антитеза Ума и Стремления есть не что иное, как полное повторение в интеллигентной сфере основной антитезы Бытия и Становления. Но мы хорошо знаем, что в диалектическом ряду Бытию предшествует Одно, а за Становлением следует Ставшее. Эти категории, конечно, имеют и свои интеллигентные аналогии. Что касается внутри–интеллигентной диалектики, то там мы уже наметили антитезу Ума и Ощущения. Но сейчас нас интересует то, что предшествует
С другой стороны, интеллигенция, вылившаяся в Стремление, требует своего завершения и
После этого уже нетрудно модифицировать эту общую сферу Чувства по трем основным ипостасям:
Наконец, также, по–моему, очевидны и внешне–выражающие энергии этой триады Власти, Ведения и Любви. Что такое Власть, проявленная вовне? Конечно, — это
Эта новая сфера должна отличаться от простой Силы так, как Ощущение отличается от Сердца, как Любовь отличается от Власти. Эта новая сфера должна быть
5. Перехожу к модификации общетриадического Смысла на Субстанцию. Чем, как только полным отсутствием диалектики, можно объяснить это упорное непонимание почти всеми, что триада реально живет и существует только как
Так или иначе, но наличие момента субстанциальности в Боге в отличие от момента чисто смыслового так же необходимо, естественно и очевидно, как и вообще разделение и отождествление и всякой вещи, и идеи. Кто отрицает софийность в Божестве, тот вообще отрицает божество как субстанцию, как реальность; и тот признает в Боге наличие только идеально–мысленного бытия, без всякого осуществления и без всякой субстанциальной самостоятельности.
Но стоит признать это примитивное, даже не диалектическое, а, я бы сказал, чисто житейское утверждение, как сразу же возникает необходимость и разделения различных видов этой субстанциальности и софийности. Прежде всего, в одномерной диалектике мы получаем категорию Ставшего, или, что то же, Субстанции. Ставшее выводится из Становления с такой же элементарной диалектической необходимостью, как и само Становление — из Бытия и Небытия. Я уже много раз разъяснял этот вывод; и, кто не усвоил его раньше, того я не стану убеждать в этом здесь. Но интересно: может ли эта Субстанция остаться просто Субстанцией, если мы внесем в триаду момент
После этого уже нетрудно будет понять, почему субстанциальная осуществленность Троицы в смысле личностном дает
Злобное вырожденство, не способное ни на любовь, ни на святость, смеется и издевается над этими категориями. Но, несмотря ни на что, жизнь вся состоит из стремления к Любви и Святости. Можно на тысячу ладов понимать Любовь и Святость, вкладывая в эти слова какое угодно содержание. Но самые категории эти нельзя убить, нельзя выкинуть из человеческой жизни и, значит, из мысли. Думают, что диалектика не должна заниматься этими категориями. Я же думаю, что, если диалектика вообще хочет быть жизненной, она должна говорить
Выводимые мною на основании этого категории Не–рожденности (Довления), Рожденности и Святости, превращающиеся в личностной модификации в Отца, Сына и Св. Духа, обладают совершенно неумолимой логической необходимостью, как бы ни злобствовали те, которым не доступен ни религиозный опыт, ни диалектика.
Как мы видели, и на этом не кончается диалектика Субстанции. До сих пор мы имели ряд: Субстанция, Тело, Живое Существо, Личность. Их последовательность и восходящая сложность совершенно понятны. Субстанция существует сама по себе, «в–себе»; Тело существует уже и «для–себя»; Живое Существо объединяет вне–интеллигентную отвлеченность «в–себе» с интеллигенцией «для–себя»; Личность впервые поднимает вопрос о существовании «для–иного». Но конечно, Личность не есть существование только «для–иного». Личность слишком богата своим внутренним содержанием; она слишком субстанциальна, чтобы быть чем–нибудь «для–иного». Чтобы превратиться в бытие действительно «для–иного», она должна лишиться своей абсолютной реализации, своего абсолютного субстанциализирования. Она должна превратиться только в одну
Всю эту субстанциально–выразительную сферу триединства Царства, Славы и Церкви я и считаю необходимым именовать
6. Наконец, необходимо сделать пояснения и к выразительной, символической стороне диалектики. В своем общем принципе она также содержит нечто чрезвычайно простое и очевидное. Что смысл, будучи осуществлен в виде некоей субстанции, уже как–то выходит из своей самозамкнутости и как–то выражается вовне — это само собою понятно. Вопрос может идти только о том, как именовать эту выразительную сферу. Но сама она и ее диалектическая необходимость и место — вне всякого сомнения. Я предложил ряд: Символ, Понимание, Слово, Имя и Магическое Имя. Можно спорить об этих терминах. Да, они, конечно, являются, в сущности, условными. Но ведь совершенно же ясно, например, что когда мы переходим к интеллигенции, то нельзя ограничиться просто категорией Символа. Необходимо тут, чтобы Символ имел интеллигентное же содержание. Интеллигенция мыслится на первых порах пока только как абсолютное самосознание и абсолютная самоданность. Что получится, если эту абсолютную самоданность понимать
Чем мы занимались сейчас? Мы занимались тем, что в недрах каждой из пяти основных категорий производили диалектическое членение опять–таки теми же пятью способами. Мы дошли до пятой категории, т. е. до выразительной сферы. В этой общей сфере Выражения мы должны были получить свое «в–себе», свое «для–себя» и т. д. и т. д. Это мы и получили. Остается самый последний и, может быть, менее понятный этап. Именно, необходимо в этой общей сфере Выражения установить категорию
Совсем другое происходит в случае, когда мы говорим об
В триадическом членении этого Магического Имени я предлагаю несколько большую детализацию, чем это было раньше. А именно, раз мы отличаем смысл от вещи и можем говорить о 1. смысле как таковом, в его чистоте, 2. вещи как таковой, в ее чистоте, и 3. их синтезе, т. е. об осмысленной вещи, то, переходя в сферу выражения, или символа, энергии, мы также имеем полное право говорить о 1. выражении энергии чистого смысла, 2. выражении чистой вещи, или субстанции, и 3. выражении, символе их синтеза, т. е. об энергии осмысленной субстанции. Это разделение можно было бы свободно провести и по всем прочим рубрикам. Но я не стану загромождать свое изложение дедукцией очень большого количества категорий и решил полностью провести это деление только в последней рубрике, т. е. там, где идет у нас речь о Символе Символа, о диалектике пятой категории с точки зрения пятой же категории. До сих пор нами были установлены здесь две триады. В общевыразительной стихии Магического Имени мы отметили триаду чисто смысловую (Сила, Свет, Благодать) и софийную вещественную (Царство, Слава, Церковь), т. е. стихию осмысленной вещественности в этой общей сфере выражения. Теперь и остается в этой же общевыразительной стихии Магического Имени дополнить до–выразительную диалектику умно–софийной триадой и — дать как энергийное выражение чистого смыслового, умного ряда, так и энергийное выражение двух других слоев — чисто софийного и умно–софийного.
Сделаем прежде всего добавление во вне–высказитель–ном ряду. Там мы имели до сих пор чисто смысловую, или умную, сферу Силы, Света и Благодати и умно–софийную сферу Царства, Славы и Церкви. То, что хотим добавить мы сейчас, будет, очевидно, чем–то средним между той и другой триадой. Что может быть среднего между идеей и вещью вообще? Конечно, что–то такое, что от идеи возьмет ее идеальность, а от вещи — ее вещественность. Между Силой и Царством должно быть то, что идеально, как сама Сила, и что вещественно и изъявительно выяви–тельно, как само Царство. Это я называю условно
В самом деле, нужно ведь взять такую осуществлен–ность и овеществленность Света и Благодати, которая бы не обладала полнотой отражения всех умных и всех софийных энергий Света и Благодати. Надо взять такую их осуществленность, которая бы была полусофийной, полусмысловой· В живописи мы как раз имеем такую осуществленность. По сравнению, например, с поэзией она есть нечто вещественное, но по сравнению со скульптурой и архитектурой она есть нечто невещественное, смысловое.
Триада Знамения, Иконы и Обряда обладает вполне диалектической природой и сама по себе. В Знамении дан самый исток богоявления, самая исходная точка всякого выявления горнего мира в инобытии. В Иконе это богоявление дано как законченный умный лик. В Обряде этот умный лик перешел в становление, т. е. в некое постепенное и последовательное «временное» развертывание. Это — общедиалектическая триада Одного, Бытия и Становления.
После этого добавления еще одной вне–выразительной сферы можно формулировать и выразительные аналоги всех этих трех триад. Что даст выразительный аналог для чисто
Итак, Совет, Откровение и История есть энергийно–выразительная стихия Силы, Света и Благодати, поскольку их воспринимает софийная сфера. Совет Предвечный есть идеальная выраженность Знамения, изливающегося из сущности вовне. Это, конечно, так и есть. Совет Предвечный только тем и отличается от Знамения, что это есть выраженное Знамение, идеально разрисованное Знамение. Знамение, кроме того, есть еще и нечто предварительное, потенциальное, еще только предполагающее свою осуществленность. Этот момент прекрасно выражен в понятии
Совсем другое находим мы в энергийно–выразитель–ной модификации другого смыслового аспекта — Иконы. Икона по сравнению со Знамением есть нечто выявленное, проявленное; это уже не просто предположение, или предвестие, но самый смысл в своем максимальном явлении. Энергийно–выразительной параллелью здесь является
Нетрудно, наконец, усвоить и умно–софийный коррелят этой выразительности. Вне–выразительным умно–софий–ным категориям в этой общей энергийно–выразительной сфере — Царству, Славе и Церкви — мы противопоставили выразительно–софийную триаду,
Так связывается воедино общая стихия Магического Имени со своей 1. смысловой стороной (Сила, Свет, Благодать), 2. софийной стихией (Знамение, Икона, Обряд), 3. осмысленно–софийной (Царство, Слава, Церковь), 4. выразительно–смысловой (Изволение, Догмат, Миф), 5. выразительно–софийной (Совет Предвечный, Откровение, Священная История) и 6. выразительной умно–софий–ной (Спасение, Молитва, Таинство).
1. Прежде всего, как можно было бы кратко формулировать
Кто понял и окончательно усвоил себе эту триаду, тот без труда поймет все прочие переходы, и если будет о чем спорить, то, может быть — только о терминологии в тех или других местах. В самом деле, не говоря уже об одномерной диалектике, и всякий переход в области многомерной диалектики, в сущности, повторял переход или от Одного к Бытию, или от Бытия к Становлению. Итак, вот что является основным стержнем и основным скелетом всей диалектики — триада Одного, Бытия и Становления. Но если это так, то ясно, что не только основной и стержневой результат, но и
Четвертое начало осуществляет, овеществляет первые три. Это значит, что для полнейшей формулы необходимо взять воплощенность трех первых начал на четвертом в
Остается только прибавить к этому
Так, то обстоятельство, что Бог является в Имени Своем, уже необходимо требует Спасения, Молитвы и Таинства. Другими словами, воспринять Бога можно только в Таинстве, Молитве и, следовательно, Спасении. Только участвующий в Таинстве, молящийся и спасающийся действительно приемлет и познает Бога. Точно так же и обратно: значимость Таинства, Молитвы и Спасения может быть обоснована только на путях имяславия. Но, повторяю, можно и не входить в эти подробности. В обобщающей формуле достаточно указать просто на Имя.
2. Так как учение о триединстве забыто и почти никем не принимается всерьез, я позволю себе сделать ряд замечаний, чтобы приблизить его к популярному сознанию. Я утверждаю, что это учение есть
Прежде всего, зададим себе вопрос: что в жизни
Теперь представим, что мы должны построить
Если в начале и середине 20–х гг. оригинальный лосевский синтез русской и западноевропейской философии на основе православного энергетизма еще не был до конца проработан во всех его деталях, то к концу 20–х — началу 30–х гг. религиозно–философская концепция Α. Φ Лосева сложилась окончательно. Именно в этот период и были написаны публикующиеся в настоящем томе «Диалектика мифа», «Самое само» и три небольших фрагмента — «Миф — развернутое магическое имя», «Абсолютная диалектика — Абсолютная мифология» и «Первозданная сущ ность».[566]
Из этих работ только «Диалектика мифа» была опубликована тогда же, в 30–м г Внешне эта книга (за исключением отдельных «взрывных» мест) имеет форму последовательно развернутой в духе научных требований теоретической концепции, каждый момент которой преломлен через призму разнообразных дискуссий того времени. Здесь имеется конкретная культурологическая тема — мифология, которая рассматривается как составная часть культуры, обладающая своими специфическими закономерностями. Однако, хотя в целом «Диалектика мифа» и соответствовала принятым тогда в европейской науке гносеологическим и методологическим требованиям, внимательный читатель не мог все же не заметить, что эти требования выполняются здесь как бы в «игровом» плане, что книга обладает вторым смысловым дном, которое опротестовывает все применявшиеся тогда приемы исследования мифа [567]
Иначе написано «Самое само», которое впервые (за исключением двух небольших фрагментов) публикуется в настоящем издании. По своей внешней форме это — категориально–философское исследование того же типа, что и «Философия имени» или «Музыка как предмет логики», которые в отличие от «Диалектики мифа» строились не как научные культурологические исследования, а как изложение собственной философской системы. Однако если в «Философии имени» и в других своих ранних работах Лосев пользовался при этом перспективой «сверху — вниз», т. е. от Абсолюта — к тварному бытию, то в работе «Самое само», наоборот, философское рассуждение строится «снизу — вверх»: от конкретной индивидуальной вещи — к ее смыслу и сущности. Тем не менее конечные диалектические выводы Лосева здесь те же, что и в более органичных для его концепции работах, построенных «сверху — вниз». Совершенно очевидно поэтому, что здесь Лосев ставил очередной стилистический эксперимент, стремясь зафиксировать свои исходные философские принципы и итоговые диалектические схемы на языке, более близком к тогдашнему читателю.
Что касается трех фрагментов (М, АД, ПС), то они, конечно, никак не были рассчитаны на скорую публикацию. Тематически эти фрагменты, в которых развиваются разные аспекты теории абсолютной мифологии, примыкают к «Диалектике мифа», более того: один из фрагментов (М) даже входил в состав рукописи «Диалектика мифа», т. е. какое–то время он мыслился быть опубликованным в качестве одной из «контрабандных вставок» в «Диалектику мифа». Однако по своему и содержательному, и стилистическому рисунку эти фрагменты резко отличаются не только от «Диалектики мифа», но и от всех других известных на сегодня лосевских работ. Эти тексты написаны без всякой оглядки на цензуру — как советскую, так и официально церковную. Это не просто продолжение «Диалектики мифа», не просто выполнение данного в конце этой книги обещания построить Абсолютную мифологию, это — переложение мифологии и диалектики на абсолютный регистр, соответствующий их истинному, в лосевском представлении, статусу как непосредственных форм Богообщения.
При всем содержательном и стилистическом различии между этими фрагментами, «Диалектикой мифа» и работой «Самое само» все эти лосевские тексты внутренне связаны тем не менее единым стержнем — той оригинальной религиозно–философской концепцией, которая окончательно сложилась у Лосева ко времени их написания. Перед нами три ракурса в подходе к одной и той же теме, три разные гносеологические декорации, на фоне которых действуют не всегда сразу узнаваемые, но одни и те же философские «персонажи»: апофатическое Первоединое, Одно, Сущее, Становление, Ставшее, Символ, Имя, Миф и т. д. В фрагментах эти категории — «персонажи» действуют непосредственно; в «Диалектике мифа» они скрытно направляют логическое развертывание текста от мифа как обычного явления культуры к Мифу и Имени как абсолютным формам Богообщения; в работе «Самое само» они действуют в обратной перспективе, и рассуждение движется от «вещи» (как тварного аналога категории Ставшего; в качестве функциональных синонимов здесь используются также категории «факт» или «субстанция») — через бытие и сущность (Становление, Сущее, Одно) — к сймому самому (иногда частичному, иногда — полному аналогу апофэтического Первоединого). Хотя сюжет каждой из этих трех философских «пьес» самоценен и взаимоотношения, связывающие их категориальные «персонажи», уникальны, что требует в идеале их отдельного комментария, мы будем рассматривать здесь эти работы как единый религиозно–философский триптих, вынужденно сосредоточившись лишь на их инвариантном стержне, скрытом за содержательно–сюжетными и стилистическими различиями, тем более что именно этот инвариантный стержень вызывает сегодня самые острые дискуссии у интерпретаторов Лосева.
В послесловии к тбму «Очерки античного символизма и мифологии» настоящего издания уже говорилось о том, что сверхзадачей русской философии было, по Лосеву, такое обоснование энергетической связи между Богом и тварным миром, в котором были бы преодолены свойственные русской философии соблазны пантеизма и панентизма, и что в качестве возможного пути к достижению этой цели Лосев предлагал особый, не выходящий за рамки православной ортодоксии, синтез исихаз–ма и платонизма [568]. Обоснование этого особого синтеза и составляет центральный инвариантный стержень рассматриваемых здесь лосевских работ.
С лосевской точки зрения, исихазм начал оживать и воспроизводиться в трех наиболее самобытных течениях русской философской мысли, демонстрирующих определенную зависимость от соловьевской традиции, а значит — и от платонизма: в символизме, софиологии и имяславии. Воспроизведение это было неполным, а иногда и неверным, но главная линия исихазма, по Лосеву, все же пробилась в этих платонических течениях. Напомним, что этот вывод находится в самом остром противостоянии к современным версиям исихазма, в которых не только платонизм, но и возросшие на нем софиология и символизм никак не мыслятся совместимыми с исихазмом [569].
У Лосева о совместимости исихазма и платонизма говорится в том же смысле, какой на протяжении веков мыслился в общехристианском платонизме. Православие может использовать в платонизме, согласно лосевскому определению, только его «отвлеченно философскую схематику», не зависящую от собственно языческого опыта античности. Более того: для Лосева отвлеченная схематика платонической диалектики никак не связана вообще ни с каким определенным чувственным или рациональным опытом. Опыт, говорил Лосев, можно взять какой угодно [570], но в любом случае мы должны будем прийти — если не уклонимся от диалектических требований — к одним и тем же схематическим результатам, и прежде всего — к исходной триаде Одного, Сущего и Становления. Именно эта установка на построение философской системы вне всякого мировоззрения и опыта использовалась Лосевым в работе «Самое само». Однако возможности такого метода ограниченны. Там же, где говорится об этой установке, Лосев сразу же уточняет, что он будет стремиться к этому лишь до тех пор, пока это будет оставаться возможным (см. СС 396—397), ибо любая реальная философская система имеет в своей глубинной основе некий принцип, который модифицирует формально общие универсальные диалектические схемы в соответствии с тем или иным характерным историко–философским типом мышления. В результате в каждом своем конкретно–историческом проявлении диалектика принимает, по Лосеву, относительную форму, что выражается в том числе и в том, что в ней под влиянием того или иного модифицирующего ее детали и общую тональность опыта выдвигается на первый план какая–либо одна из исходно равноправных («равночестных») категорий, выбор которой диктуется соответствующей данному историческому моменту мифологией (см. АД 264).
В каком же тогда смысле наряду с исторически относительными говорится у Лосева и об Абсолютной диалектике, не зависящей, как и Абсолютная мифология, от чувственного и рационального опыта? Здесь кроется одна из несущих опор всей лосевской позиции в целом. Если относительные формы мифологии и диалектики осуществляют свой выбор господствующего принципа под влиянием имманентного истории чувственного или рационального опыта, то порождающее лоно не зависимой ни от какого опыта Абсолютной мифологии имеет, по Лосеву, трансцендентную природу. Согласно одному из наиболее специфичных лосевских тезисов, Абсолютная мифология исходит из того, что обычно некритически называется интеллектуальной интуицией, а на самом деле является откровением. Абсолютная диалектика и есть срез с этой Абсолютной мифологии. Категории Абсолютной диалектики суть символы Абсолютной мифологии. Относительные же формы диалектики представляют собой с этой точки зрения редуцированные или искаженные варианты диалектики Абсолютной.
Именно на этом тезисе о трансцендентном источнике Абсолютной диалектики базируются и лосевская символология, и его уточнения к со–фиологическим доктринам, и его оригинальная — коммуникативная — версия исихазма в целом.
Сначала о символологии. Несмотря на то что сам Лосев ссылается на Флоренского, Блонского и позднего Наторпа как на своих предшественников в этой области, все же именно лосевское понимание категории символа, быть может, есть самое важное достояние его оригинальной философии. Согласно устойчивому традиционному подходу к символу, он есть проявление (во–площение, во–ображение) идеи непосредственно и только в чувственной реальности. Лосев же саму платоновскую идею понимает уже как готовый символ, т. е. не как элемент, который при соединении с чувственно воспринимаемым «иным» образует символическое единство, но как сам символ, уже содержащий в себе все необходимые составляющие.
У самого Платона и в языческом платонизме в целом символические отношения действительно мыслятся между миром идей и чувственным миром, отсюда — теория символа как прежде всего чувственно воспринимаемого явления. В христианском же платонизме, по Лосеву, символическая диалектика имеет отношение прежде всего к божественной сфере. Истинная символика возможна только в этой области, т. е. вне и до всякой твари [571], а это значит, что лосевский символ не имеет чувственного тварного тела (или не всякий символ его имеет — см. ниже).
Как же именно осуществляется, по Лосеву, символическая диалектика в божественной сфере? Лосев присовокупляет к исходной триаде четвертое (софийное) и пятое (символическое, или ономатическое) начала и говорит соответственно о триаде, тетрактиде и пентаде. Исходная триада (Одно, Сущее, Становление), взятая как некое единство[572]·, становится истоком порождения по той же диалектической схеме четвертого и пятого начал, выполняющих функции, аналогичные функциям второго и третьего начал в исходной триаде. «Софийное начало утверждает и полагает саму триипостасность… делает ее субстанцией, как бы природой и фактом, как бы телом… Ономатическое начало выявляет и изображает софийно субстанциально утвержденную триипостасность» (М 220—221). Если внутри триады Одно — это бытие «в–себе», Сущее — бытие «для–себя», Становление — «в–себе–и–для–себя», то четвертое начало — это уже бытие «для–себя–и–для–иного», а пятое начало — чистое бытие «для–иного» (см. таблицу в АД).
Благодаря четвертому началу к области чистого триадного смысла добавляется ставшее, субстанция, т. е. благодаря софнйной сфере (аналогу соловьевского «тела Бога») и появляется в лосевской системе место для символа, нуждающегося для своего образования не только в идеальном, но и в субстанциальном ингредиенте. Лосевский символ — это бытие «для–иного», причем это иное отнюдь не предполагается здесь реально существующим, но мыслится лишь как предвечный принцип, как имманентный самому божественному бытию момент. В частности, функцию противопоставления иному может выполнять, по Лосеву, противопоставление себя себе же, что является конститутивным признаком личности. Четвертое и пятое начала в этом смысле — это диалектическая транскрипция самосознания и самопознания Абсолютной Личности, которые требуют определенной самосоотнесенности себя с собой, некой самообъективации, самоназвания и самообщения. Телесность и выразительность — необходимые, по Лосеву, черты христианского персонализма, отнесенного в абсолютную сферу.
Пятое начало (выражение, символ, самоименование) и есть, по Лосеву, выделяемая в исихазме сфера божественной энергии в отличие от сущности. Само выделение энергетического аспекта с необходимостью требует, с лосевской точки зрения, обоснования в божественном бытии символического аспекта, т. е. сферы проявимости и проявления сущности, в чем и состоит «функция» энергии, рассматриваемой вне и до тварного бытия, т. е. взятой в «самой–в–себе». Высшим проявлением пятого начала, т. е. максимальным самораскрытием Божества в своих энергиях для себя самого, есть данное Себе Имя, которое для нас недосягаемо и о котором нам нечего сказать.
Конечно, все это — лишь голая сухая схема, имевшая своей целью хотя бы чисто условно охватить границы и внутреннюю структуру лосевских богословских аргументов. Но даже и здесь видно, что в них воедино с исихазмом сплетены н платонизм, и софиология, и символизм, и имя–славие. И если гнаться за некой общей формулой, выражающей специфику лосевской мысли, то она отнюдь не может состоять из сложения чисто гносеологических методов, что вслед за Франком нередко предлагается в современных исследованиях, например, когда говорится, что формула Лосева есть сумма феноменологии и диалектики, дающая символизм, — это хотя и в чем–то верно, но слишком абстрактно и совсем не передает содержательных аспектов лосевской модели. Резоннее было бы говорить о сложении символизма, софиологии и имяславия, дающих в сумме исихазм. Признать это — значит утвердить за Лосевым особое самостоятельное место в общей картине русской философии…
триада, но только триада как бы «второго порядка», в которой в качестве первого начала выступает исходная триада в ее целостности. Число «пять» есть здесь, таким образом, лишь арифметический показатель, не нарушающий принципа фундаментальной троичности (см. АД 269—270).
Итак» дополненные Лосевым к триипостасному бытию два новых момента — софийный и ономатический — не выводят рассуждение за пределы Абсолюта. Высшая точка ономатического начала, т. е. данное перво–сущностью себе Имя — Имя Божие, согласно Лосеву, нетварно (см. Μ 226), а следовательно — оно есть символ, не имеющий чувственного тела. И софийное, и символическое начала в Боге, существующие до и вне всякой твари, так же предвечны, как, согласно исихазму, пред–вечны и божественные энергии. Если предвечность энергий не мешает им, с точки зрения критиков софиологии и символизма, некоторым образом «присутствовать» в тварном мире, то ровно по тем же причинам в нем могут проявляться и символические аспекты Абсолюта. И если при этом они так или иначе облекутся в тварное, чувственное тело, то это уже совсем иной процесс, чем имманентный Богу символизм. Исходные, первичные символы — внетварны и внечувственны.
Нет здесь и противоречия с принципом творения из ничего. Акта творения могло бы и не быть, а софийный и символический моменты, основанные не на реальном «ином», но на «ином» как внутреннем имманентном принципе Абсолюта, все равно сохранили бы все свои квалификации. Акт творения не предопределен внутренним символизмом Абсолюта, так как этот символизм есть прежде всего акт самосознания и самопознания, и если символическое начало сыграло свою роль в творении мира и в его последующей истории, то это — вторичные, икономические функции.
Нет в лосевской модели и субстанциального, или сущностного, отождествления Бога и тварного мира. Для разведения этих понятий Лосев использует сухие термины: тетрактида А (Божественное бытие) и тетрак–тида В (тварное бытие) [573]. Между ними нет ни сущностной эманации, ни причинно–следственной связи, т. е. нет дороги к пантеистическим уклонам. Каждая тетрактида имеет свою собственную исходную «точку» развертывания. Не только сущность, но и энергия сущности не является, по Лосеву, такой исходной «точкой» для тетрактиды В. «Энергия сущности не становится первым началом… а образуется новая система тетрактиды — вещь, в которой первоначалом является не энергия перво–тетрактидной сущности, но единство всех уже меонально–вещных определений вещи, вторым началом — ее пространственно–временной или просто временной эйдос, третьим — становление этого эйдоса и четвертым — материальное тело, отличное от тела первотетрактиды, т. е. от тела энергии сущности» (АКСН 182).
Для того чтобы сфокусировать эту лосевскую мысль на нашей узкой теме и свести воедино используемую здесь терминологию, выразим то же самое несколько иначе: если софийное и ономатическое начала в тет–рактиде Л являются ее имманентными и в каком–то смысле необходимыми моментами и если акт творения не есть для Бога необходимость, то, следовательно, творение мира не есть, по Лосеву, акт символический [574]. Твар–ный мир не есть ни явление перво–сущности, ни ее прямой символ. Тетрактида А и тетрактида В составляют два несводимых друг на друга факта со своими сущностью, идеей и «материей». Того излишнего сближения Бога и мира, которое Е. Трубецкой, а за ним и многие другие исследователи находили у Соловьева [575], здесь уже принципиально нет.
Однако преодоление пантеистических соблазнов соловьевской традиции — это лишь полдела; гораздо важнее было для Лосева обосновать некий особый внепантеистический тип связи, некий сокращенный монизм. Здесь можно выделить, как минимум, два разных аспекта решения этой проблемы у Лосева, причем оба этих аспекта никак не связаны с субстанциальным, или сущностным, пониманием связи между Творцом и тварью.
Во–первых, в лосевской модели не мог быть обойден вопрос о статусе того мира идей, который осуществляется в тварной материи. Эти идеи вопреки тому пониманию, которое обычно связывается с платонизмом в современных версиях исихазма, мыслятся Лосевым не укорененными в самой перво–сущности и даже не укорененными в ее энергии, но понимаются как первозданные сущности, т. е. как имеющие тварную природу (см. ПС 235—236). Никак не входя в саму первотетрактиду, эти идеи могут лишь в той или'иной форме подражать первотетрактидному бытию вследствие своего тварного первородства. Между этими идеями и чувственным миром существуют сложные, в том числе и символические, многоступенчатые отношения, в какой–то мере соответствующие неоплатонической иерархии; в самой же первотетрактиде, по Лосеву, вопреки любителям, как он говорит, «напяливать» на нее иерархизм, таковой отсутствует (см. там же, 242).
В традиционных представлениях о платонизме все «платоники» считаются занятыми именно этими идеями в их соотношении с тварной материей независимо от того, как понимается статус самих идей. Однако Лосев акцентирует свою систему не на этих взаимоотношениях, а на втором выделяемом нами ниже аспекте проблемы связи между Богом и твар–ным миром. Речь идет о том взаимоотношении Бога и мира, которое прямо не связано с актом творения, но как бы последствует ему, хотя никакие временные аналоги здесь не могут, конечно, иметь точного смысла. Имеется в виду общение Бога с «уже» сотворенным миром, способствующее исполнению того исходного замысла, который составляет — подчеркнем это — не идею, или сущность, тварного мира, но его цель, состоящую в некотором смысле в воссоединении с Богом (см. АД 286).
В своей наиболее общей характеристике этот аспект можно назвать коммуникативным (или, в терминах «Самого самого», интерпретатив–ным — см. СС 331), так как здесь мыслится общение Бога с человеком и человека с Богом. Богообщение одновременно есть и конечная цель творения, и суть той связи, которая реально устанавливается еще «до» достижения этой цели. И если выше мы специально отмечали, что сам акт творения никак нельзя, по Лосеву, трактовать как акт символический, то этот второй аспект — насквозь символичен. Акцент на коммуникативном аспекте связи настолько силен в лосевской концепции, что под его влиянием практически перенастраиваются все традиционные темы из этой области. Так, сама исходная проблема — о познаваемости или непознаваемости Бога, которая нисколько не потеряла своей остроты и для современных споров, трансформировалась в проблему сообщимо–сти или несообщимости Бога. По Лосеву, только там, где Бог и мир субстанциально сближаются, т. е. в пантеистических учениях, стоит в действительности вопрос о познаваемости Бога в прямом смысле слова «познание»; там же, где речь идет не о субстанциальном, но об энергетическом взаимодействии, а значит — и в исихазме, корректно говорить только о сообщимости или несообщимости Бога. Бог непознаваем в рационалистическом смысле этого понятия, но сообщим — так может быть модифицирован лосевский тезис о синтезе апофатизма и символизма, или о тождестве знания и незнания (см. СС 335). Определенные параллели этому можно найти и в современных версиях исихазма, в частности у В. Н. Лос–ского [576], но при всем сходстве, вызванном общей ориентацией на исихазм, между этими версиями имеются существенные различия, связанные с разночтениями в интерпретации платонизма и соответственно символизма. Абстрактно общее понимание распадается при этом на максимально различные толкования конкретного содержания имеющегося в виду отношения между областью божественного и тварным миром.
Как можно было бы истолковать лосевскую версию? А приходится говорить именно о толковании, ибо осуществленный Лосевым сдвиг ракурса с субстанциально–сущностного на энергетически–коммуникативный остался практически невоспринятым современной наукой вследствие в том числе и устоявшихся шаблонов понимания терминологии платонического происхождения прежде всего в субстанциально–сущностном ключе, в то время как у Лосева эта терминология энергийно переосмыслена. Начнем с самого темного, быть может, места лосевской концепции — с его тезиса о сверх–бытийном единстве тварной вещи, в котором она в некотором отношении «абсолютно тождественна с энергией сущности», хотя здесь и сохраняются два разных факта (см. АКСН 185). Для того чтобы не увидеть здесь пантеизма, нужно постоянно иметь в виду, что энергия сущности и есть, по Лосеву, основа символического начала в тет–рактиде А, т. е. то абсолютное тождество, о котором идет здесь речь у Лосева, это не стирание всякой грани между энергией сущности и вещью, но, как он и пишет, «залог общения» между ними. И если понятие «энергия» у Лосева часто заменяется как синонимами понятиями «смысл» или «эманация» (см. СС 355), то это именно коммуникативный смысл, или интерпретативная эманация, т. е. нечто, специально приуготовленное к сообщению. Это не смысл как идея вещи, как ее статичная сущность, а именно так понимают чаще всего смысл в шаблонизированном платонизме, но — символ, предназначенный для восприятия иным.
Впрочем, и с.ам символ чаще всего продолжает восприниматься не в коммуникативно–энергийном плане, а сущностно–субстанциально, как вещь среди других вещей, к которой могут быть применены обычные познавательные процедуры. Символ теряет при этом самое главное в его лосевском понимании — свою указующую на нечто иное функцию, свою сообщительность об ином, или — если применить обычно используемый здесь Лосевым термин — свою выразительность. Вместо этой коммуникативной выразительности мыслится нечто вроде многослойной сложной конструкции наподобие шара, заключенного в кубе, когда шар понимается как выражаемое, а куб как выражающее. Ничего помимо самой этой конструкции не предполагается, и вместо общения с таким символом начинается его познавание. Для Лосева же познание структуры символа, которое тоже, конечно, предполагается, составляет лишь технический момент, необходимый для главного — для понимания символа, для понимания переданного в нем «сообщения». Отсюда, кстати, лосевская позитивная оценка появившегося в некоторых течениях философии акцента на поннмаемость в противоположность познаваемости (см. АД 287). Познается вещь, понимается — личность. Эта формула достаточно известна. Лосевское добавление к ней можно выразить так: вещь — познается, личность — понимается, но понимается она не непосредственно, а через символы. Непосредственное понимание абсурдно, ибо в кем исчезает грань между понимаемой и понимающей личностью, без которой понимание редуцируется до познания. Можно сказать и так: вещное, внекоммуникативное восприятие символа — это, по Лосеву, реликт старых представлений о платонизме, толкующих смысл символа не как сообщение, а как саму сущность. В лосевской же интерпретации платонизма на первый план выдвигается именно коммуникативно–символический аспект.
Место, где, по Лосеву, осуществляется прямое символическое общение с Богом, — Церковь. Областью энергетического взаимодействия Бога и сотворенного мира является особый символический мир, в который Лосев включает знамение, икону, таинство, обряд, изволение, догмат, миф, откровение, Священную историю, благодать, мистерию, спасение, молитву и др. (там же, 290—293). Между этими символическими формами Лосев устанавливает строгие диалектические соотношения, которые определяются первотетрактидной диалектикой. Эта сторона лосевского наследия только теперь становится известной в своих деталях, и естественно, что она потребует специального изучения. Здесь нам важно хотя бы пунктирно обозначить границы и формы прямого символического Бого–общения в его лосевском понимании, чтобы четко зафиксировать его особое место в общей разветвленной и дифференцированной системе лосевской символологии. Не вдаваясь в подробности этой системы, которая по существу отражает общее лосевское учение о тетрактиде А и тет–рактиде β сначала в их раздельности, а затем и с точки зрения их диалектического взаимоперехода, выделим (с определенной, конечно, долей условности) четыре главные сферы, т. е. как бы четыре типа сим–волов, по Лосеву.
Во–первых, это описанная ранее чистая символика внутри тетрак–тиды А, осуществляемая вне и до тварного мира. Во–вторых, это только что описанное прямое символическое Богообщение, при котором человек максимально сближается с Божественными энергиями и на высших мистических ступенях которого он может воспринимать саму внутрибожест–венную символику. В–третьих, это особая сфера, как бы пограничная между божественной и тварной символикой, где человек осуществляет «перевод» того смысла, который дается ему в символическом Богообще–нии, на тварный язык. Необходимость такого перевода очевидна, коль скоро смысл Богообщения жизненно важен для падшего тварного бытия.
Разделение второго и третьего типа в нашей классификации наиболее условно. Это самое сложное место лосевской концепции; здесь он развивает свое еще практически не отрефлектированное в науке учение о символах второго (третьего, четвертого и т. д.) порядка, которые по существу являются не чистыми символами, но аллегориями первотетрак–тидного смысла (см. ОАСМ 624). Здесь уже вступает в силу тварная телесность, которая, становясь выражающим началом для символа первого порядка, начинает — как принято в шеллингианской традиции понимать аллегорию — преобладать над выражаемым. При этом первичный символ как бы разлагается на свои внутреннюю и внешние стороны, которые в этой изолированности и приспособленности к человеческому сознанию только и могут перейти в символы второго порядка, так как полного субстанциального и сущностного отождествления Бога и твари в лосевской модели быть не может. В частности, применительно к «земным» языковым символам, которые — подчеркнем — никогда, по Лосеву, не могут быть символами прямого Богообщения, вступает в силу плоть языка. Так, если Церковь, например, есть символ первого порядка, то апокалиптическая «жена, облеченная в солнце» есть символ второй степени (см. ДМ 43). Эта «вторая» степень появляется лишь при сравнении с символами первого порядка, в собственно же мифологическом плане с его непосредственной и живой реальностью здесь можно увидеть символ первой степени (см. там же). Все эти сложные совмещения символа и аллегории, символа и схемы, символа и символа, приводящие к различным степеням энергийного проявления смысла, призваны в лосевской концепции отразить свойственное ему понимание взаимоперехода между двумя тетрактидами.
Наконец, четвертая сфера — это чисто тварные символы. Поскольку в тварном мире есть своя идея и своя материя, в нем есть и своя, уже невозводимая непосредственно к божественной (нетварной) области символика. Здесь — своя собственная система символических выразительных средств; это те самые чувственные символы, которые обычно имеются в виду, когда говорится о символах, но которые меньше всего интересовали Лосева в отличие, скажем, от Флоренского, который стремился прежде всего к обоснованию связи этой четвертой сферы с тем, что выше мы назвали третьим типом символов, по Лосеву. Для Лосева же важнее было установить связь между вторым и третьим типом.
Ограничившись этим кратким описанием разных типов символов, по Лосеву, скажем еще лишь об универсальном свойстве любого лосевского символа. С его точки зрения, природа всех, в том числе и чувственных, символов не может быть адекватно понята, если предварительно не осознана универсальная природа символа как такового. В частности, применительно к чувственным символам должен быть прежде всего поставлен тот вопрос, который возникает из лосевского понимания символа абсолютного, а именно: вопрос о субъекте символической деятельности, об авторе символа и — одновременно — о его «потребителе». Всякий символ предполагает активное личностное начало, его нельзя понимать как просто наилучшее, адекватное соединение идеи и тела, т. е. как вещь. Символ, в том числе и чувственный, это такое соединение идеи и тела, которое порождает смысл–сообщение, его функции не просто «быть», а «быть понятым» [577]. Чувственные символы — это форма общения между людьми, так же как первичные символы — путь к общению с Богом. Если воспользоваться современной лингвистической терминологией, то лосевская мысль может быть передана как главенство прагматического аспекта над чисто семантическим, как главенство предложения над лексемой и т. д. Динамическое начало превалирует здесь над статическим, и в этом Лосев еще в двадцатые годы предварил тематику острых дискуссий, развернувшихся в европейской философии середины века.
Однако «динамизм» Лосева никогда не достигал абсолютной степени, как это иногда встречалось, например, в десемантизирующих язык концепциях, где упор на чистые отношения в системе элиминировал всякую смысловую плоть. Это — существенный момент для понимания лосевской модели, поэтому остановимся на нем подробнее.
Возьмем для сравнения два варианта понимания статуса и самой природы мира идей в современных антиплатонических версиях исихазма. В одном случае идеям (смыслам) отказывается в статусе истинно «иного» по отношению к чувственному тварному миру: они мыслятся в том же онтологическом горизонте, что и весь тварный мир, хотя и отделимыми от непосредственно чувственного бытия [578]. В другом случае, в соответствии с разделением в исихазме сущности и энергии и в соответствии с принципиальным отказом «укоренять» идеи в самой сущности (что, согласно этой версии, происходит во всех софиологических системах), считается, что идеи принадлежат сфере божественных энергий, т. е. фактически они помещаются здесь в отличие от первого случая в божественном, а не тварном мире [579]. При этом если в первом случае идеи мыслятся так или иначе субстанциально, то во втором случае они теряют всякий намек на субстанциальность и трансформируются в динамические «идеи–воле–ния» — и не сущностные, и не тварные, но чисто энергетические. Заметим сразу, что оба этих варианта нашли у Лосева свое место, а точнее — предвосхищены им в его разделении тварных идей (тетрактида В) и пятого символически–энергетического начала в тетрактиде А. Но сразу же бросается в глаза и принципиальное отличие в толковании этих как бы двух разновидностей идей.
В самом деле, если ограничиваться признанием только тварных идей, то тем самым нарушится сама установка исихазма на существование некой связи между Богом и тварным миром. Естественно, что и в том варианте исихазма, где подразумеваются тварные идеи, т. е. в первом из перечисленных у нас случаев, не может не утверждаться фундаментальное для исихазма положение о наличии энергетической связи с Богом, но здесь это уже будет связь без идей, а значит — и без субстанции, связь «чисто» энергетическая. Фактически при этом снимается всякое различие между двумя вариантами: и там и там энергетическое взаимодействие понимается одинаково бессубстанциально, и только платоническая идея с ее мощным терминологическим авторитетом продолжает кочевать из ществленыой при этом «медиации платонически окрашенного символизма» (см. там же. С. 119) было бы для Лосева в принципе верным, но вместе с тем и неполным. Здесь он оговорил бы частный — языческий — характер такого «платонически окрашенного символизма», ведущего к описываемому сопряжению идей, в противоположность христианскому платоническому символизму, такого сопряжения не допускающему. Соответственно, с лосевской моделью несовместима и «догадка о связи… между политической идеологией ранневизан–тийской державы — η теорией символа у Псевдо–Дионисия Ареопагита…» (там же. С. 238). одного места в другое, не играя по существу никакой роли в искомой энергетической связи. У Лосева же как тварные идеи, так и энергетические символы в тетрактиде А мыслятся хотя и по–разному, но субстанциально. Относительно тварных идей, которые помещаются им в ангельский мир, Лосев говорит, что хотя их и называют «бесплотными силами», но все же определенной телесностью, а именно «умной телесностью», они не могут не обладать (см. ПС 235). Обладают субстанцией и первичные энергетические символы, что обеспечивается, как мы видим, введением четвертого — софийного — начала в Абсолют. Здесь, кстати, уточняется и некоторый терминологический разнобой относительно софийной сферы: о ней говорится и как о «теле Бога», и как о сфере идей, или смыслов (последнее, в частности, чаще всего встречается в критических по отношению к софиологии концепциях). Для Лосева софийность — это именно субстанция, облекающая чистый смысл исходной триады (см. АД 269). Символический же, коммуникативный смысл, т. е. смысл в его бытии «для–иного», смысл, трансформированный в «сообщаемый», появляется лишь в пятом — ономатическом — начале. При этом он обладает телесностью (софийной субстанцией), что вообще является исходным условием всякого символа.
Хотя это должно быть очевидно и так, но мы все же специально подчеркнем, что субстанция тварных идей и софийная телесность символа — это у Лосева разные, несводимые друг на друга факты. Одна субстанция — тварна, другая — предвечна. Для адекватного восприятия лосевской софиологии этот момент важен в плане его принципиального расхождения, например, с концепцией С. Н. Булгакова, не всегда отчетливо различавшего тварную и нетварную Софию. Напомним, что Лосев в своей уже заключительной книге о Соловьеве специально подчеркивал важность этого различения и соглашался, что у самого Соловьева вследствие нечеткости терминологии, иногда несущей оттенок пантеистических воззрений, тварный и нетварный аспекты Софии не всегда различаются.
Как видим, и лосевская идея, и лосевский смысл — всегда телесны. Это, несомненно, платонический мотив. В антиплатонических же версиях исихазма утверждается возможность некой чисто энергетической, несубстанциальной связи, немыслимой в лосевской модели.
Почему? Потому что с точки зрения этой модели абсолютно внесуб–станциально понимаемая энергетическая связь есть, так же как и сущно–стно отождествляющая связь, путь к пантеизму. Если в утверждении сущностного тождества божественного и тварного миров пантеизм субстанциальный, то здесь — пантеизм энергетический. Как бы ни дифференцировать различные формы энергии сущности, с одной стороны, и энергии твари — с другой, пантеизм все равно прорвется здесь в понимании самой финальной цели синергии — в понимании обожения. Человеческая личность практически мыслится здесь растворенной в Абсолюте, исчезающей как некое самоценное начало. В некотором отношении здесь проявляются черты того самого неоплатонического экстаза с его принципиальной языческой безличностью, в близости к которому обвиняются течения русской мысли, развивающиеся в русле соловьевской традиции. Без всякой смысловой задержки, без своего рода экранирующего символического начала, сохраняющего и сам факт Богообщения, и его ценность, Бог и человек сливаются, по Лосеву, не только в энергетическое, но и в абсолютное одно.
Та свобода человека, во имя которой критикуется соловьевская традиция, оказывается здесь лишь средством достижения своего абсолютного растворения, т. е. как бы абсолютной несвободы. И напротив, в лосевском символизме, универсализирующем коммуникативный, а значит, и смысловой аспект Богообщения, искомая свобода сохраняется, ибо личностное общение, предполагающее понимание в отличие от познания, основано именно на автономности личности, на ее фундаментальной свободе. Без коммуникативного смысла, обязательно обладающего той или иной телесностью, энергетическое взаимодействие чревато абсолютным субстанциальным пантеизмом. Утонченный субъективизм Нового времени в его, конечно, определенной корректировке — это столь же весомая константа лосевской мысли, как и средневековый онтологизм. Между персонализмом и онтологизмом Лосев перебрасывает коммуникативный мост.
Нет в лосевской модели и пресловутой статичности смысла, не дающей видеть мир событийно и процессуально, т. е. в историческом аспекте. Лосевские символические смыслы, порождаемые разными формами Богообщения, принципиально не статичны, но динамичны, как динамично любое понимание в процессе общения. Статика в общении — это его прекращение, это слияние субъектов общения в безразличное и безличное одно, т. е. гносеологический пантеизм в его обеих — субстанциальной и энергетической — формах. Символизм Лосева сохраняет динамическое понимание энергетической связи даже в ее финальной сверхцели, мыслимой как непрекращающееся, длящееся в вечности личное отношение к личному Богу: не противостояние безличного Абсолюта — личности, не противостояние Абсолютной Личности — некоему аналогу вещи, стремящейся к своему растворению, не снятие в как угодно понимаемом слиянии всякого противостояния, но — общение Личности с личностью же.
В приведенных разночтениях исихазма отразились, в частности, отголоски тех разнообразных острых дискуссий, которые принесли с собой неокантианство с его «чистым отношением» и структурализм, некоторым течениям которого было свойственно стремление освободиться от семантики, от смысла, причем не только от какого–либо одного, тоталитарно господствующего, но и от смысла вообще. Этот антиплатонизм имел исторические причины психологического свойства (неприятие конкретного исторического опыта XX века — своего рода психологическая травма современного сознания), но вместе со смыслом наиболее активные сторонники такого подхода теряли и самого человека, во имя которого провозглашался сам поход против платонизма. Однако семантика (смысл) постепенно вернулась в лингвистику, за ней постепенно опять начинает признаваться некая субстанциальная самостоятельность, а значит — вероятен и определенный ренессанс платонизма, конечно, не в его языческом, а в обновленном понимании, которое предполагает не движение вспять от Канта к Платону, а вперед: от Канта — к новому Платону. Это движение прослеживается не только на Западе, где авторитет платонизма сегодня достаточно высок, но и в православно ориентированной философии.
Амбивалентность оценок платонизма видна хотя бы в том, что в современных версиях исихазма, одинаково настаивающих на его принципиальном антиплатонизме, встречаются тем не менее и диаметральные — не только отрицательные, но и положительные — оценки ареопа–гитского корпуса, причем именно в его платонических аспектах. Надо сказать, что и основная из выделяемых причин несовместимости исихазма с ареопагитским корпусом, а именно — установка последнего на иерархизм, которая как бы исключает прямое, «без посредников» общение человека с Богом, имеет у Лосева свое толкование. Признавая иерархизм в тетрактиде В, он резко, как уже говорилось, отрицает все попытки «напялить» иерархическую схему на тетрактиду А, и при этом иерархичность в тварном мире есть у Лосева по существу та иерархия символов разного порядка, о которой говорилось выше. А в таком понимании отнюдь не содержится отрицание общения с Богом «без посредников», наоборот· такое общение, т. е. — в лосевских терминах — общение с первичными символами, стоит в этой иерархии выше всех других форм общения, являясь как бы их финальной целью. Предварительные ступени к этой высшей форме не обязательно должны состоять в последовательном поэтапном восхождении, соответствующем иерархии тварного мира, но эта необязательность никак не отменяет саму эту иерархию, т. е. коммуникативная связь между тетрактидами не отменяет тетрактиду β как самостоятельный факт. Конечно, здесь необходимо более детальное прослеживание лосевской мысли, но нам важно лишь в принципе подчеркнуть саму возможность сочетания тварной иерархии и непосредственного общения с Богом на высших ступенях мистического опыта.
И наконец, последнее замечание. Благодаря разделению тварных идей и энергетических символов можно точнее определить то лосевское понимание статуса диалектики, о котором говорилось в начале статьи. Тварные идеи и весь чувственный мир как таковой — это область рационального и чувственного опыта, обрабатываемого в целях познания на путях формальной логики. Диалектика не есть извлечение из этого опыта, хотя она и может применяться при его обработке, она есть извлечение из символического Богообщения. Так как это общение имеет, по Лосеву, ту или иную телесную (субстанциальную) форму, то человеческий разум должен обладать некой «техникой» расшифровки этих телесных ликов. Диалектика и есть как бы грамматика символического языка, его коммуникативная система, а диалектические категории суть как бы элементы Этой системы. Диалектика — это логика символа (см. СС 346) Так понимаемая диалектика не подменяет собой само символическое «сообщение», ведь не мыслится же поддающаяся познанию структура естественного языка в качестве сферы, заменяющей область реального «речевого» смысла. Диалектика вскрывает законы общения, но не есть само общение. Без откровения и других форм энергетически–символического взаимодействия никакая диалектика не была бы возможна — ни абсолютная диалектика, ни ее относительные формы, которые тоже имеют под собой так или иначе отрефлектированное или — что не принципиально — бессознательно используемое откровение, т. е. ту или иную мифологическую основу. Не была бы, с точки зрения Лосева, возможна диалектика в своей «грамматической» функции и при бессубстанциальном понимании самого энергетического взаимодействия, при котором тенденция к энергетическому пантеизму снимает всякие вопросы о смысловом общении и его грамматических законах.
Ради воссоздания более полной картины рискнем в заключение развить предположение, которое в еще большей степени, чем все вышесказанное о специфике лосевской модели, имеет гипотетический характер. Хотя у Лосева почти не встречаются специальные разработки проблемы творения (отсутствие таких разработок часто ставится в упрек всем софиоло–гическим доктринам), все же можно предположить, что и творение понималось им в «языковом» ключе, что, кстати, хорошо ложится в ортодоксальные рамки. Сотворить, по Лосеву, значит «назвать» (см. Μ 227—228) Но в отличие от символического пятого начала в Абсолюте, который предполагает самоименование и, следовательно, появление имени как бы «после» именуемого, творение — это именование вовне от себя, и потому слово здесь как бы «предшествует» именуемому. Это не символ в абсолютном смысле, ибо между автором имени и его предметом мыслится трансцендентная граница, которая — если повернуть рассуждение в языковый план — соответствует разнице между именем собственным (настоящим символом, по Лосеву) и именем нарицательным, т. е, просто словом. Если эти нарицательные имена понять как идеи тварного мира, то данная человеку свобода будет в каком–то смысле возможностью с той или иной степенью адекватности или вообще без таковой приводить материальное бытие в символическое абсолютное соответствие с этими идеями. Но и обретение абсолютной адеквации в познании и воплощении тварных идей не будет в лосевской модели финальной целью, так как сама данная через нарицательный творческий акт идея есть в свою очередь не место слияния с Богом, не пантеистический тигль, сжигающий все субстанциальные и другие различия, но — место общения. Тварные идеи тоже требуют, по Лосеву, не познания, но — понимания; в них тоже заложено некое «сообщение». Внутренний смысл творения, его нуждающийся и поддающийся «расшифровке» замысел есть с этой точки зрения призыв к общению. Пробившись к идеально–смысловой сути тварного мира, человек лишь достигает возможности услышать этот призыв в его чистоте.
Правомерна ли такая интерпретация лосевской позиции? Во всяком случае, на всех многочисленных лосевских страницах, посвященных недостаточности и бесперспективности языческих экстазов, в том числе — и неоплатонических, при всей высокой оценке их интеллектуального каркаса всегда говорится и о том, что никто человека на этой неоплатонической вершине не встречает, что там — лишь холод, одиночество или безличная нирвана. Мир, по Лосеву, не только пронизан коммуникативными энергетическими лучами, идущими как бы поверх или сквозь него «после» акта его сотворения, но и в своей собственной тварной идеальной структуре есть тоже призыв к общению.
Это предположение о лосевском понимании акта творения может иметь, в случае его признания, самые разнообразные последствия практически для всех частных ответвлений лосевской мысли. Так, можно было бы говорить о достаточно четких параллелях между тремя основными формами Богообщения и тремя главными смыслопорождающими процессами в языке: первичные исходные символы, порождаемые внутри Абсолюта, — это аналог разветвленной семантики собственных имен, идеи тварного мира — аналог нарицательной семантики и, наконец, икономи–ческое, последующее акту творения общение — это аналог синтаксической (или шире — прагматической) семантики.
Острая коммуникативная аранжировка, которую Лосев придает, как мы видели, практически всем религиозно–философским проблемам, отсекает пути для проникновения пантеизма и максимально усиливает персоналистический пафос. При этом она не только не отрицает софио–логию, но нуждается в ней, так как без введения и обоснования субстанциально–телесной «среды» выдвигаемый принцип общения мог бы вновь подвергнуть русскую философию пантеистическому соблазну.
Все сказанное — это, конечно, лишь общий абрис лосевской религиозно–философской позиции, однако он все же может дать представление о ее цельности и уникальности не тол на фоне современных версий исихазма, но и на фоне разных течений начала века. И дело тут не столько в частных различиях, которые могли бы быть выявлены при использовании устоявшихся сегодня критериев сравнения, когда, например, можно было бы говорить, что у Лосева в отличие от Соловьева введено пятое символическое начало, что в отличие от Флоренского это пятое начал· максимально изолировано от тварной символики и при этом максимально же развит диалектический аспект Богообщения, что, следовательно, в отличие от Булгакова и других русских философов здесь нет уклона в сторону пресловутого религиозного материализма и т. д. Эти критерии при всей их технической правильности по существу отражают не действительные внутренние взаимоотношения между Лосевым и другими работавшими в русле того же направления философами, а привнесенную извне и чужеродную для всего этого направления в целом систему оценок. Своеобразие лосевской концепции в рамках соловьевской традиции состоит в том, что в ней разработан специальный — коммуникативный — ракурс, который сплетает воедино все частные течения внутри этой традиции (софиологию, символизм и имяславие), и что это новое коммуникативно проинтерпретированное единство направлено на преодоление неортодоксальных, прежде всего — пантеистических, потенций этих течений, взятых в их изолированности. Сам исихазм тоже проинтерпретирован Лосевым как принципиально коммуникативная доктрина.
Лосевский синтетизм, таким образом, сознательно был направлен им на преодоление всех тех крайностей оригинальных течений русской мысли, которые сегодня являются основной мишенью для критики, но которые отчетливо ощущались и уже преодолевались внутри самой соловьевской традиции еще в начале века. Все эти крайности были, с лосевской точки зрения, лишь временными техническими издержками, неизбежными при развитии любого нового направления мысли и потому не коснувшимися внутреннего здорового стержня этого направления. Исключая детали, которые для того и существуют, чтобы о них спорить, Лосев вместе со всеми мыслившими в том же направлении философами считал, что развиваемая ими религиозно–философская позиция вскрывает имплицитное содержание православного учения. И софиология, и символизм, и имяславие, согласно Лосеву, изначально содержатся в православной догматике, но только — в еще не развернутом и не дифференцированном виде. Ничего экстравагантного или еретического в этом предположении нет. Как не сразу получил свое догматическое закрепление смысл самого триединства, как не было до соборов XIV в. догматического закрепления энергетизма, так софиология, имяславие и символизм еще ждут своего диалектического догматического уточнения (см. Μ 221, АД 279). Это было твердым убеждением Лосева вплоть до его смерти.
Л. А. Гоготишвили
ПРИМЕЧАНИЯ
Настоящий том составляют преимущественно работы, ранее никогда не издававшиеся. Обнаружение рукописей этих работ в архиве Α. Φ Лосева явилось в известной мере открытием для самих публикаторов.
По рукописям публикуются работы «Миф — развернутое магическое имя», «Абсолютная диалектика — абсолютная мифология», «Первозданная сущность», «Самое само». Первые две работы озаглавлены составителями, исходя из содержания рукописей. Вместе с работой «Первозданная сущность» они тесно связаны с «Диалектикой мифа». Работа «Миф — развернутое магическое имя» примыкает к XIII главе «Диалектики мифа» и, по всей вероятности, является одним из ее вариантов. В работах «Абсолютная диалектика — абсолютная мифология» и «Первозданная сущность» А. Ф. Лосев приступает к осуществлению намеченной в «Диалектике мифа» разработке абсолютной мифологии. Все они относятся к концу 20–х годов, ко времени написания «Диалектики мифа». «Первозданная сущность» в 1992 г. была опубликована в журнале «Символ» (Париж, № 27). При этом издателями были развернуты цитаты, обозначенные в рукописи лишь начальными и конечными словами. Мы заключили эти вставки в угловые скобки.
Работа «Самое самб» была написана в начале 30–х годов, по возвращении А. Ф. Лосева из лагеря. Это — крупное самостоятельное произведение, тесно связанное с той концепцией, которая развивалась автором в работах, опубликованных в 20–е годы, оно посвящено углубленной разработке понятия перво–еди ного.
При подготовке рукописных произведений к печати текст во многих слу чаях с трудом поддавался расшифровке из–за неразборчивости почерка автора и обилия вставок.
Что касается работ, вышедших в 20–е годы, при подготовке настоящего издания в основу положены первые публикации: «Диалектика числа у Плотина (Перевод и комментарий трактата Плотина «О числах»)» (издание автора. М., 1928), «Критика платонизма у Аристотеля (Перевод и комментарий XIII и XIV книги «Метафизики» Аристотеля)» (издание автора. М., 1929), «Диалектика мифа» (издание автора. М., 1930). Учтен также текст «Диалектики мифа» из книги:
Как и при работе над предыдущими томами, при подготовке текстов в ряде случаев изменена устаревшая орфография (адэкватный, коррелат, галлерея и пр.,), пунктуация приближена к современной; в работах, издающихся пе первым изданиям, исправлены опечатки — в первую очередь по спискам опечаток, имеющимся в конце этих изданий. Все эти случаи в примечаниях не оговариваются.
Что касается случаев вмешательства в текст, то немногочисленные конъектуры помещены в угловые скобки, а исправления неверной нумерации пунктов и примечаний, а также ошибочно употребленных слов указываются в примечаниях. В очень немногих случаях, где можно заподозрить искажение, но невозможно быть сколько–нибудь уверенным в том, как его следует исправить, в примечаниях оговаривается, что данное место в рукописи или в первом издании выглядит именно так.
В примечаниях мы ограничиваемся текстологическими комментариями и переводами иноязычных текстов. Последняя задача содержала в себе ряд особых трудностей (о чем сказано уже в предыдущих томах). В «Диалектике числа у Плотина», кроме того, приходилось последовательно переводить на русский язык одно и то же место из Плотина, даваемое А. Ф· Лосевым в латинском, французском и немецком переводах.
Комментарии и переводы выполнены И. И. Маханьковым.
Примечания
1
Вундт В. Миф и религия, пер. под ред. Д. Н. Овсянико–Куликовского. СПб., С. 37—51.
2
Из громадной литературы я бы привел интересную и богатую по материалам работу, вскрывающую часто незаметные переходы между обычным и мифологическим словоупотреблением.
3
Cassirer Ε. Philos. d. symbol. Formen. II. Das mythische Den ken. Berl., 1925. II, 47—53.
4
Schelling. Philos. d. Kunst. SW I, 5, § 39.
5
Все эти цитаты взяты из Гёте
6
Флоренский Π. Небесные знамения (размышление о символике цветов). Маковец. 1922. Nb 2. С. 14—16.
7
Так в первом изд. Правильнее было бы деревянное, как в п. 7 VI главы.
8
В первом изд.; В 85 случаев из 70.
9
Белый А. Поэзия слова. Петерб., 1922. С. 10—19.
10
В первом изд.: в мире.
11
В первом изд.: по тому.
12
13
Розанов В. В. Люди лунного света. Метафизика христианства. СПб., 1913. С. 39—41.
14
Препод [обного] и богоносн [ого] отца наш [его] Марка Подв[иж ника] нравственно–подвижнические слова. Серг Пос., 1911 С. 197—198.
15
О том, что в душе — не только «я», но и некое вполне реальное «оно», см. интересную книгу 3. Фрейда «Я и Оно», перев. под ред. А. А. Франковского, Лигр., 1924. Что в этих вопросах не обязательно быть фрейдистом, показывает, напр., на хорошо подобранном материале П. С. Поаов в своей статье ««Я» и «оно» в творчестве Достоевского». — В сборнике «Достоевский». М., 1928. С. 217—274.
16
Cassirer. Ук. соч. Гл. о мифич. времени.
17
Античн. косм. Гл. о времени.
18
Тан В. Г (Богораз). Эйнштейн и религия. Лнгр., 1923. С. 58—59.
19
Прел [одобного] о[тца] н[ашего] Иоанна, игум[ена] Синайской горы Лествица. Серг. Пос., 1894. С. 32.
20
О различии слез — одна из обычных аскетических тем. Ср. «О слезах» у еп. Игнатия (Брянчанинова), 1905, I. С. 193—205.
21
В первом изд.: в мир.
22
Например, в «Античн. косм.».
23
Наблюдения эти и терминология принадлежат Η. М. Тарабукину и изложены им в его печатающейся работе «Проблема пространства » живописи».
24
Nohl Η. Stil und Weltanschauung. Jena, 1920 — книга, содержащая много других подобных примеров.
25
Старознаменный догматик «Всемирную славу» пели на воскресной вечерней службе, Преображенский тропарь и кондак — на Преображение Господне 6/19 августа.
26
Очерки античн. симв. и мифол. М., 1930. I. С. 818—831.
27
В первом изд.: она.
28
В первом изд.: ведение.
29
В этой книге я везде имею в виду главным образом буржуазный материализм.
30
В первом изд.: вещь.
31
В первом изд.: материи.
32
В первом изд.: и.
33
В первом изд.: он должен.
34
Очерки античн. симв. и мифол. I. С. 858—866.
35
В первом изд.: в него.
36
в частности (лат.); здесь — специфическим образом.
37
Это, между прочим, я показал в «Очерках». ! С. 792—794.
38
Пр. о. н. Иоанна Лествица. С. 140.
39
В первом изд.: оно.
40
Отсутствием всякой философско-критической точки зрения отличается единственное (известное мне) на русском языке обстоятельное исследование о чуде — Феофан, еп. Кронштадтский. Чудо. Христианская вера в чудо и ее оправдание. Опыт апологетически-этического исследования Петргр., 1915. В результате очень длинных и обставленных большим научно-литературным аппаратом рассуждений автор дает такую малоинтересную и критически не продуманную формулу (с. 96): «Христианское чудо есть видимое, поразительное, сверхъестественное явление (в физическом мире, в телесной и духовной природе человека и в истории народов), производимое личным, живым Богом для достижения человеком религиозно·нравственного совершенствования».
41
В первом изд.: механически.
42
учетверение терминов (лат.).
43
В первом изд.: эмпирическое.
44
Эти строки писались во время Крымского землетрясения летом 1927 г. Примеч. 1930 г.
45
О мировых типах дьявола см., напр., у И. Матушевского, «Дьявол в поэзии», пер. В. М. Лаврова. М., 1902. Интересные материалы, рисующие бесовскую силу как предмет живого восприятия в народе,— у Ф. А. Рязановского, «Демонология в древнерусской литературе». М„ 1915, а также у С. Максимова, «Неведомая, нечистая и крестная сила».
46
Матушевский. Ук. соч. С. 278.
47
Четън-Минен св. Дмитрия Ростовского на 14 марта.
48
необходимое условие (лат.).
49
Эта диалектика интеллигенции проведена мною в «Философии имени», М., 1927, § 13, и в «Диал. худ. формы», М., 1927, гл. 3.
50
В первом изд.: Изобразить, однако.
51
Очерки античного симв. и мифол. I. С. 661—671.
52
В первом изд.: ее.
53
В первом изд.: противосостояние.
54
О двух видах ведения, 1) «естественного, предшествующего вере» и — 2) «духовного», «порождаемого верою»,— читаем у Исаака Сирина, «Твор.». Серг. Пос., 1911.
55
В отрицательной форме мысль об одновременной конечности и бесконечности мира выражена, напр., у М. В. Мачинского в статье: «Принцип относительности конечного мира» («Журн[ал] Р[усского] физико-хим [ического] о [бхцест] ва», ч[асть] физич [еская]. 1929. LXI. Вып. 3. С. 235—256). Здесь доказывается, что физическими средствами совершенно невозможно отличить конечного мира от бесконечного.
56
Тут я не касаюсь другой аксиомы нигилизма — о движении Земли. Нигилистической астрономии хочется, чтобы ничего не было, чтобы все было превращено в прах. Поэтому и Земля превращена в незаметную песчинку, которая затеряна в бедламе бесконечного количества головокружительных скоростей. О том, что нет ровно никаких разумных оснований для движения Земли, что столько же оснований и для абсолютного покоя Земли, что научно можно говорить только о взаимном перемещении Земли и мира неподвижных звезд — см., напр., в русском переводе статью Ρ Граммеля, «Механические доказательства движения Земли» (Успехи физич. наук. Т. III. Вып. 4 [1923]). Здесь проанализировано до двух десятков разных существующих в науке «доказательству и ни одно из них, оказывается, не имеет полной достоверности.
57
Относительно этой превращаемости диалектическое обоснование — в «Античн. косм.», 158—160, о научно-химическом же обосновании (в связи с учением о геометрических инвариантах, т. е. о нефизических устойчивых точках, регулирующих химическую однородность всеобщего вещества и объясняющих взаимопревращаемость химических элементов) можно прочитать хотя бы у Н. С. Курнакова, «Непрерывность химических превращений вещества» (Успехи физических наук. Τ. IV. Вып. 2—3. 1924).
58
Не как абсолютную истину, но как пример возможного приближения современной науки к идеям абсолютной мифологии можно — из сотен примеров — привести теорию Л. Фегарда (его статья «Северные сияния и верхние слои атмосферы» переведена в «Успехах физич. наук», т. IV, вып. 2—3, 1924), который, наблюдая в 1922—1923 гг. спектр северного сияния, пришел к выводу, что для объяснения азота (водорода и гелия не оказалось и следов, вопреки общепринятому учению о наличии этих легких газов выше 100 км от поверхности Земли) надо было признать или возрастание температуры с высотой, или увлечение азота кверху электрическими силами. Характер спектра и др. причины делают первый вывод невозможным. Второй же вывод приводит к тому, что азот в условиях наэлектризованной атмосферы в чрезвычайно ионизированном состоянии должен сгущаться в крупинки, или маленькие кристаллы. Таким образом, получается учение о твердом кристаллическом тумане в верхних слоях атмосферы, вполне аналогичное древним учениям о твердом небесном своде и о нескольких небесах.
59
Относительно этой превращаемости диалектическое обоснование — в «Античн. косм.», 158—160, о научно-химическом же обосновании (в связи с учением о геометрических инвариантах, т. е. о нефизических устойчивых точках, регулирующих химическую однородность всеобщего вещества и объясняющих взаимопревращаемость химических элементов) можно прочитать хотя бы у Н. С. Курнакова, «Непрерывность химических превращений вещества» (Успехи физических наук. Τ. IV. Вып. 2—3. 1924).
60
С этого пункта начинается сохранившаяся рукопись.
61
В рукописи: произносящего.
62
В рукописи: отлично от него, но и тождественно с ним.
63
В рукописи: с ним.
64
В рукописи: VI.
65
В рукописи: VII.
66
С этого пункта начинается сохранившаяся рукопись.
67
Святого Дионисия Ареопагита о небесной иерархии. М., 1898. III, $ 1.
68
Там же, III, § 2.
69
Там же, IV, § 1.
70
Там же, IV, § 2.
71
Там же, IV, § 3.
72
Эту диалектику ангельских сил я уже проводил однажды на текстах из Прокла, у которого, как у язычника, ангельские силы, конечно, тождественны с «богами» просто. Диалектика числа у Плотина. М., 1928.
73
В рукописи: здесь уже не может здесь.
74
О небесной иерархии III, § 3.
75
Там же, VII, § 1.
76
Однажды я уже дал диалектическо-мифологическую формулу огня, и в частности электричества (не механизированного, но естест венного) См Античный космос. М., 1927·
77
О небесной иерархии XV, § 2.
78
Так в рукописи. Рассуждение, по-видимому, не вполне корректно.
79
Так в рукописи. Рассуждение, по-видимому, не вполне корректно.
80
Очень ценные мысли, впервые пролагающие путь для диалектики в этом вопросе, процитированы мною выше, стр 4<В рукописи страницы не указаны. Видимо, имеются в виду с. 48—50 «Диалектики мифа» (по наст, изд.)>.
81
Никиты Стифата деятельные главы, сотница 1, § 8 // Доброто-любие в русском переводе. М., 1889. Т. V.
82
Там же, § 9.
83
О небесной иерархии XV, § 3.
84
Там же, XV, § 4.
85
Там же, XV, § 5.
86
Там же, XV, § 6.
87
Там же, § 7.
88
Там же, $ 8. 2в
89
Там же, & 9.
90
В рукописи: не могут.
91
Позиции, отмеченные в таблице звездочкой, в оригинале написаны карандашом, в т. ч. весь текст внизу таблицы.
92
В рукописи: справа.
93
Так в рукописи. В таблице в левом столбце есть четвертая категория — Смысл.
94
В рукописи: а вечным.
95
После этого — следовательно, по причине этого (лат.).
96
Так в рукописи.
97
В рукописи: будь то оно.
98
В рукописи· сущность.
99
Так в рукописи.
100
В рукописи: различия.
101
В рукописи: эту вещь.
102
своего рода (лат.).
103
Так в рукописи
104
рукописи· смыслового.
105
В рукописи оставлено место для завершения предложения.
106
Upanishad IV 18 (Deussen 303).
107
Mundeka —Up. 2, 2, 1 (Deussen 553).
108
Deussen. Allg. Gesch. d. Phil. II 1. S. 125 сл.
109
Ibid., 143.
110
Относительно Нирваны, и притом как раз с интересной для нас стороны (диалектика единства и множества), см. материалы у Щербатского, The conception of Nirvana in Buddism.
111
De div. nom. VII 3, 872.
112
Ibid. V 8, 824.
113
De myst. theol. IV, V (Migne. S. gr. Ill 1045—1048).
114
De doct. ign. I 13.
115
De coniect. 7.
116
De doct. ign. I 16.
117
De vis. Dei 13.
118
Экгарт М. Духовные рассуждения и проповеди. Пер. М. В. Сабашниковой. М., 1912. С. 146—148.
119
М. Eckehart's Schriften u. Predigten. Hrsg. v. Buttner. I 148.
120
Ibidem.
121
Ibid. I 176.
122
Ibid. I 202.
123
Ibid. II 186.
124
Ibid. II 202.
125
Ibid. II 207.
126
Ibid. I 184.
127
Все цитаты из Фихте по Вышеславцеву, Этика Фихте. М., 1914, 231 слл.
128
Энциклоп. § 86.
129
В рукописи: d. Последующие пункты также перенумерованы нами.
130
поиск основания (лат.), логическая ошибка, состоящая в базировании вывода на положении, нуждающемся в доказательстве.
131
Так в рукописи. Очевидно, в виду имеется среда.
132
См. выше, с. ООО.
133
В рукописи: то.
134
Так в рукописи.
135
В рукописи: 4. а).
136
В рукописи стоит знак параграфа, но сам параграф не проставлен, мы даем в угловых скобках страницы настоящего издания.
137
В рукописи: этот.
138
В рукописи стоит знак параграфа, но сам параграф не проставлен, мы даем в угловых скобках страницы настоящего издания.
139
В рукописи стоит знак параграфа, но сам параграф не проставлен, мы даем в угловых скобках страницы настоящего издания.
140
В рукописи: она.
141
В рукописи стоит знак параграфа, но сам параграф не проставлен, мы даем в угловых скобках страницы настоящего издания.
142
В рукописи: оно.
143
В рукописи: оно.
144
В рукописи: оно.
145
В рукописи оставлено пустое место.
146
В рукописи: ее.
147
В рукописи: ее.
148
В рукописи внизу слева в квадратной рамке: Гераклит, Плотин, Шопенгауэр о мировой воле. Коген и Наторп об Ursprung.
149
Античный космос и современная наука, 393—398.
150
Напр., в вопросе об отношении «чтойности» к «целому» (изложено в «Античн. косм.», 475—480) или в вопросе о перводвигателе (Античн. косм., 456—463).
151
Тем более что Аристотель умеет очень хорошо говорить именно в отношении к математике о совмещении умного и чувственного, напр., Met. VII 10, 1036а 11: «Умная материя присутствует в чувственном не в силу (μή ή) чувственности,— как, напр., предметы математические».
152
См. тексты из Met. XII 6, приведенные у меня в «Античн. косм.», 459—463.
153
Ср. тексты Аристотеля об умной материи, приведенные в «Античн. косм.», 481—483.
154
Напр., вся основная антиномнка Платона изложена в «Античн. косм.», главы 4—6.
155
Это вскрыто мною в «Античн. косм.», 480—483.
156
Сомневаюсь, удалось ли мне приблизиться к тому, что разумел здесь сам Аристотель (лат.).
157
Однако ведь во всяком случае необходимо (греч.).
158
В первом изд.. оно слишком мало.
159
Желающих более подробно ознакомиться с проблемой единства у Аристотеля я отослал бы к своему специальному анализу этого в «Античн. косм.», а желающих знать платоническую критику на это учение Аристотеля — к «Диалектике числа у Плотина». М., 1928, 172— 178, ср. 84—96.
160
Так в первом изд.
161
Это ουσία, доел, «сущность», я везде перевожу как «субстанция». Об этом можно очень много спорить, но здесь это было бы неуместно. Сам Аристотель дает такие различения разных пониманий этого слова: 1) «Субстанцией называются и простые тела, как, напр., земля, огонь, вода и т. п., т. е. вообще тела, и составленные из них живые существа, и небесные тела (δαιμόνια, ср. комментарий у Швеглера, III 215), и части их. Все это называется субстанцией потому, что оно не высказывается о субстрате (ού κα^' υποκειμένου), но всё [прочее высказывается] о нем» (Met. V 8, 1007b 10—14). 2) Второй смысл — «причины бытия наличной в том, что не высказывается о субстрате, как, напр., душа в живом существе» (14—16). 3) «Еще [субстанцией называется] то, что является присутствующим в качестве моментов (μόρια) в подобных вещах и ограничивающим [их], равно и обозначающим [их] определенную единичность (τόδε τι), с уничтожением чего уничтожается и целое, как, напр., тело — с уничтожением поверхности, по словам некоторых, и поверхность — [с уничтожением] линии. И, по мнению некоторых, таково вообще число, ибо все становится ничем с его уничтожением и оно все ограничивает» (17—21). 4) «Кроме того, чтойность, смысл чего есть определение, и что называется субстанцией для каждой вещи» (21—22). К этим четырем дистинкциям А. прибавляет: «Получается, следовательно, что о субстанции говорится двумя способами — [как о] крайнем субстрате, который уже не высказывается [ни] о [чем] другом, и [как о] том, что есть определенная единичность и [существует] отдельно, [самостоятельно]; такова именно форма и вид каждой вещи» (22—26). По-видимому, А. объединяет четыре понимания субстанции по два, так что первые два указывают на υλη < материя (греч.).>, на последний субстрат, который уже не может быть ни для чего предикатом, вторые же два — на смысловую сущность, форму, эйдос, «вид» вещи. Ясно, что «усию» можно переводить по-русски и как «субстанция», и как «сущность». «Субстанцию» я предпочитаю потому, что А. как раз хочет оперировать с абсолютно данными вещами и склонен, в особенности в полемике с Платоном, придавать всяким «сущностям» почти фиктивное значение. Но тут, конечно, можно спорить. Немцы переводят различно, Hengstenberg и Бониц переводят «Wesenheit», излишне подчеркивая не-метафизический, чисто смысловой характер усии. Кирхман, хорошо подчеркивая один момент, упускает другие — «das Selbststandige» < сущностность... самостоятельное (нем.)> Швег-леру (III 215) перевод «субстанция» кажется спинозизмом, и он предлагает переводить «Reelles», «Ding», «Einzelwesen» < реальное... вещь... единичное существо (нем.).> Бен-дер и Рольфес переводят «субстанция».
162
1076а 9, εν ττ| μεθόδω. О более широком употреблении этого слова у Аристотеля см. Бониц к I 2, 983а 22 (ср. Waitz к An. post. I 1, 71а 1).
163
Phys. I 8, § 5 и 10, § 8.
164
По Швеглеру (IV 297). Met. VII—VIII и, может быть, «О небе»; по Боницу (II 527 — отчасти вслед за Александром) — Phys. II и вообще о перводвигателе.
165
Τά μαθηματικά — перевожу так, потому что подлинный предмет нижеследующих рассуждений действительно предмет математики, хотя в самом термине содержится нечто меньшее, как в немецком «Mathematisches».
166
1076а 27, απλώς, т. е., как сказано в 1076а 23, «не прибавляя к ним никакой иной природы».
167
Правильнее у Александра (700, 13) < Комментарий Александра цитирую везде по старому изданию Боница.> : «Поскольку закон и обычай, когда кто говорит о чем-нибудь, рассматривать относительно этого и мнения других...», чем у Biese, Philos. d. Arist. I 566, видящего здесь указание на «авторитет» платоновского учения.
168
Об этих «эксотерических» лекциях написано очень много. Старая литература по этому вопросу приведена у Швеглера (IV 298). Ср. Е. Zeller. Phil. d. Gr. 4 II 2, 123 пр. 1. Вслед за Цел-лером и Stahr, Aristotelia. II 235—279. Быть может, и нет необходимости напирать на эксотеризм в собственном смысле. Тут возможно указание просто на другие труды, чем «Метафизика». Бендер переводит (322): «an den betreffenden Orten» .< в соответствующих местах (нем.). >
169
Последние две фразы (1076а 33—37) по смыслу относятся скорее к следующей главе.
170
По изображению Аристотеля, Платон признает три особых плана бытия: чувственность, математические предметы и идеи. Об этом Аристотель говорит часто: I 9, 992b 14; III 1, 995b 16; 2, 997b 12; 6, 1002b 12; VII 2, 1028b 19; XI 1, 1059b 4; XII, 1 1069а 34. От чувственности математические предметы отличаются неподвижностью (I 6, 987b 16), от идей же — бесконечностью приложения (ср. III 6, 1002b 12 слл.). Аристотель так и называет это срединное бытие — τό μεταξύ (I 9, 991b 29; 992b 16; III 2, 997b 2, 13; 998a 7; 1002b 13. 21; XI, 1059b 6; XIII 2, 1077a 11). Мыслить ли это «метаксю» присутствующим в самой чувственности или отдельно от нее, оно все равно, по Платону, есть особая субстанция, «отделенная» от чувственности.
171
Последнее добавление необходимо сделать потому, что и ам Аристотель не думает, что математические предметы находятся в чувственном. «Умная материя,— пишет он,— находится в чувственном не постольку, поскольку она — чувственна, напр., [таковы] математические [предметы]» (VII 10, 1036а 11 —12). Аристотель критикует тот взгляд, по которому математическое существует в чувственном именно как «отдельная природа» (см. ниже XIII 3, 1077b 26, φύσις άφωρισμένη). Свое учение Аристотель отличает также и от того (пифагорейцы), по которому числа «не отделены, но находятся в чувственном» и в то же время тождественны с самими вещами (XIII 6, 1080b 16 слл.).
172
Met. Ill 2, 998а 7—19.
173
Под этими δυνάμεις και φύσεις (1076b 2) Александр понимает границы, поверхность, линии и проч. Однако вернее тут иметь в виду именно идеи, потому что такой именно смысл указывается в том месте, которое тут вспоминает Α.,—III 2, 998а 12: «Очевидно, что виды (ειδη) могут существовать в чувственных вещах, потому что то и другое вместе — одного и того же смысла (λόνου)». Так—Бониц (II 528).
174
Вм<есто> τούτων 1076b 27, Бониц с Александром—των (можно было бы читать также и τούτων των).
175
Ср. Met. II 2 997b 12—34.
176
По Александру, εσται вм<есто> εστί < будет... есть (греч.)> . Так читает и Бониц.
177
Ср. 1076b 21. Движение понимается тут как синоним чувственности.
178
1077а 9, γράφεται — по-видимому, предполагается аналогия с такими выражениями, как νόμον γράφειν, ψήφισμα γρά-φειν<издавать закон... обжаловать решение (греч.).> и проч.
179
De coelo I 2, 269a 19: «Совершенное по природе раньше несовершенного». Degen. an. II 1, 646a 25. Met. IX 8, 1050a 4—7. De part. anim. II 1, 646a 25 слл., b 4 слл.
180
Бониц читает вм(есто) τίνι και πότ* εσται вульгаты — τίνι καί ποτ* εσται, ссылаясь на то, что тут задается вопрос о причине, а не о времени и что πότε <когда (греч.)> как раз говорит о том, что такую причину трудно найти. Мне кажется, πότε вовсе нет необходимости понимать в философском контексте обязательно темпо-рально. Мы часто говорим: «Когда же это возможно?» вместо «возможно ли?» или вм(есто) «почему это, собственно, возможно?»
181
О совершенстве тела, как ограниченного тремя началами,—De сое!. I 1, 268а 22—23.
182
Или, как в V 11, 1019а 3, «это может существовать без другого, а то без этого — нет».
183
Злостная краткость речи 1077b 3—4 δσων οι λόγοι έκ των λόγων, где έκ <из (греч.)·> надо понимать интенсивно, чтобы не получилось значения: «смыслы, составленные из смыслов». Тут можно вспомнить V 11, 1018b 35: «По смыслу же акциденция раньше целого», причем очень разъясняет комментарий Боница к VII 10, 1035b 3—31. Упомянутое έκ вообще трудно понять. Если его понимать буквально, то получится как раз противоположное тому, о чем говорит Аристотель, ибо Швеглер (IV 303) прав, что выводимое из другого понятия по смыслу своему не раньше, но позже другого. Предположение Швеглер а, что έκ первоначально отсутствовало, также ни к чему не ведет: получается смысл, что логически первоначальнее то, «смыслы чего [первоначальнее] смыслов» (по-видимому, смыслов других предметов). Едва ли Аристотель дает тут такую тавтологию. Гораздо естественнее было бы читать вместо έκ слово μέρη, базируясь на VII 11, 1037а 3, где говорится, что вещественные отрезки круга не есть μέρη, «части» общего круга. Тогда получился бы смысл: логически предшествует то, чтб есть «часть», момент смысла, чтб входит в смысловое определение вещи. Это было бы вполне по-аристотелевски, но я противник таких конъектур. Иначе, подражая своим некоторым западным собратьям, я перекроил бы весь текст Аристотеля по-своему, ибо таких мест у Аристотеля сколько угодно. Думается мне, что спасение данного текста кроется в интенсивности значения этого έκ, т. е. я понимаю его как указание на активный выбор из смысла тех или других моментов его определения. Тогда без перемены текста смысл получается такой же, как если бы стояло μέρη. Швеглер (II 224) переводит: «dessen Begriff aus Begriffen abgezogen ist» <понятие которого извлечено из понятий (нем.).>. Это или таггология, или особое непонятное понимание термина λόγος. То же и у Кирхмана (II 235). У Риккхера (IV 370) правильный смысл, но далекий перевод: «dem Begriff nach fruher sind die Merkmale des Begrif-fes» < по своему понятию характерные особенности понятия стоят раньше (нем.).>. Правильно и точно у Боница (273): «dessen Begriff, aus dem der andern abstrahirt ist» <понятие которого, из которого абстрагировано понятие другого (нем.)>. Вновь неясно у Рольфеса (II 320): «die Momente... aus deren Begriffen die Begriffe beste-hen» < моменты... из понятий которых состоят понятия (нем.).>. Бендер (326), выбрасывая έκ,—«das, dessen Begriff dem Begriffe des anderen zugrunde liegt» < то, понятие чего лежит в основе понятия другого (нем.)>, т. е. он хочет сказать, что понятие математического принадлежит как признак к понятию целого и есть часть его. Б. С.-Илер (234): «elles sont logiquement anterieurs, toutes les fois que leur notion logique se compose d'autres notions purement logiques» <в логическом смысле они всегда предшествуют всякий раз, как их логическое понятие составлено из иных, чисто логических понятий (φρ.).>.
184
Относительно этой 1077b 10 πρόσΦεσις, противоположной к τό έκ αφαιρέσεως — IV 2, 1003b 31; VII 4, 1029b 30; 5, 1031a 2. 4; XI 4, 1061a 29. Trendelenburg, Kategorienlehre, 83, прим. 2. Waitz к An. part. I 18,81b 3. Бониц к Met. I 2,982a 25—28. Если же Бониц в нем. пер. (273) пишет: «durch Abstraction... durch Determination» < посредством абстрагирования... посредством определения (нем.).> то, мне кажется, этот последний термин совсем не передает смысла, выраженного тут Аристотелем. Гораздо проще и понятнее другие переводчики. Швеглер (II 225), Кирх-ман (II 235) и Бендер (326) — «durch Hinzufugung», как и Б. С.-Илер (234) — «par addition»; Риккхер (IV 372) и Рольфес (II 320) — «das Konkretere» < посредством прибавления (нем.)... посредством добавления (фр.)... более конкретное (нем.)>. Может быть, толыю Лассон вскрывает то, что Бониц имел в виду при таком переводе. Лассон (241) переводит: «das mit der Bestimmung verbundene das Abgeleitete» <связанное с определением выведенное (нем.)>.
185
Интересно отметить колебание А. в употреблении термина ουσία в этом аргументе (1077а 36—b 11) в сравнении с аналогичным аргументом, высказанным раньше (1077а 24—31). Там говорилось так: то, что раньше по происхождению,— позже по субстанции (1077а 26—27). Здесь же говорится так: то, что раньше логически,— позже по субстанции (1077а 36—b 4). Явно, что в первом случае «субстанция» имеет значение смысловой сущности, или логического понятия («человек», напр., с этой точки зрения раньше, чем «рука», «нога» и т. д.); во втором же случае «субстанция» есть вещь, факт (в этом смысле «человек» позже, чем «рука», «нога»). То, что раньше называлось γενέσει, «по происхождению» (1077а 26), теперь называется ττ| ουσία (1077b 2), или κατά την ούσιαν (1077b 7); а то, что раньше называлось Trj ουσία (1077а 27), называется τώ λόγω (1077b 1, 3), или κατά τον λόγον (1077b 6).
186
Чтение вульгаты странно: 1077b 11 έκ προσδέσεως τώ λευκώ, как будто бы не «белое» присоединяется к «человеку», но «человек» — к «белому». Александр (710, 14) читает прямо του λευκοί. Так делает и Бониц, если не в самом тексте, то в смысле понимания.
187
Таково и общее учение А. о доказательстве. Ср. Anal. post. Ill, 77а 5: «Итак, если должно получиться доказательство, не необходимо, чтобы виды (είδη) были чем-то одним наряду с многим; необходимо, однако, правильно сказать, что [тут] одно в соответствии с многим (κατά πολλών)» и далее.
188
Как и выше, в 1077b 28: «Только поскольку оно — тело и, в свою очередь, поскольку оно —только поверхности», или как в 1077b 33: άπλώς αληθές ειπείν <просто по правде говоря (греч.).> Вместо такого απλώς <просто (греч.).> Α. говорит еще πρώτως, «первично», или τή φύσει, «по природе», противополагая это таким выражениям1, как «по случайности», κατά συμβεβηκός, или πως. πη, τρόπον τινα, δυνάμει <как-то. неким образом, каким-то образом, потенциально (греч.)> (ср. у Боница к I 7, 988b 15; IV 6, 101 lb 22; V 11, 1018b 11 и др.). Иногда это άπλώς равняется δλως, καθ' δλου, «вообще» (Бониц — к V 15, 1020b 33; VII 10, 1035b 1 и др.). Ср. ко всему — Бониц, II 414.
189
См. выше, прим. 17.
190
В первом изд. в этом месте стоял номер примечания, но текст соответствующего примечания отсутствует.
191
Читаю так вместе с Боницом и большинством комментаторов 1077b 36 ή δ' εστίν υγιεινοί вместо нелепого чтения рукописей ή δ' έστίν ΰγιεινόν, «поскольку [белое] здорово».
192
1078а 5—6, συμβέβηκε καθ' αυτά. Ясно, что συμβαίνω тут имеет особое значение, гут не просто «случайная акциденция», как это мы находим постоянно у Α., но «то, что с необходимостью выводится из допущенных предпосылок*. Так, теорема о равенстве трех углов треугольника двум прямым не заключается прямо в самом понятии треугольника, хотя и выводится с полной необходимостью. Как раз этот пример очень ясно трактуется в Anal, post. I 4, 73b 30—74a 3; 74a 25—b 4; Top. II 3, 110b 22—25. Это συμβαίνει прямо нужно переводить как «выводится», или «cледует», в таком тексте Anal. рг. I 1, 24а 18: «Силлогизм есть умозаключение (λόγος), в котором при наличии полагания чего-нибудь иного в отношении данного выводится (συμβαίνει) по необходимости...» и т. д. Бониц (II 534) говорит, что так как эта «в-себе-акциденция» содержится в предикате, а ύπάρχειν говорится о том, о чем — предикация, как πάθος есть общая квалификация для субстанций, качеств и аффекций, то вместо «акци-денция-в-себе» А. говорит также υπάρχοντα καθ' αυτά или πάθη καθ' αυτά. Для первого — Met. IV 1, 1003a 21—22: «Существует некое знание, которое рассматривает сущее, поскольку оно — сущее, и то, что ему само по себе присуще»; VI 1, 1025b 10—13. Для второго — III 2,997а 7; IV 2, 1004b 5; 11,1019а 1; VII 5, 1030b 19. 31. В этом же смысле попадается οικεία — X 9, 1058а 37. b 22; XIII 3, 1078а 7 (οικεία πάθη). Ср. Бониц, II 181.
193
Интересные тексты о «точности» приведены у Боница к I 2, 982а 13.
194
1078а 12—13—не очень ясный текст: απλούστατη γαρ, και ταύτης ή ομαλή.
195
Вместо: «Не называет однофутовой линию, которая имеет длину в один фут» — по Казавбону и Боницу (на основании Александра) и др.
196
Тот же пример в An рг I 40, 49b 35.
197
Phys. II 2, 193b 31—35 (о математике, который отвлекается в мысли от тел и от их акциденций и тем не менее у него нет никакой ошибки), Ср. De an. 431b 16 (та же мысль о необходимости отделенного в мысли для математ. целей).
198
Велльман, вставивший эти последние три строки на место лакуны в рукописи Боница, понял это τό δυνατόν как «der Mog-lichkeit nach» (Бониц, нем. пер., 276, прим. 1), прибавивши в примечании: «so nach dem Index Aristotel. 209а» . На самом же деле справка в Индексе тут ничего не дает. Смысл простой: по Александру, тут имеется в виду трехмерное пространство; Швег-лер (IV 306) считает это приложением. Δύναμις не только — «возможность». В математике это — квадрат («потенция» числа), в геометрии — линия (так Met. IX 1, 1046а 8). Можно привести сюда — Plat. Theaet 147d, 148b; R. P. IX 587d; Epin. 990e.
199
Это 1078a 31 ύλικώς, конечно, нужно понимать не в смысле «чувственной» материи, но в смысле «умной» (VII 10, 1036а 8—12: умная — иная как раз та, которой оперирует математика, в частности геометрия).
200
Имеется в виду, очевидно, Аристипп, которого А. уже упоминал в III 2, 996а 32 и который, по Сексту Эмп. (Adv. math. VII, p. 4 Mutschm.), признавал, что «физическое» и «логическое» не способствует счастливой жизни (ср. Diog. L. II 92) — Alex. 716, П.
201
Об аристотелевском понимании красоты — Е. Muller. rGesch. d. Theorie d. Kunst bei d. Alten. Bresl. 1837. II 95—107. О красоте неподвижного действия — Met. XII 7 1072а 34—35, ср. прим. 57 к XIV кн. «Метаф.»; De an. 433b 16 άκίνητον τό πρακτόν αγαθόν <действенное благо неподвижно (греч.)>.
202
Где именно — трудно сказать, Швеглер, опираясь на то, что гармония и строй вселенной относится к предмету астрономии, думает, что А. имеет тут в виду преимущественно De coelo. Можно тут вспомнить также Met. XII 7.
203
Это — весьма важное место, где отчетливо утверждается, что вначале (по-видимому, у Платона) учение об идеях не соединялось с теорией чисел и что последняя появилась у него только в позднейший период.
204
Είδος я везде перевожу как «вид» и никогда не перевожу как «идея». Это потому, что 1) у Α., как это видно из дальнейшего текста, везде «эйдос» и «идея» употребляются promiscue; и мне хотелось оставить в переводе след этого словесного различия — είδος («вид») и ιδέα («идея»), которое в конечном счете не есть просто словесное различие. 2) «Эйдос» благодаря своей воззри-тельной природе больше всего соответствует русскому буквальному переводу «вид» в смысле картины, панорамы, видимого рисунка. 3) В учении о «видах» имеется в виду или прямо Платон, или А. строит некое понятие, родственное платоновскому. Платоновский же смысл, как и общегреческий, содержит в основе воззрительно-оптические элементы. См. мое исследование об «эйдосе» и «идее» у Платона в кн. «Очерки античного символизма и мифологии», I 135—281, а также — «Учение Аристотеля о чтой-ности» в кн. «Античный космос и современная наука». М., 1927, 463—528.
205
1078b 13—14, δια τό πεισΦήναι περί της αληθείας τοις Ήοακλειτείοις λόγοις. Бониц (II 537) понимает: τό πεισθήναι τοις λόγοις ώς άληΦέσι ουσι и переводит (277): «Durch die Oberzeugungen von der Wahrheit der Herakleitischen Lehre, dass...» <быть убежденными доводами как истинными (греч.)... вследствие убежденности в истинности гераклитовского учения о том, что... (нем.).> Бендер (330): «Darin, dass man die Lehren des Heraklits als wahr annahm und seinem Satze, dass...» <В том, что учения Гераклита воспринимались как истинные и его изречение, что... (нем.).> B. S.-Hilaire (244): «Par la persuasion ou ils etaient de la verite des opinions d'Heraclite»<Посредством владевшего ими убеждения в истинности мнений Гераклита (ώρ.).> . Это старое понимание отверг Лассон (244): «Indem sie sich, was die Wahrheitserkenntniss anbetrifft, durch die Ausfiihrungen Heraklits davon uberzeugen liessen, dass...» <Поскольку они в том, что касается познания истины, дали себя убедить рассуждениями Гераклита относительно того, что... (нем.).> За ним последовал и Рольфес (323):· «Weil sie sich beziiglich der Frage von der Wahrheit an die Herakliteische Lehre hielten» <Поскольку в отношении вопроса истинности придерживались гераклитовского учения (нем.)>. Я остался при старом понимании.
206
О Сократе в этой связи кроме нижеследующего (после парентезы о физиках и пифагорейцах) — 1078b 23—32, а также XIII 9, 1086b 2—3; ср. Part. anim. I, 1, 642а 24 (о том, что это учение начал Анаксагор, но неудачно, а продолжил Сократ, отбросивши физику). Diog. Laert. VIII 48. Хеп. Mem. IV 6, 1.
207
Слова: «с полным основанием разыскивал «что» [вещей]» (1078b 23) стоят в тексте после рядом стоящей парентезы. Стилистически ее удобнее поставить впереди, чтобы не прерывать цельности смысла. Ευλόγως 1078b 23 большинство переводит: «mit gutem Grunde», а не как Лассон (245): «mit dem Wege strenger Erorterungen» <с достаточным основанием... на пути строгих рассуждений (нем.) >.
208
To τί έστιν, 1078b 23, о значении какового термина у А. см. в «Античн. Косм.», 468—469.
209
О том, что Анаксагор и Эмпедокл начали рассуждать об «эйдосе» и «чтойности», читаем и в Phys. 194а 20. О пифагорейцах—Met. I 5. Magn. Мог. I 1, 1182а 11.
210
Под диалектикой А. понимает вопреки Платону искусство делать умозаключения на основании вероятного (об аристотелевском понимании диалектики ср. «Античн косм.», 263, 394, 396). Поэтому диалектика не занимается сущностью вещей, их «что», и не занимается, стало быть, и антиномиями. У Сократа же были рассуждения, претендовавшие именно на диалектику понятий и сущностей, «что», и не было еще аристотелевского отношения к диалектике.
211
О Сократовой «индукции» — Хеп Mem IV 6, 13 слл. Diog Laert. Ill 53 слл. Λόγοι έπακτικοί — выражение в Top. 108b 7.
212
Met. VII 9, 1034a 30—31: «В силлогизмах начало всего — сущность (ουσία), ибо силлогизмы строят из «что» (του τι), [из индивидуальной сущности]». Anal. post. I 8, 75b 31: «Определение есть или начало доказательства, или доказательство, отличающееся своим положением, или какое-нибудь заключительное суждение». Тут имеются, однако, в виду не всякие силлогизмы, но только «аподейктические» (Anal. post. 74b 10), не диалектические. Тор. 100а 30. Поэтому А. и прибавляет перед этим (1078b 25): «Диалектического же искусства тогда ведь еще не было...».
213
Учение Платона об идеях А. связывает с гераклитизмом и софистикой также в Met. I 6, 987а 32—b 10. Ср XIII 9, 1086а 37—b И.
214
Почти дословно те же аргументы, что и в этом тексте (1078b 32—1080а 11, т. е. до конца 5-й главы), А. приводит и в I 9, 990b 6—99lb 9. В первой книге нет только аргумента 1079b 3—11.
215
А. устанавливает три ряда сущностей: 1) чувственная вещь, 2) одноименная с ней идея (по Александру, так называл идею и Платон) и 3) третье, объединяющее то и другое, родовое объединение вещей. Это очень понятно, когда поймешь, но понять эту тарабарщину, которая дана здесь в тексте, можно только после мучительных усилий. Мое понимание и анализ даны при помощи слов в квадратных скобках. В частности, «субстанции» 1079а 3 можно понимать, вместе с Боницом (II 108) и Рольфесом (II 414), как «Arten» и как «Gattungen» <виды... роды (нем.).> (вспомним, что по Cat. V 2b 7 род преимущественно есть усия), т. е. как чувственные роды. Другими словами, смысл тот, что отдельным родам чувственных вещей соответствуют определенные идеи, от которых те получают свои имена. «Для каждой единственной вещи» по-гречески — 1079а καθ* εκαστον Конечно, лучше бы читать тут, вместе с Сирианом, παρ' εκαστον. Но Александр принимает чтение рукописей, и Бониц следует за ним. Тем более должны делать это и мы. Вся фраза допускает немало толкований. Я ее выписываю по изданию Боница (1079а 1—3): καθ* εκαστόν τε γαρ όμόνυμόν έστι και παρά τάς ουσίας των [τε] άλλων εν έστιν επί πολλών, και επί τάσδε και έπί τοις άιδίοις. Во-первых, можно читать, ставя запятую после ουσίας (как делает Беккер): «для каждой единичной вещи существует одноименное и отдельно от субстанций, и из другого [для другого?] одно для многого, чувственного и вечного». Здесь выгода та, что не надо вычеркивать τέ в словах τών άλλων. Во-вторых, такую запятую можно не ставить, и тогда: «существует одноименное, и — отдельно от субстанций для другого одно для многого». Тут, вместе с Бони-цом, пришлось бы выкидывать это τέ, что, разумеется, совсем нежелательно: тут против Боница Рольфес (цит. стр.). В-третьих, непонятно, что такое τών άλλων. Бониц толкует так (II 109): «Sinerulorum rerum generum ponuntur ideae cognomines, et prae-ter substantias etiam reliquorum, quorumcunque multitudo unitate notionis continetur etc.» <Родам отдельных вещей присваиваются соименные идеи, причем помимо субстанций — также и прочим вещам, множество которых содержится в еднном понятии и пр. (лат.).> . Но это толкование предполагает прежде всего в 1079а 3 вместо άλλων чтение άλλων ων, что, между прочим, мы и находим в той же самой фразе, содержащейся в I 9, 990b 7. Это еще можно допустить, тем более что оно есть и в одной рукописи. Но какой же тогда получится смысл? «Для каждой отдельной вещи существует идея, одноименная ей, и отдельно от субстанций того другого, множество чего объединяется в единство [или, точнее: чего единство существует] во множестве и для чувственного, и для вечного». Чего же это «того другого»? Не есть ли это опять все то же εκαστον, единичная вещь? Тогда это было бы почти простым повторением слов, в то время как τών άλλων явно противопоставляется к εκαστον. Та же неясность и в нем. пер. у Боница (277): «Denn fur jedes Einzelne giebt es etwas Gleichnamiges, und getrennt von den Wesenheiten (каких же именно?) giebt es fur die andern (опять неизвестно, каких) Dinge ein Eins iiber der Vielheit» <Ибо для всякого единичного имеется что-то соименное и, в отделении от сущностей... для других... вещей имеется единое, возвышающееся над многим (нем.).>. У Швеглера (II 228) яснее — «субстанции» («neben und ausser dem Einzelsubstanzen» <помимо и вне единичных субстанций (нем.).>, но прочее все, как у Боница, хотя в комментарии гораздо яснее (см. ниже). Бендер (331) читает, по-видимому, с ών: «Und neben den Substanzen giebt es Ideen auch fur das andere, was eine Einheit von vielem bildet», хотя дает к этому очень важное примечание — «die Gattungsbegriffe» <И помимо субстанций имеются идеи также и для иного, что составляет единство среди многого... родовые понятия (нем.).>. Пожалуй, правильнее понял В. S.-Hilaire (247), хотя и дал не перевод, а пересказ: «D'abord, pour chaque objet, on reconnait une Idee de тёте пот, et an independente des substances reelles» (след., запятая ставится тут, по Беккеру, и ούσίαι не просто какие-то «Wesenheiten»); «puis, il у a I'idee qui reste. Une, quelque grande que soit la foule de ses objets» (здесь не переведено τών άλλων, но зато подчеркнуто отличие второго члена деления от первого, от εκαστον) <Прежде всего, для каждого объекта принимается идея, носящая то же самое имя, независимая от действительных субстанций (фр.)... (...сущности (греч.)... сущности (нем.)); затем, существует идея, которая покоится. Такая, которая, как бы велико ни было множество этих объектов (фр.) (...иных,·, прочих (греч.)).> Лассон (245) вводит в перевод интересный момент противопоставления ούσίαι и τά αλλα, но не доводит его до последней ясности: «Und nicht bloss neben den selbstantiges Wesen, sondern auch fur das iibrige, soweit es irgend in einer Vielheit einen einheitlichen Begriff gibt» <сущностей... прочего (греч.)... И не просто рядом с самостоятельной сущностью, но также и для прочего, постольку, поскольку во множестве имеется объединяющее понятие (нем.).> Рольфес (II 324) в тексте ничем не оттеняет ни τά πολλά, ни ουσίαι («und dann gibt es auch fur das Andere ein Eines im Vielen»), в примечаниях же (II 414) «другое» понимает, как Бендер и Швеглер — «Gattung» <>многое... сущности (греч.) (и далее, также н для иного имеется единое во многом)... род (нем.).— Я думаю, что 1) решающим здесь является противопоставительное объединение εκαστον и των άλλων < каждого... прочих (греч.).>, данное при посредстве те... τέ. Но чему же противопоставляется у А. τό καθ* εκαστον < отдельное (греч.).>? Очевидно — τό καθόλου <общему (греч.).> След., смысл такой: единичному соответствует одноименная идея, а «другому», т. е. общему,— своя идея. 2) Но что же тогда такое «субстанции» 1079а 3? Чувственными они не могут быть, потому что греческому языку не свойственно такое повторение одного и того же понятия в разных описательных формах, καθ* εκαστον и παρά τάς ουσίας <согласно отдельному и согласно сущностям (греч.).> (а уж εκαστον — явно единичная чувственная вещь). Идеальными они тоже не могут быть, потому что здесь речь идет все время у А. не о том, что признается нечто «рядом с идеями», но о том, что «рядом с вещами», или «реальным» вообще. 3) Выход к пониманию «субстанций» (1079а 3) дает Александр. Приведу его комментарий дословно (58, 1): «Рядом с здешними субстанциями существуют одноименные с ними виды, равным образом и рядом с другим сущим — то, что рядом с субстанцией, что есть [не что иное, как] другие роды, в которых существует нечто одно и общее для многого единичного». Усия, таким образом, есть здесь родовая сущность. Поэтому вся мысль А. в исследуемой фразе сводится к установлению двух параллельных рядов: 1) единичные чувственные вещи и одноименные им идеи и 2) родовые сущности, или роды, и их идеи (т. е. родовые субстанции также имеют свои особые единства, или идеи, как и единичные вещи — свои единства и идеи). Των άλλων я понимаю как genet, praedicat., а επί πολλών — как γενών или ουσιών (т. е. Γενικών) <родительный предикативный (лат.)... во многих... родов... сущностей (...родовых) (греч.).>. А. ведь и хочет сказать, что у Платона получается идей вещей больше, чем самих вещей; это и зависит от того, что Платону приходится признавать особые идеи еще и родовых объединений вещей. В сущности это же самое хочет сказать и Бониц, соединяющий свое толкование с комментарием Александра, и Швеглер (IV 309), идущий за Александром, и Бендер, сделавший приведенное выше ценное примечание о «родовых понятиях». К сожалению, это правильное понимание или совсем не отражается в самих переводах, или отражается с разной степенью ясности. В-четвертых, можно сохранить такое понимание, сохраняя пунктуацию Беккера, и тогда получается: «Для каждой отдельной вещи существует одноименная ей идея, отдельная от субстанций [каких?], и существует из другого, [в другом], одно для многого». Тут непонятны ни «субстанции», ни «другое».
216
«Третий человек» — аргумент, сводящийся к тому, что между идеей и вещью необходимо признавать нечто третье, что будет родом в отношении того и другого. Ср. VII 13, 1038b 30— 1059а 8. О разных истолкованиях этого аргумента см. отчетливое изложение у Robin, 609—612, и A. Spielmann. Die Aristotelischen Stellen vom τρίτος άνθρωπος. Brixen, 1891. Progr.
217
По-моему, совсем не обязательно выкидывать (1079а 17) τούτου, «[раньше] этого» и και τοΰτο, «и это— [раньше]», как это делает Крист в своем издании и Рольфес в своем переводе. Единственный аргумент для такого изменения — буквальное соответствие с I 9, 990b 20—21. Однако такая буквальность отнюдь не обязательна. Что же касается красоты и легкости слова, то все эти требования совершенно неприменимы к аристотелевскому тексту.
218
То 6* ου εστί προστεθήσεται, 1079b 6. Чрезвычайная краткость этого выражения затемняет смысл. Что к чему должно «прибавляться»? Рольфес (II 326): «Das Moment der Vorbildlich-keit hinzukommen muss»<Должен прибавиться момент уподобления образцу (нем.)>— понимает правильно, но слишком общо. Кирхман (II 248): «Hinzugesetzt werden muss, auf welches Sinnending sich die betreffende Idee bezieht»<Должно быть присоединено то, в отношении к какой чувственной вещи должна находиться идея (нем.).> — ошибается, потому что, no Α., идея от логического определения отличается вовсе не тем, что она относится к какой-нибудь чувственной вещи. Лассон (247) гораздо правильнее и точнее: «Hinzufugen ist, was das ist, dessen Idee sie ist» <Прибавлено, что такое то, идеей чего она является (нем.).>. Однако это, по-моему, не совсем точно. Ведь тут устанавливается отношение между эйдосом (или идеей) и общим понятием, или определением, и говорится, что одно другому соответствует. Но платоники, говорит Α., хотят идею поставить выше определения и считают ее отдельной субстанцией. Для этого надо, чтобы отдельные моменты понятия, или определения, были объединены в некую субстанцию, как бы вобравшую в себя и самую вещь, ср. и ниже 1079b 8: «В субстанции все — идеи». След., ου εστί < чего является (греч.)> не может иметь подлежащим «идею», но именно понятия, определение, сумму признаков. Это и заставило меня, чтобы сделать текст понятным и не оставить перевод в сыром виде, прибавить в скобках слова: «для получения идеи» и — «эти понятия». К общему понятию, стало быть, должна прибавиться та смысловая, но уже вещественно-смысловая определенность, по отношению к которой понятие и берется как понятие.
219
Тут тоже неясность: стоит почему-то (1079b 8) τά έν τή ουσία. Поскольку только что говорилось о «центре [самой] плоскости или всех [моментах круга]», здесь может иметься в виду только определение, или понятие, т. е. сумма признаков. Почему же это есть ουσία, субстанция? Идеальной субстанцией эта «усия» не может быть потому, что тогда получался бы нелепый смысл: неизвестно, к чему в понятии относить «прибавку»,— так как в идее всё есть только идея. По-моему, тут возможно два толкования: или ουσία А. здесь понимает просто в смысле δν, т. е. в смысле существования, и тогда «все в субстанции» надо понимать как все существующее (однако в этом случае вместо έν лучше было бы περί, κατά с вин. или хотя бы επί <в... относительно, согласно... в (греч.).> с дат.); или А. имеет в виду здесь именно «субстанцию», но ту, которая получается, когда чувственная вещь или отдельный признак понятия берутся не сами по себе, но как сознаваемые и понимаемые, формулируемые. Последнее лучше. Лассон (247) прямо, без оговорок переводит: «was in dem Begriff vereinigt ist», в то время как Кирхман (II 248) оставляет, наоборот, без интерпретации: «was in dem seldststandigen Dinge ist», равно как и Роль-фес (II326): «aiieMomente der Substanz» (ср. аналогичный перевод у В. S.-Hilaire (251): «tous les elements, qui entrent dans la substance»<что объединено в понятии... что находится в самостоятельной вещи... все моменты субстанции (нем.) все элементы, которые входят в субстанцию (фр·)·>). He вносит ясности и перевод Боница (279): «was sich in der Wesenheit findet», и тем более Бендера (332): «was in der Substanz enthalten ist» <что находится в сущности... что находится в субстанции (нем.).>. Такие переводы как хочешь, так и понимай. Не находя возможным выкидывать из текста эту «усию», я делаю вставку, поясняющую, что она относится именно к сфере понятия (см. выше в комментарии стр. 549—551).
220
Тут новая неясность: «прибавку» А. мыслит почему-то «наподобие поверхности», и, кроме того, она «свойственна как род» каким-то видам. Первое уясняется, по-видимому, на почве воззрительности и картинности платонической идеи. Соотносясь с вещью, одноименная ей идея как бы покрывается новым слоем, воплощается в какую-то умную фигуру; отсюда, я думаю, и сравнение с «поверхностью». Ни Бониц, ни Швеглер, ни Кирхман, ни Бендер, ни Рольфес не поясняют это место никак. Только Б. С.-Илер (251) дает объяснение, по которому под этой «поверхностью» можно понимать все, что угодно: «Le mot de surface est une terme universale qui s'applique, comme genre, a tous les surfaces particulieres, quel que soit Pobjet dont il est question» <Слово «поверхность» является общим термином, который в качестве рода прилагается ко всем частным поверхностям, каковым бы ни был® то, о чем идет речь в данном случае (φρ.).>. Впрочем, это толкование и прямо неверно, если под «видами» в разбираемой фразе Б. С.-Илер понимает виды поверхностей. Что же касается второй неясности, о том, что «прибавка» «свойственна как род» «видам», то единственно, что я могу тут допустить, это то, что под «видами» подразумеваются все те отдельные моменты общего понятия, о которых идет речь в этом абзаце. А. сначала затруднялся, к каким же моментам общего понятия надо присоединять «прибавку». Теперь он затрудняется, что же, собственно, мы будем прибавлять. Раз этих моментов много, то и прибавляемое окажется в отношении к ним родом. А если так, то никакого прибавления реально не произойдет. Собственно говоря, трудно понять, почему для А. плохо то, что эта «поверхность» окажется родом. По-видимому, он считает, что «род» нереален и прибавление его ничего не дает, т. е. никакой «идеи» из общего понятия не получится. Тогда это было бы в устах А. обычным формализмом.
221
Ср. опровержение Анаксагора в Met. I 8, 989а 33 слл. и Phys. I 4. Эвдокс — известный астроном из школы Платона, тяготевший к Анаксагору.
222
Это классическое возражение Аристотеля против платоновской философии, к которому можно свести все его прочие возражения, повторяется еще в Met. VII 6, 1031а 31; 1031b 6; 14 (вся глава); Anal. post. I 11.
223
100 cd: «Теперь я не знаю и не хочу знать никаких мудрых причин, и если кто скажет мне, что прекрасное прекрасно или от красивого цвета, или от вида, или от чего иного, то я боюсь потеряться во множестве подобных оснований, распрощусь со всеми ними и просто, безыскусственно, пожалуй, даже и глупо буду держаться одного, что прекрасное происходит не от чего другого, как или от присутствия, или от общения, или от иного участия в нем того прекрасного». (Ср. выше 100b: «Есть нечто само в себе прекрасное, доброе, великое и иное прочее...»).
224
Здесь, ввиду маловажности места, не стоит анализировать аристотелевского употребления слов λογικός, λογικώς. Интересующихся я отослал бы к Waitz, Organon, 82b 35, Швеглеру, IV 48—51, и Bonitz, Ind. Ar.
225
Несомненное тройное деление математических теорий А. чрезвычайно затруднил нагромождением фраз и разделением первого типа еще на два вида, причем везде стоит безразличное ή...ή...ή... После внимательного перечитывания и анализа становится совершенно ясным, что основное деление имеет члены: ήτοι είναι, 1080а 17 (с двумя подвидами — ή επί τών μονάδων, 18 и ή ευθύς, 20), ή τάς μεν συμβλητάς, 23 и ή τον μεν είναι, 35 (причем ясно видны тут асс. с inf. в зависимости от начального άνάγκη δ\ 15, в то время как при других — indie.) <либо есть... или в единицах... или прямое... или счислимые... или какой-то является (греч.) (...аккузатив с инфинитивом (лат.)., необходимо же (греч.) изъявительное [наклонение] (лат.)).>. Хорошо эти длинные вставки, затемняющие общую структуру фразы, ставить в скобки или прямо ставить в начале каждого деления «во-первых», «во-вторых», и т. д. Последнее я и употребляю в переводе.
226
XIII 2, 1076а 38b 11.
227
Неуместное ή πάντας (1080b 4) пропускаю вслед за некоторыми рукописями, Александром, Боницом, Рольфесом и др. Это «все» уже имеется в виду в начале фразы 1080а 37: «Числа эти могут быть или... или...».
228
1080b 7, «еще чего-то»: Аристотель делает вид, что не знает, чего именно. Сам же он (см. ниже) обозначает этот второй принцип разными именами: «Беспредельное», «Большое-и-Малое», «Неопределенная Двоица» и др.
229
«Монадический» у А. значит чисто смысловой, счетный, состоящий из таких единиц, которые суть только единицы, и больше ничего, решительно в себе не содержа ничего материального. Оно — то, в котором «ни одна единица ни в чем не отличается от другой» (1080а 22). Ср. тексты ниже — XIII 7,1082b 5—7: «Необходимо, чтобы число было равно или не равно [другому]; и [необходимо это] всякому, больше всего составленному из однородных единиц (μοναδικόν), так что если оно не больше и не меньше, то — равно [другому]»; XIII 8, 1083b 15—17 (по поводу пифагорейского овеществления чисел): «А как может величина составляться из неделимого? Однако уж во всяком случае арифметическое число есть [число], составленное из отдельных [бескачественных] единиц (μοναδικός)»; XIV 5, 1092b 17—25. Также о «монадической точке» читаем в De an. 409а 20.
230
Две мало отличные одна от другой теории. Первая утверждает, что существуют только идеальные числа и что (по«видимому) математических чисел вообще нет. Другая же — что существуют и те, и другие, но что математическое нельзя отличить от идеального.
231
1081а 7, τάς ιδέας... τους αριθμούς. Яснее было бы, если бы τούς отсутствовало, чтобы предикатом считать, как того требует контекст, именно «числа», а не «идеи». Однако вовсе не всегда имя сказуемого ставится без члена; и Бониц прав (IV 547), что тут в качестве сказуемого имеются в виду не просто «числа», но именно счислимые и математические. Поэтому я и ставлю в квадратных скобках «такие” (числа).
232
Это нужно понимать в том смысле, что абсолютно отвлеченные числа, будучи лишены качественного содержания, останутся теми же, с каким качественным содержанием их ни брать. Поэтому таких двоек или троек — неисчислимое количество: два яблока, два стола, два дома, две улицы и т. д. и т. д.
233
Этот аргумент становится понятным в свете известного учения А. об общем различии идей и чисел; числа, несмотря на множественность, однородны (III 6, 1002b 15), идеи же — просты и абсолютно единичны (ср. 1002b 12—30).
234
В платонизме существует целый ряд таких пар первоприн-ципов числа и идеи. Тут, 1081а 14, упоминается пара — Единое и Неопределенная Двоица; ср. еще 1081b 17 (без эпитета «неопределенная»); 1081b 21—25, 32; 1082b 30; XIII 9, 1085b 7, 10 (тоже без эпитета). Несомненно, о Неопределенной Двоице идет речь в I 9,990b 19—21. Другое наименование: Единое и Большое-и-Малое (I 6 987b 20—22, 25—27, 988а 8—14; 7, 988а 23—26). Также —πλήθος (XIV 1, 1087b 27—30; 4, 1091b 31 сл.); πολύ και ολίγον (I 9, 992а 16 сл.; XIV 2, 1089b 11 — 14); ύπερέχον και ύπερεχόμενον (XIV 1, 1087b 17 сл.); просто αλλο или ετερον (1087b 26—28 сл.); еще — ανισον < множество... многое и малое... превосходящее и превосходимое... дру гое... иное... неравное (греч.).> (Χ 5, 1056а 10 слл.: XII 10, 1075а 34 сл. и мн. др.). Все эти антитезы восходят к знаменитому диалектическому выведению «числа» из «предела» и «беспредельного» — Plat. Phileb. 23е—25е.
235
Совершенно непонятно, почему Бониц переводит (289) : «indem ег durch Gleichmachung desselben (по-видимому, Единого) die Zweiheit entstehen liess» <поскольку он посредством его., уравнивания ввел двойственность (нем.)>. Правда, краткость текста 1081a 25 есть какая-то абракадабра. Но и Швеглер (II 233), и Кирхман (II 264), и Риккхер (IV 384), и Рольфес (II 230), и Лассон (251) имеют в виду здесь единицы, возникающие на лоне Единого через уравнение неравенства, вносимого Двоицей, а не самую Двоицу Относительно Неравного см прим. 73.
236
Странный и неясный аргумент. Еще можно было бы согласиться, что продукт всегда позже своих частей, независимо от того, позже или раньше существует одна часть, чем другая Но трудно понять, как это продукт позже одной своей части и раньше другой (на том основании, что одна часть раньше другой части) Кирхман (II 264—265) метко указывает на то, что А. базируется здесь на пространственном воззрении: продукт из двух элементов будет как бы срединой между ними, раньше одного и позже дру гого. Хорошо толкует это место и Рольфес (II 419, прим. 37), но в то время как Кирхман ограничивается неопределенной переда чей текста через «Zwei», Рольфес думает, что тут идет речь спе циально об идеальной перводвойке, которая, состоя, как и все числа, из Единого и Неопределенной Двоицы, имеет перед собой еще неисчислимую единицу, так что она есть двоица двух единиц, и в этом ее серединность.
237
Это των άλλων, 1081а 30 путает все дело. Что это такое за «иное», или «прочее»? После самого внимательного вдумывания в этот текст можно остановиться только на одном. Это, именно, не что иное, как то, что выше, 1001а 14—15 и 22, было названо «Неопределенной Двоицей». Оно же — «Неравное», а 25.
238
πλέκονται заменено в рукописи Ε через λέγονται<образуются... отбираются (греч.).>. Этому следует Рольфес (II 331)— однако без достаточных оснований.
239
Смысл такой: по Платону, числа возникают из Единого и Двоицы; след., раз тут абсолютная неисчислимость, то Двоица уже содержит в себе два элемента плюс само Единое. Значит, в Двоице уже есть три. По той же причине содержится уже четы ре единицы в тройке — и т. д. Как же, спрашивает Α., число еди ниц может быть раньше самого этого числа?
240
Огромная путаница вносится в текст тем, что А. одним и тем же термином δυάς обозначает и обыкновенную арифмети ческую двойку, и идеальную двойку, и Неопределенную Двоицу Если бы я стал переводить везде этот термин одним и тем же словом, то моего перевода не стоило бы и читать: все равно никто ничего не понял бы. Приходится каждый раз переводить, сообра жаясь с обстоятельствами. «Двойка-в-себе» — это не перво-принцип Неопределенная Двоица, но именно идеальная двойка.
241
Точнее — одну единичность а именно Неопределенную Двоицу, а не число «два».
242
μόναι, 1081b 37 я понимаю вместе с Боницом и Швеглером как μονάδες.<одни... единицы (греч.).>
243
Иначе платоникам пришлось бы отбросить то основание, на котором строится вся эта теория (счислимость внутри числа и несчислимость между числами), т е. десятка и ее единицы не были бы счислимы с пятеркой и ее единицами.
244
Подразумевается: «когда мы эту десятку мыслим составленною из двух разнокачественных пятерок».
245
Вместо совершенно непонятного ένέσονται, 1082а 8 (как и еще дважды на а 9), почти все комментаторы, вслед за Александром, читают έσονται< будут в... будут (греч.).>, причем Швеглер (IV 320) понимает так: существует много разных пятерок (ибо пятерка — разная в разных числах, в шестерке, семерке, восьмерке и т. д.); раз так, то десятка, состоя из двух пятерок, будет каждый раз иная, в зависимости от характера привходящей пятерки; след., это противоречит платоническому учению о том, что существует только одна идеальная пятерка.
246
А. мыслит идеально-качественное число просто именованным, вещественно-метафизическим числом, а таких чисел существует столько же сколько существует вещей на свете. Ближайшим образом тут имеются в виду, вероятно, пятерки, входящие в разные другие числа. Они ведь тоже мыслятся разнокачественными.
247
Какое отсюда вытекает возражение против платонизма — неизвестно. См. комментарий, стр. 569.
248
Смысл: если в числах одни раньше других, то предшествующие из них являются идеями последующих; а это значит, что последующие суть уже не эти числа. Напр., Двоица — прототип и идея всех двоек; значит, эти двойки — уже не двойки, а есть нечто «сложное», как и животное, раз оно — идея для того, что в нем содержится, состоит уже не из животных, но из таких частей, которые сами по себе уже не есть животное. Ср. к этому рассуждение А. в VII 14, 1039b 7—16: «Но допустим, [то] другое существует в каждом. Тогда то, субстанцией чего является живое существо, окажется, можно сказать, беспредельным [по количеству], потому что «человек» [происходит] от живого существа не акциденциально. Далее, множественным окажется и живое существо-в-себе, потому что и живое существо, [находящееся] в каждом, есть [уже] субстанция (так как называется не соответственно [чему-нибудь] иному). А если нет, то «человек» окажется из того [другого] и то [другое будет] его родом. И далее [будет] все, из чего [состоит] «человек», идеями. Но невозможно, чтобы то, что есть идея одного, было субстанцией другого. След., живое существо-в-себе окажется каждым [отдельным представителем] из живых существ. Далее, из чего [состоит] это, [«человек»], и как из «живого существа» получается [«человек»] ? Или — как это возможно, чтобы живое существо, субстанция, как таковое, [существовало] рядом с живым существом-в-себе? На чувственных же [вещах] случается и это, и еще больший абсурд. След., если это невозможно, то ясно, что не существуют виды так, как некоторые говорят».
249
См. прим. 68. Ср. XIII 6, 1080b 19.
250
Вместо рукописи, ταύτη τη δεκάδι большинство, вслед за Александром (138, 11) и Боницом (II 551), читает αύτη δή δεκάδι<в этой же десятке... в самой десятке (греч.).>.
251
Т. е. если идеальные числа качественно различны.
252
Едва ли правильно переводят это εΐπερ ίδέαι έσονται, 1082b 25—26, Бониц (288 — «sofern sie Ideen sein sollen»), Швеглер и Бендер. Вернее Рольфес (II 334): «sofern... Ideen sein sollen»<поскольку они будут идеями... поскольку идеи., должны существовать (нем.).>, потому что, как правильно замечает тут же Рольфес (II 420), по контексту выходит, что не единицы, а числа должны быть идеями.
253
XIII 4.
254
Начиная с этого слова и до конца главы (1082b 34—37), Бониц (II 552) считает текст неудобовразумительным: слова «когда счисляем и говорим» есть повторение слов о «счислении через прибавление»; слова «мы делаем то и другое» предполагают более полный текст, который, по-видимому, и был перед Александром (ср. 741, 3); наконец, слова «смешно это различие» никак нельзя соединить с контекстом. Я думаю, можно и не быть столь придирчивым к этому тексту. Иначе придется похерить половину всего аристотелевского текста. По-видимому, Α., выставляя трудности совмещения «прибавления» и качественной «несчислимости», указывает на то, что эту трудность сознавали и некоторые платоники. Мы же, говорит, вообще не различаем этих двух способов счета и не возводим их на степень принципиального различия так, чтобы получились особые идеальные числа. Этот текст сравнительно еще сносен, хотя его и с успехом можно было бы выбросить из этой главы и заменить словами πολλά άναιρουσιν <многое снимают (греч.). >, 1082b 33.
255
ΆριΟμεΐν κατά μερίδας Александр (740, 20) объясняет: «брать из декады по разделению (κατά διαίρεσιν)». Как правильно замечает Кирхман (II 271), это объяснение довольно темно. Предположение самого Кирхмана — смешное: «через умножение» (в противоположность прибавлению по единице). Его перевод «nach Teilen»маловыразителен. Бониц (288) и Бендер (342): «durch Teilung» <посредством разделения (нем.).> Яснее всего у Рольфеса (II 235): «getrennt Zahl auf Zahl folgen lassen» <дать следовать числу за числом по раздельности (нем.)> Ясно, что это противопоставляется «прибавлению». А «прибавлению» здесь в тексте противопоставляется деление по идеальным разнокачественным числам, которые хотя и счислимы сами внутри себя, но во взаимных отношениях они являются, в представлении Α., совершенно разорванными и несогласованными отделами, или группами, единиц.
256
1083а 1—2, τις άριφμοΰ διαφορά και μονάδος — не надо понимать в смысле различия между числом и единицей, но в смысле различия между одним числом и другим и — далее — между одной единицей и другой единицей.
257
Едва ли уже так прямо можно перевести ποσοποιόν, 1083а 13, вместе с Боницом (288): «Ursache der Quantitat» <причина количественности (нем.).>. Швеглер (IV 324) видит здесь «eine multiplicative Wirkung» <множественное действие (нем.).> Бендер (343): «quantitatives Erzeugen» <количественное порождение (нем.).> Хитрее всего у Рольфеса (II 335): «als abgestufte Quantitat qualitative <качественно — как поэтапная количественность (нем.)>.
258
Т.е. Спевсиппа и Ксенократа (по Александру).
259
Μηκύνειν, подраз. λόγον. В таком же употреблении — Plat. R. P. IV 437а («растягивать свою речь») и Menex. 244d («долго рассказывать»). Ср. μακροποιείν < делать долгим (греч.).> XIV 3, 1090b 30.
260
1083b 5, ср. XIII 6. 1080b 28 — «не математически».
261
Об отличии пифагорейского учения о числе от платоновского — ср. XIII 6, 1080b 16.
262
Ср. De coelo III 4, 303а 2: «Ясно, что элементам необходимо быть определенными». De gen. et согг. I 2, 315b 32: «Более правомерно, что элементы неделимы».
263
Ср. Met. Ill 4, 1001b 17—25: «Но как, след., величина составится из такого одного или из большего числа таковых? Одинаково ведь [надо] говорить, что и линия состоит из точек. Но ведь если кто и предполагает (как утверждают некоторые), что число произошло из одного-в-себе и некоего другого не-одного, то [все равно] нисколько не меньше нужно решать вопрос, почему и как происшедшее один раз окажется числом, другой раз — величиной, если действительно ни одно было неравенством и самотождественной природой. В самом деле, не ясно ни то, как величины произошли от одного и этой [природы], ни то — как из некоего числа и этой [природы]». XII 10, 1075b 28—30: «Затем, как из невеличинного получится величина и непрерывность? Ведь число не может создать непрерывности ни как движущее, ни как эйдос». Phys. VI 1, 231а 24—26: «Невозможно, чтобы нечто непрерывное состояло из неделимого, как, напр., линия — из точек, если только линия непрерывна, а точка — неделима».
264
1083b 18—19, стоит τοις σώμασιν ώς — δντων вместо ожидаемого ούσι — конструкция, не редкая у А. Примеры см. у Waitz, Org. к 19b 37, 57а 33 и Швеглер III 83.
265
Как характерную особенность небрежности аристотелевского текста можно отметить это невинное ετι < еще (греч.).>, 1083b 23, которым начинается ни больше ни меньше как целый большой отдел изложения, не имеющий ничего общего с только что данной критикой пифагорейства.
266
Как указывает и Бониц (II 556), Платон не хотел обозначать этим «двух различных и отделенных между собой принципов», но нечто единое («unam eandemque potentiam, quae et augendo et diminuendo in infinitum idonea...» < одну и ту же потенцию, которая пригодна и для увеличения и для уменьшения до бесконечности... (лат.).>). На этот момент беспредельного увеличения в данном принципе указывает и сам А. в Phys. I 4, 187а 16, прямо называя Платона. Поэтому, опять-таки в целях ясности, в местах, где имеется тут в виду у А. этот именно один и единственный принцип, я пишу его наименование так: «Большое-и-Малое».
267
Нужно добавить: так одна половина тройки — из Большого, другая — из Малого.
268
См. выше, 7, 1081а 25.
269
Явно, что А. в данном месте забыл, что Большое-и-Малое есть только материальный принцип образования чисел, что есть еще Единое (см. прим. 73).
270
Этот последний род чисел Александр (748, 7) называет четно-нечетными.
271
1084а 10, τάττουσι δ\ по-видимому, в смысле τάττουσι.
272
Что, по Платону, идеальные числа простираются только до десяти, читаем у А. не раз. В более общей форме ср. Met. XII 8, 1073а 18—21: «Те, кто утверждает идеи, называет идеи числами. О числах же говорят один раз, что они определены до беспредельности, другой раз, что — до десятки». В Phys. Ill 6, 206b 32: «Он создает число до десяти», где «он» есть не кто иной, как прямо Платон (ср. выше, 206b 27).
273
Странно было бы читать с рукописями τινας, а не по Александру τινα <некоторых... некоторого (греч.).>, ибо речь не может тут идти о нескольких числах из десятки. Бониц (291) следует Александру, а за Бони-цом Крист, Рольфес и др.
274
1084а 21, αυτό έκαστος άνθρωπος вместо нелепого αύτο-έκαστος (по Боницу — так как αυτό явно относится к «человеку») .
275
1084а 23—24, εϊ δή ή τετράς αυτή вм. εϊ ό* ή τετράς αυτη (Бониц), что значило бы «если же эта четверка» (тут была бы неясная зависимость этого предложения от соседних).
276
ουκ αρα, 1084а 28, Лассон (259) и Рольфес (II 421, прим. 59) понимают не в смысле «следовательно, нет, но в смысле «все-таки не». Действительно, перевод Кирхмана (II 277): «Die Ideen konnen deshalb keine Ursachen sein» <Поэтому идеи вовсе не могут быть причинами (нем.). > совершенно не вяжется со всем контекстом.
277
Слова, стоящие в «звездочках» (1084а 27—29), настолько нарушают ход мыслей, что я, вслед за Боницом, нахожу возможным их исключить совсем. См. прим. 115.
278
Этот отрывок, 1084а 27—29, несмотря на авторитет Александра и Сириана представляющий собой рассуждение не о числах, но об идеях, явно внесен сюда из какого-то другого места (напр., из XIII 5), и он резко нарушает ход всего рассуждения. Бониц (II 558) предлагает его прямо не считать относящимся сюда. За ним Швеглер (IV 328), который указывает даже точно место, где этот отрывок мог бы быть помещен — I 9, 99lb.
279
В тексте не очень ясно 1084а 29—30: ει ό αριθμός... μάλλον τι δν και είδος αυτής τής δεκάδος. Куда относить «эйдос»? В одном случае: «Число до десятки есть больше сущее и [больше] вид, чем сама десятка». В другом: «Число до десяти есть скорее сущее и вид десятки». Бониц, читая после δν — τό εν (ср. Alex. 749, 30 и Сириана) и становясь на эту вторую точку зрения, переводит (292): «Ferner ist es ungereimt, wenn die Zahl nur bis zur Zehnzahl reichen soil, wahrend doch das Eins in hdheren Sinn Seiendes ist, die Formbestimmung ist fur die Zehnzahl» <Далее, лишено смысла, чтобы число достигало лишь до десятки, между тем как единица есть сущее в высшем смысле, есть формоопределяющее начало для десятки (нем.).>. Без этого τό εν, но с тем же отнесением «эйдоса» у Швеглера (II 240): «...das die Zahl bis zur Zehnzahl mehr seyend und Idee der Zehnzahi-an-sich seyn soil» <что число до десятки должно являться более сущим и идеей десяткив-себе (нем.).>. Кирхман (II 278) стоит, наоборот, на первой точке зрения: «...mehr seiend und Idee... als die Zehnzahl» <более сущим и идеей... чем десятка (нем.).>. Так же Бендер (346) и Рольфес (II 339). Второе понимание имеет то преимущество, что эти слова можно было бы тогда тесно связать с отрывками 1084а 25—27 (а отрывок 27—29 нужно считать вставкой, см. прим. 116). Первое же понимание обосновывало бы непосредственно следующую за этим фразу (30—31), которая противополагает «число как единое» и «десятку». Я думаю, что шансы того и другого понимания одинаковы, и выбирать очень трудно.
280
Это довольно неожиданное трактование всех чисел до десяти (исключительно) как Единого Рольфес (И 421) объясняет так, что тут не просто имеется в виду Единое, но «so und so viele Einer» <столько-то и столько-то единиц (нем.).>. А десятка будет тогда уже принципиально повой категорией. В подтверждение того, что числа (по-видимому, 1—9) по преимуществу есть картина и совокупность всего сущего, можно привести De an. I 2, 404b 27: «Эти числа суть эйдосы вещей». Ср. также VII 11, 1036b 14—17: «Из утверждающих идеи одни [считают], что двойка есть линия-в-себе, другие, что — эйдос линии». См. XIV 3, 1090b 22.
281
Ср. XIV 4, 1091b 13—15, ср. 33—35, и—IV 2, 1003b 32— 34, 1004а 16—20, b27—29, 1004b 33—34.
282
1084b 1, ή πρώτη — надо разуметь «единицу», потому что дальше противополагается этому «двойка». Или же надо исправлять текст, напр., как у Швеглера (IV 328): πρώτη ή γραμμή ατομος <первая... первая линия неделима (греч.).>.
283
Что такое «неделимая линия» у Платона, см. у Боница II 122.
284
Смысл: единица соответствует точке, двойка — линии, тройка — поверхности, четверка — телу. Всего 1 + 2 + 3 + 4 = = 10. Ср. XII 8, 1073а 20 (в прим. 108).
285
Более подробное рассуждение о «раннейшем» и «позднейшем» — VII 10, 11 (см. тексты в «Античн. косм.», 477—480).
286
1084b 12, τό αμφο, т. е. τό συναμφότερον (σύνολον) τό εξ υλης και είδους <оба... то и другое (вместе взятое) из материи и вида (греч.)>. Об этом понятии см., между прочим, «Античн. косм.», 478—483.
287
1084b 14, τό επί μέρους. Хорошее разъяснение этого термина дает Швеглер (III 73). Он обозначает то, что в новой философской терминологии дано как «das Besondere»<особое (нем.).>. Оно — посредине между общим (τό καθόλου) и единичным (τό καθ* εκαστον). У Швеглера приведены важные тексты.
288
Вводное γάρ (1084b 20) совершенно непонятно. Может быть, прав Швеглер (IV 329), предполагающий, что весь этот отрывок взят из другого места.
289
Ср. VII 14, 1039а 9—14: «Ибо говорят, что невозможно, чтобы из двух произошло одно или из одного — два, потому что неделимые величины создают субстанции. Одинаково ясно, след., что и в числах — [то же самое], если только число есть соединение единиц (как говорят некоторые)».
290
Бониц (II 560) прямо думает, что это — диалектика (1084b 30). Для этих οί λόγοι в смысле диалектики я привел бы еще I 6, 987b 31—32: «Введение видов произошло через рассмотрение в смыслах»; XIII 8, 1084b 25.
291
По-видимому, что-то неладно в греческом тексте. Трудно понять.
292
Phys V 3 227а 19—21: «Поэтому последовательность — в предшествующем по смыслу, как, напр., в числах, прикосновения же [тут] не существует».
293
Met. XI 12, 1069а —14.
294
1085а 7, περί τών ύστερον γενών αριθμού. Genet, αριθμού зависит от ύστερον, а не от γενών <родительный (лат.) числа... позже... родов (греч.).> Что геометрические величины — позднейшие, ср. I 2,982а 26—28, а также I 9,992b 13—15.
295
Ср. I 9, 992b 10—11: «Ибо [субстанциальным] утверждением [единого] единое не становится всем, но чем-то единым по себе, даже если присоединить [это] всё».
296
1085а 13, την κατά τό 8ν άρχόν, т. е. «с точки зрения Единого» (Бониц, II 562: «in statuendo principio formali, quod unitati respondeat» <в установлении формального принципа, который бы соответствовал единству (лат.).>).
297
Разные типы этих учений указываются А. и в других местах — I 9, 992а 10—15; VII 11, 1036b 12—15; XIV 2, 1089b 11; 3, 1090b 20; De an. I 2, 404b 18—21 и сл.
298
Α., след., упрекает платонизм в том, что он акциденции полагает как принципы. Ср. I 9, 992b 1—6; XIV 1, 1088а 17.
299
1085а 25, δταν τις Щ τά καθόλου. Это непонятное выражение хорошо поясняет Александр (757, 25): «если кто полагает общее отдельно (χοριστά)».
300
Ср. VII 14, где во всей главе развивается тот же пример.
301
Вм. «или другое» понятнее было бы «или иначе».
302
Что значат все эти слова (1085а 31—34) —трудно понять. «Одни заставляют происходить [телесные] величины из такой материи»; тут еще можно догадаться, из какой именно материи. По-видимому, имеются в виду указанные раньше «виды Большого-и-Малого» (1085а 12). «Другие же — из точки»; кто такое другие, неизвестно. Все комментаторы молчат; только Б. С.-Илер (305) почему-то думает, что «се sont sans deute les disciples de Platon, Xenocrate et Speusippe» <вне сомнения, это ученики Платона, Ксенократа и Спевсиппа (φρ.).>, не приводя для этого ни одного основания. «Точка же у них оказывается не единым, но как бы единым». Это я тоже отказываюсь понимать. «Из точки и из другой материи, подобной множеству, но не из [самого] множества»: ничего не понимаю. Так как и Бониц, и Швеглер, и Кирхман, и Бендер, и Рольфес обходят это место молчанием, то куда уж мне, грешному, нарушать это молчание! Только я честно заявляю, что ничего тут не понимаю.
303
1085b 11, вм<есто> αί άπορίαι αύται хотелось бы αι άπ. αύται<сами апории... эти апории (греч.).>.
304
По-видимому, имеется в виду XIII 7, 1082а 20.
305
Т. е. попросту повторяет одно и то же число, то самое, которым оперирует уже с самого начала. Ср. то же самое — в I 9, 990b 2—4 .
306
1085b 23, παρά τους ουτω λέγοντας. Παρά<против (греч.).> имеет здесь причинное значение. Лучше было бы περί<относительно (греч.). >
307
1085b 28, καί имеет значение не и (как переводят все переводчики), но — значение экспликативное. Ср. VII 12, 1038а 7 («виды как элементы»). Тексты для такого значения καί у А. см. Waitz, Org. к 93b 25 (ср. и Швеглер, III 113).
308
Phys. VII 1, 231а 24: «Невозможно, чтобы сплошное состояло из неделимых [моментов], как, напр., линия — из точек, если действительно линия сплошна, а точка неделима», b 16: «Всякая делимая сплошность делима до бесконечности (εις αεί)». 232а 23: «Всякая величина делима на величины, так как показано [уже], что ничто сплошное не может состоять из неделимого, а всякая величина — сплошна».
309
Так как весь следующий за этим отрывок есть заключение всей критики теории чисел, то это ετι 6έ (1085b 36) смазывает и нивелирует самую возможность языкового перехода к заключению.
310
Под τα πράγματα ταΰτα, 1086а 1, разумеется τά περί των άριΟαών δόξαντα, т. е. учения о числах.
311
Подобное суждение Эпихарма А. приводит в Eth. Nic. IX 7, 1167b 25 (Швеглер). Данный фрагмент входит в собрание Lorenz, Leben u. Schr. d. Koers Epicharmos. Berl., 1864, 272. Фрагм. В 47.
312
Сириан думает, что отсюда начинается XIV книга. Если это трудно доказать чисто локально, то по смыслу, несомненно, это не есть конец критики о числах, но начало нового исследования, примыкающего к XIV книге. См. выше, стр. 590—592.
313
Александр говорит, что имеется в виду Phys. II 3 (дедукция четырех элементов). Бониц (II 566) думает, что скорее — I 4-6, а Швеглер (IV 334) к этому присоединяет в виде возможности еще и De coelo III 3 и De gen. et согг. I 1.
314
1086a 24. См. прим. 2.
315
1086a 30. Это ύστερον<позже (греч.). >, если данный отрывок считать находящимся на своем месте, совершенно непонятно, поскольку речь об этой теории уже была и А. ее закончил. Явно, что или весь отрывок взят из другого места, или рассмотрение платонизма идет с этих пор в совершенно иной плоскости.
316
Как известно, по Α., общее не есть усия и усия — не общее. Ср. III 6, 1003а 5—17: «Если [принципы будут] общим, они не будут субстанциями, ибо ничто из общего не обозначает индивидуального «что» (τόδετι),Ηθ [лишь] таковость (τοιόνδε), а субстанция есть индивидуальное «что»» (1003а 7—9).
317
1086а 34, διηπόρηται. Вследствие слова διαπορείν <излагать (греч.).> надо иметь в виду книгу «Апорий», т. е. III 6, 1003а 5, но Бониц колеблется, не относится ли эта апория и к XIII 4—5. См. также VII 13 и III 997b 3—8.
318
Ср. XIII 4.
319
Ср. XIII 4, 1078b 30.
320
1086b 5. δηλοΐ в переходном смысле.
321
1086b 10, εξέθεσαν. Эта εκθεσις имеет у А. специальное значение — утверждать в качестве самостоятельной субстанции, гипостазировать, объективировать. Ср. I 9, 992b 10: «Через объективирование (έκθέσει) все не становится единым». III 6, 1003 а 10: «Если [принципы] будут индивидуальным «что» и обще предицируемое станет самостоятельной вещью (έκΦέσΦαι), то Сократ станет многими живыми существами...» и т. д. Другие тексты см. Waitz, Org. 26b 7; 28а 23; b13; 179а 3 (ср. и у Швеглера III 99). Такое понимание находим еще у Александра (765, 32).
322
Тут начинается изложение знаменитой апории общего и единичного, или, что то же, знания и бытия, которая ставится А. вообще не раз (ср III 4, 999b 24—1000а 4; II 2; VII 13; XI 2) и находит себе принципиальное разрешение, кажется, только в XIII 10. Из книги апорий имеется в виду III 6, 1003а 5—17 или еще III 4.
323
1089b 19, ώς βουλόμεθα λέγειν — непонятное выражение. Ср. возражения Рольфеса (II 423) против перевода Боница, Бендера и Швеглера. Может быть, понятнее всего передано у Александра (767, 25): «уничтожится субстанция, чего мы не хотим (όπερ ου βουλόμεθα)».
324
Тот же пример и в III 4, 1000а 1—4.
325
1086а 26, όμώνυμον в более широком смысле Здесь μή όμώνυμον тождественно с άριΟμφ εν <не одноименное... одно по числу (греч.)>.
326
1086b 27. Это «далее» совершенно ни к чему. Вместо ετι δέ ожидалось бы что-нибудь вроде επειδή <далее... когда же (греч.).>.
327
Ср. VII 13, 1038b 25—27: «Еще же невозможно и абсурдно, чтобы «этость» и сущность, если они из чего-нибудь состоят, создавались бы не из сущности и не из индивидуальных этостей, но из качества, ибо [тогда] не-сущность и качество будет раньше сущности и «этости»».
328
1087а 4—7 — трудный текст. «Из элементов» — по-видимому, значит из первоначальной платонической пары — Единого и Неопределенной Двоицы (или Большого-и-Малого). «Наряду с субстанциями, содержащими в себе самотождественный вид, и идеями» — можно понять; или — «наряду с чувственными субстанциями», и тогда «и идеями» придется выкинуть, а «существование некоего одного» будет «существованием идей»; или — «наряду с идеальными субстанциями», и тогда «некое одно» будет указывать на платоническое первоединое. Последнее толкование едва ли уместно, так как εν τι (аб) не представляется в этом случае удобным и самый вопрос о первоедином тут едва ли уместен. Поэтому Бониц (II 569) склоняется к тому, чтобы выкинуть «и идеям» и понимать в первом смысле.
329
Т. е. получается возможность объединения группы элементов в нечто общее вместо их изолированного существования, сопротивляющегося всякому обобщению.
330
1087а 16—17, в рукоп. стоит ώς ΰλη του καθόλου. Это совершенно уродливо. Получалось бы, что потенция есть материя общего, в то время как, по Α., потенция и есть общее, хотя, поясняет Александр (772, 2): «Ум есть материя для сущего». В действительности, по Α., ум есть материя не для общего, а для единичного. Это του, вместе с Боницом и Швеглером, необходимо вычеркнуть, равно как и дальше, а 18, слова και ωρισμενου <и определенного (греч.).> необходимо переставить. Иначе ничего разобрать невозможно.
331
Так κάκ если посылки общи, то и выводы общи.
332
Ср. De an. 431b 26: «В душе чувствительное и познавательное потенциально одно и то же». 430а 6: «У имеющих материю каждое из умного существует потенциально». Александр вспоминает относительно познавательной потенциальности ума известное место De an. 429b 30: «Как ум может быть потенциально умными предметами, а в действительности ничем, прежде чем не начал думать? А так, нужно [думать], как на доске, на которой в действительности нет ничего написанного. То же выводится и для ума».
333
III 2, 1004b 29—30: «Почти все признают, что сущее и субстанция состоит из противоположностей». IV 2, 1004b 27—34; XII 10, 1073а 27—Ы6; Phys. I 5, 188а 19 слл.
334
1087а 33, ή αρχή ετερόν τι ουσα, т. е. субстратно, как ниже, 1087а 35b 1, или акциденциально.
335
В первом изд.. их.
336
Тот же способ выражения — в Anal post. I 22, 83а 30: «Что не обозначает субстанцию, то должно предицироваться о некоем субстрате; и не должно быть ничего белого, что не было бы белым как нечто другое». Ср. 4, 73b 5—10. Нельзя сказать, чтобы этот пример с «белым» (1087а 33—36) был очень понятен. «Он не очень служит к уяснению мысли»,— говорит Б. С.-Илер (324). Смысл его сводится к тому, что белое может существовать не вообще, а только на чем-нибудь, откуда оно всегда требует для себя тот или иной субстрат, т. е. уже не может быть раньше всего, или принципом.
337
1087b 2 Waitz, Org. к Cat. 5, 3b 24; напр., Met. XI 12, 1068a 10—11: «Субстанциального движения не существует потому что субстанции ничто не противоположно»; XII 10, 1075b 24: «Первому ничто не противоположно».
338
1087b 2 один из частых оборотов речи у Α., когда он в добавление к прочему делает ссылку еще и на непосредственный опыт. Ср. I 6, 988а 3 (φαίνεται) (ср. 5, 986b 31); XII 7, 1072а 17 (о движениях), а 32 («ясно не только в слове, но и на деле»); 9, 1074b 16; De gen. 336b 15 (то же φαίνεται и далее δρώμεν < является... видим (греч.).>); De an. II 7, 418b 24 (норма разума и истина являемого); Anal, post. I 38, 89а 5.
339
К этому аргументу можно привлечь: XII 2, 1069b 3—24 (о связи между изменением и принципом противоположности) и 10, 1075а 28—Ы6.
340
Что, по Α., неправильно, ибо противоположны не форма и материя, но форма и «лишение». Материя — не противоположность формы, но — субстрат ее. Ср. XII 10, 1075а 23—24: «Материя одна, [сама по себе], ничему не противоположна».
341
1087b 12. Трудно понять. Александр (776, 16), по-видимому, понимает: одно — по числу и не одно — по смыслу. Но и это едва ли понятнее. Бониц (571) прав, что едва ли это различение («по числу» и «по смыслу») применимо к чистым понятиям. Можно вспомнить виды тождества, установленные А. Он устанавливает их по-разному — V 9, 1018а 6; Top. I 7, 103а 6; VIII 1, 152b 31. Я приведу — Met. X 3, 1054а 33—bЗ (нумерическое, нумерически-понятийное и понятийное тождество).
342
Важно иметь в виду при этой аргументации общее противоположение единого и многого у А. в Met. X 6.
343
Что Единое не есть число (понимаемое им как множество единиц), находим также в X 1, 1052b 20—24 (вообще вся эта глава X 1 очень интересна, и ее необходимо проштудировать всякому, кто хочет понять, что такое Единое у Α.).
344
1088а 9. Текст — по Боницу и Александру.
345
Гораздо подробнее вся эта аргументация — в X 1 и 2. В частности, измеряющее число потому не может стать числом (т. е. общей мерой) различных категорий, что различные категории не имеют ничего общего (XII 4, 1070b 1—2: «Нет ничего [более] общего наряду с субстанцией и другими предикаментами»).
346
1088а 15 — не очень понятное соединение двух противоположных мнений (одно — о Неравном как одном понятии, другое — о Большом-и-Малом, которое А. упорно понимает как два принципа) через 0е. Тренделенбург прямо выкидывает его, понимая так: «Те, которые превращают Неравное как нечто единичное в Двоицу Большого-и-Малого».
347
Ср. XIII 9, 1085а 21.
348
Ср. XII 4 и о том, что для различных вещей существуют и различные элементы, хотя и для всех вещей одни и те же элементы. В особенности 1070а 33—bЮ — о том, что общий элемент не может быть ни вне категорий, ни среди категорий и это отношение не есть ни субстанция, ни элемент (ср. VII 13, 1038b 27).
349
1088а 25 — не очень понятный текст (βϊ τι 2τερον...) я разъяснил вставками в квадратных скобках. Мысль, таким образом, здесь та же, что и ниже, 1088а 28: «что не было бы чем-то в различии [с другими вещами] многим или немногим» и т. д.
350
Отношение не есть материя ни для какого вида движения. Известны 4 вида μεταβολής (ср. VIII 1, 1042а 32), три вида κινήσεως<изменения... движения (греч.)> (без рождения и гибели) (Phys. II 1, 192а 13; IV 7, 214а 26, и т. д.; De coeL IV 3, 310а 23, De an. I 3, 406a 12). Ср. Бониц к Met. XII 2, 1069b 3 (472).
351
Сюда — рассуждения о несубстанциальности общего в VII 13, 1038b 16—1039а 2.
352
Ср. VII 1, 1028а 10—b2 о том, что из различных родов сущего субстанция есть первая и по времени, и по понятию, и по познанию. Eth. N. 1096а 21: «Само-в-себе и субстанция по природе раньше отношения: последнее похоже на побочный отросток и акциденцию сущего». Ср. Met, I 9» 990b 19—22.
353
Вспомни XII 4, 1070b 4—10: элементы отличны от вещи, к которой они относятся, наподобие отличия букв от слога (ср. VII 17, 1041b 12); след., если элементы будут общими для всех категорий, то никакой из этих элементов не будет ни субстанцией, ни отношением (ср. 1070b 1), так как, кроме категорий, нет никаких иных родов. Ср. также известные рассуждения в VII 7 (в особ. 1032b 30—1033а 1) и IX 7 (вся глава).
354
1088b 10 — Бониц опускает тут καί, жалуясь, что его нельзя объяснить. По-моему, ему можно приписать вполне определенное экспликативное значение — «именно».
355
1088b 16. Эти последние слова лучше (вместе с Боницом, 574) относить к словам «из чего она состоит», чем (вместе с Александром и Швеглером) к словам: «[вещь] происходила».
356
Можно иметь в виду IX 8, 1050b 6 (откуда начинается доказательство, что «вечное по субстанции раньше преходящего» и что «ничего не существует потенциально вечного») (Александр ссылается тут на De coel. I 7 слл.).
357
Хорошее резюме всего этого аргумента у Александра: «Числа — из элементов. То, что из элементов,— сложно. Сложное имеет материю. Числа, след., имеют материю. Имеющее же материю — не вечно. След., числа не вечны» (789, 4 слл.).
358
1088b 32—почему-то приплетено сюда «относительное», хотя только что говорилось о замене Неравного Неопределенной Двоицей и об «отношении» речи не было. Можно вспомнить 1, 1088а 21: «Большому-и-Малому и всему подобному необходимо быть в отношении к чему-нибудь»; т. е., по Α., второй принцип всегда — «в отношении» к первому. Но тогда ко всякому обозначению второго принципа можно прибавить наименование «отношение».
359
1089а 3, όμόσε βαδιείται. Ср. Saallb. ad. Plat. R. P. X 610c (ссылка на Евстафия).
360
1089a 4, «никогда ты не докажешь (δαμη)» в рукоп. Ε и у Симплиция. Бониц же читает: «никогда ты не узнаешь».
361
i089a 5. Эта добавка необходима для ясности мысли. Бониц (575) в тех же целях предлагает читать вм<есто) ανάγκη είναι, «нужно»,— ανάγκην είναι, «нужно было бы».
362
Имеется в виду диалектика сущего и не-сущего, развиваемая Платоном — главным образом в Soph. 237 слл., 266е. «Большое-и-Малое» отождествляется у А. с «не-сущим» (Rhys. I 9, 192а 7).
363
1089а 9, перевод по Боницу (575): «какое (ποια) это все сущее едино?» вместо «какое это единое (ποίον) есть все сущее?».
364
В разных типах «сущего» см. главным образом V 7, сюда же —VI 2, 1026а 33—b2, IX 10, 1051а 34—b2.
365
1089а 12, δν τι вм<есто> εν τι.
366
1089а 24-—25, ού γαρ έν τφ λογισμφ ή πρότασις. Текст неясный. Александр (785, 34) поясняет: «Не написанная линия берется в силлогизме и доказательстве, но мыслимая», т. е. он понимает ή πρότασις в более широком смысле.
367
1069а 26, κατά τάς πτώσεις, ср. тексты у Waitz, Org. 16b 1. Обычно у А. это — производные формы в широком смысле, как, напр., выше различие в не-сущем, как в «этом», «таком», «столь великом» и т. д. (1069а 11 — 12). Эта πτώσις, Eth. Eud. 1217b 30, имеет значение прямо категорий. Бониц свободно (306): «nach den einzelnen Ableitungen» < согласно отдельным производным формам (нем.).>.
368
О трех видах не-сущего (не-сущее по категориям, как ложь и как потенция) — ср. XII 1069b 26—32, с комментарием Боница (474) и V 7 (о видах сущего). А. тут искажает Платона. Платон говорит (237а, 240а), что если нет меона, то ложь невозможна. А. же, различая три вида меона (из которых один — «ложь»), прямо отождествляет платонический меон, или Φάτερον, с ложью (Бониц, 576).
369
35.
36 1069b 2, это неясное εν έκείνοις Швеглер (349) правильно понимает как υλη, потому что «материя» есть, по Α., истинная причина того, что сущее множественно. Ср. XII 8, 1074b 33—34: «То, что множественно нумерически, имеет материю»; De coelo 278а 18: «Так мы видим во всем, субстанция чего находится в материи, одновидное (τά όμοιοειδή) более многим и [даже] беспредельным».
370
1089b 3, καί в экспликат. смысле.
371
1089b 7 — то же, что ниже (b 20) «нечто одно из сущего», т. е. одна из категорий.
372
1089b 25, έπίστασιν Александр (789, 13. 22) понимает как άπορίαν (ср. έπιστήσαι την σκέψιν ?<установление... недоумение... поставить исследование (греч.)>, 1090а 2). Боницу (578) представляется более удобным другое понимание того же Александра (790, 27): απόκρισις < ответ (греч.).>. Рольфес (II 425), производя это слово от έπίστασθαι, а не от έφίστασϋαι, переводит (II 355): «Auffassung» <знать... выставлять (греч.)... понимание (нем.)>.
373
1089b 30, по Александру (790, 19): «Именно материя, которая потенциально содержит в себе виды».
374
XIII 2, 3.
375
Стало быть, добавляет Бониц (II 579), нельзя ради нее признавать реальность чисел.
376
1090а 17, κατά την εκθεσιν... λαμβάνειν. Совершенно нельзя понять места, если την не заменить вместе с Боницом (579) на τό. Другие конъектуры сложнее (см. Бониц, ук. стр.). О значении εκθεσις см. прим. 158 к переводу XIII кн.
377
1090а 24, έν άρμονία — Александр понимает тут музыкальную гармонию. Сходное выражение — в I 5, 985b 30—31: «видя аффекции и отношения гармоний в числах». Едва ли это Платон. Вероятно, какие-нибудь пифагорейцы.
378
Выше, 1090а 27—29.
379
То же учение — в VII 2, 1028а 15—18; III 5, 1002b 10—11.
380
Помимо всего прочего критика А. нелепа здесь еще и потому, что «граница», о которой он говорит, по всей видимости, имеет в излагаемом учении не статическую, а энергийно-созида-ющую природу; это, как говорит Бониц (589), скорее «определяющая природа» (как, по-видимому, и ϊσον < равное (греч.).> выше, 1, 1087b 5).
381
Надо полагать, в идеальном смысле.
382
Швеглер (IV 352) удачно приводит к этому месту текст из VII 2, 1028b 21—24: «Спевсипп утверждает особые принципы каждой сущности, один — для чисел, другой — для [геометрических] величин, затем для — души». Этот текст, по-видимому, имеет решающее значение в смысле авторства Спевсиппа.
383
С этим можно ставить XII 10, 1076b 37—а4, где тоже выставляется необходимость соблюдать единство и непрерывность бытия: «Утверждающие же, что первое число есть математическое и что таким образом субстанция имеет следующую за ней и принципы каждой [субстанции имеют еще] другие [принципы], делают субстанцию вселенной прерывной (έπεισο-διώδη) — ибо одна [субстанция] не совпадает [тут] с другой, [независимо от того], существует она или нет,— и умножают принципы». Быть может, здесь критикуется Спевсипп (ср. VII 2, 1028b 21 с комм. Боница, II 298). Об «эпизодическом» мифе, где последовательность эпизодов не оправдана ни вероятностью, ни необходимостью — Poet. 9, 1451b 34.
384
Ср. XIII 6, 1080b 26—29: «Другие допускают [тут] математические предметы, но [уже] не в математическом смысле».
385
1090b 30: «Нетрудно же взять какие бы то ни было предположения и расточать слова, придумывая произвольные сплетения». Ср. XIII 8, 1083b 6.
386
1090b 37—1091а 1. Текст темный. А. спрашивает: что такое математическое число, если платоники помещают его посредине между идеальным и чувственным? Если оно — из Большого-и-Малого, то оно < В первом изд.: он. > ничем не отличается от идеальных чисел; и тогда оно — из какого-то другого Большого-и-Малого. Это явно нелепый оборот мысли. А. хочет сказать, что математическое число будет в этом случае именно из одного и того же Большого-и-Малого. Но если даже допустить, что А. требует здесь от платоников признания еще и другого Большого-и-Малого, то совсем уже нелепо это требование базировать на том, что (1091а 1, γάρ) оно, идеальное число, «создает [пространственные] величины». Чтобы внести хоть какой-нибудь смысл в эти слова, комментаторы, начиная с Александра (796, 11) и с одобрения Боница (II 582) и Швеглера (IV 353), выкидывают это γάρ в 1091а 1 и читают так: «Если оно — из Большого-и-Малого, то оно будет тождественно с тем идеальным числом, [в то время как Платон] создает [пространственные] величины из какого-то другого Ма-лого-и-Большого». Тогда упоминание о «каком-то [еще] другом Большом-и-Малом» в следующей фразе придется понимать как указание на третье Большое-и-Малое. Смысл, впрочем, останется очень ясный: Платон уже признал два Больших-и-Малых (одно — для чисел, другое — для геометрических фигур); след., если для математического числа требуется тоже Большое-и-Малое и оно к тому же отлично от идеального числа, то, значит, нужно говорить уже о трех Больших-и-Малых. Я оставил в переводе текст вульгаты.
387
Τί ταΰτα μακρών 6ιά λόγων άνέόραμεν < Зачем он это рассказывал в столь долгих словах? (греч.). > Poet. lyr. gr., Bergk. II4, Simon. 10.
388
О длинных речах рабов в том же смысле — в Rhet. Ill 14, 1415b 22.
389
Об этом удвоении мы уже читали в XIII 8, 1084а 6; и что Двоица — δυοποιός < удвоительница (греч.) ,> мы тоже знаем уже (XIII 7, 1082а 15).
390
То же указание на неясность, что и выше, XIII 6, 1080b 20.
391
1091а 19—20, έξετάζειν τι περί φύσεως. Это περί < o> тут едва ли уместно. Швеглер (II 359) предлагает читать έξετ. έν τοϊς περί φ.<излагать в сочинении о природе (греч.).> , что весьма вероятно, так как έν легко могло" выпасть ввиду окончания предыдущего слова (έξετάζειν) и τι получиться вместо τοις.
392
1091а 20, μεθόδου, см. прим. 2 к XIII кн.
393
1091а 28, ού του θεωρήσαι ενεκα, так как некоторые ученики Платона хотели защитить своего учителя тем, что говорили вместо временного становления о становлении внутри самих идей (De coelo I 10, 279b 33—280a). А. говорит, что они все же не для чистой теории выставляли свои учения, но вводили как раз хронологический момент.
394
Имеются в виду Спевсипп и пифагорейцы, отделившие благо и красоту от принципов. У Спевсиппа, как платоника, благо выше «идей». Ср. XII 7, 1072а 34—35: «Прекрасное и само через себя достойное выбора в самотождественном соприсутствии, так что первое есть всегда наилучшее или аналогично [ему]»; 1072b 27—34: «Энергия ума — жизнь, а он [сам] —энергия. Энергия же его сама по себе — жизнь наилучшая и вечная. Мы утверждаем, что бог есть вечная, наилучшая жизнь, так что 6orv присуща жизнь, непрерывная и непрестанная вечность, так что это и есть бог. Те же, кто, как пифагорейцы и Спевсипп, предполагают, что высшая красота и добро не находятся в первоначале, основываясь на том, что принципы являются причинами и растений, и животных, а красота и совершенство в них — [впервые] из этих принципов, думают неправильно». Plat. Tim. 29е: «Бог был благ. Благой же свободен от всякой зависти; и бог хотел, чтобы все в мире было ему подобно, насколько только возможно».
395
Под «богословами» А. понимает, как и в III 4, 1000а 9, «мудрствующих мифически» (III 4, 1000а 18), т. е. не мыслящих в понятиях. То же значение этого слова и в XII 6, 1071b 27; 10, 1075b 26; Meteor. II 1, 353а 35.
396
1091а 36, εμφαίνεσθαι Бониц (II 585) хорошо понимает, как φαίνεσϋαι ένυπάρχον <проявляться., быть в состоянии явиться... (греч.)> (подобное — в VII 1, 1028а 28).
397
Т. е. те самые «некоторые из нынешних», о которых речь в 1091а 34.
398
Текст предполагает, что есть разница между στοιχεΐον (я перевожу «элемент») и αρχή (я перевожу «принцип»). В каких смыслах понимает А. эти термины, см.— «Античн. косм.», стр. 484—485. Сейчас же достаточно кратко указать на их разницу (ср. Швеглер к Met. XII 4, комм. IV 246). Три принципа — материя, форма и «лишение» — суть «имманентные причины», «элементы». Но еще есть извне действующие причины. Последние есть уже не «элементы», но «принципы». «Принцип», след., шире «элемента». Отец — «принцип» для ребенка, но не «элемент» его. Можно сказать так. Принципы делятся на имманентные принципы, или элементы, и на извне действующие принципы, «действующие принципы», или просто «принципы». Таким образом, у А четыре принципа, три элемента и принцип движения (τό κινούν).
399
1091b 5, ср. XII 6, 1071b 26—27: «Богословы, рождающие, [т. е. заставляющие рождаться], из Ночи».
400
I 3, 983b 27—32: «Есть некоторые, кто сделал Океан и Тефиду отцами становления» и т. д.
401
Александр (800, 9 слл.) относит все эти учения к «Орфею» (как и Сириан). Но Швеглер (IV 356—367) хорошо говорит, что расположить все перечисляемые тут начала в один последовательный ряд, как это хочет Александр, запрещает частица ή (1091b 5). Если Ночь и Небо относятся к орфической космогонии, то Хаос взят из Гесиода, а Океан — из Гомера.
402
Эту «перемену властителей» (1091b 7) Александр тоже относит к орфическому учению, утверждая (800, 18), что нет нужды следовать здесь за Александром. Имеются в виду, вероятно, смены богов обычной мифологии.
403
Ферекид, по Α., занимает, стало быть, среднюю позицию между мифологией и философией. В качестве принципа признает он Зевса. По Diog. Laert. I 119, начальными словами его сочинения были: «Зевс, Время и Земля стали навсегда».
404
1091b 8, και τώ... λέγειν. Это καί портит конструкцию и должно быть выброшено.
405
Об этих «магах» читаем у Diog. Laert. prooem. 8: «Аристотель в первой [книге] о философии говорит, что маги были еще старше, чем египтяне. При этом у них два принципа, добрый дух (δαίμονα) и злой дух, и одному имя — Зевс и Оромазд, другому — Аид и Ариманий. То же говорит и Гермипп в первой [книге] о магах, и Эвдокс в «Периоде», и Феопомп в восьмой [книге] «Филиппик». Делавшиеся отсюда некоторыми (напр., Рётом) выводы о монизме персидской религии едва ли основательны, потому что далее у А. идет указание на Эмпедокла и Анаксагора в этом же ряду, а они — скорее дуалисты.
406
Об Эмпедокле и Анаксагоре ср. известные рассуждения в Met. I 8.
407
1091b 13, οι μέν. Хочется, чтобы дальше было οί δέ, но этого нет, почему весь отрывок обладает какой-то неполнотой Впрочем, Бониц (586, прим. 1) этим не смущается.
408
1091b 18, σωτηρία, «спасение», можно понимать тут только как пребывание вне гибели и ущерба, т е. как вечность.
409
1091b 25, вместо этого γάρ хочется читать «однако».
410
1091b 27, δπερ αγαθόν. Хорошее разъяснение к этому δπερ дает Бониц при истолковании IV 2, ЮОЗb 33, приводя слова Александра к Top. Ill 1, 273а 14: «Όπερ выявляет в предмете то, что [отличает его] в собственном смысле (του κυρίως), и к чему это δπερ присоединится, то обозначает в собственном смысле, как, напр., δπερ άνθρωπος, есть человек в собственном смысле», и т. д. Waitz. Org. 467 очень сужает значение этого δπερ, когда говорит, что им обозначается род по отношению к виду. Όπερ τόδε (очень часто у А.) не просто обозначает род, γένος, но и субстанцию, как видно из Top. VI 5, 142b 27: «Род хочет обозначать индивидуальность (τό τί έστι) и предполагает первое из того, что высказывается в определении». О субстанциальном, сущностном значении δπερ ср. Top VI 4, 141а 35—37, Soph. el. 22, 179а 4, 6; Phys. I 3, 186а 32 и др. Таким образом, δπερ противоположно акциденциальным признакам, или κατά συμβεβηκός.
411
Как видно из XII 7, 1072b 30—34,—Спевсипп и какие-то пифагорейцы.
412
Целлер видит тут Ксенократа, Бониц (II 588) — самого Платона.
413
XII 10, 1075b 34: «Далее все, кроме Единого, причастно худому».
414
1092а 1, χώρα, т. е. материя блага, ср. Phys. IV 2, 209b 11 «Платон утверждает в «Тимее», что материя и место (χώρα) — одно и то же, ибо одно и то же — принимающее и материя».
415
Так как материя есть потенция формы и определяется формой — ср. Phys. I 9, 192а 18—25: «Материя по природе стремится и жаждет блага, как женское — мужского и безобраз ное — прекрасного».
416
1092а 15. Тут вместо «сущего» ждалось бы «благое» (или «прекрасное»).— Имеется в виду, очевидно, Спевсипп (если принять во внимание указание А. на то, что он ввел несколько последовательных принципов, «начиная с Единого», VII 7, 1028b 21—22). По Спевсиппу, след., Единое не может быть сущим потому, что оно стоит в начале ряда и еще не развилось до совершенства.
417
Т. е. и в живых существах не бывает так, что вначале мы имеем несовершенное, а потом совершенное. Так, человек происходит из семени, но семя все же предполагает человека, и, след., оно вторично. Ср. IX 8, 1049b 19—27: «Я утверждаю то, что по времени материя и семя, и способное видеть, что потенциально есть человек, хлеб и видящее, а энергийно еще не есть, раньше вот этого человека, уже существующего по энергии, и [вот этого) хлеба, [вот этого] видящего. Но другое энергийное по времени раньше этого, из чего оно произошло. Действительно, всегда из потенциально сущего происходит энергийно сущее через энер-гийно сущее, как, напр., человек из человека, образованный — из образованного,— если есть что-нибудь первое движущее, а движущее уже есть энергийное». Ср. еще XII 7, 1072b 30— 1073а 3, приведенное выше в прим. 78.
418
1092а 18 — это καί нелепо и должно быть опущено. Иначе получится, что тела не есть геометрические фигуры.
419
Отрывок 1092а 17—21, отмеченный «звездочками», как правильно указывает Бониц (II 589), нельзя объединить ни с предыдущим, ни с последующим. Вероятно, он внесен сюда из какого-то другого места (может быть, из XIII 8 или 9).
420
В первом изд.: и при.
421
Тут важно знать, в каких значениях А. понимает τό εκ τίνος είναι. Этому анализу посвящена V 24: 1) «быть из чего-нибудь» берется в отношении к материи, из которой что-нибудь состоит, т. е. а) в смысле первого рода (все расплавленное — из воды) и b) в смысле последнего вида (статуя — из меди) (1023а 26—29); 2) «быть из чего-нибудь» берется в отношении к движущему принципу (драка — из бранных слов) (29—31); 3) — в смысле происхождения частей из целого, из объединения материи и формы (отдельных песен — из Илиады, камней — из дома) (31—34); 4) — в смысле происхождения вида из частичных моментов (человек — из бытия двуногим, слог — из звуков) (34—36); понятие тоже ведь имеет свое содержание, т. е. свою материю, из которой оно состоит (1023а 26—b 5); 5) — во временном смысле (изо дня — ночь, из хорошей погоды — буря) (1023b 5—11). Другие различения значений того же термина находим в I 9, 991а 20, II 2, 994а 22; VIII 4, 1044а 23; De gen. an. I 18, 724a 20. А. упрекает платоников в том что они не рисуют, каким же из этих способов идеальные числа происходят из элементов. Однако перечисляемые здесь виды происхождения («смешение», «соединение», как из имманентно-наличного, так и из противоположного) не покрываются теми, которые он расчленяет в V 24.
422
1092а 24—26, μΐξις. Под «смешением» А. понимает такое соединение, когда из двух противоположных элементов (одного — пассивного и другого — активного) появляется нечто третье, отличное от этих элементов и όμοιομερές <однородное (греч.).> само внутри себя. Мы называем такое «смешение» химическим (ср. De gen. et согг. I 10).
423
1092а 26—29, σύνΦεσις — механическое смешение.
424
Надо добавить: а «единица не имеет полагания» (XIII 8, 1084а 26—27, 33).
425
Надо добавить, в то время как множество определено тут силою единства.
426
Т. е. из противоположностей.
427
Слова эти стоят так, как будто тут выставляется новое значение «происхождения». Так думает, между прочим, Александр (804, 12), по которому А. здесь имеет в виду искусственно приготовленные вещи. Швеглер (IV, 360) цитирует тут Александра без всяких добавлений от себя — по-видимому, сочувственно. Однако, не говоря уже о том, что А. различает γένεσις и ποίησις именно так, что первое указывает на естественное происхождение, а второе — на искусственное (VII 7, 1032а 16—17: «Акты естественного становления (γενέσεις) — те, становление которых происходит от природы»; 26—28: «Другие акты становления называются творческими (ποιήσεις); все же творческие акты — или от искусства, или от силы, или от разума»),— такое понимание оставило бы без разъяснения предыдущую фразу, т. е. осталось бы непонятным, почему возникновение из наличного возможно только там, где существует возникновение. Если упоминание о «семени» относить к предыдущей альтернативе, а не считать указанием на новый способ происхождения чисел (наряду со «смешением»), то становится понятным, что «возникновение наличного», т. е. фактическое вещественное возникновение, неприменимо к числам, ибо если это возникновение понимать на манер происхождения из семени, то все числа были бы также разъединены с Единым, как зрелый организм — с семенем.
428
Т. е. семя, развиваясь, делится, дробится, разбухает и т. д., а Единое есть чистая неделимость, к которой неприменимы эти категории.
429
Происхождение из противоположностей возможно только тогда, когда есть субстрат, в котором совершается это происхождение (ср. Phys. I 7 слл.). Но субстрат предполагает нечто пребывающее, для чего он и является субстратом (ср. De gen. et согг. I 10, 328а 30: «Не становится другое, но среднее и общее»).
430
1092b 2, вм<есто> εστίν αρα хочется читать εσται δρα, «должно быть».
431
Слова эти можно объяснить из сказанного об Эмпедокле в III4,1000а 26 слл. Раздор, будучи противоположностью Любви, не есть противоположность смеси. Тут он, наоборот, порождающий и формальный принцип всего, кроме бога Сфера, т. е. небесных тел.
432
Эвритово учение см. у Дильса, Fragm. d. Vors.3 33, фр. 1—3.
433
1092b 11 —12, οίτούς αριθμούς άγοντες είςτά σχήματα. Вместо этого хочется читать οι εις άριΦμούς άγοντες τά σχήματα < сводящие фигуры к числам (греч.)> При чтении вульгаты άγειν приходится понимать в смысле «приписывать».
434
Швеглер (IV 363), а за ним и Рольфес (II 428, прим. 38) понимают это так, что Эврит будто бы просто нумеровал вещи при помощи ψήφοι< камешков (греч.).> Такое понимание в корне искажает смысл Эврита. Эврит давал при помощи камешков именно «формы» растений, т. е. их идеальные контуры, их «Gestaltqualitaten» <образные качества (нем.) >.
435
1092b 13—14, ή δτι ό λόγος ή συμφωνία αριϋμεΐν, «как отношение есть гармония чисел» — бессмысленная фраза, требующая изменения. Вслед за Боницом (II 592) я читаю: ή δτι λόγος αριθμών ή συμφωνία. С этим можно сравнить аналогичные места в I 9, 991 b 13—14: «Если — как отношения чисел, напр.,— созвучие, то ясно, что...» и в Anal. post. 90а 18: «Что такое созвучие? Отношение чисел в высоком или низком. Вследствие чего созвучно высокое с низким? Вследствие того, что высокое и низкое имеет соотношение чисел».
436
1092b 18, ό δ'άριΦμός ΰλη. Тут что-то непонятное. Как это понять, что число есть материя? Во всяком случае, очевидно, оно тут не в том смысле «материя», в каком читаем ниже, b 24: «ни материя, ни смысл, ни эйдос» (ибо в последнем случае явно материя понимается обычно, т. е. как противоположность эйдосу, чего не ожидается в первом случае, поскольку ждется противоположность «отношению»). Следуя парафразе Александра (806, 24 слл.), Швеглер (IV 364) предлагает читать ό δ'άριΦμός υλης, т. е. «число же есть число материи». Тогда эти слова будут подтверждать предыдущую мысль, что всякое число есть число чего-нибудь. Кроме того, о том, что числа суть λόγοι ΰλης, читаем в I 9, 991 b 14—16 (приведено ниже в прим. 98). Бониц (II 529) не считает эту конъектуру обязательной.
437
Ср. X 1, 1052а 15—b 1 —о четырех способах предициро-вания единства вещам; 1052b 1 — 1053а 14 —о природе единства как неделимой природе и мере вещей. I 9, 991b 14—16: «Числа суть отношения одной вещи к другой; скажу, напр., что Каллий есть отношение в числах между огнем, землей, водой и воздухом...».
438
I 9, 991b 10 слл.
439
Тут А. уж очень размахнулся. Если число не есть, по его же собственной теории, смысл отношения, абстрактно выделяемый из вещей, то что же оно тогда такое, в самом деле?
440
Об этом подробнее в следующей главе.
441
1092b 29, τφ, по Александру, вм. то вульгаты.
442
1092b 27, εν ενλογίστω. Александр (807, 25) понимает это слово прямо как «четное». Но Бониц (II 593) толкует его шире — как вообще всякое число, получаемое через умножение. Рольфес же (II 429), цитируя De sensu et sensib , 3, 439b 32, переводит: «Mit Wahrung des rechten Verhaltnisses» < С сохранением истинного соотношения (нем.).>.
443
Т. е. чтобы получить именно смесь (а значит, разнородное) , надо элементы складывать. Умножение же одного элемента дало бы уже не смесь, а нечто однородное, «подобочастное».
444
1092b 35, οΰκουν необходимо вместо ούκοΰν вульгаты.
445
Потому что качество дано тут (если только дано) в первом члене. Остальные члены нового качества не привносят, а лишь увеличивают прежнее. Поэтому смесь не может быть продуктом числа: смесь — всегда из «сложения», а не из «умножения», и ее нельзя измерить каким-нибудь одним слагаемым.
446
Так как, по 1084а 17, мирообразующие числа простираются только до 10.
447
1093а 7, καί ίσους — хочется, чтобы перед ΐσους было τους μέν, ибо далее стоит τους δέ. Однако, кто вчитывался в Α., тот, несомненно, замечал, что такой пропуск у него весьма част. Примеры его можно найти у Швеглера, III 10—11.
448
По XII 8, Солнце и Луна имеют одно и то же число сфер.
449
Т. е. мы более или менее произвольно объединяем отдельные звезды в цельные созвездия.
450
Древние устанавливали три «консонанса» — кварту, квинту и октаву.
451
1093а 28. Вм<есто> δτι читаю ετι.
452
Единое (Нечетное, Благо и т. д.) и Двоица (четное, злое и т. д.).
453
1093b 10, διάφευγειν (как и εκφεύγειν <убегать (греч.) > — 3, 1090b 21) почему-то стоит с дат. пад.
454
Швеглер (IV 368) считает это иронией, и с этим трудно не согласиться.
455
1093b 17. οικεία. Слово, мало подходящее сюда. Вероятно, порча какого-то другого слова. Швеглер (IV 368) предполагает, напо., έοικότα < подобное (греч.).>.
456
Мысль выражена незаконченно. Предполагается: одинаково звучащие тоны — одинаковы по числовой структуре; а идеальные числа, даже если они равны (напр., тройка просто и тройка в девятке), не одинаковы (они, как мы знаем, несчислимы); след., гармонические сочетания определяются не идеальными числами, а идеальные числа не суть для них принципы.
457
Основным текстом для перевода служило мне издание Боница, но использованы все помеченные выше тексты и комментарии.
458
Kirchner С. Н. D. Philos. d. Plot. Halle, 1854, 49, прим. 18.
459
Richter A. Neuplaton. Studien. Halle, I — IV. 1864—1867, II 22—35.
460
Ibid., 78—93. Die Theologie u. Physik des Plotin Halle, 1867, 72—73.
461
Tiedemann D. Geist. d. Spekulat. Philos. Marb., 1793, 263—433.
462
Владиславлев Μ. Философия Плотина. СПб., 1868, 90—92.
463
Блонский П. П. Филос. Плотина. СПб., 1918, 243.
464
Достаточно привести эти слова Бартелеми Сен-Илера: «Le mysti-cisme neglige done la science: il n'en veut point, parce qu'il n'en a pas besoin. Mais par une autre sorte d'orgueil, bien plus intolerable que celui qu'il blame, il meprise la science et il la proscrit pour l'homme» (Barthele-my Saint-Hilaire /. De 1'ecole d'Alexandrie Paris, 1895, p. XXXIX), чтобы понять всю его неспособность проанализировать подлинное учение Плотина.
465
Не будучи в состоянии формулировать все принципиальное различие между Платоном и Аристотелем в области диалектики (ср. резюме длинной главы о диалектике: «La seule difference entre Platon et Aristote est que Platon admet la reminiscence, et qu'Aristote la nie». Simon Jules. Histoire d'ecole d'Alexandrie. Paris, 1895. I, 223), Жюль Симон излагает и всю философию Плотина без привлечения теории чисел.
466
Сочинение Вашро местами довольно полно излагает всю философию Плотина. Однако и этот исследователь сумел изложить без теории чисел и проблему интеллигенции (Vacherot Ε. Histoire critique de 1'ecole d'Alexandrie. Paris, 1846. I 410—431), и космологию (442—523), и логику (523—534).
467
Drews A. Plotin u. d. Untergang d. antik. Weltansch. Jena, 1907.
468
В особенности это жаль для книги W. R. Inge, The Philos. of Plo-tinus. 1923, I — II, где учение о числах досадно отсутствует в ноологии (II 37—103). Что же касается G. Mehlis, Plotin. Stuttg., 1924, то, кажется, кроме неясного замечания на стр. 71, автор ровно ничего не дал на интересующую нас тему.
469
Plotini opera omniae, graeco in latinum translata a Marsilio Ficino. Florentiae., MCCCCLXXXXII. (Также изд. 1540 и 1559 и послед, до Кирх-гоффа.) Теперь доступно в изд. Didot — Plotini Enneades. Parisiis, 1896.
470
Les Enneades de Plotin, trad, par N. Bouillet. Paris. I t. 1857. II t 1859. Ill t 1861.
471
Die Enneaden des Plotin, iibers ν Herm Friedr Muller Berl. I Bd 1878. II Bd 1880.
472
Перевод VI 6 должен появиться еще раз на французском языке, но это, вероятно, будет не скоро. Мне известны только три первые тома, содержащие три первые Эннеады — Plotin. Les Enneades, trad, par Ε. Brehier Paris, I — III. 1924—1925. Нет еще этого перевода и в изд. Plotinus, trans), by G. Mackenna. London. I. 1926. II. 1921 III. 1924.
473
Select Works of Plotinus, transl by Th. Taylor. A new edit, by G R. S. Mead. London, 1912.
474
Die Enneaden des Plotinus, iibers. ν J. G. V. Engelhardt. Erlangen, 1823. 2 Abtheil.
475
Plotin. Enneaden in Auswahl, iibers. u. eingel. ν О Kiefer. I — II. Jena u LpzM 1905.
476
«Избранные трактаты Плотина», под ред. Г В. Малеванского. «Вера и разум» Отд. филос. Харьков, 1898; том II, ч 1, стр 320—326, 344—374, 450—466; ч. 2, стр 28—42, 63—84, 175—198, 282—298. 1899; τ II, ч. 1, стр. 51—78, 147—164, 353—370, 389—414.
477
Там же, стр. 353, прим. «Шестая книга трактует о числах. Мы оставляем пока без перевода эту специальную и в иных местах неудобопонятную метафизику числа и чисел».
478
Я бы указал тут на VI 7, 16, где говорится о том, что ум имеет своей причиной Благо, не будучи в состоянии удержать его целиком, так как Благо — то, что обще всем умным сущностям, являясь причиной и бытия и мысли; VI 7, 20 — о том, что в Благе лежит причина и основание всех благ, и мы стремимся не к уму обязательно, но всегда именно к Благу.
479
Как более яркие в этом смысле места можно было бы привести: VI 7, 34 о том, что единение души с Благом — окончательное, не имеющее различий и что некогда ей и нельзя обращать внимание на иное, ибо это любовь и блаженство безудержного слияния; VI 7, 35 о том, что восхищение души к Благу приводит к полному забвению ума, когда все это — выше ума и мысли, и здесь ум не мыслящий, но любящий; VI 7, 36 о том, что в этом блаженном созерцании душа оказывается и созерцаемым и созерцающим, единым светом, освещающим и освещаемым; VI 9, 7. 9—11.
480
Из огромного количества соответствующих текстов Плотина я бы привел VI 9, 1 о том, что все вещи существуют только благодаря единству и приобщению к Единому — Благу, хотя сами не суть это единство; VI 9, 2 о том, что Единое ни в коем случае не тождественно с сущностью, с бытием, с умом, ибо все это — множественно; VI 9, 5 — мир не держится одними вещественными причинами, но душой и умом, и в этом его единство; но выше идет — Единое, которое не есть предикат чего-нибудь иного, не есть единица как начало ряда, но — совершеннейшая сила.
481
Из Плотина я бы привел тут трактат II 2, переведенный мною в книге «Античный космос и современная наука». М., 1927, 213—216.
482
Учение Плотина о материи изложено и проанализировано в исследовании «Античный космос»: II 4, 2—5 переведены на стр. 322—325, II 4, 6—16 даны в резюме на стр. 399, и, кроме того, II 4, 6 переведено на стр. 320, II 4, 7 на стр. 415—416, II 4, 8 на стр. 364, II 4, 13 на стр. 355—356, II 4, 14 на стр. 366, II 4, 15 на стр. 366—367 и II 4, 16 на стр. 291—292.
483
В этой неясной фразе, которую поправил Кирхгоф, τό ποσόν я понимаю не специально, как Н. F. Miiller, 1 106 и за ним О. Kiefer, I 198 «Quantitat», или как Th. Taylor, 31, «quantity», и даже не как Фнчино, 75, «propria quantitas*, но широко, как у Е. Brehier, II 62 — «une dimension definie».
484
В первом изд.: в нем.
485
Тут интересно учение Плотина о неаффицируемости и даже веч ности материи в III 6, 7—19.
486
ничто (греч.).
487
Переведено мною в «Античн. косм.», 305—306.
488
О становлении эйдоса — Античн. косм., прим. 46—49.
489
Переводы и анализы этих глав — в «Античном космосе», прим. 85.
490
Переведен мною в «Античн. косм.», 243—248.
491
Напр., VI 2, 8: «[Ум] сразу и мыслит и полагает, если только мыслит, и они, (роды, уже] суть, если только находятся в мысли»; V 1, 4, 8, 10; V 4, 2.
492
доказывает слишком много... ничего не доказывает (лат.).
493
Это — фундаментальное учение во всей философии Плотина. Ум у него в своем первоначальном и принципиальнейшем смысле ни в каком случае не есть «момент», или «способность» души, как это думают современные психологи. В V 1, 3 душа трактуется только как подобие ума и в V 2, 1—2 — как его порождение; в порядке самосознания мы также восходим от души (V 3, 2) к уму (V 5, 6, ср. V 5,9,10), так что душа мыслит другое, а ум — самого себя (V 6, 1), и не ум в душе, но душа в уме.
494
Ср. III 2, 11 о логосе в связи с разнообразием существующего и III 2, 12 — логос обусловливает миф, и, наконец, прямо IV 3, 5 — о душах, которые суть «логосы умов» (интересный текст об отделении души от ума и о дроблении ума).
495
Резюме — в «Античн. косм.», 257—259.
496
в основном (лат.).
497
О взаимоотношении между ощущением и логосом в процессе познания — V 3, 3 и между логосом и умом — V 3, 4, так что в познании выше всего ум — V 3, 5.
498
Наиболее общее рассуждение о порождении ипостасного бытия из первоединого — V 2, 1—2.
499
Учение Плотина о категориях в связи с анализом VI 2, 4—8 дано мною в «Античном космосе», прим. 41, 43, 45.
500
Следуя разделению, как и во всем анализе, в исследовании Н. Bonitz, Platon. Studien Berl I8863, 159—176.
501
Переведено мною в «Античн. косм.», стр. 299—300.
502
Об этом зарождении проклизма на лоне философии Плотина — см. «Античн. косм.», 522—528.
503
И тут мы также видим, как зарождается проклизм на почве философии Плотина. Последний, как это ясно из нашего изложения, уже вполне сознает необходимость водвинуть триадическую конструкцию в самое Единое. Об эволюции этой проблемы у Плотина, Ямвлиха и Прокла см. «Античн. косм.», 522—528.
504
Перевод и анализ — в «Античн. косм.», 342—348.
505
В первом изд.: ипостась основную.
506
Тут очень отчетливо видно, как Плотин близок к тем конструкциям, которые потом будет развивать Прокл. Учение последнего о ноэтическом, ноэти чески-ноэрнческом и ноэрическом уме (напр., Inst. Theol. 101—103, 161, 163, 197), равно как и развитие учения Платона о пределе и беспредельном (Phileb. 23е—26d, напр., в Inst, theol. 89—90, ср. 91—92, 105 и др.), есть не что иное, как философия актуальной бесконечности, что, однако, требует особого изложения и анализа. Между прочим, подобные тексты Плотина показывают, как близко подошел к подлинному пониманию платонической идеи P. Natorp, который существенным моментом ее считает тождество «смысла» и «души». «Der Logos ist auch ihm» (для Платона, как и идея Гераклита) «Logos der Psyche, der Logos «selbst» auch die Psyche «selbst»»<Также и для него... логос является логосом души, а «сам» логос — это также и сама душа (нем.).> (Plat. Ideenl. 1921 2, 468, ср. мое изложение новых взглядов Наторпа на Платона — в «Античн. Косм.», 517—522). Хороший комментарий на III 9, 1 можно найти у Фичино (Plot. орег. omn, Mars. Ficini interpr. Basil 1480, p. 353), который также полагает, что Плотин следует тут за «viam Jamblichi Proculique».
507
Плотину принадлежит лучшая во всей античной философии формула диалектики — I 3, 4—5 (переведено мною в «Античн. косм.», прим. 25).
508
II 4, 2—5, посвященные умйой материи, переведены мною в «Античн. косм.», 322—325.
509
Учение Плотина о вечности изложено с соответствующими переводами в «Античн. косм.», 342—348.
510
О триадах Прокла более подробно см. в «Античн. косм.», стр. 522—528.
511
Procl. in Crat. 29, 28—30. Все цитаты из Прокла даны в моем переводе.
512
Многочисленные тексты на эту тему я уже приводил в «Античн. косм.», прим. 65, 71, 75.
513
Вся эта неоплатоническая диалектика, включая Прокла, подробно изложена мною в «Античн. косм.», главы 4—10 (с примечаниями).
514
In Plat, theol. I 27, p. 63.
515
Ibid. 1 3, p. 5.
516
Ibid. I 27, p. 63.
517
О Ямвлихе в том смысле см. «Античн. косм.», стр. 522.
518
Inst, theo!., 1.
519
Ibid., 5.
520
Ibid., 2.
521
Ibid., 3.
522
Ibid., 4, 6. Главы 1—6 из Inst, theol. переведены мною в «Античн. косм.», 55—59.
523
Inst, theol. 29, 32.
524
Ibid., 30, 35.
525
Ibid., 33. Перевод гл. 29—35 в «Античн. косм.», 81—84.
526
В дальнейшем bmecto.Inst theol. я буду писать просто §.
527
В первом изд.: из более цельных.
528
Portus неправильно понял: «Non fuerit in se ipsa, sed extra se ipseum».
529
«Античн. косм.», 330—331.
530
Там же, 290.
531
Совершенно правильно пишет Крейцер: «Suspicor legendum esse τοις αιτιατούς».
532
В первом изд.: нее.
533
Текст в угловых скобках, отсутствующий в издании 1928 г., дается нами по принадлежащему А. Ф. Лосеву полному изданию перевода трактата Прокла («История античной эстетики», т. III, с. 517).
534
Замечу, что я не касался также чисто математических теорий числа у Прокла, излагаемых мною в другом месте, да и мало подходящих к отвлеченно и диалектически философскому характеру изложения в «Inst, theol.».
535
Так как мною подготовлено особое терминологическое исследование по Плотину, то сейчас нет настоятельной нужды приводить соответствующий аппарат. Большинство из плотиновских, как и вообще античных, терминов почти не переводимо ни на какие новоевропейские языки, если не махнуть рукой на передачу их специфически античного содержания. Наибольшую трудность представляют термины είδος, είδωλον, μορφή, δύναμις, ύπόστασις. «Эйдос», строго говоря, нужно было бы так и оставить без перевода, как равно и «эйдол»,— настолько специфично содержание этих терминов. Кое-где я так и делаю. Но я согласен, чг термин этот для всякого, кто чужд современной феноменологии, звучит дико и почти безобразно. Кое-где я передавал «эйдос» как вид и «эйдол» — как «образ». Но это — ничего не стоящие, совершенно условн переводы. «Ипостась» я также оставлял почти без перевода, заме'-только иной раз — исключительно ради внешних стилистических целей «ипостась» через «ипостасийное бытие» . Δύναμις у меня везде ция», хотя часто это значит нечто весьма специальное, напр. «значение», «сила» и т. д. Везде в таких случаях перевод может иметь только условное значение и для понимания этого перевода необходимо подробное терминологическое исследование философии Плотина.
536
У Мюллера формально точнее, но по смыслу бледнее, чем у Буйе Мюллер (344): «So erzeugen wir mit dem Abbilde eines jeden auch ein Bild des Zahl»; <Буйе) (366): «...a l'image de chaque essence intelligible nous faisons correspondre une image de nombre»; Фичино (458), как всегда, сухо и точно: «...ita simul cum quolibet simulacro numeri quoque conci-pimus simulacrum» <Так мы вместе с отображением всякой отдельной вещи создаем еще и образ числа (нем.); ...образу всякой интеллигибельной сущности мы приводим в соответствие образ числа (фр.); ...таким образом одновременно с каким угодно образом мы воспринимаем образ числа (лат.). >.
537
ούχ ύφεστώς оба новых переводчика поняли буквально и неверно Мюллер (ibid.): «ohne dass sie besteht»; Буйе (ibid.): «une ville qui n'existe pas»; плохо и у Фичино (ibid.): «multiplicamus non existentem» < без того, чтобы он существовал (нем.); ...несуществующий город (фр.); ..увеличиваем несуществующий (лат.).>. He надо забывать, что ύπόστασις, ύφίστημι < субстанция, пребывать субстанциально (греч.).> у Плотина — технический термин. Подобное сведение технического термина на общераспространенное в языке неглубокое понятие мы находим у всех трех переводчиков и в других местах.
538
Это трудное место — εί ούν άπειρος και ταύτα απείρως και αορίστως, φαντασθείη γ'άν έκάτερα,— в котором непонятно, куда относится απειρος и куда ταΰτα, и -неясно сказуемое условного предложения, оба новых переводчика скорее перелагают, чем переводят. Мюллер (345): «Wenn nun iene Natur (по-видимому, имеется в виду беспредельное, άπειρον,— слово, которое было употреблено у Плотина не менее как 30 строками выше!) unendlich und dies (что именно — неясно; из предыдущего напрашивается то, о чем сказано, как о совмещающем противоположности) in unbegrenzter und unbestimmter Weise ist, so konnte sie (тоже не совсем ясно; по-видимому, iene Natur) beides wohl schei-nen> < И вот теперь если эта природа... бесконечна и это... так неограниченным и неопределенным образом, она... могла бы вполне оказаться и тем и другим (нем.).> Буйе (368) уже совсем отказывается от перевода, давая лишь домысл «En vertu de sa nature, l'infini est done ces choses d'une maniere indeterminee, infinie; e'est a cette condition seuiement qu'il paraitra etre les contraires» < В силу своей природы, бесконечное является этими вещами неопределенным и бесконечным образом; как представляется, лишь при этом условии оно является противоположностью (φρ.).> Фичино (459): «Si ergo natura ilia est infinita, atque haec, quae modo dicebam, infinite et indeterminate sunt ibi, sic ibi nimirum utraque apparebant» <Если, таким образом, эта природа бесконечна, и то, что я только что сказал, существует здесь бесконечно и неопределенно, то не удивительно, что то и другое проявляется здесь (лат.) > В правильности моей интерпретации я сам не вполне уверен.
539
И тут оба новых переводчика не уловили самого главного. Мюллер (ibid.): «So ist diese ihre Natur von der einen Seite gesehen Bewegung (т. обр., ετερον остается без перевода) und insofern die Vorstellung an sie herantritt Ruhe» (несмотря на то что Vorstellung есть и в первом, случае и там не вызывает покоя; не обращено внимания на καθ' δ προσήλ-θεν). Буйе (369): «Telle est encore la nature de Tinfini que, selon une maniere de le concevoir (у Плотина именно обратное: поскольку вещь не соотносится с представлением), il est mouvement et selon une autre (но какой же именно?), stabilite». Фичино (459) передает гораздо точнее, но все-таки не вполне точно: «Secundum alteram quidem imaginationem (какого же именно представления?) motus sit; quatenus autem accessit imaginatio, status».
540
Мюллер (347): «Nach der Analogies. Буйе (371): «Par analogie». Фичино (460): «Secundum analogiam».
541
У Мюллера строже (349): «Begriff oder Ergreifen des Sache», у Буйе свободнее, но, пожалуй, точнее (374): «une definition ou une intuition de la chose»< понятие или постижение предмета (нем.) ...определение или интуиция вещи (фр.)>. Фичино (461): «Non earn, inquam, intellegentiam, quae rei ipsius sit ratio quaedam, vel aliquis in hanc ipsam intuitus» < Не это, сказал бы я, разумное постижение, которое является неким разумным основанием самой вещи, но некое узрение в нее саму (лат ) >.
542
У Мюллера (ibid.) непонятно: «Die Sache macht es (т. е. Wissen>dort zu einem bleibenden (immanenten), nicht zu einem verschiedenen» < Предмет делает его (на мой взгляд, знание) здесь пребывающим (имманентным), а не различным (нем.).>. Прекрасно передано у Буйе (ibid.): «C'est la chose elle-meme qui fait ia connaissance [que la raison en a] ne demeure pas differente d'elle (comme la connaissance d'un objet materiel demeure differente de cet objet)»<Сам предмет, который создает познание, [является его причиной], не остается от него отличным (как познание материального предмета остается отличным от этого предмета) (фр.)>. Хорошо и у Фичино (ibid.): «Non enim scientia illic ad rem vergit intelligendam, sed res ipsa illic efficet, ut scientia ilia non ita sit ab ipsa diversa, sicut rei materialis scientia esse solet» <Не познание склоняется к вещи, которую необходимо познать, а сама вещь делает здесь так, что это познание оказывается от нее неотличным, в отличие от того, как это обыкновенно случается при познании материальной вещи (лат.).>.
543
В первом изд.: лик, который.
544
Это место у Плотина неясно. Первую фразу: «πιστούμεΦα δέ προς τους τεϋαυμακότας έκ των μετειληφότων» одним образом понимает Фичино (462): «Apud illos igitur, qui haec nimium admirantur, fidem nobis ab iis quae participant, comparamus» <Таким образом, среди тех, кто этому чрезмерно дивятся, вера приобретается нами со стороны тех, что принимают участие (лат.).>. Мюллер понимает это другим образом (349): «Wir machen das gegeniiber den erstaunten Leuten glaub-haft durch die daran Theil habenden Dingen»<Мы убеждаем изумляющихся людей посредством участвующих в этом вещей (нем.)> Буйе (375): «Nous croyons a Pexistence de choses sur la foi de ceux qui les admirent, parce qu'ils у ont participe» <Мы верим в существование вещей благодаря вере тех, кто ими восхищается, поскольку они в них участвовали (φρ.).>. Разногласия и в понимании второй фразы: «τό δέ μέγεθος αυτοί; και τό κάλλος "ψυχής έρωτα προς αυτόν και των άλλων τον εις ψυχής έρωτα δια την τοιαύτην φύσιν και τώ εχειν κατά τι όμοίωται». Фичино (ibid.): «Magnitudinem vero mundi illius et pulchritu-dinem et amore animae ipsius ad ilium coniectare et asseverare solemus: quin etiam illorum amore, quae ad animam annituntur (добавление не обязательное и, быть может, имеющее в мысли Плотина совсем другое значение), ob quandam eius modi naturam, atque etiam ex eo, quod per earn illius similem aliquam ad ilium similitudinem consequantur (много лишнего)».<Именно, мы имеем обыкновение заключать о величине и красоте этого мира и положительно их утверждаем на основании любви души его самого к нему; и даже на основании любви тех, что опираются на душу... по причине определенной ее природы, а также и по той причине, что посредством ей подобной природы возникает нечто ей подобное (лат.).> Буйе (ibid.): «Quant a la grandeur et a la beaute du monde intelligible, nous en pouvons juger par l'amour que i'ame eprouve pour lui; et si ler autres choses eprouvent de l'amour pour I'ame (след., начиная со слов — «και των άλλων» в таком понимании начинается новая фраза), c'est parce qu'elle a elle-meme une nature intellectuelle, et que par elle les autres choses peuvent dans une certaine mesure devenir semblable a l'lntelligence»<Что касается красоты и величины умопостигаемого мира, то мы можем о них судить на основании любви, которую душа испытывает к нему; и если другие вещи испытывают любовь к душе... то это потому, что она сама обладает интеллектуальной природой, и потому, что посредством нее прочие вещи могут в определенной степени стать схожими с Разумом (φρ.). > Мюллер (ibid.): «Ebenso die Grosse und Schonheit desselben durch die Liebe der Seele zu ihm, und die Liebe der andern zur Seele wird uns klar aus einer solchen Natur (значит, как у Буйе) und aus dem Umstande, das sie hat wonach sich ahnlich gewor-den <Также и величина н красота его посредством любви души к нему, и любовь других к душе становится для нас ясной на основании такой природы... и из того обстоятельства, что она уподобилась той (нем ).> (проще и лучше, чем у Фичино и Буйе)».
545
У Буйе (377) прямо: «пе saurait exister dans Г Animal», как и дальше: «dans 1'intelligence» <Не сможет в животном существовать... в разуме (φρ.).> Фичино (462): «secundum animal» и — «intellectum» <согласно животному... разуму (лат.).>.
546
Буйе (ibid.), желая, как и я, пояснить заключительные слова этого параграфа, вставляет замечание совсем не-плотиновского характера, относя числа на долю сверх-сущего первоединства. Он пишет в квадратных скобках: «Le Nombre doit done exister dans I'Etre premier»<Таким образом, число должно было бы существовать в Первичном Существе (φρ.).> Из дальнейшего текста Плотина видно, что в конструкции числа участвуют одинаково и первая и вторая природа.
547
Строже всего у Фичино (463): «Neque utcumque evenit», понятнее у Мюллера (351): «Nicht nach dem zufalligen Anblick», кратко и ясно у Буйе (378): «аи hasard»<Не происходит как попало (лат.)... Не на основании случайного впе· чатления (нем.)... случайно (фр.)>.
548
У Фичино (463) сначала интерпретация, потом с подробным разъяснением: «...qui monadicus dicitur, id est, ex quibusdam unitatibus con-gregatus» < который называется монадическим, то есть образованным из некоторых единств (лат.).> Ему же, по-видимому, последовал и Буйе (379): «qu'on appelle nombre compose d'unites»< которого называют числом, составленным из единств (φρ.). >, в то время как Мюллер (351) оставил без всякой интерпретации: «die sogennanten monadische (scil. Zahl<так называемое монадическое (т. е. число) (нем., лат.).>)». Надо сказать, что эта интерпретация Фичино и Буйе вполне уместна и правильна. Ведь Плотин в этой главе занимается только одним вопросом: в каком отношении находятся между собой число и сущее? Он приходит к выводу, что число как оформление сущего — до сущего и что оно по той же причине — имманентно ему. Значит, есть число как умный принцип и есть число как умное изваяние формы, прообраз всего счисляемого по единицам; и хотя и то и другое одинаково «состоит из единичностей», все-таки во втором случае имеется в виду эта специальная счетная составленность из единиц.
549
Мюллер (352) добавляет: «secundum contingentiam» к своему переводу: «durch Zufall»<по случайности (лат)... случайно (нем.).>.
550
Буйе (385): «une simple modification eprouvee par n6tre £me» <простое преобразование, испытываемое нашей душой (φρ.).>. Мюллер бледнее (354): «ein Verhalten des Seele» <поведение души (нем.).> Буквально и точно у Фичино (466): «affectio animae» <душевный аффект (лат.)>.
551
Фичино (ibid.): «velut aliquem mentem ex re ipsa concept urn» < как бы некоторый ум, воспринимаемый из самой вещи (лат.).>. Буйе (ibid.): «une conception fournie par cet objet» <понятие, доставляемое этим объектом (φρ.).>. Бледнее Мюллер (ibid.): «als Begriff aus der Sadie»<понятие из вещи (нем.).>.
552
В издании Creuzer и Moser (Didot) другая пунктуация: «πριν ειπείν περί άλλου, δν εστίν εν» (согласно с чем и у Фичино, 467: «prius-quam dicat de alio, unum existit unum» <прежде, чем скажет о другом, что одно является одним (лат.).>). Текст Фолькмана, с которого перевожу я, тождествен здесь с текстом Кирхгофа: «πριν ειπείν περί άλλου εν, έστιν εν». Так как в этой главе доказывается независимость понятия единого от вещей, правильнее, пожалуй, пунктуация Крейцера и Мозера.
553
В первом изд.: то, поскольку.
554
Формальнее и буквальнее всего Фичино (467): «cum in ipsis sensibilibus differens secundum magis» <когда в самих чувственных предметах различается согласно в большей степени (лат.).> ( что, собственно, не вполне понятно). Буйе (388), по-видимому, совсем не переводит: «κατά τό μάλλον». Мюллер (356) правильно: «gradweise verschieden» <постепенно различаются (нем.).>.
555
Эту последнюю фразу Буйе почему-то пропускает (389).
556
Поучительны переводческие варианты этого не вполне ясного выражения — «εν μεν γαρ τώ δν και δν πολλά άν είη, έν 6έ τώ δν ουκ ενι τό δν». Мюллер (357): «...clenn in dem Seienden und Einen liegt ein Vieles...»<поскольку в сущем и едином заложено многое (нем.).> (δν καί εν, стало быть, здесь объединяются через τώ). Фичино (468), читая, очевидно, между δν и καί εν запятую, а καί понимая экспликативно, переводит: «nam in ео, quod ens est, existit et unum, fdeoque multa» <ибо в том, что является единым, существует также и одно, а потому многое (лат.).>. Ему же, по-видимому, следует и Буйе (389), еще более подчеркивающий экспликативность καί: «...саг dans l'£tre ii faut qu'il у ait un pour qu'il у ait plusieurs...» <ибо необходимо, чтобы в сущем было одно, для того, чтобы было многое (φρ.).>.
557
весьма неясное выражение Плотина «προς όέ κατά πρός τι λεχθέντα» хорошо передает Фичино (468): «...adversus ilia vero, quae a qui-busdam dicuntur unum, in quadam relatione ponentibus...» < против того, что некоторыми называется единым, которые полагают его в некотором отношении (лат.).>. За ним и Буйе (389). Мюллер (357) неясно: «gegen die Aussage der Relation» <против высказывания отношения (нем.)>.
558
Что такое σχ£αις? Фичино, любящий буквальный и формальный перевод, не стесняется, где это необходимо, прибавлять кое-что и от себя. Как и в большинстве случаев, он прав и здесь (ibid.): «Suapte natura in quadam habitudine et relatione» <По своей природе в некотором свойстве и отношении (лат.).> т. е. он имеет в виду именно натуралистические операции над числами, их психологическую и физическую обстановку, вне идеальной фигурности и значимости. Буйе (390) уже менее прав, оставляя «une relation» <отношение (φρ.).>,— это упускает момент природной вещности, который тут необходим. Лучше Мюллер, но хуже, чем у Фичино (358): «ein Habitus von Natur»<природное свойство (нем.).>.
559
Хорошо у Буйе (397): «parcourez par la raison discursive»<пробегаете дискурсивным разумом (фр.)·>.
560
Формально и буквально у Фичино (471): «nostrae essentiae nume-rus» <число нашей сущности (лат.).>. Однако так переводить — значит отказываться от вникания в подлинный смысл текста. Правильное понимание обнаруживает Буйе (398): «1е nombre constitutif de notre essence», равно как и Мюллер (361): «die unser Wesen constituirende Zahl»<образующее нашу сущность число (фр.)... число, образующее нашу сущность (нем.).>.
561
Фичино (472): «Quod поп liceat pertransire» <Перейти то, что не дозволено (лат.).>Мюллер (362); «unermesslich lang»<неизмеримо длинна (нем.).>. Буйе (401) —как у меня.
562
Καί ή νόησις бе φιλήν Ιχει σφαΐραν, τό δέ ζώον σφαϊρα-ν. Мюллер (363), можно сказать, издевается над Плотином, внося в свой перевод пошлость избитой и искаженной терминологии: «Das Denken hat eine rein abstracte Sphere, das lebende Wesen aber ist die Sphare des [con-creten] lebenden Wesen»<Мышление обладает чисто абстрактной сферой, живое же существо это сфера [конкретного] живого существа (нем.).>. Фичино (472): «ipsaque intelligentia nudam habet sphaeram» <сама же интеллигенция обладает чистой сферой (лат.).>. Буйе (403): «pure et simple»< чистая и простая (φρ.).> Надо подчеркнуть свободу ума именно от жизненного меонизирования.
563
Редкое τό τρανόν Фичино (473) переводит так: chabens integrum vitae vigorem»<обладающая нетронутой жизненной силой (лат.)> Буйе (404), по-видимому, это место просто пропуcкает, потому что его перевод «pleine de vigueur et d'energie» <полна силы и энергии (φρ.).> относится, скорее, к предшествующему έναργεστάτη, хотя это было бы тоже неверным переводом. Мюллер (364) произвольно усложняет: «die durch-dringende Kraft des Leben besitzenden Lebens»<пронизывающая сила жизни, обладающей жизнью (нем.).>.
564
В первом изд. пропуск. Перевод наш.
565
Данное послесловие частично основано на статье «Лосев, исихазм и пла тонизм»//Абсолютный Миф Алексея Лосева (в печати).
566
Далее в ссылках соответственно: ДМ, СС, М, АД и ПС, последние четыре работы — со страницами настоящего издания.
567
В одном из своих лагерных писем жене Лосев писал: «Я задыхаюсь от. невозможности выразиться и высказаться. Этим и объясняются контрабандные вставки в мои сочинения после цензуры, и в том числе (и в особенности) в «Диалектику мифа». Я знал, что это опасно, но желание выразить себя, свою расцветающую индивидуальность для философа и писателя превозмогает всякие соображения об опасности...» (Три письма А, Φ Лосева. Публикация А. А. Тахо-Годи // Вопросы философии. 1989. № 7 С. 157) Не случайно непосредственно после публикации «Диалектики мифа» последовал арест Лосева. О подробностях ареста и развернувшейся в связи с «Диалектикой мифа» массированной антилосевской кампании см. в примечаниях к «Диалектике мифа» в издании* Лосев Α. Φ Из ранних произведений. М., 1990.
568
См.: Платонизм в зазеркалье XX века, или Вниз по лестнице, ведущей вверх. Далее — Платонизм в зазеркалье...
569
См. Хоружий С. С. Диптих безмолвия. М., 1991.
570
См.: Философия имени f f Лосев А. Ф. Из ранних произведений. М., 1990. С. 21.
571
См.: Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. Μ., 1930. С. 859. Далее — ОАСМ.
572
Ни о каком четверении Троицы, в чем многократно упрекали софиологов, здесь, следовательно, речи не идет (см. АД 281). Лосевская пентада — это тоже триада, но только триада как бы «второго порядка», в которой в качестве первого начала выступает исходная триада в ее целостности. Число «пять» есть здесь, таким образом, лишь арифметический показатель, не нарушающий принципа фундаментальной троичности (см. АД 269—270).
573
Эти термины введены в более ранней работе (см.: Античный космос и современная наука f I Лосев А. Ф. Бытие, имя, космос. М., 1993. С. 180—198. Далее — АКСН), поэтому здесь идет речь о четырех, а не о пяти началах. Полное терминологическое закрепление ономатический момент получит у Лосева позже, но и без этого закрепления и в ранних его построениях уже полновесно присутствует все то, что позже будет зафиксировано как пятое начало.
574
Во всяком случае — в том смысле, в каком символизм является у Лосева имманентным свойством Абсолюта. Более широкое толкование проблемы творения, по Лосеву, в связи с символизмом будет дано в конце статьи.
575
См.: Платонизм в зазеркалье...
576
Лосский В. Н. Очерк мистического богословия восточной церкви. Догматическое богословие. М., 1991. С. 55 и др.
577
Персонализм, таким образом, является не далекой перспективой, к которой вышел бы Лосев, если бы история не остановила движение его мысли (см.: Хоружий С. С. Арьергардный бой. Мысль и миф Алексея Лосева. С. 138), но исходной установкой его позиции, отраженной уже в работах 20-х гг. (см., в частности, АД 266, 296). Персонализм имеет прямое отношение к лосевскому переосмыслению платонизма: неоплатоническое бытие в его понимании не только держится вещью «при себе» (это область триады), но и предъявляет его вовне, для иного (софийное и символическое начала). В этом смысле Лосев изменяет традиционное представление об особой «объективности» неоплатонических категорий, которые — в противоположность новоевропейской объективности, т. е. пред-метности,— мыслятся обычно не соотнесенными с субъектом (ср.: Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977. С. 40). При этом, однако, надо постоянно иметь в виду, что Лосев изменяет «адрес» применения платонической символологии, перемещая ее из чувственного мира в первотетрактиду и лишая тем самым мир непосредственно земных, чувственных символов сущностной связи с Абсолютом. Поэтому, скажем, объяснение византийского или свойственного нашему веку сопряжения имперской или вообще государственной идеи с идеей христианской через обязательное указание осуществленыой при этом «медиации платонически окрашенного символизма» (см. там же. С. 119) было бы для Лосева в принципе верным, но вместе с тем и неполным. Здесь он оговорил бы частный — языческий — характер такого «платонически окрашенного символизма», ведущего к описываемому сопряжению идей, в противоположность христианскому платоническому символизму, такого сопряжения не допускающему. Соответственно, с лосевской моделью несовместима и «догадка о связи... между политической идеологией ранневизан-тийской державы — η теорией символа у Псевдо-Дионисия Ареопагита...» (там же. С. 238).
578
Хоружий С. С. Диптих безмолвия. С. 112.
579
Лосский В. Н. Указ. соч. С. 74 .
580
Вейль Г. О символизме математики и математической физики // Вейль Г Математическое мышление. М., 1989. С. 68.
581
В ссылках на настоящий том указываются только страницы.
582
Письма из лагеря и в лагерь (1931 — 1933) // Лосев А. Ф. Жизнь. СПб., 1933. С. 367, 373, 374, 383; косвенные данные — с. 385, 398, 402, 412.
583
Лосев А. Ф. История античной эстетики. Итоги тысячелетнего развития Кн. 1. М., 1992. С. 502.
584
Заметим, что в XIV книге «Метафизики» содержится шесть глав, в XIII"· десять. Последних первоначально вполне могло быть девять (давно известное наблюдение — его приводит и А. Ф. Лосев, см. 685 — о каком-то неуклюжем и почти дословном повторении в 4-й и 5-й главах ХШ книги содержания из книги I), а тогда главы двух книг воспроизводили бы гармоничное Порфириево сочетание. Не было ли это искусственное (но не искусное) увеличение глав своеобразною тайною местью Аристотелю со стороны кого-то из пифагорейцев еще времен Андроника Родосского?
585
Лосев А. Ф. История античной эстетики. Итоги тысячелетнего развития. Кн. 1 С. 513.
586
Там же. С. 514.
587
Там же. С. 536.
588
Там же. С. 537.
589
Уайтхед А. Приключения идей // Уайтхед А. Избранные работы по философии. М.. 1990. С. 681.
590
Лосев А. Ф. История античной эстетики. Поздний эллинизм. М., 1990· С. 203.
591
См.: Иванов Вяч. Вс. Числа // Мифы народов мира. Энциклопедия. Τ 2. Μ., 1991. С. 629—631.
592
Лосев А. Ф. Философия имени f j Лосев А. Ф. Бытие— имя — космос. М., 1993. С. 616.
593
Свасьян /(. А. Судьбы математики в истории познания нового времени // Вопросы философии. 1989. № 12. С. 47.
594
Лосев А. Ф. История античной эстетики. Последние века. Кн. I. М., 1988. С. 232—233.
595
См. там же. С. 231.
596
Лосев А. Ф. История античной эстетики. Софисты. Сократ. Платон. Μ., 1969. С. 326, 313.
597
Кантор Георг. Труды по теории множеств. М., 1985. С. 167—169, 248.
598
Текст, используемый для наших формализации, см.: Лосев Α. Φ. Античный космос и современная наука Л. Лосев Α. Φ. Бытие — имя — космос. С. 174—176.
599
«Математика с человеческим лицом» — название рецензии В. И. Арнольда на книгу И. Р. Шафаревича «Основные понятия алгебры». М., 1986.